Аннотация: Девятый чин — это низшее звание у ангелов. И ангел на страницах романа обязательно появляется. Но на самом деле «Девятый чин» — не об ангелах, а о людях. Об актерах, бандитах, костюмерах, милиционерах, режиссерах, парикмахерах, оперативниках, адвокатах и даже либерийских таможенниках.


 Время действия — наши дни. Место действия — Россия и немножко Либерия. Это веселый театральный роман с убийствами. Это «Герой нашего времени» Михаила Лермонтова и «герои наших дней» Олега Егорова.


 Словом, «Девятый чин» роман-хохма о нашей жизни, где люди смеются, потому что ничего другого не остается, а ангелы, глядя на это, с трудом сдерживают слезы.


---------------------------------------------


 Олег Александрович Егоров 
 Девятый чин


 Лишь постепенно создается очень сложная иерархия Ангелов — как в иудаизме, так и в христианстве: в системе этой иерархии «собственно» Ангелом называется девятый «чин».

     С. С. Аверинцев «Мифологический словарь» 



 ЧАСТЬ 1



 Терпение ангела

 Поговаривали, будто из этого нагана стрелял еще знаменитый питерский налетчик Ленька Пантелеев. Тем не менее пистолет выглядел как новенький. Только рифленая когда-то поверхность его рукоятки, отполированная за долгие годы употребления, утратила свой первозданный вид и давно уже смахивала на черенок перочинного ножа. Выхватив из-за пояса реликтовое оружие, Никита Брусникин прицелился в безразмерный живот Мешкова. Промахнуться по эдакой цели с трех шагов представлялось задачей более сложной, чем забить гол в собственные ворота, будучи опорным защитником. Но Брусникин медлил.
 — Никогда не задумывался, почему такие упыри доживают иной раз до глубокой старости? — Лицо безжалостного убийцы перечеркнула надменная улыбка. — Скажу тебе только одно слово: «терпение». Да, друг мой. Ангельское терпение. Затяжной, как прыжок с парашютом, шанс что-либо исправить в своей гнусной жизни — это ли не корень добра? Но и бьющий из недр ключ…
 «Иссякает или иссыхает?» — задумался Брусникин. В результате вышло ни то ни се.
 — Но даже бьющий ключ иссыхает, — продолжил он с подъемом.
 — Стреляй! — Последняя реплика заставила Мешкова побледнеть, и голос его задрожал от ненависти. — Стреляй, сволочь! Я к урологу опаздываю!
 — Стоп! — Кулагин оттолкнул монитор и воспрянул с корточек. — Почему к урологу?! Где здесь в сценарии уролог?! Покажите мне!
 Распечатанные листы закружились в плотных слоях накаленной съемочной атмосферы.
 — И потом! — Кулагин поворотился к Охламонову, сосредоточенно изучавшему длинный ухоженный ноготь большого пальца. — Ваня! Родной ты мой! Тебе не кажется, что стрельба холостыми, да еще с этой дешевой кровью, уже начинает всем действовать на нервы?!
 Пластиковая канистра, наполненная темно-красной жидкостью, легко отразила удар тупоносого режиссерского ботинка.
 — Велишь на боевые перейти? — играючи принял вызов автор сценария.
 — Почему дешевая?! — засопел директор. — По пять рублей за литр на бойне плачено! Вместо двух с полтиной по смете!
 — А вот и Фридман! — обрадовался Охламонов, точно не видел его с детства. — Фридман! У тебя двустволка есть?!
 — Зачем это? — Директор отпрянул от Охламонова.
 Работа с эксцентричным автором научила его многому, хотя при своем стаже и опыте Фридман всякого повидал.
 — Кулагин в брюхо Мешкову дробью желает засандалить! Чтобы на «Кинотавре» все уссались от восторга! Я не против! Мешков, ты как?!
 — Перерыв. — Заслуженный оператор еще Советского Союза Матвей Николаевич Буслаев закрепил винтом камеру на штативе.
 — Перерыв, перекопав и перелистав учебники по актерскому мастерству, — подхватил Брусникин, запуская руку в карман, — я нашел там вот что. Первая жена у меня, конечно, могла бы князя Мышкина играть, если бы классик добавил ему ухватки старухи-процентщицы.
 Новенькие четвертные купюры эпохи разрушенного социализма были предъявлены окружающим.
 — Кто побежит? — Буслаев и Брусникин вопросительно посмотрели на Фридмана.
 — У нас ассистент есть, — засуетился директор. — Маша! Сумарокова!
 Маши Сумароковой, ассистента режиссера, как раз таки и не было. Она ускользнула с площадки позвонить дочери и обрадовать ее сообщением, что в связи с непредвиденной задержкой творческого процесса у той появилась редчайшая возможность приготовить ужин, выучить неправильные французские глаголы и отнести белье в прачечную.
 — Братцы! Я к урологу опаздываю! — взмолился Мешков. — Давайте решать уже что-то!
 Отзывчивый Фридман тут же устроился в углу решать кроссворд.
 — Ползут по обручу баскетбольной корзины два клопа. — За неимением новых Брусникин травил порой анекдоты собственного сочинения. — Один говорит: «Слушай, ниггер, по-моему мы с тобой повторяемся».
 — Смешно, — согласился Буслаев.
 — А лучше вообще его отравить! — огорошил всех режиссер, до того молча собиравший разлетевшиеся страницы.
 — Это банально! — Охламонов, будто пассажир падающего авиалайнера, вцепился в поручни кресла. — Я, слава Богу, не Пушкин!
 — Не спорю, — пошел на мировую Кулагин. — Прикинь: убийца незаметно растворяет в стакане таблетку цианистого кала.
 — Калия, — поправил его начитанный Фридман.
 — Крупным планом пузырьки, так? — Режиссер возбужденно забегал среди убогих декораций. — И произносит при этом вроде ничего не значащую фразу типа: «Ты, конечно, подонок, но смелого и пуля боится! Так что нам все по херу!» И тут контровым — лицо ангела! Даже не лицо, а только тень! И кто-то рапидом выбивает стакан с отравой! Как бы незримый порыв ветра! Саспенс?! Саспенс! Ну а дальше все по тексту: «К урологу…» и так далее! Пиши!
 Охламонов покорно водрузил на колени ноутбук. Спорить с Кулагиным имело смысл, лишь пока в режиссерской башке не застряла сложившаяся сцена. Кулагин между тем взялся объяснять осветителям и Буслаеву суть предстоящих изменений в съемках.
 Мешков, глянув на часы, удрученно вздохнул и занял место у журнального столика. Далее он с карандашом устремился в путешествие по бесплатной газете объявлений из тех, какими начиняют почтовые ящики московских подъездов.
 — Коль, — подсел к нему Брусникин, — сознайся как на духу, тебе ангел-хранитель нужен?
 — Мне плиточник нужен, — проворчал Мешков, делая в газете пометки. — Светлана зарядила кафель в сортире поменять.
 — Вот и я о том. — Брусникин отвинтил крышку термоса и вдохнул ароматный запах кофе. — От судьбы ведь не уйдешь, верно? Если разобраться по трезвой лавочке, вся наша жизнь состоит из хаотических случайностей. Слыхал про броуновское движение?
 — Сторонники земельной реформы? — неуверенно припомнил Мешков.
 — Возможно. — Политика интересовала Брусникина меньше, чем основы мирового порядка. — От несчастного, например, случая никто не застрахован.
 — Я застрахован, — возразил Мешков, карандашом выставляя на газетном поле очередную «викто-рию». — Светка настояла. Говорит: «В другой раз, алкоголик, шею себе свернешь, так я хоть страховку получу. Будет на что тебя, дурака, отпеть. И на ремонт еще останется». Бабы, они вообще практичные.
 Около месяца назад Мешков возвращался с корпоративной вечеринки, устроенной банкирами по какому-то их глубоко личному поводу, где подрядился играть роль Рубля. Учитывая то, что платили за нее в долларах, роль была не сложная. По коллективному возгласу «Рубль падает!», периодически звучавшему за банкетным столом, лицедей с протяжным воплем рушился на паркет. Каждое его падение сопровождалось ликующим троекратным «Ура!» и тостом за Министерство финансов.
 Обычно Мешков не позволял себе на работе лишнего, но здесь было дело иного рода. Банкиры требовали, чтобы Рубль каждый раз поднимался заново.
 Им непременно хотелось сыграть на разнице курсов. А для этого на «финансовой бирже» предстояло осуществиться процедуре «валютного вливания из резервов Центробанка», замененных для наглядности литровой бутылью водки «Абсолют». Выпив очередные сто грамм, под вопли азартной публики Мешков, мужчина грузный, с трудом поднимался на ноги. «Рубль поднимается!» — торжественно оповещал собрание председатель. Так продолжалось всю ночь. К утру окосевший Рубль поднимался все медленнее, и только окончание вечеринки спасло государство от очередной гиперинфляции.
 Домой Мешкова доставил автомобиль заказчика. Ему оставалось пересечь самостоятельно двор и одолеть лестницу до пятого этажа. Но тут-то и произошло самое непредвиденное. Ранним утром, следуя графику профилактического ремонта городской системы отопления, мастеровые сняли крышку люка с колодца на тротуаре. Как и предписывала инструкция по технике безопасности, они отгородили колодец фанерным щитом. Но Мешков, войдя в роль падающего Рубля, уже не мог остановиться. Смяв чисто символическое при его габаритах ограждение, он рухнул на ремонтника, чья голова как раз показалась над уровнем земли. Коля Мешков лишь счастливым образом отделался всего-навсего разбитием коленки да полусотней долларов, за каковую сумму суровый монтер простил ему нанесение морального ущерба и доставил до квартиры на последнем этаже в доме без лифта.
 — Но здесь иное. — Брусникин допил кофе из крышки термоса. — Да и в сущности — ну что может противопоставить какой-то ангел, пусть даже хранитель и, честно скажем, бесплотный дух, вполне осязаемым инструментам насилия в минуту роковую?
 — Балбес ты, Никита, — присоединился к компании оператор. — Хоть и бестолочь, но тупица. Они на дальних подступах действуют.
 Наблюдая, как на площадке выставляется свет, Буслаев краем уха прислушивался к резонерству актера.
 — Это как вас понимать, Матвей Николаевич? — Никита протянул Буслаеву термос.
 — Возьмем конкретный случай. — Оператор наполнил эмалированную кружку с олимпийской символикой, сопровождавшую его во всех съемочных экспедициях с тысяча девятьсот восьмидесятого года.
 — Взяли, — не стал возражать Брусникин.
 — Пожилой, но сильно пьяный халтурщик, возвращаясь с корпоративной вечеринки до хаты, упал в открытый колодец городской канализации, где запросто мог свернуть себе шею, так?
 — Спорный вопрос, — выразил Брусникин протест. — Шея у него, как у буйвола. И мягкое место, как облако в штанах.
 — Но теоретически?
 — Теоретически мог. — Никите было любопытно, куда клонит мудрый оператор.
 Мешков отложил газету:
 — Со мной тоже аналогичный конфуз произошел.
 — То есть. — Буслаев, как, впрочем, и Никита, сделал вид, что не расслышал Колиной реплики. — Рухни он туда чуть раньше или чуть позже, угодил бы не на плечи слесаря, а на самое распоследнее дно. Точнее, на чугунные трубы, верно? Из чего следует…
 — Я тоже на слесаря упал! — перебил его возбужденно Мешков. — Представляете? Довелось мне как-то играть на банкирском празднике жизни…
 Далее собеседникам пришлось по двадцатому, наверное, разу выслушать надоевшую всем историю.
 — Считаю, они нарочно крышку сняли, — подвел итоги пасынок фортуны. — Подготовились. Кто-то им стукнул, что я с шабашки возвращаюсь.
 — Точно, — поддержал его Никита. — И пионерам кто-то стукнул, что ты — заснувший на скамейке Санта-Клаус, когда они с тебя часы «Полет» и бороду сняли. А посох между ног стоймя поставили. И резиновый шарик натянули на рукоятку.
 — Самый большой водопад, — из своего угла подал голос Фридман, заполнявший кроссворд на канистре с поддельной кровью.
 — Мешков над унитазом после елки, — подсказал Никита.
 — А теперь, Коля, сосредоточься, — наконец продолжил свою мысль оператор. — Когда тебя на машине везли, ничего по пути не случилось?
 — Чего? — Мешков подозрительно скосился на Матвея Николаевича.
 — Ну, мало ли. Может, вы в пробке застряли. Гаишник, может, тормознул за превышение. Напрягись.
 — Считаешь, гаишник тоже из ихней шайки? — Мешков задумался. — Вряд ли. Хотя сейчас форму приобрести — раз плюнуть. Да вон хоть у Фридмана.
 — Анхель! — громко возликовал образованный директор. — Самый большой водопад! «Ангел» в переводе с испанской речи!
 — Ни хрена! — Мешков неожиданно повеселел. — Мы с мигалкой ехали!
 — Ну вот, — легко согласился оператор. — А если б вы ехали без мигалки, то приехали бы на пять минут позже, и слесарь бы…
 — Точно! — Коля шлепнул себя ладонью по лбу. — И откуда ты все, Буслаич, знаешь?! Без мигалки мы ехали. С мигалкой мы ехали, когда я Хлеб в «Синей птице» играл на даче у премьера. А в этот раз мы задержались у памятника Тельману. «Абсолют» перекипел. Мочевой пузырь у меня, сам знаешь… Хотя новый уролог какие-то импортные пилюли выписал.
 Он взялся обшаривать карманы в поисках, видимо, рецепта.
 — Что за бредовый разговор?! — возмутился Никита. — При чем тут уролог с мигалкой, вашу мать?!
 — Да при том, — серьезно ответил Буслаев, — что если б Коле не приспичило, то слесарь бы еще внизу гайки закручивал, и лежать бы Мешкову на дне колодца с разбитым о какой-нибудь вентиль темечком, понял?
 — Что я понял?! — заволновался, вскакивая, Брусникин. — Что вообще из этой ахинеи можно понять?!
 — Они на опережении работают. — Матвей Николаевич залпом осушил кружку с остывшим кофе. — Они прямо сейчас что-то такое делают, чтобы мы с тобой завтра на собственные похороны не попали. Вот так, пацан.
 Оператор рассеянно погладил едва заметный шрам на лбу.
 — Дерьмо! — фыркнул Никита.
 — Все на исходную! — Кулагин, дочитав переписанный эпизод, похлопал сценариста по плечу. — Вот это — саспенс! Фридман! Сгоняй за аспирином в аптеку! Только растворимый бери!
 — Почему я?! — обиделся директор. — У нас ассистент режиссера есть! Сумарокова!
 Но Сумароковой в павильоне как раз и не было. Маша Сумарокова звонила жене Брусникина, Людмиле, предупредить, что восходящая звезда экрана задерживается на съемках. Людмиле Сумарокова звонила часто, и на то имелись у нее свои исключительно женские причины.

 Кастинг

 Актерская профессия всегда предполагает не только способность перевоплощаться в кого бы то ни было, но и целый ряд иных исключительных навыков в виде глаголов с неударными окончаниями второго лица, неопределенное наклонение которых — глаголов, а не навыков — затверживалось еще в школе на манер детской считалочки: «гнать, держать, дышать, зависеть, слышать, видеть и обидеть, а еще терпеть, вертеть, ненавидеть и смотреть».
 Первый глагол обязателен, и вовсе не в смысле термина, применяемого на скачках. «Гнать» — это не значит нестись галопом, рысью или карьером, хотя собственно в карьере сам глагол зачастую играет заметную роль. «Гнать» в актерской среде понятие куда более распространенное. Во-первых, имеется в виду обязательный дар импровизации. Забыл текст автора — «гонишь» свой. Главное, не тормози, выдавая лихорадочное копошение в мозгу за какую-то классическую паузу. Не поймут и не поверят. Во-вторых, глагол сохраняет и чисто жаргонное толкование: врать самым беспардонным, но убедительным образом, мотивируя свое отсутствие на репетиции или же опоздание на спектакль любыми причинами вплоть до стихийных бедствий и глобальных катастроф.
 Не «гнать» в этом смысле актер не может, ибо само его благосостояние зависит от разбросанных по всему городу кастингов, проб, съемок, подсъемок и озвучек, поспеть на каковые он просто обязан даже в ущерб высокому служению.
 Второй и третий глаголы — «держать» и «дышать» — имеют чисто прикладной характер. Как правило, они требуют тех или иных прямых, а то и косвенных дополнений: «держать удачу за хвост», «дышать конкуренту в затылок». Реже всего — «держать слово». Например, в такой архаической трактовке: «Держал я, брат, слово перед коллегами относительно распределения доходов и ролей. Мне его дали, и я — держал как последний мудозвон. Лучше бы не держал».
 Важность в актерской профессии следующих шести глаголов слишком очевидна и комментариев не требует. Но два последних — атрибутивные. Большинство с ними живут и умирают. Труднее всего даже не научиться, нет, а привыкнуть — «ненавидеть» и «смотреть».
 Смотреть на успехи своих товарищей по ремеслу, не более одаренных, но более удачливых, и ненавидеть их за это — вот самый тяжкий крест лицедея, от коего был счастливо избавлен молодой и «подающий большие надежды» артист театра «Квадрат» Никита Брусникин. На то существовало три довольно веских причины: внешность, «шестое чувство» и законная супруга во втором браке Людмила.
 Сначала о внешности. Брусникин был строен, широкоплеч, имел сильный подбородок и правильной формы нос. Здесь можно сразу перейти к «шестому чувству», а именно — к чувству конъюнктуры. Этот правильный во всех отношениях нос помогал Никите за версту учуять самые выгодные гешефты. Тонкость брусникинского обоняния подтверждалась трехкомнатной квартирой в престижном районе Крылатское, подержанным, но вполне пристойным «Фольксвагеном» и приличными сбережениями про черный день. Хозяйственный Никита, конечно, предполагал наступление такого дня, но предположение это было, скорее, умозрительного характера. А пока даже ночи Брусникина были светлы и радужны, как полотна Фрагонара.
 Снимаясь, репетируя, рекламируя и раздавая интервью многочисленным средствам информации ради достижения высшей цели, имя которой «популярность», Никита боролся за нее не менее успешно, чем тяжеловес-профессионал Майк Тайсон на международном ринге. Посильное содействие в этой схватке без твердых правил Брусникину оказывала жена Людмила, работавшая парикмахером в модном салоне на Зубовской площади.
 Людмила была чрезвычайно привлекательна, порядочно образована, в меру остра на язык и происходила из коренной московской семьи, что для выходца из провинции Брусникина имело почему-то существенное значение. Словом, Людмила составляла восходящей звезде отменную партию. Но, главное, в столичных светских кругах, разбегавшихся от центра во всех направлениях, как радиоволны, Людмила славилась своим искусством превращать самые безнадежные головные швабры в умопомрачительно элегантные прически. И записаться к ней на прием стоило дорогого.
 Этот ее дар Никита беззастенчивым образом эксплуатировал для собственных нужд. Но и Людмила не оставалась в долгу. В обслуживании Никитиных протеже она видела свой интерес. Все они довольно скоро делались ее товарками, что позволяло Людмиле быть в курсе интимных похождений супруга, если таковые случались. А таковые — случались.
 На следующее после окончания съемок утро — а снимался Брусникин в мистическом триллере «Ангельское терпение» — Никита проснулся в отменном расположении духа. Накануне его цеховой приятель Сергей Зачесов телефонировал с радостной вестью: директор Лохнович настоял на том, чтобы роль Печорина в постановке популярного режиссера Васюка, ангажированного «Квадратом», досталась Никите. Жена Лохновича регулярно поправляла свою швабру у Людмилы. И Людмила, как всегда, не подвела.
 Уронив ноги с кровати, Брусникин потянулся. На кухне его жена, вторя популярной сибирской диве, просила «отпустить ее в Гималаи». Кипр и Сейшельские острова она уже посетила.
 — Не пой, красавица, при мне! — окликнул жену Брусникин.
 Ответом была загремевшая на кухне посуда.
 Отыскав под семейным ложем тапочки, Никита устремился на водную процедуру.
 Бодрый и свежевымытый, он прибыл на кухню, поцеловал в щеку жену и приступил к завтраку. В эклектичном интерьере брусникинской кухни внимание постороннего глаза привлекали, прежде всего, две акварели, украшавшие стену по обе стороны буфета, каковые акварели Брусникины приобрели на выставке художника Игоря Олейникова, тонкого мастера и человека до крайности ироничного, что, безусловно, сказывалось на всем его камерном творчестве.
 Левая акварель была выбрана Людмилой, и называлась она «Столпники». Два «столпника» — смиренный заяц с молитвословом и набожная белочка с четками — стояли на пеньках среди леса, потупив взор. Правую акварель, названную «Морской котик», предпочел Брусникин. Запечатлен был на ней самый что ни на есть обыкновенный сибирский кот, плывущий под водой среди медуз и актиний. При ближайшем рассмотрении выяснялось, что кот сплошь состоял из мелких ракушек, водорослей и улиток.
 Возможно, для тонкого психолога подобный выбор послужил бы основанием утверждать, что характеры супругов и подсознательные их устремления весьма разнились. Рассмотренные произведения он бы условно разделил на иллюстрации к двум, в общем-то, совершенно разным темам: «из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши девчонки» и, соответственно, «из чего же сделаны наши мальчишки».
 — Куда с утра пораньше? — равнодушно поинтересовалась Людмила за совместной трапезой.
 — Кастинг, — уплетая бутерброд с бужениной, отчитался Брусникин. — На студии Горького боевик запускается. Нужен герой-одиночка с моими харизматическими данными. Туман сосватал.
 Леша Туманов был агентом проворным и толковым. Под свое крыло Туманов брал исключительно перспективную молодежь и давно уже состоявшихся народных любимцев. Обоюдовыгодное сотрудничество Никиты с Тумановым пошло на третий год, и никто из бойкой пары не оставался в накладе. Чем выгоднее Брусникин подписывал контракт, тем значительнее вознаграждение получал с него Туманов. Такая вот наблюдалась закономерность.
 — Герой-одиночка? — усмехнулась Людмила. — Это ты, что ли?
 — Я самый, — кивнул Брусникин. — Герой нашего с тобой времени. Есть упоение в бою и койки брачной на краю.
 — Сценарий прислали?
 — Зачем? — пожал Никита плечами. — Я сумму гонорара выяснил.
 — Не очень ты тянешь на одиночку. — Людмила, сидя напротив, свежевала ножиком яблоко, составлявшее весь ее утренний рацион.
 — А кто тянет?
 — Жан-Клод Ван Дамм, — отвечала диетическая жена, поглядывая на Никиту исподлобья. — Чак Норрис, в крайнем случае. Рыло как у больной собаки — это обязательно.
 — Разживусь еще, — миролюбиво изрек Брусникин, допивая чай. — Все лучшее у меня впереди.
 — Ну да, — согласилась Людмила. — Впереди. Причем ниже пояса. Этого у тебя не отнять, разве только маникюрными ножницами.
 Брусникин поперхнулся и закашлялся. Натренированной дланью Людмила хлопнула его по спине, да так, что «герой-одиночка» накрыл грудью стол, словно там должна была разверзнуться амбразура вражеского дота.
 — Соне Штейн обязательно надо было отдаваться?
 — Сонька врет, стерва! — расстроился Никита, глядя на пропитавшуюся остатками чая свежую сорочку. — Ты что?! Мне?! Своему мужу не веришь?!
 — Верю, — сокрушенно вздохнула Людмила. — На экскурсии по Сонькиным руинам даже у человека с твоим воображением гульфик не дрогнет. Но слух такой есть.
 «Разве ей объяснишь? — думал с тоской Никита, переодеваясь в модную толстовку со стоячим воротничком. — Разве она поймет, что внучатый племянник Сони Штейн метит на должность Лохновича?»
 И дальше все как-то вроде бы не заладилось. На Сущевском валу «Фольксваген» попал в аварийную пробку. У въезда на Калибровский мост Никиту остановил инспектор. Попросил техпаспорт и уставился на него, словно на свидетельство о приватизации собственного жилья.
 «Не узнаёт, вымогатель, — огорчился Брусникин, извлекая из бумажника сотенную купюру. — Мексиканские сериалы, гад, смотрит по телевизору. И „Дорожный патруль“. Мурло свое надеется там увидеть».
 Сотня, однако, сделала свое дело. Но зато все светофоры при каждом приближении машины Брусникина краснели, будто обнаженные призывники на медицинской комиссии. У Брусникина даже зародилась нелепая мысль, что кто-то, управляющий всем городским движением транспорта, не хочет, чтоб Никита попал на этот кастинг. Лишь миновав космический обелиск, он перестал дергаться. Серебряная стрела, увенчанная вечно взлетающей ракетой, подействовала на него успокаивающе. До студии оставалось рукой подать.
 Шумная и весьма продуктивная в эпоху равных возможностей фабрика по производству детских и юношеских фильмов переживала упадок. Помимо сказок и оптимистических лент про счастливое советское детство, студия эта, сфабрикованная на базе киноателье под названием «Русь», выпустила множество замечательных картин, созданных плеядой мастеров полнометражного жанра. Никита помнил их, сколько помнил себя.
 «А „Живет такой парень“ Шукшина? „А "Зори здесь тихие“? — думал он, пересекая просторное фойе. — Разве все было так плохо?“ Последним из стоящего, что произвела легендарная студия, был молодой амбициозный директор Ливнев. Поговаривали, мол, он нечист на руку. Но под его началом увидели свет „Мама, не горюй“ и „Змеиный источник“. Порадовали зрителей.
 Пропетляв по обшарпанным коридорам студии, Никита не без труда отыскал комнату, в которой проводился упомянутый кастинг. У двери уже осталось не более дюжины претендентов. Среди них тусовались и знакомые лица: Шуйгин, Маневич, Пестряков, разумеется. Полный джентльменский набор неудачников.
 — Кто последний? — бодро спросил Никита.
 — Догадайся, — в тон ему ответствовал Шуйгин.
 — И последние станут первыми, — блеснул Никита поверхностным знанием Библии.
 — Анекдот клевый слышал? — подкатился к нему балагур Пестряков. — Ползут два таракана по баскетбольному кольцу…
 — Достаточно, — огорчил его Никита. — Следующий.
 — А что за проект? На деньги Роскино или частные инвесторы? — подключился к диалогу Маневич, имевший привычку задавать вопросы и сам же на них отвечать. — Говорят, крутые какие-то запускают. Сценарий никто в упор не видел, но бюджет, говорят, аховый. У Кулагина снимаешься, говорят?
 — Плюнь тому в рожу.
 Тертый Никита в естественной среде обитания предпочитал об успехах не распространяться.
 — Кулагин бездарь, — предупредил его Маневич. — Небось опять на пару с Охламоновым пленку портит? Охламонов — полный бездарь. Представляю, какое говно у вас получится. Слушай, там для меня рольки нет эпизодической?
 — Спрошу, — пообещал Брусникин.
 — Обещал! — вцепился в его рукав Маневич. — А я за тебя на сериале похлопочу!
 Маневич играл за условное вознаграждение молодого, но уже бесчестного политика в телевизионном сериале «Черный пиар».
 «Как же! — про себя и про него подумал Никита, — похлопочем мы!»
 Очередь продвигалась быстро. Актеры, окрыленные надеждой, скрывались за дверью, но уже через минуту-другую вылетали в коридор с вытянутыми лицами. Отмахиваясь от вопросов, они спешили поскорее исчезнуть.
 — Ну что? — поинтересовался Маневич у покидающего кастинг Шуйгина.
 — Утвердили, — буркнул Шуйгин. — На эпизод, скоты.
 — Пустите меня вперед, а? — обратился Никита к Маневичу с Пестряковым. — Я все равно в отказе. Мне отметиться, чтоб Туман не бухтел.
 Возражений со стороны менее удачливых товарищей по ремеслу не последовало. Менее удачливые товарищи с Брусникиным ссориться не спешили.
 Никита сплюнул трижды через левое плечо и шагнул за порог.
 В пустом помещении сбоку от стола восседал худощавый тип с холодными и далекими, как звезды, глазами. Второй, похожий на крупного носорога после пластической операции, топтался рядом с белобрысым юнцом, деловито менявшим кассету в камере.
 «Камер-юнкер, — усмехнулся про себя Никита, — за двадцать гринов парится».
 При виде Никиты на хищной физиономии сидевшего мелькнуло нечто вроде удовлетворения.
 — Как звать? — поинтересовался он сурово, сверяя личность Никиты с фотоснимком, лежавшим под рукой.
 — Брусникин, — с готовностью принял Никита предлагаемые обстоятельства, хотя в точности знал, что интересанту доподлинно известны его имя, фамилия, год рождения и, вполне вероятно, зодиакальный знак, под каковым Брусникин покинул материнское чрево. — Постоянное место службы — театр «Квадрат». Снимался в рекламных роликах стирального порошка «Зося» и пива «Красный запад». Оно же — гарантия привыкания и зависимости.
 — И голос похож! — восторженно прогудел ассистент нанимателя. — Сука буду, Капкан! Я ж говорил: не опаскудела земля наша талантами!
 Мужчина с редкой фамилией Капкан, пропустив мимо ушей последнюю реплику, коротко указал молодому оператору:
 — Возьми крупным планом.
 Ассоциативное мышление у Брусникина включалось машинально. Макушка припавшего к видоискателю «камер-юнкера» напомнила ему пушкинские чтения, с месяц назад организованные модным казино «Золотая пыль». Видимо, таким образом администрация казино хотела отдать должное азартному характеру великого поэта. Со сцены, оборудованной под стриптиз, Никита бойко поведал скучающей публике про «упоение в бою и бездны мрачной на краю». «Это было достойно», — с уважением отметил администратор казино, вручая Брусникину за кулисами обещанный гонорар в конверте из рисовой бумаги.
 — Хорошо, — вернул Никиту в настоящее голос Капкана. — Средний план возьми. И общак на всякий случай.
 — Общак, — с горечью отозвался его коллега. — Общак и я бы взял.
 — Засохните, господин режиссер! — Бросив свирепый взгляд на приземистого громилу, Капкан обратился к оператору: — Кассету на стол. Свободен.
 Оставив кассету с кинопробами, белобрысый парень удалился.
 — Итак, Никита… — Капкан глянул на оборотную сторону фотокарточки — вероятно, чтобы уточнить отчество.
 — Просто Никита, — поспешил опередить его Брусникин.
 — В каких снимались картинах? — Лицо Капкана оставалось непроницаемым.
 — «Хахаль», «Хахаль-два»… — взялся перечислять Брусникин.
 — Точняк! — перебил его не чуждый киноискусству громила. — Я его там помню! В семейных трусах за телкой гонялся! Клевая телка такая, типа как мы в прошлый субботник…
 — Опыт работы за границей имеете? — опять сократил Капкан своего помощника.
 — В Абхазии. Фильм «Особенности национальной пехоты». Я там сержанта играл, — охотно поделился с продюсером Никита. — Владею огнестрельным оружием.
 — Ствол, что ли, со съемок упер? — оживился громила.
 — В общем смысле владею, — пояснил Брусникин. — Стрелял из автомата по условному врагу. Ножи метал. Там вообще условия оказались приближенные.
 — Ну, конкретный пацан! — Громила-режиссер, по всему было видно, свой выбор в пользу Брусникина уже сделал.
 — Хариус, — худощавый медленно повернулся к своему напарнику, и хищный его профиль затвердел, как посмертная гипсовая маска.
 Наблюдательный Никита мигом заметил, как дрогнул колосс, которому, казалось, страх был неведом — с его-то внешностью.
 — Отпусти кодлу, Хариус, — тихо сказал Капкан. — Артистов отпусти. Сам тоже сходи куда-нибудь.
 Дождавшись, когда помощник выйдет в коридор, он вновь обратил внимание на Никиту.
 — Оружием — это хорошо. — Капкан пристально посмотрел Никите в глаза. — А языками?
 — Немецким, — поспешил угодить ему Брусникин. — Читаю и пишу со словарем.
 Через полчаса ошеломленный Брусникин покидал студию с копией подписанного договора в кармане и тремя тысячами долларов американского происхождения в бумажнике.

 Совет директоров

 В отдаленном прошлом житель города Керчь, ныне же — гражданин континентального африканского государства Либерия, Антон Дрозденко был владельцем пяти нефтеналивных танкеров. Используемые в основном для контрабандных перевозок иракского мазута, они, в обход экономических санкций, бороздили воды Красного моря и далее, через Суэцкий канал, уходили к местам отгрузки.
 Антон, плохо изучавший в школе географию, до сих пор сохранил убежденность в том, что подлинное название канала — «Советский», что прорыли его когда-то наши, оказывая помощь Египту, и уж потом темные арабы переиначили название на свой лад.
 Зато Дрозденко был силен в математике. А отец его имел силу в Министерстве гражданского флота. Когда началась приватизация плавсредств, отец помог Антону приобрести по остаточной стоимости «списанные» нефтеналивные суда. Московские компаньоны Дрозденко, накопившие значительные средства, занимаясь вульгарным рэкетом, вошли в совместное с Антоном предприятие. Предприятие процветало и приносило баснословную прибыль его участникам в силу того, что Антон, как распорядительный директор, весьма толково распоряжался эксплуатацией небольшой, но востребованной флотилии.
 Так продолжалось, пока один из танкеров со всем дорогостоящим грузом не был задержан близ берегов опальной страны эсминцем союзников. В перспективе Дрозденко с его компаньонами светили конфискация не только топлива, но и собственно судна, плюс штраф международного «ареопага», о размерах которого можно было только гадать.
 Партнеры Дрозденко с российской стороны в такой ситуации сочли крайним почему-то именно Антона и срочно вызвали его в Москву на «совет директоров». Директора в «совете» были такие, что откладывать с ними встречу не представлялось возможным ни в каком смысле.
 Дрозденко вылетел чартерным рейсом, рассчитывая за двое суток уладить все проблемы с их совместным предприятием «Ферст Ойл Компани», а затем сразу вернуться в Монровию. Посему в его кармане лежал билет с фиксированной датой.
 В аэропорту Антона дожидался один из сотрудников Глеба Малютина, основного партнера Дрозденко и здравствующего председателя «совета директоров». Чаще всего именно этот сотрудник по прозвищу Байкер встречал Антона, когда тому доводилось бывать в Москве по делам предприятия. Обычно жизнерадостный и общительный, Байкер довольно сдержанно поздоровался с Антоном и без особого энтузиазма одобрил его африканский загар. Дрозденко счел данное обстоятельство скверным знаком. Даже более чем скверным.
 Какое-то время они ехали в машине Байкера молча. Однако вскоре натура сотрудника, получившего свое прозвище отнюдь не за пристрастие к мотоциклам, взяла свое, и на свет явилась очередная байка:
 — Служил у нас в роте связистов ефрейтор второго класса по фамилии Курияма. Такая фамилия от предков ему досталась — в честь потухшего вулкана на острове Хонсю. Вот, возвращается раз ефрейтор слегка пьяный из увольнительной. Типа не в форме. Только сапоги да пилотка на нем. Дежурный прапорщик на КПП его спрашивает: «Где ваш мундир, боец Курияма»? А тот отвечает: «Все потеряно, кроме части».
 Историю, поведанную Байкером, Антон истолковал по-своему.
 — Вашу часть я на счет во Франкфурте перевел, — отозвался он мрачно.
 — Перевел, — фыркнул Байкер, выехав на нейтральную полосу, чтобы обогнать рейсовый автобус. — Хреново перевел. Знаешь, как с латинского наречия переводится «терциус гауденс»? «Извлекающий пользу из борьбы двух сторон». Это про тебя, Дрозденко.
 Какие именно противоборствующие стороны имелись в виду, Антон решил не уточнять. Ситуация и без того представлялась ему запутанной.
 Вскоре машина въехала на Лесную улицу и притормозила у здания с выщербленным фасадом. Никакие леса, включая строительные, его не окружали. Впрочем, подобное несоответствие между названием улицы и урбанистическим ландшафтом для России настоящего времени давно стало заурядным явлением. «Улица — не собака, — высаживаясь, рассудил Антон. — Ее хоть каждый год по-новому называй. А вот чемоданчик в гостинице можно было бы оставить. Да и зарегистрироваться не мешало бы. Хотя чего я, собственно, боюсь? Здоровье мое партнерам без надобности. Их танкеры волнуют. Придется искать консенсус, пропади он пропадом».
 — До дверей провожать не стану, — Байкер остался в машине. — Долгие проводы — лишние слезы.
 Одолев робость, Антон одолел и первую ступеньку, ведущую к оборудованному двумя телекамерами входу в «чистилище», как любовно именовал свое логово Глеб Анатольевич Малютин.
 «Здесь мы чистим, умываем и обуваем лохов, жаждущих расстаться со своим богатым прошлым, — разъяснил Антону в их первую встречу Глеб Анатольевич. — Но тебя это не касается. Ты нам в масть, пацан. Общую картину не портишь».
 Дрозденко, попадавший и прежде в сложные переплеты, положился на свое красноречие и здравый смысл криминальных компаньонов. Но в штаб-квартире закрытого типа договаривающиеся стороны к согласию не пришли.
 — Да идите вы со своей неустойкой и со счетчиком туда же! — кипятился Дрозденко. — Электрики нашлись! Я за три года вам сто лимонов отгрузил! Как прибыль делить, так вы партнеры, а как убытки нести, так я один должен корячиться?!
 — Никто никуда не пойдет, — Малюта, свирепый предводитель столичной каморры, сплюнул в никелированную «стоматологическую» пепельницу. — И ты тоже сядь.
 Антон послушно опустился на стул.
 — Решаю так, Дрозденко. — Малюта ткнул в собеседника пальцем, оснащенным печаткой с алмазными инициалами. — Останешься здесь, пока уставной капитал со всеми танкерами не отойдет в нашу полную собственность. То же касается активов на совместных счетах и личных накоплений, включая недвижимость.
 — А жить я на яхте буду?! — взвился Антон.
 — И яхта. — Глеб Анатольевич открыл толстый иллюстрированный каталог парусных судов, лежавший на углу письменного стола. — Хорошо, что напомнил. Какое у тебя там водоизмещение?
 Полагая себя судовладельцем, Глеб Анатольевич весьма интересовался морской тематикой.
 — У меня семья, — упавшим голосом откликнулся Дрозденко. — И дети, Глеб Анатольевич.
 — Ладно, — проявил вдруг Малюта великодушие. — Половину можешь себе оставить.
 Антон облегченно вздохнул, а двое других «директоров», присутствовавших на экстренном совещании, — рыжий крепыш по кличке Жало и устаревший мужчина с одутловатым лицом по имени Соломон — недоуменно переглянулись.
 — Половину?! — взял на себя смелость возмутиться крепыш. — Ты что, Малюта?! Половину бабок этому баклану хочешь отвалить?!
 — Каких еще бабок? — Малюта поморщился. — Половину его черножопую, мадам Дрозденко с киндер-сюрпризами. Я что, на содержание должен их взять?
 — И сказал царь Ирод: «Всех, кроме женщин и детей», — вынес вердикт Соломон, восседавший по левую руку от председателя.
 — Вот. — Малюта глянул на Жало. — Слушай Соломона. Он умный. Звезду изобрел.
 Далее Глеб Анатольевич высыпал на глянцевую поверхность каталога кокаиновую горку из бисерного антикварного кисета в форме шапки ямщика.
 — У тебя, Антон, две дорожки отсюда. — Кокаин был тотчас аккуратно разделен визитной карточкой на две дорожки. — Одна…
 Глядя, как Малюта втягивает в ноздрю кокаин, Дрозденко покрылся испариной. Но без боя сдавать позиции было глупо. Малютина Антон, конечно, боялся. И даже очень боялся. Глеб Анатольевич Малютин шутить не любил и не умел. Тем не менее, будучи застрахован внушительным капиталом и охранявшими его юридическими статьями, Дрозденко чувствовал себя в относительной безопасности.
 Доля Антона, согласно условиям договора о совместном владении, составленного его личным адвокатом Говардом Прайсом и зарегистрированного в порту приписки танкеров, отходила к партнерам лишь в случае добровольной переписи учредительских документов. Причем изменения условий договора, перевод активов на другие банковские счета или отчуждение имущества компании в пользу одной из сторон могли состояться только в присутствии все того же Говарда Прайса. Но выдернуть адвоката в Москву было слабо даже Малютину.
 — Глеб Анатольевич, зачем вы меня пугаете? — спросил Дрозденко с достоинством, подобающим гражданину африканской республики. — Вам же известно, что в случае моей внезапной смерти все состояние наследуют супруга и прямые потомки.
 — Внезапной? — вторая дорожка исчезла в недрах Малютиного носа. — Кто сказал о внезапной? Не-е-ет, фраер. Ты будешь умирать медленно и долго.
 Малюта откинулся на спинку кресла и, опустив веки, подумал.
 — Я тебя на ремешки для котлов порежу, — заверил он Дрозденко. — И всем своим партнерам по бизнесу раздам. Чтобы каждый лох, узнавая время, помнил, кто его на этом грешном свете отмеряет. Слышь, Соломон? Кипанидзе ремешок не забудь отправить.
 — И сказал Екклесиаст, — откликнулся Соломон цитатой, — «время торговаться, время…»
 — Ну хватит. — Глеб Анатольевич треснул кулаком по суконной поверхности стола. — А не хватит — из твоей задницы выкрою.
 Жало хмыкнул.
 — Вы, Глеб Анатольевич, упустили маленькую деталь, — выдержал характер Дрозденко. — Каждый из таких ремешков обойдется вам в круглую сумму. Лимонов пятнадцать примерно за экземпляр.
 Но Малюта его уже не слушал. Воображение Малюты, раскрепощенное наркотиком, понеслось вскачь.
 — Но сперва я располосую бритвой твою наглую харю. Будешь ты у нас, как бенгальская зебра. А твой скальп я повешу вон там.
 Антону было указано место на стене, отведенное под его скальп, — между копией с картины Айвазовского «Потерпевшие кораблекрушение», приобретенной Соломоном как подлинник, и подлинником треснувшего весла, приобретенного все тем же Соломоном в Измайлово на лодочной станции. Весло, по свидетельству Соломона, было собственноручно изготовлено командором Витусом Берингом во время его последней зимовки. На дорогие антикварные экспонаты для украшения своей резиденции Малюта не скупился. Они служили богатому судовладельцу напоминанием о том, что стихии не дремлют.
 — Или нет! — Малюта резво вскочил и забегал по комнате.
 Жало и Соломон настороженно следили за его творческими метаниями.
 — Здесь! — остановил наконец Малюта свой выбор на дверной притолоке. — Вместо лошадиной подковы! Он принесет нам удачу! Я чувствую! Жало! Гвозди тащи!
 — Это зачем? — не понял рыжий «директор».
 — А скальп я на что повешу? — рассвирепел Малюта. — На твой член общества импотентов?
 Выяснение вопроса, так неожиданно вставшего на повестке дня, прервал телефонный звонок. Жало снял трубку и молча выслушал звонящего.
 — Капкан, — сообщил он кратко Малюте.
 Глеб Анатольевич вырвал у рыжего трубку.
 — Майор дальнего плавания Глеб Малютин. Слушаю!
 Лицо его, покрытое шрамами, вдруг исказила довольная ухмылка. Антону показалось, что на нем просто одним шрамом стало больше.
 — Да ну! И что говоришь — как родной?! И согласился?!.. Молоток!
 Он бросил трубку и обвел просветленным взором всех присутствующих, включая Дрозденко.
 Соломон вскочил и устремился в смежную комнату.
 — Вот так и надо работать, — похвалил Малюта оставшихся.
 Сердце у Дрозденко бешено заколотилось. Интуиция подсказала ему, что вместе с телефонным звонком расклад для него изменился к худшему. Малюта его пугал не столько в гневе, сколько в благодушном настроении. Благодушное настроение Глеба Анатольевича свидетельствовало о том, что головорезы-партнеры изловчились и поставили какую-то ловушку.
 — Можем договориться, — дал задний ход либерийский гражданин без особой надежды на успех своего предложения.
 — Договорились уже, — беспечно отмахнулся Глеб Анатольевич. — А это здесь на хрена?
 Соломон, успевший сгонять за молотком, аккуратно положил его перед Малютой на столешницу.
 — Сам сказал: «молоток», — пропыхтел Соломон, указывая на орудие столярного производства. — За гвоздями я Родимчика отправил в хозяйственный.
 Малюта задумчиво повертел в руках инструмент, после чего запер в сейфе.
 — Правильно, — одобрил он действия помощника. — За тобой еще бригада хохлов. Давно пора ремонтом заняться. Эту сволочь тащите пока в подвал.
 Не обращая внимания на протесты Дрозденко, подхваченного невесть откуда подоспевшими братками, глава преступного синдиката отомкнул ключом ящик стола. Достав из ящика переплетенный в телячью кожу «судовой журнал», Малюта сделал в нем следующую запись: «Молоток и гвозди. Возможно, хотел начать ремонт».
 Запись была произведена по рекомендации лечащего врача Сони Ореховой. С некоторых пор Глеб Анатольевич страдал провалами в памяти. Подобное заболевание чаще всего возникает у людей, злоупотребляющих алкоголем и наркотиками. Врач посоветовала заполнять провалы рассказами окружающих о тех событиях, которые происходили непосредственно в момент потери памяти. Сознаться же, даже самым доверенным своим бойцам, в подобной слабости значило для Малюты частично утратить не только память, но и авторитет. Потому он старался заполнять провалы тайно от сподвижников.
 — И бритву не забудьте! — крикнул Малюта вслед своим соколам, еле-еле выдворившим из комнаты упиравшегося руками и ногами Дрозденко. — Я что?! Сам все за вас должен помнить?!

 Лорд Кипанидзе

 Брусникин любил качественные вещи, будь то костюмы, сорочки, тапочки, белье или чемоданы. "Встречают по одежке, а одеваются — по уму, — сделал он как-то внушение Сергею Зачесову, предпочитавшему ярко выраженный стиль «все до фени».
 Зачесову Никита оказывал покровительство. Но не такого рода покровительство, когда подопечного рекомендуют знакомым директорам, агентам и режиссерам, — Брусникин учил Сергея жизни, как подобает успешному товарищу.
 — Ну что ты в дырявых кедах на смотрины приперся?! — выговаривал он Зачесову, повстречав его, скажем, в приемной агентства «Альбатрос», равно известного как приличным качеством рекламной продукции, так и приличной оплатой актерского труда. — Проще надо быть! Ты кто? Леонардо Ди Каприо?
 — Нет! — пугался Зачесов.
 — Так и не выдрючивайся, — назидательно рекомендовал Брусникин, и перст его упирался в жилетку Сергея. — Где ты взял эту кожаную мерзость?
 — В «Пассаже».
 — Не свисти, — сурово предупреждал Никита. — Денег не будет.
 — В «секонд-хенде», — покорно сознавался товарищ.
 — Здесь и сейчас! — Никита был неумолим.
 Сергей, вынесший из кабинета хозяев агентства обещание типа «мы вам позвоним», что было равносильно отказу, безропотно стаскивал кожаную жилетку.
 — Вот что, Серега, — внушал ему, дружески обнимая за плечи, Брусникин. — Или ты меняешь прикид, или профессию.
 «Он прав, — с тоской размышлял Зачесов. — Чем еще можно объяснить мои вечные проколы? Талантом, слава Богу, я не обижен, как некоторые». Под «некоторыми», разумеется, полагался Брусникин и ему подобные бездарности.
 Сделав соответствующие выводы, Сергей радикально изменил свой внешний облик. На дубляж очередного американского блокбастера, где внешность, казалось, не имела решающего значения, он прибыл в черных лакированных туфлях с латунными пряжками, белых шортах и футболке «Планета Голливуд».
 — Ты безнадежен, старик, — сокрушался Брусникин, также занятый на озвучивании, но только главного персонажа. — Лучше в плавках на работу ходи. Фигура у тебя, по крайней мере, дивная…
 Укладывая в добротный чемодан без опознавательных знаков носильные вещи, стоившие уплаченных денег, Брусникин собирался в творческую командировку на африканский континент. Одновременно он беседовал по телефону:
 — Что значит «занят»? Надежда! Я же не по поводу аванса звоню!.. Когда я продинамил?!
 Пока секретарша директора уличала Никиту в злостном пренебрежении лучшими ее чувствами, Брусникин сражался с чемоданными замками. Отправляясь на первобытный, в его представлении, материк, Никита стремился в максимальной степени обеспечить автономное существование. Хотя сетку от москитов он достать так и не успел.
 — В следующий раз обещаю, — зашептал он, упираясь коленом в неподатливую крышку. — Разумеется, на всю ночь. Явлюсь, как говорится, с вещами.
 — Это к кому ты с вещами явишься? — Людмила, вооруженная кипятильником, позабытым Никитой в спешке, ухватила за хвост последнюю фразу.
 — Обещал Надежде экзотическую маску в Либерии прикупить, — поспешил объясниться с женой Никита.
 — В Либерии?! — возопил на другом конце провода Лохнович, которого секретарша уже успела соединить с ходоком. — Ты что?! Обалдел?! Сезон в разгаре! Ты знаешь, скольких нервных клеток мне стоило уломать Васюка?! Я здоровьем за твоего Грушницкого расплатился! Я последние волосы потерял на худсовете!
 — Правильно, — одобрила Людмила инициативу мужа. — Надежде маска не повредит. По крайней мере, от нее дети перестанут шарахаться.
 — Почему Грушницкого?! — Брусникин, кое-как запихнув кипятильник в щель между электрической бритвой и феном, приналег на крышку. — Почему Грушницкого, Аристарх?! Публика нам этого не простит!
 — Дурную болезнь у арабок не подцепи, — предупредила жена Никиту. — Не знаю, как публика, но я точно не прощу. Я тебе сразу проведу операцию по смене пола.
 — Там что, Люда рядом? — насторожился в трубке Лохнович.
 — Там одни приматы в сценарии. — Замки наконец сдались, и Никита в изнеможении рухнул на кровать. — Герой-одиночка в дебрях джунглей. Русский Тарзан, короче.
 — Нарзан?! — голос Лохновича взметнулся до высоких частот. — Опять рекламируешь эту польскую муть?!
 — Моисеич, — устало отозвался Никита. — Печорина. Печорина, а не Грушницкого. Ты же знаешь, я в долгу не останусь. У меня — контракт. Всего пять дней за свой счет, и мы — в шоколаде.
 — Это не за свой, Брусникин, — уточнила жена. — Это за мой.
 Никита бросил на нее умоляющий взгляд, от которого таяли даже снежные бабы.
 — Спроси, она Розочку не сможет завтра принять? — забубнила трубка. — У Розочки в министерстве начальство сменилось.
 Супруга Лохновича считала, что новое руководство потребует от подчиненных нового имиджа.
 — Розочку! Завтра! — Никита прикрыл микрофон ладонью. — Пощади! Я тебе из Африки целый букет привезу!
 — Пусть в десять приходит, — смилостивилась жена. — Только утра, а не вечера. Веди себя хорошо. И обратно вернуться не забудь.
 Поцеловав на прощанье Брусникина в щеку, Людмила отправилась выщипывать брови и подбривать затылки вечным соискательницам юности.
 — Завтра в десять! — обрадовал Никита директо-ра. — Но Печорин, Аристарх, — не Грушницкий! Они даже не родственники! Запомни это и остальным передай!
 Около восемнадцати часов Никита припарковал свой «Фольксваген» у паба «Лорд Кипанидзе», где он условился о встрече с продюсером.
 Совладелец и директор паба Галактион Давидович присвоил себе гордый британский титул не столько из тщеславия, сколько повинуясь законам жанра. В сущности, ему для этого лишь потребовалось разделить свою фамилию на две составляющие.
 — Я сам отпрыск, — подчеркнул Галактион, выступая перед соучредителями, земляками и прочими нужными людьми на презентации паба. — В жилах моих течет кровь голубых аристократов Кутаиси. Но как разница между чачей и виски обязывает, так и Шотландия уже не за горами Кавказа. Другой лорд, Уинстон Черчилль заметил нам: «Восток ближний не поскольку он рядом, а потому он как брат мне».
 — О чем говорит? — тихо спросил один из представителей землячества у другого.
 — О родственниках, — услышал он пояснение.
 Бурные и продолжительные аплодисменты Лордкипанидзе остановил поднятием руки. В наступившей тишине его племянник и по совместительству бармен Гоча Бедашвили наполнил рог темным пивом.
 — Я поднимаю этот рог изобилия, — произнес Галактион, поднимая рог с серебряной цепочкой, — за соитие двух культур.
 Гости презентации шумно поддержали его тост.
 — Дает Галактион, — одобрительно заметил Капкан, чокаясь с Глебом Анатольевичем Малютиным. — Чисто витязь в тигровой кепке.
 Между тем Лордкипанидзе предъявил всем на обозрение извлеченный из ножен кинжал.
 — И поэтому в доказательство я режу эту ленточку моим фамильным кинжалом, на котором вытатуировано гордое имя нашего рода! — провозгласил Галактион.
 Под восторженный гул немногочисленных земляков, а также ленивые аплодисменты соучредителей, возглавляемых Малютой, розовая ленточка, протянутая между пивными кранами над стойкой, была перерезана, и еще одним респектабельным заведением в городе стало больше.
 Днем в кавказской пивной, оформленной в соответствии с традициями далекого, несмотря на заверения «князя», туманного Альбиона, наблюдалось определенное затишье. Разве что редкие служащие из соседних коммерческих фирм да студенты расположенного поблизости института авиации наведывались пропустить по бокалу-другому старого доброго портера в окружении дубовых панелей и литографий с видами Тауэра, Виндзорского дворца, а также Вестминстерского аббатства. Зато ближе к вечеру свободных мест в пабе практически не оставалось.
 Однако для посетителя, известного Брусникину как Павел Андреевич, столик нашелся мгновенно. И все оттого, что здесь его знали как правую руку всемогущего совладельца англо-грузинской ресторации. Хотя Капкан, если уж относиться к метафорам серьезно, был, скорее, не рукой, а правой клешней Малюты, наиболее от природы развитой, как это водится у крабов, и приспособленной к выполнению самых трудных манипуляций. Капкан состоял при Малюте кем-то вроде министра внешних дел. Его нестандартные решения и многоходовые комбинации не однажды выручали группировку да и лично Глеба Анатольевича в самые критические моменты. Одно только, пожалуй, мешает этому сравнению: Капкан питал слабость к лобстерам, иначе говоря омарам, а также креветкам и прочим десятиногим ракообразным обитателям пучин, коих всегда заказывал и уничто-жал самым жестоким образом. А может, и не мешает.
 Заметив Брусникина, Капкан помахал ему салфеткой и вернулся к ужину.
 Проницательный и тонкий психолог, он с первой минуты общения распознал в актере самые трезвые начала. На кастинге он для затравки представился исполнительным продюсером творческого объединения «Атлас», намечавшего съемки высокобюджетной комедии под рабочим названием «Заблудившийся». Фабула картины была изложена им в самых общих чертах: русский турист сперва отбивается от экскурсии по джунглям, затем — от ночных свирепых хищников и в финале — от чернокожей беременной дивы из местного племени.
 Брусникин выслушал Капкана довольно почтительно и одновременно с иронией, что не ускользнуло от внимательного ока продюсера.
 — Высокий бюджет, разумеется, чистая туфта, — заверил Капкан искушенного актера. — Отмывка бабок. Персонально твой гонорар по смете — двадцать штук зеленых за съемочный день. И таких дней намечается шестьдесят. Это — формально. А в натуре только пять. За каждый на руки — по три налом.
 — И налоги с меня, — язвительно заметил Никита.
 — Ты, сдается, малый не промах. — Капкан с уважением посмотрел на актера.
 — Да уж деньги в строительство пирамиды не вложу, — усмехнулся Брусникин.
 — Коли так, перейдем сразу к сути. — Капкан принялся не спеша открывать свои карты. — Схема обкатанная. Мы нарыли выходца из наших прямо в Либерии. Налоги с доходов, как известно, там самые плевые, и наш откат ему по барабану. Только вот артист он реально никакой. Да еще и алкаш запойный. Так что, пока он в Москве будет водку трескать, ты по его документам слетаешь и за пять дней отстреляешься. Фактический гонорар, естественно, придется распилить с ним поровну. Итого, твоя доля — семь с половиной тонн без учета командировочных и стоимости билета. А достойно сыграешь, так еще и фильм получится. Будет нам что на фестивале засветить.
 По мере детализации проект обретал черты реальности.
 — Это как же я по его документам полечу? — Никита скептически глянул на продюсера. — А за жопу возьмут на паспортном контроле? Там никакой грим не спасет.
 — Для чего же мы, по-твоему, кастинг устроили? И еще аренду платим за этот чулан? Ты же вылитый, бляха-муха, Дрозденко. В смысле, доходяга этот из Либерии.
 — Да, действительно, — закосил под наивного Брусникин. — А на самом деле вы зачем тут кастинг устроили? Мои снимки есть в студийной картотеке. Обратились бы к моему агенту без геморроя, и вся недолга.
 — К господину Туманову? — деланно изумился Капкан, открывая папочку. — Иди ты! Ну и лохи же мы, продюсеры!
 Он веером раскинул на столе фотоснимки Брусникина, помимо того, что уже лежал под его рукой.
 — Ты, возможно, сам все роли собрался исполнить, но у нас, между прочим, и другие герои в картине запланированы. Основное, конечно, действие развернется в джунглях. Кстати, съемочная группа уже вылетела чисто натуру выбирать. Но и на родине твоего персонажа по сюжету кое-что происходит. Слушай, тебе весь сценарий зачитать, или ты профессионал? Аванс плачу сразу. Думай. Но быстро. Мы, по крайности, самого Дрозденко загоним в тропики. Кино, ясный перец, дерьмовое получится, но это, в конце концов, не самоцель.
 Никита задумался. С этической точки зрения затея была грязной, зато с финансовой — вполне объяснимой. Ему и прежде доводилось участвовать в проектах, запускавшихся разве что для ухода от налогов. Без такого, правда, закрученного «алгоритма», но и не с таким полезным результатом на выходе. А иначе кто бы сейчас вообще в кинобизнес вкладывался? Редкий отечественный фильм нынче окупается в прокате. Даже отпечатанный позитив порой себя не оправдывает. Многим только и остается, что на 16 миллиметров снимать, как это делает Кулагин.
 «Ангельское терпение» — на текущий момент честный средний уровень важнейшего из искусств.
 Кроме прочего, Никита вспомнил, что Шуйгин тоже подписался отыграть в эпизоде. Утереть нос Шуйгину было делом чести. Да и аванс предлагался убедительный.
 — О’кей! — дал Никита согласие.
 — Да ты у нас и английский знаешь? — Капкан покосился на ассистента-носорога, до сих пор не принимавшего участия в переговорах. — А твой агент… Как его?
 — Туманов, — подсказал огорчившийся вдруг помощник продюсера.
 — Туманов нам парил, что ты французский в школе изучал.
 Тут, к великому облегчению собеседников, Брусникин вынужден был сознаться, что этим «о’кей» все его знание английского и исчерпывается. Впрочем, смысл выражений «шит», «фак» и «ай вонт ю» тоже ему известен, добавил Никита честно.
 — Плохо, — вздохнул Капкан. — А я уж губы раскатал. На дубляже, значит, не сэкономим.
 Он пододвинул к Никите уже заполненный контракт, предупредив об ответственности за взятые обязательства.
 — Какова предполагается ответственность в случае отказа по уважительной причине? — поинтересовался для проформы Брусникин, прежде чем поставить свою подпись.
 — Малюта тебе яйца оторвет, — охотно пояснил ассистент продюсера. — И омлет из них сделает на ужин.
 Шариковая ручка в пальцах Брусникина дрогнула и зависла над галочкой под его паспортными данными, заранее отпечатанными в контракте.
 Капкан только посмотрел на своего помощника, и тот поспешно убрался из комнаты.
 — Мудак, — успокоил продюсер Брусникина. — Это у него такое чувство юмора. Глеб Анатольевич Малютин, добрейшая душа и генеральный директор нашего творческого объединения, вообще яйца не любит. Уж вы мне поверьте. Вам только придется аванс вернуть. Но лично я надеюсь на ваше благоразумие.
 Безмятежный вид Капкана заставил Никиту отбросить последние сомнения, и его размашистая подпись украсила последние страницы двух экземпляров договора.
 «В конце концов, они Дрозденко этого снимут, — решил Никита, — если Лохнович заартачится».
 Брусникину, съевшему не одну собаку в своей профессии, трудно было даже вообразить, что этот ложный кастинг представлял собой лишь первый акт спектакля, задуманного хитроумным «продюсером». Погрузить Никиту в привычную среду обитания, заставить его расслабиться и поверить в идиотскую легенду — такова была цель, оправдывающая вложенные в данное мероприятие средства. Капкан всегда бил наверняка.
 И вот теперь Никита Брусникин сидел напротив Капкана в пабе «Лорд Кипанидзе», внимательно изучая проездные документы.
 Хорошо, что Дрозденко все свое носил с собой, не доверяя персоналу «Метрополя», умиротворенно размышлял Капкан, отрывая головы тигровым креветкам, лохань которых, принесенная расторопным официантом Гришей, источала чудный аромат. Хорошо, что Дрозденко рожу не успели порезать до его, Капкана, возвращения в штаб-квартиру. Хорошо, что Капкану удалось обнадежить судовладельца липовыми посулами свободы и подначить его на компромисс. Хорошо, что Дрозденко дозвонился в Монровию до своего адвоката и вытащил его на встречу с русскими партнерами в гостинице. Хорошо, что он, Капкан, такой умный и ловкий. Но особенно хорошо, что Малюта пьет, нюхает и ширяется одновременно. Скоро, очень скоро он ляжет в землю, или закроют его в психушке. А Капкан поганой метлой выметет из группировки всех уродов и займется легальным бизнесом. Давно уже пора завязывать с мокрыми делами, без которых Малюта — как без кокаина.
 — Уму непостижимо! — сознался Брусникин, убирая паспорт с билетом во внутренний карман. — Сходство фантастическое! На конкурсе двойников такого не встретишь!
 — Теперь не встретишь, — рассеянно обмолвился Капкан.
 — Что? — не понял Никита.
 — Вышли из моды эти конкурсы, — исправил Капкан допущенную ошибку и указал на циферблат уменьшенной копии башни Святого Стефана со знаменитым Биг Беном, занимавшей дальний угол помпезной ресторации. — Самолет через два часа с четвертью.
 Никита выглянул в окно. Небо над Ленинградским проспектом серело, затягиваясь тучами. Брусникин ощутил смутную тревогу. По спине пробежал холодок, словно капли дождя уже проникли ему за шиворот. Ездить в грозу по мокрому и скользкому шоссе Никита остерегался. А гроза надвигалась нешуточная. Оглушительный раскат грома подстегнул Никиту, подобно тому как пастуший кнут подстегивает отбившегося от стада теленка.
 — Тронусь, пожалуй, — заторопился Брусникин. — У меня резина лысая.
 — Валяй, — Капкан вытер губы салфеткой. — Тачку в платном отстойнике поставишь. Спишем на транспортные расходы. А у меня тут еще дела по мелочи. Встретимся в «свободной зоне».
 Транспортные расходы в контракте Брусникина не значились, и уже на бегу он отметил щедрость «продюсера». А отметив, еще больше укрепился во мнении, что на людей ему исключительно везет.
 «Свободная зона… Звучит как ИТК без вохры», — подумал Капкан, глядя вслед Брусникину, и велел официанту Грише позвать к столу грузинского лорда Галактиона Давидовича.
 Задержись Никита хотя бы на две минуты, он успел бы познакомиться с директором паба и тем самым избежал бы одного из многих бедствий, что понеслись на него, будто снежная лавина, уже через неполные сутки.

 Попутчик

 Ливень настиг автомобиль Никиты внезапно. Так внезапно врывался на поле боя, опережая свою конницу, актер Академического театра драмы Борис Бабочкин в эпохальной киноленте братьев Васильевых. Фильм «Чапаев» Никита впервые увидел еще в дошкольном возрасте по телевизору, сидя на коленях у прадеда, Федора Афанасьевича Брусникина. Едва заметный шрам на его подбородке навсегда остался памятью об этом знаменательном событии. Дед Никиты был потомственным «станишником» и потому болел за «своих». За белогвардейцев, иначе говоря. Когда отборная каппелевская дивизия пошла в психическую атаку, дед стал шарить рукой по тумбочке в поисках валидола. Взор его был прикован к экрану.
 — Да не переживайте вы так, Федор Афанасьевич, — вздохнула мать Никиты. — Все равно их в капусту порубят.
 — А вдруг, — осипшим от волнения голосом прошептал старый казак. — На этот раз…
 Когда на выручку скошенным из Анкиного пулемета офицерам из-за холма вымахнула казачья лава, «станишник» вскочил, и Никита, как следствие, упал подбородком на утюг, стоймя остывавший после глажения постельных принадлежностей. Потом было много слез и причитаний.
 С утюгами Никите вообще не везло. Брусникин вырос на берегу Дона и, как все его сверстники, весной рыбалил чаще, нежели посещал начальную школу. Однажды он использовал материнский утюг в качестве якоря для удержания надувного баллона, чтобы его не сносило течением от прикормленных загодя мест. С воды ловить было выгоднее, потому как большая рыба жила где глубже. Морским узлом, изученным по библиотечной книжке, Никита овладел. Узел на ручке утюга был исполнен по всем правилам такелажа. Но другой конец якорной «цепи» Никита не привязал к баллону и даже не намотал на руку, он просто зажал его в кулаке, и, когда на крючок села крупная добыча, Никите пришлось делать выбор. Выбор был сделан неверно, как объяснил ему, стаскивая брючный ремень, водитель трактора «Беларусь» Павел Федорович Брусникин.
 Но все это осталось далеко позади. А впереди у Брусникина стояла сплошная завеса ливня. Никита вздрогнул всем телом, когда на крышу «Фольксвагена» обрушились потоки воды, смывшие с лобового стекла не только картинку багажника ползущей в пяти метрах «девятки», но и вообще весь обозримый ландшафт. С подобным разгулом стихии Брусникин не сталкивался ни до, ни после. У него возникло ощущение, будто он въехал в гигантский водопад.
 — Как у Фридмана в кроссворде, — пробормотал Никита, сбрасывая скорость и включая дворники. — Водопад «Ангел». Шесть букв.
 «Почему шесть, когда — пять? — подумал он тут же. — Хотя у испанцев — шесть. Мягкий знак еще. Мягких знаков у них больше. Зато твердых вовсе нет. Твердый знак — это наше. Этого у нас не отнимешь, как и булыжников на Красной площади. Мы твердо стоим на ногах. Они — мягко сидят на задницах и раскатывают по гладким трассам. Вот и прикинь».
 Дворники слабо помогали вести машину. Следить за шоссе сквозь грязные мутные разводы было занятием бессмысленным. С равным успехом дальнозоркий мог без очков читать газетную статью, набранную петитом. Автомобиль Брусникина медленно катился вдоль обочины, сопровождаемый непрестанными залпами небесной артиллерии. Никите казалось, будто снаряды ложатся все ближе и ближе к его беззащитному «Фольксвагену». Вот сейчас, казалось, прямое попадание накроет его немецкую «народную вагонетку».
 — И не узнает фрау либен, какой у фрица был конец, — бодро пропел Никита, усердствуя поднять свое настроение.
 Но не так это было просто. Стихийных бедствий и бездомных собак Никита Брусникин боялся мистически.
 — Бешенство, передаваемое через слюну больного животного, может свободно поразить, мальчик, твою нервную систему, — разъяснила шестикласснику Брусникину сельская медсестра, прикладывая к точке противостолбнячного укола ватку со спиртом.
 Укол Никиту спас. До известной степени, разумеется. Столбняк иной раз все же находил на него. В частности, когда он сталкивался с лучшим другом человека, выбегавшим откуда-нибудь из подворотни без ошейника.
 Мистический ужас перед стихийными бедствиями привился Брусникину в более зрелом возрасте. На его глазах молния снесла верхушку тополя, после чего верхушка, величественно спланировав, пробила капот соседской «Волги». Вот, пожалуй, и все, что связывало Брусникина с мистикой. В иных вопросах он был ревностным приверженцем натурфилософии. К разного рода сверхъестественным историям Брусникин относился скептически. Так, например, стигматиков он полагал вымыслом суеверных старух, Библию называл не иначе как «желтой прессой инквизиции», а в загробную жизнь не верил до исступления.
 — Все имеет естественные причины, — убеждал он свою православную жену. — Если в кране нет воды, значит — выпили жиды. В фигуральном, конечно, смысле. Против евреев я ничего не держу. Но приспособляемость и честолюбие — вот две вещи, которые правят миром. Пришел, осмотрелся, победил, как говорили древние варяги.
 — Это тебя черти баюкают, — сварливо реагировала Людмила.
 Подобное и «единственно верное» отношение к реальности однако не препятствовало Брусникину пускать в ход выражения вроде «Бог его знает», «упаси меня Боже», «Господь с вами», «побойся Бога» и «Бог ты мой».
 — Бог ты мой! — затрепетал Брусникин, когда молния, словно бритва, рассекла небо в опасной близости от машины.
 Дрожащими пальцами левой руки он потянулся к приемнику. Ему хотелось отвлечься и развеяться. А нет лучшего средства, как песня, за неимением иных.
 — Удачи на дорогах! — затрещал в эфире бодрый голос ведущего музыкальной программы. — Радиостанция «Свинцовый дождь» продолжает втыкаться! Для тех, кто в пути, звучит композиция группы «Дорз» под названием «Идущий в бурю»!
 — Идите-ка вы сами в…!
 Отпустив непечатное слово, Никита выключил радио, достал из-под рулевой колонки ветошь и принялся протирать запотевшее лобовое стекло. Протирание, впрочем, закончилось, так толком и не начавшись. Прежде чем столкновение неизвестной сущности с бампером «Фольксвагена» бросило Никиту на руль, он успел заметить, как прямо из пелены косого дождя на пути машины вырос темный силуэт.
 — Да откуда ж ты взялся?! — взвыл Никита, утопив педаль тормоза.
 «Фольксваген» встал. Брусникин, чертыхаясь, выпрыгнул под дождь, хотя и не свинцовый, но тоже весьма чувствительный. «Все! — мелькнуло в его намокшей, пока он огибал машину, голове. — Добро пожаловать в Африку! Доказывай теперь, что ты не верблюд!»
 — Да куда ж ты делся?! — Никита заглянул под колеса и обратил свой взор на проезжую часть, освещенную фарами.
 На всякий случай он обследовал и кювет за обочиной. В мелководном грязном ручье пострадавшего также не оказалось. И не могло оказаться. Брусникин ехал со скоростью одноногого велосипедиста.
 Озадаченный таким оборотом, он вернулся к машине и, распахнув дверцу, нырнул за руль.
 — Лечиться тебе надо, старичок, — нервно хмыкнул Брусникин, снимая машину с ручного тормоза. — Что-то дерганый ты стал последнее время.
 — Последнее время ты вообще поступаешь как свинья, — буркнул сзади чей-то голос.
 Казнь на электрическом стуле у нас до сих пор не ввели, хотя ресурсы позволяют. Только Братская ГЭС выдает на-гора вполне достаточно энергии, чтоб казнить в один присест все население. Ненастным апрельским вечером Никита испытал, каково оно, состояние приговоренного американца, уже после того, как рука палача опустила рубильник. Вместе с водительским сиденьем Брусникин трясся около двух минут. Потом, не оборачиваясь, выхватил портмоне и протянул через плечо.
 — Вот бумажник!
 — Хорошо, — равнодушно отозвался все тот же голос. Наступило молчание, нарушаемое только шумом дождя и ровным гудением немецкого двигателя. Подержав на весу бумажник, Никита медленно обернулся.
 Незнакомец в мокрой, болотного цвета плащ-палатке с капюшоном сидел, опустив голову, причем капюшон был сильно сдвинут вперед, так что лицо совсем нельзя было рассмотреть. На коленях незнакомца лежала раскрытая книга со страницами, исписанными от руки. Никаких признаков агрессивности он не выказывал. Напротив, странный тип, словно посетитель публичной читальни, полностью сосредоточился на изучении рукописи. Он словно и позабыл о присутствии Брусникина.
 Между тем Никите пора было торопиться в аэропорт. Как вести себя с этим «сукиным сыном», он решительно не представлял. Но по мере исчезновения страха к Никите возвращалась способность размышлять. Если ненормальный был тем самым, кого он сшиб несколько минут назад, то стоило хотя бы предложить помощь. От денег он, слава Богу, отказался, что само по себе в глазах Никиты было очевидным признаком помешательства.
 — Вам лучше? — робко спросил Брусникин.
 — Хуже, — пассажир перевернул страницу.
 При этом Брусникин заметил, что пальцы у него тонкие и прозрачные, словно вылепленные из воска, с еще более прозрачными ногтями на кончиках.
 — Вас подвезти? — Никита лихорадочно соображал, как бы ему поскорее сбагрить незнакомца.
 — Подвезти, — отозвался тот равнодушно.
 — Может, в Шереметьево-два? — предложил Брусникин подходящий для себя вариант.
 — В Шереметьево-три, — пассажир был по-прежнему лаконичен.
 «Ну, слава Богу, — вздохнул с облегчением Никита. — Хоть у него чувство юмора осталось».
 Дождь понемногу ослабевал, и Брусникин, трогаясь в путь, сразу взял вторую скорость.
 — Витамин «Д», — монотонно бубнил за спиной попутчик. — Способствует правильному формированию скелета. Кальций… Кальций является основным компонентом костей и зубов…
 — Вы акушер? — полюбопытствовал Никита, сворачивая с Ленинградской магистрали на шоссе, ведущее к аэропорту.
 — Не акушер.
 — Стало быть, ребеночка ждете?
 На этот раз попутчик и вовсе не удостоил ответом предположение Никиты.
 — Девочку или мальчика? — сам не ведая почему, Брусникин проявил настойчивость.
 Отчего-то незнакомец вызывал у него болезненное любопытство. Народная целительница Алевтина, соседка Брусникина, наверняка сказала бы, что «настоящий сублимат определенно медиум, и медиум высшей сферы». Ее псевдонаучную терминологию, которой она морочила доверчивых городских сумасшедших, Никита на дух не переносил. «Тайные вечери», устраиваемые Алевтиной в собственной обители для желающих (в основном это были вдовы и старушки) вступить в контакт с «логосами» покойных, случались по средам и пятницам. Рыдания, а то и протяжный вой покидавших спиритические сеансы женщин проникали тогда в квартиру Брусникиных даже сквозь бронированную дверь.
 — Хероманьячки! — презрительно реагировал Никита на экзальтированное поведение Алевтининых клиенток.
 — Не «хероманьячки», а «хиромантки», — педантично поправляла его супруга.
 Людмила, как убежденная христианка, осуждала подобные собрания, но вместе с тем относилась к Алевтине с определенным сочувствием. «Прости ее Господи, ибо не ведает, что творит», — такова была позиция Людмилы. Она даже принимала целительницу дома, когда от той деваться было некуда.
 — У вас огромное поле, Никита! — кокетничала Алевтина с красавцем актером. — Оно даже больше моего!
 — Зачем мне поле? — морщился Брусникин. — Я же не фермер…
 И вот подобное «поле» ощущал теперь Никита на заднем сиденье «Фольксвагена». Причем «поле» необычайной притягательной силы.
 — Так девочку или мальчика? — проявил Никита настойчивость.
 — Кого почище, — сухо ответил незнакомец.
 «Странный субъект. — Никита сосредоточился на вождении. — Пропади он пропадом. Довезу и забуду».
 — Цинк незаменим для правильного обмена белков, процесса развития организма и заживления ран, — «будущий отец» продолжал вслух зубрить свои записи.
 — Теперь ясно, почему наших парней в цинковых гробах из Чечни везут, — опять не удержался Никита от комментария. — Для заживления ран.
 Но этим он окончательно рассердил попутчика.
 — На дорогу смотри, артист! — прошипел тот с тихой яростью. — Креста на тебе нет! А как могильный поставят?!
 «Откуда ему про артиста известно?! — В груди у Никиты защемило, и тревога нахлынула на него с новой силой. — Да нет, все правильно! Видел меня в рекламе! Радоваться надо, что узнают!» Но радости он почему-то не испытал.
 Впереди замаячило здание аэропорта «Шереметьево-2». Никита свернул под эстакаду. Дождь совсем прекратился, и в небе, среди разбредающихся туч, образовались темно-синие просветы. Где-то на окраине объявилась ранняя летняя луна.
 Брусникин притормозил у шлагбаума платной стоянки.
 — Поезд дальше не пойдет! — с наигранной бодростью обернулся он к попутчику. — Просьба освободить вагоны!
 — Могу еще остаться, — отреагировал незнакомец с надеждой в голосе. — Я останусь, если ты останешься. Не во всех пьесах играть надо, Брусникин.
 Попутчик с силой схватил его за руку. Ладонь была столь горяча, что тепло разлилось по всему продрогшему актерскому телу. Тут он впервые осознал, что подразумевается под «горячим дружеским рукопожатием», в чем состоит буквальный смысл этой затасканной фразы. Брусникин вдруг на секунду понял, что сейчас потеряет единственное верное ему существо. Такое существо, что готово отдать за него жизнь. Такое, с каким можно часами беседовать о сокровенном или молчать, потому что оно понимает тебя без слов. Так же осознал он и то, что выражение «преданный друг» имеет два значения. Второе — когда один из друзей предатель.
 «Наваждение! — встряхнулся Никита. — Гипноз! На экстрасенса нарваться угораздило!»
 Он хмыкнул и грубо оттолкнул руку субъекта.
 — Ну, прощай, коли так, — с болью произнес попутчик. — Прощай и будь теперь начеку.
 Тут он откинул капюшон плащ-палатки. И Брусникин, увидев лицо своего пассажира, если и не уверовал сразу в загробную жизнь, то в существование стигматиков поверил бесповоротно.

 Зал ожидания

 Очередь на таможенный досмотр двигалась быстро. Толкая перед собой чемодан, Брусникин лихорадочно искал выход из пиковой ситуации. «Сдаться властям! — перебирал он возможные варианты. — Чистосердечное признание должно их смягчить! Черт с ними, со съемками! Дрозденко, наверное, сейчас уже в медпункте! Заявление строчит! Напился, сволочь! Рожу изрезал! Теперь показывает, что это я его! Решил, гад, сам все сыграть! Где же Павел Андреевич?!»
 Никита высоко подпрыгнул, пытаясь поверх пассажирских голов рассмотреть продюсера.
 «Заметут — уйду в несознанку. — Дальше мысль Брусникина потекла почему-то на тюремном жаргоне. — Мне такие предъявы не впаришь. Пусть доказывают мусора, что я — не Дрозденко».
 — Не подскажете, товарищ, как декларацию заполнять?!
 Подзабытое обращение «товарищ» Никиту остудило.
 — Что? — он тупо уставился на бланк старичка в бейсболке. — Нет. Извините. Я не здешний.
 Хамство, конечно. Отлично знал Брусникин и как заполнять, и сколько разрешается провозить, и куда прятать все остальное. Но Никите было не до благотворительности.
 "Чем я думаю?! — бравада его улетучилась. — Докажут! Определенно докажут! Но почему он, подонок, сразу документы свои назад не потребовал! Почему не объяснился по-людски?! «Если ты останешься, то и я останусь»! Ему что, выпить здесь больше не с кем?! Нет! Здесь — другое! С ним тоже контракт заключили! Может, захотел покуражиться спьяну, гнида?! Маскарад этот! Грим идиотский! «Я-де аркашка еще покруче тебя! Здоровье не позволяет, а то я у Хичкока снимался бы! Почему у Хичкока?! Хичкок давно помер!»
 От пропускного пункта Брусникина уже отделяло только многодетное семейство африканцев, черных, как маслины, с выводком суетливых косточек. Надо было срочно выбирать линию дальнейшего поведения, и Никита ее выбрал.
 «Обратно в Москву подался, мерзавец, — успокоил он себя. — Понял, что я не останусь. Если бы я свалил, то продюсеру деваться было бы некуда и Дрозденко все бабки срубил бы в нагляк. Накося выкуси, жучила. Не на того нарвался».
 На этой оптимистической ноте Брусникин водрузил на конвейер свой чемодан за мешками африканцев. Резиновая полоса дернулась и медленно потащила багаж в утробу рентгеновского ящика.
 Однако смятение, возникшее у платной стоянки, не оставило Никиту полностью. Что, разумеется, наметанным оком определила блондинка в мундире. Она придирчиво прочитала заполненную Брусникиным декларацию. Там все было согласно уставу.
 Но отбывающий вел себя явно тревожно. Да и вообще, смахивал на какого-то застрявшего в ее памяти извращенца.
 — Кассеты есть в чемодане? — обратилась она к «рентгенологу».
 Тот сосредоточенно кивнул.
 «Ясно, — успокоилась таможенница. — Порнографию везет».
 — Позови Максимова, — обратилась она к зоркому сержанту милиции, издали подметившему неладное и устремившемуся к месту происшествия.
 — Конечно, везу! — вмешался Брусникин возмущенно. — Я же артист! У меня демо-кассеты с собой, и это естественно!
 — Хахаль! — вдруг выпалила таможенница, и лицо ее осветила довольная улыбка.
 — Он, — подтвердил охотно Брусникин. — «Хахаль» и «Хахаль-два».
 — Отставить Максимова, — махнула блондинка сержанту. — И куда же вы от нас? В Голливуд, поди?
 — Если бы, — усмехнулся Никита. — В Либерию. Я ведь нынче в Либерии проживаю. Вот так. Женился на победительнице конкурса «Мисс Африка».
 — Завидую ей, — вздохнула блондинка.
 — Напрасно. Я ее в черном теле держу, — тонко отшутился Брусникин.
 Очередь недовольно зароптала.
 — Джаст э момент! — строго прикрикнула таможенница.
 Так Никита узнал еще одно английское выражение.
 — Автограф на память не оставите?
 — Обязательно. Как вас теперь называть?
 — Анна Сергеевна, — зарделась блондинка.
 "Анне Сергеевне, самой красивой девушке «Шереметьева-2» от «Хахаля-2», — начертал Брусникин казенной ручкой на оборотной стороне какой-то подсунутой декларации. И поставил размашистую подпись. После чего, подхватив чемодан, отправился, транзитом через паспортный контроль, на поиски продюсера.
 А Капкан замешкался капитально. Слишком долго пришлось ему убеждать грузинского лорда, что чача, разливаемая в бутылки из-под шотландского виски, никак не укрепляет ни репутацию их совместного предприятия, ни дружбу между братскими народами Англии и России.
 Примерно за полчаса до начала посадки — вылет самолета, согласно объявлению по громкой связи, задерживался из-за неблагоприятных погодных условий — Капкан и Брусникин сидели у стойки бара в «свободной зоне».
 Небо давно прояснилось, но первыми стартовали авиалайнеры, застрявшие в порту часом ранее, когда над Москвой бушевала невиданная гроза.
 — Говорю вам! Он! — убеждал Брусникин своего спутника. — Я его, как вас теперь, видел! Все лицо изрезано, точно бритвой! Очи совсем запавшие, словно у шахтера после голодовки! И еще тут, знаете, на переносице… Но не это главное!
 Капкан с возрастающим интересом слушал рассказ Никиты.
 — Что же тогда главное?
 — Главное? — Никита оглянулся. — Главное, что он вдруг взял и исчез!
 — Один или с вещами? — нахмурился «продюсер».
 — Какое с вещами! С ним вещей-то было — плащ да книга для заметок по медицине!
 — А с тобой?
 — Нет. — Брусникин поморщился. — Ничего он, представьте, не украл. Разве что мое душевное равновесие.
 — Это мы вернем. — Капкан жестом подозвал бармена с развязанной бабочкой на шее. — Почему бабочка сдохла?
 — Меняюсь, — весело пояснил румяный парень за стойкой.
 — Тогда две текилы по сто пятьдесят.
 Самогонка из кактуса и блюдце с нарезанными дольками лимона были немедленно придвинуты к Брусникину.
 — Ты, артист, не дергайся. — Капкан высыпал на язык щепотку соли и залпом выпил текилу. — Я Дрозденко лично спать укладывал. Привиделось тебе.
 Сам он Дрозденко, естественно, спать не укладывал. В форму с жидким бетоном Дрозденко натурально укладывали Жало и Хариус.
 Застывшие бетонные блоки с наказанными Малютой гражданами затем использовались как строительный материал на дачном участке кровожадного гангстера. А поскольку такой сицилийский способ защиты своих интересов Малюта применял регулярно, строительные работы в его усадьбе шли без перебоев. У Малюты вообще наблюдалась ностальгическая тяга к зодчеству, ибо в первый свой рейд по исправительно-трудовым учреждениям он ушел с должности бригадира штукатуров.
 Усадьба Малюты в Опалихе напоминала укрепрайон после ковровой бомбардировки: фундаменты уже заложенные перемежались со свежими воронками котлованов. Возведение гаража, кегельбана, часовни, бассейна и замка с флигелями, а также зимнего сада, родовой усыпальницы, домика для охраны, двух гротов, трех беседок и тира Малюта мечтал завершить одновременно. Для осуществления этого дерзкого замысла он нанял иностранного специалиста по фамилии Гибарян.
 Сначала Гибарян рекомендовал хозяину использовать для возведения построек розовый туф.
 — Розовая колоратурная гамма, — объяснял архитектор заказчику, разложив перед ним чертежи, — придаст всему ансамблю единый григорианский стиль и войдет в сокровищницу мирового градостроительства наравне с Версалем, юсуповским дворцом и венецианским комплексом.
 — Это где на гондонах плавают? — уточнял Малюта, чиркая серебряной зажигалкой.
 — Да, — с прискорбием соглашался Гибарян, наблюдая, как обращаются в пепел его творческие замыслы.
 — Железный бетон! — Малюта был категоричен. — И покрасить в серый цвет! Кум так строился: снаружи — полное дерьмо, внутри — сплошная роскошь. Мне крепость нужна, а не домик тыквы. Строго тюремный стиль.
 Перебрав в памяти всех известных ему архитекто-ров прошлого и не обнаружив в их компании Кума, интеллигентный Гибарян задумался. Терять заказ было глупо, а не угодить заказчику — чревато последствиями. На тюркском наречии «кумом» назывался песок, но здания и тем более фундаменты из песка — дело недолговечное. Опять же, при чем тут бетон? Если, допустим, клиент ошибся с ударением и если тогда истолковать определение «тюремный» как «теремной», то ближе всех к таинственному Куму стоит Федор Конь, строитель стен и башен Белого города в Москве.
 — Конь? — мягко переспросил он у Малюты.
 — Я сказал «конь»? — Глеб Анатольевич подозрительно уставился на специалиста.
 — А разве нет? — загрустил армянин.
 «Конь, — отвернувшись, пометил Малюта в своем „ежедневнике“, с которым никогда не расставался. — Возможно, хотел конюшню».
 — Конюшню будем ставить ближе к забору, — устным распоряжением добавил он объект, не учтенный в плане.
 — За каким тебе конюшня?! — удивился Капкан, присутствовавший на обсуждении строительных мероприятий.
 — Лох ты. — Малюта захлопнул «ежедневник». — Деревня. Серое вещество. В гольф будем играть, как нормальные…
 «Да, мозги у Малюты, конечно, всмятку. — Вспоминая события годичной давности, Капкан дремал в кресле авиалайнера. — Ему что гольф, что поло — одинаково. Зато изворотливости не занимать, это — факт. С ним не расслабишься».
 Рядом, уложив на плечо Капкана буйную голову, спал Никита Брусникин. Шокированный встречей с призраком, он как-то быстро нарезался еще до посадки в самолет. Стресс он, конечно, снял, но хлопот своему спутнику добавил. Направившись после третьей порции «текилы» в туалет, Брусникин по пути обзавелся в газетном киоске набором фломастеров. И затем начал раздавать автографы всем желающим. Первый автограф достался сливному бачку, второй — зеркалу над раковиной, а третий он уже нацелился вывести на белоснежной сорочке японского гражданина, но «продюсер» успел его перехватить. Заподозрив после длительного отсутствия Никиты что-то неладное, Капкан успел вовремя. Японец сушил под феном руки и потому ничего не заметил.
 — Вам автограф?! — оживился Брусникин в объятиях Капкана.
 Аккуратный господин из Японии, досушив руки, обернулся.
 — Куросава! — радостно заорал Никита.
 Чтоб японец не уличил его в ложной ориентации, Капкан разомкнул объятия. Сделал он это, повинуясь исключительно условному рефлексу. В его обществе геи почитались грязными отщепенцами. Никита взмахнул пучком фломастеров и опрокинулся на пол.
 — Вот из зис? — испуганно прошептал японец.
 — Шутинг стар, — вежливо пояснил Капкан, свободно владевший английским. — Падающая звезда. Можете желание загадать.
 — Джаст э момент! — загребая воздух руками, вступил в беседу Брусникин. — Фак! Шит! Ай вонт ю!
 Выплеснув на присутствующих весь свой словарный запас, Никита пополз к японцу.
 Похоже, единственным желанием островитянина было поскорее слинять, и это его желание исполнилось.
 — «Шереметьеву-3 от Брусникина», — вслух прочитал Капкан ядовито-зеленую надпись на зеркале.
 — От Никиты, — добавил Брусникин, все четыре конечности которого подламывались, будто ножки игрушечного козлика, пропущенные сквозь леску.
 — Где ты еще свои автографы оставил, урод?! — прорычал Капкан, яростно оттирая туалетной бумагой наводящую на ненужный след надпись.
 — Три, три, три! — сказал Брусникин весело. — Жопу подотри!
 И тут же его стошнило на кафель.
 — Где ты еще свои автографы оставил?! — продолжил допрос Капкан, оттащив Никиту на скамью в зал ожидания.
 — У нее, — пробормотал бледный Никита, судорожно сжимая фломастеры. — На таможне. В белом, что слева.
 — Тихо сиди! — наказал подопечному Капкан. — Дернешься — убью!
 Он отошел в сторонку и, не выпуская Никиту из поля зрения, набрал на мобильном номер самого толкового из бандитов. Соломон отозвался сразу.
 — Ты где? — спросил, закуривая, «продюсер».
 — На Вернадского, — отчитался сподвижник. — Мотор барахлит. Сын училку по химии обрюхатил. Теща в постель мочится. У тебя что хорошего?
 — Фраерок наш поганку завернул, — перешел Капкан непосредственно к проблеме. — Значит, так.
 Срочно дуй в Шереметьево-два. Нарой там в левом крыле блондинку. Этот хмырь ей свой автограф подарил, въезжаешь?! По паспорту Дрозденко улетел, а у какой-то выдры подпись Брусникина осталась!
 — Еще бы! — заржал в ответ Соломон. — «Муму» Тургенев написал, а памятник — Пушкину!
 — Если телка врубится — край. — Капкану было не до шуток. — Вырви у нее эту бумажку. Как хочешь, но — вырви. Подари ей что-нибудь интимное.
 — Сто баксов подходит? — предложил соратник, но Капкан уже отключился.
 Соломон, мысленно обругав свою горькую долю, рванул к Окружной.
 Насчет доли Соломона в группировке Малюты можно сказать, что она и впрямь была не самой завидной. Если сравнить иерархию в группировке с судовой ролью какого-нибудь каперного фрегата, то Соломон болтался где-то между «плотником» и «шеф-поваром».
 В прошлой своей дореформенной жизни Соломон заслужил авторитет ловкого кидалы. Фальшивые лотерейные билеты, «выигравшие» автомобиль, старые фамильные драгоценности со стразами вместо бриллиантов — все это был хлеб Соломона. И по тогдашним меркам не просто хлеб, а хлеб с изюмом. Но так получилось, что всю эпоху передела собственности, воспитавшую кадры совершенно иного размаха, Соломон пропарился в таежной колонии под городом Братском. Курсы повышения квалификации на лесоповале отсутствовали, так что Соломон до выхода на свободу и живого компьютера-то не видел. Если бы не юный жулик Хариус, которого Соломон поддержал на зоне и взял под свое крыло, у него, глядишь, и нынешней работы не появилось бы.
 Повадки новых уголовников Соломону претили. Пролитой крови он не жаловал. Но зато знал досконально воровские законы, разбирался в антиквариате и неплохо «чесал», когда Малюте требовалось разыграть в карты со смежниками спорную «корову». Потому Глеб Анатольевич старого фармазона особенно не грузил, держал его, в основном, для хозяйственных нужд и даже произвел в почетные члены «совета директоров».
 В аэропорту Соломону повезло. Таможенницублондинку он отыскал в левом крыле прежде, чем та сменилась. Смяв очередь, он нахально прорвался к нужной кабинке.
 — Золотко! Проба ты моя ненаглядная! — насел на таможенницу мудрый Соломон. — Вам гражданин из Либерии автограф по ошибочке оставил! Артист! Помните?!
 — Ну и? — блондинка покосилась на него весьма даже враждебно.
 — Верните! — Соломон приложил к сердцу обе ладони. — Верните, золотко! Долго объяснять! Очередь волнуется! А я — его дядя! Он лично мне звонил натурально с воздуха!
 — Да пожалуйста, — обиделась таможенница, выдавая ему сложенную пополам декларацию с пламенным текстом Брусникина. — Подумаешь, «хахаль» нашелся. Мне Державин свой автограф подарил. Так и передайте.
 — Так и передам, — пообещал Соломон, растворяясь в толпе.
 Расстроенной подлостью Брусникина таможеннице даже на ум не пришло, что позвонить «натурально с воздуха» никак нельзя, ибо, согласно инструкции, пассажирам в полете пользоваться мобильными телефонами без особого разрешения категорически воспрещено.
 Между тем самолет с Капканом и расклеившимся Брусникиным уже набирал высоту.

 Свободная страна

 Вопреки наихудшим предчувствиям Капкана, в Монровии все прошло на удивление гладко. Даже тот курьез, что на стоянке такси Брусникина цапнула бешеная собака, оказался для затеянной аферы исключительно выигрышным.
 «Роковая случайность, и все насмарку. Все планы псу под хвост, — разметавшись на кровати в номере гостиницы „Атлантика“, бередил Никита свежую рану. — Ужасно глупо и пошло».
 Тут пора заметить, что роковые случайности сами по себе из воздуха не ткутся. События все же, как их ни толкуй, вяжутся из стечения обстоятельств, а именно, из обстоятельства времени, места и действия и еще множества мелких ниточек, вплетающихся в причинно-следственную ткань. Кто дергает эти ниточки — вопрос так и не разрешенный. Мало сказать — не разрешенный, в христианском плане он прямо-таки запрещенный. «Все пути Господни — милость и истина к хранящим завет Его…» И — точка. Или многоточие. Впрочем, знак препинания в данном случае не важен.
 Любая мелочь способна была повлиять на нелепое происшествие. Если бы Никита получил свой чемодан пятью минутами раньше, они с Капканом уехали бы в гостиницу еще до того, как собака вообще появилась на привокзальной площади. Случись это пятью минутами позже, расстрелянная собака была бы уже заброшена в ржавый кузов полицейского «Доджа». Но чемодан Брусникина упал на линию транспортера тогда, когда упал. И все потому, что старый Эзра, водитель грузовичка, доставлявшего пассажирский багаж, притормозил у автозаправочной цистерны.
 Накануне его старухе привиделся вещий сон с участием ангела, суливший Эзре прибавку к жалованью. Эту радостную весть обязаны были разделить с ним приятели-заправщики. Те с большей охотой разделили бы с ним саму прибавку, но увеличение вознаграждения еще только предвиделось.
 — Дело решенное, — важно объявил Эзра товарищам. — Ангел приснился ей на чемоданах. Завтра к мистеру Брюсу пойду.
 — Почему ж не сегодня? — лукаво щурясь, полюбопытствовал юный заправщик Дензил.
 — Чтоб не сглазить, — резонно ответил Эзра.
 И все заправщики согласно закивали. Торопиться не следовало: прибавки так и так не избежать, а мистер Брюс в плохом настроении мог ее урезать. То, что мистера Брюса в хорошем настроении никто и не видал, как-то в расчет не бралось. Куда важнее было выслушать описание ангела. Внешность ангела, обрисованная Эзрой, произвела на заправщиков сильное впечатление. Особенно размах крыльев.
 Разговор между Эзрой и заправщиками происходил на английском языке. Население Монровии в большинстве своем разговаривало по-английски. А этим языком, как уже известно, Никита не владел. Он и своим-то плохо владел с похмелья. Капкан же, посещавший по делам вездесущей группировки офшорные филиалы компании на Кипре и в Дублине, английским, наоборот, владел весьма сносно. Таким образом, для Никиты он был и переводчиком, и наставником, и вообще поводырем.
 Именно Капкан поднял в багажном отделении скандал, когда прочие представители белой расы терпеливо потели у конвейера, после чего тучный работник багажного отделения в рубахе без пуговиц, но зато с пунцовыми цветами сбегал-таки за Эзрой.
 Итак, чемодан Брусникина и кожаная сумка «продюсера» были получены со значительным опозданием. Хотя, в принципе, на дальнейший ход событий это могло и не повлиять. В принципе, собака могла выбежать на площадь когда угодно. Желаем мы того или нет, но у нас с собаками общий Создатель. То есть пути собак столь же неисповедимы, как и наши собственные.
 Пока деловитый Капкан договаривался с чернокожим таксистом, Брусникин покрасневшими глазами осматривал залитую солнцем и заполненную коренным, по большей части, населением площадь аэровокзала. Белая футболка на нем промокла насквозь, тогда как горло чрезвычайно пересохло.
 «С чего я так надрался?! — Вслушиваясь в не знакомую до боли речь, Никита изнывал под знойными лучами. — Ах, да! Дрозденко! Павел-то наш Андреевич явно загибает, что сам Дрозденко спать уложил. Отклоняется продюсер от истины. Галлюцинаций у меня еще, слава тебе Господи, не водилось. Шут с ним. Заработаю свои оставшиеся четыре с половиной штуки, и — в Москву на зимние квартиры».
 Образное это сравнение было применено Брусникиным весьма к месту. По сравнению с Монровией, в мартовской Москве действительно свирепствовала зима.
 Распахнув дверцу обшарпанного такси, Капкан окликнул Брусникина. И тут, когда Никита уже взялся за ручку чемодана, из-за пальмы с растопыренными листьями выскочил мокрый пес, похожий на ершик для чистки унитазов. Шерсть у пса была грязной, жесткой и всклокоченной, а с морды капала пена, что во всех ветеринарных руководствах объявляется наивернейшим признаком бешенства.
 Собака, вероятно, так и не обратила бы на Брусникина внимания — заклятых врагов посреди многолюдной площади хватало и без него, — но Никита, на беду свою, ударился в бегство. Последнее, что он запомнил, — это визг. Визжал он сам, визжали темнокожие матроны в цветастых тюрбанах, визжали покрышки автомобилей, тормозивших у него перед носом, и визжала настигавшая его уже на другой стороне проезжей части собака.
 Далее в памяти у Никиты словно остался длинный отрезок засвеченной кинопленки. Он пришел в сознание уже на заднем сиденье такси, но лучше бы не приходил. Его ужасно тошнило. Дико ныла нижняя челюсть. Укушенная ягодица только саднила, но онато и заставила Никиту действовать не мешкая.
 «Слюна бешеного животного, возможно, уже проникла в нервную систему! — в отчаянии подумал Брусникин. — Им-то все равно! Они даже не подозревают о страшной угрозе!»
 Чтобы напомнить черствым людям о бедственном своем положении, Никита пнул ногой спинку водительского сиденья. Но лучше бы он этого не делал. От пронзившей его щиколотку острой боли Брусникин вновь провалился в беспамятство.
 Между тем впереди происходила оживленная беседа. Водитель такси, молодой и дерзкий мачо, не особенно заботясь о соблюдении правил уличного движения, снисходительно учил белого туриста уму-разуму. Капкан уже догадался, что нахальный негр выбрал самый длинный путь до отеля «Атлантика». В сущности, это не имело никакого смысла, ибо они условились добраться туда за твердую таксу в десять американских долларов. Должно быть, водителю просто нравилось мотаться по узким пыльным улочкам в компании европейца, терпеливо и почтительно внимавшего его наставлениям.
 Сама экскурсия оставила Капкана равнодушным, хотя на какого-нибудь другого человека, посетившего беднейшие кварталы Монровии, она произвела бы удручающее впечатление. «Не ходите, дети, в Африку гулять», — думал Капкан, глядя на чумазых негритят, гонявших бесформенный футбольный мяч по вытоптанной площадке у какого-то барака. Возможно, школы.
 Подобная картина где-нибудь в Челябинске или Перми смотрелась бы как негатив. Здесь дети были черные, а грязь на них — белая. Мяч, пущенный выше двух колышков, изображавших штанги ворот, сорвал москитную сетку со «школьного» окна. Из барака мигом выкатился тощий разгневанный бармалей в комбинезоне, заляпанном краской, и что-то крикнул беззаботным футболистам.
 Такси подскочило на колдобине, и Капкан по достоинству оценил преимущества механического экипажа с открытым верхом. До этого момента запах морепродуктов, выставленных темнокожими рыбачками на уличных лотках, медицинский аромат дикого йода, обдававший Павла Андреевича с океанической стороны, и совсем уж несносная вонь отходов, сваленных по обочинам проезжей части, вынуждали только жалеть о временном отсутствии крыши над головой.
 — Либерия! — орал водитель, то и дела выныривая из-за лобового стекла, чтоб осадить подрезанного им же коллегу. — Свободная страна! Как звучит, так и есть! Вам, белым, этого не понять! Для вас деньги важнее, чем свобода! Посмотри на меня! Видишь татуировку?!
 На мускулистом шоколадном плече негра Капкан послушно рассмотрел незатейливую татуировку в виде сердца, пересеченного волнистой черточкой.
 — Это поцелуй моей девчонки! — расхохотался негр, обнажив фиолетовые десны и два ряда зубов, не ведавших кариеса. — Горячая, скажу тебе, штучка! Любовь не купишь! Только за мистера Линкольна! Это — ваш президент на десятке! Понимаешь меня?!
 Он подтолкнул Капкана локтем в бок.
 — Джонни может устроить! Джонни все может устроить!
 — Кто такой Джонни? — поинтересовался Капкан, вытирая носовым платком вспотевшее лицо.
 — Ты не знаешь Джонни?! — Веселый водитель перегнулся через дверцу и окликнул проезжавшую по тротуару длинноногую велосипедистку в шортах. — Эй, крошка! Он не знает Джонни!
 Та в ответ помахала ему рукой.
 — Джонни — это я! — поделился водитель новостью с невежественным туристом.
 — А пистолет можешь устроить? — Капкан испытующе глянул на негра.
 Конечно, «Дрозденко» он подобрал стоящего, но кто его знает, чем обернутся предстоящие переговоры с адвокатом. «Будь готов!» — приказала в детстве Капкану старшая пионервожатая, и он клятвенно заверил ее, что «всегда готов». Эту священную клятву он не нарушил и впоследствии. Сейчас в чужой стране ему для полной готовности не хватало оружия. Под дулом пистолета Говард Прайс и нотариус, если что, любое соглашение заверят. Павел Андреевич, вестимо, рассматривал крайний вариант, но слишком высоки были ставки, чтоб и его не рассмотреть.
 — У нас свободная страна. — Водитель заерзал и зачем-то надел зеркальные очки, хотя солнце светило им в спину. — Оружие — в странах, где режим.
 Разочарованный Капкан, однако, заметил, что негр всерьез призадумался.
 — Много денег, — наконец произнес водитель, глядя куда-то вверх. — Много посредников. Но Джонни может, сэр.
 — На дорогу смотри!
 Из-под колес такси с воплем выпрыгнула старуха, тряся сотнями седых косичек на голове.
 — Тысяча американских долларов. — Назвав сумму, водитель сосредоточенно уставился вдаль. Возможно, что и на дорогу.
 Требуемую сумму Капкан немедленно предъявил обнаглевшему негру. По разумению Павла Андреевича, в Либерии, еще недавно раздираемой военногражданскими конфликтами, за тысячу долларов можно было купить танк. Но торговаться он не стал. «Жадность фраера погубит», — здраво рассудил опытный Капкан и оказался прав.
 — Деньги теперь, потом — пистолет. — Облизнув кончиком языка пухлые губы, водитель покосился на пачку долларов в руке Павла Андреевича.
 Деньги были вручены молодому нахалу и тотчас исчезли в его брюках. Причем не в кармане, а где-то в области интимного места. Тут же Капкану был передан и пистолет, извлеченный из бардачка. Это оказался тяжелый газовый револьвер «Айсберг» самого что ни на есть русского производства, переделанный под стрельбу боевыми патронами.
 — Разрешение есть? — придирчиво осмотрев самопальное оружие, спросил Павел Андреевич у водителя.
 — Здесь свободная страна! — просветил его оборотистый негр. — Разрешение не обязательно! Только храбрость льва требуется!
 Патронов в пятизарядном барабане оказалось четыре. Один патрон в любом случае был лишним, так что Павел Андреевич решил им пожертвовать.
 — Проверить надо, — сказал он, взводя левой рукой курок и приставляя ствол револьвера к ширинке водителя.
 По выражению его лица негр сразу понял, что европеец не шутит.
 — Не надо! — завопил он в ужасе.
 Машина резко притормозила, но Капкан успел упереться правой рукой в торпеду.
 — Не надо проверять! — взмолился негр. — Я проверял! Это хороший пистолет! Его пуля пробивает фанерную дверь в доме моей девчонки! И это у нас не разрешается — убивать шоферов такси!
 — Здесь свободная страна, — возразил Капкан. — Разрешение не обязательно. Только храбрость льва.
 Водитель зажмурился и заскулил, давая понять, что львы в Либерии вовсе не так храбры, как, скажем, в соседней Гвинее.
 — Хорошо, — сжалился над молодым балбесом Капкан. — Эта пуля стоит одну тысячу американских долларов. Одну и еще десять.
 — Очень дорого. — Водитель всхлипнул. — Очень дорогая пуля, сэр.
 — Много посредников. — Капкан был неумолим.
 Негр сдался. Запустив трясущуюся лапу в штаны, он вернул неблагодарному туристу смятую пачку денег. Капкан брезгливо запихнул ее в передний карман своего пиджака из белой фланели.
 — Десяти долларов у меня нет. — Таксист пересчитал на все еще вздрагивающей ладони горсть мелочи.
 — Поехали. — Капкан убрал револьвер в сумку под ногами и устало откинулся на сиденье. — Отработаешь. Отель «Атлантика».
 Машина сорвалась с места и моментально домчала Капкана с Никитой, так в себя и не пришедшим, до гостиницы.
 — Полиции ничего не говори, — предупредил Павел Андреевич водителя, покидая его гостеприимное такси. — Свободная страна. Свободно в тюрьму посадят за торговлю пистолетами.
 Но, похоже, молодого таксиста вразумлять и не требовалось. Он сам кого хочешь мог научить жизни.
 На пути следования из аэропорта в отель Капкан время от времени с тревогой поглядывал назад. Бледный вид Никиты его беспокоил, хотя врач «скорой помощи», осмотревший пострадавшего на месте, заверил, что «полученные травмы непосредственной угрозы для жизни белого джентльмена не представляют».
 «Надо же, — хладнокровие Брусникина явилось для Капкана приятным сюрпризом. — Спит как младенец. С характером паренек».
 — Десять долларов. — Павел Андреевич сунул водителю под нос мятую бумажку. — Присмотри за моим товарищем, Джонни. Я скоро вернусь.
 Джонни, не чаявший уже получить что-либо с опасного белого туриста, заставил себя улыбнуться.
 — Присмотрю, сэр. — Он снял очки, и Капкан прочел в его глазах уважение, граничащее с преданностью. — Этот джентльмен от вас не уйдет. У Джонни еще осталась электрошоковая дубинка.
 Кивнув, Павел Андреевич проследовал в разъехавшиеся перед ним стеклянные двери отеля.
 Поведение портье за стойкой мало чем отличалось от начального поведения таксиста.
 — Свободная страна, мистер, — объявил низенький полный мулат в форменном пиджаке с монограммой «Атлантика». — Свободных номеров сейчас нет. Белые и черные у нас равны. Вам этого не понять. Для вас важнее деньги.
 Капкан уже понял, что «свобода» в Монровии — всенародный клич к беспардонному вымогательству. Потому тратить слова даром не стал. Через мгновение пухлая кисть мулата, украшенная перстнем с большим рубином в золотой оправе, накрыла пятидесятидолларовую купюру, не учтенную тарифами отеля, и номер «люкс» на последнем этаже гостиницы остался за белыми, ставящими деньги выше свободы.
 Вскоре Капкан, сопровождаемый шустрым гостиничным доктором и консьержем, который нес сложенные брезентовые носилки, вышел на улицу.
 По пути доктор и консьерж, перебивая друг друга, внушали Павлу Андреевичу, что «Либерия — свободная страна, а за свободу надо платить».
 — Ничто не дается так дешево и не ценится так дорого, — с пафосом вещал доктор, наблюдая, как Джонни и консьерж перекладывают бесчувственного Никиту с заднего сиденья такси на брезентовые носилки.
 — Как дорого? — перебил его Павел Андреевич, которому вся эта галиматья уже стала надоедать.
 — Существенный вопрос, — осторожно заметил доктор. — Предлагаю остановиться на нем более подробно.
 — Остановимся в номере, — сделал Капкан ответное предложение.
 — Хорошо, — согласился доктор. — Но если здоровье спутника для вас дороже, чем собственное благополучие, мы договоримся. Свободная страна — свободный рынок цен. Здесь все договариваются.
 «Неудивительно, что у них такой высокий уровень жизни при таком низком налогообложении, — размышлял Капкан, следуя к лифту за добровольными санитарами, впрягшимися в носилки с Брусникиным. — Видимо, кто хочет — платит, кто не хочет — не платит. Батьку Махно бы им в президенты».

 Говард Прайс

 Кондиционер в номере «люкс» работал исправно. Тем не менее каждые полчаса Капкан принимал холодный душ. Остальное время он мотался по апартаментам в одном только махровом набедренном полотенце, пил минеральную воду со льдом и разговаривал по мобильному телефону. Сначала он переговорил с адвокатом Дрозденко. Беседа велась, разумеется, на английском языке:
 — Господина Прайса, пожалуйста. Господин Прайс? Это русский партнер Дрозденко. К сожалению, господин Дрозденко болен и предлагает перенести встречу на завтра. Также господин Дрозденко просит иметь с собой все финансовые отчеты и учредительские документы «Ферст Ойл Компани».
 Говард Прайс, личный адвокат и друг семьи русского судовладельца, насторожился.
 Перед вылетом в Москву Антон предупредил его, что в связи с арестом танкера «Любовь Яровая» возможны эксцессы. Эмили, жена Антона, также советовала Говарду быть с русскими начеку. Из Москвы Дрозденко сообщил, что конфликт между соучредителями компании улажен и консенсус достигнут. Но без подробностей. Подробности адвокату предстояло узнать при личной встрече после возвращения Дрозденко из России. И почему-то в гостинице.
 Теперь же, когда Дрозденко вернулся, Говарду, неизвестно с какой стати, звонит сопровождающая Антона персона. Над этим стоило задуматься. С другой стороны, Антон платил Говарду немалые деньги. Причем во многие детали своего бизнеса он адвоката не посвящал, исходя из личных соображений.
 Дрозденко вообще был человеком скрытным от природы, и природу эту Прайс за длительный период общения изучил довольно хорошо. То, что они играли в теннис, ловили вместе тунца и дружили семьями, особенно их не сблизило. Во всяком случае, Эмили, жена Антона, находилась с Говардом в куда более интимных отношениях. Прайс точно не знал, подозревает его Дрозденко в чем-то или нет, но вполне допускал, что подозревает. Поэтому Говард избегал лишних вопросов, даже когда они были связаны с бизнесом. Ведь лишние вопросы могли возникнуть и у клиента. Либерия — свободная страна. Здесь каждый отчитывался каждому в меру собственных интересов.
 — Также господин Дрозденко просит вас пригласить в гостиницу нотариуса для регистрации обновленного пакета, составленного по обоюдному согласию, — закончил Капкан излагать адвокату свои пожелания, не догадываясь, какие мысли проносятся у того в голове.
 — Я понимаю, — растерянно ответил Прайс. — Но почему господин Дрозденко не просит сам?
 — Он не может разговаривать. Господин Дрозденко очень болен.
 — Я понимаю. А как он себя чувствует? С ним все в порядке?
 — Да. Но он очень болен.
 — Я понимаю.
 Тут возникла продолжительная пауза.
 — Господин Дрозденко болен? — адвокат наконец придумал, что бы ему еще такое спросить.
 — Очень.
 — Но он может разговаривать?
 — Нет. Он очень болен. Господин Дрозденко может завизировать новый пакет учредительских документов и доверенность на перевод активов компании. Этого требуют обстоятельства, возникшие после задержания судна «Любовь Яровая».
 — Мы ведем переговоры об экстрадиции, — поспешил Говард обозначить свою работу.
 «Ну да, — мысленно усмехнулся Капкан. — Ведете вы крысу на поводке. Так и вернули нам союзники танкер с контрабандой».
 — Я понимаю, — посочувствовал он вслух адвокату.
 — Но это решение господина Дрозденко? — уточнил Говард.
 — Это решение совета директоров.
 — Я понимаю. А что с господином Дрозденко?
 — Он болен. Господин Дрозденко сломал челюсть, когда убегал от собаки.
 — Мне очень жаль.
 — Нам всем очень жаль. Особенно господину Дрозденко.
 Следующая пауза была куда более продолжительной. Из трубки доносилось лишь нечленораздельное мычание. Но Капкан проявил подобающую выдержку. Негоже волку суетиться, когда он уже корову от стада отрезал. Пусть себе помычит.
 На самом деле Говард имел привычку напевать про себя, когда обдумывал нечто существенное. На этот раз «нечто» было столь важным, что он напевал про себя чуть громче обычного.
 — Наверное, следует сообщить его жене? — неожиданно спросил Прайс.
 Но русский был тот еще, и смелая идея адвоката врасплох его не застала.
 — На этот счет господин Дрозденко иного мнения.
 — Я понимаю, — расстроился Говард. — Но она имеет право знать.
 — Разумеется, — охотно поддержал Капкан адвоката. — Хотя с господином Дрозденко сейчас другая женщина. Господин Дрозденко собирается начать бракоразводный процесс. Он считает, что вы очень хороший адвокат.
 — Я понимаю.
 Говарду Прайсу вдруг явилось предчувствие удачи. Впереди засветили крупные барыши. Несмотря на всю скрытность Дрозденко, Говард знал о существовании конфиденциального и довольно содержательного счета, открытого Антоном тайно от русских партнеров. Он даже знал его номер и сам банк в Швейцарии, потому что номер и название банка знала Эмили, супруга богатого клиента. Если бы Прайсу стала известна поговорка: «Что знают двое, то знает и свинья», он бы не поморщился.
 «Если я останусь адвокатом Антона, мы с Эмили обдерем его как липку». Вот это сравнение Говарду было знакомо, потому что когда-то, по настоянию и на деньги отца, он учился в советской России маркшейдерскому делу. Годы обучения не прошли даром. После получения диплома Прайс не стал сильнее в минералогии, зато в торговле джинсами преуспел наилучшим образом. Правда, в результате угодил за спекуляцию на скамью подсудимых. Защищал его русский коллега. Защита велась по тем правилам, какие «диктовали» кураторы из органов безопасности. Отец к тому моменту практически разорился, потому отпрыску, нарушившему законы чужого государства, оказать материальную помощь уже не мог.
 Вступив на путь исправления и досрочно освободившись, Говард решил впредь защищаться самостоятельно, для чего добросовестно освоил новую профессию. Адвокатская практика в родной Монровии оказалась куда более прибыльным занятием, чем оптовая торговля портками, когда-то приходившими с дипломатическим грузом в посольство африканской страны.
 «Если я буду представлять интересы Дрозденко на бракоразводном процессе, я обчищу его, да еще и официальное вознаграждение получу!» — возликовал Говард Прайс.
 — Ваши услуги стоят тех денег, что он вам платит. — Хитроумный Капкан, импровизируя, продолжал расставлять свои силки. — Это мнение господина Дрозденко.
 — Разумеется, — поспешно отреагировал Говард.
 — Но в Монровии есть и другие адвокаты, — вкрадчиво закончил Капкан, почувствовав, что птица попалась. — Это мое мнение.
 — Они не такие хорошие, — возразил его собеседник.
 — А это уже ваше мнение. Но я его понимаю. Мы ждем вас с господином Дрозденко завтра в полдень. Отель «Атлантика».
 — Разумеется, — буркнул Говард, заслышав короткие гудки.
 Утомленный переговорами, Капкан отправился было в душ, но протяжный стон Брусникина вернул его к постели страдальца.
 После инцидента на площади Никита представлял собой жалкое зрелище. Распухшая лодыжка левой ноги была туго перетянута эластичным бинтом, челюсть — закована в гипсовый каркас, место укуса на правой ягодице — залеплено пластырем. В глазах Брусникина стояли слезы.
 «Я умру?» — обратился Никита к «продюсеру», начертав эту фразу нетвердой рукой в блокноте.
 — Мы все умрем, — успокоил его Капкан в устной форме.
 Губы Никиты задрожали.
 — Не сегодня, — поспешил Капкан внести поправку в свою сентенцию. — Собака — не кобра. Да и наширяли тебя вакциной под самую завязку.
 Брусникин снова взялся за карандаш.
 — Ну, это вряд ли, — улыбнулся Капкан, ознакомившись с записями артиста. — Откуда здесь змеи? Гостиница все-таки. Ты давай, опохмелись лучше. Доктор тебе расширение сосудов прописал.
 Ничего подобного, надо признать, гостиничный лекарь Брусникину не прописывал. Он лишь проделал весь комплекс положенных уколов, забинтовал подвернутую лодыжку, наложил на челюсть гипс и затребовал за оказанные услуги двести американских долларов. Тут был важный нюанс, ибо либерийские денежные единицы тоже называются долларами. При этом эскулап непрестанно хихикал, за что Капкан его, в сущности, не осуждал. История болезни, в кратком виде поведанная им доктору, выглядела забавно: «Белый человек бросился бежать от черной собаки, споткнулся о бордюр, сломал при падении челюсть и был укушен за ягодицу».
 Рассказывать о том, что за всем этим воспоследовало, Капкан счел излишним. А произошло следующее. Поглазеть на пострадавшего сбежалась толпа человек в двести. Зрители окружили Брусникина плотным кольцом. Надо полагать, нападения собак на белых туристов случаются в Монровии не каждый день, и картина была экзотическая. Толпу взялся разгонять полицейский патруль. Свободолюбивый и вспыльчивый южный народ оказал сопротивление. Когда его лишали хлеба, он еще мог потерпеть, но зрелищ!..
 С обеих сторон в ход пошли, соответственно, дубинки и фрукты, каковыми (фруктами, а не дубинками) торговали на площади чернокожие коробейники. В воздухе замелькали довольно крепкие ананасы. Шестерых раненных бунтовщиков и двоих контуженных полицейских забрала подоспевшая карета «скорой помощи». Бешеный пес был застрелен при попытке к бегству и брошен в кузов патрульной машины — на предмет выяснения личности.
 Капкан же, после допроса на месте офицером полиции, где он выступил в качестве полномочного представителя укушенного, воспользовался услугами такси. «Скорая помощь» и возможная дальнейшая госпитализация Брусникина в расписание поездки не укладывались.
 «Как я буду сниматься в джунглях?!» — продолжил Никита эпистолярное общение с «продюсером», выпив полбанки «Хайнекена» через трубочку.
 — Никак, — ответствовал Капкан, вытирая мокрые после душа волосы полотенцем. — Съемочная группа уже извещена. Завтра прибудут страховой агент и нотариус, которые официально заверят твое состояние. А заодно и наше. Для тебя это даже выгодней. Дрозденко получит за тебя страховку, а ты за него — гонорар. Жаль, что комедию придется пролонгировать.
 «И все?!» — начертал Никита.
 — Не все, — вздохнул Капкан. — К их приходу тебе предстоит освоить автограф Дрозденко. Над своим ты уже в Шереметьево-два поработал, так что — вот тебе образец.
 Копия контракта за подписью Дрозденко легла на постель жертвы кинофобии.
 — Не облажайся, — предупредил Капкан подопечного. — Законы здесь суровые. За подделку автографов пальцы обрубают. Свободная, брат, страна.
 Настроив таким образом Никиту на самый серьезный лад, Капкан снова исчез в ванной комнате.
 После очередной порции холодного душа он позвонил в Москву.
 — Я на месте, — отчитался он Глебу Анатольевичу Малютину. — Пока все в масть. С адвокатом встречаемся завтра.
 — Молоток! — похвалил своего подручного Малюта. Голос его в трубке отдалился и зазвучал приглушенно: «А это зачем?!» — «Сам же велел…» — едва расслышал Капкан восклицание Соломона. «Унеси эту хрень! — забушевал Малюта в далекой столице. — У меня и так их четыре штуки в сейфе!»
 — Урод, — вернулся Малюта к беседе с Капканом. — О чем я говорил?! Ах, да. Соломон базарит, что за какую-то декларацию триста баксов на таможне отвалил. На тебя ссылается.
 — По ушам ездит. — Капкану были известны повадки старого мошенника. — Верни ему сотню, чтобы не канючил.
 — Ты мне, Капкан, не указывай, кому и сколько! — тут же взъерепенился Глеб Анатольевич. — Обидеть можешь!
 — Ладно, забудь, — погасил Капкан разгоравшийся по пустячному поводу конфликт. — Завтра у нас сделка века. Лимонов двести откусим.
 «У нас?! — подумал Малюта, втягивая ноздрей со стола кокаиновую тропинку. — Оборзел ты, Капкан».
 — Молоток! — вслух одобрил он своего министра внешних дел. — С меня причитается! Считай, что новый «мерин» у твоего подъезда уже стоит!
 «Надейся, — подумал Павел Андреевич, залпом осушая стакан минеральной. — Доверенность на меня будет оформлена. Так что тридцать процентов мой куш, не меньше».
 — Будь здоров на добром слове, Малюта.
 — Сам не хворай.
 Отключив мобильник, Капкан взялся проверять у Брусникина уроки чистописания. Никита, преодолевая слабость и духоту, разучивал в блокноте подпись Дрозденко. Получалось у него, в целом, похоже. «Дар имитации у парня просто в крови!» — порадовался Капкан, сличая подписи.
 Сдернув с кровати простыню и запахнувшись в нее, Павел Андреевич вышел на лоджию. Вид на столицу Либерии открывался отсюда хоть и весьма усеченный, но вполне достаточный, чтобы составить общее представление. Океан, по которому, словно мускулы под шкурой мощного дремлющего зверя, медленно катились волны, упирался в портовые склады с оцинкованными крышами. На оконечности пирса белел маяк, напоминавший издали шахматную пешку. Над сухогрузом, приставшим к видимому с лоджии причалу, возвышался башенный кран. Стрела его тащила из трюма наполненную мешками авоську. Буксир торопился к выходу из акватории порта, где на рейде дожидался своей очереди еще один океанский транспорт — от него виднелась лишь корма с булавочным флагштоком.
 Завершив обозрение грузового порта — пассажирский, очевидно, скрывался за углом гостиницы, — Павел Андреевич удостоил вниманием и сухопутную панораму города. Железобетонные билдинги, состоявшие на службе у политики и экономики «свободной страны», держали оборону в центральной части, их осаждали босяцкие пригороды, все вооружение которых состояло из пальмовых копий, увенчанных рваными зелеными зонтиками. «Нет, — подумал Капкан рассеянно. — Такая свобода нам даром не нужна».
 Ближе к вечеру в состоянии больного произошел заметный перелом. Это случилось после визита в номер полицейского чиновника. Толковал с ним на языке Шекспира и Диккенса опять же Капкан.
 — Сожалею за беспокойство, джентльмены. — Чиновник предъявил удостоверение. — Рад вас снова видеть в Либерии.
 — О да! — воодушевленно подхватил Капкан, предвосхищая следующую реплику негра в черном костюме, черной рубашке, черных носках и черных ботинках, словом, самого черного негра из всех, каких он только видел. — Свободная страна! Но нам, белым, этого не понять! Мы за деньги не то что свободу, мы — родину продадим!
 Полицейский с брезгливым недоумением глянул на протянутую ему сотенную купюру. Капкан смекнул, что этот негр — «неправильный», и поспешно убрал деньги в бумажник.
 — Как себя чувствует господин Дрозденко? — осведомился чиновник официальным тоном.
 — Господин Дрозденко себя не чувствует, — приврал Капкан, отыгрывая позицию. — На улицах много бешеных собак, сэр. Его укусила очень бешеная собака. Сейчас у него атрофия.
 — Вот как? — Полицейский нахмурился. — Но я побывал у него дома. Жена ничего не знает о возвращении господина Дрозденко в Монровию. Нам пришлось наводить справки.
 — Мы не хотели ее пугать, — поспешил Капкан объяснить ситуацию настырному чиновнику. — Она беременна, сэр. Вы понимаете. Непроизвольный выкидыш огорчит господина Дрозденко.
 — Вот как?
 Никаких признаков беременности у супруги Дрозденко чиновник не заметил, но это было уже делом семейным.
 Он достал из черной папки заранее заполненную официальную бумагу.
 — Господин Дрозденко должен расписаться, что он не имеет претензий к муниципальным властям и не станет частным порядком обращаться в суд. Чистая формальность, сэр.
 Капкан внимательно ознакомился с документом, отпечатанным на машинке. Текст был очень бледный. «Компьютера, я так понимаю, у них нет, — отметил он про себя ядовито. — И принтера нет. Честные полицейские, надо же. Их лозунг — „охранять и защищать“».
 — Но ведь собака действительно была бешеной? — спросил Капкан, покончив с чтением.
 — В каком-то смысле, — невозмутимо подтвердил чиновник. — Эта собака страдала водобоязнью, сэр. Но она была очень грязной. Хозяин стал мыть ее из шланга. Собака испугалась и убежала.
 — А пена?
 — Стиральный порошок, — объяснил посетитель. — Хозяин мыл ее со стиральным порошком. Она была очень грязной.
 — Это многое объясняет. — Усмехнувшись, Капкан по-русски обратился к Брусникину, с тревогой следившему за непонятным диалогом: — Подпишите, товарищ Дрозденко, что с нотой протеста вы ознакомились.
 Никита вопросительно посмотрел на соотечественника.
 — Здесь изложено, — перевел Капкан, — что вы являетесь злостным нарушителем общественного порядка. Вы перебежали дорогу на красный свет, повредили своей мордой городскую собственность, взбунтовали толпу негров и напугали беззащитное животное.
 «И что мне теперь будет?» — вздрагивая, нацарапал Никита в блокноте.
 — Расстреляют отравленными пулями.
 Мрачная шутка повергла Брусникина в трепет.
 — Не ссы, — смягчился Капкан. — Когда Дрозденко вернется, его лишат пешеходных прав, и все дела. Его счастье, что собака оказалась здоровой. Здоровые собаки здесь объявлены вне закона.
 Полицейский невозмутимо закурил, дожидаясь, когда два белых бездельника закончат обмен впечатлениями.
 Никита поспешно схватил документ и поставил под ним подпись Дрозденко. «Все лучше и лучше», — мысленно оценил ее Капкан, передавая бумагу полицейскому.
 Чиновник тоже остался доволен результатом посещения. Обычно эти белые готовы судиться из-за любой мелочи. Да еще интервью раздают газетчикам, критикуют местные порядки, что отрицательно сказывается на туристском бизнесе и вообще вредит интересам его страны.
 — Желаю вам, господин Дрозденко, скорейшего выздоровления, — сухо обратился он к Никите, прежде чем оставил номер. — Госпожа Дрозденко ждет вас дома. Там номера дешевле. И обстановка комфортабельней.
 Никита с тоской посмотрел на захлопнувшуюся дверь и взялся за карандаш: «Что ему еще надо?»
 — Жена, говорит, скучает по тебе, — кратко перевел Капкан прощальную речь муниципального чиновника.
 «Я скоро приеду, любимая. — На глазах у Никиты опять вскипели слезы. — Скоро я приеду, и все наладится. Все станет как раньше».
 Но не знал еще Брусникин, что «как раньше» уже не станет никогда.

 «Мерседес-250»

 На следующий вечер Капкан с Брусникиным без малейшего сожаления покинули африканский континент. Улетали они в разных настроениях: Никита был мрачен и молчалив, Капкан — словоохотлив и весел.
 Исполнив команду «пристегните ремни», Павел Андреевич Капканов перевернул глянцевую обложку журнала «Свобода». Вторую полосу украшала фотография «Дрозденко», сделанная, согласно жизнеутверждающей подписи под ней, в палате частной клиники доктора Ломбардини. Точнее, украшал ее сам доктор Ломбардини, позирующий перед фотокамерой у постели «жертвы расовых столкновений». Ломбардини с иконописным ликом, обрамленным вьющимися волосами, смахивал на святого Себастьяна — разумеется, до того, как стрелы язычников поразили его обнаженную натуру. «Дрозденко» тоже походил на какого-то великомученика, но на какого именно — мешали определить бинты, опутывающие его от ступней до макушки. Все конечности «Дрозденко» были заправлены в такую сложную систему противовесов, что складывалось ощущение, будто его извлекли из камнедробилки.
 — Вот она — слава! — Капкан показал Никите журнальный разворот и подозвал стюардессу. — Мисс! Ту виски! Фор ми энд май пуэр френд!
 Брусникин раздраженно отвернулся к иллюминатору.
 — Натурально лавры, Никита! — продолжал тормошить его Капкан. — Международный успех! «Молчание ягнят» видел? Потом одному хлопцу из клетки — Гектору, кажется, — «Оскара» впаяли! Это у них главный кубок за фильмы ужасов! Тебя там не было, а то бы их Гектор марихуану курил взатяжку!
 «Гектор — это герой Троянской войны, — нацарапал Никита ручкой на журнальных полях. — А Энтони Хопкинс — артист, каких поискать».
 — Я лучше нашел. — Изучив его комментарии, Павел Андреевич взял с подноса расторопной стюардессы две порции виски. — За тебя, Никита! А ты что смотришь?
 Стюардесса в ожидании чаевых отходить и не думала.
 — Гений и халдейство — вещи несовместные. — Капкан бросил на поднос скомканную купюру и протянул вторую стопку Никите.
 Брусникин, по-прежнему лишенный возможности даже выпить без трубочки, с тоской посмотрел на «продюсера».
 — Мы свое еще выпьем, — без слов понял его Капкан и опорожнил порцию Брусникина.
 Будущее рисовалось Капкану в самых радужных тонах. Доверенность на перевод активов «Ферст Ойл Компани», оформленная на фамилию Павла Андреевича, открывала перед ним широкие перспективы в плане торговли с Малютой. Достигнутый в ходе военно-финансовой операции результат усиливал его влияние на рядовой и командный состав группировки. Да и посуленный вожаком свежий «Мерседес», прямо скажем, не портил общей картины.
 Брусникин видел свое будущее в куда более пасмурном свете: сорванные театральные репетиции, вынужденный отказ от предложения озвучить Брэда Питта, возможное хирургическое вмешательство на предмет устранения последствий участия в собачьих бегах, лицемерное сочувствие врагов, искренние насмешки друзей и прочие малоприятные события ожидали его впереди.
 «Но четыре с половиной штуки мне Капкан гарантировал, — слегка утешил себя Никита, наблюдая за уплывающей назад африканской землей. — Да еще пятьсот за вредность добавить обещал. За чью вредность, интересно?»
 «Малюта, гад, сделает все, чтоб мои заслуги утоптать. — После второй порции виски Павел Андреевич слегка пригасил свое ликование. — Я у него вроде аппендикса: и удалить без острого приступа жалко, и дожидаться, когда я прорвусь, не резон».
 Вот каким образом, не сговариваясь, Капкан и Никита пришли к общеизвестному знаменателю: «Нет худа без добра, а добра — без худа».
 Полуденная встреча с адвокатом Дрозденко также оставила в памяти у командировочных разный осадок. Если у Капкана это была, скорее, галька, обкатанная прозрачной водой, то у Брусникина — мутный до отвращения ил, в который погружались отдельные неясные фрагменты.
 Посуленный Капканом служащий «страхового агентства» прибыл в назначенный час и назвал себя доктором Прайсом. Сопровождавший его полный, как дачная бочка после дождя, нотариус и вовсе называть себя счел излишней формальностью. Представляясь «доктором», Говард Прайс, конечно же, имел в виду доктора права, но Никита истолковал это слово по-своему. Тем более что слух его был обострен исключительно и выхватывал из разговора все, что можно было понять без переводчика. Отчего «страховое агентство» прислало в гостиницу именно доктора, Брусникин в любом случае не удивился. Кто еще, как не доктор, мог засвидетельствовать его увечья для последующей выплаты страховки?
 Прайс удостоил Капкана высокомерным кивком, Никиту же поприветствовал горячим рукопожатием и преисполненным сочувствия взглядом. Из чего Никита сделал немедленный вывод, что он, Дрозденко, или был хорошо знаком с доктором, или неоднократно с ним встречался.
 «Сейчас выяснится, что мы по вторникам вместе ужинаем, а по воскресным дням ходим семьями на католическую мессу! — Лоб Никиты покрылся испариной. — Пусть меня это не удивляет! Свободная страна!»
 Знай Брусникин, что по вторникам, равно как по воскресеньям, доктор еще и спит с его законной супругой, изумлению Никиты не было бы предела.
 — Ю о’кей? — спросил доктор.
 Брусникин вымученно улыбнулся, ткнув в свой гипсовый чурбан. При этом он остался на кровати, забившись в дальний угол и подтянув накрытые одеялом колени к подбородку, тогда как официальные стороны разместились в креслах за журнальным столиком.
 Дальнейшее обсуждение «страхового полиса» и целой кипы официальных бумаг, вываленных доктором из портфеля, проходило довольно бурно. Никита и не предполагал, что его бесспорные травмы вызовут подобный диспут.
 Чернокожий доктор часто вскакивал, размахивал руками, издавал гортанные восклицания и тыкал золотым пером в какие-то статьи документов. Иногда он, впрочем, делал то же самое при помощи пальца, охваченного двумя золотыми кольцами с печатками.
 Капкан обнимал его за плечи, силой усаживал на место и терпеливо, но твердо, словно капризному ребенку, что-то втолковывал. Между тем бочкообразный нотариус оставался совершенно безучастен к происходящему. Никита ерзал, томился и нервничал. К тому же он заметил рукоять пистолета, выпиравшую из-под рубахи Павла Андреевича в области копчика. Сам пистолет Никита подметил в руках Капкана днем раньше и на немой вопрос получил справку, что револьвер этот — бутафорский.
 — Реквизит, — протирая разобранные детали оружия, пояснил Капкан. — У съемочной группы реквизирован. Я их после завтрака в Москву отправляю.
 После завтрака «продюсер» действительно отлучился часа на три. На самом деле Капкан ездил с гостиничным портье осматривать частный самолетик его брата на случай экстренной эвакуации в соседнюю Гвинею. Экстренным он полагал случай, при котором адвокату Дрозденко пришлось бы вправлять мозги с помощью «Айсберга».
 — По сценарию он тебе жизнь должен был спасти, — добавил Капкан в факультативном порядке. — Ночная сцена. Лев под деревом, ты — на лианах.
 «Лев — живой?» — появилась очередная запись уже где-то в середине блокнота.
 — Разумеется. — Капкан собрал и зарядил револьвер. — Не виртуальный же. Подпоили бы, конечно, снотворным, чтобы он тебя до окончания съемок не порвал.
 И вот теперь перед встречей с представителями страхового агентства Павел Андреевич для чего-то засунул этот пистолет за пояс. Хотя могло статься, что и не засунул вовсе, а просто не вынул. Захлопотался и позабыл.
 «Надо напомнить. — Никита с трепетом наблюдал за жаркой полемикой Капкана и доктора. — Но как?»
 Тут «страховой доктор» оттолкнул Павла Андреевича, покинул свое кресло и решительно устремился к Брусникину с чистым листом бумаги наизготовку. Лицо Капкана окаменело. Капкан ожидал, что адвокат Дрозденко проявит подобающую мнительность по отношению к деловым партнерам своего клиента, но не предвидел, что он удумает обратиться к Брусникину с вопросами в письменной форме. Владение адвоката русским языком было не предусмотренным обстоятельством.
 «Надо было ему еще и руку сломать. — Капкан с опаской посмотрел на Никиту. — Чем бы он только расписывался тогда?»
 С приближением черного доктора Брусникин мелко затрясся. Его не успокоила даже ободряющая улыбка Говарда.
 «Они тебя пытали?» — прочел Никита выведенную печатными буквами фразу. Ее же прочитал и Капкан, мгновенно оказавшийся за плечом настырного адвоката.
 — Бог мой! — возмутился он по-английски. — Да все газеты Монровии только и трубят о вчерашнем инциденте в аэропорту! Вы что здесь, газет не покупаете?!
 — Это правда, — подал с места реплику до того молчавший нотариус. — Это правда, сэр.
 Из бокового кармана его брюк выглядывала газета, и теперь она развернулась в руках нотариуса, будто парус на ялике.
 — «Вчера по возвращении со своей исторической родины, — зачитал он вслух, — натурализованный гражданин Либерии господин Дрозденко был атакован расистски настроенной толпой, возглавляемой экстремистами движения „Черные буйволы“. От полученных тяжелых увечий господин Дрозденко скончался. Полиция принимает все меры к розыску зачинщиков, каковые вскоре, мы надеемся, предстанут перед судом присяжных. Либерия — свободная страна. Закон обязан защищать права белого населения».
 — Я понял, — раздраженно ответил Говард.
 — Убийства на самом деле не было, — обратился поанглийски нотариус к Брусникину.
 — Он понял! — рявкнул Капкан, тоже теряя терпение.
 Нотариуса это не остановило. Нотариус намеревался как можно более полно выразить свой компетентный взгляд на ситуацию.
 — Убийство потребовалось для поднятия газетного тиража, — пояснил он Брусникину. — На самом деле вам только нанесли два-три колющих ранения средней тяжести и удар тупым предметом в области затылка.
 — Мы все поняли. — Говард отмахнулся от него рукой и добавил Никите по-русски. — Мы подадим иск на муниципальные власти.
 «Нет!» — быстро написал Никита.
 Говард пожал плечами: «Пойми этих русских. Похоже, ему действительно по голове крепко врезали. Отказ от компенсации уже сам по себе очевидный признак помешательства». У Прайса моментально возникла светлая идея объявить своего клиента недееспособным и оформить попечительство на Эмили. Однако даже с его связями затея эта была хлопотной. Сначала вообще требовалось прозондировать почву на предмет личных намерений Дрозденко в отношении жены — и, по возможности, из первых уст.
 — Ты хочешь бросить Эмили? — обратился он к Брусникину с фальшивой траурной ноткой в голосе.
 — Сейчас вы находитесь в клинике Ломбардини. — Свернув один парус, бочкообразный негр поднял следующий, извлекши его из внутреннего кармана атласной жилетки. — Вам сделали трепанацию черепа и наложили швы. По четыре шва на каждую колотую рану. Хирург Ломбардини утверждает, что ваша жизнь теперь вне опасности.
 Капкан вырвал у него газету и, скомкав, швырнул в открытую настежь дверь лоджии.
 — Но и это для поднятия тиража, — невозмутимо закончил свою мысль нотариус. — Конкуренция. Вы понимаете?
 Он многозначительно воззрился на Брусникина.
 — Кивни чем-нибудь этой сволочи! — прорычал Павел Андреевич, задыхаясь от ярости. — Иначе мы отсюда не уедем!
 Никита, сообразив, что Капкан обращается к нему, помахал нотариусу ладошкой. Тот сразу успокоился и, развалившись в кресле, прикрыл глаза.
 — Ты хочешь развестись? — доктор Прайс, встряхнув Брусникина за плечо, настойчиво повторил свой вопрос.
 «Не ваше дело!» — большими печатными буквами начертал Никита, плохо уже соображавший, на кого и как следует реагировать.
 Ознакомившись с ответом Брусникина, Говард Прайс разволновался. Дело о разводе уплывало прямо из рук. Похоже, Антон проведал о его шашнях с Эмили и теперь был намерен передать дело о разводе другому адвокату.
 Капкан, ничего не упускавший из виду, заметил реакцию Прайса и почувствовал, что в схватке за имущество компании пора произвести решительный перелом.
 — Напиши ему — пусть оформит все документы, а потом ты вернешься к разводу, — прошептал он на ухо Брусникину.
 Никита послушно взялся за карандаш, но то, что прочитал Капкан в блокноте, прежде чем передать послание Говарду Прайсу, повергло его в окончательное бешенство, поскольку вся вакцина от этого опасного заболевания ушла на Брусникина. Глаза Капкана побелели, а зрачки — расширились. Никита никак не ожидал, что напоминание о пистолете вызовет у «продюсера» такую бурную реакцию.
 — Это у тебя в брюках реквизит сейчас будет! Только не сзади, а спереди!
 Выдранный с корнем листок блокнота освободил место для следующего сообщения, и Брусникин решил больше судьбу не искушать.
 «Заканчивайте, — получил наконец письменное распоряжение адвокат. — Разводом займемся завтра».
 Дальнейшая процедура по отчуждению имущества «Ферст Ойл Компани» в пользу российских совладельцев и оформление генеральной доверенности для перевода всех финансовых активов на фамилию Капкана прошла без сучка, без задоринки.
 «Не будем дразнить уток, — своевременно вспомнил еще одну русскую поговорку Говард Прайс. — Лучше смириться с потерей чужой собственности, чем своей».
 Поставив в общей сложности двенадцать подписей Дрозденко под различными документами, Никита в изнеможении откинулся на подушку. Подписи были безукоризненны. Доктор подтвердил, нотариус заверил, и пара невозможных аборигенов отчалила наконец из номера.
 — Антон! — Прощаясь с Никитой, Говард едва не выдернул ему руку. — Будь уверен! Эмили ничего не узнает, прежде чем мы как следует подготовимся к процессу! Надеюсь, что твоя новая штучка заслужила такого парня!
 — Ты — гений! — похвалил Брусникина Павел Андреевич, убирая в чемодан отвоеванные бумаги. — Человек со шрамом! Аль Пачино, сукин сын!
 Едва он перевел дух, как в номер заглянул швейцар гостиницы.
 — Мистер, — застенчиво обратился он по-английски к довольному Капкану. — Вы газету уронили. Совсем свежая газета, сэр. Только помялась при падении. Я ее утюгом прогладил.
 — Оф коз! — усмехнулся Капкан.
 Получив свой доллар, гражданин свободного государства собрался было удалиться, но Капкан придержал его за рукав.
 — Джонни знаешь? Таксиста?
 — Кто не знает Джонни? — удивился швейцар. — Но если вы хотите заказать такси, то рекомендую вам лимузин отеля.
 — Я хочу заказать Джонни, — пояснил швейцару Капкан.
 Тот нахмурился и засопел. Потом выдавил из пачки сигарету. Затем важно пересек номер и устроился в кресле, где всего минуту назад располагался просвещенный нотариус.
 — Проблема? — Капкан с интересом наблюдал за его перемещениями.
 — У нас свободная страна, — запел швейцар знакомую песню. — Много посредников. Сэр называет сумму, потом я говорю.
 — Посредников? — Капкан слегка озадачился. — Чтобы заказать именно Джонни?
 Швейцар кивнул и прикурил сигарету. И Капкан вдруг увидел, что в кресле сидит не просто швейцар пятизвездочного отеля «Атлантика», для которого и одна звезда была бы чрезмерным поощрением, а серьезный мужчина. «Конкретный», если говорить о понятиях.
 — Одно — заказать такси, и другое — заказать Джонни, — веско сказал швейцар. — Убийство есть убийство.
 — Я понял, — Капкан поспешил объясниться. — Мне нужен только Джонни. Без посредников.
 — Мистер желает решить свою проблему сам?
 — Оф коз, — подтвердил Павел Андреевич.
 — Тогда ему нужен пистолет, — убежденно заявил серьезный мужчина.
 — Мистейк, — возразил Капкан.
 — Тогда только Джонни, — хлопнув в ладоши, швейцар встал. — Десять долларов, сэр. И я ничего не слышал. Вот номер его телефона.
 Обменяв десять долларов на телефонный номер, Капкан проводил серьезного человека до двери и пожал ему руку.
 Телефон у Джонни оказался мобильным, и обратный путь до аэропорта Брусникин с Капканом проделали в машине старого знакомца.
 — Спасибо, Джонни. — Покидая такси, Капкан расплатился и положил на колени бойкого парня его «Айсберг». — Патроны все на месте. Так что полиция тебя пока не ищет.
 Негр, уже не чаявший вернуть свое оружие, даже не нашел, что сразу ответить, и проводил двух белых туристов восхищенным взглядом.
 — Возьмите мою девчонку, сэр! — нагнал он Капкана, когда путешественники сдавали багаж. — Так возьмите!
 — У нас всего два билета, Джонни. — Капкан похлопал его по плечу. — Я думаю, ты с ней сам справишься.
 Джонни, может быть, впервые пожелавший сделать кому-то подарок, искренне огорчился.
 А через два часа полета дремавший после виски Павел Андреевич подумал, что, может быть, и следовало ему с Никитой задержаться в Монровии на денек. Наверняка у Джонни девчонка что надо. И, черт возьми, простые радости жизни заслуживают того, чтобы уделять им внимание. Или какая это, к черту, жизнь?!
 В Москве командировочных встретили ненастье и Хариус, толкавшийся на выходе с таможенного контроля.
 — Как прошло?! — Мощный Хариус протиснулся к прибывшим.
 — Как с белых яблонь дым. — Капкан передал ему сумку и повернулся к Брусникину.
 Никита был бледен и подавлен.
 — Ты лечись. — Капкан обнял Брусникина. — Бабки я завтра же твоему агенту завезу. И скула твоя заживет. Шрамы украшают правильных людей.
 — Малюта наш весь в украшениях! — Хариус было заржал, но тут же захлебнулся под суровым взглядом «продюсера».
 Брусникин молча вернул Капкану паспорт господина Дрозденко.
 — Ну, будь, — тепло простился с ним Павел Андреевич. — Мы с тобой еще такую киноху заснимем, что Эйнштейн припухнет.
 «Эйзенштейн», — мысленно поправил его Никита и захромал с чемоданом на платную стоянку.
 — Грохнуть бы его, — глядя вслед артисту, предложил Хариус. — Лишний свидетель. Заложит чуть что, баклан.
 — Я тебя скорее грохну, — молвил старший по возрасту и званию товарищ. — Брусникин таких, как мы, сотни стоит. И по нашему делу он не свидетель, а соучастник.
 — Разве что, — обиженно буркнул Хариус, но, будто внезапно вспомнив что-то, мгновенно оживился. — Держи, фартовый! Я ее к твоему подъезду отогнал! Нам таких подарков Малюта не подносит!
 Брелок с ключами от «Мерседеса» упал в нагрудный карман «продюсерского» кожаного плаща, который был доставлен все тем же Хариусом и который Капкан уже успел накинуть на плечи.
 — Да, и вот что. — Хариус неуверенно поскреб щетину на подбородке. — Бумаги Малюта велел мне сразу же в контору отвезти. Ты как, со мной?
 — Я с собой, — фыркнул Капкан.
 «Ну уж нет, вождь краснорожих. Мой скальп ты между весел не прибьешь. Слушать, как ты при виде доверенности на мое имя молоток и гвозди заказываешь, это — чересчур, — рассудил он здраво. — Уколись, понюхай, взвесь всю свою жадность и глупость. А я отдохну пока».
 Ночью Капкан вышел из подъезда. При свете уличного фонаря он рассмотрел брелок на ключах от новенького «Мерседеса-250». В его полую окружность был впаян серебряный якорь.
 «Вроде того, что помни, родной, ты у меня на приколе, — неуловимо усмехнулся Павел Андреевич. — Эх, Малюта. Погубит тебя когда-нибудь страсть к символическим игрушкам. Кто предупрежден, тот — вооружен».
 Павел Андреевич открыл дверцу, сел и вставил ключ в замок зажигания.
 — Что же, — молвил он, положив руки на руль, — настала пора и мне задвинуть по «бану» со скоростью двести пятьдесят.
 Оперативная группа, почти сразу примчавшаяся к месту взрыва, застала искореженный подарок Малюты выгоревшим «до железки». За рулем так и замер обугленный скелет. Мина, заложенная Хариусом под сиденье по прямому и непосредственному распоряжению шефа, не оставила водителю ни единого шанса, поскольку ее тротиловый эквивалент был, что называется, с запасом на все случаи жизни.
 — Да, прокатился мужик! — Оперативник, прикрыв нижнюю часть лица носовым платком, заглянул в усыпанный пеплом салон «Мерседеса». — Свидетели есть?
 Негодующих собралось много. Ударная волна повыбила все стекла почти в пяти домах. «Почти» — по той причине, что в здании на задворках стекла частично уцелели. Со свидетелями оказалось значительно хуже. Единственный свидетель ничего внятного рассказать не смог. Он проходил достаточно далеко от места катастрофы. Проходил бы ближе — тем более ничего бы не рассказал.
 — Это было как извержение вулкана, командир! — с жаром описал он криминалисту увиденное. — Столб огня ударил прямо вверх! И грохот, начальник! Грохот! Перепонки заложило сразу, как будто вода в уши натекла после бассейна!
 — Вы видели извержение вулкана? — педантично уточнил криминалист.
 — Теперь можно сказать, что видел, — философски ответил свидетель.

 Алевтина

 — Интересная у тебя жизнь. — Людмила, сидя на кухне, рассматривала мужа с неподдельным любопытством. — Ты что, и с пальмы сам прыгал?
 Лишенный возможности защищаться, Брусникин выложил на стол проглаженную швейцарским утюгом «Монрови Таймс», отчеркнув ногтем заметку: «Черные буйволы» атакуют!". Людмила, окончившая когда-то спецшколу с английским уклоном, легко расшифровала статью, но это не добавило взаимопонимания в ее диалог с мужем.
 — Мой мальчик! — она отложила газету и привлекла Брусникина к себе. — Я поняла! Они избили этого несчастного Дрозденко прямо у тебя на глазах! Представляю, что ты пережил!
 Никита всхлипнул, прижавшись щекой к ее упругой груди.
 Сцену семейной идиллии разрушил настойчивый звонок. Разумеется, это явилась соседка по этажу Алевтина.
 Алевтина имела свойство являться в самые неурочные моменты. Стоило Брусникиным заняться любовью или сесть за ужин — Алевтина была тут как тут. И всегда она забегала на минутку. И всегда оставалась на два часа. И всегда в семейном бюджете Брусникиных после таких визитов пробивалась маленькая брешь. Не то чтобы у Алевтины не хватало собственных средств к существованию — дар ясновидицы и неиссякаемый поток желающих им воспользоваться приносил женщине-медиуму стабильные доходы. Однако заём денег у соседей Алевтина полагала разумным по трем причинам. «Примула, секундо, триас» — так на свой лад выстраивала она порядок аргументации, позаимствовав его у латинских мудрецов.
 «Примула»: всякое занятие своевременно. «Учись даже у булыжника, лежащего на твоем пути», — говаривал Алевтине Сторож Восточного Столба Марк Собакин, у которого она брала первые уроки белой магии. «Секундо»: заем — отличная конспирация для сокрытия собственных сбережений. «Триас»: долговые обязательства укрепляют партнерство надежней, чем родственные.
 Алевтина, средних лет веселая вдова, помимо того, что принадлежала к сообществу дипломированных магов, была еще и самой убежденной вегетарианкой и безжалостной травницей.
 — Практикующий знахарь всегда обязан иметь под рукой естественные природные дары, — внушала Алевтина своей соседке. — Лечить подробное подробным. Такова древняя мудрость. Это значит, что каждая мелочь в организме требует детального подхода, но — комплексного решения.
 Снадобья свои она собирала сама, опустошая леса вокруг унаследованных от покойного мужа восьми соток с вагончиком на кирпичных столбах. Строительный этот вагончик служил перевалочным пунктом. Далее запасы целебных трав подвергались транспортировке в московскую квартиру с последующей «консервацией». Две из трех комнат в квартире целительницы походили на сеновал, распространявший по всему подъезду густые тлетворные ароматы.
 Наделенная незаурядным гомеопатическим талантом, Алевтина самостоятельно освоила производство «гербалайфов», «бальзамов Биттнера», какого-то «Весобора», гарантирующего стопроцентное похудание, и прочих сильно действующих на воображение продуктов. Первые опыты она, как все мужественные ученые, ставила на себе. В сущности, это была вынужденная мера, с тех пор как знакомые с ней раззнакомились, родственники перестали принимать не только Алевтинины снадобья, но и ее самое, а законный супруг пал смертью храбрых в ходе добровольного эксперимента с настоем красавки. Как предполагал, и не без оснований, Брусникин, Степан Спиридонович просто хотел опохмелиться. Что тем не менее, на взгляд Никиты, не снимало с Алевтины моральной ответственности за его преждевременную кончину. Это, да и прочие деяния целительницы, вызывало у Никиты праведный гнев, но жена его почему-то снисходила до Алевтины.
 — Надо ее поддержать, — говаривала Людмила всякий раз, оказывая Алевтине материальную помощь. — Она одинока и несчастлива. У нее нет средств.
 — Это у нее-то нет средств?! — кипятился Брусникин. — Да ты знаешь ли, почему она без чулок всегда ходит?!
 — Все равно, — упрямо стояла на своем женщинапарикмахер. — Мы состоятельны. Мы можем себе позволить. Так по-христиански.
 Вместе с тем у Людмилы хватало здравого смысла как самой не прибегать к сомнительным рецептам щедрой на бесплатное медицинское обслуживание вдовы, так и не рекомендовать их кому-либо из знакомых. Это не мешало Алевтине совершать регулярные попытки внедрения на богатый рынок сбыта — клиентура соседки была более чем состоятельной. Однако подвергать риску здоровье клиентуры жена Брусникина отказывалась. Потому, быть может, и финансировала частную лабораторию травницы. Приносимые же «белой магиней» на пробу душистые смеси, сборы и переборы она потихоньку спускала в мусоропровод…
 — Я на минуточку! — Алевтина боком протиснулась в прихожую и медленно, словно шагающий экскаватор, проследовала на кухню.
 С полгода назад ее гормональный стимулятор под многообещающим названием «Весобор» дал неожиданный побочный эффект. У Алевтины стремительно располнели бедра. Горевать по этому поводу она, как водится, пришла к Брусникиным.
 — Весь мой эксперимент пошел… — опечаленная Алевтина замешкалась, подбирая нужное выражение.
 — В задницу! — злорадно подсказал Никита.
 — Насмарку. — Целительница укоризненно посмотрела на Брусникина. — Из-за йода, возможно. С йодом я определенно ошиблась.
 Никита как раз чистил рыбу тарань, что не мешало ему принимать активное участие в беседе.
 — Йод как средство для прижигания душевных ран, конечно, помогает, — заметил он ехидно. — Только, дражайшая Алевтина, сбросить лишний вес таким путем еще никому не удавалось. Рекомендую знакомого оператора Буслаева. У него мощное поле. Мое — детская площадка по сравнению с буслаевским.
 — Он лечит полярной вытяжкой? — сразу попалась Алевтина.
 — Он вообще не лечит, — развил свою мысль Брусникин. — Но поле у него картофельное, гектара на два. Если устроитесь в сезонные рабочие, сбросите килограммов пятнадцать, не меньше.
 — Ты зло шутишь, Никита, — укорила его жена.
 — Должно быть, это у меня карма такая, — тяжело вздохнула Алевтина.
 — Точно, — поддержал ее Брусникин, ссыпая в пакет серебристую чешую. — Карма. Ударение на последнем слоге.
 С тех пор отважная лаборантка так и не подобрала нужных пропорций для снадобья, способного вернуть ее фигуре первозданные контуры. Алхимия, как наука дерзких, и прежде давала сбои. Скажем, формула кристаллизации философского камня не сверсталась. Напрасно пыхтели у своих тиглей и горнил в окружении подмастерьев одержимые цеховики. Камень, способный повышать мужскую потенцию, остался недостижимой мечтой убеленных сединами старцев.
 Алевтину опыты предыдущих поколений, между тем, ничему не научили. В другой раз она попыталась создать некое весьма перспективное быстродействующее средство для искусственного загара. Средство с заманчивым названием «Бронзит» также дало неутешительные результаты. Испытание пилюль происходило в присутствии Людмилы.
 — Две пилюли до еды и две — после. — Целительница торжественно положила самодельные облатки на язык и запила их кипяченой водой. — Кожа должна покрыться ровным слоем загара. Нейронные рецепторы сами вырабатывают необходимый фермент. Надо их только подхлестнуть.
 Дополнительные пилюли после еды уже не понадобились, так как и принятые изначально сработали на совесть. Уже через десять минут, вместо того чтобы окраситься в золотисто-бронзовый цвет, как было обещано, Алевтина ужасно позеленела и метнулась в туалет.
 — Ошибка в консистенциях, — пробормотала она, переместив в унитаз содержимое желудка.
 После чего удалилась на свой «сеновал» и не показывалась недели две.
 — Еще одна такая ошибка, — усмехнулся Никита, когда жена поведала ему о случившемся, — и Степан Спиридонович, земля ему пухом, будет отомщен…
 — Я на минуточку, — напомнила Алевтина, опускаясь на табурет, хрустнувший под ней, как валежник. — Что это с вами, Никита? Репетируете образ?
 — Он с пальмы рухнул, — пояснила за Никиту жена. — Высоким бюджетом каскадеры были не предусмотрены. Пришлось Брусникину все трюки самому выполнять.
 — Ужас-то какой! — Алевтина всплеснула руками.
 Никита терпеливо допивал из стакана кефир через пластиковую соломинку.
 — Пустяки, — отозвалась Людмила. — Летом на гастролях в городе невест Брусникин по связанным простыням в женскую ночлежку восхождение совершил. На четвертый, заметьте, этаж. Девушки там, конечно, не бурлаки с картины Репина. С течением им бороться не приходилось. Так что Никита наш взлетел, как ясный сокол. Только вот незадача: подоконники в общежитии оказались широкие.
 — И что? — Алевтина заерзала.
 — А ничего, — закончила Людмила короткую повесть, уже давно зачитанную до дыр всей театральной Москвой. — После третьего дружного рывка Никита, конечно, пробил бы макушкой это жалкое бетонное препятствие. Но уже после второго он понял, почему люди не летают как птицы.
 Брусникин ей кратко поаплодировал и, оттолкнув табурет, удалился в гостиную…
 Только по прошествии месяца с Никиты сняли гипс. Нижняя челюсть его срослась на удивление правильно. И, таким образом, он снова обрел способность решать свои проблемы без посторонней помощи. До этого же момента, следуя письменным директивам Брусникина, Людмила регулярно созванивалась с Тумановым. Но заработанные в африканской экспедиции деньги «продюсер» творческого объединения «Атлас» так до агента и не довез. Туманов, рассчитывавший на проценты, сам терялся в догадках. Оставленный Капканом номер мобильника был наглухо заблокирован. «Абонент временно недоступен», — вот и все, что отвечала на его запросы механическая дама.
 Следует признать, что Брусникин переживал не только по этому поводу. Пока он отлеживался дома, поводы для переживаний возникали практически ежедневно. Директор театра «Квадрат» Лохнович был освобожден от занимаемой должности вопреки собственному желанию. Его место занял Дмитрий Штейн, питавший к своей двоюродной бабке Соне устойчивую неприязнь с раннего детства. По этой ли причине, по другой ли, но роль Печорина в пьесе с одноименным названием отошла к неудачнику и пофигисту Сереге Зачесову. Сергей, как верный друг, не стал прятаться от Никиты за автоответчик, которого у него все равно не было, а лично прибыл выразить свои соболезнования.
 — Понимаешь, старик, все изменилось, — поведал он печально, пристроившись на уголке дивана. — Теперь в театре по степени таланта роли дают, а не по записи в парикмахерскую. Я просил Васюка ввести тебя во второй состав на подмену. В конце концов, твои внешние данные позволяют сыграть Печорина, верно? Васюк сказал: «Посмотрим». У него ведь жена по модным салонам не ходит.
 До последней реплики Никита слушал бывшего друга с иронической улыбкой на устах. Когда наступила пауза, он сделал в общей тетрадке запись и незамедлительно протянул тетрадь Зачесову: «У Васюка нет жены. У Васюка — муж. Я слышал, он собирается развестись. На горизонте мелькнул некто моложе. Не ты ли это, Брут?»
 Зачесов вспыхнул и встал с дивана.
 — Ну, знаешь! — Голос его дрожал от обиды. — За такое можно и по физиономии схлопотать!
 Брусникин мигом сделал соответствующую приписку: «Согласен. Обязательно схлопочешь. Через неделю снимут гипс. Не уходи далеко». Прочитав ее, Сергей бросил тетрадь на пол, вихрем пронесся мимо Людмилы и громко хлопнул дверью в прихожей.
 — Что бы это значило? — Людмила, вошедшая в комнату с приготовленными для приятелей коктейлями, весьма удивилась. Зачесов был с ней всегда исключительно галантен.
 «Это бы значило, что твой любимчик сохранил бы ориентацию, если б ты ему глазки не строила. А так это значит, что он — бисексуал», — дотянувшись до тетради, разъяснил Никита жене свой взгляд на явление.
 В результате Никите пришлось вытирать простыней коктейль, выплеснутый непосредственно в лицо. Причем вытирать коктейль пришлось дважды.
 Тут без вопросов. Окружающая среда формирует личность: сознание, настроение и, в итоге, характер. Характер у Брусникина портился, как молоко на солнцепеке. И чем больше на Никиту сыпалось неприятностей, тем более он ожесточался.
 Мешков, также навестивший коллегу, жизнерадостно доложил, что при монтаже фильма «Ангельское терпение» Кулагин вырезал в финале большой эпизод, где герой Никиты умирает на коленях своего ангела-хранителя, исповедуясь в совершенных злодействах. Эпизод Никита сыграл сильно и вполне мог именно с ним претендовать на следующую «Нику» в номинации «Лучшая роль второго плана».
 — И знаешь, что заявил Кулагин? Мол, ангел и без того знает грешную натуру подопечного. Мол, зритель не дурак, его такие мелодраматические примочки раздражают, — беззаботно описывал Мешков режиссерские мотивации. — Да и пес с ним, Никита. Не у Вима Вендерса снимались. Один хрен сплошная пошлятина. Зато я в сортире немецкий кафель положил.
 «Иди ты, Мешков, на три буквы со своим кафелем!» — посоветовал ему в письменной форме Никита и отвернулся к стене.
 — Зря расстраиваешься, чудак, — добродушно пропыхтел Мешков, покидая обманутого в лучших ожиданиях партнера. — Охламонов вон тоже расстроился. Даже запил. Он и так запил бы, а тут — повод какой!
 Через Людмилу Туманов сообщил, что персонажа Брэда Питта в новом боевике озвучил Маневич. Озвучил, разумеется, так себе. Хуже, чем озвучил бы Никита. Но прокатчики остались довольны.
 На следующий день Пестряков тоже позвонил справиться о самочувствии коллеги. При этом не преминул порадовать Никиту, что на роль ведущего телепрограммы «Я сам», почти уже закрепленную за Брусникиным, в пилотном выпуске был утвержден Шуйгин. Шуйгин же, согласно имеющимся сведениям, хотя программа в эфир еще не прошла, отлично управился и с гостями студии, и с аудиторией.
 — Руководство канала чуть не обделалось от восторга! — орал в телефонную трубку Пестряков. — Вот так, брат, люди карьеру стряпают, пока мы с тобой варежки разеваем! Три недельных выхода в праймтайм! Ты чего молчишь?!
 «Сказал бы я тебе!» — скрипнул зубами Брусникин.
 — А что у нас с телефоном?! — ахнула жена Людмила, вернувшись от своей подруги Маши Сумароковой.
 «Упал, — продолжил вести для потомства свой дневник подававший надежды актер Никита Брусникин. — С большой высоты».
 Итак, наступил тот долгожданный день, когда куски отмоченного гипса были выброшены в мусорное ведро. Для Никиты пришла пора оценить результаты африканской одиссеи. Результаты выходили не блестящие. В погоне за длинным долларом Брусникин проигрался по всем статьям. Но совсем оставаться на бобах Никита счел верхом унижения. Компенсацией могли послужить только обещанные «продюсером» деньги. Об этом Брусникин и заговорил сразу, как получил возможность разговаривать.
 — Поеду, — натягивая замшевую куртку, сообщил он жене. — Разберусь. Найду Павла Андреевича.
 Слова он с непривычки произносил медленно и тихо.
 — Бог в помощь, — вздохнула Людмила, понимая, что удержать Брусникина ей не удастся. Ей-то было яснее ясного: мужа беспардонно «кинули». И даже если доведется ему увидеть пресловутого Павла Андреевича, то обещанной суммы «герою-одиночке» не видать ни при каких обстоятельствах.
 — Из-под земли достану! — пообещал ей Никита.
 Столь глубоко забираться он, однако, счел преждевременным. Для начала Брусникин отправился в тот самый паб, где они встречались с Капканом как раз перед окаянной экспедицией. Никита помнил, что у Павла Андреевича имелись там какие-то дела. А коли там имелись дела, то имелись там, возможно, и люди, эти дела знавшие, равно как знавшие, не исключено, и самого Капкана. Так или иначе, но пивная с претенциозным названием «Лорд Кипанидзе» оставалась последней путеводной звездой.
 В дневные часы, как уже отмечалось ранее, публика не баловала своим присутствием дорогое заведение. Из всего персонала в эти часы вынужденного простоя паб обслуживали всего три штатных работника: угрюмый широкоплечий ветеран тяжелой атлетики Чеботарев, бармен и родственник исполнительного директора Гоча Бедашвили, а также официант Гриша Стручков, человек без яркого прошлого.
 До появления Никиты все трое были предоставлены самим себе, потому как единственный посетитель дремал за крайним столиком над порожней кружкой и следующую, судя по всему, заказывать не торопился. Вышибала Чеботарев, сидя у входа, шелестел страницами «Пентхауза», Гоча, повернувшись к залу спиной, тайком изучал в зеркале за стойкой свою широченную пасть с отсутствующими уже неделю передними резцами, ну а Стручков маялся в ожидании заветной половины второго.
 Стручков, человек пьющий, но обладающий при этом недюжинной силой характера, прежде половины второго не начинал.
 — Правильно, что американцы до ланча воздерживаются, — делился он с ближними личным опытом. — Потому и достигли, подлецы. Кто владеет собой, тот владеет миром. И подводные лодки у нас — дерьмо. Хотя вряд ли. Дерьмо не тонет.
 К назначенной минуте Гриша становился раздражителен и суетлив. Он то и дело поглядывал на циферблат копии Биг Бена. При этом на лбу у Григория выступала предательская испарина, а слух обострялся, как у мотогонщика на старте. Уже и бокал темного «Гессера» с пенной шапкой дожидался его по правую руку. Каждые полчаса «Биг Бен» исполнял мотив песенки «Сулико», соединяя таким образом две великие культуры. И в этот день все было бы как водится, если бы вместо долгожданной мелодии не звякнул дверной колокольчик. От неожиданности Гриша, уже сжимавший в цепких пальцах бокал, выплеснул пиво на чистую рубашку Бедашвили. Тот как раз обернулся к посетителю.
 — Дикий совсем?! — позабыв о вновь прибывшем клиенте, Гоча стал оттирать салфеткой расплывающееся пятно.
 — Вот ведь как! — Стручков осуждающе глянул на застывшего у двери Никиту.
 — Смотри-ка. — Гоча брезгливо оттянул кончиками пальцев рубашку на животе. — Итальянская, а промокла насквозь.
 — Солью присыпь, — посоветовал опытный Стручков, заново наполняя опустевший бокал.
 — Солью, — мрачным эхом откликнулся Гоча. — И перцем. Аджики еще добавим. И после мы, Стручков, будем это кушать.
 Брусникин, помедлив, двинулся к стойке бара.
 — Мне бы Павла Андреевича, — обратился он к нервному официанту.
 — А Чеботареву бы Шэрон Стоун. А Гоче — рубашек дюжину. А мне бы — пива.
 Одним духом осушив свой бокал, Стручков успокоился. Его потянуло на риторику. Иначе говоря, на красивую, но малосодержательную речь.
 — Всем бы нам чего-нибудь несбыточного, — произнес он с пафосом. — Нет чтобы сбыточного, так нет же. Сбыточное — сбывается. За вчерашний вечер мы сто пятьдесят литров пива сбыли. И это не предел наших возможностей. Хотя подводные лодки у нас — говно. А если иначе посмотреть, то — не говно. Говно не тонет, а лодки наши…
 — Капкан его фамилия, — перебил Никита набравшего обороты софиста-любителя.
 — Капкан?!
 Официант и Гоча переглянулись. Они оба превосходно знали как самого Капкана, так и то обстоятельство, что еще месяц назад «смотрящий» Малюты приказал всем долго жить.
 — Нет, генацвале. — Гоча покачал головой. — Мы такого не знаем. Совсем не знаем. Здесь его каждый не знает. А ты не из ФСБ, друг? Про него ФСБ уже спрашивал.
 По бегающим глазам бармена Никита догадался, что Капкан тому вполне известен. И еще он догадался, что в поисках «продюсера» ему здесь никто содействия не окажет.
 Брусникин достал из бумажника пятисотрублевую купюру.
 — Между нами, я из Кривого Рога. — Купюра придвинулась к Бедашвили. — Долг Павлу Андреевичу привез. Он же тебе спасибо скажет.
 — Рубашку вот испортил. — Гоча показал Брусникину пятно, отдаленно похожее на латиноамериканский континент. — От «Армани» рубашка была. Теперь от кого?
 — У «Армани» все в кармане, — сострил Гриша, взял со стойки розовую ассигнацию и засунул ее в карман Гочиной рубахи.
 — Так что же? — Никита выжидающе посмотрел на бармена.
 — Пиво. — Бедашвили ухмыльнулся беззубым ртом. — Кружка по сотне. Но — литровая. Итого, пять выходит. И шестая от меня как от человека человеку. А капкан что? Его на волка ставят.
 — Я на волка не ставлю. — Гриша осушил второй бокал. — Здесь бега рядом, так я на Стремительного ставлю чисто в ординаре.
 «Нет, — удрученно подумал Никита, — Вергилия мне здесь не найти».
 — Из ФСБ, значит, уже интересовались?! — В пустом помещении вопрос Никиты прозвучал вызывающе громко. — Ищут пожарные, ищет ЧК парня какого-то лет сорока?!
 И вызов его был услышан. Портьера сбоку от стойки, прикрывавшая дверь в подсобные помещения, резко отдернулась. На авансцену выступил директор пивной Галактион Давидович Лордкипанидзе.
 — Это что?! — произнес он, враждебно изучая Никиту. — Стихи?!
 — Они, — подтвердил Брусникин, придвигая к себе кружку с пивом, наполненную Гочей из медного крана в форме курительной трубки.
 Поясная статуэтка, изображавшая Шерлока Холмса с трубкой в зубах, была гордостью исполнительного директора. Такую подачу бочкового пива для клиентов он разработал сам. Когда следовало наполнить очередной бокал, бармен переворачивал трубку великого сыщика, и та выдавала соответствующую порцию охлажденного напитка.
 — Поэт?! — в голосе грузинского лорда прозвучало что-то металлическое, но Брусникин не придал этому значения.
 — Поэт ли я?! — ответствовал он с горечью. — Пожалуй. Поэт в России больше, чем поэт. Но меньше, чем заведующий клубом.
 Поэтов Галактион Давидович страшился как студентов МАИ, бойцов ОМОНа, бомжей и налоговой инспекции вместе взятых.
 Минула всего неделя, как такой поэт, налившись пивом, выдернул из-за пазухи засаленную школьную тетрадь и вскочил в грязных кедах на стойку. С этой импровизированной трибуны поэт стал матерно, но в рифму обличать как официальную власть, так и сильных мира сего, находящихся к ней в оппозиции. Видимо, поэт был из принципиальных соискателей правды.
 Гоча пробовал спихнуть поэта шваброй, но швабра оказалась бессильна. Хуже того, вырванная из рук Бедашвили, она сама обратилась против бармена и черенком выставила ему ряд передних зубов. При этом контрудар сопровождался громогласной репликой: «Поэтов можешь ты не бить, но полотеров бить обязан!»
 Безобразие закончилось форменной потасовкой, на шум которой сбежались студенты МАИ, проводившие досуг на лоне природы. С воплями «Звери наших метелят!» они принялись крушить мебель и стекла. Шайка бомжей, промышлявших неподалеку, воспользовалась всеобщей сумятицей и утащила из подсобного помещения шесть коробок отборного коньяка «Ахтамар». Затем приехали бойцы ОМОНа, вызванные кем-то из прохожих, и навели порядок, выбив при этом Гоче еще один зуб и крупно оштрафовав заведение. Налоговая инспекция пожаловала только на следующее утро по сигналу какого-то члена депутатской комиссии, проживающего этажом выше и лишившегося в связи с происшедшим бардаком заслуженного отдыха.
 — Чеботарев! — взвился не на шутку встревоженный директор.
 Домой Брусникин прибыл с гематомой на лбу и большим лиловым кровоподтеком на предплечье, оставленным дубинкой вышибалы. Это не считая ссадин на щеке, которой довелось проехаться по тротуару.
 Людмила встретила мужа почти бесстрастно. Она уже начинала привыкать к издержкам его опасного ремесла. Догадывалась бы Людмила, что еще ожидает ее впереди, она сразу начала бы готовиться к эвакуации. Хотя, общеизвестно, жены декабристов последовали за своими героическими реформаторами на каторгу. Не то чтобы Людмила не могла с ними соревноваться в благородстве, но, по большому счету, между сибирской ссылкой и сущим адом, согласитесь, имеется некоторая, пусть незначительная, разница.




 ЧАСТЬ 2



 Гнев Малюты

 Совет директоров в составе Торпеды, Пузыря, Соломона, Шустрого и Лыжника с Жалом собрался за круглым столом в кабинете на улице Лесная. «Круглым» этот стол можно было назвать лишь в устойчивом смысле выражения, как назвали бы круглым дурака. В реальности же стол, хоть и устойчивый, имел вытянутую прямоугольную форму и упирался торцом в другой, куда более сокращенный, стол председателя. С небольшой высоты вся эта мебельная фигура напоминала штангенциркуль, штанга которого с обеих сторон помечалась через равные промежутки вышеупомянутыми директорами. Все они молча держали равнение на Малюту, сосредоточенно изучавшего деловые бумаги.
 — А где Капкан? — Малюта, очнувшись, вскинул голову.
 Директора заметно поскучнели. Минуло почти три месяца с тех пор, как правая клешня Малюты была с почестями кремирована и заняла свою экологическую нишу в колумбарии Митинского кладбища. Учитывая обстоятельства гибели Капкана, уместно сказать, что его кремировали дважды. Но кто осмелился бы так сказать? Последнего смельчака Малюта пригвоздил к стене гарпуном братьев Лаптевых, приобретенным на подпольном аукционе вездесущим Соломоном за какую-то жалкую штуку гринов.
 — Сволочь! — орал рассвирепевший судовладелец на бьющегося в предсмертной агонии директора Фишку. — Иуда! Мракобес! Такого пацана завалили, синяки! А об этом вы подумали?!
 Он предъявил повскакавшей с мест братве копию оформленной на Капкана доверенности.
 — И как мы теперь наши сорок два лимона во Франкфурте обналичим?! Убить вас мало!
 Тогда директорам общими силами удалось утихомирить Малюту, внушив ему, что Капкан погиб в автомобильной аварии. Глеб Анатольевич укололся за упокой ближайшего помощника, после чего на активных счетах бывшего совместного предприятия «Ферст Ойл Компани» был поставлен временный крест, а злосчастная копия — похоронена в сейфе под ворохом документов.
 Однако болезнь Малюты прогрессировала, обретая все более причудливые формы. Истощенная наркотиками, его память отказывалась сохранять не только отдельные события и речи. Все вообще, что было неприятно или невыгодно Малютиной памяти, стиралось из нее, как чертежная помарка с ватманского листа. И угодить под этот ластик, подобно отважному директору Фишке, никто из окружающих отнюдь не стремился.
 Между тем вести дела в подобных условиях становилось все сложнее. Малюта забывал свои долги, забывал являться на «стрелки» в конфликтных ситуациях с конкурентами, забывал платить бойцам и командирам, а когда ему осторожно и, опять же, всем «советом директоров» напоминали, он подолгу ожесточенно доказывал, что все уплачено, ссылаясь на какие-то ведомости и накладные. Возможно, в такие моменты он вновь воображал себя бригадиром штукатуров или же каменщиков.
 Братву, готовую раз и навсегда освободить и себя и Малюту от неразрешимых противоречий, сдерживало то веское обстоятельство, что общак, накопленный за долгие годы совместного промысла и исчислявшийся семизначной цифирью, был надежно спрятан в тайнике. Трое из четверых авторитетов, посвященных в местоположение казны согласно принятому когда-то уставу группировки, — Капкан, Чирик и Фишка — скончались. Вот почему исполнение смертного приговора, вынесенного Малюте заочно, было отложено в долгий ящик. А может, и не в долгий.
 Все теперь зависело от непредсказуемого поведения вожака. Оставалось следить за каждым его шагом, терпеливо дожидаясь, когда он приведет следопытов к сокровищам. Рисковать же, подставляясь под наградной кортик адмирала Нахимова, только вчера перекупленный Соломоном у «известного сборщика холодной оружейной коллекции», желающих не находилось. И вот Капкан, вместе с позабытой копией доверенности, опять вылез на свет Божий из-под вороха старых контрактов.
 — Где Капкан? — Малюта обвел совет директоров сумеречным взглядом.
 — Хариус последний его видел, — нашелся Шустрый, накануне проигравший Хариусу в «железку» три сотни баксов.
 — Позови, — распорядился Глеб Анатольевич.
 Пока шло совещание, Хариус и его корешок Байкер, личные телохранители Малюты, коротали время в соседней комнате. Коротали они его каждый на свой лад: Хариус обстреливал дротиками пробковую мишень, а Байкер, известный заливала, травил очередную быль из русской народной жизни.
 — Короче, возвращается мужчина с производства, где трудился он в поте лица и мозолистых рук на Московском вентиляторном заводе…
 «Любая история должна содержать бытовые штрихи» — данному правилу Байкер следовал неукоснительно.
 — Возвращается он, заметь, с квартальной премией в кармане. Но беда не приходит одна. Открыл он дверь своим ключом, а баба его в постели другому трудоголику отдается. Картина Шишкина: «Не ждали». И голый сантехник с вантусом. Что делать? Вечный вопрос материи.
 — Удавить обоих, — уверенно отозвался Хариус, выходя с букетом дротиков на исходный рубеж. — А сантехнику — в рыло.
 — Да нет, — рассказчик поморщился. — Сантехник и был в постели. Просто он успел вскочить, когда нагрянул лауреат квартальной премии. Короче, рванул он в совмещенный санузел и заперся там на задвижку. Типа смеситель меняет. Но страшен лик русского пролетария, бессмысленный и беспощадный. Связал мужчина разорванными в мелкие клочья простынями бабу свою и отвез за сотый километр по Киевскому шоссе.
 — На «химию», типа? — догадался Хариус.
 — Ярость его душила дикая! — Байкер наглядно показал на собственном горле, каким образом ярость душила обманутого мужа. — Заехал он в дремучий березняк, вытряхнул из багажника забинтованную змею и стал штыковой лопаткой рыть углубление. С целью погрести эту гейшу живьем.
 В точности знавший, когда взять паузу для нагнетания атмосферы, Байкер закурил и печально призадумался.
 — Не тяни резину! — Хариус поразил дротиком истерзанную мишень.
 — Копает он яму, копает, — продолжил Байкер. — Час копает, два копает, а сам все думает, что его чувиха под землей теперь запоет. И от этого ему вроде как легче на ударной вахте. Это придает ему недюжинных сил. Короче, с увлечением человек работает.
 Байкер плюнул в открытое окно, спугнув пару обнаглевших голубей.
 — Вот же свиньи. Опять запятнали честь нашего карниза, — проворчал он с нарочитой досадой. — Мышеловку на них поставить?
 — Не тяни резину! — возмутился заинтригованный Хариус.
 — В общем, выкопал он яму метра четыре глубиной, дабы ни одна живая тварь его жену не отрыла.
 Байкер посмотрел на часы и снял со спинки стула молниеносную «косуху».
 — Пузырь внизу дожидается.
 — Дальше-то что? — придержал его за рукав Хариус.
 — Дальше? — Байкер озабоченно глянул на товарища. — А что дальше? Дальше мы с Пузырем к залетному «умывальнику» в «Космос» двинем. Тот лоха на пять штукарей в очко кинул, а лох Пузырю тестем приходится.
 — Не тяни резину! — Хариус встряхнул бытописателя за кожаные лацканы, и тот понял, что его слушатель дозрел.
 Свою партию Байкер, словно виртуоз тавромахии, всегда готовил загодя. И какие бы среди его слушателей ни попадались «быки» — резвые, ленивые, тупые или умные, — всех их объединяло одно: они попадались. Когда очередной из них, завороженный красной нитью повествования, уже с нетерпением дожидался развязки, Байкер сражал его одним выверенным ударом.
 — Ты о чем?! — пропыхтел он, пытаясь освободиться. — Порвешь вещь, дубина! Умер твой мужик!
 — Как умер?! — Хариус выпустил рассказчика.
 — Сам прикинь, — одергивая косуху, фыркнул Байкер. — Глубина — четыре метра. Зацепиться не за что. Земля пополам с песком осыпается под ногтями. Орал он орал, да все без толку. Глухомань вокруг. Только осенью грибники нашли их, когда стемнело. Верней, то, что от них осталось. Вот такая любовь, братан.
 — Хреново. — История, поведанная корешком, тронула Хариуса. — Баб лучше не связывать. Не связал бы, она бы его извлекла из могилы. Я вон свою приковал наручниками к спинке кровати, а ключ в пододеяльнике, блин, затерялся. И тут моя старшая из школы…
 Дальнейшим Хариус поделиться не успел. Вызванный к шефу на ковер, он последовал за Шустрым.
 — Где Капкан? — поигрывая кортиком севастопольского героя, озадачил его с порога Малюта.
 — Так ты ж сам велел его еще три месяца назад…
 Хариус осекся. Семь пар глаз целились в него прямой наводкой.
 — … Разыскать, — упавшим голосом закончил он опрометчивую фразу.
 — Три месяца?! — взвился Малюта. — Чего ж ты резину тянешь, кот?! Три месяца! Ни хрена себе! Чтоб через три часа здесь были оба!
 — Капкан и кто? — уточнил расстроенный Хариус, потеряв ход всякой мысли.
 — И ты! — Малюта сплеча всадил кортик в столешницу.
 Провожаемый злорадной ухмылкой Шустрого и сочувствующими взглядами прочих директоров, Хариус вылетел за дверь.
 На его удачу, Байкер еще не успел уехать с Пузырем на встречу с каталой. Дожидаясь друга, он покуривал у окна.
 — Шустрый, гад, подставил, — изложив напарнику разговор в кабинете, закончил подавленно Хариус.
 — Погано, — Байкер метнул окурок на улицу. — Надо валить.
 — Куда валить? — Хариус чуть не плакал. — У меня ж семья. Малюта — зверь. Считай, что я уже часть фундамента в Опалихе.
 — Не куда валить, — выразил Байкер вполне здравое соображение, — а на кого валить.
 Хариус встрепенулся. Идея, небрежно брошенная Байкером, была подобна спасательному кругу, и телохранитель Глеба Анатольевича вновь ощутил себя на плаву.
 — У Малюты на Галю зуб! Малюта его за крысу держит, после того как ОМОН пивную оштрафовал!
 Галей они называли между собой грузинского лорда Галактиона Давидовича Лордкипанидзе.
 — Умно, — согласился Байкер.
 — Хотя у Гали дочь вместе с моей Люськой в классе учится, — вздохнул Хариус.
 — Это лирическое отступление, — поморщился Байкер. — А нам отступать некуда. За нами — братва. Крайним теперь Галя идет. Типа, у него с Капканом свои счеты были.
 Версия, сочиненная творческим дуэтом в следующие пятнадцать минут, звучала вполне правдоподобно: «Из Шереметьева-2 Хариус подбросил Капкана в „Лорд Кипанидзе“. Капкан по дороге сказал, что с Гали должок причитается. Хариус его оставил на Ленинградском, и больше Капкана живым не видели».

 Маньяк

 Так жестоко ошибиться в пропорциях, обуживая платье драгунского капитана, могла только Зоя Шаманская. Накануне Шаманская изгнала Никиту из костюмерного цеха в темную ночь с формулировкой: «Слухи о твоем размере были сильно преувеличены».
 Натягивая сюртук, нещадно жавший под мышками, Брусникин оценил всю степень ее досады. Ну, не возбудили его роскошные прелести Зои Шаманской. Не возбудили. Что делать? Со всяким случается. Хотя полтора месяца кряду — явный перебор. Затянувшееся половое бессилие Брусникин воспринимал как частное и закономерное дополнение к своему бессилию вообще перед кознями фортуны. Он попробовал натянуть картуз, но картуз соскользнул с его буклей, точно пьяный объездчик с лошади. Никита разрезал околыш сзади ножницами, и проблемой стало меньше. Продев пальцы босых ног в брючные штрипки, будто в стремена, Брусникин криво усмехнулся. Так он стал похож на офицера, приспустившего нижнюю форму одежды для отправления естественных надобностей.
 — Гусарские рейтузы остались, — сообщил, отражаясь в зеркале, Миша Кумачев, исполнявший в пьесе роль юнкера Грушницкого. — На вешалке посмотри. Я их после капустника сдать позабыл.
 Миша, великодушно согласившийся поменяться гримерными с Зачесовым, пытался при помощи «Визина» уничтожить следы вчерашней попойки. Рука его подрагивала, и глазные капли в зрачок попадали не все. Некоторые бежали по щекам. Пришлось заново пудрить щеки.
 Совет был дельным, и Никита им воспользовался. Малиновые рейтузы с сюртуком горчичного цвета смотрелись несколько вызывающе, но зато Миша вместе с рейтузами позабыл сдать и сапоги подходящего сорок второго размера. В лаковые ботинки, приготовленные Шаманской, смогла бы обуться разве что сама Зоя, да и то вряд ли. Драгунские лаковые ботинки она, вероятно, подобрала из гардероба Лиды Кацман, штатной травести с трогательными узкими лодыжками и мизерными ступнями.
 — Если увидишь в буфете коньяк «Белый аист», — закуривая, печально сообщил Кумачев, — имей в виду: этот аист черен, как душа мавра. И опасен, как распределительный щит.
 — Чихал я и на щит, и на меч, и на все распределение в этом театре, — отозвался Брусникин, приклеивая усы. — Нам, драгунам, нечего терять, кроме шпор. Будешь?
 Из тумбочки явилась бутылка упомянутого «Аиста».
 — Подлец ты, Брусникин. — Миша тут же протер вафельным полотенцем два стакана. — Искуситель. И лимон, главное что, кончился.
 — А вот здесь ты врешь, юнкер. — Из верхнего выдвижного ящичка Никита достал блюдце с нарезанным лимоном.
 — За кого пьем? — Кумачев на четыре пальца наполнил стаканы и спросил, уже выпив.
 — За Зойку, — предложил Никита. — За ее искрометное чувство юмора.
 Миша и за это не отказался.
 — Актеры на сцену! — объявил со стены репродуктор.
 — Ваш ход, — заметил Брусникин, прожевав лимонную дольку.
 — За аванс! — произнес воодушевленный Кумачев.
 — За аванс пьют стоя.
 Повторное требование всем актерам, задействованным в репетиции, немедленно явиться на сцену застало Кумачева с Брусникиным за «пулькой» до десяти. Проигравшему «офицеру» назначалось топать в буфет.
 — Вот интересно. — Миша, которому на сдаче пришли пять старших бубен и еще два туза, с неприязнью глянул на громкоговоритель. — То, что в черном ящике, всегда после катастрофы выясняют, или в отдельных случаях — до?
 Пошатываясь, он подошел к репродуктору, сорвал его со стены и с размаху грохнул о паркет.
 — Нычка, — разрешил его недоумение Брусникин. — Печорин позабыл, когда переезжал в новую конуру.
 — Что упало, то пропало, — пробормотал Миша, пряча в карман подобранные с пола три сотенные бумажки. — Пойдем-ка. Посмотрим на гей-славянскую постановку вопроса.
 Стоя у кулисы, Брусникин чувствовал себя вполне хладнокровно. Ни изощренная месть Зои Шаманской, театрального костюмера, ни Печорин, болтавшийся по сцене в исполнении давешнего друга, ни даже Герман Романович Васюк, сосавший карандаш в первом ряду, не могли больше вывести его из равновесия. Бесстрастность, обретенная Никитой за прошедшие три месяца под непрестанными ударами судьбы, наглядно доказывала, что все же «в бурях есть покой». Одинокий, как белый парус, Никита стоически терпел бедствие на капитанских подмостках.
 Уход жены не пошел бы Никите на пользу, когда Людмила ухаживала за ним, врачуя его моральные и физические травмы. Но уход жены укрепил и успокоил его, когда Людмила наконец сдалась и покинула их разбитый о бытовые неурядицы любовный скворечник.
 — Все, Никита! Нести свой крест я еще в состоянии! Я даже твой крест была нести в состоянии! Но с тех пор, как ты произвел себя в полные георгиевские кавалеры, я — пас! — Такова была ее прощальная зажигательная речь.
 — Вист, — откликнулся Брусникин, сидя в кресле у телевизора.
 — Сначала ты умудрился подрезать инвалидную машину! — ожесточенно оправдывалась Людмила, укладывая вещи. — Во всем городе инвалидки днем с огнем теперь не сыщешь, а ты — подрезал! Ей — ничего, наш «Фольксваген» — в хлам! Затем тебе вздумалось уничтожить мой «Зингер»! Приданое, между прочим! Нет чтобы взять паузу, но ты пошел дальше и затопил соседей снизу горячей водой! Аккурат когда они евроремонт закончили! Другой хотя бы здесь остановился и дал своим родным короткую передышку, но не ты! Тебе, Брусникин, все мало! А с меня хватит, Брусникин! С меня уже хватит!
 Глядя в экран, Никита прислушивался к ламентациям жены. «Правда, — соглашался он с ней мысленно. — Горькая, как псевдоним советского классика. Кроме мата, крыть нечем».
 Неделей ранее он действительно использовал вместо гладильной доски полированную крышку раритетного «Зингера». От хозяйственных хлопот его оторвал звонок из администрации театра. Администрация желала знать, почему артист Брусникин пропустил очередное профсоюзное собрание. Если бы Никита честно поведал, почему он его пропустил, администрация в полном составе упала бы в обморок. Потому, оставив раскаленный утюг в положении «лежа» на крышке швейной машины, Брусникин пятнадцать минут сочинял добрую сказку о том, как у него заболела морская черепаха, как он возил ее по всем ветеринарным станциям, где практикуют сплошь сухопутные крысы, и только в институте ихтиологии ему, то есть ей, черепахе, поставили диагноз.
 — Вам диагноз в институте Сербского надо ставить, — отчитала его администрация за отлынивание от общественных мероприятий. — Мы лишим вас профсоюзных льгот на два квартала.
 Тем временем утюг, испепелив дорогую фланелевую рубаху, взялся за швейный футляр. Помещение наполнилось едким дымом и отвратительной вонью паленого лака. Обезвредив бытовой электроприбор, Никита распахнул настежь окно и поспешил на лоджию за ацетоном, преисполненный желания оттереть черную улику собственной беспечности.
 Растворитель хранился в дальнем углу. Пробираясь туда и переступая через запасенные для дачи стройматериалы, Никита угодил тапкой в ведро с масляным красителем пожарного цвета. «Зингер» тут же отошел на задний план. Брусникин, точно раненый зверь, метнулся в ванную. Отмыть горячей водой тапку ему сразу не удалось, но зато раковину он изгадил самым преступным образом. Кровавой расцветки масляные пятна и полосы вполне могли создать у непосвященного впечатление, что здесь кого-то расчленили.
 Между тем, как это случается летом в подавляющем большинстве нецивилизованных стран, по району до семнадцати часов отключили горячую воду. Плюнув на раковину, а точнее, внутрь нее, Брусникин помчался на репетицию. Сволочная тапочка осталась при этом лежать внутри, наглухо закупорив сволочной водосток, сволочной кран для подачи воды остался в открытом состоянии, и, сверх всего, Никита, отрепетировав, остался на сволочной вечерний спектакль. Что до горячей воды, то ее, на удивление жильцов из нижней квартиры, подали даже раньше назначенного часа. Семейных сбережений на ремонт не хватило, и Брусникиным пришлось залезть в долги.
 — Пишут, в районе маньяк объявился, — предупредил Брусникин уходящую домохозяйку. — Чуть что, на женщин в лифтах кидается.
 — Приметы на тебя указывают, Брусникин, — остановила супруга его робкую попытку набиться в провожатые. — Закройся на все замки, и я буду чувствовать себя в относительной безопасности.
 — Мое предложение остается в силе. — Никита вернулся к просмотру фильма «Титаник».
 Встав дыбом, корма «Титаника» еще погружалась в пучину, когда жена Брусникина уже ушла. Наблюдая за барахтающимися в ледяной воде пассажирами, Никита эгоистично думал о своем. Слова, брошенные Людмилой на прощанье, больно задели его самолюбие.
 Не прошло и месяца с тех пор, как Никиту задержал милицейский патруль по подозрению в изнасиловании малолетней гражданки. А началось все с утра пораньше. За каким дьяволом Брусникин поперся на улицу, он и сам не понимал. В не подлежащем восстановлению «Фольксвагене» сработала сигнализация, избавиться от каковой Никита попросту забыл. Угон автомобиля исключался физически, но вслед за сигнализацией у Никиты сработал и приобретенный вместе с автомобилем рефлекс.
 Набросив на обнаженное тело халат, Брусникин отважно выскочил из подъезда спустя всего лишь минуту после упомянутого изнасилования. Процедура опознания Брусникина в новом для него амплуа извращенца-маньяка стихийно отложилась до прихода следователя. Да и пострадавшая, как говорят в таких случаях, лыка не вязала. Никита для своего отчаянно глупого положения вел себя на редкость благоразумно. Лишь в дежурной части он, как обыватель, насмотревшийся американских триллеров, пожелал воспользоваться чисто умозрительным правом на один телефонный звонок.
 — Не в Италии живем, слава Богу, — урезонил его старший, судя по набору мелких звездочек, лейтенант, составляя протокол задержания. — Распишись и не питюкай. А почему в халате?
 — Так он же серийный насильник! — весело пояснил за Брусникина молоденький страж порядка. — Из психушки, наверное, подорвал! И сразу по бабам!
 Сам страж был облачен в пуленепробиваемую безрукавку и потому чувствовал себя вполне вменяемым.
 Никита, смешавшись, поставил рядом с галочкой на протоколе автограф Дрозденко и смиренно стал ожидать продолжения. Как получилось, что он назвался Дрозденко, — черт его знает. Брусникин поступил так, скорее, интуитивно, нежели чем с каким-то прицелом на будущее.
 — Ее тоже в обезьянник. — Дежурный кивнул на пострадавшую девицу, выписывающую ногами замысловатые кренделя. — Только в разные камеры! И чтоб не баловать мне!
 Помещенный за решетку, Брусникин устроился кое-как на обшарпанной пологой ступеньке, видимо, заменявшей нарушителям общественного режима постель. Лицо одного из нарушителей показалось ему знакомым. Официант Гриша Стручков также узнал мужчину, несколько недель назад выброшенного из паба «Лорд Кипанидзе» на мостовую. Узнал, но виду не подал. Наоборот, Гриша отвернулся к стене, накрылся пиджаком и затих. Мужчина из, сколько он помнил, Кривого Рога в пурпурном халате на голое мускулистое тело мог быть кем угодно. А будучи кем угодно, вполне мог начистить официанту рыло за «поэтическую историю», хотя Гриша и не имел к ней прямого касательства.
 Часов около одиннадцати утра Никиту отконвоировали в кабинет районного следователя.
 — А, маньяк? — Следователь окинул Брусникина равнодушным взором. — Заходи. Будь как дома. Не замерз в камере?
 — Я имею право на адвоката, — Никита сразу перешел к активной обороне.
 — И чего вам только, маньякам, не хватает? — приуныл следователь. — Здоровые молодые граждане с ямочкой на подбородке. По халату видно, что зарабатываем не хуже людей.
 — Ну, падла! — В кабинет стремительно влетел возбужденный милиционер и ударил Никиту кулаком в ухо. — Давно я за тобой гоняюсь! Где остальные три ствола?!
 — Это не Лыжник, — поморщился следователь.
 — Я не лыжник, — вставая на четвереньки, поддержал свою репутацию Брусникин. — Я извращенец. У меня на морде написано.
 — Точно! — Изумленный милиционер схватил Никиту за волосы и дернул так, что у того слезы на глазах выступили. — Не Лыжник! Лыжник-то — блондин! А этот явный шатен! Хотя личность его я где-то явно зафиксировал!
 — В рекламе я снимался, — поспешил объяснить Никита.
 — А и правда в рекламе! — Милиционер хлопнул его по плечу. — Масло «Доярское»! И «Хахаль» тоже ты, верно? Теперь я тебя расколол! По халату вспомнил! Так я пошел, Кузьмич?
 — Обожди, — снимая телефонную трубку, удержал его следователь. — На опознании третьим будешь. Алло, Гудков? Потерпевшую ко мне. И понятых прихвати по дороге.
 Легкомысленная девица с размазанной по щекам тушью, переступив порог, насильника опознала сраз у.
 — Он! — Взвизгнув, утренняя жертва вцепилась ногтями в физиономию офицера милиции. — Ах ты подонок! Говорила я тебе, что у меня жених?! Говорила?!
 Тут как раз и понятые зашли в кабинет.
 — Понятые свободны! — гаркнул следователь, оттаскивая жертву от своего коллеги.
 Понятые мигом испарились.
 — Ну что, Шолохов?! — пыхтел следователь, зажимая голосящей девице рот ладонью. — Опять за старое?!
 Совершенно очумевший и всеми забытый, Брусникин впервые за свою актерскую карьеру оказался в роли статиста.
 — Кузьмич! — оправдывался Шолохов. — У меня ж день рождения был вчера! Да ты посмотри на эту шлюху! Она сама взяла меня силой прямо на газоне!
 — Все, Шолохов! Мое терпение на пределе!
 Девица изловчилась и зубами цапнула следователя за палец.
 — Подозреваемый свободен! — зашипел следователь на Брусникина. — Гудков! Проводи!
 Никита не заставил себя упрашивать и покинул районный форпост охраны порядка.
 Если бы это было единственное приключение с того момента, как Брусникин вернулся из Монровии, он вспоминал бы его, как своенравную выходку фортуны. Анекдот, в некотором роде. Но в том-то и дело, что за прошедшее после возвращения время подобные истории стали образом его жизни. «Фронтовыми героическими буднями», — как заметил бы какой-нибудь ветеран Сопротивления.
 Итак, Людмила съехала к матери. Недостающие на ремонт соседской квартиры полторы тысячи долларов были отняты у Брусникина в процессе разбойного нападения на пункт обмена валюты, куда он так удачно заглянул для обмена этой самой валюты на рубли. Горчичного оттенка сюртук, любовный подарок Зои Шаманской, немилосердно жал под мышками. «Что еще со мной такого произойдет, чего до сих пор не случалось?» — размышлял Никита, глядя на сцену. Теперь ему было даже любопытно.
 — Брусникин, ты как? — тронул его за локоть слегка уже протрезвевший Кумачев.
 — Я как ты, — пожал плечами Никита.
 — Ну, сейчас пойдет потеха! — возбужденно зашептал ему на ухо Миша. — Германа понесло!
 Режиссер-постановщик Герман Романович Васюк без разбега взял высоту и вылетел на сцену.
 — Это горы! Горы! — Его фальцет вспугнул репетирующих артистов. — Сереженька! Включите воображение! Вы «Демона» читали?!

 Жизнь взаймы

 Нельзя сказать, чтобы при виде Брусникина прежние знакомые и поклонники стали переходить на другую сторону улицы, но заметный вакуум вокруг себя Никита ощутил в полной мере. Неудачников не то чтобы не жалуют среди столичной богемы, вовсе нет. Скорее, их опасаются.
 Всем известно: болезнь эта не заразная. Здесь — иное. Здесь — категория социального уровня. Для примера: в исправительной колонии воровская элита сидит за одним столом, а «опущенные» — за другим. Обмолвишься не с тем, и не заметишь, как пересадят. Потому даже Туманов Никите звонить перестал. Слухи на Москве — по-прежнему самый надежный источник информации.
 Но не таков был характер Брусникина, чтобы, единожды одолев огонь, воду и медные трубы, сломаться вот так, за здорово живешь. Характер провинциала, выкованный в борьбе за место под столичными юпитерами, огнеупорен, водонепроницаем и тверд, словно часы профессионального спасателя, сделанные на заказ. Они тикают под руинами и на дне океана, и, пока у спасателя теплится надежда, эти часы его не подведут, как и он не станет их подводить, убыстряя или замедляя бег времени. Он точно должен знать, когда начались его поиски и когда они прекратятся.
 «Надежда умирает последней, — говорил себе Никита. — Пусть любовь уже издохла. Пусть вера в собственные возможности почти испустила дух, ибо невелики возможности жалкого смертного, которому противостоит сама судьба, до зубов вооруженная стечением обстоятельств. Но все же надежда умирает последней. Надобно оставаться собранным, разумным и ловким. Надобно увертываться и выжидать».
 Беспристрастно подвергнув логическому анализу девяносто с лишним дней сплошной невезухи, Брусникин пришел к выводу, что, во-первых, произвол судьбы куда безобиднее произвола той же отечественной милиции. Там, где милиция предпочитает целенаправленные действия, судьба останавливает выбор на хаотическом нагромождении случайностей, которых, в принципе, если передвигаться по городу со всеми надлежащими предосторожностями, удается вполне успешно избегать. И лишь когда эти два произвола вступают в сговор, даже самый подготовленный к любым неожиданностям человек может смело сдаваться на милость победителя.
 Во-вторых, Никита понял, что он ошибался, учитывая с некоторых пор лишь негативные стороны своего бытия. Ошибался, подобно всем строителям ложных теорий. Исключения из правил существуют даже тогда, когда их старательно пытаются обойти, чтобы не испортить общей картины.
 Никита тщательно, будто последнюю мелочь в кошельке, пересчитал все светлые моменты.
 Допустим, хозяева того же агентства «Альбатрос» не смогли пробить его кандидатуру на роль отца семейства в рекламе масла «Доярское». Заказчики выбрали румяного Лагутина. Зато Никита сыграл эпизодического соседа в халате, у которого это самое масло закончилось. Да еще озвучил закадровый текст. В сумме — двести долларов.
 Далее. Брусникина утвердили ведущим на шоу «Толстяк» в казино «Последний шанс». И это вопреки мнению арт-директора того же казино, любовницы бездарного шута Каблукова. Правда, за час до выезда у Никиты перегорел утюг, и он явился к началу представления в модном, но мятом костюме. Все иные костюмы Брусникин загодя отнес в срочную химчистку, после того как соседка Алевтина из лучших побуждений обработала их новейшим растительным средством против моли под названием «Живоглот». Но в срочной химчистке отмечали юбилей приемщицы, торжественно завершившийся пожаром. Короче, арт-директор казино при виде Брусникина сдержанно выразила негодование, и место у микрофона занял Каблуков. Никите же выплатили пятьдесят долларов отступных. Могли и не выплатить.
 Что до утюга, то с этими бытовыми приборами Брусникину не везло, сколько он себя помнил. Стало быть, факт поломки утюга к невзгодам трех последних месяцев имел весьма спорное отношение.
 Следующий пункт. На Птичьем рынке Никите подарили черного персидского кота.
 С некоторых пор Брусникин пристрастился к одиночным прогулкам, дабы не рисковать здоровьем и настроением приятных ему людей, так что на Птичий рынок он заглянул совершенно случайно.
 — Опарыш нужен? — окликнула его из-под козырька небритая харя.
 — Вряд ли, — ответил рассеянно Брусникин.
 — А чего пришел?! — Харя проводила его недобрым взглядом.
 «Действительно, чего?» — следуя в плотной толпе любителей фауны, сам себе удивлялся Никита.
 Но в птичьих рядах замечательно заливались дрозды с канарейками, весело трясли медалями не бешеные собаки в своих вольерах, и рыбы в аквариумах виляли хвостами, радуя взгляд всеми цветами радуги. Словом, у Никиты впервые за долгий срок поднялось настроение. Вдруг он понял, «чего пришел». Пушистый черный кот с тусклыми и желтыми, как дублоны, зрачками, посаженный за решетку, напомнил Никите себя в районных застенках. Кот пребывал в таком же недоумении. «Да как я оказался среди всей этой урлы?! — ворчал он глухо. — Имею право на адвоката!»
 — Сколько? — приценился Брусникин.
 — Не продается. — Пожилая хозяйка в пунцовом шерстяном котелке смерила его взглядом. — В хорошие руки отдам.
 Никита незамедлительно предъявил даме свои руки, как предъявлял их перед завтраком строгой воспитательнице в детском саду.
 — Одной достаточно. — Дама поджала губы.
 Брусникин послушно оставил одну ладонь. Подробнейшим образом изучив ее линии, дама открыла клетку и передала кота Брусникину.
 — На какое имя отзывается? — Обрадованный Никита почесал коту подбородок.
 — Ни на какое. — Дама закрыла клетку. — Сам приходит.
 Она улыбнулась Никите и удалилась прочь, покачивая клеткой, словно пустым ведерком.
 Кот в квартире освоился быстро и тем же вечером сослужил Никите великую службу.
 Осаждавшая Брусникина после ухода жены магическая вдова Алевтина звонила ему как в дверь, так и по телефону. Однако, если дверь Никита не открывал, заприметив Алевтину в глазок, то телефон был его рабочим инструментом. И стоило травнице выяснить, что Брусникин дома, как в дверь она звонила до тех пор, пока Никита не откроет. Дальнейшее проникновение на территорию объекта было для нее делом техники.
 — Думала, с тобой опять что-то ужасное случилось. — Расширяя корпусом узкую щель, целительница накатывалась на Брусникина неудержимо, точно цунами.
 — Да что же? — из последних сил сдерживая ее натиск, отговаривался Никита. — Что же случилось?
 — Ну, это мне виднее. — Алевтина уверенно занимала прихожую.
 Брусникин, надо признать, сам допустил роковую ошибку. В тот сучий день, когда на экране потонул «Титаник», Никита позорно надрался. И пошел к соседке за рвотным снадобьем. Брусникин был уверен, что у той любое снадобье рвотное.
 Алевтина, прочитав по виду Никиты прошлое, настоящее и будущее, окружила бедолагу заботой и вниманием.
 — Горячего бы вам, Никита! — засуетилась она, усадив Брусникина среди дурманящих сухоцветов. — Первого бы! С грибочками!
 — И первое будет последним, — пробормотал самоубийца. — Трави меня, цыганка. Кто в ухо мне настоя мертвых трав теперь вольет, тому я завещаю свой трон, слонов, полцарства и матрешек. С клинком в зубах я Стикс переплыву, покуда спит уставший перевозчик. В театр теней войду, на флейту опираясь, как на посох Оссиана.
 Перейдя на шекспировский слог, Никита заметил перед собой глубокую деревянную лохань с дымящимся варевом.
 «Покончить! Покончить с этой опостылевшей жизнью! А там будь что будет!» — Брусникин схватился за ложку и, обжигаясь, принялся поспешно хлебать мутный грибной яд.
 Потом он уже не помнил, что было, но утром Алевтина уверила его, что все «было замечательно».
 — Со мной ты испытаешь наслаждение, какого прежде ты не испытал. — Сладко потянувшись, Алевтина сбросила с Никиты простыню и нависла над ним, подобно утесу. Проскочив под ее персями, Брусникин забежал в ванную комнату. Рвотное всетаки подействовало.
 Осада Никитиной квартиры продолжалась дней десять. Как раз в тот изнурительный отрезок времени Брусникин потерял свои эксклюзивные костюмы. Однако все кончилось, когда у Брусникина обосновался черный кот. Он же — воплощение зла и порчи.
 Когда целительница в очередной раз со штурмом пробилась в квартиру Брусникина, кот продефилировал через прихожую, беззастенчиво проведя неодолимую черту между Алевтиной и «потенциальным спутником жизни». Черных котов соседка боялась пуще сглаза. Сторож Восточного Столба Марк Собакин предсказал ей, что именно черный кот однажды похитит ее дыхание и обречет на гибель в судорожных корчах. «Бойся черных котов, Алевтина!» — воздел он над ее пробором два тонких перста с длинными грязными ногтями.
 Алевтина, выкатив ясны очи, задом отступила на лестничную площадку. По чести сказать, Брусникин так и не узнал, что на нее нашло. Час спустя, одеваясь на читку, он случайно заметил краешек почтового конверта под дверью. Распечатав подметную депешу, Брусникин прочитал: «Не ждала я от вас этого, Никита. Прощайте. Не приближайтесь ко мне и не оправдывайтесь. Между нами все кончено. Презирающая вас Алевтина».
 — Что бы сие значило? — удивленно спросил Никита у безымянного кота.
 Кот почесал ухо лапой и на кривых ногах утопал на кухню.
 К началу первой читки Никита, разумеется, опоздал. В точности он не брался определить, ненавидел ли его муниципальный транспорт как автолюбителя всегда или невзлюбил именно за последние месяцы. Это в равной степени относилось к метро, автобусам, троллейбусам и трамваям. А такси для Брусникина в сложившихся финансовых обстоятельствах было непозволительной роскошью.
 Общественный транспорт мстил ему разными способами. Иногда магнитная карта размагничивалась, и Никита подолгу доказывал у окошка выдачи проездных, что у него осталось еще на четыре поездки. Иногда, если Брусникин пытался пробраться к театру наземным способом, вставали троллейбусы, как будто у них началась забастовка. В конечном итоге все объяснялось заурядной аварией в проводной системе энергоснабжения. Иногда подземный эшелон, битком набитый задыхающимися пассажирами, застревал в тоннеле на целых полчаса. Никите даже неловко было думать, что из-за него страдает масса безвинного народа, но именно так он и думал.
 Как-то ему посчастливилось ехать в полупустом вагоне. Кожаную сумку не малой стоимости он поставил неподалеку от себя на сиденье. Внутри лежали томик Лермонтова со множеством пронумерованных закладок плюс два сценария Охламонова, который, после истории с вырезанным эпизодом, назло всем продолжал поддерживать с Никитой теплые творческие отношения.
 Читая газету «Советский спорт» с результатами матчей очередного футбольного тура, Брусникин расслабился. А расслабляться Никите никак было нельзя. Ибо частенько ему на ум приходили теперь слова Дрозденко или, может быть, не Дрозденко, но странного попутчика, исчезнувшего прямо на глазах с заднего сиденья «Фольксвагена»: «Прощай и будь теперь начеку».
 Благообразный седой гражданин в очках, сидевший напротив, вел себя до поры смирно, как и остальное немногочисленное население вагона. Тем неожиданнее был для Никиты его поступок. С воплем: «Я вас всех спасу!» — мужчина вдруг вскочил и выкинул кожаную сумку Брусникина в открытую раздвижную форточку.
 Недоразумение, конечно, быстро разрешилось, и вполне интеллигентный пенсионер долго извинялся перед Никитой. Оказывается, он принял его сумку за нарочно оставленный чеченскими террористами взрывной механизм. Что оставалось Никите, как не войти в его положение? Враг уже не однажды использовал этот подлый прием, так что все москвичи обязаны быть начеку. Никита — не был, а пенсионер, спасибо ему и земной поклон от Охламонова, — был.
 Добравшись после внезапного разрыва с Алевтиной в театр, Брусникин пригнулся, будто его голова мешала сидящим в зале смотреть увлекательное представление, и тихо дошел до второго ряда, где разместился весь задействованный в будущей пьесе состав. Сел он рядом с ветераном сцены Петром Евгеньевичем Метеоровым.
 — Вы кто? — Высокий голос режиссера-постановщика настиг его среди гробовой тишины. Герман Романович в гордом одиночестве бродил по сцене.
 — Брусникин. — Встав, Никита раскланялся с окружающими.
 — Сядьте! — распорядился Васюк. — Не надо вставать!
 Никита сел.
 — Впрочем, встаньте! — тут же отменил режиссер свое решение.
 Никита встал.
 — Сколько в вас? — Герман Романович близоруко прищурился.
 — Восемьдесят пять! — по-военному доложил Брусникин, накинув себе пять килограммов лишку.
 — Какой у вас рост? — раздраженно уточнил режиссер интересующие его данные.
 — Метр восемьдесят пять! — Никита и здесь пять сантиметров нарастил.
 Режиссер на планшетке сделал соответствующую запись.
 — В баскетбол будем играть? — шепотом поинтересовался Никита у Метеорова.
 — Не исключено, — кивнул флегматичный ветеран.
 — Перестаньте шептаться у меня за спиной! — вскричал режиссер-постановщик, между тем стоявший лицом к аудитории. — Брусникин!
 — Я! — Никита опять вскочил.
 Коллектив единомышленников отозвался недружным смехом. Происходящее уже напоминало бенефис. Васюк, впрочем, оставался серьезен. Пробежавшись нервно вдоль рампы, он вернулся на исходную позицию.
 — В какие войска призывались? — Режиссер перешел к послужному списку Никиты.
 — В кавалерию! — Брусникин отдал честь и щелкнул каблуками.
 Миша Кумачев зажал рот ладонью.
 — Кого тошнит, могут выйти, — покосившись на него, заметил Васюк и вновь обратил все внимание на Брусникина. — Всадники нам не требуются. Будете играть драгунского капитана.
 — Парадокс, — ухмыльнулся Метеоров. — Близкий друг нашего гения.
 — Но позвольте, Герман Романович… — запротестовал было Никита.
 — Драгунского капитана! — поставил точку Васюк. — Теперь о вас, Петр Евгеньевич. Для доктора Вернера вы, конечно, староваты. Но художественный совет нашего театра видит вас в этой роли. Я — не вижу.
 — А так? — Метеоров, покинув кресло, подошел вплотную к сцене.
 — Да не огорчайся ты, Никита. — Кумачев обернулся к Брусникину и хлопнул его по коленке. — Еще не утро. Как юнкер тебе говорю.
 Спасибо, что Брусникин вообще получил роль в новой постановке, обещавшей стать хитом театрального сезона.
 — Пары сотен не найдется? — воспользовался Никита сочувствием коллеги.
 С двумя бумажками по сто долларов Миша расстался легко. Его отец был хозяином пяти кегельбанов.
 — Не больше? — спросил он при этом.
 — Больше не выпью. — Никита убрал деньги в бумажник.
 Когда-то он сам одалживал деньги своим товарищам. Но когда это было?
 Вечером Никита, накрывшись котом, лежал на диване и перелистывал роман писателя Ремарка «Жизнь взаймы». «Сверхточное название, — вывел для себя Брусникин. — В сущности, оно вмещает в себя гораздо больше, чем простое одалживание денег».
 Даже Брусникин стал догадываться, что жизнь, отпущенная ему кем-то в бессрочный кредит, невозможно погасить как свечку. Не ты зажег, не тебе и гасить. А само понятие «долг» в данном контексте разрастается с каждым прожитым днем. Но укладывается в него не только то, что мы должны еще совершить. Сюда входит и то, что мы не должны совершать ни при каких обстоятельствах. И сюда же входит все, что мы уже совершили, но не способны выправить: ошибки прошлого, сделанные как вольно, так и невольно, зло, причиненное кому-либо как намеренно, так и походя, да и мало ли что еще…
 «Прости нам долги наши, как мы прощаем должникам своим», — бормотал, стоя на коленях у иконы, потомственный казак Федор Афанасьевич Брусникин. Октябренок Никита над дедом тихо посмеивался: дураку ясно — Бога нет.
 Но теперь, с книжкой на диване, он думал иначе. Есть Он или нет, но суть-то молитвы не меняется. Коли не в состоянии мы выплатить свои «долги», то — извините. Просим прощения покорно. Но смеем ли мы уповать на прощение, когда сами не прощаем другим ни нанесенных обид, ни причиненного ущерба, ни обманутых надежд?
 «Все же многое зависит от перевода емких выражений», — отметил Никита, погладив черного домашнего хищника. Знакомый и крайне образованный дублер с английской речи Леша Карпюк поведал Никите следующее. Некий переводчик, плохо зная военную историю янки, назвал в русском издании роман Хемингуэя «За рекой в тени деревьев». Как оно было связано с полковником, вступившим в свою последнюю схватку со старостью и смертью? Да никак. Но зато коренным американцам хорошо известна команда тяжело раненного генерала, которую тот отдал своему отряду во время Гражданской войны: «Реку вброд и рощу взять!»
 — Я перейду эту реку, — прошептал Брусникин, уже засыпая. — И я возьму эту рощу.

 Утерянный след

 Хариус вернулся на Лесную хотя и без Капкана, зато — со сведениями.
 Сосредоточенный, будто фельдмаршал Кутузов перед генеральным отступлением, Глеб Анатольевич Малютин висел над столом, изучая две кокаиновые трассы, проложенные по карте Москвы и Московской области. Первая трасса шла до Рузы, вторая вела к Сычеву.
 — Я от Гали! — сообщил последние новости запыхавшийся Хариус. — Галя, сучара, хвостом крутит! Капкан забашлял его на три штуки родных, а когда я завез его в паб — с концами!
 — Разыскать, — дорожка до Сычева исчезла в ноздре Малюты, — и доложить!
 — Кого? — потерялся Хариус.
 — Обоих.
 — Да Галя когти полирует на Ленинградском! — Хариус быстро смекнул, что его шеф не в том состоянии, когда до него все доходит с полуслова. — Это Капкан с концами отчалился! А Галя последний, кто с ним базарил!
 — Не ори. — Малюта протер вспотевшее лицо носовым платком с монограммой, вышитой бисером. — Дай сообразить.
 «Вот козлы, — расслабленно думал Малюта. — Решили, что я совсем без мозгов. Узнай эта кодла, что у меня день смерти Капкана в „судовом журнале“ вместе с исполнителем указан, то-то бы кипеж подняли. Осталось мне забыть, где общак, — и все. Можно смело на пенсию. И пусть меня Кашпировский от склероза лечит. Хрен я что вспомню. Болен мужчина».
 — Поехали. — Уничтожив трассу до Рузы, Малюта с трудом поднялся на ноги. — За Капкана мне Лорд ответит. Я его свинину заставлю жрать.
 Все выходцы с Кавказа, по убеждению Глеба Анатольевича, исповедовали мусульманство.
 Через полчаса гангстеры прибыли в паб «Лорд Кипанидзе». Прибыли бы и раньше, да Малюта спустился в подвал обстрелять доставленный Лыжником с очередной партией оружия «Вальтер». Пистолет уже месяц хранился в его сейфе без пользы, и, собравшись к Галактиону Давидовичу, Глеб Анатольевич подумал, что вдруг да боевая машинка пригодится.
 — Добрый «Вальтер», — высадив полную обойму в чучело следователя Кузьмичова, усадившего когдато Малюту на «скамью запасных», Глеб Анатольевич обернулся к Хариусу: — Кучно бьет.
 Чучело следователя, пошитое Соломоном и расписанное им же, портретного сходства с Кузьмичом не имело, хотя старый мошенник был художественно образованным специалистом. Чучело больше походило на тещу Соломона, Магду Абрамовну. Потому на груди его, чтобы не возникало путаницы, была выведена печатными буквами надпись: «Кузьмич».
 Освободившись по амнистии, освоившись в условиях стихийного капитализма и войдя в силу, Малюта добился того, чтобы следователя ОБХСС, а затем и столичной прокуратуры Кузьмичова понизили в должности и перевели в районное отделение.
 — Гут арбайтен. — Глеб Анатольевич передал «Вальтер» Хариусу. — Ты немецкий знаешь?
 — Ответ отрицательный. — Пряча оружие в кобуру, Хариус не преминул ввернуть фразу из просмотренного накануне иностранного фильма.
 — Изучить и доложить, — отчеканил шеф, медленно восходя по лестнице.
 — Помилосердствуй, Глеб Анатольевич! — От обиды Хариус непроизвольно перешел на какой-то лакейский стиль причитания. — Или провинился я перед вами, когда вы мне такое унижение доставляете?! Мы, чай, в Германию не собираемся!
 — Собираемся. — Шеф был краток и непреклонен. — Возьмем Капкана и соберемся. Во Франкфурт.
 — Да почто нам Германия эта?!
 — Вперед смотри, малыш, — благодушно продолжил уже в машине диалог со своим телохранителем Глеб Анатольевич. — Бабки обналичим. Приобретем в Альпах недвижимость типа замок Иф через посредническое агентство. Тебя одного беру в светлое будущее. Въезжаешь ты, дурья твоя башка? И чтоб — никому. Ни жене, ни детям, ни Байкеру. На горных лыжах, как швейцарский сыр в масле, кататься научишься. Учиться тебе надо, сынок.
 — Въезжаю! — Польщенный доверием хозяина и обрадованный нарисовавшейся перспективой, Хариус чуть не въехал в бампер притормозивших у светофора «Жигулей».
 Обласканный суровым шефом, он впопыхах совсем забыл, что Капкана давно уж нет и по доверенности, на него оформленной, пусть даже и генеральной, никаких денег со счетов судоходной компании снять не удастся. А коли так, то не светит ему безопасная, уединенная жизнь средь альпийских лугов, как не светит его дочери Люське обучение в престижном учебном заведении германского образца, где значительно реже, чем в России, спаивают и насилуют легкомысленных девушек.
 Галактион Давидович, предприниматель опытный и дальновидный, встретил своего партнера самым радушным образом, то есть — стоя и с распростертыми объятиями. Малюта, впрочем, обниматься с ним не пожелал, а сразу опустился в глубокое кресло с обивкой из свиной, упругой кожи.
 — Какая честь, Глеб Анатольевич! — воскликнул князь, одарив своего слегка каменного гостя широкой улыбкой. — Собственно! Лично! Какая честь для бедного кутаисского вельможи!
 — Какая там в жопу честь! — отмахнулся Малюта. — По существу давай.
 — По существу так по существу, — не стал возражать исполнительный директор.
 Хариус, посетивший заведение ранним утром, уже пробовал взять его на понт и вообще гоношился. Из чего князь сделал соответствующие выводы. Предпоследним делом в его положении было бы отпираться, а последним — напоминать о лавровом венке от грузинского землячества, доставленном персонально Галактионом Давидовичем на похороны Капкана. Малюта крайнего ищет? Молодец. Переходящее знамя ему в руки. А его, Галактиона, прямая перед партнером обязанность оказать в этих поисках всемерное содействие.
 — Я с Капканом встречался по существу, — выложил он Малюте заранее подготовленную «правду». — Когда встречался? Да тогда и встречался, когда его Хариус подвозил. А отсюда он с каким-то чудиком уехал. Вот с него и спрашивай. Кто подтвердит? Да все подтвердят.
 Директор выглянул за дверь и кликнул Стручкова.
 — Сей момент, Галактион Давидович! — Гриша рассчитывал посетителей.
 — Свидетель, — пояснил князь Малюте.
 — А должок? — прищурился Глеб Анатольевич, закуривая.
 Вопрос его был с подвохом. Но подвох застал директора во всеоружии.
 — Два дня обождать просил. — Он пододвинул Малюте бронзовую пепельницу в виде адмирала Нельсона. Собственно пепельницей была треуголка флотоводца, которую тот единственной рукой держал на отлете перевернутой, будто Нельсон просил подаяния. — Все попадают в затруднительные случаи. Капкан оказался не прочь подождать. Но за долгом так и не прибыл, земля ему пухом.
 — Откуда знаешь? — Малюта, пристально глядя в глаза директору, подался вперед.
 — Предполагаю так. Живой — прибыл бы, — хладнокровно ответствовал Галактион Давидович.
 Он отомкнул серебряным ключиком шкатулку слоновой кости, исполнившую в благодарность куплет гимна «Правь, Британия», и рядом с Малютой лег пухлый конверт.
 — Сколько он Капкану задолжал? — накрыв конверт волосатой лапой, Малюта обернулся к телохранителю.
 — Вроде три, — наугад выдал Хариус.
 Малюта пересчитал деньги и убрал конверт в карман.
 — Сходится. Все до копья. — Деньги, как бесспорное доказательство, заставили его признать непричастность исполнительного директора к исчезновению Капкана. — Ладно, Галя. Ты — чистый.
 В конверте лежало пять тысяч долларов.
 — Добрый денечек, Глеб Анатольевич! — подобострастно приветствовал Малюту официант Гриша Стручков с подносом и белоснежной салфеткой на сгибе руки.
 Малюта кивнул ему из заоблачной высоты.
 — Расскажи про поэта, что знаешь. — Князь отвернулся к окну, словно дальнейшее его мало беспокоило. — Тот опасный человек, что с Капканом уехал, еще раз потом сюда показывался. Вроде как Павлика искал. Павла Андреевича, земля ему пухом. А сам — из Кривого Рога.
 — Абсолют! — с готовностью подтвердил Гриша. — Я его еще спустя в камере встретил!
 — Спустя что? — вскинул брови Глеб Анатольевич, не одобрявший однополой любви.
 — Спустя примерно месяц, как он Павла нашего Андреевича выслеживал, шпик, — развернуто пояснил официант. — В районном отделении Крылатского. Теща у меня замуж выходила — на Осеннем бульваре она прописана, — ну и драка там случилась по русскому обычаю. Американцы, Глеб Анатольевич, до усеру не напиваются, извините за резкость. Потому и достигли, подлецы. А так пришлось мне зачинщиком пойти, чтоб не испортить обедню.
 — По существу говори. — Малюта нетерпеливо дернул запястьем и посмотрел на циферблат.
 — Вот я и говорю, — занервничал Гриша. — Его в красном халате на голый торс привели. Но я виду не подал. Кто его знает, мокрушника? Там же лампочка тусклая по уставу. А вдруг у него халат кровью заляпан? Может, это кровь-то Капкана и была, Павла Андреевича нашего?
 После такого дерзкого предположения у Хариуса отвисла челюсть, а Малюта загасил окурок, не попав в треуголку, о маникюрный футлярчик исполнительного директора.
 — Номер отделения, — прохрипел он, вздрогнув.
 Официально теща Стручкова замуж выходила по шестому разу, потому номер отделения милиции Гриша успел выучить наизусть.
 Выхватив мобильный телефон, Глеб Анатольевич пробежался пальцем по кнопочкам.
 — Говорите после звукового сигнала! — услышал он в трубке веселый голос Лыжника.
 — Ты у нас в помощниках депутата числишься? — спросил Малюта.
 — Лидера фракции «Честный передел», — уточнил свое политическое кредо Лыжник. — Владимира Иннокентьевича Раздорова. Мы его избирательную кампанию финансировали.
 — Корка при тебе?
 — Обижаешь! — заржал мастер спорта по биатлону. — Я же, бля, курирую от фракции комитет по борьбе с организованными преступниками! Участие в любой момент может потребоваться! В городе сам знаешь какая обстановка! Криминал во власть, падла, рвется!
 — Записывай. — Мафиози продиктовал подручному номер отделения и приметы Гришиного сокамерника.
 — В халате, значит? — хмыкнул отставной биатлонист. — Ну-ну! Такого придурка они вряд ли скоро забудут! Раскидаю проблемы и через пару дней наведаюсь!
 — Правильно, — согласился Малюта. — Вот прямо сейчас и поезжай. Я у Галактиона ужинаю. Жду информации к десерту: адрес, телефон, место работы, наличие судимостей, родственники в Израиле… Что там еще?
 — Пол, — невпопад брякнул Гриша, прикусив тут же язык.
 — И пол, — уточнил задачу Глеб Анатольевич. — Все, короче, что есть на гада.
 Окончив разговор, совладелец пивной вопросительно посмотрел на Галактиона Давидовича.
 — Окажи честь, — кивнул тот. — Раздели трапезу с прямым потомком. Поросенок молочный, оближешь пальчики. Сам почти готовил.

 Лыжник

 Когда после бурно отмеченного «тридцатника» оперу Шолохову позвонили из РУБОПа и сообщили, что с поличным задержан мужчина, по всем приметам смахивающий на Лыжника, Андрей беспощадно подавил бунт в желудке и помчался на службу.
 Лыжник, задержанный с поличным, давно снился ему по ночам. За бывшим спортсменом, по донесениям информаторов, тянулся целый косяк недоказанных преступлений — от заурядного рэкета до заказного убийства, — совершенных на вверенной Шолохову территории. И хотя задержанный смежниками из ФСБ литовец Букаускас, поставлявший в столицу оружие из стран балтийского бассейна, дал показания, согласно которым преступная группировка некоего Малюты приобрела у него в последний раз четыре ствола — один «Вальтер» и три «ТТ», — прижать Лыжника упорному оперу так и не удалось. Даже когда следствием было установлено, что пистолет, брошенный на месте убийства предпринимателя Чалкина, фигурировал в той самой поставке.
 Вызванный повесткой и допрошенный упорным следователем Иваном Ивановичем Кузьмичовым, Лыжник представил железное, если не титановое алиби: в ночь убийства он пировал среди завсегдатаев паба «Лорд Кипанидзе», что готовы были подтвердить человек пятнадцать, и они это подтвердили.
 А тут эдакая нечаянная радость: изнасилование. «Все! — возликовал Андрей. — Труба Лыжнику! Теперь он сразу начнет колоться! Скорее, он по „мокрому“ пойдет, чем за изнасилование! Главное, чтобы девка свое заявление не забрала, пока ее прессовать не начали!»
 Но, как выяснилось, ликование его было преждевременным. На поверку не только не подтвердилась личность Лыжника, но и сам факт изнасилования оказался грубейшей инсинуацией, поскольку пострадавшая добровольно и с умыслом отдалась именно Шолохову, дабы поднять весь этот шухер. Андрей повязал ее жениха за кражу со взломом, и мстительница долго выпасала опера с целью подвести его под статью. Подобная возможность ей представилась, когда нарезавшийся на собственном дне рождения оперативник, возвращаясь домой по синусоиде, сошел с дистанции, чтобы отлить. Конечно, и мстительница для храбрости хватила лишнего, но в общих чертах ее план был реализован.
 Умница Кузьмичов, надо отдать ему должное, разобрался в ситуации быстро.
 — Изнасилованием согласно статье закона считается половой акт, совершенный при активном сопротивлении жертвы, — сурово обратился он к Андрею, когда Никита Брусникин покинул кабинет. — Шолохов! Гражданка…
 — Самопалова, — подсказала торжествующая истица.
 — Гражданка Самопалова тебе, Шолохов, сопротивление оказывала?
 — Не помню я, Кузьмич, — сник опер. — Убей — не помню.
 — Оказывала! — Мстительница была неумолима. — Еще как оказывала! Два раза туфлей между ног и кулаком тоже! Вы его проверьте на этот предмет!
 — Проверим. Непременно проверим, — заверил ее следователь, открывая «Уголовный кодекс Российской Федерации». — За оказание сопротивления органам при исполнении служебных обязанностей с отягчающими вину обстоятельствами… Шолохов! Отягчающие есть?!
 — Хрен его знает, — Андрей густо покраснел. — У венеролога не проверялся.
 — До семи лет строгого режима, — Кузьмичов издали показал притихшей жертве брошюру.
 На помятом лице гражданки Самопаловой отразилось подобие размышления.
 — А если по любви? — с надеждой спросила она следователя.
 — По любви пятнадцать суток, — подытожил Кузьмич беседу. — За непристойное поведение в общественном месте. Катись отсюда. Повесткой вызову.
 Озадаченная девица подхватила сумочку и шмыгнула за дверь.
 — Вопросы? — Кузьмичов хмуро посмотрел на оперативника.
 — Кому я по уху-то съездил? — Достав пачку «Бонда», Шолохов угостил следователя и угостился сам.
 — Странный малый, — Кузьмич пыхнул сигаретой. — Артист театра «Квадрат», казалось бы. А дней пять назад, как утверждает Войтенко, на него поступил запрос из ОВД города Химки.
 События, поведанные участковым Войтенко, могли произойти разве что с величайшим неудачником всех полушарий. Суть их сводилась к следующему. Чуть менее недели назад гражданин Брусникин был задержан автоинспекторами города Химки после угона поливальной машины в ходе операции «Центрперехват». «Центр» этот «перехват» отчего-то плохо срабатывал при хищениях престижных «иномарок», но на угнанные снегоуборочные и поливальные машины данное обстоятельство не распространялось. Поскольку другие злоумышленники в кабине отсутствовали, автоинспекция ограничилась поимкой Брусникина.
 Здесь надо заметить, что старший лейтенант Войтенко всех подробностей Кузьмичу не рассказал, поскольку сам их не знал, да и знать, в сущности, не мог. А подробности были таковы.
 Настроенный на философский лад, Брусникин вел себя примерно и, в отличие от последнего задержания, даже не пожелал воспользоваться мифическим правом на телефонный звонок. Скорее, он готов был отправиться на каторгу, чем поставить Людмилу в известность о том, что схвачен в городе Химки. В городе Химки проживала ближайшая подруга его жены Маша Сумарокова. Она же — ассистент режиссера Кулагина. Дочь Маши осталась на ночь у бабушки изучать неправильные французские глаголы. А Брусникин, в свою очередь, остался у Маши изучать ее правильные роскошные формы. От нее-то и уехал Брусникин в четыре часа утра на попутке. Похоже, это время для него с известных пор стало критическим. Дневные часы тоже были не лучшими, но если в дневные часы Никиту чаще грабили, то под утро им вплотную занималась милиция.
 — Водитель за сигаретами вышел, — попытался Никита объяснить инспекторам свое присутствие в угнанной машине. — Подобрал меня на углу бульвара, затем притормозил. Сказал, что сигареты кончились.
 — Оно и к лучшему, — морально поддержал его опытный инспектор. — Вдвоем вам групповуха корячится. Это по предварительному сговору. А так ты год от силы получишь. Может, и условным приговором отделаешься. Какой судья попадется.
 — Какой судья попадется, — поделился Никита со своими сокамерниками. — Может, и условным отделаюсь. Вдвоем-то нам групповуха корячится.
 Через сутки Никиту отпустили. Отпустили бы и раньше, да действительный водитель поливальной машины с горя запил. Как оказалось, на момент угона он сам покупал сигареты в дежурном ларьке, потому, к счастью Брусникина, успел запомнить «мерзавца-угонщика» в красной ветровке, но догнать уже не успел.
 Впрочем, и без вышеизложенных подробностей рассказ Войтенко, услышанный им самим от наводившего справки автоинспектора, звучал как милицейский анекдот. Должно быть, и автоинспектор из Химок руководствовался желанием не столько получить у Войтенко дополнительную информацию на Брусникина, сколько поведать еще кому-либо о курьезном происшествии. Надо думать, весь город Химки уже отсмеялся.
 — Да, — заметил Шолохов. — Человек определенно ходит по бритве. В другой раз его арестуют за кражу собственных анализов и впаяют четвертак с конфискацией. Это если хороший судья попадется. А что с Лыжником?
 — Глухо, — помрачнел Кузьмич. — Бабками, адвокатами и депутатами защищен, как аллигатор в террариуме. Весь на виду, а стекло — непробиваемое. Проще Бастилию взять по второму разу. Так что, Андрей, нужна прямая улика.
 — Будет, — убежденно ответил опер. — Будет, Кузьмич, прямая. Я ему стопудовый мешок детонаторов подброшу.
 — Зря. — Следователь вытряхнул пепельницу в корзину для бумаг. — Глупо. Напрасный труд. Лыжник — лицо официальное. У него чуть ли не кабинет в Белом доме по соседству с раздоровским. Такую вонь их либеральная пресса поднимет — лет пять будем отделение проветривать. Прямая улика нужна, Шолохов. Прямая.
 Опер к словам Кузьмича отнесся с пониманием. Да, в принципе, ничего другого ему и не оставалось.
 С тех пор минуло более двух месяцев.
 — Что по Лыжнику? — интересовался Кульмич время от времени.
 — Навоз и ныне там, — мрачно отвечал Шолохов.
 С басней Крылова из школьной программы Андрея связывали не самые приятные воспоминания. Перед выпускным экзаменом по устной литературе Андрей знал две басни: «Обоз» и «Квартет». На экзамене, увидав в билете знакомую фамилию баснописца, Андрей так вдохновился нечаянной удачей, что оба стихотворных произведения в голове его решительно перемешались.
 — Однажды лебедь, рак и щука затеяли сыграть квартет, — бодро взялся декламировать Шолохов.
 — А что у вас по математике, юноша? — бестактно перебил его седовласый педагог.
 — При чем здесь математика? — растерялся Андрей.
 — Видите ли, друг мой. — Педагог снял очки, близоруко прищурился и ославил Шолохова на всю школу. — Я, конечно, могу и обсчитаться, но, по моему глубокому убеждению, лебедь, рак и щука — это как максимум трио.
 Между тем, по математике у Андрея всегда была твердая четверка, и потому он безошибочно складывал «висяки», накопившиеся в его делопроизводстве. Целую кипу их Андрей нес в архив, когда нос к носу столкнулся в коридоре со своим неуязвимым противником.
 — Лыжник! — Скоросшиватели из рук Шолохова посыпались на пол.
 — Где? — Бандит, затормозив, оглянулся.
 Он был не сильно озадачен тем, что Малюта погнал его в знакомый участок. Как ни крути, а именно Лыжник отвечал перед уголовной общественностью за ее связи с правоохранительными органами. Многие участковые были им завербованы и регулярно поставляли информацию из опорных пунктов.
 Лыжник, разумеется, помнил, что в январе его вызывали именно сюда и конкретно по убийству вконец «оборзевшего» Чалкина. Но свою явку Лыжник расценил как чистую формальность. Мало ли кого вызывали по данному убийству? Тем более что фирма Чалкина стояла под крышей Малюты и следователю не составило особого труда вычислить «смотрящего», опираясь на показания сотрудников той же фирмы.
 По убеждению Лыжника, не закрытое, но «дохлое» это дело давно было заперто следователем в шкаф. Распространенная, между прочим, ошибка в среде беспечных уголовников. Очень удивился бы Лыжник, узнай он, что крепыш средних лет в капитанских погонах, обронивший в коридоре пыльные скоросшиватели, лично ведет его разработку. Лыжник удивился бы еще больше, догадайся он, что следователь, вызывавший его по убийству Чалкина, и набитое песком чучело в подвале на Лесной улице — один и тот же персонаж. Но фамилия следователя и красная надпись «Кузьмич», которую он частенько дырявил в подвальном тире, у Лыжника вместе не связались.
 — Черкасский. — В ответ на восклицание милицейского капитана Лыжник помахал у него перед носом депутатской корочкой. — Но к лыжникам я неравнодушен. К лыжницам, вернее. Мы встречались на базе в Терсколе, так?
 — Да, — не стал его разубеждать Шолохов.
 — Или под Мценском?
 — Или под Мценском. Или под Брянском. Или под Мухосранском…
 — Извини, брат, — заторопился Лыжник. — Пора в казенный дом с отчетностью. Я ведь из комиссии по борьбе с организованными преступниками.
 — Иди ты! Двадцать шесть бакинских комиссаров! — обрадовался опер. — И многих уже побороли?!
 — Обижаешь, брат. Азеры у нас не числятся. А остальное — вопрос времени, — Лыжник сверился со своим золотым «Ролексом», — и совместных усилий. Сейчас, главное, жало вырвать.
 — Понимаю, — кивнул Андрей.
 Он уже успел ознакомиться с последними оперативными сводками по городу. Один из активных членов малютинской бригады по кличке Жало вчера ночью был задержан за драку в ресторане «Капитолий». У арестованного было изъято два с половиной грамма героина.
 «Я тебя посажу. — Глядя в удаляющуюся спину убийцы, Шолохов собирал оброненные папки. — Я посажу тебя, Лыжник, обязательно. На всю оставшуюся жизнь».
 Это была эмоциональная мысль Шолохова. Рациональная мысль Шолохова была иного рода: «Вырвать Жало из следственного изолятора — стремление объяснимое. Но за каким дьяволом его к нам-то занесло?» И Андрей рванул в кабинет, покинутый Лыжником.
 Участковый Войтенко, рассматривая у настольной лампы бумажку подозрительно зеленого цвета, поднял голову и спешно убрал бумажку в карман.
 — Зачем он здесь?! — Андрей наклонился к участковому.
 — Да интересовался. — Войтенко чихнул, с отвращением глядя на две кипы документов, зажатые под мышками опера. — Пыли-то! Пыли! Як на шахте угольной!
 — Интересовался — чем?! — опять уронив все свои «висяки», Шолохов ухватил участкового за лацканы.
 — Да Брусникиным, шо в изнасиловании подозрели! Я еще когда Кузьмичу об ем докладывал! Так он в протоколе дежурного Дрозденкой подписался, артист!
 — Где протокол? — в глазах у Андрея потемнело от бешенства.
 — Какой протокол? — вскочил Войтенко.
 — Где протокол?!
 Схлопотав затрещину, Войтенко отлетел к окну.
 — Оказал содействие! — заволновался он, утираясь носовым платком. — Как же?! Депутатов помощник! Оказал, капитан! А ты рукам воли не давай!
 Шолохов опять подошел вплотную к участковому, и тот зажмурился. Тяжелую руку Андрея в районном отделении знали не только бытовые преступники.
 — Самое поганое, что есть на свете, Войтенко, — Андрей взял участкового за подбородок и заглянул в его бегающие глаза, — это, Войтенко, продажный мент.
 — Сам ты!.. — участковый вырвался и обиженно заморгал.
 За Шолоховым хлопнула дверь. К ногам участкового с потолка упал большой участок штукатурки.
 «Что не так с этим парнем? — шагая в архив, размышлял опер. — Что у артиста, рекламирующего масло „Доярское“, может быть общего с урлой? Масло — хорошее. Урла — плохая. Надо бы к нему наведаться на досуге. Авось и за Лыжника зацеплюсь. А Дрозденко в протоколе он, конечно, со страху подписался. Думал, „телега“ в театр уедет. Я тоже в школьные годы чудесные дневник подписывал за отца».
 — Пристегнись, Малюта, — доложил тем временем Лыжник по телефону Глебу Анатольевичу. — Залетный этот из Кривого Рога фамилией Дрозденко в протоколе задержания подписался. Может, родственник либерийского хмыря?! Но паспортные данные там гражданина Брусникина указаны, включая прописку по месту жительства.
 — Где у тебя здесь пристегнуться? — капитально захмелевший Малюта осмотрел подлокотники.
 Поросенок под «Киндзмараули» оказался хорош. Не хуже, чем тутовая, домашняя водка под зелень.
 — Что хочешь, генацвале? — не понял Галактион Давидович.
 — Хариус! — Малюта встал из за стола. — Тачку сюда! Задом подай! Я сзади поеду!
 — Сюда не смогу, Глеб Анатольевич, — поддерживая шефа, возразил телохранитель.
 — Хреново, — пробормотал Малюта. — Пешком придется идти.

 Репетиция

 Надувные шары чулочного цвета, отдаленно смахивавшие на исполинские контрацептивы, шумно елозили по шершавым доскам при малейшем сквозняке.
 — Что это? — Сергей Зачесов осторожно погладил упругую поверхность странной декорации.
 Ветеран сцены Петр Евгеньевич Метеоров, с пистолетной коробкой в руках репетирующий доктора Вернера, недоуменно пожал плечами.
 — Это горы! Горы! — пронзительный голос режиссера-постановщика чуть не обратил Сергея в бегство, но Васюк, взлетев на сцену, успел перехватить его за талию. — Сереженька! Включите воображение! Вы «Демона» читали?!
 Оставив Зачесова, Герман Романович устремился к рампе:
 — «Он сеял зло без наслажденья», понимаете?! Это — альтер-эго поэта! Лейтмотив его творческой судьбы и личной трагедии! «Нигде искусству своему он не встречал сопротивленья»! Ни там! Ни там! — Режиссер поочередно указал на директорскую ложу и на партер. — Вообще нигде! «И зло наскучило ему», Сережа! Наскучило зло, понимаете?!
 Обняв по-отечески Зачесова, Васюк принялся гулять с ним по театральным подмосткам.
 — Его жажда крови была утолена! Вот с этого… запомните, с этого момента он стал обречен, Сергей! Сытый вампир, уснувший в ночной, прохладной пустыне, обречен! Застигнутый первыми лучами восходящего солнца, — здесь подбородок Зачесова был насильственно задран в направлении колосников, — он пробуждается! И ему некуда бежать! Пустыня, Сереженька! Негде спрятаться! Идите сюда!
 Зачесов, увлеченный на авансцену, почувствовал себя голым и беззащитным.
 Он даже прикрылся ладонями, как футболист из стенки при исполнении штрафного удара.
 — Матерый человечище, этот Герман! — с восторгом прошептал, оторвавшись от игры, Миша Кумачев. — Гляди, что творит! Ну чистый вампир наш Серега! Ей-ей, сейчас испарится!
 — Жди, — отозвался Никита, поднимая десятку. — Испарится он еще.
 Не имея возможности продолжить за кулисами расписывание «пульки», Брусникин и Кумачев перешли на игру в «очко». Вечный вопрос — «кому бежать» — так и не был решен.
 Следующей картой Миша сдал Брусникину семерку. «Брать или не брать?» — прикинул Никита. Восемнадцать — неплохо. Но Кумачев на сдаче. С моим везением он точно меньше не наберет. А равное число — в пользу банкующего. Итак, на сцене Герман. По логике должна дама подойти. Все, что старше дамы, — перебор.
 Дама действительно подошла. Это была Дарья Безродная, исполнявшая в пьесе роль княжны Мери.
 — Привет, мальчики! — бодро обратилась она к игрокам. — Ну, что у нас происходит?!
 Миша с Брусникиным переглянулись. Жизнерадостная красавица Дарья была, пожалуй, единственной в «Квадрате» звездой, не обогревшей своим теплом ни одного из ловеласов. Клинья под нее подбивались, ухаживания ею принимались, но далее следовало полное «динамо». Будучи еще студенткой Щукинского училища, Дарья вышла замуж за кандидата филологических наук некоего Александра Угарова. Ни Миша, ни Брусникин его в жизни не видели, да и вообще никто из труппы с ним ни разу не встречался. Муж Дарьи манкировал театром «Квадрат», как и собственно игрой своей юной супруги.
 «Кто бы он ни был, тут я с ним солидарен, — пришел Брусникин к выводу. — Но, верно, он красавец и, верно, умница, ежели эта вертихвостка пренебрегает уроками моего мастерства».
 — У нас день рождения. — Миша выжидающе поглядел на Брусникина.
 — Еще, — сказал Никита и, получив карту, осторожно приоткрыл ее. Вышла дама треф.
 — У обоих в один день? — рассмеялась Дарья.
 — Очко, — Никита предъявил свои карты.
 — Но я родился раньше, — вздохнул Кумачев.
 — Не расстраивайся, — утешил его Брусникин. — Я раньше умру.
 Игра на сцене, между тем, не клеилась. Сергей, сбитый с толку агрессивным интеллектом Васюка, изображал «умирающего вампира».
 — Больше высокомерия! — подавал рекомендации постановщик. — Больше вызова!
 — При чем тут вообще вампир, Герман Романович? — Метеоров попытался прийти на выручку молодому коллеге.
 — «Есть минуты, когда я понимаю Вампира»! — надменно произнес, разворачиваясь к нему, Васюк.
 — Как вы сказали? — Метеоров откинул крышку пистолетного ящика. — Погодите. Я запишу.
 — Это слова Печорина. — Васюк презрительно фыркнул. — Читайте предисловия, Метеоров. Предисловия читайте. Они того стоят. «Если вы верили в существование Мельмонта и вампира, и других — отчего вы не верите в действительность Печорина»?!
 — Я верю! — поспешил убедить его Зачесов.
 «Кто б сомневался, — зло подумал Никита, наблюдая за ходом репетиции. — Ты во все поверишь, лишь бы Герману угодить. А я? Во что теперь я готов поверить? Впору и мне обратиться за помощью к высшим инстанциям. Господи, укрепи меня и направь. Прости мне долги, как я прощаю своим должникам. И не введи меня во искушение, Господи».
 — В образе Печорина… — Васюк благосклонно улыбнулся Зачесову. — Кстати, вам идет это платье… В вашем, Сереженька, образе закодировано демоническое начало автора. И это начало предвосхищает его закономерный конец. Единственно возможную развязку.
 — Пошел за «Аистом». — Предупредив своего секунданта, Кумачев растворился в темноте.
 — Сегодня ночью я много думал… — Заложив руки за спину, Васюк опять забегал по сцене.
 — Надо же, — иронически отозвался Никита. — Экое совпадение.
 — А я сегодня ночью с Угаровым… — начала Дарья, подводя помадой губы.
 — Молчи, — прервал ее тут же Брусникин. — Когда играют трубы, нежные скрипки молчат.
 — Ведь кто таков этот Грушницкий? — Васюк бросил рассеянный взгляд в направлении кулис. — Грушницкий, по сути, не кто другой, как подлец Мартынов. Убийца гения. Где он?
 — В туалете. — Никита, чиркнув спичкой, закурил. — У него свидание.
 — Сколько раз я просил не курить в храме?! — вскричал, моментально багровея, Васюк.
 Брусникин поспешно разогнал перед собой дым и загасил, плюнув на палец, окурок.
 — Безродная! — заметил новую жертву Герман Романович. — Почему вы до сих пор не одеты?!
 — Как это я не одета? — Дарья ошеломленно посмотрела сперва на Брусникина, затем — на себя.
 — Где ваши розовые фестоны? Где парик? Вы что — в магазине?
 Княжна Мери в джинсах и соблазнительной блузке с широким декольте, не ожидая продолжения, отправилась переодеваться.
 — Ну хорошо. — Режиссер вернулся к своим полночным размышлениям. — Так вот… Вы можете себе представить, что солнце не взошло над пустыней? Или что подлец Мартынов промахнулся?
 — Я, Герман Романович, конечно, — забормотал Сергей. — Само собой такое вообще…
 — И правильно! — похвалил его Васюк. — Это — абсурд! Мало того — это противоречит здравому смыслу!
 «Я сам еще недавно упивался такими сентенциями!» — хмыкнул Брусникин.
 — Ведь кто такой Мартынов?
 — Согласно официальной версии… — снова попробовал вмешаться Метеоров, но был беспощадно перебит.
 — Так же, как и Грушницкий, он всего лишь слепое орудие в руках Провидения! — Васюк наградил ветерана свирепым взглядом. — Перестаньте жевать, Метеоров! Старый артист, а черт знает что! Вы можете представить, что Провидение промахнулось?
 — Не можем! — убежденно и твердо ответил Сергей за весь коллектив.
 — Поэтому в сцене дуэли, — продолжил Васюк, — в сцене, точнее, перед дуэлью вы должны… Словом, вот новый текст финала.
 Он быстро сбежал со сцены по ступенькам и вернулся, шурша исписанными от руки листами.
 — Но Герман Романович… — Вчитываясь в режиссерскую трактовку, Зачесов обомлел. — Ведь у Лермонтова…
 — Так! Все! Репетируем! — Васюк уже занял свое кресло душеприказчика. — Хватит прохлаждаться! Доктор! Прошу вас! Обедать будем в антракте!
 Метеоров стряхнул с сюртука крошки доеденного бутерброда и убрал оберточную бумагу в пистолетный футляр.
 — Написали ль вы завещание? — отирая губы, начал он свою роль с прерванного места.
 — И да, и… нет?! — удивленный Печорин, скорее, адресовал свою реплику режиссеру.
 — То есть?! — поперхнувшись, доктор Вернер глянул на него поверх очков.
 — Я оставил в комнате свой дневник, — отрывисто и нервно прочитал с листа Печорин. — Там — все. Поступите с ним как желаете.
 Доктор, в отличие от Максим Максимыча из повести «Тамань», еще не зная, что ему делать с дневником Печорина, призадумался.
 «Буду говорить свой текст, — решил Метеоров-Вернер, — а с Васюком пусть разбирается театральная общественность».
 — Неужели у вас не осталось друзей, которым вы хотели бы послать свое последнее прости?
 Печорин покосился на драгунского капитана. Лицо того осталось безучастным.
 «Я тебя простил, старик, — подумал Никита. — Но не надейся, что я брошусь к тебе в объятия. Чтоб секундант Грушницкого обнимался с Печориным? Такое даже Васюка способно шокировать».
 — Я не опоздал? — Рядом с Никитой объявился Кумачев. Под мышкой у него был подозрительный сверток, а в руке — еще более подозрительный стакан.
 — Как раз вовремя, — заметил без энтузиазма Брусникин. — Ты стрелять умеешь?
 — А в чем интрига?
 — Поздравляю, Мишель. — Никита хлопнул его по плечу. — Наконец-то у тебя появился шанс ухлопать этого пидора Зачесова.
 — Сереженька! Больше величия! — докатился до них возглас постановщика.
 — Понял, Герман Романович! — Печорин выкатил грудь колесом и двинулся на Метеорова. — Посмотрите, доктор! Видите ли вы на скале справа чернеют две фигуры? Это наши враги!
 — Вот оно как? — старый артист, сделав ладонь козырьком, глянул вдаль.
 — Чернеют! — режиссер вскочил с кресла. — Черне-ют! А вы что делаете?
 Никита с Кумачевым замялись.
 — А что мы делаем, Герман Романович? — убирая на всякий случай за спину стакан, поинтересовался Миша.
 — Под софитами стоите! — Васюк замахал руками. — Уйдите! В тень уйдите! Зритель должен верить в происходящее!
 Грушницкий с драгунским капитаном послушно отступили в тень.
 — На сегодня все свободны! — Васюк, сверх меры утомленный приливами вдохновения, повалился в кресло. — Следующая репетиция завтра в девятнадцать! Эра!
 Его ассистентка Эра, читавшая во втором ряду журнал, вспорхнула, точно пчелка с клевера.
 — Шаманскую ко мне! — распорядился постановщик.
 — Я не опоздала? — Княжна Мери, шурша накрахмаленными юбками, во всей красе появилась рядом с приятелями, разливавшими коньяк за тяжелым бархатным занавесом.
 — Смотря куда. — Миша протянул ей стакан.
 — А это что у вас? — Даря понюхала темную жидкость.
 — Нарзан, — заверил ее Кумачев. — Согласно повести все дамы встречаются у минерального первоисточника. Роль помнишь?
 — Да. — Безродная выпила сомнительный «нарзан» и задохнулась.
 Никита, хлопнув ее по спине, зашипел от боли.
 — Это заговор, — сказал он мрачно, глядя на каплю крови, проступившую между линиями жизни и любви.
 — Это булавка, — возразила Дарья. — У Зойки Шаманской все на соплях держится. Еще и панталоны.
 — Можно полюбопытствовать? — Кумачев взялся за расшитый фиолетовыми ромашками подол.
 — Обойдешься, — оттолкнула его княжна.
 Никита выглянул в зал.
 — Зритель должен верить в происходящее! — выговаривал Зое постановщик.
 Та бурно протестовала, но аргументы ее Никите были не слышны. Кончилось тем, что Зоя Шаманская ударилась в слезы.
 — За мои капитанские подштанники, — произнес Брусникин тост. — И за ваши, княжна, панталоны.
 — Так и быть, — захмелевшая Дарья, повернувшись тылом, вздернула юбку.
 — Браво! — пришел в восхищение Миша.
 — Я тебе этого не покупал, — раздался незнакомый голос.
 По чугунной лесенке, ведущей из театральных подвалов на сцену, поднимался широкоплечий худощавый мужчина средних лет и вышесреднего роста. В его серых веселых глазах отразилось нарочитое недоумение.
 — У нас именины! — Дарья бросилась ему на шею. Брусникин догадался, что перед ними Дарьин муж Угаров, соизволивший наконец осчастливить театр «Квадрат» своим посещением.
 — У нас у всех? — Филолог с фигурой хищника окинул компанию ироническим взглядом.
 — У него, — Миша кивнул на Брусникина.
 — У меня. — Брусникин протянул стакан элегантному господину.
 «Давно пора что-нибудь отпраздновать, — принял решение Никита. — Почему бы и нет?»
 — Вернее, у моего персидского кота, — уточнил он, впрочем.
 — Назови его Кит, — посоветовала Дарья. — Нашего спаниеля так звать.
 — Почему? — заинтересовался Миша.
 — Иногда он выбрасывается на берег, — объяснил незнакомец, выпив предложенный коньяк.
 — Это мой муж Александр, — представила его Дарья товарищам по цеху.
 — Это моя жена Дарья, — усмехнулся филолог. — Надеюсь, на сегодня представление закончено.
 Но его надеждам не суждено было оправдаться. За кулисы ворвалась растрепанная и негодующая Зоя Шаманская.
 — Валерьянка есть?!
 Миша без лишних разговоров опорожнил остатки «Белого аиста» в емкость.
 — Свинья! — Зоя одним духом выпила коньяк и всхлипнула. — Я в эти костюмы вложила уйму таланта, а он, видишь ли, думал сегодня ночью! Теперь требует, чтобы Печорин с Грушницким были обмундированы, как современные офицеры, поправляющиеся в Пятигорске после ранений, заработанных на чеченской войне. Ну нормальный он после этого?
 — Нормальный, — уверенно отозвался Кумачев. — Зритель обязан верить в происходящее. Хамство, что герой нашего времени топчется на сцене в малиновых рейтузах.
 — Ах! — вскричала Зоя, метнувшись к Брусникину. — Так это ты его надоумил?! Вот дура-то! Как я сразу не догадалась!
 Никита, уверенный в том, что разъяренной женщине возражать глупо и опасно, промолчал, но за него моментально вступился подошедший Метеоров.
 — Зоя, ты успокойся, Бога ради. — Петр Евгеньевич занял позицию между Шаманской и Брусникиным. — Никиту Васюк терпеть не может. Он не прислушался бы к нему, даже если бы Никита посоветовал ему для достоверности использовать на дуэли боевые пистолеты. Как доктор тебе говорю.
 — Ну, почему?! — Зоя, разрыдавшись, пала Метеорову на грудь. — Почему он не спит по ночам?! Выпишите ему снотворное, Петр Евгеньевич!
 — Так. — Миша взялся разрядить обстановку. — Предлагаю закупить еще «Аиста», построиться клином и лететь к Никите в Крылатское. Именины чем-то выгодно отличаются от поминок.
 — Петь нельзя, — подсказала Дарья.
 Аргумент был серьезный, и возражений на него от коллектива не последовало.

 С миру по нитке

 — Я его Капкану сразу мочить советовал, — развалившись в машине, запаркованной напротив подъезда, в котором проживал Брусникин, Хариус делился переживаниями со своим напарником Байкером. — Теперь круг замкнулся. Капкан в урне остывает. Актер этот, как возьмем его, такого Малюте наплетет, что здравствуй и прощай.
 — Если мы его возьмем, — усмехнулся Байкер. — Брать лучше у подъезда.
 — А еще лучше — не брать, — предложил вкрадчиво Хариус. — Допустим, актеры живыми не сдаются. И концы в воду, а?
 — Зачем?
 — Откуда я знаю?! У Малюты в башке винегрет! Теперь он уверен, что Капкан с Дрозденко его подставили! Хотят все бабки на двоих распилить! И общак тоже Капкан заныкал! А увидит он этого артиста, так у него вообще крыша слетит! Я и сам бы его от Дрозденко в упор не отличил!
 Пока Байкер следил за подъездом, а Хариус — за ходом собственных рассуждений, слева по борту притормозил автомобиль «Ока». В дверцу со стороны Хариуса требовательно постучали. Телохранитель Малюты вздрогнул от неожиданности.
 — Это моя стоянка! — сварливо заявил, наклонившись к приспущенному окну, тщедушный очкарик в шляпе с лихо заломленными полями.
 — Ты что, ковбой? По рогам захотел? — Хариус, и без того не находивший себе места, опустил стекло до основания, и шляпа очкарика улетела в кусты.
 — Прикинь теперь, — Хариус покосился на профиль товарища. — Свая из Дрозденко подпирает кегельбан в Опалихе. Жало, с которым я его укатывал, в крытке парится. Капкана я сам на небо отправил. Кто Малюте напомнит, как все было? По-любому я крайним иду. Мочить надо артиста.
 Нервный хозяин стоянки, разыскав шляпу в кустах, опять вернулся к машине гангстеров. И снова отправился искать шляпу в кустах.
 — Ну же, Байкер! — Хариус в сердцах саданул кулаком по рулевому колесу. — Он Брусникина этого в глаза не видел! Мы ему, считай, воскрешенного Дрозденко привезем!
 — Сию минуту очистите стоянку! — Настырный обладатель шляпы снова заглянул в салон «БМВ».
 — Ты что?! Бумеранг, твою мать?! — взвился Хариус, и шляпа «запорожского ковбоя» улетела так далеко, как только можно было забросить в палисадник этот легкий предмет.
 — Ты же знаешь! Под пыткой актер Глебу и скажет: типа, Капкан с моей помощью всю махинацию провернул! Я сам бы сознался, если б из меня ремни для часов стали шить, как тюремные тапочки! У Малюты старый заскок: часовые ремешки из Капкана с Дрозденко понаделать! Чтоб все партнеры его, когда на котлы будут смотреть, вспоминали, с кем бизнес ведут! — Хариус размял сигарету, но прикурить ее не успел.
 На этот раз обиженный мужчина вернулся не только в шляпе, но и с монтировкой.
 — Сейчас я вам стекла выбью, хулиганье! — предостерег он бандитов.
 Лучше бы не предостерегал. Глядишь, и народ на шум сбежался бы.
 Через минуту он, связанный по рукам и ногам буксировочным тросом, лежал в багажнике «БМВ». Во рту мужчины оказалась его собственная шляпа. Для надежности Хариус придавил его запаской.
 — Расслабься, — Байкер кивнул на тротуар, ведущий от станции метро. По нему к подъезду направлялась шумная компания из шести человек, среди которых был и горячо обсуждаемый Брусникин. — Пока что мы его ни живым, ни мертвым не возьмем.
 — Идеи есть? — Без особой надежды Хариус повернулся к товарищу.
 Байкер показал ему предпоследнюю страницу газеты бесплатных объявлений. Среди них было обведенное фломастером: «Целитель и медиум А. Савская. Лечу неизлечимые болезни. Приворот. Снятие порчи. Беседы с духами усопших. Предсказание будущего». Далее следовали набранные петитом адрес и телефонный номер.
 — Свое будущее я тебе уже предсказал, — изрек Хариус, ознакомившись.
 — Ты на адрес лучше посмотри!
 — Ну?!
 — Антилопа гну! Квартира нашего клиента — сто тридцать вторая, сечешь?! Та же лестничная площадка, дятел!
 — Ну?! — Хариус ждал от товарища дальнейших разъяснений, но тот уже набирал по мобильному телефону номер медиума.
 — Алло! — Беседовать с женщинами Байкер умел и любил. — А. Савская? Добрый вечер. Клиентов принимаете? Не сегодня? Очень рад это слышать. Вам коллега звонит за консультацией. Не бесплатной, разумеется. У моего очень-очень богатого конфидента сложнейший случай. Депрессия на почве невосполнимой утраты… Нет-нет, ну что вы! Поднимать из гроба по принципу «Встань, Лазарь!» не прошу. В подъеме нуждается лишь его детородный орган. И вы, как величина, способная на расстоянии… Нет, аванс плачу сразу. Понимаю, что в нашей профессии бывают неудачи. Двести долларов. А в случае успеха считайте себя женщиной, обеспеченной до второго нашествия. Собственно, я уже у подъезда. Клиент, как вы понимаете, не ждет. Вернее, ждет, но с большим нетерпением.
 Хариус слушал своего друга, будто зачарованный.
 — Так. — Окончив деловой разговор, Байкер открыл дверцу «БМВ». — Мой наблюдательный пункт меняется. Через пару часов мы будем знать про актера такое, что он сам про себя не знает. Связь — мобильная. Если гулянка затянется до утра, в четыре Шустрый тебя подменит. Буэнос ночес, амиго.
 — А с этим что? — Хариус кивнул назад.
 — «Сперва — дело, пустяки — потом», как говаривал персонаж детской книжки «Гек Фин и его команда». — Байкер, не оглядываясь, направился в гости к целительнице.
 Часа через полтора у подъезда остановилось такси, из которого вышел убеленный сединами мужчина. Забросив за плечо брезентовую сумку, он скрылся в доме. Еще через час у здания притормозил патрульный «луноход». Хариус было напрягся, но неприятельское средство передвижения покинул только один желающий, да и тот — в штатском. Зато в руках он держал приличных размеров сверток.
 — Жизнь кипит, как в доме престарелых, — пробормотал Хариус, провожая его взглядом до подъезда. — Не иначе, большой праздник у господина Брусникина.
 Хариус нервничал. Гнев и милость Малюты были подобны флюгеру, вращавшемуся вокруг его настроения. А Глеб Анатольевич ждал от своего телохранителя новостей.
 «Из распахнутых окон квартиры наблюдаемого объекта доносятся песни эстрадного и военного репертуара!» — представив такой свой доклад, Хариус поежился.
 В четыре часа на «Лендровере» лихо подкатил Шустрый. Директор Шустрый обожал машины крепкого сложения.
 — Байкер в квартире напротив, — коротко сдал вахту утомленный бесплодными ожиданиями Хариус. — Объект в компании ханку трескает. Пока только наблюдаем.
 Тут, к их обоюдному удивлению, из подъезда вышел человек в мундире капитана милиции.
 До этого момента события на именинах у кота развивались вполне мирно.
 Пожилой человек, прибывший на такси, был встречен в прихожей шумными приветствиями актерской братии. Патриарха отечественного кинематографа Матвея Николаевича Буслаева знали все, за исключением, пожалуй, Дарьиного мужа. Но этот пробел в познаниях Угарова был моментально ликвидирован вместе со штрафной, поднесенной оператору хозяином дома.
 Матвея Николаевича, уважавшего принципы взаимовыручки, подняли среди ночи из-за вконец расклеившейся Зои Шаманской. Буслаев, флотский ветеран Великой Отечественной, громил фашистов на торпедном катере. Потому привезенный им парадный мундир с медалью «За отвагу» и орденской колодкой хоть и больше соответствовал режиссерскому замыслу, но сразу вызвал ряд вопросов.
 — Моря-то нет в Чечне, — выразил сомнение Петр Евгеньевич. — И откуда в Пятигорске раненый мичман взялся? Как, по-вашему, господа печоринцы?
 — Реки есть, — убежденно сказал Кумачев. — Никита, как тебе вместо драгунского мундира?
 — Вполне. — Поглаживая кота, Брусникин внимательно рассмотрел героический «прикид». — Хотя лучше арендовать всю амуницию на студии Горького. Там даже в танкиста дивизии «Мертвая голова» нарядиться можно.
 — Хрен ты у Штейна на аренду деньги получишь, — убежденно возразил Миша. — В этой политике они с Лохновичем солидарны. Два сапога — партия.
 — Шить не стану, — Шаманская опрокинула рюмку. — Пусть увольняют к чертям!
 — Ты лучше внутрь, чем на пол, опрокидывай, — посоветовал ей Кумачев. — Водки много не бывает. А морскую форму я надену. Юнкер, произведенный в мичманы, выглядит убедительней, чем драгун в тельняшке.
 — Все равно еще два комплекта требуются. — Никита посадил кота в пустой стеклянный аквариум и стал перелистывать записную книжку.
 — У тебя же, Саня, остались беретка и мундир из Афганистана! — встрепенулась задремавшая княжна Мери.
 — Жертвую, — не стал возражать ее муж. — Искусство всегда чего-нибудь требует.
 — Шикарно, — потирая руки, обрадовался Миша. — Печорин у нас обморди… Как оно говорится?
 — Печорин одет, — пришел ему на выручку доктор. — Что с капитаном?
 — Есть у меня капитан. — Брусникин отыскал в книге номер милицейского отделения. — Сейчас я его достану. Он мне в ухо дал незаслуженно.
 Выяснив у дежурного по отделению домашний телефон Шолохова, Никита беззастенчиво разбудил Андрея во втором часу ночи. Фамилию своего обидчика он запомнил на опознании, а дежурному шепотом объяснил — телефон капитана ему срочно требуется потому, что он информатор и у него срочная наколка на «лыжника».
 «Судя по инциденту в кабинете следователя, этот Шолохов за каким-то „лыжником“ и тремя стволами охотится, — прикинул Брусникин. — Браконьер, наверное. Зимой на лыжах тройку елок спилил к Рождеству, а шуму-то! Но если рядом с дачей министра МВД — понять можно».
 — Шолохов слушает, — пробормотал в трубку с трудом уснувший Андрей.
 — Брусникин говорит! — заорал изрядно пьяный Никита. — Ты еще мне по уху съездил впустую!
 — Артист? Слушай, давай завтра все обсудим.
 — Завтра поздно будет! — не дал ему повесить трубку Брусникин. — Завтра Зойку из театра выгонят! Наша служба и опасна и трудна!
 — От меня-то что надо?! — удивился Андрей.
 — Как что?! — в свою очередь удивился Брусникин, после двух «Белых аистов» и «Гжельской» полагавший, что весь город обязан быть в курсе их театральных проблем. — Ты капитан или ты не капитан?! Мундир нам срочно требуется для репетиции!
 — Вы теперь по ночам репетируете? — хмыкнул Андрей. — Ладно. Диктуй адрес. Есть у меня один запасной комплект.
 Шолохова учили взаимовыручке. К тому же Андрею любопытно было накоротке познакомиться с образом жизни артистов. В частности, упомянутой Зойки. Имелся у него и другой интерес: в неофициальной обстановке побеседовать с подгулявшим Брусникиным на предмет его и Лыжника отношений.
 Таким образом, вызванная им из участка патрульная машина доставила Андрея к Никитиному подъезду. Правда, мундир его оказался Брусникину коротковат, но все же выглядел уместней, чем китель мичмана.
 Так или иначе, затруднения художника по костюмам Зои Шаманской были к вящему удовольствию разрешены.
 — Споемте, друзья! — предложила Дарья, обладавшая счастливой способностью трезветь к середине загула и запускать празднество на новую орбиту. — Ведь завтра в поход!
 Совместный мужской и женский хор грянул за раздвинутым столом.
 — А соседи негодуют? — проявил чисто профессиональный интерес Шолохов, когда одна песня была исполнена, а вторая отбиралась в пылу жаркой дискуссии.
 — Не негодуют, — уверил его Брусникин. — Негодовали было. Но справились с собой. Особенно те, что снизу. Я их кипятком залил, между нами.
 — Суров ты. — Опер посмотрел на Никиту с уважением. — Зря я тебя в ухо ударил. Можешь дать сдачи?
 Брусникин полез в карман за мелочью, но тут зазвучала следующая песня, и Никита с Шолоховым влились в общий ансамбль.
 — Ты чего не поешь? — толкнула мужа локтем Дарья.
 — Здесь птицы не поют, — лениво отозвался Угаров.
 — Вы птица? — придвинулась к нему с другой стороны Зоя Шаманская.
 — Только по восточному календарю. — Угаров сразу встал и, закурив, облокотился на подоконник.
 — Ты, Зойка, к моему мужу не лезь, — предупредила княжна художника по костюмам.
 — Нужен он мне, — Шаманская критически оглядела собравшихся мужчин и пересела к Андрею. — К вам-то лезть можно?
 — Лезьте, — великодушно согласился Андрей.
 Вскоре парочка удалилась из гостиной.
 — А ведь это вас пасут, молодой человек. — Муж Дарьи оглянулся на Брусникина.
 Никита, извлекавший из аквариума возмущенного кота, уронил его обратно.
 — Где? — Он устремился к открытому окну. Наблюдательный филолог успел перехватить его у занавески, чтобы хозяин квартиры не засветился.
 Угаров кивнул на две машины, запаркованные внизу напротив подъезда. Водитель одной из них как раз что-то пояснял водителю второй, показывая на Никитино окно. Как ни был пьян Брусникин, он узнал громилу, проводившего на студии Горького кастинг вместе с исчезнувшим Павлом Андреевичем.
 — Меня, — прошептал Никита.
 Угаров пристально посмотрел на него и, не говоря более ни слова, накинул на плечи китель капитана милиции.
 — Ты куда? — сразу насторожилась Дарья.
 — Мусор выбросить, — успокоил ее филолог.
 Никто из прочих гостей этой сцены не заметил, помимо, разве, оператора.
 Через пять минут с улицы донеслись приглушенные возгласы. Все бросились к окну, сбоку от которого так и стоял, замерев, Никита.
 Он единственный стал свидетелем уличного происшествия.
 Неспешно подойдя к Хариусу, муж Дарьи прикурил у него и обменялся парой короткий фраз. Все, что последовало затем, явилось для Брусникина полной неожиданностью. А последовала серия ударов, нанесенных филологом. Оба водителя рухнули, как спиленные деревья.
 Финал представления наблюдали все приглашенные, кроме самого именинника, бороздившего когтями стекла аквариума. Да еще Шолохов с Шаманской, нашедшие друг друга в соседней комнате, пропустили увлекательное зрелище.
 Угаров, обыскав карманы пострадавших, взял себе только наручники, да и то ненадолго. Блеснувшие в утренних сумерках браслеты он продел между бампером и решеткой мощного «внедорожника», после чего приковал обоих наблюдателей одной, что называется, цепью.
 — Сашка! — крикнула Безродная, рискованно свесившись из окна. — Сейчас же — домой!
 — Кто бы мог подумать? А ведь мы с ним творчество акмеистов обсуждали! — искренне удивился Петр Евгеньевич. — Никита! Ты что-нибудь понимаешь?
 Брусникин отрицательно мотнул подбородком и, очнувшись, бросился на поиски Шолохова.
 — Капитан! Подъем! — заорал он, включая свет.
 — Как?! Опять подъем?! — Обнаженный Шолохов кубарем скатился с кровати.
 — Ты, Брусникин, решительно поставил себе целью испортить мою личную жизнь?! — Зоя, прикрыв одеялом высокую грудь, злобно уставилась на Никиту.
 — Там на улице что-то происходит! — не обращая на нее внимания, выпалил Брусникин.
 Вслед за ним Андрей подбежал к окну.
 Действительно, на улице происходило нечто странное. Фигура в белом шелковом халате с наброшенным на голову капюшоном склонилась над узниками. Крупного телосложения граждане матерились. Продолжая материться, они, освобожденные от собственных наручников, запрыгнули в две иномарки, после чего стремительно унеслись в неизвестном направлении. Окутанная же тайной и шелками фигура скрылась под козырьком подъезда.
 — Кук-лук-склан, — по слогам прокомментировал Миша, с интересом наблюдавший за развитием событий. — Черных они уже освободили. Теперь белых освобождают.
 Кот Брусникина отчаянно мяукнул в аквариуме, давая понять, что черных, может, и освободили, но явно не всех.
 — А я вообще ни хрена не понимаю, — задумчиво признался Шолохов.
 — Угаров! — Дарья, все еще висевшая на карнизе, продолжала будить соседей. — Сашка, подлец! Домой немедленно!
 Раздвинув столпившихся у окна гостей, Угаров осторожно снял ее с подоконника.
 — Изумительный факт, — обратил он внимание присутствующих на пустую улицу. — Ловкость, уму непостижимая. Но третьего я там не заметил.
 — Алевтина, — мрачно пояснил Брусникин. — Маг и разбойник. Напротив живет. Она в этом одеянии с духами беседует.
 Актриса Безродная, хватая легкими воздух, буравила мужа свирепым взглядом.
 — Тогда ясно, — кивнул филолог. — Пока я на лестнице изучал вашу наскальную живопись, она успела спуститься в лифте. Надо было мобильники им передавить. Но вот относительно духов я сомневаюсь. «Духи», доложу я вам, иначе выглядят. И беседовать с ними только автомат Калашникова способен без переводчика.
 Андрей, сообразивший, что следствие ведется без него, и задетый этим обстоятельством за живое, перехватил инициативу.
 — Господин Брусникин, — обратился он сурово к Никите. — Я требую удовлетворения.
 — Это я требую удовлетворения! — донесся из соседней комнаты возглас Шаманской.
 Все еще сильно пьяный хозяин, до крайности перепуганный и огорченный появлением Хариуса у собственного подъезда, ударил Андрея по уху.
 — Вы должны меня охранять! — вскричал с пафосом. — Вы нас всех должны охранять! Мы налоги платим и репетируем, пока вы за новогодними спекулянтами гоняетесь!
 — Ладно. — Потирая ухо, опер подошел к столу и выпил рюмку водки. — Когда за вами бандиты слежку установили? Зачем Лыжнику понадобилось ваше досье?
 — Какому Лыжнику?! — Никита сел на табурет и обхватил руками голову. — Капкан исчез! А морда эта, что внизу была, кастинг вместе с ним проводила на студии Горького три месяца назад, пропади оно все пропадом!
 «Капкан! — быстро сообразил Шолохов. — Капканов Анатолий Андреевич. Ближайший помощник известного криминального авторитета Малютина. Сгорел на работе. По неофициальной версии, пал жертвой разборок внутри собственной бригады. Уже теплее. Лыжник в той же стае бегает под флажками».
 Тут и Дарью наконец прорвало.
 — Ты что, оглох?! Немедленно домой! — Вскинув руку, она указала филологу на дверь.
 — Прошу покорно извинения, господа офицеры. — Угаров бросил на стол перед Андреем ключи от наручников и высадил из аквариума на пол совсем уже отчаявшегося именинника. — Жена дома ждет. Вы уж сами тут как-нибудь.
 Простившись с подавленными и смущенными гостями, чета Угаров-Безродная покинула квартиру.
 — Так. — Андрей для пущей сосредоточенности взъерошил на голове короткие волосы. — Сколько у нас водки осталось?
 — Шесть с половиной, — с готовностью доложил мичман Кумачев.
 — А сколько времени?
 — Следующая репетиция в девятнадцать. — Петр Евгеньевич принялся открывать банку с ветчиной.
 — Матвей Николаевич, вы не торопитесь?
 Опер и оператор встретились взглядами.
 — Напротив. — Холостой Буслаев демонстративно расположился в углу стола. — Я не покину этот вертеп до выяснения истины.
 — От меня вы тоже просто так не отделаетесь. — Из будуара в халате Брусникина вышла Зоя Шаманская. — Тем более что костюмы я приготовила.
 — Хорошо. — Андрей сел во главе собрания. — Тогда, Никита, выкладывай все по порядку и в подробностях. Ваше слово, гражданин маузер.

 Близнецы

 — Вот такие бывают случаи, Аленька. — Лежа на кровати под балдахином, расшитым зодиакальными созвездиями, Байкер почесал свою волосатую грудь. — Кто другой рассказал бы, ни за что не поверил бы.
 Алевтина вошла в покои с подносом, на котором были расставлены розетки, полные сухофруктов, и фарфоровый китайский чайник. Зеленый чай по утрам она подавала обязательно.
 Долго пила она его в одиночестве. А теперь снова было кому подавать. Счастье, простое женское счастье, в котором нуждаются даже маги, переполняло ее до краев.
 Байкеру тоже пришелся по душе ритуал чаепития.
 — Чудный чай, — похвалил он Алевтину, шумно прихлебывая из чашечки. — «Бостонское чаепитие в Мытищах». Не видели такое произведение?
 — Удивительно, как во многое вы посвящены, Франц Карлович, — зарделась целительница. — Мой гуру, Сторож Восточного Столба Марк Собакин, был бы от вас в восторге.
 — Сторож столба Собакин может задрать лапу и помочиться, — заметил Байкер, набивая рот черносливом. — Во всей поднебесной осталось две тайны, до конца еще мною не изученные, — формула красной ртути и вещь в себе.
 — А философский камень? — Травница затаила дыхание.
 — Расколол. — Байкер взялся за варенье из облепихи. — Мой прадед, алхимик четвертой гильдии Штуцер, выплавил этот камень буквально за сутки до кончины. Так гласят свитки.
 — Не может быть! — ахнула травница.
 — Пришлось расколоть, — сознался потомок алхимика. — Нас четыре брата в семье. Каждому в равных долях талисман достался.
 Байкер предъявил Алевтине перстень на безымянном пальце с рубином, оправленным в золото.
 — И вообще, — добавил он назидательно, — среди млечного нашего пути существуют две вещи, каких не может быть. Не может быть, чтобы мы с тобой встретились случайно, и не может быть, чтоб зараза Малюта позабыл, где общак.
 Алевтина с трепетом дотронулась до камня и перевела взгляд на татуировку, венчавшую обнаженное плечо возлюбленного наподобие эполета.
 — Число зверя? — прошептала вдова, задохнувшись от восторга.
 Лиловую шестерку червей, выколотую довольно искусно, дополняла роза, более похожая на тюльпан.
 — У нас в основном славяне, — возразил Байкер. — Звери держат вещевые рынки, туристический бизнес и гостиницы.
 — А братики ваши нынче где?
 — Пали в борьбе роковой. Один остался. У Шивы смотрящий.
 — У самого бога Шивы?
 — В каком-то смысле, — согласился Байкер. — Шива — авторитет серьезный. Но, между нами, горшков не обжигает. Хотя многим поганку завернул. Четыре покушения на него уже было.
 — Что вы говорите?! — заволновалась травница. — А Марк Собакин утверждает, что он — бессмертный.
 — Собакин твой лох, — поморщился обладатель философского камня. — Есть другой авторитет — по кличке Кащей, из «тамбовских». Вот он реально бессмертный. Шесть пуль из «калаша» в него засадили, и — ничего. А что касается Шивы, то с ним — обратный случай. Так называемый случай редкого фарта. Кто другой рассказал бы, ни за что не поверил бы. Заказали его те самые звери, которых число. Но Шива бережется капитально. В упор не подойдешь. Что делать? Забашляли снайпера. Разрывная пуля угодила Шиве точно в… Мобильный телефон!
 — Не может быть! — ужаснулась Алевтина.
 — Говорю тебе, мобильный звонит! — Байкер вскочил с кровати и заметался в поисках своей «косухи». «Косуха» сыскалась на плечиках в стенном шкафу, а вместе с нею нашлась и подававшая сигналы бедствия «Моторола».
 — Иес! — заорал Байкер, нажав кнопку «yes».
 Пренеприятное известие он выслушал молча. Запасной ключ от наручников Хариуса был у него с собой.
 — Клиент в машине убивается, — сказал он поспешно Алевтине. — Надо срочно порчу снять.
 — Лучше магический плащ накинь, — посоветовала ему целительница. — Он тебя от сглаза укроет.
 «Мудро, — сообразил Байкер. — Судя по происшествию, обалдуев этих засекли. Значит, и теперь, возможно, следят. Так что плащик „от сглаза“ в самый раз окажется».
 Продев на бегу руки в шелковый балахон, Байкер скользнул на лестничную площадку и вызвал лифт.
 Вернулся он буквально через пять минут.
 — Легкий случай, — пояснил он Алевтине. — Но много энергии пришлось отдать. Надо бы зарядиться. Ты готова?
 После «зарядки» изможденный правнук алхимика задремал. Алевтина же была неутомима. Нажарив большую сковороду картофельных оладий, она растолкала Байкера к завтраку.
 — И что дальше? — обратилась она к властителю своих дум, когда тот уплел вегетарианский завтрак.
 — Дальше Малюта бросит клич, устроит крутую разборку с ментурой и загремит лет на десять в ИТК, — поделился с целительницей своими соображениями Байкер. — Дальше бригадные генералы начнут делить шкуру убитого медведя. А для меня наступит момент истины.
 Как из уроков истории, так и по личному опыту Байкер знал, что гражданская война — предприятие самое жестокое и кровопролитное. Лучше линять, пока не поздно. Знакомый гений «липы» Семен Матвеевич по кличке Проявитель, допустим, изготовит ему паспорт на имя только что сочиненного Франца Карловича Штуцера, и можно будет начать новую жизнь. Например, создать с Алевтиной товарищество. Или общество с ограниченной ответственностью. Название, скажем, такое: «Возрожденная алхимия». Или лучше просто — «ВОАЛ». Да, так, пожалуй, лучше.
 — Но что же было, когда пуля попала богу Шиве в мобильный телефон? — напомнила травница прерванную историю.
 — Ах, ты об этом. Телефон, разумеется, вдребезги, — продолжил рассказчик жизнеописание Шивы. — Но, что занятно, жизнь он ему спас. И тогда суеверный Шива построил себе для защиты корпуса, типа, бронежилет из мобильных телефонов. Короче, в каждый карманчик для пуленепробиваемой пластины он велел зашить по мобильнику, включая и те карманчики, что на спине. Вещь получилась эксклюзивная, но пришлось отказаться.
 — Зачем же отказываться? — расстроилась не менее суеверная, чем Шива, целительница.
 — Когда два-три из них звонить начинали, — криво ухмыльнулся Байкер, представив себе эту картину, — а то и все зараз, Шива вертелся, как окруженный роем диких шмелей, не зная, где отключать и кому отвечать. Он хлопал себя по спине линейкой, с разбегу ударялся о стену животом… Ничего не помогало. Телефоны-то Шива из сверхпрочного сплава заказал. Вот такая борьба за жизнь, Алевтина.
 — Да, — пригорюнилась вдова. — Нет в мире совершенства. Я тоже не подберу комбинацию для похудания в бедрах.
 — Это лишнее, — возразил живо Байкер. — Твои бедра подобны яблоку раздора в разрезе. Из-за подобных бедер вспыхивали военные действия. Но об этом — после. Ты под каким знаком родилась, Алевтина? Будь честна со мной. От этого зависит наше совместное будущее.
 — Близнецы, — произнесла Алевтина, затрепетав.
 — Нет! Только не это! — Байкер сорвал со стены репродукцию почитаемого вдовой Нострадамуса и, выхватив гелевую ручку, принялся быстро чертить геометрические фигуры. — А число, Алевтина! Число!
 — Шестнадцатое июня, — призналась она упавшим голосом.
 — Сходится! — вскричал Байкер, отбросив ручку. — Я чувствовал! Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! Оба — Близнецы, и оба — шестнадцатое июня! Ты видишь, где точка гипотенузы пересекает параболу?!
 Целительница бросилась в распахнутые объятия возлюбленного.
 «Надо месяц и число не забыть, — подумал новорожденный „близнец“, прижимая к себе дрожащую Алевтину. — Проявителю один хрен, какую дату в паспорт вписывать».
 В столицу Байкер прибыл из Новороссийска и уже шестой год обретался по съемным квартирам. Средства на приобретение собственного жилья Байкер скопил давно, но век бандита короток, и в случае его бесславной гибели под огнем конкурентов жилье досталось бы ненавистной сестрице. Братьями судьба его обнесла. Потому Байкер предпочел сохранить средства до момента «завязки». Такого момента он давно ждал. Покинуть Глеба Анатольевича без уважительной причины было равносильно самоубийству. Но теперь «завязка» близилась. Телохранитель Малюты чувствовал ее интуитивно. А интуиция была у него — дай Бог каждому. Так что магическая бездетная вдова с трехкомнатной обителью подвернулась ему как нельзя кстати.
 Пока в квартире № 134 прямо на портрете великого Нострадамуса вершилось судьбоносное предсказание, в прямо противоположной квартире № 132 Никита Брусникин заканчивал свою печальную повесть.
 — Лихо ты свою задницу подставил, — задумчиво подвел итоги Шолохов. — Такой змеиный клубок разве что Кузьмичу по силам размотать. Дрозденко мы, конечно, отфильтруем. Свяжемся с коллегами из Интерпола. Зуб даю, что этот ложный африканец давно у них под ночным колпаком. От него и к Малютину ниточка тянется. Полагаю так: братва надумала кинуть Дрозденко, а твое портретное сходство использовать в Монровии для перевода его бабок на собственные счета. Что бы ты там ни подписывал, это явно был не страховой полис. «Продюсера» твоего они убрали сразу после завершения операции, а с тобой решили подождать пару-тройку месяцев, как с личностью, устранение которой может вызвать нежелательный общественный резонанс. Очевидно, сейчас готовят что-то простенькое. Несчастный случай, например. Должен тебе доложить, что пивная «Лорд Кипанидзе» у Малюты под крышей. И если бы ты не поперся туда на поиски Капкана, они о тебе, может, и не вспомнили бы. Хотя это — сомнительно. Глеб Анатольевич с Лыжником свидетелей не оставляют. Потому и на воле до сих пор.
 — Утешил, — мрачно отозвался Брусникин. — По крайней мере, буду знать, что я не сам напросился, когда меня под электричку столкнут.
 — Но с тем товарищем изрезанным, которого ты до Шереметьево-два подкинул, абсолютная непонятка. — Опер выпил и захрустел маринованным огурцом. — Допускаю, что ему посчастливилось ускользнуть от Малюты. Но как он тебя вычислил по дороге в аэропорт, логическому анализу не поддается.
 — И не поддастся, — отпустил загадочную реплику молчавший до сей поры Матвей Николаевич Буслаев.
 Оператор тоже выпил, глядя куда-то в потолок.
 — Эй! — возмутился Кумачев. — А почему все чокаться вдруг перестали?!
 — В доме покойника не чокаются, — пояснил Никита.
 — Будешь жить! — Шолохов ударил кулаком по столу. — Сегодня же у Кузьмича бумаги оформлю! Завтра поставим тебя под охрану, а за неделю мы всю кодлу чисто подметем! Эти упыри твоей личности не коснутся! Слово офицера!
 — Ах! — вздохнула, прижимаясь к нему, художник по мундирам Шаманская. — И почему у нас в «Квадрате» не стоят военные?!
 — За военных в квадрате! — воодушевлено произнес тост Миша Кумачев.
 — Пока же из дома не выходи, — предупредил Андрей Брусникина. — Оружие есть?
 — Нет. — Никита пододвинул к себе банку «9 жизней». — Но есть вечерняя репетиция.
 Петр Евгеньевич Метеоров отобрал у Никиты банку и передал ее по назначению.
 Кот, сидевший под столом, немедленно приступил к трапезе.
 — Только в театр и обратно, — согласился опер. — Причем лучше — в сопровождении. Хотя не думаю, что они раньше завтрашнего дня отойдут от встречи с филологом. Ну, мне в участок пора. Тебя подбросить?
 Вопрос был адресован Зое Шаманской.
 — И как можно выше, — откликнулась та с энтузиазмом.
 Галантный Шолохов помог ей подняться, и вместе они покинули общество.
 — Мне, пожалуй, тоже пора, — засобирался Петр Евгеньевич. — Придавлю подушку до репетиции. И вам рекомендую. Как доктор.
 — Значит, на троих сообразим! — Кумачев открыл предпоследнюю бутылку.
 — Извини, Мишель, — отказался измотанный хозяин. — Я уже вообще ничего не соображаю. Даже на троих.
 — Значит, после репетиции, — легко уступил Кумачев. — Евгеньич, я с тобой.
 Метеоров дождался его в дверях.
 — Могу отца попросить, чтобы он своих «чонкиных» снарядил. — Миша уже из прихожей вызвался оказать товарищу содействие.
 Но вмешался оператор Буслаев:
 — Не стоит. Я сам Никитку в театр отвезу.
 Итак, они остались вдвоем: Никита и Буслаев. Некоторое время молча покуривали.
 — А ведь не Дрозденко с тобой на заднем сиденье «Фольксвагена» ехал, — произнес, глядя задумчиво на Брусникина, оператор. — Ты ведь, Никита, своего ангела-хранителя в последний путь проводил.
 — Бросьте, Матвей Николаевич. — Никита загасил окурок в хрустальной пепельнице. — Без вас тошно. Потом ангелы, во-первых, согласно традиции, белые, во-вторых, они с крыльями, и самое главное — рожа-то у этого почему была моя? Да еще исполосованная вся, как у матроса в кабацкой поножовщине?
 — А таким ты его сделал, Никита. — Буслаев поймал кота, отиравшегося у его ног, и уложил на колени. — Вот смотри: черным кота создал Господь, но ангел-хранитель явил тебе, Никита, облик души твоей кровоточащей.
 — Перестаньте романы сочинять! — огрызнулся Брусникин. — Вы, Матвей Николаевич, оператор, а не узник ирландских предрассудков! Что я, Дориан Грей, по-вашему?! Оглянитесь! Вокруг подонков не меряно! Я-то чем хуже?!
 — Не знаю, — покачал седой головой Буслаев. — Верить или нет — твое право. Но только помнишь ты наш разговор во время съемок «Ангельского терпения»? Так вот. Расскажу тебе один случай. Только тебе, поверь. Больше никому не рассказывал. Как тебе известно, воевал я на торпедном катере. Страшно воевал. После каждого боевого задания и половины наших не возвращалось. Настал и мой час. Из Киля шел транспорт с боеприпасами. Топить его должны были «Щуки», подводные лодки, иначе говоря, а пробить для них брешь в конвое немецких эсминцев обязаны были мы. Если бы не туман, перетопили бы нас из орудий, как слепых щенков. Туман и скорость — вот все, что позволяло нам подойти на расстояние выстрела. Дальше — торпеда, крутой оверштаг и давай Бог ноги. Немец бил вслепую, так что гробешник наш разнесло шальным снарядом, когда уже казалось, что все позади. Часа два болтало меня в спасательном жилете на студеных волнах, прежде чем я очнулся после контузии. Ног своих я не чувствовал, голова звенела, точно склянки перед вахтой, и надежды у меня, геройского мичмана, не осталось никакой. А мечтал я снимать кино после победы. Обидно мне стало — ужас как. Но вдруг, представь, увидел я корму лодки. Откуда взялась она, Бог знает. Разглядел я только, что на веслах — рыбак. По крайней мере, был он в плаще с капюшоном. Кричать-то я пробовал, но сплошной хрип вырывался из моей глотки, будто кто-то на пионерском горне играть учился. Тогда изо всех оставшихся сил я поплыл за кормой. Медленно, кое-как продвигался я вперед. А лодка, хотя расстояние меж нами не сокращалось, все время шла так, что я оставался в кильватере. И потерял я ее из виду лишь тогда, когда заметил впереди берег. Она просто рассеялась, как прежде рассеялся туман. Подобрали меня рыбаки-чухонцы — на отмели. Когда же я пришел в сознание, а минуло недели две, прежде чем здоровый мой организм поборол воспаление легких, рыбаки-островитяне поведали мне, что рыбалить в то утро из хутора никто не выходил и все их лодки оставались на берегу.
 — Померещилось. — Никита, скомкав, бросил на пол опустевшую пачку из-под «Мальборо». Кот покинул колени Буслаева и загнал пачку под газовую плиту. Порядок был восстановлен, и кот снова запрыгнул на колени оператора.
 — Как угодно, — сказал Буслаев. — Иди спать. Разбужу за час до репетиции.
 «Чем я так задел тебя? — ворочаясь на диване, переживал Никита. — Пошлым до изумления монологом? Так не я же его написал. Охламонов написал. И вообще, это — самосуд. Одумайся. Вернись. Или Господь не простит нас обоих. Ведь не в том дело, что я спасовал перед неудачами. Не в том даже, что я смерти боюсь. Просто жизнь без тебя стала пуста, и я ощутил это, поверь мне. Ведь пустоту ощущаешь, когда она образуется, не раньше. Надо, чтоб я бросил играть? Я брошу. Надо, чтоб я исповедался в грехах своих? Исповедуюсь. Слово драгунского капитана. Но если ты слышишь, подумай. Ведь ты сейчас — дезертир. Я-то откупился от призыва на „срочную“. От посылки, быть может, в Чечню. Но в твоем военкомате этот номер не пройдет. Не те над вами стратеги».
 Как ни удивительно, Брусникин оказался прав. Небесные стратеги — совсем другие, нежели человеческие. И подтверждением тому может служить воистину детская радость Зои Шаманской, вцепившейся в локоть своего галантного кавалера, как только они с Андреем вышли из подъезда в предрассветные сумерки:
 — Загадывай! Загадывай скорее! Падает!
 Отупевший после бессонной ночи Шолохов покосился на экстравагантную спутницу, подозревая с ее стороны какой-нибудь подвох.
 — А я уложилась! — крикнула счастливая Зоя и, раскинув руки, бросилась на газон, покрытый утренней росой.
 — Зря. — Андрей, так и не поняв, о чем, собственно, речь, потянул ее за руку. — Простуду схватишь элементарно. Лучше я тебя до постели довезу.
 А падающая звезда, увиденная Зоей, давно погасла где-то над линией горизонта. Но была это совсем не звезда. Был это сам огненный Уриэль, один из старших ангелов, исполняющий по необходимости роль Божьего посланника и снизошедший на Землю по делу, не терпящему далее отлагательства.
 Снизошел он именно в районе заповедного парка близ города Одинцово. Точнее, на вершину холма за дубовой рощей, холма пологого и беспорядочно заросшего елями с одной стороны, а с другой обрывавшегося почти вертикально до собственного основания.
 На крутом его обрыве возвышался полумертвый могучий дуб. Узловатые корни дуба, будто удавы, пробивались петлями из песчаного склона и уползали обратно в поисках влаги, которой давно уже не хватало приземистому великану, чтоб снова покрыться зеленой листвой, как в юные годы.
 Сухое дерево с треском вспыхнуло, мигом обратившись в гигантский факел. Огонь пробежал по толстой узловатой ветке, обращенной к обрыву, и далее по канату, обвязанному вокруг нее, до автомобильной шины, приспособленной местными школьниками для катания над пропастью. Дымящаяся шина пролетела метров десять, отделявших ее от незначительного пригорка внизу, ударилась об него, подскочила и углубилась в заросли крапивы.
 Архангел взмахнул горящими вечным пламенем крыльями, огляделся и увидел того, кого искал. Прислонившись спиной к ели, произраставшей на пологом склоне холма, сидела темноволосая девушка лет шестнадцати. Черты лица ее были поразительно правильны, и лишь смертельная бледность да кровоточащая рана на лбу с застрявшей в ней щепкой отпугнули бы случайного прохожего. Явление Уриэля не вывело ее из задумчивости и не заставило повернуть голову, когда архангел присел рядом, создав вокруг себя выжженное дотла пятно среди палых сосновых игл и листьев.
 Разгневанный Уриэль сразу начал разговор на повышенных тонах, способных привести в трепет любого беса, будь он хоть трижды бесноватым. Даром что Господь отрядил его присматривать за адскими силами. Если бы у архангела даже и были уста, они бы не разомкнулись. Небожители слышали друг друга без слов.
 — Как посмел ты самовольно оставить вверенную душу? Или неведомо тебе, что лишь Отец наш вправе отозвать ангела, когда пробьет ее первый бессмертный час?
 — Здесь. Об это самое дерево. Она помчалась сверху, впервые встав на лыжи. Ведь она только переехала с родителями из Ташкента. Кроткая и отзывчивая, она была рождена для любви. Но одноклассники смеялись над ней, и она испугалась собственного страха. А меня уже отозвали. Отозвали, чтобы я принял под крыло свое какого-то проходимца. В чем смысл?
 — Во всем. — Уриэль был краток и прям. Архангелпросветитель, обучающий, согласно «Книге Еноха», тайнам вселенским, не счел нужным вдаваться в подробности.
 — Я не понимаю, — растерянно отозвалась девушка.
 — Еще один стремится взвесить тяжесть огня, — в раздражении сказал Уриэль. — Еще один жаждет измерить дуновение ветра. Или ты возвращаешься, или тебя заменят. Наказание твое будет сурово, ты знаешь.
 — Да. — Печальная девушка впервые повернула к архангелу лицо, и по щекам ее побежали слезы. — Я возвращаюсь. Прости мне, учитель, слабость мою, как простил Христос отрекшегося трижды апостола. Ведь я лишь хотел…
 — Справедливости? — Если бы вселенский мудрец умел смеяться, он бы рассмеялся. — Ты слишком долго прожил среди людей. Правосудие в человеческом его толковании затмило тебе голову, нижний чин. Это тебя оправдывает. Но сегодня я проверю твою работу над ошибками. Бог в помощь.
 Одним прикосновением небесный стратег испарил давно погибшую девушку и сам исчез, точно пламя костра вдруг погасло на пепелище, где прогорели последние угли.
 Тем же днем пара озадаченных подростков стояли на холме у обгорелого пня.
 — Семенов тарзанку ликвидировал. — Тот, что постарше, плюнул с обрыва. — В рыло захотел, сволочь.
 — Может, метеорит поищем? — усомнился младший.
 — Дурак ты, Леха. — Старший достал из мятой пачки окурок и понюхал его с явным отвращением. — Ты бы еще летающую тарелку поискать предложил. Спички есть?
 К его глубокому огорчению, спички у младшего нашлись.

 Путь оружия

 Сын именитого в прошлом биатлониста Виталия Черкасского, образно выражаясь, по лыжне отца не пошел. А пошел он, сразу по окончании средней во всех отношениях школы, сдавать аттестат зрелости в театрально-художественное училище на гримерный факультет.
 — Там же одни педики учатся! — осерчал, прознав о его намерениях, бывший медалист спартакиады, ныне же — активный член преступного сообщества, известный в криминальной среде под кличкой Лыжник.
 — И отлично. — С детства избалованный Геннадий давно не испытывал священного трепета перед грозным родителем. — И даже очень отлично. Лучше быть голубым, чем серым, как твои кролики-производители.
 Имелись в виду кролики, разводимые Черкасским в родовом подмосковном гнезде. Казненных кроликов биатлонист впоследствии сдавал частью на мясокомбинат, а частью — на скорняцкую фабрику для выделывания шапок.
 — Ты как разговариваешь с отцом?! — расстегивая на брюках ремень, вскипел биатлонист.
 — Желаете взять меня силой, папенька? — принужденно улыбнулся Геннадий. — Сменили ориентацию?
 — Тьфу, мерзость! Чтоб ты провалился!
 На вступительных экзаменах отцовское проклятие настигло ослушника: он провалился. Но это его не остановило. Ничтоже сумняшеся, Геннадий устроился в театр «Квадрат» рядовым бутафором и с головой нырнул в увлекательную закулисную жизнь.
 После смены режиссерской концепции, повергшей Зою Шаманскую в состояние истерики, дошла очередь и до начальника бутафорского цеха Владимира Дантоновича Грачева. Когда-то первенец, родившийся в семье молодых коммунаров, был назван в честь предводителя мятежной буржуазии — такое имятворчество было нередким и в прочих рабочекрестьянских семьях. Двадцать лет спустя имя гильотинированного якобинца преобразилось в отчество, с гордостью носимое главарем бутафоров и реквизиторов. Таким образом, можно с некоторой натяжкой прийти к выводу, что реквизиция была у Грачевых в крови.
 — Помилуйте, Герман Романович! Где же я вам настоящее оружие теперь достану?! — оторопел Владимир Дантонович, изучив дополненный список Васюка.
 — А прежде где брали? — поймал его на слове режиссер.
 — Да я и прежде не брал!
 — Тогда отчего вы используете выражение «теперь»?! Если вы «теперь» не знаете, где взять оружие, стало быть, ранее знали, где?!
 — Отличные дуэльные пистолеты! — взялся расхваливать свой товар начальник цеха, перебирая и показывая Васюку коллекцию, собранную за годы беззаветного драматического служения. — Серебряная отделка! Вылитый Лепаж! Или вот — фузея! Всем фузеям фузея, Герман Романович! Из такой фузеи можно быка свалить, а то и двух!
 — Вы не на ярмарке, — одернул его непреклонный постановщик. — А зритель должен верить в происходящее. Хотите сорвать мне весь процесс? Ну же, Грачев! Поднимите старые связи! Не мне вас учить!
 — Я принесу, — предложил свои услуги молодой бутафор, до того не встревавший в полемику. — Пара «ТТ» есть на примете.
 — Тащи, — поддержали его утомленные спором патриархи.
 Инициатива Геннадия, так опрометчиво поддержанная старшинством, обернулась вскоре для театра «Квадрат» самыми непредвиденными последствиями.
 Два пистолета системы «ТТ», изъятые Генкой из отцовского тайника и доставленные на другой день к началу репетиции, вызвали в стане еще не отошедших от ночной гулянки, а потому довольно вялых дуэлянтов некоторое оживление.
 — Супер! — Грушницкий, облаченный в одобренные режиссером тельняшку, бескозырку и черные брюки клеш, взвесил на ладони убойное орудие театрального производства.
 На сцену вышла Зоя Шаманская с отглаженным мичманским кителем и сразу заслужила высшую похвалу Германа Романовича.
 — Умница, девочка! Все можешь, когда хочешь! — Васюк осмотрел китель, полюбовался на тусклую медаль «За отвагу» и набросил его на плечи Грушницкого. — Вот в это я — верю!
 — Все хотят, когда могут, — отозвалась польщенная Зоя, адресуя эти слова большей частью Брусникину, облаченному в милицейский мундир, который также получил одобрение режиссера.
 — Положительно, наша постановка набирает! — Васюк переживал состояние творческого подъема. — Секунданта Грушницкий, допустим, подкупил. Сомнительная деталь в романе — что драгунский капитан заряжает лишь один инструмент убийства. Дворянская честь, знаете ли, не пустой звук. Но милиционер из местных — абхазец, допустим, или осетин — вполне пойдет на сделку с мерзавцем Грушницким. И тем скорее, что стрелять тот намерен в своего же русского фронтового товарища.
 — Конкретная тема. — Грушницкий прицелился из «ТТ» в Метеорова.
 — Не балуй! — Ветеран театра отобрал у него пистолет и заглянул в пустую рукоятку.
 — Напрасно вы так, Петр Евгеньевич, — поспешил вмешаться Геннадий, наслаждавшийся произведенным эффектом. — Обоймы я отщелкнул. У меня ведь папаша в прокуратуре на складе вещдоков трудится. Он меня и научил.
 — Разрешение есть? — нахмурился бывалый артист.
 — А как же без разрешения? — уверенно успокоил его юный бутафор. — Согласно правилам. До окончания сезона выбил.
 — Печать?
 — Красная, — подтвердил Геннадий.
 Одноклассник и законченный наркоман Федулов постоянно жаловался Генке, что красная печать — на специальном контроле, и официально «воткнуться» — серьезный геморрой.
 — Начинаем сразу с дуэли! — Васюк захлопал в ладоши, привлекая всеобщее внимание. — Лишних прошу со сцены! Где Печорин?!
 — Я здесь, Герман Романович! — молодцевато печатая шаг, из-за кулисы явился Печорин в амуниции десантника. Голубой берет, лихо сдвинутый на затылок, украшал его окончательно.
 При виде Сергея Васюк пожал Шаманской руку.
 — Вот платье героя нашего времени! — вскричал он, подлетая к Сергею. — Сегодня я прошу вас задержаться! Мы индивидуально обсудим некоторые детали! Прошу, господа! Не будем друг друга задерживать!
 Все задействованные в сцене дуэли артисты сгрудились на освещенном пятачке, который являл собой скалу, избранную постановщиком для рокового поединка. При этом капитан милиции споткнулся о пистолетный ящик, брошенный доктором за ненадобностью. Пистолеты капитан заткнул за пояс для пущей современности.
 — Берегитесь! — не к месту подал реплику Печорин. — Не падайте заранее! Вспомните Юлия Цезаря!
 — Сергей! Аккуратней с текстом! Ваше ироническое предупреждение назначено для Грушницкого! — призвал его бдительный Васюк.
 — Берегитесь! — развернулся Печорин к матросу балтийского флота. — Вспомните Юлия Цезаря!
 — Да все уж вспомнили, — буркнул Метеоров, доставая из кармана увесистый рубль, изданный еще при советской власти к юбилею вождя.
 — Бросьте жребий, доктор! — с восточным акцентом предложил ему Брусникин.
 Рубль звякнул о доски.
 — Орел! — воскликнул мичман.
 — Решетка! — эхом отозвался Печорин.
 Оба они склонились над профилем Ильича.
 — Вы счастливы, — отступился мичман. — Вам стрелять!
 По обновленной авторской версии стрелять первому из незаряженного пистолета доставалось Печорину. Капитан милиции раздал соперникам пистолеты. Печорин придвинулся к барьеру, тогда как его враг занял место на воображаемом краю пропасти. То есть там, где заканчивалось пятно, высвеченное лучом прожектора.
 — Ну, брат Грушницкий, все вздор на свете! — Абхазец-капитан обнял мичмана. — Натура — дура, судьба — индейка, а жизнь — копейка!
 — Тверже! — сделал Печорину замечание постановщик. — Тверже ставьте ногу, Сергей! Вы не кисейная барышня! Вы — суровый мститель!
 Десантник выставил ногу вперед и уложил правую руку с пистолетом на согнутый локоть.
 — Грушницкий! — захлестнутый переживаниями своего героя, вскричал он срывающимся голосом. — Тебе не удалось меня подурачить! Мое самолюбие удовлетворено! Вспомни — мы когда-то были друзьями!
 — Моряк салаге не товарищ, — вольным текстом огорошил присутствующих Грушницкий.
 — Что за отсебятина?! — подскочил в кресле Васюк.
 — Современная трактовка. — Мичман, сунув два пальца в рот, оглушительно свистнул.
 — Текст написан классиком! — лицо режиссера нервно дернулось. — Если вы забыли роль, я вас предупреждаю, Кумачев! В театре хватает желающих!
 — Не трусь! Пистолет не заряжен! — прошептал на ухо приятелю Никита.
 — А вас, капитан, даже в первом ряду не слышно! — Васюк приблизился к месту поединка. — С заключительной фразы, Печорин!
 — Вспомни — мы когда-то были друзьями! — крикнул Печорин так, будто мичман стоял не в пяти шагах от него, а забрался на седловину Эльбруса.
 — Да все уже вспомнили! — Метеоров трубно высморкался в носовой платок.
 — Не трусь! Пистолет не заряжен! — достаточно зычно предупредил товарища капитан абхазской милиции.
 Опрометчивость настоящего утверждения впоследствии долго служила источником приколов и острот во всей театральной столице, но в то мгновение всем стало не до шуток. Грушницкий, целясь в медаль балтийского моряка, оступился о ту же забытую пистолетную коробку. Грянул выстрел, и Никита рухнул со сцены.
 — Вы с ума сошли! — взвизгнул Герман Романович.
 Все участники дуэли застыли, точно персонажи комедии «Ревизор» в ее финальном аккорде. Из оцепенения всех вывел Печорин, грохнувшийся в обморок.
 Метеоров, первым придя в себя, как и подобает доктору, устремился на помощь Брусникину. Следом посыпались остальные: Кумачев, Шаманская, начинающий бутафор Геннадий и те, кто успел примчаться с вопросом: «Что случилось?».
 Никита, стиснув зубы, прижимал правую ладонь к простреленному предплечью. Между пальцами его сочилась кровь. Пуля, по недосмотру забытая Лыжником в патроннике «ТТ», нашла своего героя.
 — Вызовите кто-нибудь «скорую»! — Васюк, встрепенувшись, подхватил оброненные бразды правления. — Расступитесь! Дайте ему воздуха!
 — Воздуха у него хоть жопой ешь. — Петр Евгеньевич скрутил носовой платок и при помощи простого карандаша по всем правилам затянул жгут выше огнестрельного ранения.
 — Кость не задета? — суетился рядом Кумачев.
 Рука его все еще сжимала второй пистолет, уже лишний, ибо Печорин и так не подавал признаков жизни.
 — Откуда я знаю?! — рявкнул на него Петр Евгеньевич. — Я что — доктор?!
 — Всем лежать, падлы! — Короткая автоматная очередь разнесла прожектор, и место дуэли пропало в сумерках. — Быстро на пол!
 Команда была выполнена четко и всеми, за исключением Брусникина и Зачесова, которые залегли несколько раньше отданного приказа.
 Милиция, как это принято во всех цивилизованных странах, значительно опередила «скорую помощь». Опытный начальник группы захвата еще издали приметил вооруженного моряка и моментально оценил обстановку. Одним предупредительным выстрелом он погасил иллюминацию в возможном секторе обстрела и уложил всю театральную общественность. Дальше операция завершилась молниеносно и, что особо ценно, без потерь.
 — Озверели, мужики?! — Миша, придавленный натренированным коленом, услышал и ощутил, как на запястьях его сомкнулись наручники. — Не того вяжете! Вон на сцене десантник, ползучий гад!
 Зачесов, самостоятельно вернувшись к жизни, совершал некое пластунское движение в сторону театральных кулис.
 — Наш ранен! — крикнул боец ОМОНа, бросаясь к Никите.
 — Хана тебе. — Тяжелый ботинок наступил на спину Зачесова, а ствол автомата уперся в его затылок. — За наших мы сразу кончаем! При задержании!
 Под Сергеем образовалась лужа.
 — Господа! Это чудовищная провокация! — Тенор Васюка прозвучал, будто глас вопиющего в пустыне, хоть и многолюдной, но арабской, где разговаривали совершенно на постороннем наречии.
 — Держись, капитан! — Старший группы склонился к Брусникину и опытным глазом определил тяжесть ранения. — Кость не задета!
 Последнее восклицание было обращено к бойцам отряда быстрого реагирования.
 — Твой день, — сказал спецназовец, обезвредивший Зачесова.
 К старшему приблизился озадаченный заместитель с двумя пистолетами системы «ТТ».
 — Ты смотри, командир! Вот что значит — преступность захлестнула эстраду!
 — Ясно! — Главнокомандующий забрал оружие и ястребиным взором окинул поле боя. — И кто в этом притоне отвечает?!
 — Вы обязаны разобраться! — снова поднял голову голосивший в пустыне.
 — Значится, ты, — кивнул Герману Романовичу начальник отряда. — Беленький, документы на стол.
 Режиссер полез было во внутренний карман за удостоверением, но руку его сразу чуть ли не оторвал, а карманы выпотрошил какой-то Беленький.
 — Я заслуженный деятель! — простонал Васюк. — У меня — звание!
 — Это вот у него звание. — Командующий кивнул на Брусникина. — И у меня звание. А у тебя пока что — крупные неприятности.
 Из глубины зрительного зала донесся невнятный шум.
 — Зеленый свет хирургам! — обернувшись, скомандовал начальник.
 И врачи-реаниматоры поспешили на помощь Брусникину.

 Смерч

 В штаб-квартире на Лесной Малюты не было, когда Хариус и Шустрый втолкнули в его кабинет испачканного смазкой помятого гражданина со шляпой во рту.
 Согласно заведенным раз и навсегда правилам, в случае отсутствия вожака место его обязательно занимал один из директоров. На этот раз за столом Глеба Анатольевича расположился Лыжник. Причем подметки его лаковых туфель торчали в скрещенном положении непосредственно между пепельницей и дагерротипом Георгия Седова. Известный полярник был снят на фоне судна «Святой Фока». В нижнем углу снимка личной рукой первопроходца по диагонали была выведена чернильная надпись: «Земля Франца-Иосифа. 1914 год». В этот печально известный год Седов попытался достигнуть Северного Полюса на собачьей упряжке. Сделать ему это по причине смерти не удалось. Пожелтевшая фотография, как объяснял сам Глеб Анатольевич, напоминала ему простую и непреложную истину: «Свора, тобой погоняемая, всегда предаст тебя в двух шагах от заветной цели».
 Лыжник попивал из квадратного стакана виски и попыхивал сигарой. Кроме него, в бригаде никто, собственно, сигары и не жаловал.
 — Языка вяли? — Лыжник стряхнул пепельную гусеницу на затоптанный пол.
 — Да он сам взялся, — проворчал Хариус, потирая ушибленный лоб. — Выполз, опоссум, из «Оки» у актерского подъезда. Права стал качать. Стоянку ему освободи. Совсем озверел очкарик. Ну и куда его теперь?
 — А ты что скажешь? — Лыжник перевел взгляд на Шустрого.
 — Вышли мы из тачки свежим воздухом подышать, и тут этот капитан, явно расстроенный, в плисовых штанах нарисовался. Сигареткой, спрашивает, не угостите, граждане урки? Дал ему Хариус прикурить, а потом и он дал нам прикурить, причем обоим. Мне точно ребро сломал, подлюка. Пришлось в травматологию наведаться. Байкера оставили. Он из квартиры напротив контролирует.
 Шустрый включил настольную лампу и приступил к подробному исследованию рентгеновского снимка.
 — Открой товарищу пасть, — обратился к Хариусу бывший двоеборец.
 Выдернув шляпу изо рта строптивого пленника, Хариус подтолкнул его к столу. Водитель с ожесточенным видом распрямил подпорченную шляпу и натянул по самые уши.
 — Представьтесь для начала, — предложил ему вежливо Лыжник.
 — Сам представляйся, — ответил тот с вызовом.
 — Член думской комиссии по борьбе с организованной преступностью Черкасский. — Бандит предъявил в развернутом виде свое удостоверение. — А это — наши сотрудники. Они вели слежку за особо опасным рецидивистом, снимающим угол в одном с вами здании. Вы пытались им помешать. Они действовали согласно инструкции.
 — Чихал я на рецидивистов, — угрюмо ответил пленный. — Пусть мне стоянку освободят.
 — Уже. — Лыжник затянулся и пустил кольцо, которое медленно поплыло вверх.
 — Вот так-то. — Владелец «Оки» с торжествующим видом развернулся к Хариусу. — Чья взяла?
 — Твоя взяла, — согласился Хариус. — Моя утерлась.
 — Заявление будем писать? — поинтересовался Лыжник у настырного мужчины.
 — Чихал я на твое заявление. — Владелец «Оки» с гордо поднятой головой вышел из кабинета.
 — Пропустите доходягу, — распорядился Лыжник, нажав кнопку селектора.
 — Что дальше? — Хариус рухнул на диван под картиной мариниста Айвазовского.
 — Пока только ждем. — Лыжник, допив виски, раздавил сигару в пепельнице.
 — Чего ждем? — уточнил Шустрый.
 — Вечера. — Лыжник потянулся. — Малюта желает взять квартиру приступом.
 — Я бы не рискнул, — заметил Шустрый, ощупывая ребра.
 — Сейчас одну штуку покажу. — Лыжник снял ноги со стола и выпихнул из-под него туфлей поместительную картонную коробку. — Арбалет Ермака. И колчан со стрелами. Личный подарок Ивана Грозного покорителю Сибири. Вчера Соломон у хранителя Исторического музея выменял на первую модель «Жигулей». В простонародье — «копейку». Типа того, что копейка рубль бережет.
 — Замочить бы его, — с тоской произнес Хариус.
 — Кого? — насторожился Шустрый.
 — Ну не Глеба же.
 Лыжник некоторое время изучал своих расстроенных товарищей по оружию и затем решился.
 — Жало с кичи маляву через контролера прислал. — Он достал из бумажника аккуратно свернутое в трубочку послание. — Могу не читать. Мне своя футболка ближе к телу.
 Шустрый и Хариус переглянулись.
 — Валяй, — согласился Хариус. — Мы сейчас все под куполом цирка.
 — «Воры на сходе постановили Малюту завалить, — прочитал, развернув писульку, Лыжник. — Малюта становится для всех опасен. Неделя на размышления. Общак нам сгоношат. Не прежний, но деньги реальные. Это если мы сами оформим. Если без нас — шиш с маргарином. Думайте».
 Хариус достал из кобуры «Вальтер», как бы давая понять, что он — за.
 — Ждем пять дней, — предложил Шустрый. — Через пять дней Глеб Анатольевич с партнеров получает «квартальные». Довесок приличный. А пока дышим по его больному расписанию. Как?
 — Заметано. — Лыжник подпалил записку и бросил в пепельницу.
 Тем временем Шолохов исступленно доказывал Кузьмичу настоятельную необходимость оградить Брусникина от нависшей опасности.
 — Это вообще не наш уровень, — терпеливо возражал следователь. — И потом, что я прокурору скажу? Что актер театра «Квадрат» Брусникин был свидетелем встречи бизнесмена Капканова с двумя неграми, после чего добровольно подписал неизвестного содержания бумаги фамилией Дрозденко? Так он и протокол своего задержания фамилией Дрозденко подписал. А протокол, между прочим, адвокат Лыжника предъявит незамедлительно, и так же незамедлительно потребует отправить актера на психиатрическую экспертизу. Уверяю тебя, Андрей, актер этой экспертизы не пройдет. Ответь мне — вменяемый человек возьмется отмывать горячей водой масляную краску с домашних тапочек?
 — Вы и об этом знаете? — искренне удивился опер.
 — Где запрос Интерпола об исчезновении гражданина Либерии? Нет запроса даже от семьи убитого. Дрозденко благополучно прошел таможенный досмотр и улетел чартерным рейсом… Сейчас я тебе номер назову…
 Следователь вытащил из несгораемого ящика пухлое дело и стал перелистывать его в поисках соответствующей справки.
 — Но ведь Брусникин и в обратном направлении пересек границу через двое суток?
 — Пересек. — Кузьмич все еще ворошил бесчисленные подшитые бумажки. — И сейчас я тебе скажу когда…
 — Не надо. — Подавленный состоявшейся беседой, Андрей двинулся из кабинета. — Нет тела, нет и дела.
 — Умница, — вздохнул за его спиной Кузьмич. — Заходи после дежурства. Сыграем в шахматы. Тем более что господин Дрозденко аккурат на следующее утро после возвращения Капкана с Брусникиным опять пересек воздушную границу. Рейсом авиакомпании «Люфтганза».
 — Не может быть! — Хотя дверь открывалась наружу, Шолохов зачем-то дернул ручку на себя и резко обернулся к следователю. — Кузьмич! Это же… Хотя… Если с изрезанной физией, то возможно… Контролера допрашивали?
 — Ты на дежурство не опаздываешь? — Следователь Кузьмичов снял телефонную трубку и накрутил внутренний номер. — Как ты выражаешься, «физия» у него соответствовала. Иначе бы он паспортный контроль не прошел. Таможенников опрашивать бессмысленно — они таких Дрозденко несколько тысяч на дню пропускают… Алло, Гудков?! Живо ко мне!
 Андрей с утра должен был заступить на дежурство по отделению, но он уговорил своего приятеля, майора Бабочкина, бодрствующего вторые сутки, обождать несколько минут. Разумеется, где несколько минут, там и все полчаса.
 — Вот что. — Следователь захлопнул увесистый труд. — У меня в Интерполе знакомый служит. Проверю-ка я через него одну версию.
 — Одну, — отчужденно повторил за ним опер.
 — Проверил бы две, но вторая пока отсутствует.
 — Старший сержант Гудков по вашему приказанию прибыл! — громовой голос, грянувший за спиной Андрея, вернул сотрудников районного отделения к насущным проблемам.
 — Сколько раз я тебя просил, Гудков, привинтить ручку шурупами? — накинулся Кузьмич на старшего сержанта.
 — Так точно, три! — молодцевато доложил подчиненный.
 — А сколько раз ты ее привинтил?!
 — Шурупов достойных не было, — успокоил Гудков разъяренное начальство. — Я в кабинете Войтенко скручу. Латунные.
 — Хоть в кабинете Лужкова! — рявкнул Кузьмич. — Андрей! Верни ему ручку!
 Вернув Гудкову оторванную ручку, Шолохов поплелся на дежурство.
 «Значит, Дрозденко соскочил все-таки, — мрачно размышлял опер, листая регистрационную книгу с записями последних происшествий. — Кузьмич на него, понятное дело, оформит запрос в международный розыск. Но искать его хлопотно и долго. А вот труп Никиты мы найдем обязательно и скоро. Уличный грабитель уложит его кастетом за две сотни. И я ничего не смогу поделать».
 — Дежурство сдал, — на ходу засыпая, промямлил Бабочкин.
 — Принял. — Андрей остался наедине со своими мыслями за пластиковой перегородкой.
 Впрочем, ненадолго. Телефон зазвонил почти сразу. Почти сразу кому-то захотелось посадить в тюрьму пьяного бомжа, спящего на подоконнике, потом — обезвредить баночку из-под гуталина, брошенную на расчерченных мелом квадратах под окнами, потом — упечь в колонию какого-то Мякишева, посмевшего выгуливать без намордника овчарку, и так далее.
 Шолохов посмотрел на часы. Зоя обещала позвонить оперу в участок сразу по окончании репетиции. Минуло девять вечера. Андрей почувствовал нарастающую тревогу, и тревога эта никак его не оставляла. Хотя работы было полно. Очередной наряд загнал в «предбанник» стайку пьяных школьников. Двое патрульных доставили азербайджанца без справки о регистрации. Азербайджанец предложил Шолохову взятку — две картонные коробки бананов.
 — Цветы есть? — спросил Андрей.
 — Будут, командир! — заволновался уличный торговец. — Сейчас у товарищей возьму!
 — Бананы тоже оставь. Коробки хватит.
 Отобрав у бакинского гостя паспорт, опер отпустил его под честное слово. Бананы велел поделить молоденьким патрульным. Вскоре и паспорт азербайджанца был обменен Шолоховым на шикарный букет еще не распустившихся белых и розовых тюльпанов.
 «Пусть Зойка порадуется. — Андрей, наполнив трехлитровую банку водой в туалете, воткнул в нее „отступные“. — Не всё актеров цветами одаривать. Художники тоже нуждаются в поклонении».
 — Опять резина лысая, — доложил, заходя с улицы, механик-водитель Войтенко, сводный брат участкового.
 Андрей выглянул в зарешеченное окно. Над Крылатским сгущались тучи.
 Точно так же выглянул в окно «Лендровера» и Шустрый. Не заглушая двигателя, он сидел за рулем у знакомого подъезда.
 Час назад Байкер информировал Малюту по телефону, что объект наблюдения вернулся в квартиру один.
 — По коням! — скомандовал предводитель своим боевикам, заседавшим в штабе.
 — В квартире может ждать засада, — предупредил его Хариус.
 — Засада может, а мы — нет! — Глеб Анатольевич протер десны остатками употребленного кокаина. — Я с них три шкуры спущу.
 Сборы были недолги. Около 23.30 представительная делегация в составе Малюты, Хариуса, Пузыря, Соломона и штатного головореза Родимчика стояла на лестничной площадке у бронированной двери с номером «132» на латунной табличке.
 Из квартиры напротив за ними наблюдал в глазок Байкер. Рядом маялась Алевтина.
 Близился момент истины.
 — Вышибай! — Малюта пнул башмаком дверную обивку.
 — Только бесшумно! — прошептал нервничавший больше всех Соломон. Обратно в колонию ему не очень хотелось. Можно сказать, совсем не хотелось.
 Хариус прислонил кувалду к стене и нажал на кнопку звонка. С обратной стороны никто не отозвался.
 — И долго я буду тут стоять? — Глеб Анатольевич сумрачно посмотрел на Хариуса.
 Тот достал из кобуры «Вальтер», а Родимчик передернул затвор помпового ружья.
 Взявшись за ручку, телохранитель Малюты осторожно повернул ее и дернул дверь на себя. Бронированная дверь подалась неожиданно легко.
 Глеб Анатольевич с Хариусом переглянулись и вошли в прихожую. Родимчик с Пузырем заняли позицию чуть сзади. Последним, озираясь, шагнул внутрь и Соломон.
 — Скверное предчувствие, — прогнусавил он, вздрогнув. — Нос чешется.
 — Чешется — почеши, — осклабился Пузырь.
 Малюта показал ему кулак и жестами поделил между боевиками направления поиска.
 Караван, рассредоточившись, двинулся в глубь квартиры.
 Соломон, которому достались кухня и ванная, начал с ванной. Санузел был просторный и совмещенный. Соломон присел на стульчак. Сердце его бешено трепыхалось, будто дрозд в силках птицелова.
 «Добром это не кончится, — думал он лихорадочно. — Лучше бы я больничный в поликлинике выписал».
 И он был совершенно прав, мудрый Соломон.
 — Звони в участок, — велел Байкер, как только кавалькада налетчиков исчезла в квартире Брусникина. — Твоего соседа грабить пришли.
 — Алло, милиция?! — забормотала в трубку целительница, набрав номер местного отделения, приколотый булавкой над аппаратом вместе с прочими номерами дежурных служб. — Моего соседа грабят.
 Далее она взялась диктовать адрес, но на другом конце провода уже раздались короткие гудки.
 — Повесили. — Она растерянно глянула на Байкера.
 — Что значит — «повесили»?! — осерчал суженый. — Алевтина! У нас даже расстрел отменили! Набирай заново!
 Весь фокус заключался в том, что сигнал принял дежурный по отделению Шолохов, и диктовать ему адрес совсем не требовалось. Адрес он помнил отлично.
 — Ограбление, ребята! — поднял Шолохов по тревоге наряд, отдыхавший за партией в домино.
 Стремительно отомкнув оружейный ящик и выхватив из него первый подвернувшийся автомат с двумя магазинами, Андрей выскочил на крыльцо.
 — Войтенко! Заводи! — крикнул он прикорнувшему за рулем сержанту.
 — На войне как на волне, — буркнул сержант, запуская мотор. — То взлетаешь, то дерьмо соленое глотаешь.
 Группа бойцов набилась в патрульную машину, и та рванула с места в карьер.
 Двигатель заглох на втором перекрестке.
 — Горючки нема, — доложил водитель, тупо глядя на спидометр.
 — Так что ж ты не заправился, скотина?! — оторопел Шолохов.
 — Я не скотина, — обиженно отозвался сержант. — Скотина без заправки шурует. А я заправился в обед. Так сколько ж ездок после было сделано! И брат еще отсосал из бака в свою «Волгу» — плинтуса на дачу поставить.
 — Вы у меня завтра оба отсосете! — Не дослушав оправданий водителя, Андрей выпрыгнул из машины и огородами припустил к дому Брусникина, мало заботясь, бегут за ним остальные или нет.
 «Только бы успеть!»
 Задыхаясь, он свернул на знакомую улицу.
 Примерно с июня месяца в большинстве нецивилизованных столиц уже начинают рыть котлованы. Это естественно. Город нуждается в отоплении, а отопление — в профилактическом ремонте. Иногда котлованы роются экскаваторщиком так мастерски, что вдоль домов, рядом с которыми они возникают, остается только узкая полоса ничейной земли. Вряд ли экскаваторщик ставит себе задачей проверить вестибулярные аппараты обитателей близлежащих окрестностей. Скорее, это делается по просьбе самих ремонтников — чтобы рядом шаталось поменьше зевак и чтобы дети не писали в котлованы.
 Так или иначе, но именно подобный котлован разлегся на пути отчаянно спешившего Шолохова. Равновесие, нарушенное пьянством, ночным бдением и вообще скверными обстоятельствами, подвело опера. Пытаясь проскочить вдоль здания по узкой зазубренной кромке разбитого асфальта, Андрей сорвался и рухнул на трубы центрального отопления. Подобно тому как бутерброд падает, по закону подлости, маслом вниз, опер упал спиной. А ударился — затылком. Быть может, у Андрея даже зародилась бы такая нелепая мысль, что кто-то, управляющий пешеходным движением и движением вообще, не желает, чтобы опер успел на выручку Брусникину. Но она, эта мысль, не зародилась по причине сотрясенного мозга.
 Здесь вполне уместно вставить короткое эссе о предателях. В распространенных случаях предатели предают своих единомышленников, учителей, хозяев, сослуживцев, товарищей, родственников, соотечественников и однополчан по столь разнообразным причинам, что исследование их достойно многотомного труда. Нашему же рассмотрению подлежат всего два избранных случая, непосредственно имеющих касательство к настоящей истории: случай с Байкером и случай с участковым Войтенко.
 Тогда как Байкер подставил собратьев осознанно и вероломно, участковый Войтенко заложил своих коллег, повинуясь, в первую очередь, условному рефлексу, а во вторую — безусловному чувству справедливости.
 Инстинкт накопления был развит у Войтенко с пятилетнего возраста. Причем развит он был определенно сильнее, нежели у его сводного брата. И того и другого в первую пятилетку их жизни наградили фаянсовой свиньей с отверстием для монет. Но свинья будущего участкового оказалась раза в два крупнее, чем свинья его сводного брата, и, чтобы наполнить ее, требовалось приложить большие усилия. Приходилось воровать, мошенничать, играя в «трясучку», недоедать и выклянчивать. Случалось, что и били.
 Словом, ребенок, согласно медицинскому определению, перенес в детстве тяжелую психическую травму. Травму, возможно, даже более чувствительную, чем жертва какого-нибудь инцеста. Беспристрастно и, так сказать, с завязанными глазами сравнивая два эти предательства, следует признать, что предательство участкового извинительнее, чем предательство Байкера.
 Тут же и справедливость, как смягчающий фактор. Невозможно выплачивать участковым такую зарплату, когда на их содержании «Волга», дача с участком в двадцать соток, вольер с производителями-ротвейлерами и жена, которую тоже иной раз надо покормить. Кто вник в материальное положение участкового? Министр внутренних дел? Фракция коммунистов? Начальник районного отделения милиции Трепыхалов? Нет. Вник в него Лыжник.
 Таким образом, когда оперу Шолохову оказывали первую помощь, в противоборство вступили два рассмотренных предательства. Байкер вызвал из участка наряд, а Войтенко, прежде чем уехать на дачу под Можайском, доложил по телефону Лыжнику, что дежурная группа уже выезжает и что на все про все у налетчиков осталось минут пятнадцать. Лыжник мгновенно связался с Малютой.
 — Понял, — ответил тот, выключая мобильник.
 Малюта стоял посреди гостиной, рассматривая своего бывшего партнера по судоходному бизнесу. Дрозденко сидел в кресле напротив и выглядел достаточно дико. В том, что перед ним Дрозденко, Малюта не сомневался. О смерти Капкана он, разумеется, знал из «ежедневника». Но на день смерти Дрозденко в той же «книге провалов» значилась только одна запись: «Молоток и гвозди. Возможно, хотел начать ремонт».
 В мозгу Глеба Анатольевича, между тем, существовали не сплошные провалы. Он замечательно помнил, что вызвал Антона Дрозденко в Москву. Дрозденко на совет директоров не явился. Значит, он был предупрежден и спрятан Капканом до окончания финансовой операции, связанной с аннулированием совместных банковских активов «Ферст Ойл Компани». Доверенность же сучий выкормыш Дрозденко выписал на подельника, а сам зарылся в норе у знакомого актеришки до возвращения Капкана из Африки, чтоб вместе с ним отчалить во Франкфурт. Но предусмотрительный вождь перехватил Капкана сразу после заземления в Шереметьево-2. И копию доверенности тоже перехватил, заверенную либерийским адвокатом Дрозденко.
 — Такова жестокая логика разума, — закончил вслух Глеб Анатольевич сублимацию несколько сумбурных своих умозаключений. — Совсем одичал, Антоша? Все сидишь да прикидываешь, куда Капкан подорвал? А это я его подорвал. Игра слов, типа.
 «В прострации малый, — по-своему расценил Малюта молчание Дрозденко. — Обделался от страха и внезапности».
 Дрозденко для чего-то был одет в защитного цвета плащ-палатку, да еще и с капюшоном. В таких плащах когда-то щеголяли офицеры старого образца. Пальцы его, тонкие и длинные, будто отлитые из воска, вцепились в подлокотники антикварного кресла.
 — Скульптура Данилы-мастера «Каменный свисток», — обернулся Малюта к телохранителю. — История, малыш, повторяется дважды. Первый раз как трагедия, а второй — для тугодумов.
 Хариус, разумеется, также опознал сидевшего. Но, по его разумению, был это хозяин квартиры горемыка Брусникин, а вовсе не Дрозденко. Хотя после встречи в аэропорту паренек неуловимо изменился. Не внешне, а словно бы изнутри.
 В зрачках его, чуть заметных под ниспадавшим капюшоном, тлел какой-то холодный пламень, пронзая насквозь всякого, подобно лезвию адмиральского клинка, добытого Соломоном у такого же, как он сам, пройдохи за сумму, на которую в Сингапуре можно было отдыхать дней десять, ни в чем себе не отказывая.
 Невольно у Хариуса подогнулись колени, и участилось биение сердца его.
 — Мать мою драть! — В комнату заглянул Пузырь. Актера Брусникина он прежде не видел даже в рекламе стирального порошка, поскольку за версту обходил включенный телевизор как потенциальный разносчик лучевого заболевания. — Дрозденко! А базар был, что Жало с Хариусом его в бетон закатали!
 — Это шутка такая? — покосился на телохранителя Малюта.
 Вызывать огонь на себя, объясняя шефу, что к чему, в планы Хариуса не входило и раньше, а нынче — тем более. Коли Малюта утверждает, что перед ним Дрозденко, стало быть, так оно и есть.
 — Не помню я, — процедил, отворачиваясь, Хариус. — Что-то с памятью моей стало.
 — Случается, — неожиданно проявил сочувствие шеф. — «Ежедневник» для записей купи. Чуть что забыл — сразу туда. А где Соломон?
 Соломон, запершись на щеколду, принял мужественное решение отсидеться.
 — Прихватило, — донесся его слабый голос из санузла.
 — Я тебя на часовые ремешки израсходую, — обратился Глеб Анатольевич к воображаемому Дрозденко.
 На осунувшемся лице его отставного партнера по бизнесу не дрогнул ни один мускул.
 Между тем время поджимало. Малюта вынул из-за пазухи никелированную баночку.
 — Хариус!
 Хариус удалился на кухню.
 Пузырь, пока суд да дело, протянул обреченному пленнику сигарету.
 — Закури, баклан. У нас и не такие закуривали.
 Сигарета сама собой вдруг вспыхнула, опалив Пузырю кончики пальцев.
 — Вот черт! — Бандит уронил сигарету на ковер и ошалело уставился на Родимчика, занимавшего у двери позицию с помповым ружьем наперевес. — Нет, ты видал?!
 Убийца остался безучастен к феноменальному случаю.
 — Хариус! — гаркнул Малюта.
 Телохранитель вернулся с десертной ложкой. Манипуляция по скоростному приведению босса в надлежащую форму была им отточена до совершенства. Расплавив на ложке дозу героина, он перетянул исколотую татуировками и следами от иглы руку Глеба Анатольевича тонким резиновым шлангом и вкатил ему, что называется, по первое число. Глаза у Малюты сразу заблестели.
 — А где Капкан? — оживился Малюта, глянув на часы. — Ах, да. Капкан в «ежедневнике». Пора валить. Лыжник донес, что мусора через пятнадцать минут нагрянут. У кого еще котлы отстают на полчаса?
 В стане налетчиков его сообщение вызвало тяжелый переполох. Хариус плечом вынес дверь санузла и за шкирку вытянул оттуда Соломона, успевшего приспустить брюки.
 — Теща пшенкой отравила, — простонал опытный мошенник, хватаясь за живот.
 — Хорошо. — Малюта, бодро круживший по гостиной, вдруг замер. — Остаешься в засаде. Бой не принимать.
 — Будь уверен, Глеб Анатольевич! — обнадежил его Соломон. — Не приму! Я бой не принимал даже тогда, когда заведовал пунктом приема стеклотары!
 — Капкан тебя сразу завалит, как шалаву привокзальную, — предупредил Малюта. — Лучше позвони Лыжнику, чтоб он с пацанами подтянулся. Проституток не водить. За водкой не бегать. Что я еще забыл? — Глеб Анатольевич вопросительно уставился на пленника.
 — Уходите все, — прошелестел голос из кресла. — Я останусь, если уйдете.
 «Подобный дуновению мистраля», — поежился Пузырь, совершивший весной поездку к сыну-художнику, прозябавшему в старой французской деревеньке у подножия Севенн. Потомок его и гордость — безусловно, способный выпускник Строгановки — представления не имел о профессии расторопного папаши. В семье считалось, что Пузырь тренирует юношескую сборную по боксу.
 — Если мы что сделаем?! — не поверил своим ушам Глеб Анатольевич. — Хариус! В машину этого урода!
 — Ну, ты сам свою участь выбрал, артист! — Хариус выдернул из кресла жертву недоразумения. — Молись теперь.
 Обмотав руки воображаемого Брусникина за спиной широким скотчем, он взвалил того на плечо.
 — Пэрэат мундус эт фиат юстициа, — успел прошептать безумец какое-то заклинание, прежде чем Пузырь заклеил ему рот обрывком того же скотча.
 Пленный был спущен в лифте и брошен в багажник. На улице будто все вокруг вымерло. Захлопнув крышку багажника, Шустрый прислушался. Казалось, сам ночной душный воздух застыл в ожидании чего-то неотвратимого.
 — Чудно, — пробормотал он и, усевшись за руль, обернулся к Малюте. — Куда погнали?
 Вдалеке раздался вой сирены. Уже второй наряд, вызванный Алевтиной, мчался к месту преступления.
 — В лесопарк. — Малюта выудил из серебряной бонбоньерки, украшенной изумрудным крестом, щепотку кокаина. — Там оторвемся.
 — По полной программе? — хохотнул сзади Пузырь.
 Хариус уезжал вовсе не с таким настроением. Подобно брошенному на произвол милиции Соломону, Хариус испытывал смутную и тягостную тоску. Не само бессмысленное мероприятие смущало его, но — Брусникин. Страшный сон припомнился отчего-то Хариусу, виденный еще в детстве.
 Тогда он стоял на околице родного хутора и дожидался матушки из райцентра. Хариус помнил, как вдруг потемнело небо и он заметил над головой огромную птицу с распростертыми крыльями. Птица падала на него, будто черный потолок без конца и без края, и была она столь велика, что Хариус, прежде чем проснуться, увидел в ее разверзшемся клюве далекие мерцающие звезды.
 Каким образом жалкий актеришка увязался в его уме с птицей из детского сновидения, Хариус взять в толк не мог. Но и теперь небо потемнело в одночасье. Хариус чувствовал, что оно потемнело, хотя и без того была ночь.
 Машина вырвалась на шоссе, по другую сторону которого тянулся лесной массив.
 — На грунтовку! — распорядился Малюта как своей судьбой, так и судьбами экипажа.
 По крыше отбарабанили первые капли дождя, и сразу ударил град. Мощный порыв ветра вторгся в открытое окно машины и осыпал Малюту тяжелыми ледяными шариками размером с те, какими сражаются в пинг-понг. Глеб Анатольевич нецензурно выразил свое неудовольствие.
 — Что за бардак?! — Притормозив на узкой просеке, Шустрый уставился в окно, пытаясь разглядеть что-либо впереди.
 Однако мощные фары внедорожника пробивали толщу разбушевавшейся стихии не далее чем на дюжину метров. Лес вокруг уже не шумел, но гудел, точно трубы соборного органа. Ветер достиг шквальной силы и скорости. И вдруг четверо смелых, подавшись вперед, увидали нечто такое, отчего волосы зашевелились на их головах. Прямо перед носом «Лендровера» на просеке взвинтился, наклоняясь на все стороны, пыльный сталагмит невообразимого размера. Задетые краями смерча, деревья трещали и валились, будто костяшки домино.
 — Задний ход! — успел проорать Малюта, но было поздно.
 Вырванный с корнями гигантский тополь обрушился на крышу, превратив автомобиль в груду сплющенного металла.

 Палата № 26

 После штопки сквозной раны хирургами госпиталя МВД Брусникина перевели в двухместную палату реанимационного отделения. Койка у окна была уже захвачена капитаном Шолоховым — операция по зашиванию рваной раны на его затылке предстояла только еще через час. Уж так повелось в госпитале, что огнестрельные ранения оперировались прежде бытовых.
 Андрей был в беспамятстве.
 — Только бы успеть! — вскрикивал он, разметавшись на высокой постели. — Брусникин! Не заходи! Еще немного!
 — Он что, гонит меня? — обратился Никита к сестре, менявшей Андрею капельницу. — Вот всегда так. Сначала по уху схлопочешь, потом с тобой пьют на брудершафт, и в результате ты становишься более не интересен.
 — Он бредит, — пояснила сестра, — а вам температуру измерить надо. Градусник — под мышку или лучше в рот.
 Стряхнув термометр, она протянула его Брусникину.
 — Ясно, — проворчал Никита. — В рот лучше. Чтоб заткнулся.
 — Да ставьте куда угодно, лишь бы температура была. — Миловидная сестра, дернув плечиком, вышла из палаты.
 — Чем вы занимаетесь в палате моего мужа?! Пропустите меня! — донесся из коридора знакомый женский голос. — Вот разрешение от главврача!
 «А главврач, несомненно, дама преклонных лет, — смекнул Брусникин. — Хотя Людмила, конечно, особа интересная во всех отношениях, но прическа — важнее».
 — Почему ты лежишь обнаженный?! И что здесь делает эта лахудра?! — Людмила, нагруженная двумя сумками, ворвалась в палату, как вихрь. — Вызвал слесаря-сантехника, оставил его одного в квартире, кот еще какой-то приблудный урчит в духовке, а я — со всем разбирайся! Нет, я понимаю, Печорин важнее! Как предплечье?
 — Жить будет, — отозвался Брусникин.
 Людмила уже выставляла на тумбочку судки, а полки заполняла фруктами. Никита следил за ней с двояким чувством — именно: любви и досады. Просто удивительно, как мужчина, подстреленный на поединке, выигрывает в глазах жен и любовниц. Даже если он стрелялся из-за посторонней юбки. Даже если он вообще не стрелялся, а был секундантом, задетым шальной пулей, выпущенной из невесть как попавшего на репетицию боевого оружия. Здесь важен сам факт дуэли. Жертва дуэли, будь она хоть трижды секундантом, заслуживает женского сострадания и, само собой разумеется, горячего куриного бульона.
 — Насчет слесаря я не понял, — встрепенулся вдруг раненый. — С этого места поподробней, пожалуйста.
 — Читай! — Жена сунула ему вполовину свернутую газету.
 — «Небывалый ураган пронесся по столице, — вслух прочитал Никита. — В общей сложности более ста тысяч деревьев истребила разбушевавшаяся стихия. Только в одном Битцевском парке и на Лосином острове шквальный ветер смел с лица земли около восемнадцати тысяч единиц зеленых насаждений…» И при чем здесь слесарь?
 — Выше бери, — пояснила жена, протирая салфеткой набор столовых инструментов, включавший несколько ложек, ножи, вилки и почему-то еще щипцы для колки орехов.
 — «Популярный и талантливый актер театра „Квадрат“ Никита Брусникин, полюбившийся широкому зрителю за успешно сыгранные роли в кинофильмах „Хахаль“, „Хахаль-2“ и „Ангельское терпение“, премьера которого состоится уже на днях, стал жертвой творческих экспериментов скандально известного режиссера Германа Васюка. Как нам удалось выяснить у непосредственных участников событий, обуреваемый тщеславием Герман Васюк, о котором в последние годы стали изрядно подзабывать, предложил (читайте: спровоцировал) исполнителю роли Печорина встать под настоящую пулю. Стремление режиссера понятно: его цель — скандал. Но каково молодому гению и его поклонникам? К счастью, на данный момент жизнь молодого дарования, прооперированного в Англии лучшими специалистами, уже вне опасности. Мы от всей души желаем ему скорейшего выздоровления и с нетерпением ждем новых блистательных ролей».
 — Туманов уже звонил. — Жена знаменитости ложкой зачерпнула бульон из судка. — Открой рот. Тебе предлагают главную роль в фильме «Теща президента». Сценарий я прочитала. Роль телохранителя — пальчики оближешь.
 — Допустим, я вдруг полюбился широкому зрителю, — Никита присел на кровати. — Допустим, он даже одевается в магазине «Три толстяка». Но слесарьто здесь при чем?
 — Отвечаю, — Людмила чуть ли не насильственно впихнула Брусникину в рот ложку бульона. — В ту ночь, когда ты закрыл своей грудью пьяницу Кумачева, я вернулась домой за феном. Дверь, само собой, нараспашку. И слесарь в ванной смеситель меняет. Милый человек. Соломоном Абрамовичем звать. Сказал, что ты попросил снять немецкий смеситель и установить израильского производства. Тут милиция набежала. Естественно, дверь-то нараспашку, вот соседи и вызвали.
 — А смеситель? — отстранив очередную порцию бульона, спросил Никита с тревогой.
 — Когда все объяснилось, Соломон Абрамович смеситель забрал с собой, — успокоила Брусникина верная супруга. — Все равно у него внутри раковина. Сегодня поставит израильский.
 — Кстати, он фен твой не прихватил? — Никита угрюмо воззрился на жену. — Вдруг там тоже раковина внутри? Слесарь Соломон Абрамович. Если б кто другой рассказал, ни за что не поверил бы.
 — Так вы уже знакомы? — удивились Людмила.
 — С кем? Со слесарем?
 — Со Штуцером Францем Карловичем, женихом Алевтины.
 — Да, — замогильным голосом отозвался Никита. — Со штуцером. С фузеей. С мушкетом. Еще с трехлинейкой познакомлюсь, и можно будет играть телохранителя свекрови президента.
 — О чем он говорит? — спросила Людмила у сестры, зашедшей взять градусник.
 — Бредит, — пояснила та. — Но температура почти в норме.
 Стряхнув градусник, она подошла к постели Шолохова.
 — Готовьтесь, больной, — поправляя одеяло, предупредила сестра опера. — Через минуту за вами придут.
 — Что с ним? — Брусникин повернул голову к соседу, пребывавшему в беспамятстве.
 — В канаву упал. — Сестра брезгливо поморщилась. — Такой уж у нас контингент. Милиция часто в канавы падает. Один даже в котлован упал, представляете? А о вас вчера по телевизору сообщали! И еще несколько корреспондентов внизу дожидаются! Но у нас — строго. Режимное предприятие. Без разрешения главврача только ближайших родственников допускают.
 Сестра, прежде чем выйти, косо глянула на Людмилу.
 — А с котом что?! — спохватился вдруг Брусникин.
 — Сначала объясни, будь так любезен, зачем ты его в духовку посадил? Тебе совсем уже есть нечего? Или у тебя вкусы поменялись? Печеный кот в яблоках теперь любимое твое блюдо? — жена сердито уставилась на Брусникина.
 — Умоляю, Людмила! Я аквариум с духовкой перепутал, когда на репетицию опаздывал! — Никита приложил здоровую руку к сердцу. — Что с котом?!
 — Успокойся. — Она достала из косметички стопку бумажек, нижние края которых были аккуратно нарезаны полосками, словно бороды самодеятельных Дедов Морозов. — Кот породистый. Его хозяева наверняка ищут. Я объявления написала, а вечером расклею.
 — Дай сюда! — Никита вырвал у нее всю стопку, запихал в рот и, тщательно разжевав, проглотил.
 Глаза его при этом несколько вылезли из орбит, но в сравнении с тем, как вылезли из орбит глаза Людмилы, это были сущие пустяки.
 Нащупав на тумбочке стакан с водой, Брусникин осушил его одним духом.
 — Не сметь! — нацелив указательный палец в Людмилу, просипел он свирепо. — Мой кот! Убью!
 — Извини, — жена испуганно прикрылась косметичкой. — Не знала. Клянусь. Мы купили кота?
 — Чтоб никакой сантехник! — все еще бушевал Никита. — Никакой Штуцер! Близко!
 — Да он сыт, здоров и нагадил под кроватью! — перешла в атаку женщина-парикмахер. — Я даже вымыла его сопливую морду и вычесала все колтуны!
 — Это у тебя колтуны, — наконец успокоился Брусникин. — А у него — лицо. Запомни.
 — Запомнила, — кротко отозвалась Людмила. — У него — лицо. У меня — кривая рожа. Все ясно. И легко запоминается.
 — У тебя тоже лицо, — Никита притянул Людмилу к себе и нежно обнял. — Самое породистое и одухотворенное. Мата-Хари с тобой рядом не лежала.
 — А с тобой? — насторожилась жена.
 И тут они оба прыснули. Сперва прыснули, затем — расхохотались. Причем до слез.
 — Как звать-то его? — Людмила вытерла глаза носовым платочком. Заодно и высморкалась.
 — Никак, — поставил ее Брусникин перед фактом. — Сам приходит, когда захочет.
 Вскоре Шолохова увезли на операцию. Собралась и Людмила.
 — Пора, мой друг. — Поцеловав мужа, она бодро подкрасила губы. — Веди себя хорошо, а меня Роза Лохнович на Зубовской дожидается.
 — С Богом. — Никита перекрестил жену. — Зайди потом в церковь. Свечку поставь.
 — Ты ж у нас неверующий. — Жена подозрительно воззрилась на Брусникина. — Такими вещами не шутят. Свечку-то поставить за кого?
 — За неверующих. — Никита отвернулся к стене.
 Разбудил его бывший директор театра «Квадрат» Лохнович:
 — Ну, здравствуй, герой!
 И снова на тумбочку были возложены яблоки с апельсинами.
 Никита первым делом глянул на соседнюю кровать. Андрея уже привезли, и он крепко спал после наркоза.
 — Ты как сюда проник? — вторым делом обратился к Лохновичу раненый.
 — От коллектива. — Директор был сама загадочность.
 Тайна, однако, рассеялась, как только он выложил на больничное одеяло петицию.
 — Подпиши. — Аристарх Моисеевич обнажил шариковую ручку.
 Выстрел, прогремевший на подмостках «Квадрата», подобно выстрелу крейсера «Аврора», явился сигналом для выступления театральных масс, недовольных политикой новой администрации. Возглавил мятеж ранее смещенный Лохнович.
 — Все решится завтра, — возбужденно поделился Лохнович с Никитой. — На общем собрании коллектива. Иуда Штейн последний день сидит в чужом кресле. Но нам не хватает знамени.
 — Знамени?!
 — Знамени.
 — Поправь меня, если я ошибусь, — усмехнулся Брусникин. — «Пусть Гамлета поднимут на помост, как воина, четыре капитана»? Жаль, что меня не убили, а, Лохнович? Мертвое знамя лучше живого.
 — Не уверен. — Аристарх Моисеевич задумался.
 — Аристарх, признайся, вот эта джинса тобой оплачена? — Никита подбросил умостившемуся в его ногах директору газету со статьей.
 — Мои средства оправдывает справедливая цель! — Косвенно сознавшись, Лохнович заерзал на кровати.
 Никита ознакомился с «воззванием». Там были следующие крепкие слова: «профессиональная непригодность», «самоуправство», «наплевательское отношение» и такая подзабытая формулировка, как «заговор меньшинств». Каких «меньшинств» — деликатно умалчивалось.
 — Послушай-ка, Аристарх, ведь Авраама Линкольна тоже в театре подстрелили. И, знаешь ли, никому в голову не пришло по этому поводу увольнять хозяина труппы.
 — Сравнил! — обиделся Лохнович. — Его за идею подстрелили, а тебя за что?! За то, что «зритель должен верить в происходящее»?! Не понимаю я тебя, Никита!
 — Брось, Моисеич. — Брусникин вернул ему ручку и неподписанное «воззвание». — Все ты понимаешь отлично.
 — «Татуированную розу» поставили бы осенью, — сделал последний заход на цель огорченный директор. — Уильяма Теннесси. Вы с моей Розочкой в главных ролях. Как было бы славно — все свои.
 Никита хотел было поправить — «не Уильяма Теннесси, а Теннесси Уильямса, и „Роза“ не его, а Торнтона Уайлдера», — но предпочел выразительно промолчать.
 — Ну, все равно поправляйся. — Лохнович, понурившись, оставил палату.
 На следующее утро Брусникин проснулся от запаха йода и каких-то еще увесистых запахов, бивших ему прямо в нос. Над его подушкой моталась голова Шолохова, похожая на бутон белой хризантемы.
 — Живой! — прохрипел Шолохов. — Дай закурить!
 — Закурить ему! — отстранился Никита. — Совсем спятил?! У тебя ж сотрясение мозгов! А ну, брысь в койку!
 Андрей покорно одолел трудные полтора метра и плашмя рухнул на койку.
 — Круги перед глазами, — пробормотал он.
 — Повезло, что не квадраты! — хмыкнул Брусникин. — Ты в нашем театре пару лет отслужил бы, сейчас квадраты бы плавали!
 — Ладно. — Собравшись с мыслями, опер начал партию в любимую игру «Хочу все знать». — По бинтовке вижу, что стреляное ранение. Но контрольным тебя добить не успели. Сам выкрутился или бойцы мои помогли?
 — Помогли, — подтвердил актер. — На хрена только по прожектору надо было палить?
 — Прожектор? — На лбу Андрея появились складки, свидетельствующие о напряженной работе сотрясенного мозга. — Прожектор. Может, Инжектор? Инжектор в моей картотеке значится. Но он из «коптевских». Ладно. Разберемся. А как ты в наш госпиталь-то попал?
 — Обижаешь! — рассмеялся Никита. — Я же капитан драгунской милиции! Так что в твоем геройском кителе, старичок, теперь пулевое отверстие. Можешь лычку на рукав пришивать. Впрочем, тебе Зойка пришьет. Она же и дыру заштопает.
 — Зоя, — сурово поправил его Шолохов. — Прошу отзываться уважительно.
 — Пардон, — извинился Никита. — Лишнего выпил.
 — Это тебе не Самопалова, — пробормотал опер, снова впадая в спячку. Сказывалась специфика полученной травмы.
 Вскоре пришел Зачесов с коньяком «Белый аист».
 — А ты как просочился? — Никита был удивлен не столько явкой с повинной, сколько явкой в принципе. — У вас что? Отдельный пролом в стене?
 — Лимончик порезать, Сережа? — В приоткрытой двери мелькнула незнакомая медсестра.
 — Вопросов нет. — Любопытство Никиты сразу иссякло.
 — И потоньше, — обернулся Сергей на зов покоренного сердца. — Мой друг потоньше любит.
 От коньяка Брусникин отказался, и всю бутылку «Аиста» Зачесов уговаривал сам. При этом он плакал и каялся. Никита успокаивал его, как умел, заверяя, что их дружба только окрепла в горниле тяжких испытаний. Сергей поклялся страшной клятвой отметить это дело. Тут же он выдернул из-за брючного ремня вторую бутыль, но помешала начальник отделения, совершавшая в двенадцать обход.
 — Мы еще сыграем, Никита! — доносились из коридора удаляющиеся возгласы изгнанника. — Мы еще… Любите себя в больнице, доктор, а не больницу в себе!
 Через сутки Брусникина перевели из реанимации в хирургическую терапию.
 Как знаменитости, ему была предоставлена отдельная палата. Причем Брусникин, не без помощи главврача, побывавшей на приеме у Людмилы, забронировал койку для Шолохова с условием, что его переведут сюда же, как только позволит самочувствие опера.
 Потом начались визиты. Визиты, визиты и визиты. За день Брусникин дал четыре интервью представителям прессы и дважды снялся в сюжетах: для канала «Культура» и ОРТ. Кабельное телевидение также не обошло его вниманием.
 Случайный выстрел прославил Никиту вернее, чем все сыгранные им главные и эпизодические роли. Случайный ли? Об этом Никита думал часто. Никита уже знал, что легкое ранение, полученное на сцене родного театра, спасло его, по сути, от верной гибели. Может быть — от пыток. От того, что он стал бы фрагментом чудовищного фундамента в поместье «Глеба-потрошителя», как успели прозвать кровожадного бандита журналисты.
 Масштабные раскопки, проводимые прокуратурой на дачном участке господина Малютина, раздавленного в «Лендровере» вместе с тремя его пособниками, чуть ли не ежедневно освещались телевидением и прочими средствами информации. Раскопки приносили все новые и новые ужасающие подробности. Даже Троя, найденная археологом Шлиманом, не сохранила, должно быть, столько бренных останков ее обитателей, перебитых коварными греками.
 Следствие по делу банды Глеба Анатольевича Малютина, ведомое совместно городской прокуратурой и органами ФСБ, далеко не подлежало полному разглашению. Но у Никиты уже были все основания предположить, что той роковой ночью, когда в столице бедокурил неслыханный ураган, а сам он лежал под общим наркозом на операционном столе, Малюта побывал в его квартире. Свидетельствовали об этом и застигнутый супругой бандит-сантехник («Хорошо еще, что явно оставшийся в засаде находчивый киллер догадался свинтить смеситель, а не глушитель после убийства этой легковерной дурочки!»), и вызванный кем-то наряд милиции, и даже само место гибели четверых душегубцев — лесопарк в километре от Никитиного дома.
 «Шальная пуля во спасение, — Брусникин подолгу разглядывал сплющенный маленький снаряд, выковырянный из штукатурки театральной стены. — Возможно ли?»
 Три месяца отчаянного барахтанья в полосе прибоя такой силы, что он уже прибил бы с десяток менее стойких отщепенцев фортуны, обратили неисправимого циника Брусникина в законченного идеалиста. Его вера в собственные силы подорвалась, точно слепой сапер на минном поле. Зато на место этой веры заступила какая-то другая, до конца еще не осознанная, но уже позволяющая взглянуть на собственную судьбу, как на комедию ошибок. Именно комедию, что не умаляло серьезности происшедшего с ним, как слово «комедия» в названии божественной поэмы великого Данте не принижает ни высокого назначения ее, ни смысла.

 Наказание

 Пуля в нынешних обстоятельствах была столь маловажной уликой, что следователь Кузьмич счел возможным занести ее Никите, навещая своего коллегу Шолохова. И без этой свинцовой лепешки у прокуратуры было теперь столько прямых улик на Лыжника, что никакой адвокат, даже самый гуманный в мире, не добился бы его освобождения под залог до Страшного суда. Прежде всего, собственноручное признание задержанного депутатского помощника. Богатого выбора у биатлониста, в сущности, не было. В тюрьму садился либо он, либо его несмотря ни на что любимый отпрыск и бутафор театра «Квадрат» Генка Черкасский.
 — Один ваятель-авангардист по фамилии Шилобреев, задержанный в собственном подъезде за акцию перформанса, весьма напоминавшую эксгибиционизм, написал в объяснительной записке следующее: «Оживленные выборы президента Клинтона. Я так это вижу». — Рассматривая чучело, изъятое в подвале на Лесной улице, следователь беседовал с Лыжником в чужом кабинете. — Значит, вы меня видите так. И стало быть, сам понимаешь, что ни на какое снисхождение тебе рассчитывать не приходится.
 На встречу с Черкасским Кузьмич нарочно взял чучело под расписку в отделе хранения улик.
 Сложив на груди руки, Лыжник слушал Кузьмича охотно и доброжелательно.
 — Идем дальше. — Следователь закурил сам и предложил пачку Виталию. — Вы слыхали, как поют дрозды?
 — Обязательно, — поделился бандит воспоминаниями. — Сам-то я сельский. Жизнь у нас не сахар была, начальник. С утра — скотина, днем — поле.
 — Нет, — покачал головой Кузьмич. — Не те дрозды. Не полевые.
 Из портфеля была извлечена кассета с записью допроса бывшего участкового гражданина Войтенко. Кузьмич и Лыжник посмотрели видеофильм.
 — Два ствола системы «ТТ» польского производства я тебе не показываю. — Кузьмич убрал кассету в свой обшарпанный портфель. — Видел уже. Протокол Генкиного допроса читать будем?
 — Нет. — Лыжник затянулся. — Я вообще-то сигары больше.
 — Альтернатива. — Кузьмич начал перелистывать дело без особой на то нужды, поскольку в глаза Лыжнику ему смотреть не хотелось. — Тебе садиться так и так. Геннадию — как ты сам решишь. Ты отец, твое и решение. Хотя парня жалко. Вся жизнь, можно сказать…
 — Не береди, Кузьмич, — оборвал его Черкасский. — Понял. Не тупой. Беру на себя суку Чалкина. Завалил я его.
 — Пожизненный срок, — напомнил для очистки совести следователь.
 — Ты только пацана моего отмажь. — Лыжник дернулся к столу. — А семья подкинет довесок к пенсии. Без подставы.
 — Я его за так отмажу, — теперь Кузьмич посмотрел бандиту в глаза. — За бесплатно. За дырку от бублика. Лишь бы он в тебя, Лыжник, не пошел. Да и коллектив театра за него ручается.
 Кузьмич вызвал конвой. Это была их первая и последняя встреча в Бутырском следственном изоляторе. Чтобы добиться встречи с Лыжником, Кузьмичову сначала пришлось убедить высокое начальство. Высокому начальству позарез нужны были признательные показания арестованного о заказном убийстве бизнесмена Чалкина, так что убедить себя оно позволило, что называется, в полпинка.
 — Значит, без меня Лыжника взяли. — Выслушав исповедь Кузьмича, навестившего его в реанимационной палате, Андрей чуть не расплакался. — Как же так, а?!
 — Ну, будет, будет, — утешил его следователь. — На нашем с тобой веку, Андрюша, таких спортсменов — ловить не переловить.
 — Ему нельзя волноваться! — разгневалась Зоя Шаманская, охранявшая покой возлюбленного по личному разрешению главврача. — У него от волнения зверские головные боли возникают! Что это за мерзость?
 — Аспирин. — Кузьмич бросил на тумбочку Шолохова грязную таблетку, найденную в кармане. — И еще. Помнишь, я одну версию через приятеля в Интерполе хотел прокачать?
 — Одну версию, — эхом отозвался опер.
 — Прокачал. — Следователь с сочувствием глянул на Шолохова. — Так вот. Дрозденко улетел в свой последний путь двадцать восьмого марта сего года. А некто Капканов Павел Андреевич, тебе известный, первого апреля того же года по генеральной доверенности исполнительного директора судоходного предприятия «Ферст Ойл Компани» закрыл текущий банковский счет в городе Франкфурт на сумму шестьдесят три миллиона баксов. Что забавно, ксерокопию той же доверенности мы обнаружили в сейфе Малютина при обыске его штаб-квартиры. Первоапрельская шуточка. Не слабо, да?
 — Да, — откликнулся Шолохов, словно хроническая сомнамбула.
 — Адреса денежных переводов, произведенных Капкановым далее, мы лишены возможности установить, как ты, я вижу по твоему лицу, и сам догадался. Согласно глупым законам свободного финансового рынка, любой клиент имеет право на конфиденциальность. Не знаю, как другие, а Капкан воспользовался этим правом на все сто. Но через неделю он был замечен в Париже. Жаль, что нас там никто не замечал. И не заметит.
 — Вопрос. — Андрей, погруженный в свои мысли, как батискаф Кусто во впадины Атлантики, шевельнулся. — Кто сгорел?
 — Ответ. — Кузьмич прикурил фильтр и с отвращением загасил испорченную сигарету о собственную ладонь. — В тот же суматошный вечер пропал без вести освободившийся недавно из мест заключения злостный угонщик родом из Кутаиси — гражданин Сирхоев по кличке Свеча. Как говорится, ушел из дома в спортивном костюме и не вернулся. Жена его через неделю прибежала в органы с заявлением. Полагаю, Капкан оставил ключ в замке зажигания, позвонил своему кунаку Галактиону Давидовичу Лордкипанидзе и попросил, чтобы тот срочно помог ему перегнать новый «Мерседес-250» к чертовой, непосредственно, бабушке. Причем, думаю себе, намекнул Лордкипанидзе, чтобы тот дал наколку самой отпетой сволочи. Имеется за Капканом такой грешок — «правильных пацанов» щадить. А также имеется у меня и справка: Сирхоев еще на исторической родине лишил девственности несовершеннолетнюю племянницу Галактиона Давидовича Нину Дороселия. Каким путем директор пивной так скоро вышел на своего кровного врага, это — вопрос. Через посредников из землячества, полагаю. Но ответа — как я вижу по твоим глазам, ты и сам уже догадался — мы, конечно, не получим. Лордкипанидзе хоть и князь, однако человек благородный.
 — А снимок в паспорте Дрозденко? Его же Капкану переклеить надо было.
 — Ну, ты, Андрей, я чувствую, башкой приложился капитально. — Кузьмич тяжело вздохнул. — Это афиши в городе долго переклеивать. Даже такому умельцу, как Проявитель.
 — Помоги-ка. — Опершись на Зоину руку, Шолохов сполз с постели.
 — Ты куда? — насторожился следователь.
 — В Париж. Капканова искать, — пропыхтел Андрей.
 — Капканова в Париже искать — все равно что иголку в Сене! — Кузьмич решительно встал на пути товарища. — Река такая в Париже есть. Полноводная. У нас — Москва, у них — Сена.
 — Да успокойся. — Андрей криво усмехнулся. — В туалет мне надо по малой нужде.
 — Если только по малой!
 Желание капитана убедило Кузьмича, что опер на правильном пути.
 В палату Брусникина Андрей переехал спустя неделю. За этот краткий отрезок времени актер стал всеобщим любимцем восстановительного отделения. Нельзя сказать, что Людмиле это льстило. Еще меньше ее радовало постоянное присутствие кого-либо из актерской братии. А Кумачев со своим преферансом так вообще дежурил через двое суток на третьи. Заглянула раз и Дарья Безродная со своим опасным супругом-филологом.
 — Цветы, — сказала она, положив на постель Брусникина влажный букет. — Розы.
 Так бы, конечно, никто не догадался.
 — Они с шипами, — предупредила Дарья, когда Брусникин воткнул букет в банку на подоконнике, предварительно выкинув из нее две траурные гвоздики сценариста Охламонова. — Можно уколоться.
 — Но проще использовать одноразовый шприц, — невозмутимо заметил Угаров.
 — Ты все опошлил! — обиделась княжна.
 — Помилуй, родная, столько опошлить я физически не могу. — Подойдя к открытому окну, филолог достал пачку «Мальборо». — Миллионы моих предшественников не смогли опошлить все. Это купе для курящих?
 — Для них, — подтвердил Андрей, листая свежий номер газеты бесплатных объявлений.
 — Как мы себя чувствуем? — искренне поинтересовалась Дарья у коллеги.
 — Превосходно, — так же искренне сообщил Никита. — Но вот они, что по соседству, храпят по ночам, а днем непрестанно шуршат периодикой.
 — Не слушайте, — невозмутимо отреагировал Шолохов, что-то в газете подчеркивая. — Он лжесвидетель. Зоя решила в ванной нормальный кафель положить.
 — Как?! — вскричал Никита. — Опять кафель?!
 — Почему опять? Старому кафелю лет двадцать исполнилось. — Андрей отложил газету.
 — А ведь это вас пасут, молодой человек. — Муж Дарьи оглянулся на Брусникина.
 — Нас, — согласился Никита, выглянув в окно.
 Внизу на проезжей части у больничного корпуса радовала зрение перламутровая «Ауди» Туманова. Сам же агент, за взятку, видать, въехавший на территорию госпиталя, высматривал окно нужной палаты.
 — Подняться ему, разумеется, лень, — заметил Брусникин.
 Туманов его увидел. Окно было на втором этаже.
 — Хай! — Туманов показал Никите два раздвинутых пальца. — Мобильник есть?
 — Ори так, — посоветовал артист.
 — Тебе из Дублина чек пришел. — Леша помахал над головой прямоугольной фиолетовой бумажкой. — В московский филиал «Дойче-банка».
 — Откуда?! — Брусникину показалось, что он ослышался. — А ты подняться не можешь?
 — А ты спуститься?
 — Послушай! — возмутился Никита. — Кто из нас агент, сукин ты сын?!
 — Агент я. — Захлопнув дверцу машины, Леша включил сигнализацию. — А сукин сын — ты. Какой номер?
 — Мы так с Дарьей понимаем, у вас серьезный разговор намечается. — Угаров взял жену под руку. — Мы же — люди не серьезные. Засим позвольте откланяться.
 Веселая парочка покинула палату раньше, чем Леша Туманов отыскал нужную дверь.
 Вместе с Тумановым помещение заполнилось облаком изысканного какого-то аромата. Вообще, сразу почувствовалось, что вошли «большие деньги».
 — Аванс за главную мужскую роль в фильме «Облигейшн», — не теряя времени, изложил Туманов причину визита.
 — Разумеется, не за женскую. — Приняв солидный вид, какой только позволяла ему принять больничная пижама, Никита встретил Туманова стоя.
 — И контракт с вызовом. Съемки намечаются предположительно в октябре. Независимая студия «Вулф трэп».
 — На какую сумму?! — Никита едва сдерживал нетерпение.
 — В том-то и дело, — внушительно произнес Туманов.
 Никита вырвал у него чек. Сумма, проставленная в нем, ошеломила Брусникина: 35.000 фунтов.
 — У тебя что, в Европе свой агент завелся? — Леша ревниво следил за Брусникиным.
 — Не во всей, — скрывая ликование, отозвался Никита. — В Лондоне. Ну и в Голливуде, естественно. А как переводится название студии?
 — Ты что? — спросил Алексей подозрительно. — Английского языка не знаешь? Как же ты намерен играть? Впрочем, твоя проблема. Переводится как «Волчий капкан». А фильм, если тебе интересно, — как «Оставаясь в долгу». Хотя от контекста зависит.
 Брусникин вдруг расхохотался и рухнул на кровать под недоуменным взглядом Туманова.
 — Капкан. Бывают же совпадения, — хмыкнул в свою очередь Андрей. — Ну все равно — поздравляю, Брусникин, с выходом на международную орбиту. Это тебе не бабки для преступников отмывать. Магарыч с тебя, Брусникин.
 — Ладно. — Туманов несколько фамильярно похлопал Никиту по груди. — Прошла черная полоса, и слава Богу.
 Он трижды сплюнул через левое плечо.
 — Не плюй в темноту, — серьезно и таинственно отреагировал Брусникин. — Не плюй в темноту, Леша. Неизвестно еще, кто там стоит.
 — Как скажешь. У звезд свои причуды, — не стал спорить Леша. — Главное, не забудь, что в январе ты — телохранитель. Сумма конечно, скромнее, но — вполне.
 Пропал он столь же стремительно, как и явился. Только стойкое облако терпкого аромата еще долго соревновалось с едва уловимым запахом свежих роз, украшавших подоконник.
 «Значит, реку я переплыл, — думал Брусникин. — И рощу взял. Или не я?»
 Всю ночь он проворочался с боку набок. На улице уже светало, но заснуть он так и не смог. Вспомнив ненастный вечер, когда по пути в аэропорт к нему подсел таинственный незнакомец с обезображенным ликом, принятый позже за Дрозденко, он вспомнил примерно и свою реплику из вульгарной картины Кулагина: «Затяжной, как прыжок с парашютом, шанс исправить что-либо в нелепой своей жизни — это ли не корень добра? Но и бьющий из недр ключ иссякает, когда жадности твоей нет пределов. Когда ты высасываешь его, подобно…».
 Оборвав внутренний монолог, Никита вздрогнул. В ранних сумерках он увидел рядом со своей кроватью неподвижную фигуру в темном плаще. Фалды плаща были подобны крылатым перепонкам летучей мыши. Лицо до половины скрывал ниспадавший капюшон. Впрочем, Брусникин теперь догадывался, кто перед ним.
 — Что же? — справляясь с волнением, но не со страхом, спросил Никита. — Наказали тебя, раз ты вернулся?
 Фигура кивнула.
 — Навсегда ли ты вернулся или на время? — Никита затаил дыхание.
 — Неисповедимы пути Господа, — прошелестел тихий, как летняя ночь, голос незнакомца.
 — И для тебя?
 — И для меня.
 Какое-то время оба молчали.
 — А что, все хранители похожи на своих подопечных? — Никита всматривался в него, но черт лица не различал.
 Смутная фигура чуть шевельнулась.
 — Но как же наказали тебя? — Брусникин чуть подался вперед.
 — Ты мое наказание, — молвил незнакомец.
 Он стал медленно таять в воздухе. Уже и стены просвечивали сквозь него, уже и очертаний почти не осталось…
 — Постой! — крикнул Никита.
 — Что?! — подскочил на соседней кровати Шолохов. — Ты чего орешь?! Обалдел?! Четыре часа утра всего!
 — Кто орет? — Брусникин подошел к подоконнику и выглянул во двор. — Сам орет, а другие виноваты.
 От корпуса отъехала «скорая помощь». Люди работали. Спасали себе подобных по мере сил и способностей.