---------------------------------------------



 Дональд Уэстлейк
 До седьмого пота


 Марго повернулась ко мне.
 — Давай поговорим о морали, — начала она. Я ей не верил! Напустив на себя беспечный вид, я поправил под головой подушку и спросил:
 — Морали? Какого же рода?
 — Твоей, милый Родерик. Дай мне сигарету.
 Я прикурил две, одну отдал ей, пристроив на простыню между нами пепельницу. Как-то, ради смеха, я поставил холодную стеклянную пепельницу ей на голый живот, а она не моргнув глазом ткнула тлеющим концом сигареты мне в ногу. Это случилось еще до того, как я узнал ее получше и научился не терять бдительности.
 — Мораль, — произнесла она задумчиво, выпуская дым и словно размышляя над смыслом слов. — Что ты думаешь о морали, Родерик?
 Полным именем она звала меня, когда ей хотелось меня подразнить или рассердить, но я не заглотнул приманку.
 — Мораль, — отвечал я, пытаясь осторожно выяснить ее намерения, — мораль, по-моему, хорошая вещь.
 — Да? А как ты думаешь, ты высокоморален, Родерик? У тебя в наличии нравственность?
 — Примерно на среднем уровне.
 — Вот как? Родерик, я ведь замужем.
 — Об этом я осведомлен.
 — А то, чем мы занимаемся так возмутительно часто, называется адюльтером. Знаешь такое слово?
 — Что-то слышал.
 — Это аморально.
 — И незаконно, — добавил я, все еще пытаясь нащупать суть дела, — но, если ты не забеременела, это наружу не выйдет.
 — Если ты прелюбодействуешь, Родерик, то ты лишен морали.
 — Морали должно быть в меру, — сказал я, — всего должно быть в меру. Кроме секса, конечно.
 — Прекрати.
 — Прости. — Я переменил позу. Она глядела на меня серьезно.
 — Умеренной морали быть не может, это просто глупость, — произнесла она.
 — Прими мои извинения.
 — Или ты нравствен, или безнравствен. Грешен или невинен. Если грешен — больше вопросов нет: ты аморален. Совершить один грех — то же, что совершить их все.
 — Это что, твоя собственная теология?
 — Теология тут ни при чем, я говорю о нравственности. Если ты совершаешь нечто аморальное по какой бы то ни было причине и сознаешь эту аморальность — больше с тобой говорить не о чем.
 — А как насчет тебя? Без партнера тут не обойтись.
 — Я это сознаю, Родерик, — она холодно усмехнулась, — и не претендую на высокую мораль.
 — Здорово.
 — Если я способна на один аморальный поступок, — продолжала она рассуждать, — я знаю, что способна на любой из них. Все — что угодно, все — что необходимо. А как ты?
 — Я?
 — Ты никогда не занимался самоанализом, подозреваю, ты ни разу не задумался о собственных взаимоотношениях с общепринятыми моральными нормами.
 — Леди, вы выиграли сигарету.
 — А джентльмен проиграл.
 — Проиграл что?
 Она повернулась и села, тыча сигаретой в пепельницу.
 — Поживем — увидим.
 — Увидим что?
 — Насколько ты глуп.
 — Ну, довольно-таки глуп.
 — Понятно. Но не слишком ли глуп? — Она посмотрела мне прямо в глаза — страстное лицо, высокие скулы, синие холодные глаза, чувственный рот — какая-то первобытная, до ужаса эротичная красотка. — Ты понимаешь реальные следствия той философской истины, которую я тебе сейчас изложила? Раз свернув с пути истинного, ты должен быть готов к любому аморальному деянию, если потребуется. Знаешь, почему? По той простой причине, что, отказываясь поступать аморально, ты признаешь, что подобное поведение противоречит твоей натуре. С другой стороны, если аморальный акт представляется для тебя выгодным и ты уже совершал подобное в прошлом — тогда ты не смеешь возражать и отказываться. Согласен?
 Разумеется, я бы согласился со всем, что бы она ни сказала.
 — Ну хорошо. — Она погасила сигарету и поднялась, довольная. — Одевайся. Через час Чарльз будет дома.
 — Это все? — вопросил я. — Разговор окончен?
 — А что еще говорить? Ты согласен, что безнравственный человек не может отказаться от выполнения любого аморального деяния, за исключением того, который противоречит его собственным интересам. Вот и все.
 — Я думал, ты все это ведешь к чему-то.
 — Не дури, Родерик, — рассмеялась она. — Ну-ка, подымайся.
 — Мне бы хотелось сходить в душ. — Мне нравился их душ — весь в голубом кафеле.
 — Нет, не сегодня. Одевайся и выметайся.
 Жалко. Но она бывает так строптива и переменчива, что иной раз лучше и убраться. Я встал и оделся.
 Она всегда давала мне пятерку на такси. Да, а когда мы куда-нибудь ходили вместе, совала мне двадцатку на оплату двенадцатидолларового счета в кафе и никогда не заикалась о сдаче. Марго — не первая женщина в моей жизни, с которой у меня сложились подобные отношения, но зато она была намного моложе и очень привлекательна. Сначала я поражался ей, а потом осознал, что это следствие ее дикарской, беспощадной прямоты.
 Однако нынешним вечером привычной пятерки не появилось. Вместо этого она сказала:
 — По прошествии четырех месяцев, Родерик, вынуждена сообщить, что твои услуги больше не требуются.
 — Прошу прощения?
 — Твоя служба закончена, — усмехнулась она.
 — Но, Марго...
 — Ну-ну, милый. Не говори ничего, все это вздор.
 — Но...
 — Напоследок хочу тебе кое-что показать. Пойдем со мной. Я последовал за ней, сбитый с толку и встревоженный, в ее кабинет — маленькую уютную комнатку рядом с кухней, где был стол, за которым она сидела и подписывала чеки, и длинный диван, на котором я всегда ненасытно жаждал ее и на котором моя жажда никогда не была удовлетворена. Она указала мне на этот диван:
 — Посиди тут, пока я поищу.
 Я уселся. Слева за окном виднелась река и, поодаль, Лонг-Айленд и Куинс. Много ниже, вне поля зрения и ближе к дому, — авеню Ф.Д. Рузвельта и стоянка такси. Сквозь окно проникал легкий ветерок, навевая ароматы Куинса и принося гул Манхэттена.
 Марго шарила на столе.
 — Интересно, что из тебя выйдет, Родерик? — как бы рассеянно говоря сама с собой, спросила она.
 Ну, я-то успел ее узнать. Она никогда не бывала рассеянной, а всегда полностью отдавала отчет в своих словах. И это обстоятельство наносило удар моему, так сказать, профессиональному самолюбию. Сейчас, например, я понимал: она шарит там, на столе, только для пущего эффекта — и все сказанное давно ею продумано и рассчитано. Я молча внимательно слушал.
 — Ты стареешь, — продолжала она, — через несколько лет твоя рыночная стоимость станет опускаться, и ты, — она усмехнулась, — уже никогда не найдешь снова такой интересной работы, как у меня.
 Все это было верно и составляло горькую правду — с ее стороны было особенно жестоко высказывать это в момент моего увольнения. Я сделал непроницаемое лицо и стиснул зубы.
 Наконец она подала мне обычный конверт, сказав:
 — Прочти это. Полагаю, тебе будет интересно. Внутри конверта лежал единственный листок бумаги без адреса, исписанный ее мелким, убористым почерком.
  "Я, Марго Эвинг, добровольно и честно сознаюсь в убийстве своего мужа Чарльза. 
  Я убила его вследствие невозможности дальнейшего с ним проживания, но он никогда не давал мне поводов для развода, а я не могла существовать без его денежных средств. 
  Более никто — в особенности мужчина — в этом деле не замешан. 
  Я пишу это признание, так как, к моему удивлению, оказалось, что у меня есть совесть. Никогда не думала, что стану терзаться из-за смерти Чарльза, но произошло именно так. Я не в силах вынести это бремя. 
  Я трижды выстрелила в Чарльза из автоматического пистолета 25-го калибра марки “Стар”, который он мне подарил как-то на Рождество. Убив его, я стерла отпечатки пальцев и выбросила оружие в пруд Центрального парка с пешеходного мостика. 
  Сразу вслед за этим я стала сожалеть о содеянном. 
  Марго Эвинг”. 
 Оторвавшись от этого впечатляющего документа, я уставился на Марго, наблюдавшую за мной, как за подопытным кроликом.
 — Ты убила Чарльза? — прошептал я.
 — Что? — Она издала презрительный смешок. — Что за глупости! Конечно нет!
 — А.., это.., это...
 Выдвинув ящик стола, она вытащила что-то и кинула мне на колени. Я дернулся, и на пол соскользнул ее пистолет 25-го калибра.
 — Вот, — сказала она, — он ведь не в пруду, верно?
 — Я не.., не...
 — Ты не понимаешь. Это напишут на твоей могиле, Родерик. — Она засмеялась и покачала головой, как снисходительная учительница. — Мне надо уходить, через полчаса сюда явится Чарльз.
 — Что ты хочешь от меня, Марго? Скажи попросту, ради Христа!
 — А надо ли? — Секунду помолчав, она вздохнула и произнесла:
 — Да уж, видно, придется.
 — Я не столь хитроумен, — не выдержав, съязвил я.
 — А кто тебя знает, Родерик. Я призналась в убийстве и указала орудие убийства. Если бы Чарльз погиб, как там написано, — знаешь, Родерик, что бы ты мог сделать?
 Я отрицательно покачал головой.
 — Ты бы мог меня шантажировать!
 — Я мог — что?
 — Родерик, у тебя было бы вещественное доказательство против меня. Ты бы мог, шантажируя меня, с комфортом прожить до конца жизни. Признаюсь, я бы лучше до конца жизни терпела тебя в качестве шантажиста, нежели Чарльза — в качестве мужа. Потому что знаю, дорогой Родерик, — ты станешь держаться в рамках разумного. — Ее усмешка становилась все холоднее и злее. — Разве не так?
 Ее мысль становилась пугающе ясной.
 — Ты, ты хочешь, чтобы я...
 — Ничего я от тебя не хочу, — отрезала она. И добавила:
 — Знаешь, не было еще человека, который бы мне отказал. Мне даже не надо просить — они сами все делают. Интересно, что бы случилось с тем, кто посмел бы мне отказать?
 — Ты давно это задумала, да? Поэтому и наняла меня, так?
 — Ты просто глуп, неужели ты и вправду думал, что мне нужно кого-то нанимать? Я терпела твое слабоумие по необходимости, но теперь могу сказать, что испытывала отвращение, платя тебе за услуги, так же как когда ими пользовалась. Вот это удар.
 — Ты не жаловалась, — выговорил я.
 — В самом деле? Ладно, Родерик, мне надо идти. Чарльз будет с минуты на минуту.
 — Подожди, — попросил я.
 — Подождать? Чего?
 — Мне нужно подумать...
 — Едва ли на это есть время, — усмехнулась она.
 У меня не было времени ни выслушивать ее, ни отвечать. Надо было решать, что делать.
 Убить мужа? Что, если я действительно убью Чарльза Эвинга, хоть и в жизни никого не убивал и вообще самый щепетильный человек на свете? Убив его, я стану до конца жизни шантажировать Марго.
 И что? Шантажировать Марго? Мне? Соперничать с ней в той дуэли двух дьявольских умов, которой явится этот шантаж? Она заполучит признание — и через полгода я в могиле.
 Что же тогда? Отказ? Смогу ли я стать первым человеком, сумевшим отказать ей в ее притязаниях?
 Марго смотрела на меня.
 — Ну? — спросила она.


 *** 

 Прошло двадцать минут. Я ждал, пока ты придешь домой, Чарльз, и вот ты здесь, и я все тебе рассказал. Прости, что тебе пришлось выслушать все это под дулом пистолета, просто я сомневался, что ты согласишься со мной разговаривать.
 Вероятно, осознав себя рогоносцем, ты меня ненавидишь — не важно. Рога, которые я повесил тебе на лоб, ничто по сравнению с проблемами куда более весомыми на данный момент.
 Признание Марго вон в том конверте, на столе возле тебя. Я подожду, пока ты прочтешь и удостоверишься в правдивости моего рассказа.
 Собираюсь ли я исполнить требование Марго? Намереваюсь ли убить тебя?
 Ладно. Я подумал вначале об альтернативном решении — сложном и вместе с тем удовлетворительном. Взгляни еще раз на это признание, Чарльз, и ты увидишь, что его некоторым образом можно интерпретировать как записку самоубийцы. Следишь за моей мыслью?
 Ну да. Я бью Марго по голове чем-то тяжелым — ну вот, скажем, рукояткой этого пистолета — и дожидаюсь, когда ты вернешься домой. Затем стреляю в тебя — ведь если Марго покончила с собой из-за раскаяния после твоего убийства, значит, тебя надо убить, — потом выбрасываю Марго в окно, спешу в Центральный парк, чтобы выкинуть пистолет, и наконец навсегда избавляюсь от вас всех.
 В кабинете, где она сидела за столом, я занес пистолет...
 И не смог этого сделать.
 Нет. Я не столь кровожаден. Марго, морализируя, забыла одно: трусость — гораздо сильнее, чем совесть. И если я не мог убить ее, которую боялся и ненавидел, еще менее вероятно, что я могу убить тебя.
 Нет, Чарльз, ты умрешь не от моей руки. Но Марго может найти другого — если ты сам не перейдешь в наступление.
 Вот мое решение: как Марго натравила меня на тебя, я теперь натравлю тебя на нее. Ты, мне думается, посильнее меня и быстрее добьешься успеха. А если нет. Марго чудненько справится с тобой сама. Так что самым искренним образом желаю удачи.
 А сейчас, прости, мне надо бежать.