Н Е Каронин-Петропавловский   ::   Горький Максим

У стены - койка, один её конец выдвинут немного на середину комнаты, на подушках лежит пирожная доска, на доске - недописанный лист бумаги, несколько таких же листов - на стуле, по примятой постели видно, что человек писал, сидя верхом на койке, а столом служила ему пирожная доска.

Сбросив со стула бумаги, он подвинул его мне, а сам сел на постель, крепко потирая руки и говоря:

- В'от - пишу тут, надо - скоро, а там жена и Саша - собираются уезжать и с'уматоха, знаете...

Потом стал читать письмо Маненкова, высоко подняв брови, улыбаясь мягкой, женскою улыбкой и покашливая тихонько.

Дверь в соседнюю комнату была не прикрыта, там черноволосая женщина, с лицом цыганки, гладила накрахмаленную юбку; один конец гладильной доски лежал на столе и груде толстых книг, а другой на спинке стула.

- Скоро? - строго и певуче спросил кто-то.

На пороге встала высокая барышня с огромными глазами.

- Ах, ты не один! - сказала она.

- Падчерица моя, Саша, знакомьтесь, - предложил Каронин, не отводя глаз от письма, обширного, написанного мелким почерком, лиловыми строчками.

Барышня протянула мне руку и ушла, напевая что-то.

- Хотите, значит, сесть н'а землю? - с усилием спросил Каронин, отделяя каждое слово секундой паузы. - Сколько же вас?

- Двое телеграфистов, я и девушка, дочь начальника станции.

- Н-ну, и влюбитесь вы в неё все трое, а п'отом начнёте драться, и выйдет скандал, а не к-колония.

Он наклонился ко мне, размахивая листом письма, и, усмехаясь, заглянул в глаза мне.