JК
Пронька :: Кармен Лазарь
Страница: 3 из 12Захотелось согреться, отдохнуть и подзакусить.
Как раз случись деревенька – маленькая такая, забытая. Из снега, как крест почернелый, торчит обгорелая полешка.
Мы – туда и прямо в первую избу.
Ну, и хоромы же, доложу вам.
Потолок валится, печь валится, стена валится – все вкривь, вкось! Духота, вонь!
Трешницу за яиц и цыпленка предлагаю.
«Уж не прогневайся, сокол, – говорит хозяин, больной и обшарпанный мужичонка, похожий больше на индуса из Бомбея или Калькутты… – Он слез с печи. – Не то что цыплят у нас в заводе нет, но и собак. Да и какая тварь тут держаться будет, коли ни кола у нас, ни двора. Кору и лебеду трескаем».
Я подивился этой нищете и думаю: «Неужели это наяву, а не во сне?»
Протер глаза. Нет, наяву! Так вот она, наша деревня!
Обратил я потом свое просвещенное внимание на бабу.
Сидит она в углу, сердечная, как воск желтая, накрывшись порванной косынкой, вся скрючившись, точно сама нужда оседлала ее, толкает зыбку, подвешенную к потолку, и тихо-тихо напевает, как у Островского, в «Сне воеводы»: «Спи, усни, хрестьянский сын!..»
Голос у нее глухой, с надрывом.
Поет – и нуль внимания на нас, как будто никого в комнате. А за стеной гудит, рвет и мечет, и изба ходит. «Ходит изба, ходит печь!..»
Подхожу к бабе и спрашиваю:
«Твой ребенок?»
Поднимает лицо, вскидывает мутные глаза и кивает головой.
«Мальчик?»
«Мальчик», – отвечает чуть слышно.
Тяжело ей, видно, говорить.
Как раз случись деревенька – маленькая такая, забытая. Из снега, как крест почернелый, торчит обгорелая полешка.
Мы – туда и прямо в первую избу.
Ну, и хоромы же, доложу вам.
Потолок валится, печь валится, стена валится – все вкривь, вкось! Духота, вонь!
Трешницу за яиц и цыпленка предлагаю.
«Уж не прогневайся, сокол, – говорит хозяин, больной и обшарпанный мужичонка, похожий больше на индуса из Бомбея или Калькутты… – Он слез с печи. – Не то что цыплят у нас в заводе нет, но и собак. Да и какая тварь тут держаться будет, коли ни кола у нас, ни двора. Кору и лебеду трескаем».
Я подивился этой нищете и думаю: «Неужели это наяву, а не во сне?»
Протер глаза. Нет, наяву! Так вот она, наша деревня!
Обратил я потом свое просвещенное внимание на бабу.
Сидит она в углу, сердечная, как воск желтая, накрывшись порванной косынкой, вся скрючившись, точно сама нужда оседлала ее, толкает зыбку, подвешенную к потолку, и тихо-тихо напевает, как у Островского, в «Сне воеводы»: «Спи, усни, хрестьянский сын!..»
Голос у нее глухой, с надрывом.
Поет – и нуль внимания на нас, как будто никого в комнате. А за стеной гудит, рвет и мечет, и изба ходит. «Ходит изба, ходит печь!..»
Подхожу к бабе и спрашиваю:
«Твой ребенок?»
Поднимает лицо, вскидывает мутные глаза и кивает головой.
«Мальчик?»
«Мальчик», – отвечает чуть слышно.
Тяжело ей, видно, говорить.