Жизнь Матвея Кожемякина   ::   Горький Максим

А Власьевна, подмигивая на дворника, говорила:

- Гляди-ко - стыдится, морду-то отворотил как, а, мамоньки!

Матвей хотел попросить отца не сечь старуху, но не решился и горько заплакал.

- Будет! - сурово крикнул Кожемякин.

Тот день вечером у постели мальчика сидела Власьевна, и вместо тихих сказок он слышал жирные, слащавые поучения.

- Надо быть умненьким, тятеньку жалеть да слушаться, а ты от него по углам прячешься - что это?

Потом явилась дородная баба Секлетея, с гладким лицом, тёмными усами над губой и бородавкой на левой щеке. Большеротая, сонная, она не умела сказывать сказки, знала только песни и говорила их быстро, сухо, точно сорока стрекотала. Встречаясь с нею, отец хитро подмигивал, шлёпал ладонью по её широкой спине, называл гренадёром, и не раз мальчик видел, как он, прижав её где-нибудь в угол, мял и тискал, а она шипела, как прокисшее тесто.

Власьевна плакала, грозилась:

- Уйду! Еретик...

Но ушла Секлетея.

В тот день, когда её рассчитали, Матвей, лёжа на постели, слышал сквозь тонкую переборку, как отец говорил в своей комнате:

- Ну, чего орала да куксилась, дура толстомясая?

- Дорогуша ты моя, сердечная, - слащаво ныла Власьевна.

- Не лезь. Думаешь, не всё равно мне, какая баба? Не о себе у меня забота...

- Да уж я ли Мотеньке не слуга...

- Ему мать надобно...

Мальчик завернулся с головою в одеяло и тихонько заплакал.