JК
Смерть Петра Первого :: Десятсков Станислав Германович
Страница: 50 из 111 — Сыноубийца!»
«Что может быть паче того греха, Господи! Сознаю и каюсь, сознаю и каюсь! Вот всем твердил, что сын Алешка к правлению не гож: привержен к старым обычаям и пьян каждый день. А теперь понимаю — не я то твердил, а Катька и Меншиков то говорили моими устами. И разве Алешенька не силился мне помочь в самое тяжелое время Северной войны, когда шведы шли на Россию? Крепил Москву, посылал под Полтаву обученных рекрутов, был во всем покорен отцовской воле. Даже женился по моей воле на нелюбой ему немецкой принцессе. И только однажды воспротивился, когда вздумалось мне заставить его отречься от всех наследственных прав и упечь в монастырь. Да мне ли хотелось то сделать? Не Катьке ли сие захотелось? Ведь у нее тогда уже были два своих мальчонка на руках. А я, старый дурень, соглашался и, боле того, ради пользы Отечества тайно казнил Алешеньку за побег к австрийскому цесарю. А меж тем, ежели разобраться, сей побег лучше всего говорит, что бунтовала-то в Алешеньке моя кровь и были у него и сила, и воля, и мог бы царствовать. А что пьянство — то пустое: сегодня пьешь, завтра перестанешь, по себе ведаю. Мог он царствовать, мог! Так нет же, удушили воровски, ночью, подушкой. Вот и пожег меня Вседержитель взглядом, и тело огнем пытает! Ведь недаром Господь вскоре после сей лютой казни над Алешей с небес первый знак подал: прибрал к себе двух малолеток — Петра и Павла. Так что ныне одного наследника мужского и оставил: сына Алексея-Петра. Словом, дал тогда мне знак, да я тот знак не понял.
«Что может быть паче того греха, Господи! Сознаю и каюсь, сознаю и каюсь! Вот всем твердил, что сын Алешка к правлению не гож: привержен к старым обычаям и пьян каждый день. А теперь понимаю — не я то твердил, а Катька и Меншиков то говорили моими устами. И разве Алешенька не силился мне помочь в самое тяжелое время Северной войны, когда шведы шли на Россию? Крепил Москву, посылал под Полтаву обученных рекрутов, был во всем покорен отцовской воле. Даже женился по моей воле на нелюбой ему немецкой принцессе. И только однажды воспротивился, когда вздумалось мне заставить его отречься от всех наследственных прав и упечь в монастырь. Да мне ли хотелось то сделать? Не Катьке ли сие захотелось? Ведь у нее тогда уже были два своих мальчонка на руках. А я, старый дурень, соглашался и, боле того, ради пользы Отечества тайно казнил Алешеньку за побег к австрийскому цесарю. А меж тем, ежели разобраться, сей побег лучше всего говорит, что бунтовала-то в Алешеньке моя кровь и были у него и сила, и воля, и мог бы царствовать. А что пьянство — то пустое: сегодня пьешь, завтра перестанешь, по себе ведаю. Мог он царствовать, мог! Так нет же, удушили воровски, ночью, подушкой. Вот и пожег меня Вседержитель взглядом, и тело огнем пытает! Ведь недаром Господь вскоре после сей лютой казни над Алешей с небес первый знак подал: прибрал к себе двух малолеток — Петра и Павла. Так что ныне одного наследника мужского и оставил: сына Алексея-Петра. Словом, дал тогда мне знак, да я тот знак не понял.