Городок Окуров   ::   Горький Максим

В полдень третьих суток заключения в камеру вошёл Капендюхин, не затворив дверь, сел на нары и, толкнув Вавилу в бок, осведомился:

- Лежишь?

- Скоро, что ли, допрашивать меня будут? - сердито спросил Бурмистров.

- Не знаю того, братику! - сказал Капендюхин, вздохнув.

Его усы растрепались, обвисли, брови были высоко подняты, на лице городового неподвижно лежало выражение печали и обиды.

- Теперь уж не до тебя! - медленно говорил он, уставив в стену большие оловянные глаза. - Ты знаешь, чего вышло?

И, не ожидая ответа, сообщил, качнув головой:

- Свобода всем вышла!

- Кому? - равнодушно спросил Бурмистров.

- А - всем жителям.

Городовой вынул из-за обшлага шинели кисет, из кармана трубку и, посапывая, начал набивать её табаком.

- Да! Вышла-таки! Сегодня у соборе молебен будет. Всем всё прощено! Орут все поэтому.

Вавила посмотрел на него, медленно приподнялся и сел рядом.

- Кто объявил?

- Государь император, кому же больше?

- Всем?

- Я ж говорю...

- И мне?

- А и тебе! Почему же и не тебе? Если всем, то - и тебе.

- Меня - судить надо! - вяло и угрюмо сказал Бурмистров. - Свобода! Нашли время, когда объявить, черти.

Он вопросительно прислушивался к своим словам и недоумевал: бывало, говоря и думая о свободе, он ощущал в груди что-то особенное, какие-то неясные, но сладкие надежды будило это слово, а теперь оно отдавалось в душе бесцветным, слабым эхом и, ничего не задевая в ней, исчезало.