Люди, годы, жизнь, книга VII   ::   Эренбург Илья

Нужно было многому научиться в той науке, которой непреподают ни в какой школе. Я говою о «соседе», которого знал слишком хорошо:

Погодите, прошу, погодите!

Поглядите, прошу, поглядите!

Под поношенной, стертой кожей

Бьется сердце других моложе.

Я писал о подмосковном саде, в котором многие цветы зацветают накануне первых заморозков, и признавался:

И только в пестроте листвы кричащей,

Календарю и кумушкам назло,

Горит последнее большое счастье,

Что сдуру, курам на смех, расцвело.

Я впервые усомнился в том материале, с которым связал свою длинную жизнь,- в верности и точности слова. Конечно, я и раньше страстно любил стихи Тютчева о молчании и часто повторял про себя: «Молчи, скрывайся и таи», но те опавшие листья, с которых я начал первое стихотворение, были именно словами, бессилием выразить себя. Мне казалось, что я чувствую природу слова, его цвет, запах, нежность или грубость оболочки, но любое слово падало в бессилии, повышавшее или принижавшее. Я видел, что не могу сказать того, что хочется:

Ты помнишь - жаловался Тютчев:

«Мысль изреченная есть ложь».

…

Ты так и не успел подумать,

Что набежит короткий час.

Когда не закричишь дискантом.

Не убежишь, не проведешь,

Когда нельзя играть в молчанку,

А мысли нет, есть только ложь.

Это было не только признанием своей поэтической беспомощности, да и не только самовыражением. В повести И.