Шум и ярость   ::   Фолкнер Уильям

— Слушаю, мэм, — сказал я — Пошли, сестренка. — Мы вышли. — Благодарю вас, мэм.

Она захлопнула дверь, опять распахнула рывком, и колокольчик тоненько звякнул.

— Эт-ти иностранцы, — проворчала хозяйка, вглядываясь в наддверный сумрак.

Мы пошли тротуаром.

— Ну, а как насчет мороженого? — сказал я. Надкусила свое пирожное-уродину. — Мороженое любишь? — Подняла на меня спокойный черный взгляд, жует. — Что ж, идем.

Мы вошли в кондитерскую, взяли мороженого. Хлеб она по-прежнему прижимает к себе. «Дай положу его на столик, тебе удобнее будет есть». Не дает, прижимает, а мороженое жует, как тянучку. Надкусанное пирожное лежит на столике. Методически съела мороженое И опять взялась за пирожное, разглядывая сласти под стеклом прилавков. Я кончил свою порцию, мы вышли.

— Где ты живешь? — спросил я.

Пролетка опять, с белой лошадью. Только доктор Пибоди 37 толще. Триста фунтов. Он подвозил нас на гору. Цепляемся, едем на подножке. Детвора. Чем цепляться, легче пешком. «А к доктору ты не ходила к доктору Кэдди»

«Сейчас не нужно и нельзя пока А после все уладится и будет все равно»

Ведь женское устройство хитрое, таинственное, говорит отец. Хитрое равновесие месячных грязнений меж двумя лунами. Полными, желтыми, как в жатву, бедрами, чреслами. Это снаружи, снаружи-то всегда, но. Желтыми. Как пятки от ходьбы.