А если не вбивать, то оно могло и обратно вылететь, прямиком в лицевое вымя господина советника, оттого как мы, кудеяровичи, народ неблагодарный и пользы своей не знаем. И было бы это порушением договора учиненной Кондрат Кузьмичом дружбы с иноземными важными персонами, а оттого и бедствием государственным. Потому господину советнику наша кудеярская квелость была как бы и по нраву. А Кондрат Кузьмичу он наутро внушение сделал на этот счет, помня вчерашнее его расстройство.
— Реформы, — говорит, — дело сурьезное, претыканий не любит, зато в народе производит смущение и недовольство. Вам, Кондратий, на квелость вашего населения не ругаться надо, а молиться. — И пегой головой кивает, брюхо от премудрости своей выпячивает.
— Да я им такое недовольство покажу! — кипятится Кондрат Кузьмич и кулаки складывает. — Да они у меня все рылом в асфальте лежать будут! Да как они посмеют, сякие-разэдакие, шельмы дубиноголовые!
— Но не стоит и перегибать, — пожурил его за такие слова иноземный советник, отпивая дымный кофий. — Народ должен иметь свободу, а известное дело: свобода — мать порядка.
Кондрат Кузьмич с этим согласился и тоже прихлебнул.
— Порядок во всем должон быть, — говорит.
— Гайки на болты вы закручивали в темном прошлом, теперь другое время, извольте ему соответствовать, — поучает советник. — Население должно иметь правомерность на бунт.
— Как так?! — изумляется Кондрат Кузьмич, зубами клацнув.