Навеки девятнадцатилетние   ::   Бакланов Григорий

Гуще повалил из ведрамясной пар, захотелось есть.

-- Ты чего варишь, Кытин? Тот обернулся:

-- Проснулись, товарищ лейтенант?

-- Варишь, говорю, кого?

-- Да бегало тут о четырех ногах... С рожками.

-- А как оно разговаривало?

У Кытина глаза сошлись в щелочки:

-- Бе-еэ,-- проблеял он.-- Давайте портянки к огню, товарищ лейтенант, теплыми наденете.

-- Они на солнце просохли.

Размяв портянки в черных от копоти пальцах, Третьяков обулся, встал. По всему лесу, поваленная усталостью, спала пехота. Еще подтягивались отставшие, брели как во сне; завидев своих, сразу же валились на землю. И от одного бойца к другому бегала медсестра с сумкой на боку, смахивала слезы со щек.

-- Один градусник был, и тот украли,-- пожаловалась она Третьякову, незнакомому лейтенанту, больше и пожаловаться было некому. Немолодая, лет тридцати, завивка шестимесячная набита пылью. Кому нужен ее градусник воровать? Разбился или потерялся, а она ищет. И плачет оттого, что сил нет, весь этот пеший ночной марш проделала со всеми. Солдаты спят, а она еще ходит от одного к другому, будит сонных, заставляет разуваться, чем-то смазывает потертые ноги, чем-то присыпает: мозоль хоть и не пуля, а с ног валит. Вот кого Третьякову всегда жаль на войне: женщин. Особенно таких, некрасивых, надорванных. Этим и на войне тяжелей.

Он отыскал в лесу воронку снаряда, налитую водой. Вокруг нее лежали молодые деревца; какие-то из них, может быть, еще и оживут.