JК
Великий стол :: Балашов Дмитрий Михайлович
Страница: 612 из 628Тут ввалился сторожевой, в голос выкрикнул:
— Полоняники бают, старец один утек у их ночью! Тогды как раз Михалкич стоял!
Мишук поднялся, твердо поглядев в глаза набычившемуся старшому, кивнул, поведя глазом:
— Полоняники бают, може, и врут, пройдем!
Вышли под утреннюю холодную хмурь. Отошли на зады. Круто поворотясь, Мишук вымолвил:
— Секиру я взял! И мешок с гречей — тоже я. И старика того я выпустил. Старик тот, Степаном его зовут, переславской родом, бати покойного приятель. Отец умирал, наказывал: «На рати, случаем, не заруби!» И вот я… И баба, женка та с дитем, сноха евонная…
— Постой! — опешил старшой. — Кака така женка?
— У татар выменял, на сапоги. Свои сапоги были, из добычи.
— Ну, женку… выменял, дак… — Старшой глядел исподлобья, тем взглядом, каким глядит почасту, склоняя рога, племенной бык, — не то боднет, не то отскочит посторонь. Вроде уже и кулак сжал для удара, но не ударил, а, посопев, спросил:
— И чево ты их… в лес отвел?
— И зипуны отдал има, и сапоги, и крупу, и секиру, и нож, и рогатину… Вот! — перечислял Мишук не останавливаясь. — А теперь хошь бей, хошь убей — все одно!
Он поворотил боком к старшому, оберегая рожу от первого удара, и, крепче расставив ноги, утвердился на снегу.
— Ну, паря… — протянул старшой и переступил по-медвежьи с ноги на ногу. — Ну… У-у-у, пес!
И вдруг здоровая, во всю лапу, затрещина легла меж лопаток Мишука. Чуть удержался он на ногах, выговорил только:
— Бей!
Но старшой, ткнув его еще кулаком под бок, взял руки кренделем и захохотал, закидывая черную бороду и разевая красную пасть.
— Ну, паря! Ну и ну! Ловок! Ай не соврал? — вдруг спросил он, хитровато прищурясь.
— Не.
— Полоняники бают, старец один утек у их ночью! Тогды как раз Михалкич стоял!
Мишук поднялся, твердо поглядев в глаза набычившемуся старшому, кивнул, поведя глазом:
— Полоняники бают, може, и врут, пройдем!
Вышли под утреннюю холодную хмурь. Отошли на зады. Круто поворотясь, Мишук вымолвил:
— Секиру я взял! И мешок с гречей — тоже я. И старика того я выпустил. Старик тот, Степаном его зовут, переславской родом, бати покойного приятель. Отец умирал, наказывал: «На рати, случаем, не заруби!» И вот я… И баба, женка та с дитем, сноха евонная…
— Постой! — опешил старшой. — Кака така женка?
— У татар выменял, на сапоги. Свои сапоги были, из добычи.
— Ну, женку… выменял, дак… — Старшой глядел исподлобья, тем взглядом, каким глядит почасту, склоняя рога, племенной бык, — не то боднет, не то отскочит посторонь. Вроде уже и кулак сжал для удара, но не ударил, а, посопев, спросил:
— И чево ты их… в лес отвел?
— И зипуны отдал има, и сапоги, и крупу, и секиру, и нож, и рогатину… Вот! — перечислял Мишук не останавливаясь. — А теперь хошь бей, хошь убей — все одно!
Он поворотил боком к старшому, оберегая рожу от первого удара, и, крепче расставив ноги, утвердился на снегу.
— Ну, паря… — протянул старшой и переступил по-медвежьи с ноги на ногу. — Ну… У-у-у, пес!
И вдруг здоровая, во всю лапу, затрещина легла меж лопаток Мишука. Чуть удержался он на ногах, выговорил только:
— Бей!
Но старшой, ткнув его еще кулаком под бок, взял руки кренделем и захохотал, закидывая черную бороду и разевая красную пасть.
— Ну, паря! Ну и ну! Ловок! Ай не соврал? — вдруг спросил он, хитровато прищурясь.
— Не.