В тупике прокричал, а потом стукнул вагонами паровоз, да так, что с потолка флигеля посыпалась земля.
Дрова, наконец, занялись. Лешка выглянул в окно и увидел, что из теплушек, воткнутых в тупик, выскакивают люди с котелками. Одеты они наполовину в нашу старую военную форму и наполовину в немецкую.
— Арийцы до дому едут, — заключил Лешка и оторвал листок от календаря за семнадцатое сентября тысяча девятьсот сорок седьмого года. Оторвал и потряс кудлатой головой. — Ха, здорово же устроено! Побили все, порушили, — заговорил сам с собой Лешка, — и теперь нах хаус, до дому. Небось, если бы наоборот было, они бы нас всех в гроб загнали, пока бы мы им камень на камень не сложили.
В дверь раздался робкий стук, и Лешка тем же сердитым голосом, каким только что рассуждал, крикнул:
— Кто там? Врывайся, если совести нет.
Но в дверь не ворвался, а медленно и несмело просунулся человек в огромных ботинках, в латаных галифе и стянул пилотку со стриженой головы, на которой грибом темнел шрам.
— Легок на помине, — буркнул Лешка и спросил: — Чего тебе?
Военнопленный протянул мятый котелок:
— Воды.
— Воды, — передразнил пленного Лешка и повторил: — Воды! Кого надуть хочешь? Я сам к этакой дипломатии совсем недавно прибегал, — Лешка вдруг сделал умильное, постное лицо и завел: — Нельзя ли у вас, хозяюшка, воды напиться, а то так жрать хочется, аж ночевать негде. Вот. А ты — воды..