---------------------------------------------


 Жорж Сименон
 «До самой сути»



 1


 Он держит стакан в руке, рассеянно поглядывая на донышко, где еще осталось немного почти бесцветного виски. Со стороны может показаться — да так оно и есть на самом деле, — что он оттягивает удовольствие допить последний глоток. Сделав наконец это, он еще с минуту смотрит на стакан. Он не решается опустить его на стойку и чуточку — на два-три сантиметра — отодвинуть от себя. Билл, бармен, немедленно уловит сигнал, хотя с виду и поглощен игрой в кости с ковбоями: он начеку, всегда начеку, особенно с таким клиентом, как Пи-Эм.
 Здорово это организовано. Все выглядит случайным, жесты ваши как нельзя более невинны, а в конечном счете можно напиться незаметно для себя и окружающих.
 В этих знаках, которые понятны посвященным в любой стране мира, есть нечто масонское.
 Что делает, например, Билл, когда Пи-Эм заказывает первый стакан или, вернее, когда эти слова то ли от скуки, то ли случайно срываются у него с губ? Он вполголоса спрашивает:
 — Двойное?
 Тон у него, скорее, утвердительный. Само собой разумеется, джентльмен не пойдет в «Монтесума-бар» пить одинарное виски. Больше того, Билл вообще не ждет, пока с ним заговорят. Вы входите, взбираетесь на высокий табурет, и Билл или любой другой бармен с понимающей улыбкой протягивает руку за бутылкой вашего любимого бурбона, виски для знатоков.
 Пи-Эм достаточно чуть-чуть подвинуть стакан, но он воздерживается, грузно соскальзывает с сиденья и направляется в туалет.
 Он не из тех, кто в субботний вечер теряет контроль над собой. А в долине немало таких, у кого на неделе не одна суббота.
 Чувствует он себя хорошо. В голове, правда, слегка шумит, шаг несколько неуверенный, но Пи-Эм убежден, что никто ничего не заметит. В туалет же он идет, чтобы посмотреться в зеркало и решить, можно ли себе позволить еще один, последний стаканчик.
 — Хэлло, Пи-Эм!
 — Хэлло, Джек…
 Парень мирно восседает на стульчаке в одной из кабинок без дверей. Как и у Пи-Эм, на голове у него ковбойская шляпа. Оба в белых рубашках, без пиджаков — так, впрочем, одеты все посетители бара, весь город. Большинство ходит с открытым воротом, но Пи-Эм — в галстуке, который не снимает даже на ранчо: он всегда любил известную строгость в одежде.
 — Уже льет?
 — Еще нет.
 — Ничего, польет, и вовсю!
 Скоро полночь. Весь вечер сверкает молния, со стороны Мексики доносятся глухие раскаты грома.
 Пи-Эм разглядывает себя в тусклом зеркале. Жирком оброс, но не слишком. Лицо желтоватое, но это из-за плохого освещения. В баре, где абажуры цветные, оно, напротив, кажется конфетно-розовым. Мешков под глазами нет. Ну так как? Выпить последний на дорожку?
 Джек, не слезая со стульчака, продолжает:
 — Сколько еще человек в игре? Я-то ставил на восьмое июня. Поторопился!
 — Я — на четвертое июля. Тоже поспешил.
 Затее уже год. До нее додумалась местная ногалесская газетка, листок, издающийся в городишке, североамериканская часть которого насчитывает едва семь тысяч жителей.
 Когда приближается время дождей и термометр неизменно стоит на 105° [1] , когда асфальт плавится и люди на улицах с трудом волочат ноги, а владельцы ранчо спрашивают себя, не пора ли, как в некоторые годы, перегонять скот в Нью-Мексико или Неваду — здесь-то пастбища выгорят, — газета устраивает своего рода конкурс.
 Участники подают записки с предлагаемой датой начала дождей, и сводная таблица выставляется в витрине.
 Сейчас там осталось четыре-пять фамилий, не больше: Пи-Эм сам видел это по дороге в бар.
 — Первой, по-моему, идет какая-то женщина. Забыл, как зовут.
 Пи-Эм причесывается: он никогда не забывает сунуть в карман гребешок. Потом возвращается в бар, и Билл сразу видит, что нужно протянуть руку за бутылкой.
 Пи-Эм неизменно сидит на одном и том же месте, в конце стойки, где она делает поворот: это создает впечатление, будто он здесь председательствует. Он вообще держится несколько особняком. Те, кто наезжает сюда из долины, чаще всего сбиваются кучками, говорят в полный голос.
 Пэтрик Мартин Эшбридж запросто, хотя и уважительно пожимает на ходу руки, обменивается с каждым несколькими словами, но, в сущности, всегда остается чуточку на отшибе.
 Из чувства собственного достоинства? Пожалуй. Но еще и по склонности. Точно так же он любит в субботний вечер уходить одним из последних. Бар почти пуст. Пи-Эм хорошо тут, на своем табурете, со стаканом в руке, и Билл в перерыве между двумя клиентами обязательно подходит поболтать с ним.
 Билл поднимает голову.
 — Началось!
 Кажется, что в крышу внезапно угодил заряд дроби.
 Кто-то встает, приоткрывает входную дверь, и в уличной тьме виден тротуар, полосуемый длинными серыми штрихами дождя.
 — Ну и взбухнет теперь река!
 Надо ли Пи-Эм позволять себе последний стаканчик?
 Но мысль об этой влаге небесной подогревает его. К тому же бармен добавляет:
 — Похоже, мы несколько дней вас не увидим.
 Так бывает. Жители долины отрезаны от шоссе речкой. Большую часть года русло ее пересыхает, но стоит ливням хлынуть с мексиканских гор, как она вздувается за одну ночь, порой за час, а то и быстрее. Моста нет.
 Если вода поднялась не слишком высоко, через речку кое-как перебираются в машине или, на худой конец, верхом, когда дно слишком уж завалено камнями. Но можно и застрять дней на десять с лишним по ту сторону Санта-Крус.
 Не из-за этой ли перспективы Пи-Эм так подмывает махнуть за проволоку? Он представляет себе, как выглядит сейчас, сидя между двумя бутылками: лицо раскраснелось, зрачки расширены, глаза блестят. Пи-Эм поеживается: таким он себя не любит.
 — Кое-кому, — говорит бармен, — завтра будет трудновато возвращаться.
 Особенно ковбоям. Выбравшись субботним вечером в город, они обычно торчат там до утра.
 Пи-Эм не может задерживаться так долго. Тем хуже.
 Он все-таки махнет. Пи-Эм вытаскивает из заднего кармана брюк несколько долларов — у него всегда при себе целая пачка — и направляется к выходу, ступая куда неуверенней, чем предполагал. Но он уже смирился: стоит вбить себе в голову, что ты пьян, и от этой мысли не отделаешься. Два шага по тротуару под проливным дождем — и рубашка тут же прилипает к телу. На ощупь, чуть медленней, чем полагается, он вставляет ключ зажигания. До проволочной изгороди, разделяющей город (половина — Соединенные Штаты, половина — Мексика), не больше ста метров. Пи-Эм сбрасывает газ, тормозит.
 Рядом с машиной вырастает чей-то силуэт. Это чиновник иммиграционной службы. Документов не спрашивает.
 Очевидно, узнал водителя.
 Странное дело: даже в дождь, когда стираются все контуры, вы все равно ощущаете контраст. Миновали изгородь, проехали самую малость, и вам уже кажется, что вы попали в какой-то необычный, сомнительный, запретный мир.
 Там, где только что был Пи-Эм, все внушает спокойствие и уверенность: широкая улица, привычные витрины, чистый тротуар, бары уже закрыты, кроме двух.
 А здесь идет какая-то таинственная суетня. Под ливнем за полночь всюду снуют подозрительные фигуры, на порогах домов торчат люди, торговцы зазывают вас в лавки, где продают спиртное и сувениры. По разбитой мостовой уже катятся желтые ручьи; в каждом темном углу угадываются теплые человеческие тела, жесты, перешептывание.
 Все-таки он поедет. Не потому, что у него легко на душе: с легкой душой он никогда этого не делает. Поедет, может быть, из-за последнего стакана виски, воскресившего перед ним некие смутные образы, может быть, что вероятней, из-за дождя: с его началом на Пи-Эм как бы подуло ветром воспоминаний.
 Ехать приходится по улочкам, которые, извиваясь и петляя, взбегают на холм; чередование света и тени приобретает особый смысл, обнаженные руки делают вам знаки, женщины без опаски суются под самую машину.
 Пи-Эм знает, что всю обратную дорогу его будет подташнивать от омерзения. За баранку он возьмется так, словно боится ее выпачкать, постарается не трогать лицо руками и держать сигару не за тот конец, который суют в рот.
 Вода хлещет отовсюду. Стеклоочистители работают толчками. Когда Пи-Эм спускается с холма, из-под колес бьют фонтаны грязной воды.
 Ему хочется вымыть руки и остановиться для этого у «Подземелья» — мексиканского ресторана с колоссальным баром, куда клиентов-американцев пускают всю ночь. Но он проезжает мимо и мельком видит за окнами музыкантов в опереточных костюмах и пестрых сомбреро: они расхаживают со своими гитарами между столиков. Зайдя, придется выпить, а выпив, Пи-Эм теряет осторожность за рулем.
 К тому же у себя в долине он — помощник шерифа, как почти все приличные люди — владельцы ранчо.
 Иные, впрочем, плюют на это и гоняют машину так, что недолго без головы остаться.
 Люди не понимают одного: он — человек совестливый. Вот именно! Пи-Эм уже с минуту подбирал нужное слово. Можно бы, конечно, сказать просто — порядочный человек, но этого мало. Даже выпив, он не перестает следить за собой: например, сходил и посмотрелся в зеркало, прежде чем позволить себе последний стаканчик бурбона. Потом, правда, съездил наверх, но…
 Пи-Эм горько улыбается в темноте машины, где впервые за много месяцев дышится по-настоящему легко.
 Он себя знает. Он не то что некоторые его знакомые — те, попадая наверх, предаются самому грязному распутству.
 Интересно, Нора уже дома? Нет, маловероятно. Она наверняка выпила больше, чем он. Она никогда не показывает, что пьет. Просто поехала на бридж к Кейди, через два ранчо от их собственного. Сегодня ее свободный день. Только вот у Кейди, как и всюду, ваш стакан недолго остается пустым. А за игрой не замечаешь, сколько выпито.
 Впрочем, какое это имеет значение? Охота ему придумывать себе лишние заботы! Пи-Эм минует Ногалес. Бар Билла закрыт; стало быть, пошел второй час ночи. Они с Норой будут дома почти одновременно. Если она вернется позже него, он выпьет стакан пива: после бурбона оно освежает. Сейчас он едет недалеко от Санта-Крус, которая змеится справа, и ему слышен характерный шум, указывающий, что река уже вздулась.
 Впереди медленно тащится другая машина, но Пи-Эм не идет на обгон — боится, как бы не занесло. Между тем ему не терпится попасть домой. Чтобы выпить пива? Или из-за Норы? Нет, просто хочется вымыть руки, принять горячий душ, намылиться с ног до головы.
 Обычно на дорогу до ранчо уходит полчаса; из-за грозы и этой едва ползущей машины он тратит почти час.
 Сквозь пелену дождя он еле-еле различает белые столбы, означающие, что надо сворачивать вправо: шоссе подведено не только к его ранчо — ко многим. Через двести метров путь преграждает Санта-Крус, и фары озаряют катящуюся массу воды, которая уносит с собой обломки и мусор.
 Уровень ее еще невысок. Пи-Эм едет вброд, и машина с трудом карабкается на другой берег. Пожалуй, было самое время. Еще час-два — и больше не переберешься.
 За изгородью из колючей проволоки угадываются силуэты лошадей; перед самыми колесами дорогу перебегает игуана, желтая и как бы прозрачная.
 Справа, на порядочном удалении, завеса деревьев и за нею огни — дом Кейди. Игра, видимо, еще продолжается.
 Окна Нолендов тоже освещены, но так у них почти каждую ночь. Любопытно все-таки, что он не встретил их машин у реки. Они наверняка выжидают, чтобы вода поднялась повыше. Начало дождей пропускать не принято. Скоро, выпив, сколько им надо, они и сегодня явятся любоваться разливом.
 Он с Норой тоже, вероятно, поедет.
 Пи-Эм сворачивает влево. Тут есть проезд, хотя и скверный: эту дыру все время заделывают, а она опять образуется. Надо только ее не пропустить, потом еще раз повернуть и дальше прямо в ворота. Ворота гаража открыты. Их вообще обычно не запирают. Пи-Эм закатывает машину, затем снова возвращается — забыл выключить синие ночные лампы. Теперь домой. Он достает карманный фонарик, но не успевает осветить дорогу, как его окликают:
 — Пэт!
 Здесь никто, даже Нора, не зовет его Пэтом. К нему так не обращаются уже лет десять, нет, двадцать. Да и в те времена, когда Пи-Эм был совсем молод, он терпеть не мог этого уменьшительного имени.
 Странно: голос знакомый, а вот чей — никак не сообразить. Сердце у Пи-Эм сжимается, как в минуты большого испуга, но он еще не отдает себе отчета почему.
 Рядом кто-то есть. Из темноты выступает силуэт человека, даже не пытающегося укрыться от ливня. Нет, это не злоумышленник. Человек стоит неподвижно, опустив руки по швам. Пи-Эм чувствует в этой позе нечто смиренное и вместе с тем угрожающее, вернее, в ней есть какое-то нечеловеческое безразличие. Даже нищие в мексиканской части Ногалеса и те сейчас стараются укрыться в подъездах.
 Пи-Эм уже все понял. Это немыслимо, и тем не менее это так. Ему тоже хочется произнести имя, уменьшительное имя, но он не осмеливается и лишь испуганно води г вокруг глазами: с минуты на минуту сверкнет фарами машина Норы.
 — Как ты выбрался?
 — Мне бы поесть. Это можно?
 — Кто-нибудь в курсе?
 — Нет. Одна Эмили.
 — Ты ее видел?
 — Я заехал к ней в Лос-Анджелес.
 — И никто…
 — …никто меня не опознал.
 Еще в дверях гаража Пи-Эм достал из кармана ключи.
 В доме две постоянные прислуги, но по воскресеньям они уходят. Дверь совсем рядом, метрах в двух-трех. По голове и плечам обоих мужчин струится вода. Пи-Эм словно прирос к месту, другой тоже выжидает — боится настаивать.
 — Как тебе удалось добраться сюда?
 — Разными способами. Эмили отдала мне всю свою наличность. Ехал автобусами. В Фениксе два дня работал в аптеке-закусочной. Потом голосовал.
 — Адрес мой взял у Эмили?
 — Да.
 — А как разыскал дом?
 — Я тебя уже пятый час жду.
 — С соседями разговаривал?
 — Не беспокойся. Ни с кем.
 — Как же ты все-таки разыскал дом?
 Дверь совсем близко, толкни рукой — и они под крышей, но он все еще не решается шагнуть вперед. А ведь знает: Нора не должна видеть, как они разговаривают под дождем, а темноте. Пи-Эм по-прежнему держит в руке фонарик, но луч его направлен в землю.
 — От Эмили я узнал, как называется твое ранчо и что находится оно в Тумакакори, между Тусоном и границей.
 — Это она надоумила тебя ехать сюда?
 — Нет. Из машины, которая меня подобрала, я вылез у бара, к северу от шоссе.
 — В баре расспрашивал обо мне?
 — Сперва попробовал тебе дозвониться, но никто не ответил.
 Пи-Эм вздрагивает. Что было бы, окажись Нора дома и возьми она трубку!
 — Тогда я спросил у хозяйки, не очень-то любезной особы, знает ли она ваше ранчо. Фамилии твоей не назвал. Словом, сделал вид, что ищу работу.
 — Что она ответила?
 — Что попробовать можно, только люди у тебя долго не задерживаются. Я пошел наугад, хотя уже стемнело. Очень есть хотелось.
 Тон у него с самого начала ровный, беззлобный, терпеливый, но и не униженный. Помедлив еще с минуту, Пи-Эм наводит ему на лицо луч фонарика.
 Чего он, собственно, ждал? Лицо как лицо: не слишком худое — черты еще не заострились, взгляд живой, на щеках никакой щетины — тревожной приметы бродяг.
 — Эмили дала мне бритву. В Тусоне, перед самым вечером, я успел привести себя в порядок.
 Как и Пи-Эм, он в белой рубашке; брюки, несмотря на дождь, выглядят вполне прилично.
 — Что думаешь делать?
 — Прежде всего — поесть. В Тусоне я остался без денег. Дурацкая история! Завернул последние несколько долларов в носовой платок и обронил. А может, просто вытащили при высадке из автобуса.
 Смешок у него сухой, короткий, незнакомый Пи-Эм.
 — Идем.
 Пи-Эм отчаянно подмывает переменить решение. Что если отвести его в конюшню, притащить туда еды и сказать, чтобы уходил ночью, пока Нора…
 — Потом переправишь меня в Мексику, Милдред с детьми уже там.
 — Где?
 — В Ногалесе. Ждут меня.
 — Ты сказал, Милдред…
 — Да.
 — Заехал к ней в Айову?
 — Нет.
 — Когда же вы договорились?
 — На свиданиях. Больше я не мог. Я должен жить с ними.
 — Но…
 — Я голоден, Пэт.
 Пи-Эм поворачивает наконец ключ в замке, и делает это тем более торопливо, что в стороне ранчо Кейди, кажется, зашумели машины.
 — Ты не женат? Эмили говорит…
 — Моя жена вернется с минуту на минуту.
 Он включает свет. За противомоскитной сеткой большой прохладный холл, дальше гостиная с просторными креслами — Пи-Эм всегда мечтал о таких.
 — Идем.
 Прежде чем проследовать на кухню, он еще раз выглядывает за дверь. Так и есть. От дома Кейди отъехали три машины, и все три направляются к реке.
 — Вот что. Не зови меня больше Пэтом.
 — А как надо?
 — Здесь я для всех Пи-Эм.
 Ему нравится, когда его так называют. Еще мальчиком он прочел, что нью-йоркские воротилы — банкиры, бизнесмены — требуют, чтобы их называли по инициалам.
 — Что ты скажешь жене?
 — Не знаю. Вернись я пораньше, я переправил бы тебя еще сегодня.
 — В Мексику?
 Гость бледнеет. Он даже забывает заглянуть в холодильник, откуда Пи-Эм извлекает пол-окорока. На полках есть и кое-что другое — пиво и эль в бутылках. Пи-Эм в свой черед испытывает замешательство и поскорее захлопывает дверцу.
 — Сейчас принесу воды. Придется подождать. Сегодня переправить тебя невозможно.
 — Почему? Там же Милдред с детьми.
 — В гостинице?
 Пи-Эм опять становится не по себе. Вдруг она зарегистрировалась под своей фамилией?
 — Нет. Ей пришлось снять комнату.
 Гость ест ветчину. Держит в руке толстый ломоть, но глотает с видимым усилием.
 — Вода прибывает. Боюсь, что на обратном пути уже не смогу перебраться через реку.
 Эх, будь у него несколько часов в запасе! Хоть час! Но вот-вот вернется Нора. И, возможно, привезет с собой приятелей, чтобы пропустить по последней. Так она часто делает.
 — Не задавай вопросов. Ты уверен, что тебя не опознали?
 — Как бы я в таком случае попал сюда?
 Это ясно. Глупо было спрашивать.
 — Здесь обо мне известно? — осведомляется гость. — Твоей жене, например?
 — Нет.
 — Так и предполагал.
 — По-твоему, лучше, если бы я ей рассказал?
 По временам голоса ожесточаются, но гость всякий раз берет себя в руки, хотя по-прежнему без малейшего оттенка униженности.
 — Ты без поклажи?
 Пожатие плечами.
 — За кого же тебя выдать? Погоди, погоди… Друг детства. Словом, старый приятель.
 — Хорошо…
 — Человек, которого я давно потерял из виду.
 — Да…
 — Самое трудное — объяснить, почему ты без машины.
 — Извини.
 — Так или иначе придется назвать причину твоего появления.
 — Знакомый…
 — Вот именно! Знакомая семья ехала в Мексику.
 А ты взял да заглянул ко мне на часок-другой.
 — Так и скажу.
 — Минутку. Твои ждут тебя в Ногалесе… Нет! Там им пришлось бы остановиться в гостинице, у них был бы адрес, значит, отсюда им можно было бы позвонить.
 Колени Пи-Эм беспокойно подрагивают, и он вслушивается в грохот ливня, пытаясь различить шум машины. Он совершенно трезв. Да и не был пьян. Однако от него, разумеется, пахнет спиртным, и он избегает приближаться к спутнику.
 — Вода прибывает. Завтра, может быть, спадет.
 В этом случае проскочим.
 — Как?
 — Там видно будет. Да не перебивай ты меня!
 — На границе, должно быть, уже получили мои приметы и фотографию. Я думал, горами…
 — В горах конные патрули.
 — Давеча ты сказал…
 — Вот и она. Называть я тебя буду… Минутку…
 Эрик. Эрик Белл.
 — Как хочешь.
 — Меня зови Пи-Эм. Запомнишь?
 — Конечно.
 — Объедки брось сюда… У нас есть комната для гостей. Ты…
 — Что?
 Вопрос, который хотел задать Пи-Эм, застревает у него в горле, а время поджимает: моторы шумят уже совсем близко.
 — Ты… С тех пор как выбрался, ты ни разу не…
 — Только воду и кока-колу.
 Пи-Эм с облегчением утирает лоб.
 — Садись. Закуривай.
 — Я без сигарет.
 Пи-Эм протягивает пачку.
 — Держись непринужденней. Нора…
 Он не успевает подобрать нужное слово: дверь хлопает, в холле слышны голоса.
 — Ты дома?
 Компания порядочная и тоже промокшая: им захотелось посмотреть на реку вблизи, и они вылезли из машин. Тут оба Кейди, и м-с Поуп со своей собачкой под мышкой, и еще Ноленды: их подобрали по дороге.
 — Входите, ребятки. Сейчас принесу выпить. Ба! Ты…
 Нора остановилась перед незнакомцем, который устроился в кресле. Под ногами у него изрядная лужа.
 — Эрик Белл, мой приятель. Одним словом, старый товарищ. Понимаешь…
 Пи-Эм внезапно вспоминает о невымытых руках, о холме в Мексике и теряется.
 — Белл завернул ко мне всего на несколько часов, но думаю…
 — …что он пробудет у нас несколько дней, — заканчивает за него Нора без малейшей язвительности в голосе.
 Она открывает стенной шкаф, достает спиртное; Пи-Эм очень хочется ее остановить.
 — Надеюсь, у него есть с собой во что переодеться?
 Вода поднимается с каждой минутой. Когда мы подъехали, брода уже не было. Пембертоны чуть не застряли на том берегу. Кейди считает…
 — Иду на пари, что это протянется не меньше недели, — перебивает Кейди. — Я только что звонил в бюро погоды. В Соноре [2] настоящий потоп.
 — Как ты сказал его зовут?
 — Эрик Белл.
 — Вы впервые в нашей долине, мистер Белл?
 — Впервые.
 — Вы еще убедитесь, что здесь у нас не так уж плохо, даже когда мы отрезаны разливом Санта-Крус. Шотландское? Бурбон?
 — Благодарю, нет.
 — Пиво?
 — Благодарю, тоже нет.
 — Серьезно?
 — Мой друг Белл, — вмешивается Пи-Эм, — недавно перенес тяжелую болезнь, алкоголь ему противопоказан.
 — В таком случае не настаиваю. Остальные — наливайте себе сами. Едой-то хоть запаслись?
 — Консервов на неделю хватит.
 — А выпивки?
 — Нет только пива, — отзывается м-с Кейди.
 — Завтра подкинем вам ящик. Кто хочет есть?
 Теперь это продлится, пожалуй, часов до пяти-шести утра. Появляются ветчина, сыр, консервы. Нора выставляет на столик несколько бутылок.
 За стаканом и хлебом каждый идет на кухню сам. Дом знакомый.
 — Пембертоны непременно заглянут утром.
 Еще бы! И не только они, а все кому не лень — посмотреть на реку. Заметят у Эшбриджей свет и ввалятся как к себе домой. Просторных кресел и подушек хватает на всех. М-с Поуп обязательно станет худо. Она всегда этим кончает, потом загаживает ванну, потом неизвестно почему принимается плакать и прижимать к груди собачку.
 Кто-то запустил проигрыватель. Музыку не слушают, но она создает шумовой фон, позволяющий не замечать перебоев в разговоре.
 — Один старый индеец-апач уверяет, что дождь зарядил дней на сорок. Он еще неделю назад предсказал это какому-то журналисту. Кстати, с берега удрали все змеи и зайцы.
 Пи-Эм замечает, что гость его вздрагивает.
 — Пойду достану ему брюки и рубашку, — объявляет он, вставая.
 — Как его угораздило так вымокнуть?
 — Не знаю, но если он пойдет со мной…
 Пи-Эм вот-вот расплачется. Конечно, никто об этом не догадывается. Все достаточно пьяны, чтобы не обращать на него внимания. Он выдавливает:
 — Пошли!
 Пи-Эм сам выпил и, может быть, поэтому, пересекая гостиную, испытывает такое чувство, будто дом шатается.
 Нет, шатается не только дом — вся его жизнь, все благополучие добытое такой дорогой ценой, таким упорством. За спиной он слышит музыку, голоса, звяканье стаканов.
 Что это, собственно, было — желание зарыдать или просто тошнота?
 — Пошли!
 Спутник следует за ним скользящим бесшумным шагом, и это поражает Пи-Эм: в обычной жизни люди так не ходят.
 Подозревают ли те, кто блаженно развалился в креслах, чем они сейчас рискуют?
 Они проведут в этой пропитанной алкоголем атмосфере долгие часы, даже не предполагая, что в доме убийца.
 — Пошли!
 Пи-Эм толкает одну дверь, потом другую. Они проходят через спальню Норы, выдержанную в голубых тонах, затем через ванную, тоже голубую и отделанную с такой роскошью, какой трудно ожидать в глухой аризонской долине. Потом оказываются в его собственной спальне. Тона здесь желтый и коричневый, ванна желтая.
 Пи-Эм поочередно зажигает лампы, распахивает стенной шкаф, где висят костюмы.
 — У нас с тобой был одинаковый размер.
 — Да, но я малость похудел.
 Без робости и стеснения, как в детстве, брат его стаскивает рубашку, обнажив белый мощный, мускулистый торс — предмет постоянной зависти Пи-Эм в былые времена. Сбрасывает брюки, кальсоны. Теперь он гол, как червяк.
 — Дай-ка мне лучше пижаму, и, я завалюсь спать.
 Надевая ее, он добавляет:
 — Я тебя очень стесняю, правда?
 И, словно рассуждая сам с собой, заканчивает:
 — Самое разумное — переправить меня как можно скорее.
 У Пи-Эм перехватывает горло. Он даже не пытается разобрать, что с ним, только выдавливает с трудом:
 — Оружие есть?
 — Нет.
 Пи-Эм открывает дверь.
 — Ванная направо. Найдешь там все, что нужно.
 Оставшись один, он скисает. Этого давно уже с ним не случалось, да он сегодня почти не пил. Его мгновенно рвет, и проходит добрых четверть часа, прежде чем он возвращается к Hope и к гостям.




 2


 Он не стал бриться. Даже не умылся и не почистил зубы — только бы не поворачивать краны. Все так же лениво влез во вчерашние, еще влажные брюки и сунул босые ноги в сапоги для верховой езды. Глаза у него красные, во рту — мерзко.
 Гости, как он и предвидел, разъехались по домам только в шестом часу, и один Бог знает, не занесло ли их перед сном куда-нибудь еще. Для этого достаточно кому-нибудь бросить:
 — Загляните на минутку. По стаканчику — и восвояси.
 Это может тянуться сутки, а то и больше. Однажды вся компания три дня и три ночи, пока не опустели холодильники, моталась вот так по долине, с одного ранчо на другое, и в конце концов отправилась добавлять в «Подземелье», на мексиканскую сторону Ногалеса.
 Он бесшумно заглянул в комнату, где спал его брат, свернувшись клубочком и, как в детстве, прихватив зубами край простыни. Впечатляющее зрелище! Взрослый крупный мужчина, выше и плотнее, чем Пи-Эм, а лежит, как ребенок, и лицо тоже совсем детское.
 Может быть, Доналд так и остался ребенком?
 Мысль, возникшая у Пи-Эм, многое объясняла, но сейчас не время думать об этом.
 Он притворил дверь, прошел через гостиную, усеянную бутылками, стаканами, окурками сигар и сигарет, недоеденными сандвичами. Как-то раз он спросил эту публику, зачем они устраивают сборища по субботам, когда в воскресенье прислуга выходная, если не считать нолендовского негра. Добро бы им в будни надо было ходить на службу и с самого утра торчать в конторе!
 Небо было серое — где посветлей, где потемней; у подножия гор стелилась полоса тумана. Дождь перестал. В машине было сыро и холодно. Пи-Эм дал задний ход. Недалеко от реки развернулся и заметил, что там уже собралось несколько легковых, один грузовик и один джип.
 Все они, понятно, явились сюда с одной целью. Только у остальных иные, чем у него, причины интересоваться уровнем воды. Здесь собралась вчерашняя компания в полном составе и еще другие, правда, женщин не было, кроме маленькой м-с Ноленд. Даже издали чувствовалось, что они возбуждены, как дети, которых выводит из равновесия любое событие, нарушающее монотонность повседневной жизни.
 Вода в Санта-Крус поднялась высоко, выше, чем ночью. Напоминая собой густую липкую желтую массу, она катилась, кое-где вспучиваясь, вздыхала, как зверь, уносила с собой ветви, жестянки, всяческие отбросы, и, глядя на них, люди оживлялись.
 — Хэлло, Пи-Эм!
 Он вылез из машины, подошел к собравшимся. На другом берегу на крупной белой лошади сидел один из пембертоновских ковбоев.
 — Решил перебираться?
 — Уже четверть часа раздумывает.
 Дело в том, что большинство ковбоев жили в деревне Тумакакори, вытянувшейся вдоль шоссе по ту сторону реки. На некоторых ранчо, например у Пи-Эм, имелся домик для старшего ковбоя, на других — бараки для холостяков. У Пембертонов такого в заводе не было, а они держали для себя коров, которых — разлив не разлив — все равно надо доить.
 Вид у старика Пембертона был явно встревоженный.
 Ковбой на белой лошади все так же бесстрастно разглядывал стремительный поток. Вокруг, втолковывая ему что-то по-испански, толпились его товарищи, приехавшие вместе с ними из деревни.
 — Нора еще не встала? — осведомилась маленькая м-с Ноленд.
 Ее всегда так называли, потому что она действительно походила на маленькую, изящную статуэтку. Как все мужчины на этом и ковбои на том берегу, она была в сапогах, синих джинсах и красной клетчатой рубашке, на которую свободно падали волосы. Лицо не напудрено, губы не накрашены.
 — А ваш гость, Пи-Эм?
 Ему полагалось бы ответить, что тот спит, но он пропустил вопрос мимо ушей. Он смотрел на белую лошадь. И твердил себе, что должен был об этом подумать, что еще час назад мог, пожалуй, переправить брата верхом. Ну а на той стороне? Где бы он раздобыл машину?
 Почему Доналд не попытался осуществить свой план в одиночку? С какой стати Пи-Эм?
 Медленно, все с тем же бесстрастным лицом ковбой направил лошадь к реке, и, войдя в воду, животное почти тут же погрузилось по грудь. Это была огромная, могучая кобыла, гораздо более рослая, чем обычные верховые лошади на Западе, и тем не менее казалось, что дно уходит у нее из-под ног; она двигалась боком, словно течение разворачивало ее вокруг оси. На самом глубоком месте вода закрыла сапоги всадника, и все затаили дыхание, пока кобыла, угодившая, видимо, в яму, не выбралась наконец из быстрины; теперь вода опять доходила ей только до коленей, и, несколько раз высоко вскинув ноги, она выбежала на берег.
 — Жаль, что ваш приятель не приехал.
 Широко раскрытыми глазами он уставился на м-с Ноленд, и та прыснула со смеху.
 — Вы что, все еще не проснулись, Пи-Эм? Чем он вообще занимается? В нем, знаете, есть что-то очень печальное. Меня это сразу поразило.
 «Что-то очень печальное». Странно, что она сказала о Доналде именно эти слова. От кого-то много-много лет назад Пи-Эм уже слышал такие же — или почти такие. Голос, произнесший их, — тоже, кстати, женский, — до сих пор стоит у него в ушах. Он напряг память.
 — Вы не ответили мне. Я спросила, чем он занимается в жизни.
 — Кажется, бизнесом.
 — Вот уж не подумала бы! Кстати, передайте Hope, пусть зря не старается — готовить ничего не надо. Дженкинс только что поставил на плиту двадцать фунтов жаркого. Отсюда едем к нам, поедим. Жаркое у нас капитальное, мы одни не справимся.
 Он отозвался:
 — Нора, возможно, приедет.
 — Надеюсь, вы с приятелем — тоже?
 — Боюсь, ему будет трудновато. Он только что перенес тяжелую болезнь.
 — Если не привезете его, я приеду за ним сама.
 — Послушайте, Лил…
 — Хотите, чтобы он развлекал только вас?
 — Нет. Но говорю вполне серьезно: болезнь действительно оказалась очень тяжелой. — Пи-Эм понизил голос до шепота:
 — Он был на грани помешательства. Ему совершенно нельзя пить.
 — Ну и не будет.
 — Погодите. Вы меня не поняли. Я хочу сказать: у него может появиться желание выпить. Особенно когда кругом все пьют. А для него капля алкоголя — уже яд.
 — Не преувеличиваете?
 — Нисколько.
 — Вы уверены, Пи-Эм, что сказали мне всю правду?
 — Зачем мне врать?
 — Вот вы упомянули, что он был на грани помешательства. Только ли на грани? Может быть, в определенный момент…
 — Тише, Лил!
 — Значит, да?
 — Надеюсь, вы умеете молчать?
 Правильно он поступает? Или нет?
 — И все-таки привозите его. Обещаю соблюдать осторожность.
 У той, которая некогда подметила в Доналде что-то очень печальное, тоже был задумчивый вид. Теперь Пи-Эм вспомнил: перед ним внезапно ожило женское лицо.
 Как странно воскрешать такие давние воспоминания здесь, рядом с желтыми водами реки, у подножия гор, снова закутавшихся в облака!
 — Вот-те на! — бросил кто-то. — В Мексике опять дождь.
 В самом деле, на горизонте, между небом и землей, встало нечто вроде колонны, еще более темной и зыбкой, чем раньше.
 — Я же говорил, что зарядило на неделю самое меньшее!
 Загудели моторы. Один за другим собравшиеся разъезжались по домам: перекусят, примут ванну и возьмутся за старое.
 — Жду! — напомнила всем Лил Ноленд.
 Лил Ноленд — брюнетка, кожа — как у мексиканки.
 Та, которая говорила когда-то о печали Доналда, была блондинка, такая светлая, что казалась совсем белокурой. Тоненькая блондинка с продолговатым и, несмотря на неполные шестнадцать, уже серьезным лицом.
 «Маленькая мама»…
 Так называли ее там, в Айове, где папаша Эшбридж держал лавку, торгуя всякой всячиной: бакалеей, скобяным товаром, огородной рассадой, удобрениями, готовым платьем. В Эпплтоне была всего одна улица, и магазинчик папаши Эшбриджа располагался на самой середине ее, являясь, так сказать, центром и душой поселка. Дом был деревянный, одноэтажный, с верандой со стороны фасада; на этой веранде вечно торчали мужчины — пили пиво или жевали резинку, развалившись в качалках.
 Родители «маленькой мамы» жили у самой околицы, в последнем на улице доме, кое-как сколоченном из старых досок, рифленого железа — словом, из того, что удалось подобрать на свалках, и слишком тесном для целой кучи — не то восемь, не то девять — ребятишек, калеки-матери, прикованной к инвалидному креслу, и почти всегда пьяного отца. фамилия их была Додсон, девочку звали Милдред.
 Ходила она обычно босиком, в цветастом ситцевом платье, слишком просторном для такого худенького тела.
 Тем не менее на несколько недель она стала подружкой Пи-Эм. Тогда ему, кажется, шел только шестнадцатый. Он был не из ранних: девушки еще вызывали в нем робость. Милдред оказалась первой, которую он повел в кино в соседний поселок Ферфилд.
 Она никогда не смеялась. Доналд, которому едва стукнуло четырнадцать, был ростом с брата и на вид одних лет с ним.
 — До чего же твой брат печальный…
 Все это вспомнилось теперь Пи-Эм. До этого дня никто не замечал, что вид у Доналда печальнее, чем у других. Пи-Эм пропустил тогда эту реплику мимо ушей. Вскоре он опять стал ходить в высшую школу [3] в Ферфилде, а затем уехал — уехал всерьез, на семнадцать лет, и начисто забыл о Милдред, которую и поцеловал-то в темноте всего раз-другой.
 Много позже брат написал ему, что женится. Выбрал он именно Милдред.
 Любопытно, правда? С тех пор прошло двадцать лет, Санта-Крус разливалась неизвестно сколько раз, и надо же! Доналд оказывается у него, Пи-Эм, в комнате для гостей, а Милдред с детьми ждет мужа в Ногалесе, по ту сторону границы, за проволочной изгородью!
 Пи-Эм больше ее не видел. Не видел он и детей — двух мальчиков и девочку, не знал даже, как их зовут.
 Поразительно, однако, каким тоном маленькая м-с Ноленд говорит о Доналде, которого и видела-то лишь мельком. Она тоже первым делом подумала, что у него печальный вид. А ведь Лил Ноленд не из тех, что интересуются мужчинами. Муж у нее, правда, ничего особенного собой не представляет. Парень хороший, но явно ей не пара. У них есть дочка: сейчас она проводит каникулы где-то у моря, в Калифорнии; зимой живет в Тусоне — учится там в школе.
 «Видно, все-таки заинтересовалась».
 Пи-Эм не ревновал. Кто же ревнует к родному брату?
 И разве он испытывал ревность, когда узнал, что Доналд женится на Милдред?
 Он тронул машину с места. Очень умные женщины — а Лил Ноленд из таких — удивительно быстро раскусывают мужчин. Почему, например, ничего не зная о Доналде, она сразу засомневалась, когда Пи-Эм заявил, что тот занимается бизнесом?
 Какой там бизнес! С Доналдом совсем скверно: он — неудачник. Другого слова не подберешь. Все в жизни прошляпил. А вот Пи-Эм ничто не сбило с пути, который он честолюбиво наметил себе.
 Машину он, как обычно, оставил во дворе, осмотрел загон, проверил, все ли лошади на месте, потом распахнул дверь и разом нахмурился. В кухне, откуда тянуло вкусным запахом кофе и бекона, слышались голоса.
 Прежде чем его присутствие было замечено, прошло несколько секунд — ровно столько, сколько нужно, чтобы обменяться двумя-тремя фразами. Слов он не разобрал.
 Почему этого оказалось достаточно, чтобы у него сложилось впечатление, что собеседники успели подружиться и теперь весело болтают о чем попало?
 Нора уже встала. А ведь обычно, уснув на рассвете, она ни за что не поднималась раньше полудня. Случалось, весь день проводила в постели. С неподражаемой, только ей свойственной ленью она предпочитает обойтись вообще без еды, чем включить электроплитку и сварить себе яйца.
 Так вот, она уже на ногах. Запуская мотор, он, видимо, разбудил ее, и у нее хватило духу встать с постели.
 А может быть, она услышала, что проснулся Доналд?
 — Как там на реке? — поинтересовалась Нора. — Уже не проехать, да? Я звонила Смайли, и они сказали…
 Она сразу заметила, что Пи-Эм раздражен. Как он ни старался держать себя в руках, раздражение все равно вырывалось наружу. В кухне сидел его брат. На нем были вчерашние, теперь уже просохшие брюки и свежая, накрахмаленная до хруста рубашка: Нора, без сомнения, взяла ее из мужнего гардероба. Обутый в домашние туфли Пи-Эм, он следил, чтобы не пережарились тосты.
 На кухонном столе уже стояли приборы для всех троих. В посудомойке громоздились стаканы, убранные из гостиной.
 — Кажется, Рауль все-таки перебрался на своей лошади, — добавила Нора.
 У них в долине и не выходя из дома можно быть в курсе самых незначительных происшествий. В каждом доме, на каждом ранчо без устали трещит телефон.
 — Что с тобой? — спросила Нора, посмотрев на Пи-Эм.
 — Со мной? Ничего.
 Нет, врать не стоило: Нора, пожалуй, еще умнее, чем м-с Ноленд. Правда, ум у нее несколько иного склада.
 Отец Лил Ноленд имел три ранчо в Мексике, был совладельцем рудников в Дугласе и даже предприятий в Европе. Лил еще ребенком объездила весь мир. Училась в Париже и в Швейцарии. Владеет французским, испанским и немного итальянским. Унаследовала в качестве единственной дочери все отцовское состояние, но живет так же скромно, как любая женщина в долине.
 В доме у нее жуткий беспорядок — такого нигде, пожалуй, не встретишь.
 Нора тоже богата — не так, как Лил, но все-таки богата: Честер Мак-Миллан, ее первый муж, оставил ей это ранчо и акции многих предприятий в Тусоне и Ногалесе.
 Разница между ними, вероятно, в одном: Нора сознает, что у нее есть ум, вкус, образование, а маленькая Ноленд не придает всему этому никакого значения.
 Тот же нюанс чувствуется и в их отношении к мужьям.
 Думать об этом неприятно, Пи-Эм предпочитает не думать об этом вовсе, но, в сущности, они с Нолендом почти в одинаковом положении. И тот и другой женились, не располагая мало-мальски серьезными деньгами.
 В Лэрри Ноленде есть что-то от быка и барана одновременно. От быка — размеры и неистовость в минуты срывов. От барана — покорность в обычных житейских обстоятельствах, особенно когда рядом Лил.
 Он, разумеется, не то что Пи-Эм. Кроме лошадей и скота, не разбирается ни в чем и лишь благодаря усилиям жены выучился играть в бридж, да и то прескверно.
 Тем не менее Лил старается выглядеть самой послушной и любящей женой, по крайней мере на людях. Никогда не позволяет себе перечить мужу. Если ему захотелось выпить, что случается довольно часто, она лишь снисходительно посмотрит на него и ни за что не отберет стакан.
 А вот Нора всегда на равных с Пи-Эм. Он предпочитает так думать. В сущности…
 — Признайся, у тебя что-то не в порядке… За стол!
 Яйца готовы.
 Она знает. Она всегда знает. И вечно это показывает, Недаром она так красноречиво посмотрела на Доналда, когда тот нес тосты.
 Взгляд ее означал: «Догадываюсь: ты взбесился потому, что я встала, и решил — из-за твоего приятеля. Ну и что? Разве я не имею права на любопытство?»
 Вслух же она сказала:
 — Эрик — самый симпатичный парень на свете. И хозяйничать умеет, как никто.
 На мгновение Пи-Эм опешил: какой еще Эрик? Забыл, что накануне сам придумал брату это имя.
 — Мы тут немножко поболтали, пока готовили завтрак.
 Все это она делает нарочно. Чувствует: что-то не так и Пи-Эм не в своей тарелке. Полуголой она осталась тоже нарочно.
 Другие женщины в долине напяливают на себя не больше тряпок, чем Нора, но у нее это получается особенно вызывающе. Круглый год, кроме тех случаев, когда она выезжает верхом, весь ее туалет состоит из коротеньких шортов, смахивающих скорее на купальные трусики, и чего-то вроде лифчика, откуда то и дело выскакивает то одна, то другая грудь. Ноги в сандалетах, обязательно без чулок; красные, напедикюренные ногти.
 Правда, сложение у нее как у мальчика: бедер почти нет, грудь не больше, чем у пятнадцатилетней девочки.
 — Эрик говорит, друзья вряд ли заедут за ним.
 При имени Эрик Пи-Эм всякий раз хмурится. Боится запутаться. Ему же неизвестно, что успел наговорить брат.
 — Почему ты никогда о нем не рассказывал?
 — А почему я должен тебе рассказывать обо всех своих знакомых по колледжу и университету?
 — Не очень любезно по отношению к нему!
 — Он знает: у меня скверный характер.
 Самое удивительное, что Доналд слушает с таким видом, как будто все это совершенно его не касается. Лил находит его печальным? Нет, он не печален — он отвратительно равнодушен. Ни один мускул в лице не дрогнет.
 Сидит и спокойно ест яйца с беконом, словно у себя дома, рядом с Милдред и детьми. Смотрит куда-то в пространство, за окно, где снова зарядил дождь.
 В конце концов, кто из них больше рискует? Это-то и приводит Пи-Эм в бешенство. Доналда, конечно, могут поймать. Ну и что? Он все-таки бежал из тюрьмы, верно?
 Хотя по логике должен был бы сидеть еще долгие годы.
 И виноват в этом он сам, а не Пи-Эм.
 Этого Нора знать не может.
 По-настоящему рискует он, Пи-Эм. Он никого не убивал. А ведь они родились от одних и тех же родителей в одном и том же деревянном эпплтонском доме. Шансы преуспеть были у них тоже одинаковые.
 Разве Доналд при всей своей отрешенности — ох уж этот его пресловутый печальный вид! — осмелился бы сказать, что Пи-Эм не прав?
 Лучшее доказательство того, что начинали они с одинаковыми козырями, — их младшая сестра Эмили.
 Точно Пи-Эм не помнит — мало жил с ней вместе и плохо ее знает. Она тоже пробилась, создала себе в Лос-Анджелесе солидное положение — занимает видный пост в одной косметической фирме, может быть, даже стала ее совладелицей.
 Ради этого Эмили пришлось крепко поработать, и она, несомненно, во многом себе отказывала, как долгие годы отказывал Пи-Эм: если без всякой помощи из дому он закончил юридический факультет, то лишь потому, что вкалывал буквально дни и ночи.
 А теперь Доналд поочередно наносит им визит и даже ухом не ведет.
 «Милдред с детьми ждет по ту сторону границы; надеюсь, ты меня перебросишь?»
 Эмили отдала ему всю свою наличность. Выходит, сочла, что это в порядке вещей?
 Интересно, что бы она сказала, если бы, например, Пи-Эм, подхватив чуму или холеру, ввалился к ней, плюхнулся на ее постель и объявил: «Надеюсь, ты выходишь меня? А если заразишься сама, тем хуже».
 А ведь положение совершенно то же самое. Даже почище: Доналд опаснее чумы.
 И все-таки, не успел он появиться и провести здесь несколько часов, как две женщины уже интересуются им, готовы помочь ему, взять его под защиту.
 Лил Ноленд! Как это она сказала?
 «В вашем приятеле есть что-то очень печальное».
 А Нора, которая так гордится своей невозмутимостью и здравомыслием, вскакивает с постели в половине десятого утра и бежит готовить завтрак вместе с неизвестным ей человеком!
 И в довершение подозревает собственного мужа в том, что он грязно ревнует ее к своему приятелю.
 Зазвонил телефон. Нора поднялась, вышла в гостиную, но голос ее был слышен и в кухне:
 — Да… Алло!.. Да, Лил… Нет, пока ничего не сказал… Едим яйца с беконом… Разумеется! Прекрасная мысль!.. Что? Алло! Не понимаю… Нет, не рассказывал…
 Он сегодня с утра дуется… Да… Правда?.. Мне так не показалось… Нет… Конечно, в полной норме…
 Пи-Эм покраснел и невольно метнул яростный взгляд на брата, спокойно продолжавшего есть. Ему все ясно. Очевидно, секрет, доверенный им маленькой м-с Ноленд, привел ее в такое возбуждение, что она тут же бросилась звонить Hope.
 — Сейчас поговорю с ним… Мы, во всяком случае, приедем… А потом вы все — к нам… Ну еще бы!.. Нет, не одета — никак с духом не соберусь… До скорого!
 Вернувшись, она объявила, словно Пи-Эм и без того не догадался:
 — Это Лил.
 И, посмотрев на мужчин, иронически скривила уголки рта: эту мину она всегда делает, когда кажется сама себе особенно проницательной.
 — Раньше чем через неделю не перебраться, — выпалила она.
 — Не может быть!
 — Точно! Рауль на своей лошади был последним, кому это удалось.
 Доналд резко вскинул голову.
 — Кто-нибудь переправился через реку?
 Неслыханно. Он уставился на брата, словно требуя от него отчета. Это не ускользнуло от Норы. Как и то, что Пи-Эм, несмотря на все усилия, растерялся и лицо у него стало почти виноватым.
 — Да, но верхом! К тому же Рауль — единственный, кто был способен перебраться сегодня утром. Он здесь родился, знает Санта-Крус как свои пять пальцев, но и то колебался добрых четверть часа. Я был при этом. Если бы он не решился, скот Пембертонов остался бы совсем без присмотра.
 — А почему нельзя перебраться отсюда туда?
 — Прежде всего потому, что вода по-прежнему поднимается.
 Кто, в конце концов, виноват — он или Доналд? Роли переменились.
 — Ты уверен?
 — Безусловно. Кроме того, переправляться в противоположном направлении труднее: тот берег крутой, почти отвесный, и лошади, оказавшейся по брюхо в воде, не вскарабкаться на него.
 — Вы спешите с нами расстаться? — вставила Нора.
 И в ее устремленных на мужа зрачках вспыхнул иронический огонек. Пи-Эм все понял.
 Она вообразила, что он ревнует! То же, вероятно, подумала и Лил Ноленд, когда он выложил ей придуманную им историю.
 Какие же они обе дуры! Боже милостивый, он ревнует!
 К кому? К родному брату? К Доналду, этому вечному неудачнику, который кончил тем, что женился на Милдред, а теперь бежал из тюрьмы в Джольете [4] и с минуты на минуту может быть пойман?
 Он ревнует! Это все, до чего они додумались. И только потому, что у Доналда «печальный вид».
 — Эрик, хотите стакан пива?
 Пи-Эм свирепо глянул на жену.
 — Я же сказал тебе ночью…
 — Ах да, извините. Алкоголь вам, кажется, запрещен?
 Они все еще торчали в кухне, где Эшбриджи ели только по воскресеньям, когда прислуга выходная. Нора поднялась, налила себе пива, потом пустила горячую воду в посудомойку.
 Теперь вскочил и Доналд.
 — Дайте-ка я.
 — Не надо. Мы привыкли.
 — Я тоже.
 Доналд себя таки выдаст. У него не могло быть служанки. И до известных событий он, разумеется, помогал Милдред по хозяйству.
 Нора достаточно тонкая штучка, чтобы догадаться об этом, а уж если она ухватилась за ниточку, трудно предсказать, как далеко она по ней пойдет.
 — Вы женаты?
 Она заметила, что у Доналда нет обручального кольца. Может быть, пришлось продать?
 — Да. Трое детей.
 — Далеко отсюда живете?
 Что побудило Пи-Эм ответить за брата? Боязнь, как бы тот не ляпнул лишнего?
 — В Огайо.
 Эшбриджи принялись мыть посуду. Время от времени Нора насмешливо косилась на мужа.
 — Странно! — продолжала она. — Иногда у меня такое чувство, словно я знаю вас давным-давно. Вы не обижаетесь? Я все спрашиваю себя: не встречались ли мы где-нибудь? Вы не жили в Лос-Анджелесе?
 С первым мужем она ежегодно проводила там несколько месяцев.
 — Никогда. Был лишь проездом.
 — Этого достаточно.
 — Но всего две недели назад.
 — Тогда другое дело. Может быть, вы просто напоминаете мне кого-то.
 Она что, нарочно? Неужели успела подметить фамильное сходство между ним и Пи-Эм?
 Братья были примерно одного роста и сложения.
 Правда, линии, которые у старшего всегда отличались известной расплывчатостью, а теперь и вовсе округлились, у Доналда остались сухими и четкими. Зато в глазах у Пи-Эм — уверенность в себе, подчас наигранная и настороженная, а у младшего — простоватая наивность. Глаза у него посветлее, взгляд порой словно блуждает в пространстве.
 — Давайте так: мне мыть, вам вытирать.
 — А я, с вашего позволения, предпочел бы наоборот.
 — Почему?
 — Жирная вода не вызывает у меня отвращения, а женщин от нее мутит.
 — Слыхал, Пи-Эм?
 Как тут не услыхать! По воскресеньям Нора всегда моет посуду, а он вытирает.
 Его жена и Доналд уже сообщники, и молчаливый их Сговор направлен против него.
 Час назад то же самое было с маленькой Лил Ноленд.
 Обе они богаты: у одной наследство от отца, у другой — от первого мужа. Они умны, независимы и сознают это, особенно Нора. Они вполне способны вообразить, что купили себе мужей, да в глубине души, вероятно, так и думают.
 И вот теперь, когда им встретился мужчина, о котором они ровно ничего не знают, но у которого зато печальный вид, Нора поднимается ни свет ни заря, моет посуду, держится, с одной стороны, преувеличенно любезно, с другой — агрессивно, а Лил Ноленд собирает у себя всю долину, лишь бы заполучить Доналда, и, вопреки обычной своей бесхитростности, начинает играть на обаянии.
 Пи-Эм так и подмывало проверещать на манер их обеих, на манер Милдред, на манер всех прочих гусынь:
 «У него такой печальный вид!»
 Да, да, неудачник! Слабый человек! Субъект, который побоялся взглянуть жизни в лицо и честно, по-мужски принять На себя ответственность.
 Пи-Эм не побоялся.
 У них одна мать, и — что греха таить! — пила она так, что старому Эшбриджу приходилось иногда по несколько дней держать ее взаперти, иначе все его пузатые бутылки с виски оказались бы пустыми.
 Одним словом, они одной крови. И стартовали тоже ноздря в ноздрю.
 Интересно, Эмили пьет? Да нет, вздор! Разве она была бы в таком случае тем, чем стала?
 А он, Пи-Эм, житель долины, слывущей самым разгульным местом во всей Аризоне, не ленится после третьего стаканчика слезть с табурета, пересечь весь бар и посмотреться в зеркало, чтобы решить, можно ли себе позволить последний глоток двойного бурбона.
 Правда, потом он, случается, заворачивает на холм. Но от этого никто не страдает, а если он сам на обратном пути чувствует отвращение к себе и едва осмеливается положить оскверненные руки на руль машины, — это его личное дело.




 3


 Нора скомандовала:
 — А теперь, мальчики, марш одеваться. Я обещала Лил привезти вас не позже чем через час.
 Она сделала еще одно. Это мелочь и не столь уж неожиданная с ее стороны, но все-таки очень показательная. В ту секунду, когда Доналд собирался захлопнуть дверь своей комнаты, Нора крикнула:
 — Погодите-ка!
 Сбегала к себе и принесла блок сигарет.
 — Это чтоб вам не надо было «стрелять».
 Как все происходило дальше? Пи-Эм разделся и встал под душ. Принять горячую ванну у него не хватило духу.
 Его ванная сообщалась с ванной при комнате для гостей.
 В тот момент, когда он задергивал занавеску душа, дверь наверняка была закрыта. Впрочем, стоит ли обращать внимание на маловажные детали? Правда, это всегда было ему свойственно, но не до такой же степени!
 Важно другое, хотя, в сущности, и это пустяк. Неожиданно он увидел у себя в ванной Доналда, голого, мокрого, с большим голубым полотенцем через плечо. На полотенце был вышит вензель «Ранчо М-М».
 Три ранчо в долине, в том числе нолендовское, располагали плавательными бассейнами. Собирались там небольшими группами. Мужчины раздевались с одной стороны, женщины — с другой. И Пи-Эм никогда не испытывал стеснения, расхаживая нагишом в присутствии приятелей.
 А вот на этот раз ему стало так же не по себе, как ночью, когда брат разделся при нем. Неприятно во всем этом было и другое, что он не мог еще четко сформулировать, но от чего постоянно мрачнел: у него отнимали всякую инициативу. Вернувшись с реки, он застал Нору и Доналда за дружеской болтовней в кухне. Нора уже обращалась к гостю по имени, которое считала подлинным. Во время завтрака она раз десять назвала его Эриком.
 «Идите сюда, Эрик. Мы займемся посудой, а Пи-Эм посидит у приемника. Он целый день будет больной, если не послушает последние известия».
 Он дал себе слово, что после душа сходит поговорить с Доналдом, и сходит в момент, который выберет сам, — скажем, когда наденет брюки и рубашку. А Доналд ввалился к нему в ванную, словно так и полагается.
 Он не стал говорить ни о себе, ни о границе, ни о Милдред, как будто всего этого для него не существовало. Зато окинул критическим взглядом тело Пи-Эм.
 — Мало двигаешься…
 — Времени нет — работа.
 — С тобой все в порядке?
 — Что ты имеешь в виду?
 — Здоровье. В твоем возрасте что-нибудь обязательно начинает барахлить.
 — Я показывался врачу всего два месяца тому назад.
 Кроме печени, да и то изредка…
 — А вот Эмили в отличной форме.
 Пи-Эм чуть не задохнулся от негодования. Доналд заскочил к сестре как беглец, как человек, за которым гонится полиция. Он мог скомпрометировать ее, а теперь рассуждает так, словно нанес обычный родственный визит и успел присмотреться к ней столь же внимательно, как сейчас присматривается к брату.
 — Как ты узнал ее адрес?
 — Она постоянно писала Милдред и первое время помогала ей.
 Пи-Эм предпочел отвести глаза в сторону. Он ни разу не поинтересовался, что стало с женой и детьми брата.
 Честно говоря, толком не знал, что и с ним-то самим стряслось.
 Доналд, несомненно, полагает, что Пи-Эм в курсе дела. Недаром он даже намеком не упомянул о самом главном — о том, что произошло в Рок-Айленде.
 Со своей стороны Пи-Эм счел за благо не задавать вопросов.
 Это случилось года два с лишним назад. Пи-Эм на несколько недель приехал с Норой в Нью-Йорк, где у нее было сложное дело по части наследства. Незадолго до этого они поженились. Остановились Эшбриджи в большом отеле на Парк-авеню. Жизнь вели очень напряженную: днем — дела, вечером — коктейли, званые обеды, театр, клубы.
 В такой вот обстановке Пи-Эм узнал однажды утром из газеты о налете на ресторан в Рок-Айленде, Иллинойс.
 Заметка была всего в десяток строк. Он прочел ее потому, что Рок-Айленд на одном берегу Миссисипи, а на другом — Дэвенпорт, где ему довелось прожить несколько лет. Он даже бывал в баре, на который совершили налет.

 «Пока что полиции удалось задержать лишь некоего Доналда Эшбриджа, который оказал ожесточенное сопротивление и тяжело ранил одного из агентов. Он находился в состоянии алкогольного опьянения».

 Так, много лет спустя, Пи-Эм опять услышал о брате.
 Hope он, разумеется, ничего не сказал. Несколько дней подряд он просматривал газеты в тщетной надежде узнать подробности. Затем они на неделю отправились в Майами, потом вернулись в Тусон, оттуда — на ранчо.
 Аризонские газеты о происшествии не упомянули — оно ведь случилось на другом конце Штатов.
 Что он мог сделать? Со дня женитьбы не прошло и года. Он только что сделался компаньоном Ривза, старого ногалесского адвоката; благодаря этому все жители долины становились клиентами Пи-Эм.
 Разве он помог бы Доналду, прикатив в Рок-Айленд и объявив: «Я — брат обвиняемого, адвокат, и буду его защитником»?
 А если уж говорить начистоту, у него в тот момент были денежные затруднения: чтобы войти в дело, пришлось уплатить крупную сумму Ривзу; обращаться же к Hope он не хотел.
 Известия о брате он получил от Эмили. Без нее он вообще ничего не знал бы о родных. Она одна поддерживает более или менее регулярно переписку со всей семьей.
 Что, собственно, сообщила она в тот раз? Что с Доналдом плохо: снова запил и угодил в западню. Уверяла, что он невиновен во вменяемом ему преступлении — просто остальные все свалили на него.
 — Как она выглядит?
 — Высокая, красивая девушка лет тридцати двух или трех.
 — Ты так прямо к ней и заявился?
 — Нет. Сначала позвонил. Хотел попросить ее встретиться со мной в каком-нибудь баре или аптеке-закусочной. Мне даже не пришлось назвать себя. Она сразу узнала мой голос.
 — Ты в Лос-Анджелесе? — спросила она.
 — Да.
 — Придется подождать. У меня подруга. Пробудет до десяти. Чуть позже — приходи.
 У нее прелестная квартира на Беверли-Хиллз. Одета она очень элегантно.
 — Живет одна? — без всякой задней мысли полюбопытствовал Пи-Эм.
 Брат сухо ответил:
 — По-моему, да.
 Странно все-таки! У тебя есть сестра, а ты наверняка не узнаешь ее на улице, и ничего тебе о ней не известно.
 Почему она не вышла замуж? Имела любовников или нет?
 — Эмили все устроила. Я скрывался у нее несколько дней. Она написала Милдред и послала денег: пусть едет с детьми в Мексику. Ногалес пришел ей в голову потому, что ты живешь у самой границы.
 — Почему она не предупредила меня?
 Доналд раскрыл рот, но тут же снова поджал губы.
 Пи-Эм понял. Видимо, Эмили посоветовала: «Лучше его не извещать. Он воспользуется этим и куда-нибудь на время уедет. А если ты нагрянешь неожиданно и прижмешь его к стенке, ему не отвертеться».
 Чтобы сменить тему, он полюбопытствовал:
 — Эмили знает, что с отцом?
 — Он даже прислал ей свое фото. Я сам видел.
 — Правда, что он снова женился?
 — Да. Ей сорок два. Ему… Погоди-ка… Тебе тоже сорок два… Плюс двадцать восемь… Отцу ровно семьдесят. Он построил себе домик в Брейдентон-Бич, Флорида, недалеко от Тампы. Эмили показывала мне снимок.
 Очень миленький коттедж на дюнах. Отец построил не только его — целую кучу таких же: сдает внаем. Так вот, возвращаясь к Эмили. По-моему, деловая хватка у нее от отца. Она процветает. Одиночеством вроде не тяготится.
 Больше всего меня поразило, какая она элегантная. Бедняга Милдред приняла бы ее за кинозвезду. Конечно, Милдред…
 На какую-то секунду Пи-Эм показалось, что непринужденность Доналда наигранная — брат избегает разговора о себе. Но нет. Все совершенно естественно. Он как бы подводит семейный баланс. Удивительно, до чего же далеко разбросало кучку людей, сложившуюся когда-то в айовском поселке! Эмили в Лос-Анджелесе, Пи-Эм — в Аризоне, Доналд пытается перебраться в Мексику, папаша Эшбридж вторично женился и обосновался на одном из флоридских пляжей.
 Счет оказался, видимо, неполон: Доналд сдвинул брови, словно припоминая, кого они забыли.
 — Что с Пегги? — осведомился он.
 Пи-Эм сунул голову в стенной шкаф, где рядами висели галстуки.
 — Это Эмили тебе о ней рассказала?
 — Да нет же! Ты сам написал мне о ней, еще когда жил в Чикаго.
 — Она была неплохая женщина.
 — Умерла?
 — Нет. Вернее, не знаю. Мы развелись давным-давно.
 — А…
 Уж не собирается ли Доналд стать в позу судьи?
 У него какая-то обескураживающая манера задавать вопросы.
 — Вы ведь в церкви венчались, правда?
 — Да. Она тоже была католичка.
 — А Нора?
 — Нора протестантка.
 — Детей у тебя не было?
 — Нет.
 — Пегги работала?
 — Да. В «Белл-телефон».
 — А теперь?
 — Не знаю. Наверное, по-прежнему работает.
 На что это Доналд пытается намекнуть? Что они с Эмили наговорили о нем, Пи-Эм? Что он никогда не поинтересовался, каково Милдред с детьми? Пусть так.
 Допустим, он виноват. Неизвестно только, стоило ли из-за всего этого портить жизнь себе.
 Ах да, Пегги! Какое до нее дело Доналду? Пи-Эм женился на ней в Чикаго, когда ему было еле-еле двадцать. Он известил родителей, брата, сестру: в то время их семейные связи были еще довольно прочными.
 Ему казалось, что он и сейчас помнит тон этих писем.
 Правда, он предпочитает о них не думать. Он потерял голову. Жилось ему трудно, очень трудно: порцию спагетти в аптеке-закусочной и ту он мог позволить себе не каждый день. Он, должно быть, написал родным, что Пегги одобряет его честолюбивые планы и готова делить с ним нищету, что она — женщина простая, мужественная.
 — Развода потребовал ты?
 — Не помню уж точно, как вышло. Прожили несколько лет, потом увидели — ничего не получается.
 — А Нора?
 — Что — Нора?
 — Она очень богата?
 — Не знаю. Почему тебя это интересует?
 — Просто так. Она намного моложе тебя.
 — Ей тридцать два.
 — Что представлял собой ее первый муж?
 — Старый Чес?
 — Так он был старый?
 — Не в буквальном смысле. Ему было пятьдесят с чем-то, но волосы у него совсем поседели, и все звали его Старый Чес.
 — Ты его знал?
 — Да, по Тусону.
 — Ранчо принадлежало ему?
 — Да. Он поручил мне вести его дела. Я был тогда адвокатом в Тусоне.
 — А!
 Уже несколько раз Пи-Эм чувствовал, как кровь бросается ему в голову. Слова срывались с губ Доналда непринужденно, как бы невзначай, и лишь потом вы замечали, что их можно толковать в каком угодно смысле.
 Куда он гнет? Ну ладно, Пи-Эм развелся с Пегги.
 Вероятно, Доналд все-таки не думает, что брат его прикончил первую жену, чтобы отделаться от нее?
 А Честер Мак-Миллан? Может быть, он убил и Честера Мак-Миллана, чтобы жениться на Hope?
 — Послушай, Доналд…
 — Да?
 — Я устроил свою жизнь на свой манер — это право каждого. Я много работал. Работал всю жизнь, работаю теперь. Я никогда не давал себе поблажки и считаю себя порядочным человеком. Понятно?
 — Что мне должно быть понятно?
 Вот теперь изволь верить, что он наговорил все это совершенно непреднамеренно!
 Доналд закурил сигарету. И все-таки, как он ни старался показать, что у него нет никакой задней мысли, она у него была. Он походил по комнате, потом встал перед братом, медленно поднял голову.
 — Еще один вопрос, Пэт.
 — Я же просил не называть меня так.
 — Ладно. Еще один вопрос. Уверен ли ты?..
 Говорил он неторопливо, не повышая голоса — скорее напротив, но четко выделяя каждый слог.
 — Уверен ли ты, что тебе действительно хочется переправить меня через границу?
 И, увидев, как негодующе вскинулся Пи-Эм, Доналд добавил:
 — Погоди! Я, кажется, неудачно выразился… Ты уверен, что сделаешь все для этого необходимое?
 — А что мне еще остается?
 Отвечено плохо, но давать задний ход уже поздно.
 — Ты здесь, у меня, так ведь? Твоя жена с детьми — на другой стороне. Надеюсь, что не подозреваешь меня в желании вызвать полицию и объявить: «Вот мой брат, которого вы ищете…»
 Доналд задумчиво смотрел на старшего, и Пи-Эм было не по себе, словно он чувствовал себя виноватым.
 — Короче, не понимаю твоего вопроса.
 Доналд вздохнул.
 — Ты прав. Тебе в самом деле не остается ничего другого.
 Затем он перешел к техническим подробностям, и разговаривать стало легче.
 — Ты убежден, что я не сумею переправиться верхом, как ковбой утром?
 — Вполне убежден. Но допустим, тебе это удалось.
 Что ты будешь делать один на том берегу?
 — Ты всерьез думаешь, что мы заперты здесь на много дней?
 — Вполне вероятно. Так полагают все старожилы нашей долины.
 — Как ты перебросишь меня через границу?
 — Еще не знаю. Всем местным жителям как со стороны Штатов, так и со стороны Мексики выдается специальный пропуск, позволяющий переходить границу в любое время. Мой уже давно не проверяют. Инспекторы знают меня в лицо. С начальником иммиграционной службы мы приятели, а патрули частенько заворачивают к нам пропустить стаканчик. Я вывезу тебя в своей машине.
 Пи-Эм вспомнилась его последняя поездка за изгородь: ливень, холм, запах промокших насквозь девиц.
 — Думаю, так и сделаем.
 Лицо Доналда в первый раз выразило одобрение. Он бросил:
 — Хорошо.
 И тут же снова перехватил инициативу.
 — Пошли за Норой.
 Теперь и он зовет ее по имени!
 Вот, не считая мелочей, все, что произошло за утро.
 И все это, в общем, прямо противоположно тому, что по логике должно было произойти. Задавать вопросы имел право только Пи-Эм. Испытывать смущение полагалось бы Доналду: эго он явился за помощью к старшему брату с риском серьезно его скомпрометировать.
 В конечном счете Пи-Эм знал сейчас не больше, чем накануне. Да и эту малость он почерпнул из писем Эмили. А письма ее тоже были не такими, какими следовало.
 Настолько не такими, что Пи-Эм порой спрашивал себя, зачем она ему пишет. Может быть, по обязанности?
 Письма от нее приходили раз в два-три месяца. Интересно, остальным — Доналду и отцу — она пишет чаще? Возможно. Во всяком случае, тон писем к ним совершенно другой, и теперь Пи-Эм подумывал, не состоит ли она в постоянной переписке с Пегги. На эту мысль его навел вид, с каким Доналд говорил о своей первой невестке.
 Эмили, например, никогда не интересовалась делами Пи-Эм. Ни разу не поздравила его с успехом, ни разу не спросила, каких усилий этот успех стоил.
 Впечатление было такое, что она поставила себе задачу оставаться связующим звеном между членами рассеявшейся семьи и добросовестно выполняла свой долг.
 «От Доналда плохие известия. Цены на картофель в этом году такие, что ему, видимо, придется продать ферму. Невезучий он. А больше всего меня огорчает, что из-за этого он наверняка опять начнет пить…»
 Вечно Доналд! Доналд и Милдред, о которой Эмиля писала с не меньшей нежностью.
 «Они продали ферму себе в убыток. Милдред держится очень мужественно. Обосноваться они хотят в Дэвенпорте, где Доналд надеется получить прежнее место у Фарнесса и Кампмайера…»
 Вот две фамилии, которые всегда были чем-то осязаемым для каждого Эшбриджа, хотя связанные с ними представления сводились, в сущности, к двум инициалам на сепараторах и маслобойках. Заводы Фарнесса и Кампмайера, выпускающие эти машины, находились в Ферфилде и Дэвенпорте. От Эпплтона и лавки папаши Эшбриджа до Ферфилда было каких-нибудь десять миль. Рано или поздно всем мальчишкам и девчонкам поселка предстояло идти наниматься к Фарнессу и Кампмайеру.
 — Вот кончишь высшую школу, — говорил папаша Эшбридж, — и устроишься у них в дирекции: мне ведь достаточно словечко замолвить.
 Пи-Эм не устраивало ни такое будущее, ни разговоры у нем, и он отправился на поиски лучшей участи. Доналд же на первых порах поступил к ним — счетоводом или чем-то вроде. Вероятно, как раз в это время женился на Милдред.
 Потом вбил себе в голову, что ему нужна ферма. Не отец ли ссудил его необходимой суммой? Не всей, разумеется: старик небогат, да и не такой человек, чтобы на склоне лет отдать последнее.
 Доналд внушает доверие. Всегда внушал. Его все любят.
 Словом, деньги он раздобыл, но после нескольких неурожаев вынужден был продать ферму. Из-за этого, как утверждает Эмили, опять запил.
 Опять? Выходит, с ним уже бывало? Когда? Почему?
 Конечно, мать их пила, но это еще ничего не объясняет. У нее алкоголизм принял форму настоящей болезни, и врачи в один голос утверждали, что считают ее невменяемой.
 Женщина она была на редкость тихая, мягкая, добрая.
 Запои случались у нее внезапно, с промежутками в несколько недель, порой — месяцев. А уж тогда, как ее ни запирали, она все равно ухитрялась доставать спиртное.
 Умерла она еще до отъезда Пи-Эм. И он не пил.
 Никогда не пил больше нормы. Умел вовремя остановиться.
 «Прямо не знаю, как Доналд и Милдред вывернутся в городе, да еще с детьми. Найти приличное жилье так трудно…»
 Эпплтон, Ферфилд, Дэвенпорт — вот узкое пространство, в котором жил Доналд с семьей. Слова «Фарнесс» и «Кампмайер» до сих пор вселяют в них священный трепет.
 Чем занимался Доналд почти двадцать лет? Отрывочные сведения на этот счет Пи-Эм почерпнул исключительно из писем Эмили: брат редко писал ему. Прямой связи между ними не было уже лет пять самое меньшее.
 Не ему ли полагалось утром задавать вопросы? И не он ли имел право напускать на себя прокурорский вид, качать головой и вздыхать, как делал Доналд?
 «Брат у нас человек слабый…».
 Вот оно, оправдание! Ты человек слабый, значит, тебе все позволено. Ты человек слабый, значит, ни за что не отвечаешь.
 «Не могу прокормить семью. Извини, я человек слабый.
 В Айове миллион парней живут тем, что выращивают кукурузу или картофель. А вот мне пришлось продать свою ферму, потому что два года были неурожаи.
 Сам видишь, я человек слабый, невезучий!»
 И в каждой строке писем Эмили искренняя нежность, искреннее сочувствие!
 Она наверняка посылала Доналду деньги. А ведь она только женщина. Тянет в одиночку. И все-таки находит возможность кое-что подбросить.
 Отец тоже подбрасывает из Флориды — это уж точно.
 Еще бы! Доналд — человек слабый!
 Он пьет? Опять-таки потому, что слаб.
 Он покушается на убийство, садится в тюрьму с риском опозорить и разорить всю семью.
 Он слаб!
 В одну прекрасную, вернее, дождливую ночь этот слабый человек сваливается вам на голову. Промок до нитки, переодеться не во что.
 «Я человек слабый!»
 Нет, он этого не говорит. Он так не думает. Напротив, задирает нос. Устраивается как дома, немедленно начинает звать невестку по имени, просыпается когда захочет, сам себе готовит завтрак. Потом голый, как червяк, возникает в чужой ванной.
 «Итак, что ты сделал с Пегги?»
 Он допрашивает. Судит. Приговор, правда, не произносит, но про себя формулирует — это чувствуется.
 «Ты бросил Пегги, как только пошел в гору и решил, что теперь она тебе не пара».
 Это не правда. В обычном смысле слова Пи-Эм Пегги не бросал. Поженились они совсем молодыми. Пегги осточертело жить в трущобах с родителями, которые целыми днями скандалили между собой.
 По правде сказать, Пегги начисто не понимала его честолюбивых планов: пределом ее мечтаний был домик с верандой и палисадником. Дошло до того, что, когда он получил диплом, она расплакалась — настолько была потрясена.
 «Я еду в Сан-Франциско, попытаю там счастья. Думаю, что, пока я не пробился, тебе лучше не бросать работу».
 Вот так оно все получилось. Он уехал, она осталась.
 Шли месяцы, годы. Время от времени он посылал ей немного денег. В один прекрасный день навестил ее в Чикаго. Она стала похожа на старую деву. Жила вдвоем с подругой, чтобы поменьше платить за квартиру.
 И он, и она понимали, что стали чужими. Сказать друг другу им было нечего.
 Он не сообщил ей тогда о своем решении — такие вещи лучше вслух не высказывать, а через несколько недель написал:

 «…Вину, разумеется, я полностью приму на себя и в течение определенного разумного срока буду выплачивать тебе небольшое пособие…»

 Почему у Доналда был такой многозначительный вид, когда он упомянул о Пегги, хотя даже не знал ее и видел только на фотографии, присланной Пи-Эм родным сразу после женитьбы?
 И зачем он расспрашивал о Hope, о ее первом муже, о ранчо?
 А теперь и у Норы такой вид, как будто она с ним заодно. Не успели они войти в гостиную, как она отбросила журнал, который читала, и начала:
 — Хэлло, Эрик! Дайте-ка на вас взглянуть. Пи-Эм мог бы найти вам брюки поприличней.
 — Эрик сам выбирал.
 — Нет, ничего, вы вполне презентабельны. Только что звонила Лил Ноленд. Она ждет нас.
 Они что, обе взбесились? И с чего они взяли, что Доналд печален?
 Он просто циничен. Даже не извинился за кавардак, который вносит в дом, за риск, которому подвергает брата.
 Он натягивает ваши брюки и считает это в порядке вещей. Все им занимаются, заботятся о нем, работают на него — и это тоже нормально.
 Печален? Черта с два! Просто не дает себе труда улыбнуться, быть полюбезнее. Смотрит на людей так, словно спрашивает себя, что они собой представляют.
 Этот номер удался ему с Эмили и, уж конечно, с Милдред, раз она не задумываясь — и Бог знает в каких материальных условиях — эмигрирует вместе с детьми, только бы снова быть рядом с ним.
 Этот номер удается ему сейчас с маленькой м-с Ноленд и Норой.
 — В дорогу, мальчики! Берем обе машины, Пи-Эм?
 — С какой стати?
 — Тебе видней. Спустимся к реке. Я там сегодня еще не была.
 По-прежнему шел нескончаемый дождь, только это был уже не ливень, а плотная бескрайняя завеса влаги.
 — Вот увидите, Эрик, вам понравится наша долина.
 Посмотрите на горы. Сейчас они серые, почти черные. Но еще несколько дней дождя — и они зазеленеют: трава по грудь лошадям, повсюду цветы.
 Нет, она не флиртует. Пи-Эм знал Нору. Она начисто лишена темперамента. Объясняется это, видимо, физиологическими причинами. Вот почему она нисколько не огорчалась, что ее первому мужу было за пятьдесят, и — Пи-Эм мог в этом поручиться — никогда ему не изменяла.
 — Вода прибывает. Вы еще убедитесь, насколько это забавно. Каждое утро вся долина съезжается сюда как на спектакль. Жители Тумакакори собираются на своем берегу. Разговоры — только о реке. Писем нет. Газеты не приходят. Потом вода спадает. Кто-нибудь делает первую попытку переправиться, удачно или нет. Бывает, доберется человек до деревни, а вода опять прибыла — и он отрезан. С женой поговорить — и то иди кричи через Санта-Крус…
 Она оживлялась все больше, и трудно было сказать, что ее возбуждает — разлив реки или близость Доналда.
 Они устроились втроем на переднем сиденье. Пи-Эм с мрачным видом вел машину. Он думал: «Вот наберется сегодня, тогда они запоют по-другому».
 Теперь он даже хотел этого. Пусть Доналд покажет им, что он такое, и убирается.
 Но почти сразу же Пи-Эм в свой черед почувствовал жалость.
 А все потому, что представил себе Доналда голым.
 Внезапно он сообразил, отчего так разволновался, увидев брата нагишом. Это давнее воспоминание. Когда они были совсем еще карапузами, мать раз или два в неделю сажала обоих в большое корыто и поочередно намыливала.
 Это его брат. Они делили с ним кровать: в Эпплтоне У детей их было всего две: одна для мальчиков, другая, отделенная занавеской, — для Эмили. Впрочем, сперва сестре ее заменяла колыбель.
 Доналду полагалось место у стенки.
 — Вот вырасту, — повторял он, — ни за что не буду спать у стенки.
 Неужели он действительно покушался на умышленное убийство? Во всяком случае, полицейский, в которого он стрелял, выкарабкался только чудом.
 А теперь Доналд сидит между братом и Норой. Пи-Эм чувствует тепло его тела. Нора, конечно, тоже. Он смотрит на реку. Для него этот мутный поток значит нечто иное, чем для остальных. На другом берегу — шоссе, в конце его — изгородь, за ней — Милдред, малыши, свобода.
 Появилась ли его фотография в газетах после побега из Джольета? В аризонских, вероятно, нет. Но пограничники, несомненно, предупреждены.
 Сегодня воскресенье. Их ждут у маленькой м-с Ноленд. Поедят стоя, у большого буфетного стола, подавать будет Дженкинс. Начнут с коктейлей. Потом усядутся в кресла, пристроив бутылку бурбона так, чтобы дотянуться рукой.
 И охота им пить по целым дням!
 Странно во всем этом одно: сегодня Пи-Эм тоже хотелось напиться. Он испытывал прямо-таки физическую потребность в спиртном.
 Ему казалось, это приведет его в равновесие.




 4


 Чей это голос неожиданно раздался у него над ухом, да так близко, что барабанная перепонка завибрировала, как от рева клаксона? Он не сразу сообразил, чья фигура склонилась над ним.
 Разумеется, это м-с Поуп. Кто же еще! Кроме нее, никто здесь не сочтет уместным выпалить вам в лицо:
 — Хэлло, Пи-Эм! Кого это вы собирались убить?
 Только теперь он отдал себе отчет в том, что внезапно произошло внутри него, в смятении, которое там воцарилось. Опомнился, но не вдруг. Наверняка подскочил, вытаращив глаза, как всякий, кого тревожат во время сна. Она расхохоталась:
 — Я всегда подозревала, что вы далеко не овечка.
 Теперь я в этом головой ручаюсь.
 Зато теперь и он знает, что ненавидит ее. Его всегда восхищало, какие приятные люди жители долины, как они — это же факт! — умеют ладить друг с другом. Потому что у всех более или менее одинаковые интересы, одинаковый образ жизни? Этого еще недостаточно. Потому что, постоянно рискуя оказаться отрезанным от мира, каждый поневоле зависит от соседей и ему лучше быть с ними в хороших отношениях? А может быть, потому, что неписаное правило, восходящее, вероятно, еще к героическим временам первопоселенцев, требует: не лезь в чужие дела, дай каждому жить по-своему? Если, например, собирается компания, значит, людям так нравится. Но вы можете запереться у себя хоть на целый месяц, и никто вам слова не скажет.
 Тем не менее он терпеть не мог м-с Поуп, женщину неблагодарного возраста — ей было от сорока до сорока пяти, скорее, около сорока пяти. Сухая, скрипучая, она притворялась, будто умеет читать по руке, и пользовалась этим, чтобы задавать каверзные вопросы. М-с Поуп.
 Бог весть почему тоже не любила его.
 По какому, интересно, праву она взирает сейчас на него, не то укоризненно, не то сочувственно покачивая головой и вздыхая?
 — Вы плохо ведете себя, Пи-Эм. Вам следовало бы подавать пример остальным. Если бы вы знали, какие только предосторожности мы ни принимаем с самого завтрака, и все из-за вашего приятеля!
 До чего же вздорные бабенки! Не надо ему было утром у реки разговаривать с Лил Ноленд. Видно, ее так разобрало, что она, даже не переодевшись, бросилась к телефону и всех перебудоражила.
 — Учтите, приятель Пи-Эм… Да, Эрик. Когда приедете, будьте с ним осторожны. Главное, не показывайте, что знаете то, о чем я вам сейчас по секрету скажу.
 Он терял рассудок. Да, да, сходил с ума. И снова может сойти. Ему категорически нельзя пить. Ни рюмки, понятно?
 Вначале, сразу по приезде, Пи-Эм не обратил на это внимания. Он был слегка встревожен, вернее, немного не в себе, как бывает, когда вы без всяких к тому оснований чувствуете себя не в своей тарелке; злился на брата, сам не зная за что, но был убежден, что все пройдет после одного-двух коктейлей.
 Жилище Нолендов он знал почти так же, как собственное, и давно потерял к нему всякий интерес. Дом У них был самый большой в долине, если не считать пембертоновского; одноэтажное П-образное здание, посередине патио [5] , плавательный бассейн.
 Когда к чему-нибудь привыкаешь, перестаешь замечать детали: деревянные и металлические кресла в саду и на веранде; толстые зеленые подушки; столовую с английскими гравюрами, изображающими лошадей; коричневые потолочные балки; большой стол, на котором импровизирован буфет.
 «Манхаттан», «мартини» — это уже традиция. Да и Дженкинс в белой накрахмаленной паре не дает вам ни минуты передышки: он обожает разыгрывать из себя бармена.
 Все было как всегда. Сколько коктейлей выпил Пи-Эм? Четыре? Пять? Пожалуй. И, конечно, мешал «Манхаттан» и «мартини», закусывая крошечными сосисками, копчеными устрицами, анчоусами или еще чем-то соленым.
 — Идемте со мной, мистер Белл, — позвала Лил Ноленд, беря Доналда за руку. — Полагаю, что могу сразу называть вас Эрик.
 Она куда-то утащила его, а когда они вернулись, Доналд держал в руке большой кубок кока-колы. Лил, гордясь своей ловкостью, красноречиво поглядывала на Нору и всячески старалась отвести спутника подальше от Дженкинса с его подносом.
 Экое ребячество! Пи-Эм только пожал плечами. Потом забеспокоился: забота о Доналде стала слишком общей. Очевидно, все уже успели перешепнуться: «Смотрите не давайте ему пить!»
 Мужчины тоже втянулись в игру. Одни нарочито держались в отдалении от буфета. Другие одним духом осушали стаканы, чтобы не держать их в руках, разговаривая с Доналдом.
 Не разозлит ли это его в конце концов?
 Он спокоен, совершенно спокоен, чувствует себя как дома. Болтливость Лил сделала его предметом всеобщего попечения, хотя обычно в этой компании каждый занимается самим собой, не думая об окружающих. Если вас разморило, вы можете даже уйти в одну из спален и вздремнуть. Так случается довольно часто. С началом разъезда кто-нибудь из женщин спохватывается:
 — А куда девался мой муж?
 — Должно быть, прилег.
 — Проспится — отправьте его домой.
 Конечно, Доналд — не из долины. С ним обращаются как с почетным гостем. Лил Ноленд подкладывает ему в тарелку самые лакомые кусочки. Того гляди, сама возьмется резать мясо: побаивается, наверное, увидеть у него в руках нож.
 Правда, у Пи-Эм долго не было серьезных поводов для беспокойства. Не выпил ли он больше, чем ему кажется?
 Он ел, но не помнит что. Все разбрелись: кто на веранду, кто в гостиную, где была порядочная библиотека, куча пластинок и огромный диван в форме полумесяца — на нем свободно умещались семь-восемь человек.
 Пембертон с неизменным видом собственного достоинства слонялся в поисках партнеров для покера. Обратился даже к Доналду, но тот, издали заметив Пи-Эм, лишь улыбнулся и покачал головой.
 Пожалуй, именно в эту минуту Пи-Эм и подхватило.
 Дом Нолендов перестал быть обычным домом, Пи-Эм начало удивлять все: негр, расхаживающий с серебряным подносом от гостя к гостю, и еще множество всяких мелочей, относящихся не только к обстановке, но и к людям, которые двигались на фоне ее.
 Он посмотрел вокруг, но уже не своими глазами, а глазами Доналда, точнее говоря, попытался дать оценку людям и вещам исходя из того духовного уровня, какой предполагал в брате.
 Доналд — бедняк и всегда был им. Пи-Эм тоже родился в деревянном домишке папаши Эшбриджа, но не прижился там, и первой его самостоятельной мыслью была мысль о бегстве.
 А вот Доналд прирос к дому, пропитался его бедностью и убожеством. Они с Милдред наверняка сохранили привычку мыться в тазу; если у них и была ванна, то дрянная, с пожелтевшей от жесткой воды эмалью. Всю жизнь он выбивался из сил за несколько долларов. Днем и ночью его одолевали жалкие заботы о том, как дотянуть до конца месяца; он по целым неделям раздумывал, может ли купить так нужный ему готовый костюм или ботинки детям.
 Здесь, вокруг бассейна, полдюжины комнат для гостей, при каждой ванная своего особого цвета, роскошные купальные простыни с инициалами Нолендов.
 Мужчины на первый взгляд одеты как нельзя более просто. Это вроде формы: сапоги, брюки навыпуск, белая рубашка. Только вот сапоги Пембертона, отделанные накладным серебром, обошлись ему в тысячу долларов с лишним. Седло — и того дороже.
 Он, пожалуй, не очень богат, уж подавно беднее маленькой Ноленд, но и ему ничего не стоит проиграть тысячу-другую в карты.
 Он очень представителен: полное розовое лицо, седые волосы, держится так, словно председательствует, — это оттого, что он и в самом деле неизменно возглавляет местные родео.
 По правде сказать, попадись Доналду такой человек, как Пембертон, в другом месте, он смотрел бы на него снизу вверх, не решился бы даже заговорить. Да нет, они бы просто никогда не встретились. В поезде Доналд ехал бы в общем вагоне, а у Пембертона было бы отдельное купе; всюду, кроме Ногалеса, они ходили бы в разные бары.
 Мысль была случайная и не очень глубокая, но Пи-Эм стал развивать ее и обнаружил, что все, кто собрался вокруг них с братом, — богачи, важные персоны, чьи имена они произносили бы в детстве, почтительно понижая голос, вельможи, если хотите, которых папаша Эшбридж только что не считал людьми другой породы.
 Милдред, например, никогда бы не пришло в голову выпить чашку чая с женщиной вроде Лил Ноленд, Пегги или любой из женщин Эпплтона.
 Мимоходом Пи-Эм сделал и другое открытие, обдумать которое обещал себе как-нибудь на досуге, когда опять придет в равновесие: среди присутствующих самыми крупными состояниями обладали женщины.
 Он устроился в кресле, держа в зубах сигару; чуть позже в руке у него очутился фужер бурбона. Со стороны казалось, что Пи-Эм дремлет, но веки у него были приоткрыты. Он разглядывал собравшихся, одного за другим, как никогда еще на них не смотрел.
 Вот, скажем, Ноленд, муж Лил. На улице его нетрудно принять за приказчика или банковского служащего.
 Тем не менее он из тех, у кого Доналд всю жизнь смиренно просил работы. Да еще обращаясь не прямо к ним, а к их секретарше или управляющему.
 Это не просматривается. Никто не подозревает, что Доналд — из другого мира, из мира маленьких людей.
 Ноленд даже улучил минутку, чтобы сообщить Пи-Эм:
 — Ваш приятель собирается, по-моему, осесть в Соноре. Сонора — мексиканский штат, прилегающий к этой части границы.
 — Он вам так сказал?
 — Не мне, а Пембертону. Тот прямо-таки зажегся.
 Неужели у Доналда хватило наглости попросить у них места? Большинство здешних владельцев ранчо имеют интересы по ту сторону границы. Ноленд взял за женой три ранчо в Мексике и, вероятно, соблазнен возможностью назначить туда управляющего-американца.
 Предоставленный самому себе, Доналд толкался бы в очередях на бирже труда или безуспешно названивал по телефону тем, кто сейчас собрался тут.
 Теперь же, несмотря на откровения Лил, а может быть, именно благодаря им, ему достаточно слово сказать.
 А вдруг он уже сказал? Или собирается? В кармане у него ни цента — это Пи-Эм знает. В долину он явился голодный. Милдред с детьми, ожидающая по ту сторону границы, — не в лучшем положении.
 Что если под тем или иным предлогом он займет денег у кого-нибудь из здешних?
 В сущности, Пи-Эм совершенно не знает брата. Если не считать смутных воспоминаний детства, он знает его хуже, чем любого человека, с которым познакомился бы несколько дней назад. Разве Доналд не привык занимать у Эмили? Похоже, она ухлопала на него все свои сбережения. Он разжалобил ее ловкими фразами, разговорами о Милдред и малышах. Вероятно, подоил и отца.
 Такие типы, с удовольствием рассуждающие о своей невезучести и порядочности, легко начинают верить, что все обязаны им помогать.
 В момент, когда м-с Поуп заговорила с Пи-Эм, Доналд стоял у карточного стола, за спиной Пембертона, и наблюдал, как тот играет в покер.
 Пи-Эм предупреждал: «Не давайте ему пить».
 Но из приличия не мог сказать: «Не показывайте ему слишком много денег сразу».
 Конечно, играют на жетоны. Но они имеют определенную ценность и сразу после партии обмениваются на банкноты и чеки. Доналд наверняка уже знает, сколько они стоят. Белые — доллар, красные — десятку, голубые — полсотни. А пятьдесят долларов — это почти столько, сколько Доналд зарабатывал в неделю у Фарнесса и Кампмайера, когда, по счастью, получил там место. Если бы ему с семьей гарантировали пятьдесят долларов в неделю пожизненно, он, вероятно, удовлетворился бы этим и не совершил побег из Джольета.
 До чего странное ощущение возникает от этих вопросов! Даже голова кружится. У них один отец, одна мать, но теперь, находясь здесь, Пи-Эм все равно что дома: он ровня — или почти ровня — тем, кто снует вокруг него.
 И вот появляется Доналд, изголодавшийся Доналд, который всю жизнь прозябал, потом покушался на убийство, просидел два года за тюремной решеткой и все-таки преспокойно, с невозмутимым, в общем-то, видом наблюдает, как переходят из рук в руки полусотенные жетоны, а Лил Ноленд, женщина с пятьюдесятью тысячами годового дохода, бросается к холодильнику и тащит ему кока-колу в большом серебряном кубке.
 Это походило не то на сон, не то на кошмар, отравляло душу смутной тревогой, и тем не менее мысли Пи-Эм были как бы подернуты пеленой самодовольства: никогда еще у него не было случая с такой очевидностью измерить пройденный им путь.
 Неужели человек, не сумевший достойно устроить свою жизнь, имеет право ставить под вопрос результат стольких усилий лишь на том основании, что он — ваш брат?
 Было душно. Гроза над Тусоном утихла, но над мексиканскими горами уже собиралась новая. Река поднялась так, что рев воды доносился даже сюда.
 Вернись Пи-Эм вчера на два часа позже, он бы разминулся с Доналдом и отделался от него. В любом случае брату нельзя обосновываться в Соноре. Хочет жить в Мексике, пусть едет дальше на юг.
 Он даст ему денег. Это его обязанность. Он не может сделать меньше, чем Эмили. К тому же, если он не даст, Доналду придется раздобыть их любой ценой, а это еще страшнее.
 Сколько? Столько, чтобы продержаться, скажем, месяц. Этого достаточно. Имея в запасе месяц, мужчина обязан выпутаться в любых обстоятельствах. Мыл же Пи-Эм посуду в аптеках-закусочных! Милдред может работать. Она привычная. Такие всю жизнь работают.
 Кстати, сколько лет детям? Он не помнил, кто старший — девочка или мальчик. Семейную хронику ведет Эмили. Если мальчик, ему примерно шестнадцать. Шестнадцатилетнему парню уже полагается зарабатывать на жизнь.
 Интересно, о чем думает шестнадцатилетний мальчишка, когда ему говорят: «Твой отец в тюрьме»?
 Жалеет отца? Злится на него? Питает к нему ненависть? Или тоже находит, что бывают люди либо невезучие либо ставшие жертвой несправедливости?
 Что если это маленький, взъерошенный бунтарь, который в один прекрасный день явится сюда требовать отчета, как его отец сегодня утром?
 Вокруг слышались ленивый шум разговоров, стук жетонов, звяканье кем-то наливаемого стакана: Дженкинс исчез, и каждый обслуживал себя как умел. Небо нависло над землей, вдалеке погромыхивало, и атмосфера становилась от этого еще более расслабленной и обволакивающей. Типично воскресная обстановка, когда невольно спрашиваешь себя, за каким чертом несутся по шоссе машины, гудки которых время от времени раздаются то в одной, то в другой стороне дороги.
 Внезапно в этой полутишине, гораздо более глухой, чем полное безмолвие, резким диссонансом задребезжал телефон, и Пи-Эм подбросило, как в ту минуту, когда с ним заговорила м-с Поуп. Попробуй он после уверять, что сразу угадал — вызывают его, ему никто бы не поверил. Но он угадал и даже почувствовал, что разговор будет неприятный. Звонок резанул ему слух, как скрипучий голос его ненавистницы.
 Лил Ноленд подняла трубку — аппарат стоял на полу, у нее под рукой.
 — Междугородный?.. Что?.. Кого, кого?.. Алло!.. Неважно слышу… Что-то трещит…
 Собравшиеся уже притихли. Связи мешали только грозовые разряды.
 — Беверли-Хиллз?.. Кого попросить?.. Эшбриджа?..
 Все так привыкли называть его Пи-Эм, что Лил не сразу сообразила, о ком идет речь.
 Телефонистки в Ногалесе, знакомые с нравами долины, без особого труда разыскивали своих абонентов на соседних ранчо.
 — Да, здесь. Передаю трубку.
 Доналд тоже Эшбридж. Услышав свою фамилию, Пи-Эм посмотрел на брата. Вопреки его опасениям, тот не шелохнулся, только впился глазами в глаза Пи-Эм и больше не отводил их в сторону.
 — Алло!.. Это я.
 На другом конце провода была Эмили, но он избегал называть ее по имени: зачем людям знать, что у него есть сестра в Калифорнии?
 — Да… Плохо слышу… Неподалеку сильная гроза…
 Повтори… Да, да…
 Разумеется, это Эмили! Они уже много лет не звонили друг другу. Могла бы и поинтересоваться, как он живет.
 В сущности, за минуту до этого она даже не знала, жив ли он.
 Но она спросила только:
 — Доналд у тебя?
 — Да.
 — Здоров?
 — Да.
 — Дальше не отправился?
 — Нет.
 — Почему?
 — Мы отрезаны рекой.
 — Не поняла.
 — Река разлилась: начались дожди. До шоссе не добраться еще, может быть, несколько дней.
 — Мне надо с ним поговорить.
 — Что?
 Он пытался выиграть время: ему необходимо собраться с мыслями. Игроки тактично продолжали партию, но женщины говорили медленно, с перерывами между фразами. Ясное дело — прислушиваются.
 — У меня для него новости.
 — Выкладывай.
 — Он рядом, так ведь?
 Пи-Эм не посмел солгать. Просто промолчал.
 — Передай ему трубку.
 — Может быть, лучше…
 — Как он там?
 — Хорошо.
 — Поможешь ему?
 — Разумеется.
 В голосе Эмили не было никакой нежности. Он звучал слишком отчетливо и поэтому безлично.
 — А справишься?
 — Не сомневаюсь.
 — Тут мало не сомневаться.
 Будь он один, его бы наверняка прорвало. Она что, тоже собирается учинить ему допрос? Что они оба о нем думают? Почему не доверяют ему? Считают его способным черт знает на что?
 — Я сделаю все возможное и невозможное, а справиться в моем положении не так уж трудно.
 — Он должен перебраться. Понимаешь, должен.
 — Прекрасно понимаю.
 — Позови его.
 Доналд, приросший к месту, по-прежнему смотрел брату в глаза и, казалось, угадывал, что говорит Эмили.
 Пи-Эм был почти уверен, — хотя и не подтвердил бы этого под присягой, — что, как только сестра потребовала Доналда к аппарату, брат медленно двинулся вперед.
 О том, чтобы устроить скандал у Нолендов, не может быть и речи. Ему нельзя позволить себе ни одного лишнего слова. Пи-Эм нехотя протянул трубку Доналду.
 Когда тот перехватил ее, рука его дрогнула. Он наклонился, глухо бросил:
 — Алло…
 И больше ничего не сказал, только время от времени повторял «алло». Это было долго и однообразно. Женщины смолкли — невольно и словно невзначай. Черты Доналда выражали предельную сосредоточенность, рука, стиснувшая трубку, побелела от напряжения, но ни один мускул в лице не дрогнул, и брат — для приличия, разумеется, — не отрывал глаз от Пи-Эм.
 — Да… Да…
 Эмили говорила длинными фразами, которые, как многоточия, отделялись иногда друг от друга грозовыми разрядами. В любой другой стране, кроме, пожалуй, Англии, подобный разговор был бы немыслим из-за подслушивающих устройств. Здесь полиция не могла подключиться к линии; Эмили, зная это, говорила без остановки, и только Доналд, застыв в прежней позе, не замечал, что звонок слишком затянулся.
 — Благодарю, — выдохнул он наконец.
 Пи-Эм надеялся, что сестра попросит снова позвать его и сообщит о результатах переговоров, но ничего подобного не последовало. Доналд положил трубку и, проявив необходимое самообладание, повернулся к м-с Ноленд.
 — Извините, пожалуйста, — пробормотал он.
 — Да бросьте вы! За что?
 Губы Доналда дрожали. Он непроизвольно обвел комнату взглядом, и Пи-Эм догадался, что ищет брат — стакан с чем угодно, только бы покрепче. На мгновение он испугался, что Доналд схватит его фужер, который был еще наполовину полон, но брат, сделав над собой усилие, лишь облизнул языком пересохшие губы.
 Как он ни силился скрыть волнение, оно было настолько очевидным, что Лил Ноленд не удержалась и спросила:
 — Надо думать, ничего плохого?
 А эта зараза м-с Поуп прошипела Пи-Эм в самое ухо:
 — Он женат?
 Почему они все, особенно бабье, так пекутся о Доналде? Что в нем особенного с их точки зрения? Не будь на нем вещей Пи-Эм, он выглядел бы как любой мелкий служащий, который одевается в магазинах, торгующих в кредит. Он, конечно, бледен, но лишь потому, что два года провел взаперти — в буквальном смысле слова. Как бы перетрусили все эти бабенки, если бы им неожиданно сказали правду!
 — Пэт!
 Доналд спохватился, но слишком поздно: м-с Поуп услышала и запомнила. Теперь она, того гляди, сама назовет Пи-Эм Пэтом — хотя бы для того, чтобы позлить.
 — Извините, сударыня…
 Доналд обращался к м-с Ноленд. Та поправила:
 — Я называю вас Эриком. Значит, для вас я Лил.
 Доналд был неспособен на это, и теперь Пи-Эм понимал его. Бедняк, которого сорок лет приучали к смирению, он не мог вот так, запросто начать называть по имени владелицу подобного поместья.
 — Вы разрешите мне поговорить наедине с… Пи-Эм?
 — Ради Бога. Устраивайтесь где хотите. Если надо, можете запереться. Надеюсь только, вам не сообщили ничего плохого?
 Доналд — это чувствовалось — попробовал улыбнуться, но улыбка не получилась, и он еще больше заинтриговал женщин. Ну как? Он достаточно для них печален?
 Достаточно «интересен»? Вот уж заработают языки после их ухода! Хитро придумано! Все выглядит так, словно Доналд не может ждать. Премило они, уходя, будут выглядеть, особенно Пи-Эм: ведь это же он ввел Доналда в здешнее общество; нет, не ввел — навязал.
 Опять лило, но вокруг патио шла крытая галерея, куда не попадал дождь.
 Метров через десять Доналд остановился, все еще не решаясь заговорить.
 Чтобы дать ему прийти в себя, Пи-Эм раскурил сигару, и Доналд наконец выдавил:
 — Мне надо позвонить Милдред.
 — Адрес знаешь?
 Доналд задыхался. Они стояли на середине галереи, и Пи-Эм казалось, что у брата головокружение: все его крупное тело била дрожь.
 — Она там с ума сходит. Истратила последние деньги на разговор с Эмили.
 Лицо у Пи-Эм было жесткое, но он молчал: лучше ничего не говорить, иначе он скажет слишком много — его прорвет.
 — Она ждала меня гораздо раньше. Не представляла себе, что я могу так задержаться. Ей что-то приснилось, и она перепугалась.
 Теперь еще и сны! Женские сны! Вот до чего дошло!
 — Судя по всему, она и дети вот уже несколько дней попеременно дежурят около изгороди.
 Может быть, даже стоят, уткнувшись в нее лицом?
 Кто знает, не было ли там кого-нибудь из них вчера, когда Пи-Эм проезжал через ворота?
 — Я должен ей позвонить.
 — Номер знаешь?
 — Ногалес, один-ноль-три. Это пансион для семейных. У них комната на четверых. Мальчик спит на коврике.
 — Это все Эмили тебе рассказала?
 — Да.
 — Очень полезные сведения, не так ли?
 — Что ты хочешь сказать?
 Зачем углубляться? Их разделяет пропасть; он, Пи-Эм, и вся долина — с одной стороны; с другой — люди вроде Эмили, Милдред, мальчика, спящего на коврике. Очевидно, им зачем-то нужно довести Доналда до белого каления, хотя Доналд и без того способен на любые глупости.
 И он таки наделает их здесь. А расхлебывать все — ему, Пи-Эм.
 «Он должен перебраться. Понимаешь, должен…» — приказала Эмили.
 По какому праву? Только потому, что прятала Доналда у себя? Пи-Эм сделал то же самое, и это особенно похвально: потерять он рискует больше, чем сестра; к тому же он не одинок — у него есть обязательства. Она дала Денег? Он тоже даст. Дальше что?
 — Давай позвоним от тебя, ладно?
 — А ты не можешь подождать, пока все разъедутся?
 Вот тут Доналд взял безапелляционный тон, и взял решительно. Он произнес всего одно слово, и Пи-Эм мог бы поручиться, что в голосе брата прозвучала угроза.
 — Нет!
 Слово не вылетело — оно обрушилось. За ним последовал взгляд. Спокойный взгляд. Но до чего самоуверенный!
 — Это не очень вежливо по отношению к Лил Ноленд.
 — Я жду уже два дня.
 — Тем более можно бы…
 Нет, лучше уступить. Доналд способен ударить его прямо тут, в патио, и уж тогда у них действительно будет хорошенький вид.
 — Идем…
 Вот и все, что произошло. Вот так они провели день у Нолендов. Только теперь возникло кое-что новое: Пи-Эм испугался. Испугался уже не того, что Доналд сделает глупость или скомпрометирует его; нет, испугался по-настоящему — за себя, за свою жизнь.
 Страх пришел к нему там, под дождем, у плавательного бассейна, по которому хлестал ливень, в патио, где то и дело тянуло почти холодным сквозняком.
 Может быть, после завтрака, в кресле, он дал слишком много воли своим мыслям? А может быть, Дженкинс слишком хорошо его обслужил?
 Доналд не выпил ни капли, только раз — да и то на мгновение — потянулся к стакану, но он был тверд как скала, и Пи-Эм сознавал теперь, что брат пойдет напролом, через любые препятствия.
 Эмили не имела права посылать его сюда. Она обязана была понять. Для нее все просто: брат едет к брату. Она даже не догадывается, что они — люди разных миров.
 Нет, еще как догадывается! Тон, в котором она говорила с ним, — лучшее тому доказательство. Она тоже угрожала.
 Не взглядом, не напрягшимися мышцами, не кулаками, но все-таки угрожала — заранее, на всякий случай, не раздумывая даже, сделает Пи-Эм что нужно или нет.
 «Он должен перебраться. Понимаешь, должен…».
 Выпив, Пи-Эм порой раскисал. Он лучше, чем кто-либо, знал за собой эту слабость. Вот почему он никогда не забывал взглянуть на себя в зеркало. Но если даже недавно он был слегка на взводе, то теперь совершенно отрезвел. Тем не менее походка и весь его вид никогда еще не казались такими безвольными, как в эту минуту, когда он вернулся в гостиную вместе с братом, следовавшим за ним по пятам.
 — Извините нас. Лил, Эрику Беллу, — он не без усилий вспомнил это имя, — нужно сделать несколько срочных звонков.
 — Кто ему мешает звонить отсюда?
 Она сообразила, что позволяет себе нескромность, и торопливо добавила:
 — В спальне у Лэрри есть аппарат. Пусть Эрик запрется и звонит сколько угодно.
 — Он должен посмотреть кое-какие документы, а они у меня дома.
 Промах! Нора заморгала глазами. Ей-то прекрасно известно, что гость явился без всякого багажа.
 — Еду с вами, — объявила она.
 — Зачем? Мы скоро вернемся. Дела у нас самое большее на полчаса.
 Пембертон, не прерывая игры, бросил издали:
 — По пути спуститесь к реке: потом расскажете, как там.
 — Договорились.
 Пи-Эм поклялся себе удержаться, но не совладал с собой: проходя мимо кресла, в котором сидел до разговора с Эмили, он схватил свой еще наполовину полный фужер и осушил его одним жадным глотком.
 Брат смотрел на него. Пи-Эм утер рот.
 — Пошли.
 Почему так встревожилась Лил Ноленд? Видимо, слишком уверовала в его выдумку и предполагает, что у Доналда после приезда к ним начался приступ.
 Пи-Эм тоже испытывал страх, глухой, пока еще смутный и все-таки настолько сильный, что все тело его покрылось омерзительным потом.




 5


 В машине оба молчали. Через несколько минут Доналд услышит голоса Милдред и детей. Естественно, он собирается с мыслями, как верующий перед исповедью.
 Еще один поворот, и дорога углубляется во владения Норы. Два столба, белый, всегда открытый шлагбаум, низкий барьер из рельсов — преграда для скота. Вверху щит с надписью золотыми буквами: «Ранчо М-М».
 Всюду полная тишина, если не считать хлюпанья, с которым шины разбрызгивают лужи. Вопреки всем ожиданиям, первым заговорил Доналд. С таким видом, словно даже в такую минуту ему крайне важно получить ответ на свой вопрос, он осведомился:
 — Это все Норино?
 И как бы уточняя смысл сказанного, сперва посмотрел на щит, потом обвел глазами поля и горы вокруг.
 — Да, Норино.
 — От первого мужа?
 Вместо ответа Пи-Эм лишь пожал плечами, и Доналд замолчал. Чуть позже оба вошли в пустой дом, запах и атмосфера которого полностью изменились за одни сутки потопа даже, так сказать, на вкус. Комнаты пропитались непривычной холодной сыростью. Со стен веранды капала вода, и по полу бежали ручейки. Подушки садовых кресел насквозь промокли.
 Телефон стоял в гостиной, на самом виду, но кроме него были и другие аппараты: в спальнях у Норы и у Пи-Эм и еще один, на кухне.
 — Позвонишь отсюда?
 — Мне все равно.
 — Предупреждаю: телефонистки, особенно в воскресенье к вечеру, когда у них мало работы, проявляют порой излишнее любопытство и слушают разговоры.
 — Мне все равно.
 — А мне нет, — парировал Пи-Эм. — Моя ногалесская контора — в двух шагах от «Белл-телефон». И потом, я-то останусь здесь, понятно?
 С почти оскорбительным недоумением Доналд проронил:
 — Я не собираюсь упоминать о тебе.
 — Давай я вызову. Дело привычное.
 — Минутку.
 Уже довольно давно, почти с самого выезда от Нолендов, Пи-Эм чувствовал, что Доналд собирается принять какое-то решение; сейчас тот без колебаний направился к шкафу с напитками. Открыл его, как у себя дома, взял первую попавшуюся бутылку виски, посмотрел на брата.
 Взгляд был твердый и недвусмысленный. Он означал: «Можешь делать что угодно — я все равно выпью».
 Доналд уже поднес горлышко ко рту, но спохватился.
 Он же знает, где взять стаканы: сам утром мыл посуду вместе с Норой.
 Он налил себе порцию, которая в любом баре сошла бы за двойной бурбон, проглотил ее почти залпом, скривился от отвращения.
 — Теперь вызывай. Один-ноль-три.
 В комнате царила серая полумгла, похожая на сумерки: краски потускнели, даже мебель утратила свой блеск и не отсвечивала.
 — Алло!.. Ногалес?.. Говорит номер пять, Тумакакори… Добрый вечер, мисс. Дайте Сонору, Ногалес, один-ноль-три.
 Доналд стоял рядом, неподвижный, но — это угадывалось — такой напряженный, что Пи-Эм в конце концов тоже занервничал. А ведь ничего особенного не происходит.
 Милдред позовут к телефону. С ней будет говорить муж…
 — Алло.
 Человек на проводе изъяснялся по-испански. Как все в долине, Пи-Эм со временем более или менее овладел этим языком.
 — Попросите, пожалуйста, американку, которая у вас остановилась.
 Пи-Эм поежился при мысли, что номер, возможно, не тот и дозвониться до Милдред не удастся. Доналд по-прежнему стоял рядом, прямой и застывший, но по коже у него бегали мурашки, словно он уже ощущал приближение Милдред. Как только в трубке раздался другой голос, он потянулся к ней, и Пи-Эм отдал ее.
 — Это ты?
 На другом конце провода прозвучали, видимо, те же слова, и наступило молчание, долгое молчание. Пи-Эм, стараясь ступать потише, отошел в сторону, для очистки совести спросил:
 — Может, мне выйти?
 В ответ Доналд только равнодушно пожал плечами.
 Он по-прежнему стоял у столика, и провод свисал у него из руки.
 — Ну как ты?
 Глазами он искал опустевший стакан: его наверняка подмывало попросить брата подлить туда виски.
 — Дети?.. Нет. Попозже… Погоди… Говори первая…
 Доналд ухитрился, не кладя трубки, которую прижал Щекой к плечу, раскурить сигарету. Он не перебивал жену, а та, без сомнения, захлебывалась словами, силясь поскорее все высказать, выразить, объяснить.
 Это тянулось долго, и за все время Доналд ни разу не разжал зубы, ни разу не повернул голову к брату. Когда наконец пришел его черед, он отчеканил — и чувствовалось, что каждое слово взвешено им заранее:
 — Слушай. Ты знаешь, где я и у кого…
 Что там еще вставила Милдред? Он сухо возразил:
 — Ему придется это сделать. Но сейчас переправиться через реку, кажется, в самом деле невозможно. Я-то как-нибудь перебрался бы, но он понадобится мне и на другом берегу. Это может затянуться на несколько дней.
 Погоди! Насчет тебя и детей я все устрою. Скажи только фамилию твоей хозяйки… Как? Эспиноса?..
 Глазами он попросил Пи-Эм — вернее приказал — взять карандаш и повторил:
 — Да, да, Эспиноса… Улица Витторио дель Сарто…
 Сато? Сото?.. Да, дом сорок один…
 Потом удостоверился, что брат успел записать.
 — Да. Теперь можешь позвать… Алло! Фрэнк?
 Лицо его посветлело, кадык дернулся вверх, и, увидев, что глаза у брата стали влажными, Пи-Эм отвернулся.
 — Да, мой мальчик… Да… Отсюда до границы всего девятнадцать миль… Да, меньше получаса… Нет, это действительно невозможно… Да, даже для тебя… Что?..
 Не смей больше так делать… Понимаешь, там совсем не то что у нас… Алло!.. Да, да, все наладится… Еще не знаю… Может быть, очень далеко… Конечно. Ты сможешь…
 Он опять посмотрел на стакан, словно ища в нем точку опоры, и Пи-Эм нехотя налил ему виски.
 — Нет, мой мальчик… Никто, понимаешь, никто…
 Никакая сила в мире не помешает мне… Дай ей трубку, дай… Алло! Энни?.. Что?.. Тебя не пускали к телефону?..
 Конечно, ты тоже имеешь право поговорить…
 Он снова застыл, стиснув зубы, устремив взгляд в пространство, зажав в правой руке дымящуюся сигарету.
 — Слушаю… Да, да, брат объяснит тебе…
 Потом, искоса посмотрев на Пи-Эм, ответил на вопрос, который нетрудно было угадать:
 — Нет, по-моему, он на меня непохож… Алло!..
 Что?.. Он тоже хочет?.. Пусть скажет пару слов… Телефон на стене?.. Джону не дотянуться?.. Так подними его… Или пусть мама поднимет… Алло!.. Алло, малыш!.. Слышишь меня?.. Да, да, это папа… Да… Честное слово…
 Привезу тебе самую красивую игрушку…
 Неожиданно он сел с таким видом, словно вот-вот выронит трубку — то ли она слишком тяжела, то ли обжигает ему руку.
 — Дай еще на минутку маму… Милдред?.. Прости, я… — Он с трудом сглотнул слюну. — Да, да… До скорого… Да, конец.
 Доналд, конечно, имел в виду не только разговор, но и весь тот долгий путь, который они с грехом пополам прошли вместе и на котором как будто в насмешку перед ними опять встала преграда — правда, уже не решетка, но все-таки изгородь.
 Он забыл положить трубку, и слышно было, как телефонистка надсаживается:
 — Переговорили?.. Алло, Тумакакори?.. Переговорили?..
 Пи-Эм отобрал у него трубку и водворил ее на место.
 — Дай мне выпить.
 И, видя, что брат колеблется, Доналд почти легкомысленным тоном добавил:
 — Надеюсь, ты сам не веришь в то, что наплел своим друзьям?
 Ему надо было поговорить — о чем угодно, только бы не о Милдред и детях.
 — Что я наплел?
 — Точно не знаю, но прекрасно видел: женщины взвинчены. То стараются оттереть меня от подноса, то суют мне кока-колу. А одна, маленькая такая, брюнетка…
 — Миссис Поуп?
 — Может быть. Я не запомнил фамилий. Так вот, она ни с того ни с сего сообщила мне, что ее двоюродный брат провел пять лет в сумасшедшем доме, хотя был совершенно здоров; врачи в конце концов признали свою ошибку.
 Пристально глядя на брата, он отчеканил:
 — А ведь тебе известно, Пи-Эм, что я никогда не был психом. Известно ведь, правда?
 В его словах прозвучала невысказанная угроза.
 — А теперь…
 Он встал и словно встряхнулся, чтобы окончательно подавить в себе волнение. Потом с вызывающим видом, не скупясь, налил себе виски, сходил на кухню, принес из холодильника лед.
 — Будешь?
 — Самую малость.
 Теперь, избавившись от прежней скованности, Доналд стал другим человеком.
 — Психом я никогда не был, но что верно, то верно, в одного парня стрелял. Меня посчитали пьяным. Может быть, так оно и было, только это не важно. Я и трезвый сделал бы то же самое. До сих пор жалею, что не прикончил этого типа.
 — Полисмена?
 — Да. Мы с ним давно были знакомы. И он давно искал случая прицепиться ко мне. Впрочем, это долгая история. И знать ее тебе не надо.
 С новой сигаретой в зубах он встал перед братом.
 — Вот что, Пэт. Ты слышал, что я сказал мальчику?
 Между ними и мной ровно девятнадцать миль. Я заметил цифру на придорожном столбе, когда мы вылезли из машины. Каких-нибудь полчаса езды… Я хочу верить твоим россказням о реке.
 — Ты же ее видел.
 — Ладно. Я готов тебе поверить. Я сказал своим кое-что еще, и это ты тоже слышал. Никакая сила в мире не помешает мне добраться до них. И никто не помешает, ясно? Я сделаю все, что потребуется, — слушай и запомни, — все, что потребуется, чтобы сдержать свое обещание. И какая бы преграда ни возникла передо мной, я… — Он закончил фразу резким взмахом руки. — Вот это я и хотел сказать тебе наедине.
 — Но…
 — Я не требую от тебя ни разговоров, ни обещаний.
 Думаю, что знаю тебя достаточно, а Эмили знает еще лучше.
 — Что она тебе сказала?
 — Не твое дело.
 Доналд говорил, расхаживая по комнате, время от времени пропуская глоточек и попыхивая сигаретой.
 — У тебя есть интересы на той стороне?
 — Ты хочешь сказать…
 — Вот видишь, ты опять финтишь. Я спрашиваю: да или нет?
 — Все зависит от того, что ты называешь интересами.
 — Ну, деньги, если тебе угодно. Или возможность выплатить их определенному лицу.
 От его беспощадно накаленного взгляда нельзя было спрятаться.
 — Это непросто, но…
 — Отлично. Так ты и сделаешь. Сейчас я объясню тебе ситуацию. Эмили небогата. Она истратила значительную долю своих сбережений на мой побег. Остальное отдала Милдред, но это гроши.
 — Милдред без денег?
 — Хуже. За комнату не плачено. Два дня она работала подавальщицей в кафе.
 — В мексиканском кафе?
 — Да. Больше не выдержала, и я понимаю почему.
 Помолчи! И не воображай, что я пытаюсь тебя разжалобить. Ты не знаешь Фрэнка. Ему пятнадцать. Он тоже пытался подработать. Насколько я понял, по ту сторону это почти нереально. Мексиканцы бедны. Чтобы прожить, жители Ногалеса должны искать себе место в американской части города.
 — Верно. Даже на наших ранчо служат почти сплошь мексиканцы.
 — Остановка за одним: чтобы утром и вечером пересекать границу, надо иметь постоянный пропуск, а Милдред не может его выправить — ей пришлось бы назвать свою настоящую фамилию. Полиция сразу насторожилась бы, так что, пока я не перебрался…
 — Ясно.
 Такое обсуждение технических в известном смысле вопросов — уже разрядка.
 — Фрэнк попробовал стать чистильщиком сапог, но его побили конкуренты — туземные мальчишки. Деньги нужны моей семье самое позднее завтра утром, иначе хозяйка выбросит их на улицу. О чем ты задумался?
 — Об этом.
 — Это так сложно?
 — Ты способен соображать?
 — Я совершенно спокоен.
 — Тогда брось пить и послушай минутку. Ты появился, когда я меньше всего на свете ждал тебя, и ты потребовал, чтобы я переправил тебя через границу. Ты не спросил, подвергаюсь я риску или нет.
 Не подумал даже, что одно твое присутствие может стать для меня форменной катастрофой. Нора того и гляди догадается.
 — Понял.
 — Ничего ты не понял: если бы понимал, не стал бы напускать на себя угрожающий вид. Что касается границы, я сделаю все от меня зависящее, чтобы помочь тебе перебраться.
 — Я переберусь.
 — Тем лучше. Денег я тебе тоже дам — и достаточно, чтобы ты продержался, пока не устроишься.
 — Благодарю.
 Доналд вложил в слово целый заряд иронии.
 — Ты требуешь их у меня для своей жены сейчас же, еще до утра. Отвечаю тебе: попробую, но это сложнее, чем ты полагаешь. У Норы есть интересы в Мексике — она совладелица одного ранчо в Соноре, если хочешь знать. Но только совладелица. В дела она не вмешивается. Я не могу позвонить управляющему и поручить ему отвезти деньги по такому-то адресу; он живет в горах, в пятидесяти милях от Ногалеса. Это тебе понятно?
 У меня лично есть по ту сторону деньги в банке. Но пока вода не спала, я не могу послать чек. К тому же предпочитаю не оставлять следов.
 — Это означает?..
 — …одно: вопрос надо рассмотреть со всем хладнокровием. Мне жаль Милдред и детей.
 — Еще раз благодарю.
 — Убежден, что еще сегодня вечером придумаю, как им помочь.
 — Убежден?
 — Разумеется, дорогой мой Доналд.
 Может быть, именно потому, что Пи-Эм уже был напуган, что страх сидел в нем до сих пор, он и взял неожиданно этот развязный, снисходительный тон.
 — Разумеется, я попытаюсь. И поверь: я не сделал бы больше даже для собственной жены, окажись она в таком положении.
 — Ты имеешь в виду Нору или Пегги?
 Несмотря на все свое бешенство, Пи-Эм ответил:
 — Нору.
 — Разреши в этой связи задать тебе один вопрос.
 Даже несколько. Мы ведь все равно разговариваем о Норе, правда?
 Доналд откровенно издевался над ним, откровенно искал ссоры. Пи-Эм охотно помешал бы ему пить, но было уже поздно: Доналд не спускал свирепого взгляда с бутылки, которую поставил рядом с собой.
 — Сколько было Hope, когда она в первый раз вышла замуж?
 — Точно не помню. Года двадцать два.
 — А ее мужу?
 — Мак-Миллану? Верных сорок пять.
 — Она была богата?
 — Не очень, хотя из хорошей семьи.
 — Брак по любви?
 Пи-Эм сухо процедил:
 — Мне это неизвестно.
 — Хорошо, продолжим. Умирает ее муж, и она выходит за тебя. Брак по любви?
 — По-моему, это касается только ее.
 — Ладно. А с твоей стороны?
 — А это касается только меня.
 — Понимаю.
 На этот раз кровь ударила Пи-Эм в голову, и он в свой черед перешел в атаку:
 — Что ты хочешь сказать?
 — Ничего. Не злись. Мы же впервые после такого долгого перерыва говорим как брат с братом, верно?
 — Ты выпил.
 — Ты тоже. Я наблюдал за тобой с тех пор, как попал к тебе в дом, и вижу, что ты пьешь не меньше, чем я в прошлом. Пожалуй, и больше. А теперь мой главный вопрос. Предположим, что завтра ты окажешься обесчещен: обнаружится, например, что ты замешан в разных неблагонравных историях, как это бывает с адвокатами или с мужьями богатых жен. Предположим, что полиция арестует тебя и упрячет за решетку…
 — Договаривай.
 — Как поступит Нора?
 Пи-Эм понял и предпочел отвести глаза. Речь Доналда стала еще более прерывистой. Он почти задыхался.
 — Предположим, что ты всю свою жизнь был гадиной. Нет, не крупной. Маленькой, просто мразью! Конечно, среди вас таких не встретишь — вы все делаете по-крупному. Предположим, словом, что ты жалкая тварь, неспособная противостоять соблазну, тварь, которая тащится за приятелями в бар и, попав туда, забывает, что дома ждут жена и дети, что деньги, просаживаемые в кабаке, нужны им на пропитание. Так ведь могло и с тобой случиться…
 — Нет.
 — А со мной случилось. И я считал нормальным, что Милдред надрывается, лишь бы дети, несмотря ни на что, жили прилично. И я терял работу, не желая сознаться себе, что сам кругом виноват.
 — Все это я знаю.
 — Ты знаешь? Ты? Ничего ты не знаешь. В теории, может быть, да, но в жизни ты не способен понять другого.
 — Это тебе тоже Эмили сказала?
 — Может быть.
 — Ты что, пришел ко мне в дом, чтобы оскорблять меня?
 — Я не собираюсь тебя оскорблять и очень сожалею, если ты обижаешься на правду. Мне просто нужно, чтобы ты понял. Так будет благоразумней. Глупость, которую я сделал, тут ни при чем. Да, я сделал ее и с чистой совестью могу заявить, что заплатил за это достаточно дорого. Но я прежде всего помню, что у меня есть обязанности перед Милдред и детьми. Помню потому, что, придя на свидание в тюрьму, Милдред ни словом не упрекнула меня. Потому что ей не пришло в голову обратиться к тебе или кому-нибудь еще. Потому что она просто ждала. И прождала бы двадцать лет, если бы все шло своим чередом. Это ты понимаешь?.. Так вот, моя Милдред в девятнадцати милях отсюда, в девятнадцати, Пэт! От меня скрыли, как она зарабатывала на жизнь последние два года. Даже Эмили отказалась говорить об этом. Вчера она была подавальщицей в мексиканском кафе, а мой сын чистил ботинки на улице. Завтра ее вышвырнут из комнаты.
 — А виноват буду я?
 И тут, выпрямившись во весь рост, Доналд бросил:
 — Может быть!
 Это прозвучало так нелепо и в то же время так категорично, что Пи-Эм не решился возразить.
 — Во всяком случае, если их завтра подберут на панели, отведут на ночь в участок, а потом отправят по месту жительства на эту сторону изгороди, виноват будешь ты. Да, ты будешь виноват, если я не доберусь до них, если…
 Он лихорадочно схватил бутылку, допил ее прямо из горлышка и разбил о стенку, после чего уже более спокойно закончил:
 — Лучше было сразу тебя предупредить, верно? А теперь поехали к твоим приятелям.
 — Я думаю, нам не стоит возвращаться.
 — Я другого мнения.
 — Ты же еще больше напьешься.
 — Возможно. А они разве не пьют?
 — Это разные вещи.
 — Черт возьми! Ты что это делаешь?
 Пи-Эм подобрал осколки бутылки, сходил за тряпкой, вытер стену.
 — Норы испугался? Ну, признавайся.
 — Нам лучше остаться.
 — Хочешь — оставайся, но я отправлюсь — даже пешком, если потребуется. А уж там, если ты не сумеешь достаточно быстро переслать Милдред деньги, я сделаю это сам — найду способ, не сомневайся. Сейчас я тебе расскажу одну вещь. Два часа назад я мог получить хорошее место в Соноре. Том Пембертон затолкал меня в угол, задал мне кучу вопросов. Я понял, что он не прочь иметь там у себя на службе такого человека, как я.
 — Ты согласился?
 — Нет еще.
 — А тебе не кажется, что он охладеет к своей идее, узнав, откуда ты взялся?
 Доналд на секунду умолк.
 — Я как раз об этом раздумываю.
 Он прав. Пока брат задавался этим вопросом, Пи-Эм мысленно уже ответил на него. Жители долины — люди не слишком щепетильные: стоит покопаться в генеалогии кой-кого из них, как уже в третьем колене обнаружатся предки, заслуженно или незаслуженно вздернутые шерифами в те времена, когда еще действовал Закон границы.
 — Знаешь, Пэт, с тех пор, как я здесь, я не раз спрашивал себя, не ты ли тот из нас двоих, у кого остались взгляды мелкого служащего. Правда, ты разбогател. Ты более или менее ровня здешним. И все-таки тебе не удается начисто забыть, что ты из Эпплтона и до пятнадцати лет щеголял в штанах, перекроенных из старых отцовских брюк. А теперь поехали. И помни: ждет Милдред, жду я, ждут дети.
 Разумней было уступить: он ведь объявил, что отправится и один.
 В машине Доналд, ставший теперь словоохотливым, перешел на доверительный тон:
 — Вот ты рассказал приятелям, что я сходил с ума.
 А знаешь, это почти что правда. Нет, по-настоящему сумасшедшим я не был, но сбежать мне удалось только потому, что я почти два года имитировал сумасшествие.
 Ты не представляешь себе, что такое Джольет. Поговори с кем угодно, и тебе скажут, что выйти оттуда практически возможно лишь в законном порядке — через ворота.
 Но тут вклинилось одно обстоятельство, тебе, вероятно, неизвестное. Эмили хоть и держит тебя более или менее в курсе семейных дел, но тоже не обо всем может писать.
 Лет двенадцать назад, оказавшись на мели, я полгода работал в дэвенпортском сумасшедшем доме. Там я изучил психов: я же, как понимаешь, не издали их видел. При случае мне даже поручалось давать им взбучку.
 Там, в Джольете, я об этом вспомнил. Любой скажет тебе также, что втирать очки теперешним врачам, тюремным и подавно, можно от силы несколько недель.
 У них, между прочим, есть сволочная машинка, которая пропускает электрический ток через мозг. Впечатление такое, словно твою голову сунули под паровой молот.
 Если ты действительно ненормальный, то после определенного количества сеансов к тебе вроде как возвращается рассудок. Симулянты — те редко выдерживают больше двух раз.
 Так вот, я продержался почти два года. Да так, что смотреть меня приезжали большие специалисты. Так что меня возили в Чикаго на консультацию.
 Это еще одна причина, Пэт, по которой…
 Фразу он не закончил, но явно хотел сказать: «По которой я не остановлюсь на полпути и не посчитаюсь ни с какими препятствиями».
 Когда они подъехали к дому Лил Ноленд, Доналд подобрел:
 — Не беспокойся обо мне. Думай только о деньгах для Милдред. Я не подведу.
 Это обещание не помешало ему пить с самого приезда. Может быть, он делал это нарочно? Может быть, ему доставляло злобную радость пугать окружающих так же, как он напугал брата?
 Партия в покер продолжалась в атмосфере мрачной вялости. Хозяева включили лампы, хотя и не все; кто-то запустил проигрыватель. Один из партнеров, видимо продувшись вконец, уступил место старому Поупу, и тот аккуратными столбиками, как кассир в банке, выкладывал перед собой жетоны. Пембертон, против обыкновения крупно выигрывавший, порозовел еще больше, чем обычно.
 Нора настороженно следила за Пи-Эм и Доналдом и, когда последний одним духом осушил оказавшийся под рукой стакан, встала и направилась в патио, знаком позвав с собой мужа.
 — Он начал пить? — осведомилась она.
 — Не очень сильно. Напрасно беспокоишься.
 — Что это был за звонок?
 — Не знаю.
 — Он держится так, словно вы давние знакомые.
 Сказал Лил Ноленд, что провел с тобой детство.
 — Отчасти так оно и есть.
 — Почему друзья оставили его в Тумакакори?
 — Я же объяснял. Он воспользовался тем, что ехал через наши края, и решил повидать меня.
 — Странно!
 — Что странно?
 — Ничего. Только мне кажется, между вами что-то происходит. С самого его приезда ты сам не свой. Иногда я поручиться готова, что ты напуган.
 — Чем?
 — Пойдем. Попробую помешать ему напиться.
 — Буду весьма удивлен, если это тебе удастся.
 — А если с ним случится припадок?
 Теперь Пи-Эм уже не мог ей признаться, что приятель его никогда не сходил с ума и давать ему пить опасно совсем по другой причине.
 Хуже всего было то, что он сам оказался не в силах воздержаться от спиртного. Он чувствовал себя настолько опустошенным, что нуждался в непрерывном взбадривании, — без этого он просто свалится.
 Все, что брат наговорил ему, слилось в его сознании в одну бесформенную серую массу, тяжелую и неспокойную, как грозовое небо. Он подумает об этом на досуге.
 Он должен на многое возразить и жалеет, что не сделал этого вовремя. Сейчас ему приходили на ум отличные доводы, но он тут же терял нить своих рассуждений или находил их недостаточно убедительными.
 Преобладающим его чувством было сознание своей униженности. В нем всегда жила склонность к копанию в себе, и, может быть, именно оттого, что ему слишком часто не хватало самоуверенности, он подчас высказывался слишком безапелляционно.
 Что, собственно, наговорил Доналд? Пи-Эм не мог точно повторить слова брата. Но в них было нечто дьявольское, потому что, не выдвинув ни одного конкретного обвинения, тот обошелся с ним как с последней дрянью.
 Но ведь он, Пи-Эм, всегда был порядочным человеком. Вот и на этот раз он искренне хочет помочь брату и особенно Милдред. Это не терпит отлагательства. Она во что бы то ни стало должна завтра утром получить деньги. Сейчас Доналд оживленно беседует с м-с Ноленд, а та преследует тайную цель — отобрать у собеседника стакан с виски.
 До Пи-Эм донеслось:
 — Признайтесь, у вас большие неприятности и вы пробуете забыться.
 Это глупо. Женщины всегда глупеют, когда им взбредает в голову разыгрывать из себя утешительниц. С Пи-Эм ни одна из них не брала на себя эту роль. Правда, он всегда стеснялся откровенничать с ними.
 — Вы думаете, что, если будете пить, вам это удастся?
 Доналд, казалось, решил разыгрывать всех подряд.
 Вместо ответа он залпом осушил стакан и блаженно улыбнулся.
 Еще немного, и дело примет скверный оборот. Лишнее слово, малейшая бестактность, и Доналд сорвется с цепи, как совсем недавно сорвался на минуту в разговоре с Пи-Эм. Он ненавидит всех этих мужчин и женщин. Он зол на них за то, что они богаты, живут в просторных домах, имеют машины, лошадей и беседуют о том, как их дети проводят каникулы в Калифорнии, а Фрэнка, попытавшегося стать чистильщиком обуви, избивают мексиканские мальчишки.
 К тому же у него на глазах идет партия в покер, где ставки исчисляются суммами, каждая из которых обеспечила бы его семью на несколько лет.
 «Я должен подумать…».
 Способ переслать деньги Милдред, точнее, внести за нее плату сеньоре Эспиноса. Он знал эту улицу: немощеная, она поднимается вверх по холму, неподалеку от квартала публичных домов, и в дождь заливающая ее вода скатывается вниз по глубокой канавке.
 — Он поклялся мне, что совершенно спокоен. И знаете, почему он не в себе? Из-за женщины!
 Подумать только! Лил Ноленд, самая здесь умная из всех, всерьез принимает такую чушь. И каждому сообщает:
 — Это из-за женщины…
 А рот Доналда уже кривит дурацкая самодовольная усмешка: он всегда улыбается так, когда пьян. Походка у него стала неуверенной. Как будто выставляя себя напоказ, он расхаживает по середине гостиной. На ходу хватает оказавшиеся под рукой стаканы и с отвратительной жадностью опустошает их, всем своим видом показывая, что плюет на окружающих, и напоминая собой пса, который держит в зубах кость и как бы приглашает:
 «А ну, попробуйте отнять…»
 «Я обязательно должен…».
 Мысли Пи-Эм путались: он слишком много раз взбадривал себя бурбоном. Вся компания изрядно выпила.
 Он должен… Что, собственно, он должен? Кто там завел разговор насчет того, чтобы посмотреть на реку?
 Вот весело будет, когда их машины увязнут в грязи у съезда с дороги! Идиот Кейди уверяет, что, стоит ему захотеть, и он перелетит реку на своем самолете: у него есть туристская машина, на которой он летает удить рыбу в озерах поблизости от Большого Каньона.
 — Кому охота махнуть в Ногалес?
 Жена его, видя, в каком он состоянии, умоляет приятелей не соглашаться.
 — Кроме того, у нас на ранчо, по-моему, не осталось горючего.
 Муж напустился на нее. Началась перебранка.
 — Летим со мной, и я тебе докажу, что бензина хватит отсюда до самого Мехико.
 Слишком много людей говорили одновременно, расхаживали взад и вперед, призывали друг друга в свидетели. Атмосфера спокойствия и достоинства сохранялась лишь вокруг игроков в покер, но они выпили не меньше остальных и, закончив партию, в свой черед тоже разбушевались.
 Доналд, окруженный кольцом женщин, предлагал им немыслимое пари на баснословную сумму: он берется переплыть реку при условии, что Пи-Эм…
 Дженкинс, в накрахмаленном смокинге, свежий, отдохнувший — он успел, вероятно, вздремнуть, — с улыбкой внес в гостиную свой поднос.




 6


 Сперва это было, пожалуй, даже приятно. Все тело у него ныло, и он вдавливал его в матрас — сладострастно, до боли, как нажимают на порченый зуб. Он еще не отдавал себе отчета в том, что лежит на своей постели.
 Ему снился сон, эротический и сентиментальный одновременно, сон, в котором партнершей была Лил Ноленд, но до неузнаваемости непохожая на подлинную… Лишь когда его потянуло придать видению осязаемые формы, он мало-помалу начал возвращаться к действительности.
 И по мере того, как он стряхивал с себя дремотное оцепенение, чувственная радость все быстрее сменялась отчаянной ломотой в каждом суставе, а пустота в черепе становилась все более головокружительной и звенящей.
 Первое, что он расслышал, был редкий равномерный стук: это в ванной падали из душа крупные капли. Значит, кто-то принимал душ? Уж не он ли сам? Нора не пошла бы к нему в ванную. Доналд — тоже.
 Еще через мгновение он сообразил, что дальше будет хуже, и на мгновение вознамерился заснуть. Нет, поздно.
 Ему уже полезли в голову всякие вопросы.
 Прежде всего, как он очутился у себя в постели? Глаз он не открывал — им было больно от света, но он понимал, что кровать — его собственная; он успел ощупать и опознать спинку и борта. Затем провел рукой по груди и убедился, что совершенно гол.
 Ему и раньше случалось напиваться до бесчувствия, но чаще всего он просыпался нераздетым, лежа поперек кровати, а то и на коврике.
 Не Нора ли стащила с него все? Может быть, ей кто-нибудь помогал? Доналд?..
 Разматывать цепочку дальше ему отчаянно не хотелось. Не успев еще припомнить в точности, что вчера наговорил и наделал, он уже ясно сознавал, что явь ожидает его неприятная. Какое там неприятная — унизительная! Это опасение не оставило его даже во сне.
 Кроме капель, падающих из душа, кругом ни звука.
 Дождь перестал. Судя по тому, что сквозь сомкнутые ресницы Пи-Эм пробивается свет, день солнечный. Долорес, их служанки, на кухне нет. Неужели еще не появилась? Экий он, впрочем, дурак. Она у себя в Тумакакори, на другом берегу реки, так что несколько дней придется обходиться без прислуги. Весело, нечего сказать, особенно когда в доме такой беспорядок, а у Норы наверняка дурное настроение.
 Он знал, что она зла на него. Неизвестно откуда, но знал. Нет, она злится не за то, что он напился, — это с ней самой бывает, а за то, что он набезобразничал. Все на него злятся. Последним его вчерашним впечатлением было чувство стыда и одиночества в атмосфере всеобщего осуждения.
 Он должен безотлагательно сделать что-то важное, жизненно важное, но что? Весь вечер он только об этом и думал. А теперь никак не может вспомнить.
 Такого мерзкого похмелья у него никогда еще не было. Ему ни за что не встать, шагу не сделать. Услышав, как Нора встает, он застонет, чтобы привлечь ее внимание. Она принесет ему большой стакан с раствором минеральной соли, положит на лоб пузырь со льдом.
 Только бы она поскорей поднялась! Может быть, еще спит? Может быть, взяла машину и уехала, а он не слышал? Он по-прежнему боялся открыть глаза. Это слишком болезненно. К тому же не стоит ли припомнить кое-какие подробности, прежде чем оказаться лицом к лицу с Норой?
 Во всяком случае, получилось глупо. Он твердо знал, что все было до слез глупо. Они стояли в просторной гостиной Нолендов. Уже наступили сумерки. Все без конца прощались друг с другом. День практически кончился, и прошел он не слишком плохо. Пи-Эм не знал, где в ту минуту находился Доналд: раз к нему не цепляется, значит, брата поблизости нет.
 Кто предложил съездить поглядеть на реку? Этого следовало ожидать. Пи-Эм вспомнилась вереница машин вдоль террасы. У некоторых, хотя окончательно еще не стемнело, были включены фары.
 — Садитесь ко мне.
 Говорили не с ним, а с братом, и говорила Лил Ноленд, у которой не было никакого резона уезжать из дома. Она просто-напросто похищала Доналда. Лил была весела, наигранно весела. Она по-свойски подхватила спутника под руку и отвела его в машину, в то время как Ноленд, ничтоже сумняшеся, сел в другую.
 Неужели они все до одного были пьяны? Да, все — хоть немного. Гроза миновала. С деревьев падали крупные капли. На дороге, превратившейся теперь в канал, у машин как бы выросли длинные водяные усы.
 Пи-Эм постепенно закипал. Садясь рядом с Лил в зеленую открытую машину, брат иронически улыбнулся ему. Он пребывал в том же наигранно веселом настроении, что и маленькая Ноленд. Кто бы подумал, что это тот самый человек с натянутыми до предела нервами, который так недавно звонил Милдред и детям!
 До чего все-таки драматичен этот звонок через границу! Он взволновал Пи-Эм больше, чем ему хотелось. Он представлял себе, как женщина отталкивает детей от телефона, умоляет их помолчать, наконец передает им трубку — одному за другим, по старшинству, так что последним ее получает маленький Джон, которого приходится поднять на руки, — аппарат-то настенный.
 Доналд не имеет права затевать это с Лил. Она не из тех женщин, с которыми играют. Однажды, когда вся компания набралась так же, как вчера, Пи-Эм попробовал поухаживать за ней. Она мило, по-приятельски улыбнулась и отвела его руку.
 — Это не для нас, Пи-Эм, старина!
 Нет, в нем говорит не досада. Это скорей… Как все сложно! Ревность? Тоже нет. Это непохоже на низменное чувство.
 Пока что.
 Машины остановились. Все вылезли. Фары освещали реку, и зрелище было действительно захватывающим: коричневые воды, мчавшиеся с головокружительной быстротой, поднялись так высоко, что с верхом накрыли бы легковой автомобиль.
 Кто-то сказал Доналду:
 — Вы присутствуете на одной из традиционных церемоний нашей долины.
 Это точно. Как только начинается паводок, вы наверняка несколько раз на дню застанете здесь всех местных жителей. Кое-кто наезжает даже перед сном — часов в одиннадцать, а то и в двенадцать. И не в надежде переправиться, а просто так, поглядеть.
 Рауль, старший ковбой Пембертона, тоже был там на своей белой кобыле, смирно стоявшей в полутьме под деревом. Как и все, он приехал полюбоваться разливом.
 И, по всей видимости, уже добрый час смотрел, как поток несет мимо него ветви и стволы деревьев.
 Разговор шел исключительно о реке — это уже неизбежно. Всякий раз одни и те же истории.
 Особенно отчетливо слышен был голос Лил Ноленд: от возбуждения он стал визгливее, чем обычно.
 — Рауль, расскажите, как это делал индеец-яки [6] .
 Подобно большинству мексиканцев, Рауль был не без примеси индейской крови и унаследовал бесстрастие своих предков. На фоне темно-желтой воды, слившись в одно со своей белой лошадью, словно фосфоресцировавшей в свете фар, он производил по-настоящему сильное впечатление.
 — Он единственный, кто не боялся плавать по разлившейся Санта-Крус, — рассказывал ковбой. — Я его хорошо знал. Это был индеец-яки, повыше меня и покрепче.
 Жил он в глинобитной хижине, примерно на том же месте, где сейчас бар в Тумакакори. Когда течение становилось особенно красным от глины, он приходил сюда почти нагишом — только бедра красным платком обертывал. Высматривал в воде подходящее дерево, нырял и прошмыгивал через поток, как горожанин сквозь толпу, так что можно было не сомневаться: в ста метрах вниз по течению, всегда в одном и том же месте, он обязательно выплывет, толкая перед собой бревно. Так он дрова себе на зиму заготавливал.
 — Он утонул?
 — Нет, попал под машину.
 Нарочно они, что ли, рассказали это Доналду? И пошло! Пембертон стал вспоминать годы, когда дожди, заканчивающиеся, как правило, в октябре, длились до самого декабря.
 — Почти накануне Рождества мы были отрезаны на целых девятнадцать дней.
 Не забыли, разумеется, и про историю с автомобилем Кейди. Выкладывать — так все. Кейди из упрямства решил перебраться через реку на машине. Вода еле закрывала колеса. Он был уже на середине Санта-Крус, оставалось каких-нибудь несколько метров, как вдруг над потоком встало нечто вроде водяной стены высотой в метр, а то и побольше. Кто-то на берегу закричал, Кейди, по счастью, услышал и посмотрел вверх по течению. Времени ему хватило лишь на то, чтобы выскочить из машины и, шлепая по воде, добраться до берега.
 Через четверть часа из воды торчал лишь верх кузова. Кейди даже фотоснимок хранят. Когда Санта-Крус обмелела, автомобиль, превратившийся в кучу лома, обнаружили милей ниже. Так он там и стоит.
 Лил с матерински покровительственным видом прижимала к себе в темноте руку Доналда, делая это так, чтобы никому не пришло в голову ни улыбнуться, ни почувствовать себя шокированным.
 Неужели они до сих пор не нагляделись на бегущую воду? У Пи-Эм болела голова. После прощальной порции виски ему не терпелось лечь спать. И еще он должен что-то сделать. Только сейчас уже не знает что.
 Ладно, это вспомнится. Вокруг в черном мраке, прорезанном белыми лучами фар, — силуэты, силуэты.
 — Где справился индеец, там и белый не подкачает.
 Услышав, как Доналд бахвалится перед Лил Ноленд, Пи-Эм лишь пожал плечами. Это ли не лучшее доказательство того, что нисколько он не взбешен?
 — Не пора ли по домам, ребята?
 — Почему бы всем не вернуться к нам? Вы сегодня без прислуги, а у нас, на мое счастье, есть Дженкинс.
 Пи-Эм головой поручился бы, что, произнося эти слова, она легонько сжала Доналду руку. Брат отодвинулся? Похоже. Во всяком случае, Пи-Эм — случайно, разумеется, — опять оказался в одной машине с Норой.
 Езды было всего несколько сот метров. Машины тянулись гуськом.
 — Когда он начал пить, я струхнула, — призналась Нора. — К счастью, он неплохо держится. Лил присматривает за ним.
 — У тебя это называется присматривать? — съязвил Пи-Эм.
 — Не ехидничай. С кем он говорил по телефону?
 — Почем я знаю?
 — Оба вы играете в таинственность. Ты мне, конечно, не все сказал.
 — Я?
 И пошло! Опять дом Нолендов, опять каждый забился в свой угол, к своей еще полной пепельнице и пустому стакану. Разве что кресла, нагретые задами, успели чуточку поостыть.
 В какой раз все это повторяется — здесь или в любом другом доме долины? Сказать друг другу нечего, дел общих нет, и все-таки странная непреодолимая лень мешает им расстаться. Дженкинс, ни капельки не удивившись, уже приготовляет коктейли.
 Они-то и доконали Пи-Эм. Весь день бурбон, а теперь еще коктейли — «мартини» или «Манхаттан»?
 Почти сразу в сознании его образовался провал. Мимо опять засновали силуэты. Ноздри защекотал запах супа с зеленым горошком. Вероятно, открыли консервы, разогрели суп. Как бы то ни было, одна чашка упала на пол. Не сам ли Пи-Эм опрокинул ее? Он лично не помнит, что ел суп.
 Он бесился от злости. И здесь, у Нолендов, было еще труднее понять почему. Он не испытывал ревности к брату: ревновать нет никаких оснований (хотя из головы не выходит ни этот драматический телефонный звонок, ни образ Милдред с тремя детьми у аппарата в семейном пансионе).
 Бешенство это — не из-за Лил. Он не влюблен в нее.
 А если однажды попробовал поухаживать за ней, то лишь потому, что был пьян. Он просто ею восхищается.
 У него к ней чисто дружеское чувство.
 Он взбешен, и все тут. Почему — этого никто не поймет, он сам тоже не понимает. Тем не менее смутно сознает, что не столь уж не прав.
 Все идет иначе, чем должно идти. Доналд ведет себя не так, как ему полагалось бы. Все остальные — тоже.
 Кто, в конце концов, Доналд или он работал всю жизнь и выбился в люди благодаря упорству и мужеству?
 Не это ли отправная точка, которая может привести хоть к какому-то объяснению?
 И все-таки несколько часов тому назад, когда они были вдвоем на ранчо, Доналд цинично бросил ему:
 — Допустим, ты влип в грязное дело. Останется ли Нора…
 Во всем этом бездна несправедливости. С Доналдом носилась не одна Лил — все, вплоть до Пембертона. Тот чуть ли не ухаживал за ним, правда, не без надежды усадить его за стол для покера.
 Пи-Эм предвидел, что рано или поздно Доналд согласится. Нет, уже готов согласиться. Он вмешался:
 — Не надо. Ему нельзя играть.
 Доналд оскалился:
 — Боишься, как бы я не вытянул из них все денежки?
 А тебе придется давиться от зависти, так ведь?
 Лил увела его. Теперь ей, несомненно, мерещились Бог знает какие ужасы. С Доналдом, хоть он на десять лет старше ее, она вела себя как мамаша, — даже супом его с ложечки кормила, и всем это нравилось, потому что выглядело игрой.
 Дальше опять провал. Пи-Эм напрасно силился вспомнить. Нет, одни провалы. Сейчас придет Нора, заполнит их, и это будет форменной пыткой.
 В голове у него мелькнуло слово «собака», и не случайно. С какого-то момента оба они стали похожи на двух взъерошенных, готовых сцепиться псов. Остальные наверняка это заметили и, конечно, свалили вину на Пи-Эм.
 Гости расхаживали по дому, бродили по комнатам, на ощупь разыскивали уборные: в одних помещениях горел свет, в других царил мрак. Всюду, даже в патио, валялись стаканы. Иногда люди сталкивались в темноте и расходились, не узнав друг друга; одному из них, без сомнения, было нехорошо.
 Каждый из братьев издали поглядывал на другого, взгляды их скрещивались, и в глазах Доналда читался все тот же сдобренный презрением вызов.
 Кто дал ему право презирать Пи-Эм?
 Подумать только! Он еще держится королем: саркастически подтрунивает над всеми, особенно над женщинами, с пьяной легкостью жонглирует людьми.
 Все это время Пи-Эм, видимо, избегал одиночества.
 С кем-то говорил, более или менее надолго присоединялся к разным группам, опрокидывал стакан за стаканом, но неизменно шел по следу брата и, вероятно, уже испытывал желание затеять драку.
 Не то же ли происходило с Доналдом?
 — Тебе не кажется, что нам лучше уехать?
 Это сказала Нора. Она, как всегда, безошибочно определила, что он готов; но она знала также, что настаивать бесполезно.
 К тому же в этот вечер они, его брат и он, как бы олицетворяли собой две враждебные стихии.
 Им предстояло решить старый семейный спор, восходящий через Ферфилд, штат Айова, еще к временам Эпплтона. Нет, дальше. Это лежит за пределами их личной судьбы, это библейский конфликт.
 Он, несомненно, произнес эти слова вслух, потому что, отыскавшись в кладовке памяти, они уже не выходили у него из головы.
 Библейский конфликт!
 Каин и Авель, Исав и Иаков…
 Ему уже было не остановиться. Доналду — тоже. Но как все-таки это вырвалось наружу?
 Вот тут голова и отказывала ему. Он знал, что все получилось по-идиотски несуразно. Все приобрело ложную окраску. Пресловутый библейский конфликт кончился вульгарным скандалом, который вызвал гадливое чувство у самых близких друзей Пи-Эм.
 Попробуй теперь втолкуй, что между ним и Доналдом встало нечто действительно большое, что это извечная драма.
 Началось даже не с Доналда. Пи-Эм просто обязан в точности вспомнить каждое свое слово. Он должен также решить для себя, бывают ли в жизни минуты, когда человеку приходится делать прямо противоположное тому, что он хочет сделать.
 Он думал о Милдред Додсон, а злился на Лил. Испытывал ненависть к брату, а выместил ее на маленькой Ноленд. Он не выбирал подходящий момент. Это случилось в минуту, когда он меньше всего собирался затевать драку и к тому же держал в руке полный стакан.
 Он шел по их следу. Отыскал обоих на веранде и решил, что там больше никого нет. Лил с притворно материнским видом гладила теперь уже не руку, а пальцы Доналда.
 Тут он и выпалил, сам удивляясь тому, что говорил:
 — Как вам обоим не стыдно! Как вам не стыдно, Лил! Если бы ваш муж…
 Чтобы все получилось именно так, потребовалось просто чудовищное совпадение разных случайностей. Потребовалась также другая коллизия: Лэрри Ноленд, обычно ничуть не ревнивый, выпил больше нормы и, как Пи-Эм, двинулся по следу жены.
 По логике он должен был обрушиться на Доналда.
 Так вот, когда Пи-Эм заговорил, Лэрри стоял, притаившись в углу веранды. И, вопреки всем ожиданиям, сорвал злость на Пи-Эм.
 У этого мирного человека бывали звериные вспышки.
 Без предупреждения, без единого слова он въехал Пи-Эм кулаком в лицо.
 Стакан буквально взлетел в воздух, вылился на платье м-с Ноленд и разбился об пол. Непроизвольно отреагировав на боль в челюсти, Пи-Эм, в свою очередь, ударил раз, другой, третий, может быть, даже больше и продолжал бы так до бесконечности, хотя противник его уже свалился.
 Был ли еще кто-нибудь рядом с ними в эту минуту?
 Пыталась Лил остановить Доналда или нет?
 Брат, стиснув кулаки, надвигался на него, и Пи-Эм, облегченно вздохнув, встал в позицию.
 Удар пришелся ему в левый глаз, который он так больше и не открыл. Но его кулаки тоже угодили не в пустоту. До сих пор у него в ушах стоит крик Норы:
 — Пи-Эм!.. Успокойся! Оставь его!
 После первой схватки оба отступили, давая себе свободу маневра. В зрачках Доналда поблескивал все тот же свирепый иронический огонек.
 — Не забудь, что я тебе сказал, — процедил он сквозь зубы. — А теперь иди сюда, я расквашу твою поганую рожу.
 Может быть, сказано было и не совсем так, но слова «поганая рожа» Доналд употребил. Нора бросилась оттаскивать мужа. Не придумай он историю с сумасшествием, их, скорее всего, оставили бы в покое — пусть выясняют отношения сами.
 Дерущихся разняли. Роль арбитра, как всегда, взял на себя Пембертон, выполнивший свою миссию с простотой и достоинством.
 — Мы в доме наших друзей Нолендов, ребята. Хотите сводить счеты — соблюдайте приличия: выйдите на улицу.
 Пи-Эм заметил кровь у себя на руке. Его отвели в сторону. Окружающие, перебивая друг друга, что-то говорили ему.
 Он ясно помнит, что несколько раз повторил:
 — Пусть он выйдет на улицу! Пусть выйдет! Пембертон прав. Пусть выйдет!..
 Разумеется, с ними схитрили, как хитрят с детьми. Его вывели из дома на крыльцо, а Доналда утащили в другую сторону — вероятно, в патио.
 Пи-Эм очнулся у себя в машине, но не за рулем — его место заняла Нора.
 — Поехать с вами?
 Голос был вроде бы Смайли.
 — Благодарю, не надо. Справлюсь сама. Извините нас.
 Пи-Эм, разгоряченный дракой, порывался выскочить.
 — А, удрал! Он струсил! Ха-ха-ха!
 Кто-то проверил, закрыта ли дверца с его стороны.
 Провал. Мрак с несколькими просветами. Он, например, уверен, что дома выпил еще. Нора, конечно, не стала ему мешать — пусть добирает. Дать ему свалить себя с ног, потом уложить его — это, бесспорно, самое разумное, что она могла сделать.
 Куда делся Доналд? Чью сторону взяли их приятели?
 Не остался ли он у Нолендов?
 Все было так ужасно, что Пи-Эм боялся об этом думать. И тем не менее ему совершенно необходимо знать все. Он вновь видел свою гостиную с одной-единственной зажженной лампой, полуосвещенную фигуру Норы, ее голые ноги и бедра. Она, разумеется, тоже была пьяна. Все были пьяны.
 Только вот за всем этим стоит нечто такое, что продолжает ускользать от него, хотя в нем-то и заключена, пожалуй, вся суть. Нет, он обязательно должен открыть глаза, встать с постели.
 Левый глаз Пи-Эм заплыл. Ему казалось, что голова у него полна какой-то жидкостью, которая при малейшем движении переливается из стороны в сторону.
 Несмотря ни на что, он добрался до ванной. Встал перед зеркалом, посмотрелся в него. Веко на левом глазу было иссиня-черным и вспухло, нижняя губа вздулась, на подбородке запеклась кровь. Он сунулся в аптечку, нашел пузырек с минеральной солью, к которой всегда прибегал в подобных случаях, и вытряхнул две таблетки в стакан.
 Вода немедленно забурлила.
 Он чувствовал себя по-настоящему больным. Ему хотелось позвать Нору, но его удерживал стыд; кроме того, он опасался узнать подробности, которые окажутся еще более неприглядными, чем те, что уже ему известны. На дворе было солнечно, хотя из-за большой влажности свет как бы уплотнился и стал более желтым, чем всегда.
 Однако в стороне Ногалеса опять погромыхивало.
 Так обычно и бывает. Одна-две сильные грозы, потом затишье. Утром кажется, что все кончилось. Зелень дышит свежестью, птицы поют, на небе ни облачка.
 Потом из-за горных вершин выползает что-то ослепительно белое, становится светло-серым, затем почти черным, и часа в два-три дня, когда вода в реке вроде бы начинает идти на убыль, разражается новая гроза.
 Иногда в этом промежутке кто-нибудь успевает перебраться через Санта-Крус на лошади или пешком, по пояс в воде, с риском, что при первом же неверном шаге его унесет течением.
 Пи-Эм чувствовал, что должен снова лечь. Его шатало. Он боялся потерять сознание.
 К счастью, дверь, соединявшая ванные супругов, наконец распахнулась. Кожа на лице у Норы блестела, взгляд был тусклый, волосы растрепаны. Она тоже спала.
 Он разбудил жену, когда открывал кран, и на ее мальчишеском теле не было ничего, кроме голубого пеньюара.
 — Тебе чего-нибудь дать?
 — Не знаю. Мне что-то нехорошо.
 — Ну-ка покажись.
 Поглядев на его лицо, она не улыбнулась, но и состраданием не прониклась.
 — Лег бы ты лучше опять.
 — Послушай, Нора…
 — Что?
 — Прости меня. Я не помню в точности, что произошло, но…
 Милдред в таких обстоятельствах наверняка сходила бы с ума. Нора, вероятно, не злилась на него, но и жалости у нее тоже «не было.
 — Иди. Сейчас принесу тебе лед.
 Он увидел свою одежду, валявшуюся рядом с кроватью.
 — Кто меня раздел? Ты?
 — Да. Это было нелегко. Ты рвался обратно. Говорил, что это вопрос жизни и смерти.
 — Что? Какой там еще вопрос жизни и смерти?
 — Вопрос о том, разыщешь ты его или нет. Ложись.
 И называл ты его не Эриком, а Доналдом. Почему?
 — Не знаю.
 — Скажи честно: ты врал мне с самого начала?
 Не время ли все объяснить? Или придумать новую ложь?
 — Умоляю, Нора, принеси лед.
 Она ушла, все так же босиком. В доме царил беспорядок. Удивительно тоскливо много дней подряд обходиться без прислуги! Впечатление такое, будто все идет как попало, погружается в лишенный всякой поэтичности хаос.
 — Я много болтал? — спросил Пи-Эм, когда на лоб ему лег пузырь со льдом.
 Они были скорее товарищами, чем мужем и женой.
 О подлинно любовных отношениях речь у них никогда не заходила. Товарищем, правда. Нора была превосходным, тем более что всегда сохраняла хладнокровие.
 — Ты упорно говорил о какой-то катастрофе. Это стало у тебя вроде навязчивой идеи. Погоди, сейчас припомню… Ты твердил: «Они не сознают, что только я могу предотвратить катастрофу. Я всю жизнь работал, чтобы не допустить ее, и вот как меня отблагодарили».
 Он покраснел от этой пьяной высокопарности. Во хмелю он неизменно считал себя несчастным, непонятым.
 Ему казалось, что, делая все для других, он ничего не получает взамен.
 — Я пробовала помешать тебе звонить.
 — Я звонил?
 — Мне пришлось уступить: я ведь не знала, насколько обоснованно твое беспокойство.
 — Я звонил от Нолендов?
 — Отсюда, когда мы возвратились. Ты подуспокоился. Я даже подумала, что к тебе вернулось самообладание. Ты попросил еще выпить. Сперва я не дала. Ты настаивал. Повторял: «Поверь, Нора, так надо. Мне предстоят серьезные шаги. Это вопрос жизни и смерти.
 Я, конечно, пьян, но знаю что делаю».
 Он боялся поднять на нее глаза. Она взяла со стола пачку сигарет, закурила и, закинув ногу на ногу, устроилась в кресле, единственном на всю спальню. Отважившись наконец искоса бросить на нее взгляд, он по гримасе, сопровождавшей первую затяжку, понял, что похмелье у Норы тоже не из легких.
 — Погоди… Ты говорил, что выполняешь святой долг, что я когда-нибудь все пойму. В конце концов я дала тебе трубку, решив, что это все-таки лучше, чем раздражать тебя.
 — Кому я звонил?
 Он вспомнил одновременно с тем, как она ответила:
 — Ривзу.
 Это был его ногалесский компаньон и коллега, старый адвокат, неоднократно избиравшийся окружным судьей.
 — В котором часу?
 — Точно не скажу. Во всяком случае, за полночь.
 Ривз, низкорослый, всегда холодный человечек, до педантизма любил порядок: самые мелкие привычки возводились им в ранг незыблемой традиции.
 — Разговор заказала я. Там долго не отвечали. Мне пришлось попросить телефонистку повторять вызов в течение пятнадцати минут. Наконец Ривз сухо ответил, что спальня у него на втором этаже, а телефон на первом и что я вынудила его спуститься вниз босиком с риском наступить на скорпиона или ядовитого паука.
 Ривз болезненно боялся любых животных.
 — Я просил его внести за меня деньги, так?
 Боже милостивый! Как трещит голова! И как все более мерзко становится у него на душе с каждым новым открытием! Хватит ли у него теперь мужества посмотреть Ривзу в лицо?
 — Ему ты тоже повторил, что это вопрос жизни и смерти. Сказал, что сегодня же утром, как только рассветет, — последнее ты подчеркнул, — необходимо вручить определенную сумму какой-то сеньоре в Ногалесе, Сонора.
 — Сеньоре Эспиноса?
 — Возможно. Фамилия, во всяком случае, была испанская. Адрес ты дал.
 — Я указал сумму?
 — Ты все время менял ее. Ривз, видимо, возражал, но ты настаивал.
 — Он, наверное, напомнил мне, что банк открывается только в девять?
 — Похоже. Ты добавил, что нужен не чек, а наличные.
 И все время горячился. Сперва вел речь о двухстах долларов. Потом о пятистах. Наконец заорал в трубку: «Пятьсот долларов, ясно, Ривз? Нет, тысячу! И можете справиться у Норы, в своем я уме или нет. Не спорьте. Это мое личное дело. Тут решаю только я. Повторяю: тысячу долларов».
 — Ты говорила с ним после меня?
 — Да. Ты передал мне трубку и с горечью бросил:
 «Он думает, я пьян. Будь добра, успокой его».
 — И ты его успокоила?
 — Я сказала: «Сделайте, как он хочет. Так будет лучше».
 — Ривз обещал?
 — Он опять разворчался; он не обут, не одет, он не знает, где достать тысячу наличными раньше девяти утра.
 Пи-Эм почувствовал, что наступает критический момент. Он понял это по напряженному молчанию Норы в перерыве между двумя затяжками.
 — Скажи, Пи-Эм, кто это?
 — Ты имеешь в виду женщину?
 — Нет, его.
 — Послушай, Нора. Мне сейчас нехорошо. Клянусь тебе, у меня есть серьезные основания для беспокойства. Где он?
 — Не знаю. Я увезла тебя, как только ты поддался на уговоры.
 — Ты держалась молодцом. Но это еще не все. Мне совершенно необходимо знать, где он.
 — У Лил, конечно.
 — Не позвонишь ли туда? Который теперь час?
 Она подошла к двери и выглянула в гостиную — там на стене висели часы.
 — Половина двенадцатого.
 — Звони.
 — После вчерашнего?.. А, ладно! Может быть, повезет — нарвусь на Дженкинса и все выспрошу.
 К телефону действительно подошел Дженкинс. Говорил он вполголоса, словно боясь разбудить хозяев.
 — Скажите, Дженкинс, приятель, который с нами был вчера… Да, именно… Он остался у вас?.. Как!.. Это точно?.. А он не уехал с Пембертонами или Кейди?..
 Конечно, я понимаю, они спят… Нет, не будите ее…
 Я позвоню еще… Благодарю, Дженкинс… Он в порядке, в полном порядке.
 Пи-Эм тревожно уставился на жену.
 — У Нолендов его нет. Кажется, после нашего отъезда разыгралась новая сцена. Его пытались уложить в комнате для гостей. Ему удалось вырваться. Он заорал:
 «Все вы дурачье, никто мне не нужен — я и сам доберусь до Милдред!» Дженкинс недоговаривал, но я все поняла.
 Они выскочили в патио. Твой приятель воспользовался темнотой и дал тягу. А там поблизости загон, обнесенный колючей проволокой. Он бежал прямо на изгородь, но в последний момент заметил ее и перепрыгнул. Нагнать его не удалось — машинам там не пройти. Началось нечто вроде повального бегства. Ноленды остались одни.
 — Звякни заодно Пембертонам.
 Нора редко бывала такой послушной, как в этот раз, — вероятно, надеялась, что будет вознаграждена и муж удовлетворит ее любопытство.
 Пембертон уже встал, принял ванну, растер себя с ног до головы, как растирают лошадь перед скачками. Разговор длился недолго.
 — Тон у него был довольно сухой, — сообщила Нора. — Они объехали вокруг загона. Никого не заметили.
 В загоне паслось десятка два кобыл с жеребятами, они были чем-то напуганы.
 — Это все?
 — Ты же слышал, я спросила, куда, по его мнению, мог деться твой приятель. Пембертон ответил: «Он был так возбужден, что наверняка попытался форсировать реку».
 Пи-Эм никогда еще не было так плохо.
 — Очень тебя прошу, звони Кейди, звони Смайли, даже Поупам.
 — Нынче утром любезности ни от кого не дождешься. Ну да ладно!
 Нора села на телефон. Смайли еще спали, и ей пришлось извиняться за то, что она разбудила их. Кейди уже уехал верхом на свою хлопковую плантацию — боится, что она пострадала; м-с Кейди ничего не известно.
 — Спроси, на месте ли их самолет.
 Почем знать, не владеет ли Доналд пилотажем? А вчера вечером шла речь об аэроплане Кейди.
 — Она видит его из окна.
 — Пусть не кладет трубку еще минутку. Посоветуй ей присматривать за ним или снять с него какую-нибудь деталь.
 — Ты серьезно? Разве я могу ей это сказать?
 — Да, ты права.
 Остались только Поупы. Разговор тянулся нескончаемо. К телефону, без сомнения, подошла м-с Поуп, не отказавшая себе в удовольствии прокомментировать вчерашние события. Нора топала ногами от нетерпения.
 Ранчо Поупов ближе всех остальных к Ногалесу.
 Именно вокруг него Санта-Крус делает петлю, которая примыкает к горам и, так сказать, запирает долину. По прямой от него до границы не больше пяти миль.
 Разговор все не прекращался. Нора успела почти целиком выкурить еще одну сигарету.
 — Старая стерва! — выдохнула она, положив трубку.
 — Что она сказала?
 — Явно старалась вытянуть что-нибудь из меня. Задавала ехидные вопросы. В конце концов рассказала, что под утро лошади начали носиться вокруг ранчо, словно их кто-то напугал. И добавила, что, если твой приятель не найдется, она, учитывая, что ты наговорил о нем Лил и его вчерашнее поведение, позвонит в ногалесский пограничный отряд.
 — Им тоже не перебраться через реку.
 — Не забывай, у них два самолета и еще вертолет.
 И, встав, она объявила:
 — Пойду сварю себе чашку кофе. Сделать на твою долю? А потом ты, надеюсь, объяснишь, что происходит.




 7


 Следующим этапом было долгое сообщение Ривза по телефону.
 Что касается Норы, она держалась прекрасно, гораздо лучше, чем ожидал Пи-Эм. Правда, не так, как вела бы себя, скажем, Милдред: та бы наверняка встревожилась или расчувствовалась.
 — Я напущу тебе горячую ванну. Это поставит тебя на ноги. Я тоже приму.
 Он ответил и оценил еще одну деталь: дверь, соединявшую обе ванны, она оставила открытой. Почему ее длинное мальчишеское тело наводит его на мысль о бойскауте? В деловитости ей, во всяком случае, не откажешь.
 Когда он уже погрузился в воду, а ванна за стеной начала наполняться, Нора предложила:
 — Как ты думаешь, не выпить ли нам пива, чтобы наладить желудок? Принести тебе сюда?
 Ну и молодчина. Он слышал, как она расхаживает взад и вперед, хлопает дверцей холодильника, достает чистые стаканы, выдвигает ящики в поисках бутылкооткрывателя. Пи-Эм редко испытывал к ней такое товарищеское чувство, как сегодня.
 К моменту разговора со своим компаньоном Ривзом он был уже почти в форме и чувствовал себя гораздо уверенней, чем мог надеяться, когда проснулся. Он побрился. Левый глаз раскрылся почти полностью. Под нижней губой, там, откуда вчера брызнула кровь, осталась, правда, небольшая ссадина, но он заклеил ее пластырем приятного телесного цвета.
 Вызывая Ривза, он нервничал. Ожидал выражений неудовольствия, но и на этот раз все прошло не так, как он рисовал себе.
 — Ривз? Говорит Пи-Эм.
 — Слушаю.
 — Извините меня, старина, что поднял вас ночью.
 — Поручение выполнено в указанный срок.
 Ни малейшего намека на состояние Пи-Эм во время предыдущего звонка, а ведь бывший окружной судья не мог его не заметить.
 — Очень признателен. Вы, конечно, знаете, что мы отрезаны разливом и, вероятнее всего, я попаду в Ногалес не раньше чем через несколько дней.
 — Вас интересуют подробности, связанные с поручением, которое вы мне дали?
 Ривз произнес свою тираду невозмутимо ледяным тоном, и можно поручиться, что на лице его не дрогнул ни один мускул. Одни над ним посмеиваются, другие догадываются, что он сам опасный насмешник.
 — Если это не слишком затруднительно, Ривз.
 — Мне гораздо затруднительней умолчать о них.
 Он изложил факты ровным, монотонным голосом, ни разу не запнувшись.
 — Прежде всего я задал себе вопрос, кто может одолжить мне тысячу долларов до открытия банка.
 — Извините меня, Ривз.
 — Не за что. И не перебивайте, пожалуйста. Я подумал о своем друге Хуане Пересе, владельце ресторана «Подземелье». Во-первых, Перес встает рано; сам вместе с шеф-поваром закупает продукты: во-вторых, по воскресеньям «Подземелье» работает на полную мощность, значит, в кассе должны быть деньги. Словом, я отправился за изгородь. Своего друга Переса я застал среди ведер с водой и тряпок для мытья пола.
 Ривз наверняка явился туда при полном параде. Картина. Семь утра, «Подземелье». Персонал, засучив рукава и не жалея воды, надраивает пол, а тут адвокат-американец степенно просит позвать хозяина.
 — Он без всяких разговоров обменял мне чек на банкноты.
 Интересно, как объяснил Ривз свою сногсшибательную просьбу? Вероятнее всего, никак. Он не из тех, кто пускается в объяснения: его мало волнует, что о нем подумают.
 Ривз неторопливо рассказывал:
 — Затем я отправился на поиски улицы Витториа дель Сарто и, наведя справки у самых осведомленных лиц, в том числе у случайно встреченного мною комиссара полиции, был вынужден констатировать, что в Ногалесе, Сонора, такой улицы не существует.
 Пи-Эм раскрыл было рот, чтобы снова извиниться, но его компаньон тем же тоном продолжал:
 — Зато я выяснил, что есть улица Витториа де Сатто, на которую и вышел, спустившись по какому-то переулку. Меня чуть не сшиб с ног осел, нагруженный двумя бурдюками с водой. В ответ на мой звонок в доме сорок один раздались различные звуки. По меньшей мере трое детей подошли к дверям и рассмотрели меня через окошечко вроде тюремного волчка. Кто-то довольно долго расхаживал взад и вперед, после чего толстая, наспех одетая женщина в бигуди боязливо отворила дверь и осведомилась по-испански, что мне нужно.
 Я ответил, что принес ей тысячу долларов, и она воззрилась на меня еще менее любезно.
 — Мне, сеньоре Эспиноса?
 — Я действительно имею поручение передать сеньоре Эспиноса тысячу долларов.
 Вышел мужчина, прислушался к разговору и посоветовал ей на местном диалекте — думал, я не пойму:
 — Да бери же. Чем ты рискуешь?
 В коридоре толпились дети. Они были крайне возбуждены.
 — Еще раз извините, Ривз. Мне совестно…
 — Угодно вам слушать дальше? Я заранее приготовил расписку, но когда сказал женщине, что надо расписаться, она чуть не захлопнула дверь у меня перед носом.
 Тут вошла еще одна особа, которая попыталась скрыться от меня, потому что была не одета. Это блондинка, с тонким, но изможденным лицом. По-испански она не знает. Она тихо сказала что-то мадам Эспиноса и утащила ее в глубь коридора, а я остался на пороге, и дети поочередно выходили глазеть на меня.
 Обе с трудом понимали друг друга. Американка увела собеседницу в одну из комнат, где они продолжали свои сложные переговоры с помощью мужчины, пытавшегося служить им переводчиком. Тем временем на улице собралась целая куча мексиканских мальчишек.
 Бедный Ривз!
 — Наконец мадам Эспиноса вернулась и протянула руку. Прежде чем отдать банкноты, я показал расписку, и она опять заколебалась. Позади нее раздался умоляющий голос:
 — Ради Бога!
 Она собралась с духом, расписалась, схватила деньги и поскорей захлопнула дверь.
 — Это все. Расписка, разумеется, будет передана вам по первому требованию.
 — Страшно сожалею, Ривз. Я вам все объясню.
 — Совершенно незачем. Вам достаточно перевести на мой счет тысячу долларов, как только уровень Санта-Крус сделает возможной доставку почты.
 Опуская трубку, Пи-Эм чувствовал себя почти больным от стыда. Идиотская история! Торопиться с выплатой до открытия банков не было никакой нужды. И главное, сумма оказалась смехотворно завышенной. Все это лишь насторожит сеньору Эспиноса, и есть основания полагать, что сейчас половина Ногалеса уже в курсе дел американки с тремя детьми.
 — Что-нибудь съешь?
 — Попозже.
 — Мне тоже не хочется.
 — Остальные были очень пьяны?
 — Да, но меньше, чем ты.
 Нора сказала это без всякого упрека — просто в порядке информации.
 — Что ты намерен делать?
 И тут же без околичностей и подходов, без напускного безразличия или вкрадчивости, неизбежных в таких случаях у большинства женщин, она спросила:
 — Тебе не кажется, что самое разумное — сказать мне, кто он?
 Она ясно видела, что Пи-Эм пришиблен, размяк, потерял контроль над событиями. Он не стал колебаться:
 — Это мой брат.
 Она все так же бесхитростно призналась:
 — Я догадывалась об этом с первой минуты знакомства.
 — По-твоему, мы похожи?
 — Не в буквальном смысле. Но фамильное сходство заметно. Особенно когда вы смотрите друг на друга.
 Такой взгляд бывает только у братьев и сестер.
 — Я очень беспокоюсь, Нора.
 — В Мексике его ждет жена?
 — Да.
 — Что он натворил?
 Почему он не признался ей раньше? Как бы это все упростило! Нора не загорелась от любопытства на манер Лил Ноленд. Она расспрашивает по-товарищески, хочет помочь. В сущности, они всегда были именно товарищами. А вышла она за него после смерти Мак-Миллана, вероятно, лишь потому, что не могла жить одна в долине. Возраст у него был подходящий, он пользовался репутацией дельного адвоката и порядочного человека.
 Пил умеренно.
 Само собой разумеется, брак они заключили на условии раздельного владения имуществом, и хотя Пи-Эм вел дела жены, он обязан был советоваться с ней и скреплять ее подписью каждую бумагу.
 Это отнюдь не признак недоверия. Это в порядке вещей. И теперь она не злилась на мужа за то, что у него оказался брат, который, возможно, навлечет на них неприятности. Она лишь переспросила:
 — Что он натворил?
 — Ей-Богу, Нора, не могу ответить точно. Мы не виделись с самого детства. Известия о нем доходили до меня крайне редко. Два года назад он в кого-то стрелял.
 Но не поручусь, что тот человек умер. Брат сидел в Джольете, откуда и бежал.
 — Понимаю.
 — Я искренне хотел ему помочь. Клянусь, что собирался переправить его в Мексику, как только Санта-Крус пойдет на убыль. Ты сама слышала: я послал деньги своей невестке, ожидавшей его в Ногалесе. До сих пор не возьму в толк, как мы поссорились.
 — Оба были пьяны.
 — Дело не только в этом. С первой же минуты между нами что-то встало. Начал Доналд.
 — Деньги у него есть?
 — Уверен, что нет.
 — Оружие?
 — Не думаю. Я спрашивал его об этом, и он ответил отрицательно.
 — Он во что бы то ни стало попробует перебраться.
 — Да.
 — Но это ему не удастся, пока вода не спадет. А спада еще долго ждать.
 Чтобы удостовериться в этом, достаточно было выйти на веранду. Перед ними, за лугами долины, замыкая горизонт, высилась горная цепь, уходившая вдаль через мексиканскую границу.
 Хребет прорезан более или менее глубокими каньонами.
 Стоит разразиться грозе, как каждый из них за несколько минут извергнет в Санта-Крус тысячи тонн воды.
 Грозы рождаются здесь, так сказать, прямо на глазах.
 В данную минуту, например, в долине еще светит солнце, а одну из вершин окутывают черные тучи, и, несмотря на яркий день, молнии уже отчетливо различимы.
 То же самое — на протяжении более чем шестидесяти миль. Поближе к Мексике долина загибается влево, опять довольно глубоко врезаясь в территорию Соединенных Штатов, так что выйти к границе можно лишь перебравшись через реку.
 Накануне Доналд был пьян, как его брат. Но провел он ночь не в постели. Утром у него не оказалось ни пузыря со льдом, ни кофе, ни пива. Спал он, наверное, на мокрой земле. А ведь похмелье и у него было тяжелое.
 Сейчас он шатается где-нибудь, небритый, весь в грязи, похожий на бродягу.
 Бродяг в долине можно встретить довольно часто.
 Они плетутся, волоча ноги, не глядя по сторонам. Чаще всего это мексиканцы, которые нелегально просачиваются через границу и пробираются в Калифорнию, обетованную землю, где надеются найти работу.
 Владельцы ранчо не обращают на них внимания и не боятся их. Все прекрасно знают: эти люди не опасны. Известно также, что они редко достигают другого конца долины в направлении Тусона: их перехватывают патрули.
 Шоссе и холмы предгорья под контролем пограничных моторазъездов. Они шныряют по дорогам, ведущим от ранчо к ранчо, и тащат за своим джипом прицеп — фургон для перевозки скота. В фургоне стоят две оседланные лошади, и пограничники в любой момент могут пересесть на них.
 Наконец, нельзя забывать и об их авиетках, которые упорно и яростно, как осы, кружатся над каждой мало-мальски подозрительной фигурой.
 Недалека минута, когда Доналд почувствует голод.
 Во всей округе никаких плодов — только трава, кактусы, сухой колючий кустарник да редкие деревца с искривленными стволами.
 Решится ли он постучать в какой-нибудь дом, рискуя столкнуться лицом к лицу с одним из тех, с кем пил накануне?
 — Надо бы его разыскать, — выдавил Пи-Эм.
 — Это самое разумное. Возьмем машину?
 — Ты со мной?
 — А почему бы нет?
 Несмотря на тревогу и все еще не прошедшую головную боль, он испытал удовлетворение, видя, каким молодцом держится Нора. Вот бы показать ее сейчас брату, бросить ему: «Можешь убедиться: на свете не одна Милдред».
 Если Милдред действительно такая, какой изобразил ее Доналд, то лишь потому, что подобные женщины приучены к рабству: сначала они состоят в нем у родителей, у младших братьев и сестер; потом у мастера и хозяина, которые им платят; наконец, у мужа и детей.
 Упрек он услышал всего один, и притом не обидный. Ни в чем его не обвиняя, Нора все-таки бросила мимоходом:
 — Зря ты откровенничал с Лил Ноленд.
 Больше она ничего не сказала, но он все понял. Это как раз то, о чем он с самого утра старался не думать.
 Боясь, как бы Доналда не напоили, он сочинил дурацкую историю с сумасшествием. В нее поверили. Она-то и возбудила всеобщий интерес к Доналду. Не будь ее, на него почти не обратили бы внимания. Их приятели частенько прихватывают с собой заезжего гостя; его кормят, поят и не расспрашивают, кто он и откуда.
 Теперь все насторожились и готовы счесть Доналда опасным человеком.
 А он бродит где-то в долине, из которой не может выбраться, и ему надо есть.
 — Я все прикидываю, — сказала Нора, кончая одеваться, — не стоит ли еще раз позвонить Лил?
 — Зачем?
 — Ты прав. Тогда придется звонить и остальным.
 Больше всего я боюсь миссис Поуп. Они живут на самом отшибе, а она труслива. Что ей стоит позвонить в ногалесскую полицию… Ну да ладно! Поехали.
 Он был признателен ей за то, что она дала ему сесть за руль. Это означало, что жена уверена в нем, несмотря на его развинченное состояние.
 Несколькими днями раньше горы казались гигантскими темными нагими конусами, исключавшими всякую мысль о какой-нибудь растительности. Их вид неизменно поражал каждого, кто впервые попадал в долину.
 — Где же скот? — не без скептицизма осведомлялся приезжий.
 Ему ведь столько рассказывали о тысячных стадах, принадлежащих владельцам ранчо. Однако вокруг ферм паслось всего несколько десятков голов — в основном молочные коровы.
 — В горах.
 — Чем они там кормятся?
 — Травой.
 Отсюда, снизу, этого не увидишь: растительность есть почти исключительно в каньонах, а они кажутся издали всего-навсего узкими расселинами.
 И вот за два дня все подножие хребта, все холмы предгорья зазеленели, покрылись желтыми цветами.
 Нетрудно понять, почему местные жители вроде Пембертона так привязаны к своей долине. Новичкам и тем достаточно, как правило, нескольких лет, чтобы проникнуться к ней такой же восторженной, можно сказать, фанатичной любовью.
 Он попробует перебраться через горы.
 Это первое, что придет ему в голову. Но Доналд быстро убедится, что его затея совершенно бесполезна и к тому же неосуществима. В результате он только разобьет до крови ноги да еще с риском быть ужаленным гремучей змеей.
 Долину по-прежнему заливало солнце, а над доброй половиной гор уже хлестал дождь. Вдалеке слышался рев реки. К ней стягивались машины, но Пи-Эм гнал мимо на юг, в обход сперва дома Нолендов, затем дома Смайли.
 Это была наиболее населенная часть долины: четкие прямоугольники полей и лужаек, конюшни, коррали.
 Доналд наверняка ушел гораздо дальше, перебравшись через первые на его пути пересохшие речушки: они скатываются прямо с гор, и вода держится в них лишь час-другой, пока не стихнет гроза.
 — Сигарету?
 Нора сама раскурила ее и сунула мужу в рот — Пи-Эм вел машину.
 — Он умеет ездить верхом?
 — Не знаю. Дома у нас была старая кобыла, отец запрягал ее, когда ездил в Ферфилд. Мальчишками мы катались на ней без седла на лугу.
 Он впервые заговорил с Норой о своем детстве.
 О своем она ему тоже не рассказывала.
 — Кто это звонил из Лос-Анджелеса?
 — Эмили, наша сестра.
 — Она замужем?
 — Нет. Работает. Устроилась неплохо.
 Газ пришлось сбросить: дорога была разбитая, усеянная лужами и песчаными проплешинами, на которых колеса буксовали. Эшбриджи не проехали и пяти миль, как налетел шквальный ветер и гроза нагнала их.
 — Едем дальше?
 — Конечно.
 Не одна ли и та же мысль мелькнула у обоих? Ни он, ни она не верили, что Доналд толкнется к кому-нибудь из их приятелей. В эту сторону его, конечно, влечет другое — самолет Кейди. Весь вопрос в том, владеет ли Доналд пилотажем.
 — Не знаешь, в каких войсках он служил во время войны?
 — Нет. Эмили сообщила только, что он был на Тихом океане.
 Началась широкая равнина, которую Кейди рачительно снабдил искусственным орошением. Он разводил здесь хлопок и картофель. Первый урожай картофеля только что собрали. Через несколько дней начнутся новые посадки: здесь снимают два урожая — в августе и в ноябре. Был год, когда Кейди на одном картофеле заработал пятьсот тысяч долларов.
 В сезон ему, смотря по обстоятельствам, требуется от двухсот до трехсот рабочих. Он отправляет грузовики за мексиканцами и неграми. Привозит их целыми семьями, потому что женщины нужны ему не меньше, чем мужчины. Размещают приезжих в бараках, настроенных вдоль полей.
 Ездят сюда мало. Эта часть долины считается как бы зачумленной, ее стыдятся. Пембертон утверждает, что единственное достойное джентльмена занятие — скотоводство, но Кейди плевать на джентльменство.
 Не к этим ли баракам, набитым разношерстным людом, должен потянуться затравленный человек?
 Эшбриджи проехали мимо навесов, под которыми, словно увязнув в земле, стояли два больших грузовика.
 Не без труда перебрались через особенно глубокую лужу, и тут негритята высыпали поглазеть на машину. В одежде, прилипшей к телу, они стояли под припустившим вовсю дождем. Женщины тоже смотрели на автомобиль с порогов бараков. На хлопковом поле рядами работали мужчины. Всюду виднелись крыши из рифленого железа, трубы, откуда поднимался дым, от импровизированного поселка остро пахло человеческим телом.
 — У нас никаких шансов разыскать его.
 Неужели Доналд настолько потерял чувство собственного достоинства, что решился искать убежища в одной из этих лачуг? Впрочем, обитатели их богаче, чем он. В горячую пору и неграм, и мексиканцам случается вгонять по тридцать — сорок долларов в день, да и женщины тоже неплохо заколачивают. Вечерами здесь идет отчаянная игра в кости, и дорога сюда хорошо знакома патрулям: их частенько вызывают усмирять драки.
 Кейди со своим джипом тоже оказался здесь, но это был не вчерашний Кейди, а Кейди-рабовладелец, как прозвали его в шутку, — небритый, в старом тропическом шлеме.
 Пи-Эм притормозил рядом с его машиной.
 — За приятелем своим гоняетесь?
 Тон у Кейди был не то чтобы агрессивный, но и не слишком любезный.
 — Да, после случившегося мне лучше его поискать.
 Мы все перепились.
 — И здорово.
 — Вы его не видели?
 — Я — нет. Жена слышала шум. Заметила, как мимо бежали лошади, словно кем-то вспугнутые. Я оставил ей заряженный револьвер.
 — Он не вооружен.
 — Мужчина и без оружия с женщиной справится.
 — Послушайте, Кейди…
 — Знаю, знаю.
 — Что вы знаете?
 — Вы сейчас будете уверять, что он не опасен, так ведь?
 Не вылезая из джипа и пожевывая сигару, Кейди продолжал:
 — Видите ли, Пи-Эм, не нравится мне, когда кто-нибудь из наших вертится около границы. Тех, кто приходит сюда с той стороны, мы знаем. Это бедняки, которые ищут работы и ослеплены мыслью о долларах.
 Для таких у меня всегда найдется банка сардин и бутылка пива. Иные даже работают у меня несколько дней и лишь потом идут дальше. А вот когда американец задумывает пробраться в Мексику — это другое дело. Понимаете меня?
 Ясно: все уже успели призадуматься над вчерашним.
 — В Юме есть тюрьма, откуда не так уж трудно убежать, во Флоренсе [7] тоже, и вся эта публика наслышана о нашей долине. Только что мне встретился Бэджер.
 Пи-Эм стоило немалого усилия не измениться в лице.
 Бэджер — начальник одного из пограничных патрулей, тех самых, что возят на буксире прицеп с двумя оседланными лошадьми.
 — Он блокирован здесь рекой, поэтому еще несколько дней пробудет в долине. Я ничего не сказал, потому как дело не мое, но все-таки посоветовал смотреть в оба глаза.
 По ассоциации Кейди посмотрел на глаз Пи-Эм.
 — Приложите-ка к синяку кусочек свежей говядины с кровью, — бросил он. — По себе знаю, очень помогает.
 Нет, человек он не злой. Всегда был в добрых отношениях с Пи-Эм, как-то раз даже завернул к нему в контору проконсультироваться насчет земли в аренду.
 Жестокость у него напускная: хочет выглядеть волевым человеком.
 — Может, зайдете к нам? Выпьем по стаканчику.
 — Нет, благодарю.
 — Сказать вам, что я думаю об этом вашем парне?
 Он был не в себе, пошел на риск, попробовал перебраться через реку и утонул.
 Сказано это было не без задней мысли — недаром Кейди так пристально уставился на собеседника, но тот даже не моргнул.
 — Всего наилучшего, Кейди!
 — Вам обоим тоже! Думаю, домой попадете не сразу:
 Джозефина задержит вас на часок-другой.
 Так оно и оказалось. Джозефина, одна из речушек, скатывающихся с гор, пересекает долину и впадает в Санта-Крус. Русло у нее каменистое, с сильным уклоном.
 При малейшей непогоде вода несется вниз с такой стремительностью, что автомобиль, погрузившись в нее хотя бы по колеса, уже рискует перевернуться.
 Им с Норой осталось одно — сидеть в машине и ждать. Стекла с одной стороны непрерывно запотевали, с другой по ним хлестал дождь, и в жарком влажном воздухе то и дело тянуло холодным ветерком.
 Нора могла бы осыпать мужа упреками. Как бы они ни были суровы, он только понурил бы голову, сознавая, что заслужил их. Вместо этого она включила радио:
 Ногалес передавал мексиканские песни.
 Он чувствовал, что виноват не только перед Норой, но и перед Доналдом. В чем — трудно сформулировать, но ощущение своей не правоты не проходило. Он сидел подавленный, весь мокрый от пота. Пиво, выпитое утром, перестало действовать, и Пи-Эм опять стало нехорошо.
 Хотя и неумышленно, Кейди сделал ему очень больно, обойдясь с ним так недружелюбно. Пи-Эм не сердился на него. Сейчас он переживал одну из тех минут, когда человеку хочется просить прощения у всех и каждого.
 Он, например, понял сейчас, что имела в виду Нора, упомянув о том, как они смотрели с Доналдом друг на друга, о взгляде, который бывает только у братьев.
 Из деликатности она ничего не добавила. Но фраза ее означала, что они смотрели друг на друга с той взаимной ненавистью, какая обуревает только близких родственников.
 Это не правда. Ненависти к Доналду у него нет. Мальчиком он даже испытывал к нему нежность. Впоследствии не раз хотел ему помочь. А если не помог, то лишь потому, что их разделяло слишком большое расстояние; Доналд не понял бы его и обиделся.
 Умнице Эмили следовало бы догадаться об этом, а не осуждать его так строго. Ему же ясно, что она осудила его, сочла человеком бездушным, готовым принести семью в жертву своему честолюбию.
 Насколько все проще! Нора, вероятно, уже раскусила его. Не хватает только, чтобы начала жалеть.
 Этого он тоже не хочет. Им не восхищаются, и ладно.
 Не он один прошел такой путь. Но пусть по крайней мере за ним не отрицают известных достоинств, прежде всего порядочности.
 Он решил не спать эту ночь. Он будет продолжать поиски брата. Он считает себя ответственным за него перед Милдред и детьми.
 Он отдавал себе отчет, что на машине искать Доналда бесполезно. Он вернется сюда верхом, прочешет долину вдоль и поперек, обшарит все ее уголки.
 Надо любой ценой не допустить того, о чем говорил Кейди. Надо также помешать Бэджеру схватить беглеца.
 Бэджер знает свое дело: он в два счета расколет Доналда.
 — О чем ты думаешь? — неожиданно спросил он жену: ему стало не по себе от ее молчания.
 — О своем брате, погибшем во время войны.
 — Это совсем другое дело.
 — Его расстреляли.
 — Немцы? Японцы?
 — Американцы. За дезертирство в боевой обстановке.
 Он был художник, славный мальчик, очень умный. Жил в Нью-Йорке, в Гринич-Вилледже. Сперва пытался добиться, чтобы его признали негодным к службе. Он боялся. Знал, что окажется трусом. Он не виноват. Это оказалось сильнее его. Он был расстрелян: иначе нельзя — таков закон.
 Она замолчала. Меньше чем за день они узнали друг друга ближе, чем за три года совместной жизни.
 — Знаешь, Лил…
 Разговор возобновила Нора. Тон у нее был все такой же задумчивый, и внизу, под ними, все так же стремительно катилась Джозефина.
 — Она очень несчастна. Не любит мужа. Я хочу сказать, не испытывает с ним чувственной радости. Однажды мы с ней выпили, и она призналась; но только мне одной.
 А он-то считал Нолендов чуть ли не образцовой парой!
 — Но она так носится с ним, — возразил Пи-Эм.
 — Это потому, что ее мучит совесть. Она сознает, что второго такого человека на свете нет, и ей стыдно его обманывать.
 Пи-Эм так и подскочил. Лил обманывает мужа! Если бы речь шла о любой другой женщине в долине, он бы поверил, но маленькая Лил Ноленд!..
 — Это сильнее ее. Тебе не понять. Бывают женщины, у которых внезапно появляется потребность напиться.
 Вспомни Ресника…
 Ресник, когда-то обитатель долины, дружил с ними.
 Человек он был тихий, почти робкий, до смешного щепетильный. Два-три раза в год, редко чаще, у него начинался запой. Он с ходу пускался во все тяжкие. Бросал жену, детей, не давал о себе знать по две недели, иногда даже дольше, и в один прекрасный день оказывался на другом конце Штатов. Однажды во время такого запоя сел в Лос-Анджелесе на пароход и опомнился лишь в Панаме. Еще несколько часов — и уплыл бы в Китай.
 Не то же ли самое происходило, в общем, и с его, Пи-Эм, матерью.
 — Время от времени Лил нужен мужчина, какой — не важно. К счастью, она достаточно владеет собой, чтобы выбирать тех, кто будет молчать.
 — Кого, например?
 — Одного из ковбоев. Это проще, и после им не приходит в голову предъявлять права на нее.
 — То есть людей вроде Рауля?
 — Рауль тоже через это прошел.
 Зачем она рассказывает все это, да еще сегодня, когда он по уши в дерьме?
 У него мелькнуло подозрение, он уголком глаза посмотрел на жену, и машина показалась ему аквариумом.
 Неужели с Норой такая же история?
 — Лил очень от этого страдает.
 Он едва не спросил: «А ты?»
 Он ведь переживает сейчас один из тех моментов, когда человек чувствует, что способен все понять. Он не рассердился бы на жену за правду. Во всяком случае, пока что.
 Его удержала своего рода трусость. Он взмок от пота.
 В голове шумело. От непрерывного сверкания молний болели глаза, при каждом раскате грома в приемнике начинало трещать, и Пи-Эм ограничился тем, что пробормотал:
 — Выключи радио, ладно?
 День был не такой, как обычно. Решительно не такой.
 Этот день…
 Ему хотелось разрыдаться.




 8


 Мрачное предчувствие появилось у Пи-Эм в тот момент, когда им удалось наконец переправиться через Джозефину. Они почти два часа ждали, пока схлынет вода, но она все равно доходила до ступиц колес, и Эшбриджи не без труда выбрались на берег; камни скатывались вниз, и машина скользила.
 Отъехав метров на сто, они услышали два коротких гудка, и Пи-Эм непроизвольно вздрогнул; сегодня он вообще был не в своей тарелке.
 — Это Фолк, — сказала Нора, протирая окно со своей стороны. — Ответь ему.
 Пи-Эм в свой черед два раза нажал на клаксон. Такая вежливость — обычай долины. Ночью здороваются с помощью фар.
 — Он, кажется, едет взглянуть на реку.
 — На грузовике?
 О Фолке говорили редко но той простой причине, что о нем нечего было сказать. Сейчас он вылез из принадлежащей ему лачуги, сел в свой красный грузовик и, похоже, ведет его почти следом за машиной Пи-Эм.
 Хотя Фолк и держит скот, он все-таки не то что настоящие владельцы ранчо. Года три-четыре тому назад он прибыл в здешние края со Среднего Запада — не то из Огайо, не то из Калифорнии. За грузовиком его катился спальный прицеп серебристого цвета.
 На родине Фолк, вероятно, работал автомехаником, возможно, был даже совладельцем небольшого гаража — деньги у него водились.
 Прежде всего они с женой осуществили мечту всей жизни — прокатились по Тихоокеанскому побережью: от Сан-Франциско до мексиканской границы. Потом надолго расположились со своим прицепом у входа в один из каньонов. Фолк был здоровенный мужчина необъятных размеров, жена его — маленькая смуглянка.
 В один прекрасный день стало известно, что Смайли сдал ему в аренду несколько тысяч акров и двухкомнатный домик, давно уже пустовавший.
 Вот почти и все, что знали о Фолке. Жена его прониклась к долине отвращением и уехала обратно. Он жил один.
 Сам исполнял обязанности ковбоя, сам стряпал. Стряпал — это, конечно, просто так, для красоты сказано: у него на задворках всегда возвышалась груда консервных банок.
 Пембертон, а он в таких вещах разбирается, утверждал, что Фолк — прирожденный скотовод. Вечером в субботу, никогда по будням, Фолк отправлялся в Тумакакори, вваливался в бар, набитый индейцами и мексиканцами, напивался и все воскресенье проводил в постели.
 Почему Пи-Эм сразу взбрело в голову, что два гудка Фолка означают не обычное «Привет!», а что-то другое?
 Правда, в этот момент он проходил критическую точку похмелья. В голове шумело слабее, чем утром, но он испытывал недомогание, выражением которого в плане нравственном был приступ пессимизма и отвращения к себе.
 К реке он направился только потому, что в этот час туда едут все — такова традиция; к тому же после вчерашнего он был просто обязан показаться на людях — еще подумают, что он прячется.
 На берегу Санта-Крус, опять разбухшей от вод Джозефины, вскипавшей крупными пузырьками воздуха, собралось пять машин. Лэрри Ноленд стоял рядом со своей.
 В сумерках Пи-Эм не сразу разглядел Лил. Он подошел к ее мужу с твердым намерением сделать то, что полагается делать в таких случаях.
 — Извините меня за вчерашнее, — начал он. — Я знаю, что перебрал.
 Лэрри, глаза у которого были тоже мутные, а щека вздулась, протянул ему руку и ворчливо, но искренне буркнул:
 — Оба были тепленькие.
 — Надеюсь, Лил не очень на меня сердится?
 Вот тут он заметил, что она рядом.
 — Хватит об этом, Пи-Эм, ладно? Оба вы идиоты.
 Нора в машине?
 В эту минуту подкатил красный грузовик Фолка, и Пи-Эм опять почему-то стало не по себе. Бывший автомеханик слез с сиденья и медленно, словно боком, стал продвигаться к стоявшим: он ведь не из их компании. Человек он был, видимо, застенчивый. Будь здесь Кейди, Фолк непременно обратился бы к нему. Теперь же, наткнувшись в полутьме на старого Поупа, он без всякого выражения, словно прощупывая собеседника, бросил:
 — Странно получается. Ко мне сегодня кто-то залез.
 — Тебя обворовали, Фолк?
 — Не знаю, называется ли это обворовать, но кое-что взяли. Во-первых, вытащили из холодильника четыре бутылки пива, выпили, а посуду оставили.
 Почти никто не засмеялся.
 — Кроме того, этот тип унес нераскупоренную бутылку виски, у меня всегда одна в запасе. И еще початую ливерную колбасу.
 Пи-Эм подошел поближе, не собираясь, однако, вступать в разговор.
 М-с Поуп осведомилась:
 — В котором часу это было?
 — Точно не скажу. Около одиннадцати я поехал верхом на холмы — надо было пригнать двух кобыл. Вернулся примерно к четырем. Вода в Джозефине уже поднялась, и я долго провозился, переправляя лошадей. Значит, это было между одиннадцатью и четырьмя. А утром кто-то бродил около моего дома. Похоже, он сейчас где-нибудь поблизости.
 Собравшиеся украдкой поглядели на Пи-Эм, и он равнодушным видом отошел к своей машине, из которой Нора так и не вылезла.
 — Ты уверен, что больше ничего не украли?
 — Деньги дома я не держу.
 — А оружие случаем не взято?
 — Не смотрел. У меня в ящике ночного столика всегда лежит револьвер, но я ни разу его не доставал.
 — Крупного калибра?
 — Да, кольт. Он у меня еще с армии.
 Вот как обстояли дела к семи вечера, когда уже темнеет. Пи-Эм не мог сказать точно, кто был у реки, но все-таки разглядел светлую, почти белую шляпу Пембертона и большой «крайслер» супругов Смайли.
 Когда он влезал к себе в машину, оттуда выскочила Лил: она все время болтала с Норой.
 — Слышала? — спросил он жену.
 — Про колбасу? Да.
 Хотя все вели себя довольно спокойно, нетрудно было сообразить, что обсуждение происшествия на этом не кончится.
 — Нам лучше вернуться домой.
 Нора согласилась. Разумнее избежать слишком настойчивых расспросов об их вчерашнем приятеле.
 В доме было сыро, везде гуляли сквозняки, и, щелкая на ходу выключателями — ему захотелось зажечь все лампы, — Пи-Эм инстинктивно обшаривал глазами каждый закоулок.
 — Ты по-прежнему собираешься отправиться на поиски верхом?
 — Да.
 — Не забудь, у него с собой целая бутылка виски.
 Советую первым делом поужинать. Ты же с утра ничего не ел.
 Такое случалось с ними обоими довольно часто. Это лучшее средство от перепоя.
 — Что тебе дать?
 — Кусок ветчины и стакан пива.
 Он опустился в кресло и сразу почувствовал себя по-настоящему больным; Нора собирала ужин и накрывала столик.
 — Знаешь, что я думаю? Если ты выедешь сейчас, тебе обязательно встретятся машины и люди спросят себя: куда это он собрался? К тому же на улице хоть глаз выколи. Луна взойдет не раньше одиннадцати. Тогда и небо, может быть, прояснится. Я на твоем месте приняла бы две таблетки аспирина и поспала. Тогда всю ночь будешь свеж.
 Вот так начали разворачиваться события. Пи-Эм разделся, проглотил аспирин, лег, поставил в головах будильник и мгновенно погрузился в омраченный кошмарами сон.
 Тем не менее он отчетливо сознавал, что рядом, у лампы, сидит Нора и, покуривая, листает журнал. Потом на улице раздался негромкий гудок, послышались шаги, обрывки фраз. Он узнал голос Лил, но долго не мог решить — снится ему это или маленькая Ноленд действительно появилась у них.
 — Он спит?
 — Да. Совсем раскис. Что у тебя?
 — Ничего. Просто удрала на минутку из дома. Этого не заметят — все слишком возбуждены.
 — Что-нибудь новое?
 — Когда вы расстались с нами у реки, все шло относительно спокойно. Затем Лидию Поуп прорвало: она заявила, что привозить таких людей в долину — преступление, что она не вернется домой, пока не узнает, вооружен беглец или нет.
 Дверь была открыта. Пи-Эм уже не спал, но и потребности сообщить об этом тоже не испытывал.
 — Ты знаешь, как бывает в таких случаях. Все по очереди поддали жару. Смайли рассказал об одном заключенном, бежавшем из Флоренса: за ним охотились двое суток, прежде чем сдали в полицию.
 — Понятно, — сказала Нора. — Дальше.
 — Увидев, что они теперь не расстанутся, я пригласила всех к нам. Я не думала, что они с ходу опять начнут пить. Наоборот, надеялась их унять.
 — Они еще у вас?
 — Да. Отправили Фолка домой — пусть посмотрит, в ящике ли револьвер.
 — Он вернулся?
 — Да.
 — Оружие на месте?
 — Нет.
 — Фолк уверен, что револьвер не исчез раньше?
 — Говорит, что уверен. Он вполне серьезен. Держится спокойней всех. Сказал им: «Носить револьвер в кармане еще не значит стрелять из него. Вот я, например, восемь лет свой храню и ни разу в ход не пустил».
 — Что они решили?
 Как странно, лежа в темной спальне, слышать рядом, в освещенной гостиной, эти женские голоса, такие деловые и в то же время испуганные!
 — Наконец, спросили совета у Пембертона. Они почти все помощники шерифа, но он состоит им уже больше тридцати лет и, кроме того, дружит с начальником полиции. «Если этот человек преступник или хотя бы просто опасен, — изрек Пембертон, — наш долг, безусловно, состоит в том, чтобы обезвредить его».
 — Он позвонил в Ногалес?
 — Еще нет. По-моему, вообще не позвонит. Они ведь будут страшно горды, если сами изловят и передадут в руки полиции опасного злоумышленника.
 — В каком состоянии ты их оставила? Что они делали?
 — Пембертон позвонил домой, чтобы ему прислали Рауля.
 — Почему Рауля?
 — Потому что Рауль лучше всех знает долину.
 Смайли предложил свою собаку.
 Смайли держал большую, невероятно злобную овчарку, кидавшуюся на дверцы машин и норовившую отхватить вам на ходу руку.
 — Собаки… — пробормотала Нора.
 — У Пембертона дог.
 — А у Лидии Поуп мерзкий шпиц!
 — Напрасно шутишь. Она всерьез набивалась с ним — у него, мол, несравненное чутье. Ты спрашиваешь, в каком они состоянии. Пьют, но не так много, чтобы одуреть. Все говорят одновременно. Собрались в кабинете Лэрри, стоят перед аэрофотоснимком долины и наперебой излагают свои варианты. Настоящие сборы на охоту.
 — Верхом?
 — Не знаю, что они надумают. Предполагалось, что две машины прочешут дороги, а всадники — тропинки и каньоны.
 Пи-Эм чуть было не вскочил с постели, но, слава Богу, удержался, иначе Лил, вероятно, промолчала бы о том, что она затем рассказала Hope.
 — Что думает Пи-Эм? Вы действительно не знаете, где этот человек?
 — Нет. Честно нет. Сегодня под вечер мы доехали до конца шоссе. Похоже, он прошел там, а затем повернул обратно, в нашу сторону, если, конечно, Фолк ничего не перепутал.
 — Ах, если бы он не наткнулся на эту бутылку!..
 — Нда.
 — Неужели Пи-Эм ничего не предпримет?
 — Надеюсь, ты будешь молчать? Я уговорила его прилечь часа на два, потом он возьмет лошадь и отправится на поиски.
 — Куда?
 — Куда придется.
 — Я тебе тоже кое-что расскажу.
 Лил понизила голос, но не слишком, и Пи-Эм разобрал почти каждое слово.
 — Вчера вечером мы с Эриком долго говорили.
 — Знаю.
 — У него прямо-таки навязчивая идея — немедленно переправиться на ту сторону. Он боится, что Пи-Эм не захочет помочь ему всерьез. Он перебрал все мыслимые способы.
 — А ты что ему сказала?
 — Что на реке, по-моему, есть перекат. В первую очередь пробовать следует именно там.
 — Где?
 — У Лошачьего брода. Да ты знаешь, это в последнем каньоне. Однажды, когда я была еще маленькая и река вот так же разлилась, мой отец слег. Врач заказал по телефону лекарство, за которым надо было ехать в Ногалес. Один из ковбоев привез его. Я рассказала это Эрику. Объяснила ему, что здесь река несет воды из пяти каньонов и поэтому разливается при первой же грозе.
 У Лошачьего брода ее питают лишь воды из Мексики и одного каньона. Кроме того, это выше по течению, и, когда у нас еще самый разлив, там уже мелко.
 — Место точно помнишь?
 — Отец возил меня туда на пикник. Это за полями Кейди — в те времена их еще не было. Дороги нет, только тропинка, вдоль которой подножия гор. Как раз там Пембертон убил пуму, о которой вечно рассказывает.
 Тропинка в конце концов выведет к реке, а на ней есть довольно скверный брод, где и переправился ковбой моего отца.
 — Верхом?
 — Да.
 — Надеюсь, ты им об этом не сказала?
 — Ты что, с ума сошла?
 — Возвращайся домой. Лил, и ни слова о том, что ездила к нам.
 — Как ты думаешь, он способен открыть стрельбу?
 — Не знаю.
 — Пи-Эм поедет туда?
 — Я с ним поговорю.
 На прощание Лил поцеловала Нору, что редко с ней случалось.
 — Знаешь, Нора, у нас с ним ничего не было и не будет. — И, понизив голос до шепота, добавила:
 — К нему у меня совсем другое.
 Когда дверь захлопнулась и раздался шум отъезжающей машины. Нора повернулась и увидела, что Пи-Эм стоит на пороге своей спальни.
 — Ты слышал?
 — Да.
 Глаза у него, как всегда после таких вечеринок, набрякли, лицо опухло — и от выпитого, и особенно от ударов.
 Но взгляд, как ни странно, был твердый, даже, пожалуй, жесткий. Вопреки всем ожиданиям, он отнюдь не сразу направился к шкафу, где хранилось спиртное.
 — Представляешь себе, где это? — спросила Нора.
 — Смутно. Был в тех краях, но всего однажды. Впрочем, может быть, найду дорогу и теперь.
 — Думаешь, он там?
 — Если Лил в самом деле рассказала ему то же, что тебе, он, вероятно, рискнет.
 — А вдруг он уже переправился?
 — Вряд ли Доналд забрался к Фолку позднее одиннадцати утра. С тех пор он вполне мог попытаться форсировать реку. Если его затея чудом удалась, есть основания предполагать, что сейчас он в Ногалесе: под проливным дождем не так уж невозможно перемахнуть через изгородь незаметно для часовых.
 — Предположим, он там…
 — Откуда нам знать?
 — А если позвонят?
 То есть позвонит Милдред, которая повиснет на телефоне, облепленная детьми, в то время как сеньора Эспиноса будет подслушивать за дверью.
 — Что мне ей сказать?
 Ни слова, разумеется, ни слова. Это исключено. Если Доналд до сих пор не на той стороне, Милдред потеряет голову. Простая человечность не позволяет сообщить ей, что муж ее удрал; что сейчас он, скорее всего, пьян, вооружен и прячется где-то в долине; что на него готовится охота и скоро, вооружась в свой черед, люди пустят по его следу собак, погонятся за ним верхом и на машинах.
 Уже несколько минут между Эшбриджами происходило нечто такое, чего, пожалуй, не бывало за все время их брака. В какой-то момент Пи-Эм вернулся к себе в спальню, и Нора совершенно естественно последовала за ним — ей не хотелось прерывать разговор.
 Он надел бриджи, фланелевую рубашку, натянул сухие сапоги, достал из ящика шпоры, которыми редко пользовался.
 — Который час?
 — Половина одиннадцатого. Минут через тридцать взойдет луна. Небо местами очистилось. Дождь перестал.
 Он сунул сигары в нагрудный карман рубашки, проверил, не забыл ли спички и носовой платок.
 — Да, так будет лучше. Они еще какое-то время просовещаются у Нолендов. Когда наконец решат, каждому придется съездить домой за лошадью. Возьмешь кобылу?
 Пи-Эм заколебался. Кобыла, конечно, резвее, но жеребец тяжелей и, главное, выше ростом.
 — Нет, возьму Пика.
 Этими словами он и ограничился, хотя вопрос был первостепенной важности. Коротенькая фраза «Возьму Пика» действительно значила очень многое.
 Больше им нечего было сказать, делать здесь — тоже.
 Тем не менее Пи-Эм продолжал расхаживать взад и вперед. Открыл холодильник, достал бутылку пива, собрался откупорить. Но хотелось ему не пива.
 — Ты бы захватил с собой капельку спиртного.
 В шкафу стояла плоская бутылка виски. Пи-Эм решил было сунуть ее в карман, но передумал, отвинтил пробку, сделал большой глоток.
 И не потому, что надеялся доставить себе удовольствие — нет, он испытывал чисто физическую потребность в алкоголе.
 На этот раз — все. Ему остается только проститься.
 — Кстати, Нора…
 — Да?
 — Если… Ты же понимаешь, всякое бывает… Отдай, пожалуйста, все мои деньги его жене и малышам.
 — Револьвер не берешь?
 Он остановился в нерешительности.
 — Я даже не из-за Доналда. Есть ведь и другие, а они могут потерять самообладание.
 — Нет, не возьму. До свидания. Нора!
 — До свидания, Пи-Эм!
 Они не расцеловались. Они никогда не целовались.
 С минуту оба неловко топтались у двери. Наконец Пи-Эм потрепал жену по плечу, как потрепал бы по шее своего жеребца.
 — Попытайся заснуть. Может быть, когда они уедут, Лил станет слишком одиноко и она опять явится сюда?
 — Я сама к ней поеду. Если вернешься и не застанешь меня, значит, я у Нолендов.
 В полутьме конюшни он оседлал жеребца. Вдали светились окна Нолендов. Пи-Эм показалось, что он слышит шум, ржание. У ворот он остановился.
 — Нора!
 — Да?
 — Принеси все-таки револьвер. Тот, что в кобуре, на поясе.
 За тучами угадывалась луна. Пи-Эм надел пояс и почти сразу же съехал с шоссе, чтобы не приближаться к дому Нолендов. Потом обернулся и посмотрел на огни своего ранчо. Он знает Нору: сейчас она закурила сигарету, забилась в кресло, свернулась клубком, в руках журнал.
 Лишь отъехав на порядочное расстояние от всякого жилья, он раскурил сигару и пустил коня крупной рысью: до Лошачьего брода по меньшей мере пятнадцать миль.
 Собаки уже лаяли. Почем знать, не м-с ли Поуп науськивает их с крыльца Нолендов?




 9


 Заметив, что у Фолка горит свет, Пи-Эм чуть было не взял в объезд. Потом подумал, что Фолк рыщет сейчас с остальными где-то около Нолендов. Отправляясь куда-нибудь, жители долины частенько не выключают электричество и оставляют двери отпертыми.
 Он ограничился тем, что перевел лошадь на шаг — так меньше шуму. Было очень темно: луна до сих пор не вышла из-за туч. Крошечный, низенький домик глядел единственным своим окном в сторону Пи-Эм. Из окна падал белый квадрат света, отчего окружающий мрак казался еще непроглядней.
 Внезапно рядом с жеребцом возникла темная масса и раздалось фырканье. Это была вороная лошадь. Сразу же вслед за этим перед Пи-Эм, находившимся метрах в пятидесяти от домика, из темноты выступила человеческая фигура, но в первый момент он различил только белую рубашку.
 — Не бойтесь, мистер Эшбридж. Это я, Фолк.
 Жеребец Пи-Эм шарахнулся в сторону, но Фолк поймал его за узду.
 — Как меня ни убеждали в противном, я чувствовал, что вы поедете искать.
 Пи-Эм машинально сделал нетерпеливое движение.
 Фолк заторопился.
 — Не беспокойтесь, они еще не собрались. Вы их намного опередили. — И без всякого перехода добавил:
 — Очень хорошо, что вы здесь. Хочу извиниться перед вами, что так получилось.
 Пи-Эм не сразу сообразил, о чем речь.
 — Господи, да если бы меня не понесло на реку и я не рассказал, что у меня выпили пиво и все такое, до этого никогда бы не дошло. Заметьте только, я совсем не хотел туда ехать. Увидев вашу машину, я вскочил к себе в грузовик, но не решался вас догонять и погудел в надежде, что вы остановитесь.
 Надо же! Такая ничтожная случайность — и спутала все карты!
 — А потом, когда они накинулись с расспросами, меня черт дернул упомянуть о револьвере. Часом не знаете, где этот парень?
 — Я постараюсь его разыскать. Шансы есть, хоть и небольшие.
 — А я не слишком помешаю, если поеду с вами?
 Я вас не задержу. Лошадь у меня оседлана.
 Пи-Эм даже в голову не пришло возыметь опасения насчет Фолка, и бывший автомеханик, удивительно быстро оказавшись с ним стремя к стремени, пробасил:
 — Понимаете, я всегда с маленькими людьми против больших.
 Иными словами, за слабых и против сильных.
 Бедняга Фолк! Он даже не подозревал, что этими словами как бы выносит приговор Пи-Эм, который всю жизнь старался быть на стороне сильных.
 Пи-Эм не рассердился на него. Напротив, проникся к нему доверием. Он был доволен, что рядом, во мраке, есть хоть одна живая душа.
 Они ехали то шагом, то мелкой рысью, и разговор их показался бы со стороны очень забавным. Порой, когда местность позволяла пустить лошадей в галоп, Фолк ухитрялся выпалить одну-две фразы.
 Беседа прерывалась долгими паузами, которых было больше, чем слов, но молчание ни разу не стало тягостным: оно давало обоим время понять друг друга.
 — Они там все стали как бешеные собаки, особенно женщины. Вызвали Рауля. Хотят собрать ковбоев, застрявших на этом берегу. А те, бедняги, выполнят все, что им прикажут. Хотя, может быть, только вид сделают. Их ничего не стоит натравить на шайку скотокрадов — тут они ни перед чем не остановятся. А вот травить одного человека, не зная даже, что он натворил, — это им не улыбается. Я следил за лицом Рауля.
 — Обо мне говорили?
 — Кто-то обнаружил, что миссис Ноленд нет. Потом, когда она возвращалась, они увидели фары ее машины.
 Муж спросил у нее, где она была. Она спокойно ответила:
 «Ездила к Hope узнать, не нужно ли ей чего-нибудь. Она сказала мне под вечер, что неважно себя чувствует».
 Далеко впереди, в стороне Мексики, небо прочерчивали молнии, на мгновение озаряя вершины гор. Грома не было слышно. Края двух огромных туч посветлели: с минуты на минуту покажется луна.
 — Один из мужчин поинтересовался, что вы делаете.
 Она ответила: «Спит».
 — Кто это был?
 — Смайли. Он заявил: «Насколько я его знаю, он этой ночью носу из дома не высунет».
 Злое замечание, неоправданно злое и к тому же несправедливое.
 — Самая вредная…
 — Миссис Поуп?
 — Да, маленькая, чернявенькая. Я слышал ее разговор с миссис Пембертон. Выразилась она примерно так: «Зачем нашим мужьям рисковать собой, когда есть люди, которым за это платят? Сейчас лучше промолчать, чтобы не задеть их самолюбие. Но когда они уедут, я позвоню в ногалесскую полицию. Пусть радируют патрулю, который сейчас в долине».
 Пи-Эм подумал.
 — Нет, она этого не сделает, — отозвался он наконец.
 — Почему?
 — Лил Ноленд не даст.
 И вот что любопытно: Пи-Эм не замутило от отвращения, он даже не разозлился. Он весь день испытывал какое-то смутное неприятное ощущение, связанное не только с похмельем: теперь ему казалось, что он, хотя и с меньшей остротой, всегда испытывал это чувство. Не так ли человек внезапно обнаруживает симптомы давней болезни, которых он долгое время просто не замечал?
 Это чувство, как ни трудно оно поддавалось определению, походило на комплекс вины. Но разве он в чем-нибудь виноват?
 Иногда спутников разлучала слишком узкая тропинка, иногда — колючий кустарник. Порой один из них направлял коня к какому-нибудь темному пятну или движущейся массе; чаще всего это оказывался бык, реже — лошадь.
 Невольно они поглядывали в сторону границы, откуда приближалась гроза. Дождя там еще нет. Так случается очень часто: несколько часов подряд сверкают молнии и лишь потом разражается гроза.
 Странно! Чтобы примкнуть к нему, Фолк должен был заранее выйти и ждать. Неужели он действительно высматривал Пи-Эм?
 Более странно другое — та легкость, с которой они, люди почти незнакомые, с полуслова понимают друг Друга.
 Пи-Эм переполняло множество смутных чувств и мыслей, Фолка — тоже. Не потому ли всколыхнулись они в бывшем автомеханике, что он увидел, как — отчасти по его вине — люди превращаются в бешеных собак?
 Когда луна выплыла наконец из облаков и озарила вершины гор, Фолк не удержался и с неожиданной горячностью выпалил:
 — До чего же я люблю этот край!
 А метров через сто добавил:
 — Вы тоже любите, верно? Я как только приехал, сразу смекнул, что здесь за места.
 Обернувшись, Пи-Эм заметил огни машины, направлявшейся к югу. Итак, охота началась. Опознать автомобиль не представлялось, конечно, возможности. Оба всадника отъехали далеко влево от шоссе, углубились в предгорье и, скрытые в тени хребта, были невидимы.
 Машина приближалась к полям Кейди. Дальше ей ни пройти, потому что шоссе сменится пролеском, где она неминуемо застрянет. Другой автомобиль засверкал фарами неподалеку от домика Фолка, и, присмотревшись, тот объявил:
 — Они завернули ко мне. Наверняка удивляются, что никого не застали.
 Чтобы выиграть время, они перешли на галоп, благо позволяла местность. Копыта лошадей глухо замолотили по песчаной почве. В полумраке по-прежнему четко вырисовывались белая рубашка и ковбойская шляпа Фолка.
 — А вот жена моя здесь не прижилась.
 Фолк словно ни с того ни с сего бросил эту фразу, когда они придержали лошадей. Оба думали о том, кого они ищут, и тем не менее ни один не забывал о собственных заботах. Фолк, вероятно, никогда не говорил вслух о таких вещах, а если и говорил, то разве что с первым попавшемся индейцем в субботу вечером, будучи пьян и не спрашивая, понимают его или нет.
 — Знаете, она была горожанка, девушка из предместья. К Калифорнии, пожалуй, еще привыкла бы, да мне там уж больно мерзко показалось. Не предполагал я, что она уедет. Наверно, это было сильней ее.
 Слова его явились для Пи-Эм в известной мере откровением. Значит, у отшельника Фолка тоже есть комплекс вины, которым он сегодня мучится с самого их отъезда и который выражает на свой лад короткими банальными фразами.
 — Она честно предупредила меня. Мне оставалось одно — отпустить ее.
 Он обманывал себя. Пи-Эм ненавидел это в людях: ему достаточно часто приходилось делать то же самое.
 В глубине души Фолк упрекает себя за то, что дал ей уехать. Смутно догадывается, что обязан был последовать за ней. Только что, увидев, как выступили из бездны мрака озаренные луной горы, он воскликнул: «До чего же я люблю этот край!» Он отпустил жену. Потому, хотя прямой связи тут нет, он и едет сейчас рядом с Пи-Эм. На первый взгляд подобное сопоставление притянуто за волосы, но Пи-Эм понимает, что дело обстоит именно так.
 Начал он понимать и многое другое. Почему, например, ему самому вдруг вспомнилась Пегги?
 — Знаете, — гнул свое Фолк, — она была не из тех, кого считают хорошенькими.
 Первая машина остановилась у края хлопковой плантации. Вокруг заплясали огоньки — не иначе как карманные фонарики.
 — Я дал ей денег. Она имела право на половину того, что у меня было.
 Когда Пи-Эм расстался с Пегги, ему нечем было с ней делиться. Зато потом, для очистки совести, он несколько раз посылал ей небольшие суммы.
 Они с Фолком оба люди порядочные.
 — Кончила она плохо. Мне писали, что ее видели в Сент-Луисе, где она ведет такую жизнь, что лучше о ней не говорить.
 Фолк замолчал. Этот верзила с суровым лицом выложил все, что было у него на сердце. Разумеется, такое случается с ним нечасто: нужно, чтобы какое-нибудь случайное обстоятельство взбудоражило его совесть.
 Неужели у других, нет, у каждого тоже таится в душе и порой вырывается наружу нечто темное?
 У Лил Ноленд — да. Об этом ему рассказала Нора.
 А у самой Норы? Разве Доналд не вложил перст в язву, когда высокомерно спросил: «Сколько ей было, когда она вышла замуж? А ее мужу? Он ведь был богат?»
 А у Пембертона с его вечно самодовольной улыбкой?
 А у такой стервы, как м-с Поуп?
 Пи-Эм не размышлял в полном смысле слова. Он не сознавал, что размышляет. Он направлял лошадь то вправо, то влево, обшаривал кустарник: они приближались к местам, где мог скрываться Доналд.
 Далеко позади них двигалась охота — с собаками, ковбоями, может быть, с ружьями.
 Как великолепно, однако, держалась Нора весь день, особенно под конец, когда Пи-Эм уезжал. Ему хотелось, чтобы Доналд узнал об этом. Доналд не прав, видя в каждом врага. Он оскаливается, прежде чем успеваешь ему помочь.
 «Знаю, вы ничего не хотите для меня сделать, но я вас заставлю».
 Интересно, злится ли и он на себя, оставшись один и чувствуя, что накануне влил в утробу слишком много виски? Пожалуй, нет. Бывают люди, которым никогда за себя не стыдно.
 Вдруг Фолк остановился, вытянув шею и знаком задержав спутника. В кустах что-то шелохнулось. Сверх всякого ожидания Пи-Эм не только не взволновался, но, напротив, окончательно успокоился. Ему пришло в голову положить руку на револьвер. Он не почувствовал страха, только в груди что-то сжалось.
 Есть все основания полагать, что Доналд опорожнил бутылку виски, которой даже после пива оказалось, к сожалению, недостаточно, чтобы свалить его с ног. Еще вероятнее, что он сейчас в стадии возбуждения, когда становится особенно агрессивен.
 Чувствуя, что его вот-вот возьмут, такой человек вполне способен выстрелить. Он сам это сказал. Предупредил брата, как м-с Фолк — мужа.
 «Никто и ничто не помешает мне перебраться, ясно?»
 Фолк тронул лошадь, та сделала несколько шагов в направлении кустов, и Пи-Эм даже не сообразил, что спутник его добровольно, ничем к тому не побуждаемый, подвергает себя опасности.
 — Можно ехать, — объявил наконец бывший автомеханик.
 Причиной тревоги оказался молодой койот: слышно было, как он удирает через заросли.
 Тем не менее люди стали осторожнее и замолчали.
 В их осанке и движениях появилось нечто торжественное.
 Пи-Эм хотел было раскурить сигару, но раздумал.
 На брата он не сердился, но вспоминал о нем с невольной горечью. За что Доналд говорил с ним таким тоном? Это неоправданная жестокость: Пи-Эм и без того сам себя мучит.
 Тем не менее он, как и Фолк, сделал все, что мог.
 Грома по-прежнему не было, но молнии вспыхивали чаще, с каждым разом озаряя все большую часть местности.
 Впереди послышался шум невидимой еще реки. Здесь с ней тоже не сладить. Лошачий брод дальше. Пи-Эм забеспокоился, правильно ли он выбрал тропинку.
 Все это смахивало на заранее условленную встречу.
 У него складывалось впечатление, что он не столько ищет, сколько направляется к намеченной цели.
 Догадка Лил Ноленд грозила превратиться в уверенность. Они могут опоздать. В теперешнем его состоянии Доналду ничего не стоит рискнуть собой и попробовать переправиться.
 Пускаясь в ночное скитание, Пи-Эм задавал себе кучу вопросов. Сейчас он думал лишь об одном: они должны найти Доналда.
 Все очень просто. Практическая сторона дела его не интересует. Он больше не прикидывал, как приблизится к брату, что ему скажет, что тот сделает.
 Картина становилась все более расплывчатой, смутной и в то же время сложной. Пи-Эм казалось, что мысль его никогда еще не работала с такой напряженностью, точнее, с такой остротой.
 Два брата из Эпплтона под Ферфилдом, два сына старика Эшбриджа, оба с оружием в руках, ищут друг друга в долине у мексиканской границы.
 Милдред, пепельная блондинка Милдред Додсон, которую Пи-Эм целовал в кино, ждет с тремя детьми в чужом доме и, заслышав шаги на улице, всякий раз выскакивает в коридор.
 Он воспринимал все происходящее как нечто естественное. Когда Фолк, еще накануне почти ему не знакомый, касался сапогом его ноги, у Пи-Эм появлялось такое чувство, будто они всю жизнь ехали рядом. Останавливались одновременно, пускали лошадей — тоже. Один раз животным пришлось дать передышку — они прошли галопом изрядный кусок, — и всадники долго не трогались с места, Помолчав, Пи-Эм невозмутимо вытащил из кармана плоскую бутылку, откупорил, протянул спутнику.
 Они выпили не для того, чтобы просто выпить, — это было им так же необходимо, как отдых лошадям. Пи-Эм, не вытирая горлышка, глотнул после Фолка.
 Тропинка становилась все более незаметной, иногда почти исчезала, и людям приходилось отворачивать голову, чтобы колючие ветки мескита не хлестнули их по лицу.
 Фолк спрыгнул наземь, наклонился и пошел вперед, светя карманным фонариком.
 Потом вернулся и утвердительно кивнул.
 Доналд прошел здесь. Он поджидает где-то неподалеку.
 Пи-Эм тронул жеребца. Так оно справедливей. Он брат Доналда, значит, ему и рисковать в случае опасности.
 Иногда порыв ветра доносил до них собачий лай, и будь на их месте индеец, он, приложив ухо к земле, наверняка различил бы конский топот.
 Нора — молодчина! Вот единственное, что вынес Пи-Эм из серой горечи вчерашнего дня. Он не ожидал, что она поведет себя так. Недооценивал ее. При мысли о ней грудь ему словно захлестывало волной нежности и признательности.
 Вместе с тем он сознавал, что заслужил подобное отношение к себе. Ей-Богу, он делал все, что мог, делал ежечасно, ежеминутно. И так ли уж важно, что изредка он навещал известный квартал в мексиканской части Ногалеса, где в дверных проемах на мгновение мелькнет обнаженная женская плоть?
 Впрочем, вопрос выше его понимания. Недаром он теперь спрашивает себя: не затем ли он ездил туда, чтобы дать выход душевной тревоге, отвращению к себе и всему, найти легкий, хотя обманчивый способ извинить себя и заглушить угрызения больной совести?
 Он прислушался: шум реки стал еще отчетливей. В нескольких метрах позади стучали копыта лошади Фолка.
 Его жеребец запрядал ушами. Сперва Пи-Эм не обратил на это внимания.
 И вдруг шагах в десяти от него возникла озаренная лучами луны фигура в изодранной рубашке, с всклокоченными волосами, лихорадочно горящим взглядом и револьвером, поблескивавшим в вытянутой руке.
 Пи-Эм молча осадил жеребца. На мгновение он замер. В свой черед остановил лошадь и Фолк, хотя ничего еще не успел увидеть.
 Наконец Пи-Эм бросил:
 — Это я.
 И с затекшими ногами слез с седла.




 10


 Был старик, который приехал из Ирландии, дал жизнь двум сыновьям и до сих пор строит коттеджи на Флоридском побережье, сдавая их внаем и прикапливая деньги.
 Была Эмили, живущая в отличной квартире на Беверли-Хиллз и занимающаяся производством косметических товаров. Были Милдред, ее сын Фрэнк, пытавшийся стать чистильщиком обуви, ее дочка Энни с длинными бесцветными косичками, похожая, вероятно, на мать, и маленький Джон, которого приходится покамест брать на руки, чтобы он мог поговорить с отцом по телефону.
 Была Нора, сейчас наверняка уехавшая к Лил Ноленд; была Лидия Поуп, которая бесится оттого, что ей не дают поднять на ноги полицию.
 Были самолеты в небе, пароходы в море, поезда, пересекающие бескрайние просторы. Была лачуга Фолка, где в ожидании хозяина горит свет и не заперта дверь.
 Были люди, скакавшие на лошадях следом за собаками, и другие, в машинах, прочесывающие дороги.
 Были ногалесские пограничники, всматривавшиеся в лица тех, кто проходил через изгородь; была Санта-Крус, уносившая обломки и мусор.
 Было трое мужчин, столкнувшихся в небольшом углублении земной коры, недалеко от реки, шум которой доносился до них, хотя они ее не видели.
 И был Пи-Эм, шагнувший вперед:
 — Я приехал, чтобы попытаться переправить тебя.
 — Узнал, что я вооружен, и решился наконец, так ведь? Револьвер при тебе?
 — Да.
 — Закинь его подальше. Вместе с поясом.
 Пи-Эм швырнул оружие в кусты, росшие в нескольких метрах впереди.
 — Кто с тобой?
 — Друг. Тот, у кого ты взял бутылку.
 — Зачем он явился?
 — Чтобы нам помочь.
 — Оружие у него есть?
 — Есть у вас оружие, Фолк?
 — Нет.
 — Как ты пронюхал, что я тут?
 — Лил Ноленд сказала.
 — Остальные тоже?
 — Нет. Они устроили облаву с собаками, но не знают, где ты.
 — В полицию сообщили?
 — Нет.
 Доналд повторил прежний вопрос:
 — Зачем ты явился?
 — Чтобы помешать тебя схватить.
 — Выходит, больше не боишься себя скомпрометировать?
 Пи-Эм промолчал. Он не простил брату вторжения в его жизнь, но обида была, так сказать, безотносительная к личностям и направлена не на Доналда.
 Может быть, на судьбу?
 Нет, на судьбу он тоже не вправе обижаться.
 — Надо найти переправу.
 — Целый час ищу.
 — Теперь поищем вместе. Она где-то тут.
 — А переберемся втроем?
 — Верхом, может быть, да.
 Доналд все еще держал в руке револьвер. Теперь ему стало неловко, и он сунул оружие в карман брюк.
 — Что? Совесть замучила?
 — Не знаю. Прежде всего надо найти спуск к реке.
 — Я присмотрел одно место, но берег там обрывистый. Твоя жена знает, что ты здесь?
 — Да.
 — Обозлилась?
 — Нет. Пусти, я пойду первым.
 Ведя жеребца в поводу, Пи-Эм зигзагами пробирался по зарослям в воде.
 — Возьмите мой фонарик, — предложил Фолк.
 А так как он верхом на лошади замыкал шествие, фонарик передал из рук в руки сам Доналд. Потом услышал лай собак и ухмыльнулся:
 — Ага, струсили!
 — Пожалуй, не без причины.
 — Их счастье, что появились не первыми.
 Они сбились с пути, угодив в такую чащу, где не то что лошадям, но и людям было не пройти.
 — Почему ты не сказал мне вчера про этот брод?
 — Потому что сам не знал. Я и теперь не уверен, что здесь можно перебраться.
 Доналд — до чего же неисправим! — буркнул:
 — Раз надо, значит, можно.
 Упали первые крупные капли дождя. Если в Мексике был ливень, вода поднялась здесь так же высоко, как в Тумакакори, и реку не форсировать.
 — Кажется, мы опять на тропе.
 Пи-Эм неизвестно почему потянулся за плоской бутылкой, но устыдился брата. Кровь непрерывно бросалась ему в голову, затылок и спина между лопаток взмокли от пота. Порой череп его пронизывала боль — напоминание о недавнем похмелье.
 — Вижу воду.
 Еще несколько шагов, и они достигли берега Санта-Крус. По расположению тропинки легко было догадаться, что в обычное время она спускается вниз и ведет через пересыхающее русло. Переправа здесь возможна только верхом, но это все-таки переправа.
 Доналд поравнялся с Пи-Эм, а Фолк, ехавший позади, слез с седла. Все трое уставились на реку, мчавшуюся со скоростью самое меньшее пятнадцать миль в час. Иногда мимо проносились ветки, а то и целое дерево, и люди машинально провожали их взглядом.
 — Отсюда недалеко до Ногалеса, — заметил Пи-Эм.
 — Глубоко тут?
 — Точно никто не знает. За несколько часов вода вымывает в песке ямы. Вероятно, будет по грудь лошадям.
 Он повернулся к Фолку, который удивленно и растерянно поглядывал то на одного, то на другого.
 — Не дадите ли мне свою лошадь, Фолк?
 Пи-Эм чуть не добавил, что он — или Нора — заплатит за нее, но упоминать об этом не стоило.
 — Я и сам могу переправиться вместе с ним, — возразил бывший автомеханик.
 — Это будет не то. Я понадоблюсь на той стороне — без меня Доналду не перебраться через границу.
 Он отдавал себе отчет, что немного прилгнул. Гроза над Ногалесом в полном разгаре. Если чуточку повезет, брат справится и один.
 В то же время Пи-Эм сознавал, что жест его был необходим: он как бы подвел итог.
 Итог чему? Пи-Эм этого не знал. Голова у него и так забита нерешенными вопросами. Он осведомился у брата:
 — Ездить верхом умеешь?
 — Да.
 — В воде обязательно держи лошадь грудью против течения.
 — Понятно.
 Луна светила достаточно ярко, чтобы каждый из братьев мог рассмотреть лицо другого. На лице Доналда виднелись царапины, и — самое главное — во взгляде его, только что таком ожесточенном, читалось безграничное удивление.
 — Ну, кто первый?
 Вчуже показалось бы, что наиболее опасна роль головного: ему придется выбирать дорогу. Пи-Эм думал иначе. Если переднего начнет сносить, заднему, пожалуй, удастся его удержать, а вот в противном случае это начисто исключено: на быстрине лошадь не развернешь.
 — Первым пойдешь ты, — решил он.
 Глаза Доналда в последний раз вспыхнули недоверием.
 Нора молодчина!
 — Возьмешь мою лошадь.
 — Почему твою?
 — Потому что.
 Нора догадалась, почему он предпочел жеребца. За много лет тот научился переходить реку в обычном ее состоянии. К тому же он грузнее кобылы, ему легче устоять на ногах под напором течения.
 Пи-Эм снова чуть было не вытащил из кармана бутылку. Он весь взмок от пота и, садясь на лошадь Фолка, почувствовал, что ноги у него как ватные.
 Говорить друг с другом им было не о чем. Да и не стоило. Пи-Эм пристроился в хвост лошади Доналда и скомандовал:
 — Пошел!
 Жеребец, не привыкший к незнакомому всаднику, попятился и закусил удила. Пи-Эм сзади стегнул его по крупу прутом, заранее срезанным с соседнего дерева.
 Конь сделал несколько шагов, и вода, разом дойдя ему до груди, словно вцепилась в него. Лошадь Пи-Эм последовала за ним. Братья слышали теперь лишь рев воды, брызги которой хлестали по лицу.
 На середине реки жеребец остановился, как будто собираясь повернуть обратно. Но он просто нащупывал копытами дно, выбирая дорогу. На какую-то долю секунды задние ноги его оторвались от дна. Конь сделал отчаянное усилие, и грудь его выступила из воды. Он опять замер, затем мощными и быстрыми, как прыжки, шагами двинулся к берегу.
 Пи-Эм не сводил глаз с животного и всадника. Внезапно он почувствовал, что погиб. Копыта жеребца взрыли русло. Вторая лошадь угодила в одну из ямок и поскользнулась.
 Фолк, видимо, понял, что случилось. Он крикнул с берега своему коню:
 — Вперед, Джек!
 Как странно? Сейчас жеребец шагнет в последний раз и окажется на берегу. Он уже поднял передние ноги.
 Доналд обернулся, и лицо его выражает беспредельное изумление.
 Пи-Эм почти целиком скрылся под водой. Секундой раньше она обтекала его, теперь — уносила; он видел исчезающее лицо брата, но слышал только голос Фолка и, как ему показалось, далекий лай собак.
 Он наглотался воды и только тогда сообразил, что его смыло с седла; потом вынырнул и увидел над головой ветки; вытянул руку раз, другой и больше не опускал ее, пытаясь ухватиться за проносящиеся мимо ветви, но что-то огромное и тяжелое безжалостно отпихивало его в сторону. Это, конечно, лошадь Фолка: недаром он ощутил такой страшный толчок в бедро.
 Боли он не чувствовал. Интересно, что так изумило Доналда? На мгновение Пи-Эм представил себе лицо брата в детстве. Вернее всего, тот удивлен не столько случившимся, сколько тем, что Пи-Эм выбрал смерть.
 Он сам толком не знал, почему сделал такой выбор.
 Нора молодчина! Она поняла целую кучу разных вещей. Оказалась умней, чем он.
 Что он сейчас подумал насчет Фолка? «Только бы он не бросился меня спасать!» Нет, ему уже не поможешь. К тому же и берегом не побежишь — густой кустарник не даст.
 Оба, наверное, всматриваются в реку, которая успела далеко унести его. А он видит только берега да колючие ветки, летящие мимо с головокружительной быстротой.
 Фолк?.. Ах да, комплекс вины… Почему он бывает не у каждого? А его, Пи-Эм, научили, что такое первородный грех и еще другое… Проклятие, тяготеющее над сынами Каина.
 «Я всегда с маленькими людьми против больших».
 Может быть, ему удастся вынырнуть в последний раз, и уж тогда он поймет все до конца. Он ведь вплотную к этому подошел.
 Слабые…
 Он не щадил себя, чтобы быть сильным… Но был ли им?.. Да и бывают ли сильные люди?..
 Еще минутку, всего несколько секунд… Он выплюнул воду изо рта, вновь увидел ветки, луну.
 Исав и Иаков… Ему отчетливо вспомнилась картинка из его Библии… Иаков был слаб, Исав силен… А благословили-то Иакова.
 Это задевало его еще в детстве, когда он знакомился с Библией. Он никогда не понимал истории Исава и Иакова.
 Зато сейчас поймет…
 Он тяжело работал всю жизнь, боролся, старался, отчаянно старался быть порядочным человеком.
 Появился Доналд…
 И призвал его к ответу…
 И он почувствовал себя виноватым…
 И приехал сюда, потому что должен был приехать, — таков удел сильных…
 Доналд уже на берегу, невдалеке мексиканская граница. Он найдет других Лил, Пи-Эм, Эмили, Фолков, и они помогут ему…
 Он переберется, потому что он слаб…
 Милдред, дети…
 Его уносило все дальше. Голова бешено кружилась.
 Тело непрерывно ударялось о дно. Он не видел больше ни неба, ни луны, ни ветвей, но ему казалось, что он слышит лай собак. Потом он заметил яркий свет и решил, что это окно в доме Фолка.
 Глупости! Какой там дом Фолка! Свет слишком ярок, он заливает весь горизонт, словно зарево Судного дня.
 Сейчас он поймет. Ему бы еще секунду, десятую долю секунды. Исав и Иаков — это означает…
 Нора… Она умница, она бессильна ему помочь. Она на земле, рядом с бедной Лил Ноленд. Может быть, она сама такая же, как Лил.
 У Иакова лицо Доналда, и коридор набит людьми, которые встречают его, так что детям приходится проскальзывать под ногами у взрослых, а телефон все названивает, и сеньора Эспиноса безостановочно лопочет по-испански…
 Еще десятая доля секунды, и он узнает, и объяснит Фолку, что его жена…
 Тело нашли только часов в десять утра: оно застряло в развалине наполовину затопленного дерева. Собаки, которых пустили по следу живого, целую ночь искали мертвеца.
 Но уже в пять пополуночи на ранчо «М-М» зазвонил телефон. Нора, одиноко сидевшая с сигаретой на другом конце гостиной, прошла через всю комнату и сняла трубку:
 — Алло!
 — Нора?
 — Да.
 — Я благополучно добрался. Простите меня.
 Она машинально ответила:
 — Не за что.
 Доналд хотел что-то добавить, не нашел слов и повторил:
 — Простите.
 — Ладно.
 Зажечь полный свет она так и не решилась. Те, кто побывал у нее перед звонком, не заперли за собой двери, и по дому, колыша занавеси на окнах, гулял сырой сквозняк. Она не позволила остаться даже Лил.
 Эх! Совсем вылетело из головы: надо было сказать Доналду, что деньги Пи-Эм достанутся Милдред.
 Прежде чем вернуться на свое место, она вышла в кухню, собираясь заглянуть в холодильник. Ей хотелось выпить стакан пива. Она остановилась у шкафа со спиртным, поколебалась, открыла дверцу и откупорила бутылку виски.
 Когда около одиннадцати на красном грузовике Фолка привезли труп, Нора, свернувшись клубочком, спала в кресле; ковер был усеян окурками и местами прожжен.
 Ее спросили, куда положить тело. Она подняла мутные глаза и, устало махнув рукой, выдохнула:
 — Куда хотите.