JК
Левый берег :: Шаламов Варлам Тихонович
Страница: 227 из 251Но и мир книг – опасный и возвышенный мир – служение книге окрашено в фанатизм, но, как всякое книжное любительство, содержит в себе нравственный элемент очищения. Не в вахтеры же идти бывшему поклоннику Гумилева и знатоку комментариев к стихам и судьбе Гумилева. Фельдшером – по новой специальности? Нет, лучше букинистом.
– Я хлопочу, все время хлопочу. Рому!
– Я не пью.
– Ах, как это неудачно, неудобно, что ты не пьешь. Катя, он не пьет! Понимаешь? Я хлопочу. Я еще вернусь на свою работу.
– Если ты вернешься на свою работу, – синими губами выговорила Катя, жена, – я повешусь, утоплюсь завтра же.
– Я шучу. Я все время шучу. Я хлопочу. Я все время хлопочу. Подаю какие-то заявления, сутяжничаю, езжу в Москву. Ведь меня в партии восстановили. Но как?
Из-за пазухи Флеминга извлечены груды измятых листков.
– Читай. Это – свидетельство Драбкиной. Она у меня на Игарке была.
Я пробежал глазами пространное свидетельство автора «Черных сухарей».
«Будучи начальником лагпункта, относился к заключенным хорошо, за что и был вскоре арестован и осужден…»
Я перебирал грязные, липкие, многократно листанные невнимательными пальцами начальства показания Драбкиной…
И Флеминг, склоняясь к моему уху и дыша перегаром рома, хрипло объяснил, что он-то в лагере был «человеком» – вот даже Драбкина подтверждает.
– Тебе все это надо?
– Надо. Я этим заполняю жизнь. А может быть, чем черт не шутит. Пьем?
– Я не пью.
– Эх! По выслуге лет. Тысячу четыреста. Но мне надо не это…
– Замолчи, или я повешусь, – закричала Катя, жена.
– Я хлопочу, все время хлопочу. Рому!
– Я не пью.
– Ах, как это неудачно, неудобно, что ты не пьешь. Катя, он не пьет! Понимаешь? Я хлопочу. Я еще вернусь на свою работу.
– Если ты вернешься на свою работу, – синими губами выговорила Катя, жена, – я повешусь, утоплюсь завтра же.
– Я шучу. Я все время шучу. Я хлопочу. Я все время хлопочу. Подаю какие-то заявления, сутяжничаю, езжу в Москву. Ведь меня в партии восстановили. Но как?
Из-за пазухи Флеминга извлечены груды измятых листков.
– Читай. Это – свидетельство Драбкиной. Она у меня на Игарке была.
Я пробежал глазами пространное свидетельство автора «Черных сухарей».
«Будучи начальником лагпункта, относился к заключенным хорошо, за что и был вскоре арестован и осужден…»
Я перебирал грязные, липкие, многократно листанные невнимательными пальцами начальства показания Драбкиной…
И Флеминг, склоняясь к моему уху и дыша перегаром рома, хрипло объяснил, что он-то в лагере был «человеком» – вот даже Драбкина подтверждает.
– Тебе все это надо?
– Надо. Я этим заполняю жизнь. А может быть, чем черт не шутит. Пьем?
– Я не пью.
– Эх! По выслуге лет. Тысячу четыреста. Но мне надо не это…
– Замолчи, или я повешусь, – закричала Катя, жена.