Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго   ::   Моруа Андрэ

Вместо того чтобы сказать: "Военной славе можно предпочесть радости любви", полагалось писать примерно так:

Пояс Киферы

Не хуже эгиды Паллады!

"Идеалом считалось традиционное сочетание благородного прилагательного с благородным существительным": сладостный мир, целомудренная любовь, святая и чистая дружба. Что касается сюжетов, то во времена недавно воцарившейся реакции они диктовались молодому поэту его политической позицией. Что мог бы Виктор Гюго сказать, будь он искренним? Несомненно, в его творчестве отразились трагические впечатления детской души, слишком рано впитавшей страшные картины, и чувственные мечтания юноши, чистого в жизни, сладострастного в воображении. В пансионе Декотта и Кордье он сочинял для собственного удовольствия анакреонтические стихи:

Сон, ты влюбленных утешенье,

Хоть и бежишь от их очей;

Мужья тебя зовут для мщенья,

Но усыпляешь ты мужей.

Приходят к парижанам в гости

Сны в двери разные, поверь:

К влюбленным - в дверь слоновой кости,

К ревнивцам - в роговую дверь.

Мне снилось, Хлою я в объятья

Привлек, - и так был упоен,

Что, право же, не мог бы спать я,

Коль стал бы явью дивный сон

[Виктор Гюго "Во сне" ("Оды и баллады")].

Это напоминало Бертена и Парни, было не лучше и не хуже, чем у них. Что касается Академии, она требовала помпезных од, украшенных риторическими фигурами, апострофами и прозопопеями, насквозь пропитанных возвышенными чувствами, или же (предел академической фантазии) экзотических пасторалей, вдохновленных творениями Шатобриана и смутно их напоминавших. "Индианка Канады, подвешивающая к ветвям пальмы колыбель своего ребенка", и "Дочь Таити" были опытами Гюго в этом духе, стихотворной переделкой романа "Атала".