Кысь   ::   Толстая Татьяна

Право! Вот не дать соврать, дюжину! Ну не дюжину, так три штуки. Все равно много. И петь охота. Громко.

То скука плаксивая нападет. Это больше к вечеру. Особо по осени, а уж зимой-то едва ли не каждый день. Но и летом бывает.

Вот ввечеру, как солнце западать начнет, — за волнистые поля, за синие горы, за дальние леса, куда никто и не хаживал, — как тени длинные падут и будто тишина подступит, — вот тут оно и случается. Сидишь это на крылечке, покуриваешь, с соседями переругиваешься. Мошки в воздухе толкутся. Вот все птицы, все лесные пужалища вроде как приумолкли. Будто кто прошел и пальцем погрозил. А потом снова все враз начали, да уже другими голосами, ночными. Из дубравы шорох слышится, кулдыканье, чваканье, а иной раз засвиристит или мякает по-нехорошему.

Соседи говорят:

— Это русалка, язви ее.

А другие:

— Ну щас, прямо. Это древяница, у ей гнездо тута.

Тут баба-дура какая-нибудь встрянет:

— Может, это слеповран.

Все на нее и накинутся:

— От то-то ты и дура!!! «Слеповран»! Слеповран без голосу, на то он и слеповран!

Баба глупая опять вякнет:

— Может, он и слепой, а голос у его трубный. Я ж слышу, чай не глухая.

Все:

— Он слепой-то получше твоего видит! Что ему надо, он видит! У его вся сила-то в когтях! А не голос!

Хозяин — бабы этой муж — замечание ей делает:

— Ладно, баба, поговорила, — и иди себе. Вари чего-нибудь. Много рассуждать стала.