JК
Марбург :: Есин Сергей Николаевич
Страница: 282 из 316Серова в Третьяковке, нитка жемчуга по вороту, голубые волосы, браслеты на каждой руке… Попахивало сценой иззападной мелодрамы с молодящейся старухой-миллионершей в главной роли. А может, это просто розыгрыш с театральным реквизитом и коллегой-актером? О коляске здесь сказано не напрасно: за коляской, придерживая обеими руками спинку, стоял не менее сказочный и роскошный служитель: серые усы, серая куртка, серые перчатки, белая рубашка, манжеты, галстук-бабочка.
Безо всякого внешнего удивления я посмотрел в глаза этой удивительной женщины: да, это была Серафима. Когда люди встречаются глазами – это не означает, что кто-то из них вспоминает очертание бровей и век другого: это в мозгу, в сознании встречаются две воли и распознают друг друга.
«Немая сцена» – так бы написал в моем случае Гоголь. В «Ревизоре» он такую сцену вырисовал до деталей. Но он был гений, а гений может со своими гениальными длиннотами пренебречь вниманием публики. Мои амбиции скромнее – только точность. Современная живопись становится смешной, когда она подъемный кран пишет приёмами, которыми старый мастер живописал безделушки на туалетном столике красавицы. Наше сознание, как тесный музейный запасник, заставлено телевизионными образами. Серафиму на коляске в дверях я обрисовал, а остальное – головы, повернутые в её сторону. Но немая сцена, как хорошо знал Серафима и знал я, не могла тянуться вечно: её эффект – неожиданность и краткость, а дальше – или закрывать занавес, или резко переходить к другой сцене.
Безо всякого внешнего удивления я посмотрел в глаза этой удивительной женщины: да, это была Серафима. Когда люди встречаются глазами – это не означает, что кто-то из них вспоминает очертание бровей и век другого: это в мозгу, в сознании встречаются две воли и распознают друг друга.
«Немая сцена» – так бы написал в моем случае Гоголь. В «Ревизоре» он такую сцену вырисовал до деталей. Но он был гений, а гений может со своими гениальными длиннотами пренебречь вниманием публики. Мои амбиции скромнее – только точность. Современная живопись становится смешной, когда она подъемный кран пишет приёмами, которыми старый мастер живописал безделушки на туалетном столике красавицы. Наше сознание, как тесный музейный запасник, заставлено телевизионными образами. Серафиму на коляске в дверях я обрисовал, а остальное – головы, повернутые в её сторону. Но немая сцена, как хорошо знал Серафима и знал я, не могла тянуться вечно: её эффект – неожиданность и краткость, а дальше – или закрывать занавес, или резко переходить к другой сцене.