JК
Пути Русского Богословия. Часть II :: Флоровский Прот. Георгий
Страница: 455 из 540Но не было в русской душе именно этой жертвенности, не было этого самоотречения перед истиной, этого последнего смирения в любви. Душа двоится и змеится в своих привязанностях. И позже всего просыпается в русской душе логическая совесть , — искренность и ответственность в познании.
Два соблазна зачаровывают русскую душу. Соблазн священного быта , это соблазн древней Руси, соблазн «старообрядчества», оптимизм христианского устроения на исторической земле, — и, как тень, за ним следует апокалиптическое отрицание в расколе. И соблазн пиетического утешения , этот соблазн новой «интеллигенции», западнической и народнической, в равной мере. По своему это тоже бытовой соблазн, очарование душевного уюта. Нет творческого приятия истории, как подвига, как странствия, как дела…
В русском переживании истории всегда преувеличивается значение безличных, даже бессознательных, каких-то стихийных сил, «органических процессов», « власть земли », точно история совершается скорее в страдательном залоге, более случается, чем творится . «Историзм» не ограждает от «пиетизма», потому что и сам историзм остается созерцательным. Выпадает категория ответственности . И это при всей исторической чувствительности, восприимчивости, наблюдательности…
В истории русской мысли с особенной резкостью сказывается эта безответственность народного духа. И в ней завязка русской трагедии культуры…
Это христианская трагедия, не эллинская античная. Трагедия вольного греха, трагедия ослепшей свободы, — не трагедия слепого рока или первобытной тьмы.
Два соблазна зачаровывают русскую душу. Соблазн священного быта , это соблазн древней Руси, соблазн «старообрядчества», оптимизм христианского устроения на исторической земле, — и, как тень, за ним следует апокалиптическое отрицание в расколе. И соблазн пиетического утешения , этот соблазн новой «интеллигенции», западнической и народнической, в равной мере. По своему это тоже бытовой соблазн, очарование душевного уюта. Нет творческого приятия истории, как подвига, как странствия, как дела…
В русском переживании истории всегда преувеличивается значение безличных, даже бессознательных, каких-то стихийных сил, «органических процессов», « власть земли », точно история совершается скорее в страдательном залоге, более случается, чем творится . «Историзм» не ограждает от «пиетизма», потому что и сам историзм остается созерцательным. Выпадает категория ответственности . И это при всей исторической чувствительности, восприимчивости, наблюдательности…
В истории русской мысли с особенной резкостью сказывается эта безответственность народного духа. И в ней завязка русской трагедии культуры…
Это христианская трагедия, не эллинская античная. Трагедия вольного греха, трагедия ослепшей свободы, — не трагедия слепого рока или первобытной тьмы.