---------------------------------------------


 Святослав Владимирович САХАРНОВ
 ТРЕПАНГОЛОВЫ



 ЖИЛ СТАРИК СО СВОЕЮ СТАРУХОЙ


 Однажды я сделал рисунки к сказке о рыбаке и рыбке.
 — М-да, — сказали в редакции, где я работал, — ну и рыбак у вас получился! Не рыбак, а молотобоец. И старуха тоже — прямо борец. А это что — корыто?
 — Корыто.
 — Корыто лучше. Это рыбка?
 — Рыбка.
 — Рыбка хорошо. Вы её по памяти рисовали?
 — По памяти. Это черноморский карась-ласкирь. Видите, на хвосте у него чёрное пятнышко?
 Я рассказал все ласкирьи приметы.
 — Э-э, батенька, — сказали мне, — какие у вас знания! Так, может быть, вам не старух надо рисовать, а рыб? Может, вам съездить на Дальний Восток? Там готовится книга «Морепродукты». Попробуйте её иллюстрировать.
 — Что ещё за морепродукты? Консервы?
 — Нет, животные. Рукопись пока не поступила. Во Владивостоке её пишут для нас двое учёных — муж и жена. Им уже сейчас требуется художник. Так поедете?
 — Раз посылаете, — сказал я, — придётся ехать. А как будет со сказкой?
 — Не пойдёт. Вы только вслушайтесь: «Жил старик со своею старухой…» Это Пушкин. Музыка! А у вас что? Корыто. Да рыбка.




 СОБИРАЮСЬ В ДОРОГУ


 Дома меня ждали сестра Зина и мать.
 — Как — ехать? Да ещё на Дальний Восток! — всполошились они.
 — Вот так. Посылают.
 — Это же так далеко!
 — Тихий океан… Мой чемодан не видели?
 Начали собирать меня в дорогу.
 — Альбом, краски, карандаши, — бормотал я.
 — Галстук! — предупредила сестра.
 Галстук я потихоньку вытащил.
 — Батон и кусок плавленого сыра. Я завернула его в тряпочку, — говорила мать.
 — Фотоаппарат, катушки с цветной плёнкой…
 — Ложка, стакан, соль…
 — Босоножки…
 — Стоп! Зачем мне босоножки?
 — Как зачем? Сейчас лето, все ходят в босоножках.
 — Но ведь это ДАЛЬНИЙ ВОСТОК! ОКЕАН. ОСТРОВ!
 — Ну и что же?
 Зина положила босоножки рядом с плавленым сыром.
 — А бокс? — вспомнил я.
 — Какой бокс?
 — Водонепроницаемый, для аппарата. Такая жёлтая камера с ручками.
 — Она лежит в ванной.
 Я принёс бокс и тоже уложил его в чемодан.
 Теперь, кажется, всё.
 У меня получилось всего два места: тяжёлый чемодан и лёгкий альбом для рисования. Широкий большой альбом — пупырчатые ватманские листы.
 Потом я поехал на аэровокзал и, к своему удивлению, купил билет на тот же день, на вечер.
 Мы начали прощаться.
 — Коля, ты ничего не забыл из нужных вещей? — спросила мать.
 — Ничего.
 — А если пойдёт дождь?
 — Сейчас лето.
 — А вдруг?
 Зина протянула мне свой зонтик.
 Я отстранил его.
 Я подошёл к вешалке и снял плащ. Старый, поношенный плащ. У него был такой вид, будто он объездил весь земной шар.
 Все моряки носят плащи. В плащах бьют китов и открывают новые земли.
 — Коля, не ленись писать. Обещай присылать письма.
 — Мама, это же далеко. Будем обмениваться телеграммами.
 — Ну хорошо. Только пиши все подробности. Нас интересует каждая мелочь. Вдруг с тобой случится несчастье. Не вздумай скрывать от меня правду!




 В САМОЛЕТЕ


 От Ленинграда до Хабаровска лететь не так уж и долго.
 Я уселся на своё место, сложил на животе руки и стал думать.
 Несколько лет назад я плавал на шхуне «Тригла» по Чёрному морю. Там я впервые опустился под воду.
 В Чёрном море ласковая прозрачная вода. От аквалангиста, когда он плывёт под водой, во все стороны исходит сияние. Это отражаются от его тела солнечные лучи. На Чёрном море вся вода пронизана солнечными лучами.
 Плывёшь, над головой гнётся ломкое стекло — колышется поверхность моря. Внизу дымится лиловая глубина…
 Вот я плыву, вытянув руки вдоль тела. Внизу дно — фиолетовое, поросшее кустиками цистозиры. Подо мной на камне лежит ёрш-скорпена. Золотой ёрш — в жёлтых причудливых пятнах. Вся голова в выростах-веточках. Завидя меня, ёрш снимается с места и начинает всплывать. Он приближается, растёт и становится большим, как собака, прижимается мордой к моей ноге и начинает толкать её…
 Толк! Толк!
 Я просыпаюсь.
 Я сижу в кресле, вытянув ноги в проход между креслами.
 Девушка-стюардесса осторожно носком туфли отодвигает мою ногу в сторонку.
 Я говорю: «Простите!» — и начинаю устраиваться поудобнее. Откидываю кресло — плохо. Наклоняюсь вперёд — ещё хуже. Сваливаюсь набок.
 Некуда деть ноги!
 Я снова вытягиваю их в проход. На них тотчас же наступает какой-то пассажир.
 ЧТО ЕМУ НЕ СИДИТСЯ?
 Я заталкиваю ноги под переднее кресло. Пробую убрать — ноги застряли. Я потихоньку расшнуровываю ботинки и вытаскиваю по очереди: сперва ноги, потом ботинки.
 Наконец я укрепляю перед собой столик, достаю блокнот и карандаш. Начинаю рисовать. Я рисую самолёт, девушку-стюардессу, аквалангиста, от которого исходит сияние, и пятнистого ерша-скорпену. Потом я рисую МОРЕПРОДУКТЫ. Они похожи на людей — с бородами, в масках, очень таинственные.




 ВО ВЛАДИВОСТОКЕ


 От Хабаровска до Владивостока я доехал поездом.
 На вокзале меня встретили учёные — муж и жена. Те, что пишут книгу. Он был большой и шумный, она — тихая и маленькая. Оба в очках и с портфелями.
 Мы шли по владивостокской улице.
 — Морепродукты? О-о-о! — кричал на всю улицу учёный-муж. — У них огромное будущее. Мировой промысел нерыбных уже достиг пяти миллионов тонн. Из них моллюсков — три миллиона, ракообразных — миллион. Десять лет — и рыбы останутся позади. Правда, Лиза?
 Учёная-жена кивнула.
 — Моя фамилия Букин! — продолжал кричать он. — А это Лиза. Зовите нас так.
 Он бросился на мостовую и остановил такси.
 Мы поехали в институт.
 В институте вдоль стен стояли стеклянные шкафы. В каждой комнате было много столов. За столами сидели сотрудники и что-то писали.
 — Из морепродуктов Дальнего Востока нас больше всего интересуют… Вы записываете?
 Я достал блокнот.
 Букин подвёл меня к стеклянному шкафу.
 — Вот они. Трепанг… Ещё трепанг… Морской ёж. Мидия. Устрица…
 — Я ел устрицы…
 — Раковина трубача. Водоросль анфельция, осьминог и…
 — Кальмар, — подсказала Лиза.
 — Конечно, кальмар. Но лично я уже много лет работаю над изучением трепангов. Трепанги съедобны и, как утверждают японцы, целебны. У трепангов интересное строение. Полюбуйтесь на них. Красавцы!
 Трепанги в шкафу были похожи на чёрные капустные кочерыжки.
 — Не забудь, что товарищу надо успеть на катер, — сказала Лиза.
 — Я помню. Всех, кого я назвал, вы должны нарисовать в книге. В ней будут рисунки и фотографии.
 — Я взял аппарат.
 — Прекрасно. А мы всё устроили: вы будете жить на острове Попова. Там рыбокомбинат, приветливые, знающие рыбаки. Ловят они не рыбу, а морепродукты. То, что нам нужно. Морепродукты…
 — Прошу вас, — сказал я, — не повторяйте так часто это слово. У меня от него мороз по коже.
 Лиза рассмеялась.
 — До свидания, — сказала она. — Катер ходит от городского причала два раза в день. Не опоздайте. На остров мы послали письмо. Вас там ждут… Адрес острова? Хорошо, мы сообщим его сегодня в Ленинград.




 ОСТРОВ ПОПОВА


 Катер был весь белый и закрытый. Только в носу у него был кусочек открытой палубы.
 Он шёл, ударяясь носом о волны. Вода взлетала и падала дождём на палубу.
 Пассажиры были сухие. Они все сидели внутри, под крышей. Все в плащах и резиновых сапогах. Сразу видно — моряки и морячки.
 Я вышел на палубу. Мы проходили маяк. Маленький маяк на конце длинной косы. Волны, которые шли с моря, останавливались около неё.
 Город был уже позади. Катер поворачивал, и за кормой двигался порт: мачты, трубы, краны на причалах, жёлтые и серые дома на сопках.
 Впереди показалась скала. Она стояла отдельно, одна в море, и была из двух половинок. Одна половинка — задранная вверх, как нос тонущего парохода, вторая — наклонная, как труба.
 Громадный остров заслонил Владивосток. Он закрыл от меня причалы, трубы. Одна телевизионная мачта осталась торчать в небе.
 Мы плыли вдоль берега.
 Через час показался зелёный край нового острова.
 — Кто тут спрашивал остров Попова? — сказал матрос, выходя из рубки. — Вам выходить, гражданин.




 ТЫ, БАТЮШКА, КТО?


 По деревянному широкому причалу пассажиры сошли на берег. Они шли, повизгивая резиновыми сапогами. Только я не повизгивал. На мне были лёгкие чёрные полуботинки. Я поднял чемодан, взял под мышку альбом и пошёл следом.
 Рыбокомбинат начинался у самого причала.
 За дощатым невысоким забором стояли вытащенные на берег катера. Бревенчатые подпорки держали их. Подпорки упирались в смолёные катерные днища. Днища блестели. Берег пах смолой и рыбой.
 У ворот комбината дежурила старуха.
 Я поставил около неё чемодан.
 — Ты, батюшка, куда? — спросила старуха.
 — Мне бы начальство найти. Я из города.
 — Наниматься пришёл?
 — Плавать.
 — Ты, случайно, не трепаншшик?
 Я не понял.
 — Я по казённому делу. Командировочный. Где правление комбината?
 — Контора? Вон она.
 В конторе моему появлению не удивились.
 — Знаем, было письмо, — сказала кудрявая секретарша. — Директор приказал принять и разместить. Жить будете в общежитии, плавать на МБВ-10.
 — МБВ — что? — переспросил я.
 — Десять. Морской бот водолазный номер десять. Фамилия шкипера Телеев… Клава, где сейчас МБВ-10?
 — В море, — донеслось из-за стены.
 — Тогда ждите до утра. Вот вам записка в общежитие, к коменданту.
 Когда я опять проходил ворота, старуха посмотрела на меня и сказала:
 — Нет, батюшка, ты не трепаншшик!.. Комнату снимать будешь? Есть у меня, недорого.
 — Не надо.
 Я нашёл общежитие.
 Громадная, с прямой солдатской спиной женщина-комендант прочитала записку, сказала: «Комната, так точно, есть» — и повела меня в конец коридора.
 — Только кровать плохая, — объяснила она, — я вам завтра хорошую дам. Вот ваша комната.
 Открыла дверь.
 Я внёс в комнату вещи, разделся и повалился на скрипучую, шаткую кровать.
 В голове у меня ревели моторы, стучали колёса поезда.
 Я лежал с открытыми глазами до тех пор, пока из вечерней темноты не выплыла скала, похожая на тонущий пароход. Она заслонила для меня весь мир, и я уснул.




 ТЕЛЕГРАММЫ


 Утром мне неожиданно принесли телеграмму:

 ВОЛНУЕМСЯ КАК ДОЛЕТЕЛ ТЕЛЕГРАФИРУЙ ПОДРОБНОСТИ ПОЛЕТА

    МАМА ЗИНА

 Как они быстро узнали мой адрес!
 Я ответил:

 ДОЛЕТЕЛ БЛАГОПОЛУЧНО САМОЛЕТЕ ЗАСТРЯЛА НОГА

    КОЛЯ

 Здесь всё было правда и были подробности.




 ПРИВЕТЛИВЫЕ РЫБАКИ


 Отправив телеграмму, я пошёл искать МБВ-10.
 За забором, около которого я проходил в первый день, прямо на берегу стояли цеха. От цехов в море уходили причалы. Рыбацкие судёнышки побольше и поменьше покачивались около них.
 — Где тут МБВ-10? — спросил я.
 Мне показали.
 В самом конце причала стоял низенький деревянный бот. У него был прямой нос, крыша над моторным отделением и рулевое колесо на корме. На носу лежали два зелёных водолазных костюма и стояли два медных глазастых шлема. Белые резиновые шланги, как змеи, свернулись около них.
 На корме стоял матрос. Плотный, невысокий, совсем мальчишка.
 — Скажите, не вы будете Телеев? — спросил я его.
 Матрос перешёл к носовой каюте и крикнул вниз:
 — Володя!
 — Что?
 — Спрашивают.
 — Кто?
 — Кто вы будете? — спросил матрос.
 — Я, собственно говоря, художник.
 — Художник.
 — Здесь все художники.
 Из каюты на палубу один за другим вылезли три человека. Все они были в ватниках, на одном кепка-блин.
 — У меня есть задание, — сказал я. — Директор комбината разрешил…
 Человек в кепке сказал:
 — Жаботинский, ватник!
 Молодой матрос нырнул в каюту, вылез и положил передо мной на причал старую ватную куртку.
 — Заводи мотор! — сказал человек в кепке.
 Я понял, что это и есть Телеев.
 — Я не умею заводить мотор, — сказал я.
 Телеев поморщился:
 — Я не вам. Заводи!
 Моторист уже сидел в машинном отделении. Оттуда послышался лязг, мотор чихнул и взревел.
 Я понял, что они уходят в море.
 — Подождите, — сказал я. — Я не ожидал, что всё будет так быстро… У меня нет с собой аппарата. Он в чемодане.
 Мотор тарахтел. Палуба под ногами Телеева нетерпеливо вздрагивала.
 — Какого аппарата?
 — Фотоаппарата. У меня «Зенит-3М». У меня цветная плёнка.
 — Глуши мотор! — сказал Телеев.
 Мотор захлебнулся и умолк.
 — В чём дело? — спросил моторист, высовывая голову из люка.
 — Товарищ фоторепортёр. Надо подождать его.
 — Я не фоторепортёр, я художник. И потом, мне надо разобрать вещи, привыкнуть. А то сразу так — в море…
 — Как хотите. Сегодня — солнце.
 — А завтра его не будет?
 Телеев пожал плечами. Моторист в люке тоже пожал плечами. Они пожали плечами и переглянулись.
 Я сошёл на причал. Моторист скрылся в машине.
 Снова запустили мотор, матросы отвязали канат, и катер ушёл.
 Он ушёл в море, а я отправился домой.
 Да, да, сперва надо осмотреть остров. Надо привыкнуть.
 Я взглянул на часы — восемь часов утра.




 ОСТРОВА НА ГОРИЗОНТЕ


 Я шёл осматривать остров.
 Жёлтая дорога вела из посёлка в лес.
 Лес был густой, непролазный. Высокая, по пояс, трава росла между деревьями. На деревьях висели, как плети, тонкие суставчатые лианы.
 Я шёл по дороге. Справа от меня между верхушками деревьев чернела большая сопка. Слева шумело море. На верхушке сопки виднелась ровная площадка.
 Я шёл по лесу час, второй. Дорога не кончалась и не делала крутых поворотов. Сопка всё время была у меня справа, море — слева. Только тень моя передвигалась: сперва она прыгала позади, потом забежала сбоку и, наконец, появилась спереди.
 И тогда я понял, что кружу. Что дорога идёт по острову вокруг сопки и что если я пойду по ней дальше, то вернусь в посёлок.
 Я свернул к морю, прямо на шум волн. Они шумели совсем неподалёку, но как только я сделал несколько шагов, то сразу попал в болото.
 В невысокой траве лужами стояла вода. Глина не давала ей уйти в землю. Мелкому холодному болотцу не видно было конца.
 Я вернулся обратно. Ноги мокрые. Была не была! Махнул рукой и пошёл напролом через лес к сопке.
 Сопка была крутая и скользкая. Лес редел.
 Несколько шагов, и моя голова поднялась над вершиной.
 Вокруг до самого горизонта море! И острова.
 Острова были зелёные. Они плыли по морю; приближаясь к горизонту, становились голубыми.
 На вершине сопки кто-то выложил площадку из камней. ЗАЧЕМ?
 Наверно, задумал когда-то строить дом, заложил фундамент, а брёвна для дома затащить сюда не смог. А может, во время русско-японской войны на этой площадке стояли генералы и смотрели в подзорные трубы, как приближаются к Владивостоку серые японские миноносцы?
 Дул ветер, сильный ветер, которого не было внизу.
 На юге, в море, стояла розовая полоса тумана.
 Я обошёл площадку кругом и начал спускаться по тропинке вниз. Идти было скользко.
 ОТКУДА ЗДЕСЬ ТАК МНОГО ВОДЫ?




 ДОЖДЬ


 На следующий день я проснулся оттого, что кто-то барабанил по стеклу: тук-тук-тук…
 Я поднял с подушки голову.
 Небо было серое и плоское. С этого плоского неба на землю спускались серые нити. Шёл дождь. Крыши домов блестели. Блестели трава и листья деревьев. Дорога около дома потемнела. Из жёлтой она превратилась в коричневую.
 В дверь постучали.
 — Кто там?
 — Получите кровать.
 Я пошёл следом за комендантом в кладовую. Кровати все были с чугунными литыми спинками. Их нельзя было оторвать от пола.
 — Тяжесть-то какая!
 — Позвольте! — сказала комендант и подняла сразу две спинки, как пёрышки.
 Следом за нею я потащил кроватную сетку.
 В комнате комендант поставила спинки — они стали как вкопанные, — бросила между ними сетку. Сетка с лязгом вошла в пазы.
 — Готово, — сказала комендант, — сейчас постелю.
 Она привела в порядок кровать, сдёрнула со стола старую скатерть, принесла новую, сменила в графине воду. Раз-два — и готово.
 — Не понравится вам у нас, — сказала она на прощание, — быстро уедете.
 — Почему вы так думаете?
 — Знаю. Городским всем не нравится. Что тут? Одно кино.
 — Отчего же только кино? А природа? Острова кругом интересные.
 Комендант посмотрела на меня с недоверием:
 — Какие острова?
 — Те, что рядом.
 — Вы что, их видели?
 — Вчера на верхушку сопки лазил.
 Комендант вздохнула.
 — А вот я там не была. Пятый год на острове и всё не собралась. Всё некогда. То приезжают, то уезжают, то бельё, то кровати… Красивые они?
 — Острова? Очень. Все зелёные, а вода вокруг них голубая.
 Комендант ещё раз вздохнула.
 — Счастливо оставаться! — по-военному сказала она и вышла.
 Мне надо было на катер. Я достал из чемодана плащ, надел чёрные полуботинки и вышел из дома.
 Дорога раскисла и стала липкой. Она присасывалась к подмёткам. Полуботинки с писком отрывались от глины: чвик! чвик! Брызги летели во все стороны. Ноги тонули в лужах.
 Когда я дошёл до причала, мои чёрные полуботинки стали жёлтыми. На катере меня ждали, мы отошли от причала.




 К ОСТРОВУ СИБИРЯКОВА


 МБВ-10 тарахтел мотором, раскачивался на волнах, неторопливо шёл вперёд. На палубе, кроме меня, был один Телеев. Он стоял на корме за рулём и смотрел вперёд. Перед ним на машинном люке лежал бинокль.
 Впереди был западный берег залива.
 С неба падала морось. На люке, на медных водолазных шлемах — всюду были капли. У Телеева промокла кепка. Она была сплющенная, как блин, и блестящая.
 — Скажите, — спросил я, — что мы будем ловить?
 — Трепангов.
 — А где?
 Шкипер пожал плечами.
 Ветер был несильный, но с моря шла тяжёлая пологая зыбь. Она лениво раскачивала бот.
 Мы подошли к берегу. Здесь зыбь вела себя совсем по-другому. Она выбегала на мелководье, поднималась горой и с рёвом обрушивалась на камни. Вода около берега была мутная и кипела.
 Вся команда вышла на палубу.
 — Нельзя здесь работать! — сказал Телеев. — Придётся идти прятаться.
 — К Сибирякову?
 — Туда.
 Ко мне подсел один из матросов.
 — Можно посмотреть? — спросил он и показал на фотоаппарат.
 Прежде чем дать ему камеру, я сам посмотрел через неё на море. В зеленоватом стекле отражались хмурые берега. Шевелилась белёсая горбатая зыбь.
 — Сейчас будем проходить кекур Колонну! — сказал матрос. — На ней нерпы живут. Вот она.
 Катер проплыл мимо одинокой, торчащей из воды скалы. Она и верно была похожа на колонну. С одной стороны от скалы отходила в море коса. На косе лежало несколько чёрных тюленей — нерп.
 Услыхав катер, нерпы нехотя поднялись.
 Я взял у Телеева бинокль и стал их разглядывать. У нерп были усатые собачьи морды и блестящие — бусинами — глаза. Кипящая пена подкатывалась под их лоснящиеся бока.
 Самая осторожная из нерп сползла в воду.
 Катер отвернул, оставил кекур Колонну за кормой и направился к острову Сибирякова. Здесь в тихой, укрытой от волны и ветра бухточке Телеев отдал якорь.
 Первым под воду полез он сам.




 ПИТОМЗА


 За бортом пузырилась вода. Гладкий след, который оставался за водолазом, шёл кругами. Телеев бродил по дну.
 — Как танк ходит, — с уважением сказал матрос.
 Его звали Володя Шапулин. Пока мы шли к острову, он рассказал мне о команде.
 Шкипер катера, он же старший водолаз, — Володя Телеев.
 Моторист — Самойлов. Прозвище — Дед.
 Матрос — Веня Жаботинский. Второй водолаз — он, Шапулин. И всё.
 Команда — четыре человека. Когда много работы, Телеев берёт с собой ещё одного-двух водолазов.
 Сейчас работы немного.
 — Трепанга стало меньше. Выбрали его, — объяснил Володя. — Надо новые места искать. Раньше, бывало, только спустишься, готово — полная питомза <Питомза — верёвочный мешок. В неё собирают трепангов.> . А сейчас!..
 Передо мной около телефона стоял Дед. Он был молод, белобрыс и на деда ничуть не похож. Только нос широкий, как у Деда Мороза.
 Телеев сделал под водой ещё круг и начал приближаться к катеру.
 — Стой! — крикнули ему в телефон.
 Пузыри всплывали уже у самого судна.
 На дно опустили на верёвке карабин — стальной крючок с защёлкой. На карабине — пустую питомзу.
 — Готов! — прохрипел телефон.
 Верёвку стали тащить.
 Из глубины показался серый мешок, набитый чем-то блестящим, коричневым.
 Питомзу перевалили через борт, раздёрнули шнурок, которым она была завязана, и из мешка на палубу хлынул поток шишковатых, скользких, похожих на кедровые шишки, червей.
 Это были трепанги. Большие — с ботинок, и маленькие — с кулак.
 Пустую питомзу, которую опустили на крючке, Телеев снял и оставил у себя.
 КАКОЕ ЗВОНКОЕ СЛОВО: ПИ-ТОМ-ЗА!




 РИСУНОК


 Трепанги лежали на палубе молча. Они шевелились чуть-чуть, почти незаметно.
 Шапулин и Веня выпотрошили их, промыли, уложили в бочку. Поверх налили воды.
 На палубе стояло три бочки.
 Это наша норма, наш план. Ради этих бочек мы и пришли к острову.
 Я сунул в бочку руку и вытащил оттуда трепанга. На ощупь он был совсем как резиновая игрушка. Упругие шишечки на его спине торчали во все стороны.
 Достал альбом и нарисовал его.
 Первый рисунок для книги готов.




 ОНИ ОЧЕНЬ РАЗНЫЕ


 Домой мы возвращались вечером. Я сидел вместе с Шапулиным на люке. В ногах у нас стояли бочки с трепангами.
 — Какие они все разные, — сказал я, — коричневые, жёлтые, пёстрые.
 Шапулин кивнул.
 — Разные, — сказал он. — Другой раз посмотришь на дне, каких только нет. Вон один с края лежит — совсем чёрный. А говорят, даже белые есть. Мне не попадались.
 — Белые как снег?
 — Не знаю.
 Сегодня Шапулин опускался последним. На нём уже был грубый свитер, штаны, связанные заодно с носками. Он сидел как большая шерстяная кукла. В горле свитер был растянут, и шея из него торчала.
 — Я школу после восьмого класса бросил, в техникуме учился, — рассказывал Шапулин. — В сельскохозяйственном. На механизатора. Моторы хорошо знаю. Неделя осталась до экзаменов — уехал. Сюда завербовался.
 — Что же так?
 — Не знаю, понесло… Здесь мотористом сначала был. Не понравилось: стучит сильно. И всё время внизу, без воздуха.
 — А как же ваш Дед?
 — Так он настоящий моторист, а я — так.
 На палубу вышел Жаботинский. Он потянулся, сделал упражнение — шпагат и полез на рубку набрать из бочки пресной воды.
 Из открытого люка кубрика повалил голубой ядовитый дымок. Загремели жестяные кружки. Жаботинский готовил чай.
 — Говорят, все животные бывают чёрные и белые, — сказал Шапулин, — даже слоны… Я учиться зимой хочу. Школу, дурак, бросил. Как думаете, теперь смогу?
 — Теперь тяжело будет. Не знаю.
 — Зимой мы на берегу болтаемся. Я буду стараться.




 БАМБУК


 Рядом с бочками лежал кусок бамбукового ствола. Настоящее бревно, только пустое и внутри с перегородками.
 ЗАЧЕМ ОНО?
 Когда про человека хотят сказать плохое, про него говорят: «Бамбук!»
 Придя домой, мы стали сдавать трепангов.
 — Жаботинский — бамбук! — крикнул Телеев.
 Ага!
 Но Веня не обиделся, а поднял бамбуковый ствол. У каждой бочки была сверху верёвочная петля. Жаботинский продел бамбук в такую петлю и положил конец ствола на плечо. За второй конец взялись Дед и Шапулин.
 Они подняли стокилограммовую бочку. Один конец держали двое здоровых парней, второй — маленький квадратный Жаботинский. Осторожно ступая, они понесли бочку с катера в разделочный цех.
 Я вспомнил: Жаботинский — знаменитый силач. Значит, Веня — по праву его однофамилец.
 И ещё я понял, зачем на катере бамбук. Тут никакое другое дерево не выдержит.




 ГАЛОШИ


 Дождь лил третий день подряд.
 Я сидел в комнате, как в плену.
 Дорога превратилась в реку из жёлтой грязи. Лужайки за домом стали чёрными.
 Я понял: мне нужны сапоги. Резиновые, высокие, как у всех на острове.
 Я надел свои раскисшие полуботинки, отправился в магазин.
 Магазин стоял на горе. Я лез к нему наверх по щиколотку в грязи, скользил, цепляясь руками за кусты. Жёлтые ручьи текли мне навстречу.
 Я ввалился в магазин и прохрипел:
 — Сапоги!
 Девушки-продавщицы очень удивились:
 — Вы это о чём?
 — Мне нужны сапоги. Резиновые. Сорок второй размер. Срочно. Высокие, до колен.
 — Сапог нет, — ответили девушки.
 Ноги перестали меня держать, и я упал на подоконник.
 — Поймите, — сказал я. — Приехал издалека. Мне надо всё время ходить. У меня есть босоножки. Но я не могу в них. Я тону в грязи.
 — Сапоги все разобрали, — сказали девушки.
 — Милые! — взмолился я. — Приехал издалека.
 — Катя, поищи, там какие-то ещё есть, — сказала продавщица постарше.
 Та, что помоложе, принесла из задней комнаты маленькие резиновые сапожки.
 — Только такие, — сказала она, — только детские, на пять лет.
 — Мне не пять лет. — Я чуть не плакал. — Мне тридцать четыре года. У меня сорок второй размер!
 — Странный вы человек, — сказала старшая. — Сапоги покупают заранее. Вам говорят ясным языком: взрослых сапог нет. Зимой…
 Я покачал головой. Зимой меня здесь не будет. Я буду ходить дома по асфальту в галошах…
 Стоп! Это идея!
 — А галоши у вас есть?
 — Сорок первый размер.
 — Давайте.
 Я заплатил деньги и получил пару блестящих, словно облитых маслом, галош. Примерил их. На полуботинки галоши были малы. Ничего!
 Я снял полуботинки и надел галоши. Я надел их просто так, на носки.
 Я знал, что спасёт меня. БОСОНОЖКИ. Они меньше, а в крайнем случае им можно обрезать носки.
 Пускай никто ещё не ходил в галошах, надетых на босоножки. Я буду первый.
 Мне не страшна теперь никакая грязь.
 Я вышел из магазина и пошёл самой серединой улицы. Я не шёл, а плыл по грязи. Как Колумб к Антильским островам.
 ТЕПЕРЬ ДОЖДЬ МНЕ НЕ СТРАШЕН!




 ЛЕСНЫЕ ВОДОПАДЫ


 Я шёл по лесу.
 Лес был мокрый, сырой. В нём хорошо слышались все звуки.
 За мной кто-то шёл следом.
 Я сразу заметил это. Шагов слышно не было, но ветки позади то прошумят, то замолкнут. То сзади, то сбоку.
 Я остановился и стал ждать.
 И тут совсем рядом, под соседним деревом, кто-то как забарабанит. Я — туда. Никого.
 Постоял на месте, послушал и понял.
 Шумели капли. Маленькие капли воды. Сорвётся капля с самой макушки, упадёт пониже на лист. А там, на листе, другая капля лежит. Сольются они, станет листу невмочь держать их, прогнётся и уронит — уже две капли. А там, ниже, четыре… восемь… И рухнул вниз дробный лесной водопад.
 Послушал я и пошёл дальше. Шёл, пока не наткнулся на развалины. Видно, стоял здесь когда-то дом. Только, наверное, очень давно. Тут фундамент когда-то был, здесь — стена… Всё погребено в траве, сквозь пол деревья проросли, водой залит подвал.
 Хотел я кирпич поднять, ухватился за него, а он развалился в руке — раскис.
 Видно, здесь когда-то самые первые поселенцы жили. Лет двести назад.
 Обошёл я развалины кругом. Куст, под кустом сухой кусок стены. На нём кто-то копотью вывел:
 ЖИЛ В ЭТОМ ДОМЕ… фамилия неразборчиво и год: 1956.
 Вот тебе и двести лет! Всего десять лет, как ушёл человек.
 В лесу как в воде: что упало, затянулось травой, плесенью, мхом — утонуло, ушло на дно.
 Десять лет — как десять метров глубины: кое-что ещё рассмотреть можно.
 Пятьдесят — и следов не найти.




 ЕЩЁ РИСУНОК


 — Николай, там осьминога привезли! — сказал мне Дед.
 — Где?
 — На первом причале. На сейнере лежит.
 Я схватил альбом и побежал.
 У причала стоял малый рыболовецкий сейнер — МРС. На палубе в дощатой выгородке была навалена пластами рыба. Она тускло поблёскивала, как жесть.
 Поверх рыбьих приплюснутых тел лежало что-то фиолетовое, в пятнах. Это был осьминог. Он скорчился, застыл и был похож на лепёшку студня.
 Вот он какой!
 Я спросил рыбаков:
 — Можно мне его взять?
 — Варить?
 — Рисовать.
 — Поздно. Мы уже на завод сообщили. Сейчас его заберут.
 — Я недолго…
 Осьминога вытащили на причал.
 Он был вялый, ни одно щупальце не шевелилось. Глаз не было, только по бокам головы две плотно закрытые щёлки.
 Я развёл щупальца, присел на корточки и стал рисовать.
 На рисунке я сделал осьминога не таким плоским и дряблым.
 По-моему, получилось хорошо.
 Только кончил, пришли две женщины в ватниках, положили осьминога на носилки и унесли. Он лежал на носилках как пласт. Тело его в такт шагам тряслось и покачивалось.
 Итак, ещё один рисунок! Есть ещё одно морское животное.




 ПУСТАЯ КОМНАТА


 Каждое утро, когда я шёл на катер и проходил ворота, меня останавливала старуха сторож.
 — А, это ты, батюшка? Всё ходишь? — спрашивала она.
 — Хожу.
 — Всё общим житьём живёшь?
 — В общежитии.
 — А у меня комната пустая…
 Старуха вздыхала.
 Однажды я не выдержал.
 — Бабушка, — сказал я, — не беспокойтесь, мне и там хорошо. А комната вам самой нужна.
 — Не нужна теперь, — сказала старуха. — Сын прежде в ней жил.
 — Он что — уехал?
 — Погиб… Водолазом был… Прошлым летом погиб…
 Старуха стояла в воротах и как-то странно, просительно смотрела на меня.
 Я смутился.
 — Если кому-нибудь понадобится комната, я скажу. Я обязательно пришлю таких людей к вам, — сказал я. — Скоро мои знакомые из Владивостока должны приехать.
 Я сказал и подумал, что Букину и Лизе незачем останавливаться у кого-то на один день.
 Просто мне хотелось ободрить старуху. Уж очень невесёлой она выглядела.




 ПОД ВОДУ


 На катер для меня притащили легководолазный костюм и помпу.
 — Только сначала сдашь зачёты, изучишь правила, тебя осмотрит врач, — сказал Телеев. — Чтобы всё было в ажуре. А то отвечай за тебя.
 — Отвечать всё равно придётся, — сказал Дед.
 Он не очень-то верил, что на Чёрном море я уже опускался с аквалангом.
 Для пробы меня опустили на пятнадцать минут около причала, на глубину три метра.
 Сначала надели костюм. Он был как детская матрёшка: из двух половинок. Рубаха и штаны надевались на широкое стальное кольцо-пояс. Поверх пояса затягивалось второе кольцо. Половинки соединялись, прижимались друг к другу. Шлем у костюма был мягкий, похожий на капюшон, только с маской.
 Меня одели и начали опускать. Опускали постепенно. Вода была мутная. Ничего, кроме обросшей ракушками причальной сваи, я не видел. С моря шла зыбь. Меня качало и ударяло о сваю. Стук головой, стук! Я сразу попросился наверх.
 — Написано в инструкции: первый раз держать пятнадцать минут, — ответил по телефону Телеев.
 На шестнадцатой минуте меня вытащили.
 — Вот теперь можешь опускаться. Снимай и рисуй под водой сколько хочешь! — сказал Телеев. — Самочувствие как?
 — Ничего. Сваи у вас что — железные?
 — Железные.
 — Чувствуется!




 ЕЩЕ ТЕЛЕГРАММЫ


 Не успел я прийти домой, как мне вручили новую телеграмму:

 ТВОЮ ТЕЛЕГРАММУ ПОЛУЧИЛИ ТЕЛЕГРАФИРУЙ ПОДРОБНОСТИ РАБОТЫ

    МАМА ЗИНА

 Я ответил:

 НАЧАЛ СПУСКИ УДАРИЛСЯ ГОЛОВОЙ О СВАЮ

    КОЛЯ





 «ВИСЮ»


 Через два дня я опустился в водолазном костюме в море.
 Мы работали у восточного берега острова.
 Берег был пустынный.
 На нём стояли, как изваяния, каменные столбы.
 — На острове Пасхи в Тихом океане есть очень похожие фигуры, — сказал я, — только они изваяны рукой человека, а эти?
 — Ветер да море, — сказал Телеев. — Бывает, заштормит, так их водой, как ножом, режет.
 Он сидел на перевёрнутом ящике и отдыхал, прежде чем пойти второй раз под воду.
 Одели и меня. Я взял фотоаппарат, мешочек из полиэтилена, выждал, когда запустят помпу, проверил телефон, закрыл окошко маски и полез за борт.
 Последняя ступенька лесенки. Я шагнул вниз, за окошечком запузырилась вода.
 Меня опускали, держа за шланг и сигнальный конец, Шапулин и Жаботинский.
 Опускали быстро. Мимо прошёл чёрный катерный борт. Наискосок в сторону убежал якорный канат.
 Из голубой тьмы вынырнуло и стало приближаться морское дно.
 Я уже почти касался его ногами, как вдруг дикая боль вошла в уши. Будто в барабанные перепонки кто-то сунул по гвоздю и, проткнув их, стал сверлить мозг. Я закричал.
 — В чём дело? — спросил Шапулин.
 — Стой!
 Спуск прекратили.
 — В чём дело?
 — Уши!..
 Меня стали поднимать. Я не чувствовал ничего, креме боли в ушах. Только когда моё плечо стукнулось о дно катера, боль немного утихла.
 — Ну как? — спросили по телефону.
 Я молчал.
 — Будете выходить?
 — Повисю.
 Я висел под катером, следил, как притупляется боль в ушах, и раздумывал: как надо говорить — «вишу» или «висю»?
 Ни одного правила грамматики вспомнить под водой я не мог.
 НАВЕРНОЕ, «ПОВИШУ».
 — Давайте опускайте! — сказал я наконец. — Только осторожно.
 Потихоньку, с остановками, меня опустили на дно.
 Оно было покрыто крупной белой галькой. Кое-где среди камней росли кустики бурых водорослей. Пучеглазая камбала подплыла и легла рядом.
 Она, наверно, первый раз в жизни видела человека.
 Я присел на корточки, протянул руку и потрогал её. Рыбина не шевельнулась.
 Я поднял бокс с фотоаппаратом, навёл его на камбалу, щёлкнул и сообразил, что не взвёл затвор.
 Камбала терпеливо ждала.
 Я снял её три раза подряд. Только тогда она уплыла.




 ТОТ САМЫЙ ТРЕПАНГ


 Кто-то схватил меня за ногу. Я вздрогнул.
 Позади зелёной горой стоял Телеев. Через окошки в шлеме было видно, что он улыбается. На берегу или на катере я ни разу не видел, чтобы он улыбался, а тут под водой — пожалуйста!
 Я уселся, вытянул ноги и стал фотографировать.
 Я фотографировал, как работает водолаз.
 Телеев брёл по дну, сильно наклонясь вперёд. Он шёл, как идут против ветра, рывками таща за собой шланг. В одной руке у него была питомза, в другой острый крюк с рукояткой — багорок.
 Багорком он подбирал трепангов.
 Трепангов было много. Они лежали толстые, шишковатые, припав плоскими животами ко дну.
 Телеев подходил, накалывал трепанга, стряхивал его с багорка в питомзу. Мешок волочился за ним, как раздутая от проглоченной добычи змея.
 Я пошёл было за Телеевым, но скоро отстал: не сразу понял, что идти надо, почти касаясь телом грунта, почти ложась и глубоко зарывая носки галош.
 Каждый шаг давался мне с боя. К тому же я забыл, что меня держит на месте шланг.
 — Потравить? — спросил наконец Шапулин.
 — Потрави.
 Он дал шлангу слабину, и идти сразу стало легче.
 Я не захватил с собой багорок и помогать Телееву не мог. Я уселся около якоря. От него отходил вверх канат. Прямо надо мной на этом канате, как дирижабль на привязи, плавал катер.
 Я снял его и стал собирать в пластмассовый мешок жителей морского дна.
 Их я зарисую на палубе сразу же, как только поднимусь. Пока они живые, пока не изменили форму и цвет.
 На камнях сидело несколько бурых актиний. При моём приближении они спрятали щупальца, сжались, замерли и стали похожи на грибы.
 Лиловые, с красными пятнышками морские звёзды копошились среди камней.
 Из-под одной звезды торчал белый раскисший хвост полусъеденной рыбины.
 Я положил в мешок звезду, актинию, несколько трепангов.
 Рядом с полусъеденной рыбиной лежал на гальке ещё один трепанг. Он был, наверное, дохлый или больной — бесцветный, желтовато-серый. Я не хотел его брать, но увидел, что шишечки на его спине шевелятся.
 Бросил и его в мешок.
 — Поднимаем! — сказал Шапулин.
 Поднимали меня осторожно, с выдержкой.
 На палубе я снял рубаху и привалился спиной к борту.
 В ушах потрескивало.
 Телеев был ещё на дне.
 Он набрал уже третью питомзу.
 Я вытряхнул содержимое своего мешка на доски.
 — О, — сказал Веня, — белый трепанг!
 Я удивился.
 Так вот он какой, знаменитый белый трепанг!
 Очень обыкновенный.




 САМОЕ ВАЖНОЕ В МОРЕ


 Когда мы возвращались домой, нашёл туман и закрыл берег. Через серую туманную полосу зелёным пятном пробивалась луна.
 Бот шёл вдоль туманной полосы.
 Мы с Телеевым сидели на палубе. Веня стоял у руля.
 — Знаешь, что самое важное в море? — спросил меня Телеев.
 — Компас.
 — А ещё?
 — Карта.
 — А если подумать?
 — Мотор. Без мотора пропадёшь.
 Телеев встал и запахнул ватник.
 — План, — сказал он. — Без плана не приходи домой.
 Он ушёл в кубрик, оставив меня раздумывать над значением своих слов.
 Не выдержав, я полез за ним.
 — Так что же, — шёпотом спросил я, — получается? Ерунда? Ведь это не завод, а КАТЕР!
 — Не ерунда, — ответил мне из темноты Телеев. — На первом месте план. Дай добычу… Спать-то ты будешь?
 — Посижу наверху.
 Луна и туман по-прежнему красили море зеленью. Бот поскрипывал и покачивался. Он тёрся бортом о волны, и от этого по палубе растекался слабый, невнятный шум.
 Мы пришли на комбинат под утро.




 СВАДЬБА


 В общежитии было светло, я открыл дверь и не узнал комнату.
 Посреди пола чернела яма. Торчали сломанные доски, и в глубине подполья висела паутина.
 Кто-то кашлянул. Я повернулся. В коридоре стояли комендант и ещё два человека. Плечистые, в свитерах с растянутыми воротами. Сразу видно — водолазы.
 — Извините, товарищ, — сказала комендант, — без вас авария получилась. Говорила я им — на цыпочках. А они — вприсядку.
 Водолазы посмотрели друг на друга.
 — Разошлись малость, — сказал один.
 — Свадьба у нас была. Товарищ женился. Такое дело получилось.
 — Вещички ваши я на это время уносила, — сказала комендант.
 Я посмотрел на водолазов снизу вверх.
 ЕСЛИ ТАКИЕ РАЗОЙДУТСЯ!
 — И часто у вас бывают свадьбы? — спросил я.
 — Часто.
 — М-да. Я, знаете, сам люблю потанцевать. Но, конечно, вальс. А тут, как видно, танцевали всерьёз.
 — Говорила им, чертям: легче, легче, — объясняла комендант. — Да разве послушают! Придётся вам мою комнату занять. Не в яме же спать.
 — Спасибо, — ответил я и вдруг вспомнил старуху в проходной. — Мне здесь давно хорошую комнату предлагают. Очень спокойная семья. Не танцуют.
 — Да бросьте вы, — сказал водолаз. — Мы вам быстро починим. Сейчас чурбачки подложим, доски набьём, покрасим. Денёк-два сохнуть будет, а потом — лучше старого. Пол мы вам теперь в две доски настелем.
 — В деревнях на улице танцуют, — сказала комендант. — А тут нельзя: то дождь, то туман… Говорила я им: на цыпочках! Нет дисциплины у людей. Сразу видно — не были в армии!
 — И всё-таки я уйду, — сказал я. — Мне там будет лучше.




 СТАРИК СО СТАРУХОЙ


 Я перетащил вещи к старухе.
 — Давно бы так, — сказала она. — Вот твоя, родимый, комната.
 Мы вошли в маленькую, очень чистую комнату. В ней стояли кровать и стол.
 Стена над столом была вся заклеена фотографиями. На каждой фотографии был один и тот же парень — молодой, улыбчивый, в тельняшке или в бушлате.
 — Ваня мой, — сказала старуха и печально кивнула, — как с флота пришёл, так одёжу военную не снимал. Нравилась она ему.
 — Видно, вы очень его любили. Вы часто ходите к нему на могилу? — спросил я.
 Старуха покачала головой:
 — Нету его здесь. В город увезли и нам не показали. Очень они тогда торопились — всё думали, что спасут. Там и похоронили. Только бумажку прислали. На фронте деда моего не убило, а сына тут — без войны… Вон дед идёт с причала, всё катера из города встречает.
 К дому по дорожке поднимался старик. Он шёл прямо, не торопясь. Увидел меня в окне, не удивился, а подошёл к крыльцу, скрипнул дверью и — слышно было — ушёл к себе.
 — Живи, батюшка, — сказала старуха. — Всё нам веселее… Так ты не трепаншшик?
 — Художник я.
 — И это неплохо. Живи. Старика моего звать Иваном Андреевичем. Ты здоровкайся с ним, он это любит.
 Она ушла.
 Я остался в комнате, где были кровать, стол и много-много фотографий.




 ОКТОПУС ВУЛЬГАРИС


 Я шёл вдоль комбинатовского забора.
 — Николай! — крикнул кто-то сзади.
 Я оглянулся и увидел Лизу, Букина и какого-то солидного мужчину в чёрном берете и очках.
 — А-а! — закричал Букин. — Я говорил, мы его быстро найдём. Знакомьтесь!
 Человек в очках помахал рукой. Пальцы у него были толстые и вялые, как сосиски.
 Я протянул ладонь. Человек вложил в неё две сосиски.
 — Очень приятно, — сказал он.
 — Это известный кинорежиссёр, — объяснил Букин, — через неделю приезжает сюда его экспедиция. Будут снимать картину про осьминогов. Вы как художник и местный житель можете быть полезны.
 Я посмотрел на режиссёра. Его лицо показалось мне знакомым.
 — Простите, — сказал я, — мы с вами нигде не встречались?
 — Возможно, возможно, — сказал он.
 — Постойте… Чёрное море… Взрыв мины для учебного фильма… Рыбы на дне… Ну конечно, это вы! Помните, наша шхуна подошла к месту взрыва. Я ещё нырял, осматривал дно? Знаете, как мы вас назвали тогда — Главным киношником.
 — Ах, вот оно что! Припоминаю: был такой фильм. И шхуна, верно, была.
 — А вы всё на морскую тему снимаете?
 — Да, знаете, поручают. Один фильм удался, второй…
 — Товарищ режиссёр снимает почти все фильмы о морских животных, которые делаются у нас, и он часто ездит за границу, — сказала Лиза.
 — Так чем я могу помочь? — спросил я.
 — Трудно сказать. Пока ясна только общая идея.
 Главный киношник кивнул мне, Букин сказал: «Салют!» Они ушли в контору, а Лиза осталась.
 — Надо работать, — сказала она. — Покажите, что успели нарисовать. Я привезла вам альбом «Животные Японского моря». Но предупреждаю: животные там невыразительные. Их не рисовали, а срисовывали. Где присядем?
 — Все рисунки на катере.
 — Идёмте туда…
 Мы сидели на палубе, на потёртых нетвёрдых досках. Я доставал из папки по одному рисунку, Лиза смотрела их. На каждом писала два названия животного: по-русски и по-латыни.
 — Как будет «осьминог»? — спросил я.
 — Октопус вульгарис.
 Около нас сидели Телеев и Жаботинский.
 Лиза улыбалась. Видно, рисунки ей нравились.
 — А это что такое? — вдруг спросила она.
 Это был осьминог, которого я нарисовал на причале.
 — Октопус вульгарис, — гордо ответил я.
 Лиза нахмурилась.
 — Зачем вы срисовали мёртвого?
 КАК ОНА ДОГАДАЛАСЬ?
 — Это безобразие! Видите, закрыты глаза, опали надглазные бугорки.
 ВОТ ТАК РАЗ!
 — Мм-м… — сказал я. — Он действительно не шевелился, но я думал…
 Телеев и Жаботинский смотрели на Лизу открыв рты.
 — Найдите живого и рисуйте. Лучше всего подсмотрите его под водой. Нарисуйте его так, чтобы он шевелился даже в книге!
 — Сдаюсь.
 На катер пришёл Букин.
 — Хорошо быть художником, — сказал он, взглянул на мои рисунки. — Что ни сделай, всё хвалят. В науке, у нас, брат, не так! Ухабы!
 — Неизвестно, где их больше, — ответил я.




 СПОР


 И мы поспорили. Я сказал:
 — Художники — самые несчастные люди на земле. То рисуешь сказки — Бабу Ягу, то копёр, которым забивают сваи. А к чему настоящее твоё призвание, не знаешь. Или узнаешь, прожив полжизни. Вот один художник, говорят, двадцать лет ситец расписывал, горошинки на нём рисовал, а потом вдруг что-то ему стукнуло в голову, полез в горы, выбрал высокую скалу и давай на ней орла выбивать. Зубилом и молотком. Два года в люльке — знаете, в которой маляры работают, — висел. Еду ему в корзинке сверху со скалы спускали. Выбил орла, все посмотрели и ахнули — хороший орёл получился! Он сейчас же на другую гору. Вот так. А в науке всё ясно.
 — Что ясно? — возмутился Букин.
 — Над чем работать.
 — Чепуха, — сказала Лиза. — Каждый учёный — узкий специалист. Попробуй угадай, чем всю жизнь заниматься? Одни занимаются глистами рыб, другие — двадцатиногими рачками. Третьи — движением кальмаров. Переучиваться некогда. Кто сразу правильно не выбрал, привыкнет и сидит, коптит небо.
 — У нас приятель, — сказал Букин, — всю жизнь просидел на рыбьих хвостах. Далеко, шельмец, пошёл — доктор наук!
 — Работать надо, а не менять темы, как ты, — сказала Лиза. — Впрочем, когда всё время хвосты да хвосты, тоже плохо…
 И она рассказала о страшной силе привычки, которая убивает всё лучшее в человеке и даже в рыбе.




 ТОЛСТАЯ ЛУША


 Её вытащили сетью тихим сентябрьским утром.
 Маленькая белужка лежала на дне баркаса, разевая маленький кривой рот.
 Ей повезло. Баркас принадлежал биологической станции. Весь улов привезли в Севастополь и пустили в аквариумы и бассейны.
 Белужка попала в большой бассейн. Он был круглый, в середине зала. Стены зала были стеклянные. За ними плавали освещённые слабым светом голубоватые рыбины.
 — Белужка! — сказала тоненькая девушка в ватнике, которая пересаживала рыб. — Тебя-то нам и не хватало… Бе-лушка. Лушка-бе!
 Девушка была очень молода, любила выдумывать новые слова и прозвища.
 Так маленькая белуга стала Лушкой.
 Лушка оказалась в бассейне меньше всех. Меньше плоского, с кнутиком-хвостом морского кота, меньше головастых лобанов — кефалей и уж подавно меньше осетра, жившего на станции второй год.
 Девушка не забыла Лушку. Она приходила каждый день, всегда в зелёном ватнике. Под ватником виднелось то голубое, то розовое цветастое платье. Ведь наверху, в мире, который никогда не видела Лушка, ярко светило солнце, стояла ещё летняя жара. А здесь сочились из каменных стен на пол холодные капли и мерно журчала вода, взятая насосами с самого дна моря.
 Шло время.
 Лушка плавала вдоль стенки бассейна — всё вперёд и всё влево, круг за кругом, час за часом, день за днём, месяц за месяцем.
 Однажды она заметила, что лобаны, которым случается столкнуться с ней, уступают ей дорогу, и удивилась, почему они раньше казались ей большими.
 Лушка совершенно забыла море, леса рыжих водорослей и песчаное дно, на котором так весело было гоняться за серенькими крабишками. Среди людей, беспрестанно толпившихся в зале, она научилась узнавать девушку в зелёном ватнике. Завидя её, Лушка подплывала к краю бассейна и, тыча мордой в цемент, ждала, когда в воду полетят пахучие куски рыбьего корма.
 Месяцы складывались в годы. Лушка уже переросла осетра. Потом осётр куда-то исчез. Менялись один за другим обитатели аквариумов, и только Лушка величественно и сонно делала свои круги по бассейну — вперёд и влево. Она превратилась в большую, покрытую костяной бронёй пузатую рыбину.
 — Ты теперь настоящая Луша! — сказала однажды девушка, наблюдая за неторопливым движением своей любимицы. — Четыре года здесь. Четыре года… Какая ты стала толстая!
 Девушка грустно засмеялась, а маленькая Лушка с этого дня стала Толстой Лушей.
 Но однажды, когда Толстая Луша заканчивала свой обычный круг по бассейну, здание станции вздрогнуло. Удар передался бассейну и переполошил рыб.
 С этого дня такие удары стали постоянными. Исчезли праздные посетители. Рыб стали кормить реже. Люди, забегавшие в зал, без конца повторяли слово «война», которое, как и другие слова, ровно ничего не говорило рыбам.
 И вот настал день, когда в зале вновь стало людно и как никогда тревожно. Люди торопились. Они спускали из аквариумов воду, вычерпывали рыб, уносили их куда-то.
 Среди этих людей работала девушка.
 Очередь дошла до Луши. Большой сетью её выволокли на каменный пол, подхватили на руки и, как бревно, потащили длинным коридором.
 Толстая Луша не билась, а только беззвучно вздыхала, тяжело раскрывая громадный изогнутый рот. Коридор соединял зал с набережной. На набережной у каменных плит тревожно бормотала вода. Из бухты, прощально перемигиваясь фонариками, уходили в море корабли.
 Лушу с плеском бросили в воду. Она замерла, словно в растерянности, а затем начала тереться мордой о шершавый камень, обросший чёрными дольками мидий.
 Девушка наклонилась к воде и помахала Луше рукой. Та привычно замерла, ожидая корма.
 Принесли багор и багром кое-как оттолкнули Лушу от стенки. Поняв наконец, что от неё хотят, она повернулась мордой к морю и робко, нехотя шевельнув хвостом, поплыла.
 Она плыла, медленно удаляясь от берега одним и тем же заученным движением — по кругу, вперёд и влево, как плавала много лет подряд.
 Ошеломлённые люди молча стояли на стенке и смотрели ей вслед. В тишине послышалось всхлипывание. Это плакала девушка.
 Луша плыла, как всегда, у самой поверхности. Тёмные кольца от её движения всё удалялись и удалялись от берега, пока их не накрыла синяя полоса ряби. Шёл шквал — предвестник приближающегося шторма.
 Ночью разыгрался ветер. Гудели ревуны на буях. Всю ночь по бухте сновали задержанные штормом корабли…
 Прошли ночь и день.
 Вечером к причалу на северной стороне бухты прибило безжизненную тушу громадной рыбины.
 У причала стоял последний уходивший из Севастополя миноносец. На борту его оказался работник станции. Он узнал Толстую Лушу. В её теле зияла рана. Левый бок почти до хребта был рассечён пароходным винтом.
 Встретясь ночью с кораблём, белуга не смогла уклониться от удара и погибла, так и не сумев выйти из бухты…
 Когда Лиза кончила рассказывать, я сказал:
 — А я знаю, кто была эта девушка. Это были вы?
 Она кивнула.




 СЫН


 Я решил, что пора рассчитаться с хозяевами за комнату.
 — Бабушка, — сказал я однажды, когда старуха пришла ко мне убирать, — скоро месяц, как я живу.
 — Ну и живи.
 — Очень мне хорошо тут у вас. Хорошая комната. Тихо.
 Старуха походила по комнате, остановилась перед фотографиями и сказала:
 — Говорят, Ваня мой, сыночек, на помощь звал, а его не услышали… В город увезли, да так и не привезли обратно, — непогоды сильные в ту пору начались. Кто хоронил, и хоронил ли, не знаем, а у нас только митинг на комбинате был, речи говорили. Старик мой ходил, а у меня сил не хватило… Учительница у соседей живёт, та и сейчас к нам приходит. Очень хорошая женщина, молодая. «Лучше вашего Вани никого не было», — говорит. Любила его, что ли…
 Я молчал, не зная, что сказать.
 Поэтому сказал ненужное:
 — Деньги я вам хочу заплатить за первый месяц.
 Старуха посмотрела на меня, силясь понять: к чему это?
 — Один он у меня был сын, Ваня, — сказала она.




 К РЕЙНИКЕ


 — Мне очень нужен живой осьминог, — сказал я наконец Телееву. — Ходим, ходим… Всё трепанги да трепанги, а у меня тоже план.
 Телеев промолчал.
 — К Рейнике идём, — сказал мне на другой день Шапулин. — Там около острова меляк. Трепангов мало, зато осьминог есть. Там живёт. Я, как опускаюсь, каждый раз его вижу.
 Рейнике — самый крайний из здешних островов. Он как дерево на опушке леса. За ним — море.
 Мы дошли до острова и стали на якорь. Опускался Шапулин.
 Его одели, включили помпу. Телеев шлёпнул его ладонью по медной макушке. Шапулин отпустил руки, отвалился от катера.
 Дробное пузырчатое облако заклубилось у борта.
 К телефону — на связь — поставили меня.
 В телефонной трубке было слышно, как шумит, врывается в шлем водолаза воздух. Шапулин скрипел резиной, что-то бормотал. Это он ходил по дну, собирал трепангов.
 — Ну как? — то и дело спрашивал я.
 Молчок.
 И верно. Что «ну как?», когда надо работать.
 Шапулин набрал одну питомзу, взял вторую.
 Я по-прежнему стоял у телефона.
 Однако мне послышалось, что он сказал слово «ушёл».
 — Кто ушёл? — всполошился я.
 Шапулин не ответил.
 И вдруг метрах в десяти от катера забурлило. Пробив медным шлемом воду, показался водолаз. На зелёной его рубахе извивалось что-то красное, бесформенное, ногастое.
 — Осьминог! — завопил я. — Осьминог!
 На палубу выскочили Телеев, Дед, Жаботинский.
 Мы стали подтягивать водолаза к борту.
 Он стукнулся шлемом о катер.
 — Осторожно! — закричал я.
 Про фотоаппарат, заряженный чудесной цветной плёнкой, я забыл. Он болтался у меня на шее, как маятник, а я то бросался тащить водолаза, то хватался за осьминога. Осьминогу не хотелось на катер. Он присасывался к борту, к водолазному шлему, к лесенке.
 Мы отлепляли его, тащили, кричали.
 Наконец Шапулина вместе с осьминогом перевалили через борт.
 Осьминог отпустил водолаза и шлёпнулся на доски.
 Он был испуганный, красный. Шумно всосав в себя воздух, сгорбился и стал раздуваться, расти вверх. Розовые ноги с белыми кольцами-присосками укорачивались.
 Жаботинский выкатил из трюма пустую бочку.
 Мы подняли и посадили в неё осьминога. Он зашипел. Из-под крайнего щупальца у него торчала белая трубка. Она то сжималась, то раздувалась. Через неё осьминог дышал, выпускал воздух.
 Бочку налили до краёв. Осьминог всплыл, затем снова опустился на дно и там застыл, испуганно тараща из-под воды глаза.
 С Шапулина сняли шлем. Он сел рядом с бочкой. Лицо у него было красное и мокрое: здорово устал, пока тащил осьминога.
 — Что будем делать? — спросил Телеев.
 Я подумал, если нарисовать осьминога в бочке, Лиза опять скажет: «Безобразие!»
 — Надо бы его куда-нибудь на мелкое место, в скалы.
 — Трепангов наберём и сходим, — пообещал Телеев. — Ты отдыхать будешь? — обратился он к Шапулину. — Раздевайся. Я за тебя пойду.
 — Долго костюм снимать. Ладно, я ещё разок.
 — Питомза где?
 — Около якоря бросил. Найду.
 Через несколько минут он снова полез за борт.




 ОСЬМИНОГ НА ПАЛУБЕ


 Осьминог сидел в бочке.
 Он был по-прежнему красный, как варёный рак, тяжело дышал. Там, где торчала вверх его трубочка, то закипал, то гас родничок. Это животное толчками выпускало из себя воду. Я сел около бочки и стал рисовать осьминога по частям: щупальца, глаза, клюв.
 Тело осьминога было всё покрыто мелкими серыми складочками. Как будто его посыпали пеплом. Чёрные глаза с белыми веками-шторками полуприкрыты.
 Один раз, когда осьминог повернулся, я увидел его клюв, кривой, как у птицы.
 Мы смотрели с осьминогом друг на друга. Каждый из нас думал о своём.
 Осьминог не ждал от меня ничего хорошего. Это было видно по выражению его глаз. От морщинок, которыми были окружены глаза, взгляд его казался стариковским.
 А у меня мысли были весёлые: наконец-то смогу нарисовать!




 ДВА БРАТА


 Когда две бочки были заполнены трепангами, Телеев сказал:
 — Идём к Двум Братьям!
 Мы снялись с якоря.
 Скалу Два Брата я знал. Мимо неё мы проходили часто. Она лежит как раз напротив комбината.
 Добирались туда почти час. Подходили осторожно. С кормы Телеев отдал якорь: в случае чего можно стянуться назад.
 Когда нос сел на мель, до берега оставалось ещё метров пять.
 Шли по колено в воде. Осьминога нёс Шапулин. Он нёс его, перекинув через плечо.
 Два Брата — это два больших камня. Когда-то здесь была одна скала. Потом она развалилась пополам. Между камнями получилась лагуна — тихая и закрытая. Воды по пояс, узкий проход соединяет лагуну с морем.
 Проход мы забросали камнями, а в лагуну пустили осьминога.
 Он опустился на дно, заклубился и покатился, как облако лиловатого дыма.
 У меня в руках был аппарат в боксе. Пока осьминог полз по лагуне, я прыгал с камня на камень, снимал его. Потом влез по пояс в воду, опустил аппарат и стал снимать из-под воды.
 Вода была ледяная.
 Осьминог решил проскочить мимо меня. Он поплыл.
 Он плыл легко, быстро, сокращая и раздувая зыбкое тело, с силой выбрасывая из себя воду. Как ракета. Сложенные плетью щупальца свободно развевались.
 Осьминог доплыл до заваленного камнями прохода и повернул обратно.
 Я снимал, пока не остался только один кадр. Тогда я загнал осьминога в камни и стал медленно приближаться к нему.
 Он снова покраснел, испуганно поднял щупальца, развернул их, как зонт.
 Я щёлкнул затвором в последний раз, отвалил камни от прохода и вышел из воды.
 Осьминог понял, неторопливо выбрался из расселины, повернулся и поплыл в сторону моря.
 Он уже устал и плыл очень медленно.
 Миновав проход в камнях, наклонил туловище, взмахнул на прощание, как плетью, щупальцами и исчез в глубине.




 ЧАЙКИ


 Мы шли по острову в обход скал обратно к катеру. Шли по галечному пляжу.
 Под ногами хрустели остатки морских ежей. Весь берег был усеян ими. Белые известковые скелетики лежали грудами, как черепа.
 Над скалой метались чайки. Они криками прогоняли нас. Наконец самая храбрая, не дожидаясь, когда мы уйдём, кинулась вниз к воде, выхватила из расселины чёрного ежа и полетела с ним к скале.
 Пролетая над пляжем, она разжала клюв. Ёж кувыркнулся в воздухе, стукнулся о гальку и покатился. Чайка опустилась рядом. Она перевернула лапой ежа и принялась клевать его в мягкий, не защищённый иглами живот.
 Берег весь был усеян скелетиками. Он напоминал место побоища.
 Чайки не только прекрасные белые птицы, которых так любят рисовать художники. Это хищники — ловкие и злые…
 Подобрав якорь-цепь, мы стащили катер с мели и ушли к себе на комбинат.




 КАК БЫЛО


 Я рассказал Телееву, что живу у старухи, у которой погиб сын-водолаз.
 — Знал я Ивана, — ответил Телеев. — Вот как дело-то было…
 Я записал историю, рассказанную шкипером.
 Катер работал в тот день у Рейнике. На якорь стали неудачно. Косу, на которой водились трепанги, проскочили. Когда опустили под воду Ивана, он сразу сказал, что трепангов нет, надо искать, и пошёл к берегу. След его пузырей потянулся к мыску. Шёл он точно.
 Белый шланг с красной паутинкой телефонного, примотанного к нему провода полз с катера в воду. Шланг шевелился, как змея.
 — Потрави! — просил Иван.
 Он просил для шланга слабины. В телефоне получалось: по-по-по… Телефон барахлил.
 — Починил бы ты его! — сказал мотористу шкипер. — А то случись что…
 Моторист принёс из кубрика отвёртку, моток изоляционной ленты, начал искать, где плохой контакт.
 — По-по-по…
 Больше слабины не было.
 — Надо к нему подойти! — сказал матрос.
 Моторист возился у телефона.
 Шкипер сам спустился в машину, врубил муфту на самый малый ход, вылез и переложил руль на борт.
 Нос катера сделал широкий полукруг. Натянутый шланг сразу ослаб.
 — Шланг-то у тебя где? — закричал матросу шкипер.
 Тот метнулся к борту. Лёгкий, светящийся под водой шланг уходил под катер.
 — Стой!
 Как ударился шланг о винт, никто не слышал. Удар был очень тихий. Винт беззвучно перерубил резиновую трубку. За кормой вспыхнул пузырчатый родник.
 — В воду! В воду! — закричал шкипер.
 Матрос понял. Он сбросил только сапоги и в штанах, в рубашке кинулся за борт. Шланга он не поймал. Перерубленный винтом, он успел лечь на дно.
 Вытащили отрубленный конец.
 На белую резиновую культяпку смотрели с ужасом, расширив глаза.
 В спешке одели второго водолаза. Опускался сам шкипер. Он кружил по дну до тех пор, пока под ноги ему не попал лежащий на гальке шланг. Он пошёл по нему и пришёл к обрубку. Торопясь и обливаясь потом, побрёл назад. Прикреплённый к шлангу, на дне лежал человек. Увеличенный водой, он был страшен и неподвижен.
 Его подняли и увезли в город…
 — Вот оно что… Ну и дело, — сказал я, когда Телеев кончил рассказ.
 — Подсудное, — ответил он. — Подходить под мотором к водолазу запрещено. Юлить надо.
 Я не спросил, что значит «юлить». Раз человек погиб, о чём спрашивать?
 Перед моими глазами стояло наклонное, дымящееся известковой пылью морское дно. Голубой водолаз в раздутом от крика шлеме неподвижно лежал на нём.




 ЗАЧЕМ ЖЕ С РУЖЬЕМ?


 С Главным киношником мы встретились у магазина. Шёл дождь. Я был в галошах и босоножках.
 Он — в блестящих резиновых сапогах.
 ИНТЕРЕСНО, КАК ОН ИХ ДОСТАЛ?
 — Здравствуйте! — сказал Главный киношник. — Что делаем?
 — Рисуем.
 — Ах да! Вас зовут…
 — Николай.
 — Чудесно! А ко мне уже приехали люди. Завтра будем снимать сцену: водолаз с ружьём против спрута. Приходите смотреть.
 — Зачем же с ружьём? — удивился я. — Водолазы осьминога вам и так поймают. И снимутся с ним.
 Главный киношник посмотрел на меня, как на маленького.
 — Как вы не понимаете? У нас научно-художественный фильм. У нас сценарий. По сценарию спрут нападает на водолаза. Человека спасает ружьё.
 Я пожал плечами. Но раз Букин сказал, что я могу быть полезным, я стал советовать.
 — Сделайте так, — сказал я. — Вы наденете водолазный костюм. Водолаз наденет костюм. Спуститесь вдвоём под воду. Водолаз поймает осьминога, отпустит, выстрелит, а вы снимете.
 Главный киношник даже улыбнулся.
 — Что вы! — сказал он. — Мы сделаем проще. За комбинатом мы выстроили аквариум. Три метра высоты, три метра ширины. Двадцать семь тысяч литров. Нальём пожарными помпами в него воды, пустим осьминога. За осьминогом в аквариум опустится водолаз. Мне обещали дать самого лучшего. Осьминог атакует человека, человек убьёт осьминога, и всё будет в порядке. Просто?
 — Не думаю.
 — Сразу видно, что вы не работали в кино.




 КИНОСЪЕМКА


 На другой день в полдень все собрались около аквариума.
 Пришло полпосёлка: женщины, дети, рыбаки, водолазы.
 Аквариум стоял на самом берегу. Он был высокий, как дом. Настоящая лестница вела наверх. Толстые прозрачные стенки из пластмассы блестели. Пазы в стенках были замазаны красной замазкой. Она пахла грушевым клеем. Я понюхал воздух. Прямо фруктовый сад.
 Около аквариума бегали молодые киношники. Они устанавливали осветительную аппаратуру. Пожарники готовили шланги.
 Главный киношник и Телеев стояли около самого аквариума.
 ЧТО ЗДЕСЬ ДЕЛАЕТ ТЕЛЕЕВ?
 И тут я вспомнил, что для съёмки обещали дать самого лучшего водолаза.
 Пожарники развернули шланги, включили помпу и начали качать в аквариум морскую воду. Светлая линия поползла вверх по прозрачной стенке. Стенка затрещала.
 — Не лопнет? — спросил Телеев у Главного киношника.
 — Не успеет. Мы быстро. Осьминог здесь?
 Осьминог сидел рядом, в бочке. За ним специально ходил в море катер.
 — Одеть водолаза!
 Телееву уже привязывали к ногам медные галоши. Свинцовые подошвы ушли в песок.
 — Пустить осьминога!
 Бочку подняли наверх и опрокинули в аквариум.
 Через желтоватую стенку было видно, как осьминог, растопырив щупальца зонтом, медленно опускается на дно.
 — Теперь так, — сказал Главный киношник, — будете стрелять, когда я махну рукой.
 Мне было жаль осьминога. Телееву, наверно, тоже. Каждый день он встречается с осьминогами на дне, и никогда они не причиняли ему вреда.
 Телееву дали в руки ружьё, заряженное гарпуном, и он полез по лестнице наверх.
 Жаботинский нёс его шланг.
 По короткой металлической лесенке Телеев слез в аквариум. За прозрачной стеной он казался большим и неповоротливым. По его медному шлему прыгали рыжие зайчики.
 Осьминог увидел человека и забился в угол.
 Заметив в руках человека ружьё, он насторожился. Телеев нехотя поднял ружьё. Видно, он уже расхотел сниматься. Но было уже поздно. Главный киношник махнул рукой. Телеев навёл ружьё на осьминога. Осьминог испуганно метнулся в сторону. Бац! — гарпун вылетел из ружья и с размаху ударил в пластмассовую стену. Стена раскололась, и двадцать семь тысяч литров воды хлынули на песок.
 Телеев и осьминог вытекли из аквариума вместе с водой. Они лежали рядом. Вода с шумом стекала по песку в море.
 Первым опомнился осьминог. Он со свистом вобрал в себя воздух, сгорбился и выбросил вперёд щупальца. Он полз по мокрому песку, переливаясь и блестя, как стеклянный шар.
 Раз-раз — первые щупальца достигли воды. Осьминог повернулся. Сильная струя воды вылетела на берег. Осьминог исчез в глубине.
 Около Телеева уже хлопотал Жаботинский. Он отвинчивал на шлеме окошечки. Телеев уселся, моргая глазами, и стал соображать, что произошло.
 Народ шумел. По лужам бегали киношники и размахивали руками.
 Главный киношник стоял наверху, на помосте, и смотрел в пустой аквариум.
 Потом он спустился и подошёл к нам.
 — Какая силища, а? — спросил он и потёр руки. — Ничего, искусство требует жертв! Помню, бросали мы однажды с парашютом корову. Конечно, с самолёта. Дверь оказалась узкой. Корова зацепилась рогами и не проходит. Пришлось идти на посадку и заменить самолёт.
 — Простите, — сказал я, — зачем корове прыгать с парашютом?
 — Не помню. Наверно, так надо было по сценарию… Тэкс, а что же теперь делать нам? Время идёт.
 — Я предлагал: опуститесь под воду.
 — Это исключено. Придётся сделать так. Комбинированная съёмка. Отдельно осьминог — отдельно водолаз. Маленького осьминога снимаем в маленьком аквариуме. Стрелять в него будем с воздуха, через воду. Гарпун большой, но мы его потом уменьшим при печати. Затем — у меня есть где-то кадры — аквалангист на Чёрном море. Склеим аквалангиста и осьминога, и всё будет в порядке… Помню, однажды мы в Киеве устроили пожар. Подожгли дом. Дом горит, а артиста, который должен входить в этот дом, нет. Не приехал. Пришлось потушить…
 Я не дослушал. Меня позвал Жаботинский.
 Надо было раздевать Телеева.




 ЕЩЕ ГАЛОШИ


 На остров вернулось солнце.
 Дороги снова стали жёлтыми, а трава — зелёной.
 Я вытащил из галош босоножки и положил их в чемодан. Ура! А галоши можно выбросить. Как они мне надоели! Даже походка из-за них стала у меня утиной.
 Я хотел вышвырнуть их в окно, но побоялся. Мимо всё время кто-нибудь да шёл.
 Я бросил галоши под кровать…
 Вечером мы сидели около дома: я, старуха и старик.
 За Амурский залив, за синие сопки опускалось коричневое солнце. Оно тускло светило сквозь дым из комбинатовской трубы.
 — Мне скоро уезжать, — сказал я. — Почти два месяца у вас прожил. Хорошее место — остров.
 — Чего хорошего, — сказал Иван Андреевич, — дождь да снег.
 — Осень, говорят, тут очень славная.
 — Тридцать лет здесь живём. До войны приехали, — сказала старуха. — Привыкли. Все нас тут знают. Кем мы ни работали: и матросами и сторожами. Иван Андреевич складом даже заведовал.
 — Интересно, вот летом — катер, а зимой как? — спросил я. — Как до города добираетесь?
 — Зимой дорогу по льду накатывают. Машины, считай, каждый час ходят. Кроме нас, на острове и зверосовхоз и школа.
 Я представил себе, как по весне ломается лёд и эту дорогу уносит в море. Там она и плавает по кусочкам: льдина за льдиной — на каждой отпечатки автомобильных шин. А к острову в это время ни подойти, ни подъехать.
 — Вы молодцы, — сказал я. — Шутка сказать — тридцать лет на острове! Прямо герои.
 — Привыкли мы к тебе, — сказала старуха. — Хорошо ты у нас пожил. А я всё собиралась пирог спечь. Может, успею?
 — Горят они, пироги-то, у тебя, — сказал старик. — Как поставишь, так дым.
 Старуха вздохнула:
 — Памяти нет. И откуда ей быть теперь у меня — памяти?




 ЛАМПЫ И УДОЧКИ


 На остров снова приехали Букин и Лиза.
 — Идём за кальмарами! — сказали они.
 У Букина под мышкой был переносный аквариум.
 Около причала стояли два странных судна. Между мачтами у каждого был натянут провод. На нём висели голубые прозрачные лампы. Лампы были большие, как кастрюли, на борта навешаны катушки с капроновыми лесками. Лески блестели на солнце.
 Я подошёл к одному судну.
 Поверх лесок лежали разноцветные подвески с крючками.
 — Это что за катушки?
 — Удочки. И видите лампы? Люстры.
 — А-а… — Я ничего не понял. — Пойду с вами. Когда?
 — Вечером. Идите на одном, мы — на втором.




 НОЧНОЙ ЛОВ


 В район лова мы пришли к полуночи.
 Включили люстры.
 Яркий голубой свет вспыхнул над судном. Он упал на воду и проник в её глубину.
 Рыбаки выстроились у обоих бортов. Они стали у катушек-удочек и начали крутить ручки. Лески с разноцветными подвесками побежали с катушек в воду.
 Подняли — опустили… Подняли — опустили… Острые крючки царапали спокойную воду.
 Крючки выходили из воды пустыми. Кальмаров не было.
 И вдруг на одной из лесок что-то затрещало, забилось. Облепив щупальцами подвеску, повиснув на крючках, в воздухе вертелся кальмар. Он бил хвостом, брызгался.
 Его подтянули. Кальмар перевалился через катушку, сорвался с крючков и шлёпнулся в жестяной приёмный жёлоб. По жёлобу он скатился на палубу.
 Я наклонился над ним.
 — Осторожно!
 Кальмар выпустил мне в лицо чёрную струю жидкости.
 — Немедленно промойте глаза!
 Глаза щипало и жгло. Я сбегал к умывальнику. Вернулся.
 Слезящимися глазами я смотрел на то, что происходит на судне.
 Из глубины всплывали на свет кальмары. Они прятались в тени под днищем судна, набрасывались на пёстрые подвески, попадались на крючки, вместе с движущимися лесками поднимались в роздух.
 Слышался стук хвостов, шлёпанье, плеск.
 Кальмары один за другим летели на палубу.
 — Давай, давай!
 Люди без отдыха крутили катушки. Если рыбак уставал, его сменял моторист или повар.
 — А вы что стоите? — крикнул мне капитан. — Вон свободная!
 Я стал у катушки. Первый кальмар шлёпнулся к моим ногам.
 — Давай! Давай!
 Ловила вся команда.
 К утру кальмарьи стаи ушли.
 Подвески поднимались пустые.
 Скользкая, залитая водой и чернильной жидкостью палуба была завалена телами кальмаров.
 Их стали укладывать рядами в ящики…
 — Вот вам и ночной лов! — сказал капитан. — Когда ловит флотилия, всё море залито светом. Целый город качается на воде. Такая красота!




 ПОСЛЕ ЛОВА


 Судно, на котором пошли Букин и Лиза, задержалось. Я ждал их на причале целый час.
 Наконец их сейнер вышел из-за мыса и начал подходить, увеличиваясь в размерах, описывая по бухте дугу. Между его мачтами устало покачивались голубые лампы.
 Судно привалилось к причалу и замерло. Замолк дизель. Около мачты стояли Лиза и Букин. Оба в плащах с поднятыми воротниками. Я прыгнул к ним на судно.
 — Ну как? — спросил Букин.
 — Отлично!
 На палубе, в низких открытых ящиках, лежали кальмары. Они лежали рядами, как бутылки. Каждый был похож на трубку, в которую залезло глазастое десятирукое существо. К концу трубки прикреплён треугольный плавник.
 — Смотрите, что у нас! — сказала Лиза.
 Около мачты стоял их аквариум. В нём копошились два живых кальмара.
 Им было тесно, они то и дело упирались щупальцами в стекло и поднимали крышку.
 — Кыш! — сказала кальмарам Лиза.
 — Знаете, — сказал я, — ведь ночью-то я ничего зарисовать не успел. Сейчас нарисую!
 И присел около кальмаров.
 Букин стоял надо мной.
 — Мне кажется, — печально сказал он, — я напрасно связался с трепангами. Ну что такое трепанги? Черви. Вот кальмары — это да. За ними будущее. Сейчас в океане истребили кашалотов — расплодились кальмары. Это очень интересная тема. Надо менять профиль работы.
 Лиза мрачно посмотрела на мужа.




 СТАРИК


 Я зарисовал кальмаров, проводил Лизу с Букиным на катер.
 Они ушли во Владивосток.
 На причале я увидел Ивана Андреевича.
 Домой мы шли вместе.
 — Иван Андреевич, — спросил я, — зачем вы всё время ходите на причал?
 Он не ответил, остановился, вытащил из грудного кармана записную книжечку. В книжечке лежала сложенная вчетверо вырезка из газеты.

  ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ 
 Йошкар-Ола (ТАСС). В семью учителей Соколовых пришла радость. Во время войны из Ленинграда был эвакуирован вместе с детским садом и пропал без вести их четырёхлетний сын Гриша. 
 Отец и мать тоже были разлучены и встретились только после войны в Йошкар-Оле. Здесь они остались работать. Сейчас оба учителя на пенсии. Неделю назад стол розыска сообщил, что их сын, Григорий Акимович Соколов, жив и работает в Кемерове.
 Вчера на перроне городского вокзала произошла трогательная встреча. Григорий Акимович вместе с женой и сыном приехал навестить родителей.

 — Приехал навестить, — сказал одними губами старик. — Вместе с женой и сыном. Их сын Григорий Акимович.
 Видно, он знал заметку наизусть.
 Я отдал ему аккуратно вырезанный клочок пожелтевшей бумаги. На сгибе бумага была подклеена.
 Мы молча пошли к дому. Над дорогой в кустах, где строили новую школу, кто-то упорно бил молотком в рельс: день… день…




 ГОЛУБОЙ ОСКОЛОК


 Всё было сделано, всё зарисовано. Я прощался с островом.
 Я бродил по берегу.
 Среди белой и розовой, обкатанной морем гальки чернели пятна золы от костров. По воскресеньям в солнечные дни здесь гуляют семьями.
 Подошвы вязли в пластах прелой зелени. Пузырчатые коричневые листья морской капусты щёлкали под каблуком.
 Весь берег был усеян обломками раковин. Море выбрасывало их годами. Ломкие, побелевшие от солнца, они лежали грудами.
 Один обломок раковины я поднял.
 Он был не такой, как остальные. На вогнутой его поверхности сидела перламутровая шишечка.
 Странное дело!
 Бывает, что внутрь раковины попадает песчинка. У моллюска, живущего в известковом домике, нежное и мягкое тело. У него нет рук. Он не может избавиться от песчинки. Резкая боль заставляет его обволакивать песчинку корочкой перламутра. Один слой, второй. Получается блестящая молочная бусина — жемчуг.
 Чтобы достать жемчуг, искусные пловцы ныряют на дно. Они отдирают от камней крупные иззубренные раковины, складывают их в мешочки у пояса.
 Это очень тяжёлый труд.
 А тут прямо под ногами, рядом с золою костров…
 Я присмотрелся к осколку. Ещё недавно он был половинкой раковины, по краям — свежий излом, на выпуклой поверхности — мазутный след каблука. Кто-то наступил башмаком — крак! — и прошёл мимо.
 Нарост в одном месте имел дырочку. Сквозь неё виднелось что-то тёмное и блестящее.
 Что, если разбить? Может, из него выкатится тёмно-голубая жемчужина? А может, всего-навсего серый камешек?
 Я сунул осколок в карман и пошёл дальше. Я знал, что никогда не разобью раковину. Она будет лежать у меня дома вместе со всякими редкостями. Будут приходить гости и, взяв в руки, рассматривать её и спорить.
 А там внутри будет ТАЙНА.




 ЮЛИ-ЮЛИ!


 Я уезжал рано утром. Стараясь не шуметь и не будить стариков, я собрал чемодан, вышел из дома.
 Около проходной меня догнал Иван Андреевич. В руках у него был свёрток, перевязанный шпагатом.
 — Вот… — сказал старик, задыхаясь. — Вам… от нас…
 — Зачем такое беспокойство, Иван Андреевич? — сказал я. — Большое спасибо за всё. Я не хотел вас будить. Тут, наверное, пирог?
 — Пирог.
 — Вот видите, сколько хлопот. Большой привет супруге. Не поминайте лихом!
 Я положил свёрток в чемодан и пошёл к причалам.
 ВСЕ-ТАКИ СПЕКЛА ПИРОГ!
 Я зашёл на бот проститься с командой МБВ-10.
 Мы пожали друг другу руки.
 — Приезжай! — сказал мне Телеев.
 — Осенью иду в школу! — сказал Шапулин.
 — Книжку пришлите! — попросил Дед.
 Катер почему-то в этот день не подошёл к причалу, а стал на рейде. Меня повёз к нему Жаботинский.
 Он положил в лодку мой чемодан, взял одно весло, оттолкнулся от берега.
 — А второе весло? — спросил я.
 Веня не ответил. Он вставил весло в верёвочную петлю на корме, встал во весь рост и начал раскачивать весло из стороны в сторону. Он раскачивал его и крутил вокруг оси. Весло врезалось в воду, как винт.
 Лодка дрожала и шла вперёд.
 — Это называется юлить! — весело сказал Веня. — Юли-юли!
 ТАК ВОТ КАК НАДО БЫЛО ПОДХОДИТЬ К ВОДОЛАЗУ!
 — Я писать буду, Веня, — сказал я. — Остров Попова, до востребования, Жаботинскому?
 — Зачем Жаботинскому? Моя фамилия Томский. Жаботинский — прозвище.
 Я вспомнил, как Веня носит на бамбуковой трубке стокилограммовые бочки. Конечно, он — Жаботинский.
 Лодка подошла к катеру. Веня протянул мне чемодан.
 — До свидания! — сказал я.
 Веня поднял руку.
 Лодку относило течением. Веня встал на корме, завертел веслом, и нос лодки тотчас же повернул к берегу.
 Сегодня вечером я улечу домой.




 НА АЭРОДРОМЕ


 На аэродроме во Владивостоке я целый час ждал самолёта.
 Проголодался, открыл чемодан и вытащил свёрток.
 Попробуем пирог.
 Я положил свёрток на стол и развязал шпагат. Внутри была газета, в газете почему-то ДВА СВЁРТКА.
 Я раскрыл первый. Пирог. Обещанный пирог!
 Во втором свёртке лежали галоши. Мои галоши. Вымытые и блестящие.
 ЗАЧЕМ ОНИ МНЕ ТЕПЕРЬ?
 Я положил галоши рядом с пирогом и стал думать.
 Выбросить? Невозможно. Теперь это не галоши, а знак доброго внимания и заботы.
 Повезу-ка я их домой. Дома у меня на подоконнике много редких вещей. Там лежат черноморские раковины рапаны, засушенная рыба-игла, бронированный кузовок, который привёз мне из Индийского океана знакомый матрос.
 Там я положу одну галошу. Она ведь тоже редкость. Она плавала со мной к островам Рейнике и Два Брата. Её месяц поливало морской водой, и липкая жёлтая глина пыталась сорвать её с босоножки.
 Вторую я поставлю под диван.
 Пускай стоят. Они ещё пригодятся. Ведь мои путешествия не кончились.
 Я уселся поудобнее и стал жевать старухин пирог.
 Он был вкусный и на этот раз непригорелый.
 Радио объявило посадку.




 В ЛЕНИНГРАДЕ


 Когда я прилетел в Ленинград, дверь мне открыла сестра.
 — Ты? — воскликнула она. — А мы думали, тебя уже нет в живых!
 — Это ещё почему?
 — Из-за твоих дурацких телеграмм.
 В переднюю вышла мать и упала ко мне на грудь.
 — Ну-ну, мама… — сказал я. — При чём здесь мои телеграммы?
 Мать с сестрой положили их на стол:

 ДОЛЕТЕЛ БЛАГОПОЛУЧНО САМОЛЕТЕ ЗАСТРЯЛА НОГА

    КОЛЯ


 ЗДОРОВЬЕ ХОРОШЕЕ УДАРИЛСЯ ГОЛОВОЙ О СВАЮ

    КОЛЯ

 — И на этом телеграммы кончились. Что мы должны были думать? Признайся: ты сильно разбил голову?
 — Да что ты? Пустяки, чуть-чуть стукнулся. Небольшая шишка.
 — А нога в самолёте?
 — Ещё легче. Совсем ерунда.
 — Тогда зачем ты нам об этом писал?
 — Ты сама просила писать подробно и писать всю правду.
 Я достал папку с рисунками, и стал показывать их. Тут я сразу вспомнил рыбака и рыбку. Вот эти рисунки совсем другое дело!
 Ну и что же, что у меня плохо получаются люди? Я буду рисовать морских животных, буду опускаться на дно, наблюдать, как прыгают плоские, как блюдечки, раковины-гребешки, следить за пучеглазыми бычками, красными глубоководными крабами с колючками. Буду ходить на ночной лов кальмаров и на сбор морской травы анфельции.
 Я могу разглядеть спрятавшуюся в песок камбалу. Мне ничего не стоит нарисовать плывущего, как голубое облако, осьминога.
 Пускай у меня не будет больших, написанных маслом картин. Пускай будут маленькие рисунки в книгах о водолазах. Я сделаю много книг о жизни рыб.
 Хорошо, что я слетал на Дальний Восток.
 — Что ты бормочешь себе под нос? — спросила сестра.
 — Это я так, сам с собой. Вспоминаю отлёт.
 РАДИО ОБЪЯВИЛО ПОСАДКУ. МЫ ВОШЛИ В САМОЛЕТ И ВЗЛЕТЕЛИ. КОГДА САМОЛЕТ ПОДНЯЛСЯ, Я УВИДЕЛ В МОРЕ ОСТРОВ. ЭТО БЫЛ ОСТРОВ ПОПОВА. САМОЛЕТ КАЧНУЛО, И ОСТРОВ НАКЛОНИЛСЯ: ОН ПРОЩАЛСЯ СО МНОЙ, ОСТРОВ, ОКОЛО КОТОРОГО ВОДЯТСЯ ОСЬМИНОГИ И ГДЕ ВОДОЛАЗЫ СОБИРАЮТ НА ДНЕ ТРЕПАНГОВ.