JК
Пирамида Кецалькоатля :: Портильо Хосе Лопес
Страница: 84 из 139А сопилоты очень низко над самою землей кружились.
Татле, словно очнувшись после бегства и после бдения рядом с полумертвым, вдруг понял, что ушел он от отца любимого, что бросил он Кецалькоатля, и заплакал. Бежал он впереди товарища, а слезы светлые катились по его щекам, но никому, кроме него, знать не было дано, о чем он плакал: кроме гор, никто не знает, почему струятся горные ручьи. Бежал он от Кецалькоатля, но, может быть, бежал от самого себя, от колебаний и терзаний юности. Вступал он в мир свободы первозданной, но становился пленником свободы и вольной одинокости своей. Узнал теперь он муки голода и жажды, погоню изнуряющую за добычей, бег скорый во спасенье жизни. Страх и сиротство, страх одиночества, не оставляющие часа для раздумий. К тому же холод, боль, усталость.
Однажды ночью, после охоты долгой за олененком, которого они загнали, разговорился Татле с сыном Маштлы кое о чем, не относившемся к делам насущным. Оба насытились и отдыхали.
— Ты почему пошел за нами? — допытывался сын Маштлы. — Ты мог не уходить!
— Хотелось мне пожить, как вы, как чичимеки. Отец твой страстно звал к свободе, вы все рвались на волю, и захотел я с вами убежать. Но чичимеков, ваш народ, нигде не вижу.
— Нет чичимеков. — Юноша ответил. — Нас нет, здесь всяк сам по себе. Мы сходимся и вновь расходимся. Соединяемся и снова разбредаемся. Как воздух мы, рассеянный вокруг; как быстрая стрела, своим путем летящая, хотя все стрелы иногда сбираются в колчан.
Татле, словно очнувшись после бегства и после бдения рядом с полумертвым, вдруг понял, что ушел он от отца любимого, что бросил он Кецалькоатля, и заплакал. Бежал он впереди товарища, а слезы светлые катились по его щекам, но никому, кроме него, знать не было дано, о чем он плакал: кроме гор, никто не знает, почему струятся горные ручьи. Бежал он от Кецалькоатля, но, может быть, бежал от самого себя, от колебаний и терзаний юности. Вступал он в мир свободы первозданной, но становился пленником свободы и вольной одинокости своей. Узнал теперь он муки голода и жажды, погоню изнуряющую за добычей, бег скорый во спасенье жизни. Страх и сиротство, страх одиночества, не оставляющие часа для раздумий. К тому же холод, боль, усталость.
Однажды ночью, после охоты долгой за олененком, которого они загнали, разговорился Татле с сыном Маштлы кое о чем, не относившемся к делам насущным. Оба насытились и отдыхали.
— Ты почему пошел за нами? — допытывался сын Маштлы. — Ты мог не уходить!
— Хотелось мне пожить, как вы, как чичимеки. Отец твой страстно звал к свободе, вы все рвались на волю, и захотел я с вами убежать. Но чичимеков, ваш народ, нигде не вижу.
— Нет чичимеков. — Юноша ответил. — Нас нет, здесь всяк сам по себе. Мы сходимся и вновь расходимся. Соединяемся и снова разбредаемся. Как воздух мы, рассеянный вокруг; как быстрая стрела, своим путем летящая, хотя все стрелы иногда сбираются в колчан.