JК
Радость и страх :: Кэри Джойс
Страница: 496 из 551Пупс, и надо нам друг за друга держаться, верно? Больше-то до нас никому нет дела. Возьми хоть Нэнси. Она только того и ждет, когда мы умрем и все достанется ей. Забудь ее, Пупси, забудь ты весь этот сброд. Нас-то с тобой двое, верно? И этот милый старый дом у нас есть, а все благодаря тебе. Лучшего жилища нам и желать нечего.
Табита смеется. - А только что рвался вон из этого милого старого дома. - Но смех расслабил ее, она не в силах еще и еще уличать его во лжи. И тепло его большой руки, прикрывшей чуть не половину ее худенькой груди, проникает в нее волной плотской радости, напоминает о счастье, которое она знала с этим человеком. Табита говорит: - Вечно ты меня оставляешь в дурах. - Но от его нежных слов, от его ласки в ней рождается и растет ощущение, словно старые сухие корни набухли в теле, которое смех расслабил и разбудил, и ощущение это пронизано такой болью, что она, не выдержав, дает волю слезам. Она не хотела плакать, она презирает эту боль любви, такой недостойной, без капли уважения, и все-таки со вздохом склоняет наболевшую голову на грудь Бонсеру. - Мы с тобой были счастливы, Дик. Ты дал мне такое счастье, что даже страшно. Я знаю, я не имела права, я перед всеми виновата.
- И все-то ты выдумываешь. Пупс. - Он целует ее, и, хотя ей не видно его лица, она знает, что на этом лице написано безграничное самодовольство, радость донжуана, обольстителя, шельмы, краснобая выражение, которое она видела тысячи раз, когда он любезничал с другими женщинами. - Ты и в мыслях этого не держи.
Табита смеется. - А только что рвался вон из этого милого старого дома. - Но смех расслабил ее, она не в силах еще и еще уличать его во лжи. И тепло его большой руки, прикрывшей чуть не половину ее худенькой груди, проникает в нее волной плотской радости, напоминает о счастье, которое она знала с этим человеком. Табита говорит: - Вечно ты меня оставляешь в дурах. - Но от его нежных слов, от его ласки в ней рождается и растет ощущение, словно старые сухие корни набухли в теле, которое смех расслабил и разбудил, и ощущение это пронизано такой болью, что она, не выдержав, дает волю слезам. Она не хотела плакать, она презирает эту боль любви, такой недостойной, без капли уважения, и все-таки со вздохом склоняет наболевшую голову на грудь Бонсеру. - Мы с тобой были счастливы, Дик. Ты дал мне такое счастье, что даже страшно. Я знаю, я не имела права, я перед всеми виновата.
- И все-то ты выдумываешь. Пупс. - Он целует ее, и, хотя ей не видно его лица, она знает, что на этом лице написано безграничное самодовольство, радость донжуана, обольстителя, шельмы, краснобая выражение, которое она видела тысячи раз, когда он любезничал с другими женщинами. - Ты и в мыслях этого не держи.