JК
Улав, сын Аудуна из Хествикена :: Унсет Сигрид
Страница: 727 из 767Слова эти Улав помнил с детства: O, vos omnes, qui transitis per viam, attendite et videte, si est dolor sicut dolor meus [30] .
Монах закрыл книгу и стал говорить. Но Улав не слышал ни слова, он лишь смотрел на образ на кресте перед ним: …et videte, si est dolor sicut dolor meus…
Ингунн лежит дома, на смертном одре, а может, ее уже нет в живых. Он в это еще не мог поверить, но он знал, что и эта его печаль была кровавою раной на теле распятого. Каждый грех, который он совершил, вред, который он нанес самому себе или другим, был ударом хлыста по телу господню. Сейчас, стоя здесь и чувствуя, как кровь, черная от печали, медленно движется у него в жилах, он знал, что его жизнь, полная греха и скорбя, была каплею в чаше господней, которую тот осушил в саду Гефсиманском. И другие слова, что он выучил в детстве, пришли ему на память; только прежде он думал, что это заповедь, а теперь они звучали у него в ушах, как мольба, срывающаяся с уст скорбящего друга: Vade et amplius jam, noli peccare… [31]
Глаза его вдруг словно утратили силу видеть, вся кровь прилила к сердцу, и тело стало холодное, как у мертвеца. Как все это походило на него самого — его душа была, как этот дом, предназначенный для церкви, но пустой, без бога; мрак и запустение царят в нем, лишь несколько малых огоньков горят, излучая тепло, возле образа Иисуса Христа, изгнанного, распятого, согбенного под тяжелою ношей, задыхающегося от его грехов и отчаяния. Vade et amplius jam, noli peccare…
О господь всемогущий! Я приду к тебе, ибо я люблю тебя.
Монах закрыл книгу и стал говорить. Но Улав не слышал ни слова, он лишь смотрел на образ на кресте перед ним: …et videte, si est dolor sicut dolor meus…
Ингунн лежит дома, на смертном одре, а может, ее уже нет в живых. Он в это еще не мог поверить, но он знал, что и эта его печаль была кровавою раной на теле распятого. Каждый грех, который он совершил, вред, который он нанес самому себе или другим, был ударом хлыста по телу господню. Сейчас, стоя здесь и чувствуя, как кровь, черная от печали, медленно движется у него в жилах, он знал, что его жизнь, полная греха и скорбя, была каплею в чаше господней, которую тот осушил в саду Гефсиманском. И другие слова, что он выучил в детстве, пришли ему на память; только прежде он думал, что это заповедь, а теперь они звучали у него в ушах, как мольба, срывающаяся с уст скорбящего друга: Vade et amplius jam, noli peccare… [31]
Глаза его вдруг словно утратили силу видеть, вся кровь прилила к сердцу, и тело стало холодное, как у мертвеца. Как все это походило на него самого — его душа была, как этот дом, предназначенный для церкви, но пустой, без бога; мрак и запустение царят в нем, лишь несколько малых огоньков горят, излучая тепло, возле образа Иисуса Христа, изгнанного, распятого, согбенного под тяжелою ношей, задыхающегося от его грехов и отчаяния. Vade et amplius jam, noli peccare…
О господь всемогущий! Я приду к тебе, ибо я люблю тебя.