Касатка   ::   Подсвиров Иван Григорьевич

Дуросветничаю. - И на миг печалилась: - Молодей была, плясала, а сейчас хочь бы ножки доволочь... Но ты не думай! - тут же спохватывалась она, и в глазах ее вспыхивал дерзкий свет. - Я еще девка хоть куда. У меня, Максимыч, твердая кость... Дай-ка! - видя, что я устал, выхватывала из моих рук молоток, плечом налегала .на доску, брала гвозди, ловко вбивала один, а другой почемуто не держала в руке, захватывала губами. Я поинтересовался, зачем она так делает.

- А ловчей управляться! Руке не мешает... Меня еще батюшка так учил. Он у нас, Максимыч, был за всех мужиков мужик. Сюда его дедушка прибыл из-под Тулы в пустой след. Землю уже поделили, в казаки, как ни поил атамана, его не записали. За дым из трубы и воду налог платил. Батюшка тоже остался в мужиках. Но он не дюже-то журился, знай наловкался всех дурить. Кому сапожки пошьет, кому печку такую большую сварганит - страшно глядеть. Огонь внутри, как в паровозе, гудит. - И, увлеченная своим рассказом, до шляпки заколотила ржавый гвоздь, предложила: - Давай-ка чуток передохнем, не на пожар...

Я улегся на доски, а она шмыгнула в сени, напилась воды и мне принесла в большой алюминиевой кружке.

И только тогда присела рядом, протянула ноги и оправила юбку. Начала с того, на чем оборвала нить рассказа:

- Гудит, вот-вот двинется с места и поедет. Емкую тягу умел наладить. Никогда его печки не дымили, хочь ты чем их топи: кизяком, сырой ольхой или подсолнушками.

Горит, как на пропасть! Ей-бо. Батюшке за это платили.