---------------------------------------------


 Яковлев Юрий
 В гостях у собаки

 Юрий Яковлевич Яковлев 
 В ГОСТЯХ У СОБАКИ 
 ЧЕТВЕРОНОГИЕ ДРУЗЬЯ 
 Вам когда-нибудь случалось скучать по собаке? По милому четвероногому существу, которое осталось далеко дома? Это чувство - горькое, но удивительно светлое - подстерегает меня в чужом городе, в неуютном гостиничном номере, когда я остаюсь один. Мне вдруг начинает недоставать холодного носа, который тычется в руку, длинного розового языка, который норовит лизнуть меня в щеку, преданных глаз, частого дыхания, запаха чистой собачьей шерсти. 
 Мне хотелось открыть окно и громко позвать: 
 - Доня! Донюша... 
 Я знаю, если бы мой зов долетел до собаки, она примчалась бы не раздумывая. По сугробам, по шпалам, вплавь, как угодно. Без отдыха, без сна, без вкусной похлебки. 
 Я звоню домой. В Москву, на Пушкинскую улицу. Едва успеваю поздороваться и сразу спрашиваю: 
 - Как Доня? 
 - Ничего. 
 - Скучает? 
 - Спит на твоем диване. 
 - Передай ей привет. 
 На том конце провода не смеются. Там все понимают и говорят: 
 - Хорошо. Передам. Когда ты приедешь? 
 Когда я приеду! Закончу дела и тут же - на вокзал. Если я скучаю по своей собаке, значит, мне не хватает целого мира - близких, рабочего стола, звонка над дверью, всего, что меня окружает дома. 
 Междугородный разговор кончился. Я кладу трубку и снова поднимаю ее. Я набираю номер своего здешнего друга. 
 - Слушай, своди меня в гости. 
 - Приходи ко мне. 
 - Да нет, своди меня в гости к собаке. 
 На другом конце провода покашливание. 
 - То есть как к собаке? 
 - Есть у тебя знакомые с собакой? 
 - Надо подумать. 
 Я кручу телефонный шнур. 
 - Может быть, кто-нибудь держит. Хотя бы дворняжку. 
 Друг дышит в трубку. Думает. И вдруг он восклицает: 
 - Слушай! 
 Вероятно, он вспомнил про какую-то добрую душу, которая держит собаку. 
 - Ну?! 
 - В нашем цирке сейчас работает Наташа Дурова. Знаешь ее? 
 - Знаю. 
 Перед глазами возникает моя старая знакомая: щеголеватая молодая женщина, рано поседевшая, с тонким покатым носом, с серыми глазами, расположенными близко к переносице. Энергичная, самостоятельная, вечно чем-то озабоченная... 
 Мой друг с подъемом кричит в трубку: 
 - У нее морские львы, моржи, еноты, индюки... 
 - Стой! Не нужны мне индюки. Мне нужна собака. Есть у нее собака? 
 Молчание. Потом мой друг нерешительно говорит: 
 - Наверное, есть... У нее все есть. Поезжай. 
 - Ладно, пусть морские львы. Поеду. 
 Я быстро собираюсь и еду, в надежде уехать от самого себя. Хотя бы к моржам. 
 И вот я попадаю в цирк. Не в праздничный бархатный амфитеатр, заполненный смеющейся публикой, а за кулисы. Иду по незнакомым каменным лабиринтам. Здесь полутемно. Холодно. Несет звериным духом. Здесь в неприглядных серых помещениях трудом и потом создаются удивительные живые картины, которые в свете прожекторов сменяют одна другую в круглой раме манежного барьера. 
 Я нахожу конюшни. Это одно только название - конюшни. Здесь не слышно ржания лошадей, а ревут львы, медведи, кричат птицы. 
 Совсем как в джунглях. И в самом деле я иду не просто по коридору, а по тропе, по которой ходят львы и тигры. На манеж, как на водопой. 
 И вдруг с тигриной тропы доносится Наташин голос: 
 - Простой рыбий жир не годится. Для Васи нужен витаминизированный. Вы понимаете? 
 Нет, второй - мужской - голос не понимает: 
 - Не все ли равно какой рыбий жир. 
 - Ваш не годится, он с осадком. А Вася маленькая, ей одиннадцать месяцев. И потом, она морж. 
 Морж - она, а зовут ее - Вася. Я пропускаю мимо ушей это несоответствие. Когда моя собака была маленькой, ей тоже давали витаминизированный. Мне сразу становится любопытно посмотреть на Васю, которой, как и моей Доне, не годится простой рыбий жир, с осадком. Я прибавляю шагу. 
 - Ладно, - примирительно говорит Наташа, - куплю на свои деньги. 
 И тут я подхожу и здороваюсь. И сразу меня окружает особое гостеприимство, которое, оказывают питомцы внучки дедушки Дурова. 
 - Вася! Васенька! 
 Передо мной огромное, беззащитное в своей неподвижности существо. Розовато-коричневая шкура с перламутровым отливом. Ласты плоские, словно вылепленные из теста, а потом раскатанные катком. 
 В светлой оправе темные круглые глаза. А вокруг рта усы, висят как макаронины. Это Вася, Василиса. Малютка весом в семьсот килограммов. Она вылезает из "моря" на "берег", и каждое движение стоит ей огромных усилий. Вася вздыхает. Она таращит свои добрые глазищи и вздыхает. Что с тобой? Может быть, у тебя чтонибудь болит, а может быть, прорезаются зубки? 
 Из-под усов видны небольшие клыки. Пройдет время, и они станут бивнями. Бивни похожи на соху. Ими моржи перепахивают дно моря, извлекают раковины, а потом несут их на усах к берегу. И раскалывают клыками, как грецкие орехи. 
 Вася разглядывает меня, а я - Васю. И мне кажется, что она страдает оттого, что не может говорить. Я всегда подмечал это чувство в собаках. Но собаку, которая днем и ночью рядом с тобой, легче понять. А как узнать, что за тонкие переживания скрыты под толстой кожей этой морской царевны? 
 Из-за плеча на моржиху смотрит Наташа: 
 - Что тебе, доченька? 
 Доченька вздыхает. Как человек - только сильней и глубже. Потом переворачивается на спину, ловко подхватывает ластом мячик и начинает перекатывать его по животу. И я угадываю в этом странном существе что-то наивно детское, что звери хранят дольше и бережнее, чем люди. Капля за каплей я вбираю в себя это доброе детское начало, и мне становится легче. 
 ...А потом я подхожу к морскому льву. Он черный и гладкий, как бритый черт. Движения плавные, волнообразные. Ни одного острого угла. Кажется, что Лель не движется, а ласкается. Он топорщит белые капроновые усы и лает. 
 - Не скрипи! - командует Наташа. - Разговаривай мягче. А теперь накажи себя. 
 Лель все понимает. Он начинает легонько - хитрец! - похлопывать себя ластом по мягкому месту. Впрочем, у него все места мягкие. 
 Черные глазки. Крохотные уши. И весь он такой самостоятельный, умный, понимающий. 
 - Я думала, что он не выживет, - словно сама себе, говорит Наташа. - У него был авитаминоз. Все тело в нарывах. Совсем угасал. 
 Он жил тогда у меня дома, в ванной. А я бегала по рынкам, доставала ему свежую рыбу. 
 За спиной раздается тяжелый вздох. Это вздыхает Вася. Ревнует к Лелю. И косит в нашу сторону шарообразным глазом. 
 - Пойдем? 
 И вдруг я ловлю себя на том, что мне не хочется уходить от этих ласковых питомцев моря. Какое-то чувство проклюнулось во мне и уже дало робкий всход. 
 - Можно дать им сахара? 
 - Нет, дай лучше рыбы. 
 Рыбы у меня нет. Но Наташа сует мне в руку серебристые слитки салаки. Я. беру их и кормлю Леля, а потом Васю. Запах рыбы приближает море. Наташа улыбается. В волосах у нее застряла рыбья чешуйка. 
 Надо уходить, пока не привязался! 
 И снова каменные коридоры и двери с надписью: "Осторожно: 
 хищники!" Я иду, смотрю по сторонам, прислушиваюсь. Из-за железной двери доносится тихий стон. 
 - Что это? 
 - Медвежонок. 
 - Болен? 
 - Да, болен... Его избил дрессировщик. 
 - Разве это разрешается? 
 - Болевой способ дрессировки. 
 - Этого дрессировщика болевым бы способом! 
 - Идем сюда. 
 Мы идем молча. Не поднимая глаз. Нам стыдно перед медвежонком за человека. 
 Почти в каждом живом существе скрыты удивительные таланты. 
 Их можно вызвать к жизни трудом и терпением. И тогда сложные цирковые номера будут казаться самим четвероногим исполнителям игрой, состязанием. Но можно разбудить способности страхом, болью - болевым способом. Тогда исчезнет веселая непринужденность. Ее сменит чувство самосохранения. Это бумажные цветы. Но доверчивый зритель не сразу отличит их от живых. 
 А вот и арена цирка. Она может превратиться в степной простор, может стать морем, небольшим круглым морем. По трубам хлынет искусственный холод, и круглое море станет круглым катком. Выступают медведи. Медведи-конькобежцы. Под руководством дрессировщика Капитонова. Зрители будут хлопать, смеяться. И никто не будет знать, что сегодня утром служители соскребали со льда кровь. 
 После репетиции с медвежонком. 
 - Осторожно! 
 Наташа схватила меня за руку и оттащила в сторону. Мимо, тяжело дыша, прошла огромная медведица. Ее вел невысокий человек в костюме тореадора. Он держал ее за ухо - так больней и надежней - и тихо приговаривал: 
 - Но, но, старая дрянь! 
 Мне вдруг стало страшно. Не огромной медведицы, а человека, вцепившегося ей в ухо, как клещ. Мне стало страшно его трусости, которая рождает жестокость. 
 Две фигуры скрылись за поворотом. Настроение было испорчено. Надо было просто пойти в гости к собаке, а не тащиться сюда. 
 - Ну идем, идем, - торопит меня Наташа, - я тебя еще не со всеми познакомила. 
 Она стоит передо мной усталая, растрепанная, платье все в шерсти животных и в рыбьей чешуе. От нее пахнет рыбой, словно она из одной стихии с Лелем. Усталая русалка без хвоста. Она совсем не похожа на московскую щеголеватую Наташу. 
 - Идем к Бемби. 
 - К Бемби так к Бемби! 
 Наши шаги отдаются щелчками под потолком. 
 Надо только раз посмотреть на маленькую косулю, и сразу поймешь, что жизнь лишилась бы одной удивительной краски, одного тонкого звука, одного живого аромата, если бы не было на свете этого маленького существа. 
 Бемби длинноногий и легкий, как кузнечик. Он передвигается прыжками. А выпуклые черные глаза определяют, куда бы прыгнуть. 
 - Где ты такого раздобыла? 
 - Он сломал ногу. В зооцентре. Его хотели "списать". Кому был нужен хромой. 
 - А тебе в самый раз? 
 - Видишь, как я его починила. 
 Я протягиваю руку, косуля-кузнечик делает прыжок в сторону. 
 Потом стоит, расставив передние ножки, и внимательно изучает меня: 
 кто я такой, как я сюда попал и что от меня можно ждать? 
 У него только что прорезались рожки - два заросших шерстью бугорка. Почесать бы их. 
 Я вспоминаю японский город Нару, где в парке на свободе гуляют олени. Их около тысячи. Там я чесал рожки олененку. Подойди сюда, Бемби, я тебе тоже почешу. Он не сразу проникается ко мне доверием. 
 Но потом подставляет голову, и я начинаю почесывать за маленькими рожками и за большими ушами. Бемби приятно. Он не собирается прыгать и закрывает глаза. Большой кузнечик с пятнышками на шкурке. 
 Рядом с Бемби живет индюк. Он похож на догорающий костер: 
 весь черный, как головешка, а гребень и бородка ярко-красные, как непогасшие угольки. Я подхожу к индюку, и он начинает переступать с ноги на ногу и раздуваться. Появляется больше черного и больше красного. Словно кто-то решил не дать погаснуть костру, раздувает его, и угольки разгораются ярче. А рядом стоит самка. 
 Серая, как зола. С одной красной головкой на месте гребня. 
 Сквозь ворох перьев в янтарном чопорном взгляде трудно разглядеть что-то доброе и теплое. Но, видимо, надо уметь смотреть. 
 Чьи-то цепкие холодные лапки хватают меня за палец. Я оборачиваюсь и вижу мохнатого зверька, который стоит на задних лапах и выжидательно смотрит на меня. Что ему надо? Ничего. Просто немного внимания. 
 Хорошо, что у меня в кармане есть сахар и печенье. Можно его угостить. Он берет двумя лапками печенье и прежде, чем съесть, макает его в воду. 
 - Это кто еще такой? 
 - Это Мишка. Енот. 
 Он тихий и застенчивый. И палец мой он держит не сильно. 
 Вероятно, человеческая рука никогда не причиняла ему боли, а кормила, ласкала, врачевала. И он тянется к человеческой руке, даже не зная, кому она принадлежит. 
 Мишка ест печенье. Ест сахар. Ест без торопливой жадности. 
 И все макает в воду, как беззубый старичок. А зубов у него полон рот. 
 - Недавно болел чесоткой. Насилу выходила, 
 Наташа не отходит от меня. Но она не забегает вперед, не лишает меня самостоятельности. И вместе с тем я чувствую на себе ее ревнивый взгляд: не слишком ли ласковы со мной ее звери? 
 - Хочешь, я тебе покажу сестру милосердия? 
 - Конечно. 
 И вот у меня на руках кошка - Кисоль. Некрасивая:нескладная, белая с черными кляксами. Когда болел Мишка, она была с ним рядом в изоляторе, чтобы он не очень скучал. А когда появился Бемби со сломанной ногой, добровольно перешла к нему в вольер. Действительно, сестра милосердия. 
 - Где ты ее откопала? 
 Наташа пожимает плечами: 
 - В сточной трубе. Кто-то бросил. Маленькую, слепую. Я ее из пипетки кормила... 
 Я то приседаю на корточки, то встаю на носки и тянусь, тянусь к доверчивым существам. В каждом открываю что-то новое, необычайное, благородное. Я чешу их за ушами, глажу по шерсти, называю ласковыми, позаимствованными у Наташи именами. И чувствую, как меня наполняет новая волна любви к жизни. 
 И вдруг: 
 - Зверям пора спать! 
 ...Наташа стоит и улыбается. В волосах поблескивает рыбья чешуйка. 
 Надо уходить. Я прощаюсь с Васей, с большеглазой морской царевной, с лакированным Лелем, с костром-индюком, с большим кузнечиком Бемби, с Мишкой, которого недавно вылечили от чесотки, и с его сестрой милосердия. 
 - Стой! Мы забыли Шарика и Прохора! 
 - Кто такие? 
 - Скворцы. Одного подбил мальчишка из рогатки, другой чуть не замерз зимой... 
 Я вернулся домой поздно. Весь мой костюм был в шерсти, а от рук пахло свежей рыбой. Счастливая усталость овладела мной. 
 Я опустился на стул и закрыл глаза. И тут зазвонил телефон. 
 - Как дела? - спрашивал меня здешний друг. - Был в гостях у собаки? 
 Я на мгновенье задумался и, помедлив, ответил: 
 - Был. Все в порядке.