JК
И узре ослица Ангела Божия :: Кейв Ник
Страница: 227 из 399С головой, целиком погруженной в тазик, Юкрид слушал, как вода шумит у него в ушах, различая в ее шуме глухие удары пульса, которые с каждой проходящей секундой звучали все чаще и чаще, с каждым ударом — все громче и громче, словно кто–то исполнял крещендо на литаврах, молотя изо всех сил, пытаясь разнести голову на клочки этим бум–бум бум–бум бум–бум…
Ну и как вы это назовете?
Лично я называю это актом милосердия — ибо в течение короткого времени, последовавшего за ним, не только Па, но и все наше скромное хозяйство были вознаграждены периодом тихого довольства. Несколько недель мы жили, наслаждаясь обществом друг друга. Па рассказывал, а я слушал. Голову мою переполняли мысли, они лились через край и изливались изо рта Па, словно он был глашатаем моих мыслей — так часто он повторял то, что я только что подумал сам. От дерзких речей Па мои мысли становились еще дерзостнее, и тут из глубин моего мозга стали рождаться думы, полные звучащей меди, — такая дикая и прекрасная поэзия, что языку моего старика только и оставалось, что придавать им форму и изрекать их. Ведь утренний крик петуха — это, в сущности, тоже только эхо — эхо безъязыкого красноречия первого, самого великолепного вдохновения рождающегося нового дня. В жилах наших текла особая кровь — сродная, если вы понимаете, о чем это я, созвучная — мы оба, отец и сын, в эти долгие вечера, пока наши души перекликались между собой, образовывали союз, и воздух вокруг нас был пропитан рвавшимся из нас наружу, словно газ, неукротимым духом родства. В первый раз Па назвал это актом милосердия, когда смешивал в ведре мел, клей и воду. Затем он принялся сперва скоблить, а потом белить предательскую стену с кровавыми пятнами на ней. Я очистил кирпичи от спекшейся крови, затем побелил и их и выставил на крыльцо сохнуть.
Солнце, насколько я помню, в тот день то и дело заслоняли плотные хлопковобелые облака, и тень сменила свет, а свет — тень, и наоборот, пока наконец не явилась ночь и не запихала и свет и тень в свой черный мешок.
Ну и как вы это назовете?
Лично я называю это актом милосердия — ибо в течение короткого времени, последовавшего за ним, не только Па, но и все наше скромное хозяйство были вознаграждены периодом тихого довольства. Несколько недель мы жили, наслаждаясь обществом друг друга. Па рассказывал, а я слушал. Голову мою переполняли мысли, они лились через край и изливались изо рта Па, словно он был глашатаем моих мыслей — так часто он повторял то, что я только что подумал сам. От дерзких речей Па мои мысли становились еще дерзостнее, и тут из глубин моего мозга стали рождаться думы, полные звучащей меди, — такая дикая и прекрасная поэзия, что языку моего старика только и оставалось, что придавать им форму и изрекать их. Ведь утренний крик петуха — это, в сущности, тоже только эхо — эхо безъязыкого красноречия первого, самого великолепного вдохновения рождающегося нового дня. В жилах наших текла особая кровь — сродная, если вы понимаете, о чем это я, созвучная — мы оба, отец и сын, в эти долгие вечера, пока наши души перекликались между собой, образовывали союз, и воздух вокруг нас был пропитан рвавшимся из нас наружу, словно газ, неукротимым духом родства. В первый раз Па назвал это актом милосердия, когда смешивал в ведре мел, клей и воду. Затем он принялся сперва скоблить, а потом белить предательскую стену с кровавыми пятнами на ней. Я очистил кирпичи от спекшейся крови, затем побелил и их и выставил на крыльцо сохнуть.
Солнце, насколько я помню, в тот день то и дело заслоняли плотные хлопковобелые облака, и тень сменила свет, а свет — тень, и наоборот, пока наконец не явилась ночь и не запихала и свет и тень в свой черный мешок.