JК
Москва в лесах :: Ресин Владимир
Страница: 105 из 113С годами, поднимаясь по служебной лестнице, начал анализировать и развивать врожденную способность.
В самом начале службы, когда я был назначен горным мастером добычного участка, рабочие пришли жаловаться на меня. Куда ходили с жалобами? В партком шахты!
Там вдруг узнали: приехал из Москвы новый мастер, ко всему придирается, все проверяет и всех по-еврейски ругает. Не понимаем, что говорит, но чуем нутром, кроет нас! Мы с ним работать не желаем!
Вызвали меня в партком. Портрет Ленина, фотографии членов Президиума ЦК на стене, красной скатертью накрыт канцелярский стол. В его торце сидит секретарь парткома, по обе стороны от него - заместители секретаря, члены парткома, профсоюзные деятели, начальники всякие. Тишина, какая-то торжественность даже. Все смотрят на меня молча, разглядывают. Начался холодный такой разговор, чуть ли не допрос. Что это, мол, за космополитизм-сионизм, почему не говорите с рабочим классом на понятном ему языке?
В 1949 году я после такого разбирательства, обвинений в космополитизме и сионизме, да еще выдвинутых рабочими, отправился бы куда подальше. Но время-то наступило хрущевское. Потому страха я не ведал и, спокойно выслушав секретаря парткома, не стал, как ожидали от меня, оправдываться, каяться, признавать партийную критику. А неожиданно для всех собравшихся рассмеялся. И рассказал, что по-еврейски я матом не ругаюсь, по-еврейски ни в зуб ногой. И если бы вздумал материться, то сделал бы это на родном моем языке - русском.
А как не ругаться! Непорядков на участке - тьма.
В самом начале службы, когда я был назначен горным мастером добычного участка, рабочие пришли жаловаться на меня. Куда ходили с жалобами? В партком шахты!
Там вдруг узнали: приехал из Москвы новый мастер, ко всему придирается, все проверяет и всех по-еврейски ругает. Не понимаем, что говорит, но чуем нутром, кроет нас! Мы с ним работать не желаем!
Вызвали меня в партком. Портрет Ленина, фотографии членов Президиума ЦК на стене, красной скатертью накрыт канцелярский стол. В его торце сидит секретарь парткома, по обе стороны от него - заместители секретаря, члены парткома, профсоюзные деятели, начальники всякие. Тишина, какая-то торжественность даже. Все смотрят на меня молча, разглядывают. Начался холодный такой разговор, чуть ли не допрос. Что это, мол, за космополитизм-сионизм, почему не говорите с рабочим классом на понятном ему языке?
В 1949 году я после такого разбирательства, обвинений в космополитизме и сионизме, да еще выдвинутых рабочими, отправился бы куда подальше. Но время-то наступило хрущевское. Потому страха я не ведал и, спокойно выслушав секретаря парткома, не стал, как ожидали от меня, оправдываться, каяться, признавать партийную критику. А неожиданно для всех собравшихся рассмеялся. И рассказал, что по-еврейски я матом не ругаюсь, по-еврейски ни в зуб ногой. И если бы вздумал материться, то сделал бы это на родном моем языке - русском.
А как не ругаться! Непорядков на участке - тьма.