Любостай   ::   Личутин Владимир Владимирович

Я же непонятно чего медлил, боялся упустить что-то важное, невосполнимое, словно бы уже тогда знал, что стану писать о Бурнашове. Какой-то голос нашептывал мне: будь тут, будь тут. Я поднялся на крыльцо, стараясь не скрипнуть ступенями. В сенях неожиданно и лишне стояла темно-коричневая крыша домка. Дверь в избу была открыта, оттуда веяло мертвым и страшным.

Я вошел в кухню, и неожиданно картина, открывшаяся взгляду, поразила меня и запечатлелась навсегда. Гроб стоял на двух табуретках. Лиза пинцетом снимала с лица Бурнашова слои марли, один за другим; нет, она не распаковывала, не открывала его на посмотрение, убеждаясь, что ничего не нарушилось в нем от дорожной тряски, но словно бы с любованием вылепливала новое обличье, с которым предстояло жить будущему Бурнашову. Каждое движение женщины было неторопливым и вместе с тем нежным, осторожным и непугливым, будто не пинцет был в ее пальцах, а острый скальпель. За последним слоем марли открылось костяное лицо, Лиза поцеловала его в губы, потом, опершись на обе стенки домовины, застыла над покойным в оцепенении, не сводя своего взгляда с родимых черт. Я вдруг устыдился, понял свою лишность в эти минуты прощального уединения, отступил за ободверину, тупо озирая бревенчатую стену с длинными волокнами мха. Мое внимание привлек бумажный лоскут с четвертушку тетрадного листа, где пробежисто, с крутым наклоном было написано: «Если имеете веру с горчичное зерно и скажете горе: сойди с места и низвергнись в море, она тотчас же повинуется вам».

О какой же вере шла там речь?..