В больнице для умалишенных   ::   Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

О! гоп! - восклицаю я и сам в каком-то неистовстве. Бока площади словно бисером унизаны зуавами, тюркосами, прусскими уланами, венгерскими гусарами, турецкими башибузуками. Это ценители и судьи. Каждый из них бесцеремонно что-нибудь замечает; один что я задел ногою за обруч; другой - что я дрогнул, когда, стоя одной ногой, так сказать, на хвосте лошади, другую вытянул в воздухе в уровень с головой; третий - что я нечисто прорвал бумажную "бочку".

- У настоящего ездока поджилки должны быть стальные!

- Смотрите! он даже хвоста у кобылы не подмыл!

- Таким ездокам следует воду возить, а не за "sauts de planiglobes" {прыжки сквозь обруч.} браться!

И я все это слышу и чувствую, как пронизывает меня взор Эммы Чинизелли, которая как будто говорит: погоди! вот ужо мы покажем тебе на конюшне, как следует ездить! "На конюшню! ведите его на конюшню!" - вдруг несется откуда-то издалека чей-то знакомый голос, и вслед за тем вдруг встает из могилы дедушка Матвей Иваныч, во главе целой вереницы пензенских корнетов. Все они чрезвычайно взволнованы, все кричат: "На конюшню его! он осрамил нас! какой это "индеец"! какой это "матрос, утопающий в волнах океана"! пусть издыхает он под бичом!" И я мчусь, мчусь, мчусь, словно легионы злых духов преследуют меня... Обручи, бочки, ленты, гирлянды - все это смешивается и кружится в моих глазах. И вдруг - пропасть, и я лечу стремглав вниз вместе с кобылой-тигрицей. Дыхание у меня захватывает, и я начинаю кричать...

Я вскакиваю и некоторое время сижу на постели с открытыми глазами.