Некотороевремя все молчали, и стал отчётливо слышен гул перемены. В учительскую, интеллигентно сутулясь, зашёл Максим Эдуардович Лебедев, вяло поздоровался, достал из кармана душистый носовой платок и, сняв очки, начал задумчиво протирать отливающие янтарём толстые стекла.
— Это хамство! — неожиданно крикнула Гиря и швырнула красный карандаш. — Неужели никто не может сказать Казаковцевой, что в таких кофтах по школе-то не ходят!
— А как же ей ходить? — удивился Борис Евсеевич.
— Как все! — ответила Гиря: на ней был темно-зелёный костюм из чистой полушерсти.
— Что значит как все? — возразил Котик. — Тогда уж лучше снова мундиры ввести. Кстати, может быть, их зря отменили!
— При чем здесь мундиры-то? Совесть надо иметь! Она бы ещё майку одела…
— Майки, Евдокия Матвеевна, надевают, — вкрадчиво подсказал Борис Евсеевич.
— Да не цепляйтесь вы к словам-то! — возмутилась Гиря.
Максим Эдуардович вздохнул и отвернулся, точно воспитанный человек, вовлекаемый в магазинную ссору. Котик примирительно развёл руками и подсел ко мне.
— Теперь, после “Доживём до понедельника”, — почти на ухо проговорил Борис Евсеевич, — никто не говорит “ложить”, но вы представляете, сколько фильмов о школе нужно снять, чтобы научить педагогов говорить правильно?
— Не представляю! — ответил я.. А какое красивое, звонкое слово — “Ре-минг-тон”!…