Аннотация: В судьбе Знахаря наступает «пиковый» момент, когда все и вся оборачивается против него. За использование общака в личных целях сходка воров выносит приговор: «на ножи». Знахарь снова вынужден скрываться. На помощь ему приходит женщина, но спасет она его или погубит?


---------------------------------------------






 Б. К. Седов


 Дама Пик (Роман)





 Б. К. Седов


 Дама Пик (Роман)


 Пролог


  Я не знаю, когда было построено это мрачное кирпичное здание. 
  В плане оно похоже на крест, вроде того, который красовался когда-то на башне «Тигра», стоявшего на Пулковских высотах. Пушка танка была направлена на Город и угрожала ему, но Город не желал быть покоренным и не стал им. 
  Я не помню, кто написал стихотворение, несколько строчек из которого нелепо врезались в память с самого детства: 
  Каменщик, каменщик в фартуке белом… Эй, не мешай нам, мы заняты делом - Строим мы, строим тюрьму. 
  Помню только, что написано оно было очень давно. Примерно в позапрошлом веке, а может быть, и еще раньше. Хотя, если хорошенько подумать, что для истории каких-то двести-триста лет? Да просто ничто. 
  Маленький пыльный смерч. 
  Миг. 
  А этот поэт, имени которого я даже не знаю, он ведь тоже давно превратился в пыль… Или червяки его съели… Да и какая разница! 
  Гораздо интереснее было бы узнать, о какой именно тюрьме он писал. 
  Может быть, и об этой. Все поэты жили, или, во всяком случае, старались жить в Петербурге, потому что он был да и остается культурной столицей России. А если кто не согласен, что вся культура России именно здесь, - тогда пусть чешет в эту самую Москву и попробует окультуриться там. 
  Желаю успеха. 
  Ну, поэт - он на то поэт и есть, чтобы писать о том, что видит, вроде какого-нибудь узбекского акына, который, обкурившись гашиша до того, что ему уже мерещатся джинны и ифриты, едет на пархатом ишаке по замусоренной пустыне и поет о том, что видит. 
  Он, понятное дело, безграмотен, университетов и всяких там лицеев не кончал, и поэтому стихи у него - соответствующие. Про верблюжью колючку, на которую он случайно сел, отойдя от дороги по большой нужде, про то, как он сегодня удачно обманул на базаре простоватого покупателя, всучив ему лавровишню вместо лаврового листа, про всякое такое другое разное, ну и, конечно же, про свою зазнобу, у которой косичек, что долгов у картежника. 
  Видел я этих девушек. И не только видел. 
  Могу с уверенностью сказать, что лет в тринадцать они еще ничего, а потом начинают стремительно полнеть, обзаводиться черными усами и к тридцати годам превращаются в толстопятых увесистых теток. Да еще и крикливых к тому же. В общем, узбечки не для меня. 
  А вот для этого самого поэта, который пишет… Тьфу, что я говорю - да ничего он не пишет! Он и писать-то не умеет. 
  Так вот для этого стихоплета, едущего на спящем ишаке и тянущего уже восемнадцатый косяк за этот день, для него какая-нибудь толстозадая Гюльчатай или там Альгуль - в самый раз. Вот и флаг ему в руки. 
  О чем это я… 
  Да! 
  Поэты, говорю, пишут о том, что видят. 
  Пушкин, например, видел Петра творенье, джентльменов всяких дворянских, столичную культуру, прекрасных дам, статуи в Царском Селе и прочий возвышающий душу инвентарь. Вот и писал стихи о высоком и прекрасном. 
  А другие поэты, не обремененные талантом создавать бессмертные творения, неожиданные и удивительные, как некоторые стороны жизни, были этим весьма расстроены и от расстройства этого принимались бичевать социальные язвы, искать везде несправедливость и воспевать ее. 
  Несправедливости-то все эти стишки по барабану, она как была, так и есть, никуда не делась, зато эти поэты прославились как вскрыватели общественных язв и политических трупов. 
  Трупов… 
  Когда я работал реаниматологом… 
  О, Господи, как же давно это было! 
  Это ведь даже не просто давно, а в какой-то другой жизни, в другой вселенной, да и было ли это вообще? Может, и было, но тот, с кем все это происходило, исчез с морщинистого лица Земли, а вместо него ходит-бродит какой-то Знахарь, неизвестно откуда взявшийся, палит из пистолетов, таскает мешками невообразимые богатства, в общем, тоже интересный тип. Для поэта - в самый раз. 
  Когда я работал реаниматологом, мой друг, патологоанатом Мишка Шукис, вспарывая брюшину очередного покойничка, говаривал: 
 -  Ну-с, посмотрим, что за общественные язвы найдутся у этого политического трупа! 
  Ну, ладно, поэты - хрен с ними. 
  А вот каменщик этот, который строил тюрьму, да еще и в двух одинаковых экземплярах, вот с ним бы я повидался. И я спросил бы его - что же ты, сука, строишь? Ты вроде как честно деньги зарабатываешь? А о том, что здесь будут сидеть люди, причем по большей части ни в чем не виноватые, ты подумал? Ну и потом объяснил бы я ему кое-что на самом понятном языке. Без слов. 
  Да ведь он тоже давно уже помер, истлел, и на его костях выросла какая-нибудь березка. На кладбищах обычно хорошие деревья растут. Большие такие, красивые… И в этом нет ничего удивительного. Удобрение качественное! 
  А что касается тюрьмы, то она и на самом деле добротно выстроена. Стоит уже лет двести и ничего с ней не делается. Ну, там, водопровод сгниет, проводка сгорит, так ведь это к тому каменщику никак не относится. Он свое дело на совесть сделал. А о том, что лично мне известно, так это уже воры наши советские распоряжались. Причем не те воры, которые на свой страх и риск лопатники у граждан тягают, а те, кто, загородившись беспредельными вооруженными отморозками, готовыми гасить собственный народ до последнего человечка, разворовали целую огромную страну. 
  Петр Первый таких на кол сажал. 
  Вот только Меншикова почему-то не тронул. Как-то раз зашел тут в камере разговор об этом, так Санька Скелет высказал интересное мнение. Петр Первый, говорит, этого Меншикова тянул помаленьку. Поэтому и не тронул. Любовь у них была, говорит. Не знаю, не знаю… А вообще, чем черт не шутит, может, так оно и было. Сам не видел, так что ничего не скажу. А то, что педики со времен сотворения мира существуют, - факт. Так что, может, и Петр Алексеевич Алексашку своего потягивал. А может, и Алексашка императору кожаный шприц по тухлой вене гонял. Не знаю… 
  Один из последних коммунистических паханов, когда совку уже кранты корячились, сказанул, что экономика должна быть экономной. Понятно, блин! Политика должна быть политичной, вор - вороватым, а говно - говнистым. 
  Здорово завернул! 
  Так вот, наши начальнички кремлевские, и пониже, и еще пониже, и еще, аж до самого распоганого начальника ЖЭКа, приняли этот лозунг близко к сердцу и поняли его всей душой и всем своим убогим мозжечком. 
  Много чего они наэкономили, а кроме всего прочего, - и посадочные места в «Крестах». Так что в камере на двадцать рыл сидит нас семьдесят девять человечков плюс два мадагаскарских таракана в коробке из-под мобильного телефона Nokia и еще одна белая крыса, которую все без исключения зэки любят и берегут, как зеницу ока, отдавая ей крошки самой вкусной бациллы. 
  Телефончик-то сам давно уже перекочевал к вертухаям, еще когда полгода назад закрутили гайки по самое некуда, а тараканы живут. Интересные такие твари! Здоровые, чуть ли не со «Сникерс» размером, и цветом, как палисандр, а пощекочешь ему пальцем бок, он шипит. И без крыльев. 
  В общем, имеется тут и живность, которая скрашивает зэкам однообразие тюремной жизни. Так что, как говорится, и в тюрьме люди живут. Правда, в гробу я видал такую жизнь, и если кому она нравится, а есть и такие, гадом буду, то это их личное несчастье. Или счастье. Это - как посмотреть. 
 -  Слышь, Знахарь, - Педальный прервал мои невеселые размышления, перегнувшись через спинку трехъярусной койки, - тут бациллу прислали. Будешь яблочко? 
  Я вздохнул и ответил: 
 -  Давай. Чего ж не съесть яблочко-то… 
 -  Ага, - сказал Педальный и исчез. 
  С того самого дня, как меня повязали на набережной и привезли в «Кресты», прошло уже полторы недели. 
  Вообще - интересная история получается. 
  Меня молча привезли в тюрьму и молча посадили в камеру, набитую людьми, как папироса табаком. Я молча сел и даже не спросил ничего типа «за что повязали, волки позорные?» или «что шьешь, начальник?» 
  То есть вроде как все все понимают и молча играют в игру, правила которой известны обеим сторонам. А правила и на самом деле известны. 
  За мной тянется хвост подвигов, как за бредущим по полю парашютистом, забывшим отстегнуть парашют после приземления. И этот хвост не виден разве что слепому. И спрашивать у тех, кто меня посадил в камеру, за что? - просто себя не уважать. Задашь такой вопрос - так они смеяться будут. Я бы и сам посмеялся, но, похоже, тут не до смеха. 
  И покойников за моей спиной столько, будто я промчался на грузовике сквозь первомайскую демонстрацию. 
  Так что все как бы нормально. Лучше уж я помолчу. 
  Они тоже молчат, и это действует на нервы, но тут уж ничего не поделаешь. Козыри у них, ключики от камеры - тоже, так что наши не пляшут. 
  Пока не пляшут. А там - посмотрим. 
  Но тут есть интересный нюансик. 
  Сдается мне, что это не менты отличились, вычислив популярного одноглазого рецидивиста, и не федералы-педералы сняли с меня защитное заклинание после бесславной гибели генерала Губанова. 
  Не-е-ет… 
  Тут из другой щели сквознячком тянет. 
  А из какой именно, я примерно представляю. И чем это мне грозит - тоже. 
  Помнится, когда я в последний раз видел восставшего из мертвых Стилета, в его маленьких глазках мелькнуло какое-то странное выражение. И мелькнуло оно уже при нашем нелюбезном расставании. 
  Когда я перебрасывался с Дядей Пашей зловещими обещаниями, то, взглянув на Стилета, увидел, что он пристально смотрит на меня, соображая что-то свое. И теперь я понял, какие мысли рождались в его темной голове. 
  Три недели сроку, двадцать миллионов баксов - это все ерунда. 
  Никому это уже не нужно. У них и своих денег хватает. 
  На самом деле Стилет в ту самую минуту приговорил меня. Видимо, решил, что спокойнее ему будет жить не с деньгами, которые я то ли принесу, то ли нет, а без меня. То есть, чтобы меня нигде не было. Живого, естественно. Чтобы я не маячил на его горизонте, чтобы не дразнил его своим богатством, чтобы не провоцировал на конфликты, которые закончатся для него однозначно плохо. Он прекрасно понимал, что раз уж мы с ним теперь повязаны принадлежностью к одному и тому же обществу, то ужиться уже не сможем. И, как говорится, в живых останется только один. А кто именно - и дураку понятно. Вот он и решил меня опередить. 
  Да и Дядя Паша, наверное, понял, что дальше играть передо мной уральского добродушного увальня, владельца рубленых теремов и богатых телом девок, - уже не в масть. 
  И еще получается интересная вещь. 
  Меня повязали минут через десять после того, как я ушел с этого позорного сходняка. Значит… 
  Значит - опера были наготове и ждали сигнала. А от кого? Конечно же, от Стилета. 
  То есть, если бы я повел себя, как спокойный барашек, не полез бы в бутылку, схавал бы все, что они мне там заправляли, кивал и соглашался, да еще и принял бы хвоста в лице Лысогора, то им был бы сыгран отбой, и они поехали бы по домам или еще там куда. Водку жрать. Наверняка Стилет выдал им неплохой гонорар. 
  Ну, а я, естественно, растопырился, стал хамить, угрожать открытым текстом, вот он и решил, что хватит со мной в игры играть и делать вид, что мы с ним заодно. И когда я вышел из «Балтийского Двора», взял трубочку, нажал кнопочки и сказал ментам своим купленным: берите его, голубчика, и делайте с ним что хотите. А еще вернее - сказал, чтобы они меня держали взаперти и ждали его решения. 
  Вот оно как получается. 
  Здесь, в «Крестах», меня пока никто не беспокоит, вертухаи ведут себя так, будто я сижу тут уже года три, будто они уже ко мне привыкли и не обращают на меня особого внимания. Ни на какие допросы не водят, дают хавку, а я, со своей стороны, тоже не дергаюсь, не выступаю, не требую ни прокурора, ни адвоката… 
  Смешно, ей-богу! 
  В камере у меня, естественно, никаких проблем нет, авторитет все-таки, да и не просто авторитет, а еще и легендарный, как оказалось… 
  Тут я краем уха послушал, какие обо мне героические байки среди молодежи ходят, так у меня аж глаза на лоб полезли. Прямо Горец какой-то бессмертный! Разве что не летаю, как Бэтмен, и по воде не хожу. А так - даже самому интересно. 
  А уж благородный я в этих байках - дальше ехать некуда. 
  Да-а-а… 
  Ладно, пусть себе тешатся, не ломать же им кайф, на самом деле! Ну что еще в камере делать, как не языки чесать? 
  Когда вертухаи привели меня в камеру, смотрящий по хате без всяких разговоров отвел мне одну из лучших шконок, в сухом и чистом углу, среди авторитетов, которые спокойно потеснились и доброжелательно предложили чифирку. 
  Я поблагодарил и вежливо отказался. 
  Что-то в последнее время меня не тянет на такие сильные вещи. Сердце надо беречь, да и не хочется поганить чифиром мои белоснежные голливудские зубы, которые обошлись мне почти в двадцать штук бакинских. 
  Авторитеты не настаивали, и я спокойно залез на шконку. 
  Повалявшись пару дней и успокоившись, я принял участие в неторопливой беседе уважающих себя и друг друга мужчин, и между делом выяснилось, что их беспокоит вопрос, как теперь быть со смотрящим по камере. Кому-то из них пришла в голову идея выдвинуть на эту почетную должность меня, и вот теперь они терли этот, в общем-то, дурацкий вопрос. 
  Послушал я их и говорю: 
 -  У меня своих проблем хватает. Так что пусть себе человек занимается своим ответственным делом и не надо его беспокоить. Кроме того, пробуду я здесь неизвестно сколько. И неизвестно, в каком виде покину эту уютную обитель. Так что давайте лучше поговорим о бабах. Или о генералах. Я одного такого знал, что любо-дорого. Могу рассказать. 
  Толик Козырь, а он за убийство двух ментов суда уже второй год ждал, засмеялся и говорит: 
 -  Про генералов я и сам тебе могу рассказать. А вот лучше ты, Знахарь, расскажи, как ты в океане корабль в одиночку захватил и как на нем полгода в Тихом океане пиратствовал. 
  Я от смеха чуть с койки не свалился. 
 -  Да я уж слышал, что тут про меня молодняк рассказывает, - сказал я, отсмеявшись, - но только это все байки. Интересные, не спорю, но - сказки. Было у меня, конечно, много всякого, но пиратство… Это уже слишком. Тут народная молва сильно через край хватила. 
  И разговор перешел на автомобили. 
  Хозяйничал в камере Дуст - человек Саши Сухумского. 
  А сам Саша Сухумский был смотрящим по «Крестам». 
  И это мне сразу же не очень понравилось. А точнее - очень не понравилось. Именно тогда, в первый же день, у меня появилось ощущение, что менты выполняют воровской заказ. И теперь это ощущение не ослабевало, а, наоборот, постепенно превращалось в железную уверенность, что для меня дело пахнет керосином. 
  Но внешне все было нормально. Меня уважали, обращались за советом, а иногда приходилось решать конфликты, которые неминумо возникают, если в камеру площадью тридцать метров посадить без малого восемьдесят человек. 
  Лежу я как-то раз на шконке, в стенку пялюсь, думы свои невеселые думаю, и вдруг слышу - в противоположном углу шум, свара, крики, в общем, драчка случилась. А потом Дуст и говорит: 
 -  Давайте к Знахарю, мерины безрогие, как он скажет, так и будет. 
  Подходят ко мне двое урок, обоим лет по тридцать, у одного под глазом слива зреет, другой за яйца держится, и видно, что кисло ему не понарошку. 
  А еще мне видно, что твари они ничтожные, и повесить бы их без суда и следствия, чтобы не воняли, да некому… 
  Ладно, думаю, поиграем в царя Соломона. 
 -  Ну, - говорю, - что случилось, почему беспорядок нарушаете? 
  А сам вспомнил, как на корабле этом, на холодильнике «Нестор Махно», вот так же стояли передо мной два моремана, а я им так заправлял, что самому интересно было. 
  Оба одновременно открыли рты, но я остановил их жестом и сказал: 
 -  По очереди. Ты - первый, - и указываю пальцем на того, у которого бланш под глазом. 
  Пусть, думаю, тот, у которого яйца пострадали, оклемается пока. 
 -  Погонялово имеешь? - спрашиваю. 
 -  Имею, - отвечает урка, - Шустрым кличут. 
 -  Действительно шустрый. По бейцам ловко попал. Может, ты еще куда ловко попадаешь? 
 -  Если надо, то и попадаю, - отвечает Шустрый, а сам ногу в сторону отставил и большие пальцы за пояс засунул. 
  Хочет, значит, показать, что хоть и перед авторитетом стоит, но и сам чего-то стоит. 
 -  А за что, тебя, бедного, в тюрягу-то посадили? Небось, по ошибке? 
 -  Нет, не по ошибке, - отвечает, - вооруженный грабеж. 
 -  Ух ты! Вот здорово! И кого же ты ограбил? Трех здоровых мужиков? Или вооруженного инкассатора ножичком на понт взял? А может, прорвался через охрану и вынес из кабинета депутата сейф с наворованными у народа деньгами? 
  Шустрый угас, ногу прибрал и говорит: 
 -  Да нет, Знахарь, я поскромнее. 
 -  Ну так давай рассказывай, не томи. 
  Он помялся и говорит: 
 -  Шубу с бабы снял, и сумочку еще… 
 -  Вот это да! Герой! - восхитился я, - И не испугался? Хотя ты же вооруженный был… А что за оружие? 
 -  Что за оружие… Нож охотничий. 
 -  А где ножик-то взял? 
  Вся камера молча и с интересом следила за происходящим, и вдруг с верхнего яруса раздался чейто голос: 
 -  А ножик он у корефана своего двинул, пока тот пьяный на хате валялся. 
 -  Заткнись, Пахарь, тебя не спрашивают, - огрызнулся Шустрый. 
 -  Не затыкайся, Пахарь, - возразил я, не сводя взгляда с Шустрого, - откуда ты об этом знаешь? 
 -  А он сам рассказывал, как геройствовал в тот вечер. Что, Шустрый, не рассказывал разве? И про то, как кореш твой, козел, ты ведь его так называл, вырубился, а ты у него, у козла, ножичек-то и прибрал. Ты еще сказал, что это инструмент для настоящего мужчины, а кореш твой типа не настоящий. Забыл? 
 -  Ну, охотничий нож - это и на самом деле для настоящего мужчины, - рассудительно заметил я. - Ты ведь настоящий мужчина? Правда, Шустрый? Ты ведь женщины с сумочкой не испугался? Или все-таки было страшно, но ты смог себя перебороть. А? 
  Смотрю, а Шустрый и вовсе завял, пальцы из-за пояса вынул, руки по бокам висят, а сам ссутулился, как плакучая ива… Урка, блин! 
 -  Ладно, - говорю, - о том, что ты за урка, мы еще поговорим. А сейчас скажи мне, почему ты сокамерникам отдыхать мешаешь? Что вы там с этим не поделили? 
  И киваю в сторону второго орла. 
  А тот уже вроде очухался, за бейцы больше не держится, порозовел… 
 -  Тебя как кличут? - спрашиваю. 
 -  Берендей я. 
 -  Ага… Так вроде бы какого-то царя звали, то ли у Пушкина, то ли у кого-то еще. 
 -  Не знаю я никакого Пушкина, а звать меня - Санек, а братва Берендеем кличет. 
 -  Понятно, - говорю, - ну, ты помолчи пока, а потом ответишь, когда тебя спросят. 
  И перевожу взгляд на Шустрого. 
 -  Ну, так в чем у вас проблемы? 
 -  А Берендей свою бациллу петушиным ножом резал. Он Марго тянет, и за это прикармливает. А раз петушиный ножик в руки взял, то это - косяк. Не по понятиям, значит. Он сам теперь… 
 -  Что - он сам? - вскинулся Берендей. 
 -  Заткнись, - оборвал его я, - а ты продолжай. 
 -  Если он какую-то вещь из рук пидара принял, то, значит, сам испоганился. Вот что это значит, - уверенно выдал Шустрый, и по его лицу было видно, что он доволен собой, потому что следует понятиям. 
  Марго был опущенным, а попросту говоря - петухом. А еще проще - пассивным гомосексуалистом. Но его это не напрягало, потому что попал он сюда как раз за это самое, и тут для него просто рай наступил. Зэков, которые не гнушались прогуляться в шоколадный цех, было хоть отбавляй, так что для Марго, а в обычной жизни его звали Петя Донских, настала полная благодать. 
  Стоячих членов - целая толпа. Хочешь - в очко принимай любимую игрушку, хочешь - в рот, в общем, полный кайф! 
  Я подумал и неторопливо, как бы рассуждая сам с собой, сказал: 
 -  Значит, тот, кого в очко тянут, - пидар. Так, Шустрый? 
 -  А как же, - поддержал он, - конечно. 
 -  Ага. А ты сам этого Марго потягиваешь небось? 
 -  Ну-у-у… - замялся Шустрый. 
 -  Ты не нукай, не запряг, - подстегнул его я, - Тянешь? 
 -  А кто ж его не тянет? 
 -  Значит, тянешь. Я правильно понял? 
 -  Правильно. 
 -  Та-ак. И Берендей тянет. 
 -  Ну, а уж он-то просто как любимую шалаву. 
 -  А что, шалава бывает любимая? 
 -  А как же? Обязательно, - пустился в расуждения Шустрый, - вот если ты приходишь с дела, а твоя маруха тебя встречает, стол накрыт, бутылочка запотела, то разве она не любимая шалава? У каждого настоящего урки такая есть. 
  О, Господи, подумал я, это какой-то бред. Этого просто не может быть. 
  Или я в своих европейских и американских миллионерских приключениях напрочь забыл, что в мире, а особенно в тюрьмах, полным-полно такой вот первобытной швали, которая теперь, как я по своей одноглазой наивности думал, встречается только в старых советских фильмах? 
  Я вдруг потерял зашевелившийся было интерес к роли этакого третейского судьи и, поморщившись, сказал: 
 -  Значит, так. Тот, кого в очко тянут, - пидар? 
 -  Пидар, - уверенно ответил Шустрый. 
 -  А ты, Берендей, что скажешь? 
 -  Конечно, пидар, - подтвердил Берендей. 
 -  Тогда ответьте мне, бараны, на один вопросик, да не спешите с ответом. 
  Берендей дернулся было, но я бросил на него презрительный взгляд и, поправив под головой серую плоскую подушку, сказал: 
 -  А вопросик вот какой. А сами-то вы кто после того, что сделали? 
  В камере настала мертвая тишина. 
  Может быть, кому-то и не нравилось то, что я наезжаю на пацанов, которые вроде бы и не сделали ничего особенного. Тут, в камере, все не ангелы сидят. Но я играл свою игру, и мне было наплевать, кто что думает. Мне нужно было разозлить воров, потому что… 
  В общем, я хотел спровоцировать их на открытый конфликт. 
  Шустрый открыл было рот, но я жестом остановил его и сказал: 
 -  Не надо спешить с ответом. Сроку вам - два часа. Подумайте пока, а потом, не торопясь, ответите. А тот, кто неправильный ответ даст, пойдет с Марго брататься да место у параши обживать. Сгиньте. 
  Оба мгновенно исчезли, а я, откинувшись на подушку, уставился в грязный потолок и вдруг почувствовал, что мне ужасно хочется курить. 
  Я не курил уже почти два года, и, конечно же, это было весьма полезно для моего молодого еще пока организма. Но все это время, если вспомнить, я, несмотря на умопомрачительные зигзаги, которые выписывала моя окончательно спятившая судьба, был богат, находился на воле и почти уже забыл о том, какой омерзительной может быть жизнь за решеткой. 
  Повернув голову направо, я посмотрел на поседевшего в тюрьмах и на зонах авторитета Тюрю, который медленно и аккуратно вышивал черным и белым бисером полоски на маленькой тряпичной зебре, уставив сильные плюсовые очки на свое занятие. И получалось у него здорово. 
  В последний раз он попал за решетку месяц назад за то, что, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, в одиночку поставил на гоп-стоп кассу Ленинградского зоопарка и унес не только недельную выручку, но и весь черный нал, переведенный в доллары и бережливо сложенный в пачечки вороватым сотрудником Зоопарка, неким Болтовским, неприятным типом с острым носиком, ускользающим ментовским взглядом и погаными младшесержантскими усиками. Я как-то видел Болтовского по телевизору, и когда Тюря рассказал о своем подвиге, то сразу же вспомнил этого темного сквалыгу. 
  Когда Тюрю задержали, возникла неприятная ситуация. 
  При нем нашли триста десять тысяч рублей и шесть тысяч двести долларов. Припертый к стенке, Тюря клятвенно заявил, что все эти деньги взял в сейфе. Бухгалтеры и Болтовский били себя в груди и присягали на чем попало, что никаких долларов в кассе не было, а Тюря врет. 
  Тюря оскорбительно смеялся и на очной ставке говорил, что врет как раз не он, а Болтовский, который все время прятал глаза, и было видно, что он разрывается между жестокой жадностью и разумным пониманием, что признаваться в том, что доллары принадлежат ему, нельзя ни в коем случае. В общем, Болтовский отмазался, доллары канули неизвестно куда, а Тюря сидел в «Крестах» под следствием. 
 -  Слышь, Тюря, - нерешительно сказал я, - угости сигареткой, а то у меня нету. 
  Тюря удивленно покосился на меня, сдвинул очки на лоб и сказал: 
 -  Так ведь ты, Знахарь, вроде не куришь… 
  Я вздохнул и ответил: 
 -  Не курил два года, пока на воле бегал. А тут чего-то засвербило. Да так, что сил нет как курить хочется. 
  Тюря покачал головой и сказал: 
 -  Мне, конечно, не жалко, но может, не стоит? 
 -  Да нет, Тюря, стоит. Неизвестно, как у меня дело повернется, а я еще буду лишать себя такого удовольствия… Так что давай, будь другом. 
 -  Да ради бога, - сказал Тюря и протянул мне пачку «Парламента». 
  Достав сигарету, я вернул пачку Тюре и, прежде чем закурить, понюхал ее, проведя сигаретой под носом. 
  Давно забытый пряный запах сухого табака напомнил мне, как много-много лет назад, когда мы были мальчишками и наши обоняние и вкус еще не были притуплены табаком, алкоголем и прочими благами цивилизации, мы нюхали сигареты и все они были разными. 
  Тогда мы были еще слишком мелкими, чтобы курить открыто, и поэтому свои первые затяжки я сделал в одной из подворотен на Васильевском Острове, куда мы с приятелями забрели во время одного из бесконечных и увлекательных путешествий по огромному Городу, казавшемуся то сказочным, то страшным. 
  Рассказывать о моих ощущениях, связанных с первой сигаретой, нет резона, потому что гораздо лучше это сделал товарищ Марк Твен, когда описывал, как Том Сойер с корешами курили табачок из трубки, выстроганной из кукурузного початка. Там у него все правильно описано, а главное - литературно. У меня так не получится. 
  В общем, понюхал я сигаретку, вспомнил свою клятву, данную два года назад, покачал сам себе головой, в очередной раз понимая, что на то клятвы и даются, чтобы потом их нарушать, да и прикурил от зажигалки, услужливо поднесенной мне одним из молодых бандитов-беспредельщиков, которые здесь, в камере, все как один были на моей стороне. 
  Выпустив дым, я прислушался к своим ощущениям и не нашел в них ничего неприятного. Наверное, курить не так уж и вредно, но только не так, как делают это все курильщики, которые не задумываясь смолят по пачке, а то и по две в день. То ли дело - английские джентльмены из романов. Сигара после обеда, и все. Тогда и кайф от этого есть. 
  А у нас как получается? Вошел - закурил. Вышел - закурил. Перед началом работы - закурил. Закончил - опять же сигаретку. И так без конца. И уже не чувствуешь ни вкуса табака, ни кайфа от него. Разве что от первой сигареты с утра. А дальше весь день делаешь это на автомате и никакого особенного удовольствия от курения нету. 
  Затянувшись во второй раз, я почувствовал, как меня приятно повело. 
  Эх, черт побери, вот была бы у меня такая сила воли, чтобы курить по одной или по две в день… 
  Тюря, наблюдавший за мной со своей койки, усмехнулся и спросил: 
 -  Ну и как, потащило тебя? 
 -  Ага, - ответил я, чувствуя, как по телу пробегает сыплющийся песок. 
 -  И сколько ты не курил до этого? 
 -  Не скажу точно, но около двух лет. 
 -  Я восемь лет не курил, думал, что уже навсегда, но, как видишь… 
  Он помолчал, а потом неожиданно спросил: 
 -  Слушай, Знахарь, а что тебе в понятиях не нравится? 
  Слухи о моих распрях с теми, кто придерживался понятий, летели далеко впереди меня, и поэтому, как только я оказался в камере, ко мне сразу же подвалили несколько молодых беспредельщиков, и один из них, представившись Гансом, сказал: 
 -  Молодые Знахаря уважают. Можешь на нас рассчитывать. Если старперы будут давить, мы поддержим. 
  И они отвалили в свой угол. 
  Противостояние между законниками и беспредельщиками в последнее время приобрело такие масштабы, что не замечать этого было просто невозможно. И, похоже, мир воров в законе, мир воровских понятий чувствовал реальную угрозу со стороны молодых, не останавливающихся ни перед чем волчат. Да и не волчатами они уже были, а настоящими волками, знающими, что такое кровь, смерть и огромные деньги. 
  И, судя по всему, они начинали набирать силу, а дальше… 
  Да-а-а… Интересно, что же будет дальше? 
  С удовольствием сделав очередную затяжку, я выпустил дым в потолок и, смакуя забытые ощущения, неторопливо сказал: 
 -  Что мне в понятиях не нравится, говоришь… Ну что же, я могу сказать. Правда, я не спикер какой-нибудь, и речь у меня не на бумажке написана, так что извини, Тюря, если не очень складно будет. 
 -  Ничего, я понятливый, - ухмыльнулся Тюря, - давай излагай. 
 -  Ишь ты, прямо как в университете! Ну ладно. Попробую изложить. 
  Я докурил сигарету до конца и, затушив ее в жестяной баночке из под венгерского паштета, начал: 
 -  Воровское сообщество в последнее время обрело невиданные доселе возможности. 
  Тюря покосился на меня, а мне стало смешно. 
 -  Это ничего, что я как в газете, начал? 
 -  Ничего, ничего, только ты, смотри, не закончи, как в газете. 
 -  Не боись. В газете слабо закончить так, как закончу я. 
 -  Ну-ну! 
 -  Так вот. Обрело возможности. Это - деньги, это - производство, это - средства массовой информации. То есть - радиостанции, издательства, типографии и прочее. Фильмы про бандитов снимают? Снимают. Целыми сериалами. И бандиты там такие благородные, что аж слеза прошибает. Радио «Гарсон» круглые сутки гоняет блатняк. Все про зону, про колючку, про нары да про то, какие воры и убийцы ребята кайфовые да несчастные и как они через решетку на звездочки вольные смотрят. И еще про то, как они маму любят и на березки дрочат… Ну да ладно, я не об этом. 
  Я повернулся на бок и, глядя на Тюрю, спросил: 
 -  Это ничего, что я так о нас, о злодеях, говорю? 
 -  А ничего, ничего. Ты говори, а я послушаю. Интересно, знаешь ли. 
  Он отложил свою бисерную зебру и завалился на шконку. 
 -  Ну вот и хорошо. А главное, все трендят о каких-то там понятиях. Мол, это - по понятиям. А где они, эти понятия? И знаешь, почему авторитетам скоро кирдык придет? Я тебе скажу. Тут один щенок договорился в разговоре со мной до того, что употребил выражение «воровское движение». Да какое это, к долбаной бабушке, движение, если каждый творит то, что ему угодно, и подгоняет эти понятия к своим поступкам, как ему угодно? Ты посмотри на этих уродов, которых тут полная камера! У них понятия не идут дальше того, на сколько метров от петуха должен находиться уважающий себя урка. И как он должен защищать свою честь, если его назовут козлом. И все! Ну, там еще какие-то пионерские представления о том, что крысятничать нехорошо. Это же детский сад. Это же, блин, сборище дегенератов! 
  Я сделал паузу и сказал: 
 -  Дай-ка еще сигаретку, Тюря! Я пацанам скажу, мне пришлют передачку. Рассчитаюсь. 
  Тюря молча протянул мне пачку, и тут я обратил внимание на то, что в камере царила тишина, и единственным звуком, нарушившим ее, был щелчок зажигалки, поднесенной мне молодым беспредельщиком по прозвищу Симпсон. 
  Все восемьдесят рыл слушали меня, сидя тихо, как мышки за плинтусом. И авторитеты, и простые, как дворницкий лом, урки, и отмороженный молодняк - все они молчали и слушали, как разглагольствует молодой одноглазый вор в законе Знахарь. 
  Как он, свинья неблагодарная, без страха идет против мнения общества, которое, между прочим, и возвело его в ранг того самого вора в законе. Я обвел взглядом камеру и увидел, что все смотрят на меня. 
  Одни - с надеждой на то, что я каким-то волшебным революционным образом окажусь лидером нового криминала и любому вору, не придерживающемуся правильных понятий, можно будет сказать: «Вор? А что ж ты, падла, не по понятиям живешь?» 
  Другие, те, кто привык подгонять понятия под себя, - с весьма недобрым и многообещающим выражением, говорившим о том, что сколько бы птичка ни чирикала, а ответ держать придется. 
  И, между прочим, по тем самым гибким и удобным кому надо понятиям. 
  А остальные, то есть те самые уроды, которых тут, как я только что изволил сказать, полная камера, - просто с тупым любопытством. Как бараны из-за загородки следят за непонятными делами людей. 
  Я уже забыл о том, что не курил два года и, привычно затянувшись, прищурил единственный глаз, в который попал дым. 
  Выпустив тонкую струйку дыма, я сказал: 
 -  Зря я тогда курить бросил. Все-таки кайф, хоть и вредно. 
  Тюря засмеялся и ответил: 
 -  Вот и я точно то же самое сказал, когда через восемь лет закурил снова. А ты давай продолжай, складно звонишь! 
 -  Ага, складно, - отозвался я, - но ведь не мусорок, правда? 
 -  Правда, - согласился Тюря, - но за такие речи общество тебя и почикать может. Ты ведь их, речи эти, прямо как Ленин с броневика, двигаешь. 
 -  А это ничего, - легкомысленно бросил я, - как-нибудь разберемся. 
  И мне все это было - действительно «ничего». 
  Тогда, на том хилом сходняке, где Стилет с Дядей Пашей деньги у меня вымогали, со мной случилось что-то странное. 
  Я потерял страх. 
  Я перестал бояться. 
  У меня, как бы это сказать, вроде как хвост отвалился. 
  Вот всю жизнь был, и я жил с ним, и он иногда помогал мне цепляться за ветки, а в других ситуациях мешал… а теперь его не стало. И это совершенно не значило, что я глупо и бесстрашно выйду на рельсы биться на кулачках с несущимся на меня железным раскаленным локомотивом. 
  Вовсе нет. Чувство опасности и осторожность остались. Все нормально. Но тот самый страх, который заставляет людей поджимать хвост в надежде, что все обойдется и можно будет жить дальше, плохо, позорно, но все-таки жить, - пропал. 
  Смерть перестала быть стоявшим за спиной пугалом, всю жизнь мешавшим совершать правильные поступки. Она вышла из тени, и я понял, что она всего лишь часть моей жизни, которая всегда была, есть и будет со мной до тех пор, пока не кончится моя жизнь. 
  А вместе с ней кончится и моя смерть. 
  Кажется, в кодексе самурая что-то об этом сказано. 
  Надо будет как-нибудь почитать. Если, конечно, доживу до того счастливого момента, когда смогу, одетый в шелковый халат с драконами, снять с полки старинный том с названием… ну, например, «История средневековой Японии». 
  Я хмыкнул и, посмотрев на Тюрю, продолжил выступление. 
 -  На чем это я остановился? 
 -  А на том, что тут, в камере, - сборище дегенератов, - ядовито напомнил Тюря и снова ухмыльнулся. 
 -  Ага… Да. Так вот у этого самого криминального сообщества, которое в России побольше будет, чем любая партия, нет единого закона или устава - это как тебе больше нравится, - который был бы напечатан на бумаге и с которым можно было бы всегда свериться. 
  Тюря повернулся на бок и удивленно уставился на меня. 
 -  На бума-аге? 
 -  Да, именно на бумаге. Любая уважающая себя организация, какой бы она ни была - коммунистической, фашистской или уголовной - должна иметь такой документ. Понимаешь? Именно документ, напечатанный на бумаге, придает силу любой идее, любому движению и любому сообществу. И, между прочим, церковь, если тебе не по душе мои примеры про фашистов и коммунистов, тоже стоит не на каких-то устных понятиях, которые каждый мудак коверкает как хочет, а на книге, на документе. Вот, скажем, возникает какое-то разногласие или там непонятка какая-нибудь, и верующий сразу же Библию - хвать! Ну-ка, посмотрим, что там по этому поводу сказано? А там сказано, будь уверен. Вот и здесь то же самое. Должен быть документ, опираясь на который, уголовный мир мог бы существовать, не опасаясь того, что его разрушат внутренние распри и местечковые представления о том, что правильно, а что - нет. 
 -  Ну, ты, блин, даешь, - ошарашенно пробормотал Тюря, - прямо как профессор какой-нибудь, грузишь! 
 -  Ты уж извини, Тюря, но у меня все-таки высшее образование. И иногда оно вылезает наружу. Я понимаю, что для урки уголовного это лишнее, но тут уж ничего не поделаешь. Этого из головы не выкорчевать. 
 -  Понятно… А что же насчет документа этого? Это что, вроде как «Моральный кодекс преступного элемента»? 
  По камере прокатился сдержанный смех. 
 -  Совершенно верно, - ничуть не смутившись, подтвердил я, - абсолютно справедливо. Ты попал прямо в точку. Как его назвать - не имеет значения. Хоть «Настольная книга уголовника». Но она должна быть. Тогда криминалитет, то есть те, кто хочет придерживаться каких-то традиций, смогут быть уверены в том, что правила, которых нужно придерживаться, действительно существуют и с ними можно ознакомиться в первоисточнике, а не со слов безголового бандюгана. Есть правила дорожного движения, напечатанные на бумаге, и если не выполнять их, то очень скоро все водители поубивают друг друга своими вонючими железяками. Так и здесь. Ты что, не видишь, что воровскому обществу каюк приходит? Видишь ведь, но молчишь. Думаешь, что этот каюк мимо тебя пройдет. Хрена лысого он пройдет мимо. Хватишься - ан поздно будет. Вот посмотри на беспредельщиков - у них этого кодекса нету, так ведь они и заявляют о себе, что у них нет никаких правил. А ведь это тоже правило. И очень жесткое, между прочим. Поэтому у них и разногласий нет. Ты покумекай, и поймешь. Они ведь своего рода анархисты. А это - тоже партия. 
  Я перевел дыхание и добавил: 
 -  А воры в законе, я имею в виду во что они превратились сейчас, - они те же беспредельщики, только другого фасона. Делают что хотят, а понятиями прикрываются, чтобы толпу уголовную в узде держать. Корчат из себя целок, блин, а на самом деле такое творят, что их всех на колья сажать надо. Я понимаю, что тебе трудно все это усвоить, но ничего. Времени у нас тут - хоть отбавляй, так что лежи себе на шконочке и соображай. А то привыкли все под себя грести потихонечку, авось пронесет… 
 -  Так ведь ты и сам - вор в законе, - неуверенно произнес Тюря, - так что же ты… 
 -  А я, между прочим, к этой славе и не рвался. Просто кое-кому моих денег захотелось, вот они и сыграли со мной в игру без правил. 
 -  Ну и как? 
 -  А пока никак. 
 -  А потом? 
 -  А потом - посмотрим. Так что ты подумай о том, что я тебе о законе сказал. Ведь это сделать - как два пальца обоссать. Ну, к примеру… Собрать всероссийский сходняк, выработать закон и отпечатать его на мелованной финской бумаге в богатом переплете. И все дела. И тогда все урки будут носить его у сердца и всегда обращаться к нему в трудную минуту жизни. Как христиане к - Библии. 
 -  Эх, дал бы я тебе по башке за базары твои богохульные, - неожиданно раздался за моей спиной густой низкий голос, - да обет принял: не поднимать больше руки на человека. Везет тебе, Знахарь, ой, везет… 




 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «КРЕСТЫ»


 Глава 1 НАТАША - ЗОЛОТАЯ РУЧКА


 Наташа почувствовала слежку еще утром, когда в супермаркете «Штольц» увидела мужчину в приличном сером костюме, стоявшего возле стеллажа с женскими прокладками. Он стоял, заложив руки за спину и разглядывал эти специфические изделия с видом знатока. При этом он одобрительно покачивал головой и понимающе поджимал губы.
 Сначала Наташе стало смешно, потому что она подумала, что это обычный страдалец, любующийся изделиями, которые прилегают к самой что ни на есть интересной части женского тела. Таких страдальцев в Германии было полным-полно, и Наташа забыла о нем через минуту. Но потом она увидела его снова, и на этот раз он так же увлеченно изучал запасные части для газовых водогреев. Наташа насторожилась и внимательно посмотрела на него, чтобы запомнить. Почувствовав ее взгляд, мужчина отвернулся и, все так же заложив руки за спину, стал изучать сверкающие нарядные унитазы. Возможно, он сладострастно представлял себе, как на них усаживаются женщины.
 А уж когда Наташа заманила его в отдел альпинистского снаряжения и он начал восхищаться крючьями, альпенштоками и шипованными ботинками, все сомнения отпали. За ней следили.
 Богатство, свалившееся на Наташу, не сделало ее менее осторожной, но оно же, показав возможности, которые открывают перед человеком несколько десятков миллионов долларов, облегчило ей жизнь и стало ее защищать. Наташа знала, что теперь она может позволять себе почти все, зная, что сможет расплатиться за любой из своих фортелей деньгами, силу которых пока еще никто не отменил.
 И поэтому, почувствовав знакомый зуд, зовущий людей скакать перед разъяренным быком или прыгать с моста вниз головой с резинками на ногах, она подошла к широкой настороженной спине и процедила сквозь зубы:
 - Козел!
 Спина вздрогнула, но ее обладатель не обернулся.
 Наташа засмеялась и пошла в сторону лифта. Проходя мимо большого зеркала, занимавшего всю стену, она посмотрела в него и увидела, что к мужчине в сером костюме подошел еще один, и они обменялись несколькими фразами, глядя в разные стороны.
 Почувствовав приятное прикосновение адреналиновой волны, Наташа вошла в лифт и нажала на кнопку с надписью «гараж». Двери начали медленно закрываться, и в последнюю секунду она увидела, что оба мужчины в серых костюмах прибавили шагу, спеша к лифтам.
 Кабина мягко поехала вниз, и Наташа, открыв сумочку, достала из нее обыкновенный баллончик с аэрозолем «Антидог». На людей он действовал ничуть не хуже, чем на бедных собачек, любящих кусаться, а основным достоинством его было то, что сам аэрозоль являлся не газом, а жидкостью, и поэтому его можно было использовать в замкнутых объемах почти без риска для себя.
 Цифры на табло сменяли друг друга, наконец лифт остановился, звоночек звякнул и двери разъехались.
 Выйдя в просторный гараж, находившийся в подвале под супермаркетом, Наташа быстро огляделась и увидела мужчину, который стоял недалеко от лифта, прижимая ухо к плечу. Увидев Наташу, он выпрямился и решительно направился к ней, при этом широко улыбаясь и говоря понемецки:
 - Простите, фрау, позвольте мне…
 О чем он просил Наташу, она так и не узнала, потому что не менее решительно шагнула ему навстречу и, улыбаясь так же любезно, как и он, щедро облила его лицо «Антидогом».
 Мужчина ошеломленно остановился, через секунду его лицо сморщилось, и, схватив себя скрюченными пальцами за зажмуренные глаза, он прошипел по-русски:
 - Ой, блядь… Ах ты, сука!
 Наташа подтянула вверх узкую юбку и изо всех сил дала ему ногой по яйцам. Мужчина взвыл и скрючился, повалившись на бок.
 - Конечно, сука, да еще какая! - сказала Наташа, чувствуя, как адреналин хлещет в ней, как из пожарного крана.
 Убрав баллончик в сумочку, она огляделась еще раз и быстро пошла к своей машине. Сев за руль, она увидела, что двери другого лифта открылись и в них показались те самые двое, которые следили за ней на четвертом этаже супермаркета.
 Заметив корчившегося на бетонном полу человека, они замерли на секунду, затем один из них бросился к поверженному товарищу, а другой - к Наташе, наблюдавшей за происходящим из шикарного бархатного салона «мерседеса 900». Наташа слегка нажала на газ, и ее розовый «мерс» мягко тронулся с места. Тогда бежавший к ней человек резко изменил курс и направился к стоявшему недалеко от Наташиной машины «пассату».
 Наташа посмотрела вперед и увидела, что до плавно поднимавшегося вверх выезда из подземного гаража было метров сто. Отъехав метров на двадцать, она остановилась и взглянула в зеркало.
 «Пассат» уже выруливал в проезд, и к нему спешили двое федералов, один из которых поддерживал другого, согнувшегося в три погибели и державшегося одной рукой за промежность, а другой - за лицо.
 Усмехнувшись, Наташа дождалась, когда все они влезли в машину, затем нажала на газ. В это время из бокового проезда неторопливо выкатился «пежо 605», и перегородил ей дорогу, да к тому же еще и заглох, не желая слушаться старухи в седых буклях, которая энергично произнесла «ах, шайзе» и потянулась к замку зажигания.
 Наташа резко нажала на тормоз и посмотрела в зеркало.
 «Пассат» уже полностью вылез в проход и нацелился «мерседесу» в багажник. На лицах сидевших в «пассате» федералов читалась мрачная решимость и не менее мрачная радость по случаю поимки этой подлой суки, которая теперь не может выехать из гаража.
 Посмотрев на проклятый «пежо», Наташа сжала губы и, врубив задний ход, утопила педаль газа в пол. Мощный мотор «мерседеса» взвыл, от бешено закрутившихся колес повалил вонючий дым, и «мерседес», прыгнув назад, врубился массивным багажником в капот только что тронувшегося «пассата». Раздался страшный грохот, и «мерседес», который был в два раза тяжелее «пассата», продолжил движение задним ходом, не снижая скорости.
 Водитель «пассата» изо всех сил давил на тормоз, но это было бесполезно. «Мерседес» задом продолжал толкать его машину, и через несколько секунд «пассат» с грохотом врезался багажником в бетонную стену гаража.
 Федералу, пострадавшему от негуманных действий Наташи, стало совсем грустно, и он прилег на заднем сидень отдохнуть. Но двое его сослуживцев не упали духом и, выскочив из машины, бросились к «мерседесу».
 Один из них успел крепко схватиться за ручку двери как раз в тот момент, когда Наташа переключила рычаг на «драйв» и нажала на газ. «Мерседес» рванулся вперед, и потерявший равновесие спец упал на бетон. При этом его правая рука угодила под заднее колесо машины, весившей более двух тонн. Руку с силой продернуло под мощно вращавшимся широким колесом, и к черной полосе жженой резины добавилась кровавая черта. Спец заорал благим матом, схватившись левой рукой за окровавленное и торчавшее в другую сторону предплечье правой и откатился в сторону.
 Тогда его коллега, не обращая внимания на старуху в «пежо», достал из подмышечной кобуры пистолет и, передернув затвор, прицелился в Наташу сквозь заднее стекло «мерседеса».
 Откуда ему было знать, что стеклышки в Наташиной машине были не простые, а, хоть и не золотые, но зато пуленепробиваемые. Раздался оглушительный выстрел, стекло громко лязгнуло, но осталось целым. А пуля, отскочив вверх, попала прямо в датчик пожарной сигнализации. Раздался громкий непрекращающийся звонок и в ту же секунду весь огромный гараж превратился в общую душевую. Из спринклеров ровными зонтиками хлестала вода, у старухи отвисла челюсть, а стрелок от неожиданности опустил ствол.
 Увидев это, Наташа снова врубила задний ход и через секунду не успевший отскочить федерал взлетел над багажником «мерседеса», как неудачливый тореадор над головой подловившего его быка. «Мерседес» тут же рванулся вперед, а спец, приземлившийся головой на бетонный пол, потерял сознание и выронил пистолет.
 Старуха, пришедшая в себя, неожиданно проявила чудеса реакции и расторопности. Когда «мерседес» уже направлялся в ее левую дверь, потому что Наташа решила просто смести его с пути, старая фрау врубила задний ход и успела убраться с дороги.
 На улицу Наташа выехала неторопливо, потому что привлекать к себе внимание экстремальной манерой езды было вовсе ни к чему. А кроме того, федералы, оставшиеся в гараже с носом, еще не скоро смогут продолжить погоню, да и вообще они вряд ли станут продолжать ее после такого афронта.
 Завернув за угол, Наташа остановила машину и вышла посмотреть, что у нее с багажником. И вот тут она похвалила себя за то, что, заплатив лишние восемьдесят тысяч долларов, получила не обычный роскошный лимузин, а красивый броневик, имевший обманчивый цвет розового нижнего белья, мечты сексуальных маньяков. Ущерб сводился всего лишь к одному разбитому фонарю и нескольким крупным царапинам, из-под которых виднелся тусклый металл.
 Убедившись, что ее машина не привлекает к себе особенного внимания, Наташа снова села за руль и поехала домой, но не прямо, а через неблагополучный квартал Берлина, где обосновалась наркомафия и прочие сомнительный слои общества. Там она, не выходя из машины, купила у уличного торговца пакетик героина и, взяв его носовым платком, убрала в карман стильного жакета.
 Она точно знала, что будет происходить дальше.
 Подъезжая к арендованному ею несколько дней назад небольшому, но дорогому и комфортабельному домику в пригороде, она чувствовала, как адреналин весело носится по ее кровеносной системе, и радовалась тому, что это неожиданное, но приятное приключение еще не закончилось. Теперь предстояло выполнить тот самый прыжок с резинками на ногах, который мог доставить ей главное удовольствие.
 Свернув на свою улицу, она с удовлетворением отметила, что на небольшом расстоянии от выложенного цветным кирпичом въезда к ее дому стоит малозаметный серый «опель вектра», а в нем - два силуэта.
 Все правильно. Если Наташу решили захватить, то дело не должно было ограничиться попыткой в гараже супермаркета. И теперь двое других ждали ее около дома. Наверняка те, кому не удалось сделать свое дело полчаса назад, позвонили своим, и вот пожалуйста - два терпеливых ухажера в незаметном «опеле». Но они, в отличие от своих предшественников, были уже в курсе дела, так что ей следовало быть осторожной.
 Медленно подъезжая к дому, Наташа отпустила руль и достала из кармана платок, в котором был пакетик с героином. Потом вынула из просторного бардачка «Вальтер», разрешение на ношение которого она держала в бумажнике вместе с правами. Платок - в левую руку, пистолет - в правую.
 «Мерседес» остановился.
 Наташа открыла дверь и одновременно с этим открылись обе двери в «опеле», стоявшем в десяти метрах от нее. Выскользнув из-за руля, Наташа увидела, как один из двух мужчин, вышедших из «опеля», направился к ней, а другой остался у машины, опершись на распахнутую дверь. Тот, который шел к Наташе, уже не улыбался, как его коллега в гараже, и держал левую руку в кармане пиджака.
 Наташа решительно шагнула ему навстречу и, подойдя вплотную, изо всех сил ударила его по лицу «Вальтером», который до этого прятала за спиной. Мужчина охнул и, выдернув левую руку из кармана, схватился за окровавленное лицо. При этом на асфальт с лязгом вывалился «Макаров» с коротким глушителем. В ту же секунду Наташа быстрым движением засунула в его правый карман пакетик с героином, и сразу же после этого несколько раз выстрелила в воздух.
 Оставшийся у машины федерал присел от неожиданности, а Наташа, повалив на землю растерявшегося агента, воткнула пистолет ему в ухо и пронзительно закричала по-немецки:
 - Помогите! Полиция! Помогите!
 Оглядевшись, она увидела, как в окнах соседних домов замелькали лица их обитателей, услышавших выстрелы и крики, и поняла, что через несколько минут полиция будет здесь. Мало того, одна из дверей распахнулась, и на улицу выскочил здоровенный малый с взведенным арбалетом в руках. Он уже неоднократно видел здесь Наташу и раскланивался с ней при встрече, так что, мигом сообразив, кто тут злодей, решительно направил стрелу, способную пробить навылет дюймовую доску, на второго неудачника.
 Убедившись, что дело в шляпе, Наташа с улыбкой посмотрела на лежавшего перед ней агента ФСБ и тихо сказала:
 - Ну все, ребята, вам - пиздец. А ты сам как думаешь?
 Спец, отняв руки от окровавленного рта, в котором теперь недоставало трех зубов, прошепелявил:
 - Все равно достанем тебя. Сука!
 Наташа улыбнулась еще шире и сказала:
 - Насчет второго - совершенно верно. Прямо в точку. А насчет первого - узнаешь через несколько минут.
 Белые машины с зеленой надписью «Полицай» окружили место происшествия, как крокодилы, завалившие быка. Рослые полицейские с пушками в руках сразу поняли, кто тут жертва, а кто преступник, и через минуту оба спеца стояли, широко расставив ноги и упершись руками в багажники полицейских машин. А еще через минуту один из полицаев держал двумя похожими на сардельки пальцами пакетик с героином перед расквашенным носом одного из них и спрашивал, что это такое.
 Федерал хмуро ответил, что не знает, и оглянулся на Наташу.
 Она, любезно разговаривая с другим полицейским, державшим в руке ее американский паспорт и немецкое разрешение на ствол, заметила его взгляд и, вытянув в его сторону губы, как для поцелуя, громко чмокнула.
 Федерал скривился и отвернувшись, пробормотал:
 - Сучара…
 Услышав это, Наташа озабоченно нахмурилась и вполголоса сказала полицейскому:
 - Я американка российского происхождения, и поэтому очень хорошо знаю этот тип людей. Это - русская мафия. Такие люди преследовали в России мою семью. Именно из-за этого я была вынуждена покинуть свою Родину. Проверьте их как следует. Обычно они связаны с наркотиками и оружием, а иногда торгуют живым товаром. Только будьте осторожны. Это - страшные люди.
 Двухметровый бугай, которому были адресованы эти несколько фраз, оглянулся на стоявших раком федералов и, с недоброй усмешкой возвращая Наташе ее документы, которые были в полном порядке, сказал:
 - Посмотрим, какими страшными они будут через час.
 Он помолчал, буравя взглядом спины задержанных, и добавил:
 - Этим ребятам сильно не повезло. Мой брат тоже был полицейским, и его убили такие же подонки.
 Потом он придал лицу выражение официальной любезности и, козырнув, сказал:
 - Будьте готовы к тому, что вас вызовут в полицию, разумеется, в роли свидетеля или пострадавшей. Это - как вам больше понравится.
 - А как им понравится меньше? - с неподдельным интересом спросила Наташа.
 Полицай усмехнулся и ответил:
 - Это безразлично. Теперь им в любом случае мало не покажется.
 - Тогда рассчитывайте на меня как на свидетеля. Меньше мороки.
 - Отлично, фрау, - сказал полицейский и, козырнув еще раз, пошел к своей машине.
 Злоумышленники уже были упакованы и бросали на Наташу злобные взгляды сквозь дымчатое стекло. Наташа посмотрела на них в последний раз и тут почувствовала, как кто-то тронул ее за локоть.
 Обернувшись, она увидела перед собой здоровяка с арбалетом. Он учтиво склонил белокурую арийскую голову и сказал:
 - Обстоятельства располагают к тому, чтобы я представился своей бесстрашной соседке. Курт Гассель, олимпийский чемпион по стрельбе из лука.




 * * *


 Обнаженная Наташа лежала на огромной кровати, широко раскинув ноги.
 Стены просторной комнаты таяли в романтичном полумраке, который колыхался вместе с красноватым пламенем нескольких свечей, расставленных вокруг кровати. Сладкая истома охватывала Наташу, и она, полузакрыв глаза, слабо шевелила запекшимися губами.
 На ее загорелых бедрах и животе были нарисованы несколько ярких концентрических кругов, напоминавших мишень для стрельбы из лука, и десятка этой мишени располагалась как раз там, куда всегда стремятся попасть мужчины. Разведя ноги еще шире, Наташа воскликнула:
 - Ну где же ты, мой верный Зигфрид, я жду тебя! Твоя Изольда истосковалась в ожидании своего повелителя. Она ждет, когда твои мощные руки обнимут ее, она жаждет твоего сокрушительного проникновения! Приди ко мне, мой светлый рыцарь!
 Курт, совершенно обнаженный, стоял в античной позе на полированном комоде, располагавшемся как раз напротив кровати.
 Под тонкой белой кожей его крупного мускулистого тела так и перекатывались мускулы. На голове Курта был позолоченный венок, а в руке он держал вычурно изогнутый игрушечный лук, сильно напоминавший оружие Купидона. Внушительный член Курта находился в очень возбужденном состоянии и торчал вперед и вверх, словно говорил «зиг хайль!» невидимому фюреру.
 Бивень Курта к тому же был украшен разноцветными полосками и черточками в примитивном стиле североамериканских индейцев, а ближе к мускулистому животу снабжен несколькими красивыми перьями, подобно стреле для лука.
 Наташа застонала, и, выгнув живот так, что вход в ее жаркое лоно, окруженный нарисованными на загорелой коже кольцами, поднялся и открылся перед Куртом, выкрикнула:
 - Я жду тебя, мой повелитель!
 Курт отбросил лук и встал в позу стартующего пловца.
 На его лице появилось выражение страсти, восхищения и решимости, и он, взмахнув руками, прыгнул с комода прямо на Наташу, стараясь сразу попасть членом куда надо.
 Но, отталкиваясь ногами от комода, он поскользнулся на полировке, и его напряженный член вместо того, чтобы оказаться в горячей райской темноте, со всего размаху уткнулся Наташе в живот. Раздался негромкий хруст разрываемых тканей, гордый символ мужской мощи нелепо скривился набок, и под его кожей появилась быстро увеличивавшаяся синяя гематома.
 Сто десять килограммов спортивного тела припечатали Наташу к постели, не принеся ей при этом ни малейшего наслаждения. Она увидела над собой разинутый и перекошенный от боли рот Курта, из которого неслись странные звуки:
 - Пи-пи-пи. Пи-пи-пи. Пи-пи-пи.
 Просторная комната начала таять, огромная кровать уменьшилась в размерах, а Курт, изогнувшись, вылетел сквозь распахнутое окно в ночную тьму.
 Наташа открыла глаза.
 На тумбочке рядом с ее изголовьем стоял электронный будильник, издававший отвратительные, способные разбудить кого угодно звуки:
 - Пи-пи-пи. Пи-пи-пи. Пи-пи-пи.
 Слабой спросонья рукой Наташа хлопнула по будильнику, и он заткнулся.
 Потом она отбросила одеяло и посмотрела на свой живот. Никаких кругов на нем не было. Вздохнув, она поднялась с постели и побрела в ванную, думая о том, что пора завязывать с этими новомодными снотворными.
 Иной раз после них снится такая чертовщина!




 * * *


 Виктор Павлович Лузгин попал в поле зрения ныне покойного генерала Губанова уже давно. Ориентировки на серийного убийцу, пять лет назад терроризировавшего юго-восток Ленинградской области, висели тогда в каждом отделении милиции.
 Самому Губанову не было ни малейшего дела ни до четырнадцати расчлененных женских трупов, найденных в разных лесочках, парках и подвалах, ни до поимки и предания суду кровавого маньяка, чья мрачная слава росла с каждой очередной жертвой.
 Однако преступный почерк и психологический портрет серийного убийцы сильно заинтересовали генерала ФСБ, и он дал своим доверенным людям задание найти этого человека во что бы то ни стало и доставить к нему в целости и сохранности, а главное - втайне от официального правосудия.
 По одному ему заметным штрихам и нюансам, проявлявшимся в каждом из убийств, Губанов понял, что перед ним не простой любитель чужой крови и смерти, а изощренный гурман, которому доставляет особое удовольствие планирование и исполнение шокирующих своей жестокостью и изобретательностью замыслов. Маньяк получал удовольствие не от самого убийства, а от созданной им конструкции события, в котором смерть жертвы была лишь ставкой в рискованной игре.
 Губанов печенкой чувствовал, что этот человек окажется ему полезен, и, как это бывало нередко, не ошибся. В один прекрасный день двое его агентов, доказав свой высокий профессионализм, накрыли маньяка прямо в его берлоге, и убийства прекратились.
 В течение полутора лет милицейские начальники, понукаемые вышестоящими чиновниками, суетились, пытаясь найти канувшего в неизвестность преступника, но их суета так ни к чему и не привела. Постепенно все начало затихать само собой, а когда 11 сентября 2001 года мир содрогнулся от двух взрывов в Нью-Йорке, то о маньяке просто забыли.
 Забыли все, кроме Губанова.
 Четыре года назад в один из сотен тысяч загородных домиков, плотным кольцом окружавших Город, привезли человека с черным мешком на голове.
 В этом домике, ничем не отличавшемся от любой другой дачи, генерал ФСБ Владимир Михайлович Губанов занимался делами, хоть и связанными с его основной деятельностью, но не известными никому из его коллег, исключая нескольких особо доверенных сотрудников. В том, что они всегда будут молчать, у Губанова не было ни малейшего сомнения, потому что каждый из них имел в своей служебной биографии подробности, подобные смертному приговору и известные только Губанову. Застраховавшись таким образом, Губанов вполне полагался на своих помощников, и пока что все, что он делал с их помощью, проходило безукоризненно.
 Губанов сидел на мягком диване и, потягивая пиво, смотрел на человека, стоявшего перед ним.
 Как и почти все маньяки, этот ничем не отличался от любого обычного гражданина. Острый и быстрый взгляд бывает у многих, развитый череп с рельефными залысинами - тоже не редкость, разве что руки… Но и руки то ли скульптора, то ли хирурга не говорят ни о чем, кроме того, что их хозяин занимает их интересной работой.
 Виктор Павлович Лузгин, бывший преподаватель математики в одном из ленинградских вузов, свихнулся на том, что люди, окружавшие его, подобны членам сложнейшего математического уравнения. А поскольку в уравнениях некоторые из членов время от времени уничтожаются в результате каких-либо действий, то и он с математической точностью удалял того или другого человека, прежде доказав самому себе уравнение с этим человеком на бумаге.
 Он прекрасно понимал, что его безукоризненные с точки зрения математической логики действия не могут быть одобрены обществом, но это только возбуждало его, и он воспринимал остальных людей, содрогавшихся от его кровавых исследований, лишь как недалеких научных оппонентов, которые не в состоянии понять открытые им закономерности.
 Поняв это, Губанов не спеша построил неопровержимую логическую конструкцию, и в ее иезуитских тисках Лузгин почувствовал себя зажатым намертво и навсегда. Кроме того, профессионально разговорив Лузгина, Губанов записал на видеопленку все его откровения и, продемонстрировав запись маньяку, закрепил свою власть над ним.
 Однако, посмотрев в его глаза после просмотра записи, Губанов совершенно четко прочитал в них, что перед Лузгиным воздвиглось новое грандиозное уравнение, призом за решение которого была его собственная жизнь. Губанов был основным членом этого уравнения, и его предстояло свести к нулю.
 Маньяк есть маньяк, и поэтому идея решения этой математической задачи захватила Лузгина полностью, не отменяя, впрочем, смертельного ужаса, который внушал ему генерал ФСБ Владимир Михайлович Губанов, сумеший разгадать его. Губанов понял, что, как только Лузгин решит это уравнение, его, генеральская, жизнь немедленно прервется, и поэтому принял меры.
 Во-первых, ничего не подозревавшему Лузгину был под наркозом имплантирован миниатюрный радиомаяк с батарейкой на пять лет.
 Во-вторых, местом его обитания был определен отдаленный хутор недалеко от Выборга, где Лузгин должен был сидеть не высовываясь и жить убогой жизнью деревенского бобыля.
 И в-третьих - за ним постоянно следили обычным образом.
 За эти четыре года Лузгину были предложены шесть уравнений, блестящие решения которых позволили Губанову виртуозно избавиться от шестерых мешавших ему людей.
 А полгода назад не знакомые ему люди привезли на хутор испуганную молоденькую девушку и, произнеся все правильные пароли, доказывавшие, что они исполняют волю Губанова, сказали, что эта девушка пробудет на хуторе неопределенно долгое время. Кроме того, ее не должен был видеть никто, а в случае, если это окажется невозможным, девушку следовало уничтожить.
 Оставив Лузгину обычное денежное пособие и некоторые продукты, они уехали, и вот уже полгода Алена безвылазно сидела в подполе, над которым был воздвигнул целый курган из земли, готовый рухнуть и похоронить ее под своей многотонной тяжестью. Для этого Лузгину нужно было всего лишь повернуть на девяносто градусов торчавший из земли сучковатый кол.
 В этот несчастный для него день Лузгин, как всегда, просунул в амбразуру дощатой двери подпола миску с отвратительным варевом, которым он кормил свою узницу, и, мстительно хмыкнув, поморщился, когда две худые и невероятно грязные руки жадно схватили ее.
 Из амбразуры резко несло аммиаком. За полгода Лузгин ни разу не выпустил Алену на улицу и не позаботился о том, чтобы она могла справлять естественные нужды по-человечески. В подвале были лишь деревянные нары с кучей грязного тряпья да яма в углу, прикрытая куском щепастой фанеры.
 Лузгин был импотентом, и поэтому все его жертвы неизменно оказывались женщинами, которых он выбирал сам до неудачного знакомства с Губановым. В губановских же уравнениях фигурировали исключительно мужчины. И теперь Лузгин мог изливать свою неутоленную страстную ненависть только на Алену. А поскольку ему было сказано, что с головы этой девушки не должен упасть ни один волос, он ее и не трогал. И не заглядывал к ней.
 Лишь однажды, когда он услышал, как Алена осторожно скребется в подполе, пытаясь сделать подкоп, он, усмехнувшись, направил в амбразуру струю «Черемухи», и потом полчаса со сладострастной улыбкой слушал, как девушка удушливо хрипит и надрывно кашляет. Когда душераздирающие звуки умолкли, он произнес:
 - Услышу еще раз - будет хуже.
 Алена не ответила, и, восприняв ее молчание как знак согласия, Лузгин пошел в лес за ягодами.
 Сунув пленнице пайку, Лузгин проверил, как топится банька, в которой он сегодня собирался попариться всласть, и пошел было в избу, но вдруг услышал треск сучка под чьей-то ногой и, резко обернувшись, увидел выходившую из леса молодую темноволосую женщину в ватнике и резиновых сапогах, измазанных грязью. Женщина выглядела очень утомленной и измученной.
 С трудом держась на ногах, она подошла к насторожившемуся Лузгину и сказала слабым голосом:
 - Слава богу, вышла… Заблудилась я… Дай воды, хозяин, я со вчерашнего утра ни капли…
 Лузгин молча повернулся к ней спиной и пошел в избу.
 Не закрывая за собой дверь, он набрал в ковшик воды из ведра, стоявшего на лавке, и, обернувшись, увидел, что женщина пристально смотрит поверх его головы на что-то в избе.
 Увидев, что Лузгин заметил ее взгляд, женщина отвела глаза от того, на что смотрела, и с жадностью приняла дрожащими руками холодный и мокрый алюминиевый ковшик с водой.
 Пока она пила, закрыв глаза и громко глотая, он обернулся и увидел, что внутри избы прямо напротив двери на гвозде висят янтарные бусы, которые раньше были на его пленнице. Усмехнувшись, Лузгин подумал, что не зря он уничто-жал этих ничтожных тварей, которые, даже чудом выбравшись из леса, в котором можно было запросто заблудиться и погибнуть, тупо пялятся на дешевые блестящие цацки.
 Допив, женщина протянула Лузгину ковшик и попросила:
 - Дай еще!
 Лузгин снова прошел в избу, а когда, набрав воды, повернулся к двери, перед ним что-то мелькнуло и он почувствовал сокрушительный удар в правую сторону лба. В его глазах вспыхнула яркая черная звезда, затем сверху упала ослепительная темнота, и он мешком свалился на пол, выронив ковшик и разлив воду.
 Очнувшись, Лузгин обнаружил себя привязанным к козлам, на которых он обычно пилил дрова. Голова кружилась, и где-то в глубине над правым глазом пульсировала дикая боль.
 Он находился в сарае, через распахнутую дверь которого мог видеть небольшой дворик перед избой и женщину, возившуюся с замком погреба, в котором сидела несчастная Алена. Вход в погреб был ниже уровня земли, и Лузгин видел только согнутую спину женщины. Ватник валялся на земле, и на женщине оказалась яркая футболка с надписью «Get out you motherfucker».
 Лузгин застонал, и женщина, выпрямившись, обернулась.
 - Очнулся, касатик, - констатировала она неожиданно свежим и чистым голосом, совсем не похожим на утомленный хрип выбравшейся из леса скиталицы.
 Смахнув со лба прядь темных волос, она подошла к Лузгину и сказала:
 - Все, Лузгин, твое уравнение решено. Пора сводить тебя к нулю.
 После этих слов, ужаснувших бывшего математика, она подняла с земли топор, обухом которого несколько минут назад засветила ему в лоб, и, покачивая зазубренным острием перед лицом сразу же обмочившегося Лузгина, стала держать длинную паузу. Она молчала до тех пор, пока не увидела, как ужас, стремительно наполнявший Лузгина, отразился в его глазах и потек по мгновенно побледневшему лицу.
 - Не сейчас. Позже, - сказала Наташа, - ты еще должен многое мне рассказать.
 Она повернулась к нему спиной и снова спустилась в яму, где был вход в подпол. Размахнувшись, Наташа одним ударом снесла замок и, отбросив ненужный более топор в сторону, с трудом открыла перекосившуюся дверь и ласково сказала в темноту:
 - Выходи, Аленушка, все кончилось.
 На пороге подпола показалась изможденная и чудовищно грязная молодая девушка. Она закрыла руками отвыкшие от света глаза и покачнулась. Наташа обняла Алену за плечи и, не обращая внимания на неприятный запах, исходивший от нее, прижала к себе.
 - Все, Алена, теперь все будет хорошо. Сейчас я тебя вымою, а потом мы уйдем отсюда.
 Алена оторвала руки от лица и огляделась.
 Увидев привязанного в сарае Лузгина, она шагнула к нему с изменившимся лицом, но Наташа удержала ее, сказав:
 - Не надо, оставь его мне. Ты ведь не знаешь всего. То, что он сделал с тобой, хоть и ужасно, но - мелочь. Позже я поговорю с ним обо всем так, как он того заслуживает.
 Она посмотрела на Лузгина и сказала:
 - Четырнадцать женщин для себя и шесть мужчин для Губанова.
 Услышав это, бывший математик, крепко привязанный к козлам, задрожал и снова обмочился. Увидев темное пятно на его портках, Наташа усмехнулась и сказала:
 - Вот-вот, бойся!
 И неожиданно наклонившись к самому его лицу, добавила, глядя прямо в глаза:
 - Бойся как следует, бойся сильно, бойся так, чтобы твой страх сожрал тебя изнутри до того, как я начну заниматься тобой снаружи.
 Снова обняв Алену за плечи, Наташа обернулась к Лузгину и сказала:
 - А насчет баньки это ты хорошо сегодня придумал. Прямо как угадал!
 И она увела Алену отмываться от полугодовых грязи, страха и тоски.
 Три часа, на протяжении которых Лузгин бессильно слушал плеск и мокрые шлепки, доносившиеся из баньки, показались ему вечностью. Он понимал, что его жизнь, скорее всего, подходит к концу, но предпочел бы умереть от пули из ментовского пистолета, а не от руки неполноценного существа, которым была эта ничтожная женщина, сумевшая своей подлой хитростью застать его врасплох. Он считал, что с ним обошлись нечестно, и сознание этого мучило его сильнее предчувствия близкой гибели.
 Наконец женщины закончили мыться и вышли из баньки, замотанные во взятые из хозяйства Лузгина простыни. На их чисто вымытой коже сверкали капли воды, и Алена слабо улыбалась, слушая какой-то веселый женский рассказ, которым Наташа развлекала ее, умело уводя от воспоминаний о кошмарных шести месяцах в сыром подвале.
 Проходя мимо двери в сарай, Наташа, не переставая улыбаться, по-приятельски подмигнула Лузгину и извиняющимся тоном сказала:
 - Ну, подожди еще немножко, всего полчасика. Уже скоро.
 И они ушли в избу, закрыв за собой дверь.
 Лузгин боялся.
 Как и сказала Наташа, страх пожирал его изнутри.
 Он чувствовал себя пустой оболочкой, дочиста выгрызенной каким-то безглазым холодным чудовищем, и в темноте этого безжизненного пространства метались обжигающие то морозом, то огнем сквозняки. Во рту пересохло, глаза не могли оторваться от двери в избу, а затекшие до синевы руки и ноги, туго перетянутые веревкой, невыносимо болели.
 Наконец дверь отворилась и на пороге показались полностью одетые девушки. На Алене была та самая, полгода пролежавшая в старом растрескавшемся кособоком шкафу, одежда, в которой ее привезли люди Губанова. Лузгин понял, что его жизнь заканчивается, что сейчас уравнение будет завершено, и страх с новой силой набросился на него, кусая за мягкий и дряблый живот.
 Положив руку Алене на плечо, Наташа указала в просвет между деревьями и сказала:
 - Видишь вот тот холмик, примерно в километре? Иди туда и жди меня, пока я не приду.
 Алена кивнула и, бросив на Лузгина непонятный взгляд, ушла в указанном направлении.
 Проводив ее взглядом, Наташа достала сигареты и закурила.
 Потом она посмотрела на замершего в ужасе Лузгина и, достав из заднего кармана джинсов опасную бритву, открыла ее. Солнечный луч метнулся в опасном вогнутом лепестке и скользнул по его глазам.
 Лузгин почувствовал, что уже мертв, что всего этого уже не должно быть, что он все еще находится здесь лишь по чудовищной ошибке Верховного Распорядителя Жизни, и беззвучно закричал…
 Наташа подошла к нему и опустилась на корточки.
 Заглянув уже мертвому, но все еще дышащему Лузгину в самую душу, она посмотрела на сверкающее лезвие бритвы, затем снова перевела взгляд на широко открытые глаза бывшего математика, осмелившегося решать человеческие уравнения с помощью цифр и стального лезвия, и тихо спросила:
 - Ну что, поговорим?




 Глава 2 И СНОВА ЗДРАВСТВУЙТЕ, «КРЕСТЫ»!


 Я обернулся и увидел, что на меня недобрым взглядом смотрит сидевший под следствием за двойное убийство Кадило. Этому молодому священнику не повезло в жизни. Его история была как раз примером того, что преступник не всегда злодей  -  и это грустно, а злодей не всегда преступник - и это страшно.
 До «Крестов» он был настоятелем где-то в Новгородской губернии. Заправлял церковными делами в небольшом старинном храме, который недавно был отреставрирован богобоязненными местными бизнесменами, читал проповеди, принимал прихожан, имел жену-красавицу и двух ребятишек - мальчика и девочку. И все у него было хорошо и радостно до того самого дня, когда он, приняв на грудь церковного винишка, решил остаться ночевать в храме, чтобы не расстраивать свою попадью винным духом.
 Улегся он на ватничек за кафедрой этой церковной, забыл я, как она называется, и сладко уснул с божьей помощью, а проснулся среди ночи от того, что услышал, как в храме кто-то шарит.
 Поднялся Кадило со своего лежбища и увидел двух святотатцев, которые сноровисто запихивали в мешок иконки и прочую валютную церковную утварь. Сначала у него от увиденного язык отнялся, а потом адреналин вместе с высококачественным кагором ударили в голову, и, взревев, как раненый слон, он бросился на осквернителей храма Божьего.
 Надо отметить, что по комплекции батюшка уверенно тянул на полутяжа, а маховики у него были, как у гориллы. Ну и, естественно, здоровый образ жизни, молочко, медок, свежий воздух и все прочее.
 Короче говоря, тот, который карабкался по лепным украшениям на стену за самой красивой и дорогой иконой, от испуга сорвался и расколол башку об каменный пол. А который награбленное добро в мешок укладывал, попытался пальцы растопырить и батюшку на испуг взять. Но не тут-то было.
 Святой отец без всяких там спортивных затей двинул его кулачищем по ребрам, да так, что сразу сломал четыре, а одно из них проткнуло сердце церковного вора, и он быстренько сдох.
 По мне - так этому попу надо орден на шею вешать, а по законам этим поганым, по государственным понятиям российским нашим - сидеть ему за убийство. И еще неизвестно, сколько.
 Вот так.
 Я, конечно, пропустил мимо ушей его реплику насчет «дать по башке».
 Это только те, кто постоянно ищет приключений, с радостью цепляются к таким словам. Кадило от сердца сказал, и мне лезть в бутылку ни к чему. А главное - только я знал, о чем и, главное, для чего я все это говорю. И всему этому уголовному сброду, окружавшему меня, таких вещей знать не полагалось. Теперь у меня была своя игра, и ее правила существовали только для меня одного.
 Да. Это была моя игра, и я не торопясь разыгрывал партию, а те, с кем я играл, не должны были знать моих истинных целей. И никто не должен был знать об этом.
 За неторопливыми разговорами время шло себе потихонечку, и я уже забыл о двух недоумках, которые где-то в углу искали ответа на мой вопрос.
 Но другие, для которых любое происшествие в камере скрашивало однообразное существование, не забыли о нем.
 С верхнего яруса раздался голос Пахаря:
 - Слышь, Знахарь, ты уж извини, что я в ваш разговор вмешиваюсь, но два часа уже прошло. Что там эти мерины ответят, братва ждет!
 Черт бы его побрал, подумал я. Хотя… действительно, что они там надумали? Впрочем, что бы они ни надумали, я уже решил, что организую этим двум отбросам такой кисляк, что они его всю жизнь помнить будут.
 В дальнем углу камеры произошло движение, и через некоторое время перед моей шконкой образовались Берендей и Шустрый.
 Окинув их взглядом, я устроился поудобнее и спросил:
 - Ну, что, двоечники? Нашли ответ?
 - Конечно, нашли, - уверенно сказал Берендей.
 - Что, оба нашли?
 - Оба, - подтвердил Шустрый.
 - Ну, тогда говорите. Начинай ты, - и я кивнул Шустрому.
 - А что тут говорить! Пидар - он вроде бабы. Он не настоящий мужик. А тот, кто его в жопу тянет, - он мужик. Потому что он и всякое другое может, и это у него есть… как его… во! Мужество! Он и бабу тянуть может, и пидара.
 - Та-ак. А ты что скажешь? - обратился я к Берендею.
 Тот посмотрел на меня, и, наверное, не увидел в моих глазах твердой четверки за ответ кореша. На его лице отразилось сомнение, потом усиленная работа его убогого мозга, потом, наконец, отчаяние, и он, решившись, выпалил:
 - А я так же думаю. И нечего тут рассуждать.
 Я взял из Тюриной пачки еще одну сигарету, не торопясь, раскурил ее и стал рассуждать вслух.
 - Значит, если не мужик - то пидар. Понятно. А за что ты, Берендей, сидишь?
 - А мы с корешами хату поставили, да менты расторопнее оказались. Повязали с поличным.
 - А в хате, когда вы ее чистили, кто-нибудь был?
 - Старуха с внучкой и пацан еще.
 - Пацану-то сколько лет было?
 - Не знаю, лет двенадцать, наверное.
 - Значит, трое. А вас сколько было?
 - А нас тоже трое.
 - Ну, это нормально. Трое на трое. Это - почестному.
 Наверное, Берендей почувствовал, что дело пахнет керосином, потому что стал часто зыркать на меня исподлобья и переминаться с ноги на ногу.
 - А что ты, Берендей, царь лесной, переминаешься? Может, в туалет хочешь сходить? Так сходи. Нам спешить некуда. Параша знаешь, где?
 - Знаю.
 - Это хорошо, что знаешь. Очень даже хорошо…
 Ну, тут его и вовсе заколбасило. Однако стоит, не дергается.
 - Та-ак, - продолжил я экзекуцию, - вас, значит, тоже трое было. И все ребята молодые, крепкие, вроде тебя?
 - Нормальные ребята, обычные.
 - А старуха та, наверное, метра два ростом, здоровая такая и с косой. Да?
 Берендей удивился и ответил:
 - Да нет, обыкновенная старуха, в кресле с колесами.
 - Это что, спортивное такое кресло? Для гонок? Тогда у нее руки накачанные должны быть.
 - Да какое там спортивное, - заныл Берендей, чувствуя, что подкрадывается жопа, но неизвестно еще, какая именно и с какой стороны, - обыкновенное инвалидное кресло для этих, как их… для парализованных.
 - А-а-а… Старуха, значит, парализованная. Жаль. Ну, тогда внучка лет двадцати и айкидо занимается.
 - Какое там айкидо, - позволил себе усмехнуться Берендей, - девчонке и десяти лет не было, классе в третьем учится, наверное.
 - Ну, не скажи, - глубокомысленно заметил я, - боевым искусствам иногда с шести лет обучать начинают. Правда, не здесь, а где-нибуль в Шао Лине… Ну, тогда, значит, пацан этот двенадцатилетний с волыной был. Не иначе.
 - Не было у него никакой волыны, он на кухне ножик схватил, когда Бывалый девчонку эту на диван завалил.
 - Девчонку - на диван? - переспросил я, чувствуя, как в районе солнечного сплетения начинает собираться тугой адреналиновый узел, - а он что, по мохнатым сейфам, что ли? Хотя у девчонки этой сейфик должен быть гладенький, нежненький, маленький… Что скажешь? Любишь такие сейфики?
 - А кто ж их не любит, - ляпнул Берендей, и я увидел, что он сразу же пожалел о сказанном.
 Все, решил я для себя. Я вам обоим сейчас сделаю. Я, бля, изменю вашу судьбу раз и навсегда. Но не будем спешить.
 Я прикурил новую сигарету от окурка старой и спросил:
 - Пацан, значит, с ножиком кинулся… Ну и что дальше?
 - А Бывалый дал ему раза, он и скопытился.
 - Что значит - скопытился?
 - А ударился головой об угол тумбочки, и все.
 - Убился, стало быть?
 - Ага, убился.
 - Понятно. А старуха?
 - А она от инфаркта крякнула, когда я ее привязывать стал. Да ей и так уже пора было, зажилась, старая галоша.
 Он пренебрежительно хмыкнул.
 - Ну, пора, так пора. Так Бывалый девчонкуто натянул?
 - Натянул.
 - А потом менты приехали. Так?
 - Так.
 - И, значит, вы так ничего и не успели прихватить?
 - Ничего. Свалили только в скатерть барахло всякое мелкое с тумбочки, колечки там всякие, потом деньги в вазе лежали, ну еще кое-что… Да не успели. Не было нам фарта в тот день.
 Я помолчал, подавляя в себе дикое желание убить этого подонка прямо на месте, и медленно произнес:
 - Да. Вам не было фарта в этот день. Точно. Это был самый несчастный день в твоей жизни. А подельники твои?
 - Бывалого мент грохнул из Макарова, причем не при сопротивлении, а просто так, когда увидел девчонку на диване. Падла ментовская, он ведь не имел права! Скажи, Знахарь, не имел ведь, правда?
 - Конечно, не имел. Это только ты имел право вломиться в хату и устроить там все это. А третий? Кто там у вас третьим был?
 - Чапаев. Ну, кликуха это. А так - Вован Шадурский.
 - И где он сейчас? - В другой камере. - Хорошо.
 Все было сказано, и пора было выставлять оценки в дневник.
 В камере стояла мертвая тишина.
 Я уже знал, что ждет этих двух, нет - трех ублюдков.
 Но они пока не знали.
 И, признаюсь, я испытывал некоторе удовольствие, заставляя Берендея с Шустрым стоять передо мной и слушать мое молчание. Да, я испытывал жестокое удовлетворение и продлевал его, не торопясь объявлять свое решение. И, если бы обстоятельства были другими, я приказал бы моим воинам посадить этих двух мерзавцев на колья. И чтобы не сразу, а медленно. чтобы свежеоструганный, аккуратно заточенный, тонкий ствол дерева входил Берендею в очко часов пять. Чтобы он медленно разорвал его внутренности, прошел через грудную клетку, отодвинув в сторону сердце и легкие, и вышел через его поганое горло. И чтобы потом этот острый деревянный кол прополз сквозь его мозг и уперся в макушку, но только с внутренней стороны.
 Жаль только, что он не смог бы жить до самого конца…
 А еще я хотел бы, чтобы все, кто был сейчас в камере, видели это.
 Хотя… Практика показывает, что публичные казни ничего не меняют. Разве что карманники в это время собирают повышенный урожай.
 Я вздохнул и, отогнав кровожадное, но приятное видение, сказал:
 - В общем, пацаны, я вас понял.
 Берендей слабо улыбнулся. Ему, наверное, показалось, что топор просвистел мимо, но он, конечно же, глубоко ошибался.
 - Значит, получается так. Мужик - не пидар, а пидар - не мужик. Это понятно. То есть если не мужик, то, значит, - пидар. Я так понимаю. Так вот вы - не мужики. Это я вам точно говорю. Вы - пидары гнойные.
 По камере пронесся легкий шум.
 - Да, - повторил я, повысив голос, - вы оба - пидары. И еще Чапаев ваш. С ним потом разберемся.
 Берендей и Шустрый выпучили глаза и застыли.
 - Мужик, - продолжал я, - он мужественный. Сильный, смелый, справедливый. Желательно - умный. А вы, гниды, - ни то, ни другое, ни третье. И не четвертое. Вы, гандоны штопаные, можете только слабых женщин гасить да пацанов мелких убивать. Вы - крысы поганые. И место ваше - у параши. Мужик - он чужого не возьмет. Он девочку маленькую насиловать не будет. Ведь Бывалый ваш, жалко, что он сдох до времени, он ей там все ее мелкое хозяйство каркалыгой своей разорвал! Тварь. Вы, подонки, что-то там про крысятничество квакаете, а кто же вы есть, как не крысы, если вы у людей крадете? Вы нападаете на тех, кто слабее, и отнимаете у них, а за это еще в школе бьют. Вас, наверное, мало били. Но мы сделаем лучше. Вы накажете себя сами.
 Я сделал паузу и сказал:
 - Вы - пидары. Это я вам точно говорю. И поэтому сегодня же поимеете друг друга в жопу. И в рот тоже, для полного комплекта. Марго вам подскажет, в случае чего, как это лучше сделать. Слышишиь меня, Марго?
 - Слышу, Знахарь, - послышался голос от параши.
 И этот голос был весьма довольным.
 - Хорошо. Теперь так. Ганс!
 - Я здесь.
 Между нарами нарисовался беспредельщик Ганс, щедро украшенный татуировками на тему фашистской геральдики.
 - Проследи, чтобы все было исполнено.
 - Яволь, майн фюрер.
 - Ух ты как! Ладно, займись ими.
 Ганс повернулся к ошеломленным и неспособным даже вякнуть жертвам моего правосудия и ласково сказал им:
 - Ну, пошли, мои хорошие! Я покажу вам новое место в жизни. Оно во-он там, у параши.
 И, обняв Берендея и Шустрого за плечи, он с силой развернул их и увел от меня.
 Я откинулся на спинку шконки и уставился в потолок.
 В камере царила тишина, нарушаемая только шагами двух идущих навстречу своей новой судьбе нефартовых урок. Все смотрели на них как на приговоренных к смерти. А оно почти что так и было. Только не все еще понимали это и не все отдавали себе отчет в том, что на самом деле произошло нечто гораздо большее, чем обычное правилово в камере.
 Но со временем все они это поймут. Все.
 Да только будет поздно.
 Отведя двух новообращенных машек к их новому месту жительства, Ганс неожиданно вернулся и, присев на край моей койки, наклонился ко мне и зашептал:
 - Слушай, Знахарь, ты как хочешь, но теперь у твоей шконки будут постоянно дежурить мои люди. Особенно ночью. Они будут сменяться, как и положено, и ты на них внимания не обращай. Вроде как мебель. Что скажешь?
 Я подумал немножко и ответил:
 - Годится.
 - Вот и хорошо. Надеюсь, теперь ты сам понимаешь…
 - Понимаю.
 Ганс встал и исчез за нарами.
 А еще через минуту к моему изголовью протиснулся какой-то еще не знакомый мне штемп и, заняв неожиданно мало места, застыл, слившись со спинкой трехъярусной койки. И действительно, уже через несколько минут я перестал его замечать. В натуре как мебель!
 Тюря покосился на моего стража и спросил:
 - И что, он теперь все время будет здесь торчать?
 - Да, Тюря, будет. Но ты не обращай на него внимания. Дай лучше сигаретку.
 - Возьми, - сказал Тюря, бросая мне на шконку целую пачку «Парламента», - бери всю пачку. А то у меня уже рука устала давать тебе по одной. Потом отдашь.
 - Спасибо, - ответил я и, подцепив ногтем, сорвал с пачки тонкую прозрачную ленточку, идущую по кругу.
 В это время за моей спиной прозвучал густой голос:
 - А ты когда-нибудь слышал такое: «Не судите, да не судимы будете?»
 Неторопливо закурив, я положил сигареты на край шконки, поправил подушку и только после этого повернул голову к говорившему.
 Это, конечно, был Кадило.
 Выпустив струйку дыма, я внимательно рассмотрел огонек сигареты и лениво ответил:
 - Слышал. А что?
 - Да так, ничего особенного… Но вот ты сейчас и судил и приговорил. И как тебе - ничего? Нормально?
 - Нормально, будь уверен, - кивнул я, - не совсем, правда, но - нормально.
 - А почему не совсем?
 - А потому, Кадило, - ответил я, мечтательно глядя, как дым медленно поднимается к потолку, - что вот если бы я был царем, а еще лучше - каким-нибудь ханом, то сейчас этих обсосов уже сажали бы на кол.
 - На кол?
 - Ага! Именно на кол. Так что им повезло, что они сидят в совковой тюрьме, а не в какомнибудь средневековом зиндане, и что я не владыка местный, который может их конями разорвать, а всего лишь обыкновенный вор в законе.
 - И тебе их не жалко?
 - Не-а. Нисколечко. А ты, может, возлюбить их посоветуешь?
 - Может, и посоветую.
 - Не надо. Бесполезно. А «не судите, и не судимы будете» надо понимать так, что если ты боишься, что тебя за твой суд другие судить будут, тогда сиди себе тихонечко в уголке и не чирикай. А я, Кадило, не боюсь.
 Кадило потеребил бороду, хмуро глядя вниз, потом взглянул на меня и снова спросил:
 - А такое - «мне отмщение и аз воздам» - слышал?
 Я покачал головой и сказал:
 - Да ты, Кадило, не спрашивай меня каждый раз, слышал я или нет. Я тебе сразу отвечу - все это я слышал, читал, знаю и помню. И Библия у меня есть. Была то есть. Была до тех пор, пока у меня был дом.
 Я вспомнил, при каких обстоятельствах дом перестал у меня быть, и невесело усмехнулся.
 - А раз ты все читал и знаешь, то почему же берешь на себя то, что позволено только Богу?
 Я посмотрел на Кадило, который сверлил меня недовольным взглядом праведника, на глазах которого произошло вопиющее нарушение заповедей, и, вздохнув, подумал: а стоит ли… Стоит ли говорить с ним об этом всем? Ведь сколько таких разговоров у меня уже было… И все - как об стенку горох. Вот они, православные, порицают, например, каких-нибудь «Свидетелей Иеговы», а сами не отличаются от них ни на сантиметрик. По программе, конечно, отличаются, а вот по сути - ни на чуть-чуть. Такие же впертые.




 * * *


 И я снова ощутил раздвоение личности, которое время от времени накатывало на меня с тех самых пор, как мой первый суд объявил мне приговор за убийство, которого я не совершал.
 Во мне жило два человека.
 Один из них был медиком с высшим образованием, перспективным реаниматологом, подумывавшим даже о диссертации, человеком начитанным, интеллигентным, культурным, ну, понятное дело, не без цинизма, свойственного людям, работающим на самом краю обрыва, уходящего в Смерть.
 Другой был вынужденным уголовником, почти профессиональным убийцей, знатоком воровской и бандитской жизни, человеком, давно вышедшим за все мыслимые рамки, отделяющие людей от нелюдей, и разговаривавшим на блатном жаргоне…
 Я вспомнил, что говорил старец Евстрат, когда мы сидели с ним на верхушке скалы, вокруг которой до самого горизонта уходили темно-зеленые волны дикой тайги. Говорил он тогда много чего, но одно было совершенно ясно. Если бы я не принял решения отомстить, то остался бы тем, первым.
 Врачом, спасающим человеческие жизни.
 Именно в ту самую секунду, когда, лежа на нарах, я решил бежать и убить тех, кто сломал мне жизнь, это решение начало превращаться в действия, и моя жизнь изменилась.
 А теперь - прошу любить и жаловать - на арене одноглазый Знахарь, вор в законе. Который иногда вспоминает, что он интеллигентный человек. Бывший интеллигентный человек.




 * * *


 - Что молчишь? - спросил Кадило, и я увидел, как в его глазах мелькнула искорка торжества, - или нечего сказать?
 Сколько раз я видел эту искорку в глазах верующих…
 Ладно.
 - Сказать, говоришь, нечего? - переспросил я, - ошибаешься. Ты, конечно, так называемый «божий человек», священник… поп…
 Я сделал паузу.
 - Ты - жрец, вот ты кто.
 - Я не жрец, - возразил Кадило, - я духовное лицо, слуга Божий.
 - Да жрец ты, жрец, - отмахнулся я от него, - посмотри в словаре русского языка. У тебя такой есть?
 - А мне и не надо. Библия - вот мой словарь.
 - Понятно. Так вот ты - жрец. Служитель культа. Это только относительно недавно, лет пятьсот назад, может, побольше, жрецы стали называть себя духовенством. Чтобы, значит, отделиться от того, что было до них. Мол, мы - новые. Те, старые, были не того, а мы, новые, - самое то.
 - Я - раб Господа нашего Иисуса Христа, - заявил Кадило.
 - Вот то-то и оно, что раб. Ну, да не будем об этом. Тебе этого все равно не понять.
 Я затянулся и спросил:
 - Вот ты сказал: «Мне отмщение, и аз воздам». Знаю такое. А сам-то ты как понимаешь этот тезис?
 - А что тут понимать? Все православные христиане знают, что это значит.
 - Ну, и что же?
 - А то, что Господь сказал: ваше дело себя беречь, души свои спасать. А злодеев я накажу сам, и кара им будет такая, какую вы в своей жизни и представить не можете. Примерно так.
 - Понятно. То есть - не трогайте убийц, насильников, кромешников, прочую мразь, я с ними сам потом разберусь. А они пока пусть творят с вами, что хотят. Так?
 Кадило прищурился, глядя на меня.
 - То есть, значит, есть три суда, - продолжил я, - Высший, он же Божий, он - самый правильный. Хорошо. Пусть так. Потом идет суд человеческий, созданный, чтобы оградить людей от тех самых злодеев, которых тут сейчас полная камера. И вот он уже не того. Потому что посягает на «аз воздам». Но, судя по тому, что ваша церковь не протестует против его существования, еще вроде ничего. То есть - для господина вашего терпимо. Иначе бы он вам знак дал, и вы, конечно, загомонили бы все сразу. Но этот суд и эти законы вроде как и вас, слуг Божьих, от злодеев охраняют, так что вы молчите. Ну, а третий суд, тот самый, который существует сто или двести или сколько там тысяч лет, короче, с тех пор, как люди живут, он, значит, уже не годится.
 Я прикурил новую сигарету. После такого перерыва я курил их одну за другой и никак не мог накуриться.
 - Вот смотри, Кадило, нарисую сейчас тебе картиночку. Например, живет себе древний крестьянин. Семья, скотина, огород, этакая первобытная бесхитростная жизнь. И выходит, значит, из леса разбойник с усами до ушей. Опасный принципиальный бездельник, дрянь кровавая и прочее. И начинает дом грабить, скотину угонять, жену насиловать, детей пинать. Ну, наш крестьянин идет в дом, снимает со стены прапрадедовский двуручный меч, выходит на двор, где разбойник радуется своему праздничку, и разрубает его пополам. От макушки и до самых яиц. После этого бросает половинки свиньям, а сам начинает уборочку. Прибрал все за подонком этим и возвратился к прерванному занятию. А тут и жена, приведя себя в порядок, с обедом подоспела. И никакого обсуждения произошедшего. Никаких разговоров о правах. Никаких судов. Ни ментов, ни прокуроров, ни адвокатов. Не о чем тут говорить. Жизнь продолжается.
 Я взглянул на Кадило и сказал:
 - А твой Бог, стало быть, против этого? То есть - ни-ни? Вы душу свою спасайте, а пидар этот пусть тем временем всех вас покрошит, я с ним сам потом разберусь? Так, что ли?
 - Нет, не так.
 - А как?
 - А ты, если Библию читал, что спрашиваешь?
 - Понятно. Не знаешь. Так вот я тебе скажу, что лично я ни разу не видел, чтобы молния с небес по злодею шваркнула. И Бога своими глазами я не видел. Зато вас, христиан, видел более чем достаточно. И разговоров от вас наслушался столько, что уши устали. И самое главное, что я увидел в вас, - это обычное стремление к власти. У вас и прихожане-то паствой называются. Баранами, стало быть. Потому что паства и быдло - одно и то же. А ты, Кадило, у этих баранов - пастух, и это тебе нравится. И я много еще могу тебе сказать обо всем этом, да только здесь не место. Да и не поймешь ты. У тебя, как у всех верующих, в ушах особые хрящики есть. Как только что-то неудобное вам скажешь - эти хрящики тут же - хлоп! - и закрываются. И вы продолжаете гнать свою бодягу с того же места.
 Я затушил сигарету и сказал:
 - А что касается этих двух пидаров, то ты предпочтешь, чтобы они отсидели лет по пять, вышли в расцвете лет и сил, когда им обоим еще и тридцатки нету, и продолжили свое разгуляево? Да еще и гордились тем, что они, в натуре, конкретно зону топтали? Этого хочешь?
 Мне пришла в голову интересная мысль.
 - Слушай, Кадило, а скажи ты мне вот что… Вот они выйдут… Хотя теперь они уже не выйдут такими героями. Ладно. Не они - другие. Подрастет твоя дочка, а какой-нибудь гнус ее на каркалыгу примет в кустах, а потом, чтобы концы в воду, - задушит. Оставишь возмездие господину твоему? Или как? А ведь ты этих двух недоносков в церкви за что убил? Всего лишь за деревяхи раскрашенные, про которые, между прочим, сам Христос сказал, что они никому не нужны.
 - Я пьяный был, - хмуро отреагировал Кадило.
 - Не важно. Важно то, как это стыкуется с тем, что ты своей пастве заправляешь. Ты так и не ответил, что ты сделаешь с теми, кто твою дочку во все дыры поимеет.
 - Своими руками… - проворчал Кадило, сжав кулаки.
 Я посмотрел на его руки.
 Да-а… Не повезет тому, кто прогневит этого батюшку.
 Ручки-то у него - что надо. Как у меня ножки.
 - Вот именно. Так что ты мне, Кадило, не заправляй из Святого Писания. Знаю я это все, проходил. Только у нас с тобой разница в том, что в тебе живет великий страх. И ты ищешь от него спасения. А где еще найти это спасение, как не под самой крутой крышей, которую только представить себе можно? Естественно, давайте сюда Бога! Круче него никого нет. Он и вечный, и всемогущий, и всемилостивый. Впрочем, не такой уж он и всемилостивый… Ну, да не об этом речь. И правильно говорят пробитые атеисты - вы сами создали себе Бога, наделив его своими лучшими, как вам самим кажется, качествами. Вы боитесь, твари ничтожные. Просто боитесь смерти. И ничего более. Да если вам наука предоставит неопровержимые доказательства того, что никакого Бога и в помине нет и что после смерти каждый, независимо от своих деяний, отправляется в вечный санаторий, в бесконечную здравницу имени Содома и Гоморры, вы тут же пошлете вашего Бога в жопу, в церквях устроите бардаки с саунами и шлюхами, а на иконах будете селедку разделывать. И вам совершенно нет дела до собственной души. Вы все пытаетесь быть, а по большей части просто выглядеть, праведниками просто для того, чтобы набрать побольше очков на билетик в жизнь вечную. А отпадет в этом необходимость - представляю, что вы будете творить.
 - Так ты атеист, что ли? - с надеждой поинтересовался Кадило, и я увидел, что у него в голове щелкнуло, а в глазах появилось выражение, говорящее о том, что теперь он сориентировался и готов к разговору с атеистом.
 Это у них давно уже отработано. За две тысячи лет приемов ведения дискуссии приемов и доводов набралось столько, что мама не горюй.
 - Да нет, Кадило, я не атеист, - обломал я его, - но мы еще к этому вернемся. А вот ты представь себе все-таки, что никакого Бога нет и что атеисты правы на все сто. То есть - нет ничего, кроме того, что ты можешь потрогать, увидеть, и, как там сказано, голос твой еще звучит. А потом помер - и все. И никакого тебе воздаяния, никакого наказания… Будешь ли ты, Кадило, душу свою обустраивать? Будешь ли ты хорошим и честным мальчиком? Лично я думаю, что именно верущие при таком раскладе и покажут себя в такой красе, что волосы встанут дыбом. Посуди сам: неверующие ведут себя так, как ведут. И поступают исключительно в соответствии со своими личными представлениями о том, что хорошо и что плохо. Вы ведете себя примерно так же, но от злодейства вас удерживает не собственное соображение, а божественные директивы. А если их убрать, то в какую же сторону вас всех шкиванет? А?
 - Никуда нас не шкиванет. Что же мы, не люди, что ли?
 - Вот именно - люди. А что такое люди - никому до сих пор не известно.
 Койка Тюри заскрипела, я посмотрел на него и увидел, что старый уголовник слушает наш разговор и доволен аж до самых ушей. Понятное дело, не каждый день такое развлечение.
 - Так вот, Кадило, теперь насчет того, атеист ли я. Слушай меня внимательно и понимай правильно.
 Признаться, я испытывал давно забытое удовольствие от того, что говорю о по-настоящему важных вещах, что говорю на нормальном, почти литературном языке, без всяких там «в натуре» и «за базар отвечаю». Я чувствовал, что тот, почти забытый человек, который читал Библию и Ницше, Шопенгауэра и Достоевского с Гоголем, тот, кто когда-то пачкал свои руки в крови людей, не убивая их, а вытаскивая с того света, тот, кто любил, надеялся и верил в то, что жизнь прекрасна и бесконечна, просыпается во мне и с удивлением смотрит вокруг. Куда это он попал, что это такое произошло, пока он был в летаргическом сне?
 - Так вот. Лично у меня нет достаточных оснований заниматься утверждением или отрицанием существования Бога, о котором говорят христиане. Мне попросту нет до этого дела. Есть конкретные люди, с которыми я сосуществую в пространстве и времени, и, глядя на этих людей, я вижу их по плодам их. Ты ведь помнишь это - «по плодам их узнаете их»?
 - Конечно, помню!
 - Вот и добрались до самого важного. В моем понятии это высказывание безусловно и обязательно касается всех людей, а не только тех, о ком так сказано в книге. Плоды всегда материальны, потому что в своих действиях и поступках человек овеществляет свой внутренний мир. И для того, чтобы увидеть эти плоды, не требуется ничего особенного. Только глаза. Так вот, на протяжении всей известной мне истории христианства плоды, приносимые христианами, ничем особенным не отличаются от плодов деятельности всех прочих людей. А кровавыми и грязными плодами история христианства, как и вся прочая история, богата более чем. Из этого я делаю элементарный вывод, что в лучшем случае христианство не более чем красивое и, увы, бесплодное заблуждение. И даже красивостью своею оно не изменяет внутренний мир человека настолько, чтобы стали плоды его прекраснее и достойнее, чем у остальных. Да и не такое уж оно и красивое, если посмотреть как следует. И за две тысячи лет вы так ничего и не сделали. Только и слышно от вас: ну, это, мол, было «неправильное христианство», а вот «настоящее, правильное христианство» - хорошее. Так ведь и от коммуняк то же самое слышишь - про «правильный» и «неправильный» коммунизм. Не может коммунизм быть другим, чем мы его знаем, так и христианство есть то, что мы видим, и не что иное. Другого не бывает. Хотя две тысячи лет - срок ничтожный… чем черт не шутит!
 Тюря закашлялся, и, взглянув на него, я увидел, что он уставился на меня, выкатив бельма.
 - Ну ты, блин, даешь, - прохрипел он наконец, - прямо как профессор на лекции. Тебя и назвать надо было не Знахарем, а Профессором!
 - Так ведь я же говорил тебе, что у меня высшее образование. Если не нравится, могу прекратить.
 - Не-не, - Тюря замахал обеими руками, - ништяк грузишь! Давно такого не слышал. Давай-давай!
 Я снова повернулся к Кадилу и продолжил:
 - И ты имей в виду, что я все это не просто так говорю. А главное - я говорю вовсе не о Боге. Я говорю о вас, о людях, которые распространяют все это по земле. Вам ведь власть нужна и ничего более. А взамен вы даете тем, кто вам поверил, иллюзию того, что все будет путем. Вроде как веселящий укол перед казнью. Ведь к вам идут не те, кто радуется жизни и пьет ее полной мерой  -  и сладкую, и горькую… Идут те, кто, несмотря на свой иногда даже грозный вид, ежеминутно умирает от страха смерти. Знаешь такое - трус умирает тысячу раз?
 Кадило отрицательно помотал головой.
 - Ладно. Это - не важно. Вот смотри: живет себе человек, а к нему подходит другой и спрашивает: «А ты знаешь, что кроме всего прочего, уже известного тебе, есть Бог?» А тот отвечает: «Ух ты! Не, не знаю!» И тогда этот ему и говорит: «А вот я сейчас тебе все расскажу и объясню. И если ты станешь думать, как я, то станешь самым умным, счастливым и правильным, не то что все остальные козлы, которые со мной несогласны. А не станешь думать, как я, - будет тебе плохо, ой, как плохо! Несчастье с тобой случится!»
 - Мы так не делаем, - вскинулся Кадило, - ты где такое видел?
 - Нет, дорогой жрец, - мягко возразил я, - вы делаете именно так. Но - другими словами. И вы делаете это исключительно ради власти над другими людьми. Любая религия - система порабощения. Не зря в Библии чуть не на каждой странице повторяется: раб, раб Божий. А ведь раб - это никто. Раб - это вещь. Раб - существо, не имеющее свойства принимать и исполнять решения. Раб не имеет выбора. Раб - скот. Раб, чей бы он ни был, тварь ничтожная и презренная. И не вздумай втирать мне, что рабство может быть сладостным, если только господин правильный. То есть оно, может быть, и сладостно для какого-то раба. А для этого господина тоже сладостно? И ведь раб всегда лукав. Не думал об этом? А ты думал о том, что власть - вещь самодостаточная? Вспомни: ведь ни у Гитлера, ни у Сталина, ни у Ленина, это для простоты я говорю о тех, кто поближе, ни у кого из них не было сундуков с сокровищами. Они в этом не нуждались. Ты говоришь человеку: ляг, и он ложится. Встань - он встает. И все! Больше ничего не надо. Ты говоришь ему: чесать левой рукой правое ухо - смертный грех. Он чешет, и ты тут же укоряешь и пугаешь его так, что ему вешаться хочется. Вот она - власть! А больше ничего и не нужно, тем более если по твоей команде приседают миллионы. А чтобы завоевать и удержать власть, существует много способов, но самый надежный из них называется «разделяй и властвуй».
 - Ага, точно, - встрял Тюря, - я слышал!
 - Вот видишь, даже Тюря знает об этом, хотя академиев не кончал. Так вот, «разделяй и властвуй» значит - нарушь целостность и, пользуясь слабостью, происходящей из возникшего внутреннего противоречия, властвуй. Натравливание друг на друга людей в мире, в стране, в коллективе, - я оглянулся и добавил:  -  в камере, например,  -  самое примитивное, но весьма действенное применение этого способа. Но это все - семечки. Есть в этом деле высший пилотаж. А заключается он в том, чтобы разделить отдельно взятую личность, расколоть человека, расщепить, нарушить его целостность, подло навязав ему абсурдный и невозможный выбор. А далее - властвовать над ним, играя его страхами и надеждами. Власть - самодостаточная игра. И, по моему личному мнению, «бескорыстные» пастыри гораздо хуже и опаснее тех, кто примитивно отжимает у лохов квартиры, заманивая их в секты. А почему - отдельный разговор.
 Ошеломленный моей напористой речью, Кадило изумленно уставился на меня, некоторое время молчал и наконец выдал:
 - Да тобою Дьявол движет!
 - Ну Дьявол так Дьявол, - покладисто ответил я и засмеялся.
 А что ему, несчастному, ответить?
 Кадило нахмурился и заявил:
 - Ты - антихристианин.
 - Это у Ницше есть такая книга. «Антихристианин» называется. Читал?
 - Нет.
 - Выйдешь - почитай. Это я сейчас, считай, просто против шерсти тебя погладил разочек. А вот книжку эту прочтешь, так разорвешь на себе жопу до самого затылка. Вот он, Ницше,  -  действительно антихристианин.
 - А ты-то кем себя считаешь?
 - Я-то? Просто человек. Руки, ноги, голова. Душа.
 - Ага! А кто тебе душу дал?
 - Тот же, кто посылает на землю дождь. Скажи мне, кто посылает на землю дождичек, чтобы клубничка на грядочке выросла?
 - Никто не посылает. Что я, в школе не учился, что ли…
 - Вот и я говорю… Я, Кадило, не антихристианин. Я просто - не христианин. Разницу улавливаешь?
 - Нехристь, что ли?
 - Ну, если тебе так удобно,  -  пожалуйста. Называй, как хочешь, только в печку не суй. Успеется.
 - Но ты же крещеный?
 - А меня тогда не спрашивали. Сунули в купель - и все дела. А в сознательном возрасте я этого не делал.
 - Вот и зря. Окрестился бы, глядишь, и снизошла бы на тебя благодать Божья.
 Я вздохнул. Видать, пока я тут распинался, хрящики в его ушах были замкнуты накрепко.
 - В общем, пора бы этот разговор заканчивать, - сказал я, - вот только напоследок еще хотелось бы… Ты, Кадило, когда в школе учился, сочинение на тему «За что я люблю образ Павлика Морозова» писал?
 - Нет, не писал.
 - И я тоже не писал. Молодые мы с тобой. А вот папашка мой, когда еще жив был, рассказывал об этом. Да, когда еще жив был… Ну и как тебе, Кадило, тема? Ничего странного не видишь?
 - А что тут странного? Ну, ясное дело, тогда, при советской власти, других тем не было.
 - Это понятно. А ловушку видишь?
 - Какую еще ловушку?
 - Ага. Не видишь, значит. А сам, между прочим, в такие же подлые ловушки людей ловишь.
 - Ты это брось, Знахарь, - нахмурился Кадило, - кого это я ловлю? И что это еще за подлые ловушки? Я честный человек!
 - В том-то и дело, что честный, - вздохнул я, - я это и сам вижу. Да и другие тоже. Слышь, Тюря, как думаешь, Кадило - честный человек?
 Тюря тоже вздохнул:
 - Он-то? Кадило - честный… Не то что мы, мазурики…
 Мне стало смешно, когда Тюря назвал нас, убийц и негодяев, мазуриками, сказал:
 - Это я просто вспомнил кое-что свое. Не обращай внимания.
 - Так про какие такие ловушки подлые ты говоришь? - Кадило расслабился, - я чего-то не понимаю.
 - Сейчас объясню, - сказал я и взял сигарету.
 За время этого разговора я высадил уже чуть ли не треть пачки, а все никак не мог накуриться.
 И только я настроился втолковать Кадиле, каким образом в невинных, на первый взгляд, словах могут скрываться ловушки, да привести ему в пример опытных следаков, которые ловушки эти самые расставляют так, что любодорого посмотреть, как от двери послышался лязг.
 Все, кто был в камере, включая меня, моментально повернулись в ту сторону и услышали хриплый от хронического пьянства голос пожилого вертухая:
 - Разин, на выход.
 До меня не сразу дошло, что это моя фамилия.
 Как-то я отвык от ее звучания. Все больше - Знахарь…
 - С вещами, что ли? - весело поинтересовался я.
 - Обойдешься, - так же весело прохрипел вертухай, - к следователю, на допрос.
 Я не торопясь поднялся со шконки, сунул в карман сигареты и направился к распахнутой железной двери, покрытой не одним десятком слоев облупившейся краски.
 Уже шагнув за порог, я обернулся и сказал:
 - Если я не вернусь, считайте меня ватервейсом.
 - Кем-кем? - послышался чей-то голос.
 - Если вернусь - объясню, - ответил я уже из коридора.
 И, подчиняясь команде вертухая, от которого за метр несло перегаром, встал носом к стенке, заложив руки за спину.




 Глава 3 СКОЛЬКО СТОИТ МЕНТ?


 Капитан Анатолий Федорович Пинько давно уже перестал проклинать тот день, когда, будучи прекраснодушным юношей, верившим в то, что между добром и злом лежит хорошо видная всем пропасть, переступил порог милицейской школы.
 Теперь он устал и забыл об этом.
 А тогда он был уверен, что с его появлением в рядах стражей закона мир изменится и злодеи будут умирать у его ног в корчах, как граф Дракула, попавший на солнышко.
 Однако через несколько месяцев он увидел, что тут что-то не так.
 Еще чуть позже он убедился в том, что его будущая служба опасна, конечно, но скорее грязна, чем трудна.
 Через два года он понял, что она настолько грязна, что его недавние надежды быть белоснежным ангелом возмездия со сверкающим мечом в деснице попросту смешны, а повязка на глазах у Фемиды имеется только потому, что ей самой противно смотреть на то, что она делает.
 А когда Пинько покидал ментовское гнездо с новенькими погонами на плечах, в его глазах уже появился тот самый прозрачно-голубой слой, похожий на пленку жира на поверхности воды, который отличает официантов, таможенников и ментов, а особенно гаишников.
 Некоторые глупые писатели описывают этот почти незаметный холодный слой во взгляде человека как свидетельство твердости и воли.
 «Его холодный волевой взгляд…»
 Нет. Это не так.
 На самом деле это взгляд мертвеца.
 Этот взгляд не дрогнет, когда его обладатель вытащит зарплату из кармана пьяненького мастера цеха, бредущего домой после получки. Эти глаза не метнутся стыдливо в сторону, когда коллега станет насиловать прямо на заднем сиденьи вонючего «Уазика» жалкую уличную проститутку, задержанную где-нибудь на Искровском проспекте. Обладатель этого мужественного холодного взгляда не смутится, передавая бандитам информацию об интересующем их человеке и зная при этом, что того ждет.
 Пинько успешно прошел через все эти испытания и стал наконец законченной бессовестной тварью. Такой же, как и те, с кем он должен был бороться не на жизнь, а на смерть.
 Вспоминая то далекое время, когда он был юн и чист, Пинько слабо удивлялся, и вся его прошлая жизнь представлялась ему нереальной и неразличимой, как лицо утопленника, медленно показавшееся вдруг неглубоко под водой.
 Когда Пинько дослужился до следственного управления, что на бывшей улице Каляева, он уже совершенно свободно и непринужденно нарушал все законы и правила, которые составляли сам смысл его службы.
 Он привычно врал всем без исключения, подделывал и крал документы, брал и организовывал взятки, покрывал нечистоплотных коллег, которые отвечали ему взаимностью, с наглой улыбкой прикарманивал личное имущество граждан прямо у них на глазах…
 А после такой изнурительной работы, напившись с соратниками дешевой водки, горько сетовал на то, что все прогнило, что тех, кого он ловит, отпускают, провозглашал, стуча кулаком по столу, что «вор-р должен сидеть в тюр-рьме!», и вообще пытался страдать по безвозвратно утерянным чести и достоинству.
 Пытался, но - не получалось.
 Его мертвые глаза не умели видеть то, что кричало прямо в них, а холодная голова была занята несложными конструкциями, касавшимися исключительно стяжательства и безнаказанности.
 Вчера Пинько вызвал майор Чередняк и, по привычке глядя собеседнику между бровей, дал задание.
 - Завтра поедешь в «Кресты». Пропуск на тебя уже есть. Вызовешь Разина… Про Знахаря слышал? Вора в законе?
 - Вроде слышал. Это он генерала ФСБ замочил?
 - Ну, не совсем так… Но, в общем, тот самый. Знахарь, он же Разин Константин Владимирович. Да… Значит, вызовешь его, как бы на допрос, посидишь там с ним полчасика для виду и передашь информацию.
 - Маляву, что ли?
 - Маляву… Это зеки малявы посылают. Информацию, понял?
 - Рискованное дело, - притворно нахмурившись, пробормотал Пинько, - сами знаете, контакты с арестованными…
 Он исполнял давно знакомую роль в привычной игре.
 Майор, хмыкнув, ответил ему соответствующей репликой:
 - А риск оплачивается, между прочим.
 И небрежно бросил на стол пять сотенных купюр серо-зеленого цвета.
 На купюрах был изображен благообразный мужчина в высоком подпирающем щеки и подбородок воротничке, с улыбкой Джоконды глядевший куда-то в сторону.
 Вчера майору передали две тысячи долларов.
 Одна предназначалась ему лично, другая - тому, кто пойдет в «Кресты» и передаст Знахарю тщательно заклееную записку.
 Майор подумал и легко откроил из тысячи, предназначенной гонцу, половину. Таким образом, его гонорар за участие в передаче информации составил полторы тысячи американских долларов. Он подумал о том, что лучше бы это были полторы тысячи евро, но…
 Выбирать не приходилось. Тем более, что было необходимо дать денег ректору института, в котором училась бестолковая дочка Чередняка, предпочитавшая занятиям дискотеки, а книжкам и учебникам - легкие наркотики и половые члены студентов в количестве чем больше, тем лучше.
 Пинько точно знал, что майор передал ему не все, что должен был, но все тот же голубоватый налет на глазах старшего по званию надежно скрывал истину от капитана, пытавшегося сообразить, сколько ему недодали.
 Посоображав секунд пять, Пинько привычно сгреб деньги со стола и засунул их во внутренний карман. Он не был таким основательным человеком, как майор Чередняк, и поэтому не думал о серьезных и важных вещах, таких, как семья или, например, высшее образование для дочки.
 Своих детей у него не было, а девятнадцатилетняя дочка Чередняка, которая однажды пришла к папаше попросить за своего сокурсника, отличившегося в области пьяных правонарушений, через пятнадцать минут уже лежала на столе в кабинете Пинько. Ее гладкие ноги были широко раскинуты, и она жадно дышала, стараясь не пропустить ни одного из энергичных толчков папашиного подчиненного, которому он поручил разобраться в этом элементарном деле.
 Так что теперь, когда майор Чередняк в очередной раз обманывал капитана Пинько, недодавая тому предназначенные неподкупным стражам закона деньги, Пинько ухмылялся и думал:
 «Да задавись ты, пидар! Зато я твоей дочке засадил по самые гланды. И еще засажу. Ей только это и нужно.»
 Удовлетворение от этой простой, но гениальной, как все простое, мысли перекрывало досаду и жадность, просыпавшиеся в капитане, и они умиротворенно засыпали до следующего раза.
 А этих пятисот баксов вполне хватит на харрошую пьянку с приятелями и бабами.
 Какие еще могут быть радости в жизни?
 Вот именно.
 Пинько стоял лицом к решетке, рассекавшей длинный тюремный коридор, и, глядя в его безрадостную мертвую даль, ждал.
 Наконец из-за поворота показался заложивший руки за спину зэк, которого сопровождал приземистый пожилой вертухай.
 Пинько с интересом смотрел на приближавшегося Знахаря и пытался разглядеть в нем то особенное, что должно было бы даже внешне выделять вора в законе, да еще и завалившего генерала ФСБ.
 Но ничего такого Пинько не разглядел, разве что черная шелковая повязка, перечеркивавшая лицо Знахаря, выглядела необычно и как-то даже романтично, делая его похожим на пирата из книжки.
 Ростом Знахарь был чуть выше среднего, крепкий, подтянутый, в общем - нормальный молодой мужчина спортивного телосложения. Коротко, но не под машинку, стриженные светлые волосы, твердое лицо  -  такие лица бабам нравятся,  -  спокойный взгляд единственного темно-серого правого глаза, морщинки между бровей и по углам рта. Такие морщинки появляются от долгих размышлений и от привычки сдерживать эмоции и переживания. Походка - свободная и неторопливая, будто он вовсе и не по коридору тюрьмы идет, а по Садовой прогуливается.
 Подойдя к решетке, Знахарь равнодушно взглянул на Пинько и без понуканий повернулся лицом к стене. Вертухай с лязгом и шумом, гремя ключами на большом кольце из толстой проволоки, отпер замок, распахнул решетчатую дверь и шагнул в сторону. От вертухая несло перегаром, но держался он профессионально ровно и устойчиво.
 «Мастерство не пропьешь», - подумал Пинько и, открыв потрепанный бювар, с которым обычно ходил по служебным делам, молча показал вертухаю бумаги. Тот сделал вид, что читает их, потом так же молча кивнул и сделал знак Знахарю.
 Тот взглянул на сопровождающего, потом на Пинько и перешел по другую сторону решетки.
 - Пошли, - коротко бросил Пинько и пропустил Знахаря вперед.
 Кабинет или, точнее сказать, камера, предназначенная для бесед господ заключенных с адвокатами, следователями и прочими посетителями, выглядела, как все подобные помещения.
 Стены были выкрашены в отвратительный тоскливый цвет, которому даже названия не было, посередине - голый стол, а по бокам - два стула.
 И все это было привинчено к полу.
 Больше - ничего.
 Войдя в камеру, Пинько молча указал Знахарю на один из стульев, а сам уселся напротив. Устроившись на стульях, мужчины посмотрели друг на друга, и, увидев в глазах капитана знакомый прозрачный голубоватый налет, Знахарь усмехнулся.
 Капитан расценил его усмешку по-своему и спросил:
 - Что, думаешь, сейчас начальник колоть тебя начнет? Дело шить? Не дождешься. Больше мне делать нечего.
 - А я ничего не думаю. Я сижу. А думать - это вам надо, - привычно и равнодушно парировал Знахарь.
 - Ишь ты, умный какой, - так же привычно и равнодушно отзвался Пинько.
 Посмотрев на Знахаря с таким выражением, будто сомневался, стоит ли вообще говорить, зачем пришел, Пинько увидел, что этот отработанный годами взгляд, который обычно выводит зэков из равновесия и заставляет их отвечать нетерпеливым взглядом «ну, давай, давай, говори, не томи, чего мучаешь», не произвел на Знахаря никакого впечатления.
 Недовольно хмыкнув, Пинько вынул из кармана небольшой, размером с визитку, конвертик, тщательно заклеенный со всех сторон, который вдобавок был перекрещен скотчем.
 Держа его в руках, он многозначительно посмотрел на Знахаря, теперь уже без особой надежды ожидая увидеть взгляд собаки, которая следит за куском сахара и инстинктивно поворачивает голову вслед за движениями руки, держащей этот вожделенный кусок.
 Знахарь усмехнулся и спросил:
 - Ну, ты чего ждешь-то? Что я сейчас тут тебе служить буду? Может, сплясать тебе или песенку спеть? Это я могу. Только как бы тебе от моих песенок худо не стало. Голос у меня плохой. Понимаешь? Слуха нет.
 Пинько с недовольной миной пустил письмо по столу прямо к рукам Знахаря, потом достал сигареты и зажигалку. Закурив, он откинулся на жесткую спинку стула и, демонстративно изображая, что ему совсем неинтересно, что там, в маляве этой, написано, стал оглядываться, хотя знал, что ничего, ну ничегошеньки нового он тут не увидит.
 А Знахарь тем временем не торопясь, аккуратно отодрал ногтями скотч, отслоил приклеенный поверх складок письма кусочек бумаги, служивший контролькой, и, развернув сложенный во много раз лист четвертого формата, начал читать текст, распечатанный на компьютере.
 «Это сделала я. Острый, Ермак и прочие хотели убрать тебя в тот же день. В „Крестах“ то же самое, но меньше возможностей. Не спи. Берегись Пекаря. Жди меня. Я сделаю ВСЕ. Ты нужен мне живой. Скучаю по твоему…»
 Вместо подписи красовался неумелый рисунок, изображавший фигурку, летящую вниз головой с моста. От ног фигурки к мосту тянулись линии, которые, судя по всему, должны были изображать резинки.
 «Понятно», - подумал Знахарь и, прочитав письмо еще раз, взял со стола зажигалку и поджег его.
 Пинько дернулся было, но, натолкнувшись на тяжелый взгляд Знахаря, снова откинулся на железную спинку стула.
 Привычка совать нос везде в надежде найти информацию, которую можно было бы использовать с выгодой для себя, стала его второй натурой, и, пока Знахарь читал, Пинько думал о том, что хорошо бы узнать, о чем там, в письме этом, написано. У него даже не возникало мысли о том, что от иной информации за версту пахнет смертью.
 Вообще капитану Пинько очень везло.
 За все время службы в него не то что ни разу не выстрелили, но даже ни один пьяный или подследственный не дал ему в рыло. Вот уж везение так везение! За четырнадцать лет ни одной царапины и ни одного синяка.
 А когда во время очередной ведомственной пьянки знакомый старлей из убойного отдела, с трудом ворочая языком, сказал ему, строго вертя под носом кривым пальцем, что это не к добру, что судьба, мол, свое все равно возьмет, причем возьмет сразу за все упущенное, то есть вломит так, что мало не покажется, пьяный Пинько легкомысленно отмахнулся и сказал, что все это ерунда. Он, мол, материалист и во всю эту хреновину не верит. Старлей многозначительно кивнул и упал под стол.
 Письмо догорело, и Знахарь нахально сдул пепел на пол.
 Пинько, конечно, на это было глубоко наплевать, но он нахмурился, выдержал неодобрительную паузу и, делая вид, что спрашивает просто от скуки, сказал:
 - Тут ходят слухи, что ты, герой, генерала ФСБ завалил. Что - правда завалил?
 - Да мало ли кого я завалил, - лениво ответил Знахарь, - тебя не завалил, и слава Богу.
 - Ты не борзей, - повысил голос Пинько.
 - А ты не задавай дурацких вопросов, - отбил Знахарь.
 После этого собеседники сидели молча еще минут пятнадцать, стараясь не глядеть друг на друга. Оба понимали, что нужно делать вид, что тут идет беседа. Наконец, взглянув на часы, Пинько нажал на кнопку, привинченную к столу, и в дверях показался вертухай.
 - Концерт окончен, - сказал Пинько, вставая, - в камеру его.
 Вернувшись в камеру, Знахарь отмахнулся от любопытствующих и завалился на койку. У изголовья с равнодушным лицом стоял уже другой посланник Ганса. Но он занимал так же мало места и всем своим видом показывал, что ему нет дела абсолютно ни до чего, кроме сохранности объекта, которым являлся Знахарь.
 Закинув руки за голову, Знахарь упер невидящий взгляд в провисшее брюхо верхней койки и глубоко задумался.
 А подумать было о чем.
 Записка, которую он со второго раза выучил наизусть, при всей своей краткости содержала уйму интересных и важных вещей.
 Во-первых, несмотря на то, что текст записки был отпечатан на компьютере, сомневаться в том, что ее автором была именно Наташа, не приходилось.
 Человечек, прыгающий с моста с резинками на ногах…
 Когда Знахарь увидел этот полудетский рисунок, ему тут же вспомнилась встреча с Наташей в ее уютной, как она сама выразилась, норе.
 Именно там, когда он понял, что Наташа лезет в эти его смертельные игры исключительно из спортивного интереса, из любви к риску, Знахарь, повинуясь внезапному наитию, спросил у нее, не прыгала ли она с моста на резинках. Наташа тогда удивилась и сказала, что да, прыгала.
 И теперь Знахарь был совершенно уверен в том, что этот рисунок - одновременно и подпись, и пароль. А на компьютере записка отпечатана для того, чтобы нельзя было определить почерк писавшего. Тут все ясно.
 Теперь - об именах, а точнее - о кликухах, упомянутых в послании.
 Острый - это, понятное дело, Стилет.
 Ермак… Ага. Это Дядя Паша. Он с Урала, а Ермак Тимофеевич там в свое время сильно отличился. Интересно, а какая фамилия у этого Ермака была, подумал Знахарь и полез в карман за сигаретами.
 Пекарь. Тут посложнее. Но… тоже ясно.
 Это, конечно же, Саша Сухумский. А Пекарь он потому, что пирожковые держит. А Стилет его этими пирожковыми за яйца держит.
 Знахарь зло ухмыльнулся и представил себе, как между Стилетом и Сухумским начинается кровавая свара. И хорошо бы Сухумскому на Стилета какой-нибудь компромат иметь. Вот тогда начнется…
 С именами ясно.
 А вот самая первая фраза - «Это сделала я» - перечеркивала все рассуждения Знахаря, касавшиеся того, как коварный Стилет сдал его ментам.
 Конечно же, Стилет от этого не становился белым и пушистым, и бежать к нему с покаянием, мол, прости, Стилетик, дорогой, что я думал о тебе плохо, вовсе не следовало.
 Но эта короткая фраза меняла все.
 Значит, это Наташа упрятала Знахаря в «Кресты».
 Упрятала. Спрятала. Именно спрятала, а не посадила.
 С некоторых пор Знахарь полностью доверял этой сумасшедшей бабе. Он испытывал к ней глубокую симпатию и точно знал, что она никогда не сделает ему плохо, не предаст его и, как было уже не один раз, спасет.
 А раз так, то, судя по всему, она, пользуясь своими связями в ФСБ, устроила Знахарю эту изоляцию. А уж как - это ее дело. Скорее всего - дала кому надо денег, и Знахаря упаковали.
 Наверное, в этом был смысл. На воле можно получить пулю от снайпера, мину под днище машины, ножичек под ребро в толпе, да мало ли какие сюрпризы могут ждать человека, имеющего столько недоброжелателей, как Знахарь.
 А тут - только Саша Сухумский.
 Он, конечно, смотрящий по тюрьме, и как он скажет, так и будет, но возможности тут весьма ограничены. Нужно, конечно, держать ухо востро, но Наташа права - конечно же, здесь гораздо безопаснее, чем на улицах Питера.
 Да и Ганс вовремя подсуетился с охраной.
 Знахарь покосился в сторону спинки койки и увидел недалеко от своего лица неподвижную штанину и спокойно висящую вдоль нее руку. Костяшки на кулаке были сильно увеличены и покрыты множеством мелких белых шрамов.
 Боец. Это хорошо.
 А ведь, подходя к своей койке и заваливаясь на нее, Знахарь даже не заметил этого парня, который стоял у его изголовья.
 Действительно - как мебель!
 Главное, чтобы он не оказался мебелью в критической ситуации.
 Знахарь вставил сигарету в рот, тут же около уха раздался знакомый щелчок, и перед его лицом появился тот самый кулак со сбитыми костями. В кулаке была зажата зажигалка, и ее синий огонек почему-то подействовал на Знахаря успокаивающе.
 Он прикурил и, не оборачиваясь, кивнул. Зажигалка исчезла.
 Так, подумал Знахарь, в общем - все ясно.
 Сидеть и ждать. Наташа сделает все, что нужно. А в том, что она сделает все, Знахарь не сомневался ни секунды. Сомневался он только в одном. Что больше привлекает Наташу - шанс спасти любимого человека или возможность устроить побег из «Крестов»? Такой экстрим!
 Хотя побега, наверное, не будет. Скорее всего, она снова даст кому надо денег, и Знахаря переведут… например, в Анталию. Или в Барселону. В частный пансионат.
 Тоже нормально.
 Все нормально. Кроме еще одной строчки в письме.
 Наташа написала, что в «Крестах» - то же самое. Это значит, что здесь его тоже попытаются убить. Это - плохо. Но, как сказал Вирлипуций Четвертый, «предупрежден  -  значит вооружен», подумал Знахарь и повернулся на бок.
 И тут же наткнулся на взгляд Тюри, который, тоже лежа на боку, пристально изучал профиль Знахаря. Встретившись с ним взглядом, Тюря моргнул и спросил:
 - Ну как? Сказали тебе что-нибудь интересное?
 Знахарь помолчал и ответил:
 - Сказали. Такое интересное, что дальше ехать некуда.
 И замолчал. А Тюря тактично не спрашивал, что же такое интересное было сказано Знахарю. Он, как и все, находившиеся в этой камере, знал, что любопытной Варваре нос оторвали. Это для начала. А потом ей оторвали все остальное.
 В это время за спиной Знахаря раздалось глухое покашливание, а затем голос Кадила произнес:
 - Ну ладно, Знахарь, ты неверующий, что с тобой сделаешь… Бог тебе судья. Но ты же наш, Знахарь! Ты же р-русский!
 Он сделал ударение на слове «русский», произнеся его значительно и возвышенно, при этом глядя на Знахаря проникновенно и в тоже время испытующе.
 Знахарь, прищурившись, помолчал минуту и, тяжело вздохнув, ответил:
 - Знаешь, Кадило, сколько раз мне задавали этот вопрос? А ведь поначалу, в юности, я с готовностью отвечал: «Конечно!» И попадал в ловушку. Но сейчас я отвечу тебе правильно.
 Знахарь снова помолчал, причем и Кадило, и Тюря смотрели на него с нетерпеливым любопытством, и наконец ответил:
 - Да, Кадило, я - русский. Но я - не ваш.
 - То есть как это - «не ваш»? А чей?
 - А вам всем обязательно нужно, чтобы человек был чей-то? Ничей я, свой собственный, понял?
 Кадило, во время разговора сидевший, подавшись к Знахарю, разочарованно откинулся на койку и пробормотал:
 - Свой собственный… Добыча для дьявола, вот ты кто. Враг человеческий только и ищет таких вот…
 - Ну что же, - покладисто ответил Знахарь, - значит, так оно и есть, что ж тут поделаешь.
 - Молиться нужно больше, вот что я тебе скажу.
 - Вот ты за меня и помолись. У тебя лучше получится. А то от моих молитв у ангелов на небесах и понос может начаться.
 - Не богохульствуй!
 - Ну какой же ты, Кадило, простой все-таки! Ты что, не знаешь, что Бог поруганным не бывает?
 Кадило промолчал и повернулся к Знахарю спиной, давая этим понять, что богословский диспут окончен.
 Знахарь усмехнулся и полез за сигаретами. Заглянув в пачку, он присвистнул и сказал:
 - Слышь, Тюря, я за этими разговорами уже полпачки высадил и не заметил.
 - Это ничего, - ответил многоопытный Тюря, - в первый день после такого перерыва всегда так. Накуришься - притормозишь сам. Вот увидишь.
 Знахарь кивнул и закурил.
 В это время к его койке подошел Ганс и, присев на корточки так, что его голова оказалась на одном уровне с головой Знахаря, прошептал:
 - Слушай меня внимательно, Знахарь. Тут моя разведка донесла, что тебе грозят неприятности. Причем очень большие.
 - Говори, - тихо произнес Знахарь, внимательно глядя на молодого жилистого беспредельщика, густо разрисованного молниями, свастиками, черепами и прочими символами ужаса и смерти.
 - Саша Сухумский дружит с городскими начальничками, и они, рассудив хорошенько, решили тебя убрать. Замочить. Тут сразу два интереса. Один - у Саши, он почему-то тебя сильно не любит, другой - у муниципалитета. Им нужно к трехсотлетию Питера отчитаться перед Москвой по ликвидации крупных авторитетов. Сам понимашь, неофициально.
 - А ты-то откуда знаешь?
 - Абвер не дремлет. Слушай дальше. Ты очень подходишь для этого. Не ты один, конечно, но сейчас о тебе разговор. Сразу же после празднования трехсотлетия тебя переведут в другую камеру, и там шестерки Саши Сухумского тебя завалят. И не надейся, что отмахнешься от них. Там лоси здоровые и умелые, так что о всяких там единоборствах забудь. Я все сказал.
 - Хорошо. Спасибо, Ганс. Я этого не забуду.
 Ганс кивнул и, встав, исчез в проходе между тесно стоявшими высокими трехъярусными койками.
 А Знахарь, закинув левую руку за спину, а в правой держа сигарету, уставился единственным взглядом в потолок и подумал, что если бы взгляды могли оставлять следы, то потолок в камере за долгие годы существования «Крестов» был бы весь в дырках.




 * * *


 Та-а-ак…
 Значит, шестерки пирожочника нашего, Саши Сухумского, падлы поганые, валить меня тут собрались?
 Интересно.
 До празднования юбилея города осталось… мм-м… осталось… Между прочим, осталось всего лишь четыре дня!
 Ай-яй-яй!
 Да уж, Наташа, ты, конечно, спасла меня от пули или взрывного устройства, но получается так, что попал я из огня да в полымя. И там - кранты, и тут - каюк. Что-то это мне не нравится.
 И еще мальчишка этот…
 Вчера, после разговора с Кадилом, чтоб ему провалиться со своей душной набожностью, подвели ко мне мальчишку того самого, в футболке с надписью «Queen». Поговори, говорят, с ним, если хочешь.
 Ну, думаю, отчего же не поговорить…
 Поговорил.
 И так мне его жалко стало, а главное, то, что он мне рассказал, совершенно совпадало с моей собственной историей.
 Ну просто в копеечку!
 Разве что не жена его подставила, а студентка-сожительница, в которую он был влюблен по уши и на которой собирался жениться. А пока суд да дело, взял да и прописал ее к себе в комнату. Теперь ведь это просто делается, не то что при совке. А через неделю находят его соседа-алкоголика зарезанным, а ножичек-то из хозяйства мальчика этого, а на рукоятке-то - его отпечатки. В общем, знакомая схема. Соседи в ужасе, их там еще пять семей было, говорят: ах, мы и не подозревали, с каким страшным человеком жили столько лет! Ах, какой ужас! Ах, уберите детей подальше!
 Мальчика - в кандалы, всех остальных и девку эту - в свидетели, она говорит: ах, нет, как же так, он же не такой, он не мог, а следак ей: а пальчики на ноже?
 В общем, это мы уже проходили.
 И вот сидит этот мальчик в общей камере уже второй день, и лица на нем нету. Особенно после того, как я все у него выспросил, а потом объяснил ему, наивному, что это сучка та приезжая, на которой он жениться собрался, все организовала. Сама-то она вряд ли соседа почикала, для этого другие люди есть, зато теперь, когда дадут дурачку этому молодому лет восемь, а у нас человеческая жизнь иной раз и трехи не стоит, будет она в его питерской комнатке на улице Пестеля жить-поживать и дальше жизнь свою подлую устраивать.
 Говорю я ему все это, а сам вспоминаю, как мне самому старый авторитет про глупость мою толковал да про то, как моя жена, будь она проклята, меня под убийство подставила и как у меня после этого вся жизнь изменилась и вообще во что она, жизнь моя, превратилась.
 Зоны, урки, менты, ФСБ, арабы, убийства, Америка, взрывы, предательства, побеги, стрельба и еще черт знает что!
 Ну, богатство еще неимоверное. Это, конечно, приятно и интересно, но лучше уж реаниматором в больничке, чем у шестерок Саши Сухумского на пере.
 Так вот этот мальчик после того, как я раскрыл ему глаза, просто сам не свой стал. Не ест, не пьет, в пол смотрит, молчит…
 Ладно, думаю, перемелется. Главное, чтобы не пошел по моей дорожке. Да и не пойдет, наверное, ему слабо. Жидковат парнишка.
 А вот завтра его на допрос поведут, и это уже интереснее.
 Надо придумать, как передать через следака весточку Наташе. Хотя бы вызвать того хмыря, который мне от нее записку принес… Да поскорее. Пусть Наташа там кому надо денег даст, сколько им, падлам, захочется, но - быстро.
 Потому что дни моей жизни начали сокращаться быстрее, чем я рассчитывал. И времени у меня остается все меньше и меньше.
 Все меньше и меньше…
 Я почувствовал, что глаза мои слипаются, и, успев только подумать, что утро вечера мудренее, заснул.




 * * *


 Утром Знахаря разбудил необычный шум в камере. Открыв единственный глаз, он сел на койке, повернул голову и увидел, что зэки столпились вокруг чего-то в противоположном углу, а один из них, хромой Бекас, лупит в дверь и орет:
 - Эй, начальнички! Принимайте жмура! Нам здесь дохлятина не нужна!
 Растолкав урок, Знахарь пробился вперед и замер.
 Бедный, а именно так окрестили его сокамерники, тот самый мальчик, которому Знахарь вчера растолковывал, как его подставили, висел на спинке койки, подогнув ноги и касаясь коленями пола.
 Знахарь похолодел.
 Уставившись на висевшего в петле из тряпок Бедного, он почувствовал, как его пронизывает жалость к этому пацану, увидевшему отвратительную изнанку жизни и не выдержавшему этого зрелища.
 Если бы я не уснул, думал Знахарь, если бы я поговорил с ним еще, если бы… Но, как говорится, если бы у бабушки были яйца, она была бы дедушкой. Уж это Знахарь знал наверняка.
 Повернувшись, он, ссутулившись, добрел до своей койки и рухнул на нее.
 Болезненное чувство необратимости произошедшего охватило его, и даже собственные проблемы, связанные с необходимостью выживания, отошли на второй план. Знахарь лежал на спине, закрыв глаз, и видел перед собой растерянное лицо Бедного, который слушал его жестокие, но справедливые слова о том, что произошло с ним, глупым и наивным студентом, на самом деле.
 Он снова и снова слышал, как мальчишка беспомощно шептал:
 - Как же так, как же так… Но ведь она же такая хорошая…
 А Знахарь только жестко усмехался и продолжал развенчивать провинциальную любовь к столичным городам, которая заставляет девок сначала ложиться под любого столичного жителя, изображая любовь и верность, а потом толкает их на предательство, подлость, а иногда, как в случае с Бедным или с самим Знахарем - и на убийство.
 И вот теперь Бедный висел на спинке койке, отвесив челюсть, и его синий язык, оказавшийся уродливо длинным, торчал изо рта, а нижняя часть лица и футболка с надписью «Queen» были покрыты засохшей пеной, которая попала как раз на усатую физиономию Фредди Меркьюри. Не повезло бедному Фредди, что Бедный повесился именно в этой футболке. Знахарь невесело усмехнулся и вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть. Открыв глаз, он увидел сидящего рядом с ним на корточках Ганса. Ганс смотрел на Знахаря, и на его лице читалась странная смесь жалости, жестокости и самоуверенности.
 - Ну, что тебе? - устало спросил Знахарь.
 Он и на самом деле чувствовал себя так, будто всю ночь грузил уголь.
 Ганс ухватил себя за подбородок, с силой помял его и тихо сказал:
 - Я знаю, о чем ты думаешь. Вчера я слышал ваш разговор. Да только…
 - Что - только? - Знахарь напрягся.
 - В общем… В общем, Бедный этот - он мусор. Казачок засланный. Вот.
 Знахарь быстро сел и, мгновенно выстрелив рукой, схватил Ганса за ухо.
 - Говори. Или я оторву тебе ухо.
 Гансу было больно, но на его лице не дрогнул ни один мускул, и он так же тихо и спокойно продолжил:
 - Прежде чем он сдох, он рассказал все. Ну, во-первых, его узнал один из моих… В общем, его узнали. Во-вторых, он пришел именно к тебе и вся его история была специально подогнана под тебя, чтобы ты расслабился и пустил слезу.
 Знахарь медленно раслабил руку и отпустил Гансово ухо.
 Ганс, поморщившись, потер защемленный лопух, который, кстати, был изрядно и профессионально измят и изломан уже давно, и сказал:
 - Ты заметил, что его легенда в точности совпадала с твоей историей?
 Знахарь кивнул.
 - Ну вот. Я не знаю, зачем это было нужно ментам, да он и сам не знал. Он должен был войти к тебе в доверие, а там они бы уже решили, как использовать это.
 Знахарь снова кивнул и тут же с ужасом вспомнил, что как раз собирался наладить связь с волей через Бедного.
 Да-а-а, подумал Знахарь, вот оно как.
 - Ну и кто его… - спросил он, просто чтобы сказать что-то.
 - Какая тебе разница, - пожал плечами Ганс, - считай, что я.
 Знахарь замолчал, задумавшись. Ганс не мешал ему.
 Через несколько минут Знахарь глубоко вздохнул и сказал:
 - Да, видать, потерял я нюх. Действительно расслабился.
 - Ладно тебе, - подбодрил его Ганс, - все нормально. С кем не бывает!
 - Ну, знаешь, - с сомнением отозвался Знахарь, - а если бы ты не услышал всего этого? А если бы Бедного не узнали?
 - Если бы - если бы! История не любит сослагательного наклонения, - сказал Ганс, подмигнул Знахарю и встал.
 Знахарь, подняв взгляд, примирительным тоном сказал:
 - Ну ты насчет уха извини…
 Ганс улыбнулся и махнул рукой:
 - Не так уж мне и больно было. У меня что уши, что нос - давно уже без хрящей, так что - ничего.
 И ушел к своей койке.
 Бедного уже вынесли, дверь за вертухаями захлопнулась, и тут с койки Тюри послышалось:
 - Чифир ты не пьешь, я знаю, ну тогда просто чайку крепкого - как? С утра, знаешь ли, способствует!
 Знахарь повернулся, и, испытывая чувство благодарности к старому седому зэку, который сбил его с неприятной темы, ответил:
 - Чайку - с удовольствием. А к чайку что?




 Глава 4 Я ОТ ХОЗЯИНА УШЕЛ…


 Заместитель главы администрации города по вопросам контроля над асоциальными тенденциями в обществе Альберт Генрихович Гессер пребывал на седьмом небе.
 В результате многолетней работы головой, чековой книжкой и распухшей, как прошлогодний утопленник, печенью ему удалось наконец затесаться на Всемирный конгресс по надзору за содержанием преступников.
 Конгресс этот проходил осенью 2002 года в Берлине и в основном касался содержания заключенных в тюрьмах и лагерях стран бывшего Варшавского Договора. А значит, лагеря и тюрьмы России, которая в то время была великим и могучим Советским Союзом, тоже могли рассчитывать на благосклонное внимание мирового сообщества. В основном на это уповали, конечно же, не сами зэки, а чиновники, кормившиеся от российской пенитенциарной системы.
 Глупые капиталисты, которых российская чиновная братва благополучно доила и доить будет, обреченно приготовились отстегнуть российским тюремщикам на развитие острожного дела столько, сколько они попросят. Гуманитарная помощь, кредиты и прочие буржуйские блага замаячили на горизонте, и многочисленные кумы, а также большие и толстые менты с прозрачным голубоватым слоем в глазах оживились и стали потирать руки.
 На протяжении семи месяцев не происходило ничего особенного, и вдруг в конце мая в мэрию на имя Алика Гессера пришел факс из Детройта, в котором коротко сообщалось, что на днях Петербург посетит американская комиссия из «Эмнисти Интернэшнл», и приедет она исключительно затем, чтобы осмотреть легендарные «Кресты» и пролить на головы вертухаев, зэков и городских чиновников золотой дождь благодеяний.
 Гессер, держа в пухлой руке лист термобумаги, на которой было отпечатано послание из-за океана, некоторое время тупо соображал, потом до него дошло, что заграничные слова означают что-то вроде «Международная амнистия», а это…
 Это значило, что лед тронулся.
 С трудом сдерживая радость, Гессер бережно убрал драгоценную бумагу в бювар крокодиловой кожи и нажал кнопку.
 В кабинет, виляя длинными стройными бедрами, вошла секретарша, и Альберт Генрихович, которого она в некоторые моменты своей разнообразной работы называла Алешенькой, начал давать указания.
 Крестовский кум был вызван в мэрию, где за чашечкой хорошего чаю ему добродушно сообщили, что если к трехстолетию города «Кресты» не будут готовы к визиту высоких зарубежных гостей, то там, в «Крестах», он и останется до конца своих дней. А дни эти будут очень короткими.
 Ну, а если уж он не подведет, то…
 И куму добродушно и многозначительно улыбнулись.
 Кум, подполковник внутренних войск Василий Тимофеевич Затворов, сделал строгое и понимающее лицо и заверил высокого начальника, что все будет в ажуре. На том и порешили.
 Выйдя от Гессера, а это именно он пообещал в случае чего сгноить подполковника в его же «Крестах», Затворов вытер пот со лба и по привычке представил, как он ставит раком весь личный состав «Крестов». Картина, как всегда, получилась приятная, и, сев в служебную «Волгу», Василий Тимофеевич поехал на набережную, где за высоким кирпичным забором виднелись старинные корпуса тюрьмы, построенной еще в то время, когда и электричества-то не было, не то что Всемирного конгресса по делам кандальников.




 * * *


 В кабинете начальника тюрьмы сидели трое.
 Сам Василий Тимофеевич Затворов, без кителя, с расстегнутым воротом и благодушным выражением лица, по привычке располагался в большом и мягком кожаном кресле за просторным дубовым столом.
 Стол был массивным и рассчитанным на прямое попадание начальственного кулака массой до четырех килограммов со скоростью до ста километров в час. Сейчас он использовался совсем по другому назначению, и на нем не было ни бумаг, ни телефонов, ни старинного малахитового чернильного прибора с бронзовыми волками, догонявшими бронзовые же розвальни, в которых паниковали испуганные бронзовые мужики.
 Напротив Затворова, которого заключенные за глаза называли Запором, в двух креслах калибром поменьше, но тоже мягких и уютных, сидели два вора в законе.
 Одним из них был небезызвестный Дядя Паша с Урала, державший в одной руке хрустальную многограннную стопку, наполненную водочкой, а в другой - вилку, на которой блестел мокрыми боками маленький пузатый боровичок.
 Он прибыл на встречу с Большим Вертухаем на огромном черном джипе, который сейчас стоял на набережной напротив ворот, и двери мрачного и унылого узилища распахнулись перед уральским королем не менее гостеприимно, чем стеклянные створки «Метрополя» перед генеральным директором Новорусского кладбища. Предупредительные и любезные цирики проводили высокого гостя в кабинет Хозяина и испарились, оставив после себя легкий запах казармы и вареной рыбы.
 Другим высокопоставленным участником дружеско-деловой встречи был постоялец «Крестов» Саша Сухумский, сидевший в отдельной благоустроенной камере с телевизором, телефоном и прочими атрибутами красивой жизни.
 В кабинете царила атмосфера дружелюбия и полного взаимопонимания.
 Маленькие решетчатые окна были завешены внушительными портьерами, и создавалось впечатление, что стоит только отдернуть тяжелую ткань, как за ней откроются огромные сводчатые проемы, полные яркого солнца…
 Увы, это впечатление было обманчивым. На самом деле в силу архитектурных особенностей тюремного ансамбля солнце никогда не попадало в это помещение, и темно-зеленые бархатные шторы важно скрывали то, чего на самом деле не было и в помине.
 На столе начальника тюрьмы по случаю встречи с уважаемыми людьми были скромные выпивка и закуска.
 Из напитков здесь можно было увидеть коллекционную «Столичную» образца и выпуска 1969 года, настоящую мексиканскую текилу, армянский коньячок, по возрасту соперничавший с водкой, и «Жигулевское» пиво, увидев которое, Дядя Паша выпучил глаза и лишился дара речи.
 А скромную закусочку составляли икорка черная, икорка красная, также рыбка белая и красная, колбаска твердая, балычок, помидорчики свежие и маринованные, грибки соленые, маринованные и фаршированные зеленью, а еще жирные черные маслины, ветчинка и буженинка, язык отварной и холодец домашний с чесночком и хреном…
 Да мало ли что можно было увидеть в тот вечер на столе начальника тюрьмы, принимавшего важных гостей! Дело ведь не в богатстве стола, а во взаимном уважении и приязни тех, кто за ним сидел.
 На самом же деле ни о каком уважении и приязни, конечно же, и речи быть не могло. И Дядя Паша, и Саша Сухумский, и Хозяин - все они ненавидели и боялись друг друга. Но, будучи туго увязанными в смертельный узел, который можно было бы только разрубить, да вот не нашлось пока того Гордия, который бы это сделал, они, улыбаясь и похлопывая друг друга по плечам, в душе резали, убивали и четвертовали тех, с кем сейчас благополучно и чинно выпивали и закусывали, тех, кому улыбались, тех, чьим шуткам смеялись, смахивая веселую слезу.
 Хозяин как раз заканчивал веселую историю о том, как в одной из камер несколько дней назад опетушили одного крепкого мужичка, который еще весной, увидев, как на улице трое конкретных пацанов прессовали пожилого лоха, шедшего из сберкассы, разделался с ними, а одного из грабителей просто убил голыми руками. После этого он скрылся, но его нашли и арестовали. Тех двоих тоже нашли и арестовали, и в «Крестах» все трое встретились в одной камере.
 Вот потеха была!
 Мужичок попытался было рыпаться, но пострадавшие от него пацаны с помощью надежных братков скрутили его и опарафинили, проведя членом по губам. Потом, естественно, произошла обычная процедура опускания, и теперь самозваный уличный рыцарь обнимался с парашей.
 Ясное дело, в одной камере они оказались не просто так, а по просьбе пацанов, жаждавших справедливости, и устроил это, естественно, Хозяин.
 Выслушав поучительную историю, участники скромной вечеринки добродушно посмеялись, затем выпили за справедливость, и наконец разговор из плоскости баек и анекдотов перешел к вещам серьезным и важным. В конце концов, не для того же собрались трое уважаемых людей, да еще в таком месте, чтобы просто языками чесать и водку трескать!
 Хозяин поставил опустевшую хрустальную стопку, по стенкам которой сбегали капли водки, на стол, строго оглядел собеседников и сказал:
 - Н у, господа, как там сказано у этого, у Грибоедова: я собрал вас, чтобы рассказать пренеприятнейшую историю. Вроде так.
 Дядя Паша нахмурился, но Хозяин выставил руку ладонью вперед и добавил:
 - Пал… как тебя по батюшке?
 - Иваныч, - ответил Дядя Паша.
 - Пал Иваныч, ты, это, не беспокойся, я же это просто для связки сказал, так сказать, классика процитировал. А на самом деле известие у меня - приятное. Но об этом потом, когда разберемся с тем, что тебя и Сашу интересует. Со Знахарем этим, стало быть. Может, еще по одной, чтобы разговор повеселее шел?
 - А что, давай, Василь Тимофеич, дело хорошее, - поддержал его Саша Сухумский.
 Водочка была разлита и с аппетитом выпита за воровские законы и понятия, а также за их долгую жизнь и правильное применение.
 Утерев губы мятым носовым платком, Хозяин откинулся на спинку кресла и, перестегнув брючный ремень на следующую, чтобы стало посвободнее, дырку, сказал:
 - Ну, господа, давайте излагайте, что там у нас по Знахарю.
 Первым заговорил Дядя Паша.
 - Со Знахарем пора кончать, - начал он, с ходу взяв быка за рога, - и чем скорее, тем лучше. В общем, валить его надо. Но не сразу. У него в заграничных банках столько денег лежит, что на них можно новые «Кресты» выстроить. Из белого мрамора, с теннисным кортом и с бассейнами для зэков.
 - Ишь ты… - задумчиво протянул Хозяин, - я слышал, что у него лавэ имеется, но чтобы столько… А сколько у него вообще денег?
 И Хозяин проницательно посмотрел на Дядю Пашу.
 Тот, в свою очередь, взглянул на Сашу Сухумского, потом на Хозяина, помолчал немного, соображая что-то свое, и, решившись, сказал:
 - Я знаю, сколько примерно у него денег. Но до того, как я назову сумму, нам нужно договориться. И договор этот потом выполнить от и до. Что скажете?
 Простодушный и жадный Саша Сухумский, владелец тридцати восьми пирожковых, хоть и был смотрящим по «Крестам», на самом деле просто выполнял распоряжения Стилета и по части мозгов звезд с неба не хватал. Он сразу же представил себе сундук с долларами и радостно заявил:
 - А почему ж не договориться? Было бы о чем!
 Дядя Паша метнул на него быстрый взгляд и спросил у Хозяина:
 - А ты что скажешь?
 - Так ведь ты не сказал, о чем речь, - ответил более осторожный и опытный Затворов, - ты хотя бы намекни, а там видно будет.
 Дядя Паша удовлетворенно кивнул, мысленно уже приговорив жадного Сашу Сухумского, и сказал:
 - Об этом должны знать только мы трое, и больше никто. Потому что иначе может начаться небольшая войнушка.
 Он посмотрел на собеседников и, помолчав немного, продолжил:
 - За деньгами Знахаря охотятся многие. Это и наши авторитеты, имена которых я пока не буду называть, и генералы из ФСБ, которые тоже любят шуршики в больших количествах, и… - Дядя Паша сделал многозначительную паузу, - и воины Аллаха из известной вам Аль Каиды. Эти деньги принадлежат им. В прошлом году Знахарь двинул их общак в Эр-Рийяде, и вот тут-то вся карусель и закрутилась.
 - Ого, - весело удивился Паша, - а наш Знахарь-то, оказывается, непростой!
 - Очень даже непростой, - подтвердил Дядя Паша.
 Хозяин посмотрел на Дядю Пашу очень внимательно и его взгляд был острым и совершенно трезвым.
 - А это проверенная информация? - спросил он негромко.
 Дядя Паша так же внимательно взглянул на него и так же негромко ответил:
 - Отвечаю.
 - Хорошо… - протянул Хозяин, - хорошо… А что там насчет наших авторитетов? Кто еще хочет Знахаревских денег? Да и сколько их там, в конце концов, денег этих? Не тяни кота, Пал Иваныч, колись.
 - По моим подсчетам - сто двадцать - сто тридцать миллионов долларов, - небрежно ответил Дядя Паша, и над столом повисла тишина.
 В кабинете Большого Вертухая часто назывались различные суммы денег, и порой они были очень даже немаленькими, но такое прозвучало впервые.
 Затворов был в шоке.
 Саша Сухумский - тоже.
 А Дядя Паша, глядя на них, уже прикинул со скоростью и надежностью хорошего компьютера, что после того, как дело будет сделано, кое от кого нужно будет немедленно избавиться. И в первую очередь - от сидевшего рядом с ним Саши Сухумского, бывшего на самом деле марионеткой Стилета. Да и от продажного Хозяина - тоже.
 Такие деньги нужны одному.
 Одному.
 Он, конечно же, не знал, что в точности такая же же мысль пронеслась сейчас в голове Хозяина, но в том, что такое возможно, не сомневался ни секунды. И поэтому, чтобы не выдать себя и избежать встречного узнавания мыслей в глазах, с деланным оживлением окинул взглядом стол и воскликнул:
 - А что там водочка наша? Или для разнообразия по Мексике ударить? Как там текилу-то эту пить надо? А, Василь Тимофеич? Ты человек столичный, должен знать, так что объясни уральской деревенщине, что к чему!
 Он весело посмотрел на Хозяина, и тот, уже успев погасить в своих глазах отражение бешеных мыслей, ответил таким же веселым и радушным взглядом и с притворной важностью сказал:
 - Употребление текилы - дело на первый взгляд простое, но только на первый. А знатоки, если увидят, что ты ее просто трескаешь, как водяру, скажем, то могут и здороваться перестать.
 - Во как! - изумился Дядя Паша. - А ну, давай, давай, показывай, как ее, родимую, пьют!
 - Сейчас покажу, - с достоинством ответил Хозяин и взялся за квадратную бутылку с желтой этикеткой.
 В течение нескольких последующих минут он с шуточками и прибауточками развлекал собеседников демонстрацией приемов употребления текилы, а Дядя Паша с Сашей Сухумским с интересом следили за этим, оживленно комментируя его действия. Но при этом каждый из них напряженно думал о своем, и, хоть мысли эти были разными, объединяло их все же одно - деньги. Точнее - как завладеть этими деньгами единолично.
 Показав, как знатоки пьют текилу, Хозяин спросил:
 - Ну что, поняли?
 Ученики дружно ответили:
 - А чего ж тут не понять?
 - Ну, тогда давайте.
 И собутыльники налили себе текилы, насыпали соли в ямку на сгибе кулака, взяли по дольке лимона и выпили за мексиканских алкоголиков.
 Патриотичный Дядя Паша, выдохнув кактусовую сивуху, покрутил головой и сказал:
 - Оно, конечно, экз… как его… экзотика, но наша российская водочка мне как-то больше нравится.
 - А мне понравилось, - сказал Саша Сухумский, вытирая слезу, вызванную непривычной едкостью напитка.
 - На вкус и цвет, сам понимаешь, - дипломатично закруглил тему мексиканской косорыловки Затворов.
 Он открыл стоявший среди тарелок с закуской небольшой ящичек красного дерева и, достав из него тонкую сигару, закурил. По кабинету распространился аромат благовоний, совсем не похожий на обычный сигарный смрад, и заинтересованный этим Дядя Паша спросил:
 - А ну-ка, ну-ка, что у тебя там?
 Затворов широким жестом махнул рукой в сторону ящика, и Дядя Паша, взяв сигарку, с удовольствием обнюхал ее, а потом и прикурил от настольной зажигалки в виде статуи Свободы. Огонек у нее выскакивал там, где и положено, то есть на конце факела, которую Свобода держала в высоко поднятой правой руке. Затянувшись, он одобрительно кивнул и сказал:
 - А ничего! Я думал, они крепкие, знаешь, какой обычно горлодер в этих сигарах… Ничего, ничего!
 Зятянувшись еще раз, он посмотрел на Хозяина и решительно вернулся к прерванному разговору о Знахаре и его деньгах.
 - Так я что говорю… Знахаря этого нужно кончать. Но сначала он должен рассказать все о своих бабках. То есть - в каких банках они лежат, номера счетов и все такое. И это - на тебе, Василь Тимофеич. Тут уж, сам понимаешь, кроме тебя, никто не сделает. К тому же накосячил слишком много. Живет он не по понятиям, нарушает их как хочет, причем нарушает демонстративно. А молодняк смотрит и берет с него пример. Сам понимаешь, нам от этого пользы никакой, один только вред.
 - Вот именно, - поддержал его Сухумский, - от Знахаря одни только проблемы, это точно. Я-то некоторые вещи о нем лучше вас знаю, так что…
 - Ну-ка, что за вещи? - и Дядя Паша повернулся к Сухумскому.
 - А вещи очень простые. И вы их не знаете просто потому, что Тимофеич у себя в кабинете сидит, а ты, Дядя Паша, на своем Урале хозяйствуешь. А мне из кельи моей все видно и слышно, что в «Крестах» делается.
 - Так что же все-таки такое? - нетерпеливо спросил Затворов.
 - Давайте-ка по рюмахе, надо текилу эту задавить, а потом я расскажу, что это за вещи.
 Заговорщики хлопнули по рюмке, закусив чем Бог послал, и Сухумский начал излагать «вещи».
 - Мне тут хорошо видно все… - повторил он, - и я вижу, что Знахарь творит такой косяк, о котором вы даже и не подозреваете.
 - Да что за косяк-то, - раздраженно спросил Дядя Паша, - что ты, в самом деле, кругами-то ходишь? Ты по делу говори!
 - Я и говорю. Он объединяет беспредельщиков и втолковывает им, что время воров в законе кончилось и теперь будет новая жизнь. Прямо как Ленин какой-нибудь.
 - Да ну? - Дядя Паша откинулся на спинку кресла.
 - Вот тебе и «да ну»! Так все и есть. Понятия, говорит, это фуфло, это, мол, авторитеты выдумали, чтобы молодежь в узде держать, а сами, мол, делают что хотят, и никаких понятий не придерживаются. Как те же самые коммуняки красножопые. На съездах, мол, врут красиво, а на местах каждый гребет себе в рыло и в ус не дует.
 - Так… - Дядя Паша помрачнел и взглянул на Затворова.
 Тот ответил таким же мрачным взглядом и сокрушенно покачал головой:
 - Да, Пал Иваныч, все так и есть. Я хоть и в кабинете сижу, но что у меня в хозяйстве творится - знаю. Не так, конечно, знаю, как уважаемый Саша, но кое-что и до меня доходит.
 Дядя Паша перевел тяжелый взгляд на Сашу Сухумского и спросил:
 - Ну и что еще там говорит наш дорогой Знахарь?
 - А говорит он еще, что авторитеты просто так не сдадутся, и поэтому беспредельщики должны быть вместе, чтобы сильнее быть. Без борьбы, говорит, нет победы. Крови, говорит, много будет… Он много чего еще говорит, но главное - что воровским понятиям конец, и что авторитеты и воры в законе самые главные крысы и есть.
 Насчет крыс Сухумский прибавил уже от себя. И насчет крови - тоже. Он очень хотел, чтобы Дядя Паша и Затворов не сомневались и поскорее уничтожили навязшего в зубах Знахаря.
 А еще ему не давали покоя мысли о том, что Знахарь знает про его тридцать восемь пирожковых и при случае обнародует это. А тогда будет совсем нехорошо. По большому счету, все эти миллионы долларов вовсе не интересовали Сашу. Он остерегался даже приближаться к таким крупным деньгам, справедливо полагая, что это смертельно опасно, и так же справедливо предпочитая свою жирную синицу в руках далекому журавлю в небе.
 - Значит мы - крысы… - подытожил Дядя Паша и заиграл желваками.
 - Так и сказал, - с огорчением подтвердил Саша Сухумский и развел руками, - и вообще, если он приберет к рукам беспредельщиков, тогда я уж и не знаю, что в «Крестах» твориться будет…
 - Так, - Дядя Паша выпрямился и посмотрел Саше в глаза, - сегодня же забираешь его к себе в камеру, и к завтрашнему вечеру вся информация о банках, счетах и деньгах должна быть у тебя. Делай что хочешь, хоть иголки ему под ногти засовывай, хоть кости все переломай, хоть шкуру с него с живого сними, но чтобы он все тебе рассказал. А ты, Тимофеич, сразу после этого организуй его безвременную кончину. И чтобы все было чисто и гладко. Я не желаю больше о нем слышать.
 - Минуточку, минуточку, - Затворов поднял руки, - не горячись так, Пал Иваныч, решение нужно в конце принимать, а до конца еще далеко. Ты, видно, забыл, что у меня и приятные новости есть. Признайся, забыл ведь?
 - Ну, забыл, - буркнул Дядя Паша, обозленный тем, что Знахарь заочно обозвал его крысой, - давай-ка водочки еще, чтобы эту тему перебить.
 - Давай, - обрадованно подхватил Затворов, - Знахарь никуда не денется, а тут есть разговор поинтереснее, а главное - не о скорбных делах.
 Водочка была разлита и выпита, и после недолгой паузы, заполненной звоном посуды и лязганьем вилок, Затворов начал:
 - А хорошая новость вот какая. Сегодня ко мне нагрянула международная комиссия по делам заключенных. Вроде так называется. Сейчас посмотрю.
 Он выдвинул нижний ящик стола, достал из него какую-то бумагу и, запинаясь, прочел:
 - Эмнисти Интер… Интернешнл. Во - Эмнисти Интернешнл! Ну и язык - хрен прочтешь. В общем, это буржуйская благотворительная организация. Они ездят по тюрьмам всего мира, и ежели видят, что зэк жопу газетой вытирает, а не мягкой туалетной бумагой, то поднимают вой и начинают биться за его права. Ну, я-то знал, меня нужные люди предупредили загодя, так что, когда эти американцы в галстучках да с папочками приперлись, тут все уже было тип-топ. И в тех камерах, куда я их пустил, было все как надо. Цветные телики, книги, вазы с фруктами, ну и, понятное дело, по четыре человека в камере, как и положено. Урки довольные, яблоки с авокадами жрут, в телик пялятся, а когда комиссия вошла - стали говорить им, что все о’кей, олл райт, мол… Век бы здесь сидели, жалко, что срока маленькие.
 Затворов хохотнул и добавил:
 - Попробовали бы они что-нибудь другое сказать! В пресс-хату никому не охота, так что, сами понимаете…
 - Ну и что? - поинтересовался Дядя Паша. - И что тут особенно приятного?
 - А приятное то, что они привезли годовой запас медикаментов, продуктов питания, курева и витаминов. Витамины, говорят, для бедных зэков - первое дело. А вертухаям моим - каждому по мобильнику, ну, как комиссия ушла, мобильники эти я, конечно, собрал, нечего мудаков баловать… Да… Еще им по новому комплекту обмундирования выдали. Это я тоже прибрал, естесссно. А самое главное - три «гранд чероки» для руководства, а мне, как ветерану пени… пене… Вот блин, сейчас, погодите.
 Он снова заглянул в бумагу и прочел по складам:
 - Пе-ни-тен-циар-ной системы. Что за система такая… короче, как заслуженному вертухаю - держитесь, мужчины, не упадите, мне - «хаммер». Вот такие приятные новости.
 - А что, - одобрительно сказал Саша, - годовой запас всего этого добра… Интересно, на сколько все это тянет?
 - Я уже посчитал. Где-то миллиона на полтора.
 - Ну что ж, - кивнул Дядя Паша, - это действительно приятная новость, но только для тебя. Или как?
 - Эх, Дядя Паша, - огорченно вздохнул Затворов, - плохо ты меня знаешь. Мы же вместе работаем, а ты говоришь - только для меня… Что ж я, действительно - крыса, как Знахарь сказал? Все это на троих. Мне, как хозяину, Саше Сухумскому, как смотрящему, и тебе, как основному человеку по Знахарю. Вот так. А ты говоришь - только для меня…
 И Затворов огорченно покрутил головой
 - Ну ладно, Тимофеич, не огорчайся так, - начал извиняться Дядя Паша. - Каюсь, виноват. Это разговоры про Знахаря этого долбаного так на меня подействовали. Вот я и обозлился. Давай-ка лучше водочки за это дело. Новость-то действительно приятная оказалась.
 Затворов еще немного пообижался, повздыхал, но наконец оттаял и собственноручно налил всем водки.
 - Ну, сказал он, - с довольным видом оглядывая гостей, - за самую гуманитарную в мире помощь! Что бы мы без нее делали?
 - Пр-равильно, - поддержал Дядя Паша и опрокинул рюмку в рот.
 Саша Сухумский и Хозяин последовали его примеру, и первая пустая литруха раритетной «Столичной» переместилась на пол, за портьеру.
 Когда была открыта следующая бутылка, а участники встречи на высоком уровне единодушно решили, что мешать напитки - дурной тон, было выпито еще по одной, а затем Дядя Паша, отказавшись от сигары и закурив простое «Малборо», сказал:
 - Ну ладно, с хорошими новостями разобрались. Теперь вернемся к Знахарю. Короче, завтра…
 Затворов остановил его жестом:
 - Погоди, Пал Иваныч, это еще не все.
 - Что еще? - нахмурился Дядя Паша.
 - Послезавтра - день города. Трехсотлетие это, чтоб ему… В мэрии решили, что устроить благотворительный концерт для зэков - самое то, что нужно. Я не знаю, чем они там думают, но принято решение устроить концерт во дворе. Под открытым небом, так сказать.
 - Они там что - вовсе охренели? - Дядя Паша удивленно поднял брови.
 - Может быть, может быть, - согласился Затворов, - но, сам понимаешь, тут я ничего не могу поделать.
 - Да уж… Гуманисты, мать их за ногу! - Дядя Паша с досадой покрутил головой, - но тут уж, действительно, ничего не поделаешь.
 - Вот и я говорю. На концерте этом будут всякие там звезды… - Хозяин снова взял бумажку, - вот - рок-группа «Пилорама»…
 - А, знаю, - вмешался Саша Сухумский, - нормальная группа. Они воровские песни исполняют. Про зону там, про колючку, потом про березки опять же… Нормальные песни, пробивают.
 - Ага. Хорошо, - Хозяин снова заглянул в бумажку, - потом еще группа «Дуст», Алекс Апфельберг и Миша Бояринов.
 - А эти, как их… «Тату» не приедут? - поинтересовался Сухумский.
 - Нет, не приедут. А на что они тебе?
 - Ну-у… Такие девки! Да тут все мои гаврики обдрочились бы прямо на концерте!
 - Обойдетесь.
 - Да уж обойдемся, что поделаешь.
 - Ну вот и хорошо. И еще - на концерте этом будет новый мэр города - Алевтина Гордиенко. Так что сами понимаете, до того, как это все кончится - ни о какой мокрухе у меня в «Крестах» и речи быть не может.
 Это было сказано твердо и веско.
 Возражений не было, потому что все понимали: какими бы специальными ни были отношения собравшихся в кабинете начальника тюрьмы, хозяин здесь он. И, хоть он здесь и Хозяин, тюрьма все же не частная лавочка, и считаться с тем, что она часть огромной и мощной системы со своими законами и правилами, приходилось.
 - Ну что же, - подытожил Дядя Паша, - значитца, так тому и быть. Сразу же после праздничка, после концерта этого, Саша Сухумский со своими людьми берет Знахаря и выжимает из него всю информацию. А потом… Ну, в общем, Тимофеич сам знает, как сделать лучше. Хватит, попрыгал Знахарек - и достаточно.
 Затворов согласно кивнул и налил всем водки.
 - За упокой его души, - сказал он, - и за его щедрость к бывшим товарищам.
 Выпили не чокаясь.
 Знахарь был приговорен, но ничего не знал об этом. В этот момент он спал на своей койке, и ему снилась темноволосая девушка, которая сидела на берегу лесного ручья, опустив пальцы в его прозрачные воды, и ласково улыбалась, закрыв глаза. У изголовья Знахаря неподвижно стоял молодой парень и равнодушно смотрел в заполнявший камеру полумрак. На его запястье были вытутаированы две молнии, сильно напоминавшие эмблему СС.
 - А теперь, - и Затворов с многозначительной ухмылкой оглядел гостей, - перейдем к культурной части нашей сегодняшней программы.
 Он нажал на кнопку, закрепленную под дубовой столешницей, дверь открылась и на пороге показался молодой прапорщик с наглыми глазами вороватого холуя.
 - Давай, - кивнул ему Затворов, и прапорщик исчез.
 - А чего - давай? - поинтересовался Саша Сухумский, зацепив на вилку кусок буженины.
 - Сейчас увидишь, - самодовольно усмехнулся Затворов, - не спеши.
 Дядя Паша догадался, куда отправился хозяйский холуй, но промолчал и, разлив водку по стопарям, сказал:
 - Ну что, за успех нашего дела?
 - За успех - это можно, - ответил Затворов и взял стопку.
 - Ну давайте, - поддержал тост Саша Сухумский.
 Водка была выпита, и Затворов, хрустя огурцом, невнятно спросил:
 - Слышь, Пал Иваныч, а что ты там про других авторитетов говорил? Которые вроде бы тоже к деньгам Знахаря грабки тянут?
 - Говорил, точно, - подтвердил Дядя Паша, - и первый из них…
 Он сделал паузу и оценивающе окинул взглядом собеседников, как бы решая, стоит ли открывать им такие серьезные вещи.
 Те молчали, выжидающе глядя на него, и Дядя Паша закончил фразу:
 - И первый из них - Стилет.
 Затворов, который прекрасно знал Стилета, имел с ним дела и долю в стилетовских маклях, удивленно поднял брови, но промолчал.
 Он прекрасно понимал, что если имя человека произносится в таком разговоре и в таком смысле, то жить ему осталось недолго.
 И, как бы подтверждая его мысли, Дядя Паша сказал:
 - Как-то нехорошо получается - вроде человека похоронили, а он живой ходит. Неправильно это. Так что, - и он тяжело взглянул на Сашу Сухумского, - после Знахаря - Стилет.
 Сашу это вполне устраивало, потому что таким образом он избавлялся от необходимости отстегивать Стилету бабки за молчание о пирожках, да и вообще… Саша побаивался Стилета, и если Дядя Паша уберет его, то Саше станет легче дышать. Неизвестно, правда, каково будет дышать под Дядей Пашей, а именно такая перспектива и вырисовывалась, но про пирожковые он не знал, а это уже было значительным плюсом.
 - Как скажешь, Дядя Паша, - почтительно произнес Саша Сухумский, - мы тебя уважаем и мнение твое ценим. А он точно хочет этих денег?
 - А ты коронацию вспомни, и сходняк тот, на котором мы Знахарю условия объявили. Вспомни, как Стилет на Знахаря смотрел. Да у него в каждом глазу по жабе сидело! А в голове калькулятор щелкал так, что по всей комнате слышно было. Что, скажешь, не заметил?
 - Ну, вообще, конечно, заметил, - важно кивнул Саша.
 На самом деле тогда, в «Балтийском дворе», он был слишком озабочен мыслями о пирожковом бизнесе, чтобы замечать такие нюансы, но сейчас нужно было продемонстрировать понимание и солидарность.
 - Да-а-а… - добавил он, многозначительно кивая, - я тогда еще подумал: что-то он свое крутит… Точно!
 И Саша Сухумский закивал еще энергичнее, как бы вдруг найдя подтверждение своим тайным мыслям.
 Дядя Паша, для которого лицедейство Саши было открытой книгой, бросил на него быстрый взгляд и сказал:
 - Ну вот все и ясно. А у тебя, Тимофеич, возражений нет?
 Тон, которым был задан этот вопрос, возражения исключал, поэтому Затворов так и ответил:
 - А какие могут быть возражения? Мы хоть и одно дело делаем, но я все-таки не вор в законе, и поэтому в ваши дела не лезу. Не моя, так сказать, вотчина.
 Дядя Паша согласно кивнул, и тут дверь, за которой несколько минут назад скрылся слуга Затворова, отворилась.
 На пороге показались сначала давешний прапор, а за ним - размалеванная маруха лет сорока, которая подталкивала перед собой трех молоденьких девиц.
 Две из них хихикали, стреляя прищуренными хитрыми глазками по кабинету, а большей частью - по столу со жратвой, на которую они обратили внимание в первую очередь. Обеим было по восемнадцать лет, и они ждали суда за ограбление и поножовщину. Они прекрасно понимали, для чего их привели в кабинет начальника тюрьмы, и нисколько не возражали против этого. Им было все равно, где раздвигать ноги, и они вполне готовы были расплатиться своими пока еще молодыми и свежими прелестями за водку и жирную пайку, которые ждали их на столе.
 Третья же, тоненькая блондинка с большими испуганными глазами, с ужасом смотрела на сидевших вокруг стола страшных и раскрасневшихся от водки мужиков, которые сразу же начали пожирать всех троих глазами.
 В «Крестах» она оказалась волею несчастной судьбы.
 Приехав в Санкт-Петербург из Вятки и поступив в Университет, она сняла квартиру на Гражданке и начала грызть гранит филологии молодыми белыми зубками. Но, на свою беду, новоиспеченная студентка не знала, что хозяин квартиры, шестидесятидвухлетний любитель юных женских прелестей, сдал ей квартиру именно потому, что ему понравилась эта стройная миловидная девушка. И эта квартира была предназначена специально для таких дел.
 Схема была простой. Пустив девушку жить, на следующий же месяц он предлагал вместо двухсот долларов расплачиваться с ним телом, и студентки, испытывавшие финансовые сложности, упирались недолго. А потом, когда очередная пассия надоедала сладострастному пердуну, он с легкостью находил повод отказать ей в продлении аренды жилья, ее место занимала следующая провинциальная ягодка.
 Но с этой девушкой вышло совсем по-другому.
 Когда настал момент соблазнения, подкрепленного экономической перспективой, вятская красавица уперлась, как молодой бычок. А когда распаленный хозяин квартиры попытался взять крепость штурмом, то немедленно получил по башке початой бутылкой шампанского, которое всегда приносил в качестве дополнительного рычага воздействия на юных прелестниц.
 После этого девушка немедленно собрала свои немногочисленные тряпки и покинула обитель греха. А мстительный хозяин, чувствуя себя оскорбленным, так же немедленно пошел в менты и заявил там, что жиличка его обокрала. Приложив некоторые усилия и немного денег, он смог убедить следователя довести дело до содержания под стражей.
 И теперь молоденькая студентка, сумевшая сохранить честь в той злосчастной квартире на Гражданке, с ужасом думала о том, что уж лучше бы она тогда отдалась этому немолодому похотливому козлу, который оказался еще и выдающимся подлецом.
 - Ну, как вам наши красавицы? - самодовольно спросил Затворов, хозяйским взглядом окидывая стоявших у дверей девушек.
 Взглянув на бандершу, уже второй раз сидевшую за содержание притона и заведовавшую в тюрьме аналогичной отраслью, он милостиво кивнул ей, и та, пятясь, вышла, бесшумно закрыв за собой дверь.
 - А ничего девчонки, - одобрительно ответил Саша. - Эй, девчонки, как насчет палчонки?
 И он радостно засмеялся.
 Две молоденькие бессовестные сучки, не отводившие глаз от жратвы, угодливо захихикали и двинулись к столу, а неудачливая студентка сделала шаг назад и прижалась спиной к плотно закрытой двери.
 - Да ты не бойся, - успокаивающе сказал ей Затворов, - нормально отдохнем, расслабимся, все лучше, чем в камере с ковырялками сидеть. А? Как сама-то думаешь?
 Дядя Паша лишь усмехнулся.
 Лично ему по нраву были женщины рослые и богатые телом.
 Он взял бутылку и стал разливать водку уже не в три, а в шесть стопок. Их с самого начала было шесть, и поэтому Дядя Паша знал, что после окончания деловой части обязательно появятся смазливые невольницы.
 Так что для него все это сюрпризом не было, не то что для недальновидного Саши Сухумского, который гостеприимными улыбками и жестами приглашал дам принять участие в вечеринке.




 * * *


 Все, что происходило в этом кабинете, фиксировалось тремя видеокамерами, расположенными в разных местах и обеспечивающими перекрытие ракурсов.
 Василий Тимофеевич Затворов был предусмотрительным человеком и никогда не упускал возможности получить лишний козырь. Он совершенно справедливо полагал, что в жизни все может случиться, и ни одна важная встреча в этом кабинете не прошла без того, чтобы быть надежно зафиксированной в изображении и в звуке.
 О том, что кабинет Затворова оборудован записывающей аппаратурой, не знал никто, кроме него самого. Будучи мужиком рукастым, он сам установил и замаскировал аппаратуру, причем сделал это так удачно, что даже жуликоватый заместитель не догадывался о том, что его визиты в стенной шкаф, где хранилось спиртное, не являются секретом для начальника.
 На даче Василия Тимофеевича, во втором, замаскированном, подвале, который находился под основным и очевидным хранилищем соленых огурцов и старых велосипедов, хранилось около четырехсот кассет, которые по отдельности представляли собой опасное подобие разрозненных кусков урана, а соединенные вместе - стали бы бомбой, которая разнесла бы весь Питер не хуже «Толстяка», уничтожившего Хиросиму.
 Их копии находились в другом, не менее надежном месте, но уже не в банальном дачном подполе, хотя бы и замаскированном, а в настоящем тайнике, оборудованном в глухом лесу неподалеку от приозерской турбазы «Яркое».
 Все записи были тщательно отредактированы самим Василием Тимофеевичем, и все, что могло скомпрометировать его лично, было стерто.
 Зато все остальное…
 Откровения авторитетов, доносы стукачей, скандалы воров, поставленных нос к носу, противозаконные распоряжения и пожелания городских чиновников, навещавших начальника тюрьмы, маленькие и большие ментовские секреты - все это и многое другое было зафиксировано равнодушной видеокамерой и ждало своего часа.
 Василий Тимофеевич Затворов уверенно полагал, что все питерские авторитеты, чиновники и менты у него в руках, и он, конечно же, был прав.




 * * *


 Суета в «Крестах» в этот день началась с самого утра.
 Коснулось это и той камеры, в которой сидел Знахарь.
 Под бодрящие покрикивания вертухаев зэки резво вынесли лишние койки, с оставшихся сняли надстроенные ярусы, и камера стала неожиданно просторнее и даже как-то светлее. Потом почти всех куда-то увели, и два шныря принесли восемь комплектов совершенно нового постельного белья, по числу оставшихся коек, столик, на котором были ваза с яблоками и грушами и несколько книг, и телевизор «Самсунг».
 Начальник тюрьмы Запор, лично присутствовавший при этих непонятных перестановках, внушительно произнес:
 - Фрукты не жрать. Сгною в карцере.
 Восемь ничего не понимающих зэков стояли у стеночки и молча ждали хоть каких-то объяснений.
 Запор презрительно посмотрел на них и наконец снизошел:
 - К вам, козлам, комиссия гуманитарная приехала. Из самой Европы, из Нью-Йорка. Когда войдут в камеру - чтобы улыбались и были тихие, как зайчики. Если кто вякнет лишнего - вы меня знаете.
 И он многозначительно посмотрел на каждого по очереди.
 - Вопросы есть?
 - Никак нет, - молодцевато ответил Дуст.
 Он, как смотрящий по камере, о чем Запор, разумеется, знал, должен был ответить за всех, что он и сделал.
 - Вот и хорошо, - одобрил его ответ Запор.
 Он еще раз оглядел камеру и сказал:
 - Сейчас вам принесут ведро и тряпки, и чтобы ни пылинки не было. Ни на полу, нигде.
 Он повернулся, кивнул стоявшим за его спиной вертухаям и ушел.
 Камера удивляла чистотой и непривычной тишиной.
 В пространстве, которое еще недавно было набито трехъярусными койками и человеческими телами, даже появилось какое-то подобие эха, отдававшегося в пустых углах.
 По лицу Тюри, завалившегося на койку и закинувшего руки за голову, блуждала довольная улыбка. Он в который раз окинул взглядом открывшийся в камере простор и, счастливо вздохнув, сказал:
 - Эх, ништяк… Всегда бы так было!
 - Что всегда-то? - поинтересовался Ганс, лежавший в другом углу. - Ты что, навечно тут обосноваться хочешь, что ли?
 - Ничего-то вы, беспредельщики, не понимаете. От сумы да от тюрьмы зарекаться не надо, а я как раз и имею в виду, что вот если попаду опять, то чтоб вот так было, как тут сейчас.
 - Ну-ну, - хмыкнул Ганс, - давай-давай.
 - И что же это за комиссия такая? - озабоченно пробормотал Кадило. - Может, амнистия корячится?
 - И что же это за выражения такие, святой отец? - язвительно передразнил его Знахарь. - Разве духовному лицу пристало так разговаривать? Корячится! Это надо же…
 - С волками жить… сам знаешь, - не растерялся могучий сокрушитель воровских ребер, - и не тебе меня учить, слуга антихристов.
 - Вот оно как! - удивился Знахарь. - Это, значит, ты меня уже определил, булавочкой приколол и табличку навесил. Так, что ли?
 - Ну, насчет булавочек и табличек не скажу, а вот что определил - это точно. Ты для меня теперь понятный стал. Одно слово - антихрист.
 - Вот он как, - с притворным огорчением вздохнул Знахарь, - а я-то надеялся… Я-то думал…
 - И нечего тебе надеяться, - отрезал Кадило, который, похоже, и на самом деле избавился от всяких сомнений по поводу Знахаря, - вот если покаешься, тогда еще может быть. А так - ждет тебя геенна огненная на веки вечные.
 Знахарь, улыбаясь, открыл было рот, чтобы отпустить в адрес Кадила очередную шпильку, но тут в коридоре послышались голоса и шаги. И того и другого было много, так что, судя по всему, это и была та самая комиссия, ради которой с самого утра в камере устроили такой аврал.
 Голоса звучали непринужденно и доброжелательно, шаги были уверенными и неторопливыми, в общем, привычное ухо зэка сразу же определило, что это вовсе не вертухаи или какие-нибудь другие обитатели тюрьмы, а свободные люди, которые привыкли ходить куда хотят и когда угодно. Соблазнительные звуки приближались и наконец невидимая пока процессия остановилась около двери в камеру.
 Загремел ключ, Знахарь успел схватить журнал «Строительство и Архитетура» за прошлый год, и в это время дверь распахнулась.
 На пороге стоял Запор, который первым делом бросил на зэков угрожающий взгляд, напоминавший о том, что было им недавно сказано по поводу поведения, затем улыбнулся и шагнул в сторону от двери.
 В камеру вошли пятеро молодых джентльменов в очень приличных костюмах, все при галстуках. Все безукоризненно выбриты, румяны и жизнерадостны. На груди каждого из них висела пластиковая карточка с какими-то надписями и изображениями.
 Валявшиеся на койках зэки не торопясь поднялись и с любопытством уставились на визитеров.
 Окинув камеру лучезарным взглядом, стоявший впереди молодой господин в золотых очках откашлялся и, заложив руки за спину, произнес хорошо поставленным голосом:
 - Добрый день! Мы - представители международной организации «Эмнисти Интернешнл».
 Он говорил по-русски почти без акцента, но «Эмнисти Интернешнл» произнес с классическим американским прононсом.
 Четверо его коллег стояли чуть позади своего руководителя и, доброжелательно улыбаясь, изучали более чем скромную обстановку камеры. Впрочем, делали это они без особого интереса. Смотреть тут было не на что.
 - Наша организация изучает условия, в которых содержатся лица, осто… оступившиеся на нелегком жизненном пути, и целью нашей международной организации является улучшение этих условий в соответствии с решениями Всемирного Конгресса 2002 года по надзору за содержанием преступников.
 Осилив эту нелегкую фразу, оратор перевел дыхание и продолжил:
 - Мне искренне жаль, что, произнося слово «преступник», я имею в виду именно вас, но это есть правда жизни, не так ли? Однако мы надеемся, что содержание в исправительном учреждении принесет благотворный результат и общество вновь обретет своего члена в свои ряды.
 Тюря не выдержал и прыснул.
 Запор пронзил его убийственным взглядом, а оратор широко улыбнулся и сказал:
 - О, я понимаю! Наверное, в моем произношении была какая-нибудь смешная ошибка. Все в порядке! Я понимаю! Я знаю, что это бывает… э-э-э… забавно. О’кей! Ит’c о’кей!
 Он засмеялся и, погрозив Тюре пальцем, сказал:
 - Мы тоже иногда смеемся над чужими забавными ошибками.
 После этого он сделал серьезное лицо и, изменив интонацию, объявил:
 - Кроме всего прочего, наша организация озабочивается соблюдением прав заключенных, и если вы имеете какие-либо жалобы, то можете передать их мне прямо сейчас.
 Он замолчал и сочувственно уставился на зэков, всем своим видом показывая, что вот как раз сейчас-то и можно рассказать о наболевшем.
 Запор зловеще ухмыльнулся. Мол, давайтедавайте, пожалуйтесь на что-нибудь. Я вам, бля, потом устрою Содом с Гоморрой.
 Тюря нахмурился и, сделав шаг вперед, сказал:
 - У меня есть жалоба!
 Запор побагровел и, если бы взгляды могли убивать, Тюря уже лежал бы на полу без головы, без рук и без ног.
 Американский гуманист проникновенно посмотрел ему глаза и, понизив голос, задушевно сказал:
 - Вы можете передать эту жалобу мне прямо сейчас, и она обязательно будет рассмотрена на ближайшем заседании Конгресса.
 - Да, обязательно, - с вызовом сказал Тюря.
 - Да, обязательно, - подтвердил гуманист, вынув из кармана блокнот и ручку, - я вас слушаю.
 Тюря откашлялся и, бросив взгляд на Запора, который в ответном взгляде обещал ему четвертование как минимум, сказал:
 - От имени коллектива камеры номер одиннадцать требую предоставления всем заключенным специальной литературы, без которой возвращение к нормальной жизни будет весьма непростым делом.
 - Какой именно литературы? - спросил гуманист деловым тоном.
 - Литературы, в которой отражены те самые законы нашей страны, которые мы по незнанию нарушаем. А именно, - Тюря снова откашлялся, - Конституция Российской Федерации, Уголовный Кодекс и Комментарии к нему в четырех томах, Уголовно-Процессуальный кодекс и Комментарии, Гражданский кодекс, а также Устав Пограничных войск. Все.
 - … устав пограничных войск… - бормотал гуманист, быстро строча в блокноте.
 Закончив записывать, он с одобрением посмотрел на Тюрю и сказал:
 - Отрадно видеть в заключенном такое желание повысить свою грамотность в вопросах юриспруденции. Позвольте пожать вашу руку.
 Он с улыбкой потряс Тюрину клешню и спросил:
 - Простите за нескромный вопрос - за что вы арестованы?
 - Ноу проблем, - радостно откликнулся Тюря, - тройное убийство и поджог приюта для бездомных детей.
 Улыбка сползла с лица гуманиста, он выпустил Тюрину руку, обагренную кровью невинных жертв и оскверненную пеплом с пожарища богадельни для милых несчастных малюток, и, не найдя, что сказать, отошел в сторону, с ужасом глядя на зэка.
 Знахарь посмотрел на Запора.
 Багровость исчезла с лица начальника тюрьмы, свирепость - тоже, но обещание разобраться с шутником чуть позже читалось на его вертухайской морде так же легко, как первомайский транспарант «Миру - мир» на фасаде Большого Дома. Запор был, конечно же, отъявленным мерзавцем, но толк в тюремном остроумии знал.
 Довольный Тюря шагнул на свое прежнее место, а из группы американских гуманитариев выступил другой оратор и, подняв голову, заявил:
 - Наша организация тесно сотрудничает с Американской Католической Церковью Святой Марии, и я являюсь настоятелем этой церкви.
 - Ересь… - пробормотал Кадило.
 - О, я знаю, что такое ересь, - кивнул католик, - но Христос говорит, что на небесах найдется место для каждого, и я надеюсь, что незначительные расхождения во взглядах на христианство не помешают нам соединиться на небесах.
 Он улыбнулся Кадилу, затем всем остальным и добавил:
 - В заключение нашего краткого визита я с ведома и разрешения господина директора тюрьмы, - он обернулся к Запору и одарил его белозубой улыбкой, - преподнесу вам экземпляры Святого Писания и несколько небольших подарков.
 Тут все американцы зашевелились, и Знахарь только в этот момент обратил внимание на то, что в руках у стоявших позади делегатов были набитые чем-то пластиковые мешки.
 - Прошу вас, - обратился к зэкам уже пришедший в себя после Тюриных откровений руководитель и сделал приглашающий жест.
 В камере произошло некоторое движение, и визитеры перемешались с зэками. Напротив Знахаря оказался молодой американский активист, который одной рукой протягивал ему пластиковый мешок с сигаретами, туалетной бумагой и прочей дребеденью, а в другой держал Библию в добротном дорогом переплете.
 Знахарь, не глядя, принял мешок, американец же, стоя прямо перед ним, говорил:
 - Эта святая Библия - подарок нашей организации, и я надеюсь, что она при правильном понимании того, что в ней содержится, скрасит дни вашего пребывания в этих стенах, а возможно, и сократит их.
 Знахарь, смотревший в его честные американские глаза, машинально посмотрел вниз, на Библию, которую тот держал на уровне пояса, и тут его сердце остановилось.
 Не веря себе, он медленно поднял взгляд чуть выше, туда, где к лацкану пиджака от Версаче были пришпилены аж две блестящие пластиковые карточки, и у него потемнело в глазах.
 На одной из карточек помещалось цветное фото этого самого парня и разнообразные надписи, касавшиеся того, как его зовут и кто он есть.
 На другой было написано по-русски:
 «Американская Католическая Церковь Святой Марии».
 А ниже - иконописное изображение этой самой Марии.
 Знахарь потер рукой глаз и посмотрел еще раз.
 Да. Так и есть.
 У Марии было лицо знакомой Знахарю женщины.
 Это была…
 Наташа!
 Сердце забилось снова, Знахарь глубоко вздохнул и, снова подняв глаза на американца, посмотрел на него, а тот, едва заметно кивнув, продолжал говорить свободным и громким голосом:
 - … верьте мне, в этой книге - спасение.
 Он поднял Библию повыше и, значительно глядя Знахарю в глаза, повторил, постукивая согнутым пальцем по толстой обложке:
 - В этой книге - ваше спасение.
 Знахарь принял Библию и, с трудом сдерживая прерывистое и быстрое дыхание, сказал:
 - Благодарю вас, спасибо. Я не забуду ваши слова.
 Гуманист кивнул и, отвернувшись, отошел к двери.
 К этому моменту все зэки были уже одарены и получили доброжелательные напутствия от гостей.
 - Благодарю вас за внимание, - сказал руководитель, и делегаты вышли в коридор.
 Последним выходил Запор, который, обернувшись в дверях, показал Тюре кулак. Тюря усмехнулся и сделал ему ручкой.
 Когда дверь захлопнулась и в ней прогремел замок, все повалились по койкам, а Тюря сказал:
 - Эх, бля, скучно тут, ну как не пошутить с хорошим человеком!




 Глава 5… И ИЗ «КРЕСТОВ» Я УЙДУ


 Знахарь лежал на койке, закрыв глаза, и ждал.
 До праздничного концерта, которым вознамерились порадовать недостойных зэков звезды российской эстрады, оставалось меньше часа.
 В камере опять было полно народу, койки, как и прежде, громоздились до потолка, а вчерашний визит американцев уже отошел в область истории, которую с воодушевлением преподавал столпившимся вокруг его шконки зэкам Ганс.
 Знахарь лежал и нервничал. Это было ему несвойственно, и, ощущая непривычное состояние, он волновался еще больше.
 Вчера, получив Библию, содержавшую в себе нечто очень важное, он с трудом дождался, когда в коридоре стихли удаляющиеся шаги гуманитарных делегатов, и, устроившись на койке спиной ко всем остальным, начал внимательно просматривать толстую увесистую книгу.
 Пролистав ее несколько раз, Знахарь не обнаружил ничего особенного. Тогда он тщательно изучил обложку и переплет в надежде найти в толщине картона записку или что-то другое. Снова пусто. Тогда Знахарь открыл те страницы, на которых были современные комментарии, перемежавшиеся иллюстрациями и историческими картами местности.
 Вот тут-то он и обнаружил мастерски вклеенную страницу, ничем не отличавшуюся от остальных.
 То, что он увидел на ней, сначала ошеломило его, затем обрадовало, а потом он погрузился в изучение предназначавшейся ему информации и изучал один-единственный листок целых три часа.
 Вызубрив послание наизусть, Знахарь, опасливо оглядываясь на Кадилу, осторожно вырвал этот лист из книги и поднес его к огоньку зажигалки. Тончайшая рисовая бумага мгновенно вспыхнула и тут же превратилась в невесомую серую паутину. Сдув ее на пол, Знахарь посмотрел на Тюрю, который в это время перебирал свой бисер, сортируя белые и черные зернышки, и весело сказал:
 - А не испить ли нам кофею?
 В подарочных американских наборах, кроме всего прочего, нашлось и по банке растворимого кофе «Амбассадор». Причем произведен этот кофе был не на каком-нибудь подмосковном нелегальном заводе, а, как клятвенно уверяли члены комиссии, прямо в самой Америке.
 - Кофе, говоришь? - Тюря снял сильные очки и, поморгав, посмотрел на Знахаря. - Кофе - это хорошо. Я не против.
 Он аккуратно сложил бисер в мешочки, убрал их в тумбочку и, не поворачивая головы, распорядился:
 - Жучок, организуй-ка нам кипяточку.
 Расторопный Жучок, подвижный чернявый пацан небольшого роста, метнулся в другой угол камеры, где была розетка, а Тюря, посмотрев ему вслед, сказал:
 - Нормальный пацан. Достойная смена, так сказать. Как думаешь?
 И вопросительно посмотрел на Знахаря.
 Знахарь посмотрел в ту сторону, где скрылся Жучок, и ответил:
 - Я думаю, что лучше всего будет, если он выйдет отсюда и забудет о братве, о тюрьме и о всяких там понятиях. Кстати, за что он тут?
 - Украл в магазине мобильник.
 - И всего-то?
 - Ага.
 - Ну что же, грех невелик, так что у него есть шанс вернуться к людям.
 - Ну, Знахарь, ты рассуждаешь прямо как замполит какой-нибудь.
 - Что значит - как замполит? Кадило тебе то же самое скажет. Хочешь, спрошу у него?
 - Да ну его, - махнул рукой Тюря, - он как свою шарманку заведет, хрен остановишь. Не надо.
 - Ну, не надо так не надо. А насчет того, что я говорю, как замполит…
 Знахарь задумался на минуту, потом сказал:
 - Ведь ты сам, Тюря, если разобраться, не любишь ту жизнь, которой живешь. Что, не так?
 - Так, - легко согласился Тюря, - но ведь не я ее выбрал, а она меня.
 - Ишь ты, - Знахарь слегка удивился, - так ты фаталист, что ли? Знаешь, что это такое?
 - Знаю, не беспокойся, - усмехнулся Тюря, - или ты думаешь, что я просто тупой урка и кроме блатной фени, ничего не слышал?
 - Ну, так-то я, конечно, не думаю…
 - Вот именно. Но уж так вышло, что я стал уркой. И теперь обратного пути нет. Так что живу я по понятиям и против них не выступаю. Не то что ты.
 - Это, значит, вроде военного, как я понимаю, - кивнул Знахарь. - Пошел, значит, человек сдуру да смолоду в военное училище, присягу принял и трубит двадцать пять лет. Службу свою ненавидит, а куда деться - за базар-то отвечать надо, да и начальники в строгости держат. Так?
 - Так, - согласился Тюря, - именно так.
 - Хорошо, - сказал Знахарь, - тебе уже шестьдесят скоро, менять рельсы поздновато, но этот-то пацан - ему же еще и двадцати нету! Зачем же его уродовать, зачем его в блатные тянуть?
 - Незачем, - опять согласился Тюря, - да ведь никто его и не тянет, сам пришел, сам хочет, вот ведь какое дело, понимаешь?
 - Ага, а ты, значит, ветеран кандальный, с радостью его принимаешь, рассказываешь ему про романтику воровскую, по головке гладишь, понятиям этим поганым учишь… Так получается?
 В проходе показался Жучок, который осторожно нес полную кружку кипятка. Поставив ее на тумбочку, он мухой заскочил на третий ярус и затих там.
 - Спасибо, - негромко поблагодарил его Тюря.
 - Всегда пожалуйста, - донеслось сверху.
 Тюря усмехнулся и сказал:
 - Видишь, какой вежливый юноша?
 - Вижу, - ответил Знахарь. - Ну что, давай кофе пить?
 - Давай, - сказал Тюря и сел.
 Они разлили кипяток по кружкам, насыпали в него гранулированный кофе, добавили сахару и несколько минут молчали, с удовольствием потягивая горячий ароматный напиток. Отпив примерно половину, Знахарь поставил кружку на тумбочку и достал сигареты. Тюря сделал то же самое.
 Закурив, зэки посмотрели друг на друга, и Тюря спросил:
 - Так на чем мы остановились?
 - А на том, - ответил Знахарь, - что ты молодых хоть и не тянешь в урки, но если они сами приходят, ты их и не гонишь. А должен бы, раз знаешь, что это за жизнь такая собачья.
 - Ага, - кивнул Тюря, - понятно.
 Он выпустил дым в проход и, посмотрев на Знахаря, спросил:
 - Ну а сам-то ты что по поводу всего этого думаешь?
 Знахарь ответил не сразу.
 Ему, конечно, было что сказать, но излагать это здесь, на нарах…
 Он понимал, что Тюря с удовольствием поддержит беседу на любую тему, хоть о влиянии марксизма-ленинизма на рост поголовья мериносов в Новой Зеландии. И о взглядах его, Знахаря, на криминалитет и его неприглядное место в истории человечества он побазарит с удовольствием. Возможно, он даже будет соглашаться со Знахарем, осуждая воровскую идеологию и сокрушаясь по поводу того, что когда-то сам встал на эту топкую дорожку…
 Но завтра, в разговоре с другим человеком, он с такой же заинтересованностью и увлечением будет говорить о том, что понятия - это самый верный регулятор человеческих отношений, и те, кто живет не по понятиям, - козлы и уроды.
 Знахарь хмыкнул и спросил:
 - Слушай, Тюря, а скажи-ка мне: что такое «петух»?
 Тюря заржал и, откинувшись на койку, ответил:
 - Ну ты даешь! Ты что, сам не знаешь, что ли?
 - Нет, ты мне ответь, - не отставал Знахарь, - скажи мне, пожалуйста, - видишь, какой я вежливый, - что такое «петух»?
 Тюря, все еще крутя головой и усмехаясь, ответил:
 - Ну, если ты просишь… Петух - это опущенный, которого в шоколадное пятнышко тянут. Нормально?
 - Нормально. А что такое «козел»?
 - Это посложнее. Козел - это… ну… Дурак, мудак, болван… Козел, в общем!
 - Понятно.
 Знахарь затушил окурок, сделал глоток кофе и, внимательно посмотрев на Тюрю, сказал:
 - А теперь послушай, что я тебе скажу.
 Тюря, заинтригованный его серьезным взглядом, ответил:
 - Ну-ну, давай, интересно…
 - А скажу я тебе вот что. Петух - это большая красивая птица. Ростом бывает и под метр. Ходит важно и неторопливо. У нее большие красные когтистые лапы, строгий огненный глаз и большой радужный хвост. На голове - гребень, а под клювом, который тоже бывает будь здоров - еще один как бы гребень, а то и два. Крылья небольшие, так что летать не может. И вообще - птиц, которые петухами называются, очень много. Все они разные, и большинство - красивые. И ты это знал, но давно забыл.
 Знахарь взглянул на Тюрю, которого озадачил такой неожиданный подход к простому и знакомому понятию, и продолжил:
 - Это было про петуха. Теперь про козла. Представь себе… Называется - козел винторогий. Такой здоровенный зверюга, весом килограммов под восемьдесят, рога у него, как штопор, завинченные, и, между прочим, около метра в длину. Так что если ты перед ним пальцы гнуть будешь, он тебе этими рогами так приложит, что у тебя уши отвалятся.
 Сбоку послышался сдержанный смех.
 Знахарь оглянулся и увидел беспредельщика Ганса, стоящего в проходе и окруженного своими приспешниками. Вся компания с интересом слушала рассуждения Знахаря, который даже не заметил, что у изголовья его койки снова появился безмолвный страж.
 - Так вот, - продолжал Знахарь, - бородища у него, что у твоего протодьякона, голову он держит высоко и гордо, и стоит, между прочим, на самом краешке над такой пропастью, что любой из присутствующих, если бы там оказался, тут же навалил бы от ужаса в штаны. Будь уверен. Вот тебе и козел.
 - Я бы не навалил, - раздался чей-то голос из соседнего прохода, - я верхолазом работал.
 - Вот тебя за твою квалификацию и посадили, когда ты на четырнадцатом этаже альпинизмом занимался, - ответил ему другой голос.
 Раздался общий смех.
 Знахарь огляделся и увидел, что его с Тюрей разговор давно уже слушает большинство из находившихся в камере людей.
 И снова Знахарь видел обращенные к нему лица, и снова на них были совершенно разные выражения и отражения совершенно разных мыслей.
 Одни смотрели на него с симпатией и надеждой на то, что именно он станет справедливым и сильным вожаком, который не будет искать повода унизить или уничтожить кого-то, следуя туманным и неясным понятиям, направленным в основном именно на то, чтобы унизить и поработить.
 Другие - со сдержанным неодобрением и многообещающим намеком на неминуемую ответственность за крамольные базары. И, конечно же, по тем самым понятиям.
 А остальные… Просто с тупым любопытством. Как бараны из-за загородки следят за непонятными делами людей. Им было все равно.
 Знахарь вздохнул, и, снова повернувшись к Тюре, сказал:
 - Ты хоть сам понимаешь, что происходит? Вы извратили все, что могли. Вы испоганили те самые понятия, которые хоть как-то регулировали взаимоотношения между нами. То есть - между урками, уголовниками, ну, в общем, между плохими ребятами. И не важно, почему каждый из нас стал таким, совершенно не важно. Теперь это так, и все дела. И этому, между прочим, весьма поспособствовали, кроме всего остального, разные увлекательные книжки. Вот, например, скажи мне: Робин Гуд со своими ребятами - хорошие парни?
 - Конечно, хорошие, - уверенно подтвердил Тюря.
 - Ладно. А видел по телевизору любительские съемки про то, как чеченские боевики в лесу лагерем стоят?
 - Видел.
 - А эти ребята - они как, хорошие?
 - Кто, чечены? - возмутился Тюря. - Да их, пидаров, на деревьях за яйца развесить надо. А их Чечню заасфальтировать, чтобы там даже крысе жить негде было.
 Вокруг раздался одобрительный ропот.
 - Понятно, - сказал Знахарь. - А тебе не приходило в голову, что между лесными разбойничками Робин Гуда и воинами Хаттаба, тусующимися в горных лесах, по большому счету, нет никакой разницы?
 Тюря открыл было рот, потом закрыл его, потом почесал затылок и наконец сказал:
 - Не, Знахарь, что-то ты уж больно загнул. Ну как же, ведь Робин Гуд за справедливость был…
 - За справедливость, говоришь? - Знахарь посмотрел на Тюрю и вдруг потерял желание продолжать этот на первый взгляд интересный, но очевидно бесплодный разговор.
 - Ладно, хрен с ним, с Робин Гудом этим. Пропади он пропадом. Спокойной ночи, - сказал Знахарь и опрокинулся на койку, бесцеремонно повернувшись к публике задом.




 * * *


 Тюремный двор не место для концертов.
 Но когда очень хочется, можно сделать многое.
 Можно заставить слона танцевать на арене с бантиком на шее, можно сделать из мужчины подобие женщины, отрезав одно и пришив другое, можно повернуть реки вспять, а можно за восемь часов построить во дворе «Крестов» огромную конструкцию, включающую в себя сцену, порталы, фермы для светотехники и многое другое.
 Двадцать два монтировщика, которые пахали, как Стаханов в приступе белой горячки, создали из металлических труб, уголков и сложных узловых элементов умопомрачительный решетчатый дворец, а другие специалисты навесили на его ажурные переплетения сотни три разнокалиберных прожекторов и светильников. В это время по краям сцены, уже застланной толстыми фанерными щитами, были возведены две зловещие башни, состоявшие из множества черных ящиков. В передних стенках ящиков были отверстия, в которых виднелись громкоговорители устрашающих размеров, а на самом верху этих мрачных нагромождений красовались черные металлические рупоры, направленные в сторону публики и наводившие на мысль о трубах Страшного Суда.
 Затворов, войдя во двор, посмотрел на это сооружение, ужаснулся и отправился к себе в кабинет выпить коньячку, чтобы успокоить нервы, а заодно и уничтожить видеозаписи, на которых был запечатлен момент получения им взятки от организаторов концерта. Вчера, когда в кабинет Затворова почтительно привели сытого и гладкого артдиректора готовящегося мероприятия, старый вертухай машинально нажал на нужную кнопочку и три камеры начали добросовестно запечатлевать все, что происходило. И теперь было необходимо эти записи уничтожить, потому что хоть Бог и бережет береженого, но сортировать компромат приходится все-таки самому.
 Войдя в кабинет, Затворов подошел к стенному шкафу, открыл его и достал бутылку армянского коньяка двадцатилетней выдержки. Налив рюмочку, он поставил бутылку на место, закрыл шкаф и уже поднес коньяк к губам…
 В это время во дворе тюрьмы раздался дикий визг, будто сразу тысяча автомобилей затормозила юзом, потом прозвучал оглушительный электрический щелчок, а после этого чудовищный голос спокойно произнес:
 - Раз, два, три. Раз, два, три. Проверка.
 Таким голосом мог бы говорить великан, с любопытством наклонившийся над «Крестами» и думающий о том, растоптать этот игрушечные домики сразу или погодить немного.
 Затворов облился коньяком и замер.
 Его истерзанное страхом и жадностью сердце забилось, как лягушка, пойманная цаплей, и он выронил рюмку, с тихим звоном и плеском разбившуюся у его ног. В глазах потемнело, ноги стали холодными и словно сделанными из мягкой глины, а руки задрожали и ослабли.
 С трудом опираясь на стол, он добрел до кресла, повалился в него и нажал на кнопку вызова заместителя. Обычно тот сразу же появлялся в дверях и на его лице было привычное выражение полуфамильярной сутенерской почтительности, но на этот раз за дверью была тишина и никто не приходил.
 Старый вертухай снова нажал на кнопку, но тут наконец с досадой обнаружил, что ошибся и вместо кнопки вызова заместителя нажал на кнопку записи. И теперь нужно будет стирать не только сцену получения взятки от вальяжного концертного жулика, но и совершенно неуместную картину сердечного приступа, настигшего уважаемого начальника тюрьмы на рабочем месте.
 В глазах Затворова темнело все больше и больше, и он начал беспокоиться. Так сильно его еще не прихватывало. Понятное дело, при такой нервной работе сердчишко может и закапризничать, и это случалось уже несколько раз, но сегодня происходило что-то особенное.
 Черный занавес неумолимо опускался на окружавший Затворова мир, и ему стало страшно. Он вдруг подумал, что умирает, что настал его конец, и тут, будто подтверждая это, громовой голос во дворе торжествующе произнес:
 - Такк. Такк. Прравильно. Такк. Соссисска.
 Ужас охватил Затворова.
 В школе, когда он был маленьким и толстеньким, ребята да и девчонки называли его сосиской. Тогда он страшно обижался и выдумывал изощренные способы мести, а в эту секунду вдруг понял, что именно с того времени его жизненная тропинка стала извилистой и темной и постепенно увела в страну, где вместо солнца в сером небе светит тусклая запыленная лампочка.
 Затворов попытался вдохнуть полной грудью, но из этого ничего не вышло. Мало того, его грудная клетка даже не пошевелилась. В голове тюремщика вдруг пронеслась нелепая мысль о том, что опытные ныряльщики могут задерживать дыхание на несколько минут. Он посмотрел на висевшие напротив его стола большие настенные часы. Было ровно шесть, секунда в секунду.
 Тонкая секундная стрелка скачком отделилась от минутной, затем еще один скачок, еще один, еще… Затворов завороженно следил за ней и постепенно начал понимать, что это последние секунды его жизни. Он слышал о том, что перед смертью человек вихрем проносится по радужной ленте своей жизни, успевая пролистать все ее события, но этого почему-то не происходило.
 Был безмолвный казенный кабинет, пропитанный гнойным страхом, слепой разрушительной ненавистью и ложью, ложью, ложью… Были мертвые часы, имитирующие жизнь судорожными щелчками секундной стрелки, был унылый зернистый полумрак, неумолимо сгущавшийся в глазах Затворова, а кроме этого, во всем мире не было ничего.
 Затворов вспомнил, что хотел уничтожить видеозапись и из последних сил снова потянулся к нужной кнопке. Но в этот момент изображение в его глазах свернулось в ослепительную точку, как на экране только что выключенного старого телевизора, и эта точка быстро угасла.
 Начальник тюрьмы Василий Тимофеевич Затворов умер.
 Но последним судорожным движением он успел-таки нажать на кнопку, и через несколько секунд дверь распахнулась и на пороге появился расторопный заместитель.
 Увидев своего начальника, навалившегося грудью на стол и уставившегося неподвижным полуоткрытым глазом неизвестно куда, заместитель оглянулся, осторожно закрыл дверь и на цыпочках приблизился к столу. Постояв в неподвижности около минуты, он убедился в том, что Затворов не дышит, затем так же на цыпочках подбежал к двери, открыл ее и долго прислушивался.
 Убедившись, что там все спокойно, он плотно закрыл дверь и, шагая уже смело, не таясь, подошел к столу, обогнул его и небрежно отпихнул коленом дорогое директорское кресло на колесиках, в котором сидел труп Затворова, загораживавший правую тумбу стола.
 Скрипнув колесиками, кресло слегка отъехало, и этого вполне хватило для того, чтобы капитан Белянчиков смог открыть дверцу тумбы. Он прекрасно знал, где что лежит, поэтому сразу же выдвинул нижний ящик и увидел в нем цветастый полиэтиленовый мешок, туго свернутый в небольшой пакет. Вытащив его, он аккуратно задвинул ящик на место и закрыл дверцу.
 Потом он подкатил кресло к тумбе так, чтобы правое колено мертвого Затворова прижималось к закрытой дверце, придирчиво оглядел общую картину, кивнул сам себе и вышел из кабинета, хлопнув дверью.
 Такая уверенность в обнаружении денег объяснялась тем, что со вчерашнего дня, после визита жирного концертного дельца, Затворов ничего не выносил из кабинета. А это значило, что деньги, а не быть их не могло, все еще там. Все просто.
 Пройдя по безмолвному коридору, Белянчиков зашел в сортир и заперся там. Развернув пакет, он увидел перетянутые тонкими цветными резинками пачки долларов. Их было ровно десять.
 Держа деньги в руках, Белянчиков прислонился спиной и затылком к холодной кафельной стене и закрыл глаза.
 Сто тысяч долларов.
 Он попытался не поверить себе, но реальность, усмехаясь, говорила ему: не дури, все так и есть! Ты выиграл, не играя. Не веришь? Посмотри на деньги.
 Он открыл глаза и, опустив голову, посмотрел.
 Да.
 Все так и есть.
 И вот только тут он позволил себе представить, что будет дальше.
 Жену с ее тупой дочкой от первого брака - на хуй!
 Сраную квартиру с веревками, на которых постоянно сохли какие-то тряпки, в которой они жили, как три зэка в одной камере, - на хуй!
 Работу в тюрьме - на хуй!
 А вместо этого…
 Сто тысяч долларов. Этого хватит на все.
 На новую квартиру, на другую женщину, которую он, наученный горьким опытом, ни за что не пропишет к себе…
 Этого хватит на все. И даже на домик в Новгородской губернии, где можно будет спокойно разводить живность, которую Белянчиков любил гораздо больше людей.
 Белянчиков снова завернул деньги в пакет, зачем-то спустил воду в унитазе и отправился в приемную. Там он спрятал пакет в книжный шкаф, набитый служебными изданиями, посмотрел на себя в зеркало, сел за стол и снял телефонную трубку.
 Если бы он мог, то просто испарился бы отсюда, но обстоятельства, которые частенько управляют людьми железной рукой, вынуждали его позвонить в соответствующее место и сообщить о неожиданной смерти подполковника внутренних войск Василия Тимофеевича Затворова.
 Сам Затворов, точнее, его труп сидел в этот момент за своим рабочим столом, и три видеокамеры продолжали равнодушно писать неподвижную тишину в комнате. Так же равнодушно они несколько минут назад запечатлели сомнительные действия капитана Белянчикова.
 Но он об этом пока не знал.




 * * *


 Знахарь стоял перед самой сценой, на которой музыканты группы «Пилорама», прикинутые в лагерные клифты и кепари, под оглушительный аккомпанемент пели о том, что:
 «… А мне шконка милей, чем перина, И пахан как суровый отец…»
 Задник сцены изображал из себя фрагмент зоны с оградой из колючей проволоки и двумя вышками по углам. На вышках были установлены прожекторы, и их яркие лучи метались по сцене, временами выскакивая на разношерстную публику, столпившуюся во дворе тюрьмы.
 Зэки, заполнившие двор, были в восторге.
 Близился момент, которого Знахарь ждал уже больше часа.
 Концерт был на исходе, и скоро должна была начаться вакханалия звука, света и дыма, которая и нужна была Знахарю для выполнения его плана.
 Он бросил взгляд на сцену и уже, наверное, в сотый раз прикинул расстояние до огромной колонки, на которой широким цветным скотчем было коряво выклеено крупное слово «Fuck». До сцены было около двух метров, а высотой она была примерно по грудь, так что вскочить на нее и пробежать несколько метров до нужного места не представляло никакого труда.
 Между Знахарем и колонкой торчал рослый охранник из числа службы безопасности «Пилорамы». Он был в черном костюме и черных очках и жевал резинку. На его лице не выражалось ничего, и он смотрел поверх прыгавших в такт музыке зэков с выражением верблюда, глядящего в пустыню.
 Наконец музыка загрохотала совсем уж оглушительно, и из колонок понесся повторяющийся припев:
 «… В натуре, в натуре, К любой козырной шкуре Приду и лягу на кровать, Век воли не видать!»
 Для Знахаря это было сигналом. Он подобрался и напряг мускулы. Сейчас.
 И тут, одновременно с лихим музыкальным акцентом, сильно стегнувшим по ушам, из незаметных до этого коробок, стоявших по самому краю сцены, повалил густой белый дым, который сразу же растекся по сцене и начал тяжело сваливаться вниз туда, где толпились зрители.
 Холодный, слабо пахнущий камфарой туман быстро поднялся до уровня колен, затем до пояса, и, когда белая колышущаяся пелена накрыла первые ряды, Знахарь рванулся вперед, но, не рассчитав расстояния, больно ударился грудью о край сцены. Упершись в него руками, он приготовился рвануться вверх, и тут почувствовал, как мощная рука охранника ухватила его сзади за штаны и легко забросила на фанерный настил. Не успев даже удивиться, Знахарь бросился к нужной колонке, и в это время из других коробок, тоже стоявших вдоль сцены, вверх ударили фонтаны разноцветных огней.
 К оглушительной музыке и напористым воплям вокалистов добавился восхищенный рев уголовной публики, которая дружно повторяла понравившийся припев:
 «… Приду и лягу на кровать, Век воли не видать!»
 На сцене не было видно почти ничего.
 С трудом разглядев в дыму и сыплющихся искрах надпись «Fuck», Знахарь подскочил к колонке, неожиданно оказавшейся почти с него ростом, и, ухватившись за нужную скобу, повернул ее и дернул.
 Стенка колонки открылась, как платяной шкаф.
 На двух стальных кронштейнах перед Знахарем висело устрашающее устройство, отдаленно напоминавшее акваланг, но с торчащими в стороны и вниз сверкающими ручками, как у мотоцикла, и с двумя расположенными чуть выше и шире соплами, тоже направленными вниз.
 На устройстве было множество надписей, но Знахарь успел разглядеть только две самые крупные: «Jet pack» и «U. S. Army»
 Сорвав с кронштейнов тяжеленный реактивный ранец, а это, если верить надписи, был именно он, Знахарь выругался, чуть не уронив его, и стал напяливать на себя ремни.
 - Так, - бормотал он, разбираясь с застежками, - этот сюда, этот туда, как бы яйца не защемить!
 Вокруг него в ослепительных вспышках фейерверка и грохоте петард диким вихрем неслось:
 «… Приду и лягу на кровать, Век воли не видать!»
 Зэки ликовали.
 Наконец ранец был надет, ремни затянуты, и Знахарь взялся обеими руками за торчавшие на уровне его плеч мотоциклетные ручки.
 Откинув большим пальцем красную пластину на левой ручке, он нажал на оказавшуюся под ней кнопку, и тут же справа и слева от него появились два бесшумно бьющих вниз прозрачных голубоватых факела.
 Знахарь посмотрел наверх, где сквозь вспышки фейерверка и дым виднелась вечерняя синева небес, мысленно благословил самого себя и осторожно повернул правую ручку, успев подумать, что все совсем просто. Как на мотоцикле.
 Сквозь оглушительный шум концерта прорезался тонкий свист, и Знахарь почувствовал, что его потянуло вверх. Тогда он плотно, как и было сказано в инструкции, сжал выпрямленные ноги и поддал газку. Свист усилился, и ощущение того, что его поднимают на тросе, стало совершенно убедительным. Почувствовав, что ноги оторвались от сцены, Знахарь сжал зубы и крутанул ручку до отказа. В уши воткнулись две острые иглы, и Знахаря рвануло вверх так, что нижние ремни больно врезались в промежность.
 Окружавшие Знахаря грохот, дым и сверкание фейерверка мгновенно провалились вниз, и он неожиданно увидел вокруг себя чистый купол синего неба без единого облачка и неяркое низкое солнце на западе.
 Посмотрев вниз, он увидел, что быстро удаляется от земли и от игрушечных коробочек «Крестов», во дворе которых бурлил дым, сверкали вспышки праздничных огней и гремела удалая музыка.
 Замедлив подъем, Знахарь быстро огляделся и поразился тому, насколько огромен и прекрасен город, закругленно уходивший к горизонту и растворявшийся там в туманной дымке. Несмотря на то, что ситуация совершенно не подходила для того, чтобы любоваться открывшимся видом, Знахарь успел подумать о том, что никакие НьюЙорки и Гамбурги и рядом не стояли с городом на Неве.
 Вдалеке, у Стрелки Васильевского Острова, были видны бешено носившиеся по кругу игрушечные катера. Там проходил чемпионат Европы по «Формуле-1» на воде. Точно такой же скутер медленно кружил внизу, на самой середине Невы, прямо напротив «Крестов». На этой «Формуле» не было номера, зато четко виднелась крупная латинская буква «N».
 Качнув рукоятками управления, Знахарь направил рективный ранец в сторону «Формулы» и почувствовал, как невидимый подъемный кран понес его туда. Медленно опускаясь, Знахарь в то же время приближался к «Формуле», которая двигалась ему навстречу.
 Когда до поверхности воды осталось метра три, Знахарь отпустил ручки и сильно ударил по клавише главной застежки, находившейся у него на животе. Ремни мгновенно отстегнулись, и Знахарь, подняв фонтан брызг, упал в холодную воду.
 Освобожденный от груза ранец резко рванулся вверх, описал в воздухе сложную петлю и рухнул в Неву метрах в ста от Знахаря.
 «Формула», водителя которой не было видно за темными стеклами кокпита, описала вокруг Знахаря круг, и через несколько секунд Знахарь уже держался за мокрый кнехт. Взобравшись на поплавок, он встал позади кокпита, крепко взялся за какую-то блестящую никелированную ручку и постучал рукой по крыше.
 Мотор гоночной кометы тонко взвыл, и «Формула» стала быстро удаляться от места событий.
 Оглянувшись, Знахарь увидел, как над «Крестами» все еще расцветали искрящиеся букеты фейерверка, легкий ветерок относил в сторону дым, и услышал быстро затихающий разухабистый припев:
 «… Приду и лягу на кровать, Век воли не видать!»
 Проскочив под Литейным мостом на скорости около ста километров в час, «Формула» описала плавную дугу и, скользнув вдоль высокого серого борта неподвижной «Авроры», направилась в сторону Финского залива.
 Когда она пролетала под мостом Свободы, стоявшие на нем люди стали улыбаться и приветственно махать Знахарю руками, думая, что он участник водного шоу.
 Знахарь улыбнулся, щурясь от встречного ветра, и помахал им в ответ.
 Мост мелькнул над его головой, оглушив на секунду отраженным звуком мощного мотора, и над головой Знахаря снова открылось синее небо.
 Впереди были свобода и неизвестность.




 ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЗВЕЗДА ВОСТОКА


 Глава 1 КОГДА ЦЕЛОГО МИРА МАЛО


 Я лежал, раскинув руки, на горячем песке у самой воды и чувствовал, как жаркое греческое солнце пронизывает меня насквозь. Рядом со мной, так же раскинув руки, лежала Наташа. Вокруг стояла полуденная тишина, нарушаемая лишь шорохом волн, время от времени накатывавших на наши ноги, и криками редких чаек.
 Маленький скалистый островок, один из сотен других, разбросанных в древнем Эгейском море, на две недели безраздельно принадлежал нам.
 Размером он был примерно метров триста на триста, и на нем имелось все, что нужно. А именно - живописные скалы, песчаный пляж по всей юго-западной стороне, густой кустарник и несколько деревьев с узловатыми сучьями. Посреди скал, в самой середине островка, там, где он возвышался над морем метров на двадцать, стоял небольшой белый домик, в котором тоже было все, что нужно. На крыше домика был установлен ветряк, обеспечивавший электричеством холодильник, телевизор, кондиционер, компьютер, спутниковый телефон, микроволновую печь и прочие достижения цивилизации, которыми домик был напичкан не хуже номера люкс в пятизвездном постоялом дворе.
 Под полом нашего домика располагался мощный бетонный бункер, который, судя по его основательности, мог защитить нас от любого стихийного бедствия и даже от нашествия марсиан. В бункере были запасы питьевой воды, консервов, сигарет и выпивки. Хозяин острова был человеком предусмотрительным, и компания из десяти хронических алкоголиков смогла бы продержаться здесь в полной изоляции минимум полгода.
 В западный скалистый берег была умело врезана небольшая, защищенная от волн и ветра гавань. Ее размеров как раз хватало на то, чтобы уместить маленький морской катер со скромным трехсотсильным мотором «Меркурий». На этом катере мы сюда и приехали. И сейчас, вот уже десятый день, мы с Наташей наслаждались этаким одиночеством вдвоем, так сказать, парным уединением.
 Мы валялись и плавали, ловили рыбу и пожирали ее. То количество фосфора, которое я поглотил вместе с жареной, вареной и печеной рыбой с момента прибытия на остров, должно было обеспечить бесперебойную работу моего мозга в течение ближайших двухсот лет. А уж светиться я должен был, как публичный дом в день получки.
 За первые же несколько дней мы успели покрыться морским загаром, который, между прочим, сильно отличается по цвету и качеству от загара сухопутного, а тем более - от искусственной смуглости, которой городские дорогостоящие шлюхи добиваются терпеливым лежанием в электрических ультрафиолетовых гробах.
 А поскольку, кроме нас, на островке не было никого, мы не утруждали себя такой тяжелой физической работой, как надевание какой бы то ни было одежды. Теплое море и жаркое солнце пробудило в нас жизненную энергию, и мы трахались везде, где только можно. И на верхушке той скалы, и вон под теми кустиками, и в катере, и в постели, и в море, и на песке, и… в общем - везде.
 А вчера, забравшись на самое высокое из восьми имевшихся на острове деревьев, чтобы осмотреть с него горизонт, я обнаружил недалеко от верхушки вырезанную на коре надпись на английском языке.
 Надпись гласила:
 «А на этом дереве вы еще не трахались?»
 Я почесал затылок и крикнул Наташу. Когда она забралась ко мне наверх, я показал ей надпись. Мы были несколько уязвлены, а потом почувствовали себя собственными далекими предками, жившими еще до эры слезания с деревьев, и тут же исправили досадное упущение целых два раза.
 Так продолжалось десять дней, и они показались мне десятью месяцами, проведенными в раю. Аренда островка заканчивалась через четыре дня, но если бы мы захотели, то могли продлить ее хоть на всю жизнь, знай плати. И за эти бесконечные десять дней, наполненные солнцем, морем и наслаждениями, мы по молчаливому уговору ни разу не вспомнили ни о тюрьме, которую я покинул так эффектно, ни о ворах, ни об арабах с их Коранами.
 Иногда меня подмывало расспросить Наташу хотя бы о том, как ей удалось организовать мой побег, но, прикусив язык, я молчал, и правильно делал. Незачем было портить такой хороший отдых такими плохими разговорами. Но всему приходит конец, и когда до конца наших двух недель осталось четыре дня, Наташа, как бы чувствуя, что мы достаточно отдохнули, а теперь можно и о делах скорбных покалякать, сказала, что сегодня вечером мы нарушим наш обет молчания, и все друг другу расскажем, и все друг с другом обсудим.
 Я кивнул, не открывая глаз, и перевернулся на живот, подставив солнцу спину. Но потом передумал и пополз в море. Оно было недалеко, всего метрах в двух. Так и не открывая глаз, я вполз в теплые волны и улегся таким образом, чтобы на поверхности воды оставалось только мое лицо. Снова раскинув руки, я слушал, как теплая морская вода вливается ко мне в уши и выливается обратно. По мне кто-то пробежал, и, скосив глаз, я увидел маленького краба, сидевшего на моем животе и грозившего мне миниатюрной клешней.
 Это было забавно, и я расслабленно засмеялся.
 - Что там? - голос Наташи прозвучал не громче шороха волн.
 - Краб, - ответил я и закрыл глаз.
 - А-а-а…
 - На этом наш краткий диалог закончился, и в ближайшие полчаса мы не произнесли ни слова.
 Наконец я почувствовал, что неплохо было бы и подкрепиться.
 Чудовищным усилием воли я оторвал свое тело от воды, которая уже приняла меня за предмет береговой обстановки и начала потихоньку заносить мелким песочком, и встал.
 - Пошли в дом, - сказал я Наташе, лежавшей, раскинув руки и ноги, в нескольких шагах от меня, - я хочу есть.
 - Пошли, - ответила она и даже не пошевелилась.
 Если бы это имело смысл, я облил бы ее водой. Но здесь, при таких температурах, она только поблагодарила бы меня и попросила бы сделать это еще разочек. Я огляделся и ничего не придумал. Можно было, конечно, бросить в нее камень, но ведь она же не Магдалина, а кроме того, я и сам не без греха.
 Поэтому я выбрал наиболее гуманный, но более надежный способ и просто сказал:
 - Ну, как хочешь. А я пошел.
 И я действительно пошел, преодолевая заразную греческую лень.
 Но, как и следовало ожидать, не успел я отойти на двадцать шагов, как за моей спиной послышался негромкий стон, а потом раздался тихий голос:
 - Как я тебя ненавижу!
 После этого зашуршал песок, и Наташа, ругаясь вполголоса, потащилась за мной.
 В доме царила приятная прохлада.
 На дисплее кондиционера было всего лишь плюс восемнадцать.
 Я прошел в душ, дававший опресненную электричеством воду, и смыл с себя соль и песок. После меня в душ устремилась Наташа, а я тем временем прошел в гостиную, в одном из углов которой была оборудована сверкавшая никелем и кафелем модерновая кухня.
 Холодильник, занимавший среди кухонного оборудования особое, почетное место, был таких размеров, что сквозь его дверь мог бы спокойно пройти верблюд, груженый тюками с контрабандой. Ну, верблюдов на острове, понятное дело, не было, зато в холодильнике было много чего полезного и вкусного.
 Первое, что я взял с полки, открыв большую, как калитка Летнего сада, дверь, было, естественно, пиво. Шесть холодных бутылочек, соединенных картонной рамкой… Кайф!
 Я поставил пиво на стол и спросил у вышедшей из душа голой и мокрой Наташи:
 - Что будешь есть?
 Она пожала плечами и ответила:
 - А мне все равно. Что ты будешь, то и я.
 Я кивнул и снова повернулся к холодильнику.
 Стоя перед его открытой дверью, я чувствовал, как оттуда струится морозный воздух, холодивший мои босые ноги. Это было почти так же приятно, как выскочить из парилки на снег.
 Я, надо сказать, тоже был голым и мокрым. На этом благословенном эллинском островке, который, возможно, в свое время посещал какой-нибудь Улисс или Геракл, полностью пропадало желание напяливать на себя какие-то тряпки, и мы с Наташей постоянно ходили голые.
 Голые и мокрые.
 Некоторые считают, что постоянное созерцание обнаженной натуры делает людей равнодушными к сексу.
 Чушь!
 Островок мы с ней, конечно, протрахали, где могли, ну а уж в домике не делали этого разве что в холодильнике.
 Надо будет поделиться этой мыслью с Наташей, подумал я и, переступив с ноги на ногу, потому что ступни начали мерзнуть, выхватил из холодильника две банки российских крабов «Чатка» и захлопнул его тяжелую дверь.
 Через некоторое время мы уже раскинулись на огромной тахте и, потягивая мое любимое пиво «Грольш», пялились в телевизор.
 Вообще-то называть телевизором плоский плазменный экран шириной в метр, висевший на стене напротив тахты, было так же неуместно, как назвать самокатом сверкающий хромом «Харлей Дэвидсон».
 Но пока другого слова придумано не было, так что…
 Тахта была завалена упругими ковровыми подушками и валиками.
 Между прочим, до меня только тут, в этом греческом раю, дошло, для чего существуют валики. Раньше, в детстве, я недоумевал - какой дурак выдумал такие неудобные спинки для дивана?
 Наивный мальчик!
 Откуда мне было знать, что валики в больших количествах, а также разных размеров и конфигураций, незаменимы при долгом и интимном общении с молодой женщиной…
 О мудрые старцы Востока!
 Ваше изобретение гораздо важнее микроскопа Левенгука и атомной бомбы Оппенгеймера. Да продлит Аллах ваши и без того вечные дни в раю, где вас ласкают неутомимые гурии, подкладывающие под нужные места тела те самые валики.
 Да-а-а…
 В общем, мы с Наташей лежали, раскинувшись, на тахте и пялились в телевизор. Там показывали какой-то конкурс красавиц. На огромной сцене тусовались длинноногие девки с круглыми номерами на бедрах.
 Они с надеждой смотрели в сторону жюри и улыбались так счастливо, будто у них вырезали весь мозг, оставив только центр удовольствия. Я нажал на кнопку пульта, и на экране вместо этих глупых длинноногих куриц показался «Боинг», врезающийся в одну из башен Торгового Центра.
 Прошло уже почти два года, а этот кадр появлялся на экранах снова и снова. Диктор за кадром говорил что-то по гречески, а кадры катастрофы тем временем сменились самодовольной полуулыбкой Бен Ладена, который, благодушно глядя в объектив любительской камеры, благостно молчал.
 То, что я увидел в телевизоре, напомнило мне, что жизнь, к сожалению, состоит не только из удовольствий. Я вздохнул, убавил звук до минимума, и, взглянув на Наташу, сказал:
 - Ну что, боевая подруга моя, а не пора ли тебе рассказать мне, как ты докатилась до жизни такой?
 - Это до какой же?
 - А до такой, что побеги устраиваешь, не даешь человеку спокойно сгинуть в темнице… Давай колись. Расскажи мне увлекательную и потрясающую историю о том, как ты все это устроила. Думаешь, мне легко было молчать об этом столько времени?
 Наташа самодовольно улыбнулась, и в ее глазах появилось мечтательное выражение.
 - Ну, давай рассказывай, - не отставал я.
 - Ладно, - смилостивилась она, - только достань еще пива, а то это уже закончилось.
 И действительно, шесть маленьких бутылочек по триста тридцать граммов были уже пусты. Я, кряхтя, поднялся с тахты и, подойдя к холодильнику, вспомнил о своих недавних размышлениях по поводу разнообразия секса.
 Открыв холодильник, я повернулся к Наташе и спросил:
 - А ты знаешь, где мы еще не трахались?
 - Знаю, - ответила она.
 - Ну и где же?
 - На ветряке. Это самая высокая точка острова.
 Это еще не приходило мне в голову и, одобрительно кивнув, я сказал:
 - Неплохо, неплохо. А вот меня чем-то холодильник привлекает. А?
 И вопросительно посмотрел на нее.
 - Тоже ничего, - согласилась она.
 - Попробуем?
 - Попробуем. Но сначала - ветряк.
 - Договорились.
 Я достал пиво и снова завалился на тахту.
 Мы приложились к бутылочкам, которые закрывались белыми фаянсовыми крышками на проволочных петлях, и Наташа начала свое повествование.
 Слушая ее неторопливый рассказ, я понял, что недооценивал ее шпионские способности, которые с появлением у нее крупных, и я бы даже сказал - очень крупных - денег, проявились во всей красе.
 То, что происходило после Самары с ней лично, не заслуживало особого внимания, зато тот факт, что и на фазенде Стилета, и в конференцзале «Балтийского двора», облюбованного криминалитетом под сходняки и терки, появилось множество дорогостоящих подслушивающих и подсматривающих устройств, был весьма замечательным и важным.
 Наташа узнала, что Стилет и компания решили либо завалить меня, либо укачать на крупную сумму денег, а потом все равно завалить. Но сначала все-таки попробовать выдавить из меня сколько можно.
 Но на этом так называемом сходняке, который на самом деле был просто вымогательской стрелкой, я неожиданно для всех повел себя крайне резко и, хотя и согласился дать денег, но своими вызывающими манерами обозлил их и подтолкнул к тому, чтобы просто избавиться от геморроя по имени Знахарь.
 Наташе было известно о том, что и у моей фазенды, и еще в нескольких местах, где я мог появиться, меня уже караулили ловкие ребята со стволами, которые ждали звонка от Стилета. И в зависимости от от этого звонка они либо убрали бы пушки и поехали пить пиво, либо грохнули бы меня, а после этого все равно поехали бы пить пиво.
 Наташа прослушивала наш базар в «Балтийском дворе» и услышала, как Стилет, когда за мной закрылась дверь, взял трубку и сказал своим орлам, чтобы они валили меня. Тогда она тоже взяла трубку и сказала своим бывшим коллегам, которые тоже ждали команды, чтобы они хватали меня и везли в «Кресты».
 Спецы и так давно уже хотели повязать меня, но Наташа сделала хитрый финт ушами. Она сдала меня им, но одновременно с этим дала денег, и служебное их рвение угасло, сраженное мощью толстой пачки серо-зеленых купюр.
 И, если бы она сказала им по телефону, что брать меня не нужно, они поехали бы опять же пить пиво, а перед начальством развели бы руками, проклиная неуловимого одноглазого Знахаря. Но для них все вышло очень даже хорошо. И Знахаря повязали, и деньги получили. Н у, а пиво - само собой!
 Так уж вышло, что в тот момент именно тюрьма оказалась наиболее безопасным для меня местом, но, к сожалению, всего лишь на несколько дней, пока до Стилета не дошла информация о том, куда я запропастился.
 Узнав, что я парюсь в «Крестах», Стилет возликовал и поперся с визитом к крестовскому куму. А там они втроем с Сашей Сухумским все и решили.
 Однако умница Наташа позаботилась обо мне лучше, чем они.
 Это стоило ей огромных денег, ведь встрять в грандиозную предпраздничную тусовку было очень сложно, но все у нее устроилось, все сложилось, и в результате я получил от «американских» миссионеров Библию с вклеенным в нее руководством по использованию ракетного ранца, а также с инструкцией, подробно описывающей план побега.
 Наконец рассказ дошел до того момента, когда Наташа, сидевшая за рулем водной «Формулы», увидела, как из-за высокой кирпичной ограды «Крестов» в облаках цветного дыма и огнях фейерверка взлетел человек с совершенно ошалевшим лицом.
 Я засмеялся и, прервав ее, спросил:
 - Интересно, как это тебе удалось на таком расстоянии разглядеть лицо этого самого человека?
 - Ну, во-первых, расстояние было не так уж и велико, а во-вторых, у меня же бинокль был, на воде, знаешь ли, без бинокля делать нечего. А рожа у тебя действительно была такая, будто ты взлетел не на джет-ранце, а на ракете, засунутой в задницу. Глаза выпучены, рот открыт, и озираешься во все стороны. Я даже забеспокоилась, заметишь ли ты меня вообще.
 Я хмыкнул и промолчал. Потом взял бутылку и, убедившись, что опять все пиво выпито, встал с тахты и пошел к холодильнику.




 * * *


 Я стоял у окна с бутылкой в руке и смотрел, как распухшее красное солнце быстро опускается в Эгейское море.
 Закончился еще один день блаженного ничегонеделания, которое, говоря по правде, уже начинало тяготить меня. Я чувствовал себя, как наркоман, оставшийся без дозы, и недостаток адреналина давал себя знать. Последние несколько лет моя жизнь была до отказа наполнена, мягко выражаясь, увлекательными приключениями. Вообще-то приключения хороши в книге, когда читаешь о них, лежа на мягком диване.
 А в жизни - не дай Бог!
 Но мне-то он как раз дал все это.
 Причем - полной мерой и еще немножко сверху. Так сказать, добавку, чтобы мало не показалось. И конца этому видно пока что не было. Да я и сам чувствовал, что не успокоюсь, пока… Но лучше даже не думать об этом «пока».
 Ну что, спрашивается, мешало мне бесследно раствориться среди пяти миллиардов других людей? Денег у меня было, как у дурака фантиков, и даже больше. Я мог позволить себе все. Любое лицо, любое имя, любую страну, все что угодно. И жить себе припеваючи и не лезть больше туда, где приключения бывают только на свою жопу.
 Так нет же!
 Я вздохнул и, почувствовав на спине взгляд, повернулся к тахте.
 - Что, Костик, грустные мысли одолевают? - спросила Наташа, живописно расположившая красивое загорелое тело на валиках.
 Мы только что в очередной раз использовали их по прямому назначению, и теперь моя ненасытная партнерша на некоторое время угомонилась.
 - Я бы не сказал, что они особенно грустные, - ответил я, - просто мне интересно, смогу ли я угомониться сам, или для этого обязательно нужно грубое вмешательство судьбы с топором в руке? Вот ты, например, что думаешь по этому поводу?
 Наташа потянулась, закинув руки за голову, отчего ее груди поднялись и уставились сосками в потолок, зевнула и сказала:
 - Я слабая и глупая женщина.
 - Совершенно справедливо, - с готовностью подтвердил я.
 Она недовольно посмотрела на меня и угрожающе повторила:
 - Я слабая и глупая женщина, и я хочу покоя. Мне надоело, как ты выражаешься, скакать по веткам с дымящимся стволом в руке и постоянно вытаскивать тебя из очередного дерьма. А ты совершенно не ценишь этого.
 - Я не ценю? - удивился я, - а кто же тогда ценит, если не я?
 - А никто не ценит. Я вот тут подумала - знаешь, на что это все похоже?
 - Пока не знаю.
 - А вот я тебе сейчас и объясню. Ты похож на клиента психиатрической клиники, у которого тяжелый случай помешательства. И помешательство это выражается в том, что он хочет покончить с собой наиболее дорогим и сложным способом, причем ему обязательно нужно, чтобы в этом участвовало как можно больше людей и было как можно больше зрителей. Что, не так?
 - Ну, это ты, голубушка, загнула…
 - Ничего подобного. А я, старая несчастная женщина - попросту медсестра, которая не спускает глаз с этого буйного пациента и постоянно то стаскивает его с подоконника, то отнимает опасную бритву, то перерезает веревку, которую он уже приспособил на крюке для люстры.
 - Это кто медсестра - ты, что ли?
 - А кто же еще? И я же твой лечащий врач.
 - Ну-ну…
 - Вот тебе и ну-ну! А ты подумай о больных и голодных детях Африки, которые гибнут в железных клещах апартеида, еще там о всяких несчастных… Может быть, тебе просто булькнуть со скалы с камешком на шее, а деньги перевести в какой-нибудь благотоворительный фонд?
 - Ага! В благотворительный фонд… Как же, как же! Это ты хочешь, чтобы я накормил какогонибудь подонка, который этим фондом распоряжается? Увольте. А насчет голодных африканских детей, то это их проблемы. Они там плодятся, как крысы, и дохнут точно так же. И для них это - норма. Так что не надо про бедных и несчастных. Ты мне еще посоветуй бомжам помогать.
 - Не хочешь бомжам - отдай мне. А сам - в море. А?
 - Слушай, Наташа, что это тебя сегодня так разбирает?
 Она вздохнула и сказала совсем другим тоном:
 - Да я и сама не знаю… Наверное, заскучала без ужимок и прыжков.
 - Точно! У меня то же самое.
 - О-о-о! Это уже плохо. Если мы оба затосковали без наших обычных развлечений, это уже само по себе опасно. Но у меня есть идея. Сейчас я ее тебе расскажу, но если ты засмеешься, то я дождусь, пока ты уснешь, и перепилю тебе горло тупым волнистым ножом для хлеба.
 - А я буду спать в катере.
 - Не поможет. Ладно, слушай… Только ляг, пожалуйста, рядом со мной.
 - Так у тебя вот какая идея… А я-то думал…
 - Дурак! Ты можешь думать о чем-нибудь, кроме койки?
 - Я?!
 Вот это финт!
 Это, значит, я, а не она, думаю только о койке, это, значит…
 Я открыл было рот, но от возмущения не смог даже найти названия этому беспардонному… этому наглому… этому возмутительному…
 В общем, я закрыл рот и повалился на тахту рядом с Наташей.
 Она тут же обвила меня горячими ногами и руками и зашептала мне на ухо:
 - Костик, милый, ты же знаешь, как я тебя люблю, знаешь, правда?
 Я догадывался, что она меня любит, можно даже сказать - знал, но как именно, оставалось для меня загадкой. Вот у пауков, например, тоже любовь, а чем оканчивается? То-то же. Она его потом - ам - и вся любовь! Но я, конечно, не стал говорить Наташе об этих своих соображениях, а просто промолчал.
 - Знаешь, правда?
 - М-м-м… Ну, в общем, знаю.
 - Вот и хорошо. А то, что ты меня не любишь, - это не страшно. Главное, что ты меня не гонишь от себя. Ведь так почти всегда и бывает - один любит, а другой позволяет себя любить. Так уж оно устроено.
 Да, я слышал об этом и даже был почти готов согласиться с неизбежностью такого положения вещей. Но все-таки хотелось, чтобы…
 - Костик, ты меня слушаешь? У тебя такой взгляд, будто бы ты думаешь о чем-то другом.
 - Да нет, Наташа, я об этом самом и думаю. Только по-другому.
 - Конечно, по-другому. Ведь ты же мужчина все-таки…
 - Будем надеяться, - усмехнулся я.
 - Ты - мужчи-ина, - ласково протянула она и погладила меня по животу, - а я - женщина. И видишь, как получается… Мы вместе уже вон сколько времени, и все никак нам не расстаться… Так, может быть, нам и нужно быть вместе и не расставаться? Я уже так к тебе привыкла, как к родному…
 Я погладил ее по голове и спросил:
 - А ты знаешь, почему все романы о любви заканчиваются свадьбой? Ну, естественно, не те, где в конце «короче, все умерли»?
 Наташа промолчала.
 Наверняка она знала ответ, но не хотела произносить его вслух, потому что ее женская сущность приказывала ей: вот твой мужик, захвати его и владей. И она, конечно, хотела захватить меня и владеть мною. Но, будучи все-таки чем-то большим, чем обычная говорящая самка, она понимала, что это невозможно. Не такой я парень, чтобы похоронить себя в уютном семейном склепе. И разговор этот она завела исключительно для того, чтобы пройти этот поворот в наших отношениях. Для того, чтобы не было ничего неясного, а попросту - для того, чтобы объясниться.
 Наташа молчала, и, не дождавшись ответа, я со вздохом сказал:
 - А потому эти романы заканчиваются так, что там дальше ничего нет. И вся любовь. Так что давай-ка оставим все, как есть. Мы вместе? Вместе. Я бегу от тебя? Не бегу. Я предпочитаю тебе другую женщину? Тоже нет.
 - Попробовал бы ты предпочесть другую! - Наташа резко села, толкнув меня руками в бок. - Она бы и дня не прожила. Не веришь?
 Я засмеялся и ответил:
 - Вот в это я как раз верю. И ни минуты не сомневаюсь.
 - То-то же!
 И Наташа снова устроилась рядом, положив голову мне на грудь.
 - А я-то, дура, хотела предложить тебе бросить все и зажить спокойно где-нибудь на Гаити… Или на Таити… В общем, там, где этот был… Ван-Гог? Или Гоген? Черт их разберет! В общем, хотела я простого женского счастья, а ты, глупый самец, только и думаешь, как бы позатейливей кульбит исполнить. Вот свернешь ты себе шею, не буду я тебя хоронить, как положено. Куплю себе виллу на Гавайях, а твою одноглазую голову надену на высокий кол при въезде, чтобы издалека видно было. Так и знай.
 - Договорились, - покладисто ответил я, - а теперь послушай, что я тебе скажу. Я тебя выслушал, теперь выслушай ты.
 Я встал, взял со стола сигареты, пепельницу и зажигалку и снова завалился рядом с Наташей.
 - Значит, так.
 Я сделал паузу и прикурил.
 - У меня есть другое предложение. Но сначала о том, что говорила ты.
 Я повернулся на бок и, глядя на Наташу, спросил:
 - Это от кого же я слышу про тихую жизнь? И кто же это тянет меня в уютную последнюю гавань? В теплое семейное болотце? Ладно, я не буду указывать пальцем, пожалею. Но тогда скажи мне, кто прыгал с моста с резинками на ногах? И у кого это загорались глазки, если представлялась возможность встрять в какую-нибудь смертельную историю? Ты что, думаешь, что у меня вовсе мозги отбиты? Да ты бы видела себя, когда размахиваешь пушкой или играешь в шпионские игры с федералами! Ты ведь только тогда и живешь. А мне тут грузишь про полированные шкафы, набитые добром.
 - Про какие шкафы? Каким добром? - возмутилась Наташа и села, опять толкнув меня в бок, - ни про какие шкафы я тебе ничего не говорила. Да еще про добро какое-то…
 - Не говорила, - кивнул я, - ни про шкафы, ни про добро. Но все это логично вытекает из твоих обывательских мечтаний. Так что и шкафы будут, и добро будет, и салфеточка уголком вниз на телевизоре - тоже будет.
 - Салфеточка?… Наташа ошеломленно уставилась на меня, - салфеточка, говоришь? Я тебе покажу салфеточку!
 Она разъярилась и, схватив меня за ногу, стащила с тахты.
 Я свалился на пол и попытался встать, но Наташа, вооружившись тонким и длинным валиком, изобретенным мудрыми старцами с Востока, стала бить им меня, стараясь попасть по голове.
 Я закрывался руками и ногами, но Наташа не отставала и наконец, отбросив валик, кинулась на меня с голыми руками. И, между прочим, с голым телом. А поскольку я тоже был без фрака, то очень скоро обнаружил, что быстро победившая меня Наташа сидит на мне верхом и, закрыв глаза и стеная, плавно поднимается и опускается, двигая тазом вперед… и еще раз вперед… и еще…
 Ей это оч-чень нравилось, как, впрочем, и мне.
 За время нашего знакомства мы неплохо приспособились друг к другу и теперь, соединяясь, знали, как сделать это наилучшим образом…
 Я повернул голову и посмотрел на Наташу, с томным видом лежавшую рядом. Ее глаза были закрыты, а на губах была довольная улыбка.
 Эх, много ли бабе надо, подумал я, закуривая.
 Потом посмотрел на нее еще раз и подумал, что этой - много.
 Наташа приоткрыла глаза и, протянув слабую руку, забрала у меня сигарету. Закурив новую, я выпустил дым вверх и сказал:
 - Так на чем мы остановились? Ага, вспомнил. Ты там что-то говорила про то, что мою голову надо насадить на кол… Возможно. Но пока что на мой кол, и я надеюсь, что он тебе нравится, насаживается то твоя голова, то ты, так сказать, целиком. Что скажешь?
 - А мне действительно нравится твой кол. И чем чаще ты будешь казнить меня на нем, тем лучше.
 - М-да… Посмотрим. Может быть, ты заслужишь снисхождения.
 - Не хочу снисхождения! Хочу на кол!
 - Все. Кол не работает. Закрыто на обед.
 - Вот всегда так… - обиженно пробормотала Наташа и ткнула окурком мимо пепельницы.
 Я вскочил и забегал вокруг тахты, оглядываясь в поисках жидкости, но, кроме пива, ничего не было, поэтому пришлось вылить на отвалившийся от сигареты огонек остатки из моей бутылки.
 Огонек тихо зашипел и погас.
 - Я б в пожарники пошел, пусть меня научат, - продекламировала Наташа, с интересом следя за моими поспешными дейстиями.
 - Я б в надсмотрщики пошел, - парировал я, - на женскую плантацию, с плеточкой-семихвосточкой.
 - Расскажи это на могиле своей бабушки. Я- то знаю, зачем бы ты пошел в надсмотрщики на женскую плантацию. Вот там бы я тебе и оторвала твой яйцекладущий хоботок, чтобы ты его не совал в разные другие дырки.
 Я закончил пожаротушение и снова улегся на тахту.
 Вообще мы тут только и делали, что лежали. То на тахте, то на песочке, то на траве или на скалах. А также на крыше, в воде и иногда - просто на полу.
 - Так что у тебя за предложение? - поинтересовалась Наташа, возвращая разговор в прежнее русло.
 - Предложение… - повторил я, почесывая живот, - предложение… Какое предложение?
 - Ну как это - какое? Вот ты меня раскритиковал за мои обывательские устремления и тут же заявил, что у тебя есть встречное предложение.
 - А-а-а… Предложение… - развлекался я.
 - Убью! - пригрозила Наташа.
 - Ладно. Слушай.
 Наташа повернулась ко мне, подперла голову рукой и стала слушать.
 - Денег у нас с тобой - хоть жопой ешь. И я хочу использовать их с толком. А именно - сыграть с арабами в интересную игру и забрать второй Коран. Но это только начало. Когда у нас будут оба Корана, мы сможем добраться до сокровищ Мурзы. А это такие деньги, что с ними может сравниться разве что бюджет Российской Федерации. Понимаешь?
 Наташа кивнула, и я с облегчением увидел, как в ее глазах засветились так знакомые мне безумные огоньки. Она наверняка представила себе, с какими приключениями это будет связано и какой для нее экстрим начнется, стоит нам только приступить к выполнению плана, которого, кстати, у нас пока еще не было.
 Железо разогрелось моментально, и я ковал его, не теряя времени.
 - Но это только цветочки. А ягодки… - я почувствовал, как мои скулы напряглись, - а ягодки будут потом.
 - А что за ягодки-то? - спросила Наташа, прищурившись.
 Я встал и подошел к окну.
 Солнце давно уже село, и над морем была ночь.
 В небе висела полная седая луна, и дорожка от нее шла прямо к нашему островку. В невероятной вышине перемигивались микроскопические, но яркие звездочки, а на далеком горизонте, где черная вода соединялась с темно-синим небом, медленно двигалась горящая множеством огней громада морского парома, шедшего со стороны Северной Африки.
 Я повернул задвижку и толкнул раму.
 Окно открылось, и в искусственную прохладу комнаты хлынула жаркая средиземноморская ночь со всеми ее звуками. Наташа встала с тахты и, подойдя ко мне, обняла, прижавшись к моей спине. Она заговорила, и я почувствовал, как ее губы щекочут кожу между лопаток.
 - Так что дальше, Костик? Что ты хочешь сделать, когда сможешь купить больше, чем тебе нужно?
 Я долго молчал и наконец, почувствовав, что готов ответить на этот вроде бы простой вопрос, сказал:
 - Воры.
 В комнате настала тишина, которую нарушал только тихий плеск волн, доносившийся с берега.
 Лунную дорожку бесшумной черной тенью перечеркнула летучая мышь, охотившаяся на ночных насекомых, в кустах под окном раздался шорох, а на воде недалеко от берега захлопала крыльями какая-то птица.
 Я вздохнул и, не отрывая взгляда от ярких огней парома, задумчиво продолжал:
 - Воры… В старом русском языке вор - это не только тот, кто хватает чужое. Вор - это вообще злодей. Изменник, например, - тоже вор. Всякие там взяточники, вымогатели и прочая дрянь - тоже воры. А в Ветхом Завете можно найти и такое: если ты делаешь подарок, заранее зная, что от него откажутся и он останется у тебя, и твоя жаба будет радоваться этому, так ты - вор, и нет тебе другого названия. Вор - очень широкое понятие.
 Я помолчал немного и сказал:
 - Всегда, во все времена, было так - злодей прятался от людей и свои темные дела творил тайно, по ночам. А теперь он среди бела дня совершенно открыто и самодовольно заявляет перед людьми: я вор, я злодей! Уважайте меня за это! И он больше не прячется, потому что тот, кто должен схватить его и отрубить ему голову, - такой же, как он. Вор научил его думать по-воровскому, он заразил его своей смертельной болезнью, и теперь все, как в песне, - «злодей и стражник, как всегда, бьют по рукам, во всем согласны».
 Я замолчал, а Наташа тихо спросила:
 - А может быть, ты не там ищешь? Может быть, все-таки не в ворах дело, а в ментах? Ведь именно они клятвопреступники, а не воры?
 - Конечно, менты - это оборотни, кто бы возражал! И они страшнее воров, потому что люди рассчитывают на их помощь, на защиту, а вместо этого получают подлый нож в спину. С ними мы тоже разберемся. Но сначала - воры. Потому что именно от них исходит стремление изменить мир под себя. А менты, хоть и далеко опередили воров по части подлости и коварства, все же вторичны. Так же, как есть причина болезни, а есть следствия, симптомы. Так что сначала - воры, а потом - менты. А можно сразу же и тех и других…
 - И тех и других - что?
 - Что надо, - я засмеялся, - подумай сама.
 Наташа тоже засмеялась.
 - Но это еще не все, - сказал я, - есть еще и продажные чиновники, которые покрывают продажных ментов и находятся в доле с ворами.
 - Ой-ей-ей! Ты что, революцию затеял?
 - Да ну, какую там революцию, так, по мелочи…
 - Ага, с такими деньгами - и по мелочи. Спой эту песенку кому попроще.
 - Да нет, действительно не революцию. Но я сейчас не об этом. Вот смотри - мы говорим - продажные менты, продажные чиновники. И почемуто останавливаемся на этом. А ведь логика подсказывает: если что-то продается, то кто-то это покупает. Кто покупает ментов и чиновников? Правильно, - воры. А кому от этого плохо? А плохо всем остальным, то есть тем, кто не вор, не мент и не чиновник. А именно - плотникам, детям, писателям, врачам, шахтерам, таксистам, женщинам, поварам, продавцам, фрезеровщикам, рыбакам, артистам, пивоварам, учителям… Продолжать?
 - Нет, не надо.
 Наташа стояла рядом и прищурившись смотрела в ночь.
 - Если мы доберемся до сокровища Мурзы, денег у нас хватит, - задумчиво сказала она, - а вот жизни - хватит ли?
 - Это - вряд ли. Но повеселимся от души.
 - Веселый ты парень… - вздохнула Наташа.
 - Я-то веселый. Но ты хоть поняла, что я сказал?
 - В общем - да. А что?
 - А то, что если верить нормальному, древнему, великому и могучему русскому языку и его пророкам господам Далю и Ожегову, то под определение вора автоматически и совершенно надежно подпадают и менты, и чиновники. Они - те же самые воры. И когда я говорю тебе - вор, то это не только блатной урка, который прячет общак в старом рюкзаке под сараем. Это и подлый милицейский начальник, и жирная тварь из мэрии. И тот, и другой - самые натуральные воры. Натуральнее некуда.
 - Ого! И ты собираешься один воевать с такой толпой?
 - Что же я - дурак, что ли?
 - Э-э-э… Об этом поговорим отдельно, ладно? Но ты же понимаешь, что для этого нужны деньги и люди. Деньги у нас есть. А люди?
 - Эх, Наташа, пустая твоя голова! А беспредельщики на что?
 - Беспредельщики?
 Наташа изумленно уставилась на меня.
 - Ты что, Костик? Да они такие же твари, как и те, с кем ты собрался воевать!
 - Совершенно верно. Но они думают, что я поведу их за собой. И пусть думают. А Ганс - так тот вообще меня за фюрера держит. В этой ситуации лучше всего заставить их всех биться друг с другом.
 - А самому сидеть на пригорочке и наблюдать, - засмеялась Наташа.
 - Точно! И при этом пить пиво.
 Я потряс бутылку, но в ней снова было пусто.
 Наташа посмотрела на меня, потом в окно и сказала:
 - Слушай, Аника-воин, а не искупаться ли нам?
 Я тоже посмотрел на море и ответил:
 - Искупаться? Это отличная мысль.
 И мы, как были, голышом, вышли из домика и начали неторопливо спускаться к воде. Хорошо быть вдвоем на острове!
 Идя следом за Наташей по извилистой тропинке, я думал о том, что если все это когда-нибудь благополучно закончится и у меня еще останутся деньги, то я куплю себе остров и заживу на нем.
 И, возможно, даже с Наташей.




 Глава 2 ПОЧЕМ ДЕВСТВЕННИЦЫ ДЛЯ БЕН ЛАДЕНА?


 В дверь номера постучали.
 Уильям Паттерсон, лежавший на роскошном диване, обитом темно-синим шелком в золотых звездах, оторвал взгляд от свежего номера «Таймс» и сказал:
 - Войдите.
 Высокая белая дверь отворилась, и в номер медленно въехал многоэтажный столик на колесах, которым управлял надменный лакей в униформе отеля и белых перчатках.
 - Ваш завтрак! - торжественно провозгласил лакей, и сопровожавшие его двое официантов расторопно, но не теряя британского достоинста, стали переставлять посуду и приборы на большой овальный стол красного дерева, стоявший посреди гостиной.
 Паттерсон кивнул и снова погрузился в чтение газеты.
 Его совершенно не занимало то, чем сейчас занимались джентльмены с кухни. Биржевые новости и светская хроника интересовали его гораздо больше.
 Уильям Паттерсон, приехавший в Великобританию из Соединенных Штатов, фигурировал в списках отеля как организатор всемирного конкурса «Мисс Европейская Мусульманка-2003». По всем признакам он был мультимиллионером.
 Только эксцентричный богатей может позволить себе приехать в «Отель Рояль» на мотоцикле «Харлей Дэвидсон», в черной куртке «ангелов ада», расшитой черепами и костями, и бросить окурок на полированный мраморный пол огромного, как самолетный ангар, вестибюля.
 Метрдотель мистер Макинтайр, увидевший такое поругание хороших манер и вековых традиций, нахмурился было, но вслед за странным рокером, голова которого была обтянута цветастой косынкой, а левый глаз пересекала черная шелковая повязка, в тенях отдающая синевой, ворвался целый взвод носильщиков с чемоданами и сундуками. Следом за носильщиками в вестибюль вошла небольшая группа людей в серых деловых костюмах, и один из них, подойдя к стойке администратора, посмотрел на лоб метрдотеля и сказал:
 - Мистер Уильям Паттерсон.
 Тут до возмущенного клерка дошло наконец, кто изволил осчастливить своим прибытием славный «Отель Рояль», и он, повернув голову в сторону своего помощника, слегка кивнул. Тот, кивнув в ответ, привел в действие тайные пружины административного механизма отеля, и навстречу взводу носильщиков бросился взвод слуг.
 Две недели назад на имя мистера Уильяма Паттерсона были забронированы королевские апартаменты на третьем этаже, те самые, окна которых выходят прямо на Лестер Сквер.
 Никто никогда не слышал о таком джентльмене, его имя не упоминалось нигде, но, поскольку он был организатором, а по сути дела - хозяином всемирного конкурса, а кроме того, снял королевские апартаменты на целый месяц, заплатив вперед, его приезда ждали. Но никому и в голову не пришло, что молодой одноглазый хулиган на мотоцикле и мультимиллионер, покупающий красоток сотнями, - одно лицо. Недоразумение было налицо, но оно растаяло, как весенний снежок, и вышколенные слуги поволокли чемоданы, сундуки и баулы на третий этаж.
 Мистер Паттерсон в это время стоял у стойки, непринужденно опершись о нее локтем, и, задумчиво ковыряя носком расшитого ковбойского сапога на высоком каблуке дорогой афганский ковер из шерсти ламы, поглядывал на вход.
 Заметив это, мистер Макинтайр тоже стал следить за входной дверью и, когда через некоторое время она открылась, он увидел стоявший на улице «даймлер-бенц» 1904 года выпуска. Сердце мистера Макинтайра забилось. Он был заядлым любителем антикварных автомобилей, не пропускал ни одного автомобильного антик-шоу и поэтому сразу же узнал эту машину. Да и как было не узнать автомобиль, портрет которого висел в кабинете Макинтайра уже двадцать лет!
 Благородные линии кузова, глубокий темнозеленый цвет, позолоченные навесные детали, сверкающие колеса со спицами, большие фонари, смотревшие вперед, как внимательные глаза…
 Да, это был тот самый «даймлер-бенц», который продавался за…
 Позвольте, подумал Макинтайр, в прошлом году он продавался за два с половиной миллиона фунтов стерлингов, и охотников выложить такую сумму за автомобиль, которому было ровно девяносто восемь лет, так и не нашлось!
 А теперь это антикварное чудо подъезжает к дверям «Отель Рояль», лакей открывает низкую дверцу, откидывает ступеньку, и из машины в струящемся облаке меха шиншиллы выходит молодая прекрасная леди…
 Макинтайр вышел из-за стойки и хотел уже поспешить навстречу темноволосой незнакомке, но опоздал, потому что рокер в черной кожаной куртке, сверкавшей молниями и заклепками, не терял времени на разглядывание старинного автомобиля и, громко лязгая подковами по мрамору, устремился навстречу этой девушке раньше немолодого Макинтайра, которому досталось только разглядывать вышитую на широкой кожаной спине надпись «Ангелы Ада».
 Макинтайр вздохнул и вернулся за стойку.
 К нему снова подошел тот же человек в сером деловом костюме и, все так же глядя в лоб, сказал:
 - Мисс Натали Романофф-Матье.
 Макинтайр важно кивнул, вспомнив, что именно эта леди сопровождает владельца конкурса, а затем, нахмурив брови, стал мучительно вспоминать, где же он раньше слышал эту странную фамилию.
 Одноглазый, но богатый рокер мистер Паттерсон и темноволосая красавица Натали Романофф-Матье встретились в центре роскошного вестибюля и, слегка обнявшись, небрежно поцеловались. При этом Паттерсон потрепал ее по заду, и Макинтайр поморщился. Этот Паттерсон совсем не джентльмен, подумал Макинтайр, сразу видно, что не британец.
 Паттерсон повернулся к группе людей в сером, которые негромко и по-деловому разговаривали со старшим коридорным, и тут же один из них подошел к нему и, сказав что-то, почтительно повел рукой в сторону просторного старинного лифта, решетчатая шахта которого была украшена высокохудожественным литьем, изображавшим листья, завитки и фантастические маски.
 Высокие гости, повинуясь его жесту, направились к лифту, и молоденький чернокожий лифтер, уже ждавший их, с готовностью распахнул дверь и радостно заулыбался, потому что знал, что сейчас ему перепадет несколько фунтов.
 И вот теперь этот самый Паттерсон валялся на королевском диване в туфлях из крокодиловой кожи и равнодушно следил за тем, как молчаливые официанты быстро сервируют стол. Наконец все было готово, и они удалились. Последним из номера вышел слуга, кативший перед собой опустевший столик. Его затылок и гордо выпрямленная спина говорили о том, что джентльмена делают не деньги, а воспитание. Выйдя в коридор, он повернулся лицом к открытым дверям, взялся руками в белых перчатках за золоченые львиные ручки и с достоинством затворил за собой высокие белые створки.
 Проводив его взглядом, Паттерсон расслабленно уронил газету на инкрустированный палисандром, розовым деревом и струйчатым кленом паркет и поднялся с дивана. На Паттерсоне был бордовый халат из тяжелого китайского шелка, подпоясанный толстым шнуром с кистями, в которые были вплетены золотые нити.
 Подойдя к столу, Паттерсон оглядел красиво расставленные судки и тарелки, одобрительно кивнул и снял высокую серебряную крышку с самого большого судка. В воздух поднялось облачко аппетитного пара, и, подавшись вперед, Паттерсон с удовольствием втянул носом запах молодой зайчатины, приготовленной в пикантном соусе «кентервильская вдовушка».
 В это время в углу огромной гостиной открылась расписанная золотыми и голубыми цветами дверь ванной, и в номер вышла мисс Натали Романофф-Матье.
 Ее влажные темные волосы были небрежно схвачены несколькими черепаховыми зажимами, а на загорелой коже, видной в вырезе только что надетого белого махрового халата, блестели капли воды.
 Мисс Матье принимала душ и теперь вышла к завтраку.
 Она подошла к столу, и, когда ожидавший ее стоя Паттерсон отодвинул белый стул с вычурными ножками и бархатными подушкой и спинкой, изящным движением села на него и поблагодарила Паттерсона сдержанным кивком.
 Паттерсон чинно обошел стол и уселся напротив Натали.
 Они поглядели друг на друга, Паттерсон сказал:
 - Овсянка, сэр!
 Мисс Матье шевельнула тонкой бровью и ответила:
 - Овсянку сами жрите, сэр! А я лучше зайчатинки отведаю.
 И Знахарь с Наташей, а это были, конечно же, они, принялись за завтрак.
 Коридорный, которого разбирало любопытство и который по древней гостиничной традиции подслушивал под дверью, услышал несколько слов, произнесенных на совершенно не знакомом языке, недоуменно пожал плечами и удалился в сторону буфета.




 * * *


 После завтрака Знахарь снова завалился на диван с газетой, а Наташа устроилась в глубоком кресле, напоминавшем о временах славного царствования Карла Первого, и взяла в руки пульт от телевизора.
 - Смотри, что пишут, - сказал Знахарь и повернул газету так, чтобы Наташа ее увидела.
 На цветном развороте были видны крупные яркие надписи:
 «Кто будет Мисс Европейская Мусульманка- 2003?»
 «Жемчужины Ислама»
 «Красота не знает религии»
 Чуть ниже шрифтом помельче было набрано:
 «С конкурса - в гарем»
 «Ярмарка невест»
 «Наложницы для бен Ладена»
 Наташа усмехнулась, а Знахарь, снова заглянув в газету, сказал:
 - Тут и про нас написано. Пожалуйста: миллионерка от шоу-бизнеса Натали Романофф-Матье скрывает свое происхождение. Здорово! Таак… А вот и про меня. Американец с русским акцентом спасает прекрасных мусульманок от похоти ненасытных шейхов.
 Он посмотрел на Наташу и спросил:
 - Ты хоть гордишься, что я такой благородный? Видишь, тут сказано: спасает! Спасает прекрасных мусульманок…
 - Я знаю, что они прекрасные, но ты бы лучше забыл об этом, а то как раз увидишь, какая я бываю ужасная.
 - Ладно, ладно, понял! Но меня гораздо больше интересует другое: как газетчикам удалось пронюхать про то, что неофициально все это будет аукционом невест? Если я узнаю, что информация ушла от кого-то из нашей команды, убью на месте. Не хватало только, чтобы в это дело встряли какие-нибудь бешеные феминистки, ратующие за женскую свободу.
 - Да, это было бы весьма нежелательно, - задумчиво сказала Наташа, продолжая держать пульт в руке.
 Наконец она нажала на какую-то кнопку, сразу же убрала звук и, глядя на экран, по которому взад-вперед носился Джерри, преследуемый неутомимым Томом, спросила:
 - А что там еще пишут?
 - Н у… - Знахарь полистал газету, - в остальном все, как есть. Я имею в виду то, как мы это преподнесли. Вот, пожалуйста…
 Знахарь начал медленно переводить газетный текст.
 - Во всемирном конкурсе «Мисс Европейская Мусульманка-2003» участвуют самые красивые мусульманские девушки с европейским воспитанием и культурой, многие из которых приехали из стран, которые раньше были советскими республиками. Та-ак… Готовят этот конкурс никому до этого не известные миллионеры Уильям Паттерсон, по слухам имеющий российские корни, и скрывающая свое происхождение Натали Романофф-Матье. Ага… Однако, если принять во внимание первую часть ее фамилии, то вероятность того, что она принадлежит к старинному русскому роду, становится весьма высока.
 Наташа фыркнула, а Знахарь взглянул на нее и усмехнулся:
 - Мисс Матье, вас раскололи!
 - Ну и пусть себе. Главное, чтобы не раскололи те, кому не надо. А газетчики - ну что же - молодцы ребята, даром хлеб не едят.
 - Конечно, молодцы, - согласился Знахарь, - мне вот только не нравятся намеки про аукцион невест.
 - Нравятся - не нравятся… Тут уж ничего не поделаешь. Будем надеяться, что скандала удастся избежать.
 И Наташа включила звук.




 * * *


 План, который придумали бывшая сотрудница ФСБ и неправильный вор в законе, в большей своей части принадлежал, конечно, Наташе.
 Знахарь отдавал должное ее профессиональной подготовке и совершенно не страдал от того, что Наташа оказывалась права гораздо чаще, чем он. Знахарь понимал, что многие жизненные ситуации весьма стандартны, и догадывался, что они давно проработаны теми, кто готовит сотрудников спецслужб. А уж для того, чтобы понять, что ловить мусульманского миллиардера нужно именно на молодую, красивую и невинную наживку, никакой специальной подготовки не требовалось.
 Замысел, касавшийся того, как подобраться ко второму Корану, родился в один из последних дней на греческом островке. Логика, следовать которой Наташа предложила Знахарю, была проста и базировалась на обыкновенных человеческих инстинктах. Точнее - на одном из них, на самом основном. И еще - на тщеславии.
 Если какой-нибудь падишах подберет девушку на улице, то, будь она даже первой красавицей мира, это не принесет ему особого удовольствия, - говорила Наташа.
 Другое дело - если эта красотка будет всемирно признана, миллионы мужчин будут вожделеть ее, кто-то будет пытаться купить, но купит ее всетаки именно он, выхватив добычу из-под носа у своих соперников, таких же тщеславных и богатых, как он сам. И даже если она окажется в постели бревном, которое невозможно расшевелить, тот факт, что он утер нос другим претендентам, с лихвой вознаградит его за разочарование.
 Шейх Аль-Дахар, обладатель второго Корана, полностью соответствовал всем специфическим требованиям затеянной Знахарем и Наташей игры.
 Он был богат, и его состояние, выросшее на черной нефти и белом героине, исчислялось десятками миллиардов. Он был тщеславен, и ради обладания породистым скакуном готов был пойти на все, лишь бы выхватить красивую живую игрушку из-под носа у конкурента. Он был немолод, но похотлив, и юные девушки, которых его агенты сотнями покупали и крали, а также заманивали обманом по всему свету, на время возвращали ему молодость.
 Все это делало его бесценным участником предстоящей смертельно опасной, но увлекательной и пьянящей игры.




 * * *


 Я с отвращением оттолкнул от себя блюдо с устрицами и, посмотрев на Наташу, которая ловко вскрывала их и с видимым удовольствием отправляла в рот, сказал:
 - Ну не понимаю я, что такого в этих поганых моллюсках? Почему, спрашивается, если аристократ, то обязательно должен устрицы жрать, да еще и дюжинами? Не понимаю!
 - Ну, для некоторых слаще морковки вообще ничего нету, - ответила Наташа, ловко высосав очередную устрицу и бросив пустую раковину в затейливую серебряную мисочку.
 - Что значит - слаще морковки? - возмутился я. - Сиживали мы за столом, сиживали, так что - не надо!
 Ресторан, в котором мы сидели, располагался под крышей одного из старинных особняков Лондона.
 Мрачный зал освещали настоящие факелы, воткнутые в специальные гнезда на стенах, но горел в них, судя по всему, какой-то газ. Если бы там горело то же, что и четыреста лет назад, то, как мне кажется, в этом ресторане было бы не продохнуть от чада и копоти.
 В полумраке под сводами зала виднелись мощные потолочные балки, потемневшие от времени. Стены, сложенные из камня, тоже были темными, кое-где на почерневших железных кольцах, вделанных в кладку, висели толстые цепи, в тени простенков можно было увидеть рыцарские латы, старинное зазубренное оружие, от одного вида которого мороз пробегал по коже, в общем - колорит создавался специфический. Но это было таинственно и романтично.
 Кто знает, может быть, именно за этим толстым дубовым столом, которому было неизвестно сколько лет, сидели древние британские короли, Шекспиры всякие, Гамлеты…
 Кто знает…
 Я постучал кулаком по столу, и звук от этого был не сильнее, чем если бы я постучал по асфальту. Ничего себе столик, подумал я, окинув взглядом мощную деревянную панель толщиной сантиметров пятнадцать, сделанную, как видно, из мореного дуба и стоявшую на грубо вырезанных тумбах, изображавших когтистые и мускулистые звериные лапы. Назвать их ножками язык не поворачивался. Величины этого стола вполне хватило бы на то, чтобы уложить на него целого жареного быка, а вокруг расставить штук двадцать блюд с закусками, да еще и бутылки с элем. А еще на этом столе можно… И я посмотрел на Наташу.
 Почувствовав мой взгляд, она оторвалась от созерцания висевшего на ближайшей стене старинного гобелена, на котором были изображены кони, рыцари и девушки. Все они были с короткими ногами, бочкообразными плотными туловищами и непропорционально большими головами. Кони ржали, рыцари красиво подбоченивались, а девушки смотрели на все это с восхищением и страхом.
 - Слушай, - сказал я Наташе, кивнув на гобелен, - как ты думаешь, они на самом деле были такими или это только на гобелене?
 - А что тебе не нравится?
 - Да понимаешь… - я потер щеку, - вот девушки тут какие-то не такие, я бы, честно говоря, от таких девушек держался подальше.
 - Вот это правильно, - одобрила мой ответ Наташа, - и не только от таких, а вообще от всех.
 - Ну, это я понимаю. А ты сама стала бы хвостом вертеть перед такими парнями, как, например, вот этот, в полосатых штанах?
 Я ткнул пальцем в одного из изображенных на гобелене воинов, и тут же понял, что жестоко промахнулся.
 Был этот воин, конечно, весьма корявым, приземистым и широким, лицо у него было, как у дауна, на голове странная металлическая шляпа, а на левой руке - шесть пальцев. Зато в его полосатых штанах, туго обтягивавших мощные короткие ляжки, судя по всему, скрывалось такое, чему мог бы позавидовать и конь, гульфик его полосатых штанов был размером с человеческую голову.
 Наташа, по видимому, тоже обратила на это внимание, и, оценивающе прищурившись, сказала:
 - Перед этим? Ну-у… Ты знаешь, вообще-то стала бы. Дело ведь не в полосках на штанах, а в том, что в самих штанах.
 - Так, - сказал я, - может быть, мне вообще пойти погулять?
 - Да ладно, сиди себе, - засмеялась Наташа, - вот если бы он был не нарисованный, тогда - другое дело. А так - кому он нужен! А кроме того, нарисовать-то можно все что угодно, сам знаешь.
 - Ну спасибо тебе, благодетельница, - с облегчением вздохнул я, - утешила. Я тут, кстати, посмотрел на этот милый столик, и мне в голову пришла неплохая мысль.
 Наташа поняла меня с полуслова и, оглядевшись, сказала:
 - Да ты с ума сошел, кругом люди сидят.
 - А я и не говорю, что прямо сейчас, просто можно потом договориться с хозяином и… Ну, сама понимаешь.
 - Понимаю, - кивнула Наташа, - понимаю и поддерживаю.
 - Вот и хорошо.
 Вся посуда на нашем столе, да и вообще в этом весьма дорогом ресторане была сделана из серебра и покрыта чеканкой и резьбой. Все было увесистым и надежным. Ничто не могло разбиться или сломаться. Беря в руки вилку, я чувствовал себя вооруженным, а большое серебряное блюдо, на котором сиротливо лежали несколько не съеденных Наташей устриц, вполне могло послужить щитом и выдержать удар меча или алебарды.
 Я взял со стола высокий и тяжелый серебряный сосуд с откидывающейся крышкой и наполнил наши серебряные рюмки темным и густым вином «Кровь рыцаря», и в самом деле по цвету напоминавшим черную кровь, которая…
 … черную кровь, которая толчками выплескивается из дырки в простреленной голове.
 Я отодвинул свою рюмку и огляделся в поисках официанта.
 Он оказался рядом со мной быстрее, чем я успел моргнуть два раза.
 - Принесите мне что-нибудь прозрачное, - сказал я.
 - Прошу прощения, сэр, что вы имеете в виду? - официант недоуменно, но учтиво приподнял бровь.
 Я засмеялся и ответил:
 - Простите, я был неточен. Я имею в виду напиток. Ну, какой-нибудь джин, виски или еще что-нибудь крепкое, только чтобы это не было красного цвета.
 - Я понял вас, сэр, - официант кивнул и понизил голос, - и я скажу вам, сэр, что вы далеко не первый посетитель, которому в этой старинной обстановке вино напоминает кровь.
 Он еще раз кивнул, понимающе поджав губы, и спросил:
 - Так все-таки джин или виски, сэр?
 Я посмотрел на Наташу и она, взглянув на свой кубок, тоже отодвинула его и сказала:
 - Джин. Нам обоим - джин.
 - Слушаюсь, сэр.
 И мы увидели удаляющуюся худую спину официанта, в которой было столько истинного британского достоинства, что его с лихвой хватило бы на всю Новгородскую область.
 - Слушай-ка, Наташа, - сказал я, глядя вслед официанту, - а тебе не кажется, что мы слишком расслабились?
 - Что значит - расслабились?
 - А то, что нужно действовать, а мы с тобой на островах отдыхаем, в английских кабаках устриц трескаем, а в это время…
 - Костик, милый, успокойся, - Наташа положила прохладную ладонь на мою руку, - я прекрасно понимаю, что с тобой происходит.
 - Ну и что же со мной происходит? - недовольно поинтересовался я, не убирая, впрочем, руки.
 - А происходит с тобой вот что… - начала Наташа, но в это время официант принес квадратную серебряную флягу, которую держал в белоснежной салфетке с вышитыми по углам коронами.
 - Ваш джин, - негромко провозгласил он и, продемонстрировав флягу сначала Наташе, а потом мне, вознамерился налить.
 - Благодарю вас, - я остановил его жестом, - мы сами.
 - Как вам угодно, сэр, - официант наклонил голову, показав пробор, напоминавший тонкий и ровный шрам, и поставил флягу передо мной.
 Когда он удалился, я взял тяжелый серебряный сосуд в руки и стал его рассматривать.
 Фляга была покрыта тончайшей резьбой, изображавшей охоту на оленя. Гладкошерстные собаки с длинными гибкими туловищами и вытянутыми узкими мордами мчались сквозь прихотливо ветвящиеся кусты за небольшим оленем. Олень закинул рога на спину и косился на приближавшихся собак испуганным глазом. За собаками мчались кони, на которых, судя по вычурным одеждам, сидели сэры, пэры и таны, трубившие в почтовые рожки и размахивавшие оружием. Смерть оленя была не за горами. Один из охотников на всем скаку прикладывал к губам духовой инструмент, подозрительно напоминавший бутылку. Наверное, это и была бутылка, решил я и налил нам джина, от которого крепко пахло можжевельником.
 Мы чокнулись, рюмки издали плывущий металлический звук.
 Джин был - что надо.
 Приятно обжигая, он проскользнул в мой желудок, и в груди загорелось мягкое пламя, которое согревало и возбуждало. Во рту бушевал хвойный вихрь, сразу же проникший в мозг и щекотавший за ушами. Это мне понравилось, и я решил повторить эту приятную процедуру.
 А вот Наташа, смело выпив свою дозу, вдруг застыла, будто ей вонзили в спину старинный английский кинжал, и уставилась на меня расширившимися глазами, в которых тут же показались слезы.
 Она открыла рот и примерно минуту молчала, все так же глядя на меня с выражением Цезаря, не ожидавшего такого сюрприза от старого верного Брута, потом закрыла его, и, тут же снова открыв, спросила:
 - Как только вы можете пить этот скипидар?
 Я пожал плечами и с достоинством ответил:
 - Кому - устрицы, кому - джин. Каждому, знаешь ли, свое.
 - И сколько в нем градусов?
 - Не меньше сорока семи, - ответил я со знанием дела.
 - Мне показалось, что все двести, - сказала Наташа, все еще не пришедшая в себя после напитка настоящих мужчин.
 - Это тебе не какая-нибудь женская сладенькая водичка, - веско сказал я. - Ты как хочешь, а я повторю.
 - Только без меня, - с ужасом сказала Наташа.
 - Очень хорошо, мне больше достанется.
 Я взял флягу, а Наташа подозвала официанта и попросила чего-нибудь послабее, но только опять же не красного цвета.
 Официант почтительно кивнул, потом посмотрел на меня и подмигнул.
 Я подмигнул в ответ и налил себе еще.
 Когда на столе появилась еще одна фляга, поменьше, я налил из нее Наташе, потом наполнил свою серебряную рюмку и, подняв ее, спросил:
 - Так что же со мной происходит?
 Наташа посмотрела на меня, медленно выпила вино и, поставив рюмку на стол, сказала:
 - Совсем другое дело, не то что твоя еловая отрава.
 - Что б ты понимала, - парировал я, - сказано же - каждому свое.
 - Ладно, - Наташа ловко съела устрицу и вытерла губы гербовой салфеткой. - А что касается тебя, то здесь все очень просто. Давай сначала посмотрим на то, что происходит сейчас.
 - Давай, - кивнул я и налил себе джина.
 Я с удовлетворением чувствовал, как джин наносит мне непоправимый вред, и это было весьма приятно.
 - Первое, - начала Наташа, - угрожает ли кому-нибудь из нас или наших близких непосредственная опасность?
 - Нет, не угрожает, - ответил я и выпил джин.
 - Правильно. Воры далеко, и где мы - они пока не знают. Федералы и прочие менты, как мне известно, тоже пока не дергаются. Я узнавала по своим каналам. Алеша послушно сидит там, где ему сказано, и ведет тихий образ жизни. Так?
 - Так, - ответил я и налил себе еще.
 Наташа проследила, как я наполнил рюмку, затем взяла ее и отставила от меня подальше.
 - Я не хочу, чтобы ты окосел раньше, чем мы закончим говорить о делах. Понял?
 - Понял, - ответил я и закурил.
 - Хорошо. Алену нашли? Нашли. Спрятали? Спрятали. Все! Ты, я, Алеша и Алена - в безопасности. С первым пунктом закончено.
 - Огласите весь список! - сказал я с интонациями из фильма.
 - Сейчас оглашу, - многообещающе сказал Наташа и налила себе вина.
 Я с грустью посмотрел на это и сказал:
 - Вот он, звериный оскал дискриминации… Хочу быть эмансипированным, хочу, чтобы мне вернули мой верный джин!
 - Ладно, пей, алкоголик, - Наташа махнула рукой и вернула мне рюмку. - Только все-таки не напивайся слишком сильно.
 Я схватил рюмку, и мы с удовольствием чокнулись.
 Выпив джин, я демонстративно поставил пустую рюмку чуть в стороне от себя, но все-таки не очень далеко.
 Увидев это, Наташа усмехнулась и сказала:
 - Только не строй из себя пионера. Это тебе не очень идет.
 Она выпила вино и продолжила излагать свои соображения. Пока что я не находил в них изъянов.
 - Так о чем это говорит? - спросила она и сама же ответила: - а говорит это о том, что ничто, находящееся вне нас, не заставляет нас действовать. И тем более - нервничать и суетиться. Понимаешь? Никакие внешние силы не вынуждают нас к каким-либо действиям. Согласен?
 - Согласен.
 - Так. Мы испытываем недостаток в деньгах, который заставлял бы нас действовать?
 - Я думаю, что мы не будем испытывать его на протяжении ближайших ста пятидесяти лет, - джин подействовал, и я удобно откинулся на спинку кресла, с удовольствием слушая Наташины рассуждения.
 Умная она все-таки баба!
 - Такие, как ты, живут гораздо меньше, - небрежно сказала Наташа, - но не об этом разговор. Пункт второй - закрыт. Что остается?
 - Ну и что остается?
 - А остается то, - сказала Наташа, глядя мне в глаза, - что у нас просто свербит в заднице, и мы хотим приключений. Вот что остается. Скажи на милость, на хрена нам сдался этот второй Коран? На кой ляд нам этот твой эмир, или падишах, или как его там… Этот конкурс, эти татарские сокровища в курганах или черт его знает где? Воров хочешь прищучить? А на что они тебе сдались? Все зло в мире не уничтожишь, да и не такой уж ты поборник добра, чтобы сражаться со злом. Значит… Ты понимаешь, что это значит?
 Я уже понял, к чему она клонит, и поэтому сказал:
 - Это значит, что все, что мы затеваем, делается нами просто для собственного удовольствия. Я тебя правильно понял?
 - Правильно. Дошло, наконец! А я-то уже начала думать, что твоя контуженная голова годится теперь только для того, чтобы отличать меня от холодильника.
 - Ну уж холодильник с пивом я как-нибудь опознаю, - обиженно сказал я.
 - Тогда - за собственное удовольствие? - спросила Наташа и многозначительно кивнула в сторону серебряных фляг с джином и вином.
 Я воодушевился и стал наливать, а Наташа, следя за моими движениями, несколько заторможенными вследствие принятия на грудь хорошей дозой джина, задумчиво сказала:
 - Вообще-то все, что бы люди ни делали, они делают ради собственного удовольствия. И подвиги совершают, и предают, и детей плодят, и убивают, все - ради своего собственного удовольствия…
 По сути дела, я был согласен с ней, а те возражения, которые я мог бы выдвинуть, были настолько незначительными, что на них можно было со спокойной душой наплевать с высокой колокольни.
 Поэтому я не стал резонерствовать и, разлив выпивку, поднял рюмку и генеральским голосом возгласил:
 - Ну, за удовольствие.
 Мы выпили, и я, спохватившись, спросил:
 - А что там с Аленой? Ты же мне так и не рассказала!
 - А что с ней может быть… - Наташа нахмурилась.
 Было видно, что воспоминания эти ее не радуют, и рассказывать большой охоты нет. Она помолчала и сказала:
 - Так, ничего особенного. Тогда этот подонок Губанов спрятал ее под Выборгом на хуторе, где жил один маньяк.
 - Какой еще маньяк? - я представил невинную девочку наедине с маньяком в глухой лесной избушке и напрягся.
 - Ну, маньяк… Неважно. Короче, он был у Губанова на таком крюке, что тот мог заставить его сделать все что угодно. Хоть дерьмо жрать, хоть мать родную убить. Там серьезный крюк был…
 Наташа умолкла, и по ее остановившимся глазам я понял, что воспоминания о прошлой жизни неожиданно захватили ее и понесли на своих дурно пахнущих волнах.
 - Эй, очнись, - я потеребил ее руку.
 Наташа вздрогнула и посмотрела на меня.
 - Давай-ка лучше выпьем, - сказал я и быстренько налил.
 Мы выпили, и я почувствовал, что мое состояние начинает приближаться к желаемому. Наташа тоже порозовела и вроде бы отошла от своих неблагополучных воспоминаний.
 - Ну вот, - сказала она, закуривая, - в общем, маньяк держал Алену у себя почти полгода и строго выполнял инструкции Губанова. С внешним миром он контактов не поддерживал и о том, что Губанов благополучно сдох в Самаре, к счастью, не знал.
 Она помолчала и добавила:
 - Мне страшно даже подумать о том, что было бы с Аленой, если бы этот сумасшедший, а он точно был не в себе, узнал о том, что Губанова больше нет и ему ничто не угрожает. Он боялся генерала так, что готов был лизать его ботинки, но в то же время…
 Наташа зябко передернула плечами и сказала:
 - А ну-ка, Костик, налей-ка еще! Вроде бы оно пошло куда надо. Это ведь так у вас, у алкашей, говорят?
 Она криво улыбнулась, и я расторопно наполнил наши серебряные рюмки.
 Когда мы выпили, у нашего стола бесшумно возник официант, который доброжелательно и с пониманием дела осведомился, не желаем ли мы еще чего-нибудь.
 Мы пока ничего не желали, и он удалился.
 - Так что там было дальше? - нетерпеливо спросил я.
 - Дальше… А дальше я нашла его, знал бы ты, сколько денег мне это стоило, и… Ну, в общем я пришла к нему в эту избушку, а там…
 - Что, одна пришла? К маньяку - и одна?
 - Это было совершенно безопасно для Алены. А вот зато если бы эту избушку окружили и закричали бы - рус, сдавайсь - тогда он убил бы ее. Губанов дал ему самые строгие инструкции.
 - Это он сам тебе рассказал?
 - Сам, - подтвердила Наташа и нехорошо усмехнулась, - только мне пришлось его очень попросить. Вот он мне все и рассказал.
 - Все-таки это неосмотрительно, - я покачал головой, - в глухой лес, к маньяку, одна…
 - Ничего-то ты не понимаешь! Я пришла к нему в грязном ватнике, неумытая, сказала, что заблудилась в лесу, он ничего и не заподозрил. А когда я дала ему топором по башке…
 - Топором?… - я выпучил глаза.
 - Ну, обратной стороной, обухом. В общем, потом он все понял, но уже поздно было. Он, гнида, девчонку в подвале держал. Знал бы ты, какая там вонь была…
 - Представляю.
 - Вот именно. В общем, я его в сарае привязала как следует, потом вытащила из подвала Алену и часа три отмывала ее в баньке. Хорошо еще, что у него там банька была, да еще растопленная. А потом одела ее в ее же шмотки, которые там в шкафчике лежали нетронутые, и мы пошли в сторону Выборга. Там я машину оставила у старичка одного на огороде.
 - А маньяк что?
 - Перед тем как уходить, я к нему еще зашла… он, наверное, так там и гниет, привязанный.
 - Так ты его грохнула, что ли?
 - Если бы можно было оживить, а потом еще раз грохнуть, я сделала бы так раз двадцать. Слышал бы ты, что он мне рассказал, когда я его об этом попросила!
 - Попросила - это, видимо, - пытала. Да?
 - Да, - твердо ответила Наташа, - и, говорю тебе, будь это в моих силах, повторила бы это еще несколько раз. Причем именно для собственного удовольствия, как мы тут с тобой только что выяснили.
 - Да-а-а… - только и сказал я.
 - Вот тебе и - да! - передразнила меня Наташа. - Видел бы ты, как Алена и Алеша бросились друг к другу, когда я привезла ее к нему. Я аж заплакала.
 - Ты - и заплакала? - удивился я.
 - Я обычная слабая женщина, между прочим, - капризно сказала Наташа, - а ты даже не видишь, что у меня пустая рюмка.
 - Простите, сударыня, опростоволосился, - засуетился я и бросился наливать ей вино, а сам в то же время думал о том, как это, интересно, она его «просила», что он все ей выложил.
 Не хотел бы я, чтобы кто-нибудь когда-нибудь так просил меня.
 Бр-р-р!
 Мы выпили еще и достигли наконец-таки того приятного состояния, когда все вокруг стало благополучным и уютным, а мы сами - умными, симпатичными и милыми людьми, которые наслаждаются обществом друг друга.
 - Между прочим, где сейчас Алеша? - поинтересовался я, заваливаясь поглубже в кресло и делая изящный жест дымящейся сигаретой.
 - А он у Алены в Манчестере, в частном пансионате, там, где она ждет своего выхода.
 - Ты мне ничего не говорила об этом, - обиженно сказал я.
 - А ты и не спрашивал, между прочим, - отрезала Наташа, - ты можешь только о делах думать. А я, в отличие от тебя, переживаю за сестричку и братика, которых разлучил злой и подлый Губанов.
 - И дохлый, - мстительно добавил я.
 - И дохлый, - согласилась Наташа, - а я, чтоб ты знал, пока ты там в «Крестах» перед беспредельщиками пальцы гнул, занималась, кроме твоего побега, еще и тем, чтобы Алеша и Алена благополучно встретились. Понял, супермен хренов?
 - Понял, - ответил я и подумал, что все-таки, наверное, я и в самом деле бессердечная скотина.
 Эх, Знахарь, Знахарь…
 Когда же ты снова человеком станешь?
 В дальнем углу зала послышалась негромкая музыка, и, посмотрев туда, мы увидели, что на небольшой сцене, неярко освещенной свечами, появился молодой волосатый парень с какой-то странной многострунной гитарой и высокая рыжая девушка с погремушкой в руке.
 Оба были одеты в старинную английскую одежду, во всяком случае мне так показалось, и пели старинную английскую песню. Парень при этом играл на гитаре, а девушка погремушкой отбивала ритм.
 Песня была о том, как молодой крестьянин отправился по свету искать счастье, а когда не нашел его нигде, то вернулся в свою деревню и узнал, что девушка, которую он любил, уже умерла. И тогда он понял, что в далеких странах счастья нет, и пошел на ее могилу. А там какой-то кустик, который вырос на могиле, спел ему голосом девушки о том, что он идиот, а она умерла от тоски по нему.
 Вот такая была грустная песня.
 Я помрачнел, а Наташа прослезилась.
 Когда песня закончилась, мы стали хлопать и кричать «браво».
 Потом я подозвал официанта, потребовал еще джина для себя и вина для леди, а кроме того, вручил ему пятьсот долларов и попросил передать их музыкантам.
 Гулять так гулять!




 Глава 3 ВЫБЕРИ МЕНЯ! ВЫБЕРИ МЕНЯ!


 Конкурс красоты подходил к концу.
 Публика, разгоряченная умело подготовленным представлением, вела себя, как на концерте «Роллинг Стоунз».
 Когда на сцену выходила очередная мусульманская красотка, в зале поднимался дикий крик, зрители вскакивали и начинали размахивать руками и некоторыми предметами одежды. Особенно хорошо это получалось у девушек, пришедших на конкурс в футболках, под которыми ничего не было.
 По огромной сцене метались цветные лучи прожекторов, лазерные лучи перечеркивали пространство во всех направлениях, в воздухе плыли огромные радужные пузыри, а густой туман, тонким слоем покрывавший сцену, создавал впечатление, что все происходит где-то на небесах.
 Из огромных колонок неслись монотонно пульсирующие ритмы, сплетенные с треньканьем двухструнных деревяшек и рэпом на арабском языке. Гонорар звукорежиссера, готовившего конкурс, превысил все, что он до этого заработал за всю жизнь, и поэтому он превзошел себя, придирчиво отобрав из тысяч записей все восточные или хотя бы напоминавшие о Востоке хиты.
 По слухам, в зале присутствовали пять коронованных особ, но, поскольку все они прибыли на конкурс инкогнито, увидеть их было невозможно. Зато каждый мог посмотреть в сторону королевской ложи, где за черной кисеей, скрывавшей внутренность этого небольшого балкона, угадывались силуэты людей в просторных белых одеждах, заинтересованно, но сдержанно следивших за тем, что происходило на сцене.
 Это и были те самые шейхи и падишахи, о которых так презрительно говорила Знахарю Наташа, те самые стареющие похотливые козлы, которые уже давно не утруждали себя естественными и приносящими боль и радость усилиями, связанными с завоеванием женщины.
 Они просто покупали этих женщин, девушек, девочек…
 Они покупали их, как товар, и использовали, как вещи.
 Они смотрели на сцену, где должна была появиться фаворитка конкурса, и в их глазах начал появляться азарт. Но это не был азарт мужчин, готовых биться друг с другом за обладание прекрасной дамой. Это был азарт честолюбивых торгашей, для которых настоящей победой, приносящей высшее наслаждение, была возможность уязвить соседа, перекупив то, на что тот уже рассчитывал. Именно это ценилось ими гораздо больше, чем кратковременное наслаждение телом женщины, грозящее к тому же спазмом коронарных сосудов.
 Состояние каждого из этих специально приглашенных почетных гостей оценивалось как минимум в двадцать миллиардов долларов. Обладателю каких-нибудь жалких пяти миллиардов на этом конкурсе просто было нечего делать. Он, конечно, мог присутствовать в зале, мог даже попрыгать или посвистеть, но в эту особую ложу его бы просто вежливо не пустили. Здесь тоже проходил своеобразный конкурс, но это был конкурс не красоты, а кошельков и честолюбий. И его участники даже не подозревали, что их используют пешками в игре, о которой они не имели ни малейшего понятия.
 Действие на сцене тем временем двигалось к своей кульминации.
 Декорации, в которых проходило представление, изображали пещеру Аладдина. По углам сцены стояли огромные открытые сундуки, в которых сверкали груды бутафорских драгоценностей, пол, застеленный дорогими коврами, был усыпан золотыми монетами, у стен стояли чернокожие культуристы в чалмах, а посреди сцены, на огромной медной лампе, восседал джинн, который и распоряжался всем, происходящим на сцене.
 Джинн был одет, как в мультике про Аладдина. Синяя жилетка, раздутые фиолетовые шаровары со множеством складок, белая чалма и в качестве пикантной современной детали - модные черные очки.
 Знахарь хотел быть в привычной пиратской повязке, но Наташа воспротивилась этому, говоря о том, что, во-первых, в мультике никакой повязки не было, а очки, наоборот, были, а во-вторых, - конкурс будет транслироваться по телевидению, и не хватало только, чтобы Знахаря кто-нибудь узнал. Насчет мультика Знахарь сомневался, зато второй резон был весьма убедительным. Так что теперь он сидел на медной лампе в дорогих черных очках и громогласно распоряжался происходящим на сцене, говоря в маленький черный микрофончик, торчавший перед его ртом на тонкой ножке, зацепленной за ухо. Его акцент никого не удивлял, потому что кто знает - может быть, именно с таким акцентом и разговаривают джинны.
 Музыка взревела и смолкла.
 Раздалось тихое звяканье многострунного тара, и в лучах прожекторов на сцену вышла фаворитка конкурса. Это была Салима Фатимова, уроженка одной из бывших республик СНГ.
 Все участницы конкурса были невинны, и это было подтверждено специальной комиссией, но достоверно знали об этом только те, на кого эта комиссия и работала. А именно - обладатели толстых кошельков и неуемной похоти, сидевшие в завешенной полупрозрачной кисеей ложе. Но если невинность остальных претенденток на звание Звезды Востока была просто подтверждена специалистами, то вокруг Салимы Фатимовой светился ореол чистоты, доказывавший ее целомудренность лучше всяких консилиумов.
 Мелко ступая, она вышла на авансцену и медленно подняла к залу глаза.
 Этот простой женский прием обольщения благодаря современным лазерным технологиям, которые сделали глаза Салимы огромными, глубокими и светящимися, привел зал в состояние экстаза.
 От оглушительного свиста и диких криков у Знахаря заложило уши, и, чуть не свалившись с лампы, он только усилием воли смог заставить себя не поморщиться и сохранять на лице величественную и покровительственную улыбку повелителя пещеры.
 Дальше произошло нечто такое, что обошлось Знахарю с Наташей в лишние двадцать тысяч долларов, а залу - в трудно определимое количество сорванных глоток, выдранных волос и сломанных ребер.
 Полупрозрачное одеяние, сквозь которое угадывалась гибкая и тонкая фигура Салимы, переливалось восточными узорами, вышитыми золотыми и серебряными нитями. Внезапно напротив сцены вспыхнул ослепительно яркий инфракрасный прожектор, и ткань неожиданно стала почти прозрачной.
 Публике это показалось невероятным и волшебным.
 Первые ряды повскакали с мест, пытаясь разглядеть, что скрывается под зеленоватым туманом покрывала, но режиссер так выстроил светотени, что их любопытство осталось неудовлетворенным, только восточные глазки претендентки на звание первой красавицы Востока лукаво сверкали над микроскопической вуалькой чадры.
 В это время в ложе, где сидели мусульманские кошельки, бесшумно сработал клапан, и из небольшого баллончика, спрятанного под креслами, начал поступать газ. Это был обыкновенный воздух, но в нем содержалась лошадиная доза феромонов, которые действуют на подсознание, превращая мужчину в сексуального маньяка, не способного думать ни о чем, кроме находящейся перед ним женщины.
 Так оно и случилось.
 Все сидевшие в ложе миллиардеры, а их было ровно восемь, внезапно ощутили небывалое сексуальное возбуждение, затем они поняли, что стоявшая на сцене девушка и есть та самая женщина, ради появления которой на свете Аллах создал мир, а потом до них дошло, что без обладания этой женщиной жизнь не имеет никакого смысла.
 Это привело к тому, что пятеро из них зачарованно уставились на сцену, не в силах справиться со сладким оцепенением, двое наиболее волевых, одним из которых был шейх Аль Дахар, схватились за телефоны, чтобы приказать своим подданным завладеть этой девушкой любой ценой, а восьмой, сидевший прямо над баллончиком, сразу же кончил.
 Наташа, сидевшая в одном из помещений Альберт Холла, где и происходил конкурс, внимательно смотрела на экран небольшого монитора и видела каждое движение, каждую ужимку сидевших в королевской ложе шейхов. Когда Аль Дахар возбужденно заговорил по телефону, не сводя безумного взгляда со сцены, Наташа повернула регулятор, и лицо шейха приблизилось, заняв весь экран. Стали видны крупные капли пота, выступившие на жирном лбу шейха, и черные волосы, которые росли у него на носу.
 Наташа усмехнулась и, выключив монитор, вышла из помещения.
 Настало время голосования.
 Жюри должно было избрать Звезду Востока, которая для сидевших в ложе шейхов была еще и Первой Невестой Года. Об этом знали только они, и поэтому этот конкурс приобретал для них совершенно особый смысл.
 Ни Наташа, ни Знахарь не беспокоились о результате голосования.
 Они были уверены в том, что ни один из членов жюри не окажется таким идиотом, чтобы отказаться от маленького чека с шестью нулями, который ждал каждого из них после окончания этой приятной вечеринки.
 А если бы все члены жюри сошли с ума и выбрали другую девушку, то послушный программисту компьютер все равно указал бы на Салиму, а поскольку голосование было тайным, то каждый был бы уверен в том, что он просто оказался в меньшинстве.
 А уж на самый крайний случай Знахарь был готов без всяких затей объявить Салиму победительницей независимо от того, что будет написано в бумажке, которые ему торжественно принесет маленький арабский мальчик, уже стоявший возле ложи жюри и ожидавший их решения.
 В зале воцарилась тишина.
 Впервые за все время представления взгляды публики были направлены не на сцену, где стояли невинные прелестницы, а в ложу жюри, где сидели совсем не соблазнительные мужчины разного внешнего вида и возраста. И если бы эти взгляды могли воспламенять, в этой ложе давно уже был бы только пепел.
 Наконец председатель жюри нажал на кнопку, и из принтера медленно вылез белый листок, автоматически вползший в заранее подготовленный конверт. Дорогой принтер сам закрыл липкий бумажный клапан, и после этого конверт, в котором содержался приговор высокого жюри, упал на стол.
 Председатель взял конверт двумя пальцами, высоко поднял его и показал залу. Раздалось несколько свистков, затем шиканье, и снова наступила тишина. Улыбнувшись стоявшему перед ним маленькому арабу, председатель любезным жестом протянул ему конверт, и мальчик, подняв драгоценное послание над головой, направился к сцене.
 Красотки, стоявшие на сцене, замерли.
 Они, конечно же, не знали, что этот праздник устроен вовсе не для них, и поэтому начали бледнеть, хватать себя за щеки, закатывать глазки и вообще выражать всеми доступными способами внезапно нахлынувшее волнение.
 Пройдя по проходу, мальчик, одетый в традиционные шальвары, цветную жилетку и чалму, начал подниматься по широким ступеням, ведущим на сцену, и вдруг споткнулся. По залу пронесся дружный вздох. Откуда наивной и падкой на сентиментальщину публике было знать, что этот маленький инцидент тоже был тщательно отрепетирован…
 Наконец, поднявшись на сцену, маленький мусульманин подошел к сидевшему на огромной медной лампе и грозно глядевшему на него джинну и с поклоном протянул ему конверт.
 Знахарь, милостиво кивнув мальчишке, с величественным видом принял послание, и тут настала такая тишина, что все, находившиеся в зале, отчетливо услышали звук разрываемой бумаги.
 Бросив пустой конверт на пол, Знахарь поднес бумагу к глазам.
 Прочитав, что там написано, он усмехнулся, поднял голову и обвел сверкающими черными очками зал. На его лице было написано, что онто уже знает, кто победил, а публика - пока еще нет. И теперь он думает - а стоит ли вообще обнародовать то, о чем только что узнал…
 Знахарь держал бумагу в руке и молча смотрел в зал.
 Через некоторое время послышались отдельные голоса, которые очень скоро превратились в общий гомон, потом раздались свистки, затем выкрики, наконец все это слилось в общий шквал криков, свиста и аплодисментов, и, когда состояние публики оказалось на грани общей истерии, Знахарь неожиданно поднял руку.
 Тишина настала мгновенно, будто кто-то быстро убрал громкость.
 Знахарь еще раз поднес бумагу к глазам и, взглянув в нее, громко произнес:
 - Я счастлив сообщить почтенной публике, что в конкурсе «Мисс Европейская Мусульманка-2003» победила…
 Он еще раз заглянул в бумагу, затем оглянулся на ожидавших своей участи красавиц, одна из которых тут же упала в обморок, потом заговорщически поглядел на публику и закончил:
 - … победила… Салима Фатимова!!!
 Оглушительный шум, который поднялся в зале, можно было бы сравнить с воплем стадиона, когда за минуту до окончания финального матча на кубок мира в сетку ворот попадает решающий мяч.
 Знахарь с достоинством слез с медной лампы, поправил чалму и подошел к Салиме, которую окружили соперницы, поздравлявшие ее то ли от всей души, то ли со скрежетом зубовным…
 Кто их, женщин, разберет, подумал Знахарь, бережно трогая Салиму за локоток и выводя ее на авансцену.
 - Дамы и господа, - произнес он, и публика утихла, сообразив, что сейчас прозвучат еще какие-то слова.
 - Дамы и господа, позвольте представить вам девушку, которую с этой минуты никто не будет называть иначе как Звезда Востока.
 Из-за кулис показался чемпион мира по культуризму 2003 года Альфред Вайсман. Он был выкрашен в коричневый цвет и торжественно нес перед собой на могучих вытянутых руках небольшую бархатную подушечку, на которой переливалась и искрилась всеми цветами радуги корона первой красавицы.
 Корона была самая настоящая, сделанная из золота, серебра, алмазов, изумрудов и прочего ювелирного барахла, и обошлась Знахарю в полтора миллиона. Он не мог позволить себе надеть на голову Алены бутафорскую дешевку и, несмотря на вялые протесты Наташи, которая тайно ревновала его к сестре погибшей Насти, заказал и оплатил эту драгоценность, ничем не уступавшую коронам европейских владык.
 Взяв с подушки корону и мимоходом ужаснувшись чудовищной спине удалявшегося Вайсмана, Знахарь улыбнулся Алене и, подняв сверкающую корону обеими руками, бережно водрузил ее на голову новоиспеченной королевы красоты.
 - Ты действительно самая красивая, - тихо сказал он, и Алена, изящным жестом поправив корону, улыбнулась сначала ему, а потом уже ликующей публике.
 Церемония окончилась, и, держа Алену под руку, Знахарь повел ее за кулисы. Следом за ними гуськом направились остальные девушки, которые продолжали улыбаться и делать публике ручкой.
 Для всех них даже просто участие в этом конкурсе значило очень много.
 Когда они вернутся домой, то каждая из них может твердо рассчитывать на то, что ей будет по силам устроить собственный конкурс женихов, а там уж выбрать то, что ей более по вкусу. Или красавца, или богача… Кому что нравится.
 Богачи почему-то всегда пользовались большей популярностью.
 Проходя мимо кулис и беседуя с Аленой, Знахарь не заметил стоявшей в тени Наташи, которая внимательно смотрела на него и Алену.
 На лице Наташи было выражение глубокой задумчивости. Проводив Знахаря взглядом, она вздохнула, и, как бы проснувшись, деловой походкой направилась в сторону кабинета директора зала.
 Первая партия игры была окончена.




 * * *


 В этот вечер в королевских апартаментах «Рояль Отеля» было шумно и весело. Вокруг стола, уставленного шампанским, фруктами и разнообразными деликатесами, сидели Знахарь, Наташа, Алеша и Алена.
 На Алене была сверкающая драгоценными камнями корона.
 Сидя напротив Знахаря, Алена часто переглядывалась с Алешей и время от времени показывала ему язык. Алеша только ухмылялся в ответ и всем своим видом демонстрировал снисхождение настоящего мужчины к простительным женским глупостям и слабостям. Однако было видно, что он очень рад, и не просто рад, а даже счастлив видеть рядом с собою свою наконец-то нашедшуюся любимую сестру, которая столько времени пропадала неизвестно где.
 Знахарь, сменивший костюм джинна на бежевую рубашку с короткими рукавами, бежевые брюки и бежевые замшевые ботинки, а черные очки - на черную шелковую повязку, развалился в кресле и, вертя головой, с довольной улыбкой смотрел то на одного, то на другого участника пирушки.
 Взаимная радость Алены и Алеши, которые не разлучались ни на минуту с тех пор, как Алеша приехал в Манчестер, передавалась Знахарю и наполняла его светлой грустью и надеждой на то, что жизнь все-таки состоит не только из смертельных интриг, грязных денег и мимоходных убийств.
 Знахарь потянулся за персональной бутылкой джина, которая стояла перед ним. Шампанское стояло на столе для проформы, а на самом деле каждый в этот вечер пил что-то свое.
 Знахарь - джин из серебряной фляги, целый ящик которых доставили накануне из давешнего ресторана, Наташа - вино, с которым она познакомилась в том же ресторане, Алеша налегал на пиво, так понравившееся ему еще в Питере, а Алена, отказавшись от зеленого змия даже в самом его безобидном виде, пила фруктовый сок.
 Когда Знахарь, сидя на огромной медной лампе, изображал из себя джинна, произошло нечто, заставившее его сердце на минуту остановиться, а потом застучать с удвоенной силой.
 Он с циничной улыбкой разглядывал сквозь черные очки вертевшихся на сцене красоток и думал о том, что вот эту неплохо бы так поставить, а вот эта была бы хороша в такой позе, а у этой должно хорошо получаться кое-что другое… В общем - обычные мысли полного сил мужика, у которого перед носом вертится целая толпа полуобнаженных стройных девиц.
 Но, когда на авансцену вышла Алена, Знахарь окаменел. Сквозь полупрозрачную ткань угадывалось юное тело девушки, и он, впервые увидев эту пикантную картину, просто испугался. Тело Алены было точной копией тела Насти.
 У Знахаря перехватило дыхание, и он с суеверным ужасом подумал, что вот сейчас Алена обернется и ее лицо тоже окажется лицом Насти, а потом она скажет голосом Насти: здравствуй, Костушка, здравствуй, милый…
 Ему стало страшно, и в то же время внутренний голос кричал: хочу, черт с ним, пусть колдовство, пусть сумасшествие, пусть! Но пусть хоть раз случится такое чудо!
 Никакого чуда, естественно, не произошло, Алена повернулась в профиль, и наваждение пропало. Ее тело и на самом деле было как бы отлито в той же форме, что и тело Насти, но лицо было другим. Элементарное фамильное сходство присутствовало, но не более того. Само выражение лица, линия нежных губ, взгляд, мимика - все было другим, и Знахарь облегченно вздохнул. Подумав о том, что так и спятить недолго, он усмехнулся и повелительно махнул рукой в сторону балкона, откуда тотчас же ударил ярчайший сноп света, сделавший тело Алены почти розово-прозрачным, как мочка уха на солнце.
 Знахарь смотрел на происходящее, улыбался залу, но в его душе разливалась едкая горечь утраты, поднявшаяся из самой глубины успокоившихся было воспоминаний о Насте. Знахарю страстно хотелось быть с этой юной девушкой, которая была почти что Настей, но…
 Но теперь он, несмотря на свои всего лишь тридцать два года, чувствовал себя старым и усталым и сознавал, что тяжесть прожитых им бурных и страшных лет никогда не позволит ему легко и светло взлететь вместе с Аленой и устремиться к беззаботному счастью и обещающей вечность свободе.
 Тогда, на сцене, наваждение пропало, но сразу же после конкурса проницательная и ревнивая Наташа заметила, что Знахарь стал подолгу задерживать на Алене взгляд, что на его лице временами стала появляться необычная мягкая задумчивость, которая прежде не была ему свойственна…
 Жизнь изменила Наташу таким образом, что после всего, что ей довелось пережить и узнать, она могла бы просто убить соперницу, не моргнув глазом, но в случае с Аленой такие мысли даже не приходили ей в голову.
 И вот теперь, сидя рядом со Знахарем за великолепно сервированным столом и потягивая понравившееся ей вино, которое оказалось совсем не английским, а вовсе даже французским, она с грустной улыбкой поглядывала то на Знахаря, то на Алену.
 Алена держала в руке длинный стакан с брусничным соком и почти все время смотрела на Алешу. Но иногда ее взгляд отрывался от брата и обращался к твердому лицу Знахаря, которое совсем не портила черная пиратская повязка. И тогда в глазах Алены мелькало что-то другое, совсем не похожее на платоническую любовь к родному брату.
 Возможно, мужчина и не смог бы разобраться в этих тончайших оттенках полутеней, которые переливались в глубине ее улыбающихся коричневых глаз, но для женского сердца Наташи все, происходившее с Аленой, было открытой книгой.
 Наташа видела, что Знахарь интересует Алену как мужчина.
 Первая боль от неожиданного удара зазубренного лезвия ревности давно прошла. Это было за кулисами «Альберт Холла», когда Наташа невольно подсмотрела, как Знахарь, бережно поддерживая Алену под локоток, уводил ее со сцены. На лице одноглазого убийцы была нежность и мягкость, которых Знахарь для Наташи не находил никогда. Удар был жесток, и в ней проснулась древняя волосатая самка, готовая вцепиться когтями в лицо соперницы и рвать его до тех пор, пока та не уползет с жалобными причитаниями. Но времена, когда от чувства до действия проходило всего лишь несколько ударов сердца, давно миновали, и сдержанность, привитая веками воспитания, взяла верх.
 Наташа вздохнула, привычно подавляя неуместные и неподобающие цивилизованной женщине желания, и пошла к директору зала завершать деловые отношения.
 - Ты читала, что написали в сегодняшней газете о конкурсе? - Знахарь вопросительно посмотрел на Наташу.
 - Что в газетах пишут - это ерунда, - пренебрежительно махнула рукой Наташа, - зато наши арабские богатенькие буратины как с цепи сорвались. Сегодня от них звонили уже раз двадцать. Все хотят купить Алену. Я говорю им, что до завтрашнего дня вообще никаких деловых разговоров не может быть, и вешаю трубку. А они звонят снова и снова. Видать, понравилась им наша юная таджичка.
 Все засмеялись, а Алена подняла тонкую бровь и сказала:
 - Вовсе я и не таджичка! Ну, подвели мне глаза, сделали тени на скулах, так что, я сразу в мусульманку превратилась, что ли?
 - Ничего-то ты не понимаешь, - снисходительно заметила Наташа, - тут ведь как - достаточно подвести глаза и сказать, что ты - таджичка. И все. Все будут видеть в тебе именно таджичку и удивляться тому, как удачно в тебе смешались две расы. Не думай об этом. И вообще: запомни, что животное под названием мужчина устроено очень просто и ему можно внушить что угодно, особенно если ты его привлекаешь. Поняла?
 И Наташа бросила веселый взгляд на Знахаря.
 Заметив это, он притворно нахмурился и зловеще протянул:
 - Та-ак… Животное, значит… Ладно, мы это еще обсудим, но не при детях.
 - Где ты тут видишь детей? - удивилась Наташа, - Алена давно уже самая настоящая женщина, да еще какая, а про Алешу я вообще не говорю.
 - Ну ладно, ладно, не дети. Но все равно расправляться с тобой при них я не буду.
 - Это мы еще посмотрим, кто с кем расправится, - многообещающе сказала Наташа, - передай-ка мне лучше вон тот виноград.
 Знахарь поставил перед ней белую фарфоровую вазу с темно-фиолетовым виноградом, а себе налил джина.
 - Ну, за Звезду Востока, - исключающим возражения тоном сказал он, и все выпили то, что у каждого было.
 Выдохнув струю хвойного аромата, Знахарь потянулся за сигаретами и сказал:
 - В том, что шейхи наши с ума сходят, нет ничего удивительного. Так оно и должно быть. Я удивился бы, если бы случилось иначе.
 - Да уж, - кивнула Наташа, - наша девочка выглядела так, что и без всяких феромонов любой мужик должен был сделать стойку.
 Она быстро взглянула на Знахаря, но он ничего не заметил и сказал:
 - Да, пожалуй. А в газетах, читать которые ты отказываешься, вероятно, по причине полной безграмотности, уже написано, между прочим, что Уильям Паттерсон и Натали Романофф-Матье организуют благотворительное турне звезды Востока Салимы Фатимовой по странам Европы и Ближнего Востока.
 - Что, уже? - Наташа поставила бокал на стол и повернулась к Знахарю.
 - А ты что думала? Я зря времени не терял, в отличие от некоторых. И, пока ты накачивалась своей французской бормотухой, я успел все это организовать. Вот так, голубушка!
 И он с видом превосходства посмотрел на Наташу.
 Алена засмеялась и сказала:
 - Ну вот, Наташа, а ты говоришь, что мужики животные безмозглые!
 Наташа сокрушенно покачала головой, но, снова посмотрев на Знахаря, все-таки нашлась:
 - А я зато сказала этим жирным женихам, что без пятидесяти миллионов разговора не будет. И почти все они пропустили это мимо ушей, будто я потребовала жалкую пятерку за вход на выставку.
 - Это хорошо, - одобрительно сказал Знахарь, - значит, деньги у них есть. Но они нам не нужны. Нам нужен Коран, и, когда мы его получим, мы этих шейхов гардеробщиками наймем.
 - И дворниками, - поддержала Алена.
 - Правильно, - одобрил Знахарь. - Главное, чтобы Алена, соблазнившись богатством, не убежала с кем-нибудь из них.
 Алена с ужасом посмотрела на Знахаря, потом, передернув плечиками, с отвращением сказала:
 - Вот уж нет! Они все такие противные! Один, когда я к самому краю сцены подошла, отдернул занавеску, и я их увидела. Бр-р-р!
 Все снова засмеялись, и Наташа сказала:
 - А не выпить ли нам за успех нашего дела?
 Тост был поддержан, и компания продолжала веселиться до тех пор, пока совершенно трезвая Алена не уснула в кресле. Ее разбудили и отвели спать в одну из комнат роскошного номера.
 Потом распоряжение отправляться на боковую получил Алеша.
 А когда Знахарь и Наташа остались вдвоем, они наполнили рюмки и Знахарь спросил:
 - Так что ты там говорила насчет безмозглых животных?
 Наташа коварно засмеялась.




 * * *


 Дворец шаха Сеида Масуда находился всего лишь в сорока километрах от того места, где совсем недавно почтенный мулла Азиз, неосторожно купаясь в бассейне, безвременно покинул земную юдоль и отправился на вечную прогулку по садам и паркам великого Аллаха.
 Это белоснежное строение, которое шах Сеид Масуд и его друзья называли дворцом исключительно из восточной склонности к преувеличениям, был, по сути дела, самой обыкновенной загородной виллой, такой же, как и дом ныне покойного муллы Азиза. Как и у муллы, у Сеида Масуда были слуги, рабы, садовник, наложницы и даже два евнуха, в чем Сеид Масуд превзошел Азиза. А также - электричество, кондиционеры, радио, автомобили, оружие и прочие блага цивилизации, пришедшие в арабский мир с нечистого Запада.
 И, естественно, перед дворцом располагался беломраморный бассейн с голубой водой, вокруг которого росли великолепные розовые кусты, покрытые крупными бутонами, за которыми ревностно следил садовник, знавший, что если его тщание ослабнет и кусты перестанут быть великолепными, то судьба его изменится в худшую сторону и дни станут горестными.
 Рядом с бассейном были живописно разбросаны несколько дорогих ковров, на которых, опираясь на расшитые подушки и валики с кистями, удобно расположились сам Сеид Масуд и его гости. Перед ними на низком белом столике стояли вазы с фруктами, изящные чеканные сосуды с высокими горлышками и длинными изогнутыми носиками, в которых были шербет и вино, несколько кальянов и прочие незначительные мелочи.
 Жаркое аравийское солнце быстро опускалось к горизонту, и изнуряющая дневная жара сменилась наконец приятной вечерней прохладой.
 Сеид Масуд огладил длинную бороду, затем, подражая великому Бен Ладену, с благостной улыбкой оглядел сидевших на ковре гостей и сказал:
 - А теперь я хотел бы от приятных бесед о породистых скакунах и прекрасных юных девах перейти к вещам более серьезным и важным и напомнить моим уважаемым гостям о том, что второй экземпляр бесценного Корана все еще находится в руках неверных собак.
 Четверо его собеседников, сидевшие поджав ноги вокруг столика с угощением, согласно закивали и нахмурились. На их лицах появилось выражение озабоченности и решимости приложить все усилия и вырвать драгоценную реликвию из грязных рук иноверцев.
 Это были Надир-шах, Асланбек и Джафар.
 А четвертым был тот самый Садик, в компании с которым выпускник Ленинградского Университета Ахмад показывал Знахарю фильм про Алешу, находившегося тогда в плену.
 При упоминании о неверных собаках, незаконно и кощунственно владевших реликвией, на худых смуглых скулах Надир-шаха заиграли желваки. Но причиной этому был вовсе не священный гнев, проснувшийся в сердце верного последователя Ислама. Из всех присутствующих только он знал об истинной ценности этой древней книги. Только он, да еще мулла Азиз были посвящены в тайну двух Коранов. Но для муллы Азиза это знание оказалось смертельным, и теперь Надир-шах владел этой тайной единолично. Сидевшие вокруг люди были для него всего лишь статистами, фишками в его игре, и он был готов не задумываясь уничтожить любого из них. Мулле Азизу пришлось испытать это на себе, но теперь он не мог рассказать об этом никому, кроме самого Аллаха.
 Садик, услышав о Коране, тоже сразу вспомнил Знахаря, но, поскольку не обладал таким мужеством, как Надир-шах, то подумал о том, что неплохо было бы участвовать во всем этом так, чтобы оказаться подальше от основных событий. Ахмад и сопровождавшие его воины Аллаха, отправившиеся в Самару обменивать русского мальчишку на Коран, пропали без вести, а Знахарь, показавшись на несколько дней в Санкт-Петербурге, исчез вместе с Алешей. Садик, чувствуя, что происходящее приобретает слишком серьезный смысл и начинает пахнуть смертью, мечтал о том, чтобы сломать ногу и естественным, но не роковым образом выбыть из игры. Перспектива проваляться пару месяцев в гипсе на мягкой постели привлекала его гораздо больше, чем совершенно реальная возможность получить от проклятого Знахаря или кого-нибудь из его воинов пулю в голову.
 Асланбек и Джафар были обыкновенными террористами среднего звена, выполнявшими поручения своих высоких хозяев. Они руководили непосредственными исполнителями террористических актов, они обеспечивали воинов Аллаха оружием, боеприпасами, продовольствием и деньгами, они внушали безграмотным молодым женщинам, что стать невестой Аллаха - великое счастье, выпадающее только избранным. И эти глупые молодые бабы надевали пояса шахидов и шли туда, где толпились ничего не подозревающие жители чужих городов, и взрывали себя, убивая десятки людей, которых они видели в первый раз. А Джафар и Асланбек, проследив за удачным исполнением теракта, неторопливо уезжали с места событий и, вернувшись к повелителю, со сдержанной гордостью докладывали об очередном успехе в нелегком деле борьбы с неверными псами.
 Шах Сеид Масуд снова огладил бороду и сказал:
 - Мы все молим великого Аллаха, чтобы он помог нам вернуть бесценную реликвию, но добиться этого одними молитвами невозможно, и, понимая, что замыслы Всевышнего исполняются на земле руками людей, я смиренно опускаю глаза и передаю жезл управления событиями тому, чьи руки сильны и тверды, а воля подобна урагану, вырывающему деревья с корнем, как…
 - Довольно, почтенный Масуд, - прервал его Надир-шах, подняв руки ладонями вверх, - мы все знаем и высоко ценим твое красноречие, но сейчас не время услаждать слух красивыми речами.
 Асланбек и Джафар, которые были простыми людьми и терпеть не могли цветистой болтовни, синхронно кивнули, а Садик, бросив быстрый взгляд на Надир-шаха, строго нахмурился и медленно склонил голову. Он жалел о том, что у него не было такой бороды, как у Сеида Масуда, которая придавала бы ему солидности и которую он мог бы с важностью огладить.
 Надир-шах оглядел собрание и, убедившись в том, что бразды правления безоговорочно перешли к нему, заговорил строго и веско:
 - Нам противостоит бесстрашный и грозный противник. Я должен признать, что недооценил его мужество и коварство. Этот русский Знахарь оказался совсем не таким, каким показался вначале. В борьбе с ним мы потеряли многих своих соратников, и я глубоко скорблю о них. Поэтому, продолжая выполнять волю Аллаха, пожелавшего, чтобы великая реликвия вернулась к его верным сыновьям, мы должны быть предельно осторожны и внимательны. С того момента, когда мы начали охоту за Знахарем, погибли уже шестнадцать умелых и бесстрашных воинов, и это переходит все мыслимые границы. Он обходится нам слишком дорого и должен заплатить за все, но сначала нужно получить от него Коран. Мы можем быть уверены в том, что реликвия до сих пор находится у него, потому что он знает, что как только выпустит ее из своих рук, мы не станем церемониться с ним, как прежде. Он знает, что, пока Коран у него, он нужен нам только живым, и поэтому ни за что не расстанется с этой древней книгой, мудрость которой для него - пустой звук. Коран - всего лишь козырь в его игре против нас.
 Эта краткая, но весьма содержательная речь произвела впечатление на всех присутствующих, и они согласно закивали.
 Надир-шах помолчал и добавил:
 - Сейчас мои лучшие люди заняты поисками Знахаря. Его ищут в России, в Европе и в Америке. Он не может просто так провалиться сквозь землю, и я уверен, что рано или поздно он будет найден. И тогда мы должны будем, учитывая прошлый опыт и не забывая о допущенных нами ошибках, довести доверенное нам самим Аллахом дело до конца.
 Он посмотрел на Сеида Масуда и, улыбнувшись, сказал:
 - А теперь почтенный Сеид Масуд расскажет нам о вещах более приятных и радостных, чем охота за проклятым Знахарем, да вырвут джинны его нечестивое сердце.
 Шах Сеид Масуд сладко улыбнулся и, положив на стол длинную гибкую трубку кальяна, из мундштука которой он только что сделал несколько глубоких затяжек, медленно выдохнул ароматный дым и сказал:
 - Речи великого воина наполняют сердце радостью и надеждами, но они же вселяют в недостойного слушателя трепет и робость. И я, который с замиранием сердца внимал гордым и мужественным словам уважаемого Надир-шаха, как рычанию могущественного и грозного тигра, с почтением принимаю от него весло, которым направлю лодку нашей беседы в другое русло, лежащее в берегах праздных удовольствий и мирских радостей.
 Надир-шах кивнул и потянулся за кувшином с шербетом, Садик почтительно улыбнулся, а Джафар с Асланбеком изобразили на лицах живой интерес, в душе проклиная многословного болтуна, витиеватость речей которого частенько не позволяла им уследить за основной мыслью.
 Сеид Масуд улыбнулся еще слаще и сказал: - Уважаемый всеми нами почтенный шейх Аль Дахар готовится перешагнуть милостиво подаренный ему великим Аллахом рубеж, за которым начнется седьмой десяток его полной великими деяниями жизни, и его недостойные друзья, - он с улыбкой обвел рукой собеседников, - приятно озабочены мыслью о том, чем же порадовать в такой знаменательный день своего надежного и верного попутчика по изобилующей радостями и невзгодами дороге, которую мы все называем жизнью.
 Недостойные друзья почтенного шаха согласно закивали, изображая доброжелательную озабоченность, но каждый из них сразу же представил себе противного и жирного Аль Дахара, который не интересовался ничем, кроме гашиша и молоденьких девочек. Иногда он разнообразил свои интересы молоденькими мальчиками, но девочки были предпочтительнее. За свою жизнь он успел поинтересоваться прелестями более чем тысячи девочек, привезенных из разных уголков Земли, и пошалить с несколькими десятками робких и невинных мальчиков. Ничего особенно нового ему обнаружить не удалось, но надежда на неожиданное и приятное открытие гнала его все дальше и дальше по дороге разврата, которая и была дорогой его жизни. Девочки и мальчики, купленные и украденные где только можно, продолжали поступать в его гарем, и каждый раз Аль Дахар со сладострастной надеждой ждал, что перед ним вдруг откроется что-то неизведанное. Но оно все не открывалось, и после очередного разочарования, не лишенного, впрочем, некоторой приятности, Аль Дахар с нетерпением ждал новых поступлений юной и невинной плоти, которую он так любил.
 Надо сказать, что Аль Дахар был человеком гуманным, и в пользу этого утверждения говорило то, что те юные создания, к которым он терял интерес, вовсе не были обречены оставаться в его гареме до конца своих дней и не уничтожались, как было принято у некоторых других сластолюбцев. Им даровалась свобода, что выражалось в том, что их просто выгоняли на улицу, а гуманность Аль Дахара простиралась настолько далеко, что он лично выдавал евнуху пятьдесят долларов для того, чтобы тот передал их изгнаннице или изгнаннику.
 Но за все время евнухи, которых у Аль Дахара сменилось уже то ли двадцать два, то ли тридцать два, ни разу не передали деньги по назначению, таким образом обокрав своего господина в общей сложности более чем на пятьдесят тысяч долларов.
 - Кроме того, - продолжил Сеид Масуд, - его единственный наследник вступает в свое двадцатилетие, что делает грядущие дни почтенного Аль Дахара еще более радостными и светлыми.
 Он сделал паузу, затем скромно опустил взгляд и сказал:
 - Ваш покорный слуга сознает, что плоды жалких трудов его утлого разума не могут равняться со сверкающими замыслами великих воителей, и поэтому с трепетом, но и с надеждой повергает к ногам почтенных слушателей недостойный результат своих ничтожных размышлений о том, что может порадовать почтенного Аль Дахара в столь радостный для него день.
 Все с интересом посмотрели на Масуда, уже приготовившись к очередному многословному и цветистому выступлению, но он, неожиданно отбросив всякую витиеватость в речах, деловым тоном заявил:
 - Нам стало известно, что по Ближнему Востоку готовится совершить турне с миссией милосердия победительница только что закончившегося всемирного конкурса «Мисс Европейская Мусульманка-2003». Ей присвоено почетное звание Звезды Востока, и она, я вас уверяю, совершенно соответствует этому титулу. Аль Дахар был на этом конкурсе и вернулся оттуда совершенно безумным. Он не хочет слышать ни о чем другом, кроме этой юной красавицы, которая неофициально является еще и Первой Невестой Года, и, если мы подарим ее ему на день рождения, то о лучшем и мечтать нельзя. А уж за то, что она, повторяю, достойна всех своих титулов, я ручаюсь собственной бородой.
 Надир-шах внимательно посмотрел на Масуда и спросил:
 - А каким, интересно, образом мы можем заполучить эту небывалую красотку?
 - О, здесь все просто, - совершенно светским тоном ответил Сеид Масуд, - во-первых, на нее объявлен негласный аукцион, в котором почтенный Аль Дахар скачет впереди всех.
 - А что во-вторых?
 - То, что во-вторых, естественным образом вытекает из первого.
 Сеид Масуд пристально посмотрел на Надиршаха без всякой сладости и спросил:
 - Готов ли почтенный Надир-шах анонимно перекупить эту девицу из-под носа у юбиляра, чтобы сначала повергнуть его в уныние, а потом, во время праздника, неожиданно подарить ее Аль Дахару, что вознесет его на вершины блаженства?
 - Замысел хорош, - одобрительно кивнул Надир-шах, - а велика ли цена этой небесной гурии?
 Сеид Масуд задумчиво провел рукой по бороде, затем взглянул на Надир-шаха и, усмехнувшись, сказал:
 - Велика ли цена? Почтенный Аль Дахар готов выложить за эту девушку семьдесят миллионов долларов.
 - Что-о? - Надир-шах резко вскочил, опрокинув кальян и испугав всех остальных, - семьдесят миллионов долларов за девку? Да будь я проклят, если продолжу этот бессмысленный разговор! Наш дорогой Аль Дахар, похоже, окончательно выжил из ума, если готов выкинуть такие деньги ради очередного увлечения. Да на семьдесят миллионов…
 И Надир-шах представил себе, что можно сделать на семьдесят миллионов, если с умом употребить их на великое дело борьбы с неверными. Картина получилась настолько внушительная, что он в бессильной ярости уставился сначала на Масуда, потом на Асланбека с Джафаром, потом - на тонкий белый серп луны, который появился на небе взамен исчезнувшему за горизонтом распухшему и красному шару солнца.
 - Успокойся, почтенный Надир-шах, - примирительным тоном сказал Сеид Масуд, - ты ведь еще не слышал, что - во-вторых.
 Надир-шах еще некоторое время стоял, с ненавистью глядя на луну и сжимая кулаки, потом, глядя в землю, уселся на свое место, и о недавней вспышке гнева говорили только его трепетавшие ноздри.
 Сеид Масуд проницательно посмотрел на него и сказал:
 - Насколько мне известно, а если мне это известно, то значит, так оно и есть, среди участниц конкурса не было ни одной мусульманки. И эта девушка, эта «Мисс Европейская Мусульманка», - такая же дочь Аллаха, как ты, Надир-шах - раввин. Короче говоря, вся эта «миссия милосердия» - просто сборище неверных собак. Поэтому…
 Масуд сделал паузу и многозначительно посмотрел на Надир-шаха.
 Надир-шах ответил ему долгим взглядом, и на его тонких губах зазмеилась не предвещающая ничего хорошего улыбка. Увидев это, Сеид Масуд кивнул и сказал:
 - Вот именно.
 Он оглядел собеседников и с улыбкой закончил:
 - Поэтому я слагаю с себя ношу, которая оказалась мне не по силам, и с почтением вручаю судьбу подарка для Аль Дахара могучему и бесстрашному воину, который справится с этой задачей гораздо лучше меня.
 Сеид Масуд поклонился и, давая понять, что разговор о делах окончен, дважды хлопнул в ладоши.
 Белая дверь, ведущая в дом, распахнулась, и к бассейну выбежали служанки, которые начали расторопно убирать со столика то, что на нем было, и расставлять чайные принадлежности.
 Надир-шах бездумно следил за их ловкими движениями, и на его губах продолжала играть зловещая усмешка, говорившая о том, что он уже знает, как заполучить так понравившуюся старому развратнику девушку и какая судьба ждет всю эту фальшивую мусульманскую компанию.




 Глава 4 В ГОСТЯХ У АЛИ-БАБЫ


 Если фазенды шаха Сеида Масуда и покойного муллы Азиза назывались дворцами исключительно по капризу хозяев и из их склонности к хвастовству, то дворец Аль Дахара заслуживал такого определения без всяких оговорок.
 За высокой белой стеной, надежно отделявшей владения Аль Дахара от окружающего мира, начинался огромный парк, вершины деревьев которого были видны издалека. За парком, который был не только гордостью и усладой самого Аль Дахара, но и превосходил по размерам и роскоши все аналогичные сооружения в радиусе ста километров, ухаживала целая армия садовников, трудившихся с раннего утра до позднего вечера не покладая рук.
 Счастливец, перед которым открывались высокие бронзовые ворота, попадал в настоящий рай. Посыпанные песком тропинки вились между деревьев, в густой тени которых можно было неожиданно увидеть то мраморную беседку со множеством тонких колонн, то изъеденную временем каменную скамью, стоявшую на своем месте уже шестую сотню лет, то выложенный дорогим камнем родник, в котором тихо журчала прозрачная прохладная вода.
 Статуи, привезенные шахом из просвещенной Европы и умело расположенные в наиболее выгодных для зрителя местах, придавали парку особый вид и напоминали о приятных днях, которые Аль Дахар провел в Париже, Лондоне и Берлине.
 В густой листве деревьев пели птицы, по тропинкам бродили чванливые павлины и ручные звери, самым крупным из которых был пятнистый ленивый гепард, а главной достопримечательностью парка был большой пруд с кристально чистой водой, заключенный в скалистые берега и скрытый от палящих лучей солнца смыкавшимися над ним в вышине густыми ветвями деревьев.
 Мало кто знал, что и пруд, и окружавшие его скалы вовсе не были творением природы. Это так похожее на естественную формацию чудо, а так его называли все, кто увидел хоть однажды, на самом деле было плодом каторжного труда сотен неизвестных людей, чьи имена и судьбы были подобны пыли, унесенной дуновением времени.
 Неширокая дорожка, выложенная узорной плиткой, плавно изгибаясь меж кустов жасмина и роз, выходила на открытое пространство, и перед очарованным красотой парка гостем наконец открывался величественный дворец шахов Дахаров, выстроенный из желтоватого камня.
 Его высокие стены, в свое время видевшие и пожары, и осады, уходили в голубое небо, и прорезавшие их узкие стрельчатые окна были окаймлены затейливой резьбой. Такая же резьба украшала двери, портики и прочие более мелкие детали, которых прихотливый архитектор разместил на громаде дворца более чем достаточно.
 В глубоких проемах высоких арок лежала густая тень, наводившая на мысли о прохладе и покое, а внутренность дворца, скрытая за темными резными дверями из ценного дерева, представлялась таинственной и чудесной.
 За шестьсот лет владельцами дворца успели побывать двадцать восемь вельможных правителей, которые сменяли друг друга в соответствии со сменой поколений. Последним из них был шах Аль Дахар, готовившийся передать все унаследованные им права, а также и сам дворец вместе с парком в безраздельное владение своему сыну, девятнадцатилетнему оболтусу Фархаду, который, идя по стопам своего праздного и похотливого папаши, не знал ничего, кроме тонкостей устройства молодого женского тела, способов набивания кальяна индийской коноплей и правил пользования видеомагнитофоном.
 Через два дня Фархаду исполнялось двадцать лет, и перед ним открывалась перспектива стать очередным шахом. Это обещало много приятных новшеств в его жизни, но в то же время и накладывало обязательства, о которых Фархад старался не думать, а если и думал, то с тоской. Впрочем, для того и существовали визири и прочие придворные чиновники, чтобы жизнь во дворцах и княжествах не зависела от способностей правителей и чтобы привычная череда повторяющихся событий не нарушалась из века в век.
 В этот день тишина в парке была нарушена рычанием автомобильных двигателей, хрустом гравия под тяжелыми колесами и нетерпеливыми гудками, адресованными красивым, но тупым павлинам, которые не хотели уступать дорогу прибывшим издалека машинам.
 Караван из двух военных грузовиков и одного огромного белого автобуса с темными стеклами въехал через северные ворота, предназначенные для служебных надобностей, и направился в дальний угол парка, где находилась большая одноэтажная постройка, предназначавшаяся специально для размещения гостей второго сорта. Среди обитателей дворца это здание пренебрежительно называлось караван-сараем.
 Караван-сарай, отдаленно напоминавший по стилю роскошный дворец, стоявший в центре парка, все же сильно уступал ему по количеству архитектурных украшений, а также по стоимости и качеству материалов, из которых он был выстроен. Были там, конечно, и колонны, и резьба, и стрельчатые окна, но… Колонны были не такими стройными, резьба наводила на мысль о муках бездарных учеников, а стрельчатые окна больше походили на унылые узкие бойницы.
 Аль Дахар стоял у высокого окна, прорезанного на самом верху одной из девяти высоких светлых башен, и благодушно смотрел вниз, наблюдая, как машины, медленно петляя по тенистой северной аллее, приближаются к каравансараю. Наконец автобус и два крытых грузовика выехали на просторную площадку перед зданием и остановились. Шум двигателей смолк и потревоженные птицы, успокоившись, снова наполнили парк щебетанием и свистом.
 Благодушие Аль Дахара, а также то, что он неожиданно перестал безумствовать по поводу увиденной им на конкурсе неземной красавицы, объяснялось тем, что несколько дней назад к нему приехал почтенный Надир-шах, который, многозначительно ухмыляясь, поклялся, что Аль Дахар получит эту гурию, не выкладывая за нее таких бешеных денег. Она будет просто подарком от Надир-шаха. Правда, Надир-шах рассчитывает на то, что в кратчайший срок он получит от Аль Дахара встречный подарок, который будет составлять одну седьмую часть от того, что уважаемый Аль Дахар намеревался заплатить за обладание этой прекрасной юной девой. И этот подарок будет с пользой употреблен им в нелегкой, но угодной Всевышнему борьбе с неверными собаками.
 Аль Дахар прикинул, что десять миллионов ровно в семь раз меньше семидесяти миллионов, и такая арифметика пришлась ему по душе. А уж на что Надир-шах будет их тратить, Аль Дахара не интересовало. Хоть на борьбу с неверными псами, хоть на строительство богадельни для бывших обитательниц гаремов. Какая разница!
 Почтенные ударили по рукам и расстались.
 Аль Дахар увидел, как из автобуса, стоявшего ближе к деревьям, резво высыпали маленькие темные фигурки, которые тут же направились к грузовикам и принялись за разгрузку. Когда из автобуса начали выходить закутанные в длинную одежду женщины, а уж отличить женщину от мужчины Аль Дахар мог на любом расстоянии и в полной темноте, он заволновался и, провожая загоревшимся взглядом исчезавшие одна за другой в дверях караван-сарая гибкие женские фигуры, пытался угадать, которая же из этих гурий та самая, пронзившая его жирное сердце невинная девушка, о которой он мечтает уже целую неделю.
 Позавчера вечером Аль Дахару позвонил Надир-шах и, не скрывая самодовольства, сказал, что послезавтра, то есть уже сегодня, сейчас, Аль Дахар получит первую часть подарка. Аль Дахар удивился, потому что не представлял, как можно разделить прекрасную девушку на части без ущерба для ее здоровья. Надир-шах засмеялся и успокоил его, сказав, что расчленять девушку никто не собирается, просто во дворец Аль Дахара на три дня прибудет миссия милосердия в полном составе. Цель приезда - помощь бездомным и бедным, а также услаждение почтенного шаха и его сына. И участвовать в этой гуманитарной миссии будет та самая Салима Фатимова, которая превратила убеленного сединами мужа в пылкого и влюбленного юношу.
 Это и будет первой частью подарка почтенному Аль Дахару.
 Аль Дахар рассыпался в любезностях и благодарностях, но в ответ на его вопрос, каким же образом будет выполнено основное обещание, Надир-шах снова засмеялся и сказал, что это пока секрет и что для уважаемого Аль Дахара он готов сделать все что угодно.
 На самом деле коварный Надир-шах рассчитывал сыграть с Аль Дахаром в весьма жестокую игру. Он планировал уничтожить этот нечестивый европейский балаган прямо во дворце шаха, сделав его таким образом соучастником великого злодейства. А когда похотливый глупец Аль Дахар окажется в его власти, Надир-шах сможет претендовать не только на те десять миллионов, о которых шла речь. И такая крупная игра, как справедливо рассуждал Надир-шах, стоила свеч.
 Связавшись с директором гуманитарной миссии Натали Романофф-Матье, Надир-шах с неожиданной легкостью получил согласие. Мисс Матье доверительно сказала ему, что для ее организации связи с влиятельными людьми Востока имеют гораздо большее значение, чем все остальное. Она готова пробыть во дворце почтенного Аль Дахара сколь угодно долго, однако в пределах разумного, получив взамен лишь благосклонность и протекцию шаха, чей высокий и известный всему миру род благополучно продолжается уже шестую сотню лет.
 Надир-шах был в восторге и, произнеся длиннейшую цветистую фразу, в которой превозносил мудрость, прозорливость и выдающиеся деловые качества прекрасной повелительницы целого сонма неземных красавиц, не теряя времени, перешел к деловой части разговора. Наконец все, касающееся условий проживания, маршрута и адреса, было обсуждено, и с чувством неимоверного подъема Надир-шах повесил трубку.
 Несколько минут он сидел неподвижно, глядя в стену перед собой прищуренными глазами, затем снова снял трубку и позвонил Аль Дахару.




 * * *


 Я стоял за толстым узловатым стволом какого-то южного дерева и не дышал.
 Двое пакистанцев, сидевших на старинной каменной скамье в тени того самого дерева, за которым я прятался, говорили о чем-то на своем чурбанском языке. И в этом не было ничего особенного, я даже был готов, предварительно покашляв, выйти из кустов и любезными жестами показать, как мне приятно встретить в этом чудесном саду двух местных джентльменов, ведущих неспешную беседу на своем древнем наречии…
 Возможно, я бы так и сделал, но одного из них я видел раньше, и это сильно меняло всю ситуацию.
 Спиной ко мне на скамье сидели двое арабов, одетые в национальные балахоны, и одним из них был… Надир-шах!
 Я узнал его сразу.
 Узнал, потому что, увидев худую морду этого арабского хищника, украшенную снизу длинной черной бородой, похожей на мочалку, сразу же вспомнил, как в Питере, на Исаакиевской площади, он обращался ко мне с монитора компьютера, рассказывая о том, что будет с Алешей, если я не привезу ему Коран.
 И это тоже было бы еще ничего, я бы мог предположить, что просто мир тесен, что это случайность, что мало ли кто кого и где может встретить… Но в их разговоре, который велся на совершенно непонятном мне языке, вдруг прозвучало слово «Коран», произнесенное с гортанным придыханием. Через несколько фраз оно прозвучало снова, потом еще пару раз, а потом они встали и удалились в сторону дворца.
 Когда они исчезли между деревьев, я перевел дыхание и, еще раз взглянув в ту сторону, куда они ушли, развернулся и быстро пошел в караван-сарай.
 Это было плохо.
 Это было очень плохо, потому что случайно я узнал что-то очень важное, чего не знал раньше, и неизвестно, чем бы все обернулось, если бы не эта случайность. Что происходит - я пока еще не понял, слишком уж неожиданно перевернулась передо мной эта карта, но то, что игра имеет несколько другие правила, чем я предполагал, было совершенно очевидно.
 Покинув прохладную тень, я оказался на ярком солнце и решительно направился к нашему временному обиталищу.
 Навстречу мне вышла Наташа, которая, быстро оглянувшись, остановила меня жестом, а затем, подойдя вплотную, взяла под руку и потащила обратно, в прохладу зарослей.
 Ничего не понимая, я удивленно посмотрел на нее и спросил:
 - Что случилось? Девочки взбунтовались, сбросили боцмана за борт и захватили пороховой погреб?
 - Если бы… - Наташа явно нервничала. - Все гораздо серьезнее.
 - А раз серьезнее, - рассудительно сказал я, - то будь любезна не дергаться и вести себя поспокойнее. Ты же профессиональная шпионка, а суетишься, как молоденький неопытный стукач. Позор!
 - Иди ты к черту! - сказала она и выдернула руку у меня из-под локтя.
 Потом она уселась на скамью, ту самую, на которой только что сидели Надир-шах и его дружок и, вытащив из складок местного цветастого одеяния сигареты, закурила.
 Выпустив дым, уплывший в густую листву, она посмотрела на меня и сказала:
 - Ладно. Я успокоилась. Но зато ты сейчас начнешь нервничать.
 - Ну-ну, - снисходительно усмехнулся я, - давай-давай.
 - Даю. Генри обследовал помещения и обнаружил, что в каждой из наших комнат имеется видеожучок.
 - Ну и что? - я недоуменно пожал плечами. - Подумаешь! Может быть, старый падишах любит смотреть, чем занимаются его гости, особенно если это девушки.
 - Вот именно. На девушек пусть смотрит, я им сказала о камерах, так они теперь вертятся перед ними голышом, делая вид, что ни о чем не догадываются. Старый пердун обкончается там, и пусть. Но когда Генри как бы случайно двинул по жучку в нашей с тобой комнате спинкой кресла и сломал его, через пять минут прискакал местный якобы электрик и сказал, что ему нужно проверить проводку. Я вышла из ванной без всего и сказала, что у нас все в порядке и чтобы он убирался. Он ушел очень расстроенный.
 - Выскакивать без всего из ванной ты любишь, - подтвердил я, вспомнив Ухту, где Наташа смутила похотливую грудастую горничную, уже рассчитывавшую на дополнительный заработок.
 - Да, люблю, - вызывающе сказала она, - но не в этом дело. Во-первых, теперь мы знаем о жучках, а во-вторых, Генри сказал, что испортит их и в тех комнатах, где расположились его ребята.
 - И это правильно, - кивнул я.
 - Конечно. Но это опять же - семечки. Полчаса назад, когда ты пошел обозревать эти садово-парковые окрестности, я тоже решила прогуляться в одиночестве. Устала, знаешь ли, с дороги. Так вот, когда я добралась до главных ворот, не тех, через которые мы въезжали, а других, на южной стороне, то там, тихонько стоя в кустах, увидела интересную вещь.
 Она затянулась, а я подумал, что интересные вещи начинают валиться на нас, как из мешка. Главное, чтобы не засыпали насмерть.
 - Так что за вещь? - подтолкнул я Наташу.
 - А вещь такая, - она выпустила дым и внимательно проследила за тем, как он уплыл.
 - Когда-нибудь я ликвидирую тебя частным порядком за твою любовь к драматическим паузам, - пообещал я, угрожающе глядя на нее.
 - А вещь такая, - повторила Наташа, - ворота открылись, внутрь въехал военный джип и остановился около будки охранника. Из будки вышел какой-то худой загорелый чурбан в белой накидке и с большой бородой, подошел к водителю и они заквакали по-своему.
 - Ну и о чем же они квакали? - усмехнулся я, уже догадавшись, что загорелым чурбаном был не кто иной, как Надир-шах.
 - Я не знаю, о чем они квакали, - прищурилась Наташа, - но один называл другого Надиршахом. Как тебе это нравится?
 Я подумал и честно ответил:
 - А никак! Я сам недавно видел его сидящим на этой самой скамье.
 - И ничего мне не сказал?
 - Да я и не успел! Ты сразу же схватила меня за руку и поволокла сюда. Я уж думал, тебе потрахаться захотелось…
 Наташа зыркнула на меня и вдруг больно ущипнула за ляжку.
 Я ойкнул и вскочил.
 - Я тебе покажу - потрахаться! Маньяк.
 Я не нашелся, что сказать, и поэтому полез за сигаретами.
 Ну и дела…
 Так что же тут делает этот долбаный Надиршах?
 Неужели он знает о том, что я здесь?
 При мысли об этом меня аж передернуло. Только этого и не хватало для полного счастья! Хотя…
 - А моего имени они не называли?
 - Нет. Точно не называли. Я слушала очень внимательно, будь уверен.
 - Хорошо… - медленно сказал я, - хорошо. А что было дальше?
 - А дальше тот, что на джипе, уехал, а Надиршах снова ушел в будку. Через десять минут за ним приехал белый «мерседес». И он тоже отвалил.
 Мы помолчали, затем я сказал:
 - Значит, так. Нужно немедленно предупредить Генри, чтобы он готовил своих ребят к действиям, а я пока пройдусь и подумаю.
 Наташа встала и пошла в караван-сарай искать Генри, а я достал еще одну сигарету, прикурил от зажигалки и глубоко затянулся.
 Генри Хасбэнд был чернокожим сержантом американского спецназа, покинувшим службу из-за разногласий с начальством. Начальство считало, что всяких подонков нужно публично судить, предоставляя им адвокатов, а также по возможности не нарушая их гражданских прав. И эти подонки становились телезвездами, о них узнавал весь мир, какие-то козлы из гуманитарных организаций защищали их права, в общем, не так уж и плохо у них все было. Ну, получит злодей двадцать пять лет за кровавое преступление, выйдет, когда ему исполнится полтинник, и будет жить, поплевывая на детей тех, кого он убил. И закон будет на его стороне.
 А Генри считал, что его работа заключается в том, чтобы уничтожать их без шума и помпы, а также без суда и следствия, которые им были только на пользу. Просто грязная работа, заключающаяся в том, чтобы по мере сил очищать мир от скверны.
 Мнение начальства оказалось, как и следовало ожидать, более увесистым и подкреплялось многочисленными документами, поэтому Генри послал всех на хрен и уволился. В последнее время он занимался тем, что в компании с несколькими такими же, как он сам, ребятами, делал то, что считал нужным. А именно - находил и убивал тех, кого по всем извечным человеческим законам нужно было четвертовать. Между прочим, он именно так и поступал. А потом его нашла Наташа и предложила развлечься в Пакистане. Генри Хасбэнд принял это приятное предложение, положил в карман Наташин чек с пятью нулями и отправился собирать своих.
 И теперь в составе обслуживающего миссию милосердия были шестро спецназовцев, подготовленных и экипированных так, что злодеям и сексуальным маньякам нужно было держаться от наших девочек как можно дальше.
 Ротвейлеры, а мои спецназовцы назвали себя именно так, для виду выполняли несложные обязанности грузчиков, а один из них, высококлассный подрывник Роджер Уотерс, с удовольствием помогал и осветителю, и электрику.
 Остальные в основном пили пиво и время от времени спрашивали у Генри, скоро ли начнется основное развлечение. Генри уверял их, что скоро и что их обязательно пригласят. Тогда они снова брались за пиво, а Генри находил меня и задавал тот же самый вопрос. Я отвечал ему точно так же, и между нами было полное взаимопонимание.
 Надир-шах…
 Что же он делает здесь?
 Если он каким-либо образом прознал, что Знахарь, которого он ни разу не видел…
 Стоп!
 Точно. Он не видел меня ни разу. Значит, если мы столкнемся с ним нос к носу, преимущество будет на моей стороне. И не только в том смысле, кто раньше вытащит пушку, но и в смысле любезных разговоров с ничего не подозревающим противником.
 Эх, черт, опять не срастается!
 Мне же нельзя с ним разговаривать. Во-первых, он может узнать мой голос, а во-вторых - то, что я русский, может вызвать подозрения. Сам-то он говорит по-русски куда лучше всяких хачиков, приезжающих в Питер на заработки, так что опять же получается, что мне нужно всячески избегать встречи с ним. Во всяком случае - до поры до времени.
 А уж потом он ответит за все.
 И отвечать будет по-русски, если, конечно, мне не придется застрелить его до начала нашей беседы.
 Так что же он здесь делает?
 А может быть, я попусту напрягаю свою простреленную голову? Может быть, он просто приехал навестить своего товарища по оружию?
 А вдруг…
 И эта свежая мысль совсем мне не понравилась.
 Может быть, ему нужно то же, что и мне? А именно - второй, или первый, я уже запутался, в общем - Коран, который находился в этом дворце.
 Но эта мысль, показавшаяся такой свежей и важной, тут же пропала, потому что у Надир-шаха не было нужды хапать этот Коран раньше времени. Если он хранится здесь, то лучше места и не придумаешь.
 Успокоившись на этот счет, я продолжил размышления и между делом пришел к выводу, что сейчас самое время выпить пивка.
 Чтобы голова лучше работала.
 Я встал со скамьи и побрел к караван-сараю.
 За спиной раздалось громкое мурлыканье и, оглянувшись, я увидел, что около скамьи стоит вышедший из кустов плоский, как велосипед, пятнистый гепард в ошейнике, украшенном драгоценными камнями и, вытянув круглую морду, шевелит короткими усами, нюхая то место, на котором я только что сидел.
 Обнюхав скамью, он посмотрел на меня, потом повернулся к скамье задом и небрежно пометил ее. Раскатисто мурлыкнув еще раз, он умильно прищурился в мою сторону, а затем, двигая торчащими лопатками и лениво переставляя несуразно длинные ноги, ушел обратно в кусты. Я посмотрел на то место, где на скамье темнела его метка, решил, что больше здесь сидеть не буду, и пошел восвояси.
 Приняв душ и открыв бутылочку пива, я повалился на просторную тахту, застланную шелком, и только успел подумать о том, что будет, когда из душа выйдет Наташа, шмыгнувшая туда сразу же после меня, как раздался стук в дверь.
 - Войдите! - сказал я, естественно, - по-английски.
 Дверь открылась, и на пороге показался Генри.
 - Привет, маса, - сказал он.
 - Привет, высокооплачиваемый наемник, - ответил я.
 Генри Хасбэнд был стопроцентым негром, потомком тех ребят, которые прибывали в Америку в трюмах невольничьих кораблей, и почему-то очень гордился этим фактом.
 Это служило поводом для многочисленных шуток, но совершенно не портило отношений в нашем маленьком и крепко сколоченном размашистыми росчерками на чеках коллективе.
 - Великий сагиб Аль Дахар счастлив сообщить тебе, о белый человек, что он ждет нас всех во дворце, чтобы хвастливо ткнуть нас носом в наше ничтожество. Короче говоря, он хочет устроить нам экскурсию по своей хибаре.
 - Я бы отправил тебя к нему с отказом, но боюсь, что он прикажет отрубить тебе голову и прислать ее мне в корзине из-под угля. Поэтому моим ответом будет: отлично! С огромным удовольствием!
 Я сказал это совершенно искренне, потому что Аль Дахар наверняка похвастается реликвией, а увидеть ее и узнать, где и как она хранится, было совершенно необходимо. Я уже подумывал о том, как бы самому напроситься на осмотр дворца, но тщеславие хозяина опередило меня.
 - Ты очень добр, маса. И когда мы будем готовить тебя с овощами, я клянусь тебе, что эти овощи будут самыми свежими и самыми спелыми.
 - Договорились. Валяй, скажи ему, что мы скоро придем.
 Генри с шутовским почтением поклонился и отбыл.
 Он ходил в шотландском кильте и с ридикюлем, в котором, как я однажды заметил, находилась пушка. На голове у него было множество гладко уложенных косичек, на темно-коричневой морде - узкие черные очки, а на ногах, как дань славному прошлому и опасному настоящему - высокие шнурованные спецназовские ботинки.
 На белой футболке красовался портрет Нельсона Манделы, под которым была надпись «олух царя небесного».
 Вот такой ниггер.
 Я приоткрыл дверь в душ и сказал:
 - Великий Аль Дахар ждет нас всех у себя, так что заканчивай тут и собирай своих птичек. Пойдем обозревать дворец, заодно и на Коран посмотрим.
 - Как он не вовремя, - с сожалением отозвалась Наташа, - а я-то думала…
 - Знаю я, о чем ты думала, - сказал я, - ты только об этом и думаешь. Маньячка.
 Мы с Наташей постоянно шутливо обвиняли друг друга в чрезмерной сексуальной озабоченности, что, впрочем, не мешало нам постоянно доказывать самим себе, что так оно на самом деле и есть. Ну а что еще делать, если все время находишься рядом с тем, с кем это так хорошо получается?
 Наконец Наташа собралась, и мы вышли на улицу.
 Наши птички, по моему настоянию одетые в длинные бесформенные накидки, чтобы не перевозбуждать хозяина, уже собрались, вокруг них торчали строго посматривавшие по сторонам и жевавшие резинку ротвейлеры, и я, придирчиво осмотрев экскурсантов, возглавил колонну.




 * * *


 Знахарь вошел в высоченную резную дверь последним, и она с глухим стуком захлопнулась за его спиной. Постояв и привыкнув к прохладному полумраку, он огляделся и понял, что всю жизнь представлял себе место обитания какогонибудь восточного шейха именно таким.
 Просторный зал, высокие своды которого скрывались в темноте, был окружен множеством витых колонн, за которыми угадывались какието проходы, двери и ниши. Все это вместе создавало таинственную и сказочную атмосферу и самым решительным образом располагало к тайнам, интригам, коварству и заговорам.
 Знахарь усмехнулся, не зная, что и думать по этому поводу.
 То ли жители этой страны, будучи таинственными и коварными интриганами, выразили в этой затейливой архитектуре свою сущность, то ли эта архитектура так действует на людей… Скорее всего - и то и другое вместе, решил он, и тут сопровождавший делегацию маленький и толстенький визирь, а Знахарь решил, что человечек в халате, подпоясанном расшитым поясом, чалме и сказочных туфлях с загнутыми носами никем другим быть не может, сказал, что почтенный Аль Дахар искренне скорбит о том, что не может лично показать гостям свою ничтожную хижину, потому что у него приступ радикулита и придворный лекарь мучает его своими несовершенными руками.
 Придворный лекарь!
 Ну, раз так, тогда этот - точно визирь. Иначе и быть не может.
 Знахарю пришла в голову мысль о том, что старый греховодник наверняка врет. Просто ему лень. Но оно было и к лучшему, потому что без хозяина можно было спокойнее изучить обстановку, не тратя времени на постоянные реверансы в его сторону.
 Визирь закончил свою витиеватую речь по поводу состояния здоровья господина и громко щелкнул пальцами.
 В это же мгновение в зале вспыхнул свет.
 Зажмурившись на секунду, Знахарь снова открыл глаза и поразился роскоши помещения. Полутьма скрывала детали, но в свете множества электрических светильников, выполненных в виде позолоченных факелов, торчавших из стен, стало видно, что и стены, и витые колонны, и сводчатый потолок - все было сделано из одного и того же желтоватого светлого камня и сплошь покрыто мелкой резьбой, бесконечные узоры которой изощренно переплетались и кое-где превращались в строчки, вырезанные причудливой арабской вязью. Скорее всего, это были избранные суры из Корана.
 Птички дружно ахнули, увидев такое великолепие, а Знахарь, посмотрев на них, подумал, что еще немного - и они бросят одноглазого пирата и убегут к властелину всего этого Аль Дахару.
 Наташа стояла рядом, и выражение ее лица ничем не отличалось от того, что было написано на лицах всех новоявленных мусульманских красавиц, не исключая и Алену.
 Знахарь подошел к Наташе и, слегка наклонившись, сказал ей вполголоса:
 - Я знаю хозяина. Могу познакомить. Говорят - клевый парень…
 - Пошел в жопу, - так же вполголоса ответила Наташа, но ее взгляд тут же прояснился.
 - Не забыла, зачем мы пришли? - небрежно поинтересовался Знахарь.
 - Нет, не забыла, - огрызнулась Наташа и, отпихнув Знахаря, обратилась к визирю:
 - Вы можете назвать имя мастера, который выполнил эту колоссальную и прекрасную работу?
 Визирь сладко прищурил и без того узкие глазки, прятавшиеся в щелках между круглыми щечками и пухлыми веками, и ответил:
 - Имя этого мастера, конечно же, Аллах, а имена тех, чьими руками он создавал эти волшебные узоры, не достойны упоминания.
 - Благодарю вас, - любезно сказала Наташа и, повернувшись к Знахарю, тихо добавила: - Не достойны упоминания… Ты понял?
 Знахарь кивнул и, повинуясь приглашающему жесту визиря, направился вслед за ним к сводчатой двери, покрытой мозаичными узорами из янтаря разных оттенков, которая медленно распахнулась, и за ней показалась внутренность следующего зала.
 Наташа шла следом за ним, а весь курятник, окруженный ротвейлерами, чуть поодаль. Знахарь предупредил Генри, и теперь тот следил за тем, чтобы девочки не болтались у Знахаря с Наташей под ногами и не мешали тщательно исследовать дворец.
 Следующий зал был похож на первый, но узоры, покрывавшие его, не оставляя ни одного свободного сантиметра, были уже не вырезаны, а тщательно выписаны красками. Это было пестровато и поэтому не очень понравилось и Знахарю и Наташе, но все равно производило сильное впечатление.
 Потом были винтовые лестницы, старинные мрачные коридоры, люки в полу, когда-то проваливавшиеся под ногами доверчивых жертв, личные покои хана и мощная дверь, за которой располагался гарем. Возле двери стояли двое мрачных стражей в чалмах, но вместо кривых сабель они были вооружены до боли родными автоматами Калашникова с укороченными стволом и прикладом.
 Стражи, смотревшие прямо перед собой, даже не покосились в сторону такого количества прекрасных девушек.
 - Как ты думаешь, они кастрированы? - шепотом спросил Знахарь у Наташи.
 - А ты у них спроси, - тоже шепотом ответила она.
 - Языков не знаю, - просипел Знахарь, и тут визирь торжественно открыл перед уважаемыми гостями еще одну дверь, за которой находилось просторное помещение без окон, уставленное стендами, витринами и стеклянными прилавками.
 Помещение сильно смахивало на музей, и, как бы в подтверждение этого, визирь, войдя первым, обвел пространство зала короткой пухлой ручкой и сказал:
 - А здесь великий Аль Дахар хранит коллекцию, собирать которую начал еще четыреста восемьдесят восемь лет назад его далекий предок шах Мухаммад Дахар.
 Войдя внутрь и присмотревшись повнимательнее, Знахарь едва не присвистнул, и было от чего. Наташа, увидев некоторые из экспонатов, тоже удивленно подняла бровь, но промолчала и только, чуть прищурившись, недоверчиво покачивала головой.
 На стенах висели смутно знакомые картины европейских мастеров, в промежутках между ними располагались штук двадцать разнокалиберных статуй, а в витринах сверкали кубки, короны и прочие металлоизделия, щедро усыпанные алмазами, сапфирами, изумрудами и другими драгоценными камнями.
 Наташа показала на мраморную голову мальчика, стоявшую в отдельном стеклянном шкафчике, и тихо сказала:
 - Это Микеланджело. Его ищут уже больше ста лет. Я не удивлюсь, если здесь найдется многое из того, что считается пропавшими шедеврами.
 - А это случайно не святой Грааль? - вполголоса поинтересовался Знахарь, кивая на невзрачную деревянную чашку, испачканную внутри чем-то темным, которая стояла в небольшом стеклянном и, судя по всему, герметичном, кубе, покоившемся на высокой каменной подставке.
 - Вот уж не знаю. Но теперь я думаю, что здесь все возможно… - ответила Наташа, переводя изумленный взгляд с одного экспоната на другой.
 Она помолчала и с сожалением добавила:
 - Эх… Интерпол бы сюда направить!
 Осмотр продолжался, и визирь, который, судя по всему, давно уже набил руку на этих экскурсиях, умело нагнетая впечатление, рассказывал об экспонатах, умалчивая, впрочем, о том, как они сюда попадали.
 Наконец, он подвел гостей к небольшой витрине, в которой лежала толстая древняя книга, и Знахарь сразу же узнал ее.
 Обложка книги была сработана из покрытых изощренной резьбой тонких пластин дорогого темного дерева, корешок и кромки обложки были сделаны из тисненой кожи, пришитой к дереву серебряными скобками, изукрашенными затейливой чеканкой, а на лицевой стороне деревянной обложки в серебряных гнездах сидели семь драгоценных камней.
 По углам были расположены четыре крупных рубина, чуть ниже, тоже в углах, - два изумруда, а над перламутровой инкрустацией заглавия, врезанного в обложку, красовался чуть покосившийся огромный бриллиант.
 Под лучами грамотно расположенных светильников в старом вощеном дереве обнаруживались благородные слои и прожилки, рубины и изумруды бросали вокруг себя светящиеся красные и зеленые тени, а в глубине великолепного бриллианта играли радужные отражения.
 Знахарь слушал объяснения визиря, рассказывавшего о том, как неслыханно повезло уважаемым гостям и какую неслыханно ценную реликвию они видят перед собой, а сам в это время прокручивал в голове весь путь по дворцу от входа до сокровищницы.
 Генри стоял рядом и, с почтением глядя на Коран, пытался сообразить, сколько же стоит эта красивая книженция.
 Наташа тоже думала вовсе не о торжественности момента, а о том, какие приключения ждут их, когда Этот Коран присоединится к Тому Корану, ждавшему их в сейфе одного из коммерческих банков Европы.
 - Камеру слежения видела? - спросил Знахарь, заметив в углу небольшой черный цилиндрик, на конце которого сверкнула линза.
 - А ты что, только сейчас заметил? Да они тут во всех помещениях натыканы, и не по одной. Надо просто знать, куда смотреть.
 Закончив осмотр частного музея, экскурсанты, влекомые визирем, расточавшим похвалы Аль Дахару и комплименты хихикавшим девушкам, начали подниматься по полутемной и узкой винтовой лестнице, втиснутой в круглую шахту, уходившую вверх на неопределенную высоту. Знахарь начал было считать витки, но после шестого сбился и, чувствуя, что от этого верчения у него начинает кружиться голова, чертыхнулся и подумал, что экскурсия, пожалуй, несколько затянулась.
 Но как раз в этот момент наверху мелькнул дневной свет, и через несколько секунд, пройдя в низкую дверцу, все оказались на плоской крыше дворца, огражденной резным парапетом и залитой ярким солнцем. Оглядевшись, Знахарь неожиданно увидел вертолет, стоявший в самом центре белого круга, нарисованного на крыше, и находившегося метрах в двадцати от небольшой башенки, из которой они только что вышли.
 Бросив мгновенный взгляд на Генри, Знахарь увидел, что тот тоже смотрит на вертолет. Потом их взгляды на секунду встретились, и Генри, едва заметно кивнув, равнодушно отвернулся от этой столь важной детали обстановки.




 Глава 5 ГОП-СТОП ПО-АРАБСКИ


 - И ты не думай, что это будет так же просто, как поставить на гоп-стоп кооперативный ларек, - забывшись, сказал я Наташе порусски.
 Генри поморщился и, приложившись к банке с пивом, сказал:
 - Если белому господину будет угодно говорить по-английски, его недостойные слуги смогут лучше постичь глубину его замыслов.
 Оказавшись здесь, Генри Хасбэнд заразился местной витиеватостью и цветистостью речей и теперь по любому случаю щеголял этакой опереточной восточной манерой выражаться.
 Его ребята заржали, а Джереми Батчер, чье имя по-русски должно было звучать как Иеремия, а фамилия - как «мясник», поддержал своего сержанта:
 - Точно. Ты, Нельсон, не подумай чего лишнего, мы же знаем, что все в порядке, но - лучше по-английски.
 Я поднял руки, сдаваясь перед его правотой, и сказал:
 - Все действительно в порядке. Просто эта белая леди, чтоб ей провалиться, вывела меня из себя, и я сказал ей, что наша затея несколько сложнее ограбления бензоколонки.
 Все дружно закивали, соглашаясь с Батчером, и я понял, что об ограблениях автоколонок эти ребята знают все.
 Называть меня Нельсоном ребята стали с первого же дня.
 Для этого было несколько причин. Первая, самая простая, - не хватало еще, чтобы кто-нибудь из местных услышал слово «знахарь» и передал это заинтересованным лицам. Вторая сводилась к тому, что «Костя» для них был неудобен. Языки не под то заточены. Ну, а третья - самая элементарная. У меня был один глаз, у великого адмирала Нельсона - тоже.
 На том и порешили. С того дня даже Наташа иногда называла меня не Костей, а Нельсоном, а я нисколько не возражал. Однако в постели, ну и в других местах, где мы совершали нападения друг на друга, я всегда оставался для нее Костей, и это было понятно и приятно.
 И вот теперь мы сидели в большой комнате, свободной от жучков, и, попивая пивко, обсуждали подробности и детали завтрашней операции.
 Мы - это я сам, Наташа, Генри и пятеро его ребят.
 Всего восемь человек, вроде бы немного, но зато каких!
 Генри со своими убийцами стоил целой роты.
 Наша завтрашняя задача на первый взгляд представлялась довольно простой, но это только на первый взгляд.
 Когда визирь водил нас по дворцу и, притворно ужасаясь, показывал на давно уже не действующие люки в полу, выскакивающие из стен зазубренные копья, опускающиеся на человека потолки проходных каморок, которые в нужный момент превращались в глухие камеры, и прочие ужасные и коварные ловушки, я уловил в его речах скрытый намек на то, что другие приятные сюрпризы, которые он нам не показывает, в полном порядке и действуют безотказно. Так что если кто-нибудь посторонний попытается проникнуть во дворец, то тут ему и конец придет.
 Я, конечно, притворился тупым и сделал вид, что не понимаю таких намеков. Наташа, между прочим, тоже сразу же поняла, что к чему.
 Да и мои ротвейлеры были не пальцем сделаны, тем более что все они в свое время побывали в странах Востока и Азии с более чем щекотливыми миссиями. Многие из их коллег навсегда остались там, кто - придавленный массивной плитой, кто - пронзенный отравленным шипом, неожиданно выскочившим из стены, кто - разрубленный напополам спинкой кровати, вдруг превратившейся в нож гильотины… В общем, увлекательных способов отправить человека на тот свет азиаты выдумали несметное количество.
 Все мы понимали это, и первым пунктом служебной инструкции на завтрашний день была величайшая осторожность.
 Вторым пунктом шла личная гвардия шаха Аль Дахара, которая представляла из себя разношерстную компанию, вооруженную автоматами Калашникова. А если выражаться более точно, по-российски, то это была просто толпа бандитов, состоявшая из безмозглых шестерок, которыми руководил бородатый пахан в чалме и с множеством перстней на руках.
 Их было рыл двадцать, и они слонялись по дворцу и по территории парка, с грозным видом держа пальцы на спусковых крючках.
 Лично меня от всего этого только смех разбирал, а на лицах Генри и его ребят я неоднократно видел презрительную гримасу. Но как бы то ни было, если обкуренный воин Аллаха поливает все вокруг себя веером пуль, то от его тупости и неподготовленности они не превращаются в ватные шарики. Продырявят за милую душу, и отправишься на свидание с апостолом Петром.
 Но все же это были люди, и мы знали, чего можно от них ждать.
 Потом шел сам Коран, точнее - его изъятие.
 Больше всего я боялся, что сокровищница окажется ловушкой, причем ловушкой серьезной. Ведь если я хоть что-нибудь понимаю, эта относительно небольшая комната даже без Корана стоила больше, чем весь дворец вместе с парком, прудом и павлинами. А раз так, то нужно быть полным идиотом, чтобы не позаботиться об ее защищенности. Самого Аль Дахара мы еще не видели, зато визирь совершенно очевидно был прожженным жуликом и коварным хитрецом.
 И, наконец, отбытие из дворца.
 Сначала мы с Генри рассчитывали отвалить отсюда на тех же автобусах и грузовиках, на которых приехали, но, увидев стоявший на крыше вертолет, одновременно пришли к выводу, что улететь по воздуху будет куда правильнее, чем с воплями и фейерверком нестись с украденным добром на машине по пыльной территории чужой страны. Погони со стрельбой и визгом шин хороши только в кино. На самом же деле это весьма неприятное и очень опасное развлечение.
 Но при этом варианте нужно было решить вопрос с нашими девочками и обслугой. Взять их всех на вертолет мы не могли, потому что их было слишком много, и поэтому мы решили попросту бросить их на произвол судьбы, но судьба эта была вовсе не такая горькая, как можно было подумать.
 Когда все будет сделано и мы будем уже в воздухе, Генри сразу же свяжется по своим старым каналам с американской спецурой, которой в Пакистане, как, впрочем, и везде, полно. Он скажет, что во дворце шаха Аль Дахара находится большое количество захваченных ваххабитами европейцев, которых заманили туда обманом. Спецы свяжутся с правительством, а оно, не желая портить отношений с Америкой, сразу же направит туда военных, так что всю эту компанию накроют и оставленные нами люди будут благополучно освобождены.
 Дай Бог, дай Бог…
 Я решил, что лучше даже не думать о том, что будет, если эта часть плана провалится, и, завершая совещание, сказал:
 - Ну что же, джентльмены, я надеюсь, все ясно. Так что чистите стволы и ботинки, завтра показательное выступление. Желаю всем спокойной ночи.
 Дисциплинированные джентльмены встали из кресел и, вежливо пожелав нам с Наташей не терять времени даром, вышли из комнаты.
 Когда мы остались одни, я снова уселся в кресло и закурил.
 Наташа некоторое время молча смотрела на меня, затем вытащила из ящика с битым льдом банку пива и сказала:
 - Вроде все правильно спланировали, но меня не оставляет такое чувство, что это еще не все. Можешь считать это женской интуицией, но сюрпризы обязательно будут. Причем я имею в виду вовсе не ловушки в коридорах, а человеческий фактор.
 Она открыла пиво, а я выпустил дым в потолок и спросил:
 - Что значит - человеческий фактор?
 Сделав несколько глотков, Наташа шумно выдохнула, вытянув губы, и сказала:
 - Надо поставить памятник тому, кто придумал холодное пиво.
 - А я слышал, что в Киеве стоит памятник салу.
 - Это что - свинье, что ли?
 - Нет, не свинье, а именно салу. Правда, я сам его не видел, но мне говорили, - я тоже взял из ящика со льдом банку пива и, открыв ее, вернулся к основной теме: - Так что это за человеческий фактор такой?
 - Мне очень не нравится, что вокруг дворца вертится Надир-шах.
 - Мне тоже не нравится, а что делать?
 - Ну, что делать - как раз понятно, - сказала Наташа, откидываясь на спинку кресла. -
 Хватать Коран и быстро сваливать отсюда. С этим все ясно. Меня больше интересует, что ему здесь нужно. Если Надир-шах пасется вокруг Корана - это одно дело. Пусть себе. Главное, чтобы не совался сюда. А если его интересуем мы…
 - Что значит - мы?
 - То и значит. Знахарь, например.
 - А-а, вот ты о чем… Я тоже думал об этом. Но не получается. Если бы он знал, что этот самый Знахарь едет к Аль Дахару, то самым верным было бы напасть на нас по дороге в какомнибудь ущелье, а не устраивать беспредел со стрельбой в доме уважаемого человека.
 - Мы, между прочим, хоть и видели уже на конкурсе этого уважаемого, а также жирного и противного человека, но кто знает, может быть они вместе с Надир-шахом планируют тихонечко перемолоть нас всех на фарш и…
 - Ну, Наташа, это ты уже поехала в какой-то кошмар на улице Вязов, - засмеялся я. - Перемолоть на фарш! Ну, перемолоть, а что дальше?
 - Так ведь не всех! Ты-то им живой нужен, понимаешь? А всех остальных - на фарш. И меня тоже, между прочим.
 - Не знаю, не знаю, - я с сомнением покрутил головой, - по-моему, тебя понесло. Не фантазируй лишнего.
 Я встал и, потянувшись, сказал:
 - Давай-ка спать. Уже первый час.
 - С каких это пор первый час ночи стал для тебя поздним временем? - удивилась Наташа.
 - А с таких, что завтра трудный день и нужно выспаться.
 Я открыл дверь в ванную и, оглянувшись, увидел, как Наташа провожает меня своим специальным взглядом, говорившим о том, что сразу после меня она тоже примет душ, а потом…
 - И знаешь, - сказал я, - давай сегодня обойдемся без… Ну, без, так сказать, интимной близости. Женщина воодушевляет на подвиги, когда она недоступна, а когда она прямо тут, при тебе, то наступает некоторая расслабуха, которая нам сейчас ну никак не нужна. Вот победим завтра войско Аль Дахара, тогда и расслабимся по полной.
 - Да-а-а… - обиженно протянула Наташа, - а если тебе завтра яйца отстрелят, что я буду делать?
 - Во-первых - типун тебе на язык, дура несчастная, а во-вторых, ты обратила внимание, как на тебя Майкл пялится?
 - Обратила, конечно, - самодовольно ответила Наташа, - как же не обратить, такой видный мужчина!
 А Майкл и на самом деле был видным мужиком.
 Выше меня ростом, тонкая талия, широкоплечий, мощные руки в татуировках, а лицом - вылитый Антонио Бандерас.
 - Вот с ним и утешишься. Все, я пошел в душ.
 И я шагнул в ванную, едва успев увернуться от летевшей мне в голову пустой банки из-под пива.




 * * *


 Я лежал на спине и смотрел в потолок.
 В комнате была почти полная темнота и почти полная тишина, которую нарушало лишь тихое сопение спящей Наташи, лежавшей на другой кровати.
 По потолку медленно полз какой-то светящийся слабым зеленоватым светом жучок, похожий на летящий в ночном небе космический корабль с инопланетянами. Он вдруг остановился, сделал несколько нелепых поворотов то в одну, то в другую сторону, потом тихо зажужжал и вылетел в узкое, как щель между гаражами, стрельчатое окно, открытое мною на ночь.
 Час назад меня разбудило тихое поскребывание ногтем по двери.
 Я встал и, стараясь не разбудить Наташу, открыл дверь, за которой в неярком свете дежурного ночника оказался озабоченный Генри. Кивнув ему, я натянул на голую задницу просторные спортивные портки и вышел в коридор. Генри направился на улицу, я за ним, и только там он шепотом предложил мне прогуляться по парку, чтобы посмотреть на кое-какие любопытные вещи.
 Я кивнул, а он, окинув меня взглядом, посоветовал надеть что-нибудь темное и завязать лицо темным платком. Сам он тоже был голым по пояс, но, как известно, увидеть негра в темноте не так просто, как белого, так что я спросил, не принести ли ему темные очки, чтобы глаза не блестели. Генри усмехнулся и, развернув меня лицом к двери, дружески пихнул в спину.
 Когда я вернулся в комнату, то сразу же почувствовал ствол пистолета, в темноте упершийся мне прямо в нос.
 - Это я, - торопливо прошептал я.
 - Твое счастье, - ответила в темноте Наташа, убирая пистолет от моего носа, - а то бы я тебя пристрелила.
 Ее логика была весьма оригинальной, но я не стал заострять на этом внимание, а только сказал:
 - Дай мне что-нибудь темное и еще платок на морду.
 - Сейчас, - ответила она и, включив ночник, зашуршала в чемодане.
 Через десять секунд я получил темную рубашку с длинными рукавами и ее камуфляжную косынку.
 Когда я нацепил это все, Наташа уже стояла передо мной тоже полностью одетая и с завязанным лицом.
 - Ну что, пошли? - спросила она.
 - Вообще-то… - начал я, но тут она меня прервала.
 - Если мы не идем вместе, я подниму крик и визг и скажу, что ты хотел меня изнасиловать.
 - О, Господи… - только и сказал я, представив этот бред, - ладно, пошли, только тихо.
 - Не учи ученого, - парировала Наташа, и мы вышли на улицу.
 Увидев ее, Генри вопросительно посмотрел на меня, а я только и смог, что развести руками.
 Парк был освещен луной и звездами, и все, что окружало нас, самым романтическим образом походило на кадры из черно-белого фильма ужасов. Деревья протягивали к нам скрюченные руки, в мрачных провалах теней шевелились еще более мрачные и страшные тени, и только узкий серп луны напоминал о том, что сейчас вовсе не полнолуние и можно не опасаться нападения какого-нибудь вышедшего поразвлечься оборотня.
 Генри тихо крался впереди, за ним следовал я, а сзади нас прикрывала Наташа, которая держала в руке «Люгер». Мы шли медленно, то и дело натыкаясь на черные стволы деревьев, едва различимые во мраке ночного парка, но Генри уверенно придерживался какого-то одному ему известного направления, и наконец впереди забрезжил свет.
 Между деревьями показалось освещенное окно, а рядом с ним - открытая дверь, из которой на улицу падала ровная полоса желтоватого электрического света, освещавшая находившиеся в нескольких метрах от сторожки ворота.
 Наташа приникла губами к моему уху и зашептала:
 - Это сторожка около главных ворот, про которую я тебе говорила.
 Я кивнул, а Наташа, лизнув меня в ухо, отстранилась.
 Вот сука, подумал я, вот ненасытная дырка! Неужели опасность возбуждает ее еще и в этом смысле?
 Я тряхнул головой и уставился на освещенную дверь.
 На улицу вышли двое гвардейцев Аль Дахара.
 Один из них, глубоко затянувшись сигаретой, задержал дыхание и передал ее другому. Тот тоже набрал полную грудь дыма, и они, напыжившись, замерли.
 Потом, одновременно выпустив дым, оба одобрительно закивали, поджав губы, и тут послышался негромкий стук. Один из них торопливо подошел к воротам и задал вопрос на своем языке. Раздался ответ, и страж, отодвинув массивный засов, с усилием приоткрыл высокую тяжелую створку, покрытую бронзовыми узорами.
 В открывшуюся щель вошли шесть вооруженных до зубов бородатых типов, и выглядели они посерьезнее, чем тот сброд, который считался гвардией великого и прекрасного шаха Аль Дахара.
 Остановившись возле сторожки в луче света, падавшего из двери, они негромко заговорили с хозяевами, и среди мешанины незнакомых звуков я снова услышал имя Надир-шаха, повторенное несколько раз.
 Мы с Наташей переглянулись, а Генри, наклонившись к нам, прошептал:
 - Это уже четырнадцать. Может быть, пока я ходил за тобой, пришел кто-нибудь еще… Не знаю.
 Я согласно покачал головой, и мы продолжили наблюдение.
 Чурбаны каргачили на своем языке, но из их мимики стало ясно, что пришли уже все, кого ждали, а когда один из стражей решительно запер ворота, еще и навесив на них замок величиной со школьный портфель, то сомнений в этом уже не могло быть.
 Пришедшие тихо направились в сторону дворца, а мы, дождавшись, когда охранники убрались в свою конуру и закрыли за собой дверь, пошли обратно в караван-сарай.
 Вернувшись в номер, мы с Генри посмотрели друг на друга, а Наташа спросила:
 - Ну и что скажете, господа заговорщики?
 - А ничего не скажем, - ответил я и добавил по-русски. - Утро вечера мудренее.
 Генри непонимающе посмотрел на меня, и я, улыбнувшись сказал:
 - Русская пословица. Утром голова работает лучше, чем вечером.
 - Это смотря сколько принял вечером, - поразмыслив, ответил Генри и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
 Наташа разделась и через три минуты тихонько засопела, а я, погасив свет, вот уже полчаса пялился в потолок, следя за светящимся жучком, и никак не мог уснуть.
 Непонятное присутствие в этом деле Надиршаха не давало мне покоя.




 * * *


 Утро началось с того, что в нашу комнату снова постучал Генри и, встав в позу мажордома, одетого в маршальскую ливрею, хорошо поставленным голосом объявил:
 - Его светлость великий и ужасный шах Аль Дахар оказывает вам честь и приглашает на завтрак, который состоится в тронном зале ровно через час.
 Он помолчал и добавил:
 - Я так и знал, что эта арабская свинья - расист. Меня он не пригласил.
 Мы с Наташей засмеялись, а Генри сказал:
 - Хотел бы я его увидеть.
 - Увидишь, не сомневайся, - заверил я его. - Между прочим, это хорошо, что мы с Наташей идем на этот долбаный завтрак одни. Может быть, великий шах покажет нам что-нибудь такое, что он скрывал от всей толпы.
 Генри пожал плечами и вышел, а я отправился в душ.
 Стоя под тугими прохладными струями, я в который раз прикидывал план наших действий, учитывая на этот раз, что количество стволов, которые повернутся в нашу сторону, увеличилось минимум на четырнадцать. А кроме того - арабские ковбои, пришедшие во дворец ночью, выглядели гораздо опаснее, чем слонявшиеся по дворцу бездельники с автоматами.
 В общем, наступало затишье перед боем.
 А поскольку основа успеха каждого мероприятия - сытый желудок, приглашение на завтрак было весьма уместно, если, конечно, великий шах не решил коварно отравить нас.
 С такими бодрыми мыслями я выскочил из ванной, и Наташа тут же заняла освободившееся место под душем.
 - Что день грядущий мне готовит, - громко пропел я, чувствуя возбуждение, - его мой взор напрасно ловит…
 - Что приготовит, то и поймаешь, - раздался из ванной голос Наташи.




 * * *


 Поднимаясь по малахитовой лестнице дворца, я вспомнил Дядю Пашу.
 Как-то он там, мой бедный малахитовый король? Не скучает ли без меня, не обеднел ли? А что поделывает Саша Сухумский? А Стилет мой ненаглядный?
 Представляю, какие лица у них стали, когда они узнали о том, что Знахарь вознесся в небо в сверкании фейерверка и лучах прожекторов! Да Стилета, наверное, от злости кондратий хватил. И его зарыли в землю уже по-настоящему.
 Хорошо бы…
 И Дядю Пашу вместе с ним, и Сашу этого Пирожкового…
 Эх, хорошо бы!
 Наташа шла рядом со мной, изящно приподнимая рукой длинный подол европейского вечернего платья. А на мне был тот самый голубой костюмчик, в котором я приперся на сходняк в «Невском дворе», тот же жилет и тот же галстук с голой бабой… И, между прочим, теперь я был уже при щегольской тросточке. Купил, понимаешь, в Лондоне за двадцать два фунта.
 Визирь, постоянно оглядываясь и лучезарно улыбаясь, поднимался на несколько ступенек впереди нас. Наконец мы оказались на огромной площадке второго этажа, и наш провожатый, одетый в тот же самый халат, ту же самую чалму и те же сафьяновые туфли с загнутыми носами, остановил нас любезным жестом и, проверив мгновенным взглядом, все ли у нас в порядке с внешним видом, шагнул к высоким белым дверям, покрытым вычурной резьбой, за которыми, по всей видимости, нас и ожидало счастье лицезреть его господина.
 Наконец он взялся за позолоченную причудливую ручку, задержал дыхание и распахнул дверь.
 То, что я увидел внутри, никак не соответствовало тому, чего я ожидал.
 Нет, там все было в порядке.
 И неимоверная роскошь, и уставленный яствами низкий стол, и жирный шах, который как две капли воды походил на кого-то из советских чурбанских партийных начальников, все это было так, как и должно было быть.
 Время замедлилось, и я наблюдал происходящее как бы со стороны.
 Слева от меня, изящно расправив обнаженные плечи, стояла Наташа, державшая перед грудью небольшой дамский ридикюль, справа этот маленький толстенький клоун в огромных шальварах простер руку и что-то говорил по-английски, а сам я, любезно оскалив дорогие зубы, смотрел прямо перед собой.
 Но видел я совсем не то, к чему пытался привлечь мое внимание визирь.
 Справа от шейха сидели двое неизвестных мне людей в местных одеждах, а слева…
 Слева от шаха сидел любезно улыбавшийся нам Надир-шах, понятное дело, даже не подозревавший, кто перед ним, а рядом с Надир-шахом - кто бы вы думали - тот самый гаденыш Садик, который показывал мне на Исаакиевской площади фильм про Алешу и про казнь неизвестного человека.
 Садик, как и все остальные, приветливо смотрел на нас, но через несколько секунд выражение его лица стало меняться.
 Садик меня узнал.
 Я резко остановился и придержал рукой Наташу, которая, подняв бровь, бросила на меня светский высокомерно-непонимающий взгляд.
 Садик, опершись руками на ковер позади себя, замер, и на лице его отразилось глубочайшее изумление, которое тут же сменилось страхом, потом он оглянулся и, видимо, сообразив, что находится все же на своей территории, среди своих, вскочил и, не отрывая от меня взгляда, в котором ярость боролась со страхом, заорал:
 - Знахарь!!!
 Аль Дахар и двое сидевших справа от него бородачей недоуменно посмотрели на Садика, и я понял, что они ничего не знают. Совсем ничего.
 Зато Надир-шах впился в меня взглядом, и секунды стали щелкать медленно и громко, как блокадный метроном в Ленинграде.
 Я, как и Садик, был совершенно не готов к такому сюрпризу, но, в отличие от этого молодого подонка, не испугался. А он, протянув в мою сторону руку, указывал на меня выставленным дрожащим пальцем и от страха вопил по-русски:
 - Знахарь! Это же Знахарь, вы что, не видите?
 Аль Дахар и двое его дружков не видели.
 А вот Надир-шах, похоже, все понял, и его глаза сузились, но он продолжал сидеть неподвижно.
 Тут Садика озарило, и он выкрикнул:
 - А эта самая «Мисс Мусульманка» - сестра Алеши! Я все понял, Знахарь!
 Может быть, он кое-что и понял, но слишком поздно, потому что я увидел боковым зрением, как слева от меня Наташа открывает ридикюль и вытаскивает из него здоровенный «Магнум». Бросив ридикюль на пол, она направила пистолет на Садика и быстро выстрелила несколько раз.
 Одежда на его груди взлохматилась от попаданий, Садик взмахнул руками и повалился на спину.
 А я, на которого оглушительные выстрелы «Магнума» подействовали, как на спринтера, ждущего старта, вновь ощутил нормальное течение времени и, схватив Наташу за локоть, резко развернул ее в сторону входа, который теперь стал для нас выходом, причем единственным.
 В это время в противоположной стене открылась незаметная дверь, и в обеденный зал выскочили несколько бородачей с калашами, которые, сообразив, что стрелять нужно не в тех, кто сидел на ковре, а в тех, кто в этот момент мельтешил у входа, открыли огонь.
 Стрелками они были еще теми.
 Первым, в кого они попали, оказался толстенький визирь.
 Его голова нелепо дернулась, и мозги пополам с кровью и голубовато-белыми осколками черепа оказались на стене рядом с дверью, а тело мешком свалилось на богато инкрустированный пол.
 Потом от стены вокруг прохода во все стороны полетели штукатурка и каменная крошка, а мы в это время, пригнувшись, уже делали первые скачки в сторону лестницы. На площадке я успел оглянуться и увидел, как трое гвардейцев Аль Дахара, скорчив яростные рожи, водили перед собой стволами автоматов, словно пьяные садовники шлангами. Они поливали медными пулями со свинцовой начинкой приблизительно ту сторону света, в которой видели нас с Наташей, и я возблагодарил Аллаха за то, что они такие кретины.
 На самом деле уложить нас обоих в первую же секунду было не сложнее, чем попасть из дробовика в гаражные ворота с пяти метров.
 Но коктейль из священной ярости, тупой ненависти и афганского гашиша полностью отключил их мозги, и, судя по всему, нажимая на спусковые крючки, они воображали, что сейчас стены рухнут и похоронят нас под сотнями тонн камней.
 Как бы не так. Стеночки были - что надо.
 На площадке Наташины туфли на высоком каблуке полетели в разные стороны, потом она высоко задрала узкий подол дурацкого вечернего платья, и мы бросились вниз по лестнице. Подошвы штиблетов из крокодиловой кожи были скользкими, и я, проклиная все на свете, несколько раз чуть не упал. Рядом со мной, прыгая через несколько ступеней и шлепая по ним босыми ногами, неслась Наташа.
 Стрельба наверху прекратилась, и послышался громкий топот бросившихся за нами стражников. Спустившись на один марш, мы с Наташей сделали синхронный разворот и увидели внизу, в конце лестницы, освещенный солнцем проем выхода на улицу, который можно было считать промежуточным финишем на этой спринтерской дистанции.
 - Надо было стрелять в другого, - быстро дыша, сказал я Наташе, - слева от него сидел Надир-шах.
 - Откуда я знала! - раздраженно ответила она, и в это время на верхней площадке раздались гортанные крики.
 Наташа, высунув руку в пролет, нажала на спуск. Прозвучала быстрая, почти автоматная, но очень короткая очередь, и сверху послышался крик боли, потом ругательства и проклятия, в которых несколько раз прозвучало красивое имя «Шайтан». Преследователи притормозили.
 Через несколько секунд оказались на улице. Бежать нужно было только в сторону наших. Других вариантов не было.
 Добежав до парка, мы спрятались за деревья и перевели дух. Тут на полянку выскочили пятеро наших бойцов. Мясник-Батчер по моему распоряжению остался с Аленой, которую он должен был вывести к северным воротам, где мы позже заберем ее в вертолет.
 - Что, уже началось? - радостно заорал Роджер Уотерс, державший в могучей клешне пулемет с неестественно толстым стволом.
 К пулемету снизу был приделан магазин размером с коробку из-под телевизора.
 - Да, началось, - ответила Наташа, и, выхватив у него из ножен десантный тесак, надрезала им платье и резким движением оторвала узкий и длинный подол, под которым обнаружились моднейшие трусы, состоявшие из белых ленточек шириной миллиметров по пять, которые спереди едва прикрывали вход в волшебную страну, а сзади и вовсе исчезали между упругими загорелыми ягодицами.
 - У-у-у-у! - дружно взвыли ротвейлеры, увидев такое, а Уотерс, не растерявшись, достал из кармана бумажку в пятьдесят долларов и ловко засунул ее Наташе за трусы.
 Видать, напрактиковался в стрип-барах, собака!
 - Угомонитесь, кобели! - сказал я, и кобели тут же дисциплинированно угомонились.
 Один из них протянул мне «Узи» и «Люгер», а также несколько обойм к ним.
 Повесив «Узи» на плечо, я стал рассовывать обоймы по карманам, и в это время со стороны крыльца донеслись возбужденные голоса.
 Осторожно выглянув из-за деревьев, мы увидели, что на улицу выскочили шестеро бородатых бандитов и, выставив автоматы перед собой, стали оглядываться по сторонам.
 Я схватился за «Узи», но мистер Уотерс отодвинул меня мощной татуированной рукой и сказал:
 - Отдохни, сынок, дай-ка мне…
 После этого он передернул на своем танковом пулемете затвор, похожий на дверную щеколду, и, выйдя из-за деревьев, нажал на спуск.
 Пулемет неторопливо загрохотал, напоминая отбойный молоток, да и действие у него оказалось почти таким же. От стены, у которой сгрудились жаждавшие нашей крови воины Аллаха, полетели кирпичи, а сами они один за другим повалились на землю.
 Эффект применения этого пулеметика оказался ужасающим.
 У одного из гвардейцев Аль Дахара оторвало руку, и она, вертясь, упала на землю, а голова другого разлетелась так, будто в ней взорвалась граната.
 Уотерс прекратил огонь и, повернувшись к нам, сказал:
 - Учитесь, щенки!
 Однако времени на эффектные кинематографические разглагольствования не было, и я спросил:
 - Что с девочками?
 Генри, будучи старшим, ответил:
 - Когда началась пальба, я раздал обслуге оружие и приказал защищать их, как конституцию Соединенных Штатов.
 Я посмотрел на Наташу, которая в это время засовывала честно заработанный полтинник в бюстгальтер, и, вздохнув, сказал:
 - Обкуренные недоумки, которые во дворце - не в счет. Они, конечно, будут палить во все подряд, но ковбои из них никудышные. А вот те, которые подтянулись ночью вместе с Надир-шахом - серьезные ребята. Имейте в виду.
 Генри кивнул и, как бы в подтверждение моих слов, со стороны дороги к южным воротам раздался одиночный выстрел, и Уотерс схватился за ухо.
 Между его пальцами показалась кровь, и он завопил:
 - Ах ты, мусульманский козел! Ну, я до тебя доберусь!
 Все пригнулись, а Генри бросил на Уотерса пренебрежительный взгляд и сказал:
 - Ну что, пошли?
 Я посмотрел на Генри и ответил:
 - Пошли. Напоминаю: ваша задача - прикрывать нас с Наташей, пока мы будем делать там свои дела. Потом - на крышу и в вертолет. А что Алена?
 - Они с Батчером пробираются к северным воротам.
 - Хорошо. Ну, с Богом.
 И мы, внимательно посмотрев по сторонам, бросились к главному входу во дворец.
 Я хорошо помнил, где находится сокровищница, поэтому, поднявшись на площадку второго этажа, залитую кровью, мы остановились и Генри приказал четверым ребятам оставаться здесь и валить всех подряд.
 Заглянув в обеденный зал, который десять минут назад мы с Наташей покинули так невежливо, и посмотрев на застреленного твердой женской рукой Садика, валявшегося на ковре, мы огляделись, и Наташа, неожиданно подняв пистолет, выстрелила в камеру слежения, которая как раз поворачивалась в нашу сторону.
 Все правильно, блин.
 Теперь за нами будут следить, и, если удастся, перещелкают не спеша.
 Черт бы побрал европейскую цивилизацию, добравшуюся-таки до этого средневековья! Вот сидели бы они тут в своих дворцах, постаринке, подслушивали бы друг друга через вентиляционные ходы…
 А теперь Надир-шах, а это мог быть только он, сидел перед мониторами и наблюдал, как мы крадемся по коридорам. О хозяине дворца я просто забыл и не хотел вспоминать. Наверняка он сейчас забился в щель и трясется от страха. Я еще на конкурсе понял, что это за тип, так что нисколько не беспокоился о том, что он будет за нами охотиться. Ему бы только свою шкуру спасти.
 Генри, поняв, что делает Наташа, огляделся и метким выстрелом разнес вторую камеру, от которой во все стороны полетели осколки черного пластика.
 - Все, пошли в закрома, - сказал я, и мы снова вышли на площадку.
 Там уже никого не было, и я понял, что ротвейлеры отправились на охоту.
 Во дворце была тишина, и мы медленно поднялись на третий этаж, где в конце лабиринта коридоров, как раз напротив входа в гарем, находилась сокровищница.
 Неожиданно в другой части дворца прозвучали несколько приглушенных одиночных выстрелов, автоматная очередь, затем отдаленный отчаянный крик, и снова настала тишина.
 Мы переглянулись и осторожно вошли в анфиладу комнат, ведущую в нужную нам сторону.
 Я шел впереди, за мной - Наташа, озиравшаяся по сторонам в поисках телекамер, а замыкал процессию вооруженный до зубов Генри. Он был вооружен несколькими пистолетами, двумя армейскими автоматами, гранатами, пристегнутыми к бронежилету, а также имел за спиной небольшой рюкзак с дополнительным хозяйством.
 Пока все было тихо, и эта тишина начинала действовать мне на нервы.
 Если бы откуда-нибудь выскочили вопящие ваххабиты и началась откровенная перестрелка - было бы лучше. А так - идешь и слышишь только шорох собственных шагов. И что будет в следующую секунду - не знаешь.
 Вдруг сзади меня раздался выстрел, и я аж подскочил.
 Оглянувшись, я увидел Наташу, опускавшую пистолет. Она молча указала мне на разбитую камеру под потолком.
 - Предупреждать надо, - проворчал я. - Или ты хочешь, чтобы я еще и заикой стал?
 Наташа хмыкнула, и мы продолжили движение.
 Комната за комнатой оставались за нашими спинами, и пока что все было подозрительно спокойно. Но вот у Генри на груди запищала рация, и он, схватив ее, нажал на клавишу.
 - Ну, что там? - недовольно поинтересовался он, глядя на меня.
 Рация захрипела, потом мы услышали прерывистое дыхание одного из спецназовцев, и наконец раздался его голос, искаженный болью:
 - Брауна застрелили, а я попался на булавку. А-а, черт…
 Снова раздалось его громкое булькающее дыхание, потом голос:
 - Их было пятеро, мы их всех положили… Деньги - Клариссе. Ты знаешь, как ее найти…
 Снова пауза, затем его голос стал тише, будто он говорил в сторону:
 - Так ты еще не сдох, подонок? Отправляйся к своему Аллаху, пусть он тебе, уроду, жопу разорвет!
 И мы услышали два выстрела.
 Они раздались одновременно - и в рации, и оттуда, где только что произошла перестрелка.
 Генри нажал на клавишу и обеспокоенно спросил:
 - Симпсон, ну что у тебя там?
 Рация снова захрипела, и через секунду прозвучал ответ Симпсона:
 - Похоже, мне крышка, Генри… Деньги…
 Настало молчание.
 Видимо, Симпсон не ошибся, и ему действительно пришел конец.
 Генри молчал несколько секунд, прислушиваясь к шипению рации, затем выключил ее и сказал:
 - Симпсона и Брауна нет. Теперь там остались только двое наших.
 - А что такое булавка? - спросила Наташа.
 Генри посмотрел на нее долгим взглядом и неохотно ответил:
 - Большое и толстое ржавое копье, которое выскакивает из стены, если встанешь куда не надо. Симпсона проткнуло насквозь. Иначе не бывает. Так что смотрите под ноги и остерегайтесь подозрительных отверстий в стенах. Все, лекция окончена, пошли дальше.
 Мы двинулись дальше и через минуту подошли к концу анфилады.
 Перед нами была дверь, за которой, если я не ошибался, должна быть лестница, по ней - на следующий этаж, и там справа - гарем, а слева - сокровищница жирного шаха. Перед гаремом - стража.
 Вспомнив об этом, я сказал:
 - Генри, ты не забыл, что гарем охраняют ребята с автоматами?
 Он кивнул и зловеще процедил:
 - Сейчас эти ребята потрогают свои автоматы в последний раз. Если успеют.
 И он протянул руку к двери.
 Осторожно повернув вычурную золотую ручку, он тихо отворил дверь настежь и шагнул вперед.
 Пол под его ногой тихо скрипнул, и я, машинально посмотрев вниз, заметил, что половица, на которой он стоял, чуть подалась. Не знаю, что сработало у меня в голове, но я схватил его за шиворот и, рванув изо всех сил, отбросил от двери.
 В ту же самую секунду из узкой вертикальной щели, шедшей вдоль косяка, бесшумно вылетело широкое сверкающее лезвие и, мелькнув сверху вниз, снова исчезло. Если бы Генри в этот момент был в проеме двери, то обе его половинки лежали бы сейчас в луже крови.
 Мы замерли, а Генри уставился на дверь, потом на меня, потом шагнул вперед и осторожно наступил на ту же самую половицу.
 Лезвие снова выскочило, рассекло воздух и спряталось, а Генри изумленно сказал:
 - Мать твою, а ведь меня бы сейчас нашинковало!
 - Золотые слова! - согласился я.
 - С меня пиво, - сказал он, переводя дыхание, и посмотрел на меня без особой благодарности.
 - Э, нет! Так дешево не отделаешься, - возразил я, - но об этом потом, а пока давай найдем рычаг, который отключает это.
 - Это вы, белые люди, ищете какие-то рычаги, а мы, простые негры…
 С этими словами он подтащил к двери некое подобие низкого комода, до того стоявшего у стеночки, просунул его в проем, а потом еще раз наступил на предательскую половицу.
 Лезвие с готовностью вылетело из паза и устремилось вниз, но вместо мягкой и горячей человеческой плоти на его пути встретилась толстая палисандровая доска, из которой был сделан резной верх этого высокохудожественного изделия.
 Раздался громкий удар, в глубине стены что-то заскрежетало, и лезвие остановилось, войдя в дерево всего лишь на сантиметр. Палисандр слишком твердое дерево, и если кто не верит, может попробовать разрубить его топором поперек слоев. Желаю успеха.
 Генри, ухмыльнувшись, посмотрел на меня, затем перелез через остановившуюся машину убийства и, выставив перед собой пистолет, осторожно выглянул на площадку. Сверху немедленно раздалась автоматная очередь, и он кубарем ввалился обратно.
 Мы с Наташей спрятались за стену по обе стороны от двери, а Генри, поднявшись на ноги, озабоченно потер ушибленное плечо и, отойдя в сторонку, пробормотал:
 - Так. Они все слышали. И наши разговоры, и то, как мы сломали эту гильотину. Ладно!
 Он пожал плечами и отцепил от карабинов две гранаты.
 - Это делается так, - наставительно сказал он и, подойдя поближе к двери, присел на корточки.
 Затем, выдернув обе чеки и держа по гранате в каждой руке, он, осторожно заглядывая на лестницу, утиным шагом подобрался к самой двери и швырнул одну гранату так, чтобы она залетела на ступени как можно выше.
 Взрыв раздался неожиданно быстро, и Генри тут же выскочил на площадку и, оказавшись в облаке известки и пыли, забросил вторую гранату наверх, туда, где должны были прятаться наши противники. Сам он пробежал вперед и прижался к противоположной стене вне досягаемости осколков. Когда наверху рвануло и раздался нечеловеческий вопль одного из стражей и хриплые проклятия другого, Генри с показной неторопливостью отстегнул еще одну гранату, подышал на нее, затем протер рукавом, потом подмигнул нам с Наташей и, выдернув чеку, забросил ее на верхнюю площадку жестом Майкла Джордана, вколачивающего пупыристый оранжевый мяч в корзину.
 Наверху раздался еще один взрыв, но за ним не последовало ни криков, ни ругательств, и Наташа, благосклонно посмотрев на Генри, небрежно похлопала в ладоши.
 Меня же заинтересовало другое, и я спросил:
 - А почему это они у тебя так быстро срабатывают?
 Генри пожал плечами и ответил:
 - А это чтобы умный и смелый парень на той стороне не перебросил гранату обратно. Мы сами переделываем взрыватели, но у меня и нормальные есть, так что ты не беспокойся.
 Выяснив все насчет гранат, я поднял ствол пистолета и, прижимаясь к стене, поднялся на верхнюю площадку.
 Наташа и Генри шли за мной, и, первым увидев изрешеченные осколками стены и два трупа на полу, выглядевшие так, будто их рвали собаки, я обернулся и сказал:
 - Хорошая работа, Генри.
 Потом я повернулся обратно и у меня отвисла челюсть.
 Вот та самая площадка.
 Вот дверь в гарем, в нарушение всех мусульманских традиций украшенная изображениями постельных сцен. Я ее хорошо запомнил.
 Вот два мертвяка лежат, они этот гарем охраняли.
 Вот изразцовая плитка, отколотая в форме полумесяца и заклееная скотчем. Ее я запомнил специально.
 А где же дверь в сокровищницу?
 Я обернулся на своих спутников и увидел на их лицах такое же выражение, какое, наверное, было и у меня.
 Удивление и недоумение.
 Вдалеке снова послышались выстрелы, и мы замерли.
 На этот раз перестрелка была долгой.
 Сначала поливали одновременно несколько автоматов, и я понял, что это воины Аллаха не жалеют патронов, за которые заплатил их хозяин. Потом раздался взрыв, после которого захлопали пистолетные выстрелы. Потом еще два взрыва, снова автоматные очереди, затем что-то вроде нестройного «аллах акбар», потом опять бешеная стрельба, и наконец все стихло.
 Мы переглянулись, и Генри недовольно покрутил головой.
 - Похоже, мы остались одни, - сказал он.
 - Возможно, - подтвердил я и, повернувшись к той стене, где еще вчера была дверь в сокровищницу, указал на нее пальцем и спросил: - А вот это как понимать?
 Генри нахмурился и, оторвавшись от невеселых мыслей о неизвестной, но наверняка горестной судьбе своих боевых товарищей, посмотрел на стену.
 Потом он достал сигареты и, закурив, ответил:
 - Сейчас посмотрим.
 И стал внимательно изучать стену.
 Следя за его действиями и прислушиваясь к тому, что происходило в отдалении, мы тоже закурили, но не успели сделать и по две затяжки, как Генри выпрямился, повернулся к нам и сказал:
 - Все ясно. Мы это уже проходили. Здесь меняется вся стена. Та, в которой есть дверь, уезжает, а на ее место встает эта, сплошная. Поэтому и швов никаких не видно. Только обычные стыки с полом, потолком и другими двумя стенами.
 Я оглядел стену.
 Высота - около трех метров, в ширину - метра четыре, а толщина…
 И, будто угадав мои мысли, Генри сказал:
 - В толщину эта плита не меньше метра, но это - фикция. Внутри она пустая, потому что если бы она была монолитная, то весила бы…
 Он задумался, а Наташа быстро сказала:
 - Около тридцати тонн.
 Генри удивленно посмотрел на нее и спросил:
 - Правда? Это ты в уме посчитала?
 Наташа пренебрежительно хмыкнула и, затянувшись, ответила:
 - Это только вы, тупые американцы, без калькулятора не можете треху от десятки отнять. А мы, продвинутые европейцы…
 - Все, сдаюсь, - Генри поднял руки, - прости глупого негра.
 Он повернулся ко мне и закончил:
 - Тридцать тонн. Да ее хрен провернешь даже с соответствующим механизмом. Тут ведь нужен такой же противовес, значит, получается уже шестьдесят… В общем, сейчас мистер Генри Хасбэнд скажет волшебное слово, и этот Сезам откроется как миленький.
 Он скинул на пол рюкзак и, присев около него на корточки, стал доставать какие-то брикеты, пакеты и, как я понял, взрыватели.
 При этом он увлеченно бормотал себе под нос:
 - … так, возьмем этот хорошенький пластилинчик и налепим его сюда вот так… колечком… а теперь лучики сделаем, как у солнышка… ах, какое красивое солнышко получилось… а чтобы оно поярче светило, засунем сюда…
 И он прилепил к метровым лучикам этого солнышка, сделанного из пластичной взрывчатки, длинные узкие брикеты и испортил этим всю картину.
 Отойдя на шаг, он полюбовался своей работой и сказал:
 - А теперь - вот это.
 И воткнул в кривой пластидовый круг сразу шесть взрывателей.
 - А еще - вот это.
 И соединил их с маленькой черной коробочкой, на которой сразу же загорелся красный светодиод. Коробочка повисла на проводах, он любовно поправил ее и достал из рюкзака еще одну коробочку, побольше.
 Вытащив из нее короткую антенну, он откинул предохранительную пластину и щелкнул оказавшимся под ней тумблером.
 Сразу же на обеих коробочках синхронно замигали еще и зеленые огоньки.
 Генри сделал лицо сумасшедшего, пустил из угла рта тонкую струйку слюны и, скосив на нас безумные глаза, ласково сказал:
 - А теперь мы нажимаем на эту кнопочку…
 И поднес палец к этой самой кнопочке.
 - А может, нам на всякий случай отойти подальше? - нервно поинтересовалась Наташа.
 Генри заржал и торжествующе произнес:
 - Это тебе за тупого американца. Один - один.
 Потом он вытер слюну и задумчиво сказал:
 - А отойти подальше не мешало бы. Леди права.
 Я огляделся и предложил:
 - Пошли к девочкам!
 И указал на дверь, ведущую в гарем.
 - Это мысль, - оживился Генри и мы одновременно посмотрели на Наташу.
 - Даже не надейтесь, - сказала она злорадно, - я пойду с вами.
 - О’кей, - сказал Генри и двинул десантным башмаком по двери, за которой нас ждали курочки Аль Дахара.
 Дверь с грохотом распахнулась, мы выставили стволы, но в комнате площадью метров сорок было пусто. Помня о недавней ловушке, мы внимательно осмотрели дверной проем, все было вроде бы в порядке, и я первым не без содрогания перешагнул порог. Меня не нашинковало, и Генри с Наташей последовали за мной. Дверь в противоположной стене тоже оказалась без сюрпризов, зато в открывшейся за ней комнате мы обнаружили двух бледных от страха безбородых толстяков, которые, увидев нас, заслонили своими жирными сиськами следующую дверь и испуганно заголосили тонкими голосами.
 Генри прислушался к тому, что они говорили, усмехнулся и сказал, кивнув на них:
 - Это евнухи. Говорят, что если мы увидим жен Аль Дахара, он убьет их.
 Сказав это, Генри наставил на евнухов пушку, состроил ужасную гримасу и что-то сказал. Евнухи задрожали, но не двинулись с места и всем своим видом выказали решимость умереть, но не сдаться.
 - Смотри-ка, - с веселым удивлением сказал Генри, опуская пистолет и отворачиваясь от них, - кастраты, а смелые! Ладно, я надеюсь, что мы достаточно удалились оттуда.
 Он снова повернулся к евнухам и спокойно заговорил с ними. При этом он показывал пистолетом то на дверь, через которую мы вошли, то на боковую стенку, и я понял, что он объясняет им, что неплохо бы в сторонку отойти, а то сейчас как бабахнет…
 Те только испуганно жмурились и отрицательно мотали головами. Генри махнул рукой и сказал:
 - Черт с ними. Отойдем к той стене, ну а там…
 Мы отошли, и он сказал:
 - Откройте рты.
 Мы с Наташей торопливо выполнили ценное указание, и Генри, который тоже приоткрыл рот, нажал большим пальцем на красную кнопку.
 Через одну комнату от нас раздался громовой удар.
 Одновременно послышался шум падающей первой двери, которую вынесло ударной волной, и тут же наша дверь, на которую мы все смотрели, не сводя глаз, слетела с петель и, грохнувшись на пол, со скрежетом поехала через всю комнату к ногам замерших от ужаса евнухов.
 Следом за ней ворвался вихрь пыли и мелких обломков, будто в предыдущем помещении кто-то махнул огромным веником, заметая строительный мусор. Комната заполнилась пылью, и Генри сразу же стал быстро чихать.
 Наконец шум падающих обломков утих и мы, оставив причитающих евнухов на волю Аллаха, выбрались на площадку.
 Стены, скрывавшей музей Аль Дахара, не было.
 Как и предполагал Генри, казавшаяся монолитной плита, отделявшая лестницу от музея, была пустой внутри. В открывшейся внутренности развороченного каменного короба можно было разглядеть согнутые взрывом мощные металлические рычаги и шарниры.
 Однако времени на то, чтобы знакомиться с творчеством хитроумных арабских механиков, у нас не было, и мы устремились в сокровищницу.
 - Шевелитесь! - подгонял нас Генри, - сейчас все, кто там у них есть, спешат к нам в гости.
 Я шевелился и без его понуканий и, подойдя к витрине, в которой хранился Коран, поднял с пола кусок кирпича и с размаху ударил им по стеклу. Раздался звонкий щелчок, и кирпич, вырвавшись из моей руки, улетел в угол. Стекло осталось невредимым, а я затряс ушибленной рукой.
 - А ты что думал? - сказал за моей спиной Генри и выстрелил в витрину.
 Стекло ахнуло едва ли не громче, чем прозвучал выстрел, и осыпалось сверкающей грудой мелких осколков, напоминавших необработанные алмазы, которые я в прошлом году увез из Эр-Рийяда.
 Смахнув стеклянную крошку с темного деревянного переплета, я, неожиданно заволновавшись, вынул старинную книгу из витрины и сунул ее в опустевший рюкзак, который забрал у Генри после того, как он выложил из него взрывчатку. Закинув рюкзак за спину, я повернулся к выходу и сказал:
 - Все. Теперь - на крышу.
 Наташа подошла ко мне сзади и засунула в рюкзак что-то, завернутое в истлевшую тряпку.
 - Вот теперь все, - сказала она, и мы помчались по коридорам и комнатам, наплевав на все ловушки и высоко перескакивая пороги.
 К счастью, до двери на винтовую лестницу, уходившую высоко вверх, мы добрались без приключений. Я осторожно отворил ее и прислушался. Тишина. Оставалось только надеяться, что мертвые с косами не будут поджидать нас на этом головокружительном спиральном подъеме.
 Обернувшись, я кивнул Генри, и мы начали осторожное восхождение к небу. Я, как всегда, - впереди, за мной - Наташа, а тыл прикрывает Генри.
 На днях он уверял нас, что у него есть еще два глаза сзади. Но не там, где мы подумали, а на затылке. По мне, так хоть на затылке, хоть на жопе. Главное - чтобы нас не накрыли с тыла.
 Наконец, подъем окончился, и мы оказались у низкой дверцы, ведущей на крышу. Генри, обойдя меня, встал впереди и, приоткрыв дверцу, выглянул на крышу. Несколько секунд он изучал обстановку, затем прикрыл дверь и хриплым шепотом сказал:
 - Вертолет на месте. На крыше двое, оба пялятся вниз. Мой - правый, твой - левый.
 Я кивнул, и Генри медленно открыл дверь.
 Недалеко от вертолета у каменного парапета тусовались двое вооруженных калашами джигитов. Они заглядывали через парапет вниз и что-то кричали. Снизу доносились хриплые гортанные ответы.
 Генри сразу же навел пушку на того, кто был справа, но я придержал его руку и укоризненно прошептал:
 - В спину?
 И, наведя ствол на своего, громко произнес интернациональное слово:
 - Эй!
 Они обернулись одновременно, и так же одновременно мы с Генри нажали на спусковые крючки. Хлопнули два выстрела, и оба джигита, мелькнув ногами, исчезли за парапетом.
 Снизу раздался многоголосый яростный вопль.
 Мы бросились к вертолету, и по дороге Генри успел сказать мне:
 - Ты дурак, Нельсон. Здесь нет честных бойскаутов, и выстрел в спину не подлость, а козырь. А если бы он оказался лучше, чем ты?
 Я не нашелся, что ответить, но мы уже подбежали к вертолету и пора было проходить регистрацию и занимать места согласно купленным билетам.
 Открыв дверь шестиместной кабины, Генри по-хозяйски устроился в кресле пилота и сразу начал быстро и профессионально щелкать многочисленными тумблерами. Мы с Наташей разместились во втором ряду, и наконец, повинуясь заклинаниям Генри, двигатель вертолета ожил и лопасти винта начали медленно проплывать над стеклянным колпаком кабины.
 Шум двигателя становился все громче, и мне пришлось изрядно повысить голос, когда я перегнулся через спинку водительского кресла и прокричал в ухо Генри:
 - Теперь к северным воротам. Помнишь?
 Генри, оглянувшись через плечо, посмотрел на меня, и я, сообразив, что задаю дурацкие вопросы, откинулся на спинку кресла.
 Генри оказался шикарным пилотом.
 Подняв вертолет в воздух, он повел его над самой крышей в южную сторону, совсем противоположную той, которая была нам нужна. Я дернулся было к нему, но Наташа придержала меня за рукав и показала большой палец.
 Наконец огромная, как два футбольных поля, плоская крыша провалилась под нами, и, взглянув вниз, я не увидел на земле у стены никого. Все участники вечеринки были в это время с другой стороны дворца, там, где только что неудачно приземлились двое их дружков.
 Да, голова у Генри действительно варит.
 Если бы мы показались в небе прямо над теми ребятами, что столпились под северной стеной, то они на радостях тут же сделали бы из вертолета дуршлаг. А дуршлаги, как известно, не летают. А если и летают, то низэнько, причем так низэнько, что джигитам Аль Дахара ничего бы не стоило сделать из нас троих беф-строганов своими кривыми и острыми ножичками.
 Генри поддал газку и резко накренил вертолет.
 Парк под окном встал набок, и я испугался, что деревья попадают, а вода из пруда выльется в небо. Но ничего этого не случилось. Вертолет описал плавную дугу и вылетел за пределы территории, огражденной высокой каменной стеной.
 Генри ткнул пальцем в окно, я посмотрел туда и увидел метрах в пятистах те самые северные ворота, которые и были нам нужны.
 Все. Сейчас берем Алену с Батчером и двигаем отсюда.
 Ворота быстро приблизились, и Генри, снизив скорость, плавно повел вертолет к просторной поляне, на которую мы рассчитывали сесть.
 Но, как только мы вынырнули из-за деревьев и до места предполагаемой посадки осталось метров двадцать, Генри вдарил по газам и резко отвернул вертолет в сторону.
 Я чуть не вывалился из кабины, но успел увидеть, что посреди ровной и зеленой, как биллиардный стол, лужайки, раскинув неестественно вывернутые руки и ноги, лежит окровавленный человек, который, судя по камуфляжной форме и отсутствию бороды, мог быть только Батчером.
 Рядом с ним в уже знакомой мне позиции стоял Надир-шах, который прижимал к себе Алену и держал у ее головы пистолет.
 А метрах в десяти от него находился бородатый джигит в бандитском спортивном костюме с лампасами, целившийся в нас из РПГ.
 Генри заложил крутой вираж и повел вертолет вокруг поляны.
 Я растерялся и на секунду потерял нить событий, но в это время раздался громкий и резкий крик Наташи:
 - Веди машину ровно!
 Этот выкрик был адресован Генри.
 Он качнул ручкой управления, вертолет сразу же перестал вилять, и я почувствовал себя на гигантской карусели, вращавшейся с математической точностью.
 Больно зацепив меня за щеку, рядом с моей головой просунулся длинный вороненый ствол с толстой трубой оптического прицела над ним, и через секунду раздались четыре быстрых выстрела.
 Гранатометчик резко дернул головой, будто отгоняя осу, потом выронил свою трубу, которая от удара винтовочной пули отлетела в сторону, затем сделал руками странный жест и повалился лицом в траву.
 Надир-шах покосился на него и, оскалив зубы, вдавил ствол пистолета Алене в шеку. Было видно, что ей больно, и я, схватив сидевшего передо мной Генри за плечо, закричал ему в ухо:
 - Садись!
 Винтовка, торчавшая из-за моего плеча, вдруг вылетела наружу, а вместо нее появился ствол пистолета, воткнувшийся мне в ухо, и зажат он был в правой руке Наташи. Левой рукой она крепко обняла меня за шею, почти перекрыв локтевым сгибом кислород, и крикнула:
 - Ни в коем случае! Уходим!
 Генри кивнул, и вертолет скользнул вбок.
 Надир-шах, увидев это, оттолкнул Алену и, стреляя из пистолета в нашу сторону, закричал так пронзительно, что мы его услышали:
 - Ты придешь за ней, Знахарь! Ты знаешь, что ее ждет! Я клянусь…
 В чем он там клялся, мы уже не узнали, потому что быстро удалялись от царства Аль Дахара. Наташа все еще держала меня, приставив пистолет к голове, и первое, что я собирался сделать, когда она меня отпустит, - это навесить ей бланш под глаз, несмотря на то, что она, конечно же, была права на все двести процентов.
 Игра вовсе не кончилась.




 Глава 6 Я БОГАТ!


 Знахарь стоял у окна и, заложив руки за спину, молчал.
 За окном палило солнце и стояла летняя татарская жара, но в номере гостиницы «Чингисхан», тонированные окна которой выходили на парк Мусы Джалиля, было прохладно и тихо.
 Наташа, с бокалом «Мерло» в руке, сидела, поджав ноги, в глубоком кресле и смотрела на Знахаря. Рядом с ней, на низкой тахте, с пультом в руках расположился Алеша, который с подчеркнуто сосредоточенным видом смотрел на экран телевизора, где по извилистой трассе беззвучно носились похожие на разноцветных тараканов машины класса «Формула-1».
 Наконец Знахарь обернулся и сказал:
 - Да пойми ты в конце концов, Алеша! Тебе нельзя туда идти. Сейчас я в последний раз объясню тебе, почему, и мы закончим этот разговор. Раз и навсегда.
 Алеша сделал вид, что не слышит.
 Знахарь посмотрел на Наташу и увидел, что она одновременно хмурится и улыбается, пряча улыбку за поднесенным к губам бокалом красного сухого вина.
 Он вздохнул и, снова переведя взгляд на Алешу, начал свое последнее и окончательное объяснение.
 - Во-первых, хоть ты и проторчал полгода в учебке у Губанова, но в настоящем деле, где вооруженные мужики палят друг в друга, ты не был, и поэтому можешь растеряться. А это опасно для всех остальных. Самара не в счет. Там ты исполнял роль мебели.
 Алеша, упрямо набычившись, молчал.
 - Во-вторых, в заложниках у Надир-шаха - Алена. И она имеет ценность как заложница только потому, что она сестра Насти и так далее. Надир-шах прекрасно знает, что я сделаю все, чтобы вытащить ее. Но если там окажешься еще и ты, который уже один раз был у него в плену, то в игре появится еще один козырь для этого урода. Поэтому тебя надо держать подальше от всего.
 Знахарь помолчал, потом подошел к Алеше и встал между ним и телевизором. Дождавшись, когда Алеша неохотно поднял на него взгляд, Знахарь сказал:
 - А главное… Это неприятно, но я скажу тебе, раз уж ты такой упрямый. Алену могут убить. И я не хочу, чтобы ты это видел. Понял?
 Алеша опустил глаза и плотно сжал губы.
 Знахарь постоял немного, глядя на стойко молчавшего парня, потом усмехнулся и, отойдя от телевизора, взял со стола бутылку и налил себе вина.
 - Понимаешь, Алеша, - задумчиво сказал он, покачивая в руке бокал и следя за тем, как маленькие рубиновые волны разбиваются о его прозрачные стенки, - Настя погибла из-за меня. Из-за меня же ты оказался в заложниках. Теперь - Алена. Ты понимаешь, что происходит? Ведь старец Евстрат был прав: я приношу людям одно только несчастье. И если погибнет Алена, или застрелят тебя, или убьют вас обоих - что мне тогда делать? В петлю лезть? Ты представляешь, как должен чувствовать себя человек, по вине которого погибла целая семья? Я, например, боюсь даже представить себе это. Поэтому ты останешься здесь, и, если будет нужно, - прикованный наручниками к батарее. Как я сказал, так и будет. И имей в виду, что я не шучу насчет наручников.
 Знахарь залпом выпил вино, поставил пустой бокал на стол и посмотрел на Наташу. Она подняла брови и едва заметно пожала плечами. Дескать - ты здесь главный, а я только женщина и молчу, когда джигиты разговаривают.
 Знахарь понял ее взгляд и сказал:
 - Вот именно.
 Алеша, не видевший этого безмолвного обмена репликами, оглянулся, но не увидел ничего особенного и снова уставился в телевизор. На его лице было написано, что он имеет совершенно независимое собственное мнение по этому вопросу.
 Две недели назад Наташа, Алеша и Знахарь вернулись из Пакистана в Россию, имея при себе второй Коран, а Генри Хасбэнд отбыл в родную Калифорнию, имея в кармане жирный чек.
 Через два часа после того, как вертолет с похитителями священной реликвии скрылся в неизвестном направлении, дворец Аль Дахара был окружен войсками, и все закончилось без единого выстрела. Понятное дело, к этому времени ни Надир-шаха, ни Алены во дворце уже не было. Из персонала миссии милосердия не пострадал никто, и караван из автобуса и двух крытых грузовиков медленно и навсегда выехал через южные ворота.
 Аль Дахару так и не удалось насладиться юной прелестницей, но это отошло на второй план. После того как в его дворце произошла маленькая война со стрельбой и взрывами, он начал стремительно худеть, а осквернение и ограбление сокровищницы произвело на него настолько гнетущее впечатление, что он с горя приказал распустить гарем и разогнать евнухов.
 Прилетев в Россию, искатели сокровищ мурзы Казанского сразу же отправились в Самару, где их встретил Бурлак, без лишних слов предоставивший в распоряжение Знахаря и его команды загородный особняк за высокой каменной стеной и правительственный люкс в «Чингисхане». К этому времени он уже был коронован, и положение вора в законе сильно расширило его возможности. А то обстоятельство, что Знахарь при встрече вручил ему приятный увесистый пакет, намекнув, что это всего лишь мелочь, предшествующая главному подарку, привело Бурлака в отличное настроение, и первый же вечер Знахарь, Наташа, Алеша и Бурлак провели в ресторане Дома депутата «Княжна», где и поужинали с большим аппетитом, не забыв о фирменном блюде «рагу по-ленински».
 Найти в Коранах нужные места оказалось делом непростым, но вопрос был решен. Два нанятых Знахарем специалиста по исламу, не зная друг о друге, скрупулезно сравнивали текст каждой из двух старинных книг с каноническим Кораном, который был известен всем и имелся практически у каждого правоверного мусульманина. Наконец расхождения, а точнее - вставки были обнаружены, выделены и переведены. Специалисты получили гонорары и удалились, а Знахарь, имея перед собой два листа бумаги, на каждом из которых была половина текста, служившего ключом к сокровищам, уселся за стол в гостиничном номере и, имея справа Наташу, а слева Алешу, принялся за расшифровку витиеватого и многословного описания тайника. Кроме указаний на то, где и как его найти, в тексте перечислялись секреты и ловушки, охранявшие сокровища от незваных и случайных гостей. В конце концов текст был воссоединен, расшифрован и переведен.
 На всю эту нудную и кропотливую работу ушло две недели, и вот теперь, когда в деле не осталось ничего неясного, Знахарю приходилось урезонивать Алешу, терпеливо объясняя ему, почему его не хотят брать в экспедицию. Алеша дулся, обижался, переставал разговаривать со Знахарем и с Наташей, и наконец Знахарь, потеряв терпение, заявил ему, что он останется в гостинице - и точка.
 Подчеркнув, что разговор на эту тему закончен бесповоротно, Знахарь налил себе вина и, посмотрев на Наташу, сказал:
 - Ну что, подруга боевая, а не пора ли позвонить нашему дорогому Надир-шаху и сказать ему, что мы готовы?
 Две недели назад, через сутки после того, как Пакистан снова стал для Знахаря далекой страной, в его кармане запиликала трубка. Посмотрев на дисплей, Знахарь понял, что именно этого звонка он ждал каждую минуту.
 Это был Надир-шах.
 Звонок террориста, державшего в заложниках Алену, застал Знахаря как раз на званом ужине в «Княжне». Показав высветившийся номер Наташе, Знахарь извинился и поднялся из-за стола. Выйдя на улицу, он не торопясь закурил, держа в руке настойчиво пищавшую трубку, досчитал до десятого звонка и только тогда нажал на кнопку соединения.
 Поднеся трубку к уху, он вальяжным голосом сказал:
 - Вас слушают.
 В трубке было слышно дыхание Надир-шаха, потом раздался его голос:
 - Приветствую тебя, Знахарь.
 Знахарь усмехнулся, представив себе, какого труда Надир-шаху стоило заговорить с ним таким вежливым тоном.
 - А-а, это ты… - спокойно ответил он, - я слушаю тебя, Надир-шах.
 - Ты не был бы так спокоен, если бы вспомнил, что рядом со мной имеется одна русская девушка, которая тебе дорога.
 - Так она еще жива, что ли? - преувеличенно удивился Знахарь, - а я-то, по правде говоря, думал, что ты тогда убил ее сгоряча.
 - Не пытайся делать вид, что тебе безразлична ее судьба, - злым голосом ответил Надиршах, - ты прекрасно знаешь, что я могу с ней сделать.
 - Конечно, знаю. Но это - твои проблемы. Все без исключения люди рано или поздно умирают, так что если она умрет сейчас, что ж… Как у вас говорится - на все воля Аллаха.
 - Но ты даже не представляешь, как она будет умирать.
 - Слушай, ты, подонок, - Знахарь отбросил ленивый тон, - неужели ты думаешь, что я и дальше буду покупаться на это твое дерьмо? Ну до чего же вы все-таки поганые твари! Вот смотри: ты угрожаешь мне тем, что девушка умрет в страшных муках. Так ты после этого просто поганый вымогатель, только и всего. И если ты считаешься там у себя одним из лучших, то каковы же ваши худшие? Ты - а точнее, вы все - играете на том, что один человек не хочет страданий и смерти для другого. То есть на благородстве и любви к ближнему. Слышал о таких понятиях?
 - Не беспокойся, слышал.
 - Вот и хорошо. Ты, дерьмо собачье, используешь в своих целях высокие человеческие качества других людей, которых у тебя самого и в помине нет. А теперь представь себе, что я напрочь потерял былое благородство и говорю тебе: да делай ты с ней все, что твоей ничтожной душе угодно. Ну как? Нравится? Я-то переживу, если ты ее убьешь. Помучаюсь, но переживу. Между прочим, у меня теперь два Корана, и я скоро доберусь до сокровищ мурзы. А ты останешься с мертвой девушкой в руках и со свиным ухом в зубах. Понял?
 - Я убью девушку, - проскрежетал Надиршах, - клянусь!
 Знахарь засмеялся.
 - В Библии сказано: «Не клянись». Коран, между прочим, написан позже… Ты случайно не помнишь, там ничего об этом не написано?
 - Ты не веришь мне?
 - Отчего же… Верю, конечно. И я, конечно же, куплю у тебя эту девушку после того, как доберусь до клада.
 - Нет, Знахарь, - интонации Надир-шаха стали жесткими и неприятными, - мы пойдем туда вместе. А чтобы ты не думал, что я играю пустыми словами, - слушай!
 В трубке раздались шорох и стук, будто ее положили на стол.
 Потом послышались гортанные мужские голоса, звучавшие с угрожающими интонациями, и Знахарь услышал голос Алены:
 - Отпусти меня, нехристь! Что ты делаешь! А-а-а…
 Раздался вскрик, и потом Алена заплакала.
 Знахарь услышал грубый смех нескольких мужчин, и Надир-шах, снова взяв трубку, с усмешкой произнес:
 - Сейчас она скажет тебе несколько слов.
 В трубке зашуршало, и Знахарь услышал прерывающийся от слез голос Алены:
 - Костенька, милый, забери меня отсюда! Мне страшно!
 Знахарь почувствовал, как все у него внутри сплелось в тугой яростный узел. С трудом сдерживая себя и уже видя открывшееся на миг будущее, в котором Надир-шах останется один на один с собственной трусливой жестокостью, он сказал:
 - Не бойся, Аленушка. Конечно, я тебя заберу. Что они с тобой сделали?
 - Они отрубили мне палец. Больно… - ответила Алена и горько заплакала.
 - Не бойся, - повторил Знахарь, - я все сделаю. Дай ему трубку.
 После небольшой паузы в трубке прозвучал торжествующий голос Надир-шаха:
 - У меня только что появилась свежая идея. Я не буду убивать эту девку. Начиная с сегодняшнего дня я буду отрубать ей по одному пальцу, а когда они закончатся и на руках и на ногах, отрублю ей ступни и кисти. Потом - руки до локтей, а ноги - до колен. Все будет происходить под присмотром врача, так что она будет жить. А потом ты получишь этот обрубок на память и сможешь любоваться на нее всю оставшуюся жизнь. Да, чуть не забыл - еще глаза, уши и нос. Они ей совершенно ни к чему. Ну, что скажешь?
 Знахарь неожиданно почувствовал себя совершенно успокоившимся и ровным голосом ответил:
 - Можешь не трудиться. Я согласен. Когда мы разберемся с шифром, я тебе позвоню.
 И, не дожидаясь ответа, Знахарь отключился.
 Это произошло две недели назад в ресторане «Княжна». Знахарь ничего не сказал, но проницательная Наташа, заметив, как изменилось его лицо после телефонного разговора, выбрала подходящую минуту и, взяв Знахаря за галстук, зажала в угол и вытрясла из него все.
 Понятное дело, она не сказала Алеше ничего, но для себя уже решила, что сделает с Надиршахом. Она так и сказала тогда Знахарю:
 - Когда мы получим Надир-шаха, он - мой. У меня к нему свои женские счеты. Я ему, гниде, покажу, как девочкам пальцы отрубать.
 Знахарь, увидев в ее глазах нехорошие огоньки, предпочел не возражать и ответил:
 - Конечно-конечно! Как скажешь.
 И, опасливо оглядываясь на Наташу, вернулся к столу, где Бурлак, энергично жестикулируя, рассказывал Алеше какую-то лихую байку. Алеша смеялся и недоверчиво отмахивался. Бурлак наседал, Алеша соглашался, в общем, вечеринка шла как надо.
 - Ну что, подруга боевая, а не пора ли позвонить нашему дорогому Надир-шаху и сказать ему, что мы готовы? - поинтересовался Знахарь, налив себе бокал «Мерло».
 - Если ты считаешь, что мы готовы, - звони, - ответила Наташа.
 - Да, мы готовы, - твердо ответил Знахарь и, быстро взглянув исподлобья на Алешу, хмуро уставившегося в телевизор, взял со стола трубку.
 Набрав нужный номер, он несколько секунд собирался с духом, затем глубоко вздохнул и нажал кнопку вызова.
 Надир-шах отозвался сразу же.
 - Слушаю тебя, Знахарь, - сказал он, откровенно копируя начало прошлого неприятного разговора.
 - Мы готовы, - сказал Знахарь. - Когда вы сможете быть в Казани?
 - А мы уже здесь, - засмеялся Надир-шах. - Что, ты удивлен?
 - Нет, не удивлен, но не ожидал. Не поделишься секретом, как это вам удалось узнать, куда нужно ехать?
 - Никакого секрета здесь нет, - хвастливо сказал Надир-шах, - мы уже давно нашли вставку в той книге, которая все это время была у нас. Но без второго Корана понятным в ней было только упоминание о Казани. И только последний ишак не понял бы, что клад где-то рядом с ней.
 - Ясно, - ответил Знахарь. - Сейчас я подробно объясню тебе, где мы будем встречаться. Но прежде я хочу узнать, что с Аленой.
 - Что с Аленой? - переспросил Надир-шах. - Она рядом со мной. Хочешь поговорить?
 - Нет, - сказал Знахарь, - я тебе верю.
 - Это хорошо, - согласился Надир-шах, - но только не забывай о том, что прошло четырнадцать дней, и мне все труднее удерживать моего верного слугу Рашида. Если я не смогу справиться с ним, он отрубит девчонке еще четырнадцать пальцев. Ну, а дальше - как и было сказано. Ты меня понимаешь?
 - Да, - ответил Знахарь, - я тебя понимаю. А теперь слушай меня внимательно. Завтра утром…




 * * *


 В восьмидесяти километрах от Казани, на берегу Волги, находился относительно небольшой скалистый массив. Так сказать, - утесы. Высокие, мрачные, обросшие мхом, короче говоря, такие же, как тот, о котором поется в песне.
 Место это было тихим и безрадостным.
 Нагромождения скал, появившиеся здесь еще в те незапамятные времена, когда поверхность Земли менялась на глазах с великим грохотом, огнем и дымом, навевали мысли о бородатых разбойничках, ограбленных купцах и диких попойках с бросанием в реку обесчещенных девушек.
 Вечернюю тишину широкой и гладкой реки нарушил ровный стук двигателя, и из-за скал показался небольшой пароходик, медленно двигавшийся вдоль берега, на борту которого крупными кривыми буквами было написано «Степанъ Разинъ».
 На носу пароходика можно было увидеть разношерстную компанию пассажиров, которые с интересом разглядывали скалы. В руках некоторых из них были бинокли, и они водили фиолетовыми линзами по скалистому берегу.
 Наконец один из пассажиров указал рукой на какое-то место в скалах, остальные тоже уставились туда, а затем все дружно повернулись к рубке, в которой стоял за штурвалом пьяненький небритый субьект в белоснежной фуражке с крабом, и пароходик повернул к берегу.
 Ткнувшись носом в небольшую песчаную отмель, пароходик закачался на им же поднятой небольшой волне, затем вода снова успокоилась и на берег упала длинная доска с поперечинами.
 Следя за тем, как пассажиры осторожно спускаются по сходням, Знахарь подошел к капитану пятнадцатидцатиметрового ржавого корыта, носившего славное имя средневекового разбойника, и сказал:
 - На берег не сходить. Понял?
 Капитан заглушил двигатель, пьяно подмигнул и ответил:
 - Да за такие деньги я не только на берег сходить не буду, а еще и привяжу себя к грот-мачте.
 Знахарь окинул кораблик взглядом и сказал:
 - У тебя и мачты-то нету. В общем, увижу на берегу - утоплю.
 - Слушаюсь, сэр, - отчеканил речной волк и нетвердыми шагами отправился на корму, где в железном облупленном рундуке у него хранился запас спиртного.
 «Степанъ Разинъ» был зафрахтован шесть часов назад компанией туристов, желавшей развлечься непременно в этом Богом забытом месте.
 Тимофеич пытался убедить их в том, что на Волге есть места и поприличнее, но предводитель компании положил перед ним три тысячи долларов и попросил не рассуждать, добавив, что по возвращении сумма удвоится. Тимофеич немедленно перестал рассуждать, и уже через пять минут «Степанъ Разинъ» отходил от казанской пристани, сопровождаемый завистливыми взглядами капитанов конкурирующих пароходов.
 Стоя за штурвалом в продуваемой ветерком тесной рубке, Тимофеич время от времени косился на электрощиток, в котором он спрятал деньги, и в то же время рассуждал сам с собой.
 Какая-то странная компания попалась ему на этот раз.
 Вроде и туристы, а вроде и нет. Рюкзаки есть, спортивные сумки есть, а палаток - нету. Когда они поднимались на борт, Тимофеич машинально пересчитал пассажиров, и их оказалось ровно одиннадцать человек. Одноглазый со своей бабой, еще трое русских, потом пятеро каких-то непонятных лиц кавказской национальности и еще девушка с забинтованной рукой, грустная такая…
 Одноглазый был главным, это видно сразу, баба при нем - хорошая такая баба, красивая. А остальные… По ним не видно, что отдыхать едут. Уж больно серьезные. Ни анекдотов, ни смеха, ни выпивки, а те, которые нерусские, так и вовсе волками смотрят. Девушка эта грустная как ушла на корму, так и сидела там от самой Казани…
 Странно.
 А с другой стороны - какое ему дело?
 Тимофеич встряхнул головой и, бросив штурвал, налил себе стаканчик портвешку, бутылка с которым была надежно закреплена на переборке в специальном держателе.
 Выпив двести граммов «Агдама», Тимофеич закурил «Приму» и, чувствуя, как вино греет его изъеденный бормотухой желудок, усмехнулся и подумал о том, какие рожи будут у его приятелей-конкурентов, когда он расскажет им, сколько заработал за этот рейс.
 Картина получилась приятная, и Тимофеич щербато улыбнулся.
 Потом он, следуя настоятельной рекомендации одноглазого, подкрепленной внушительной суммой денег, перестал рассуждать и, слегка повернув штурвал, обошел болтавшийся на воде старый и ржавый бакен.
 Знахарь сошел на берег последним и, оглянувшись, увидел грустно сидевшую на корме Алену, которая должна была ждать их возвращения, капитана, рывшегося в рундуке, и одного из Наташиных спецов, оставленного им на борту на всякий случай.
 Вздохнув, он отвернулся от воды и посмотрел на людей, которые молча стояли перед ним и ждали.
 Двое бывших спецов из ФСБ, вызванных Наташей, смотрели на него спокойно и уверенно, ожидая приказаний, сама Наташа была занята тем, что завязывала на голове тугую косынку, а Надир-шах и четверо сопровождавших его воинов ислама всем своим видом гордо показывали, что они готовы ко всему и не испытывают ни малейшего страха, зная, что все находится в руках Всевышнего. Команда Знахаря была в меньшинстве, а кроме того, положение Надир-шаха было упрочено козырем, с которым ни Знахарь, ни его люди не могли ничего поделать.
 За два часа до встречи с неверными христианскими собаками, которая была назначена прямо на той пристани, от которой начинался путь к сокровищам мурзы Казанского, Надир-шах лично ввел Алене лошадиную дозу какой-то гадости, название которой он хранил в тайне даже от своих джигитов. Если в течение суток Надиршах не введет ей соответствующее противоядие, Алену не сможет спасти ничто.
 Муки ее будут ужасны и отвратительны, а смерть - неизбежна.
 Именно в таких выражениях Надир-шах рассказал Знахарю о своей страховке. Это было перед самой посадкой на «Степана Разина». Знахарь только молча кивнул и направился к трапу.
 Встретившись со взглядом каждого из стоявших перед ним людей, Знахарь понял, что момент истины близок, и сказал:
 - Идите за мной.
 Он решительно зашагал к высившимся в сотне метров от песчаного берега скалам, и вся компания последовала за ним.
 Никакой карты у него, естественно, не было.
 Весь план хранился в голове Знахаря, и даже Наташа не знала всего. Слишком велик был риск в этой безумной игре, ставкой в которой являлись и человеческие жизни, и невероятное богатство, рядом с которым шкатулка с камнями, увезенная Знахарем из Эр-Рийяда, казалась просто пустячком.
 Невысокий, всего около ста метров, но раскинувшийся на несколько километров вдоль берега скальный массив начинался недалеко от воды и по мере удаления от берега постепенно исчезал в плавно поднимавшейся холмистой местности. В километре от реки верхушки скал выглядели уже как торчащие из земли валуны, а еще подальше не видно было и этого.
 Пройдя вдоль мрачно молчавших скал метров триста, Знахарь внимательно огляделся. Так и есть. Верхушка одного из отдельно стоявших утесов отчетливо напоминала сжатый кулак с выставленным вверх указательным пальцем. Повернувшись к нему спиной, Знахарь увидел перед собой другой утес, в гранитное тело которого волею вулканической фантазии были впаяны три вертикальные полосы светлой породы. Средняя была не сплошной и разрывалась на три части. Увидев это, Знахарь понял, что место захоронения клада найдено.
 - Это здесь, - сказал он, повернувшись к остальным.
 Все остановились и начали озираться.
 Знахарь тоже внимательно осматривал скалы и наконец, увидев то, что искал, сказал стоявшему рядом с ним арабу:
 - Иди и встань туда.
 Он указал пальцем на торчавший из каменной стены небольшой гранитный выступ.
 Араб непонимающе оглянулся на Надиршаха, и тот, многозначительно взглянув на Знахаря, повторил распоряжение по-арабски.
 Пока джигит карабкался по скалам, забираясь на выступ, находившийся в двух метрах от земли, Надир-шах подошел к Знахарю и вполголоса угрожающе сказал:
 - Помни о том, что произойдет с твоей девкой, если ты решишь обмануть меня.
 - Я помню все, - ответил Знахарь и отправил одного из своих людей на другой выступ, находившийся на той же высоте в двадцати метрах слева от первого.
 Тот, ловко прыгая по камням, забрался на каменную полку и встал лицом к Знахарю. Потом Знахарь по одному ему известным приметам нашел еще два нужных выступа, и, когда еще один араб и один спец встали на выделявшиеся из каменной стены камни, произошло нечто невероятное.
 Камни, на которых солдатиками стояли четверо людей, дрогнули и подались вниз на несколько сантиметров.
 После этого раздался протяжный низкий скрежет, и ошеломленные искатели сокровищ увидели, как в каменной стене появилась неровная горизонтальная щель длиною около двух метров, а часть скалы медленно поехала вверх, открывая скрытый за ней черный провал. Каменная пасть открывалась все шире и шире, и вдруг джигит Надир-шаха, стоявший на одном из каменных рычагов и зачарованно следивший за тем, как рядом с ним открывается пещера Аладдина, потерял равновесие и упал на песок с высоты двух метров.
 Все четыре камня тут же дрогнули и вернулись в прежнее положение, а вход в таинственную пещеру медленно закрылся.
 Надир-шах с искаженным от ярости лицом обернулся к своему опозорившемуся подчиненному и, злобно провизжав что-то по-арабски, выхватил пистолет и всадил в поднимавшегося с земли неудачника несколько пуль. Тот, так и не успев встать, повалился набок и, выпустив изо рта густую струю крови, затих.
 Сокровище начало убивать.
 Надир-шах указал стволом на другого джигита, и тот, выполняя безмолвный приказ хозяина, быстро занял место своего выбывшего из игры товарища. Камни снова подались вниз, и каменная пасть начала открываться во второй раз.
 Знахарь взглянул на своих людей, стоявших на камнях, и они понимающе кивнули ему. Надиршах, потрясая пистолетом, произнес длинную арабскую фразу, в которой часто повторялись слова «аллах» и «шайтан». Двое арабов, выполнявших роль противовесов, затрясли головами, и при этом один из них чуть не свалился со своего насеста.
 Надир-шах грозно взглянул на него, и тот застыл в неудобной позе, со страхом глядя на пистолет, который Надир-шах продолжал держать в руке.
 Наконец глухое каменное ворчание умолкло, и в стене открылось отверстие почти правильной прямоугольной формы около двух метров шириной и метра три в высоту.
 Знахарь и Надир-шах посмотрели друг на друга, и Знахарь сказал:
 - Может быть, ты все-таки уберешь пистолет?
 Надир-шах посмотрел на пистолет, потом снова на Знахаря и затем подчеркнуто небрежно засунул пистолет за пояс.
 Их было четверо.
 Светловолосый молодой мужчина в клетчатой рубашке и просторных холщовых штанах, рядом с ним - молодая стройная женщина в джинсах и белой футболке, а чуть в стороне - двое смуглых брюнетов в классических костюмах торговцев помидорами, которые враждебно и с недоверием смотрели на первую пару.
 Лицо широкоплечего белого мужчины было перечеркнуто черной шелковой повязкой, закрывавшей левый глаз, волосы женщины были убраны под туго завязанную бандану, а лица брюнетов до самых глаз были покрыты черной щетиной.
 Надир-шаху и его джигитам для того, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания основного населения нечестивой страны, в которую они прибыли с неофициальным визитом, пришлось пожертвовать своими шикарными фундаменталистскими бородами, которыми они так гордились. Но это было необходимой жертвой, и теперь они выглядели в точности как обыкновенные хачики с Кузнечного рынка, на которых всем наплевать.
 Знахарь переглянулся с Наташей, и они одновременно шагнули вперед.
 Подойдя к стене, они начали карабкаться наверх, к входу в пещеру, который находился на высоте около пяти метров от земли. Надир-шах и единственный оставшийся свободным джигит встрепенулись и поспешили за ними.
 Все четверо испытывали необыкновенный подъем и с трудом сдерживали возбуждение. Перед лицом небывалого приключения взаимная ненависть и недоверие отступили на второй план и, когда Наташа оступилась на неровном каменном выступе, джигит Надир-шаха машинально подхватил ее под руку.
 Кивнув, Наташа продолжила подниматься к пещере, и не прошло и минуты, как все четверо стояли на пороге богатства.
 В глубину грота уходила черная, как бархат, неподвижная тьма, и определить его размеры было невозможно. Знахарь расстегнул висевшую на плече сумку и достал из нее большой электрический фонарь. Он направил фонарь вверх, толстый белый луч ксеноновой лампы ударил в темноту, и она неохотно расступилась.
 Размерами этот естественный грот не уступал хорошему школьному спортзалу. Его каменные ребристые своды наклонно уходили вверх и смыкались на уровне четвертого этажа, а песчаный пол был относительно ровным и напоминал пляж, усыпанный древними железками и человеческими костями.
 В глубине пещеры, у противоположной входу стены, темнела огромная, выше человеческого роста, груда чего-то непонятного. Заметив какой-то блеск, Знахарь направил в ту сторону ослепительный луч мощного фонаря, и все ошеломленно замерли.
 Перед потрясенными авантюристами высилась такая огромная куча небрежно сваленных сокровищ, что для ее перевозки понадобился бы как минимум трейлер.
 Тяжелые темные знамена и златошитые хоругви, золотые царские кубки и серебряные длинногорлые чеканные кувшины, кованые сундуки и украшенные затейливой резьбой шкатулки, толстые рассыпающиеся книги и покоробленные пергаментные свитки, увесистые золотые распятия и потрескавшиеся мрачные иконы, давно истлевшие меха, позолоченные доспехи и латы, мечи, алебарды, боевые топоры, резные луки с давно лопнувшими тетивами - великое множество старинных дорогих вещей, с каждой грани которых, с каждого изгиба, с каждого завитка назойливо и хищно прыгало в глаза золото, золото, золото…
 Большинство из того, что увидели проникшие в пещеру люди, представляло собой прежде всего историческую и культурную ценность, и место этим вещам было, безусловно, в музее.
 Но сундуки, доверху набитые золотыми монетами, алмазами, рубинами, изумрудами, жемчугом и прочей ювелирной мелочью, заявляли о своей цене и власти так явно и откровенно, что не понять этого мог бы только слепоглухонемой австралийский абориген.
 Наташа пришла в себя первой и, взглянув на Знахаря, засмеялась:
 - Эй, проснись! На тебя что, столбняк напал, что ли?
 При слове «столбняк» Надир-шах неожиданно вздрогнул и метнул на Наташу быстрый нервный взгляд. Заметив это, она перестала улыбаться, пристально посмотрела на него, и на ее лице отразилась внезапная догадка.
 Не сводя с Надир-шаха внимательного взгляда, Наташа пробормотала:
 - Столбняк… Конечно, столбняк!
 Она быстро подошла вплотную к Надир-шаху и, в упор глядя ему в глаза, резко сказала:
 - Смотри на меня, гнида! Столбняк, да? Не отводи глаза! Точно! Костя, он вогнал Алене целый шприц культуры столбняка. Надо срочно вводить сывор…
 Надир-шах оттолкнул Наташу от себя и, выхватив пистолет, дважды выстрелил ей в грудь. Знахарь, никак не успевавший залезть в карман и вытащить свое оружие, изо всех сил провел ему левый свинг в голову. Удар получился удачным, и челюсть Надир-шаха оказалась сломана в четырех местах. Повалившись назад, Надир-шах споткнулся и упал прямо в небольшую нишу, в глубине которой заманчиво сверкал небольшой позолоченный сундучок. Ниша оказалась ловушкой и, когда голова Надир-шаха ударила по сундучку, раздался щелчок, и сверху, разрывая заросли паутины, прямо на Надир-шаха стоймя упал каменный блок размером с телефонную будку. Весу в нем было тонны три, поэтому туловище Надир-шаха хрустнуло, чавкнуло и выплеснуло из себя лужу крови и дерьма. Ноги, торчавшие из-под гранитной глыбы, дернулись один раз и замерли навсегда.
 После первого же выстрела Надир-шаха снаружи послышались крики и частая стрельба. где-то в стене протяжно заскрипело, и Знахарь увидел, что вход в пещеру начал медленно закрываться. Он подхватил Наташу, лежавшую у его ног, и быстро потащил ее к выходу.
 Джигит Надир-шаха, совершенно загипнотизированный видом сокровищ, с трудом оторвал от них взгляд и тоскливо посмотрел в сторону опускавшейся каменной плиты. Сокровище уже отравило его, и в его глазах была смерть.
 Знахарь, прижимавший к себе окровавленную Наташу, которая была без сознания, перевалился через неровный каменный порог и, стараясь уберечь несчастную женщину от ударов о камни, покатился вместе с ней вниз по крутому склону скалы. Свалившись на песок, он оглянулся наверх и увидел, как в последний момент, когда щель стала уже меньше полуметра, из нее вдруг высунулся очнувшийся от смертельных грез воин Аллаха. Его лицо было искажено ужасом, и он хотел успеть выбраться, но было поздно.
 Каменные челюсти сомкнулись, и на землю упала верхняя часть туловища с руками и головой. Вход в пещеру исчез без малейшего следа, а на скале осталась лишь широкая кровавая полоса, предательски указывавшая на место входа в пещеру.
 Оглядевшись, Знахарь увидел, что вокруг него в разных позах лежат четыре трупа. По всей видимости, когда из пещеры послышались выстрелы, нервы у одного из живых противовесов не выдержали, и все они начали палить друг в друга. В результате, когда первый же из них свалился с каменной клавиши, пещера начала закрываться, и Знахаря спасли только его реакция и способность принимать быстрые решения.
 Знахарь все еще прижимал к себе Наташу, не зная, жива ли она.
 Осторожно опустив ее на песок, он вскочил на ноги и бросился к сумкам, стоявшим тут же. Расстегнув молнию, он достал большую пластиковую бутылку с водой и вернулся к лежавшей без сознания женщине.
 Приподняв Наташину голову левой рукой, он смочил водой ее лицо и увидел, как сначала дрогнули веки, потом медленно открылись глаза, и Наташа, наконец, пришла в себя.
 - Ну вот… - прохрипела она, и тут из угла ее рта потекла кровь.
 Наташа закашлялась, и кровь потекла сильнее.
 Наконец кашель прекратился, и она, напрягшись, повторила:
 - Ну вот, видишь… Еще одна баба умирает у тебя на руках. Не убивай Алену, не бери ее себе… Я видела, как ты на нее смотрел…
 Она замолчала и кашлянула еще два раза, дважды вытолкнув изо рта пенистую кровь.
 Наташа посмотрела на Знахаря и спросила:
 - Ты ведь знаешь, что я тебя люблю?
 Знахарь молча кивнул, не отрывая от нее взгляда.
 - Хорошо…
 Она закрыла глаза, мелко и быстро дыша, потом снова открыла их и тихо заговорила, глядя в вечернее небо над собой:
 - Вот и кончился мой экстрим… Допрыгалась… Видишь, Костя, какая я дура?
 У Знахаря свело горло, и он нахмурился.
 - Ты не сердись на меня… Я сейчас умру, и все кончится. Вот только кто теперь будет тебя хранить…
 Наташа замолчала, и вдруг ее глаза расширились.
 - Не трогай Алену, не бери ее себе, - быстро зашептала она, - не надо, а то она тоже умрет… сыворотка…
 Наташа замолчала, и ее глаза остановились. В них отражалось безоблачное небо, в которое в этот момент устремилась ее душа.
 Бережно опустив ее голову на песок, Знахарь встал и машинально достал из кармана сигареты. Усевшись на обломок скалы, он посмотрел на Наташу, потом встал и, подойдя к ней, закрыл ее глаза.
 Снова сев на скалу, он приказал себе не думать о том, что только что он потерял настоящего друга. Пусть женщину, но все равно - друга.
 Не думать.
 Нельзя.
 Потом - да, но сейчас нельзя.
 Выкурив две сигареты подряд, Знахарь встал и начал механически выполнять те первоочередные действия, которые он успел обдумать за эти короткие десять минут.
 Первым делом он щедро намочил водой из бутылки свою рубашку и, забравшись на скалу, тщательно смыл с нее следы крови, оставшиеся от катившейся по камням располовиненной тушки невезучего пакистанца. Эту операцию пришлось повторить трижды, и наконец, придирчиво осмотрев корявую каменную стену, Знахарь не увидел на ней ни малейшего следа крови и удовлетворенно кивнул сам себе.
 Теперь никто не смог бы догадаться, что именно здесь, на почти отвесной стене, в пяти метрах от земли, находится вход в пещеру, где хранятся сокровища мурзы Казанского. Так было четыреста пятьдесят лет, и так будет до тех пор, пока Знахарь не вернется сюда снова.
 Закопав окровавленную рубашку в песок и закинув кусок пакистанца в глубокую и темную расщелину, Знахарь оглядел место событий, по которому щедрой рукой Верховного Сценариста были разбросаны трупы, вздохнул и неторопливо побрел в сторону стоянки «Степана Разина».
 Он шел по грязному песку и думал о том, что сейчас ему придется убить еще двух человек. Капитана-алкоголика и бывшего фээсбэшника, который остался на борту пароходика следить за поляной.
 Капитана - чтобы он не трепал языком, трепать которым он будет обязательно, а отставного спеца - чтобы избавиться от опасного свидетеля, который может превратиться в не менее опасного соперника.
 Хотя…
 Знахарь поддал ногой камешек.
 Ладно, по ходу дела будет видно.
 Выйдя из-за скал, Знахарь увидел спеца, стоявшего у фальшборта с внушительным «Моссбергом» в руках. Спец настороженно смотрел на берег, и, увидев Знахаря, нетерпеливо пошевелился.
 Подойдя к воде, Знахарь задрал голову и спросил:
 - Где капитан?
 - Как только вы ушли, он всосал целую бутылку бормотухи и через две минуты вырубился в каюте.
 - Он что-нибудь слышал?
 - Исключено. Спит, как убитый.
 Знахарь опустил голову.
 Спит, как убитый… Это хорошо.
 Это значит, что одним трупом меньше. Выкинуть его на берег где-нибудь в другом месте - и хрен с ним. Очухается и подумает, что туристы с ним просто так оригинально пошутили.
 А с этим спецом…
 - Посмотри, там лопаты есть?
 Спец кивнул и, повесив помповик на какой-то штырь, торчавший из стены рубки, пошел на корму. Его место у борта заняла бледная Алена, которая спросила:
 - Костя, что там случилось? Я боюсь.
 - Не бойся, Аленушка, все закончилось. Скоро мы поедем обратно.
 - Правда?
 - Правда.
 Алена помолчала и сказала:
 - А мне все равно страшно… Что он мне вколол?
 - Не бойся, - повторил Знахарь, - я все выяснил. Сейчас мы вернемся, и все будет в порядке.
 Спец вернулся, держа в руках две ржавые лопаты.
 - Пойдет? - спросил он, показывая их стоявшему внизу Знахарю.
 - Пойдет, - кивнул Знахарь, - пошли.
 Спец, балансируя лопатами, спустился по узкой сходне и направился вслед за Знахарем.
 Пройдя несколько шагов, Знахарь остановился, и, повернувшись к оставшейся в одиночестве Алене, сказал:
 - Если что, стреляй не раздумывая.
 Алена кивнула, а на лице спеца, взглянувшего на тоненькую молодую девушку, отразилось сильное сомнение.
 - А она сможет? Мушкет-то серьезный!
 - Девочка выросла в тайге, в семье охотников.
 - А-а-а… Ну, тогда другое дело.
 И они пошли по следам, уводившим за скалы.
 Через час энергичной работы четыре трупа были без затей закопаны в песок, а тело Наташи, завернутое во все нашедшиеся тряпки, похоронено отдельно и неглубоко. Знахарь рассчитывал на следующий же день вывезти ее отсюда и нормально похоронить на кладбище. Сухой песок давал надежду на то, что за один день с телом ничего не случится.
 Когда скорбный труд был окончен, невольные могильщики присели на торчавшие из песка камни и закурили. Знахарь придирчиво осмотрел место событий и остался удовлетворен. О произошедшей здесь трагедии нельзя было даже догадаться.
 Теперь оставалось только…
 Он небрежно пошарил по карманам широких холщовых брюк, как бы ища что-то, и сдвинул предохранитель «Беретты», громко кашлянув при этом, чтобы заглушить щелчок.
 - Как тебя зовут? - спросил он у сидевшего в пяти метрах от него отставного спеца, который сосредоточенно выпускал в неподвижный воздух тончайшую струйку дыма, освещенную вечерним солнцем.
 - Костя, - ответил спец и, смахнув со лба пот, ответил Знахарю спокойным взглядом.
 - Тезка… - Знахарь усмехнулся.
 - Ага, тезка, - кивнул Костя, - да ты, Знахарь, не мучайся, не стоит.
 Знахарь удивленно посмотрел на тезку, а тот, все так же спокойно глядя ему в глаза, сказал:
 - Я ведь знаю, о чем ты сейчас думаешь. Ты не можешь решить, то ли похоронить меня здесь вместе с остальными, то ли нет. Что - не так?
 Знахарь прищурился.
 - Я Наташу еще с учебки знал, - снова заговорил Костя, глядя вдаль, - даже был в нее влюблен. Мы тогда все в нее влюблены были. А теперь…
 И он посмотрел на то место, где под метром песка неподвижно лежала его бывшая любовь.
 Потом он снова взглянул на Знахаря и сказал:
 - Я ушел из Конторы пять лет назад. И с тех пор занимаюсь тем, чем считаю нужным. А последние два года, когда вы с Наташей стали… ну, в общем, быть вместе, я по ее просьбе постоянно вел тебя. Так сказать, - ангел-хранитель.
 Он засмеялся и добавил:
 - А ты и не замечал даже. Значит, я хороший шпион. Ты ведь так ее называл?
 Знахарь кивнул, не зная, что и сказать.
 - Ты не мучайся, не соображай там ничего так судорожно, не надо. Я сам тебе все расскажу. Наташа доверяла мне, и я знаю о тебе почти все, кроме той информации, которую ты сам тщательно скрываешь от всех. Я, например, знаю, что у тебя где-то здесь какие-то сокровища, а какие именно и где - мне неизвестно. Наташа мне этого не говорила. Все твои телодвижения мне отлично известны, и во многих из них я принимал участие. Кокаин для дяди Пашиной братвы в Египте - моя работа. Н у… Еще я лично вклеивал в Библию инструкцию по использованию ракетного ранца.
 Знахарь удивленно вскинулся и уставился на довольного такой реакцией Костю.
 - Еще много чего было, но сейчас это не важно. Главное, что ты уже не будешь выхватывать из штанов пушку. Так ведь?
 - Да, пожалуй, - медленно ответил Знахарь, понимая, что только что он чуть было не совершил невероятную глупость.
 - А ведь ты был готов завалить всех нас, как капитан Флинт на Острове Сокровищ. Правда?
 Знахарь сам до последней минуты старался не думать об этом, но другого выхода у него не было, и он понимал, что бывшие федералы, знающие о сокровище мурзы Казанского, ему совсем не нужны и даже смертельно опасны.
 Он нахмурился и спокойно вытащил из кармана «Беретту».
 Посмотрев на пистолет, а потом на Костю, он сказал:
 - Расскажи мне подробно, что сказала тебе Наташа об этой поездке сюда.
 - А рассказывать особенно нечего. Она позвонила мне и сказала, чтобы я взял двух ребят, но таких, чтобы не переживать за них в случае чего, и подтягивался в Казань. А когда я спросил ее, что у тебя здесь за дела, она засмеялась и ответила, что дела, как всегда, - миллионные. А про то, что дело пахнет кладом, я догадался уже здесь.
 Знахарь держал в руке пистолет и молчал, глядя в песок.
 Наконец он поднял на Костю холодный взгляд и спросил:
 - Ты один?
 - Да, я один, - ответил Костя, - я вообще детдомовский. А сейчас - ни жены, ни семьи, ни детей, ни друзей. Короче говоря - один в полном смысле этого слова.
 - Теперь ты будешь со мной, - сказал Знахарь и решительно поставил «Беретту» на предохранитель, - я не убил тебя только потому, что ты по большому счету ничего не знаешь о моих делах.
 - Я это понял, - сдержанно ответил Костя.
 - Вот и хорошо, - сказал Знахарь вставая и беря две сумки и одну из лопат, - бери остальное и пошли. Нам нужно успеть ввести Алене вакцину, иначе мне придется попросить тебя, чтобы ты меня пристрелил.
 - Не придется, - сказал Костя, вешая на себя оставшиеся сумки, - а какая вакцина нужна?
 - Противостолбнячная сыворотка. Этот ублюдок вкатил девчонке такую толпу бацилл, что их хватило бы на целый полк.
 Знахарь взглянул на часы и сказал:
 - У нас осталось не больше четырнадцати часов. Потом может быть поздно. Надо спешить.
 Костя кивнул, и они быстро зашагали по песку прочь от того места, где полтора часа назад гремели выстрелы и лилась кровь.
 Огромное красное солнце опускалось в далекий лес на противоположном берегу Волги, и от него по воде протянулась ослепительная золотая дорожка, оканчивавшаяся у ног сидевшей на берегу девушки.
 В руках у девушки был вороненый дробовик «Моссберг», но она забыла о нем. Ее мысли растворялись в плавящемся золоте солнечного отражения, которое тонуло в глубоком синем небе, опрокинувшемся в воду.
 Заканчивался жаркий летний день.




 Эпилог


  На крыше одного из высоких старых зданий в самом центре Города располагался летний ресторан. Панорама, открывавшаяся перед его посетителями, была, как и говорилось в рекламе этого заведения, величественной и располагала к размышлениям о славном прошлом и неясном будущем Города. 
  За одним из столиков, который стоял с краю, рядом с каменной балюстрадой, огораживавшей плоскую крышу здания, сидели четверо молодых мужчин. Один из них был одет в летний холщовый костюм и белоснежную сорочку, имел при себе тросточку, а на его ногах красовались дорогие потертые штиблеты из крокодиловой кожи. Завершала портрет черная шелковая повязка, пересекавшая его загорелое, чисто выбритое лицо. 
  Троих других никак нельзя было назвать опорой нации. 
  Одеты они были аккуратно, но как-то уныло. На всех троих в этот жаркий летний вечер были черные брюки, черные ботинки с квадратными носами и темные рубашки. Короткие стрижки и маловыразительные лица с помятыми носами и ушами намекали на то, что от этих ребят нужно держаться подальше. А недобрые угрожающие взгляды, которые они по привычке бросали по сторонам, лишь подтверждали это. 
 -  Так ты мне объясни, Знахарь, - сказал один из них, продолжая непростой разговор, который шел уже около получаса, - у тебя-то какой интерес во всем этом деле? 
  Знахарь повертел в руке пустую бутылку из-под пива «Грольш», и рядом со столиком тут же появился официант, который почтительно заменил пустую бутылку на полную. Знахарь кивнул, и официант исчез. 
  Налив себе пива, Знахарь с наслаждением приложился к высокому стакану и только после этого посмотрел на Ганса, ожидавшего ответа на этот непростой вопрос. 
  Пять дней назад двери «Крестов» неохотно распахнулись, и беспредельщик Ганс, сидевший под следствием по обвинению в вульгарном тупом бандитизме, вышел на свободу. Свобода эта была относительной, потому что вышел он под подписку о невыезде, но встретивший его на «Джипе» человек Знахаря, представившийся Костей, сказал, что это все ерунда, за все заплачено и дело будет закрыто в ближайшее же время. 
  Ганс был безмерно благодарен Знахарю, но выразить эту благодарность лично смог только через пять дней, когда ему сообщили, что Знахарь ждет его в ресторане на крыше одного старинного дома. Кроме приглашения на эту встречу ему передали, что он может взять с собой двух своих наиболее надежных людей. Ганс с радостью согласился, и рандеву произошло в назначенное время, в назначенном месте и к общему удовольствию. 
  Ганс понимал, что за такую непростую услугу, которой являлось освобождение из «Крестов», придется заплатить, но это не тяготило его. То, на что он рассчитывал, исходя из полунамеков, полученных от Знахаря еще в камере, вполне его устраивало и полностью совпадало с его собственными планами и убеждениями. 
  Но Знахарь… 
  Ганс не понимал, что ему нужно. 
  С одной стороны, все нормально. Знахарь хочет загасить и усмирить тех воров, которые давно отошли от понятий и сами превратились в жадных барыг. Тут все ясно. С другой стороны, он сам вор в законе и, похоже, не очень-то этим доволен. 
  Этого Ганс не понимал. Как бы то ни было, такое звание - это и власть, и авторитет, и возможности, и многое другое. Хоть Ганс и ненавидел этих фальшиво игравших в разбойничью честь двуличных крыс, но сам был уголовником и понимал, что отказываться от положения глупо. А Знахарь, хоть и не отказывается от сана, но… В общем, непонятно это все. 
  Ганс смотрел на Знахаря, смаковавшего пиво, и ждал ответа. 
  Наконец Знахарь облизнул губы и, поставив пустой стакан на стол, сказал: 
 -  Какой, говоришь, лично у меня интерес в этом деле? 
  Конечно же, у Знахаря был свой интерес. 
  Но Гансу знать об этом не полагалось. Пусть продолжает думать, что одноглазый Знахарь действительно предпочел отжившим свое авторитетам молодых беспредельщиков. Пусть верит, что Знахарь встанет во главе новой криминальной волны, которая сметет старый уголовный мир и воцарится на всей территории России. Пусть мечтает, что любому, кто с уважением к себе скажет: «Я - вор»,   -  можно будет ответить: «Вор? Иди воруй!». И тогда по земле будут ходить свободные люди, презирающие все законы, выдуманные дураками, и никто не будет пытаться захватить власть в сообществе этих людей и навязать им очередные никчемные законы. 
  Так думал Ганс, и его мысли вовсе не были тайной для Знахаря, сидевшего напротив и не спешившего ответить на заданный вопрос. Знахарь, конечно же, знал, что нужно сказать Гансу, чтобы он успокоился и обрел уверенность в том, что все идет так, как надо. 
  Он сказал: 
 -  Видишь ли, Ганс… Я понимаю, что тебе хочется знать, почему это я, авторитет, вор в законе, иду против своих, против тех, кто выдвинул меня на такое высокое положение. Я могу удовлетворить твое любопытство лишь отчасти. Но этого должно хватить. 
  Он вылил в стакан остатки пива и, разглядывая медленно опускавшуюся густую пену, заговорил: 
 -  Я начну с самого начала, и поэтому ты услышишь вещи, о которых знаешь сам, а кроме того, я буду повторять то, что уже говорил раньше. Но это будет моя окончательная речь, и поэтому потрудись ее запомнить. Можешь даже потом тезисы написать. Как Ленин. 
  Все засмеялись, и Знахарь, чувствуя, что шутка прошла нормально и погасила напряженное ожидание, продолжил: 
 -  Есть хорошие мальчики, которые переводят старушек через дорогу, а есть плохие мальчики, которые двигают у этих старушек кошельки. Есть хорошие мужчины, которые зарабатывают деньги и покупают на эти деньги золото, квартиры и машины, а есть плохие мужчины, которые забирают у них все это. Есть хорошие люди, которые путаются у плохих под ногами и мешают им, и есть плохие люди, которые убивают их, чтобы не мешали. Эти плохие мальчики, плохие мужчины и плохие люди - мы. Это наша судьба, и нам от нее не уйти. И раз мы созданы такими, значит, мы для чего-то нужны. Как в природе есть хищники, так и среди людей есть бараны и волки, которые их жрут. Мы - хищники, и никуда от этого не деться. Такова жизнь. 
  Три хищника, сидевшие напротив Знахаря, согласно закивали, и на их серьезных лицах читалось согласие с тем, что быть хищником непросто и что эта жизненная дорожка не так легка, как может показаться с первого взгляда. 
  Окинув собеседников проницательным взглядом, Знахарь закурил и сказал: 
 -  В стае хищников никто не требует дани от других, никто не живет за счет другого. Все охотятся дружно и честно. Но люди - более сложные существа, и для того, чтобы не возникало разногласий, нужна договоренность. Так возник воровской закон. И если бы он был таким, как в самом начале, когда его еще не подгребли под себя жадные и подлые жабы, которым все равно, на ком нажиться - на баране или на своем же волке,   -  то я ратовал бы за него обеими руками и, скажу вам прямо, уничтожал беспредел. Но… 
  Знахаря слушали внимательно, и, выпустив дым, он продолжил излагать милые сердцу Ганса и его друзей идеи. 
 -  Но… Время показало, что воровской закон исчерпал себя. Он извратился и умер. И это совершенно естественный процесс. Иначе и быть не могло. Это - как с коммунизмом. Начали строить, вроде все здорово, а что из этого вышло? 
  Знахарь посмотрел на слушателей, и они согласно кивнули. 
 -  Вот именно. И теперь этот труп надо уничтожить, потому что иначе он заразит своим гниением все вокруг, и тогда… Мне даже страшно подумать, что тогда. Но для этого нужно новое движение, новые идеи, новая кровь. И это - вы. 
  Знахарь откинулся на ажурную спинку стула и с улыбкой посмотрел на три бурдюка с новой кровью, сидевшие перед ним. Бурдюки были жилистыми, мускулистыми и горели желанием внедрять в застоявшуюся жизнь новые идеи и новое движение. 
 -  Ганс сказал мне, что вы рассчитываете на меня как на лидера новой волны криминала… Что ж, пусть будет так. Я не возражаю. Но все вы должны понимать, что это снова организация, снова правила, которых нужно будет придерживаться, снова - не удивляйтесь этому - закон. Но это будет другой закон. Мы сметем все старое и на этом месте построим свою, новую, систему. И в ней не будет места разжиревшим авторитетам, которые не думают ни о чем, кроме собственных кубышек и генеральских дач, и в этом законе будет предусмотрена невозможность превращения человека в жадного барыгу. И главным пунктом должна быть дисциплина. Именно дисциплина, и не что иное. 
  Знахарь посмотрел на Ганса, тот понимающе кивнул и сказал: 
 -  Понятное дело! Дисциплина - юбер аллес. 
 -  Совершенно верно, - подтвердил Знахарь, - именно юбер аллес. И наказание за нарушение нового закона - смерть. Только так. 
  Он прищурился и испытующим взором оглядел сидевших напротив него людей, как бы желая убедиться, что никто из них не склонен к слабости и нарушению дисциплины. 
  Но их лица были тверды, как камень, а хмурые и решительные взгляды, которыми они ответили Знахарю, говорили только о том, что дисциплина - юбер аллес, а если кто сомневается, то тут ему и конец придет. 
 -  Вы не знаете всего, - нахмурившись, сказал Знахарь, - но придет время, и когда вы сможете понимать некоторые вещи, пока что недоступные для вас, я расскажу вам о них. Без обид? 
 -  Без обид, - ответил за всех Ганс. 
  Он точно знал, что двое его друзей несколько простоваты для обсуждения некоторых аспектов бытия и философии и что время понимания, о котором только что сказал Знахарь, для них не наступит никогда. Но они были верными и надежными людьми, и Ганс ценил их именно за это. А еще за смелость, бесстрашие и безжалостность, которые у других людей назывались одним словом. 
  И слово это было - беспредел. 
 -  На сегодня хватит, - сказал Знахарь, - если есть вопросы, задавайте. 
 -  Вопросов нет, - ответил Ганс, поднимаясь из-за стола. 
  Двое его соратников по беспределу тоже встали. 
  Встал и Знахарь. 
 -  Мне было очень приятно говорить с вами и еще раз убедиться в том, что между нами - полное взаимопонимание, - сказал Знахарь, пожимая крепкие и надежные руки будущих соратников. - Мы сделаем то, о чем говорим. Мы изменим жизнь к лучшему. 
  Ганс по-военному кивнул, резко опустив и опять подняв голову, потом преданно посмотрел в глаза своему, наконец-то обретенному «фюреру» и, четко повернувшись кругом, направился к выходу. Двое его дружков последовали за ним. 
  Глядя им в спины, Знахарь усмехнулся и снова сел в кресло. 
  Достав трубку, он нажал несколько кнопок и, дождавшись ответа, спросил: 
 -  Ну как, все слышал? 
 -  Все до последнего слова, - в голосе телефонного собеседника послышалась улыбка, - вот они как раз проходят мимо меня. 
 -  У них хвостов не было? 
 -  Обижаешь тезку! Что же я - не профи? 
 -  Ладно, ладно, - снисходительно ответил Знахарь. - Когда убедишься, что они отвалили, поднимайся ко мне, попьем пивка. 
 -  О’кей, - ответил другой Костя и отключился. 
  Знахарь жестом подозвал официанта и сказал ему: 
 -  Принеси-ка нам еще пивка и… пожалуй, крабов. Крабов - побольше. На двоих. 
  Официант вежливо кивнул и отправился выполнять заказ, а в дверях появился недавний телефонный собеседник Знахаря. Это был тот самый Костя, которому удалось остаться в живых после разговора со Знахарем на берегу Волги. Бывший спец, по всей видимости, наслушавшийся от Наташи хвалебных отзывов о Знахаре, относился к нему с большим уважением, но без всякого подобострастия. Знахарю это понравилось, и он решил сделать профессионального шпиона, как любила говорить Наташа, своей правой рукой. 
  Усевшись напротив Знахаря, Костя с улыбкой посмотрел на него и сказал: 
 -  Ну ты им и наворотил! Будь Ганс поумнее, он бы наверняка понял, что ты просто вешаешь им лапшу на уши. Ты, когда катил на воров, явно перебрал. 
 -  Да уж… - усмехнулся Знахарь, - ладно, ты давай пей пиво. Сейчас халдей крабов принесет. 
 -  Крабов? Ух ты, здорово! Я тысячу лет не ел крабов, - обрадовался Костя. 
 -  Вот сейчас и отыграешься, - сказал Знахарь. 
 -  Не сомневайся, - уверил его Костя, - за всю тысячу лет. 
  Знахарь кивнул и снова вернулся мыслями к только что окончившемуся разговору с беспредельщиками. 
  С ними было все ясно. 
  Они всегда были готовы убивать, разрушать, уничтожать… 
  Оставалось только направить их энергию в нужное русло, и начнется такое… Знахарь представил, как он сталкивает лбами две такие мощные силы, и ему стало жутко. 
  Но… Почему только две? 
  И, будто прочитав его мысли, Костя спросил, вскрывая гигантскую крабовую клешню размером с ловушку хоккейного вратаря: 
 -  Ну, хорошо. Беспредельщиков ты натравишь на воров. Те не замедлят с ответом, и это будет очень интересно. А как же менты и чиновники? Ты что, хочешь их обидеть и не пустить в эту увлекательную игру? 
 -  Вот еще! - возмутился Знахарь. - Как же без них-то? Обязательно с ними, без них ничего и не получится. 
 -  Вот и я говорю, - невнятно пробубнил Костя, вгрызаясь в краба. 
  Знахарь задумчиво посмотрел на своего нового помощника, увлеченно пожирающего давно забытый деликатес и, налив себе пива, спросил: 
 -  Слушай, Костя, а у вас там, в этом федеральном шпионском ликбезе, преподавали теорию провокации? Может быть, это как-нибудь иначе называлось, но, в общем, ты, надеюсь, понял. 
  Костя оторвался от краба и, вытерев рот салфеткой, ответил: 
 -  По части провокации лучше меня ты никого не найдешь. Могу поссорить кого угодно с кем угодно, хоть самого Аллаха с пророком Мухаммедом. Ты не беспокойся, мы все организуем в лучшем виде, и они бросятся друг на друга, как пауки в банке. Главное - самим не угодить под их горячие руки. Сейчас, погоди, я с крабом разберусь и расскажу тебе о великом искусстве провокации все, что знаю. А знаю я об этом немало. 
  Знахарь кивнул и представил себе, как воры, менты и чиновники начинают перегрызать друг другу глотки. 
  Картина получилась приятная, и он улыбнулся. 
  Как пауки в банке… 
  Только банкой этой теперь была вся Россия. 
 Конец




 This file was created


 with BookDesigner program


 bookdesigner@the-ebook.org


 17.05.2008




This file was created



with BookDesigner program



bookdesigner@the-ebook.org



17.05.2008