Случай с Акуловым   ::   Пахомов Юрий

Возникали и исчезали за бортом зеленые острова, розовело, бледнело и снова розовело небо, с тонким "ф-р-р-ст" проносились над самой водой утки, орали кошачьими голосами чайки, но Федор ничего этого не видел и не слышал. Никогда ему еще на душу не ложилось столько горечи сразу, так что сердце стучало тяжело, как старый дизель, и пощипывало глаза. Но сквозь горечь пробивалось другое чувство, и было оно светлым и прекрасным. Особенно потрясли Акулова письма Чехова - так теплы и понятны они были, такая нежность в них таилась и грусть.

"Ах ты боже мой, что за человек,- бормотал Федор.- И это ж надо, всякая сволочь жила, а он помер. А?"

А когда прочел в последнем письме: "А от одышки единственное лекарство - это не двигаться",- заплакал.

Странный, очень странный был тогда месяц, и, хотя все потом пошло по-старому, в душе Федора осталось радостное чувство, будто повстречал он старого друга, наговорился всласть, и друг тот ему ровня. Потому как человека понять можешь, если сердцем он тебе близок.

Федор очень удивился, когда боцман сказал ему, что пьесы Чехова в Англии и во Франции ставят. И даже в Японии.

- Что ж они понять в нем могут? Ведь он наш, русский!

- В Чехове со всей остротой выражено чувство прекрасного,- загадочно сказал боцман,- такие шедевры интернациональны.

На что Акулов ему сказал:

- Ладно, боцман, иди проветрись... Чувство прекрасного, сказанул тоже...

Акулов отложил книгу, зажег сигарету. На коричневой с позолотой пачке - Санька, должно быть, вчера в карман сунул - было вытеснено "Филип Моррис".