Аннотация: Их двое: журналист и частный детектив. Один аристократичен и утончен, другой напорист и несгибаем. Один берет умом, другой берет нахрапом. Они непохожи друг на друга, но они — друзья, и вместе им море по колено…


---------------------------------------------


 Владимир БОЛУЧЕВСКИЙ
 ДВОЕ ИЗ ЛАРЦА


 Автор выражает безграничную признательность всем, кто в той или иной мере способствовал написанию этих страниц: Александру Машарскому, Евгению Любарскому, Федору Звереву, Анне Канунниковой, Наталии Диас-Ортега, Алексею Гордину, Семену Лившицу, Андрею Болучевскому, Василию Морозову, Сергею Берзину, Елене Тарасовой, Римме Колюжной, Николаю Иванову, Николаю Черниговскому, Риму Шагапову, Сергею Курехину, Алине Алонсо, Юрию Красикову, Елене Кузнецовой, Сергею Федорову, Алексею Каспарянцу, маме и папе



 Глава 1


 Окончательно все происходящее перестало забавлять Александра Адашева-Гурского, когда за ним с лязгом захлопнулась тяжелая, крашенная серой масляной краской железная дверь тюремной камеры. Собственно, камера была пока еще и не тюремной в полном юридическом смысле этого слова, но то, что в ней воняло весьма специфически, не оставляло никаких сомнений в ее принадлежности к пенитенциарной системе.
 Гурский осмотрелся. Камера была размером приблизительно два на три метра. Ну, может, чуть больше. На расстоянии шага от стены, в которой была дверь, на уровне полуметра от пола были настелены дощатые нары, занимавшие всю жилую площадь от левой стены до правой и упиравшиеся в противоположную, где, по логике вещей, должно было находиться то самое зловещее, забранное решеткой крохотное окошко. Но окошка не было.
 На нарах, в дальнем углу, свернувшись калачиком и укрывшись стареньким пальто, спал ребенок.
 Вторым обитателем камеры был прилично одетый мужчина лет тридцати, который умудрялся на свободной от нар и Гурского площади в полтора квадратных метра нервно ходить из угла в угол и вот уже вторично за те пять минут, которые Александр находился в одном с ним помещении, вдруг садился на корточки и, обхватив голову руками, тихонько произносил:
 — Ой-ё-ё-ё-ё!
 Потом, обратив, наконец, внимание на нового обитателя камеры, он шагнул к Гурскому и спросил:
 — Курить есть?
 — Да вот… Не забрали, — Александр протянул открытую пачку сигарет. Тот, сломав несколько спичек, прикурил и жадно затянулся.
 Убирая сигареты в карман, Гурский вдруг вспомнил, что не забрали у него не только их. Собственно говоря, его не очень-то и обыскивали, просто попросили вынуть все из карманов и обхлопали по бокам да по ногам, и все.
 Он честно выложил на стол бумажник, ключи от квартиры, записную книжку, пачку презервативов, сигареты и зажигалку. Про остальное Александр искренне забыл.
 И вот сейчас, бросив взгляд на закрытый глазок в тяжелой двери, он повернулся к нему спиной и достал из внутреннего кармана зимней темно-синей куртки маленький плоский сотовый телефон.
 Александр Адашев-Гурский не был ни бандитом, ни бизнесменом, ни кем бы то ни было еще, кому непременно нужна постоянная мобильная связь с внешним миром. Даже наоборот. Свой домашний телефон он часто отключал, иной раз на несколько дней, — для того, чтобы этот самый мир оставил его наконец в покое. Достигнув возраста, когда жажда сопричастности формообразующим аспектам бытия была с избытком утолена, он решил наконец, что достаточно уже приключений на одну-единственную задницу, тем более что она своя собственная, и теперь искал покоя и созерцательности.
 Разменяв после очередного нелепого брака и столь же нелепого развода оставшуюся от погибших в катастрофе родителей, коих он был единственный сын, большую академическую квартиру на Петроградской стороне, он поселился в скромной уютной однокомнатной квартирке на Васильевском острове, которая размещалась на пятом этаже очень старого дома, но зато с лифтом. При наличии иных вариантов именно эта квартира очаровала его с первого взгляда тем, что обладала большим балконом, прилепленным к абсолютно пустой плоскости оштукатуренного брандмауэра, выход на который осуществлялся непосредственно из крохотной кухни.
 Помимо двойной фамилии, от своих дворянских предков, иные из которых были приближенными аж Иоанна Грозного, Александр унаследовал высокий рост, не убиваемое жизненными обстоятельствами здоровье и физиологическое отвращение к духу стяжательства. Органически не перенося пребывания в трудовом коллективе и, еще более того, ежедневного хождения в службу, он, тем не менее расстраивался, когда вдруг оказывался не в состоянии позволить себе хорошей выпивки, еды или очередной «Левис 501».
 Из вышеперечисленного неизбежно следовало, что время от времени он скрепя сердце был вынужден вписываться во всякого рода авантюры (исключая разве что явно криминальные), которые позволяли, чуть поднапрягшись, заработать денег в один удар. Благо голова у него была на месте, спортивная юность сформировала и так хорошо сложенное тело, а круг знакомых и добрых приятелей от рождения был столь широк, что на днях рождения, которые Адашев-Гурский изредка отмечал, братски обнявшись за хмельным столом, затягивали «Черного ворона» могильщик с Южного кладбища, опер из убойного отдела и манерный представитель артистической богемы. И все это были не просто душевные друзья, но люди, с каждым из которых в свое время сводила Александра по совместному делу витиеватая его судьба, ибо знал он и бетонные работы, и в то же время весьма сносно умел играть на саксофоне. Так уж вышло.
 Материальный достаток, выраженный в отечественных либо зарубежных денежных знаках, то прибывал, то убывал, подобно волнам морского прибоя, порой оставляя Гурскому предметы самые неожиданные и после одного раза часто никогда более не востребованные. Под диваном, например, уже много лет пылился старенький саксофон фирмы «Кон», естественно, альт, потому что, если бы на тот момент был нужен тенор, Александр раздобыл бы «Сельмер». А до недавнего времени, припрятанная в укромном месте, хранилась двустволка «Байярд», которую Гурский привез из очередной какой-то экспедиции и, так из нее ни разу и, не выстрелив, подарил, в конце концов, от греха подальше, другу детства Петру Волкову, бывшему оперу по прозвищу Волчара, ныне сотруднику некой частной структуры. Так что в наличии сотового телефона при полном отсутствии нужды в нем, кроме занятной возможности связаться с кем-нибудь из самого неожиданного места, ничего странного не было.
 Тем более что человек предполагает, а Господь располагает, и судьба наша, что расписана где-то там на многие лета вперед, отбрасывает свою тень на день сегодняшний. И те поступки, которые мы совершаем, казалось бы, абсолютно случайно и не осознавая их истинного смысла, диктуются свыше иногда бесом, а иногда и ангелом-хранителем и всегда обоснованы некоей высшей надобностью, которая не всегда нам доступна.




 Глава 2


 Адашев-Гурский откинул у телефона тоненькую пластинку, набрал на открывшейся панели номер и через некоторое время услышал хриплое, заспанное и сдержанно яростное:
 — Автоответчика нет дома… Это я сам снял трубку, и сейчас пять утра, и не дай вам Бог, если то, что вы мне сейчас скажете, я сочту недостойным внимания в это время суток. Я вас разыщу, даже если вы не назовете своего имени. В вашем распоряжении десять секунд. Докладывайте.
 — Здравствуй, Петя. Как дела?
 — Гурский? — вкрадчиво спросил Петр Волков, и в телефонной трубке явственно услышался характерный щелчок, подозрительно напоминающий знающему человеку звук взведенного пистолетного курка. — А ты где, дружок?..
 — Петь, это там у тебя зажигалка щелкнула?
 — Ну давай, еще чего спроси… Давай-давай, чтобы уж за все сразу…
 — Да нет, это я так просто. Петь, если это волына, так ты ее лучше дома оставь. Меня здесь с автоматами стерегут.
 — Ты где, гад?
 — Так об этом-то и речь. Только, Петя, ты не перебивай, я не могу долго говорить, я в ментах. Лазарский в больнице, его на «скорой» увезли. Тебе бы надо его найти и привезти сюда, чтобы он сказал, что это не я его порезал. А то меня утром упакуют к чертовой матери, ты же знаешь. А потом дело заведут, и поди доказывай. Ну? Ты там проснулся?
 — А ты не пьяный? — недоверчиво и обречено спросил Волков.
 — К сожалению…
 — К сожалению — да? Или, к сожалению — нет?
 — Не в этом дело.
 — Ясно. И документов у тебя тоже нет с собой, конечно же.
 — Натюрлих.
 — Давай быстро и в двух словах.
 — Ну… Лазарик позвонил пару часов назад, помираю, дескать, и трубку повесил. Я — к нему. Он лежит весь в кровище и не дышит. Я, натурально, «скорую» вызвал, ментов, так, мол, и так. Все вместе и приехали. А он, гад, лежит носом в подушку, по пояс голый, и то ли живой, то ли нет… Ну, труп трупом. Врачи к нему — пульс на шее щупать, а он ни с того ни с сего вдруг: «Какого хера?..» И доктору — в дюндель, тот еле увернулся. Ну, тут менты врачей в сторонку — дескать, кто это, мол, вас так и почему в комнате разгром? И это кто такой? Вы его знаете? А сами в меня пальцем тычут. Короче, его на «скорой» увезли, а меня сюда. «Зачем, — говорят, — ты его убить хотел?» Я им: «Так я же сам всех вас и вызвал!» А они: «Конечно. Ты же у нас самый умный…» А? Представляешь?..
 — Представляю. А откуда Лазарского увезли?
 — Так с Черной речки же. Со старой квартиры.
 — А как он вообще в Питере оказался?
 — Подшиваться приехал. Петя, мне говорить долго нельзя, я же прямо из камеры по трубке, еще застукают. Ты его через справочное «скорой» найди и приволоки сюда. А то я не знаю, во сколько у них здесь смена караула, меня же еще ночью привезли. Утром новая смена заступит, меня оформят и… это самое…
 — Ладно, все. Жди. Да, а где ты, в самом-то деле?
 Гурский назвал номер отделения милиции и отключил телефон.




 Глава 3


 Лежащий до этого момента неподвижно в дальнем углу нар обитатель камеры, которого Адашев-Гурский, исходя из его размеров, принял за ребенка, приподнялся, перебрался поближе и, оказавшись достаточно взрослым мужчиной-лилипутом («маленьким» надо бы его называть, как именует сам себя этот народец), тем не менее совершенно детским голосом сказал:
 — А мне бы можно… позвонить? Только я кода Пензы не знаю. А вы не знаете?
 — Не знаю, — сказал Гурский.
 — А мне и звонить-то некому, — сказал тот, что докуривал сигарету. — Слышь, мелкий, а ты чего — из Пензы?
 — Из Пензы.
 — А сюда чего приперся?
 — Пальтишко хотел купить.
 — Купил?
 — Опять не успел, — вздохнул маленький.
 — Бедолага… Братан, дал бы еще закурить, а?
 Александр протянул пачку.
 — Спасибо, братан. Ты это правильно, ты так на том и стой: я не я и хата не моя. А то им, знаешь… им только слово скажи, навесят столько, что… У тебя ходка первая?
 — Ну… вроде да.
 — Еще ничего. На крайняк — непредумышленное, пятерик от силы. А если этот твой терпила выживет, то всяко химия, жить можно. Как себя поставишь, конечно. А на хате до суда матом не ругайся. Тюрьма этого не любит.
 — Да не трогал я его.
 — А я и говорю — на том и стой. Не трогал — и шабаш. Пусть сами маракуют. Им только слово скажи. Вообще молчи, понял? Если сможешь, конечно. Пусть сами доказывают. Презумпция невиновности, слыхал?
 — Слыхал.
 — Ну вот. А я… трояк отмотал, ну, по бакланке, не скрываю, двести шестая голи-мая, ну там, с нанесением тяжких телесных, и все такое, трояк — это еще ничего, могли бы и больше. Ну, отмотал, откинулся, ну, думаю, — все, больше на кичу не пойду. Нахлебался, хватит. А чего? Вышел, к мамке прописали, все честь честью, но работать-то где? Мыкался, мыкался, да еще я ж под надзором. Ну на сплошном нервяке. И вот, прикидываешь, с бабой познакомился, ага, в кабаке, ну я-то на голяке, понятно, но друзья-то остались, хоть тоже, знаешь, друзья… Я как вышел — то к одному, то к другому, вроде стоят неплохо, у одного — одно, у другого — третье, а чтобы меня в дело взять — извини, пойдем лучше водки шарахнем по сотке, пока время есть… Ну вот. А тут — она халдейка, то-се, засиделись мы, закрытие уже, ну, выходим из кабака, я ей и говорю: «А что же это ты красивая такая — и не провожает тебя никто?» А она: «Да я живу далеко, да и двор у нас темный, боятся». А я: «Танки грязи не боятся!» А она: «А дома-то тебя никто не ждет, танкист?» Я говорю: «Если б такая, как ты, ждала, я б вообще из дома не выходил». А она: «Ишь ты! А деньги кто бы зарабатывал?» Я говорю: «Да если б…» Ну, короче, слово за слово, хером по столу, проводил я ее домой, заночевал и поселился там в оконцовке. Она разведенка, детей нет, хата упакована, и только мужика ей и не хватает.
 И ведь на работу меня устроила, экспедитором, харчи всякие развозить. Бабок дала, меня и взяли, хоть я и судимый. Ну и живем мы с ней, и все вроде как у людей… Дай еще сигаретку, а, браток? Спасибо. Ну вот, а тут, прикидываешь, меня — в командировку на неделю. Я и уехал, надо было по области мясо собрать. В деревнях скот резали по осени, у барыг скопилось, как, почему — не знаю, вроде поздновато, конец ноября, ну мое-то дело десятое, что за мясо, откуда… Ну, понятное дело — тут стакан, там банку, короче, управились мы с водилой дня на два раньше, а сами и не просыхали все это время, и, знаешь, стали у меня мысли всякие дурацкие крутиться: «Как она там? Неужели ни с кем, ну… это самое?»
 Ага… Ну, я же на стакане постоянно. В оконцовке возвращаюсь я на два дня раньше, да еще и вечером поздно. Ключи у меня свои, открываю тихонечко и — оба— на! Она в ванной плещется, а за столом мужик без рубашки сидит и водяру хлещет. Ну чо тут думать? Я ему с порога в репу! А она из ванной выскакивает, халат нараспашку, на руках у меня повисла и голосит: «Да ты чего?! А ну прекрати!..» Она на мне висит, а этот — мне в торец! Ну, тут у меня от этого визга, от кровищи да от обиды, ну от всего вообще, все перемкнуло, я, короче, за нож и обоих и положил… Вот так. А это к ней брат из Череповца в гости приехал.
 Я-то, когда прочухался, решил было ноги сделать, но, думаю, ведь все равно найдут. Пошел, сам ментов и вызвал. «Вот, — говорю, — был в состоянии аффекта. Делайте что хотите, все равно я на себя руки наложу». А?.. А ведь все водка.
 — Да. Водка, она — да.
 — А тебе — пятерик максимум, если не химия.
 — Ребята, — раздался голос с нар, — что-то мне плохо. Если я умру, передайте матери. Город Пенза, улица Мира, дом шестнадцать, квартира сорок восемь…
 — А тут всем плохо. Тут, чтобы кому хорошо было, такого никогда и не было. Угости еще сигареткой, а?
 — Держи.
 — Ребята, что-то плоховато мне… Если умру, передайте матери, что Виктор, мол, Богатырев… Город Пенза, улица Мира, дом шестнадцать, квартира сорок восемь…
 — Ну что за…
 — Погоди-ка, — Адашев-Гурский всмотрелся в сумеречную глубину камеры, освещаемой тусклой лампочкой, затянутой металлической сеткой. — Ему вроде и правда плоховато.
 «Маленький» лежал на спине, закатив глаза, и на его губах начинала пузыриться пена. Спина стала выгибаться.
 — Надо бы врача, что ли…
 — Эй, начальник! — забарабанил в железную дверь «танкист». — Тут у нас попытка побега из-под стражи! Эй, в натуре! Пассажир соскакивает!
 Он прислушался, приложив на несколько секунд ухо к запертой двери, а потом вновь забарабанил двумя кулаками и закричал в закрытый глазок:
 — Начальник! Ну человек же отходит, ну!
 Где-то в глубине коридора возникли звуки неторопливых шагов, потом в дверь снаружи вставили ключ, несколько раз провернули, отодвинули засов и открыли дверь. В дверном проеме, ярко освещенном жужжащими неоновыми лампами, возник милицейский сержант таких размеров, что и не входя в камеру он, казалось, заполнил ее всю целиком.
 — Ну? Кто здесь человек? Где?
 Он оглядел присутствующих, увидел выгибающееся на нарах тело. Устало склонился, взял «маленького» Виктора Богатырева за лодыжки, подтянул к себе и, перехватив поудобнее, поднял его за ноги в воздух прямо перед собой. С конвульсивно дергающимся телом в руках медленно повернулся, вышел из камеры и резким движением встряхнул его, как половик. Потом, все так же держа его на вытянутых руках, вернулся в камеру. Аккуратно положил тело обратно на нары.
 — У меня не соскочит. Не положено.
 Гурский склонился над «маленьким». Пена на губах у того еще не высохла, но дышал он ровно, тело его расслабилось и обмякло. Александр взял «маленького» за запястье — пульс был учащенным, но наполненным и ровным. Александр пожал плечами и полез в карман за сигаретами.
 — Я у тебя еще стрельну, а, братан? Спасибо. Во бля… Так и живем.
 — Ну так и что?.. Не в Америке.
 — Это точно.
 Гурский протянул сокамернику зажигалку.
 — Ну и ладно, — сказал тот, забираясь на нары и устраиваясь поудобнее. — Тюрьма, она порядок любит. У этого-то, скорее, административное что, а за нами по утрянке воронок, поди, подгонят. Надо хоть немного поспать, а то с такой башкой ляпнешь еще чего, потом век не расхлебаешь. Ты ложись, тут места хватит. Не тужи, еще и хуже будет, это пока еще что…
 — Я посижу пока.
 — Дак ты и так сидишь. Хоть ты стой, хоть лежи.
 Гурский аккуратно присел на краешек дощатого настила, закурил сигарету и в который раз задумался о правоте и неизбежной актуальности для русского человека старой пословицы «От сумы и от тюрьмы не зарекайся».




 Глава 4


 А дело было вот в чем.
 Лет десять назад уехал в Америку Мишка Лазарский. То ли развод с женой был последней каплей, то ли еще что, но он оставил жене небольшую квартиру, громадную овчарку и уехал навсегда. Вместе с родителями и старенькой теткой, пополнив собой многочисленные ряды неприкаянного многонационального племени, которое, добровольно покинув пределы опостылевшей отчизны, и не подозревает до поры, сколь крепко с ней связано, являясь плотью от ее плоти.
 Воистину, хоть ты татарин, хоть еврей — родился в России, сделал первый глоток ее воздуха, и готово дело — русский. И никуда от этого не деться. Хоть на другой конец света беги, от себя не убежишь. Короче, в Нью-Йорке Мишка запил. Поначалу тайком, а в последний год — по-черному. По-русски. Все рушилось. Дома он был крепким джазовым музыкантом, играл на фестивалях, был известен. На жизнь зарабатывал в кабаках. Как многие. И выпивал, как все. Но в Америке-то все так не делают. Живут себе поживают да добра наживают. Но ведь русскому-то человеку…
 Сказалось ли отсутствие того самого «понимания», которое всегда можно было обрести у старых друзей, ввалившись к ним в дом среди ночи с бутылкой водки, и которого он лишился, оказавшись в психологическом вакууме, загонявшем его в иссушающую мозг и разжижающую душу бездну запоя, или причиной стало что-либо иное, но перед Мишкой Лазарским пугающе замаячило то, что американцы называют своим страшным словом «крэш». И полетел он спасаться на историческую родину, то есть в Россию, в город на Неве.
 Появился он у Адашева-Гурского в роскошном шерстяном пальто, кашемировом костюме, шелковой рубашке, счастливый и пьяный в зюзю.
 — Сашка, — говорит, — у меня там родители старенькие, новая семья, сын родился, но я решил, что все равно вернусь. Хоть под старость, но вернусь. Домик в деревне куплю, в Лимовже, например, у Васьки Морозова. Будем вместе в баньке париться, а, представляешь? Только мне пока подшиться надо, иначе сдохну. Факт. А там не подшивают. Бздят. Врачебная этика не позволяет или еще что… Они там только на собрания анонимных алкоголиков посылают. Ты знаешь это что? Помесь комсомольского собрания с какой-то эксгибиционистской херней. Душу я там перед всеми свою выворачивать должен. Ага, сейчас… Короче, сплошной баптизм сраный. А мне подшиться надо, чтобы страх был.
 Я тут еще пару деньков погуляю, а потом — в больничку частную на Васильевском, она здесь рядом, на Косой линии. У тебя вещи оставлю на всякий случай, здесь вот деньги на полный курс, сорок баксов в день, представляешь? И еще за подшивку отдельно. Вот мой билет обратный, паспорт, мало ли что. Через пару дней мне железно надо ложиться, чтобы успеть к отлету. Если я… ну, заколбашусь или еще что, ты меня хоть силой, но уложи, ладно? Я у Наташки своей бывшей ключи от квартиры взял, она в Москву улетела к хахалю какому-то, я там пока и поселюсь. Что мне тебя-то стеснять? Телефон, адрес помнишь? Ну вот… Слушай, я тут такую девку зацепил, я поеду, а? Да! Анекдот такой: приходит мужик с жуткого бодуна в магазин на Ракова, а тот закрыт. Час где-то нужно перетоптаться. Ну, он-в Русский музей. Подходит к великому полотну бессмертного, нет, наоборот, к бессмертному полотну великого Карла Брюллова «Последний день Помпеи», стоит возле него, смотрит, смотрит, а потом хватается руками за голову и стонет: «Все попа-а-дало-о-о…» А? Ну, пока, я отзваниваться буду.
 И вот сегодня, часа в три ночи, раздался в доме у Гурского телефонный звонок:
 — Сашка, я умираю. Приезжай, если можешь, немедленно. Я у себя на Черной речке, дверь не запираю…
 Александр поймал такси и минут через пятнадцать, войдя в квартиру бывшей жены Лазарика, наблюдал следующую мизансцену: стол в комнате был опрокинут, одежда разбросана, стекло внутренней рамы большого окна выбито, все вокруг заляпано кровью, на диване, голый по пояс, с полуспущенными брюками лежит Мишка, а на спине у него и на левом боку резаные раны кровоточат.
 Адашев немедленно вызвал «скорую». Потом еще раз обвел взглядом комнату, подумал и вызвал милицию.
 Обе службы быстрого реагирования подъехали одновременно, минут через сорок. Все это время Мишка лежал на диване совершенно неподвижно, не подавая никаких признаков жизни.
 Трое стражей порядка, стоя у двери, оглядывали разгром, а представитель бригады эскулапов склонился над бездыханным телом, коснулся артерии на шее, нащупал пульс, а потом попытался произвести какие-то манипуляции с ранами на спине.
 Лазарский замычал от боли, приподнял голову и, не открывая глаз, совершенно внятно произнес, ни к кому не обращаясь: «Какого хера?..»
 Для милицейского наряда это как будто послужило паролем, сигналом к действию. Старший из них, офицер, шагнул к дивану, похлопал лежащего по щекам, приподнял его голову и стал громко, как у глухого, спрашивать:
 — Что тут у вас произошло? Вы слышите? Что произошло? Вы знаете этого человека? — Он указал на стоящего рядом Адашева-Гурского. — Вы его знаете?
 Лазарский приоткрыл мутные глаза, попытался было пьяно улыбнуться, но вместо этого болезненно поморщился и сказал:
 — Этого? Конечно… Он вор, бандит и убийца, арестуйте его немедленно!
 Потом он попытался еще что-то сказать, но у него уже ничего не получилось, он ткнулся носом в диванную подушку и опять заснул сном смертельно пьяного человека. Офицера, по всей видимости, учили, что любое преступление необходимо раскрывать по горячим следам, посему на руках ничуть не готового к такому повороту дел Александра Васильевича Адашева-Гурского защелкнулись наручники.
 Доктор остался хлопотать над телом Лазарского, а Гурского упаковали в автомобиль, где дверцы изнутри не открываются.
 И вот теперь он сидел на нарах и рассуждал о том, что вдруг, не дай Бог, конечно, Лазарик скрипнет? Что тогда, пятерик или химия? И то, и другое он готов был принять с христианским смирением, ибо видел в этом промысел Божий, но все равно было как-то обидно. Живешь-живешь…




 Глава 5


 Петр Волков еще не до конца проснулся, когда сел за руль своего джипа и поехал в больницу, в которую, по сведениям справочной «скорой помощи», был доставлен с улицы Торжковской Михаил Лазарский с резаными ранами мягких тканей.
 В приемном покое ему показали, где находятся операционные, и вот сейчас, шагая по длинному коридору, он увидел «потерпевшего», который выходил из какой— то двери в расстегнутой рубашке, натягивая на себя свитер и пытаясь поцеловать ручку молоденькой сестричке, несущей его пальто.
 — Эй, гай! — окликнул его Волков. — Хай! Ю ол райт?
 — Петюня!.. — Лазарский, позабыв про сестричку, обнял Волкова. — Вот кого люблю! А тебя уже нет, — он забрал у девчонки свое пальто. — Ты ханжа и зануда. Ну поехали ко мне, а? Ну почему нет? Ладно, прощай навеки, несчастная. Петь, а ты сюда на прививку? Она замечательно колет, прямо в вену попадает, как я в… ну, в это самое, с первого раза и совсем небольно. Я ей говорю, мол, поедем, убедишься, а она стесняется, дурочка… Петь, а где Гурский? Я ему звоню, звоню, мне тут из кабинета разрешили.
 — В тюрьме.
 — Вот те раз… Как это? — Михаил попытался надеть пальто и сморщился от боли. — Чего случилось?
 — Да порезал тут одного.
 — Иди ты… Ну, значит, тот не прав был, видимо. Давай терпиле денег дадим, чтоб заяву забрал, а? У меня еще остались.
 — Да он не возьмет.
 — Вот еще… Смотря сколько дать.
 — Да он ни копейки не возьмет, я его знаю.
 — Ерунда это. Когда случилось?
 — Сегодня ночью. Гурского сразу и упаковали.
 — Так. А этот… которого он… где? Живой?
 — Да мало того, он еще и пьяный. Прямо здесь.
 — Здесь? В больнице? А… ну да, поэтому ты и… — Лазарский, постепенно трезвея, взглянул Волкову в глаза. — Петь, ты что хочешь сказать?..
 — Да ничего я не хочу, ребята, я спать хочу.
 — Ага… Понял-понял-понял-понял… Я ж ни черта не помню. Девку зацепил одну, кабак там, то-се, потом ко мне поехали, я еще с собой взял, ну и закуски тоже. А потом, видимо, задремал, что ли, слышу — дверь хлопнула, я за ней во двор-то выскочил, но пока пальто надевал, она и упылила. А у меня дверь захлопнулась. Ну, первый этаж, не страшно. Высокий, правда, — помнишь? — но я на подоконник забрался, форточку открыл, а в одежде не пролезть. Стал раздеваться и пальто там, пиджак, рубашку заодно — все в форточку и закинул, а потом сам полез. Но между рамами и провалился. У меня же старый фонд, между рамами же… — Он развел руки. — Ну вот, я спиной-то стекло и выдавил. Это я еще вроде помню. Ввалился, порезался весь, стол свернул и все, что на нем было, переколотил. Больно… и кровища кругом. Я звоню Гурскому, мол, приезжай, если можешь. Потом допил еще полбутылки коньяку, а вот дальше… ни фига не помню. Очнулся только здесь, когда меня штопали. Ну, там ерунда, кое-где зашили, правда, а так — йодом намазали да пластырем залепили. А Сашка-то при чем?
 — Он к тебе приехал, вызвал «скорую» и ментов. У тебя же там явное «после совместного распития, на почве личной неприязни».
 — Вообще-то, похоже, наверное…
 — Врачи к тебе сунулись, а ты их нелюбезно весьма. А ментам и вовсе брякнул:»Это он меня». И на Гурского указал.
 — Ш-шит… Я ж пошутить хотел, видимо. Видимо, я… Петя, чего же мы стоим?
 — «Пошутить», «видимо»… Ты там у себя на Брайтоне тоже так с ментами шутишь?
 — Ну да, там пошутишь. Там они сначала стреляют, а потом уже спрашивают. А потом все равно стреляют, потому что по-русски до сих пор ни хрена не понимают. Петр, ну поехали уже, фака мазэ…
 Они уселись в машину и выехали из больничных ворот.
 — Как думаешь, получится? — робко спросил у Волкова Лазарский.
 — Верю, ждет нас удача. На святое дело идем — друга с кичи вызволять. Ты вот только историю эту про форточку, про дверь захлопнутую и прочее придержи, ладно? А рассказывай, что я тебе сейчас скажу…




 Глава 6


 Лязгнули запоры на железной двери. В дверном проеме появился все тот же крупный, навсегда уставший сержант с печальными глазами.
 — Дашков и Гуров! На выход. Задремавший было Александр встал и, зажмурившись, шагнул из полутемной камеры в освещенный коридор.
 — Тормозни. Обоих поведу.
 — Сержант, ты кашу манную с вареньем уважаешь?
 — Ну?
 — Так вот, она — гурьевская.
 — Ну?
 — А я не Гуров, я — Гурский, понятно?
 — Ты мне поумничай давай. Где второй? Дашков!
 — Здесь он, здесь. Пойдем, а?
 — Ты мне поговори. У меня в этой камере Богатырев, Савельев и Дашков с Гуровым — всего четверо должно быть. Где еще один?
 — Сержант, ты спать хочешь?
 — Не по-онял… — вопросительно-угрожающе пропел великан.
 — Веди, короче, к командиру, а то побег на тебе будет Дашкевича. Никому, кроме командира, ничего не скажу, понял?
 — А ты меня на «понял-понял» не бери! Ишь ты! Да я из вас троих не то что четверых, я шестерых сделаю, веришь? Прям щас!
 — Не, начальник, в натуре, нас здесь только трое было, да и то этот вот мелкий чуть не отошел, — раздался заспанный голос из глубины камеры. — Откуда четвертый-то? Может, у вас там в документах чего не так, ты проверь. Мы-то чего?
 — А ну давай руки за спину — и вперед из камеры! — Сержант, сопя, запер за Александром дверь и, подтолкнув его в спину, потопал следом. — Понасобирают тут… пенделоков всяких.
 — Товарищ капитан, — доложил он, введя задержанного. — Это вот у нас Гуров. Тьфу… Гурский, а этого второго в камере нету. Да и этот ведет себя вызывающе, требует старшего, про того Даш… Дашкевича говорит путано. А какие тут у нас побеги? Никогда у меня такого не было. Может…
 — Значит, так… — капитан потер глаза. — Каплан, свободны! А вы, Адашев— Гурский, если уж завели себе такую фамилию, я понимаю, у нас теперь все можно, так хоть ведите себя по-людски. Вам здесь что — цирк? Сержант, между прочим, ранения имеет при задержании. И ножевое, и огнестрельное. Так что не надо, не надо умничать.
 — Господин… това… тьфу ты, капитан, вы меня… — Гурский встряхнул головой и, глубоко вздохнув, окликнул уходящего милиционера: — Сержант! Сержант, погодите, пожалуйста. Вы меня извините, Каплан, серьезно, я на самом деле что— то… Просто у меня фамилия такая, понимаете, двойная — Адашев-Гурский. Ну, как Иванов-Крамской или Лебедев-Кумач. Я не хотел вас обидеть, просто я очень устал, ночь не спал. И вы оба не спали, я понимаю. Давайте, короче, как-нибудь все это быстрее… Меня куда, в тюрьму?
 — Не надо. Не надо суетиться. Каплан, свободны…
 — Да я что, — пробурчал, уходя, сержант, — бывает. Просто ведут себя некоторые, как пенделоки какие-нибудь, как будто мы здесь ради удовольствия…
 — Не надо, понимаешь, петлю наперед приговора. В тюрьму, если есть такое желание, всегда пожалуйста. Нет такого желания — все равно не зарекайся. А сейчас — вот ваши личные вещи, распишитесь и давайте не будем умничать. Свободны. Пока…
 — Я свободен?
 — Потерпевший, собутыльник ваш, претензий к вам не имеет. Аккуратнее выпивать надо, скрупулезнее. А за ложный вызов вообще-то взыскать бы с него надо. Мы бензин тратим, а потом на задержание трамваем добираемся, а потом вы же и говорите: менты… Ладно, гуляйте. Только скрупулезнее.
 — Спасибо, капитан. Всего доброго. Впредь мы будем филигранно скрупулезны.
 — И не надо умничать. Лучше Волчаре… Волкову спасибо скажите.
 Адашев-Гурский рассовал по карманам бумажник, ключи и прочее, вышел в промозглое ноябрьское петербургское утро, которое все еще оставалось, по сути, ночью, и неожиданно для самого себя произнес вслух:
 — Воздух свободы пьянил. «Что за дурак это сказал? — подумал он. — И зачем эта чушь живет у меня в мозгах?»
 — Здорово! — приветствовал его Петр Волков. — Вшей не нахватал?
 Это был крепкий мужик, роста чуть выше среднего, русые волосы коротко подстрижены, а в глубине серых глаз искрилось нечто такое, от чего молоденькие девушки рефлекторно краснели, а женщины искушенные старались перехватить этот его взгляд еще раз.
 Он стоял в распахнутой куртке, глубоко засунув руки в карманы брюк, сжимая зубами фильтр горящей сигареты, и хищно улыбался. Лазарский держался поодаль.
 — Дай-ка на минутку… — глядя на Михаила, сказал Волкову Гурский.
 Волков хмыкнул и приподнял левую руку, обнажив под курткой плечевую кобуру. Александр вынул из нее «Макарова», скинул предохранитель, взвел курок, подошел к Лазарскому и, приставив ствол к самому его носу, как это делают плохие парни в американских боевиках, тихо произнес:
 — Ты немедленно ложишься в больницу. Повтори.
 — Я не могу немедленно, Саша.
 — Причину назови.
 — Я не завтракал.
 — О Господи, — простонал Гурский, придержав большим пальцем курок пистолета, мягко снял его с боевого взвода, затем аккуратно поставил предохранитель на место и вернул волыну Волкову. — Петр, ну для чего люди живут на свете, а?
 — Так это кто как… — Тот засунул «макаров» в кобуру, пошел к машине и обронил, не оборачиваясь: — Может быть, мы когда-нибудь все-таки поедем домой? Лазарский молча смотрел на Гурского. Александр пожал плечами и полез за сигаретой. Пачка была пуста. Он скомкал ее и выбросил.
 — Ну и чего ты стоишь, как дурак? Поехали завтракать. Пенделок несчастный.
 Волков завел машину, Гурский сел справа от него, а Лазарский расположился на заднем сиденьи.
 — Слушай, он тебя Волчарой назвал, — сказал Гурский Петру. — Вы что, знакомы?
 — Одну землю вместе пасли. Операми. Но это еще когда было… Документы, по нынешним временам, носить с собой надо, Саша. Он, тебя по компьютеру-то пробил с моих слов, но бабки все равно взял. Вон, Лазарик заплатил.
 — А что же, он мне говорит, что за ложный вызов, мол, платить бы надо. Мы и заплатили…
 — Так это он тебе обозначил. А деньги взял от меня. Еще хорошо, что этот сказал, дескать, выпивали, подрались. С кем не бывает?
 — Со мной.
 — А вот эту правду свою ты бы в «Крестах» братве рассказывал, если б мы сейчас вот здесь мою неправду не втерли. Человеку надо суть дела излагать так, чтобы ему доступно было. Аккуратнее надо с правдой, скрупулезнее. Могут не понять.
 Волков развернулся и покатил, разбрызгивая широкими колесами ноябрьское дорожное «сало».
 — А куда мы, собственно, едем? — взглянул за окно Гурский.
 — Ну не в Бруклин же. Из нас троих я здесь ближе всех живу. Я, правда, гостей не ждал, но… короче, дело у меня в двенадцать недалеко от дома, надо бы хоть немного поспать. Встреча с клиентом. Чушь какая-то, по-моему. Но Дед попросил. Короче, приезжаем, досыпаем, все остальное потом.
 — Завтрак с меня, — раздался голос с заднего сиденья.
 — Мне, пожалуйста, лобстера с белым вином, — сказал Волков, не оборачиваясь.
 — А мне касуле в горшочке, бургундское, непременно урожая тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, и чтобы в глиняном кувшине. Люблю кухню юга Франции.
 — А не тяжеловато будет для завтрака? — засомневался Лазарский.
 — Не переживай, — успокоил Петр. — Что рашэн — гут, дойче капут.




 Глава 7


 Анемичное осеннее петербургское утро, кое-как собравшись с силами, заявило наконец о себе, когда, вздремнув и приведя себя в порядок, вся компания собралась на кухне волковской квартиры.
 Лазарский сидел на табурете, уставясь пустым взглядом в пространство, и вздрагивал всем телом при каждом ударе собственного сердца. Странные и необъяснимые с точки зрения обыденного сознания ощущения возникают иной раз с похмелья у человека пьющего: у кого-то мозги мурашками покрываются, у кого-то зубы в жару мерзнут.
 — Ну? Ты как? — спросил Гурский Михаила.
 — Саша… — тот приоткрыл рот, глубоко вдохнул и шумно выдохнул, повинуясь неудержимому желанию «проветрить губы». — Ты же умный человек.
 — Ясно.
 — Ну что… — сказал Волков. — У меня сейчас встреча по делу. Это у Сытного рынка, здесь рядом, там такой ресторанчик — «Тбилиси», мне там клиентка встречу назначила. Поехали?
 — Завтрак с меня, — оживился Михаил. — А там хаш дают?
 — Петь, — сказал Гурский Волкову, — а потом этого в клинику закинем?
 — Может, проще пристрелить?
 — У него родители старенькие, сын родился от американской жены. Ведь заменяют высшую меру пожизненной каторгой? Вот пусть он ее в Бруклине и отбывает.
 — А ты, Адашев, садист. Я всегда замечал.
 — Да посмотри на него, разве он достоин легкой смерти? Пусть помучается.
 — Встали и поехали.
 В этот час маленький ресторанчик был совершенно пуст, лишь за одним столиком сидел пожилой небритый азербайджанец и ел из глубокой тарелки что-то жидкое и дымящееся.
 Они заняли столик в углу зала, и Лазарский нетерпеливым жестом подозвал молоденькую официантку.
 — Девушка, у вас хаш есть?
 — Нет, извините.
 — А что же вы утром подаете? Лобстеров?
 — Чанахи, пожалуйста, чахохбили, сациви, хинкали, толма. И бастурма, и шашлык, конечно.
 — Утром?
 — Ну…
 — Где у вас кухня? Можно? Ребята, вы заказывайте, я сейчас.
 — Погоди, — остановил его Гурский. — Девушка, вы лучше меня на кухню проводите, а этому дайте пока сто граммов водки и сырое яйцо. Он у нас желудочник. Петь, когда твоя клиентка подойдет, ты решай свои вопросы, а я пока микстуру для больного сделаю, ладно? Да! Мне закажите два яйца всмяточку и чаю с лимоном.
 Официантка показала Александру, как пройти на кухню, и пошла к бару осуществлять заказ для «желудочника».
 — На кухне сидел молоденький белобрысый парень в белом фартуке и читал журнал.
 — Гамарджоба, бичо, — сказал Гурский. Парень поднял голову:
 — Все в зале.
 — Мадлопт, генацвале. — Гурский подошел к блестящему столу, на котором рядами стояли глиняные горшочки.
 — Вам что, товарищ? — Парень оторвался от журнала.
 — А вот чанахи у тебя где?
 — Все в зале.
 — Да что ты заладил, иди-ка сюда. Вот давай-ка лучше мы с тобой… это чанахи? Ага. Давай мы все из горшочка вынем, а оставим только бульончик.
 — Вы от Нодара Шалвовича?
 — Да я практически ото всех. Вот давай мы это все выложим, а потом… где у тебя зелень?
 — Вон там.
 — Ага… Давай я бульоном займусь, а ты пока зелень… как ее измельчить?
 — Я нарежу.
 — Нет, надо почти в пюре. Но только чтобы сок сохранился.
 — Ну, вон процессор.
 — Вот, давай-ка.
 — А чего давать? Тут петрушка, укроп, кинза и эта… сиреневая.
 — А вот все вместе. А это процедить бы.
 — Сейчас… — парень достал из шкафа блестящий сетчатый дуршлаг и подал его Гурскому вместе с чистым горшочком.
 — Держи, — попросил Александр.
 — Ну, куда ж вы…
 — Что «куда»? Ну что «куда»? У тебя руки или… Дай-ка фартук.
 — И что теперь?
 — Что теперь… — пробормотал под нос Адашев, обвязываясь фартуком. — Теперь я буду вынужден выпить водки, хоть и не надо бы, но… А тебе не советую, есть трагические примеры неофитов. Практику необходимо иметь, генетическую, лет хотя бы двести. Принеси-ка капельку, а? Грамм триста. Сам не пей, не надо.
 Поваренок ушел к буфету, а Адашев-Гур-ский взял горшочек с процеженным бульоном и осторожно поставил его на краешек большой ресторанной плиты. Затем загрузил процессор зеленью и нажал на кнопку. Процессор взвыл.
 Вернулся белобрысый паренек, неся графинчик с водкой.
 — Там в зале спрашивают, вы долго?
 — Нет уже. У тебя яйца есть? Ну… в смысле, два куриных яйца мне нужны. И стакан.
 — Вот, пожалуйста.
 — Гурский взял в одну руку стакан, в другую графинчик с водкой, приподнял на уровень глаз и аккуратно перелил из графина в стакан половину содержимого.
 — Ну, с Богом… — он выпил водку из стакана и, сморщившись, спросил сдавленным хриплым голосом:
 — А лимоны есть?
 — Вон там.
 — Хорошо. Теперь смотри: когда вот здесь, в горшочке, разогреется — закипать не должно ни в коем случае, — вот отсюда, из процессора, всю эту кашу выложи, пожалуйста, в горшок, перемешай и накрой, чтобы запарилось, только с огня сними, естественно. Я пойду сигаретку выкурю.
 — А яйца вам зачем?
 — Так ведь… А! Ты в этом смысле. Это потом, когда разогреется, две дырочки сделать надо, здесь и здесь и… короче говоря, я сейчас вернусь.
 Гурский вышел в зал и увидел, что Лазарский сидит за столом один, а Петр о чем-то беседует за столиком в отдалении с весьма привлекательной брюнеткой.
 Александр подошел к столу Лазарского.
 — Ну, чего?
 — Сашка, я сейчас сдохну.
 — Сотку принесли?
 — Да она мне… Ну куда ты ушел? Давай сядем уже, ведь дело к обмороку. Ведь холодеют уже пальцы рук и ног.
 — Все, минута. Дай-ка сигарету. — Гурский присел к столу и закурил.
 — Нельзя курить на кухне, — кивнул он на сигарету. — Курить на кухне, плевать за борт и ступать на татами без поклона. Не тужи, еще хуже будет. Это пока еще что…
 — Нельзя писать в компот и стрелять в белых лебедей.
 — Маму парить еще, — вернулся к столу Волков, — тоже не надо.
 — Ладно, умники. — Гурский погасил сигарету в пепельнице, встал и ушел к плите.
 — И как тут у нас?
 — Да вон, уж закипает почти.
 — Давай яйцо. Вот, а теперь видишь, вот так, чтобы только белок. Вот… А лимоны? Да снимай ты его с плиты, кипит же!
 — А вы-то? — пробурчал парень. — И вообще…
 — Извини, дружок, просто друг у меня больной, понимаешь… ему питаться необходимо по определенной методе. Давай быстренько всю зелень сюда вываливай, а я пока лимоны выдавлю. Это выжималка?
 — Да. Сколько лимонов?
 — Ну, сколько у нас тут бульона… Штуки три, я думаю.
 Поваренок всыпал в горшочек пюре из зелени, слил туда же оставшийся сок, перемешал и, накрыв крышкой, оставил настаиваться.
 — А что с вашим другом?
 — Да у него, видишь ли, от рождения отсутствует в организме такая фишка, которая влияет на метаболизм. И вот это ее отсутствие обуславливает его патологическую зависимость от определенных химических веществ, которые он употребляет в комплексе пищевого рациона. Перорально. То есть непосредственно через рот. Понятно?
 — Опасная болезнь?
 — Абсолютно смертельная. Чревата безумием. Но не заразная.
 — Тут в горшочке вроде настоялось уже.
 — Ага. А теперь мы весь этот сок лимонный — туда.
 — Не многовато?
 — В самый раз. И маслинок. Есть?
 — Есть.
 — Давай. Штук десять. Прямо туда. Гурский взял в руки графинчик с водкой, опять приподнял его на уровень глаз и задумчиво сказал:
 — Знаешь, что самое главное в кулинарии и фармацевтике?
 — Что?
 — Соотношение пропорций. Принеси-ка, пожалуйста, еще граммов сто. Только очень быстро.
 Паренек принес большую рюмку водки и подал Гурскому.
 — Так, — похвалил Александр, — молодца. А теперь маслинку.
 Поваренок подал маслинку.
 — Ну вот… — Гурский выпил сто граммов и зажевал маслиной. — А теперь последний штрих — опа! — Он влил остававшуюся в графине водку в горшок.
 — Вот теперь все как надо. Спасибо тебе, держи, — он дал парню пятьдесят рублей. — По кассе пусть нам пробьют как чанахи, я там в зале скажу.
 — А как называется болезнь?
 — Что? А… Да алкоголизм.
 Гурский перелил содержимое горшочка в большую пиалу, аккуратно взял ее одной рукой за край и ободок донышка и понес в зал.
 — А фартук-то?
 — Пардон. Сними с меня, а? Вот тут развяжи, ага, спасибо. Водки у нас там сколько получилось, четыреста? Обозначь бутылку, пусть впишут в счет. Тебе сколько лет-то?
 — Шестнадцать, а что?
 — Да так. Бывай, станишник.
 — Ну наконец-то… — Лазарский сидел за столом вдвоем с Волковым, и в глаза его было больно смотреть. — Саш, ну я не знаю… Мы же завтракать пришли.
 — И что ты заказал?
 — Ну, я не знаю, я вообще ничего не хочу, Петька вот салаты ест, а ты, я же не знаю, что… яйца всмятку? На самом деле?
 — На вот, держи, только аккуратно, горячее.
 — Спасибо, конечно, но как же…
 — Ты давай это съешь — и в больничку.
 — Саша, да я последние два месяца вообще ничего есть не могу. А вот это конкретно — не буду категорически.
 — Не имеешь права, — поднял голову от морковного салата Волков. — Старший приказал.
 — Да ну вас, — Лазарский осторожно взял в руки пиалу и сделал глоток. Посмотрел на Гурского, сделал еще несколько крупных глотков, подул на питье и недоверчиво спросил:
 — Сань, а это чего?..
 — Пей давай. А маслинки глотай с косточкой.
 — С косточкой не буду.
 — Не имеешь права. Старший приказал. — Петр отодвинул от себя салатную тарелку, достал пачку сигарет и закурил. — А где твои яйца-то?
 — Да что ж вы все… — Гурский остановил проходящую мимо их столика официантку. — Девушка, где мои яйца?
 — Молоденькая девчонка неожиданно вспыхнула.
 — Они… Сейчас принесу.
 — Сань. — Лазарский держал в одной руке пустую пиалу, а в другой последнюю маслинку. Щеки его порозовели, на лбу выступили бисеринки пота. — А как это делается? Я же живой опять! И не пьяный…
 — В течение ближайших пяти лет это тебе не нужно.
 — Да я же там на этом разбогатею!.
 — Нельзя, Миша. Это старинный секрет семьи Адашевых. Или Гурских. Не помню, мне бабушка говорила. Но именно обладание этим средством и обусловило исключительную способность к выживанию нашего рода. Особенно в эпоху Петра Великого. Кстати о Петре, — Александр обернулся к Волкову, — наши планы?
 — Да что планы. Поехали на Васильевский. Лишенца этого в клинику сдадим.
 — Почему лишенца? — обиделся Лазарский.
 — Ты паспорт наш сдал, когда уезжал?
 — Сдал.
 — Значит, лишен гражданства. Лишенец и есть.
 — Логично, — согласился Михаил, откладывая в сторону пустую сигаретную пачку. — Дай-ка сигареточку, у тебя штанишки в клеточку.
 — Держи, — Петр протянул ему открытую пачку. — А потом мне обратно сюда вернуться надо. Клиентка эта здесь рядом живет. Ну?
 — Поехали. — Гурский поднялся из-за стола.
 Все вместе они остановились у выхода из зала, чтобы расплатиться. Молоденькая официантка открыла свой блокнотик:
 — Значит, так: салатики — два, кофе один, круассанчик, чанахи и бутылка водки. Это у нас… Да! — Она взглянула на Гурского. — А что же мне с вашими яйцами делать?
 Он на секунду зажмурился, стиснул зубы, а потом посмотрел ей прямо в глаза и вкрадчиво спросил:
 — Есть конкретные предложения?
 Волков вынес из ресторана согнувшегося пополам Лазарского, загрузил его в машину и сел за руль. Гурский уселся рядом.
 — О-ох! — выдохнул наконец Михаил. — Са… Саня… — задыхался он от смеха. — Ты бы видел, что с ней было…
 — Да, Гурский, — сказал Петр, заводя автомобиль, — я же говорил, что ты чудовище. Ну, оговорилась девочка. Да и не оговорилась вовсе.
 — Она про яйца спросила, я ей про яйца и ответил.
 — С живыми людьми дело имеешь. И не все такие умные, но все равно живые. Она же ребенок еще.
 — Вот и капитан мне этот про скрупулезность внушал, и чтобы не умничал.
 — Попугай-то?
 — В смысле?
 — «Попугай» его зовут. Он слово какое-нибудь услышит, подцепит и мусолит потом неделю. Где надо и не надо. Я ему сказал сегодня, не надо, мол, умничать, бери бабки и отдавай человека. Зачем тебе компьютер, моего слова мало?
 — Он, Петя, теперь «филигранностью» всех доставать будет. Как я понимаю это дело.
 — Почему?
 — Да так мне почему-то кажется.
 Волковский джип вывернул на Саблинскую, сделал правый поворот на Пушкарскую, потом левый на Ленина (которая теперь Широкая) и выехал на Большой проспект Петроградской стороны, направляясь на Васильевский остров.
 Мишка Лазарский отмечал про себя все эти названия знакомых с детства улиц, смотрел на старые дома и очень не хотел в клинику.
 — Пацанчики, родненькие, — приговаривал он, — какие же вы хорошие. Не сдавайте меня в больничку, а? Ну давайте еще хоть один денек набулдыкаемся сегодня! Ну ведь как здорово-то, а? Что ж вы как гады последние? Меня на койку, а сами пойдете, жить будете в полной свободе от зависимости. А я?
 — Миша, — на секунду обернулся Волков, не отрывая взгляда от скользкой дороги, — вспомни о маме. Мама ждет тебя трезвым. Сынок твой…
 — …тянет к тебе за океаном розовые ручки, — подхватил Александр, — лепечет: «Дэди, нье нада дрынк йетот терибл уотка в йетот харибл Раша! Гоу ту ми трезвым! Мне нье нужет ё мани! Я вонт, чтобы от тебя не воняло перегаром! Ай лав ю!»
 — Гурский, — сказал Волков, — и все-таки ты чудовище.
 — Ребята, — Лазарский расплывался в улыбке, — как я вас люблю.
 — Любишь — женись, — пожал плечами Петр.
 — Устал — отдохни, — кивнул Гурский.
 — Ага… — Мишка поправил шарф. — Умный — покажи свои бабки.
 — Это грубо, — сказал Волков.
 — И все равно я вас люблю.
 — Любишь — женись…




 Глава 8


 «Понаезжают…» — пробурчал Волков, разворачивая машину возле частной лечебницы на Косой линии Васильевского острова.
 Он включил печку, потому что стекла с правой стороны, где сидел Адашев— Гурский, сразу запотели.
 — Что?
 — Понаезжают, говорю, а потом… Ну не получается из русского человека счастливого американца. Проверено. Ихнее счастье под другие мозги приспособлено.
 — Так Мишка же еврей.
 — Наш, — назидательно поднял палец Петр. — Русский еврей. Чего, спрашивается, поперся?
 — Ну… не столько он, сколько родители.
 — Да сам, сам рванул. За бабками, в конечном итоге. А ведь сказано: «Что толку тебе в том, если кучу баксов срубишь, а душе своей повредишь?» И вот — пожалте бриться.
 — Так ведь там же сказано, чтобы вкалывать в поте лица своего. А у нас в те времена, потей хоть… перепотей весь, в результате только геморрой.
 — Ты не передергивай. Он думал, там все-таки полегче будет. А потеть и у нас можно. Хоть теперь, хоть тогда. У нас даже лучше — прохладнее.
 — Слушай, ты вроде не выпивал сегодня. Чего это тебя понесло? Откуда ты знаешь, что он думал? Может, у него на тот момент здесь по жизни — вилы, а там — шанс. Если уж ты у нас такой книжник, то и тебе, между прочим, сказано: «Не суди…» И вообще, мы поворот промахнули, там левого уже не будет.
 — Да заброшу я тебя, мы на Первой развернемся.
 — Я у тебя трубку оставил вроде бы… — Гурский ощупывал карманы куртки. — Ты про вшей сказал, я и стал себя осматривать, телефон вынул, а мне на него звонить должны.
 — Нет, ко мне уже не успеваем, давай я сначала по делу встречусь, а потом заедем. Тебе когда звонить-то будут?
 — Да вроде уже и должны. Тут еженедельник один, я им последние месяца два, раз в неделю, достоверные материалы ношу. О реальных случаях контактов с пришельцами.
 — И что, платят?
 — Слезы. На водку разве что.
 — Ладно, перезвонят. А Лазарик тем не менее…
 — Слушай, ты сам-то из ментуры в контору эту частную зачем пошел?
 — Объясняю, — кивнул Волков. — Во-первых, я сначала просто ушел, в никуда, потому что сил на все это смотреть уже больше не было. Это — раз. А уже потом меня позвали в Бюро, к Деду. Это — два. Да и не такая уж она и частная, как выясняется в последнее время.
 — Но все равно, зачем?
 — А жрать на что? Что я умею? Тачка эта, труба — это ж все казенное. И вообще… Я без ствола, как без штанов.
 — Ну, а у Лазарика — свое. Так что, знаешь… А у тебя разговор там надолго?
 — Вряд ли. Там и дела-то вроде нет никакого. Просто отец клиентки этой каким-то образом с Дедом связан был. Что-то там было у них давно, воевали вместе или еще что — не знаю. Вот он меня и попросил, взгляни, мол, что там к чему, а то у дочки, дескать, сомнения, а ментам плевать. Ну, мы с ней сейчас поговорили, она изложила в двух словах, но… Короче, договорились, что я через часок подъеду и уже пообстоятельнее все обсудим.
 — А я не помешаю?
 — Да ладно…
 Джип повернул с Пушкарской улицы направо, проехал по Кронверкской до проспекта и, сделав еще один правый поворот, остановился у квадратных каменных колонн подворотни дома № 45.
 Волков и Адашев-Гурский подошли к парадной двери и остановились, обнаружив, что она заперта на кодовый замок.
 — Вот ведь, — буркнул Петр.
 — Погоди, — Александр внимательно всмотрелся в кнопочки, — эти замки только от тех, кому разглядывать некогда, потому что очень писать хочется. Вот… вот эти замусолены.
 — Он нажал, и замок, щелкнув, открылся.
 — Прошу, — он пропустил Петра вперед. На лифте они поднялись на третий этаж и остановились возле облупленной, давно не крашенной двери. Волков нажал на кнопку звонка.
 Дверь отворилась, и на пороге возникла стройная молодая женщина небольшого роста в голубых джинсах и плотном черном пуловере. Ее густые темно-каштановые волосы были уложены в тугой тяжелый узел на затылке. Это заставляло ее держать чуть надменно приподнятым изящный подбородок, но в широко распахнутых, неожиданно синих глазах никакого высокомерия не было.
 — Что же вы так, Ирина Аркадьевна? — укоризненно сказал Волков. — Спросили бы, кому дверь отпираете. А то ведь известны случаи, когда открывают, не спрашивая, и…
 — Чего уж теперь. Да вы проходите.
 — Знакомьтесь, — Петр сделал жест в сторону друга.
 — Александр, — представился Гурский.
 — Ирина, — женщина протянула руку. — Проходите вот сюда, в комнату. Кофе будете? Я сейчас.
 Гурский с Волковым разделись в передней и, пройдя в комнату, сели на стулья возле придвинутого вплотную к стене квадратного стола.
 Все в этой старой петербургской квартире было точно так же, как и в сотнях других, где проживают те, кому довелось в них родиться.
 Она была настоящая.
 То есть несла в себе не убитый евроремонтом живой дух семейной жизни поколений, от которых остались излучающие тепло знаковые вещи, приобретенные в разные годы и отражающие, как в зеркале, не только вкусы своих хозяев, но и застывшие приметы минувшего.
 Все было с трещинкой, но функционирующее, все в гармонии угасания. На продавленные сиденья кожаных стульев положены вышитые шелковые подушечки, на вытертых креслах — пледы.
 — Да у отца и брать-то здесь нечего, — вошла в комнату хозяйка, неся поднос с кофейными чашками и сахарницей. На секунду она оторопела при виде плечевой кобуры на Волкове, но тут же взяла себя в руки и сумела ничем не выдать своего удивления. Поставила поднос на стол.
 — Вот разве это… — кивком головы она указала на висящую под потолком небольшую, но как-то по-язычески буйно украшенную люстру. Ниспадающие нити граненого хрусталя искрились неисчислимым количеством полированных плоскостей и переливались всеми цветами радуги. За сплошной завесой сверкающих кристаллов даже лампочек не было видно.
 — Ух ты! — вырвалось у Гурского. — А если ее включить?
 — Увы, — грустно улыбнулась Ирина, — это папины старческие причуды. Он раньше никогда не любил подобной дикости. А тут… Купил где-то, принес и повесил. Старики как дети. К ней даже электричество не подведено. На это его уже не хватило. По-моему, там и лампочек-то никаких нет.
 — Но она вроде… — скептически прищурился Александр.
 — Вот именно. Там и хрусталя чуть-чуть, вот здесь, по краю, а все остальное стекляшки. Но очень хорошо сделанные. Такой вот фокус. Она ничего и не стоит. Отцу просто нравилось на нее смотреть.
 — А это? — Волков подошел к старенькому компьютеру, который стоял на письменном столе в маленькой соседней комнате, напоминающей кабинет, и был среди других вещей интерьера предметом инородным, как вставной зуб. — Здесь лампочки есть?
 — А, это… Это какие-то папины друзья уезжали, давно уже, и вот — подарили. Продать-то его невозможно, а тащить с собой, видимо, лень было. Но он работает, что удивительно. Отец на нем в шахматы играл. И пасьянсы раскладывал. Вам с сахаром?
 — Если можно. Так что вас во всей этой истории настораживает, кроме трубки?
 — Так вот это, собственно, и настораживает прежде всего. Более того, видите ли… — Ирина присела к столу. — Я не знаю, как вам объяснить, но, по— моему, в последнее время отец ощущал какую-то опасность… Что-то его тревожило. Я об этом так неуверенно говорю, потому что сама ничего толком не знаю. Но…
 — Да вы говорите, говорите, вместе разобраться проще будет. Откуда у вас такое ощущение? Были звонки? Угрозы?
 — При мне нет. Но я же здесь подолгу не живу. Один раз, правда, был какой— то странный звонок, уже когда я приехала. Папа в магазин ушел, я подошла к телефону, а там — тишина. И только дыхание. А потом трубку повесили. Я отцу рассказала, когда он вернулся, пошутила даже, что его барышни со мной говорить не хотят, но его это не развеселило нисколько, даже наоборот. Он как-то так замкнулся сразу, весь в себя ушел, как спрятался. Очень мне это не понравилось. Я же своего отца знаю, не станет он из-за пустяков в лице меняться. Но расспрашивать тоже бесполезно. Все равно ничего не добьешься, это я тоже знаю. В общем, на том все и кончилось.
 — А чем ваш отец занимался? Друзья, знакомые у него какие-нибудь были?
 — Какие у пенсионеров занятия? Никаких, в общем-то. Знакомые, как у всех, конечно, были, он перезванивался с кем-то, кто-то к нему заходил, но я их не знаю толком. А вот друзья… Евгений Борисович разве что. Они очень давно знакомы. Работали в свое время вместе. Есть что обсудить.
 — А кем работал ваш отец? Он давно на пенсии?
 — Давно, ему же уже много лет было, мы с братом поздние дети. А работал он директором комиссионки, вплоть до самой перестройки, как раз году в восемьдесят шестом и ушел. Он вообще всю жизнь в торговле проработал, в основном в комиссионных, и у них там, еще в те времена, советские, кроме тряпок, и картины были, и антиквариата немножко, и еще всякое. И отец очень хорошо в этом разбирался. Просто эксперт был. Самый настоящий. Его очень многие знали и уважали. Антиквариат — дело деликатное, да и живопись тоже. А уж ювелирка — тем более. Ну вот, я говорила, он давно на пенсии, ему же за семьдесят далеко, но к нему все равно обращались. За советом, подлинность определить, оценить, ну и… иногда — помочь продать. Или купить. Он коллекционеров в городе почти всех знал. И его знали. И не только у нас в Питере. Понимаете, одно дело — стоимость, так сказать, номинальная, а другое — рыночная, на сегодняшний день. Он многим помогал, советовал. Его слово многое значило. Ему верили.
 Гурский невольно окинул взглядом комнату.
 — Да, — опять чуть грустно улыбнулась Ирина, — вы правы. Когда мама умерла, пришлось кое-что продать. Отец ей памятник поставил какой-то жутко дорогой. Потом мы с мужем решили уехать. Папа сначала очень против был, просто категорически, а потом уже… многое продал, чтобы мы там не голодали, пока обустроимся. А когда Виктор женился, продал и все остальное. Виктору квартиру надо было покупать. Он — мой младший брат, сводный, от второй папиной жены. Только отец с ней развелся. Так и жил один. Он вообще человек был очень непростой, а порой и невыносимый — в быту. Он… как бы вам сказать… он же воевал, до Берлина дошел, но очень не любил, ну, внешних проявлений эмоций всяких, пафоса, что ли, и прочего, что из иных людей выплескивается, вы понимаете?
 — В общих чертах.
 — Ну, вот попросишь его рассказать иной раз, как воевал, а он вспоминает что-нибудь такое… и смешное вроде бы, и странное, и рассказывать не умел совсем. «Пришел к нам в роту, — рассказывает, — один такой — косая сажень, грудь в медалях и сапоги офицерские. И каждую ночь сапоги под голову клал, чтоб не сперли. Я ему: „Сними медали. Блестят на солнце, снайпер зацепит“. А он только рукой машет. И вдруг — дзынь! Прямо между медалей. Вот тут с него сапоги и сняли…»
 — Да, — улыбнулся Гурский. — Ёмко.
 — Да уж… Никак не привыкнуть, что его нет.
 — А он вам про какие-нибудь неприятности свои не рассказывал? — спросил Волков.
 — Нет.
 — И сами, значит, вы ничего конкретного не замечали.
 — Кроме того, что он настороженный какой-то стал, нервный, — ничего. Я же здесь наскоками. Поживу с ним две-три недели и обратно.
 — К мужу?
 — Нет. Мы, знаете, как-то сразу там разошлись. Так со многими бывает. Люди меняются неузнаваемо. Он комплексовать вдруг стал страшно из-за того, что мы живем на мои деньги, на те, что мне отец переправил. Меня эта глупость его злила очень, я на него орать начала, а он от этого еще больше сник и отдалился, и как— то… все эти тяготы первого времени нас не сплотили, а наоборот. Но сейчас у него все нормально.
 — А у вас?
 — У меня магазин книжный, там много читают на русском.
 — А где это?
 — В Хайфе я сейчас живу. Это, в общем, недалеко от Иерусалима, чтоб вам понятно было. Хоть там все недалеко. Дела вроде идут, грех жаловаться. Я поэтому и с отцом долго оставаться не могла себе позволить.
 — А как вам отец туда деньги переправил? Поймите меня правильно, вопрос, может, и глупый, и некорректный, но меня интересует — как именно? Есть же много способов. А времена наступили сложные, вот вы сами заметили, что люди меняются до неузнаваемости. Он же вам не пять рублей посылал, и тем самым продемонстрировал материальный достаток. Вдруг кто-то из тех, кто ему тогда услугу оказал, о нем вспомнил и… я не знаю, затеял что-нибудь. Квартира, например, вот эта, — Волков огляделся вокруг, — сама по себе на сегодняшний день немалых денег стоит.
 — Нет, — покачала головой Ирина. — Я вас понимаю, но уверена, что это здесь ни при чем. Это же почти пятнадцать лет назад было. Вспоминать уже некому. Точно.
 — Ну, нет так нет. Так откуда же у вас подозрения, что отцу вашему угрожали? — От Виктора в основном. Мне отец ничего по телефону не говорил такого, он же старый разведчик. Но я по голосу догадывалась, поэтому и прилетела, как только смогла. Но и здесь он мне ничего конкретного… Только спросил вдруг однажды, мол, не собираюсь ли я обратно. Я просто оторопела: «А чего ради, папа?» А он: «Нет-нет, ничего, все правильно, детка. Это я так просто вслух подумал…» А что думать? Что я здесь делать буду, на что жить? Я, наоборот, каждый раз пыталась его уговорить, хотела увезти с собой. А он ни в какую. Рано, мол, еще мне, вот когда уж совсем старый стану, тогда к тебе помирать и поеду. А пока рано. И еще его стали интересовать мои чисто деловые вопросы, дескать, как я с оптовиками отношения строю. Ну и вообще, умею ли торговать, выгодно ли мне именно книгами заниматься? Может, чем-нибудь другим? И вдруг за Евгения Борисовича сватать стал, да как-то уж больно неуклюже… Дескать, он человек взрослый, деловой, с деньгами умеет обращаться. Я рассмеялась, конечно, говорю ему: «Папа, вот пусть он со своими деньгами и обращается. А я со своими несколькими буратинскими сольдо сама управлюсь. Букварь сначала куплю и азбуку, потом продам — как раз и останется на курточку, да на луковицу еще. Не надо за меня волноваться». — Ирина впервые улыбнулась широко, отчего в уголках ее глубоких синих глаз собрались хитрые морщинки.
 — Вы позволите? — Петр невольно тоже улыбнулся, отставил кофейную чашку и потянулся за сигаретами.
 — Да, конечно. Это я при папе до самого последнего времени старалась не курить, а вообще-то я… Сейчас я пепельницу дам. Может, еще кофе?
 — Нет, спасибо.
 Ирина сходила на кухню и принесла большую пепельницу.
 — Вот. Отец трубки курил, у него их несколько, он их очень любил. Даже после инфаркта, когда врачи ему бросить настоятельно советовали. Он курить стал меньше, но все равно какую-нибудь постоянно с собой носил, просто в руках держал, посасывал пустую, без табака. Поэтому меня и не «насторожило», как вы говорите, а ошарашило просто, что у него в кармане этот муляж.
 — Действительно странно. А вы могли бы описать, какой именно трубки дома не хватает? Как она выглядела?
 — Конечно. Она… такая, знаете, изогнутая была, старая, не очень большая, ну… вот вы Сталина на портретах видели? Он ее так и называл: «Сталинская». Представляете примерно?
 — Ну, так, приблизительно… А муляж этот на нее похож? Можно на него взглянуть, кстати?
 — Да вот, пожалуйста. — Ирина встала из-за стола, принесла из кабинета курительную трубку и подала ее Петру. — Очень похожа. Посторонний человек может и не отличить.
 — Странно. — Волков рассматривал имитацию, крутя ее в руках, потом вынул мундштук из чубука.
 — На первый взгляд это была самая обыкновенная трубка: темно-коричневый полированный деревянный чубук и черный эбонитовый мундштук. Но ни в мундштуке, ни в чубуке (несмотря на высверленное и затонированное черным красителем, имитирующим обугленную внутреннюю поверхность, отверстие, в которое набивается табак) не было дырочки для дыма.
 — Очень странно, — повторил он. — И вот эту штуку нашли у него в кармане?
 — В том-то и дело! Я же говорила в милиции. Да что толку?
 — Хорошо, а что брат ваш обо всем этом говорит? Ему отец на что-нибудь жаловался?
 — Виктор говорит, что да. Но… И здесь все очень странно. Понимаете, когда я приехала в этот раз, это недели полторы всего назад было, Виктор со мной встретился. Вообще-то мы не очень дружим, но тут он сразу же приехал, на следующий же день. И настойчиво стал меня уговаривать, чтобы я отца увезла. Что нянчиться, дескать, с ним здесь совершенно некому, что сбрендил он на старости лет совсем от одиночества и что ему то слежка мерещится, то его якобы по телефону запугивают постоянно, и вообще, пора старику в теплые края. И чтобы я его уговорила. Сейчас, мол, одиноких стариков за «хрущевку» убивают, а у него — хоромы. Или он для тебя обуза? Ну что за чушь? Да если бы отец захотел… Но в том-то ведь все и дело! Ну вот, а потом, дня через два, — этот звонок, я рассказывала. Мне и в голову ничего не пришло. А отец молчал.
 — Да… — произнес Волков. — А кто, вы говорите, этот Евгений Борисович?
 — А!.. Это очень хороший знакомый папин, он намного моложе, но они дружат. Они работали когда-то вместе, я говорила, а потом, лет десять… нет, больше, лет пятнадцать, наверное, назад он в Голландию уехал, в Роттердам. У него там магазинчик, крохотный совсем, антикварный. И вот, когда он сюда приезжает время от времени, они с отцом любят в кабинете сидеть, альбомы листают, беседуют… Все никак не заставить мне себя говорить обо всем этом в прошедшем времени.
 — Извините, Ирина Аркадьевна, вот отец ваш сватать вас за него пытался, а как вы сами к нему относитесь?
 — Это важно? — Она опять улыбнулась, но уже иначе. — Да никак. Но он такой… импозантный мужчина. Виктор с ним дела какие-то пытался, по-моему, закрутить, но ничего, конечно, не вышло.
 — Почему «конечно»?
 — Да Виктор… Я вообще не понимаю, откуда у него деньги.
 — А чем он занимается, если не секрет?
 — Щеки надувает. — Ирина смешно надула щеки.
 — Это как?
 — У него фирма какая-то своя, и он там чем-то торгует, вот и все, что я знаю. Но у него же мозгов совсем нет. Как он умудряется? Ведь надо же уметь… как это… — она пощелкала пальцами, подбирая слова. — Ну вот я опять отца вспоминаю, он рассказывал, что из Германии все что-нибудь домой тащили, трофеи всякие: кто аккордеон, кто часов штук десять, ну — кто что. А один мужик чемодан иголок. Представляете? Целый чемодан обыкновенных швейных иголок. Его же не поднять! А он пер. Все над ним смеялись, а он пер через пол-Европы, до самого дома. И очень, знаете, оказался прав. Простые швейные иголки сразу после войны всем нужны были. А у него их — миллион. Но ведь научиться этому нельзя. Это или есть, или этого нет. Но еще нужно быть немножко спортсменом, чтобы к деньгам относиться, как… ну, как спортсмен к собственному здоровью. Не любить их, как скупец, и не транжирить, а… ну, разумно беречь, накапливать и готовиться к очередному рубежу. Так примерно. Вам скучно?
 — Нет-нет, продолжайте.
 — Да что тут продолжать? Ну нет этого у Виктора. А пыль в глаза пустить любит. Да еще казино… Он однажды, в самый первый раз, как попал туда, выиграл на свое несчастье. Немного, правда, но выиграл. И все. Он решил почему-то, что именно для этого казино и придуманы. Чтобы там денег можно было выиграть и разбогатеть. Представляете? Нормальные люди во всем мире спускают там свои лишние деньги, пусть даже и специально для этого скопленные или отложенные, но — ходят, чтобы потратить с удовольствием. Все красиво, шампанское, дамы. Выиграл — хорошо, проиграл — не страшно. Пощекотал нервы, получил удовольствие. А этот… Я же говорю, у него мозгов нет. Он и с отцом-то в последний раз именно там встречался. Вот папа, наверное, и расстроился. А тут еще — эти. Что у старика брать?
 — Вы говорите, прямо у парадной на него напали?
 — Ну да. Около колонны.
 — И дальше?
 — Соседка говорит, они его вроде схватить попытались, а он старенький, но еще крепкий вполне был, даже после инфаркта, хоть и сдал, конечно, и роста был совсем небольшого. Я вам фотографии покажу. Ну, он отбиваться стал тростью, он последнее время с тростью ходил, старинная такая, тяжелая, и вдруг согнулся так, осел и упал. А эти — в машину сразу, тоже странно, да? Машина у них рядом стояла, и укатили. Но он одному по голове попал. Рыжему вроде, как она говорит.
 — «Скорую» соседка вызвала?
 — И «скорую», и милицию. Ей показалось, что они его ножом ударили. А оказалось — обширный инфаркт. Милиция дело возбуждать и не стала. Ну, вы же знаете. Следов побоев нет, ничего не отобрали. Несчастный случай.
 — А, извините, на трость взглянуть можно?
 — Конечно. — Ирина принесла ее из передней и подала Волкову.
 — Ого! — Петр прикинул на вес и протянул Гурскому. Тот взял в руки и стал с любопытством разглядывать изящную, но увесистую дубовую трость, увенчанную небольшим набалдашником литого чугуна.
 — В том-то и дело, — вздохнула хозяйка дома, — они-то думали, маленький такой, старенький, взяли за шкирку — и готово дело, а у него ведь медалей — на пиджаке не умещаются. Просто по колено. Такой иконостас. Он ведь до Берлина дошел. Старшиной разведроты. Хотя войну начал совсем мальчишкой. Он же борьбой занимался. Потом бросил, но закалка-то на всю жизнь осталась.
 Ирина закурила сигарету и, прищурившись от дыма, посмотрела на Волкова:
 — Ну что, Петр Сергеич?
 — Да, — ответил Петр. — Похоже, действительно что-то здесь…
 — Ну зачем, скажите на милость, — продолжала Ирина, — нападать на старика в подворотне не каким-то там ханыгам, а людям, которые удирают на машине?
 — А что за машина, соседка не разглядела случайно?
 — Да в том-то и дело, что, с ее слов, какая-то иномарка. А? И звонки эти? И почему в кармане у отца вместо его трубки этот дурацкий муляж? И билет?
 — Какой билет?
 — А я не сказала? У него же в кармане билет оказался, железнодорожный, на Москву.
 — На какое число?
 — Да на тот же самый день. Он вечером собирался уехать. А еще утром ничего мне про это не говорил. Милиции-то не объяснить, им не до того. Но… это ненормально, согласны?
 — Хорошо. — Волков поднялся со стула. — Я подумаю. Если вопросы у меня возникнут, как вас найти?
 — Да я же здесь, пока не уезжаю. Виктор говорит, с квартирой что-то нужно решать, а мне продавать ее жалко. Не знаю…
 — Вот я здесь свои телефоны еще раз на всякий случай оставлю, — Петр положил на стол визитку. — Звоните и домой, и на трубку, если что-нибудь срочное.
 — Спасибо, давайте я вас провожу. Волков и Гурский вышли в переднюю.
 — Да, Ирина Аркадьевна, а когда, вы говорите, ваш брат с отцом встречался?
 — В тот же вечер. У нас же здесь казино теперь рядом, в бывшем «Великане». Прямо оттуда отец домой пошел, а у парадной на него и напали.
 — А почему, собственно, Виктор не мог к отцу домой зайти для разговора? Зачем встречаться в казино?
 Ирина пожала плечами.
 — Меня дома не было, когда они созванивались. Я с самого утра ушла и замоталась, вернулась поздно. Виктор говорит, что отец по его телефону сотовому несколько раз звонил куда-то. И сюда, домой, тоже звонил — узнать, пришла я или нет. И никуда не дозвонился. А я только часов в десять вернулась, он уже в больнице был.
 — А что он говорит, чья это была идея, про казино?
 — Я тоже удивилась. Но он говорит — отца.
 — Ну хорошо. До свидания.
 — Всего доброго.
 Волков и Гурский вышли из квартиры.




 Глава 9


 — Вот здесь они, значит, его и прихватили, — Петр стоял у двери в парадную. — Аккуратно. Смотри: тут — дверь, здесь стена, а вот здесь колонны все загораживают, а там они машину поставили, на которой свалили. Да, в таком месте старичка вдвоем оприходовать и оторваться в момент можно, никто и не заметит.
 — Втроем, — сказал Гурский. — Они же, как только поняли, что дедок скрипнул на полувздохе, да еще и тетка эта нарисовалась под носом, да еще небось и заорала, моментально в тачку нырнули и свинтили. Она ведь даже лиц их не срисовала. Рыжий разве что. И все. А если бы один из них машину обегал, дверь открывал, заводил…
 — Есть логика в логовницах. Третий за рулем ждал. Чего ждал? И не многовато ли народу, чтоб у старика авоську с кефиром отнять? Потом — рыжий… Неаккуратно. Если приметный такой, он бритый должен быть, да еще и в шапке. Место выбрали грамотно, а сами придурки? Ничего не понимаю.
 — Не было у него ни кефира, ни авоськи. Но была трость. Мореного дуба с чугунным набалдашником. По башке, а?
 — Да…
 — Пасли они его. А он знал, похоже.
 — Вон там он шел, видишь? Там казино, потом мюзик-холл, Планетарий, театр. Потом вон там, у трамвайной остановки, через дорогу и по тротуару сюда. Там везде открытое место. А здесь идеально. Но почему рыжий?
 — Да ладно тебе, прицепился. И потом, идеально для чего? У дедули пенсию отнять?
 — Давай пройдемся, а? — Петр посмотрел на Гурского. — Тебе звонок этот очень нужен?
 — Да хоть бы и не звонили вовсе. Инопланетянам только спокойнее. Я их, бедных, и так достал небось своими бреднями, дальше некуда. Они меня скоро вот так же подкараулят, по башке, в тарелку — и кровавым маньякам на съедение.
 Волков вдруг остановился и взглянул на Александра:
 — А ведь верно…
 — Точно, — кивнул Гурский. — Умыкнуть они хотели дедулю нашего.
 — Ну-ка пошли.
 — Слушай, — Гурский на ходу запахнул поплотнее куртку, — а кому вообще может быть нужен муляж трубки? Теоретически?
 — Ну… в театре.
 — В реквизите настоящие, как правило. Дым пустить иной раз, для правды жизни. Ну ладно, а еще?
 — На витрине.
 — Уж это нет. Это только кренделя какие-нибудь да колбаса телячья раньше гипсовые лежали, чтоб оголодавшее народонаселение не сперло, помнишь? А трубки самые настоящие выкладывают.
 — Ну, я не знаю.
 Ступая по грязной снежной слякоти и обходя лужи, они подошли к парадному входу казино «Палас», который обрамляли два широких крыла восходящих ступеней.
 — Ну вот, — осмотрелся вокруг Волков. — Тут все как на ладони. И охрана — вон. Теперь дальше. Как ему идти удобнее? Вот так, — он указал в сторону Планетария, — как я и говорил. Пошли. Здесь тоже все открыто, да и машины стоят. Значит, охрана поглядывает. И видно все отовсюду. Чувствуешь? Все правильно, не просто так они на него напрыгнули. Готовились. Теперь дальше, у театра налево… А это что здесь?
 На колоннах фасада театра «Балтийский дом» висела яркая растяжка: «Восковые фигуры».
 — Так восковые фигуры, собственно, — сказал Гурский. — Я месяц назад заглядывал, мне Ленка Тарасова нужна была, она здесь работает.
 — И кто у них тут?
 — Да я особо не разглядывал. Петр Первый есть, Елизавета, Пугачев… — Гурский вдруг осекся.
 — Ты чего?
 — Сталин.
 Волков с Александром переглянулись и через минуту уже поднимались по широкой лестнице театрального вестибюля на третий этаж, где располагалась экспозиция.
 — Добрый день, Раиса Михална, — обратился Гурский к женщине, присматривающей за порядком в зале и отрывающей корешки билетов. — А Лена работает сегодня?
 — Здравствуйте. Лена каждый день работает, она же у нас менеджер, — улыбнулась Раиса Михайловна. — И я каждый день работаю, но я не менеджер, — она опять улыбнулась и развела руки. — Она в магазин за печеньем вышла, это напротив, сейчас вернется. Подождите. Посмотрите пока, походите.
 — Спасибо. — Адашев-Гурский и Волков вошли в полутемный зал, где каждая фигура была подсвечена особыми фонариками таким образом, что восковые лица выглядели почти как живые, а стеклянные глаза будто бы наполнялись каким-то внутренним светом.
 — Ну, — спросил Петр, — где Сталин?
 — Да был вроде. Я же помню. У него глаза желтые. Давай искать. Только методично: по часовой стрелке, слева направо.
 — Ага… И понятых пригласим. Они пошли к началу экспозиции, где за длинным столом восседали апостолы во главе со Спасителем.
 Экскурсовод, молоденькая девушка с умными глазами за толстыми стеклами больших очков, усталым голосом подробно рассказывала группе посетителей о каждом из персонажей Тайной Вечери. Она закончила и пригласила экскурсантов пройти дальше.
 — Подождите, девушка! — остановила ее полная дама в длинном кожаном плаще и массивных золотых серьгах. — Я что-то не поняла, а который из них Иоанн Креститель?
 — Вот этот, — экскурсовод обреченно указала на апостола Петра и взглянула на Волкова. Тот ободряюще кивнул.
 — Ну вот, а вы говорите… — ни к кому не обращаясь, удовлетворенно сказала дама.
 — Пойдемте дальше, — девушка повела группу к следующим экспонатам.
 Петр и Гурский обошли всю экспозицию, но Сталина так и не нашли.
 — Приветик! — подошла к ним их давняя, еще со студенческих лет, подружка.
 Были это не такие, казалось бы, давние времена, когда все они большой разношерстной компанией учились на разных факультетах университета. Кто-то был старше, кто-то младше, кто-то нервничал по поводу сессии, а кто-то на настоящий момент «вылетел», но собирался восстанавливаться и пока, как, например, Адашев— Гурский, работал в университетском издательстве грузчиком, катал по двору громадные, чудовищной тяжести рулоны бумаги.
 В обеденное время вся компания собиралась в буфете столовой Академии наук, где можно было перекусить, выпить пива и поболтать. Особо дисциплинированные, а их было немного, наскоро хлебнув принесенного кем-то вина, возвращались в аудитории и на рабочие места, а остальные оставались в «Академичке» до самого закрытия, периодически совершая, при наличии денег у кого-нибудь из вновь прибывших, экспедиции на улицу Зверинскую, где в демократичном питейном заведении по весьма доступной цене можно было подкрепиться стаканом разливного вина, закусив одной конфеткой на двоих.
 Причем наполнение стакана происходило примечательнейшим образом: на широкой стойке высились стеклянные цилиндры-мензурки с нанесенными на стенки делениями, продавщица поворачивала краник того или иного цилиндра, в зависимости от сорта вина, которого желал клиент, и в мензурки, аппетитно пузырясь и пенясь, откуда-то снизу, из каких-то неведомых закромов, поступало прохладное терпкое «Вазисубани» или волшебная горьковатая «Мадера». В тот момент, когда мензурка наполнялась до определенного уровня, краник поворачивался еще раз, вино замирало на уровне, как правило, отметки в двести миллилитров и уже только потом, после еще одного поворота краника, стекало в стакан.
 — Марина Васильевна! — звонил Гурский из автомата, который находился в вестибюле «Академички», в отдел сбыта издательства, жалуясь своей начальнице. — Вы знаете, я в столовой, здесь такой дождь! Просто стеной, а я зонт в кабинете забыл, он там на вешалке, видите?
 — Да, Саша, вижу. Надо же, а у нас тут солнце…
 Для того, чтобы читателю стад понятен неповторимый дух того времени и вся прелесть отношений между сотрудниками академических учреждений, необходимо отметить, что расстояние между Александром, звонившим практически из Кунсткамеры, и его начальством, которое находилось в этот момент на своем рабочем месте, сразу за зданием Двенадцати коллегий, составляло, если по прямой, не более восьмисот метров.
 — Саша, а как вы полагаете, этот дождь у вас долго продлится?
 — Даже уж и не знаю, Марина Васильевна, так все обложило…
 После закрытия «Академички» наиболее стойкие выходили на набережную, садились в десятый троллейбус и ехали в «Сайгон». Близилось шесть часов вечера. Сакральный смысл слов «Симон-Симон, пошли в Сайгон?» — раскрывать на сегодняшний день бессмысленно. Кто не знает, тому не объяснить. А у того, кто знает, автор готов сентиментально всплакнуть на плече.
 — Петька, я тебя тысячу лет не видела, — улыбалась Лена. — Пойдемте, я вас кофе угощу.
 Она повела Гурского и Волкова в угол зала, аккуратно прошла вместе с ними между одетым в камуфляжные брюки и черный свитер Шварценеггером и обольстительно, даже в восковом исполнении, полураздетой Мерилин Монро, отодвинула на стене темно-зеленую драпировку и открыла дверь маленькой комнатки.
 — Раздевайтесь, здесь тепло. Сейчас кофе будет, — она воткнула в розетку вилку электрического чайника.
 — Ленка, — Гурский повесил куртку на спинку стула, — признавайся быстро— быстро, куда Сталина девала?
 — А он… отправлен, в числе прочих, к новому месту пребывания,
 — По этапу? — Петр сел к столу и достал сигареты. — В Магадан?
 — В Магадане у меня Берия был. К нам там пришел дедуля такой, походил— походил, а потом у меня спрашивает: «Вы скоро уезжаете?» Я говорю: «Нет. Еще недели две побудем». А он: «Хорошо. Успею». Я, честное слово, не поняла, а он через несколько дней появляется, билет опять купил и говорит: «Я на минуточку». Я ему: «Зачем же вы платите, проходите так». А он: «Нет-нет, за все платить надо. Все должно быть по закону». Вошел в зал, вынул из-за пазухи молоток — и к Берии. Представляете? Еле перехватили.
 — Не судьба… — вздохнул Гурский.
 — Ага… — Лена наливала кофе. — Тебе жалко. А знаешь, сколько он стоит? И все они на мне числятся.
 — Так надо же соображать, кого куда возить. Ты бы еще Гитлера в Биробиджан привезла. Я кофе не буду.
 — Почему?
 — Леопарды сена не едят.
 — А мне водички поменьше, — попросил Петр.
 — Ну, кого куда возить, это не мы решаем, а во-вторых, и Гитлер ездит везде. И с ним народ фотографироваться очень любит.
 — Нет, правда, Лен, Сталин в Магадане? — Волков ложечкой размешивал в чашке сахар.
 — Нет, в Магадане сейчас, по-моему, никого нет. Одна выставка наша в Комсомольске-на-Амуре, а другая во Владике вроде бы. Это те, которые на Дальнем Востоке. А еще в Иркутске, в Воркуте и где-то здесь, недалеко.
 — А сколько их всего, выставок?
 — Передвижных — шесть или семь, я точно не знаю. Но Сталина в Комсомольск отправили. Я сама их собирала: Сталина, Хрущева и Ельцина. Фигуры тусуют постоянно, освежают композиции. Кого-то туда, кого-то сюда. Нам вот Арнольдика, Монро и Чаплина привезли взамен тех.
 — Лена, а Сталин с трубкой был?
 — Какой же Сталин без трубки?
 — Точно помнишь?
 — Я же выставку принимаю по описи. И передаю. Там все атрибуты каждой фигуры указаны: Суворов — трость и шпага, Пугачев — бревно, Сталин — трубка. Я же сама все и запаковывала.
 — А трубка какая?
 — Обыкновенная. Трубка как трубка. А что?
 — Да в том-то и дело. Не муляж?
 — Да вроде… У нас же постоянно что-нибудь воруют: у Жириновского — стакан, пуговицы срезают у тех, кто в мундирах красивых. Темно ведь, а когда народу много, за всеми не уследишь. Здесь — мастерские, а на маршруте мы сами исправляем. И пальцы отломанные сами прилепляем, и носы, и уши. Это здесь у Елизаветы серьги такие красивые, висячие, а в Улан-Удэ, когда я там была, только в мочках блестяшки и остались, как клипсы, а что сделаешь? Может, с самого начала у Сталина и был муляж, точная копия, а потом стащили где-нибудь в Норильске, ну, кто-то из наших и вставил трубку старенькую, какую нашел, не стоять же ему с пустой рукой. Так и ездит…
 — Ясно. Леночка, а ты могла бы узнать точно, куда Сталин уехал?
 — Да в Комсомольск. Но я могу позвонить, уточнить.
 — Уточни, а? Тебе не очень это сложно?
 — Да нет, у нас здесь телефон недалеко. А в чем дело?
 — Да тут… Вы когда фигуры отправили?
 — Когда их отправили, я не знаю, а у нас забрали неделю, по-моему, назад. Ну да, сегодня первое…
 — Первое декабря уже? — удивился Гур-ский.
 — А что?
 — Да так. Дело я одно, выходит, проворонил уже. Время летит…
 — Ну правильно, неделю назад.
 — А ты не помнишь, — Волков отодвинул чашку, — дедок такой…
 — Да их же здесь сотни. И дедули, и бабули.
 — Ну да, но он такой… с тросточкой.
 — А ты знаешь… небольшой такой?
 — Да, с тростью.
 — Помню. Я его запомнила, потому что ему позвонить нужно было срочно, он очень просил, я его и проводила. Уже после закрытия. И он как-то так странно палку свою держал, не опирался на нее, а… держал так, ну, как закрытый зонт люди носят в помещении, не складной, а обыкновенный. Это под самое закрытие было, часов в восемь. Я зал закрыла, проводила его позвонить, но он не дозвонился, расстроился очень и так и ушел. А мы этим же вечером фигуры разобрали, упаковали, и утром их от нас увезли. Как раз неделю где-то назад. А что случилось-то на самом деле?
 — Да пока толком непонятно, — Гурский надевал куртку. — В гости приглашаешь?
 — А что, нужно какое-то специальное приглашение?
 — Ну, тогда держись…
 — Пока, Ленка. Извини, — Волков открыл дверь комнатки. — Спасибо за кофе. А когда ты уточнишь?
 — Да сейчас пойду и позвоню. Вы торопитесь?
 — Честно говоря, да. Ты, если не трудно, когда узнаешь, перезвони мне на трубу сразу, ладно? Вот моя визитка.
 — Ох-ох, визитка… Ладно, позвоню.
 — Ну, пока-пока.




 Глава 10


 Выйдя из зала, Волков достал телефон и набрал номер:
 — Ирина Аркадьевна? Да, Волков беспокоит. Ирина Аркадьевна, вы никуда не уходите? Да… да, тут кое-что… я зайду сейчас на минуту? Хорошо, — он отключил телефон, положил его в карман куртки, потом задумчиво повернулся и пристально посмотрел на Адашева-Гурского.
 — Н-нет… Петя, не-ет! Абсолютно исключено. Дальний Восток! Да я уже по свету помотался, мне — во… Хватит. Для меня в редакцию-то съездить, полчаса на метро, так я неделю собираюсь внутренне. Что я там жрать буду, ты подумал? Я общепита не переношу. Я старенький.
 — Еще скажи, тебя девушки не любят…
 — Не скажу. Ложь унижает.
 — Икру ты там будешь есть жировую, кету, горбушу, кижуча. А селедочка тихоокеанская, а?
 — Слабой соли?
 — Естественно. Она же размером с поросенка, а жирок так и капает…
 — Под рюмочку?
 — Это уж я не знаю. Сторона чужая.
 — Не поеду.
 — Ну немножко, если отнестись к процессу скрупулезно.
 Они спустились по лестнице и вышли на улицу.
 — Я высоты боюсь. Летать могу только пьяным.
 — А ты в окошко не смотри. Кресло-то в самолете на полу стоит. Какая высота?
 — У меня гипертрофированное воображение.
 — Ну хорошо, в аэропорту мы вместе хлопнем, только ты в самолете не догоняйся. В Хабаровске на поезд надо будет пересесть, по пьянке ты заблудишься.
 — А прямого рейса нет, что ли?
 — Вроде нет, да и на Хабару только раз в неделю из Питера. В среду или четверг, я забыл, а может, и поменялось все, я давно летал.
 — А в поезде — Эс Ве?
 — Эс Ве, Эс Ве… Чистые простыни, хорошенькая попутчица.
 — А если она храпит?
 — А ты ей спать не давай.
 — Прямо и не знаю… Я уже расстроился. Который час? Ну вот, уже обедать пора, а мы вместо этого дурака валяем.
 — Сейчас, зайдем к Ирине этой Аркадьевне… а она вроде ничего, а?
 — В каком смысле?
 — В том самом.
 — Ну, если в этом, то я бы стал.
 — А ты всех баб на «стал бы — не стал бы» делишь?
 — Ну давай, маму еще вспомни, романтик ты наш.
 — Да, кормить тебя пора. Сейчас поговорим, потом билет тебе купим — здесь рядом на Кировском кассы — и где-нибудь перекусим.
 — Вот ты сам и перекусывай «где-нибудь». А я общепита не переношу.
 — Да брось, вот, я знаю, хорошо кормят в…
 — Не могут они хорошо кормить. Хоть там интерьеры, хоть лобстеры. Общепит, он и есть общепит, по определению. Повар готовит в никуда, сам не знает кому, без любви ко мне лично. Может, он в этот момент о любовнике своей жены думает с ненавистью? А я потом все это есть должен?.. И какие билеты? У меня паспорта с собой нет, забыл? Все равно домой надо.
 — А у тебя еда есть?
 — Конечно. Только я из дома-то еще когда ушел, мясо небось часа два размораживать надо.
 — А микроволновки нет?
 — Нет. И не будет. Ты эти микроволны видел? Уверен, что они не тлетворные?
 — Хорошо, вон рынок рядом, купим что-нибудь.
 — Я «что-нибудь» уже не хочу. Я уже рыбки хочу.
 — Слушай, не капризничай, а?
 — Ну правильно, как на край света ехать, да еще на аэроплане, так Гурский, а как Гурскому пожрать…
 Они поднялись на третий этаж и позвонили в знакомую уже квартиру. Дверь на этот раз им открыл мужчина лет тридцати в дорогом темно-синем костюме, белой рубашке и вишневом галстуке. Белокурые волосы были аккуратно уложены, а на безымянном пальце правой руки тускло поблескивало золотое кольцо с плоским черным камнем.
 — Добрый день, — поздоровался Петр. — Ирина Аркадьевна дома?
 — Вы Волков? Здравствуйте, проходите. Ира!
 Ирина вышла из гостиной, гася на ходу сигарету в маленькой керамической пепельнице.
 — Здравствуйте еще раз, Петр Сергеич. Раздевайтесь, проходите, знакомьтесь — Виктор, мой брат.
 — Очень приятно.
 — Александр.
 — Виктор.
 — Гурский и Волков разделись в передней и прошли в комнату.
 — Кофе?
 — Нет, — отказался Гурский, — спасибо.
 — Спасибо, — Петр поправил рукав джемпера, — мы ненадолго. Ирина Аркадьевна, а можно еще разок взглянуть на муляж этот?
 — Пожалуйста, — она вышла в кабинет и принесла трубку.
 Волков взял ее в руки, поднес поближе к глазам и внимательно осмотрел.
 — Взгляни, — протянул Александру. Гурский взял трубку, потер пальцем какое-то пятнышко на чубуке и вернул Петру.
 — Воск, — вздохнул он. — Дальняя дорога, казенная еда.
 — И что сие означает? — покосившись на волковскую амуницию, скептически обронил Виктор.
 — Видите ли… — Волков положил имитацию на стол. — Ваш отец в тот вечер, перед тем как вернуться домой, зашел на выставку восковых фигур и зачем-то подменил у Отца народов трубку.
 Брат и сестра удивленно переглянулись. Волков отметил, что, внешне совершенно разные, они тем не менее чем-то неуловимым очень похожи. И отчего-то это обстоятельство его раздражало.
 — Вы хотите сказать, — удивленно спросила Ирина, — что он стащил трубку у восковой фигуры Сталина?
 — Скорее, на мой взгляд, наоборот. Он вставил Сталину в руку свою, презентовал, так сказать, а вот это, — Петр приподнял муляж, — положил себе в карман.
 — Зачем? — спросил Виктор.
 — Я не знаю, — Волков пожал плечами. — А вы?
 — Послушайте, — Ирина нервно поправила волосы, — а если мы заберем ее обратно, а это вот вернем на место, может, мы что-нибудь… Что нам мешает?
 — Теоретически ничего. Но ситуация осложняется тем, что Иосиф Виссарионович в настоящий момент пребывает в отъезде. Он на Дальнем Востоке. Где конкретно, мы скоро узнаем, но добраться до трубки так скоро, как хотелось бы, боюсь, не получится.
 — Петр Сергеич… — Ирина смотрела на Волкова такими глазами, что Гурский отвел взгляд.
 — Не знаю… Мне самому сейчас из города никак не отлучиться. Вот разве что Александр.
 — Я дам денег. Сколько нужно? В передней затренькал оставленный Петром в кармане куртки телефон. Виктор сделал машинальное движение к карману пиджака. Волков встал и вышел из комнаты.
 — Да, — сказал он в трубку, — да, я. Ага… Спасибо большое, очень помогла. Ага… ну пока, увидимся.
 — Ну вот, — Петр вернулся и сел к столу. — Сталин в Комсомольске-на-Амуре. Хотелось бы думать, что и трубка вашего отца до сих пор при нем. Александр за ней съездит. Но… даже не знаю. Короче, Аркадий Соломонович — ваш родной отец, вы его дети, а следовательно, и понимать его должны лучше, чем кто-то другой. Вы утверждаете, что ему, похоже, угрожали, в последнее время он с этой… дубинкой стал ходить, а в тот день, когда на него напали, он вдруг сует свою трубку восковой фигуре. Это все — что? Как по-вашему?
 — Маразм старческий, — Виктор раздраженно встал и вышел из гостиной.
 — Виктор! — резко сказала ему вслед Ирина. —~ Петр Сергеич, тут что-то не то. Отец, безусловно, был человеком пожилым, со своими странностями, люстра вон и прочее, но сумасшедшим он не был. Нам обязательно нужна эта его трубка. Саша, — она посмотрела на Гурского, — у меня есть деньги, я вам заплачу.
 — Ирина Аркадьевна, — Волков взял со стола муляж и опустил его в карман, — я доложу своему руководству, что беру это дело. Расценки за пользование услугами нашего Бюро вы сможете уточнить в офисе. Подумайте, ничего больше на ум не приходит по существу вопроса?
 — Я не знаю… А что еще?
 — Ладно, — Петр встал со стула. — Пока все.
 В передней они с Гурским оделись, распрощались с хозяевами и вышли на улицу. Шел слабый снег, который тут же таял под ногами.




 Глава 11


 Поставив машину недалеко от центральных ворот Сытного рынка, Волков вслед за Александром поднялся по ступеням главного входа.
 — Знаешь, — сказал, оглядевшись, Гурский, — ты зелени купи, а я все-таки рыбки хочу, она там, на улице. У машины встретимся.
 Он вышел на улицу и пошел к рыбным рядам.
 — Девушка, — обратился он к продавщице, — а можно вот эту, самую большую, она вроде оттаяла совсем? Очень хорошо. И пакет, даже два, чтобы не капало. Вот спасибо. Чем обязан?
 Расплатившись, он взял рыбину, купил заодно пачку сливочного масла и не спеша направился к припаркованной у ворот машине.
 — Ты чего, горбушу мороженую купил? — подошел Волков. — Саша, ее же есть невозможно, она сухая. Давай лучше вон там мяса нормального по куску возьмем.
 — Ничего ты не понимаешь. И потом — на смертельную погибель отправляюсь, имею право на последнее желание. Поехали.
 Брокгаузен и Ефронен… — пробормотал он, усаживаясь на серые кожаные подушки сиденья.
 — Что? — Волков вставил ключ в замок зажигания.
 — В кабинете там видел? «Брокгауз и Ефрон».
 — А «зен» и «нен» причем?
 — Да была много лет назад такая история. Ты Римусика помнишь?
 — Шагалова? — Петр завел двигатель и собрался вырулить на проезжую часть, но очень крупный толстый парень в темно-малиновой униформе с какими-то нашивками вдруг вырос, раскинув руки, у самого капота.
 — О как… — удивился Волков. — Они обычно ко мне не суются, жопой беду чувствуют. Пьяный, что ли?
 — Может, новенький, первый день работает.
 — Отморозок… — Петр выглянул в приоткрытое окно. — Ты что, офонарел? Под колеса кидаешься… Чего надо?
 — Заплатить надо.
 — Ну давай.
 — Чего давай?
 — Бабки, баран. Ты ж говоришь, тебе заплатить мне надо. Только очень быстро, я спешу. С тебя десять баксов.
 — Да ты чо… — задохнулся от такой наглости верзила, — ты чо гонишь?
 — Ну что ж за… — Волков устало выбрался из машины и захлопнул дверь. — Отойди, а? Ты понял меня или ударить тебя?
 «Я понял тебя, не бей меня…» — процитировал себе под нос Гурский, медленно выходя из машины, обошел вокруг капота, закурил сигарету и встал за спиной ребят в униформе.
 — Папа, не гуляй, — набычился охранник. — Сказано платить — плати. Все платят. Стоянка платная.
 — Не понял?
 — Да ладно… Ты машину здесь поставил, я охранял, теперь плати.
 — Ты охранял? Хорошо. У меня тут в бардачке пять штук зеленью лежало, а теперь нет. Ответишь? Ты же охранял.
 — Да ты чего, в натуре…
 — Короче, я тебя охранять просил? Мы договаривались? — в голосе Волкова обозначилась нехорошая дрожь. — По какому такому законному праву или по каким таким понятиям я тебе платить должен? Причину назови в двух словах, чтоб мне понятно стало.
 — Стоянка платная, — тупо повторил охранник.
 — Это кто придумал? На каком основании?
 — Щас, марамой, поймешь… — как-то даже радостно сказал здоровяк и сделал шаг к Петру.
 Волков неуловимо коротким движением выбросил вперед руку, и толстый охнул, сложился пополам, рухнул на колени, а потом, выпучив глаза и беспомощно хватая вмиг посиневшими губами широко раскрытого рта воздух, грузно завалился на бок. Второй попытался было дернуться куда-то в сторону, но Гурский с неожиданной для его чуть расслабленного выражения лица быстротой схватил его за предплечье, с силой надавив большим пальцем на мышцу. Охранник вскрикнул от боли.
 — Нехорошо вот так, вдруг, уходить от полемики по поводу имущественных прав граждан, — спокойно сказал Александр, держа сигарету в левой руке.
 У прохожих хватало своих проблем. Они, разве что чуть убыстряя шаг, спокойно шли мимо.
 — Продолжаем разговор, — повернулся Волков к тому, которого удерживал Гурский. — Хочешь денег? Попроси. Я тебе дам на еду, если ты голодаешь. Мне не жалко, у меня есть. А платные стоянки незаконны, понимаешь? Тебе этого до меня никто не говорил? Ник… — Угадав грозящую со спины опасность по глазам стоящего напротив охранника, Петр, чуть отклонив корпус, рефлекторно присел на правой ноге и увернулся от летящей сзади ему в голову резиновой дубинки. Отработанным до автоматизма движением мгновенно развернулся влево и поймал солнечное сплетение атакующего на кулак правой руки.
 Тот скорчился и улегся в жидкую грязь рядом с первым.
 — Башкирский подсед, двойной люлюш, от борта и в лузу. Два-ноль, — вполголоса прокомментировал Гурский и выбросил сигарету. — Петь, поехали, а? Есть охота.
 Волков наклонился и отодвинул от колеса мешающее проезду тело.
 — На, — он протянул охраннику десятку и кивнул на лежащих, — приберись тут.
 Джип газанул и вырулил на улицу Сытнинскую.
 — Ну и кому ты чего доказал? — Гурский уложил поудобнее в ногах пакет с рыбой.
 — Платные стоянки незаконны.
 — А прописка законна? А то давай всю мэрию отмудохаем, у них половина постановлений неконституционны.
 — Надо бы. Но меня лично не касается. Пока.
 — А ребята при чем? Откуда они чего знают, законно, незаконно… Им сказали, что, мол, мэр в курсе. Они бабки и собирают.
 — Только не с меня. И вообще… я же их не застрелил.
 — Добрый ты наш.
 — Хорошо. Допустим, что живем мы на данный момент в правовой жопе, согласен. Но никто тем не менее и никогда меня лично не заставит на каждом углу дерьмо хавать. Так я рассуждаю. Давил и давить буду.
 — Волчара и есть.
 — Ладно, хватит. Так что за история-то про Ефронена?
 — Про Брокгаузена, — усмехнулся Александр. — Это в восьмидесятых еще было. Встретились мы с Римом Шагаповым совершенно случайно на улице, недалеко от Сенной, он там жил рядом, на Фонтанке. У меня куча дел, у него аналогично, но где-то час времени свободного есть. Это в середине дня было. Решили мы хлопнуть, но чтобы не заводиться, надо было бутылку купить винтовую — треснуть граммов по сто пятьдесят, а остальное завинтить, и Римусик бы домой забрал. Рюмочных в то время не было, что ли? Их же то закрывали повсеместно, то потом опять открывали. Я уже и не помню. Помню только, что долго мы эту водку, чтобы на винту, искали. Нашли. Купили. Следующий вопрос: где хряпнуть? Чтобы в тепле, культурно, зима же была. Ходили-ходили, нашли. Как сейчас помню, столовая такая, по-моему, «Снежок» называлась или там «Снежинка», что-то в этом роде, на Гороховой.
 Зашли, сели, пельменей каких-то взяли. По первой выпили, закусили. А поскольку долго ходили, решили сразу и по второй, чтобы согреться. И все это тайком, с опаской, помнишь, по тем же временам «приносить и распивать» у-у-у… категорически, вплоть до высшей меры. Ну и вот. Я ему про свои дела, он — про свои, он же историк, Гумилева Льва Николаича, светлой памяти, ученик. Очень интересно про пассионарность этноса излагает. Ну, по третьей вмазали, прижилось под пельмешки. А много ли нам тогда надо было? Мы закурили непринужденно, бутылку, уже не пряча, на стол поставили, Рим губную гармошку достал, короче — отдыхаем по полной программе. Но никого не трогаем. Все культурно.
 И тут, естественно, менты.
 То ли вызвала их какая-то гадина, то ли сами мимо проходили и решили погреться, но идут прямо к нам. А у нас уже по последней налито. «Хлеб-соль, — говорят. — Отдыхаем?» — «Так точно, — отвечаем. — Ваше здоровье!» Чокнулись, допили и съели по последней пельмешке. «Ну и пошли», — говорят они нам. «Пошли. Чего ж не пойти с хорошими людьми. А далеко?» — «Да нет, — говорят, — тут рядом».
 Выходим мы из столовой, а оказывается, в метре от ее дверей парадная, а на ней доска: «Опорный пункт милиции». Представляешь? Мы же специально безопасное место искали, чтоб от ментов подальше, а это дело и не заметили. Ну, хихикнули мы, зашли в парадную, а там — дверь в этот самый «опорный пункт» и порог высокий, и вот тут-то один из ментов, молоденький такой, младше нас, толкает Рима в спину, давай, мол, топай, чмо… А Рим споткнулся и чуть не упал. И его прорвало. «Ты что же, — говорит, — гад, делаешь? Ты что творишь? В этой жизни и так не продохнуть, то одно говно на голову валится, то другое, обложили со всех сторон, а ты еще… Крови моей хочешь?! Так что ж ты, как пидарас, за погонами прячешься? Что я нарушил, за то штраф заплачу. А ты, гондон, прекрасно понимаешь, что я тебе не отвечу, потому что на тебе форма, а мне срока не надо, мне семью кормить надо. Какой же ты мужик получаешься? Ну-ка давай, снимай форму и пошли во двор драться. Ссышь? Я-то просто водки выпил в неположенном месте, это грех небольшой. А вот ты, если сейчас, после моих таких тебе слов, драться со мной не пойдешь один на один, просто как мужик с мужиком, ты, выходит, не просто хам, а еще и трус по жизни. Как же ты детям своим в глаза после этого смотреть будешь?»
 И, ты знаешь, что-то тут такое произошло… Этот мент молоденький глаза прячет, а второй и говорит: «Ладно, короче, давайте двадцать пять рублей и топайте с миром, не буду я вас в вытрезвон сдавать».
 А четвертной билет по тем временам деньги немалые, и хоть за отмазку от вытрезвона и побольше не жалко, но нету их у нас. Мы же, когда на водку скидывались, Рим последнюю пятерку отдал, я видел. «Господа, — говорю, — у меня есть только червонец. А это — три бутылки хереса. Я сгоняю. Но пьем вместе. Мировую. Как вам такое мое неожиданное предложение?»
 Они переглянулись.
 «А где ты херес видел?»
 «Да вон, у Садовой, на углу».
 «Давай».
 Я сходил, принес. Сержант из стола стакан достал, половину батона, стали мы выпивать. Я уж не знаю, для чего эти «опорные пункты» были придуманы, там вроде народная дружина должна была кучковаться, но никого не было. Комната такая большая, коридор и туалет в конце коридора. И никого. Этих двое, и мы с Римом.
 Наливаем, выпиваем по очереди (стакан-то один), батоном зажевываем, сигареты курим. Разговариваем.
 «Вы, — говорит после стакана молоденький, — меня тоже поймите. Вы-то здесь родились, вам всем хорошо, а у нас в Ельце жрать нечего. Я армию-то отслужил здесь недалеко, вот и решил — останусь, пойду в ментуру. Пока общага, а там… Женюсь, может, или еще что. Но иногда такое зло берет на все на это…»
 «Да ладно, — Рим вздыхает, — чего говорить…»
 А второй, старшой который у них, сержант, тот при всем при этом выпивает в сортире. То есть стакан-то подставляет здесь, в комнате, ему наливают, он — по коридору в туалет, заходит, дверь за собой закрывает и уже там непосредственно его всасывает. И приходит обратно. Такая вот у него конспирация.
 — А может, он выливал, — предположил Волков.
 — Ну конечно… А рожу куда девать? От его рожи после второго стакана хоть прикуривай.
 — Неловко, выходит, было употреблять при подчиненном. И задержанных.'
 — Наверное. Только именно он, когда все вино допили, и предложил: «А может, еще?» А денег ни у кого уже не осталось. Рим и говорит тогда: «Ребята, у меня здесь рядом друг живет. Давайте я у него перехвачу, и пошли ко мне домой. У вас у всех еще есть сегодня какие-нибудь дела?» Менты говорят: «Да какие там, на хрен, дела… Пошли. А пожрать у тебя есть?» Рим говорит: «Купим».
 Мы и пошли.
 А там неподалеку Коля Иванов жил. Здоровенный такой, с рыжей бородищей, неужели не помнишь? С биофака. Он на момент нашего к нему явления на кафедре уже работал.
 И вот, представляешь, звонок в дверь, Николяша бдительно интересуется: «Кто?» Рим ему: «Свои». Тот открывает, а на пороге — мы и два мента в полной зимней упаковке: шинели, сапоги, талый снег на шапках. Рации через плечо и по пистолету на боку. Все как надо.
 Рим говорит: «Коля, извини, мы к тебе на минуточку. Извини, пожалуйста. Можно?»
 Коля опупел совершенно, на кухне-то у него самогонный аппарат вовсю фурычит, а по тем временам, да еще при его статусе… мама не горюй, короче. Мало не покажется. Но тем не менее, как человек воспитанный, сквозь зубы говорит:
 «Ну проходите, раз уж пришли… Тапочек я вам не предлагаю, у меня столько нет. Такого размера». — «Да что вы, — сержант говорит, — мы тут постоим».
 «Нет, уж вы проходите в комнату», — настаивает Коля, чтобы кто-нибудь на кухню случайно не сунулся.Мы в комнату входим, а там на столе — классический натюрморт из фильмов про батьку Махно: огурчики соленые, капустка квашеная, картошечка и четверть самогона. И откуда у него бутылка такая? Огромная, с узким горлышком, ну — четверть ведра.
 «Не желаете, — Коля говорит, — отведать с морозца? Полакомиться, так сказать, чем Бог послал?» — «Отчего же, — говорит сержант. —• Разве что рюмочку».
 Николай ему налил. Тот выпил полстакана, крякнул, капустой закусил.
 «А вот у меня, — говорит, — мой батя, когда уже выгонит, на чесноке настаивает. Очень рекомендую. Только резать не надо, прямо так, дольками. Но у вас тоже ничего».
 «Коля, — Рим говорит, — ты нас извини, мы действительно на минуточку. Одолжишь двадцать пять рублей с максимальным шансом возврата? На пару дней. И мы пошли, тем более что гости у тебя».
 А у Коли, и правда, сидит за столом мужик и на все происходящее взирает через толстенные очки с изумлением великим. Как потом выяснилось, это его коллега был с кафедры.
 «Да ради Бога…» Коля четвертак из тумбочки достал и выдал.
 «Надо же, книжек у вас сколько, — это мент тем временем полки взглядом обвел и говорит для поддержания разговора: — Только чего-то они все одинаковые».
 А на полках «Брокгауз и Ефрон» в полном объеме.
 Вот тут Рим и произнес: «Так Брокгаузен же». А потом добавил: «И Ефронен…»
 Ну… От полноты картины с коллегой Колиным припадок тогда и случился. Он очки свои снял, квакнул как-то, рот раскрыл и, как сидел на диване, так на него и повалился. Задыхается, слезы размазывает и выдавливает из себя, повизгивая: «Николай Михалыч… Коля… я ведь думал… думал, что в кино только… ох!.. думал, не бывает так на самом деле… Брокгаузен!.. а-а!.. Какая там, к чертовой матери, Европа… на чесноке!.. с максимальным шансом отдачи… Ефр… Ефронен!.. о-ох!.. нас не победить!..»
 Менты растерялись. Молоденький — за рацию: «Может, „скорую“? Что это с ним?» А Коля нас потихонечку выпроваживает: «Да нет, не нужно, не волнуйтесь, с ним бывает, сам отойдет, я позабочусь. Всего доброго. Приятного аппетита». После этого случая по биофаку и пошло: «Брокгаузен» да «Ефронен». А потом и по универу.
 — А чем кончилось?
 — День, ты имеешь в виду? Да ничего особенного. Купили мы выпивки, котлет по двенадцать копеек за штуку, пришли к Риму. Посидели, выпили-закусили, о жизни поговорили. Попели хором «Черного ворона». Я там и заночевал. Менты ушли куда— то, уже ночью. Очевидно, службу дальше нести. Больше я их не встречал. Вот и вся история. Просто я теперь, когда этот словарь где-нибудь вижу, сразу вспоминаю…
 — А что сейчас Рим делает?
 — Преподает где-то. Я его с курехинских похорон не видел.




 Глава 12


 Тем временем джип вкатился во двор дома, где обитал Адашев-Гурский, и остановился у его парадной.
 — Приплыли, дон Педро. — Волков заглушил двигатель и поставил машину на «ручник». — Вылазь.
 — Наконец-то, — Гурский, захватив пакеты с рыбой и зеленью, выбрался из машины, дождался Петра и, войдя в парадную, стал подниматься по лестнице. — Лифт крякнул. Пошли пешком.
 — Работал же вроде недавно.
 — А там опять какую-то катушку медную сперли. Я звонил в аварийку, они приехали, поставили новую, а ее опять сперли. У нас же здесь пункт приема цветных металлов рядом.
 — Ага!.. Вот и будет твой лифт стоять, а ты, как дурак последний, на пятый этаж по десять раз на день пешком уродоваться, пока не пойдешь и сам ты своими собственными руками не разнесешь этот пункт к чертовой матери.
 — Ну, по десять раз на день я, положим, из дома не выхожу. Я вообще иной раз по нескольку дней не выхожу.
 — А вот я, если б это был мой лифт, пошел бы туда, нашел бы эту самую катушку и закатал бы в рыло приемщику для начала разговора. А потом бы сказал, что в следующий раз взорву на хер…
 — А взорвал бы?
 — А с какой стати я должен пешком ходить? Чтоб каким-то ублюдкам слаще жилось?
 — — А взорвал бы?
 — Как не фиг делать. Веришь?
 — Вообще-то тебе верю.
 — Ну так вот, а ты говоришь… Ведь как было, когда я из отдела-то ушел: у меня вся задница в мыле, агентура там, то-се, ночую в кабинете. Взял наконец гада, закрыл. А его выпускают. Я говорю: «Что ж вы делаете?» А они: «Доказательная база слабовата». И глаза такие светлые, честные. Ну, я в последний год и перестал. Брать-то не прекратил, сдавать перестал.
 Вот тогда они мне погоняло это и приклеили: Волчара.
 Руководство мне: «Что это у вас, Волков, что ни задержание, то стрельба? Трупы одни, а если кого до больницы и довозят, то с такими ранениями, что не только до суда, до первого допроса не доживают?» Я им, конечно, говорю, что, мол, вооруженное сопротивление, а стреляю я гораздо лучше, чем эта шелупонь, так и должно быть. Но сам понять никак не могу, как же эти падлы узнают каждый раз, где и когда я их кончать буду? Раз приезжаю — пусто. Другой — только что, буквально, как свалили. От всех таиться стал на всякий случай, от своих даже, представляешь? Только в машине, в самый последний момент, окончательный расклад даю, когда уже едем. И вот в этих случаях пальба. Отстреливаются, суки, как партизаны. Уже знают, что это именно я по их душу прилетел и живыми их брать не намерен однозначно. Ну, мне этого как раз и надо. Но все равно не понятно — как? А потом понял. Чисто случайно. Прямо из нашето отдела утечка и была. Это из убойного! Каждому же веришь, как себе. Но кто конкретно, так и не вычислил. Мозгов не хватило, хоть ты сдохни. А всем не верить… Я удостоверение и сдал. Это уже потом меня Дед подобрал. А уходил я просто на улицу.
 — А оборотки не боялся? Ты же их покрошил, а потом один остался, без оружия и вообще… как голый.
 — Ну, это только дурак не боится. Была опаска. Ствол-то левый и легкий жилет у меня в заначке были, но… все под Богом ходим. Да и кому я нужен? Старшие, которые «в законе» или вообще сами законы пишут, не по моей части были. Они шуму да кровищи не любят, а если что — по иным ведомствам проходят. Я-то других давил, которые обыкновенных граждан губили по злобе своей дикой и алчности нечеловеческой. Так что некому меня заказывать было. А уж теперь…
 — А Дед твой в контакте с этими… ну, которые «старшие»?
 — Дед со всеми в контакте.
 — Ну вот и дошли. Не прошло и полгода. — Адашев вынул из кармана кличи и, отперев замок, открыл дверь своей квартиры. — Заходи!
 — Нет, Гурский, — вешая куртку на вешалку, устало переводил дыхание Петр, — пункт этот твой однозначно разнести надо.
 — Вот курить бросать, это надо точно. А его и так закроют. От них же сколько народу стонет — и коммунальщики, и железная дорога, и связисты.
 — Ага… Жди. Скорее ты на этой лестнице сдохнешь.
 — Дума же вроде постановление какое-то приняла. Хотя, конечно…
 — За этим такие бабки стоят, они любое постановление твое замотают. А вот был бы ты «путевый пацан», я бы тебе пластида грам-мульку подкинул, и, глядишь, в твоей «чисто конкретной» парадной лифт бы и ходил.
 — А остальные?
 — Вот… — Волков ткнул указательным пальцем в Гурского. — Вот в этом и есть корень всех бед русского человека: «Все или ничего». И если человечество скопом согреть не получается, то, выходит дело, и на заднице собственных порток дырку зашивать смысла нет.
 — Ладно, ты, Бойль-Мариотт, — Гурский уже хозяйничал на кухне, — ты так в этой сбруе своей ходить и будешь? Братика-то с сестричкой специально, что ли, запугивал? Они все глаза таращили. Мог бы куртку и не снимать.
 — Да? А я и забываю о ней. Привык, не замечаю, — Петр снял плечевую кобуру и повесил ее на спинку кухонного стула. — Ну давай, где у тебя картошка?
 — Вон там.
 — А вот в моем дворе такого пункта приема нет. А жалко…
 — Так у тебя и лифта нет.
 — Роли не играет. В соседних домах есть.
 — Тоже, выходит, за человечество радеешь?
 — А что ж я — не русский человек? Только вот чтобы именно в моем собственном дворе был. А так… Всех не перевешаешь.
 — Ладно. Когда готовишь, надо о еде думать и любить ее всей душой. Иначе вкусно не получится. Давай-ка по граммульке для вдохновения.
 — А давай.
 Гурский взял два широких стакана, достал из холодильника початую литровую бутылку водки и плеснул в стаканы.
 — А на зубок?
 — Момент. — Гурский достал из пакета маленький помидор, ополоснул под краном, разрезал на блюдце пополам и, посолив, плюхнул на каждую половинку немножко майонеза. — За победу!
 — За нашу победу.
 Они выпили и закусили.
 Затем Александр взял большую миску и положил в нее, освободив от упаковки, затвердевшее масло. Поставил миску на батарею.
 — Вымой помидорки и зелень, вот эту нарежь как можно мельче.
 — И укроп, и петрушку?
 — Все вместе, только очень мелко, — Гурский положил на большую дубовую разделочную доску оттаявшую горбушу, широким ножом отсек у нее голову и хвост, уложил в пластиковый пакет и убрал в морозилку, на супчик.
 Затем он взрезал рыбине брюхо, вынул внутренности и вычистил черные пленки.
 — Смотри-ка ты, угадал, баба попалась… — Он отделил икру, положил в мисочку и накрыл крышкой. — Это мы потом засолим.
 — А как ты рыбью бабу от мужика по виду различаешь?
 — У них все как у людей, Петя, все как у людей. У бабы морда такая… более тупая.
 Разговаривая, Гурский привычно, ловкими движениями надрезал спинку тушки вдоль хребта, отделил мясо от костей, вынул ребрышки и выкинул их вместе с позвоночником; сложил оставшиеся половинки рыбы вместе шкуркой наружу и нарезал их на порционные куски шириной с ладонь; достал из холодильника три яйца, разбил в миску, взболтал вилкой и отставил в сторону; рядом поставил еще две миски, в одну из которых насыпал муку, а в другую панировочные сухари; посолил куски рыбы; взял с батареи чашку, размял масло, всыпал в него нарезанную зелень и перемешал до получения однородной массы.
 — Ну вот… Как там у нас с картошкой?
 — Тип-топ.
 — Давай ставь на огонь. И укропчика еще для нее настрогай.
 Гурский взял кусок рыбы, ровным слоем уложил на его внутреннюю сторону зеленую пастообразную массу и накрыл сверху второй половиной. Обмакнул в яйцо, обвалял сначала в сухарях, потом в муке. То же проделал со всеми остальными порциями, бережно укладывая их на небольшое блюдо.
 Затем он сложил в мойку все миски, нож, разделочную доску и быстро все вымыл.
 — Ну что? Еще по одной?
 — Нет, — Петр покачал головой, — подождем, пожалуй. Что-то у тебя уж больно навороченное получается.
 — Все очень просто и логично, у кого мозги головные есть. И если руки не из жопы — занимает шесть секунд. А я хлопну маненько.
 — Хочется оценить, пока вкусовые сосочки на языке водкой не скукожены.
 — Как знаешь…
 Чуть позже Адашев-Гурский поставил на стол две большие плоские тарелки, положил на каждую по куску золотистой, подрумянившейся и истекающей соком жареной рыбы, добавил вареной картошки, обильно полив ее маслом со сковороды, плеснул —в стаканы водки и сказал:
 — Ты к помидорам не тянись, закуси рыбкой, попробуй.
 Петр отломил вилкой большой, развалившийся на две половинки кусок, склонился к нему и блаженно втянул носом аромат. Затем он выпил водки, положил в рот кусочек и задумчиво пожевал.
 — Ну? — спросил Гурский. — Это плохо? Если вы скажете, что это плохо, вы мой кровный враг. Это плохо?
 — Нет, — Волков улыбнулся, — это совсем не плохо, Филипп Филиппыч.
 — А вы говорите…
 — Я не говорю, я ем.
 — Езжай-ка лучше ты сам в свой Комсомольск, вот что я тебе скажу.
 — Ну нет никакой возможности, Саша, серьезно. Я же тебя не часто прошу. Там тебе всего-то…
 — Все, ладно уж. Не порть аппетит.




 Глава 13


 После обеда Волков и Адашев-Гурский, захватив с кухни по чашке кофе, перебрались в комнату и уселись в кресла у низенького столика.
 — И вообще, — Гурский отхлебнул кофе и закурил сигарету, — что-то мне во всей этой истории смутно не нравится.
 — А что тут может нравиться? — пожал плечами Петр. — Наехали на старика прямо у парадной, он с перепугу ласты склеил. Ментам плевать.
 — Да нет, я не об том. Семейка-то еще та. Сынок здесь какую-то поганку мутит, по казино шляется. У сестренки его тоже свое дело торговое аж в Израиле. Да и дедуля — бывший торгаш, у другана его своя лавка антикварная в Роттердаме. Они с ним просто так, по-твоему, альбомы всякие по искусству листали?
 — Он, кстати, в городе сейчас. Я вспомнил, Ирина говорила еще в ресторане, но я тогда не понял, о ком она.
 — Вот и смотри: у каждого из них — свой денежный интерес.
 — К старику?
 — Вообще, по жизни.
 — Ну и что?
 — Что? А то, что у каждого из них вся жизнь вокруг бабок крутится.
 — У старика уже открутилась.
 — В том-то и вопрос: когда?
 — Что «когда»?
 — Когда он от дел отошел окончательно? Лет пятнадцать назад, когда на пенсию вышел, или намедни, когда вообще от всего отошел?
 — Ну…
 — А что «ну»? Старик, если, конечно, верить его сыну, последнее время зашуган-ный какой-то ходил, дубинкой вооружился. Его украсть, в конце концов, пытались. А он еще, вдобавок ко всему, в тот же вечер трубку свою Сталину в руки сует. Это, по твоему мнению, нормальные будни простого пенсионера? У нас что, все бабули и дедули так свой век коротают?
 — И вывод?,.
 — А вывод — были у старика свои заморочки, о которых никто и не догадывался.
 — Во-первых, что его запугивали, мы только со слов Виктора знаем, да и тот говорит, что это старческие бредни. Во-вторых, с палкой он стал ходить после инфаркта, а то, что она такая особенная, — так он всю жизнь с антиквариатом дело имел. В-третьих, на него напали — факт. А что украсть хотели — похоже, но не факт.
 — А трубка?
 — А вот трубка…
 — Спрятал он ее, понимаешь? Спрятал.
 — Ну да, здесь странность есть. Если в ней что-то уж такое ценное, мог бы и в доме схоронить. Или сыну отдать в казино.
 — Понимаешь?.. Сыну не отдал и дома не оставил. Дома-то почему?
 — Дома — дочь. Ей тоже, выходит, не доверял?
 — Вот.
 — Но она же наверняка всех его потаенных мест знать не может.
 — А тебе откуда это известно? Словом, была у старика какая-то тайна. И очевидно, что опасения у него какие-то весьма серьезные тоже возникли. Недаром он в Москву намылился. Тайком ото всех.
 — А трубку оставил, да? Такую для него ценную. Он же после закрытия выставки ушел, зал уже при нем запирали. И он знал, что до утра забрать ее не сможет. А билет у него — на вечерний поезд того же дня.
 — Отвечу, — Гурский допил кофе и поставил чашку на стол. — На вопрос ваш отвечу вот как: он и не собирался забирать эту свою трубку назад сам. Он хотел использовать Иосифа Виссарионовича в качестве связного.
 — Позвонить из Москвы…
 — Именно. Человек приходит на выставку и забирает. Дед же был старым разведчиком. Я же говорю, у.него реальные опасения какие-то возникли. Очевидно, просек что-то и забоялся при себе ее таскать. Сунул незаметно в руку Отцу народов, убедился, что зал заперли, и со спокойной душой ушел.
 — Но уж звонить-то он должен был всяко человеку доверенному. Значит, есть такой.
 — Значит, есть. Но не детки. И, выходит, моя правда: были у дедули как «фигли» свои собственные, так и «мигли», — Александр удовлетворенно откинулся в кресле.
 — Но, как говорится, жизнь внесла свои коррективы, — Волков поднялся и прошелся по комнате. — Дедуля крякнул неожиданно, а Сталина этапировали. И человек этот, которому трубка предназначалась, должен находиться в полном недоумении и расстройстве духа. Потому что, если, по-твоему, были у них со стариком какие-то общие тайные дела, то рухнули они совершенно внезапно.
 — Береги себя, Петя.
 — В смысле?
 — А в том смысле, что когда за какой-то непоняткой бабки стоят, а мне почему-то именно так и видится этот расклад, то случиться может что угодно. А ты во все это влезаешь.
 — Евгений Борисыч… — Петр задумчиво потер висок.
 — Евгений Борисыч, — кивнул Гурский, — и Гога, и Магога, и кто хочешь. Эдита Пьеха, например.
 — Почему Пьеха?
 — Ну, если в Москве главный мафиози — Кобзон, то хотелось бы, чтобы у нас — Пьеха.
 — Евгений Борисыч, точно. Все логично.
 — Но это — одна игра. И совсем другая — Виктор Аркадьевич, бизнесмен, который в казино удачи ищет. У него долги могут быть. Или наоборот, куча бабок. Он их что, декларировать должен? А людям, которые об этих деньгах фартовых знают, они покоя не дают. Может такое быть?
 — Наезд?
 — А почему нет? Отца украсть, пусть выкупает. Чем не мотив?
 — Возможно.
 — А здесь, Петя, все возможно. Например, дочка его, Ирина Аркадьевна, наняла бандюганов, чтобы они отца постращали и он бы согласился к ней в Израиль уехать с перепугу. А квартиру продать. Может, ей на книжную торговлю не хватает десятки-другой тысяч баксов. А что? Квартира в центре, большая, тараканов извести, в ремонт вложиться и очень, знаешь, можно… Сколько там комнат — три?
 — Четыре, если кабинет считать.
 — А чего его не считать? В коммуналке из-за такой кладовки соседи бы передрались. Короче, если отца к отъезду склонить, приподнялась бы.
 — Цены на недвижимость упали.
 — Все равно. Или вот: Евгений Борисыч, друг душевный и компаньон по каким— то там их общим делам, решил наконец все себе захапать. Может, там такие бабки крутятся!.. Опять же, нанял братков, те старика до второго инфаркта довели, и теперь — все его. А внешне — несчастный случай. Почему нет?
 — Гурский, ты сочинительство не бросил?
 — Вон… — Александр кивнул на пишущую машинку.
 Волков подошел к подоконнику, вынул из стоящей на нем машинки лист бумаги и прочел: «Мороз крепчал».
 — Злобствуешь? — усмехнулся Петр.
 — Размышляю…
 — Ладно, Спиноза, давай ксиву, я за билетом съезжу.
 — Ее еще найти надо.
 — Ищи быстрей, у меня куча дел.
 — Будешь покрикивать, вообще никуда не поеду, — Адашев поднялся из кресла, снял с полки набитую документами большую коробку из-под гаванских сигар и стал в ней рыться.
 — А Ирина эта все-таки вроде ничего, а? — Волков прикурил сигарету и звонко хлопнул крышкой своей «Зиппы».
 — Петр… — Гурский продолжал копаться в сигарной коробке. — А чего ты не женишься?
 — А ты?
 — Я был. С меня хватит.
 — Я тоже.
 — Да трахнешь, трахнешь ты эту Ирину, успокойся. Ты же не из-за Деда своего, а только ради нее это дело-то и взял. Что, я не вижу? Да и она на тебя глазищи пялит. Слушай, а чего на тебя так бабы западают? Как ненормальные.
 — Ой-ой! Кто бы говорил…
 — Нет, серьезно. Ты — хам, эгоист каких мало, циник и садюга. Тебе же человека подрезать, как другому плюнуть. Чего они все в тебе находят?
 — А это потому, что за всем этим скрывается трепетная и ранимая душа ребенка. И женщины это чувствуют. В них просыпается материнский инстинкт. А вот в тебе этого нет. Ты, Гурский, своим холодом разбиваешь им сердце, и они от тебя шарахаются на следующий же день. Сначала липнут, а потом шарахаются. Они тебя боятся.
 — Нет, Петюня, все не так. Просто женщины мечтают о романах. А я способен только на новеллу. На яркую, но короткую. Иначе мне скучно. И материнский инстинкт я давлю на корню. Я честен. Вот, нашел… — Александр достал из коробки паспорт.
 — «На новеллу». На анекдот ты способен, максимум. Давай сюда.
 — Не странен кто ж… А если тебя интересует мое мнение, я бы этой Ире запердолил. И тебе советую. У нее пальцы тонкие, и, судя по всему, в койке она орет. Потом расскажешь.
 — Не дождетесь, гражданин Гадюкин.
 — И смотреть нечего. Гарантирую.
 — Ладно. Кальсоны у тебя есть?
 — Лучше смерть, чем бесчестье.
 — Брось, там холодно уже.
 Холодно… Ты хоть знаешь, что такое «холодно»? Вот когда я в Туве был, там в январе морозы были — пятьдесят два градуса. Плюнешь, а на снег льдинка падает. Я, помню, проснулся в гостинице в городе Кызыл, это у них столица, там филармония, а я туда на «чес» с цыганской бригадой концертной приехал денег заработать. Знаешь, что такое «чес»? Три палки  [Три концерта на разных площадках (артистический жаргон).] в день с переездом. Первый концерт в десять, второй в два, а третий в шесть. По сельским клубам. А ездили мы на «пазике» прямо по замерзшим рекам. На дверях — байковые одеяла, а за окнами… Сказка! Ну вот, проснулся, похмелье такое, что… Такие морозы там тоже редкость, нас из-за них на маршрут не выпускают. Что делать? Водку пить. Но пили мы спирт. В те годы там спирт питьевой в магазинах продавали, такой, знаешь, в водочных бутылках, пятерку, что ли, стоил, я уже и не помню. А потом спирт у нас закончился, мы портвейном догонялись. Гитары, песни. Но все без глупостей: чавалэ — отдельно, чаялэ — отдельно. У цыган же «облико морале». Они в этом плане между собой скрупулезны. Поэтому и пили, пока не падали.
 И захотелось мне поутру пива. Не чего-нибудь, а именно пивка. А с этим делом там тогда засада полная.
 Ну, подсказали мне местные, где у них чуть ли не единственная точка на весь город. Я и поехал. На автобусе. Подъезжаю, где надо выхожу, смотрю — кафе «Ромашка», что ли, или «Огонек». Нашел. Все правильно. Стеклянный фасад, а сбоку прямо в кирпичной стене амбразура пробита, вся заледеневшая, и очередь к ней стоит, человек семь с бидончиками.
 Я пристроился, постоял, потом просовываю туда рубль, наклоняюсь и говорю: «Кружечку, пожалуйста». А оттуда рожа высовывается, смотрит на меня с недоумением и спрашивает: «С материка, что ли?» Я говорю: «Да. А у вас тут что, похмелье только для местных, по карточкам?» — «Да нет, — говорит, — у нас тут, паря, однако, на улице никто пива не пьет». Представляешь? Так и сказал: «однако». Я думал, это только в анекдотах. «У нас тут, — говорит, — однако, только в свою посуду». — «И что делать?» — спрашиваю. «Да вон, — говорит, — пойди в столовую, может, стакан дадут».
 Пошел в стекляшку, взял два стакана, вернулся. У народа ко мне уважуха, без очереди пустили и смотрят: как же я пить-то буду? Мороз, напоминаю, такой, что пока он мне пива налил, пока я стакан из амбразуры забрал и ко рту поднес — на нем корка льда уже наросла, и сам стакан-то голой рукой не удержать.
 Мне уже и пива этого не надо, я бы уже водочкой где-нибудь в тепле поправился, да и понимать начинаю, что вся эта затея у меня в голове спьяну возникла, нет у меня никакого похмелья, пьяный я еще со вчерашнего спирта вперемешку с портвейном. Просто сушняк утренний да «материковая» инерция поведения меня к пивной точке погнали, не приняв во внимание специфики времени года и географического места действия.
 Но люди-то на меня смотрят. Я стакан в левую руку перехватил, пальцем правой в ледяной корке дырку пробил и выпил. Ощущение, должен заметить, такое… ну, как будто кипяток крутой пьешь. А этот, из амбразуры, мне второй стакан протягивает. Пришлось и второй выпить. Вот тогда я и понял, что такое «холодно».
 — Но ты в кальсонах был?
 — Я? В кальсонах?! Конечно, в кальсонах. Я же не сумасшедший.
 — Да как сказать… — Петр задумчиво смотрел на друга.
 — Ладно, чья бы корова мычала.
 — Я абсолютно нормален. Ну, нервы, может быть. А вот ты на себя посмотри: вдруг, ни с того ни с сего срываешься, летишь хрен знает куда, аж на Дальний Восток! И зачем, спрашивается? За какой-то трубкой идиотской, которую старый дурак восковой фигуре в руку сунул. Может, ее сперли уже давно. А если и не сперли… Причем доводов ничьих, даже моих, не слушаешь, а я говорю: «Саша, Саша, успокойся, остановись, лететь далеко, самолеты падают, да и какое вообще тебе лично дело до всех этих заморочек?» А ты? А? Глаза горят, речь невнятная, движения судорожные. «Пустите, — кричишь, — меня! У всякой птицы своя Испания! Она у нее под перьями!» Ну? Ты же в первом же буфете отравишься. И рвать тебя будет шумно, обильно и мучительно, вплоть до непроизвольного мочеиспускания. Посреди улицы. А хорошенькие барышни будут на тебя смотреть в этот момент и морщить носики от отвращения. Потом тебя арестует милиционер, «скорую» не вызовет, потому что от тебя водкой пахнуть будет, а сдаст в вытрезвон, где ты и умрешь в корчах. Документы у тебя украдут еще в дороге, поэтому похоронят-то тебя на кладбище, но в безымянной яме, как безродного.
 Саша, я же тебе только добра желаю! Почему ты меня не слушаешься, все норовишь по-своему? Ну куда ты едешь? Зачем?
 Гурский, внимательно глядя на Петра, с интересом выслушал монолог.
 — Надо же… — с уважением сказал он. — А ведь тебе, Петр, учиться надо было. На улице Вильгельма Пика, дом три. Город Москва. Ты же истинный талант просрал. Я серьезно.
 — В штанах у тебя «серьезно». Я за билетом поехал. А ты собирайся давай.
 — Нищему собраться — только препоясаться.
 — Там самолет, по-моему, где-то часов в пять. Если сегодня, то уже не успеваем. Хорошо бы завтра. Но тоже не факт. Он всего раз в неделю летает или два. Но ты всяко на завтра будь готов.
 — Ладно, буду. Ну?.. Кальсоны у меня есть, паспорт тоже. Чего тебе еще надо?
 — Да нужен ты мне, как клопам гондон.
 — Эт-то грубо…




 Глава 14


 На следующий день, в четверг, после полудня Петр Волков, созвонившись заранее, заехал домой к Адашеву-Гурскому, чтобы отвезти его в аэропорт.
 Войдя в квартиру, он остановился в передней и воззрился на друга, который был готов к броску на Дальний Восток.
 — Так. И в кого мы на этот раз играем? Ты, как я погляжу, уже в роли. А я что-то не пойму…
 Гурский оглядел себя в зеркало: армейский офицерский камуфляж, из-под куртки которого виднелся черный свитер; высокие шнурованные кожаные ботинки; на голове — черная, закатанная чуть выше ушей шерстяная шапочка спецподразделений, а поверх всего — пронзительно-оранжевый охотничий пуховик с большим, откинутым за спину капюшоном.
 — А может, так лучше? — Александр раскатал шапочку, закрыв ею лицо и оставив только щель для глаз. — Как считаешь?
 — Да тебя же свинтят уже в Пулково. На раз. Мы же договаривались — выпьем перед посадкой. Что ж ты раньше времени-то?..
 — Ошибаис-ся. Меня лично никто даже и не заметит. Все будут пялиться на камуфляж и куртку. Вот ты, например, способен запомнить мое лицо? Ты его видишь?
 — Сними шапку, я не вижу твоего лица.
 — Вот! Куртка обладает удивительным цветом: олени его вообще не видят, людей он гипнотизирует настолько, что они только его и запоминают. А меня не замечают. И у нее шестнадцать карманов, из которых четыре потайные.
 — А ты мосты взрывать собираешься? Тайком от северных оленей? Сними шапку немедленно, не валяй дурака. Тебя в самолет не пустят.
 — И вот опять ты ошибаис-ся. На меня никто даже внимания не обратит. Забьемся?
 — Кальсоны взял?
 — Все здесь, — Гурский кивнул на большую дорожную сумку, которая на три четверти была пуста.
 — Поменьше у тебя нет, что ли?
 — Все продумано.
 — Ладно, тебе жить.
 — А я тебе докажу, вот увидишь, — Адашев, выйдя из квартиры, запер дверь и спускался по лестнице, стараясь переступать через одну ступеньку.
 — Саша, иди как люди ходят, ебанешься.
 — Не могу. Я должен настроиться на экстраординарное поведение. Это сделает меня невычисляемым, а следовательно, и неуловимым. И собьет со следа погоню. Проверено.
 — Какая, на хрен, погоня? Кому ты нужен? Топай давай, экстраординарный ты наш.
 — Так я и топаю, чего пристал? Сам же раззвонил всем — и Ирине этой, и братцу ее. И про трубку, и про выставку, и про Комсомольск. Умный ты сильно, как я погляжу. Да сейчас об этом уже кто угодно знать может. А на Хабаровск еще вчера через Москву махнуть можно было с пересадкой, я узнавал, между прочим. Так что не один я, возможно, эту трубку там искать буду. Наверняка еще люди есть, которые свой отдельный интерес к ней имеют. А они, между прочим, могут быть вооружены и опасны. Понятна моя мысль?
 — Да иди ты… Сколько сегодня выпил-то?
 — Достаточное количество промиллей в организме имеем. Еще вопросы есть?
 — Есть: «Зачем?»
 — Акрофобия. Я же говорил.
 — Ты что, на самом деле летать боишься?
 — Боюсь я только выстрела в упор и микробов. От первого не увернуться, а вторых, гадов, не видно. Но они тоже убивают. А летать самолетами — опасаюсь. В аэроплане я беспомощен ситуационно. Что бы ни приключилось, от меня лично ничего не зависит. При кораблекрушении хоть за обломок доски ухватиться можно и выплыть, а тут… А от ощущения высоты еще и в заднице щекотно. Мне не нравится. Выход один: залудить и задрыхнуть. Наркоз-анабиоз.
 — И ты всю жизнь вот так и летаешь?
 — Так и летаю, — вздохнул Гурский. — Поэтому, в частности, и не долетел кое-куда однажды. Ссадили на дозаправке. А было обидно. Весьма.
 — Я думал, ты шутишь.
 — А я не шучу. Я в детстве на балкон второго этажа выйти не мог. Это врожденное.
 — А с собой-то есть?
 — Нет. Я думал, ты захватишь. У меня и рублей-то не осталось.
 — Так ты что, — Петр сел за руль и вставил ключ в замок зажигания, — без копейки?
 — Почему, — Гурский забрался в машину, — у меня баксы с собой. Только мне поменять было некогда.
 — Ладно, поехали.
 Волков выехал из двора на Малый проспект Васильевского острова, потом, проехав по Девятой линии, сделал левый поворот и вырулил на набережную. По Дворцовому мосту переехал Неву, постоял на светофоре у въезда на Дворцовую площадь и повернул направо.
 — Слушай, — Гурский смотрел через стекло на воду, гранитные набережные, фасады дворцов, — а ведь непогано все-таки, а? Вот так посмотришь… и как-то легче. А это что такое? — он указал на большой парусник, который стоял у спускающихся к самой воде гранитных ступеней прямо напротив Адмиралтейства. — Чей он? Почему не наш? Представляешь — жить на нем, а? Ришар же живет в Париже на барже. А это… Ты только посмотри, какие обводы! А корма!..
 — Для того, чтобы на нем жить, Саша, нужно свою собственную корму столько раз подставить и так, и эдак, что вообще жить не захочется. — Волков повернул налево, пересек Исаакиевскую площадь и выехал на Вознесенский проспект. — Здесь тебе не Париж.
 — Жалко. А иначе нельзя?
 — Можно, — кивнул Петр. — Пострелять, правда, немножко придется. Только потом его все равно взорвут. Сучье время.
 — Эпоха перемен.




 Глава 15


 В аэропорту Волков и Адашев-Гурский поднялись к буфетам и, встав у одного из высоких круглых столиков, открыли поллитровку «Абсолюта», которую купили по дороге.
 — Ты как? — спросил Петр. — Не поплывешь?
 — Спокуха, Хрящ, бубен не напрягай.
 — Пойду закуски возьму.
 — Ну вот, начинается, — обреченно вздохнул Гурский. — Только гамбургеры всякие не бери, пожалуйста. Неизвестно, что они туда кладут.
 — Стаканы-то у них взять можно?
 — Стаканы взять нужно.
 Петр вернулся, неся в руках тарелку с нарезанным холодным мясом, рядом с которым лежали несколько кусков пшеничного хлеба, и два пластиковых стакана.
 — Наливай пока, — Гурский стал делать бутерброды. Один кусок мяса был явно великоват. Александр сделал было движение рукой куда-то за спину, но, взглянув на Петра, осекся.
 — Петя, у тебя ножика нету? — Давай-давай, рейнджер хренов, доставай.
 — Донт андерстенд.
 — Ага, конечно… — Волков скользнул рукой под куртку Адашева и вынул у того из-за спины большой военно-морской боевой нож.
 — Ну? Совсем с головой не дружишь? Ты с этим в аэроплан собрался? Ну-ка давай сюда ножны.
 — С ремнем возиться придется.
 — Снимай давай, быстро.
 Адашев смиренно задрал под оранжевым пуховиком камуфляжную куртку, расстегнул пряжку брючного ремня, выдернул его до половины из шлевок и, сняв, положил на стол черные деревянные ножны.
 — Больше ничего нет?
 — Больше ничего нет, — Александр заправлял и застегивал ремень.
 — Саша, ну ты о чем думаешь, честное слово… Как дитя малое.
 — Я думаю о превратностях.
 — Кстати, на-ка вот, — Волков достал из кармана и протянул ему железнодорожные ключи. — Это к вопросу о превратностях.
 Гурский взял в руки три ключа: один — с треугольной выемкой внутри круглой головки; другой — обыкновенный, похожий на ключ от врезного замка; и короткий, как широкая отвертка. Все они были склепаны на одном стержне и свободно на нем вращались.
 — Возьми на всякий случай. Мало ли в поезде приспичит, а сортир закрыт. Или из вагона в вагон перейти. Всякое бывает.
 — Спасибо. Мы выпивать будем? У меня уже, между прочим, регистрация вовсю. А я трезвею неуклонно.
 — Ну давай, поехали.
 — За победу.
 — За нашу…
 Они выпили и закусили бутербродами с холодной вареной телятиной.
 — Гурский, — Волков отодвинул от себя пластиковый стакан, — я тебя давно спросить хочу: вот ты барин по жизни, страшно ленивый, акрофобия у тебя, этого ты не ешь, того не пьешь, бабу тебе подавай непременно с тонкими пальцами, иначе у тебя на нее не встанет, ничего тебе не хочется. Так?
 — Все не так. Каждый пункт обсуждается.
 — Это — детали, неважно. А в принципе?
 — Ничего себе «детали»… Да вся жизнь из деталей, они-то как раз и важны. Впрочем, вопроса не слышу.
 — А вопрос таков: «Какого хрена ты каждый раз соглашаешься вписываться в мои заморочки?» Это ж головная боль сплошная. Ну, то, что я тебя прошу, мне это надо, это понятно. Но ведь ты несильно и отказываешься. И еще чему-то радуешься при этом, цирк устраиваешь.
 — Такой вот вопрос?
 — Да.
 — Не понимаешь?
 — Н-ну… любопытно, как ты сформулируешь.
 — Наливай.
 Волков налил в стаканчики водку.
 — Но пасаран?
 — Син дуда… — пожал плечами Гурский.
 Они выпили и закусили.
 — Ты спрашиваешь, — Александр смел рукой со стола хлебные крошки на ладонь и ссыпал их в тарелку, — в чем мой интерес?
 — Да. — Петр вставил морской нож в ножны и убрал его в карман куртки.
 — Отвечу тебе притчей.
 — Давай.
 — Ты комара видел?
 — Ну, допустим, скажу «да».
 — А хер, извиняюсь, у него видел?
 — Скажу «нет».
 — Но ведь он же у него есть… Как считаешь?
 — Изящно, — кивнул Волков. — Пошли, там регистрация заканчивается.
 — Момент, — Гурский достал из кармана пуховика прозрачную пластиковую флягу, перелил в нее оставшуюся в бутылке водку и протянул Петру. — Долей, пожалуйста, соком.
 — Каким?
 — Лучше бы лимонным, но если нет — грейпфрутовым.
 У стойки регистрации Волков раскрыл бумажник и протянул Гурскому русские деньги.
 — На, возьми. Где ты менять-то в дороге будешь? Грабанут еще.
 — Да не надо, потом разберемся.
 — Бери, Бюро оплачивает, я с Дедом согласовал. Считай, что ты на работе. Билеты и счет из гостиницы не выбрасывай.
 — Не буду так считать. — Гурский взял деньги. — Я ни на кого не работаю. Я следую «срединному пути».
 — Барышня, вот смотрите, — раскатав черную шерстяную шапочку, закрывшую все его лицо, кроме глаз, обратился он к девушке, одетой в форму Аэрофлота, которая стояла за регистрационной стойкой. — Похоже, что я на работе?
 — Похоже, что сегодня у вас выходной, — уловив запах спиртного, улыбнулась она. — И проходите скорей, самолет без вас улетит. Бомба у вас с собой?
 — Да, — кивнул Александр. — В ручной клади.
 — Хорошо. А то в багаж нельзя. Прощайтесь… — посмотрела она на Петра.
 — Ну что? — Гурский повернулся к Волкову лицом, закрытым раскатанной ниже подбородка черной шапочкой спецназа. — Полетел я потихонечку…
 — Пока.
 — Давай.
 — Да, Саша! — окликнул Петр.
 — Что? — обернулся Адашев.
 — Постарайся не подохнуть, как собака.
 — Так для того, чтобы попасть в рай, Петя, — глухо, сквозь ткань шлема, произнес Гурский, — как раз сдохнуть-то сначала и необходимо. Прости за назидание. А во-вторых, от пенделока и слышу.
 — Спасибо за внимание, — кивнул он девушке у стойки и прошел на посадку.




 Глава 16


 Проводив Гурского на край света, Волков сел в автомобиль, выехал на Московское шоссе и не спеша поехал в сторону города.
 «Ну хорошо, — думал он, — сегодня у нас четверг. Сутки туда, если чистое время считать, без часовых поясов, сутки обратно. День, ну два — на то, на се. В начале следующей недели Сашка и привезет эту трубку. Посмотрим, что там в ней такого. Возможно, все сразу ясно и станет. И вообще… „А был ли мальчик?“ Может, старик и правда просто сбрендил.
 Есть, конечно, в рассуждениях Гурского свои резоны, не слишком-то, по нынешним временам, и навороченные, но какие-либо версии на них строить рановато.
 Евгений Борисыч.
 Ирина Аркадьевна.
 Брат ее — Виктор.
 О первом вообще пока ничего не известно, кроме того, что крутится он на антиквариате, лавку свою имеет в Голландии и дружен был с покойным Аркадием Соломоновичем Гольдбергом. Возможны гешефты, конфликты? Весьма возможны. Но и только.
 Ирина. Убивается по батюшке как-то не очень выразительно. И что? Это что, дает нам право заподозрить ее в целенаправленном злодействе? Странно было бы наблюдать, как нормальная, молодая, неглупая женщина, многое наверняка успевшая повидать, рвет на себе одежду, от невыносимой горечи утраты царапает до крови щеки и посыпает голову золой. Где она золу-то возьмет, в пепельнице?
 Виктор Аркадьевич. Бизнесмен. Крутит какие-то дела. Могли на него наехать, украв отца за выкуп? Обязательно могли. Кто? И кто его крышует? Вопрос. Вот, по крайней мере, хоть один вопрос, который на сегодняшний день конкретно стоит и за который, в силу его эрегированности, ухватиться можно. И дернуть. Глядишь, кто и вскрикнет. А на голос уже и стрельнуть можно. Попадем не попадем — главное шумнуть, чтобы забегали. На бегу думать трудно. А нам легко. Мы в засаде».
 Волков взял сотовый телефон и набрал номер.
 В квартире покойного Гольдберга трубку никто не снимал. Петр взглянул на часы.
 «Ладно, — решил он, — завтра».




 Глава 17


 На следующий день Петр Волков проснулся, как обычно, в восемь утра. Еще лежа в постели, он привычно прокрутил в уме список дел, которые были запланированы на сегодня. Потом разделил их на «важные» и «важные, но не сильно».
 Вторые сразу вычеркнул.
 Первых набралось не так много, но мысленно он и их сократил втрое и перенес на завтра. Никогда не следует делать сегодня того, что можно сделать завтра. Ибо, по нашей теперешней жизни, мало того что сегодняшние проблемы завтра окажутся пустяками, недостойными внимания, но и тех причин, что породили эти самые проблемы, завтра может уже просто не существовать в природе.
 Мучается, к примеру, гражданин вопросом — как лучше вернуть кредитору долг, который занимал в баксах месяц назад, если сегодня у него в наличии только рубли? Отдать по курсу в долларах или поменять? А если поменять, то сегодня или завтра? Может, доллар все-таки упадет? Откладывает решение этого вопроса, а завтра, глядишь, кредитора кто-то уже и грохнул.
 Кому-то там, на Западе, может, и не понять такого подхода к делу, а для нас — будни. Эпоха перемен.
 Торопиться не надо.
 И вообще, живем как в поезде: проснулся, выглянул в окно — средняя полоса России; на следующий день выглянул — глядишь, а уже Китай.
 Петр не спеша поднялся и пошел в ванную.
 Полчаса спустя, чисто выбритый и пахнущий хорошим одеколоном, он сидел на кухне, прихлебывал кофе и, просматривая купленную вчера газету, поглядывал на часы.
 Наконец стрелки, образовав идеально прямой угол, сигнализировали ему о том, что наступило девять утра и, следовательно, настало время, когда его телефонный звонок, вне зависимости от правил, заведенных в доме телефонируемого, не может быть расценен как хамство телефонирующего.
 Петр снял трубку и набрал номер.
 — Алло… — ответил ему сонный женский голос, незамедлительно вызвавший непрошенные ассоциации с теплыми мятыми простынями и припухшими со сна губами.
 — Доброе утро, Ирина Аркадьевна, не разбудил?
 — Разбудили, конечно…
 — Это Волков вас беспокоит.
 — А я узнала, Петр Сергеич… — на том конце провода сладко потянулись. — Что это вы так рано?
 — Не быть мне богатым. А еще говорят, кто рано встает, тому, дескать…
 — И вы верите?
 — Верю. Вот один мальчик проснулся однажды рано-рано, пошел в булочную, чтобы сестренке к завтраку свежих бубликов купить, и нашел, пока все остальные спали, полный кошелек денег.
 — Назидательно. Но не однозначно.
 — Это как?
 — А вы не задумывались над тем обстоятельством, что тот, кто этот кошелек потерял, встал еще раньше?
 — Нет, честное слово, — с улыбкой признался Волков.
 — Не переживайте. Просто вам, как большинству мужчин, весьма импонирует лапидарный взгляд на вещи. Раз-два, коротко и ясно. Парадокс вам чужд.
 — Это грубо…
 — Конечно. А чего вы ждали от женщины, разбуженной вами на заре электрическим звонком?
 — Ну, я не знаю… беззащитного лепета.
 — Не дождетесь.
 — Хорошо, осознал. Чем способен искупить?
 — А свежими бубликами.
 — Ага… я приду, а вы меня сковородкой по башке.
 — Не бойтесь, я вас сегодня во сне видела. Правда.
 — В эротическом, надеюсь?
 — Надейтесь. Великий Данте не случайно на воротах ада поместил слова о надежде. Нет надежды — закончена жизнь.
 — А остальные две барышни?
 — Вера и любовь? Знаковая совокупность вовсе не тождественна совокупности понятий. Эй… Вы там где?
 — Я здесь. Простите, я конспектирую.
 — Берите свой блокнот и приезжайте завтракать. В личной беседе мои тезисы более доступны. Вы уже завтракали?
 — Нет, — соврал Петр.
 — Вот и приезжайте. С бубликами. Вам сколько добираться?
 — Минут пятнадцать, если в булочной очереди не будет.
 — Ого!.. Если не будет, идите в другую, в которой есть. Я же еще в постели. И не одета совсем.
 — Совсем?
 — Ну вот, я уже и покраснела.
 Петр положил на правое переднее сиденье бумажный пакет со свежими круассана-ми, завел машину и тронулся с места, стараясь ехать потихоньку.
 Подъехав к дому, в котором жил покойный Гольдберг, со стороны Сытнинской улицы, он оставил машину во дворе и не спеша пошел к парадной.
 «А если Ирина, как она говорит, не очень-то с братцем дружит, — думал он, — то информации о его делах у нее, конечно, — ноль. Но хоть объяснит, по крайней мере, как контору его найти. С чего-то начинать надо…»
 Волков поднялся на третий этаж и нажал на кнопку звонка.
 Последовательность дальнейших событий ему впоследствии никогда не удавалось восстановить в памяти с достаточной степенью отчетливости.
 Выходило так, что вот стоит он перед дверью квартиры, а потом вдруг, безо всякого перехода, осознает, что оказался в постели и в самой банальной позе осуществляет неистовый половой акт.
 Конечно же, по логике вещей, этому что-то предшествовало. Вроде бы открыла ему дверь Ирина, одетая лишь в полупрозрачный белый шелковый халатик, который не скрывал даже того, что всяко следовало, и вроде бы он протянул ей бумажный пакет с круассанами и даже произнес что-то глупое, типа: «Плиз-з…»
 Потом имел место ситуационно неожиданный, но подсознательно желанный долгий чувственный поцелуй, перешедший непосредственно в то, что медициной целомудренно называется «актом зачатия».
 Причем происходил сей акт в спальне, на широченной кровати с резными спинками из полированного дерева, но сам факт перемещения в пространстве (из передней в спальню) и процесс снятия верхней одежды и нижнего белья запечатлелся в сознании, как ускоренная перемотка видеомагнитофонной кассеты при включенном воспроизведении.
 Почему-то в этот самый момент Петра больше всего волновал вопрос: что он снял с себя прежде — носки или брюки?
 Носки, как известно, являются самой пикантной деталью мужского гардероба. Это запало в его душу еще в юные годы, в эпоху всеобщего дефицита, когда относительно приличные трикотажные трусы раздобыть по случаю еще было возможно, и при правильном с ними обращении служили они достаточно долго, не являясь в ситуации экспромта поводом для конфуза, но носки… То они были не того цвета. То с дырочкой. То (пардон, конечно) от них дурно пахло.
 И вот иной раз возникает незапланированный момент известной биологам, да и просто всякому, кто знаком с взаимоотношениями полов и неудержимой их тягой к размножению, близости с очаровательной малознакомой барышней.
 Хорошо еще, если барышня упорхнет под душ и предоставит возможность быстренько раздеться в одиночестве. Тогда еще носки можно и в карман засунуть, а уж потом снять брюки. А если все происходит в едином, так сказать, порыве? Ну, типа, в порыве страсти? В состоянии острого, если кто понимает, приступа полового влечения?
 Вот тут — беда.
 Все что угодно может снять с себя мужчина легко, элегантно и непринужденно: рубашку, брюки, трусы и даже, иной раз, наплечную кобуру с большой пушкой.
 Но только не носки.
 Вот такие мысли крутились в голове у Петра Волкова в процессе осуществления им того, что французы называют «фер лямур» и что в силу специфики этих самых мыслей затянулось. И затянулось весьма.
 Ирина Гольдберг об этих его мыслях ничего знать не могла и поэтому восторженно восприняла столь необычно длительные любовные утехи как характеристику исключительной мужской силы своего случайного возлюбленного, что добавило ей страсти и раскованности. Она стала стонать и громко вскрикивать, вонзая полированные ноготки в мускулистую спину, а это, в свою очередь, вернуло Петра к действительности и позволило ему, наконец, добраться до того самого эмоционального порога, за которым заканчивается страна вожделения и начинается территория выполненного долга.
 Они перешагнули этот порог вместе.
 Задыхаясь, Петр перевернулся на спину и с закрытыми глазами протянул вперед руку, делая кистью хватательные движения:
 — Дай…
 Ирина звонко чмокнула его в плечо, легко выскользнула из постели, накинула на себя халатик, вышла из спальни и вернулась с прикуренной сигаретой и маленькой керамической пепельницей в руках.
 — На.
 Волков сел в постели, взял сигарету, пепельницу и, взглянув на дымящееся «Мальборо», спросил:
 — А где… мое? — Формулировать он был не в силах.
 — Кое-что здесь, — Ирина указала на кресло, где грудой лежали скомканные его вещи, — кое-что там, — она сделала рукой неопределенный жест в сторону гостиной. — Прости, я в ванну нырну.
 — Далеко не заплывай.
 — О'кей, — она улыбнулась и вышла из спальни.
 Петр сидел на постели, курил сигарету и тщетно пытался придать мыслям хоть какое-нибудь направление.
 В голове крутилось: «Меня трахнули. Господи, меня трахнули!..»




 Глава 18


 Волков докурил сигарету, погасил ее в пепельнице и поставил пепельницу на тумбочку у кровати. Затем он обречено взглянул на кучу своих вещей, комком лежащих в кресле, пытаясь увидеть трусы, отказался на время от этой затеи, накинул на себя одеяло и, придерживая его одной рукой, прошлепал босиком в гостиную.
 Там он, скорее машинально, а может быть, подсознательно стараясь быстрее вернуться к обычному ходу вещей, вынул из висящей на спинке стула кобуры пистолет, взглянул на обойму и, слегка оттянув затвор, проверил патронник. Все было в порядке. Убрал пистолет обратно.
 Действия он совершил, применительно к данной ситуации, совершенно бессмысленные, но привычные, и на душе стало как-то легче.
 Уже увереннее он вышел в переднюю, поднял с пола свою куртку, вынул из кармана пачку «Винстона» и зажигалку. Повесил куртку на вешалку. Вернулся в гостиную и, звонко динькнув крышкой «Зиппы», закурил, пытаясь осмыслить происшедшее. Получалось не очень.
 «Помрачение какое-то», — решил он.
 Ну, случилось и случилось. Странно как-то. Но, в конце концов, не все на свете можно объяснить с рациональной точки зрения. Очень бы хотелось взглянуть в глаза человеку, который сможет доступно растолковать, что такое электрический ток. И не в плане направленного потока электронов, а в принципе, по сути.
 Но ведь пользуется же себе народонаселение электронагревательными приборами и бытовой техникой. И ничего.
 Петр погасил сигарету и вернулся в спальню на поиски трусов.
 Трусы оказались непосредственно внутри брошенных на кресло брюк. Там же на кресле комочками лежали носки.
 В дверях появилась смущенно улыбающаяся Ирина, все в том же полупрозрачном халатике.
 — Ну что? — она встряхнула влажными волосами. — Я полагаю, это нужно отметить.
 — Думаешь?
 — Уверена, — она скрылась за дверью и через минуту вернулась в гостиную с двумя бокалами в одной руке и с початой бутылкой коньяка в другой.
 — Я должен произнести тост? — Петр вышел из спальни в брюках и носках, но без рубашки.
 — Непременно, — Ирина плеснула коньяк в бокалы и протянула один из них Волкову.
 — Ну… — он глубоко вздохнул. — Желаю, чтобы все…
 — Аналогично.
 Петр выпил коньяк одним большим глотком. Ирина отхлебнула чуть-чуть, поставила бокал на стол и достала из пачки сигарету.
 — Мужчина, угостите даму спичкой. Волков с усмешкой покачал головой и щелкнул зажигалкой.
 — Что-то вы, мадам, не сильно горем убиты.
 — Да?
 — Ну… со стороны так кажется.
 — И пусть кажется. Со стороны. Отца не вернешь, да и, собственно, я — плод его воспитания. Всякие «сю-сю» в доме не поощрялись. Так что…
 Петр пожал плечами и плеснул себе еще коньяку.
 — Что, сестренка, гуляем?
 Волков и Ирина одновременно обернулись на голос. В дверях гостиной, опершись о косяк, стоял Виктор Гольдберг.
 — Что ж ты, как тать в ночи, крадешься? — Ирина стряхнула пепел с сигареты. — Напугал даже.
 «Вот черт, — подумал Петр, — совершенно чутье теряю. Хорошо хоть в портках».
 — А я и не крадусь вовсе, — Виктор пьяно помотал головой. — Я, некоторым образом, в свой дом пришел, — он продемонстрировал ключи от входной двери и убрал их в карман длинного пальто. — А у вас, а зде-ся… папиросы, вино и военные, — он указал на пистолет, торчащий из висящей на спинке стула кобуры. — Элементы сладкой жизни, сестренка.
 — Ты откуда такой?
 — Да так, — Виктор сделал неопределенный жест рукой куда-то за спину, — тут рядом… Представляешь, думал, хоть к утру попрет, ни фига. Во!.. — Он распахнул пальто и вывернул карманы брюк. — Сквозняк. Даже на тачку нет. Свою я блар… бла-го-ра… о!.. благоразумно оставил на стоянке. У Шамиля труба «вне зоны досягаемости». Думал здесь отлежаться. Но, вижу, не ко времени. Дай на тачку, я домой поеду.
 — А Елена тебя не убьет с порога?
 — Обижа-аешь… Ленка свое место знает. Она знает, что я шпилил и шпилить буду. Мне без этого никак. Дашь на тачку?
 — Подожди, сейчас принесу, — Ирина вышла из комнаты.
 — А вы, как я погляжу, вплотную заняты расследованием? Погрузились, так сказать, в ситуацию с головой. Вошли, так сказать, в нее целиком и полностью, даже штиблеты сняли, чтобы не наследить. И это правильно. Только бабочку-то можно было бы и оставить… Чего набычился-то? Сказать чего хочешь?
 — Да у нас обычно не принято бить клиента, но…
 — Бывают исключения? А я, кстати, вовсе и не клиент твой. Вот…. что нет, то нет. Мне вообще тыщу лет не надо, чтобы ты копался в наших делах. Перебирал погремушки в нашей избушке. Я и Ирке так сказал. Еще неизвестно, кто ты такой. Тоже мне Майк-Хаммер-Ниро-Вульф… Ха!.. Штаны-то уже надел или еще снять не успел? — Виктор попытался сделать красноречивый жест и пошатнулся.
 Конечно, нехорошо бить клиента. Сначала нужно официально расторгнуть с ним договор, а уж потом — в рыло, если есть необходимость.
 Но с другой стороны, ситуация, в которую невольно поставил себя Волков, была, как ни крути, нештатной. Поэтому, исходя из принципа: «что выросло, то выросло», и принимая во внимание тот факт, что официально клиентом и правда являлась Ирина, он решил принять компромиссное решение. А именно: договора с ней не расторгать, но и братцу ее в дюньдель все-таки выписать.
 Что и осуществил. Но аккуратно. Дернув, словно тряпичная кукла, головой и ударившись затылком о стену, Виктор тихо сполз на пол.
 «Вот ведь как неправильно все складывается, — думал Петр. — Хрена он после этого мне что-нибудь скажет. Впрочем, свидетель с самого начала не горел желанием активно сотрудничать со следствием. А вызвать его в кабинет да пугнуть ответственностью за отказ от дачи показаний… Нету таких моих законных полномочий на сегодняшний день. Да и у ментов теперь это не всегда пролезает. Грамотные все стали. Так что…»
 — Что случилось? — Ирина вошла в комнату, неся деньги.
 — Да я и сам не знаю, — удивленно сказал Петр. — Стоял-стоял, вроде все нормально… и вдруг — на тебе. С ним вообще такое бывает?
 — Виктор! — Ирина присела на корточки и похлопала брата по щекам. — Виктор, тебе плохо?
 — Нет, — открыл тот глаза, — нормально. Просто, дай, думаю, вздремну, пока ты ходишь.
 Он поднялся с пола, отряхнул пальто, подошел к столу и налил коньяк в два бокала. Один протянул Волкову:
 — Держи. Ничья. Но твои аргументы весомее.
 — О чем это вы? — Ирина подозрительно посмотрела на мужчин.
 — Да так, — Гольдберг выпил коньяк и поставил бокал на стол. Достал из кармана портмоне и, вынув из него визитку, протянул Волкову: — Заглядывай в гости. Только… свитерок какой-нибудь надень, что ли.
 — Да в гости-то я обычно в одежде хожу. А вот так — это только если по делу.
 — Ага. Ну да, ну да.
 — Вот, держи, — Ирина протянула брату деньги.
 — Сенкс. Ну ладно, удачи вам.
 — Может, по телефону такси вызвать?
 — Вот еще. Здесь машин, как грязи. Пока, Ирка. Я звонить буду.
 — Протрезвей сначала.
 — А я никогда и не пьянею. У кого хочешь спроси.
 — Вот и протрезвей.
 — До свидания, — сказал Волков.
 — Ох… — вздохнул, взглянув на Петра, Гольдберг. — Дерзай, браток. Тебе жить.




 Глава 19


 Пока Ирина готовила на кухне завтрак, Волков, уже одетый, зашел в кабинет покойного Аркадия Соломоновича Гольдберга.
 Это была маленькая комнатка, три стены которой почти полностью были заняты стеллажами с книгами, а справа, у окна, стоял большой старый письменный стол.
 Петр окинул взглядом полки: альбомы по искусству, словари, собрания сочинений, много разных по формату и толщине книг, которые были куплены по отдельности и лежали стопками, несколько аккуратных рядов черных корешков с золотым тиснением.
 «Брокгаузен и Ефронен», — отметил Волков.
 Он повернулся к окну, и опять глаз резануло стилистическое несоответствие стоящего на письменном столе компьютера со всей обстановкой кабинета. И еще что— то привлекло внимание. Петр подошел поближе. На одной из полок, в углу, у самого окна, из-под стопки лежащих горизонтально художественных альбомов большого формата выглядывала какая-то белая пластиковая боковина то ли плоской коробки, то ли еще чего-то.
 Он аккуратно снял альбомы, положил их на стол, а следом достал «коробку», которая оказалась не чем иным, как сканером.
 «Вот те на, — подумал Волков, — на фига старику сканер?»
 — Ира! — крикнул он.
 — Да? — вошла в кабинет Ирина.
 — Смотри-ка.
 — Сканер…
 — А ты говоришь, отец только в шахматы играл да пасьянсы раскладывал.
 — Я и не видела его никогда. Отец вообще при мне компьютер включал очень редко. Я загляну — в шахматы играет. Ночами иногда даже засиживался, но очень редко, правда. Запрется, чтобы я его не отвлекала, и играет.
 — Слушай, а можно я его включу, покопаюсь?
 — Я тебе предоставляю неограниченные права на пользование всем моим имуществом. В целях расследования… — улыбнулась она.
 — А у меня что, есть еще какие-то цели?
 — Даже уж и не знаю… — Ирина прищурилась.
 — Слушай, а может, у меня семья? Жена и четверо детей. Две девочки и… две девочки. Ты хоть спросила?
 — Вот то, что у тебя девочек вагон, в этом я нисколько не сомневаюсь. А что семья… Уж извини. — Она развела руки.
 — И откуда ты знаешь?
 — Да от тебя же энергетика прет… как, я не знаю, как от атомного реактора! Что я, по-твоему, мужиков таких не видела? Вы же ни с одной бабой больше месяца прожить не в состоянии. Вам же надо преодолевать постоянно, завоевывать, побеждать. Для вас же адреналин — наркотик. Вы — порченые. Если тебя всего этого лишить, ты же сопьешься. Либо война, либо водка. Других-то альтернатив для таких в России не существует. Ты же просто… ну, я не знаю, как волк-одиночка, как медведь-шатун. Это же по глазам видно. Только все это рудименты юношеских комплексов. Вы все доказывать продолжаете самим себе в первую очередь, что вы — мужики. Но мужику-то как раз доказывать и нечего, он мужик и есть. А вы все — мальчишки. И хорошо. С мужиками скучно. Поехали со мной, а? — Она вдруг обняла его и прижалась щекой к кожаной лямке кобуры. — Господи, ты эту сбрую только в постели снимаешь?
 — Не время, товарищ… — Он погладил ее по голове. — Ладно, пойдем завтракать.




 Глава 20


 — Слушай, — Волков подцепил на вилку большой кусок яичницы с ветчиной, отправил его в рот, прожевал и спросил:
 — А кто такой Шамиль?
 — Шамиль?
 — Ну да, у которого трубка «вне зоны досягаемости»?
 — А, этот…
 — Он что — лучший друг?
 — Да нет у Вити друзей, к сожалению. Партнеры одни. А Шамиль этот и вовсе неизвестно откуда взялся. Я всех тонкостей не знаю, я тебе говорила, но кое-что он мне рассказывает, мы же общаемся все-таки, а ему иной раз и похвастаться передо мной хочется.
 — Кому?
 — Кому… Виктору, конечно. Не Шамилю же.
 — Ну?
 — Ну что — «ну?» Он и говорит: колоссальный, дескать, мужик появился. Связи, возможности. Ну вот. Предложил якобы очень заманчивый вариант и даже кредит под него. Я, дескать, скоро к тебе, сестренка, на «Боинге» летать буду. На собственном.
 — Ну?
 — Да что ты все «ну» да «ну»? В конце концов, это неприлично.
 — Сори. Трудное детство.
 — Я, конечно, испугалась за него немножко. У вас же здесь стреляют, а тут — «Боинг». Даже если приврал, все равно. Мы не очень дружим, но все-таки брат. А он говорит: «Да за Шамилем такие люди! Тебе не представить. Да мы сами кого хочешь…» Дурак, конечно. Но… я не знаю, может быть, здесь теперь так дела и делают. Короче, не нравится мне этот Шамиль. Но они с Виктором теперь вроде как компаньоны. Кстати, он-то его в казино и свел в первый раз.
 — Шамиль?
 — Да.
 — А до этого у Виктора дела на его фирме как обстояли?
 — Да не знаю я. Но он у меня деньги постоянно стрелял. Не большие, так, мелочь, но все-таки. И, по-моему, не знаю, конечно, но так мне кажется, все там держалось на одной только его амбициозности. Ему же лестно визитки раздавать: «Генеральный директор». А вообще, я же говорила, не его это занятие. Там, по— моему, на ладан все дышало.
 — Почему?
 — Что «почему»?
 — Почему ты так считаешь?
 — Да у него даже на минимальную зарплату персоналу денег иной раз не было. Хоть персонала-то всего — секретарша для солидности да бухгалтер. Они у него и менялись постоянно. Ну, секретарш он сам раз в квартал менял, это понятно. А бухгалтеры от него просто сбегали. Кому хочется за бесплатно сидеть? Дела-то нет серьезного. Значит, и денег нет. И зарплаты. А хороший бухгалтер — профессия теперь даже у вас востребованная.
 — Это он сам тебе говорил, про бухгалтеров?
 — Ну конечно. Только он, естественно, иначе формулировал. Дескать, он их выгонял. Работать не умеют. И у меня спрашивал, не остались ли знакомые, не порекомендую ли кого. А у меня откуда? Я же еще когда уехала… Но на всякий случай спрашиваю у него: «А сколько зарплаты предложить? Мало ли, кто-нибудь заинтересуется». Он плечами пожимает: «В пределах разумного…» А я-то вижу — нет у него денег.
 — А теперь?
 — Ты же видел утром…
 — Ни о чем не говорит. Просидел ночь, наличку спустил, больше с собой не было. Ничего не значит.
 — Не знаю… У меня вообще такое ощущение, что он ждет, что деньги на него просто с неба свалятся. С минуты на минуту. Вот буквально завтра. Или, в крайнем случае, послезавтра. Но уж через неделю — точно. Так он себя ведет.
 — А как он себя ведет?
 — Я же сестра, я вижу…
 — А объяснить можешь?
 — Ну… не хотела говорить…
 — Давай-давай.
 — Что значит «давай-давай»? Я что, на допросе?
 — Ира, не в игры играем.
 — Да к отцу это не имеет никакого отношения.
 — Значится так: ты рассказываешь, я решаю. Договорились?
 — Яволь! — Ирина встала со стула, подошла к Волкову, прижалась животом к его плечу и, наклонившись, поцеловала его в щеку. — Проси чего хочешь…
 — Не время, товарищ. Война.
 — А мы бойцы невидимого фронта, —прищурилась Ирина.
 — Давай, излагай все по порядку. Что изменилось в поведении Виктора после встречи с Шамилем этим?
 — Деньги появились. Не очень большие, но… Машина появилась новая. Была «шестерка», а появился БМВ. Он у вас туг дорого стоит?
 — Прилично.
 — Казино появилось, в котором он постоянно проигрывает, но ходит туда и ходит. А главное, если бы у него была фабрика или там сеть магазинов, я бы не удивлялась, но у него же ничего нет. Откуда деньги?
 — Ну… У нас сейчас по-разному можно. Люди из воздуха состояния делают.
 — Только не Виктор. Я же рассказывала про чемодан иголок. Неважно, что делать. Иголками торговать или «пирамиду» строить. Мозги надо иметь. И хватку. А он только пыль в глаза пускать умеет. И щеки надувать. Ну не дал Господь.
 — Что-то я не пойму: то ты говоришь, что у него деньги появились, а то — понт один. На зарплату персоналу не хватает.
 — Да я и сама не понимаю толком. Фирма его вроде так, с пятого на десятое перебивается. А у него лично — «элементы сладкой жизни». Так он сказал?
 — Так. Слушай…
 — Да?
 — А может, дело обстоит следующим образом: Шамиль ему за долю, естественно, «тему» подогнал, кредит под нее, и вот, пока эта тема крутанется, братец твой долгов понабрал, на них и гуляет? И очень просто. Живых, собственных денег у его фирмы пока нет, но вот-вот будут. Пока — долги, а завтра — «Боинг» собственный, а?
 — Может быть. Похоже. В его стиле. Завтра, дескать, я буду фантастически богат, всяко отдам. А сегодня…
 — А сегодня можно и перехватить. Тут немножко, там чуть-чуть. Тем более если допустить, что и контракт, и кредит — реальность. При его-то умении «щеки надувать»…
 — Ну и что? При чем тут папа?
 — Ира… Ну ты совсем как с другой планеты, право слово. Да мало ли у кого он занимал? И сколько? И на каких условиях? Ты себе это все как представляешь? Скажи, пожалуйста, вот просто любопытно, честное слово…
 — Никак не представляю. Я за эти годы, что там живу, вообще перестала что— либо понимать в этих ваших реалиях.
 Петр вздохнул:
 — Ну вот смотри — ты же сама говорила, что друзей, таких, чтобы последние штаны с себя сняли (Витеньке же на БМВ не хватает!), у него нет. Говорила?
 — Их и не было никогда, насколько я знаю.
 — Где он мог занять? У людей посторонних. А посторонние люди в долг дают на конкретный срок и под проценты.
 — Ну и что?
 — А Витюша мог просрочить. А следовательно, могли на него и наехать, и на счетчик поставить.
 — А как это… на счетчик?
 — Ты в каком году уехала?
 — В восемьдесят шестом.
 — Понятно. Тогда, по-моему, еще и кооперативов-то не было. А уж братвы тем более.
 — Бандитов?
 — Злодеи всегда были. Просто тогда они по щелям прятались. В силу численной единичности. Короче… я зачем тебе все это говорю? Чтобы ты поняла, в общих чертах, в какой реальности пребываешь. И что, теоретически, могло с твоим отцом произойти. Я уж не знаю, сумела ты что-нибудь здесь для себя уяснить, когда прилетала раз в год на полчасика, или нет, но… Хочешь разобраться во всей этой истории? Хочешь. Тогда вникай. И не темни, выкладывай все, что знаешь.
 — Все не могу. В женщине должна жить тайна. И умереть вместе с ней.
 — Натюрлих, — кивнул Петр. — Только я не хочу, чтобы это случилось завтра. И на моих глазах. Поняла?
 — Ох-ох!
 — А я, между прочим, не шучу. Брат твой мог стрельнуть у кого-нибудь штуки три баксов на минуточку. А занимая, в качестве гарантии, засветил и контракт, и кредит под него. Дескать, что мне ваша мелочь, вон я какой крутой. В срок должок не отдал, запамятовал или «мелочишки» в тот момент под руками не оказалось — мало ли что? А это уже повод для предъявы. Приходят к нему люди, но не просто приходят, а зачитывают текст. И текст примерно такой: «Что ж ты, козел, делаешь? Когда тебе надо было, мы — всей душой. А ты? Мы своих денег от тебя вчера ждали, как договаривались, а ты что творишь? Да у нас из-за тебя, гондона, все дела попадали. Ты же нас кинул. Короче, сегодня с тебя уже не три, а тридцать. И с завтрашнего дня счетчик тикает — пятера в сутки. Думай. И не затягивай. Хоть нам и по барабану. Дольше думаешь, больше отдашь».
 — Вот так могло быть?
 — Легко. У Виктора дети есть?
 — Нет.
 — Это хорошо. В таких ситуациях детей жалко.
 — То есть папу…
 — Не факт, конечно. Но могли попытаться спрятать старика, чтобы потом сыну палец прислать. Или ухо. Это смотря что за люди. И сколько у него там на счетчике натикало.
 — А самого Витю?
 — А смысл? Он им на воле нужен. Чтобы бабки нашел.
 — А в милицию обратиться?
 — Можно. И в милицию, и крышу собственную подтянуть, если таковая имеется. Все можно. Но «процесс пошел». И ходы делают обе стороны.
 — Вот как… — Ирина нервно закурила сигарету. — Ты считаешь, и меня теперь могут… спрятать?
 — Вот меньше всего я хотел тебя пугать. Вообще все может обстоять совершенно иначе. Это только один из вариантов. Почему я и говорю, чтобы ты ничего от меня не скрывала. Иначе мне не разобраться. Понимаешь?
 — Ага, — задумчиво кивнула Ирина, — А почему бы тебе у самого Виктора не спросить?
 — Да… боюсь, он мне ничего не скажет. Не глянулся я ему, похоже.
 — Мне тоже не скажет. Если все, что случилось с папой, — это из-за его долгов… Мне тем более не скажет. А почему отца? Не жену?
 — Ну… Сама рассуди — сегодня одна жена, завтра другая. Они же не знают, может, он им еще и спасибо скажет, если ее грохнут. Тут родная кровь нужна. Иная сила притяжения.
 — Вот, значит, так ты рассуждаешь, да?
 — При чем тут я?
 — Ладно. Это я к слову. — Ирина погасила сигарету. — Кофе еще хочешь?
 — Нет, спасибо. Который у нас час? — Волков взглянул на часы и поднялся из-за стола.
 — А как же контракт?
 — В смысле?..
 — Ну, контракт об «охране и сопровождении». Ты же мой телохранитель, исходя из договора. Там же о каких-то расследованиях вообще ни слова не было.
 — Юридически права не имеем, но…
 — Вот и значит, что обязан тело мое охранять денно и нощно, а сам улепетывает! За что я деньги плачу? — притворно возмутилась Ирина.
 — Ты еще накаркай давай… — Петр подошел к ней и взял за руку. — Ты вот что, дверь открывай аккуратнее. Я дела кой-какие раскидаю и вернусь. Лучше бы ты не ходила никуда, а? Я постараюсь как-нибудь поактивнее ситуацию пробить, может, и нет ничего страшного вовсе. Но все равно ты пока дома посиди. Я вернусь, сходим куда-нибудь, поужинаем.
 — А обед?
 — Ну, перехвати что-нибудь пока, есть же у тебя еда какая-то?
 — Есть, конечно.
 — Ну вот. Посиди дома. Я скоро.
 — Так и быть. Посижу.
 — Вот и хорошо.
 Волков вышел в переднюю, оделся, поцеловал Ирину в щеку и вышел из квартиры.
 Проводив его, Ирина заперла дверь и вернулась в гостиную. Подошла к телефону, сняла трубку, набрала номер.
 — Алло? — ответил на том конце провода мужской голос.
 — Евгений Борисыч? — сказала Ирина. — Добрый день…




 Глава 21


 «Что же это за Шамиль такой сладкий? — думал Волков по дороге к офису Виктора Гольдберга, адрес которого прочел на визитке. — Контракты подтягивает, кредиты. Понятно, что за долю, но почему именно Гольдбергу? Что, больше некому? Или Ирина ошибается насчет своего братца. „Нет у него друзей“. Раньше не было. А вот вышла планида — встретил хорошего человека Шамиля, попили водочки, поговорили за жизнь, тянулись друг другу и решили дела вместе делать. Один „тему“ нарыл, другой, имея всякие счета-печати-реквизиты, надел шелковый галстук и эту лабуду законно оформил. Теперь вместе работают. Возможно? Как не фиг делать».
 Но несмотря на то, что, казалось бы, не было в этих рассуждениях ничего настораживающего, что-то тем не менее заставило Волкова внутренне собраться, когда он, припарковав машину у края тротуара на Московском проспекте, вошел через арку в маленький двор-колодец и, оглядевшись, нажал на кнопку звонка у коричневой железной двери без вывески.
 «Ладно, — решил Петр, — шумнем по крайней мере. А там посмотрим».
 Полязгав замком, дверь открыл невысокий сероглазый крепыш лет тридцати. Его темные, коротко остриженные волосы были едва тронуты ранней сединой.
 — Добрый день, — поздоровался Волков.
 — Добрый… — ответил крепыш, продолжая стоять в дверях.
 — Мне нужен Гольдберг, — сказал Петр, заранее предполагая, что тот еще отлеживается дома. — Виктор Аркадьевич.
 — Его нет.
 — А вы, наверное, Шамиль… — Волков взглянул мужчине в глаза, отметив, что костюмчик на нем ну как минимум от Версаче.
 — А вы?
 — Волков, — Петр достал удостоверение Бюро, — Петр Сергеевич. Я, в общем— то, и с вами хотел поговорить. А… у вас вход платный?
 — Заходите. — Шамиль посторонился, пропуская гостя. — У нас за выход другой раз платить приходится.
 «А то я не понял…» — подумал про себя Петр.
 Помещение находилось в первом этаже большого старого многоквартирного дома и имело отдельный вход, расположенный возле подворотни со стороны двора. Скорее всего, когда-то это была дворницкая, но сегодня, вылизанная и умытая, стандартно белеющая импортной отделкой и застланная серым ковролином, она вполне имела право забыть свое плебейское прошлое и внешним своим видом соответствовала тому, что называется модным иностранным словом «офис».
 Длинноногая девчушка с внешностью фотомодели, вставшая из-за стола, на котором, кроме нескольких листиков чистой бумаги, находились только телефон и большая кофеварка, улыбнулась вошедшему и привычно шагнула к застекленным полкам с посудой. Очевидно, тоже старалась «соответствовать».
 Далее Петр отметил широкий, абсолютно пустой стол, занимавший место в этой же комнате, на котором стоял компьютер. Это, очевидно, было рабочим пространством бухгалтера, который отсутствовал.
 — Прошу. — Шамиль открыл дверь в соседнюю комнату и жестом пригласил Волкова войти.
 Это уже явно был кабинет. Войдя следом, Шамиль расположился в кресле у большого (и тоже совершенно пустого, если не считать телефона) стола, предложив гостю присесть напротив.
 Петр сел на мягкий стул, окинул взглядом кабинет и опять не смог отделаться от ощущения, что находится внутри какой-то тщательно выстроенной декорации.
 «Ну на самом-то деле, — рассуждал он, — если эта контора осуществляет на сегодняшний день хоть какую-нибудь, ну пусть самую смешную деятельность, откуда такая пустота и тишина? Ведь ни одной же бумажки деловой, ни скрепочки! Все вылизано. Хоть сейчас в аренду кому-нибудь сдавай. Что они вообще здесь делают— то?»
 Помимо директорского стола в кабинете еще стоял широкий мягкий диван с придвинутым к нему журнальным столиком и такое же, как диван, широкое и мягкое кресло, расположенное напротив стоящего в углу большого телевизора.
 «А сейф где?» — спросил себя Волков.
 — Минуточку. — Шамиль вдруг встал из-за стола и вышел из кабинета.
 «А интересно, — подумал Петр, — ты меня в дверях-то держал, чтобы девчонка успела юбочку поправить или губки подкрасить?»
 — Слушаю вас, — вернулся к столу Шамиль. — Что это еще за Бюро такое?
 — Да это частная структура. Вы можете и не знать. Не в этом дело.
 — Да? А в чем?
 — Ну, видите ли… У вашего директора отец погиб.
 — Погиб? Он говорил — сердце.
 — Да, конечно, сердечный приступ. Но он же не сам по себе случился. На старика напали, прямо возле дома. Вы в курсе?
 — Ну, он говорил что-то. Вроде шпана какая-то.
 — Да не совсем шпана. Шпана на иномарках не разъезжает.
 — Да?
 — В смысле?..
 — Он не говорил про иномарку.
 — А, вы об этом. Свидетели показали, что те, кто напал, потом на машине скрылись. На иностранной, как они говорят. Они люди пожилые, небогатые, в моделях не разбираются.
 — Ну и что?
 — Шамиль… извините?
 — Ахмедович. Кадыров.
 — Шамиль Ахмедович, ну что мы с вами, право слово… Сестра Виктора Аркадьевича обратилась к нам, чтобы мы помогли разобраться: что произошло, кто нападал, зачем? Она же дочь. Ей же небезразлично, как отец помер. Я понимаю, вы заняты, у вас дела, но и вы меня поймите — я тоже на работе. Мне за это деньги платят.
 — Хорошие?
 — Не об этом речь.
 — Хорошо. Чего вы от меня хотите? Дверь кабинета приоткрылась, в нее заглянула секретарша:
 — Шамиль Ахмедович, кофе?
 — Кофе? — взглянул на Волкова Кадыров.
 — Кофе, — кивнул Петр.
 — Кофе, Оленька и…ладно, я сам,-Шамиль встал из-за стола, вышел из кабинета и вернулсяс бутылкой коньяка.
 Оленька расставила на журнальном столике кофейные чашки, сахарницу, две рюмки, блюдце с тонко нарезанным лимоном и печенье.
 Волков перебрался на кожаный диван.
 Хозяин кабинета опустился в кресло, перекатив его от телевизора, налил коньяк в одну рюмку и вопросительно посмотрел на Петра. Тот кивнул. Шамиль наполнил вторую и поставил бутылку на стол.
 — Ваше здоровье, — поднял рюмку Кадыров.
 — Ваше… — кивнул Петр.
 Выпив коньяк, Шамиль положил в чашку ложечку сахару и, помешивая кофе, изобразил на лице внимание.
 — Слушаю вас.
 — Да это, собственно, я как раз хотел навести у вас кое-какие справки, — Волков поставил пустую рюмку на стол. — Может, даже и хорошо, что Гольдберга нет. Понимаете… вот у меня какая мысль возникла: а не может ли это нападение на его отца являться, косвенным образом, определенной мерой воздействия на самого Виктора Аркадьевича? Как вы считаете, а?
 — То есть?
 — Да очень просто. Может, он денег задолжал кому-то и тянет с возвратом, например. Или еще что… Бизнес есть бизнес. Мало ли. Конкуренты какие-нибудь. Вы какую деятельность, так сказать, осуществляете, если не секрет?
 — Ну, вообще-то существует понятие коммерческой тайны.
 — Нет-нет… — Волков поднял руки. — Бога ради. Я… так, в общих чертах, без кон-кретики.
 — Ну, если без конкретики — торгово-закупочную деятельность. Осуществляем.
 — Могут быть трения с конкурентами?
 — Ну… Будут трения — будут терки… — усмехнулся Шамиль.
 — А не было?
 — Пока нет.
 — Понятно… То есть ничего, конечно, непонятно, — Волков отхлебнул кофе. — А может, вы не знаете чего-то?
 — Возникли терки, а я не в курсе? Так, что ли?
 — Это невозможно?
 Вместо ответа Шамиль выразительно пожал плечами.
 — Ну да, ну да. Виктор Аркадьевич — генеральный. А вы, простите?
 — Коммерческий.
 — И крыша, соответственно, присутствует?
 Шамиль молча кивнул.
 — А вот скажите, могли быть у Виктора Аркадьевича какие-то свои, личные долги? Как вы считаете? Вот сестра его говорит, в последнее время он жить стал кучеряво.
 Шамиль, бросив быстрый взгляд на Волкова, потянулся к бутылке.
 — Еще рюмочку?
 — А почему нет…
 Кадыров налил, чокнулся с Петром и выпил.
 — Вы знаете, — сказал он, подождав, пока гость выпьет свой коньяк. — Тут вот какое дело. Поскольку вы человек не совсем посторонний, и интерес ваш, так сказать, не праздный… Есть у Виктора долги. Он же шпилить пристрастился, причем как маньяк. У меня назанимал, ну, мы — люди свои, разберемся, но он и еще где-то… И, по-моему, много. Не то чтобы уж очень, но достаточно, чтобы его дергали. До наезда, правда, пока не доходило, но… черт его знает. Отморозки же на каждом шагу. И все на стволах. Раньше-то хлестались у кого бойцов больше, а теперь — у кого стрелков. Беспредел. Все что хочешь может быть. За десятку грохнут, если что. Чтобы страху нагнать, чтоб другим неповадно было.
 — А вы не пытались разобраться?
 — С кем?
 — Я в том смысле, что — спрашивать у него не пытались?
 — А, это… Спрашивал, он молчит. Сам, дескать, решу этот вопрос. Это мое личное, тебя не касается, сиди спокойно.
 — Ага… Может, таги расписки?
 — Не знаю. Но стрелок ему никто не забивал.
 — Он бы один не поехал.
 — Конечно.
 — Так-так-так… Вот, в принципе, хоть что-то проясняется. Но мне вот что непонятно…
 — Да?.. — Шамиль налил еще по рюмке.
 Они выпили. Коньяк способствовал плавному перерождению разговора в дружескую беседу, в процессе которой, как известно, возникает ощущение взаимной симпатии, люди раскрываются навстречу друг другу, и их общение обретает душевность и искренность.
 — Я вот что думаю, Шамиль… можно так?..
 — Конечно.
 — Шамиль, а чего это он вдруг долгов нахватал, а? Их же отдавать надо.
 — Ну да, берешь чужие и на время, а отдаешь свои и навсегда, — усмехнулся Кадыров.
 — Вот-вот. Он же, мне сестра его говорила, раньше скромнее жил. С твоим приходом дела в гору пошли?
 — Да так. То-се.
 — А вы давно вместе?
 — С полгода. Его же раньше то один шваркнет, то другой.
 — А крыши не было?
 — Ай!.. — отмахнулся Шамиль. — Она его только доила. Я другую подтянул.
 — А с теми как же разошлись?
 — Легко. — Он выразительно посмотрел на Петра.
 — Ясно. А не могли они обиду затаить?
 — Вряд ли.
 Шамиль налил еще по рюмке.
 — Оленька! Принеси еще кофе, девочка.
 — Я почему все выспрашиваю, — Волков взял свою рюмку и маленькую печенинку. — Ты извини, но, понимаешь, концов никак не поймать. Ирина, сестра его, ничего не знает. Сам Виктор… я с ним еще не разговаривал, но… станет он со мной откровенничать, как же, если отца за его долги нахватали, которые он старается не афишировать… — Он выпил коньяк и откусил кусочек печенья.
 — Да нет, ничего, я все понимаю. Следствие.
 — Да какое следствие, — широко улыбнулся Петр. — Нет у нас таких полномочий. Другое дело, если я накопаю что-нибудь, ну, явный криминал какой, тогда мы по закону обязаны все материалы ментам передать. Вот тогда уже — повестки, протоколы, опознания. А пока…
 — Не накопал?
 — Я же говорю, я с Виктором еще и не общался толком. Думал, здесь застану.
 — Он тут почти и не бывает.
 — А что так?
 — Да забил он, по-моему, на все дела. Шпилит.
 — И как?
 — Как… Все в минус.
 — Это ж сколько бабок надо, а? Да, определенно мог и психануть кто-нибудь из кредиторов.
 — Я и говорю.
 — Да… Слушай, а я вот еще что думаю: а по поводу контракта вашего не могли наехать? — Волков потянулся к кофейнику, который принесла Оленька.
 На долю секунды с лицом Шамиля произошла удивительная метаморфоза: ничто в нем не дрогнуло, ни одна мышца, ни одна морщинка не изменила своего положения, но на миг сделалось оно будто бы деревянным. Лишь на секунду. И опять он взял бутылку и наполнил рюмки.
 «Что ж ты так дернулся, Дуся моя? — подумал Волков. — Что же я такое зацепил?»
 — А что контракт? Контракт проплачен, ждем товар. И вообще это закрытая информация. Он раззвонил?
 — Да ты не волнуйся. Мало ли чего я знаю? Мне можно. Просто, поскольку меня наняли, я собираю информацию — тут капельку, там зернышко. Меня же интересует все, что связано с Гольдбергом. Но, правда, если я знаю, то и кто угодно знать может. Вот я и думаю: долги, контракт, кредит… А потом на старика его напали. А? Есть связь? Логично?
 На этот раз Волков отметил полное отсутствие реакции на свои слова, хоть слово «кредит» произносилось впервые и, по логике вещей, в общем объеме «закрытой информации» должно было бы являться понятием более «закрытым», нежели «контракт».
 «А ты у нас молодца, Дуся моя, удар держишь, — думал Волков. — Навык имеешь. Где же ты его наработал? А на стрелках да на терках. Где еще?»
 — Нет, я не прав? — сказал он вслух.
 — Не знаю.
 На большом директорском столе зазвонил телефон. Шамиль встал, подошел к нему и снял трубку.
 — Алло… Да, привет. Ну давай, подъезжай. Что? Я не знаю. Когда? Нет. Нет, говорю, я не успеваю. Ну хорошо. Хорошо, давай минут через пятнадцать. Да. Да у меня все готово давно. Ну давай.
 Волков взглянул на часы.
 — Так. Ну что, Виктора, наверное, уже не будет?
 — Вряд ли.
 — И ладно. Я его завтра найду. — Петр достал из кармана свой телефон и набрал номер.
 — Алло, Ирина Аркадьевна? Да. Что? Ну, я тут из кабинета говорю… Да. Короче говоря, я где-то через пару часов освобожусь. Подъеду, да. Часов в семь, хорошо? Ну, до встречи.
 — Клиентка? — кивнул на трубку Шамиль.
 — Она. Отчета ждет. Платит деньги, имеет право… — Волков развел руки и улыбнулся. Потом вынул из бумажника свою визитку и протянул Кадырову. — Вот. Мало ли что… Только звонить лучше вот по этому, на трубку. Я в нашей конторе тоже почти не бываю. Волка ноги кормят. Ну, счастливо. Приятно было познакомиться, — протянул он руку, прощаясь.
 — До свидания.
 Петр вышел из офиса во двор, затем через подворотню на Московский проспект, сел в машину и, отъехав метров на сто, остановился, заглушив мотор.
 Достал сигарету, прикурил, внимательно поглядывая в зеркало заднего вида.
 Минут через десять из подворотни вышел одетый в длинное черное кашемировое пальто Шамиль Кадыров. Остановился у тротуара.
 «Господи, — подумал Волков, — зачем же они все так одеваются? Им же на этот прикид только погоны пришить, и хоть на плацу выстраивай. Повзводно и поротно. И походка у всех одинаковая. И прически. А петлички — не обязательно, пехоту и так по глазам за версту видать. Пехота, она и есть пехота, взгляд у нее „сложноподчиненный“. Она, конечно же, вооружена. Но старший запросто и сортир драить может послать, чтоб службу понял. Впрочем, Шамиль у нас не пехота. Не рядовой боечек. А кто? Ну почему они, раз уж по форме одеты, знаков различия не носят?»
 Еще минут через пять возле Кадырова мягко остановился большой черный «мерседес» с затемненными стеклами. Шамиль открыл заднюю дверцу и сел в машину. «Мере» отъехал.от тротуара, не обращая никакого внимания на поток автомобилей, перестроился в крайний левый ряд и, развернувшись в запрещенном месте, поплыл в сторону центра города.
 Пропуская его мимо себя, Петр склонился на всякий случай к «бардачку». Потом распрямился, посмотрел вслед удаляющемуся «мерседесу» и подумал: «Бойтесь, однако, данайцев, дары приносящих, Виктор Аркадьевич…»
 Завел двигатель, воткнул передачу и тронулся с места со словами:
 — Это я сюда очень удачно зашел.




 Глава 22


 Когда Волков, раскидав кое-какие текущие дела, добрался наконец до квартиры на Кронверкском, на улице уже стемнело, и легкий морозец подсушил слякоть.
 Ирина, открывшая ему дверь, была одета в темное шерстяное платье и источала тонкий аромат дорогого парфюма. Она поцеловала его в щеку, Петр, вдохнув чуть горьковатый запах свежести и еще чего-то неуловимого, поймал себя на мысли, что расследование-то — оно конечно, но и… исполнением обязанностей хранителя тела пренебрегать глупо. Ирина мягко отстранилась.
 — Не время, товарищ…
 — А ты Виктору и этому Шацкому говорила, что это отец тебе советовал, в случае чего, к нам обратиться?
 — Говорила. Конечно, говорила, что это папин друг. Ну, может быть, очень давний, но все равно, я даже помню — они однажды созванивались в праздник какой— то, чуть ли не на День Победы. А отец после этого разговора даже рюмку водки выпил.
 — Чего ж они тогда от меня шарахаются?
 — Ревнуют…
 — А работать мне как?
 — Да они и не хотят, чтобы ты работал. Категорически. Мне Виктор час назад звонил, целую истерику закатил. Ты у него в офисе был, оказывается?
 — Был.
 — Ну вот. А у него какие-то неприятности из-за этого. И, конечно, я во всем виновата. Зачем я тебя наняла? Ты, мол, теперь везде и всюду нос свой суешь, а у него и без этого проблем выше головы, И чтобы я тебе запретила. Отца, мол, все равно не вернуть, ну и земля ему пухом, и светлая память, а живым людям нечего жизнь портить. Вот так, примерно.
 — Ну?
 — Что?
 — Сворачиваем всю эту бодягу?
 — Нет, — Ирина отрицательно помотала головой. — Не сворачиваем. Он может беситься сколько угодно. Он ведь весь в свою мамочку. Я же помню, как она меня ненавидела. Какие истерики отцу закатывала. Я же училась в английской школе, а Витька в обыкновенной. Сначала его, конечно,тоже в мою определили, я уже в пятом классе была, но потом посоветовали перевести в просгую. Чтобы комплексы в ребенке не накапливать. Не потянул он. А мне все легко давалось, я что, виновата? Мне интересно было. А ему нет. Ну, неинтересно и неинтересно, зачем же тогда завидовать? И ведь у него и папа, и мама — вот они, живые-здоровые. А я? Мне папа подарки тайком от этой… делал. И чтобы я теперь из-за каких-то там его капризов не выяснила, что с отцом произошло? Да провались он, чтоб его разорвало… Идем ужинать?
 — Идем, — Волков встал с дивана. — А люстру эту, говоришь, подключить даже и не пробовали?
 — Не-а, Здесь же и так света хватает. Бра вон у дивана, с двух сторон. Торшер. Я же говорю, отец ее просто так повесил. Сидит, бывало, и смотрит на нее, и выражение лица такое… ну, как у ребенка, честное слово. Я даже расстроилась, когда приехала. Что же это, думаю, он в детство впадает, что ли?
 — Он без тебя купил?
 — Ну да. Но потом вижу — все в порядке, до маразма еще далеко. Просто… он же и антиквариат любил не за то, что он дорого стоит, а за то, что красиво. Ведь когда лет сто назад кто-то графин какой-нибудь выдувал, он же не думал, что антикварную вещь делает, правда? Вот и люстра эта.
 — Ну, в общем-то…
 — Да ладно тебе. Мне она тоже дикой кажется. Но отцу иной раз еще и не такое нравилось. Пускай висит. Потом, может, подарю кому-нибудь. Тебе, например. Хочешь?
 — Спасибо, конечно, но…
 — Ага, струсил?
 Они оделись, вышли из квартиры и, заперев дверь, стали спускаться по лестнице.
 — А зачем ты в офис ездил? Ты же знал, что Виктора там нет.
 — Потому и поехал. Он бы со мной разговаривать не стал и вообще спровадил бы. А так…
 — Что?
 — Да я и сам толком не знал, чего хотел. Но осмотреться-то надо? Поговорить, если. повезет, с кем-нибудь.
 — Повезло?
 — Весьма. С Шамилем коньяк пил.
 — Да-а? А он какой? Я же его даже и не видела ни разу.
 — Бандит как бандит.
 — Это как?
 — Как с картинки из учебника.
 — Руки-крюки, морда ящиком?
 — Ну да. Кулаки по пуду, щетина, перегар. Вы себе там так бандитов представляете?
 — А что, нет перегара?
 — От него пострашней, от него. бабками пахнет.
 — Да шучу я. Я же не дурочка.
 — Да Бог вас всех знает в ваших заграницах. Твердят про русскую мафию, а сами не то что еврея от чечена, нормальную тему от кидалова отличить не могут. Грязные деньги у них там, видите ли, отмывают… А вы что, спрашивается, когда деньги эти вам сливают, запаха не чувствуете?
 — А чем они пахнут?
 — Чем… — вздохнув, пожал плечами Петр и вдруг, сделав зверскую рожу, прорычал прямо в лицо Ирине жутким голосом: — Кр-ровищей!
 Ирина отшатнулась. Волков расхохотался и открыл дверь парадной, пропуская ее вперед.
 — Дурак! Вот дурак-то…
 — Па-ардончик.
 Волков вышел из парадной вслед за Ириной, и не успела еще захлопнуться за ними притянутая пружиной дверь, как, ухватив периферийным зрением в окружающем пространстве что-то неправильное, движимый звериным чутьем, он швырнул левой рукой Ирину на землю и, разворачиваясь направо, стал падать на нее спиной, одновременно выхватывая из кобуры пистолет.
 Все происходящее он видел будто бы со стороны, снятое рапидом, сознание предельно отчетливо фиксировало мельчайшую деталь происходящего, но… медленно! Слишком медленно он падал, закрывая собой Ирину, и рука его, обхватившая теплую шероховатую рукоять, медленно, как во сне, выползала из-под распахнутой куртки.
 В проезжей части подворотни, отделенной от двери в парадную решеткой, идущей от квадратной колонны к стене, в нескольких метрах от себя он видел громадный черный мотоцикл. Сидящий на нем человек был одет в черные джинсы, заправленные в высокие черные сапоги, черную кожаную куртку и черный шлем с опущенным забралом из черного пластика.
 В правой руке мотоциклист держал пистолет с навинченным на ствол длинным и толстым глушителем. Когда оружие, глухо бумкая и металлически лязгая затвором, дважды дернулось, Волков еще продолжал падать, и его рука с пистолетом едва успела пройти половину пути от наплечной кобуры до оперативного простора.
 Мотоцикл басовито, с чуть шелестящим свистом взвыл и сорвался с места, метнув-шись в глубину двора.
 Наконец Петр распрямил руку и, опираясь левым локтем о заледеневший асфальт, дважды выстрелил через решетку в удаляющийся силуэт, разочарованно сознавая, что пули ложатся в высокую, чуть ли не с подголовником, спинку сиденья.
 «А там у него железяка, конечно…» — подумал он, стоя на коленях и глядя вслед мотоциклу, который, заложив на широких, как у автомобиля, и наверняка шипованных шинах крутой вираж, скрылся из виду.
 Все происшедшее заняло несколько секунд.
 Петр продолжал стоять на коленях, держа пистолет в руках, когда услышал за спи-. ной голос Ирины:
 — Что это было? — Она поднялась на ноги и отряхивала пальто. — Я чуть не оглохла…
 — Ты как? — Петр убрал оружие в кобуру и встал с земли.
 — Даже и не знаю… Я, наверное, должна быть перепугана до смерти, у меня, наверное, штанишки должны быть мокрыми, зубы стучать и поджилки трястись, но ничего этого нет. Чулки вот порвала, смотри, — Приподняв одной рукой полу пальто, Ирина показывала Волкову коленку и машинально продолжала другой рукой стряхивать с себя несуществующую грязь. — А это что? — она указала на две воронкообразные выбоины в стене дома. — Это от пуль? Ты же в другую сторону стрелял… — И все стряхивала и стряхивала с себя одной только ей видимый мусор. — Ты куда?
 — Сейчас… — Волков обошел колонну, подошел к месту, откуда стрелял киллер, наклонился и поднял с земли пистолет с длинным глушителем. Осмотрелся.
 Судя по всему, его выстрелы, гулко громыхнувшие в подворотне, не произвели на окружающее народонаселение никакого впечатления. Никто не высовывался из форточек, не выскакивал из дверей, чтобы выяснить, что случилось, и, если потребуется, «пресечь на корню». То ли боязно людям, то ли просто наплевать. Не в нас, дескать, пока стреляют, ну и слава Богу…
 Но никогда, впрочем, не нужно исключать существования той самой старушки, которой ее гражданский долг повелевает в этот самый момент накручивать телефонный диск, пытаясь дозвониться по «ноль два».
 Волков имел право на ношение оружия и, следовательно, находясь при исполнении своего прямого долга телохранителя, просто обязан был шмальнуть из табельного «макара» по злодею, покусившемуся на жизнь и здоровье охраняемого им клиента. Но ведь у нас «закон что дышло». Поди доказывай… Поэтому он, придержав курок, снял злодейский пистолет с боевого взвода, поставил напредохранитель, засунул за пояс. Застегнул куртку и, подойдя к Ирине, все еще находящейся в состоянии шока, достал из кармана «Зиппу», откинул крышку, присел на корточки и, щелкнув зажигалкой, сказал:
 — Ириша, иди сюда…
 — Что?
 — Помоги-ка мне.
 — А что нужно?
 — Вот смотри, — он поднял с земли и показал ей гильзу, — видишь? Это одна, а вторая куда-то закатилась. Вон там, скорее всего, в углу у двери поищи, а? Держи зажигалку. Да перестань ты отряхиваться, в конце концов.
 Ирина взяла в руки горящую, как большая свечка, зажигалку и, наклонившись, стала разглядывать асфальт у себя под ногами.
 Волков опять обошел колонну и стал всматриваться в посыпанную песком наледь. Наклонился, поднял одну гильзу и, сделав шаг в сторону, продолжил поиски.
 — Петя, — Ирина погасила зажигалку и протянула ему что-то на раскрытой ладони.
 — Нашла?
 — Я две даже нашла. Только они почему-то разные.
 «Ни фига себе! — подумал Волков. — От колонны, что ли, отскочила? Так это ж, выходит, он в упор стрелял…»
 — Ну-ка… — он взял у Ирины гильзы и взглянул на них. Одна была коротенькая, от его «Макарова», а вторая — явно «тэтэшная».
 «Мать моя женщина! — охнул про себя. — Вот уж действительно Господь оборонил. Впору свечку ставить».
 — Давай-ка, — Петр открыл дверь парадной, — пошли быстрей. Нечего тут отсвечивать.




 Глава 23


 Дома Ирина, не раздеваясь, прошла в гостиную, включила светильник и, сев на диван, стала разглядывать разбитую коленку.
 — Ну вот, теперь недели две — только в брюках.
 — Где у тебя коньяк? — Волков вынул из-за пояса и положил на стол ТТ с навинченным глушителем.
 — Там, на кухне, в шкафчике. Петр сходил на кухню и вернулся с початой бутылкой и двумя бокалами. Наполнил один до половины, а другой — до краев.
 — Выпей, — протянул Ирине тот, где поменьше.
 — Нет, что ты, это много!
 — Ириша, выпей, пожалуйста.
 — Я не смогу так, там, в холодильнике, шоколадка.
 Петр принес половину плитки пористого шоколада. Развернул и, положив обертку на стол рядом с пистолетом, наломал шоколад кусками.
 — Держи, — протянул один из них Ирине. — Выпей.
 — Да я совершенно спокойна.
 — Вот и выпей.
 — Ну, если ты настаиваешь… — Она сделала глоток.
 — Нет-нет. Ты все выпей, за один раз.
 — Я же умру. Хотя бы за два раза можно?
 — Хорошо, выпей за два.
 Она сделала три больших глотка, зажмурилась и откусила кусочек шоколада. Петр выпил коньяк залпом.
 — Он из этого в нас, да? — Ирина встала с дивана, подошла к столу, поставила бокал и потянулась к пистолету.
 — Эй-эй! Только без рук.
 — Но он же на этом… на предохранителе, наверное, да?
 — Дай-ка от греха. — Волков взял ТТ, вынул магазин, положил на стол. Потом передернул затвор и поймал вылетевший патрон на лету. — На, теперь разглядывай.
 — А как же тут… отпечатки?
 — Нету там никаких отпечатков, кроме моих. А теперь и твоих. Он в перчатках был.
 — А разве не жалко выбрасывать?
 — Да он вообще одноразовый. — Петр взял со стола обойму, дослал в нее патрон и положил в карман.
 — Как это?
 — Китайский. Немного пострелял, и он плеваться начинает. А то и клинит.
 — Какой глушитель громадный…
 — Иначе грохочет здорово.
 — Громче, чем твой?
 — Ну, нам-то таиться нечего. А вообще громче.
 — Надо же, — Ирина разглядывала большой пистолет, — одноразовый. Как презерватив. А поди ж ты — бум! — и нет ничего, — она осторожно положила его на стол.
 Волков плеснул себе еще немного коньяку.
 — Допивай, — кивнул на ее бокал.
 — Да, — она взяла коньяк. — Бум! И все кончилось. Вообще все…
 Петр сходил в спальню и принес плед.
 — Хочешь, приляг здесь, на диване.
 — Нет, все нормально, — Ирина сняла пальто, повесила его на спинку стула, сняла сапоги и забралась с ногами на диван. Петр укрыл ее ноги пледом.
 — С днем рождения, — подняла она бокал.
 — Да уж…
 Ирина допила до дна, отдала Волкову бокал и закуталась в плед.
 — Господи, — она смотрела куда-то прямо перед собой. — Неужели так просто? Бум! И все…
 Петр сел рядом, обнял за плечи и почувствовал, что все ее тело сотрясается от крупной дрожи, даже зубы явственно стучат.
 — Ну-ну, малыш, успокойся. Все хорошо. Мы сейчас коньяк допьем и пойдем ужинать.
 Ирина вскинула на него глаза, полные ужаса.
 — С ума сошел?.. Нет! — она отрицательно замотала головой. — Да я на улицу вообще никогда в жизни больше не выйду. Нет, нет! И тебя не отпущу!
 — Тихо, тихо, успокойся. Снаряд в одну воронку дважды не попадает. То есть воронки в первый раз и нету никакой, он падает, а потом уже нет. То есть падает, но уже не туда. Понятно излагаю?
 — А мы в воронке?
 — А как же?! А где?
 — Да ну тебя, — улыбнулась Ирина. — Налей-ка лучше. Мне понравилось хлебать ведрами. И все равно я никуда не пойду. Коленка болит. И у нас все есть: там еще одна бутылка, целая — это раз, а еще еда в холодильнике. Закроем дверь на цепочку, и к нам никто и не залезет. И вообще — у нас теперь целых два пистолета, отобьемся. Ты мне покажешь, как стрелять? И разденешься, в конце концов? Ходит тут, как на вокзале. Иди сюда, я тебя поцелую… Война все спишет.
 Уже под утро, когда Ирина наконец заснула, свернувшись калачиком, Петр осторожно выбрался из постели, прошел на кухню, плеснул себе немножко выпивки, сел на табурет, закурил сигарету и задумался.
 «Если это Шамиль, — рассуждал он, —. то уж больно быстро. А с другой стороны — чего тянуть? Не случайно же он так лицом помертвел, когда я про контракт заикнулся. Значит — что? Убираем Ирину, которая сыскаря наняла, который, в свою очередь, уж больно настырный, и — полная тишина. Вся эта история со стариком, похоже, только ее и волнует. Виктор в ней копаться не будет.
 А если меня?
 Нет, Ирина упертая. Она у Деда другого кого-нибудь наймет, и еще хуже получится, потому что этот следующий по моим следам пойдет и обязательно опять докопается до этой самой конторы с ее контрактом и кредитом. (Интересно, ему Шамиль тоже, как и мне, будет, якобы по пьянке, баки заколачивать про тайные гольдберговские долги? Зачем он это делает? Вопрос.) Но этот следующий уже знать будет, что тут мое расследование и квакнуло. Грохнули меня. Нескромно, конечно, но хочется думать, что Дед за меня порвет любого, как грелку. Впрочем, не только за меня лично. За свой собственный статус. А следовательно… следовательно, убрать меня — значит, как раз и привлечь к себе внимание, а никак не наоборот. А вот Ирину…
 Тут все сразу рушится. Виктор настаивать на продолжении расследования не станет, это ясно. Смерть Ирины на мне повиснет — не доглядел. Вот уж тут столько вони поднимется…
 Налицо явное убийство. Меня, естественно, к этому делу на пушечный выстрел не подпустят, за дело менты возьмутся, и в результате повиснет «глухарем» очередная загадочная заказуха.
 И никто в Шамилевы поганки лезть не будет. Логично?
 Вроде логично. Стреляли в Ирину. Но это если Шамиль. А если нет?
 На старика в этом же самом месте напали. Очень удобное место. Для чего удобное? А для того, чтобы наехать на проживающего в этой парадной. Если отбросить всех соседей по лестнице, что мы и сделаем, чтобы окончательно мозгами не махануться, остается Аркадий Соломоныч и дети его.
 Впрочем, Виктор здесь не живет, его проще по месту прописки выпасти. Старик и Ирина в сухом остатке. Ну? И что это за вендетта корсиканская?»
 Волков выпил коньяку и закурил новую сигарету.
 «Кому же эта семейка дорогу перешла? Ну, Ирка, положим, давно уже пташка заморская. У нее здесь и дел-то никаких нет. Приезжает раз в год, отца потетешкает — и обратно на Святую Землю. Значит, что? А либо старик был глубоко законспирированным резидентом разведки княжества Лихтенштейн, прищемившим яйца разворачивающей свои сети на территории России „Якудзе“, которая решила, в присущей ей легкой манере, вырезать всю его семью, либо все-таки это Виктору Аркадьевичу какие-то его оппоненты мягко дают понять, что он в чем-то там не сильно прав.
 И последнее мне представляется более реальным. А для «Якудзы» не тот климат. И питания не та.
 Но на фига свою трубку Сталину совать? — Вот ведь…»
 В спальне зазвонил телефон. Петр взглянул на старые настенные часы с маятником: стрелки показывали половину шестого.
 Сердце нехорошо стукнуло от дурного предчувствия. В этот час могли звонить либо пьяные друзья, либо… Он не спеша допил коньяк, встал и пошел в спальню.
 Пьяных друзей, насколько Волков мог судить, у Ирины быть не могло. А торопиться навстречу неприятностям было глупо.
 Ирина сидела на постели, держа в руках телефонную трубку, из которой доносились короткие гудки, и остановившимся взглядом смотрела на Петра.
 — Что еще такое? — спросил он от двери.
 — Я накаркала… — одними губами прошептала Ирина, почему-то указывая пальцем на трубку.
 — Что ты там накаркала? — Петр подошел к кровати, взял у нее из рук трубку и положил на рычаг.
 — Его разорвало… — тоненьким голосом сказала она и шмыгнула носом.
 — Да что случилось-то, ты толком говори! Кто звонил?
 — Елена.
 — Какая Елена?
 — Жена Виктора. Он погиб…
 — Так. Ирочка, детка, я тебя очень прошу, ну посмотри на меня. Ну? Ну вот так, вот… — Он сел на кровать и погладил ее по голове. — Ну успокойся, пожалуйста… Ну?
 — Дай выпить.
 — И шоколадку?
 — Нет, — отрицательно мотнула она головой.
 Волков принес коньяку. Ирина взяла бокал двумя руками и стала пить мелкими глотками, звякая зубами о стекло. Выпила до дна и, поставив бокал на тумбочку, потянулась за сигаретами. Петр щелкнул зажигалкой.
 — Сейчас, — она сделала жадную затяжку. — Сейчас все расскажу, подожди… Петр подал ей пепельницу.
 — Ну… — Ирина пожала плечами и удивленно подняла брови. — В общем, она говорит… что… кто-то позвонил, и он вышел…
 — В дверь позвонили?
 — Нет, — покачала головой. — Не в дверь. По телефону.
 — Ира…
 — Да, сейчас.
 — Ну успокойся.
 — Ага. Ну вот… Лена говорит, что позвонили по телефону. Они спали. Виктор стал одеваться, она у него и спрашивает, мол, ты куда? А он натянул спортивный костюм, дескать, я на секунду, спи, и пошел. А через несколько секунд — взрыв. Там у нее сейчас милиции полный дом.
 — Что говорят?
 — Говорят — граната. Тян… вытянутая?
 — На растяжке.
 — Вот. Да. Они так и говорят. Он дверь открыл, а она и взорвалась. У соседей двери раскурочило, говорит, а у них стекла вылетели на кухне. Его уже увезли.
 — Когда это было?
 — Часа полтора назад. Мне туда ехать?
 — Она просила?
 — Говорит, если можешь…
 — А ты можешь?
 — Нет… — она опять помотала головой.
 — Ну и не надо. Что тебе там делать? На кровищу смотреть? — сказал Петр и сразу пожалел о своих словах.
 Ирина вздрогнула, как от удара, съежилась и забралась с головой под одеяло.
 — Господи… — глухо стонала она в подушку. — Господи, что же это такое происходит?
 «Что-что, — подумал Волков. — Да ничего. Живем мы здесь, будь оно неладно».




 Глава 24


 Адашев-Гурский, безусловно, отчасти лукавил, когда категорически отказывался от поездки на Дальний Восток, ссылаясь на непреодолимую высотобоязнь и отвращение к общепиту.
 Будучи по сути своей барином и лентяем, он тем не менее, возможно, опять— таки в силу чисто генетической своей природы, был жутким авантюристом.
 В раннем детстве, например, ему, как и всякому ребенку, строго-настрого запрещали прикасаться к электроприборам, бездоказательно утверждая, что, дескать, вот сюда сунешься — убьет. Именно поэтому однажды он и снял с новенького по тем временам радиоприемника «Рекорд» черную заднюю крышку из толстого картона и ткнул пальцем в какую-то там ерундовину, что находилась внутри и непреодолимо тянула к себе тем, что с виду была наиболее опасна.
 Его шарахнуло так, что он чуть не потерял сознание и, видимо, остался жив только потому, что, падая, выдернул руку из смертоносного нутра включенного в сеть приемника.
 Его жутко вздули, но он был счастлив впервые в жизни он пережил тот сладостный миг, когда, переступив через собственный страх, ты прикасаешься к тому, что может и должно, по логике вещей, тебя убить, но ангел-хранитель распахивает свои крыла, и смертельная опасность обжигает, но не лишает тебя жизни и возможности повторить этот опыт вновь и вновь.
 Боялся ли Гурский летать самолетом? Безусловно.
 Но и получал от этого колоссальное удовольствие. Мог ли он лишить себя подвернувшейся вдруг возможности слетать на край света? Да никогда в жизни. Ради этого можно было примириться и с неизбежностью изжоги, которую сулила казенная еда. А хороший глоток выпивки был тем непременным компонентом, без которого путешествие и не путешествие вроде, а так, командировка какая-то.
 Александр, стянув с себя черный шерстяной шлем, шагнул в поданный к дверям автобус и поехал через летное поле к аэроплану.
 Стоя на пронизывающем ветру у трапа в ожидании посадки, он вдруг увидел знакомое лицо.
 — Ольга! — окликнул он.
 — Привет, ты это куда?
 — В Хабаровск. А ты?
 — Я дальше, в Петропавловск. Надо же, тысячу лет…
 — Столько не живут. Меньше гораздо.
 — Кто ж считает?
 — Я. Каждую встречу с тобой.
 — А ты совсем не меняешься, как я погляжу, — улыбнулась она.
 — А какой смысл?
 Пассажиры переместились плотнее к трапу и стали потихоньку втягиваться в самолет.
 — У тебя какое место?-спросила Ольга.
 — Рядом с тобой, естественно.
 — А я не одна.
 — Непруха, выходит. А я уж губы раскатал. Вечно с тобой так.
 — Ты все о своем… Познакомься лучше. Очаровательная миниатюрная девушка с ярко выраженными азиатскими чертами лица протянула Гурскому руку:
 — Лана.
 — Александр, — Адашев склонился к протянутой руке, прикоснулся к ней губами, распрямился и произнес: — Лучше… Да тут оба варианта лучше. За кем теперь ухлестывать-то прикажешь?
 — Ладно тебе, не пугай ребенка, — Оль|га шагнула на трап. — Пошли, Лана.
 В полупустом салоне самолета Гурский выбрал место возле окна и позвал Ольгу к себе. Лана устроилась рядом с ними, через проход.
 — Ну? — сказал, усевшись в кресле поудобнее, Александр. — Докладывай.
 — Ну что… — Ольга, сев рядом, распах-Днула шубку, встряхнула золотистыми воло-рсами и улыбнулась. — Давай ты рассказывай. Женат?
 — Нет.
 — А ведь был.
 — Это когда было…
 — А дети?
 — Культурный чеснок семян не дает.
 — Нет, ну ты нисколько не меняешься… Даже внешне.
 — А ты все хорошеешь. Надо было все-таки на тебе жениться.
 — А я, между прочим, тоже развелась.
 — Ну так и… За чем же дело стало? Ты мне до сих пор снишься.
 — Ой, Гурский… Я же тебя знаю, как если бы сама тебя родила. Тебе оно надо?
 — Нет.
 — А чего болтаешь?
 — Беседуем же.
 — Ну вот. А вдруг бы я поверила?
 — А я и не вру, ложь унижает. Снишься. В эротических снах.
 — Да иди ты…
 — Это грубо. И неженственно.
 — С тобой иначе нельзя.
 — А вот это спорно. Ладно, зачем на Камчатку-то?
 — Девчонок набирать в кордебалет.
 — Почему туда?
 — Там коллектив есть один, национальный. Девки, говорят, обалденные. Колоритные, и вообще… очень пластичные. А у нас новая программа. А ты зачем?
 — Да я так… В Хабаровске, говорят, девки обалденные, очень пластичные и вообще… Убедюсь и обратно. А то ведь на слово никому верить нельзя, правда?
 — Ты чем теперь занимаешься-то?
 — Взгляни мне в глаза. Чем я, по-твоему, могу заниматься?
 — Ну… всем, чем угодно.
 — Правильно. Ничем.
 — Так не бывает.
 — Еще как бывает, у Берзина спроси. Он в этом деле вообще профессионал.
 — Жив еще, курилка?
 — А что ему сделается. Он архетип, и как архетип бессмертен. За встречу? — Гурский встряхнул фляжку.
 — Подожди, вроде взлетаем. Двигатели взвыли, самолет, набирая скорость, побежал вперед, оторвался от земли и, сделав левый разворот, задрал нос свечкой, набирая высоту. Потом, когда он вновь принял горизонтальное положение, его тряхнуло, будто бы он, ложась на курс, ткнулся в некие невидимые рельсы, по которым и предстояло перемещаться далее. Светящиеся над дверью салона табло погасли, и Гурский облегченно вздохнул.
 — Ну что? — Он отвинтил у фляги крышку.
 — Может, подождем? Кормить должны.
 — Это еще когда. У меня здесь с соком, можно и без закуски. Ну?
 — Давай, — Ольга протянула руку. Александр передал ей флягу.
 Дальнейший полет проходил без каких-либо особенных событий. Стюардесса разнесла еду и напитки. Гурский купил у нее два шкалика водки, ибо глупо было пить коктейль с горячей закуской, спросил:
 — А что это гудит так громко у меня слева за окном?
 — Двигатель.
 — А нельзя его на время обеда выключить? Мы вот с моей спутницей беседуем и почти не слышим друг друга.
 — Можно. Только мы с вами тогда свалимся, — очаровательно улыбнулась стюардесса.
 — Ну, вам видней… — снисходительно согласился Александр. — Ольга, извини, я здесь не командую.
 — Ничего-ничего, — кивнула она. — Я не в претензии, пусть гудит.
 — Но я не собираюсь орать во время еды. А наклоняться к тебе столики мешают. Ты читаешь по губам? Я нет.
 — Я тоже. Не страшно. Закусывай.
 — Как скажешь.
 Они пообедали, выпили кофе, Гурский тайком выкурил в туалете сигарету и, вернувшись на место, застал Ольгу спящей. Он аккуратно забрался в свое кресло, хлебнул еще из фляжки и тоже заснул.




 Глава 25


 Проснулся Адашев оттого, что кто-то тихонько толкал его в плечо:
 — Просыпайтесь, пожалуйста. Красноярск.
 — Мне же в Хабаровск… — растерянно пробормотал он, решив спросонья, что его завезли куда-то не туда.
 — Хабаровск дальше, здесь дозаправка. Выходите, пожалуйста, — терпеливо настаивала стюардесса.
 — А где все? — насторожился Александр, оглядев пустой салон.
 — Да вышли уже. Это вас никак не разбудить.
 — Так мы с вами наконец-то наедине?
 — Ну выходите, выходите, пожалуйста. Автобус ждет.
 — Протестовать не вправе… — Он выбрался из кресла и, натягивая пуховик, побрел по проходу к выходу из самолета.
 — Позвольте хоть под локоток поддержать, — обернулся к стюардессе, шагнув на трап.
 — Это пожалуйста.
 В небольшом зале аэропорта Гурский скользнул вокруг взглядом и, не найдя Ольги, отправился на второй этаж разыскивать буфет. Купил бутылку пива, выпил ее, спустился вниз и выяснил, что по местному времени, оказывается, в Красноярске уже глубокая ночь, а их рейс задерживается, ввиду отсутствия керосина, до десяти утра.
 «Ну вот, приплыли… — подумал Гурский. — И что теперь делать?»
 Он еще раз окинул взглядом зал и отметил, что не то что прилечь — присесть было негде. Очевидно, отсутствие керосина тормознуло здесь не только их рейс. Иные пассажиры, подстелив кое-что из вещей, оставшихся в ручной клади, спали прямо на полу. Многие смиренно сидели на корточках и, судя по всему, чувствовали себя при этом относительно комфортно или, по крайней мере, вполне привычно, что позволяло допустить наличие у всех этих людей опыта путешествия по этапу.
 «Как на „пересылке“, — отметил Александр. — Вот уж воистину, Аэрофлот — летающий Гулаг».
 Он направился к информационному окошку, возле которого сгрудилось несколько человек.
 — Ваш рейс задерживается, — видимо, в который уже раз безразличным тоном повторяла сотрудница аэропорта. — Керосина нет.
 — А утром точно будет? — склонился к окошечку офицер с погонами полковника.
 — Должен быть.
 — А может и не быть… — сказала, ни к ко-му не обращаясь, женщина с усталым лицом.
 — Послушайте, — в свою очередь склонился к окошку Александр, — вы ведь обязаны нас где-то разместить на это время, в гостинице какой-нибудь.
 — Я ничего не обязана.
 — А вы вообще кто? Представьтесь, пожалуйста.
 — Зинина моя фамилия, Светлана Викторовна. Вы еще запишите, запишите, все записывают, очень страшно…
 — Пригласите начальника аэропорта.
 — Его нет.
 — Умер?
 — Вы тут не умничайте, а то я сменного позову, он вам все растолкует. А вы еще и пьяный, нечего на меня дышать.
 — Вот и позовите, — присоединился к Гурскому полковник.
 — Не буду я никого звать.
 — Еще как будете, — зло сказал Александр.
 — И нечего на меня так зыркать, много вас тут… — она потянулась к телефонной трубке.
 Через некоторое время к ним подошел хмурый мужчина в синей летной форме.
 — Сменный заместитель начальника аэропорта, — представился он полковнику. — Сугак Алексей Алексеич. Что случилось?
 — Ну как что… рейс задерживается, а это вот… — полковник повел рукой в сторону переполненного зала. — Даже присесть негде. До утра… — И почему-то посмотрел на Гурского.
 — Керосина нет, — привычно бросил замначальника и тоже посмотрел на Александра.
 — Ну хорошо, — пожал плечами Гурский, осознав, что неожиданно для самого себя стал делегатом от многочисленных угнетенных пассажиров в их борьбе с администрацией аэропорта за свои права. — Нам понятно, что нет керосина. Это мы понять можем. Но именно на этот случай у вас и должна быть гостиница. Мы же не в гости к вам домой напрашиваемся, мы все туг деньги заплатили.
 — Была гостиница. Теперь нет, закрыли.
 — И ничего нельзя сделать? — робко спросила женщина с усталым лицом.
 — А что я могу?
 — Вы можете открыть нам депутатский зал, — терпеливо подсказал Гурский. — Или как он теперь у вас называется — Ви Ай Пи? Вот мы и есть те самые персоны, мы, еще раз повторяю, честно заплатили за свои билеты, вступив тем самым с вами в договорные отношения. Мы свои обязательства выполнили, а вы нет. Вы создали нам проблемы и отказываетесь их решать.
 — Ничего не могу сделать.
 — Пустите в свой кабинет женщин с детьми, там хоть тепло наверняка.
 — Не могу.
 — Откройте депутатский зал.
 — Не имею права.
 Послушайте, ну что вы глупости говорите? Вы здесь самый главный на этот момент, вы и должны принимать решения в нештатных ситуациях. Посмотрите, — Гурский повернулся к залу, — это что, нормально? Женщин-то с детьми вы можете в этом зале устроить? Здесь же холодно.
 — Еще и хуже бывало. И ничего.
 — Да что тут… — обреченно обронила женщина и побрела в сторонку. Полковника нигде не было видно.
 Толпа вокруг стала редеть, и скоро Гурский с представителем администрации аэропорта остался наедине.
 — А тебя я вообще сейчас в милицию сдам, — спокойно сказал замначальника. — Ты пьяный. Хочешь?
 Гурский молча засунул руки в карманы куртки, повернулся и пошел к буфету, раздвигая плечом толпу предавших его пассажиров.
 «Ладно, — решил он, купив еще одну бутылочку пивка и какую-то котлету, гордо именовавшую себя бифштексом рубленым, — живите вы все как хотите. В рай, в конце концов, строем не ходят».
 Неподалеку от него пили кофе две девушки в форме сотрудниц каких-то служб аэропорта.
 — А ты начальнику смены звонила?
 — Нет его…
 — На Пе-Де-Эс-Пе позвони.
 — Да не дозвониться туда.
 — А ты еще звони. Давай-давай, дозванивайся.
 — Подожди тогда, я сейчас.
 Одна из девушек отошла от столика, прошла к какой-то служебной двери без таблички и скрылась за ней.
 Александр съел котлету и допил пиво. Через несколько минут девушка вернулась.
 — Ну? — спросила ее подружка. — Нормально?
 — Ага, — кивнула та, и они обе пошли по своим делам.
 «Строем в рай не ходят», — повторил про себя Александр и направился к той самой двери без таблички.
 За дверью оказался коридор, в котором Гурскому встретилась женщина, строго спросившая его:
 — Вам кого?
 — Да начальника-то нет, я хоть на Пе-Де-Эс-Пе позвоню, а то ведь…
 — А… — сказала женщина и прошла мимо.
 Гурский повернул за угол. Одна из дверей была приоткрыта, он заглянул. Небольшая комната, мало похожая на кабинет, была погружена в полумрак. За письменным столом, на котором стоял телефон, сидела молоденькая девушка и читала при свете настольной лампы книжку.
 — Добрый день, — поздоровался Гурский.
 — Здравствуйте, — вопросительно взглянула на него девушка. — Вообще-то ночь уже.
 — Ну да, конечно… Извините, можно я звоночек сделаю, короткий совсем? Это у вас городской?
 — Через девятку.
 — Спасибо. — Александр вошел и плотно закрыл за собой дверь. Затем сел по— хозяйски к столу, распахнул пуховик, демонстрируя новенький офицерский камуфляж без знаков различия, развернул и придвинул к себе телефон. Снял трубку и набрал через девятку первый попавшийся шестизначный номер, очень плотно прижав наушник к уху. Подождал, с облегчением услышал длинные гудки и, отстранив трубку от уха, чтобы читающая книжку девушка тоже могла их услышать, сказал:
 — Странно…
 Положил трубку на рычаг, отодвинул телефон и задумчиво воззрился в пространство.
 — Не дозвонились? — Девушка отложила книжку.
 — Что? А… Да нет. Но… странно.
 — А что случилось?
 — Да… Меня встречать должны были. И не встретили.
 — Может, разминулись?
 — Да нет. Невозможно. — Он нервно побарабанил пальцами по столу. — Серьезные люди встречают.
 — А вы к нам откуда?
 — Я? Да из центра я, скажем так. В командировку, — и Гурский со значением взглянул девушке в глаза.
 — Так вы подождите, может…
 — Может, может… а может, уже и нет. А? Вы как думаете? Извините, это я о своем, — улыбнулся он. — А как у вас тут… что, говорят, позиции Александр Иваныча Лебедя относительно… ну, братвы всякой — крепкие?
 — Да как сказать. Говорят всякое.
 — Вот то-то и оно… Ну хорошо, — он крепко положил ладонь на стол. — Вас как зовут?
 — Меня? Нина.
 — Вот что, Ниночка, у вас здесь в аэропорту ничего такого где-то с час назад не происходило? Ни шума, ни беготни не было?
 — Да вроде нет.
 — Странно… оч-чень странно. Хотя, с другой стороны… Ладно, Ниночка, мне там, внизу, светиться сейчас ну никак не желательно. Это ничего, если я у вас здесь в уголочке посижу? А утром я дозвонюсь, за мной машину пришлют, и я исчезну, а?
 — А родина меня не забудет? — улыбнулась Нина.
 — А родина вас не забудет, — шутливо мотнул в ответ головой Гурский. — А то я, знаете, если с поездом еще считать да на машине — уж четвертые сутки как в дороге. На одной водке только и держусь, — он обезоруживающе улыбнулся. — Хотите?
 Александр вынул из кармана флягу.
 — Нет, что вы, я же дежурю. Я лучше чайку. — Она поставила на стол термос. — У меня и бутерброды есть, берите.
 — Маленький кусочек, если можно.
 — Да вы не стесняйтесь.
 — Нет-нет, в самом деле спасибо.
 — Вот, возьмите стакан.
 — Ну спасибо, — Гурский плеснул в стакан из фляги, выпил и взял половинку бутерброда.
 — Вы вот что. — Нина вышла из-за стола. — Идите-ка сюда. У нас тут — вот…
 Гурский, убрав фляжку в карман, прошел в отгороженную шкафом часть комнаты и увидел небольшую кушетку.
 — Вы прилягте, а я разбужу. Во сколько?
 — В девять ноль-ноль, однако.
 — Одеяло дать?
 — Нет-нет, спасибо, я курткой.
 — Ну хорошо, вот вам подушка, ложитесь.
 — Нина, родина вас не забудет.
 — Если вспомнит… Отдыхайте.
 «Вот ведь, — думал Гурский, пытаясь устроиться поудобнее на узкой кушетке и укрываясь пуховиком. — Интересно, ну почему у нас в России для того, чтобы к тебе отнеслись по-людски, обязательно нужно баки законопатить по самое некуда? Корчить из себя кого-то… И чего она там, любопытно, про меня себе напридумывала?»
 Кушетка была коротковата. Он встал, придвинул стул, лег и, пристроив на стуле ноги, наконец-то блаженно вытянулся.
 «А вы полюбите нас черненькими. Беленькими-то нас всякий полюбит…» Александр провалился в сон.
 Предутренние сны Адашева были тягостны, тревожны и бессмысленны. Подсознание генерировало череду каких-то нелепых ситуаций, в которых он был вынужден, скрываясь от кого-то, брести бесконечными коридорами и разыскивать ПДСП, абсолютно не представляя, что это такое. По пути он открывал какие-то двери, умолял дать ему стакан воды, пил, пил и никак не мог напиться. Наконец, очевидно, даже подсознанию надоела эта лабуда, и Александр проснулся.
 Он встал, повесил на плечо куртку и вышел из-за шкафа.
 За столом сидела совершенно другая девушка.
 — Доброе утро. А где Нина?
 — Сменилась пораньше, вас просила в девять разбудить, а еще без пятнадцати.
 — Ага, спасибо, — Александр, надевая куртку, кивнул девушке на прощание и пошел в зал ожидания. На ходу он машинально переставил свои часы на местное время.
 Прежде всего необходимо было утолить жажду. Он пошел к буфету, с жадностью выпил бутылку пива и с отвращением посмотрел на еду. Сказывалась разница часовых поясов. Организм упрямо твердил, что на его лично взгляд еще ночь, ну, может быть, самое раннее утро. Какая, к черту, еда?!
 Спустившись на первый этаж и подойдя к информационному табло, Гурский с ужасом увидел, что его рейс переносится на четырнадцать ноль-ноль.
 «Ну уж это я не знаю, — подумал он. — Я здесь что, навсегда?»
 Но с кем спорить-то? Необходимо было мобилизовать навыки выживания в экстремальной ситуации. Гибель от голода и переохлаждения вроде не грозила. Грозил нервный срыв. А значит, в первую очередь необходимо было снять стресс. Он вынул из кармана и зачем-то встряхнул пустую прозрачную фляжку.
 «Ладно, идем в разведку, берем языка, а там — по обстоятельствам».
 Александр вышел из здания аэропорта, с удовольствием вдохнул сухой морозный воздух и осмотрелся. Того самого магазина вроде не наблюдалось.
 — Извините, — обратился он к мужчине, который явно шел в аэропорт на работу. — А здесь магазина где-нибудь поблизости нет?
 — Тебе водки, что ли?
 — Водки.
 — Вон там, видишь, автостоянка? Мимо нее налево, и там увидишь. — Мужчина скрылся за дверью.
 «А как он догадался? Ну да, — Гурский провел ладонью по подбородку и щеке, — видок у меня небось… да и амбрэ. Не в кондитерский же, на самом-то деле».
 Найдя в указанном «языком» направлении искомую торговую точку, он купил там пол-литровую бутылку «Смирновской», картонный пакет апельсинового сока и две пачки сигарет. Отошел к высокому подоконнику, наполнил на две трети флягу, долил соком и задумчиво посмотрел на оставшуюся в бутылке водку.
 — Вам стаканчик? — понимающе предложила скучавшая в пустом на этот час магазине продавщица.
 — Вы полагаете?
 — А чего тянуть-то? Вон и пирожки у меня возьмите, с капустой, свежие. Или колбаски.
 — Ну-у… окажите любезность. Продавщица достала из-под прилавка и протянула чистый стакан.
 — Так что — колбаски?
 — Нет-нет, пирожок, пожалуйста, с капустой.
 — Берите два, они вкусные, я вам сейчас разогрею, — она положила два пирожка на тарелку и засунула в микроволновку.
 «А вот еще, — думал Гурский. — Ведь все беды русского человека от водки. И в то же самое время сколько сочувствия к выпивохе, сколько участия. Главное, чтобы не матерился и в рыло не норовил закатать. И ему все двери откроют, последним поделятся. Бывает, конечно, нарвешься иной раз на исключения, вроде той стервы в справочном окошке или ее начальника, но на то они и исключения, И тем более — при исполнении. Нет никого душевнее русского человека, когда он под мухой, и бездушнее, когда — при исполнении. Парадокс. Загадка русской души».
 Печка звякнула, продавщица вынула из нее пирожки, переложила их на прохладную тарелку и протянула Александру вместе со вторым чистым стаканом.
 — Вот, возьмите, вам же запить, наверное, надо.
 — Дай Бог здоровья.
 Жизнь аэропорта тем не менее осуществлялась обычным размеренным образом.
 В зале ожидания все так же изнывали от неприкаянности пойманные в ловушку самого ненавязчивого сервиса в мире пассажиры.
 К старожилам присоединялись партии новых несчастных, которых угораздило лететь теми рейсами, что садятся на дозаправку в обескеросиненном порту, но время от времени кого-то все-таки приглашали на посадку, и остающиеся провожали их нехорошими взглядами.
 Александр поднялся на второй этаж и, стоя у стеклянной стены, смотрел на самолеты и метущую по бетонному полю поземку.
 — А вы так и не дозвонились? — тронул его кто-то за рукав.
 — Ниночка… — улыбнулся было обернувшись Гурский, но тут же нахмурился и взглянул на часы. — Теперь уже бессмысленно. Теперь мне разве что в Хабаровск. Там у нас еще одна база. Только вот… задержка рейса.
 — А вы же говорили, — понизив голос и придвинувшись к Гурскому, тихонько сказала она, — что вам здесь… светиться нежелательно.
 — Ну, в общем…
 — Пойдемте. Пойдемте-пойдемте. — Она решительно взяла его за руку и шагнула в сторону очередной служебной двери, что была неподалеку. — Там у нас Светка сейчас дежурит.
 — Где? — машинально спросил Александр.
 — Ну, для отдыхающих экипажей, там сейчас никого нет. И посторонних туда не пускают.
 Сдав Гурского с рук на руки рыжей веснушчатой Светке и попросив проследить за тем, чтобы он не прозевал хабаровский рейс, Нина улыбнулась на прощание и ушла.
 «Надо же, — посмотрел ей вслед Гурский, — даже имени не спросила. А потом небось вспоминать будет, как однажды офицеру одному „такому, специальному“ помогла, а может, даже и жизнь спасла. Рассказывать будет. И хорошо…»




 Глава 26


 Рейс откладывали еще несколько раз, и по приземлении в Хабаровске Адашев— Гурский вышел из самолета настолько остекленевшим от всех прелестей путешествия по воздушному пространству родины, что прямиком направился к выходу из здания аэропорта, подошел к первой же машине, которая стояла напротив дверей, упал на переднее сиденье и буркнул: «На вокзал».
 И только отъехав на приличное расстояние, с ужасом сообразил, что сидит на водительском месте движущегося автомобиля, а руля перед ним и педалей под ногами нет. Его пробил пот, он закрутил головой, окончательно проснулся и увидел, что водитель сидит справа и удивленно на него поглядывает.
 — Господи, — выдохнул Гурский, — вот кошмар-то…
 — А что такое?
 — Да я подумал, у меня крыша съехала. Что это я сам машиной управляю, мысленно.
 — Бывает. А что ж вы без багажа-то?
 — Ой, слушай! Я ж забыл совсем… давай назад.
 — Здесь, правда, разворота нет… — водитель посмотрел в зеркало заднего вида, — да вроде и ментов тоже.
 Он заложил руль влево, ударил по тормозам, почти одновременно в газ и, идеально исполнив «полицейский разворот», спокойно поехал назад.
 Они вернулись в аэропорт, Александр успел вместе с самыми последними пассажирами своего рейса получить сумку, сел в машину и спросил у водителя:
 — Слушай, а у вас-то сейчас сколько?
 — Да ладно, за полтинник довезу.
 — В смысле?
 — Да рублей, не баксов. Я просто друга встречал, а он, видно, завис где— то. Керосина, наверное, нет. Мне домой в ту сторону.
 — Ага. Только я время спрашивал.
 — Да уж первый час ночи.
 У железнодорожного вокзала Гурский расплатился с водителем, вышел из машины, повесил сумку на плечо и пошел к билетным кассам, где выяснилось, что на вечерний поезд до Комсомольска-на-Амуре он, конечно же, опоздал и опять придется ждать утра.
 — Ну а билет-то я могу взять? — спросил он у кассирши, наклонившись к окошку.
 — Можете, — ответила она, отвернувшись в сторонку. — Только не дышите на меня.
 — Да что ж мне тут у вас, совсем не дышать, что ли? — прорвало Александра. — Заладили, понимаешь, что одна, что другая… Дайте билет!
 — Вот, возьмите.
 Гурский расплатился, сунул билет в один из карманов и отошел от кассы, бурча под нос:
 — Нет, я здесь точно сдохну. Или зашибу кого-нибудь.
 Он вышел из здания вокзала на площадь, посреди которой возвышался в темноте какой-то памятник.
 «Хабаров небось», — подумал Александр. Слева от памятника сияли ярким светом окна торгового павильона, украшенного поверху остроконечными треугольниками небанального архитектурного решения крыши.
 «А ведь нам туда, — сказал сам себе Гурский. — Жопой чувствую».
 Он пересек площадь, вошел в магазин и, подойдя к прилавку, вынул, расстегнув зиппер, из нагрудного кармана куртки бумажник.
 — Дя-яинька, дай на хлебушек! — плаксивыми голосами заканючили возле него трое пацанов лет девяти-десяти.
 — А что это вы здесь делаете в такое время? — не находя сил даже на назидательные интонации, спросил он.
 — Мамка домой без хлебушка не пуска-ает…
 — Фигу вам, а не на хлебушек. Мамке вашей на пузырь небось не хватает. Так? Или вообще на «чек». Ну-ка, пошли. — Он взял одного за руку и, спустившись на две ступеньки, прошел в соседний отдел.
 — Три банки тушенки, три банки сгущенки, — начал он перечислять продавцу. — Теперь… вон там, это у вас гречка по килограмму расфасована? Три пакета дайте. Масла растительного бутылку, сливочного килограмм. У вас какой хлеб свежий? Дайте три. Да! Это же новое поколение… Дайте им «пепси». Тоже три. Вон — самые большие.По пакетам разложите, пожалуйста. И вот что… У вас ножик есть? Если не затруднит…
 Продавец вынул из кармана и подал Адашеву толстый многофункциональный перочинный ножик китайского производства. Александр раскрыл шило и пробил в банках тушенки и сгущенки по нескольку дырочек.
 — Вот, — сказал он мальчишкам, кладя на прилавок нож, — это чтобы мамка ваша не продала. Жуйте.
 Расплатившись, он бросил бумажник в большой широкий наружный карман куртки и стал помогать укладывать продукты в пакеты.
 — Держите, Гавроши, и марш а ля мэ-зон, мерд алер!..
 — Спасибо, дяинька! — Пацаны испарились.
 — Спасибо — это много, — сказал вслед Гурский, — достаточно, чтобы вы людьми выросли. Или людями. Как правильно, вы не в курсе?
 — Да мне без разницы, — продавец взял с прилавка ножик и, защелкнув шило, убрал его в карман. — Только они у вас лопатник помыли.
 — Иди ты? — Адашев сунул руку в карман. — И правда. Вот ведь…
 — Держи, — продавец откупорил и протянул ему бутылку пива. — Альберт Швейцер… Ты откуда такой?
 — Из Питера.
 — А, ну понятно. Вы все тут вразнос идете. У тебя вроде там немного и было. Еще-то есть?
 — Давай посмотрим.
 Александр расстегнул пуховик, запустил руку глубоко за спину и достал из потайного кармана пакет, в который еще в самолете отложил доллары и крупные рублевые купюры. В бумажнике он оставил тогда немного средств на текущие расходы и после всех трат, включая и вот эту последнюю, на гаврошей, оставалась там сущая ерунда. Жаль было самого бумажника, который подарила на день рождения некая Татьяна.
 — А ты видел? — спросил Гурский продавца.
 — Чо ж не видеть-то… Дураком надо быть.
 — Угу… — кивнул Гурский. — А что, на самом деле, как кто из Питера сюда попадает — тут же вразнос?
 — Да повидал я вашего брата, — продавец окинул взглядом камуфляж Гурского. — Сидите, сидите там у себя, а как вырвались — ты на себя посмотри. Что, я не прав? Тебе чего надо? Водки и бабу. Так, командир?
 — Ну, в принципе…
 — Слушай меня: бери сразу коробку; вот здесь, рядом, гостиница, там девки свои, нормальные, не обнесут. Погуляй пару дней. Только на улицу не выходи. Там, по Амурскому бульвару, чуть дальше Дом быта — банька, джакузи, то-се, в двух шагах всего. Девкам скажешь, они тебя доставят. Деньги на обратную дорогу только сразу отложи. И гуляй…
 — Вопрос можно?
 — А то…
 — Ты почему меня Альбертом Швейцером назвал?
 — Так… Вон, смотри, — продавец бросил на прилавок книжку в черной глянцевой обложке. — Оставил кто-то. А мне по ночам делать нечего, я и прочел. Похож ты на него. Добрый, как дурак. Хочешь — бери.
 — Не хочу. Читал.
 — Значит, водки?
 — Водки.
 — Подожди, я тебе коробку запечатанную принесу.
 — Не надо коробку. Бутылку.
 — Зря. Дороже выйдет.
 — А мы не ищем легких путей.
 — Смотри, тебе жить. Только если бутылку, то вон там, в том отделе, у Верки.
 — Слушай, что-то устаю я. Взбодриться бы. Тебя как зовут?
 — Петр.
 — Вот. Друг у меня есть, тоже Петром зовут. Давай-ка, Петя, выпьем да закусим. Ты как, а?
 — Ну что… ладно, давай, Альберт, вон там проходи — и сюда. Сюда вот давай, — он открыл дверь в служебку. — Заходи.
 Гурский прошел за прилавок и вошел в крохотную комнатку, где у стены помещался маленький диван, а напротив стояли два стула и стол, под которым дышала жаром «трамвайка».
 — Держи, — Петр поставил на стол бутылку коньяку и миску с нарезанной толстыми ломтями красной рыбой. — Тебе пожрать надо, ты плывешь. Сколько квасишь-то?
 — Дак…
 — Вот я и говорю, — он разрезал пополам лимон и, расковыряв серединку ножом, выжал сок на рыбу. Достал из шкафчика два стакана.
 — Ну что, открыть не в силах даже? — откупорил бутылку, плеснул в стаканы и взял один в руку. — Ну, давай.
 — Давай, однако…
 Они выпили, взяли по ломтю рыбы и стали закусывать сочной красной мякотью.
 — Легчает?
 — Скоро узнаем, — Гурский взял еще один кусок.
 — Сейчас приживется, — Петр плеснул в стаканы еще коньяку. — А ко мне тут китаец один ходит, старый уже, хоть их и не поймешь с виду. Там рынок, дальше по бульвару, он там торгует чем-то, а здесь, на вокзале, товар получает. Ему шлют откуда-то, он здесь получает. Живет, что ли, где-то рядом, я не знаю. Я вообще— то про него ничего толком не знаю. У меня сеструха болела, ну, мы с ним и разговорились однажды на эту тему, они же, китайцы, в этом деле… у них свои прибамбасы, народные. Ну вот, он мне мазь принес, корешки какие-то, объяснил чего-куда-как, короче — сеструха моя выздоровела, ну как новенькая. С тех пор он как за товаром на вокзал приходит, встретит, на машине отправит — и ко мне. Сидим мы с ним, вот как с тобой, у него закуска своя, ну там, всякие китайские дела, выпьет он пять капель, а потом глаза закроет и сидит. Ни разговору с ним, ну ничего. Я говорю: «Эй! Ты чего, заснул?» А он: «Ничего-ничего, говори, я слысу…» Мне надоело однажды, я ему: «Ты чего, — говорю, — устаешь, что ли, сильно?» А он мне: «Нет, — говорит, — мне с тобой хоросо. Проста я думаю». — «О чем, — говорю, — думаешь-то? Может, мне тоже интересно, давай вместе». А он глаза открывает и говорит: «Давай». — «Давай», — я ему. Он говорит: «Возьми два свой ладоска, слепни, сто полусяй?» Я хлопнул в ладоши. «Ну, хлоп! — говорю. — Хлопок получается… И что?» А он смеется и говорит: «Ага! У меня тозе из двух ладоска хлопок полусяй. А как хлопок из одной ладоска полусяй? А?» — «Никак», — говорю. А он опять смеется и говорит: «Не-ет. Мозна. Пака не паймес — ты дурак». — «А ты, — говорю, — понимаешь?» — «Нет, — смеется, — думаю пака». — «Так чго же, — говорю, — мы с тобой оба дураки?» А он опять смеется: «Канесна! Пака про ладоска не паймес, дураки…» И ты знаешь, так это меня заело… Выпьем?
 — Выпьем.
 — Подожди-ка, — продавец Петр вышел на минуту, а потом вернулся с большой луковицей. Счистив с нее шелестящую кожицу, разрезал пополам и одну половинку протянул Гурскому. — Грызи как яблоко, он сладкий, полезно. Давай, — он приподнял стакан.
 — Давай, — чокнулся с ним Александр. — За Хакуина.
 — Чего?
 — Да ладно, не обращай внимания. Они выпили коньяку, Гурский откусил большой кусок от сладкой, истекающей ароматным молочным соком луковицы и с хрустом стал жевать.
 — — И рыбки, рыбки сразу, это мне китаец принес, они ее там как-то маринуют по-своему.
 — Угу… — ответил Александр, не открывая набитого рта, пережевывая лук вместе с рыбой, из которой обильно, как из губки, выделялась и вовсе уж какого— то невообразимо восхитительного вкуса жидкость.
 — Ну вот… и ты понимаешь, с этой ладошкой — такая херня… Ведь вроде на самом деле что-то… ну, короче, даже если одна, то все равно… хлопок… Нет, ну не могу сказать. Так вроде чего-то в мозгах крутится постоянно… а вот, чтобы сказать — полная жопа. Может, он меня сглазил? Или еще как попортил, по— своему? Ведь не поверишь, ночами просыпаюсь. И все — про ладошку. А? Чего делать-то? Я вот тебя первый раз вижу, а смотри… опять про нее.
 — Нормально.
 — Думаешь?
 — Точно. Не переживай.
 — Нет, ну а как? Я же про нее постоянно думаю.
 — Ну и думай.
 — Да пошла бы она!..
 — Не думай.
 — Не могу. А?
 — Наливай.
 — Это запросто.
 — А как же торговля твоя?
 — Да там Верка.
 — Наливай.
 — Это запросто. Но ты мне скажи — он меня не попортил? Это у меня не болезнь какая-нибудь психическая начинается?
 — Нет, — мотнул головой Гурский.
 — Точно?
 — Отвечаю.
 — Ну, давай выпьем.
 — Давай. Не робей, Петя, это только начало.
 — Чего начало?
 — Чего… — Гурский пожал плечами. — Срединного пути.
 — Да в гробу я его видел.
 — О!.. — Гурский поднял палец. — Что и ценно. Далеко пойдешь.
 — Я на бабе лежу, а сам про ладошку эту самую и про хлопок думаю. Мне это надо?
 — Мы пьем или как?
 — Или где?
 — Или что?
 — Давай?
 — Давай.
 Они выпили и закусили.
 — Хороший ты мужик, Альберт. Живи у меня, а?
 — Не могу. Мне в Комсомольск надо.
 — Зачем?
 — Надо.
 — Ну, надо так надо. Езжай тогда.
 — Не могу. У меня поезд только утром.
 — А-а!.. Так ты с вокзала?
 — Ага.
 — Так ты приляг тут до утра, поспи, ты же плывешь.
 — Не могу.
 — Чего это? — нахмурился продавец Петр. — За бабки сомневаешься?
 — Нет. Просплю.
 — Херня. Вон будильник — раз, Верке щас скажем — два, я — три. Спи, не сомневайся.
 — Хорошо, — Гурский кивнул, пересел со стула на диван, упал на бок и заснул прежде, чем голова его коснулась лежащей на диване подушки.
 И опять Адашеву-Гурскому снились совершенно ненужные ему сны. Опять он брел куда-то, мучимый жаждой, но теперь вокруг него вертелся старый китаец, хлопал в ладоши и приговаривал: «Пенделок! Опа! Пенделок!» Потом китаец стал раздуваться. Он раздувался, раздувался и наконец жутко заверещал металлическим голосом. Почему-то во сне это было очень страшно.
 Александр дернулся и проснулся.
 Верещал будильник. Стрелки показывали девять. За окном каморки было темно.
 «Чего девять? — спросонья подумал Гурский. — Девять чего?»
 Организм на этот раз пребывал в полной растерянности и ничего определенного подсказать был не в состоянии.
 — Ну что, братан? — вошел в подсобку продавец Петр. — Подъем, выходи строиться! Как самочувствие?
 — Невнятно. А сейчас что… утро?
 — Утро, утро. Что-то ты совсем…
 — А сколько разница во времени… с Москвой?
 — А чего тебе Москва-то? Ну, с ней семь, а с Питером твоим — два часа, только в другую сторону. Ты чего, служивый, не в курсе, что ли? Как тебя зовут-то хоть, помнишь?
 — Помню. Альберт, — Гурский попытался каким-то образом сопоставить в уме услышанные цифры, но помотал головой и решил отложить это занятие до лучших времен.
 — У тебя вообще-то поезд скоро.
 — Да-да, я помню.
 — Завтракать будешь?
 — Мне бы яду.
 — А это запросто, — Петр поставил на стол недопитую бутылку. — И рыба вон осталась. Ты как?
 — Даже и не знаю.
 — Давай, хуже не будет, — он разлил оставшийся коньяк по стаканам и снял крышку с миски, в которой лоснилась маринованная по китайскому рецепту красная рыба.
 — Опохрабримся?
 — Очень бы хотелось.
 Они чокнулись, выпили и закусили.
 — Слушай, — Гурский полез в карман за деньгами. — Давай раскинем, сколько там с меня?
 — Обижаешь, братан. Ты у меня гость. Ты уже ночью с пацанами раскинул. Документы-то хоть не в лопатнике были?
 — Нет.
 — Ну и хорошо. Вообще-то пацаны эти, они здесь как постоянные. Я, если увижу, лопатник с. них стребую, но уж деньги — извини… Ты сам-то появишься?
 — Возможно.
 — Ну и ладно. Тебе чего, в дорогу с собой чего-нибудь надо? Пожрать там, выпить?
 — Даже и не знаю.
 — Да ладно, заладил. Это ты сейчас так, а отойдешь — очень даже пригодится.
 — Вот сюда бы дозаправить, — Гурский вынул из кармана флягу. — Только не паленого.
 — Опять обижаешь. Конины?
 — Давай.
 Продавец Петр вышел в торговый зал. Гурский встал, потянулся, разминая затекшие мышцы, повесил сумку на плечо и двинулся следом. В зале толпились покупатели.
 Александр подошел, к прилавку, взял у Петра бутылку, положил в сумку и протянул деньги.
 — Давай-давай, пробей.
 — Как хочешь… — Тот пробил стоимость коньяка по кассе, дал сдачу и сказал: — Ну чего? Залетай, если что.
 — Непременно.
 Они пожали друг другу руки, и Адашев-Гурский пошел к вокзалу.
 «Все, — твердил он про себя. — Все. Ни глотка больше. И так время суток не ощущается совершенно. Даже на улице. Даже при естественном освещении. Девять утра у них тут. А по-моему, так ночь глубокая. Ну правильно, по Москве и есть два часа ночи. А что это он про Питер говорил, что два часа разница, да еще и в обратную сторону? Бред какой-то. Все… Больше ни глотка. А коньяк — стратегический запас».




 Глава 27


 Первым делом Гурский нашел на вокзале туалет. Умылся, перелил коньяк во флягу и рассмотрел купленный ночью билет. «Черт возьми, — возмутился он, — а что это она мне плацкартный дала? Ну да, я же не сказал, а она и не спросила. Увидела рожу… и дала в соответствии».
 Он подошел к кассе.
 — Девушка, я тут не посмотрел, вы мне плацкартный дали, а я…
 — Я вам ничего не продавала.
 — Ну да, не вы, но мне вот до Комсомольски…
 — Что вы хотите?
 — Я? СВ, разумеется.
 — Нет СВ.
 — А что есть?
 — Купе.
 — Ну ладно, давайте купе. Только целиком, я доплачу.
 — Как это целиком?
 — Ну как… чтобы никого больше в этом купе не было. Чтобы я один там ехал. Один, понимаете? •
 — Минуточку, — кассир уткнулась в компьютер. — Нет, — наконец сказала она. — Не получается.
 — Как это?
 — Ну, пассажир, что вы мне голову морочите, я вам говорю нет, значит нет. Хотите, давайте я вам четыре билета купейных продам в один вагон, сами потом там и разбирайтесь, ну Боже мой…
 — Не хочу.
 — А чего вы от меня хотите-то?
 — Ехать хочу по-человечески.
 — Ну и езжайте себе. Возьмите билет, как все, и езжайте,
 — Хорошо. Давайте.
 — Чего давать-то вам?
 — Дайте мне билет, и я поеду себе, как все.
 — Какой билет-то вам, купейный?
 — Купейный.
 — Минуточку…
 Адашев-Гурский вышел на перрон и пошел вдоль поезда. С трудом протиснулся сквозь толпу каких-то военных, которые, стоя у вагона, передавали свои билеты старшему, а уж тот предъявлял их проводнику и считал свою команду по головам.
 Отыскав свой вагон, Александр показал билет, шагнул в тамбур, с удовольствием вдохнул специфический железнодорожный запах и, пройдя по коридору, вошел в пустое купе.
 Здесь он засунул сумку в рундук под нижней полкой, повесил куртку на вешалку, закрыл дверь, уселся в уголок к окошку, положил руки на стол и закрыл глаза.
 Наконец-то впервые за все это время он остался один, и не надо было ничего врать, придумывать, чтобы просто вот так посидеть в тишине.
 А потом он возьмет белье, застелит постель и будет спокойно спать под мерный перестук колес до того самого момента, когда проводник разбудит его перед Комсомольском. Как хорошо быть одному. Какое счастье. И можно наконец снять ботинки.
 В коридоре послышались голоса, дверь купе открылась, и в проеме возник коренастый мужчина в коротком пальто, мохнатой шапке и с большой сумкой в руках.
 — Ну вот! — радостно сказал он. — А ты, мать, горевала! Мужик у нас здесь. Здрасьте!
 — Добрый день, — Гурский попытался было вежливо привстать.
 — Да сиди, сиди… — мужчина вошел в купе и обернулся. — Давай, мать, заходи. Сумки давай.
 Полная женщина лет пятидесяти вошла вслед за мужем, поставила сумки на полку и молча села рядом. Из-за ее спины в купе проскользнул шпендель, на вид лет десяти, в куртке и спортивной шапке, просочился мимо всех присутствующих к окну и сразу стал щелкать выключателем лампы, одновременно крутя ручку громкости вагонной трансляции.
 — Ну-ка цыц!.. — Мужчина дал ему подзатыльник. Шпендель насупился и притих, зыркая исподлобья на Гурского и на выключатель у двери.
 — Вот ведь, видал? — кивнул на него мужик, обращаясь к Александру. — Ну ни минуты с ним покоя! Дай хоть разложиться-то.
 — У вас большие, — сказал Гурский, — давайте вот сюда, — он выбрался из-за стола, открыл рундук и, вынув из него свою почти пустую сумку, забросил наверх.
 — Вот спасибо, а то мои и не поднять туда…
 В купе началась обычная в таких случаях суета и толкотня, в результате которой через некоторое время громоздкие вещи были рассованы, одежда повешена, а на столе возник большой сверток и литровая бутылка со светло-коричневой жидкостью.
 «Или коньяк разливной, — безысходно предположил Гурский, — или…»
 Женщина, загнав мальчишку на верхнюю полку, чтобы не путался под ногами, села к столу и стала распаковывать сверток, извлекая из него и раскладывая на столе вареную курицу, яйца вкрутую, хлеб, нарезанную колбасу и прочую снедь, которую люди обычно берут с собой в дорогу и которая от края и до края России везде, в общем-то, одинакова. Исключение составляла разве что красная рыба, придававшая незатейливой трапезе местный дальневосточный колорит.
 — Ну вот, — сказал мужчина, когда поезд тронулся, все застелили постели и расселись. —.Прошу к столу!
 — Да я вообще-то не пью… — замялся Гурский.
 — Да? — недоверчиво взглянул на него мужик. — И сколько уже не пьешь? Часа полтора?
 — Ох… — вздохнул Александр.
 — Давай-давай, не стесняйся, это своя, домашняя, на золотом корне настояна. Полезно.
 — Ну что ж, — Гурский обречено взял со стола стакан, дунул в него, посмотрел на свет и поставил на место. — Разве что попробовать…
 — Вот это дело, — оживился мужик, — а то моя мне говорит, мол, куда литру— то берешь? У меня свояк тут, на Хабаре, он ее делает — ну, чистая слеза. Чего поллитровкой-то обижаться? От нее же не пьянеешь, от нее так душой легчаешь, что… — он зажмурил глаза и пошевелил в воздухе пальцами обеих рук, — воспаряешь просто. Ее же пить можно только в замкнутом пространстве, иначе любой малейший ветерок тебя — раз! — и ты в эмпиреях.
 — На ключ замкнутом, — подала голос жена. — Знаю я твои эмпиреи. Сыта ими по горло. Он же оттуда, — взглянув на Гурского, она кивнула на мужа, — или без шапки каждый раз возвращается, или вся рожа разбитая.
 — О! — мужик указал пальцем на жену. — Варвара Тихоновна, знакомься. А тебя как звать-то?
 — Александр.
 — Ну, а меня Геннадий Василич. Хочешь Василичем зови, а хочешь Геной.
 — Очень приятно.
 — Ну вот и познакомились. За знакомство? — он налил по половине стакана и чокнулся с Гурским.
 — За знакомство.
 — Вы курочку вот, курочку берите, — Варвара Тихоновна придвинула поближе к Александру куриную лапку на салфетке. — Вы на него не смотрите, он, как выпьет, только балаболит, а вы кушайте, вот соль. Геша, где у нас лимонад?
 — А вот, — Василич достал из-под стола пластиковую бутылку «Миринды», отвинтил крышку, налил в большую кружку и опять убрал бутылку под стол.
 — Витька, ты пить хочешь? — спросила женщина у мальчишки.
 — Не-а, — донеслось сверху.
 — А есть?
 — Не-а.
 — Ну и как хочешь, — она сделала несколько глотков и подала мужу бутерброд с колбасой. — Закусывай.
 — Нет. Дай-ка я рыбки…
 — Сам и бери, чего — рук нет?
 — Вот ворчит, вот ворчит. Приляг лучше, не бойся. Я разбужу, ехать-то еще… Приляг, чем ворчать-то.
 — Ну так подвинься.
 Василич привстал, жена его положила подушку поверх одеяла, улеглась, не раздеваясь, и, устраиваясь поудобнее, повернулась к стене.
 — Давай-ка на вторую ногу встанем, — мужик сел на место и потянулся к бутылке.
 — Мне чуть-чуть, — Гурский доедал куриную лапку.
 — А мы всем по чуть-чуть. Как тебе продукт?
 — Весьма.
 — А ты говоришь… Свояк же ее, родимую, с любовью делает. Сколько в ней градусов, по-твоему?
 — Сорок… может, чуть больше, из-за корня не понять.
 — Ага! Пятьдесят не хочешь? А пьется мягко, — он налил по стаканам. — Давай, а то на одной-то ноге стоять долго неудобно.
 — Ваше здоровье.
 — Ага. Рыбку бери. Они выпили и закусили.
 — Ну чего? Легчает на душе? Кто-то, очевидно, заблудившись, заглянул в купе, извинился и опять закрыл дверь.
 — Определенно.
 — Вот, а то я смотрю, сидишь, как этот…
 — Как пенделок.
 — Кто?
 — Да это я так.
 — Перекурим?
 — Пошли. — Они вышли из купе и направились по коридору в нерабочий тамбур.
 — Холодно… — зябко поежился в тамбуре Гурский, тщетно пытаясь разглядеть что-нибудь через заиндевевшее стекло.
 — Не май месяц. — Василич вынул из кармана «Приму». — А ты куда едешь-то?
 — В Комсомольск. Когда будем — не в курсе?
 — Вечером. Мы сами туда. А ты в командировку, что ли?
 — Да, — кивнул Гурский и стряхнул пепел в закрепленную на двери вместо пепельницы консервную банку. — У вас там, говорят, выставка стоит, восковые фигуры. А где конкретно — не знаете случайно?
 — Бог его знает. Афиши висят по городу, пацана хотел сводить, так и не выбрался пока. Но неделю назад, мы на Хабару уезжали как раз, еще стояла. Может, еще свожу. А тебе зачем?
 — Да приятель мой работать на ней вроде должен.
 — Найдешь… Там небось на каждой афише адрес есть. А откуда сам-то?
 — Из Петербурга.
 — Ага. Не был я там. Я сам-то из Уссурийска, но поездил. И на Западе был, и в Европе. В Европе, правда, только в Воронеже, тетка у меня там жила, ну и в Москве, конечно. А Запад, почитай, весь объездил: Тюмень, Томск, Новосибирск, — Василич начал загибать пальцы, потом махнул рукой. — Да, почитай, везде был… Красноярск вот еще, Салехард. А в Ленинграде — ни разу. Ну и как там?
 — Нормально… — пожал плечами Гурский и погасил сигарету.
 — Ладно, пошли согреемся. Они вернулись в купе.
 — Спит, — кивнул на жену Василич и тяжело вздохнул. — Вот ведь…
 — А что такое?
 — Ай… —Он махнул рукой. — Давай-ка по глотку.
 — А сколько сейчас по местному времени? — Гурский придвинул свой стакан.
 — Двенадцать, без десяти, — взглянул на свои часы Василич и налил в стаканы самогон.
 — Двенадцать, — Александр перевел часы. — Это у нас, значит, пять утра. То-то я чувствую…
 — А ты поспи. Щас дерябнем, и поспи. Ехать-то еще…
 — Да надо бы.
 — Твое здоровье!
 — Ваше, — Гурский чокнулся и выпил в три глотка половину чайного стакана ароматной крепкой янтарной жидкости.
 — Нормально, Григорий? — подмигнул ему Василич.
 — Отлично, Константин.
 — Закусывай, не стесняйся.
 — Да я и так.
 — Вот и хорошо… А у меня, понимаешь, — Василич погладил жену по плечу, — такая вот беда. Струйкина Варвара Тихоновна, спящая красавица.
 — А что плохого?
 — Да нет… Не в этом дело. Она, понимаешь… ну, короче, прихожу я раз с работы, захожу в комнату, чего, думаю, телевизор орет? А она сидит на стуле, в телевизор глядит, глаза стеклянные, а там на экране — мультики. Ну, думаю, все! Съехала мать с ума окончательно на старости лет/ «Эй! — говорю. — Варвара, ты чего?» А она — ноль. И вижу я, что она ни мультиков этих, ни меня в упор не наблюдает. Я телек выключил, по щекам ее похлопал, потряс даже, она со стула на пол свалилась, а реакции — ну никакой. Я перепугался, «скорую» вызвал. Те приехали — что случилось? А я и объяснить ничего не могу, сам не пойму. Хорошо — этот вот, младший, с улицы пришел. Насилу разобрались. Оказывается, вот чего было.
 Старший у нас магнитофон купил, видео крутить. А она, мать-то, чувствовала себя неважно. Ну-тут болит, там тянет, голова гудит, а по врачам ходить, ты ж понимаешь, никакого здоровья не хватит. Ну и взяла она где-то, у соседей, что ли, кассету с этим, с Кашпировским. Телесеанс его на ней записан был, прямо с телевизора; еще в те времена, когда он по ящику выступал. Поставлю, мол, все и рассосется. Ага… Ну и поставила. И вошла в этот, в транс. А в самом-то конце, там, где он говорит, дескать, на счет двадцать восемь вы проснетесь, даю, мол, отсчет: раз, два, — Витька, вредитель этот, — он кивнул на верхнюю полку, — мультики с телевизора записал. Ты понимаешь? «Кто ж тебе, гад, — говорю, — разрешил магнитофон трогать? Кассету чужую?» Да что с него… «Я перемотал, — ревет. — Я на чистое место…» Ну вот так он и перемотал, что самый-то конец и стер. Ну, врачи ей уколы какие-то, то-се, насилу растрясли. Но не до конца. Вроде как — знаешь? — поднять подняли, а разбудить забыли. Вот… Я уж ее и в Москву возил, профессор там ее смотрел один, вроде лучше стало, но все равно. То ходит по ночам, во сне, то наяву заговаривается. И главное — спать хочет постоянно, а боится. Вдруг, дескать, не проснусь? Такие вот дела… В Хабаровск вот возил, к бабке одной, та пошептала что-то, денег не взяла, сказала, чтобы еще раз через пару месяцев приехали. Уж и не знаю, что делать… Ты про такие случаи не слыхал? Может, у вас в Ленинграде кто лечит?
 — Не слыхал, — признался Гурский.
 — Вот и я не слыхал. Ну что, еще по одной?
 — Ну… по последней, да я прилягу.
 — Давай.




 Глава 28


 Проснулся Адашев-Гурский несколько посвежевшим и взбодрившимся. На часах было что-то около восьми, в купе темно. Василич и его жена, Струйкина Варвара Тихоновна, спали, лишь над головой, на верхней полке, при свете ночника шуршал чем-то вредитель Витька.
 Гурский сел, натянул и зашнуровал высокие ботинки, взял со стола сигареты и, надев куртку, пошел в тамбур. Проходя мимо туалета, дернул ручку — занято. Вышел в тамбур, застегнул куртку и закурил сигарету.»От Севильи до Гренады, — напел про себя, — в тихом сумраке ночей…»
 Выкурив сигарету, бросил окурок в консервную банку. Вышел из тамбура и еще раз взглянул на дверь туалета — занято. Опять вышел в тамбур и перешел через грохочущую межвагонную «гармошку» в соседний вагон. Ближайший туалет, что располагался возле служебного купе проводника, был заперт на ключ.
 Александр вынул из кармана куртки ключи, которые дал ему в аэропорту предусмотрительный Волков, и тихонько отпер замок. Дверь открылась.
 «Весьма вами признательны, Петр Сер-геич», — мысленно поблагодарил Гурский, сунул ключи в карман камуфляжных брюк и вошел в туалет.
 Возвращаясь в свой вагон, он еще раз взглянул на часы, с удовольствием отметил, что конечный пункт его путешествия совсем рядом и, значит, можно будет снять номер в гостинице, поужинать, а потом наконец-то забраться под душ и лечь в чистую постель, сняв с себя не только ботинки.
 Погруженный в приятные размышления, он расслабился и совершил роковую ошибку: выходя из «гармошки» в свой вагон, он увидел распахнутую настежь наружную дверь, ощутил ледяной ветер, забрасывающий вовнутрь колючий снег, успел этому удивиться, но вместо того, чтобы сначала захлопнуть ее, он, завороженно глядя в черный проем, вошел в тамбур, не оборачиваясь, захлопнул за собой внутреннюю дверь и уже затем протянул руку, намереваясь восстановить герметизацию вагона.
 И получил мощнейший пинок под зад, вышвырнувший его из поезда.
 Испугаться Гурский не успел, ибо ошарашенное сознание уступило всю инициативу телу, которое, выпадая, рефлекторно раскинуло руки, зацепилось за какие-то железные кромки и, погасив тем самым обретенное ускорение, умудрилось повиснуть на наружном поручне.
 Дверь, закрываясь, мягко шлепнула и щелкнула замком.
 «Предъяви плацкарту, сука!» — почему-то пронеслось в мозгу Александра.
 Намертво вцепившись в поручень, он нащупал ногами ступени. Положение сделалось устойчивей. Но это, безусловно, была временная победа. Куртка мгновенно надулась и парусила, угрожая оторвать коченеющие на ледяном ветру пальцы от поручня. Гурский попытался было просунуть одну руку между поручнем и стенкой вагона, чтобы держаться локтем, но в щель не пролезало даже запястье. Положение становилось отчаянным. Собравшись с духом, он оторвал одну руку от поручня и, дотянувшись, подергал ручку двери. Дверь была заперта.
 Александр попытался вынуть из кармана брюк ключи, но понял, что окоченевшими пальцами их не удержит. Намертво вцепившись одной, онемевшей от холода, рукой в поручень, он засунул вторую под куртку и стал отогревать ее под мышкой. Затем все-таки умудрился достать ключи, вставил нужный в замок, повернул и, нажав на ручку, распахнул вагонную дверь. Подтянулся и ввалился в тамбур.
 Не вставая с колен, вынул ключи, захлопнул дверь и запер замок, после чего уселся, вытянув ноги, на полу, вытащил с четвертой попытки сигарету из пачки и закурил.
 В голове была полная тишина. Все мысли, забившись куда-то в самый дальний уголок оцепеневшего сознания, не подавали никаких признаков жизни.
 Отбросив обжегшую пальцы докуренную сигарету, Адашев-Гурский расстегнул один из больших карманов куртки, вынул из него флягу с коньяком и приложился к горлышку. Затем убрал ее обратно и закурил еще одну сигарету.
 Медленно разливающееся по телу тепло достигло наконец мозга. Зашевелились, выходя из ступора, мысли. У одной из них даже получилось развернуться фразой: «Ни хрена себе, пописать сходил…»
 Гурский докурил сигарету, поднялся с пола, с удовлетворением отметив, что дрожи в ногах почти нет, снял куртку и стал рассовывать содержимое ее карманов по карманам камуфляжа. Все поместилось, даже фляжке нашлось место в большом кармане на бедре.
 Затем он вывернул куртку наизнанку, черной подкладкой наверх, и тщательно свернул, сильно уминая пальцами податливую пуховую набивку. Получился небольшой черный сверток, который легко уместился под мышкой. Открыл дверь тамбура и заглянул в вагон — коридор был пуст.
 Быстро прошел мимо закрытых купе к себе, достал сумку, засунул в нее куртку, еще раз выглянул наружу и, никого не увидев, пошел по коридору.
 «Возле какого же вагона я их видел? — думал он, вспоминая толпу военных, которые усаживались на Хабаровском вокзале в поезд. — Где-то впереди вроде».
 Перейдя в соседний вагон и не встретив никого по пути, он открыл ключом тот самый, запертый туалет, закрыл за собой дверь, поставил сумку на пол и достал из нее бритвенные принадлежности. С сожалением посмотрел в зеркало на ухоженные усы.
 «Ладно, — решил в конце концов, — задница дороже».
 Смочил холодной водой помазок, выда-вил на него крем и стал густо намыливать отросшую щетину и усы.
 Когда, закончив бритье и спрыснув лицо одеколоном, Адашев-Гурский надел черную шерстяную шапочку, раскатав ее на уши, чтобы закрыть волосы, и взглянул на себя в зеркало, он сам поразился происшедшей перемене. Без привычных усов лицо изменилось удивительным образом.
 «Может, так и ходить? — подумал было он. Нет, без усов неприлично. Без бороды еще — туда-cюда, но без усов…»
 Выйдя из туалета и заперев его за собой на ключ, он пошел к голове поезда, переходя из вагона в вагон, и скоро оказался в плацкартном, где и нашел ту самую воинскую команду. Кто-то сворачивал матрац, кто-то укладывал на верхнюю полку уже свернутый, кто-то жевал, отстраненно глядя в черное окно, кто-то натягивал на себя бушлат.
 Гурский прошел в середину вагона, присел за столик на боковое место, засунул сумку под ноги, взял оставленную кем-то затрепанную книжку без обложки, раскрыл наугад и стал размышлять, делая вид, что читает.
 «Значит, все-таки прав я, Петя. Пасут меня. Не только нам эта трубка нужна. Все. С этого момента — все. Блин… меня же грохнуть хотели! Ни фига себе!.. Это ж, значит, от самого Питера мы вместе едем. Ну да, аэропорты, вокзал — везде толкотня, все на глазах, да и нигде там я и не тусовался, нырял куда— нибудь каждый раз. Они-то небось думают: нарочно, прятался. Им же невдомек, что я на стакане, что и сам не знаю, куда меня шарахнет в очередной раз. Пьяного же не вычислить. Пьяного Господь бережет. Я и из аэропорта вдруг сорвался без багажа, а только потом вернулся и тем самым наверняка их с хвоста скинул. И в кассах железнодорожных в последний момент билет поменял. Если они меня после аэропорта нашли, то опять потеряли. Но потом все равно нашли. Уж очень в поезде им меня достать удобно. И свидетелей никаких.
 Только уж больно неконкретно они как-то… Могли бы по башке отоварить или и вовсе пером под ребро, а уж потом выкинуть. А они — пенделя и все. Почему? Отчего ко мне такое неуважение? Настолько крутые? Или наоборот, интеллигенты какие-нибудь сраные, грех на душу брать не решаются? Странно… К бабе чужой под юбку я не лез, чтобы меня по пьяной обиде замочить, случайная шпана у меня бы карманы прежде всего вытряхнула. Нет, это конкурирующая фирма, точно. Но все равно странно она себя ведет. Ладно, ясно одно теперь — глаз да глаз. Хотелось бы еще немножечко пожить.
 Да и глупо было бы: интеллигенты или наоборот, они же сейчас уверены, что я где-то там, в сугробе отдыхаю. Живой, мертвый — не важно. Они же меня выкинули, дверь захлопнули да еще и на замок закрыли. Я же, по логике вещей, если и не насмерть, то уж руки-ноги точно переломать обязан. И если даже живой остался, то все равно никакая им теперь не помеха. Они расслабились. А мы — наоборот. Выходит, преимущество уже на нашей стороне. А было на их. А теперь на нашей. И хорошо. А на вокзале мы их сделаем. Это и к бабке не ходи».
 Гурский скользнул глазами по странице раскрытой книжки:
 «Раздевайся, сучка… Она принялась торопливо сбрасывать одежду, не сводя с него покруглевших от страха глаз. Уразумев очередной жест, быстро опрокинулась навзничь на постель, замерла. Вадим, не озаботившись снять сапоги и что бы то ни было еще, приспустил штаны, неторопливо навалился, медленно вошел и принялся охаживать ее…»
 Приподнял брови и раскрыл книжку ближе к началу:
 «Тут как раз начал ощущаться запашок — воняло, признаться, немилосердно. Все еще не справившись с растерянностью, они нелепо, неуклюже топтались возле нар, а понос никак не унимался, штаны, казалось, промокли насквозь, на пол уж вовсю текло и капало».
 Раскрыл наугад еще в одном месте:
 «…побежишь в милицию и станешь доказывать, что ты — видный шантарский бизнесмен, волею рока оказавшийся в роли бомжа…» Закрыл книжку, и отложил в сторонку. «Ба-атюшки светы… — подумал про себя. — Сколько иронии, сколько поэзии растворено в современной русской беллетристике».




 Глава 29


 — Комсомольск, подъезжаем, Комсомольск, — прошел через вагон проводник.
 Окружающие, взяв в руки поклажу, потянулись к выходу в тамбур. Гурский, стараясь держаться в самой середине, присоединился к ним.
 Вместе с зеленопятнистой, одетой в такой же камуфляж гурьбой военных он вышел из вагона и вошел в здание вокзала, на дверях которого болталась наполовину оторванная афиша выставки восковых фигур.
 В самом низу афиши Гурский заметил написанный от руки жирным темно-синим фламастером адрес, но, стараясь не задерживаться, разглядел только: «ДК кораблестроителей». Название улицы было написано мельче, и, вынужденный идти внутри плотной группы, он его не разобрал.
 Его спутники, очевидно, в большинстве своем знакомы между собой не были и поэтому, не обращая на него никакого внимания, молча шли вслед за старшим. Только один раз, еще при выходе из вагона, кто-то спросил, покосившись на его пустые погоны:
 — А нам не сказали, чтобы без знаков различия… А чего ты без бушлата-то?
 — Да здесь все, — ответил Гурский, кивнув на сумку.
 — Не холодно?
 — Свитер теплый.
 — Ну, тогда-то что…
 Выйдя вместе с воинской командой на привокзальную площадь, Александр незаметно отошел в сторонку и, взмахнув рукой, подозвал машину.
 — Куда? — спросил водитель.
 — ДК кораблестроителей.
 — Садись.
 Гурский сел на заднее сиденье и захлопнул дверь. Машина тронулась с места. И снова Александру неожиданно резануло глаз то обстоятельство, что водительское место пустое.
 «Как же они так ездят? — подумал он. — А на обгон? Ведь справа же ни фига не видно. Это ведь жирафом каким-то надо быть…»
 — Слушай, — спросил он водителя, — а там, возле этого Дома культуры, гостиница какая-нибудь есть?
 — Прям рядом.
 — Вот. Вот туда и давай.
 Подъехав к гостинице и расплатившись с шофером, Гурский вошел в вестибюль и подошел к стойке администратора.
 — Добрый вечер. — Он поставил сумку на пол.
 — Здравствуйте.
 — Поселиться у вас можно?
 — А чего ж нельзя. Только вот, — женщина оценивающе посмотрела на него, — свободный у нас только люкс. А иначе — в двухместном. Там мужчина живет один.
 — А женщина одна нигде не живет?
 — Интересуетесь по женской части? — в глазах у нее появилась заинтересованность.
 — Я?! — Гурский округлил глаза и жеманно потупился. — Что-о вы… Давайте, селите меня к мужчинке.
 — Заполняйте, — администратор, растерянно отведя глаза, протянула ему бланк.
 «Береженого Бог бережет, — думал Александр, поднимаясь по лестнице в двухместный номер. — Гостиница рядом с выставкой, может, и их сюда занесет. Не будут же они при свидетеле подушкой меня душить».




 Глава 30


 Разбудило Адашева-Гурского чувство голода.
 В силу позднего, с точки зрения местного часового пояса, времени поужинать вчера ему так и не удалось. Но с завтраком придется повременить. Прежде необходимо было заглянуть на выставку и осмотреться.
 Не скажешь же, дескать, ребята — вот у меня ваш муляж, а эта трубка — моего дедушки. Давайте меняться. Хоть, в общем-то, можно и так сказать. Но лучше все-таки подменить. И никаких разговоров лишних. Даже если застукают, всяко можно сказать, мол, любопытствую, хотел поближе рассмотреть, со своей сравнить. И забирайте свою дурилку, моя-то — настоящая. И все. И домой.
 «Теперь дальше — надевать куртку или нет? — размышлял он, лежа в постели. — Могли в поезде на меня просто так напасть, случайно? Все-таки вряд ли. Просто так из поезда выкинуть? Из озорства, что ли? Я ведь ни с кем не ссорился, да и не общался даже, кроме Василича. Из купе вообще не выходил, и к нам никто не заходил, заглянул только кто-то однажды, и все. Ограбить меня не пытались. Нет, это за мной хвост из Питера тянется. Значит, ни через какую Москву они не полетели. А летели вместе со мной, тем же рейсом. А срисовали меня, конкурента, в аэропорту, когда я с Петром прощался. На меня лично кто указать мог? Только Ирина или брат ее, Виктор. Больше в лицо меня никто не знает, ну из тех, кому известно о моей причастности ко всей этой заморочке. А Петра? А Петра кто угодно.
 Но, в любом случае, как на меня могли указать? А так: «Видишь вон того длинного, с усами, в оранжевой куртке?» И все. А что еще? И выходит, что бритый и без куртки этой я — это как бы и не я вовсе. Так, похож вроде. Тем более что меня с поезда скинули. Значит, не будем пока куртку надевать, от греха подальше».
 Соседа в номере уже не было. Гурский выбрался из постели, достал из сумки белые трикотажные кальсоны и толстую шерстяную тельняшку.
 «Выставка под боком, не замерзну», — решил он.
 Умывшись и натянув поверх тельника теплый черный свитер, надел камуфляжную куртку, вынул оставшиеся русские деньги, пересчитал и решил, что стоху баксов, на всякий случай, поменять нужно.
 Вышел из номера, запер его за собой и подошел к столику дежурной по этажу.
 — Доброе утро. А где у вас доллары поменять можно?
 — А сколько? — заинтересовалась она.
 — Сто.
 — Так давайте я куплю. Чего ходить-то…
 — Спасибо. А вот у вас здесь выставка восковая, — сказал Александр, засовывая рубли в карман. — Неподалеку. Во сколько она открывается, не знаете случайно?
 — Так они вроде уехали.
 — Как уехали? Я же на вокзале афишу видел.
 — Так это старая. Недавно вроде. С неделю как закрылись.
 — А куда?.. Ну да.
 — Откуда ж знать.
 — Можно я сумку у вас здесь пока оставлю?
 — Оставляйте.
 — Спасибо. — Гурский отдал ключи от номера, вышел на улицу, натянул шапку на уши и быстро зашагал по хрустящему под ногами снегу.
 Улицы Комсомольска-на-Амуре в это' воскресное утро были пустынны: редкие машины, одинокие прохожие, автобус с заиндевевшими окнами.
 Подойдя к стеклянным дверям Дома культуры, Александр взглянул на часы — без пяти десять. Двери были заперты. Никаких афиш, щитов с рекламой выставки не было.
 В глубине вестибюля был виден стол с горящей настольной лампой и сидящая за ним вахтерша, одетая в теплую безрукавку.
 Гурский достал из кармана монетку и постучал ею в толстое стекло. Женщина подняла голову, отложила книжку, встала со стула и не спеша пошла к дверям.
 — Вам кого? — спросила она, впустив его в вестибюль и вновь запирая дверь.
 — Здравствуйте. Тут вот какая история… Я — журналист из Хабаровска, мы большой материал готовим, я вот специально приехал, а тут — такая накладка… Куда выставка-то уехала?
 — Далась вам всем эта выставка… Два месяца стояла, а тут ну как с цепи сорвались. Раньше надо было. А то ведь среди ночи будят.
 — Так утро уже.
 — Я не про вас. Другой тут… ночью стучит, колотит, выставку ему подавай. Будто раньше у них времени не было. А надо — езжайте в Николаевск. И нечего среди ночи барабанить.
 — Так они в Николаевск уехали? Давно?
 — Так с неделю уже. Туда и езжайте, если вам так уж надо. А по ночам шастать нечего.
 — Спасибо, извините… — Гурский повернулся к выходу и вдруг, спохватившись, обернулся: — А, извините еще раз Бога ради, это вас сегодняшней ночью будили?
 — А то когда же…
 — Так это ж не ночь, это же вечер еще был.
 — Кому как. Иные и до утра не угомонятся, для них все день. А мне — хоть десять вечера считается, а уже ночь.
 — Ну надо же… Это я со своим фотографом потерялся, вы уж его простите, он — маленький, лысенький такой был, да? А с ним еще девушка. Они прямо с поезда.
 — Какой там «маленький, лысенький»… Такой лоб здоровенный, чуть дверь мне не сломал. Выставку ему подавай, приспичило ему… И никого он не спрашивал, и девушки не было. Один он был.
 — Нет, не он. Но все равно спасибо.
 «Ладно; — рассуждал Гурский по дороге в гостиницу, — по крайней мере, мы теперь знаем, что он один и что „лоб здоровенный“. Уже что-то. Интересно, он сразу в Николаевск рванул или заночевать решил? Я бы сразу поехал. Но ему, с другой стороны, спешить некуда, он же меня с поезда скинул. Может, спит еще. По Москве-то три часа ночи. Хорошо бы — спал. А то ведь перехватит трубку из-под самого носа. Поспешать, однако, нужно…» Он вернулся в гостиницу и, позавтракав в ресторане, поднялся на свой этаж.
 — Спасибо, что за сумкой присмотрели, — подошел он к дежурной.
 — Да не за что. Уезжаете?
 — А во сколько у вас поезд на Николаевск?
 — Николаевск-на-Амуре? — улыбнулась она.
 — А что, другой есть?
 — Да нет, другого у нас тут вроде нет. Только и поездов туда тоже не бывает. Вы сами-то откуда?
 — С Запада, из Европы. А как же туда люди попадают?
 — Кто как. Раньше самолетом, но теперь вроде и самолеты не летают. Или летают, но изредка.
 — А поезда даже изредка не ходят?
 — Да как же им ходить, если туда и рельсов-то не проложено? Он же на той стороне Амура, ну, если отсюда смотреть, а там и моста нет. Летом — паром, зимой — по льду. Ну, в навигацию-то проще…
 — И чего делать? — растерялся Гурский. — А он далеко?
 — Ну… если на машине, смотря как ехать. Верст семьсот где-то. А вам что, очень надо?
 — Очень.
 — Ладно. Вот я вам сейчас адресочек напишу, здесь рядом, недалеко. Это знакомый мой, Константин, ему вроде нужно было туда по делу. Я почему помню, он как раз думал — открыли там переправу или нет. Воскресенье сегодня? Вот. Вроде сегодня он и собирался. Только вы поспешите, не уехал ли. Скажите, что от Ани.
 — Послушайте, — Гурский задумчиво смотрел на бумажку с адресом, — а где это?
 — Так вы совсем города не знаете?
 — Вообще.
 — Давайте я вам нарисую. Здесь на самом деле рядом.
 Минут через пятнадцать Александр нашел указанный на клочке бумажки адрес. Во дворе стоял «зилок»-130 с кунгом, под его капотом возился молодой мужик в надетой поверх свитера безрукавке мехом вовнутрь и мохнатой шапке с завязанными на затылке ушами.
 — Здравствуйте, — сказал Гурский. — Вы Константин?
 — Костя… —повернулся мужик.-А что?
 — Да мне вот в Николаевск надо, меня Аня к вам послала, она в гостинице работает. Сказала, вы сегодня туда собираетесь. Я заплачу.
 — Поехали, — пожал плечами Константин.
 — А когда?
 — Да вот сейчас я тут… И поедем.
 — А в магазин я успею? Надо же взять что-то с собой в дорогу. Сколько нам ехать?
 — Доедем.
 — Так я схожу?
 — Ага.
 Гурский сходил в магазин, уложил в пластиковый пакет купленное курево, нарезанную ветчину, большую бутылку минеральной воды, буханку хлеба и два небольших поллитровых пакета из прозрачного полиэтилена, в которых булькала китайская водка. Пить ее, конечно, было боязно, но он видел такую диковину впервые, и любопытство пересилило разумные опасения.
 Потом он вернулся к машине, забросив в кузов сумку, забрался в кабину, и грузовик, мягко качнувшись, двинулся к выезду из города.




 Глава 31


 За два выходных дня Петру Волкову удалось сделать не так много.
 В субботу, ближе к вечеру, Ирина все-таки собралась съездить к жене Виктора, Елене, и он, естественно, ее сопровождал.
 Лифт в парадной не работал, и, поднявшись по лестнице на четвертый этаж, они увидели, что рабочие все еще возятся с контуженной взрывом входной железной дверью квартиры погибшего Гольдберга. Петр осмотрелся на площадке. Заочно решив почему-то (вероятно, из-за слов Ирины о том, что брата разорвало), что сработала граната Ф-1, он ожидал куда больших разрушений. Но это явно была «эргэдэшка». Просто закрепленная над дверью сверху. Относительно небольшой ее мощности с избытком хватило как раз на то, чтобы снести клиенту башку. Двери соседних квартир, стены и автоматические дверцы лифта были посечены осколками, местами чуть покорежены, но и только. Киллер квалифицированно использовал принцип достаточности.
 Волков вошел вслед за Ириной в квартиру. Представившись и произнеся слова соболезнования, он попытался было тактично задать несколько вопросов, но подавленная случившимся и вымотанная последующим общением с представителями следственных органов, жилищных служб и соседями Елена, ухоженная молоденькая красотка, была не расположена к пространным ответам.
 С ее слов выходило, что приехал Виктор утром в пятницу на такси и завалился спать. Потом проснулся, целый день сидел у телевизора и пил пиво. Сделал несколько телефонных звонков, но с кем он беседовал и о чем — Елена сказать не могла, ибо, обиженная на мужа, в непосредственное общение с ним не вступала, и разговоры его телефонные были ей до лампочки.
 Дальнейшее было известно: около четырех утра раздался телефонный звонок, Виктор надел спортивный костюм и, сказав, что, мол, на минутку спустится на улицу, открыл входную дверь, за которой его и поджидало самое радикальное средство от похмелья, перхоти, зубной боли, глупых мыслей и потливости ног.
 Единственная помощь, на которую оказалась способна новоявленная перспективная вдова, заключалась в том, что она выдала Волкову, по его просьбе, органайзер Гольдберга, из которого он выписал несколько телефонных номеров.
 — Нет, — покачала она белокурой головкой в ответ на вопрос о том, не было ли в последние дни каких-нибудь телефонных звонков с угрозами.
 О долгах мужа она тоже ничего сказать не могла.
 Вообще, по всему было видно, что, привыкшая кормиться с ладошки, в дела мужа Елена никогда не вникала и ничего о них не знает. А быть может, она, чисто подсознательно стараясь отгородиться от того кошмара, который довелось пережить утром, всячески демонстрировала свою полную непричастность ко всем этим его заморочкам. Этого обстоятельства тоже не следовало сбрасывать со счета. По крайней мере, в настоящий момент никакой дополнительной информации она дать не могла. Или не хотела. Что, в общем-то, для Волкова особой разницы не представляло.
 Оставив обеих женщин в комнате обсуждать скорбные детали предстоящих похорон, он вышел на кухню, где мужик в ватнике вставлял стекла.
 — Во рвануло, а? — обернулся мужик.
 — Да уж…
 — А вы кем хозяину-то будете?
 — Да уж теперь никем не буду.
 — Эт-та точно, Тишкин корень… Петр вышел из кухни и, пройдя через переднюю, шагнул на площадку. Рабочие почти исправили толстую дверь. На всякий случай он осмотрел укромные углы, но все уже было тщательно выметено. Даже кровь замыта. Не найдя ничего любопытного, он вернулся в квартиру. Ирина прощалась с хозяйкой, обещая позвонить в понедельник.
 Петр тоже попрощался с Еленой, поблагодарил за посильную помощь, произнес еще несколько стандартных, но нелицемерных фраз, взял Ирину под локоть и спустился вместе с ней к машине.
 — Ира, значит, теперь любые перемещения по городу только вот так, — забравшись в джип, ткнул он пальцем в пассажирское сиденье. — Только со мной. А хорошо бы вообще никаких перемещений, пока я во всем не разберусь.
 — А похороны?
 — Решим мы этот вопрос, — он воткнул передачу.
 Свой органайзер Виктор Гольдберг заполнял аккуратно: никаких сокращений, понятных одному только обладателю, никаких загадочных значков. Было очевидно, что многие записи, судя по почерку, он делал в процессе возлияний и поэтому сам себе их растолковывал на тот случай, если наутро или через несколько дней их смысл будет утрачен.
 Например: «Вика — черненькая, блядища, „Аустерия“. Позвонить в субботу. Секретарша?» Далее следовал номер телефона.
 Или: «Вагиф — что-то гонит насчет нефтепродуктов. Наверняка наебет. Но пообщаться надо». И опять номер.
 Волков выписал себе телефон Шамиля — судя по цифрам, это была трубка — и несколько телефонов, против которых значилось Оля, Ольга или Оленька.
 Доставив Ирину домой, он присел на диван в гостиной и снял трубку запараллеленного со спальней аппарата.
 С четвертой попытки все-таки удалось дозвониться до той самой Оленьки.
 — Добрый вечер, Оля. Извините, что дома вас беспокою. Это Волков, я к вам в офис вчера заходил, помните?
 — Ничего-ничего, помню, конечно. Здравствуйте, — прощебетала Ольга, даже не поинтересовавшись, откуда у него ее домашний телефон.
 — Оленька, тут вот какое дело…
 — Да-а?.. — кокетливо пропела она.
 — Мне что-то с начальством вашим никак не связаться. Это что, до понедельника невозможно?
 — Я не знаю. На выходных они обычно сами мне звонят, ну… если что-нибудь нужно, иногда… А что?
 — Да, в общем-то, ерунда, но… мне бы телефон бухгалтера вашего, домашний. Мне Виктор Аркадьевич давал, но я задевал куда-то.
 — Сейчас, — разочарованно сказала Оленька. — Я посмотрю. Вот, записывайте… Только она от нас уволилась не так давно, а нового еще нет.
 — Да это не важно, мне она как раз и нужна. Спасибо.
 — Да не за что. Звоните… если что.
 — Это обязательно, — искренне пообещал Волков и повесил трубку.
 В квартире бухгалтера долго не снимали трубку, но наконец ответили: «Алло?»
 — Добрый вечер. Валентина Олеговна?
 — Да, я.
 — Извините, это Волков вас беспокоит некий. Петр Сергеевич. Мне необходимо срочно с вами встретиться. Это возможно?
 — А что случилось? Вы кто?
 — Да… не хотелось бы по телефону. Ваш директор бывший погиб, ведется расследование, необходимо уточнить кое-какие детали. Не хотелось бы до понедельника тянуть. Время дорого, вы же понимаете…
 — Понимаю… Но я же уволилась. Меня вообще в городе быть не должно, у меня самолет. Просто приболела вот… Но я все равно завтра улетаю. Нет. Нет у меня времени. Хотите, присылайте в понедельник повестку. Но предупреждаю, меня уже не будет. А по телефону вызывать на допрос вообще незаконно. Я расписаться должна в получении повестки, так?
 — Все так.
 — Трубку имею право повесить.
 — Имеете. Только зря вы так. Ведь человек погиб все-таки. Давайте… давайте я в аэропорт завтра подъеду, и мы с вами без протокола побеседуем. Согласны? Я вас очень прошу. Ну не наряд же мне за вами, в самом-то деле, посылать. Ну подумайте сами: соседи, то-се… Давайте лучше по-хорошему, а? Без протокола, несколько вопросов буквально, чисто технических…
 — А вы имеете право наряд выслать?
 — Преступление тяжкое, дерзкое. Вы, возможно, важный свидетель…
 — Хорошо. Давайте в аэропорту. В одиннадцать. Там, в зале отправления, справа — стойка бара напротив входа. Вот около нее.
 — Это Пулково-два, что ли?
 — Да. Как я вас узнаю? Вы что, в форме будете?
 — Да нет. Зачем же. Я только буденовку на голову надену.
 — Хорошо, — хмыкнула Валентина Олеговна. — У меня тогда в руках будет каравай. До завтра.
 — Всего наилучшего. — Волков повесил трубку.
 Достал из пачки сигарету и прикурил ее.
 — Петя, — вошла в комнату Ирина. — Ты останешься?
 — Конечно, — Петр поднялся с дивана. — Поедем куда-нибудь, поужинаем.
 — А может, дома?
 — Не трусь. Поехали. Тебе сейчас только с готовкой возиться…
 — Да я вообще ничего не хочу.
 — Надо поесть.
 — Отец. Теперь вот — Виктор… А в меня промазали. Что им от нас надо?
 — Разберемся. Поехали ужинать.




 Глава 32


 На следующее утро, категорически запретив Ирине выходить из дома и открывать дверь незнакомым людям, в том числе милиции, почтальонам, беженкам из горячих точек региональных конфликтов, просящим впустить их на минуточку, чтобы перепеленать смертельно простуженного младенца, голым, случайно захлопнувшим дверь соседям и разносчикам бесплатной сахарной ваты, Волков сел в машину и поехал в аэропорт.
 С трудом найдя место для парковки, он наконец воткнулся на освободившийся пятачок, взглянул на часы, вышел, застегнул куртку и направился к стеклянным дверям.
 У стойки бара, придерживая рукой багажную тележку со стоящей на ней большой дорожной сумкой, стояла высокая женщина. Копна ее ярко-рыжих волос спадала на воротник длинного черного кожаного плаща. Явно кого-то ожидая, она всматривалась в лица всех входящих.
 Петр шагнул в ее сторону, поймав себя на том, что поступает чисто рефлекторно.
 Даже если она и не бухгалтер Гольдберга, не сделать этого единственного невольного шага было бы попросту ненормально.
 — Валентина Олеговна?
 — Да, — улыбка чуть тронула тонкие черты ее лица. — А где буденовка?
 — Я же не спрашиваю, где ваш каравай… Здравствуйте.
 — Добрый день. Только учтите, у меня скоро самолет.
 — Хорошо-хорошо. Я вас не задержу. Давайте присядем. Вам кофе? Еще что— нибудь?
 — Нет, только кофе.
 Петр расплатился, взял две чашки и поставил на белый пластиковый столик.
 — Что вас интересует? — Валентина Олеговна, присев на стул, размешивала ложечкой сахар.
 — А почему вы не спрашиваете, как погиб Гольдберг?
 — Вы же сами сказали: «тяжкое преступление». Значит, убили. А как — для меня не принципиально, я не люблю кровавых деталей. И вообще… это ведь у вас ко мне вопросы. Давайте ближе к делу.
 — Хорошо… Как вы считаете, могли быть у Виктора Аркадьевича враги?
 — Судя по обстоятельствам его кончины, считаю — да.
 — Ну, это разумеется. Я имею в виду…
 — Послушайте, я у него проработала чуть больше полугода. Сначала, я уж и не помню, кто нас познакомил, но это не важно, короче говоря, ему нужно было сдать квартальный отчет. От него ушел очередной бухгалтер, что, в общем-то, не удивительно, и я просто свела баланс и сходила вместе с ним в налоговую инспекцию. Работа была пустяковая, деятельности за отчетный период почти не было. Он мне заплатил. Потом уговорил, чтобы я расписалась в новой банковской карточке, он, дескать, меня приказом оформит, но на работу мне ходить не обязательно. Просто поставить подпись в чистых платежках и чековой книжке. Я проконсультировалась, выяснила, что чисто юридически ответственности на мне практически никакой, за все отвечает первое лицо, то есть он, директор, и согласилась. Мы договорились: я делаю только квартальные отчеты, он мне за это платит. Всю деятельность он осуществляет сам. Почему нет? При его оборотах ему вообще никто не нужен.
 — И?..
 — И все. Я еще один отчет сдала, за третий квартал, налоги мы заплатили, на зарплату какие-то крохи наскребли. И все.
 — И вас это устраивало?
 — Что?
 — Такая работа.
 — А не было никакой работы. Нисколько меня это не обременяло. Так… посидеть раз в три месяца пару вечеров да получить деньги. Чисто символические, но все-таки. Он, правда, говорил постоянно о перспективах, об инвестициях каких— то фантастических в грядущем, но это все говорят. В общем, меня общение с ним не напрягало. Да мы почти и не виделись. Так что вряд ли я смогу вам чем-то помочь. О личных его связях ничего не знаю, а о деловых… — Она чуть изогнула изящную линию нижней губы и пожала плечами.
 — Да… — Петр достал сигареты. — Вы разрешите?
 — Конечно.
 — Негусто, конечно, но… что ж поделаешь. — Волков закурил сигарету и положил пачку на стол. — А вас что же, никто не провожает разве?
 — Никто. А почему вы спрашиваете?
 — Да нет, просто я подумал, может, я мешаю…
 — Не мешаете. Трогательная церемония произойдет при встрече.
 — Да? А куда вы летите, если не секрет?
 — В Мюнхен. К мужу.
 — Даже так?
 — А что вас удивляет?
 — Да ничего, в общем-то… А надолго?
 — Если без протокола, — улыбнулась Валентина Олеговна, — то, так и быть, скажу: возможно, насовсем.
 — Ну во-от… — протянул расстроенно Петр. — Как красивая женщина, так сразу… И ведь у них там и так все есть: и климат, и изобилие, и душевное благополучие. А у нас? Водка, кураж да женщины красоты чудесной. Что ж они у нас последнее-то забирают?
 — Так уж и последнее… На ваш век хватит. И того, и другого, и третьего.
 — Нет! — Волков мотнул головой. — Ваше отсутствие будет невосполнимо.
 — В плане генофонда нации? — улыбаясь, хитро прищурилась Валентина.
 — Именно! — кивнул Петр. — И вообще… Как это никто вас не провожает? А я? Родина вас провожает — в моем лице!
 Он поднялся, подошел к стойке и вернулся к столу, поставив на него два бокала с коньяком и тарелочку с бутербродами.
 — Нет-нет, что вы, я… — покраснела вдруг Валентина.
 — И никаких «нет». Я настаиваю. Родина мне не простит.
 Валентина подняла на него пронзительно-зеленые глаза:
 — Где ж она раньше-то была…
 — Так ведь… всего же не объять. Столько дел. За удачу! — Он поднял бокал.
 — Спасибо вам, — она отпила глоток и поставила бокал на стол.
 — Ну вот, а то как-то не по-людски.
 — Позволите? — она показала глазами на пачку сигарет. Волков привстал и щелкнул зажигалкой.
 — Спасибо. Я вообще-то не курю, но…
 — А родители? Они как?
 — Старенькие. Но у меня сестра с ними живет, так что… И потом, я же не на луну улетаю.
 — Слава Богу! Сестра… на вас похожа?
 — Да-а. Она у меня очень даже… Так что давайте, налаживайте тут душевное благополучие, если о генофонде нации печетесь.
 — Ну, это процесс длительный, скрупулезный. Да и потом, нация-то, она хоть и под покровом Богородицы пребывает, но уж больно лукава. Злодейства как такового на дух не приемлет, а злодей отдельный, персонифицированный, ей тем не менее импонирует. Вот, например, Разин Степан Тимофеевич: год рождения утрачен, род занятий — лихой человек. Народ воспел его поступок — предумышленное убийство беззащитной девушки. Причем с отягчающими — ведь наверняка выпимши был. И утопил барышню, что твою Муму. Просто так, из озорства и бравады ради. А она ведь не Мума была. Хоть мне и собачку, бессмысленно убитую, жалко, но ведь тут — живой человек. У нее ведь тоже небось сердчишко-то билось в тот самый смертный час, как… А он ее — с особым цинизмом. Ибо на глазах всего «народа-богоносца». И народ воспел. Знай, дескать, наших. Он, Степан-то, конечно, много чего другого делал, вполне благородного, но песня-то, а? «И за борт ея бросает…» А Д'Артаньян? Любимый герой детворы? У этого же руки вообще по локоть в кровище. Ему же человека подрезать, опять же из озорства, ничего не стоило… А он — герой. А начальник Бастилии, вот и не помню, что характерно, как звали-то его, он — сатрап. Ему пенделя под зад, в кино показывают, и всем смешно и радостно. Почему, не задумывались?
 — Честно говоря, нет.
 — Вот. Просто потому, что вас лично не коснулось озорство это самое. Поэтому и я для вас — сатрап. По сути своей. А какой-нибудь Шамиль — герой романтический.
 — Ну уж…
 — А разве нет? «Налаживайте благополучие…» Для этого же и злодеев изводить тоже нужно, по мере возможности. А как? Если… Я вот вам сейчас вопрос один очень хочу задать и не могу.
 — Почему?
 — А потому, что вы сразу решите — вот, мол, гад, корчит из себя Бог знает кого, коньяком угощает, а все для того, чтобы развести, как сахар в чае, и информацию выкачать. А это все не так.
 — Что именно?
 — Не для того я вам все это говорю, чтобы разводить. И что уезжаете вы — жалко. Красивая 'женщина, с вами просто посидеть, выпить, поболтать — одно сплошное удовольствие, честное слово.
 — Так и болтайте, время у меня еще есть. А у вас?
 — Хотел бы я взглянуть на мужика, у которого в вашем присутствии вдруг дела неотложные появятся.
 — Были примеры.
 — Так это ж… — демонстративно задохнулся от возмущения Петр. — Это ж просто… подонки какие-то, выходит! Однозначно! Называйте быстро: имена, фамилии, адреса… клички. Давить их будем.
 — Не надо, — рассмеялась Валентина. — Пусть живут. И мучаются.
 — Да? — недоверчиво сказал Волков. — Ну, вам решать. Он поднял бокал. Валентина подняла свой:
 — За что пьем?
 — Как за что? За победу. За нашу с вами…
 — Идет.
 Они чокнулись, выпили. Валентина поставила бокал на стол, откусила кусочек бутерброда, задумчиво прожевала и наконец, посмотрев в сторону таможенного терминала, сказала:
 — Ладно. Мне теперь… Спрашивайте. Петр раздавил в пепельнице недокуренную сигарету.
 — Контракт. И сумма кредита.
 — Вот что… — прищурилась она. — Ну конечно. А откуда вы знаете?
 — Знаю. Но в общих чертах.
 — Все очень просто. Фирма у Гольдберга существовала практически только на бумаге. Документы, счета в банке, печать и прочее. Деятельности почти никакой. Время от времени прокрутит через себя какую-нибудь чужую сделку, и все. Получит процент. Так, от раза до раза, он и существовал. Я же бухгалтер, по документам вижу. У него и офиса-то не было. Только юридический адрес липовый. А офис появился недавно совсем. Арендная плата только за третий квартал возникла. Но за ремонт он платил наличными, его очень быстро и сделали, это уже при мне. За месяц управились. И вот тогда в офисе появился этот Кадыров. Хозяином. Гольдберг у него на побегушках был. Хоть в документах его, Шамиля этого, и нет вовсе. Ни в штатном расписании, ни в ведомостях на зарплату — нигде. Но контракт этот именно он раздобыл. И кредит под него. Это все его связи. Я деталей не знаю, я вам говорила, моя же подпись только на чековой книжке нужна, чтобы наличку в банке получать, да на платежке, чтобы перечислить безналичные. Но вот когда нам кредитные деньги на счет упали, а их по контракту в качестве предоплаты за границу перекинуть надо было, мне пришлось в валютный отдел вместе с Гольдбергом идти. Я увидела сумму и обомлела просто. Честное слово. Мне убежать захотелось.
 — А что так?
 — Пять миллионов. — Валентина вскинула брови и взяла бокал.
 — Да уж. Это ж сколько, примерно… — Петр взял свой.
 — Что «сколько»?
 — Ну, на баксы.
 — Пять миллионов долларов, — раздельно произнесла Валентина и одним махом допила коньяк.
 — Ск… — поперхнулся коньяком Волков, — …о-олько?
 — Столько. — Она взяла рукой с бутерброда кусочек копченой лососины и положила его в рот.
 — Но ведь так не бывает?
 — Как угодно бывает. Как договоришься.
 — Валентина… — Волков взглянул ей в глаза. — А вот вы как считаете, все— таки общались с ним, с Виктором Аркадьевичем, я имею в виду, почти полгода, он что — совсем дурак был?
 — Ну отчего же. На проплату контракта, в общем, весь кредит ушел, но ведь не до копейки же… Какую-то мелочь обналичили. Всегда есть накладные расходы, а нет — придумать можно.
 — Отсюда машина его новая, «элементы сладкой жизни» всякие, да?
 — Конечно. А после Нового года, с середины первого квартала товар должен пойти. Конечно, он понимал, что фирма фактически ему уже не принадлежит, там Кадыров хозяин. Но…
 — Понятно… Да! А кто кредит-то выдал, конкретно?
 — А я не говорила? Мы же из одного банка в другой перешли. Как раз когда Гольдберг уговорил меня к нему оформиться. Нужно было рублевые средства перевести из старого банка в новый, поэтому и подписи бухгалтера везде были нужны. И в карточках, и чековая книжка новая, валютный счет открывать, и много всякого… Перешли мы в этот банк потому, что, как я теперь понимаю, у Кадырова там связи в валютном отделе. Так вот, собственный банк и выдал.
 — Так просто?
 — Ну, не так просто. Они пакет документов на экспертизу берут: контракт с поставщиком, договоры с покупателями, считают рентабельность. Все проверяют. А потом уже дают. Или не дают. Смотря на какой размер отката договоришься….
 — Это в смысле взятки?
 — Ну да. С той же суммы кредитных денег. Это «откат» называется. Только вот тут уже с посторонними, как правило, дел не имеют. Да и свои при таких суммах должны быть… Все должно быть накатано.
 — И Кадырову дали.
 — Кадырову дали… Ой! — Валентина кинула взгляд на информационное табло. — Мой рейс.
 — Пошли. — Волков взял тележку с ее вещами.
 Они подошли к регистрационной стойке, очереди у которой уже не было.
 — Ну что? — грустно сказал Петр. — Родина имеет право на последний материнский поцелуй?
 — Конечно, — Валентина подставила щечку.
 — И только-то… — Волков коснулся губами шелковистой кожи.
 — А здорово все-таки вы меня развели. Как это… как сахар в чае? — улыбнулась она.
 — И не стыдно такое говорить? И это в момент расставания навеки, когда иные, едва сдерживая слезы…
 — Шучу, шучу. Всего вам доброго, удачи. Спасибо, что проводили.
 — Счастливого пути.
 Петр сел в машину, завел двигатель и вырулил со стоянки.
 — И все-таки развел девку, — констатировал вслух.
 — А я что, для себя стараюсь? — возразил сам себе.
 — Тоже верно… — согласился сам с собой, вывернул на Московское шоссе, доехал до разворота и влился в поток автомобилей.
 «По логике вещей, — рассуждал он, направляясь в сторону центра города, — смерть Гольдберга Шамилю на фиг не нужна. В Ирину стрелять — это понятно. Но Виктор… Прекрасная ширма. Крути за его вывеской что угодно, он и не вякнет ни разу. Ему от этого кредита лавэ отслюнявили, и будь доволен. Потом еще получишь, возможно, если будешь хорошо себя вести. Ладно, если еще просто процент отстегнули. Но, вероятнее всего, в долг дали. Это уж как водится. Дескать, братан, сам видишь, тема еще не стрельнула, но если уж тебе так надо — бери. Но деньги кредитные, работать должны, так что без процентов никак. Держи бабки, мне не жалко, но счетчик включен. И все. И Шамиль — нормальный рабовладелец. Сколько бы там прибыли эта сделка ни принесла, Гольдбергу все равно не рассчитаться, долг его — пожизненный, это ежу понятно. Уж что-что, а на крюк эти ребята сажать умеют. Зачем его убивать? Убивают врага. Враг жить мешает. А Гольдберг Шамилю не враг. Он ему корова дойная. Кормилец.
 Понимал такой расклад Виктор? Очевидно — да. Но и, скорее всего, выкрутиться тоже пытался. Когда до него дошло. Что он мог сделать? Откупиться. Вернуть все. И сразу. Сколько у него могло натикать? БМВ, то-се по мелочи, что— то просто потратил. Не больше стохи. Сто тыщ баксов. Допустим. Мог где-нибудь перехватить? Теоретически — да. Перехватить стоху баксов (ну, может, чуть больше), вернуть Шамилю, войти уже в равную долю, а с кредиторами разобраться из прибыли.
 Вряд ли Кадырову нужен равный дольщик, но это уже другой разговор. Когда ты ничего не должен, уже и отношения другие. Тем более что услугу Виктор всяко оказал — кредит-то на его имя. Имеет право биться за свои права. Хоть я бы, правда, не советовал…
 А долги у Виктора были. Или нет? Шамиль говорит — да. И ему верится. Почему? А не могло не быть. Казино. Постоянно торчал в казино. Ирина говорит — разбогатеть хотел. Одно из двух: или ему удалось денежек перезанять, но он их спустил и пытался отыграться, или не удалось, и он пытался таким дурацким способом выкрутиться. Очень хотелось фирму свою отбить.
 Он же говорил: «Шпилил и шпилить буду, мне без этого никак». Мог его кредитор грохнуть? Да ни Боже мой. Он ведь, занимая, наверняка контракт засветил для убедительности. Кредитор его холить и лелеять должен был, как грядку, на которой его капуста растет. Коньячком поливать. Отпадает.
 Все-таки Шамиль? Мотива не вижу. Должок свой Виктор так и не погасил, это очевидно, так что… Мог, конечно, гранатку эту приладить и сопляк какой-нибудь ревнивый. Какой-нибудь хахаль очередной Оленьки или Вики, которая «черненькая, блядища, „Аустерия“„. Это вообще-то у нас теперь запросто. Но тогда это уже все… «крести козыри“. Руки вверх и сливай воду. Лучше даже и не думать.
 Шамиль… Вот чую я, нутром своим чую, что он. Ну не может так быть, что на фирму, в которую он вонзился, пять лимонов баксов слили, директора потом замочили, а он — никаким боком. Ну не может — и все. И делайте со мной, что хотите. Конечно, теперь он уже полный хозяин, никто под ногами не путается. Но принцип достаточности? Зачем убивать, если можно просто взять Витяя за шкирятник, шарахнуть башкой об стенку и выкинуть? Ему и достаточно будет для осознания завершенности ситуации и бессмысленности апелляций. Но ведь и в этом, на сегодняшний день, не было никакой нужды. Схема и так прекрасно работала…»
 — Стоп!.. — вдруг сказал вслух самому себе Волков. Мысль, которая неожиданно пришла ему в голову, была настолько очевидной, что он даже расстроился, подрулил к поребрику и остановился.
 «Это ж кем надо быть, едрена шишка! — он достал сигарету, закурил и бросил пачку на „торпеду“. — Папа, да ты у меня еще тупей, чем Гольдберг… „Схема работала“! Да ты поставь рядом два слова; „Шамиль“ и „работать“. Ну? Нонсенс. Не стыкуется ни хера.
 Это же «кабанчик» голимый. И «шпала». Они же его шпалой положили!
 Он же с того самого момента, как на платежке расписался и деньги кредитные куда-то там в оффшорную зону ушли, уже, считай, мертвый был. Только ждали они чего-то. То ли момента удобного, то ли еще чего, хер их знает. Поэтому и в офисе тишина мертвая. И я, в общем, кстати пришелся — вот зачем он мне под рюмочку про долги покойничка грузил и про беспредел. Мало ли что, дескать. Вот в этом направлении и маршируйте. Пять лимонов баксов! Что еще надо? Какие поставки? Кому? Зачем? От мертвого осла уши!»
 Петр приоткрыл окно, выкинул недокуренную сигарету, завел двигатель и тронулся с места.
 — Ладно, — яростным шепотом выдохнул он, вспомнив, как падал на обледеневший асфальт, закрывая собой Ирину и глядя прямо в черный зрачок пистолетного ствола. — Ла-адно. Я вам, блядь, покажу шпалу. Ага… Я вам, блядь, такой устрою принцип домино, кровью умоетесь…




 Глава 33


 В дверь квартиры на Кронверкском он позвонил нарочито сложной комбинацией звонков и, услышав приближающиеся шаги, громко сказал: «Ира, это я».
 Войдя в переднюю, невольно отметил, что ее осунувшееся за последние сутки прозрачно-бледное лицо с пульсирующей на виске бледно-голубой жилкой, на котором, увеличившись вдвое, еще ярче выделялись загустевшие невероятным цветом индиго глаза с залегшими под ними тенями, не только не утратило своей чувственной привлекательности, но даже и наоборот.
 — Ты так долго… — едва шевельнула она припухшими губами. — Не обращай на меня внимания, я таблеток наелась.
 — Приляг.
 — Хорошо, — она пошла в спальню. — Ты сам хозяйничай.
 Волков разделся, повесил курку, прошел в гостиную и снял телефонную трубку.
 — Алло-о… — пропел заспанный девичий голос.
 — Оленька?
 — Да-а.
 — Это Волков.
 — А я вас узнала.
 — Я что, разбудил тебя? День на дворе.
 — Да ничего, я просто утром только заснула. Тут так получилось, что… — Из трубки донесся сладкий зевок.
 — Потягу-ушеньки…
 — Ой!.. — засмеялась она. — Извините.
 — Да чего уж там. Оля, у меня к тебе дело такое…
 — Ну вот, опять. Все-то вы по делу…
 — Уж извини. Вот что — мне бы реквизиты фирмы вашей, а?
 — Ну-у… я так не помню. Это все в офисе. Там бланки фирменные, на них отпечатано.
 — Оленька, очень надо. Срочно. У тебя ключи есть?
 — Ну я же еще сплю-у… Позвоните Виктору Аркадьевичу. Или Кадырову.
 — Да ведь воскресенье. Не найти никого. А у меня здесь приятель, он из Тюмени и сегодня улетает, я о нем с Гольдбергом договаривался, ему реквизиты нужны срочно, по поводу нефтепродуктов. Это важно, Оля.
 — Пусть летит. Мы ему потом факсом пошлем.
 — Оля…
 — Одева-аться еще…
 — А ты не одевайся, — Петр покосился на дверь спальни. — Я за тобой заеду, прямо так заберу. У меня в машине тепло. И обратно домой доставлю.
 — А не обманете, дяденька?
 — Зуб даю.
 — Прямо та-ак?.. Ловлю на слове.
 — Отвечаю. Диктуй адрес.
 — Записывайте.
 Петр приехал по указанному адресу и нажал на кнопку дверного звонка. Ольга обозначилась на пороге одетая в длинное, до самых щиколоток, пальто, застегнутое на все пуговки, вплоть до пушистого воротника.
 — Вы говорили, что у вас тепло, — она кокетливо склонила набок стриженую головку и демонстративно выставила из-под полы пальто легкую туфельку на невообразимо высоком каблуке. Затем плотно затянула на талии кушак.
 — Тепло, поехали.
 — А то сапоги еще застегивать, — пробормотала Ольга, спускаясь по лестнице, и пошатнулась.
 — Тихо-тихо, аккуратнее, — подхватил ее под локоток Волков. Дело сильно смахивало на то, что барышня пьяна. в сосиску.
 Усевшись в машину, она закинула ногу на ногу, демонстрируя точеную ножку, обтянутую черным чулком, и достала пачку длинных тонких сигарет.
 — Если я закурю, это вас не очень будет шокировать?
 Ольга открыла офис, пропустила Волкова вперед и; войдя вслед за ним, заперла дверь на ключ.
 — Оп-па! — Оттопырив пальчиком карман пальто, она уронила в него ключи. — Мы никого не ждем.
 — Оля, — на лице Петра мелькнула озабоченность. — Не шали.
 — А вот что я вам всем скажу… — она открыла стеклянные дверцы, достала бутылку коньяку, отхлебнула из горлышка и, поморщившись, поставила ее на стол. — Я вас всех насквозь вижу. Моя фамилия знаете какая должна была бы быть? Бы… бы-бы… Рентген. Вот как. Вы что думаете, пятачок мне дали, и я вся ваша? Ага… Вот вам, фигушки. Да, конечно, кто меня ужинает, тот меня и танцует. Тут я согласна. Но ведь… — Она прошла из приемной в кабинет и села на кожаный диван. — Вы там где? Идите сюда!
 Петр вошел и сел в кресло у столика.
 — На чем мы там остановились? — Ольга наливала выпивку в рюмки.
 — Оля… Я тебя отшлепаю, имей в виду.
 — Ага. Хорошо. А вот эти козы, например, острокопытые, которые в рекламе говорят постоянно: «Лореаль-Париж, ведь я этого достойна!..» А вы знаете, сколько это все денег стоит? Выходит, я не достойна, если у меня таких денег нету? Я что, хуже? А я, между прочим, в Интернете — любой сайт… и с закрытыми глазами. Только у меня машины пока своей нет, компьютера в смысле. Ну ладно, хотите меня — о'кей! Я потерплю. Но только я тоже хотеть право имею. Андерстенд?
 — Оль… э-ей! — Волков помахал ладонью перед ее лицом. — Ты меня видишь? Это я, Петр Волков. Ни с кем меня не путаешь?
 — Вот. Я и говорю. Ну-ка встань. Петр послушно встал.
 — Давай выпьем, — она решительно мотнула головой.
 — Ну давай.
 Они чокнулись рюмками, выпили, и он вновь опустился в кресло. Ольга осталась стоять перед ним.
 — Всем вам от меня чего-то надо. И тебе тоже. Я что, не видела? По ящику же на всех каналах в новостях крутят, что Голвдберга взорвали. Ну? Я что, совсем дура? Я — Рентген. Но… — она стояла в эффектной позе, чуть расставив длинные ноги и заложив кисти рук за кушак. — Я, может, чего-то там и не понимаю, чего ты крутишь, да мне и не надо, но расклад такой: тебе реквизиты, мне — тебя. Так вот я решила. Иначе никак. Имею право. Я от таких мужиков, с такими вот глазами, подыхаю просто. Хочу.
 — Оля, ведь точно отшлепаю.
 — А я заявлю. Сядешь. Попытка изнасилования.
 — Оля…
 — Ну дам, дам я тебе и реквизиты, и вообще… у меня бланки есть чистые с печатью и подписью. Пиши что хочешь. Тебе же только этого от меня и надо? Да? А я? Как же я? Душа моя бессмертная и вот это вот все?.. — Она, продолжая стоять перед сидящим в кресле Волковым, развязала кушак и, расстегнув пуговицы, распахнула пальто.
 Сказать, что под ним вообще ничего не было, нельзя. Под ним была Ольга. Ну, то есть, как мама ее родила, так все и было. Только еще чулки на тоненьком ажурном пояске и туфельки. И все.
 …Не то чтобы Петра это поразило, нет. Конечно же, фактор внезапности присутствовал, спору нет. Но думал он вот что: «В аэропорту развел, тут — прокололся. Ну что за жизнь, а? Ну не видел я новостей, не до того было. Мне и в голову-то не пришло. Лоханулся, согласен. Но и она хороша, ведь до последнего тихарила. „Ловлю на слове…“ Так кто же думал, что ее это „прямо так“ означало, что она без порток?» Он повел глазами вверх. Потом вниз.
 Взглянул на пупок, утопленный в небольшой ямке плоского смуглого живота. Задержал внимание чуть ниже, на девственно лишенном растительности, как бы это сказать… причинном месте, что ли, отметив очень пикантную, но совершенно безвкусную татуировку. Ну ведь, на самом-то деле, неужели им никто не говорил, что синий цвет рядом с коричневым таким вот образом совмещать нельзя? Это ведь только у старых голландцев получалось. Вот если бы красненького совсем чуть-чуть вот туг, но это, наверное, больно. Там же…
 — Оль, ты чего, сдурела? Это же негигиенично — без трусов шастать.
 — Встать! — топнула ножкой Ольга.
 — Ты, главное дело, только не переживай… — Волков опять поднялся из кресла. — Ну?
 — Петр Волков, — жалобно попросила она. — Трахни меня, а? Я тебя очень прошу. Как человека. Ну что тебе стоит?..
 — Оля, — тяжело вздохнул Волков. — Ты прикройся, тут сквозняки везде, придатки застудишь. Все очень здорово, правда, ты хорошенькая, ну просто куколка. И что? Я ж не урод какой-нибудь озабоченный. Я что, по-твоему, девчачью пипиську редко вижу? Что я должен делать-то? Это же ведь не спорт. Не гимнастика какая-то. Я так не могу. Так нельзя.
 — Можно. — Она жадно прижалась к нему, обняла, просунув руки под куртку, и охнула, наткнувшись на пистолет в плечевой кобуре. — Вот-вот-вот! — чуть отстранившись, по-детски широко распахнула глаза. — Я знала! Знала! Я, как тебя увидела, тут же чуть не кончила, честное слово, прямо вон там, за столом. Думала, с ума сойду, если больше не увижу. Ты настоящий, понимаешь меня? Настоящий! Ну иди сюда, а? — Ольга схватила его за руку и опустилась на кожаные подушки дивана. — Только кобуру не снимай, пожалуйста…
 Мы не станем, пожалуй, излагать в деталях, каким именно образом Петр Волков второй раз за последние три дня был изнасилован.
 И дело не в какой-то там застенчивости автора, а просто ничего такого особенно оригинального и, тем самым, достойного быть описанным на этих страницах не произошло. Неожиданно разве что. Ну так что ж, все под Богом ходим…
 — А вообще-то… — Волков убрал одну руку с руля, поскреб двухдневную щетину, прищурился и взглянул на сидящую рядом Ольгу. — Если по уму рассуждать, то ведь все барахло, которое в офисе, — твое.
 — Как это?
 — Так. Гольдберг погиб? Бухгалтер ваша уволилась и рассчиталась аж недели две тому как. Нового нет. А кто еще у вас в штате, кроме тебя?
 — Вообще-то никого. Да и я на договоре. Но ведь Шамиль, он хоть и не в штате, но…
 — Он в каких-то документах присутствует?
 — Ну, я всех, наверное, не видела, но, по-моему, нет.
 — Ну и все.
 — У тебя приятель есть какой-нибудь на тачке?
 — Конечно.
 — Ну вот. Звони ему. Ты же компьютер хотела?
 — И кофеварку, она крутая.
 — Мебель-то хоть оставь, Оля… Только это нужно обязательно сегодня сделать. Прямо сейчас. Пока выходной. Завтра там уже менты будут, скорее всего, офис опечатают. А потом ликвидационная комиссия имущество опишет. Все равно все растащат. А так хоть тебе что-то перепадет, за труды твои праведные. Гольдберг жмотом не был?
 — Нет, ты чего. Он вообще дядька был нормальный, только непрушный, таких сразу видно.
 — Ну вот. Я думаю, он бы не возражал.
 — А Кадыров?
 — Что Кадыров?
 — Ну… он же меня убьет.
 Волков скептически покосился на Ольгу:
 — Эт-та вряд ли.
 — Он довез Ольгу до дома и остановился возле ее парадной.
 — Спасибо, дяденька, — чмокнула она его в щеку и выпорхнула из машины.
 — Эй! — Петр наклонился к раскрытой правой двери автомобиля и протянул ей свою визитную карточку. — Звони, мало ли что… Только без глупостей. Яволь?
 — Яволь! — Ольга, прижав руки по швам, вытянулась в струнку и слегка покачнулась на своих каблуках.
 — Дойдешь сама-то?
 — Донт вори…
 — Ну, би хепи тогда.
 — Ча-ао! — она ослепительно улыбнулась, повернулась к нему спиной и пошла к двери парадной, демонстративно виляя попкой.
 «Коза острокопытая…» — хмыкнул про себя Петр и, врубив передачу, выехал со двора.




 Глава 34


 В понедельник утром Волков проснулся рано.
 Накануне он заехал к себе домой, побрился, переоделся и появился у Ирины уже вечером. Она была все еще сонная и ватная от съеденных таблеток. Никаких вопросов не задавала.
 — Спросила только:
 — Ты обедал?
 — Да.
 — Правда?
 — Я никогда не лжу, — ответил Петр, пошел на кухню, хлопнул дверцей холодильника и, вернувшись в гостиную, сел на диван, дожевывая кусок колбасы.
 — А говоришь — не лгу, — укоризненно улыбнулась Ирина.
 — «Не лжу». А вот про то, что не лгу, разговора не было. Это уж прости. Я за слово отвечаю.
 — Да ну тебя.
 — Никто не звонил?
 — Евгений Борисыч. И еще этот… как его… папин знакомый, он еще ко мне на кладбище подходил, пожилой такой… нет, не помню, как его зовут. Вообще ничего не помню, не понимаю, голова чужая. Пошли спать, а?
 — Пошли. Завтра у меня очень плотный день.
 И вот теперь, ранним утром понедельника, Волков сидел на кухне, пил кофе, курил сигарету, стараясь выстроить мысленно последовательность всего, что запланировал на сегодня. Еще и еще раз прокручивал возможные варианты, мотивы, реакции. Вроде теоретически все складывалось.
 «Ладно, — решил наконец, вставая с кухонного табурета. — Все равно, пока колпачок не поднимешь, не узнаешь — есть под ним шарик, нет его. А гадать… Ну, нет и нет. Начнем сначала».
 — Ира, — заглянул он в спальню, — слушай меня: дверь сейчас за мной запрешь, и если придет кто-нибудь, звонить будет, то вот так, пальчиком глазок сначала закрой, подожди пару секунд, а только потом посмотри, поняла?
 — Зачем?
 — Ну это так, правило такое есть. Мало ли стрельнут. А лучше вообще никому не открывай, поняла? Только мне.
 — А Евгению Борисычу?
 — Позвони ему, наври что-нибудь, чтобы не приходил. И откроешь только мне. Повтори.
 — Только тебе, — Ирина, сонно кивнув, села на постели, спустила ноги с кровати и, не открывая глаз, пыталась надеть тапочки. — А ты надолго?
 — Буду отзваниваться.
 — Хорошо, — еще раз кивнула она и побрела вслед за ним запирать дверь. — Сегодня какое у нас число?
 — А что?
 — Да у меня вроде день рождения на днях… Вот ведь.
 — Малыш, — он взял ее лицо в ладони, — мы им все яйца пообрываем. Обещаю.
 — Разве это подарок?
 Петр повернулся и вышел из квартиры.
 Ирина заперла за ним дверь.
 Первым делом Волков заехал в свою контору. Какой-никакой, но хотя бы минимальный отчет перед начальством он держать был должен.
 Пробыв в кабинете у Деда с четверть часа, он спустился этажом ниже, где размещались технические подразделения, зашел в небольшую комнату, заполненную всевозможной аппаратурой, поздоровался с молоденьким веснушчатым пареньком, который сидел перед тремя включенными компьютерами, ухитряясь работать на них одновременно. Петр кивнул на Отдельно стоящий телефонный аппарат и спросил:
 — Можно?
 Паренек, не отрываясь от экранов, молча кивнул.
 Петр набрал номер своего давнего приятеля, бывшего сослуживца, кабинет которого теперь находился в общеизвестном высотном здании на Литейном проспекте, и, для убедительности сославшись на Деда, условился с ним о последующем звонке, обговорив заранее тезисы предстоящего диалога.
 Затем тронул за плечо паренька и объяснил, что нужно сделать. Тот вздохнул, с явным сожалением выключил компьютеры, откатился в кресле на колесиках к стеллажам, встал и снял с одной из полок небольшой плоский атташе— кейс. С сомнением посмотрел на Волкова и сказал:
 — Нет. Уж лучше я сам с вами поеду.
 Через полчаса Петр остановил свой джип у фасада банка, где размещались счета фирмы Гольдберга.
 Оставив своего спутника в машине, он вошел в банк, предъявил документы охране и спросил, как ему найти кредитный отдел. Поблагодарив, поднялся на второй этаж, прошел по длинному коридору и постучал в дверь кабинета.
 — Войдите, — послышалось из-за двери.
 Петр открыл дверь и вошел.
 За широким столом темного дерева сидел лысеющий мужчина лет сорока пяти. Одет он был в неброский серый костюм, бледно-голубую рубашку оттенял темно-синий галстук, на руке поблескивал «Ролекс».
 — Добрый день, присаживайтесь, — мужчина кивнул на стул, стоящий напротив. — Вы по какому вопросу?
 — Здравствуйте, я, собственно… — Волков достал бумажник, вынул из него визитку и протянул хозяину кабинета. — Волков, Петр Сергеевич.
 — Сергей Данилыч Зубов, — мужчина привстал и протянул руку.
 — Очень приятно, — Петр ответил на рукопожатие.
 — Приятно, — Зубов взял карточку, прочел и, положив ее на стол перед собой, опустился в кресло. — Присаживайтесь.
 — Спасибо, — Волков сел на стул.
 — И, собственно, чем обязан?
 — Вы понимаете… Разрешите? — Петр достал сигареты.
 — Да, пожалуйста, — Зубов придвинул к нему большую пепельницу из темно— зеленого оникса.
 — Тут вот какая история… — Волков говорил медленно, будто бы тщательно подбирая слова. — Некоторое время назад в вашем банке получила кредит некая фирма «Голд». Серьезный достаточно кредит.
 — К сожалению, я не могу обсуждать с вами этот вопрос.
 — Да-да, конечно. Тем более что это факт установленный, мне, собственно, подтверждения от вас и не нужно. Я о другом… Дело в том, что Гольдберг погиб.
 — Я в курсе.
 — И не просто погиб. Его убили.
 — А вы что, ведете это дело? Я полагал, что такие вопросы находятся в компетенции иных органов.
 — Разумеется. Просто так вышло, что Виктор Аркадьевич был моим клиентом. У него несчастье в семье случилось, отец умер внезапно, ну и я, так сказать, выяснял — на самом ли деле это был несчастный случай, как милиция решила, или еще что… Вот. И естественно, я, волею обстоятельств, был в курсе некоторых его дел. Никогда ведь не знаешь заранее, что важно, что неважно. И вдруг этот взрыв. Понимаете мою мысль? А у него сестра еще есть, Ирина Аркадьевна, так что дело-то мне не бросить, тем более что у сестры теперь ко мне еще больше вопросов. Ну, я ведь не следственные органы, от меня никто ничего такого особенного и не ждет, но… Вот скажите, просто по-человечески, а вам ничего подозрительного или там странного во всей этой истории с кредитом не показалось? Такая сумма…
 — Что вы имеете в виду?
 — Да… сам не знаю. Но, знаете, как бывает, возьмут бандиты под контроль какое-нибудь предприятие, накачают его средствами, потом деньги сольют куда— нибудь, а директора… И все. С мертвого-то какой спрос? А сами в сторону. Вы Шамиля хорошо знаете?
 — Какого Шамиля?
 — Кадырова. Ну, который у Виктора Аркадьевича коммерческим.
 — Все переговоры велись с Гольдбергом. И вообще… Извините, — Зубов взглянул на часы.
 — Ну да. Конечно, — Волков погасил сигарету в дорогой пепельнице и встал из-за стола.
 — Еще раз извините, ничем помочь не могу. А казалось ли что-то там мне или не казалось — это, простите, не разговор.
 — Да это вы меня простите, от дел оторвал, — улыбнулся на прощание Петр.
 — Ничего. Всего доброго.
 — До свидания.
 «А я с тобой и не разговоры вовсе разговаривать приходил, — думал Волков, спускаясь по лестнице. — А помочь ты мне еще как поможешь, козел безрогий. Если я, конечно, прав».
 — Покатаемся? — сказал он пареньку из технического подразделения, который дожидался в машине.
 — Покатаемся, — вздохнул тот.
 — Сейчас. Только посидим еще немного. Минут через десять Петр завел мотор и тронулся с места.
 — Ну что? Совсем ты, брат, как вижу, заскучал, — обратился он к своему спутнику еще минут через двадцать кружения по улицам города. — Не интересно?
 — А чего интересного? — тот распечатал пачку жевательной резинки. — Темно— бежевая «восьмерка», через две машины за нами.
 — А признайся честно, давно заметил?
 — Да сразу почти. Как отъехали. Они вас вообще за лоха последнего держат. Одной машиной пасут.
 — Ну ты крут… Но давай все-таки проверимся.
 Петр выехал с улицы Куйбышева, пересек Каменноостровский проспект, включил правый поворотник, давая понять, что заезжает на заправку прямо напротив Петропавловки, но к колонкам подъезжать не стал, а остановился чуть левее. Вышел из машины и стал осматривать заднее колесо. Потом сел обратно, вырулил на проезжую часть, но, проехав метров двести, опять остановился, вышел и осмотрел другое колесо.
 — И?.. — спросил он, когда вернулся за руль и, сделав разворот, въезжал на Троицкий мост.
 — Да ну. Они — то к колонке, то трогаются, то опять тормозят. Смех один.
 — Погоди. Дальше еще смешнее будет. Кое-кто, браток, просто животик себе надорвет. Так мне почему-то кажется.
 Оставив машину на служебной стоянке у Большого дома, он поднялся по ступеням и скрылся за тяжелыми дверьми.
 Вернулся минут через тридцать, забрался в автомобиль, закрыл дверь, достал свой сотовый телефон и взглянул на парнишку.
 Тот положил кейс на колени, открыл крышку, под которой обнаружилась приборная панель, и стал хозяйничать с кнопками и тумблерами.
 Петр набрал на трубке номер. После третьего гудка ему ответил негромкий голос:
 — Майор Никитин слушает.
 Волков вопросительно взглянул на паренька. Тот шевельнул на своей панели маленький ползунок, потом утвердительно кивнул головой и указал рукой на стрелку какой-то шкалы. Петр показал ему большой палец.
 — Привет, Петрович.
 — Волчара? Здравия желаю.
 — Ну что… Пробил я ситуацию, как ты просил, неформально.
 — И что? Слушай, ты лучше подъезжай, чего по телефону-то..
 — Да я только что спустился, у Семенова был, а тебя в кабинете не было. Уже не успеваю, извини. Да и что говорить? Все так, как у вас в схеме, Шамиль — пешка.
 — Кадыров?
 — Ну да.
 — А Зубов?
 — На кредитах. И оба как бы не при делах. В общем, шпала голимая. Но там система, Петрович. Гольдберг только частный случай.
 — Ладно, закроем — колонем. Они нам всех сдадут.
 — Кого знают.
 — Ну и что? Потихонечку. До самых верхов нас не допустят, конечно, но…
 — А достанешь? На них же впрямую-то ничего вроде и нет.
 — Ой… Только не надо маму парить. Мы тебе тут не что-либо где. Не частная лавочка, как некоторые. Короче, с меня пузырь. Может, еще чем богат?
 — Бог подаст. У меня вот на дедулю хулиганы у парадной напали, он и скрипнул. Вот и все мои проблемы. В частной лавочке…
 — Ну извиняй.
 — Ладно, отбой.
 Волков отключил телефон и опять вопросительно посмотрел на напарника.
 — Да есть контакт, есть, — тот закрывал свой чемоданчик.
 — Слушали нас?
 — Однозначно.
 — Ага! — оскалился Волков. — Хоп муха!
 Он вырулил на Литейный проспект.
 — Спасибо, Витек. Тебя в контору или домой?
 — В Бюро. Мне еще программу лепить.
 — Гений ты наш.
 — Да ладно вам.
 — Ой-ой! Покраснел! Слушай, а тебе вообще что-нибудь интересно, кроме твоих «пентиумов»? Ну вот, например, что мы сейчас сделали?
 — Что… — пожал плечами Витек. — «Де-зу» слили третьему лицу. И проверили, дошла или нет.
 — Ишь ты. Хорошо, а зачем?
 — Ну, они задергаются, проколются на чем-нибудь. Их Никитину этому вашему взять будет проще.
 — Дуся моя, да Никитин-то и слышит о них впервые.
 — Что ж вы их, сами, в одиночку брать будете?
 — А мне они, дружок, и на хер не нужны, в свою очередь. Извини за филигранность оборотов речи.
 — Ну, я не знаю тогда. Чего ж вы подставляетесь?
 — Не в силе Бог, Витек, но в правде.
 — Не понимаю.
 — Да и не переживай.
 Дома у Ирины Гольдберг Волков опять появился —поздно вечером. Она уже отошла от транквилизаторов, взгляд ее глубоких синих глаз был ясен, у губ обозначилась жесткая складка.
 — Привет, — Петр поцеловал ее в щеку. — Ты как?
 — Ничего.
 — Кто звонил?
 — Евгений Борисыч, хотел заехать, но я сказала, что лучше не надо. Лена звонила. Она там со своими родственниками хлопочет. Завтра похороны.
 — Я отвезу.
 — Ага. И еще, опять звонил папин товарищ какой-то, никак не могу запомнить, как его зовут. Он представился, но…
 — Чего хотел?
 — Да так. Соболезнования. Жалел меня. Спрашивал, не прояснилась ли история с отцом. А она не прояснилась?
 — Не знаю, Ира. Честное слово. Я пока сам до конца понять не могу, что к чему. Нам подождать немного надо. Я тут кое-какие шаги сделал, теперь — только ждать.
 Весь следующий день Волков провел с Ириной.
 Ехать в морг она отказалась наотрез. Петр привез ее сразу на Серафимовское кладбище.
 Виктор оказался крещеным, и они вошли в церковь, где только-только началось отпевание. Ирина подошла к гробу брата, Петр встал в сторонке.
 Провожать Гольдберга в последний скорбный путь пришли немногие. У закрытого гроба Волков узнал под черной косынкой жену Елену, еще были две какие— то пожилые женщины и мужчина. Чуть в стороне со свечами в руках стояли молодая пара и еще трое мужчин.
 Кадырова среди них не было.
 После отпевания гроб с телом вынесли из церкви, пронесли на руках до свежевырытой неподалеку могилы, возле которой поставили на козлы. Речей не было. Одна из пожилых женщин поддерживала Елену под руку.
 — Прощайтесь, — сказал один из могильщиков.
 Присутствующие, вытянувшись цепочкой, прошли мимо гроба, по очереди касаясь его рукой. Затем могильщики взяли гроб на лямки и опустили в могилу.
 Каждый бросил туда по комку промерзшей земли, которые падали с деревянным стуком.
 Могильщики принялись деловито и сноровисто засыпать яму, и через несколько минут над ней уже вырос свежий холмик, аккуратно заглаженный лопатами. В головах был уложен бетонный цоколь, на который поставили «головку» с надписью: «Гольдберг Виктор Аркадьевич». Дата рождения, дата смерти. Все.
 Ирина стояла рядом с женой Виктора, к ним подходили со словами соболезнования.
 Кадырова не было и у могилы.
 Мужчины, собравшись кучкой, курили в сторонке.
 — Поехали к нам, — сказала всем Елена. — Поехали.
 Мужчина в дубленке, извинившись, попрощался. Остальные поместились в двух машинах.
 Волков вез Ирину, молодую пару и одного из оставшихся мужчин. Другой забрал в свою новенькую «вольво» всех остальных.
 На поминках все выпили по рюмке водки за помин души, но поскольку знакомы между собой были мало, разговор сводился к общим фразам.
 Где-то через час Ирина попросила Петра отвезти ее домой.
 — А ты заметил, — сказала она в машине, — папина могилка еще даже и не осыпалась. И Евгения Борисыча почему-то не было.
 По дороге Волков остановился возле магазина, вышел из машины и вернулся с большим пластиковым пакетом, который положил на заднее сиденье.
 Возле дома Ирины он загнал джип во двор, помог ей выбраться и взял под руку.
 В квартире, пока Ирина запирала двери, прошел на кухню и, достав из пакета, поставил на стол большую бутылку «Абсолюта», банку оливок, пучки зелени и много всякой разной упакованной, готовой к употреблению снеди.
 — Знаешь, — обернулся он, — я твоего брата, считай, не знал. Но… давай все-такр по-людски…
 Уже вечером, сидя с ногами на диване в гостиной, Ирина сделала глоток кофе из чашечки и подняла на Петра глаза:
 — Слушай, что же все-таки происходит?
 — Подожди еще чуть-чуть, Ира. День-два максимум. От Гурского что-то уж больно долго ничего нет. Позвонить-то он всяко должен. Даже если и не нашел трубки этой. Правда, меня и дома-то нет, а твоего телефона он не знает. Но на трубу-то мог бы. Твою мать!.. — Волков вдруг осекся, вынул из кармана свой сотовый телефон и уставился на него. — Саша, не звони сюда, пожалуйста. Очень прошу…
 И будто бы дожидаясь этих его слов, телефон сразу запиликал. Петр раздумывал какое-то время, а потом обреченно нажал на кнопку:
 — Алло.
 — Здорово, Петька.
 — Гурский! Перезвони мне, я сейчас тебе номер продиктую…
 — Пошел в жопу. Нечем мне писать и не на чем. Я голый. Короче, трубка на Камчатке, я лечу туда. Все.
 — Эй-эй!
 — Ну?
 — Ладно, чего уж… Как ты там? Где?
 — В Хабаровске. Петька, я приеду, все расскажу. Сейчас сил нет, трое суток толком не спал. Я вздремну чуток, в Петропавловск слетаю, тут рядом, часа четыре лететь-то, и домой. Как у вас?
 — Не конкретно.
 — Ясно. Ну, пока. Да! А все-таки я прав оказался. Не один я тут. Меня у Комсомольска из поезда выкинули. И он, гад, на шаг впереди постоянно был. И в Комсомольске, и в Николаевске. Но тут такая запутка вышла… В общем, я оторвался, и теперь они не знают, где искать. А я знаю.
 — Саша…
 — Да?
 — Они тоже знают.
 — Не может быть. Я сам только час назад | узнал. А Ленка Тарасова говорит, что больше никто и не интересовался. Откуда?
 — Потом объясню. Просто имей это в виду и осторожней там. Бди.
 — Я и так бдю.
 — Ну, давай.
 — Пока. Я спать пошел. Это у вас там еще вторник, вечер. А здесь уже среда, пять утра.




 Глава 35


 Повесив трубку, Адашев-Гурский забрался в постель, блаженно потянулся, закутался поплотнее в одеяло и провалился в глубокий сон без сновидений.
 Напомним читателю, что расстались мы с нашим героем в тот момент, когда грузовик, мягко качнувшись, вырулил со двора на одну из улиц Комсомольска-на— Амуре.
 На выезде из города водитель Константин заехал на автозаправку, залил бензин в бак и канистры, выехал на шоссе и, проехав по нему какое-то время, повернул налево, съехав на плотно укатанный снег грунтовой дороги.
 Шоссе уходило к Хабаровску.
 В Николаевск-на-Амуре вела дорога местного значения, которую впоследствии Гурскому так и не удалось найти ни в одном атласе.
 Дорога петляла через тайгу.
 Тайга местами подступала вплотную, образуя сплошную стену, а иногда на склонах стеною же уходила с одной стороны вверх и обрывалась с другой глубоко вниз, к замерзшей речушке, через которую «зилок» переезжал, грузно переваливаясь, по просевшему бревенчатому мосту, стараясь угодить на настил из почерневших досок, что был шириною как раз под колею автомобильного колеса.
 Грузовик то, подвывая, забирался по обледенелому полотну серпантина на очередной подъем, то мягко скатывался вниз. Временами справа и слева открывались взору громадные, во всю сопку, выгоревшие проплешины. Из-под снега курился дым.
 — Надо же, — сказал Гурский, — снег же таять должен, а оно горит.
 — Торф.
 Ехали медленно. С сопки на сопку, с сопки на сопку. Кабину мерно покачивало, печка гнала по ногам теплый воздух.
 Гурский заснул.
 Проснулся оттого, что жутко замерз.
 — Костя, а чего у нас печка отрубилась?
 — Да нет, я на кузов переключил, там тоже подтапливать надо. Сейчас обратно переведу.
 — А что мы везем?
 — Продукты. Консервам, коробкам там всяким не страшно. А картошку и поморозить можем. За бортом-то под сорок.
 Александр взглянул на часы.
 — Давай перекусим?
 — Сейчас, там дальше пошире будет. Минут через двадцать машина взяла чуть правее и остановилась у обочины. Гурский открыл дверь, выбрался из кабины и спрыгнул с подножки, сразу провалившись в снег почти по колено.
 — Ни фига себе…
 — Да ты не отходи далеко-то, — сказал Костя, — прямо вон… на колесо.
 Тишина в тайге стояла удивительная.
 Адашев окинул взглядом угрюмый первобытный ландшафт, дальние сопки, дорогу, которая плавно уходила куда-то вниз и вправо, к мосткам через очередную речушку, Глубоко вдохнул колючий морозный воздух.
 «Мать честная… — подумалось ему. — И чего они все русского мужика жизни учат? Он же вон аж куда дошел. И живет себе. И нужду любую превозмогал и превозмогает. Посредством двух струбцин и воронки».
 Зябко поежился и быстро забрался обратно в кабину, плотно захлопнув дверь.
 Константин уже раскладывал на сиденьи какие-то пластиковые коробки с жареным мясом и картошкой.
 — А по пять капель с морозца? — Гурский вынул из своего пакета хлеб, ветчину и китайскую водку.
 — Зря ты ее взял, — скептически взглянул на водку Костя. — Говно.
 — Не будешь?
 — Вот еще. Почему? Обязательно буду.
 — Я просто такой не видел никогда. Чтобы в пакетиках.
 — Экономят китаезы на таре. А водка — говно.
 — Вот тут ты не прав. Водка бывает только двух видов: хорошая и очень хорошая.
 — А паленая?
 — Так это же и не водка уже, совершенно другой продукт. О нем и говорить нечего. А как же…
 — Давай сюда, — Константин взял у Гурского полиэтиленовый водочный пакет, срезал ножом кусочек отходящей от него пластиковой трубочки и ловко налил в подставленный Александром граненый стакан.
 — Ладно, — решительно сказал тот. — Я купил, первый и попробую.
 — Не ссы. Она плохая, но не ядовитая. Ее уж столько выпито…
 — Твое здоровье.
 — Угу.
 Гурский хлопнул водки, задумался оценивающе и передал стакан Константину.
 — Держи, я налью. И ничего особенного, водка как водка. Привкус, правда, какой-то…
 — Мясо бери.
 — Ага. А как ее закрыть-то теперь, чтоб не пролилась?
 — А зачем закрывать? — искренне удивился Константин. — Допьем и выбросим.
 Они поели, выкурили по сигарете, и опять грузовик покатил по бесконечной, казалось, дороге, ведущей к устью Амура. Гурский дремал.
 Еще несколько раз они останавливались и выходили из машины.
 — Смотри, — показал Константин рукой во время очередной остановки куда-то в сопки. — Видишь?
 — Ага… — сказал Гурский, увидев дозорные вышки.
 — Лагерь. С тех времен еще. Их здесь столько… Это с дороги только некоторые видно. А туда, дальше…
 — А это что за следы?
 — А… — Костя присел на корточки. — Это сохатый дорогу перешел. Смотри-ка ты, еще не осыпался. Только что, значит… Нас услышал и в лес ломанулся, а до этого, видишь, вон — по дороге шел.
 — По своим делам.
 — А что ты думаешь… Они забрались в кабину и тронулись дальше.
 — А это что еще такое? — проснувшись в очередной раз и достав сигарету, Гурский ошарашено уставился на остов заржавленного пульмановского вагона, стоящий на таких же ржавых рельсах, выходящих откуда-то из глухой тайги и обрывающихся слева от дороги возле полуразрушенного кирпичного строения.
 — Да железную дорогу хотели проложить.
 — Ну?
 — А что «ну»? Бросили.
 Александр привстал, вытянул шею и провожал взглядом это видение, пока дорога не сделала очередной поворот. Затем тайга снова сомкнулась со всех сторон, словно пряча в себе от досужих глаз и останки лагерей, и мертвый пульмановский вагон на ржавых рельсах.
 И опять кабину качало, и Гурский дремал.
 Еще только раз, спросонья, он удивленно отметил странное название населенного пункта: «Де-Кастри». Он указал на табличку:
 — А что, сюда и испанцев ссылали?
 — Да хер их знает, — крутил баранку Костя.
 Наконец Адашев проснулся оттого, что машина стояла.
 — Пошли, — Константин открыл дверь кабины. — Горячего поедим.
 — А где это мы? — Александр поднял голову и открыл глаза — за окном была ночь.
 — Циммермановка.
 — Как-как?
 — Циммермановка. Тут кормят ничего. «Господи, — помотал он головой, выбираясь из кабины. — Де-Кастри, Циммермановка в низовьях Амура…»
 Они поднялись на низенькое крыльцо, над которым была вывеска «Кафе», и вошли в небольшое помещение (дом — не дом, вагончик — не вагончик, короче, какая-то модульная конструкция), где было неожиданно чисто, светло и уютно. На столах лежали клетчатые скатерти.
 — Ты борщ будешь? — обернулся от окошка раздачи к Гурскому Константин.
 — И борщ тоже. Давай я заплачу.
 — Да сиди ты…
 — Стаканы захвати.
 — А то…
 Они сели за стол, разлили по стаканам водку, выпили и стали закусывать дымящимся, густым, по-домашнему вкусным борщом.
 — А все-таки я водку не люблю, — поморщился Константин.
 — Кто ж ее любит. Но ведь надо, иначе никак.
 — Я к вину привык. У нас знаешь какое вино? М-м…
 — А это где?
 — В Молдавии. Гагаузы мы.
 — И чего это тебя сюда занесло?
 — Ай!.. — махнул Костя рукой. — А тебя?
 — Я по делу.
 — Надолго в Николаевск?
 — Нет. Мне бы вообще-то сразу и обратно.
 — Ну, могу и назад прихватить. Только я оттуда на Хабару махну. Тебе это как?
 — Еще и лучше. Добьем?
 — А что на нее, смотреть, что ли? Наливай.
 Они выпили и перешли к пельменям.
 — Сколько нам еще ехать? — Александр обмакнул пельмень в кетчуп.
 — К утру будем.
 Гурский доел, закурил сигарету, встал из-за стола и подошел к висящему на стене маленькому электрическому отопителю, который гнал горячий воздух. Так и есть — японский.
 — Чисто и светло, — сказал он, возвращаясь за стол.
 — Чего?
 — Да так. Хорошо, говорю.




 Глава 36


 И вновь Гурский проснулся оттого, что кабину перестало качать. Он потянулся за сигаретами. За окном кабины по-прежнему было темно. Машина стояла на обочине. Константин барабанил пальцами по баранке.
 — Что случилось? — Александр открыл бутылку минералки, сделал несколько глотков и протянул водителю. — Приехали?
 — Почти. Это Константиновка. Николаевск на той стороне.
 — Ну?
 — Да вон, знак висит. Пять тонн.
 — И что?
 — А у нас — шесть с половиной.
 — Лед не выдержит?
 — Да что лед… Менты не пустят. — У меня же в накладных вес товара указан. И сколько сам «зилок» тянет, они знают.
 — А где менты-то?
 — Там дальше, у съезда с берега. Переправа вешками размечена. Они и стоят. На этом берегу и на том.
 — Слушай, Костя, спасибо тебе, может, я дальше пешком пойду? На тот берег. Схожу и вернусь. А ты здесь разгрузиться не можешь, хотя бы частично? До того берега далеко? — спросонья Гурский не мог сразу сосредоточиться, мысли разбегались.
 — По вешкам через лиман — километров десять. По льду. Иди.
 — Сколько?
 — Это же Амур. Устье. Тут в русско-японскую наша эскадра спряталась, целиком, и япошки не нашли.
 — Эскадра в речке?
 — Речка… И япошки так думали. А тут глубина — бездна. Подводные лодки ходят. Черт! Ведь сказали же, что переправа открыта. Кто ж знал, что лед еще слабый…
 — Что ж у тебя начальство-то… Могли бы и уточнить, прежде чем посылать.
 — Да какое… Моя это машина, собственная. И человек там, — Константин кивнул куда-то вперед, — деньги мне вперед дал. Я лично ему довезти это все должен. А, ладно! Знаю я тут…
 Константин врубил передачу, машина дернулась, поползла вперед, проехала еще какое-то расстояние по дороге и, не доезжая до милицейского поста, съехала с нее налево.
 Гурский мог видеть в темноте только небольшое, выхваченное светом фар пространство прямо перед капотом, но разглядел, что они съехали на лед и, судя по излому поросшей лесом береговой линии слева, пересекают какую-то бухточку.
 Под ложечкой непроизвольно что-то сжалось.
 Наконец, задрав капот, грузовик вскарабкался на берег и подрулил к какой— то котельной. Остановился.
 — Я сейчас, — Костя выбрался из кабины.
 Гурский взглянул на часы — восемь. Он тоже вышел из машины и сделал несколько шагов, разминая затекшие мышцы. Осмотрелся. В скудном свете бледного рассвета слева вздымались белые, поросшие редким черным лесом сопки, справа простиралась бело-серая равнина скованного льдом Амура. Где-то далеко, на том берегу, мелькали россыпи огоньков.
 Не было в этом пейзаже ни красок, ни тепла. Не было в нем места живому человеку, не подразумевалось. По крайней мере, на первый взгляд. Даже построенные человеческими руками здания котельной и еще какого-то производственного корпуса нисколько не оживляли ландшафт, а делали его еще тоскливее.
 Прошел мимо мужичок в ватнике, наклонился, подобрал несколько поленьев, лежащих у дверей котельной, огляделся вокруг и исчез за углом.
 «Опа! — отметил Гурский. — Спер. Всюду жизнь…»
 Вернулся Константин.
 — Сейчас. Там мужик один. Он на том берегу живет. Говорит, мол, ездят. Смену сдаст, покажет. Давай поспим часок.
 Через час окончательно рассвело. К машине подошел долговязый сутулый мужик с котомкой, в которой что-то звякало. Открыв дверь, он втиснулся в кабину.
 — Ну что, — шмыгнул носом, — давай вон туда, за сарай, там съезд на лед, и вон прямо на те две трубы держи. Видишь?
 — Вижу, — Константин газанул, тронул грузовик с места и осторожно съехал на лед. Ехать пришлось очень медленно, лед был совершенно чистым, как на хоккейном поле, только кое-где, у торосов, намела поземка снегу.
 — А сколько здесь до того берега? — спросил Гурский.
 — Верст шесть, может, больше. Да ты по следам держи, — показал провожатый рукой водителю. — Видишь? Проехал же кто-то. Я же говорю — ездят.
 — Так это же легковушка явно.
 — Ну и что? Ездят же.
 Дальше они ехали абсолютно молча. След от легковушки давно пропал, и ориентироваться приходилось по тем самым трубам, на которые указал мужик.
 Миновали середину реки.
 Берег стал ближе. Уже отчетливо виднелась какая-то пристань, дома, промышленные постройки, окружающие громадное бетонное здание кубической формы, из которого и торчали в небо две высоченные трубы.
 Вдруг грузовик повело, Константин чуть повернул баранку и нервно газанул, пытаясь выровнять машину, но ее юзом поволокло в другую сторону, разворачивая поперек движения.
 — Тихо, тихо, Костя… — предельно спокойно сказал Гурский чужим голосом. — Что за танцы?
 — Трещина, — не разжимая зубов ответил Константин.
 — Где?
 — Вон, — кивнул он вперед.
 Гурский привстал и увидел, что от левого переднего колеса их грузовика змеится вперед по темно-серому льду белая нить трещины.
 — Мы ее сейчас проедем уже. Спокойно.
 — Она, падла, с самой середины почти. Я уйти пытался. А она прямо под нами ломается.
 — Не дергайся. Если нас поперек поволочет, на первом же торосе опрокинемся.
 — Ну, — Константин, не поворачивая головы, обратился к проводнику, который хоть и заерзал задницей и взялся за ручку двери, держался спокойно, — куда ехать-то?
 — Да вон туда. От тех труб теперь маленько левее, там черным накатано, видишь? Это на берег выезд. Я же говорю — ездят.
 — Слушай, — Гурский вдруг подозрительно взглянул на мужика, — а эта вот дура, с двумя трубами, на которые мы едем, это что — ТЭЦ?
 — Ну да.
 — О-ебт!.. Там же горячие сбросы…
 — Так мы же не прямо на нее, я ж говорю — левее маленько, там выезд. А другой-то, он во-она аж где, — мужик махнул рукой куда-то далеко налево. — Или по вешкам, так это — там, — он махнул направо. — А больше нигде. Берега высокие, не сильно, правда, но на машине не въехать. До берега оставалось километра два. Грузовик медленно, не газуя и не притормаживая, метр за метром катился по гладкому льду, иногда переезжая через невысокие торосы, к накатанному легковушками выезду на берег, что находился аккурат в паре сотен метров от ТЭЦ.
 Трещина то исчезала под капотом, то вдруг выстреливала на три-четыре метра вперед, и каждый раз машина вздрагивала, накатывалась на нее, пряча под собой, но та выстреливала снова.
 — А если левее забрать, — шевеля одними губами, спросил Константин у мужика. — А потом вдоль берега?
 — Так это раньше надо было. А щас уже никак. Там вот, — он кивнул головой, — мужики все издолбили. Рыбу ловят. Теперь только прямо. Вон он, выезд. Ездят же…
 …Когда передние колеса «зилка» коснулись твердой земли, Гурский шумно выдохнул и удивился, поймав себя на том, как долго, оказывается, человек может не дышать. Взглянул на Константина, тот, въезжая на берег, одной рукой снял с головы шапку, вытер ею лицо и бросил на «торпеду».
 — Ну, спасибо вам, — мужик шмыгнул носом и закопошился со своей котомкой, — я тут прям выйду, тормозните.
 Машина остановилась. Провожатый спрыгнул с подножки и пошел широким шагом в сторону жилых домов.
 — Эй, мужик! — окликнул его Гурский.
 — Чего? — обернулся тот.
 — А почему мы не на тот, дальний, выезд поехали, а прямо сюда, на ТЭЦ?
 — Так живу я здесь… — пожал он плечами, повернулся и пошел дальше.
 Константин, усмехнувшись, мотнул головой, врубил передачу, и грузовик медленно пополз на подъем.
 — Ну что, — обернулся Костя к Гурско-му, — как договоримся-то?
 — А ты когда обратно планируешь?
 — Ближе к вечеру. Разгружусь, отсюда кое-что захвачу. Да и поспать надо. Давай, часов в семь я тебя на «пятаке» ждать буду.
 — А где это?
 — Не заблудишься, тут негде. А «пятачок» — у любого спросишь, покажут. Это у них здесь место такое, вроде как центровое.
 — Ну давай, — Гурский заметил на железной стенке какого-то закрытого киоска афишу выставки. — Я сумку свою у тебя оставлю пока?
 — Оставляй.
 — Ладно, не прощаемся, останови-ка.




 Глава 37


 В Николаевске-на-Амуре Адашева-Гурского опять ждала неудача. Выставку, разместившуюся в одноэтажном, по-домашнему уютном Доме творчества малочисленных народов Севера, он нашел сразу. Но Сталина там не было.
 Был Иван Грозный, Юровский вместе с убиенным им последним российским государем императором, даже Ельцин был. А Сталина не было.
 Администратор выставки («менеджер») был рад поболтать с земляком, которого его «репортерская» судьба забросила в эту тьму-таракань. С его слов выходило, что им действительно прислали в Комсомольск три новые фигуры, которые доставил хабаровский поезд. Они их там даже не распаковывали, загрузили вместе со всеми, переехали в Николаевск и уже здесь смонтировали. Но это оказались Пугачев, Екатерина Вторая и Иван Грозный.
 — А зачем тебе Сталин?
 — Да у нас серия статей, понимаешь, социально-политических. Вот и хотелось краску такую добавить — реакция населения местного, ну, регион-то специфический, на Берию да на Сталина… Ерунда, конечно, но почему нет? Можно забавно раскрутить. «Сталин по этапу», например. А куда же его могли закинуть, как думаешь?
 — Понятия не имею. Вроде еще кто-то из наших по Дальнему Востоку крутится, но где… А ты что, только ради этого и приехал?
 — Да нет, конечно. У меня тут еще… А это так, заодно.
 — А… А то тут был один, ну буквально за полчаса перед тобой, так тот всю душу вытряс. Маньяк какой-то. Где, дескать, Сталин? Вынь ему да положь. Должен быть, и все.
 — Может, и маньяк. А может, просто спереть хотел. Они же небось дорогие? Втюхать кому-нибудь.
 — Это вряд ли. Голову одну разве что. Она легко снимается. Бред, конечно. Но от них тут чего угодно ждать можно. Поездил, насмотрелся.
 — Я в Комсомольске разговорился с одним таким. У Дома культуры, где вы стояли. Взрослый мужик, за сороковник, в длинном таком пальто. Очень сокрушался, что выставка уехала. И тоже почему-то совершенно уверен был, что Сталин у вас есть. Но тот, по-моему, размолотить хотел Отца народов.
 — Ну вот. А этому лет двадцать пять от силы. С виду. В кожаной такой коричневой куртке на меху. Вынь да положь ему Иосифа Виссарионовича. И здоровенный, главное дело. Прет как танк. Куда, дескать, девали? Прячете? Я потом специально на крыльцо вышел, смотрю — его машина ждет. Здоровая такая, с темными стеклами, «японец» какой-то, я не знаю, типа джипа. Дождались его и отчалили. Совсем охренели…
 — Так он еще и не один был?
 — Конечно. Он вперед слева сел, а руль-то у них у всех справа. У иномарок.
 — Ладно, удачи вам. Народ-то хоть ходит?
 — Ай… — администратор махнул рукой. — Им тут зарплату уже почти два года не дают.
 — Как же живут?
 — Живут как-то.
 — Ну, счастливо, — вздохнул Гурский.
 — Пока.
 Обратно через Амур грузовик ехал уже по вешкам, которые представляли собой веточки, воткнутые в небольшие кучки снега, расположенные на расстоянии десяти— пятнадцати метров друг от друга.
 Днем, возможно, их и было хорошо видно издалека, но в темноте, когда подслеповатые фары «зилка» выхватывали дай Бог метров пять пути, Константин, конечно же, потерял очередную и ехал наугад, ориентируясь лишь на черную полоску дальнего берега и угольками мелькающие на нем огоньки.
 — Слушай, Костя, — не выдержал наконец Гурский, — давай-ка остановимся.
 — А чего стоять? Вон он, берег. И машина теперь легкая.
 — А полыньи? Там-то, по вешкам, все проверено. А тут мы прем, как…
 — А где они, твои вешки? — Константин остановил машину и спрыгнул на лед.
 Адашев-Гурский тоже выбрался из кабины и протянул ему сигарету. Они закурили и молча осматривались вокруг.
 Где-то вдалеке слева мерцали огоньки Николаевска, справа, столь же далеко, — Константиновки.
 «А если махнуть вон туда, — подумал Гурский, — прямиком и угодишь в Охотское море. Нет, сначала вроде Татарский пролив…»
 Он задрал голову.
 Ощущения были удивительные: затеряться под звездным небом прямо посреди Амура.
 — Вон вроде бы… — сказал Константин и указал рукой на две далекие светящиеся точки, которые отделились от правого брега и стали перемещаться через лиман. — Машина.
 — Ни фига себе… Это мы так далеко от вешек укатили?
 — Дурное дело нехитрое. Залезай. И грузовик потихоньку, грузно переваливаясь через торосы, покатил, не разбирая дороги, держа курс на два движущихся огонька.
 Наконец перед капотом высветилась воткнутая в снег ветка, Костя очень осторожно сделал на гладком льду правый поворот, и еще минут через пятнадцать— двадцать «зи-лок» вскарабкался на берег.
 — Все. — Константин, проехав милицейский пост, съехал на обочину и повернулся к Гурскому: — Водка есть?
 — Естественно.
 — Доставай. Нам с тобой сейчас грех не вмазать. Нечего Бога гневить. Я уж тебя пугать не стал, но Амур-батюшка столько нашего брата прибрал и успокоил, что… А нас пропустил. И туда, и обратно. Я на этом вот месте каждый раз стакан выпиваю. На обратном пути.
 — Так я же «Отче наш» прочел.
 Они выпили по стакану водки, зажевали бутербродами и закурили.
 — Слушай, Костя, а чем здесь вообще люди живут? Работать негде, да и тем, кто работает, зарплату вон все равно второй год не платят.
 — Кто как. Икру давят. Золото, наркота…
 — А тут и золото есть?
 — А то… Они вон пару лет назад, дорогу подсыпать надо было, сняли верхушку сопки, две кучи громадные, и подсыпали. А оказалось — золотоносной рудой. Тут вообще…
 — Ну, рыба, наверное, да?
 — Это гиляки в основном.
 — Кто?
 — Нивхи, нанайцы. Их гиляками зовут. Ладно, поехали.
 И опять дорога петляла по сопкам, опять была Циммермановка, загадочное Де— Каст-ри. Пульмановский вагон Александр, проспал и отчего-то очень из-за этого опечалился.
 Была ночь. Потом рассвело, и настал день. Затем опять стемнело. Они выехали наконец на асфальтированную трассу и повернули по ней налево, к Хабаровску.




 Глава 38


 В бывшую столицу Дальневосточной Республики Константин вместе с Гурским въехали около четырех утра в среду, проведя в дороге из Николаевска без малого тридцать три часа.
 — Тебе здесь куда? — чуть обернулся к Александру Костя.
 — Совершенно без разницы. В гостиницу какую-нибудь, только в хорошую. Есть такие?
 — На Хабаре вообще все есть. В Москве, может, денег и больше крутится, не спорю, но там же… А здесь все свое, настоящее. Меха, лес, золото, дикоросы, икра, рыба, зверье разное, да мало ли… Камни всякие, Якутия вон, под боком, алмазы. Если б Москва эта еще и вздохнуть дала, а то ведь душит, зараза. Все соки высосала, падла. А здесь же и япошки, и америкосы толкутся, деньги суют, только дай… Да что говорить-то! Отделяться надо, одно слово.
 Они ехали пустынными ночными улицами, потом грузовик повернул налево, съехал по покатому спуску и остановился.
 — Вон, смотри, — Константин показал рукой направо, — видишь, вон там здание высотное? Это «Интурист», гостиница. Пойдешь вон туда, там ступеньки, лестница наверх, поднимешься и направо. Не заблудишься.
 — А где мы сейчас, территориально?
 — На Амурском бульваре.
 — Да? А вокзал вроде тоже где-то здесь.
 — Вокзал там, — Костя кивнул налево. — Бульвар в него упирается. Здесь вообще все просто: три бугра, а между ними Амурский бульвар и Уссурийский. По среднему бугру Карлуша идет, это проспект Карла Маркса, он теперь Муравьева— Амурского называется — центральная магистраль. На вокзал тебе по Амурскому, там еще рынок будет по дороге, если икры там свежей или рыбы домой в гостинец захватить. А в аэропорт по Карлуше. За полтинник всякий отвезет. Только около гостиницы не садись, лохов заряжают. Ну чего, бывай?
 — А сумку?
 — Да! Вот ведь, забыли бы. Константин спрыгнул на землю и, обойдя грузовик, забрался в «кунг».
 — Держи, — забирая у него свою сумку, Гурский протянул деньги.
 — Да ладно… Мне все равно по пути было. Еще и веселей.
 — Держи-держи, — Александр засунул ему сложенные банкноты в нагрудный карман мехового жилета. — Я же не последние даю. А если в следующий раз не будет, ты меня на халяву покатаешь. Идет?
 — Идет. Слушай, а ты вообще сам-то откуда?
 — Из Питера.
 — Да? А мне чего-то показалось, что с Запада откуда-то.
 — Так. Стоп. Ты уже второй. Питер, это где, по-твоему?
 — Как где? На Камчатке. Петропавловск.
 — Ах, во-от оно что…
 — А что?
 — Да я — из другого! Из Санкт-Петербурга.
 — Ну вот. Я и смотрю. А у нас тут Питером Петропавловск называют. Он же — «Петро…»
 — То-то мне здесь знакомый один — вы, мол, как из Питера своего сюда залетаете, так сразу в отвязку.
 — Так и есть, рыбаки после моря да вояки в отпуск. Там же куда пойдешь? Все всех знают. А Хабара, — столица Дальнего Востока. Здесь погулять милое дело. Да и под боком, лететь-то часа четыре всего. А ты, выходит, далеко забрался. Смотри, осторожней. Тут криминал…
 — Ага.
 — А вообще народ у нас душевный.
 — Да я заметил.
 — Ну, давай, топай, замерзнешь, — Костя протянул руку.
 — Счастливо. И смотри, скрупулезней у меня через Амур, — улыбнувшись, Гурский пожал Костику руку.
 — Так это ж такое дело, что… — Константин развел руки, забрался в кабину и захлопнул дверцу.
 Грузовик просигналил клаксоном, мигнул фарами и, натужно взревев, пополз на подъем.
 Гурский закинул сумку на плечо и зашагал по скрипучему снегу к широкой каменной лестнице.
 Войдя через наполненный сухим горячим ветром стеклянный тамбур в ярко освещенный вестибюль гостиницы, Адашев-Гурский стянул с головы шерстяную шапку и глубоко вздохнул.
 В первые секунды у него даже не было сил подойти к стойке администратора, он просто стоял посреди холла, чуть прикрыв глаза, и впитывал в себя запах чистоты и комфорта.
 Ему чудилось, что скитается он за этой проклятой трубкой не неделю без малого, а многие годы.
 — Вы поселяться? — подошел к нему один из секьюрити в безукоризненном костюме, белоснежной рубашке и темном галстуке.
 — Да, — кивнул Гурский. — Обязательно. Заполнив регистрационную карточку, он вошел в лифт и, поднимаясь на свой этаж, прикинул, что дома сейчас все еще девять вечера вчерашнего дня и, значит, вполне можно позвонить Тарасовой домой и выяснить, куда же, в конце концов, девался Сталин. А потом отзвониться Петьке.
 Лифт мягко остановился, двери распахнулись.
 Александр справился у дежурной по этажу, сможет ли он позвонить из номера в Петербург по автомату. Девушка взглянула на его небритую, опухшую рожу, красные от недосыпа глаза и снисходительно сказала, что у него в номере два телефонных аппарата, один из которых спутниковый, и звонить он может хоть в Гонолулу. Если деньги есть.
 — Ну, это мы понимать можем… — сказал Гурский и пошел по мягкому ковролину, поглядывая на нумерацию дверей.
 Лена оказалась дома, и от нее Александр узнал, что фигуру Сталина администрация в последний момент решила отправить бригаде, которая стоит сейчас в Петропавловске-Камчатском. «Так вышло, уж извини, я не знала…»
 Он позвонил дежурной и спросил, не знает ли она случайно, когда летают самолеты на Камчатку. Она ответила, что, мол, если есть погода — всегда. В частности, сегодня рейс в десять утра, с минутами.
 — О'кей, — сказал Гурский и повесил трубку.
 Закурил сигарету и задумался.
 Потом, собрав волю в кулак, еще раз позвонил дежурной и попросил разбудить его в восемь.
 Заперев дверь номера, разделся догола и пошел под душ. Встав под обжигающе горячие струи, он осознал, насколько промерз в продуваемой сквозняками кабине грузовика, ибо отогреваться стал только минут через пять.
 Потом он побрился, растерся большим махровым полотенцем и пошел звонить Волкову. Дома того не оказалось, и Александр позвонил на трубку.
 Поговорив с Петром, он забрался наконец в чистую постель и поплотнее укутался в одеяло.
 «Откуда они могут знать про Камчатку?» — думал он, засыпая.




 Глава 39


 Аэроплан накренился на одно крыло и, войдя в вираж, стал плавно снижаться, заходя на посадку в камчатском аэропорту Елизово.
 Гурский приподнял на окошке шторку и увидел внизу серое водное пространство, покрытое шугой.
 «Ну вот и океан, — подумал он. — Все. Дальше не поеду. Как бы там ни вышло. Нет дальше русской земли. Пусть Петька что угодно говорит. Там дальше — страна антиподов, они вниз головой ходят. У меня так не получится. Меня стошнит».
 Повесив на плечо дорожную сумку, он вышел из здания аэропорта на небольшую площадь и осмотрелся. Невдалеке, памятником самому себе, возвышался затихший навсегда старый трудяга — грузопассажирский самолет.
 — Как в город попасть, не скажете? — спросил Гурский у мужчины, стоящего неподалеку.
 — А вон «микрики» в Питер, — кивнул тот на стоянку маршрутных такси.
 — А здесь что?
 — Елизово.
 — Спасибо, — Александр подошел к микроавтобусу и, забравшись вовнутрь, спросил у водителя, где удобней выйти, чтобы поблизости оказалась гостиница.
 — До конца езжай, до КП. Там и рынок, и гостиница. Все что надо.
 Скоро «микрик» заполнился пассажирами и тронулся с места. Гурский, потеснившись, поставил сумку на колени, откинулся на спинку мягкого сиденья и поглядывал в окно. На Камчатке он был впервые, и все ему было любопытно: и поросшие лесом сопки (вроде и такие же, как те, по которым он ехал в грузовике пару суток назад, но все-таки чуть иные), и бухта с немногочисленными кораблями, которую дорога огибала уже в Петропавловске, и вздымающиеся вдали вулканы (неужели в самом деле вулканы?).
 — Это вон там что — вулкан? — спросил он у соседа.
 — Корякский. А вон тот, над которым облачко, — Авачинский.
 — А чего это над ним облачко? Взорваться хочет?
 — Кто ж его знает, — зевнул сосед. — Может, и хочет, ему не запретишь…
 На конечной остановке Адашев-Гурский выбрался из «микрика» и сразу увидел закрепленную кусками коричневого скотча на боковой стене торгового павильона афишу выставки музея восковых фигур. Из надписи на ней выходило, что размещается экспозиция в Доме быта.
 — А где тут у вас Дом быта? — спросил он у прохожего.
 — А вон, на горке, — ответил тот и указал на большое бетонное здание в паре сотен метров.
 «Вот прямо сразу мы туда и отправимся, — решил Александр, шагая по дороге. — Либо — да, либо — нет. Но только сразу».
 Он поднялся по металлическим ступеням и вошел в вестибюль Дома быта. На стене увидел наклеенный листок бумаги с красивой стрелочкой и надписью: «Выставка». Стрелка указывала в сторону лестничных ступеней.
 Гурский поднялся на второй этаж и вновь увидел такую же стрелку, она указывала на некую дверь. Он открыл дверь и оказался в небольшом помещении, в котором находился аптечный киоск и вход в женскую парикмахерскую. На стене висела стрелочка и указывала на дверь, ведущую куда-то во внутренний коридор. Александр вошел и в эту дверь и увидел на стене коридора стрелочку: «Выставка».
 «Ну правильно… — думал он, шагая длинным пустым коридором. — Последняя стрелочка укажет мне на последнюю дверь, я ее открою, а там улица. А выставка уехала. И теперь Агасфер мне имя. Такие вот казаки-разбойники. Заколдованная она, эта трубка, что ли? Вот ведь Петр подсуропил…»
 Из коридора Адашев-Гурский (по стрелочке) вышел на лестницу черного хода и, увидев на стене бумажку с надписью: «Выставка, 5 этаж», устало вздохнул и стал подниматься по ступеням.
 Осилив лестничные марши, он наконец добрался до пятого этажа и, войдя в очередной коридор, обернулся (по стрелочке) налево.
 Широченная металлическая дверь была открыта нараспашку, дверной проем задрапирован темно-зеленой тканью, а рядом, в раскрытых дверях соседнего помещения, стоял стол с разложенными на нем пачками входных билетов и табличкой: «Касса».
 — А Сталин у вас есть? — нервно спросил Гурский у пожилой женщины-кассира.
 — Есть, — улыбнулась она. — И Сталин, и Ленин.
 — Вот счастье-то… Билетик мне, пожалуйста.
 — Пожалуйста. А вы сумочку свою у нас здесь можете оставить. И куртку, если хотите. Там, в зале, душно, народу очень много.
 — Вот спасибо, — Александр осторожно обошел стол и снял куртку, положив ее вместе с сумкой на какие-то ящики.
 Посетителей на выставке было очень много. Достаточно просторный зал был набит битком. Четыре экскурсовода одновременно говорили в разных местах экспозиции, контролер и два смотрителя изо всех сил следили за тем, чтобы посетители не заходили за красную ленточку и не трогали фигуры руками. Сталина Гурский увидел сразу.
 Отец народов стоял почти в самом конце экспозиции, которая была выстроена в хронологическом порядке и начиналась у ближней, прямо напротив входа, стены зала с каких-то древних персонажей, а завершалась фигурами, стоящими почти рядом с контролером. Тут он и стоял. В компании с Владимиром Ильичом.
 Александр пробрался сквозь плотную группу экскурсантов поближе.
 В руке Иосиф Виссарионович держал не муляж. Он держал самую настоящую, старую, хорошо обкуренную трубку. В искусственном полумраке темного, подсвеченного только маленькими направленными светильниками зала видно этого практически не было.
 Но Александр все-таки разглядел. По недоступной. разумению Гурского причине посетители особенно охотно «фотались» на память в компании именно этих исторических персонажей. Причем выделить какую-нибудь одну социально— имущественную группу народонаселения было невозможно. Забраться за огораживающую фигуры красную ленточку, чтобы сунув приятелю импортную «мыльницу» со вспышкой, запечатлеть себя меж двух упырей (дружески приобняв их за плечи или просто таращась в объектив), норовили и подвыпившие мужики, и отвязанная молодежь, и очень полные мамаши, волокущие в кадр упирающихся малолетних детей.
 В силу этого обстоятельства возле данных объектов постоянно присутствовала вконец вымотанная сотрудница выставки, держа ситуацию под неусыпным контролем.
 «Да, — рассудил Гурский, — попробуй только сунуться. Такой шкандаль подымется моментально…»
 Он вышел из зала, благодарно кивнул кассиру и, протиснувшись мимо стола, вошел в большое пустое помещение с ящиками, на которых лежали его вещи.
 — А я вам объясняю — нельзя к Моисею вплотную подходить, — говорил стоящий у окна мужчина лет тридцати пяти весьма корпулентной даме в распахнутой шубе.
 Дама принадлежала к тому клану, каждый представитель которого, вне зависимости от широты и долготы местонахождения на территории необъятной нашей России, неизменно и свято чтит внешние признаки принадлежности к сообществу: очень много золота на шее, на руках и в ушах; избыточный вес; меха или дорогая кожа (варьируется в зависимости от сезона), но непременно до пят; громоздкая прическа.
 — Он у нас и так еле стоит, понимаете? — продолжал втолковывать мужчина. — Очень хочется — сфотографируйтесь с этой стороны ленточки на его фоне, он же крупный, все очень хорошо получится. Ну зачем вам к нему вплотную?
 — Да какой крупный? Он крупный? Если я спереди встану, то его загорожу, его и видно-то не будет. А я вот так хотела бы, как будто под ручку.
 — Я же вам говорю…
 — Да как будто, как будто бы!.. Не буду я его трогать.
 — Ну зачем вам с ним под ручку? Вы, его что, лично знали? Родственник он ваш?;
 — Ой, я прямо не знаю!.. Мужчина, ну что с вами разговаривать!.. Кто у вас тут вообще самый главный на выставке?
 — Я.
 — А над вами начальство есть?
 — Есть.
 — Где оно?
 — В Санкт-Петербурге.
 — Ой, я прямо не знаю!.. Я вот в Ерусалиме была, так там везде фотаться пускают. Вот там, где этот… Исус родился, там…
 — Это в Вифлееме.
 — Ну, в Вифлееме, да, я забыла, я и там была, я вообще везде была. А у вас и фигуры какие-то непохожие, я вот в Англии в Лондоне была, в музее мадам Тиссо, на этой улице, как ее…
 — Бейкер-стрит.
 — Не надо… я не дурочка, на Бейкер-стрит — Шерлок Холмс, а музей Тиссо…
 — Тюссо.
 — Ну какая разница, так там — вот так фигура, а рядом фотография, для сравнения. Что люди деньги не зря платят.
 — Возле каждой фигуры?
 — Георга Пятого, например… — негромко обронил Адашев-Гурский.
 — Да, вот и товарищ в курсе, — обрадовалась поддержке дама. — И фотайся с кем хочешь, хоть в обнимку. И в Италии, там, где Тайная Вечеря, вы хоть были?
 — Нет, — признался менеджер выставки.
 — Ну вот, а я была. Знаете, как он, этот… который ее нарисовал…
 — Леонардо да Винчи.
 — Вот! Он ее по сырой штукатурке рисовал, а потом сушил, знаете как? Бочки со смолой поджигал и поднимал на веревках. Так и сушил.
 — А копоть?
 — Так протирал потом… — пожала она плечами. — Да! Так вот, в Вифлееме этом, прям там, где Исус родился, на этих, как они — не гусли, а…
 — Ясли.
 — Да. Там такое явление есть, я, правда, сама не видела, мне гид рассказывал, я там в отеле жила в пятизвездочном, у меня личный гид был, ну вот, там в один какой-то день, когда солнце заходит… или восходит, вот я не помню, короче, лучи вот так вот падают на эти ясли, и на них ярко так вспыхивает этот… ну как его… магендон!
 — Что?
 — Ну магендон, звезда такая еврейская. И все фотают, пожалуйста! Никто не запрещает.
 — Все. Сдаюсь, — мужчина весело переглянулся с Гурским. — Пошли к Моисею. Вам можно, в виде исключения. Но только чтобы без рук.
 — Ну что вы говорите, конечно, я просто так, как будто бы под ручку… — благодарно затараторила дама, подобрала, пробираясь мимо стола, полу шубы и все— таки смахнула широким рукавом на пол пачку билетов.
 «И что делать? — думал Гурский. — К трубке не подойти, это ясно».
 — А у вас всегда так много народу? — обратился он к кассиру.
 — Последнее время много. Зарплату как раз выдали, да и реклама… Утром, правда, поменьше, а во второй половине — просто столпотворение, до самого закрытия. В выходные вообще очередь на лестнице стоит.
 — Фу… — отдуваясь и отирая пот со лба, вернулся менеджер.
 — Тяжеловато? — посочувствовал Александр.
 — Да ну к черту… Сил моих больше нет.
 — Ничего, Дмитрий Алексеич, — улыбнулась ему кассир. — Скоро домой.
 — Да уж…
 — А долго вы уже с этими, — Гурский кивнул в сторону зала, — катаетесь?
 — Через неделю ровно четыре месяца.
 — А может, еще? — кассир шутливо взглянула поверх очков.
 — Ну да. Тогда уже точно домой в цинковом гробу. Нет уж. Все. Через неделю домой.
 — А выставка? — заинтересовался Гурский. — Тоже домой?
 — Нет. Выставка еще постоит, а потом дальше поедет, на Магадан. Это меня просто кто-нибудь сменит.
 — Лена Тарасова, например.
 — Кто?
 — Приятельница моя. Она тоже менеджером у вас работает. Тоже ездит. Только сейчас она дома. У нее в «Балтийском доме» выставка.
 — Так вы из Питера?
 — Ну да. От Питера и до Питера. В командировку.
 — Во класс. Пошли покурим.
 — Только подальше, подальше, — замахала руками кассир. — Я тут и так задыхаюсь.
 Проходя мимо задрапированного входа на экспозицию, Гурский еще раз на минуту заглянул в зал.
 Никаких изменений ситуация не претерпела: посетители толпились, смотрители и экскурсоводы пресекали на корню попытки несанкционированных и бесконтрольных проникновении за красную ленточку.
 Никакого молодого верзилы в коричневой кожаной куртке на меху вроде не наблюдалось.
 На лестничной площадке они с менеджером достали по сигарете и закурили.
 — Дима, — протянул тот руку.
 — Александр.
 — Слушай… а может, давай… за знакомство? А? Ты как?
 — Легко.
 — И перекусим заодно. Я сегодня не обедал, а ты?
 — Тоже.
 — Ну и пошли.
 — Я сумку свою у вас оставлю пока?
 — Конечно. Давай я тоже оденусь и Леве скажу, что обедать пошел.
 Они вышли на улицу, перешли дорогу и, спустившись по ступеням, оказались на рынке. Внутри неказистой с виду маленькой закусочной оказалось очень уютно. Повсюду блестел новенький пластик, столики сверкали чистотой, на стене висел компактный электрообогреватель, который гнал горячий воздух.
 — Привет, Аленька, — поздоровался Дмитрий с хорошенькой круглолицей девушкой, стоящей за стойкой. — Два по сто и поесть.
 — Лагман будете?
 — Будем? — обернулся Дима к Гурскому.
 — Обязательно.
 — Будем. И… что у вас сегодня?
 — Мясо с картошкой.
 — Два мяса. И по бутербродику дай пока.
 Гурский взял со стойки маленький стаканчик толстого стекла, блюдце с бутербродом и сел за угловой столик.
 — Ну что? — подсел к нему Дмитрий. — Твое здоровье.
 — Ура.
 Они чокнулись, выпили и стали жевать бутерброды с душистой подкопченной кетой.
 — А надолго сюда?
 — Да нет, — Гурский придвинул к себе пепельницу и положил на стол пачку сигарет. — День-два.
 — Лагман возьмите! — негромко пропела из-за стойки хорошенькая Аля. Дмитрий встал, подошел к стойке:
 — Еще два по сто. Так мне почему-то кажется…
 Поставив на стол тарелки с густым горячим супом, он принес еще по стаканчику водки и, приподняв свой, со значением изрек:
 — Несвоевременно выпитая вторая — это бессмысленно выпитая первая.
 — Колоссально. Сам придумал?
 — Нет. Здесь услышал, в хорошей компании. Ви ха ё!
 — В смысле?..
 — За все хорошее, по-корейски.
 — А… Ну, ви ха ё тогда.




 Глава 40


 — Слушай, — спросил Гурского Дмитрий, когда они поднимались по железным ступеням к Дому быта. — А ты где поселился?
 — Да пока нигде. Здесь рядом, говорят, гостиница.
 — А вот она. — Дима махнул рукой в сторону. — Прямо за танком. «Авача». Корбюзье… дорогу только перейти. Может, продолжим? Мы в семь закрываемся, и я свободен.
 — Гурский взглянул на часы.
 — Так тебе еще…
 — Ты часы-то не перевел.
 — В Хабаровске перевел.
 — А тут еще на два часа нужно. Сейчас уже полшестого. Пойдем пока поболтаем, и я закроюсь. А там что-нибудь придумаем.
 — Пошли.
 Поднявшись по лестнице на пятый этаж, Гурский снял и оставил в комнате с ящиками куртку и заглянул в зал: посетителей нисколько не убавилось, контролер и смотрители бдели.
 Время до закрытия выставки пролетело незаметно.
 Без четверти семь Дмитрий принял от кассира выручку, заполнил какие-то бумажки и отпустил ее домой. Затем он ушел в зал и, проводив последнюю группу экскурсантов, погасил свет, попрощался с сотрудницами и запер железную дверь.
 — Все, — сказал он вернувшись к Гурскому. — Рабочий день окончен. Сейчас я расходничек на Леву выпишу, он деньги пересчитает, и все.
 — Ну вот, — Дмитрий вернулся минут через десять. — Только…
 — Что?
 — Да мы, понимаешь, прямо здесь и живем. Тут комнатка есть такая, маленькая.
 — И что?
 — Да Лев Израилич уже там спать укладывается.
 — А не рановато? Может, приболел?
 — Да нет. Он всегда так. Семь часов — рабочий день окончен, туда-сюда, поел и спать.
 — А ты?
 — Мыкаюсь. Чекушку иной раз за ужином, и ту в одиночку давить приходится.
 — Это не жизнь. А он кто?
 — Напарник. Мы по двое ездим.
 — Ну хорошо, и что?
 — Да вот я и думаю, где бы нам с тобой расположиться… — Дима задумчиво глядел на ящики.
 — Слушай, — Гурский посветлел лицом. — А там нельзя?
 — В зале?
 — Ну…
 — Вот ведь, а мне и в голову не пришло. Конечно! Короче, пошли…
 Сходив в магазин, они внесли в экспозиционный зал небольшой ящик, накрыли его чистыми афишами, разложили закуску, придвинули банкетки, на которых отдыхали смотрители, и, будучи очень собой довольны, наполнили по первой.
 — Только курить здесь не стоит, — рассудил Дмитрий. — Вентиляции тут никакой.
 — А мы и не будем.
 — Поехали?
 — Ура.
 Они выпивали и закусывали, болтали, Дима жаловался на тяготы и лишения кочевой жизни, но рассказывал о них со смехом, Гурский вспоминал свои экспедиции, каждый немного привирал, но не перешагивал порога достоверности.
 Время шло.
 Несколько раз они выходили покурить в коридор.
 Открыли вторую бутылку.
 И наконец, когда Дмитрий, извинившись, все-таки направился в туалет, Адашев-Гурский поднялся с банкетки и подошел к Великому Вождю.
 Чтобы чувствовать себя уютнее в просторном зале, они не стали включать большой свет, ограничившись рабочей подсветкой. И поэтому, наверное, да еще от водки, почудилась Александру, протянувшему руку к трубке, мелькнувшая на миг в желтых кошачьих глазах Сталина живая искра.
 — Господь с вами, Иосиф Виссарионович, — вслух сказал он. — Я же не краду. Напротив, ваше возвращаю.
 Он поменял трубки и вернулся на место.
 Дело было сделано.
 Но уходить из полутемного зала, будто бы освещенного теплым пламенем свечей, где блестели ордена и пуговицы на старинных мундирах Петра, Суворова, Наполеона, неподвижно замерших у стен, где мерцали драгоценности на парадном платье императрицы и где так вкусно пилась водка в компании славного Димы, категорически не хотелось.
 Какая-то яркая, но очень короткая мысль мелькнула вдруг на долю секунды в сознании и тут же исчезла. Гурский обвел взглядом зал, пытаясь вернуть ассоциацию, по которой она возникла, задержал внимание на фигуре Екатерины Второй, опять что-то шевельнулось, но мгновенно пропало теперь уже насовсем.
 «Что-то же вроде ведь вспомнил…» — досадливо подумал он.
 Вдруг через приоткрытую дверь в зал забежала маленькая собачонка и стала, отчаянно виляя хвостом, обнюхивать у Гурского ноги.
 — Ластик! Ластик, иди сюда! — послышался из коридора хриплый голос. Вслед за этим дверь открылась пошире, и на пороге возник здоровый мужик.
 — Добрый вечер, — привстал Гурский.
 — Здрасте. А что это вы здесь… — взгляд мужика оценивающе изучал натюрморт.
 — Привет, Петрович, — в дверном проеме появился Дима. — Проходи, гостем будешь.
 — Да у вас уж, считай, и нет ничего.
 — Да, — Гурский приподнял початую бутылку за горлышко, — действительно…
 — И что вы все этим хотите сказать? — Дмитрий выпятил грудь. — Что мы смиримся под ударами судьбы, не в силах оказать сопротивленье, что ли?
 — Да закуска-то у меня там есть, — задумчиво сказал Петрович.
 — Я требую продолжения банкета. — Дима натягивал куртку.
 — Только мне одному все не захватить, — мужик посмотрел на Александра, — поможешь?
 — Пошли.
 Дима запер зал и пошел к лестнице.
 — Постой, — окликнул его Петрович. — Я лифт включил.
 — А днем что же? — удивился Гурский.
 — Днем… Днем здесь столько народу шастает, они же его укатают. А ночью я один. Что же я, пешком по этажам ходить буду? Ты сам-то рассуди…
 — Логично.
 Пока Дима ходил в магазин, а вахтер Петрович доставал из шкафчика и тумбочки кастрюльку, какие-то судки, тарелки и, наконец, из потаенного места — индивидуальный стакан, Гурский курил сигарету и, присев на корточки, гладил льнувшего к его ногам беспородного, неопределенной масти пса Ластика, который был размером чуть больше кошки.
 — Ну вот, — укоризненно сказал Петрович псу, — опять у Велосипеда все сожрал.
 — У кого? — не понял Александр.
 — Кот у нас тут живет, Велосипед зовут. Его сколько ни корми, а ребра все равно, как спицы, торчат. А этот его еще и обжирает. Вон его миска, полная. А вон та — Велосипедова. Ты зачем из нее все сожрал, а?
 — Так, может, это кот?
 — Ну да. Я только что положил. А Велосипед с самого утра где-то шлындрает.
 — А это у вас что такое? — полюбопытствовал Гурский, указывая на прозрачный полиэтиленовый мешок, наполненный какими-то разноцветными шариками размером с очень мелкий горох.
 — Это? А… Это, брат ты мой, отдельная история. Это, ты понимаешь, моя-то денежек решила заработать. Нравится? Дарю.
 — Спасибо, конечно, но…
 — Забери с глаз моих, а? Будь другом.
 — Да мне как-то…
 — Объявление, вишь ты, прочитала она в газете. Работа, мол, на дому. Ладно, пришла. Сидит там хмырь какой-то и говорит: «Вот это у меня сырье, его рассортировать надо. Черные, красные, белые, зеленые — все по отдельности. Забирайте и дома сортируйте. В конце месяца принесете — расчет. Тыща рублей. Только, извините, сырье денег стоит, и поэтому оставьте пока за него залог — четыреста рублей». Моя дала. Он ей «спасибо», она — ему. Ну, а в конце месяца…
 — Понятно.
 — Там таких, как она, — толпа. А хмыря и след простыл. Ну, она все это обратно в мешок ссыпала, а выбросить жалко. Так дома и стояло. Только уж больно ей обидно, как на глаза попадается. Я сюда принес. И вот ведь, веришь, на самом деле никак не выбросить. Ведь толку-то ну никакого, а никак. Четыреста рублей… Давай подарю? Все не так обидно.
 — Ну что, заждались? — вошел с мороза Дмитрий. — Запирай, Петрович. Поехали наверх.




 Глава 41


 Наутро Адашев-Гурский очнулся на широченной двуспальной кровати. Он лежал поперек, не разобрав постель, сняв только ботинки и укутавшись в плотное покрывало.
 Видимо, в процессе банкета личность угасла, и далее организм, ведомый лишь подсознанием, принимал жизненно важные решения самостоятельно.
 — Ну что ж, посмотрим… — сказал вслух Гурский и пошел в разведку.
 «Апартмант» организм выбрал себе двухкомнатный, состоящий из спальни и гостиной, в которой стоял громадный угловой диван, обтянутый белой натуральной кожей, рядом — низкий полированный стол, пара таких же, как диван, белых кожаных кресел, громадный телевизор с черным плоским экраном и прочие бытовые мелочи, создающие атмосферу комфорта.
 Гурский заглянул в санузел — унитаз, раковина, душ, ванна (джакузи не джакузи, но вполне…), зеркало во всю стену. У подсознания была явно завышенная самооценка.
 Сумка и куртка валялись на диване.
 Александр проверил дверь — заперто, ключ с гостиничной биркой торчит из замка.
 «Уже хорошо», — решил он и вернулся в гостиную к странно раздутой сумке. Расстегнул ее и увидел внутри большой полиэтиленовый мешок с разноцветными шариками. Видимо, проявив благородство, организм все-таки пошел навстречу просьбе Петровича и принял дар.
 «Ну кому нужно такое подсознание, а? — думал Адашев, взяв в руки куртку и проверяя на всякий случай содержимое карманов. Все было на месте: документы, деньги, лежащая отдельно в потайном кармане трубка. Денег изрядно убавилось, но это, видимо, была плата за номер, которую взяли вперед. — А в следующий раз оно еще и блядищу притащит какую-нибудь для организма, тайком от меня. Ампутировать на хер, однозначно». Взглянул на часы — половина девятого. «Домой, домой! Даже если и прямого рейса сегодня нет, через Москву, но сегодня же. Хватит с меня. Вот только позавтракать и в аэропорт».
 Александр оделся, спустился на лифте в холл, вышел на улицу и осмотрелся. Так и есть — «Авача». Еще толком не рассвело, но наискосок слева был хорошо виден стоящий на постаменте танк, за ним громоздился бетонный куб Дома быта с растянутой на фасаде рекламой выставки, а прямо — рынок с уже известной уютной закусочной. Туда он и направился,
 Прохожих в этот час на улице было немного, а на территории рынка и вовсе пусто. Закусочная еще не открылась. Гурский пошел между высоких сугробов дальше. Миновал пустые пока уличные торговые ряды, обогнул центральное здание и, увидев светящуюся на одном из павильонов вывеску «Пиво», решил заглянуть пока туда.
 Несмотря на неурочное, казалось бы, время, в дальнем углу гуляла веселая компания. Александр взял кружку пива, сто грамм, набор с нарезанной толстыми ломтями сочной кетой и сел за свободный стол подальше от шумной компании. Отхлебнул пивка.
 — Не потесню? — подошел к его столу громадный небритый мужик в распахнутом «анараке».
 — Присаживайтесь.
 — Спасибо, — он поставил на стол кружку с пивом, такой же, как и у Гурского, рыбный набор, отошел к стойке и вернулся, неся совершенно потерявшийся в его огромной ладони стакан с водкой.
 Гурский выпил свои сто грамм и ел рыбу, прихлебывая из кружки.
 Мужчина сидел напротив, чуть сгорбившись на маленьком для него табурете, опершись локтями на колени и расслабленно свесив кисти рук. Тяжелый, но робкий взгляд его темно-серых глаз был устремлен на водку. Затем он глубоко вздохнул, взъерошил пятерней вьющиеся льняные волосы, взял стакан и выпил его в три глотка.
 — Пивком, пивком, — подсказал Гурский. Тот кивнул, отхлебнул пива и, поставив кружку на стол, достал из кармана сигареты.
 — Скорей бы в море, — сказал он, сделав глубокую затяжку. — Не могу уже. Там-то я не пью. А здесь никак.
 — Давно на берегу?
 — Месяц.
 — А кем ходишь?
 — Матросом.
 Они посидели молча, каждый ел свою рыбу и запивал пивом. Потом щеки у моряка наконец порозовели, взгляд утратил робость.
 — И ведь, главное, — сказал он, — сначала думал: похожу, денег скоплю, квартира, там, мебель, тачка, все такое… И брошу. Ага… Там берега ждешь, а тут сам не свой, ты понимаешь? И ведь все уже есть: хата упакована, мебель там всякая, видик, телевизоров четыре штуки, даже в туалете поставил. Но я что-то последнее время их не смотрю. Раздражают. Только видик. И только фильмы про животных. Боевики, порнуху, драки всякие, стрельбу я не люблю. Не нравится. А про животных… Я в каждом порту, куда заходим, только про животных кассеты покупаю. У меня их сотни полторы уже, наверное. Но вот фильмы про охоту, сафари всякие — тоже не люблю. Не могу смотреть, как животных убивают. Очень переживаю.
 — Александр, — протянул через стол руку Гурский.
 — Юра, — пожал ее матрос.
 — А семья есть?
 — Была.
 — А дети?
 — Дочка с женой живет.
 — Видишь ее?
 — Вижу. И деньги, считай, все отдаю. Зачем они мне? Я больше месяца редко на берегу выдерживаю.
 — А сколько дочке?
 — Три скоро. Смешная. Я с ней прощаюсь, а она: «Ах, опять уходишь? Я тогда какать не буду!» Представляешь?
 Гурский кивнул и улыбнулся.
 — Слушай, — матрос Юра смущенно кивнул на пустой стакан Александра, — может, еще? Ты как?
 — Да я в норме, но… — Адашев вынул деньги, — у меня сегодня еще дел невпроворот. Тебе помочь, что ли?
 — Да нет, — Юра как-то странно посмотрел на Гурского, — я не в том смысле, у меня еще есть. Просто в одиночку не хочется, а с другой стороны, тебя провоцировать…
 — Все нормально. Еще сотку могу себе позволить смело. — Гурский привстал из-за стола.
 — Сиди-сиди, — остановил его Юра. — Может, сто пятьдесят?
 — Ну давай.
 Матрос сграбастал со стола стаканы, ушел к стойке и вернулся, поставив перед Гурским наполненный на три четверти, а себе — до краев.
 Они чокнулись, пожелав друг другу удачи, выпили за один раз и молча доели рыбу. Закурили.
 — Ну вот, — раздавив в пепельнице сигарету, сказал Юра. — Теперь пойду, поем и спать лягу. Теперь засну.
 — Я, пожалуй, тоже пойду, — Гурский встал из-за стола.
 Они вышли из бара, попрощались и разошлись в разные стороны.
 Сделав машинально несколько шагов, Гурский вдруг остановился и остолбенел. Он растерянно огляделся вокруг, задрал голову. Вокруг была непроглядная тьма, над головой — звездное небо.»Что за ерунда такая? — пронеслось в голове. — Я ж часок всего… Куда день девался?!»
 Отчаянно не хотелось верить в очевидное. Но деваться было некуда. Хронический недосып, нервотрепка всех последних дней, выпитая на выставке водка и девять часов разницы между местным временем и еще неперестроившимися толком внутри организма Адашева-Гурского биологическими часами сыграли с ним шутку: вечер он принял за утро.
 Мелькнула, правда, на миг сумасшедшая мысль о том, что это не закончился еще «тот» вечер, что Дима и Петрович ждут его сейчас в экспозиционном зале, а он, видимо… видимо… Но Гурский взглянул на часы и отогнал ее ввиду явной абсурдности.
 Необходимо было со всем мужеством прямо взглянуть в звериный оскал действительности и признать, что проспал он почти сутки без нескольких часов. И все аэропорты, самолеты, возвращения домой — это все теперь только завтра.
 Вот так.
 Он плюнул, выругался и побрел в сгустившейся тьме через пустой рынок, по натоптанной между высоких сугробов дорожке, к гостинице.




 Глава 42


 «Что-то не срастается, — думал Адашев-Гурский утром следующего дня по пути к выставке, куда решил заглянуть на минутку перед отъездом. — Петька сказал, что они тоже знают про Камчатку. Вопрос: „Почему я их опередил?“ Браток этот, который меня из поезда выбросил, постоянно чуть впереди меня оказывался. И в Комсомольске, и в Николаевске. Куда он мог рвануть из Николаевска? В Хабаровск, куда же еще. И я в Хабаровск. Но я позже. Он выехал раньше — раз, да и не в грузовике, как я, а на легковушке — два.
 Я приехал утром в среду, позвонил Ленке и туг же улетел. В среду вечером я эту трубку и взял. А он здесь всяко во вторник оказаться должен был. Не смог к фигуре подступиться? Ерунда. Я смог, а он что — глупее? Ну, допустим, задержался он в дороге, сломалось там что-нибудь, но уж в среду-то, вместе со мной, тем же рейсом… Ну не загулял же он на Хабаре. Не тот случай.
 Выходит что? А выходит, что, когда Петр говорил мне, мол, «они тоже знают», он имел в виду не этого, который вместе со мной мотается, а тех, кто его послал. Так, что ли?
 Ну хорошо, они, конечно, там знать не могут, где его носит, а что же он-то на связь с ними сразу из Хабаровска не вышел? Странно? Странно. Может такое быть? Вряд ли… А если он с ними связывался, но на Камчатку не улетел, то только потому, что приказа не было. Почему? А потому лишь, что не могли они ему сказать, куда дальше ехать, сами не знали. А сказали потом, когда я уже улетел. А он на тот рейс опоздал. Правдоподобно? С натяжечкой, но — да.
 Он меня из поезда выкинул, больше мы не пересекались, чего ему дергаться? Выспался, позвонил утречком, узнал и на следующий день вылетел.
 «Знают», — сказал Петька, когда со мной разговаривал. Я на самолет успел, а этот парень нет… Что ж они сами ему не позвонили? Да черт их знает, я в гостинице остановился, а он, может, у своих людей на квартире, а там телефона нет, — хоть и Хабаровск, но Дальний Восток все-таки. Да мало ли что… Но нарисоваться он здесь может в любой момент. А трубка у меня уже. И, значит, интерес у него уже ко мне будет, конкретно… Такой вот расклад».
 Гурский вошел в Дом быта и поднялся по лестнице на пятый этаж. Лифт не работал.
 — Привет! — обрадовался ему Дмитрий.
 — Здорово, — Александр протянул руку. — Как дела?
 — Да потихоньку. Я уж думал, ты улетел.
 — Сегодня. Может, посылку передать? Или на словах?
 — Да нет, чего передавать, я сам через неделю дома буду, да и звонил вчера. Пойдем позавтракаем?
 Вдруг Гурскому показалось, что он теряет сознание. Голова закружилась, пол поплыл под ногами. Он оперся на стол с разложенными билетами, по которому покатился и упал на пол карандаш. Длилось это ощущение всего несколько секунд, а потом исчезло так же внезапно, как и возникло.
 Александр взглянул на Диму, который растерянно смотрел на кассира:
 — Марь Петровна…
 — Ну да, — она сняла очки. — Тряхнуло немножко. По радио вчера еще предупреждали.
 Из экспозиционного зала, раздвинув темно-зеленую ткань, выглянула контролер:
 — Дмитрий Алексеич, там Петр чуть не упал, еще качается. Посмотрите, может поправить что-нибудь. И у Жириновского стакан весь расплескался.
 — Это землетрясение? — вскинул брови Гурский.
 — А вы оставайтесь, — улыбнулась кассир. — Может, вулкан еще проснется, Авачинский, он дымит. Увидите — красиво…
 — Нет, спасибо, я уж лучше по телевизору. Дима, пошли.
 — Да обождите, может, еще толчок будет, обычно их несколько, а здесь — шестой этаж все-таки.
 — Пятый.
 — Вместе с техническим — шестой.
 — И что?
 — Ну… Всякое бывает. Пролеты лестничные сразу обрушиваются. Дом стоит, а пролеты… И в лифты нельзя заходить. И от окон как можно дальше, осколками может поранить.
 — А что делать?
 — Ничего. Вот, видите? Это капитальная стена, вот туда, в дверной проем, встать и стоять. И ждать.
 — И все?
 — И все.
 — Ма-ама дорогая… И вам не страшно?
 — Страшно. Сорок лет уже здесь живу, а все боюсь. И все боятся. Так что вы не стесняйтесь.
 Дима ушел в зал. Гурский невольно уставился на тяжелые бетонные балки потолка.
 — И долго ждать? — он нервно достал сигарету.
 — Кто ж знает? Может, и не будет больше. Только не курите, пожалуйста, не выношу. Дмитрий вышел из зала.
 — Пошли?
 — А? — Александр взглянул на Марью Петровну.
 — А что я могу сказать… — она надела очки и стала листать каталог выставки.
 — Пошли, — решительно сказал Гурский. — Только очень быстро.
 Перепрыгивая через ступеньки, они скатились по лестнице вниз, в считанные секунды оказавшись на крыльце служебного входа.
 — Сто пятьдесят, — задыхаясь произнес Дмитрий. — Изначально предполагалось сто. Но теперь — сто пятьдесят как минимум. А может, и больше. Пьяные не умирают, их Господь бережет.
 — Разумно.
 — Да! — Дима застегивал на ходу куртку. — Тебя тут парень один вчера искал.
 — Что за парень?-насторожился Гурский.
 — Да понимаешь… — переходя через дорогу, Дмитрий на минуту замолчал, подыскивая слова. — Как-то все очень… ну… как-то с ним…
 — Что такое?
 — Вчера холодно было, народу меньше гораздо, я его поэтому сразу и приметил: здоровый такой, сумка через плечо и рожа злобная.
 В меховой куртке, кожаной.
 — Да, в коричневой. Ты его знаешь? «Вот она, беда. Приехала…» — подумал Гурский.
 — Ну и?..
 — Подходит он ко мне и говорит: «А почему это у Сталина трубка ненастоящая?» Я ему объясняю — это муляж, так и должно быть, что же вы хотите, чтобы и ордена, и бриллианты настоящие были? А он на меня смотрит, как на врага народа, и говорит, что, мол, «брюлики» — другое дело, а трубка, «чисто конкретно», настоящая должна быть. Он знает. Поменяли? Кто? Зачем? И, ты знаешь, мне даже не по себе стало, смотрит прямо в глаза, такое впечатление — сейчас бить будет. А потом расслабился так немного и уже другим совсем тоном спрашивает:
 «А приятель мой, высокий такой, в яркой куртке, к вам не заглядывал?» Мы, дескать, с ним разминулись, а у него все наши бумаги. Ну, Марь Петровна, кассир наша, ему и сказала, что, мол, вчера заходил. А я еще брякнул, что ты заглянуть обещал, попрощаться, но пока не заходил. Он зубы так стиснул и ушел. Я только потом подумал, что зря брякнул. Не похожи вы с ним на приятелей.
 — Почему?
 — Рожа у него бандитская. Такой, знаешь, из «быков». Ты меня извини, конечно, у тебя свои дела, но… лучше бы тебе с ним не встречаться.
 «Это-то понятно, — думал Гурский. — Но и прятаться здесь негде. Да и аэропорт крохотный, не разминешься. А если опять в Красноярске керосину не будет и куковать там сутки, а то и больше, он меня точно где-нибудь в сортире выпасет и грохнет, теперь уж точно. Он же понял, что трубка у меня, а „гипс снять“ проще всего с бесчувственного тела, „с трупа“ наконец. Ему же небось без нее возвращаться не велено. Начальство у него строгое. Он и так в поезде лоханулся, да и в Хабаровске на целые сутки отстал. Злой. Добром не отвяжется».
 — Погоди-ка, — сказал он Диме, остановившись возле одного из маленьких магазинчиков, которые сплошной стеной окружали рынок. — Давай зайдем.
 — И, ты знаешь, — продолжал тот задумчиво, входя вслед за Гурским в магазин, — мне почему-то кажется, что трубка у Сталина в самом деле настоящая была… Его, правда, Лева монтировал, я не приглядывался, у нас всегда на монтаже запарка, не до того. Но я же потом смотрителей подменял, поглядывал. С ним да с Лениным народ фотографироваться любит. И вот такое смутное у меня ощущение, что вроде другая у него сейчас трубка в руке. Мистика…
 — Не бери в голову. — Адашев подошел к прилавку, где были разложены коробки с сигарами, табаки, мундштуки и трубки.
 — Во! — Дима ткнул пальцем в одну из трубок. — Вот такая вроде была. Только чуть побольше и не такая новая.
 — А я вот давно хотел купить, но как-то все… Вот эту и покажите, — попросил Гурский продавщицу.Она подала трубку. Адашев покрутил ее в руках, вынул мундштук из чубука, вставил обратно.
 — Дорогая, — уважительно сказал Дмитрий.
 — Настоящая потому что, — пожал плечами Гурский. — Так и должно быть.
 — Берете? — спросила продавщица.
 — Да, — Гурский достал деньги. — И табачок, пожалуйста, вот этот. «Клана» у вас нет? Ну, что делать… Давайте «Амфору», только вот эту, покрепче.
 В закусочной, позавтракав, он набил и раскурил трубку, выпуская клубы ароматного дыма. Затем вытряхнул в пепельницу остатки пепла, спрятал новую, но уже пользованную, пахнущую табаком и душистой золой трубку в карман, вышел на улицу и зажмурился. Солнечные лучи, отражаясь от неправдоподобно белого снега, слепили глаза.
 — Как же ты здесь без очков-то? — спросил у Димы.
 — Да я днем на улице-то почти не бываю. Выскочил, перекусил, сотку хлопнул и обратно. А потом только вечером, на ужин что-нибудь взять. Так что… Ну, пока?
 — Счастливо. На, я вот тут телефон свой записал, звони если что…
 — Ага, спасибо. А ты бы купил все-таки домой рыбки, икорки. Здесь на рынке дешево. И все наисвежайшее. А то как-то… с Камчатки ведь. Сегодня летишь?
 — Да. Сегодня прямой рейс. В пять с чем-то. Ну, бывай.
 — Пока. — Дмитрий зашагал на выставку.




 Глава 43


 Гурский миновал вещевые ряды, обогнул крытый центральный корпус рынка и медленно пошел вдоль прилавков, на которых была развешана на бечевках, разложена грудами на больших железных подносах всевозможная свежая, соленая, подкопченная рыба, расставлены стеклянные банки и пластиковые бидоны из-под импортного майонеза, наполненные красной икрой.
 Он шел, пробовал икру, приценивался, торговался, советовался с продавцами, какую лучше взять рыбу, чтобы не испортилась в дороге без холодильника, и тайком бросал взгляды по сторонам.
 «Должен он меня пасти, — рассуждал Адашев-Гурский, — должен. Он небось и вчера весь извелся, пока я сутки в номере спал и носа не высовывал. На выставку прощаться с Димкой я не заходил, это он знает, улететь вечером не мог, рейсы мои дневные. Значит, здесь я где-то. И уж на рынок-то за гостинчиком местным для друзей, для семьи, по его понятиям, заглянуть должен. Это мне Димон правильно подсказал. Здесь ему, для того чтобы меня засечь, самое правильное место. Не по улицам же бегать. Тем более что я его внешне, считается, как бы и не знаю. Где же ты, родное сердце?
 Интересно, а вот когда червяк на крючке извивается, его поведение относительно окуня можно характеризовать как виктимное?»
 Он дошел до конца рядов и медленно пошел обратно.
 «Нет, только здесь он должен меня караулить. Не шмотки же китайские я домой повезу? Икорку, только икорку и рыбку. Ну? Где же ты?» — Гурский остановился, достал сигарету и, пытаясь прикурить, быстро, не поворачивая головы, одними глазами огляделся по сторонам. Потом, якобы загораживая пламя от ветра, развернулся, склонился к зажигалке и оглядел пространство за спиной.
 «Оп-паньки, голуба моя… Вот ты и нарисовался». Александр увидел метрах в десяти позади себя рослого парня в кожаной куртке с откинутым на спину подбитым мехом капюшоном. Тот склонился к прилавку и пробовал с ложечки икру.
 Гурский подошел, встал рядом.
 — Ну и как, не очень соленая?
 — Да нет вроде… — поднял голову парень. — Вкусно.
 — И почем? — спросил Гурский у продавщицы.
 — Ну, вон ту, — она указала на литровую стеклянную банку, — за сто рублей отдам.
 — Да стекло везти неудобно. Кокну еще. А это? — он коснулся рукой, держащей сигарету, пластикового бидончика с крышкой и ручкой.
 — Ну, тут побольше двух килограмм…
 — За двести, а?
 — Ну ладно.
 — А довезу я до Ленинграда, не испортится?
 — Ничего ей не сделается. Вы ж самолетом?
 — Ну да. Сегодня. Вот только вещи в гостинице заберу.
 — Довезете, не переживайте.
 — Вот и спасибо, — он расплатился, взял бидончик. — Теперь рыбки еще, и все.
 «А может, это и не ты вовсе? — думал он, покупая рядом пару балыков кижуча и две теши. — Мало ли здоровых ребят в меховых куртках ходит. Холодно. И рожа не такая уж и бандитская. И вообще, что значит „бандитская рожа“? Ничего не значит. Ровным счетом. Тот на Димку зверем смотрел с высоты своего роста, вот он и оробел. А этот даже и симпатичный. Взгляд открытый. Вот в глазах, правда, что— то… Так это теперь почти у каждого. Жизнь такая. Куртка коричневая. И сумка на плече… Ладно, посмотрим».
 Парень не стал ничего покупать и не спеша направился к выходу с рынка.
 Александр походил еще немного между рядов, купил и сразу съел большое китайское яблоко и пошел в гостиницу.
 Войдя в вестибюль и увидев давешнего парня у стойки регистрации, разговаривающего о чем-то с администратором, он испытал смешанные чувства. Где— то внутри шевельнулись одновременно и тревога, и азарт. Гурский невольно окинул взглядом рослую широкоплечую фигуру.
 «Ну… если в честном открытом бою, — прикинул он, — то шансы выжить вообще-то есть. Но только нам это без надобности. Хотелось бы обойтись без рукосуйства. Истинный мастер побеждает без поединка. Максимум, так сказать, общения при минимуме спорта».
 Александр поднялся на свой этаж, взял у дежурной ключ, зашел в номер, запер за собой дверь и занялся приготовлениями к осуществлению своего немудреного плана. Все необходимо было сделать очень быстро.
 Первым делом он достал купленную трубку, собрал на ладонь немного влажной песчаной грязи с рифленой подметки своего ботинка и плотно потер бурой кашицей девственно блестящую полировку чубука. Затем тщательно обтер комком туалетной бумаги и заново подполировал о краешек шерстяного свитера.
 Осмотрел со всех сторон — стало вроде убедительнее. На всякий случай немного погрыз мундштук, оставив на нем явственные следы зубов, и тоже затер их краем свитера. Понюхал чубук — изнутри пахло сгоревшим табаком, потянул воздух через мундштук — на языке остался горьковатый привкус.
 «Ну что, — подумал, — по запарке должен схавать. А времени раздумывать ему никто давать и не собирается. И потом, его номер — шестнадцатый. Ему небось не меньше моего вся эта канитель обрыдла. Он тоже домой хочет. Формально он свою задачу выполнил — вот она, трубка. А там дальше пусть старшие гадают. Верно, дружок?»
 Переложил настоящую трубку из пуховика во внутренний нагрудный карман камуфляжа, небрежно бросил пуховик на стол и очень аккуратно вложил в один из раскрывшихся его карманов другую, недавно купленную, но так, чтобы она, якобы наполовину вывалившись, сразу, с порога, бросалась в глаза. Отошел к двери, посмотрел, вернулся и чуть подправил.
 После этого вынул из сумки большой прозрачный мешок с разноцветными пластмассовыми горошинами и длинные толстые шерстяные носки. Взяв со стола небольшую увесистую пепельницу из литого стекла, опустил ее в носки, засунув один в другой, и убрал в широкий набедренный карман камуфляжных брюк. Мешок поставил возле дивана. Подошел к окну и задернул плотные шторы. Теперь гостиная, освещаемая лишь через дверной проем светом из окна спальни, погрузилась в полумрак. Вернулся к мешку с шариками, подцепил вилкой пластиковый бок, надорвал и потянул за образовавшийся лоскуток. Через дыру содержимое хлынуло на пол. Отступая от стола к двери, равномерно и тщательно разровнял шарики на твердом гладком полу. В мешке оставалось еще достаточно, но и того, что высыпалось, вполне хватило, чтобы покрыть изрядную площадь пола ровным плотным разноцветным ковром.
 Распрямился и оглядел результаты труда: полоска света очень удачно падала прямо на торчащую из кармана трубку, оставляя в сумраке плоскость пола. Взглянул на часы — уложился в несколько минут.
 «Так… — подумал. — Вот и все, пожалуй».
 Зашел в ванную, включил душ и прошел несколько шагов по коридору до небольшого холла, где у столика дежурной по этажу увидел стоящего к нему спиной парня в коричневой кожаной куртке с капюшоном.
 — Девушка, — подошел он к столику. — А у меня воды горячей нет. Это как?
 — Где?
 — Да вон, в номере у меня, в кране. Чуть ли не джакузи есть, — сказал он, обращаясь к парню, — а воды горячей нет. А?
 — Бывает… — хмыкнул тот.
 — Вы подождите. Откройте воду и подождите, она пойдет, только не сразу, — успокоила Гурского дежурная.
 — Ну ладно… — Он развернулся и пошел в номер.
 «А коридор от ее столика не просматривается, — отметил про себя. — И в коридоре темновато, свет в номер почти не падает. Все как надо».
 — Спасибо! — громко сказал Александр, выглянув из номера. — Все в порядке!
 — Ну вот видите… — ответила девушка. — А вы переживали.
 «А мы и не переживали ни разу…» — сказал Гурский про себя, запершись в санузле и оставив чуть приоткрытой входную дверь номера.
 — А за-ахадити к на-ам на агане-ек… — негромко пропел он под шум душа, сел на закрытую крышку унитаза, отвинтил пробку с захваченной из сумки пластиковой фляги со стратегическим запасом коньяка, нетронутого аж еще с того времени, когда он отхлебывал из нее, сидя на железном полу вагонного тамбура, сделал хороший глоток, закурил сигарету и стал ждать.
 Прошла минута.
 Две.
 Три.
 Гурский докурил сигарету, потушил ее под краном и бросил в корзину для мусора.
 «А может, это все-таки и не он вовсе, а? — зашевелились сомнения. — А я сижу тут, как этот… как последний пенделок».
 Он встал и приложил одно ухо к запертой двери ванной, заткнув другое пальцем, чтобы не мешал прислушиваться шум льющейся из душа воды.
 Тишина.
 И вдруг ухо уловило какой-то легкий шорох. Потом еще.
 Адашев-Гурский осторожно вытащил из кармана и свободно свесил вдоль бедра носки с засунутой в них увесистой пепельницей. Тело его напряглось, словно это он сам прокрадывался в чужой номер, стараясь ничего не задеть в полумраке, не издать ни малейшего звука, он даже перестал дышать. Так нинзя стелится, сливаясь с тенью, пробираясь в логово врага.
 И вдруг тишина взорвалась.
 Практически одновременно раздались: скользкое шварканье и звук упавшего тела, сдавленное яростное ругательство, звон разбитого стекла, сухое щелканье разлетающихся по комнате и отскакивающих от стен жестких пластиковых шариков и еще какой-то отчетливый короткий, неприятно костяной стук.
 «Это же он небось башкой…» — болезненно сморщившись, догадался Гурский.
 — Кто там? — крикнул он через дверь. — Я сейчас, только оденусь. Вы там осторожнее, у меня шарики рассыпались…
 Подождал еще минуту, потом подергал за ручку двери и хлопнул по ней ладонью:
 — Вот черт! Секундочку, сейчас, тут задвижку заело.
 Наконец, сосчитав до десяти, открыл дверь и вышел в маленький коридорчик, ведущий от распахнутой входной двери в гостиную.
 — Двери за собой закрывать надо, — ворчливо сказал себе под нос, плотно притворил и запер на замок дверь номера.
 Аккуратно переступая через шарики, Александр подошел к окну и, распахнув шторы, огляделся: тяжелое кресло на колесиках отлетело к телевизионной тумбочке и разбило ее стеклянную дверцу, стол опрокинулся, куртка валялась на полу.
 Гурский поднял куртку и проверил карманы — трубки не было. Присел на корточки и тщательно осмотрел пол. Кроме бесчисленных разноцветных шариков, закатившихся в самые укромные углы, и осколков стекла на полу ничего не валялось.
 Трубка исчезла.
 «Сокол ты мой, — благодарно подумал о парне Гурский. — Нинзя ты мой ушибленный…»
 Подошел к телефону, набрал номер и, услышав заспанный голос Волкова, сказал:
 — Привет, Петька, извини, что разбудил, я сегодня вылетаю.
 — Все понял, встречу.
 — У меня рейс…
 — …все-все, Саня, я сплю. Я все понял, не волнуйся. Пока, — и Петр отключил телефон.
 — Ну, все так все, — Александр положил трубку на аппарат, сделал шаг и, наступив нечаянно на подвернувшиеся под ногу предательские шарики, поскользнулся, взмахнул, пытаясь сохранить равновесие, в воздухе одной рукой, другой удерживая открытую фляжку, и растянулся на полу во весь рост, больно ударившись локтем. Взглянул на фляжку — левая рука удерживала ее в идеально вертикальном положении, ни одной капли коньяка из горлышка не расплескалось.
 Адашев-Гурский приподнялся на здоровом локте, переложил коньяк в ушибленную руку, сделал несколько больших глотков, поставил флягу на пол, лег на спину, закрыл глаза и, вздохнув, сказал вслух:
 — Мы собой довольны.




 Глава 44


 В пятницу поздним вечером Волков ехал в аэропорт.
 Неделя прошла с того дня, как Адашев-Гурский отправился за трубкой, которая, возможно, была ключом ко всей истории. Добыл ее Александр или возвращался с пустыми руками — этого Петр не знал, ибо не стал задавать вопросов по телефону, который сам же специально подставил для прослушивания. Он нарочно оборвал разговор, чтобы ничего не подозревающий друг опять ненароком чего-нибудь не ляпнул.
 По интонациям Гурского догадаться об успехе или провале экспедиции было невозможно. Он вообще был скуп на внешние проявления эмоций, никогда не демонстрируя крайние их состояния, и люди, мало его знавшие, полагали, что такие чувства, как восторг или отчаяние, вовсе никогда не продуцируются этой холодной, чуть сонной душой сноба. Возможно, так оно и было на самом деле. Даже в юношеских драках, на памяти Петра, Гурский был молчалив, расчетлив, но беспощаден.
 «Да, неделя прошла, — думал Петр, направляясь к выезду из города на Киевское шоссе. — Сегодня пятница уже, а я его в четверг провожал. Везет он трубку — есть еще какие-то шансы. Нет — сливай воду. Все. Тупик».
 За последние два дня произошли события, окончательно оборвавшие ниточку, которая, казалось, способна была привести Волкова к цели. И хоть события эти он спровоцировал сам, совершенно сознательно, но в глубине души таилась надежда — они не будут финалом, вскроются за ними еще какие-то факты, имена, события, обнажатся, наконец, те потаенные пружины, что, распрямляясь, двигали ситуацию к непонятному нападению на старика, с которого и началась вся эта кутерьма.
 Собственно, смерть отца Ирины Гольдберг и была той загадкой, которую он должен был разгадать. За это ему деньги и платили. А все остальное… Но поскольку совершенно никаких следов вроде не просматривалось, Петр и полез в темную чащобу наугад, вслепую.
 Так загонщики, обложив участок леса, где, предположительно, обитает зверь, идут цепью, молотят палками по стволам деревьев, орут и улюлюкают, загоняя его на притаившегося на номере стрелка. Только в данном раскладе и загонщиками, и стрелком одновременно был сам Волков.Вот так обстояли дела на тот момент, когда Волков, оставив машину на парковке, вошел в здание аэропорта.




 Глава 45


 Адашев-Гурский появился вместе с другими пассажирами в небольшом зале прибытия совершенно вымотанным, небритым, с темными кругами вокруг запавших глаз и совершенно трезвым. Увидев Волкова, он улыбнулся.
 — Привет от старых штиблет…
 — Здорово, — протянул руку Петр. — Зачем усы сбрил, дурик? И чего не пьяный такой?
 — Так надо.
 — А акрофобия?
 — Присутствует. Но превозмог усилием. воли.
 — Ну что, как дела?
 — Сейчас, — Гурский окинул взглядом зал. — С нашего рейса уже выходил кто— нибудь?
 — Да нет вроде… А что? Бабу потерял?
 — Куда же он девался? Ведь со мной летел.
 — Ну вот, уже мужиков клеишь.
 — Ладно, потом. Пойдем, сумку мою заберем.
 Они перешли в другой зал, получили багаж и не спеша направились к машине. Гурский украдкой оглядывался по сторонам.
 — Кого ты ищешь-то?
 — Да видишь ли… — Александр достал сигарету и с наслаждением закурил. — Хоть покурить-то по-человечески, а то все тайком, в сортире. Знаешь, сколько я летел? Пятнадцать часов! Девять часовых поясов. Думал, сдохну. Да еще трезвый.
 — Причину назови, — Петр выруливал со стоянки.
 — Конкурирующая фирма делегировала своего представителя, я тебе говорил. Соперник играл грязно, демонстрировал неспортивное поведение. Вплоть до пинков под зад перед открытой дверью вагона движущегося курьерского поезда. Я его на Камчатке переиграл, дурилку подсунул, но… Мало ли что. Он позвонить мог, уточнить у начальства, может, настоящая-то трубка особую примету какую-нибудь имеет, мы же не знаем. Слушай, а у тебя хряпнуть нет? Башка разламывается.
 — В «бардачке».
 Гурский вынул из перчаточного отделения маленькую плоскую фляжку коньяку.
 — Ну вот. А летели мы назад вместе, одним рейсом. Он же думал, что я его в лицо не знаю. Он, правда, в переднем салоне, а я в хвост пошел, там безопаснее по статистике. И пустой он был совершенно, я думал, покурить тайком удастся. А там…
 — Что?
 — В последний момент полный салон цыган набился. Представляешь? Ну полная жопа огурцов… С сумками, с детьми, галдят, младенцы орут! А «ромалэ», чтобы их перекричать, еще громче орут через весь салон. И причем почему-то по-польски… А еще говорят, что Аэрофлот — летающий Гулаг. Это,
 Петя, дурдом летающий, точно. Ну скажи, вот ты можешь себе вообразить целый табор польских цыган, который у нас с Камчатки в Красноярск аэропланом кочует?
 — Легко.
 — Короче, решил я, на всякий случай, бдеть. Тем более что две дозаправки, в Хабаровске и в Красноярске. Из самолета выходить, то-се… Но он, похоже, так и пребывает в уверенности, что настоящую привез. Поэтому сразу исчез куда-то. Мало ли кто меня встречает, всякое может случиться. — Гурский отхлебнул коньяку. — Ну, а здесь у тебя как?
 — Как… — Волков вкратце изложил события последней недели, обрисовав тем самым ситуацию.
 — Так что, Саня, если эта трубка нам ничего не даст, — резюмировал он, — считай, приплыли. Суши весла.
 — А я никуда и не отчаливал, — Адашев-Гурский сделал еще глоток и закурил новую сигарету. — Я трубку привез? Привез. А об другом, барин, разговора не было. Напущу полную ванну, чтобы с пушистой пеной, потом надену халат, вызвоню Татьяну и неделю на улицу выходить не буду.
 — Ну, дело твое…
 — А мы что, к тебе едем? — Александр взглянул в окно.
 — К Ирине. Ты уж извини, но не могу я ее без присмотра оставлять. Я ж говорю, в нее стреляли. И пока я не разберусь, что к чему… Она, между прочим, деньги платит. И вообще.
 — А вот это вот «вообще» — как?
 — Что как?
 — Ну-у… это самое.
 — Да иди ты.
 — Сам дурак.
 Джип остановился во дворе. Гурский, забрав с заднего сиденья сумку, побрел за Петром к парадной.
 — У тебя уже и ключи свои? — Александр приподнял бровь, глядя, как Волков отпирает дверь квартиры.
 — И тапочки, — Петр пропустил Гурского вперед. — Проходи давай. Ира, это мы!
 — Здравствуйте, — Ирина вышла в переднюю и протянула Александру руку. — Устали? Вон какие тени под глазами. Забирайтесь под душ, сами разберетесь, где что, а я пока что-нибудь перекусить…
 — Минуточку, Ира, — остановил ее Гурский, доставая трубку. — Взгляните уж сразу, ваша?
 — Ирина взяла трубку в руки.
 — Да.
 — Точно?
 — Ну конечно, папина.
 — Вот и хорошо, — Адашев снимал куртку. — А душ — это бы здорово. Там, в сумке, — пакеты. Петр, прокомандирствуй. Только бидон осторожнее, не переворачивай, я крышку подвязал, но…
 Пока Гурский отмокал под душем, а Ирина хлопотала на кухне, Волков сел в кабинете покойного Гольдберга за письменный стол, включил настольную лампу и, разглядев трубку со всех сторон, осторожно отсоединил мундштук.
 Металлический стержень, отфильтровывающий табачную крошку, в нем отсутствовал. Петр развернул чубук и поднес его поближе к свету. В глубине, в образовавшемся на месте вынутого фильтра пространстве что-то белело.
 — Ира! — позвал он.
 — Да? — вошла в кабинет Ирина.
 — Слушай, у тебя пинцетика нет? Такого тоненького…
 — Сейчас.
 Она принесла пинцет, и Петр очень аккуратно вынул из чубука маленький бумажный комочек. Отложил пинцет и бережно расправил клочок бумаги, в котором угадывался обрывок входного билета, по всей вероятности того самого, который старик купил в кассе выставки восковых фигур. Тщательно разровнял его и прочел: «41 нибелунги числа 10, 33, 22».
 — Ну? — взглянул он на Ирину. — И что он этим, ты думаешь, хотел сказать? Что это за сорок один нибелунг?
 — Нет, — в раздумьи сказала она. — Это не сорок один нибелунг. Это… сейчас, подожди.
 Подошла к стеллажу, где на полках рядами стояли тома «Брокгауза и Ефрона», и повела пальцем по корешкам.
 — Вот, сорок первый том, Нибелунги.
 — Ну-ка, ну-ка… — Петр вынул из плотного ряда абсолютно одинаковых книг ту, на которую указала Ирина, попытался перелистать и чуть не выронил на пол черную компьютерную дискету.
 — Та-ак… — он подхватил дискету и, положив ее на стол, на всякий случай тщательно просмотрел том. Больше в нем ничего не было.
 — Ну-ка, давай-ка посмотрим… — он включил компьютер, вставил дискету и стал ждать, пока тот загрузится.
 — Ну и как? — вошел в кабинет Гурский.
 — А вот что в ней было, — кивнул Волков на записку.
 — В трубке?
 — Ну да. Сорок первый том Брокгаузена… А в нем дискета.
 На экране монитора развернулся ярко-желтый фон, на котором возникла рамочка с текстом: «Введите пароль».
 — Ну вот, приехали… — откинулся на спинку стула Петр. — Ладно, давай попробуем. Какие там числа?
 — 10, 33, 22.
 Волков впечатал в оставленное для пароля окошко цифры и нажал на клавишу ввода. Экран моргнул и вернул надпись: «Введите пароль».
 — Та-ак… Ну? — Петр обернулся к присутствующим. — Какие будут идеи?
 — Поужинать, — высказался Гурский.
 — Да, на самом деле, — согласилась Ирина и вернулась на кухню.
 — Ну хорошо, — Волков выщелкнул дискету, положил ее вместе с запиской в ящик стола и выключил компьютер. — Тут уже шарады начинаются, это, Гурский, больше по твоей части. А ты некормленый. Я же вижу, об чем думаешь, вместо того, чтобы об деле…
 — А об чем?
 — Ладно, пойдем, все у нас припасено. Мы ж тебя ждали. Мы же, чекисты, не звери.
 Они вошли в просторную кухню и сели к столу, на котором, помимо прочего, благоухали на большой плоской тарелке старого фарфора тонко нарезанные балык и теша подкопченного кижуча, а в изящной, но весьма вместительной серебряной вазочке лоснилась уложенная горкой, отливающая золотистым янтарем жировая дальневосточная икра. Рядом стояла водка, перелитая Ириной из бутылки в хрустальный графин, который, томясь в холодильнике, успел запотеть.
 — Господи, — сказал Гурский, — просто Новый год какой-то. Или день рождения.
 — А у меня и есть день рождения, — грустно улыбнулась Ирина и взглянула на мерно покачивающие маятником настенные часы. — Уже полтора часа как.
 — Да? Минутку… — Гурский вышел в переднюю, порылся в сумке и вернулся, неся в руках небольшую, вырезанную из темного дерева фигурку какого-то пузатенького, заразительно смеющегося божка. — Это Пеликен. Он на Камчатке вроде нашего домовичка. Здоровье хозяев охраняет, приносит удачу, а если его вот так по пузику гладить, по часовой стрелке, приумножает материальный достаток. Это будет ваш талисман. С днем рождения!
 — Спасибо… — Ирина взяла Пеликена, стала разглядывать и погладила пальцем его круглый животик.
 — Не так, Ира, я же показывал, по часовой стрелке вокруг пупка.
 — Да Бог с ним, с достатком.
 — Ну, не скажите.
 — За тебя, Ириша. С днем рождения! — поднял рюмку Волков.
 — За вас! — присоединился Гурский.
 — Спасибо, — Ирина чокнулась с каждым по очереди.
 После ужина было решено, что время уже позднее и Гурскому разумнее остаться ночевать, благо есть где: комната, в которой располагалась во время своих приездов Ирина, пустовала; сама хозяйка дома спала на родительской постели; Петру, «как он есть недремно находящийся при исполнении служебного долга», постелили на диване в гостиной.
 Все (а в особенности Гурский) согласились с тем, что утро вечера мудренее, и, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись спать.




 Глава 46


 Рано утром, выйдя из спальни в наброшенном поверх ночной рубашки длинном халате, Ирина прошла мимо-спящего на диване Волкова и увидела свет настольной лампы в кабинете отца. Заглянула туда. Возле книжных полок стоял Адашев-Гурский и листал какой-то толстый словарь.
 — Что это вы так рано? — сонно удивилась она. — Доброе утро.
 — Доброе утро, — обернулся Гурский. — Да у меня с этими часовыми поясами — девять часов туда, девять сюда… Я там день, с ночью путал, а теперь вот здесь. Ира, а вас еще какие-нибудь словари есть?
 — А что вы ищете?
 — Слово одно привязалось и, знаете, как бывает, сидит как заноза. И главное, кажется, вот-вот, сейчас вспомню, крутится где-то здесь, а никак… — Гурский поставил словарь на место, подошел к письменному столу.
 — Посмотрите по полкам, здесь у отца все вперемешку. Поищите.
 — А он что, религиозен был? — Александр взял со стола Библию небольшого формата, обратив внимание на торчащие из нее закладки.
 — Да нет, я бы не сказала. Но в последние годы он ее часто читал. И подолгу. Больше Ветхий Завет, разумеется. А еще мы с ним на ней гадали. Глупо, конечно, но забавно.
 — Это как?
 — Ну… он раскрывал наугад, а я загадывала строку. А потом наоборот. А потом мы вместе толковать пытались. Такая вот игра. Ему нравилось. Пойдемте кофе пить?
 — Пошли.
 На кухне Ирина поставила на огонь большую блестящую кофеварку «эспрессо». Гурский закурил сигарету.
 Вошел хмурый спросонья Волков.
 — Ириша, мне без сахара.
 — Чего это ты? — Александр сделал удивленное лицо. — Никак заснул на посту? Будем наказывать.
 — А вам? — спросила Ирина.
 — А мне и с сахаром, и с молоком, если можно.
 — Всю ночь сидел, — Петр помассировал пальцами виски. — Ничего не выходит.
 — Дискету вскрыть? Угу, — кивнул Волков, отхлебывая кофе. Я эти числа и суммировал, и перемножал, и через запятую загонял, и одним числом шестизначным, и так их крутил, и эдак — ничего. Сморгнет, гад, и опять: «Введите пароль». Я уж под утро ненавидеть его стал, думал — грохну.
 — Плеваться в него не пробовал?
 — Поумничай давай… Не переживай, человек сильнее механизма. Расколем.
 — Ну вот и давай. Кофе допьем…
 — И бутерброды ешьте, — Ирина придвинула им тарелку. — Курите ни свет ни заря.
 — Я не буду, спасибо, — отказался Гурский.
 — А я тогда все съем, — Волков взял два бутерброда, сложил их вместе (на манер сэндвича) и стал жевать, уставившись в пространство невидящим взглядом. Адашев сходил в кабинет, вернулся с найденной в трубке запиской и опять сел к столу.
 — Ира, а там больше кофе не осталось?
 — Есть.
 — Вот спасибо, — он размешал сахар и, прихлебывая из керамической кружки, задумался, глядя на измятый клочок бумаги.
 — А ведь неправда ваша, Петр Сергеич…
 — В смысле? — вернулся откуда-то издалека в окружающую реальность Волков.
 — Сдается мне, купились вы на простоту. На лапидарность, тэс-скать…
 Волков вскинул глаза на Ирину, та непроизвольно фыркнула и отвернулась.
 — Я бы попросил при даме слов дурацких не произносить, — Петр потянулся за сигаретой.
 — Ладно, пошли, — встал из-за стола Гурский.
 В кабинете он взял с письменного стола Библию и стал ее листать. Петр сел к компьютеру.
 — Ира, — не отрываясь от страниц, Александр примостился на краешке стола, — как, вы говорите, вы с отцом гадали?
 — Он открывал наугад… я строку называла.
 — Не строку вы называли, а порядковый номер строки.
 — Ах вот оно что… — догадалась Ирина.
 — Сейчас посмотрим. Вот, пожалуйста… Четвертая Книга Моисеева — Числа. Теперь дальше — что у нас там — десять, тридцать три, двадцать два. Что такое десять?
 — Только не страница.
 — Конечно. Глава. Глава десятая. Дальше — тридцать три? Строка не получается, нет ее на этой странице.
 — Стих?
 — Стих получается. Вот он, стих тридцать третий. Ну, а двадцать два?
 — Слово, — буркнул Волков.
 — Ве-ерно… — Гурский взглянул на Петра и перевел взгляд на Ирину. — А вы говорите: кроме как шашкой махать, он ни на что и не годен.
 — Заткнись, — беззлобно огрызнулся Волков. — Давай сюда.
 — Вы бы, Ира, и сами догадались, если бы вам эта записка безо всякой нервотрепки в руки попала. И если бы вы знали, что она от отца, — сказал Александр, протягивая Волкову раскрытую Библию. — Я уверен. Подумали бы немножко и догадались.
 Петр всмотрелся в страницу и защелкал клавишами.
 Экран монитора опять моргнул, сглотнув впечатанное слово, и вернул свое: «Введите пароль».
 — Недолюбливает он тебя что-то, — покосился на Волкова Адашев-Гурский. — Ты в детстве кошек не мучил?
 — Ну вот ведь двадцать второе слово: «усмотреть». Что опять не так?
 Да все так вроде. Может, знаков многовато? Может, не целиком слово, а только то, что на этой строке?
 — «Усмот», что ли?
 — Почему нет?
 — Ну, давай, — Петр опять пробежал пальцами по клавиатуре, и опять экран вернул: «Введите пароль».
 — Я убью его…
 — Не надо. Смотри, здесь строка заканчивается знаком переноса — видишь черточку? Как раз шестой знак.
 — Ну давай, только уж больно мудрено.
 — А чего ты хотел? Не случайно же его заперли. Ты вон с подсказкой никак не можешь, а если бы без подсказки?
 Петр впечатал пять букв, которые, являясь обрывком слова, ровным счетом ничего сами по себе не означали, и, добавив к ним горизонтальную черточку, знак переноса, нажал на клавишу ввода.
 Экран съел текст и высветил фразу: «А теперь еще раз».
 — О, гад…
 — Наоборот, умница он, — Адашев чуть развернул к себе монитор. — Вдруг ты, ворюга, случайно абракадабру набрал, а повторить не сможешь, он же ее спрятал.
 Волков повторил пароль и нетерпеливо ткнул в последнюю клавишу.
 — Оп-паньки! — Александр приник к экрану. — Вот оно.
 — Так. И что мы имеем? — взглянул сначала на Гурского, а затем на Ирину Волков.
 Они опять сидели вокруг кухонного стола и пытались понять, что именно нашли.
 За последние два с лишним часа, проведенных у компьютера, они просмотрели всю информацию, содержащуюся на дискете, и информация эта их озадачила.
 Перед их глазами, напоминая каталог очень большого аукциона или даже, скорее, небольшого музея, прошли десятки живописных полотен, гравюр, икон, какие-то инкунабулы, старинные ордена, драгоценности, отдельные камни без оправы и целые коллекции украшений, явно очень древних.
 Каждый лот (или экспонат) помещался отдельной странице и был снабжен комментариями, которые, увы, носили закодированный характер, и непосвященному оставалось лишь гадать, глядя на все эти цифры, инициалы, сокращения и прочую тайнопись, об истинном их значении.
 — Ира, — продолжал Волков, — тебе все это что-нибудь говорит? Ведь если отец рассчитывал, что ты сможешь эту его записку прочесть, так, значит, он тебе ее и посылал?
 — Нет, — покачала она головой. — Но теперь понятно, зачем отцу сканер нужен был. Он фотографии в компьютер загонял.
 — И именно он, очевидно, коммента-ими их сопровождал. Так?
 — Возможно, — пожал плечами Гурский.
 — Вопрос, — Петр положил руку на стол — Зачем?
 На кухне повисло молчание.
 — Нет. Все не так, — Александр открыл холодильник, достал запотевший графин с водкой и поставил на стол.
 — Я вам бутерброды сделаю, — поднялась Ирина.
 — Что это такое, зачем он это делал — мы вот так вот, сидя здесь, никогда не узнаем. Давайте о другом. Мы на сей момент владеем неким объемом информации, назовем это так, которая нам совершенно непонятна и, в силу этого, ценности для нас не имеет. Так? — он налил рюмку водки и вопросительно взглянул на Волкова.
 — Я не буду.
 — Хорошо, — Гурский выпил и закусил кусочком балыка. — Но это для нас. А для кого-то она настолько важна, что, как я предполагаю — и имею на то основания, — именно из-за нее на Аркадия Соломоныча и напали. Логично?
 — Ну… имеем право предположить, — согласился Петр.
 — А он, — продолжал Александр, — неожиданно ощутив какую-то, опять же неизвестную нам опасность, решил передать ее кому-то любой ценой. Вам? — он взглянул на Ирину.
 — Зачем? На сохранение? — задумчиво спросила она.
 — Правильно, не вам. На сохранение он бы отдал только дискету, без пароля. Вам же ее содержимое ни о чем не говорит?
 — Абсолютно.
 — Но и не совершенно постороннему человеку. Почему? А потому, что он явно рассчитывал на то, что вы ему, в случае его непонятливости, поможете содержание записки разобрать. Логично?
 — Короче, Склифосовский, — Волков погасил в пепельнице сигарету. — Евгений Борисыч?
 — А кто еще? Они дружили. У него, как я помню, и магазин антикварный…
 — Ира? — Петр взглянул на Ирину.
 — Н-ну… давайте я позвоню. Может, на самом деле, — она вышла из кухни и сняла трубку телефона, стоящего в гостиной.
 — Алло, Евгений Борисыч? Да… Здравствуйте, Евгений Борисыч. Вы не могли бы приехать? Да, сейчас, если можно. Что? Да, возможно, это важно. Спасибо.
 Ирина повесила трубку и вернулась на кухню.




 Глава 47


 — Совсем старый стал, — тяжело переводя дыхание, Евгений Борисович Шацкий снимал в передней пальто. — Третий этаж — и все. Задыхаюсь.
 — Что же вы не на лифте-то? — участливо спросила Ирина.
 — Не-ет, деточка. Пусть они здесь сами на этих лифтах ездят. У них время есть. А у меня виза до пятнадцатого. Что у тебя стряслось?
 — Да тут, видите ли… Мне и самой непонятно.
 Они прошли в кабинет.
 — Так, ага… — засунув руки в карманы брюк и склонившись к монитору, приговаривал вполголоса Шацкий чуть позже, не отрывая взгляда от экрана. — И это тоже? Вот ведь…
 — Там еще часа на два, — негромко произнес стоящий рядом Адашев-Гурский.
 — Да? — распрямился, сняв дорогие очки, Шацкий. — Любопытно было бы, конечно… Ну да ладно, не ко времени. Все, в общем-то, и так…
 — Евгений Борисыч, что это? — спросила Ирина.
 — Это? — Он сложил очки, убрал их в нагрудный карман пиджака, взглянул на сидящего за компьютером Волкова, затем перевел взгляд на Александра и с сомнением посмотрел на Ирину.
 — Это мои друзья, — успокоила она его. — Если бы не их помощь, я бы эту дискету папину вообще никогда не нашла.
 — Все так, но…
 — Евгений Борисыч, если это может иметь хоть какое-то отношение к гибели отца, я должна знать все. А к Петру Сергеичу я сама за помощью обратилась, вы же знаете. У меня от него секретов нет. Если можете сказать что-то… не сомневайтесь, говорите.
 — Ну, как знаешь, девочка. Только разговор этот не на пару минут. Вот что… Я там видел, на кухне у вас водка стоит? Так вот я водки, пожалуй, выпью. У тебя день рождения сегодня. А я… Что-то нервный в последнее время стал. После всех этих несчастий. Все-таки возраст. Ты позвонила, я переполошился, думал, опять что-нибудь… Про цветы-то и позабыл совсем. Но подарок за мной.
 — Да Господь с вами…
 — Нет-нет. Отец бы твой не одобрил. Пойдем, пока хоть тост за твое здоровье поднимем.
 Все опять перебрались на кухню, к большому круглому столу, на котором стояли водка и закуски.
 — Что это такое, спрашиваешь? — Шацкий выпил рюмку водки, поставил ее на стол и взглянул на Ирину. — А это черный рынок. Не весь, разумеется, но… изрядная, скажем так, его часть. Все сведено, систематизировано. Все как в аптеке. Рука отца твоего чувствуется. Это уж можешь мне поверить. Ну а… детали, если тебя интересуют, буквы, цифры там всякие — это, как я понимаю, имена хозяев, цены. Там же товар лицом представлен, с комментариями. Или наоборот — имена заказчиков и суммы, которые они за то, чем обладать желают, готовы заплатить. А скорее всего, и то и другое. Много там всякого. Даже нетолковое есть, что странно.
 — Значит, папа…
 — Ира, девочка, ну а что ты думала? Отец твой всю жизнь в этом варился. Я… — н посмотрел на Волкова. — Молодой человек, я на самом деле могу быть уверен?
 — Вам на Библии поклясться или слово офицера дать?
 — Слова, пожалуй, достаточно.
 — Меня интересуют только обстоятельна смерти Аркадия Соломоныча Гольдберга. Ирина Аркадьевна — мой клиент.
 — Как-то это все на американскую книжку больно смахивает. В мягкой обложке.
 — И что типер? — подал голос Гурский.
 — Да нет, ничего, — пожал плечами Шацкий. — У вас тут «типер» вообще ничего не поймешь. Но воля ваша. Короче говоря, отец тебя, конечно же, ни во что посвящать не хотел. Но мы с ним… Видишь ли, то, что на черном рынке, так называемом, крутится, не всегда краденое. Ну не хочет просто человек продавать что-то свое собственное достаточно ценное официальным образом. Хочет конфиденциально. Почему нет? А другой желает купить. Но не хочет внимания к себе привлекать. Как им друг друга найти? Вот и… Но специфика, безусловно, имеется, все-таки рынок-то — «черный». Ну вот, к примеру, камешек взять какой-нибудь: здесь десять процентов от его настоящей стоимости — потолок. А я все же в Роттердаме живу. Антверпен — алмазная столица Европы. Ну? Конечно, то, что на дискете этой, ни в какое сравнение не идет. Это не просто на порядок, это… я даже не знаю, на сколько порядков серьезнее. У нас с твоим отцом — так, мелочевка была. Но все равно копеечку свою давало.
 — Но… — попыталась что-то сказать Ирина.
 — Погоди, — остановил ее Евгений Борисович, — знаю, что хочешь сказать. Да, на пенсию жил. Много ли старику надо? Он свои деньги, свой честный процент, у меня хранил. Копил. Для тебя в первую очередь. Очень переживал, что второй своей женитьбой детство тебе осложнил. Вину чувствовал. Он и Виктора, конечно, тоже любил. Но иначе. В тебе его боль жила, воспоминания о маме твоей, которой он тоже чего-то додать не успел. Старики сентиментальны. Тебе этого сейчас не понять. А Виктор, поганец этот…
 — Евгений Борисыч! — вспыхнула Ирина. — Он же мой брат, он погиб…
 — А ты погоди, — устало, но жестко сказал Шацкий, — я словами просто так не бросаюсь. Извини уж, не хотел я говорить и не сказал бы никогда, если бы ты расследования всего этого не затеяла. Но, видно, придется. Если уж Петр Сергеич с Александром трубку Аркадия аж с Камчатки достали, все равно докопаются. Я хоть нервы тебе сберегу, а то и… Стреляли, говоришь, в тебя? Господи, бежать отсюда надо. Чем скорее, тем лучше. Проклята эта страна… Что же это мы не выпиваем, молодые люди? Как-то это не по-русски. Гурский наполнил рюмки.
 — За тебя, Ирочка! — Шацкий выпил водку, поморщился и взял бутерброд с икрой. — Все, Петр Сергеич, можете закрывать это дело. Смерть Аркадия — это действительно нелепая случайность. Никто ее не хотел. Несчастный, если хотите, случай. Вам детали нужны, разумеется?
 — Разумеется.
 — Извольте, — Шацкий сам налил себе еще рюмку водки, выпил, ни с кем не чокаясь, и доел бутерброд. — История банальная и в мировой литературе описанная многократно: сыну позарез понадобились отцовские деньги. Нужда возникла.
 — Я и не знала, что у отца есть деньги, — медленно сказала Ирина. — А он знал?
 — А он знал, — кивнул Шацкий. — Не знал сколько.
 — А сколько? — спросила Ирина.
 — Да, в общем, не так уж и много. Но все-таки. Да и те теперь…
 — А что такое? — заинтересовался Волков.
 — Месяца три назад он мне позвонил туда, домой, ну и намекнул, что хотел бы, чтобы я все его сбережения сюда привез. Я удивился, конечно, но деньги его, имеет право. Привез. Поинтересовался, разумеется, что за нужда такая, а может, чего доброго, вера пропала старому приятелю? Он руками замахал, дескать, что ты, что ты! Случай, мол, просто подвернулся, человек тут продает кое-что, второго такого случая деньги выгодно вложить, может, и не будет. Да и подарок Ирине на день рождения сделаю.
 — А-а, так вы об этом меня спрашивали? — вскинула брови Ирина. — А я и не поняла.
 — Не поняла. А я и объяснять не стал. Зачем? Старика уже нет, его не спросишь. Ты же здесь, в квартире, ничего, такого… ну… ценного достаточно, во что он деньги вложить мог, не находила?
 — Нет… Я когда паспорт его искала, все перевернула, еле-еле нашла. Но ничего такого…
 — Ну вот. Чего ж теперь. Короче, все равно нет ничего на сегодняшний день, и весь разговор. Но тогда было.
 — А может, кто чужой заходил? — взглянул на Ирину Петр.
 — Были незнакомые, на поминках… я же всех не знаю, но кто же при мне рыться-то будет?
 — Пока дома никого нет, обнести могли — предположил Гурский. — Запросто. Но это знать надо, что в доме что-то есть.
 — Ты, Ира, ничего не знала, потому что не живешь здесь. И не интересуешься, — продолжал Шацкий. — А Виктор — другое дело. Петербург, он хоть город и большой, но маленький. Все всех знают, кому надо. Отец твой и с Виктором не откровенничал, но тот все равно кое-что знал. В дело к нам просился. В этой его фирме дела-то уж больно плохи были. Да и фирмы, надо сказать, никакой, по существу, и не было. Так, название одно. Аркадий был против категорически, деньгами помогал раз от разу, а чтобы в дело… Виктор — ко мне. Отец, дескать, старый уже, а дело рисковое, мало ли что. Пусть отдыхает. Вы только помогите его убедить, чтобы он мне связи передал, рекомендации всякие, вам и ездить-то сюда надобность отпадет, я все сам делать буду. Вам же спокойней. Но я ему объяснил, что отцу его в этом деле не советчик. Сам решит, когда поймет, что уже пора на покой. Но вот тогда, месяца три назад, и сам смотрю — старик сдавать начал. Звонки какие-то дурацкие ему нервы трепать стали. И не угрозы, а так — ничего конкретного, намеки одни.
 — Он вам рассказывал? — спросил Волков.
 — Про звонки? Да. Жаловался. Раньше ничего подобного не было. Дерганый какой-то стал. А Виктору это на руку. «Видите, — говорит, — что происходит? Без меня отцу уже не потянуть. Времена не те». А ведь сам, засранец, звонки эти и организовал… Молчи, Ира, молчи… — Евгений Борисыч вскинул руку. — Я еще детективу нашему главного не рассказал. Я все это знаю, потому что братец твой сам мне покаялся. Приполз пьяный на второй день после похорон и выложил. Оправдывался, сочувствия искал или уж не знаю чего. Только я его выставил. Был бы помоложе, с лестницы бы спустил.
 Он ведь, подлец, целую интригу затеял. Развернутую, так сказать, во времени и пространстве, многоходовую. Сначала психологическая обработка отца. Потом какие-то подонки, его приятели, должны были имитировать похищение и якобы требовать денег. Отец, мол, ему позвонит (кому же еще?), и он его выкупит. Но, поскольку выкупит не на свои деньги (у него же нет такой суммы, он ее якобы занял), Аркадию после освобождения придется его в дело взять, чтобы тот долг отбил. А потом, само собой, и на покой удалится. А? Каково? И как только умудрился такой план выдумать? Того только не учел, говнюк, что у отца сердце больное… Ну что?
 — Да уж… — вздохнул Гурский и потянулся к графину.
 — Вот-вот, — кивнул Шацкий. — И всем налейте. Без водки такое не сглотнуть.
 — Так выходит, — Волков выпил рюмку, взял бутерброд, но отложил его в сторону и достал сигареты, — выходит, что у парадной…
 — Ну конечно, — подался вперед Шацкий. — Никакие это не бандиты! Ублюдки, разумеется, но не более, чем сам Виктор. Они просто должны были отвезти старика куда-то на квартиру, пристегнуть для пущей убедительности к батарее, или уж там я не знаю, к чему еще, заставить позвонить по телефону, а через пару дней выпустить. И все. И Виктор — в белом фраке. Из пешек в дамки.
 — В ферзи, — машинально поправил Гурский.
 — Да? Ну, вам виднее.
 — Извините.
 — Ничего.
 — Ну хорошо, то есть ничего хорошего, конечно, но… — Петр прикурил сигарету. — А при чем здесь трубка? Дискета с каталогом? Записка эта — она не вам, что ли?
 — Нет, — отрицательно покачал седой головой Шацкий. — Понятия не имею. Такого, как на этой дискете, я ни разу и в руках-то не держал. К сожалению…
 — А что там было такое… бестолковое? — подняла голову Ирина.
 — Ирочка, детка, ну зачем тебе жаргоном голову засорять? «Нетолковое» — это то, что толкнуть практически невозможно. Ни один нормальный человек это не купит. Это вещи, которые все знают. Про них изначально известно, что раз продаются, значит краденые. Кто купит «Последний день Помпеи»?
 — Никто не купит, — согласился Гурский. — Она большая очень. Кому она нужна, дура такая…
 — Вы сказали «практически», — прищурился от сигаретного дыма Волков. — А теоретически?
 — Это важно?
 — Возможно, да.
 — Теоретически существуют, конечно, люди, которым наплевать, где, в каком музее, галерее или частном собрании находится интересующая их вещь. Они просто говорят: «Хочу». И платят. Им приносят. И все. Но я, слава Богу, не знаком ни с ними, ни с теми, кто, для них крадет. Я в такие игры не играю.
 — А Аркадий Соломонович?
 — Не знаю, — вновь покачал головой Евгений Борисыч, переведя взгляд с Петра на Ирину. — Правда, не знаю. Но думаю, что вряд ли… Ну что, господин частный сыщик? Можете закрывать дело.
 Шацкий встал, подошел к Ирине и взял ее за руку.
 — Прости, детка, если огорчил. Но ты| сама хотела все знать.
 — Да нет, — Ирина тоже поднялась со стула. — Чего уж… Вы уходите?
 — Если позволишь. Ты когда уезжаешь?
 — Еще не решила. Я позвоню.
 — Обязательно. Всего наилучшего, — повернулся он к Петру и Гурскому.
 — До свидания. Всего доброго, — в один голос попрощались они, привстав.
 Ирина проводила Шацкого, вернулась к столу, села и сдавила виски кончиками пальцев.
 — Просто в голове не укладывается. Все это просто не укладывается в моей голове…
 — Необходимо расширить сознание.
 — Что?
 — Извините, Ира, — смутился Гурский — я иногда бываю непростительно циничен.
 — Да ладно уж. Собственно, к Виктору я никогда особенной любовью сестринской не пылала. Я знаю, это дурно, но что поделаешь. Но я и вообразить себе не могла… А про отца догадывалась. Не такая уж я «детка», как Евгений Борисыч считает. Знать не знала, но, конечно, догадывалась. Только не мое это дело, я и не вникала. Отцу видней. По-твоему, это плохо? — она взглянула на Петра.
 — Что?
 — Ну… видишь теперь, какая у нас семейка. Виктор — подлец. Отец с Шацким контрабандой занимались, а я их не осуждаю, заметь. Я, выходит, тоже дрянь, по— твоему? Шамиль с этим, который из банка, что-то там с кредитами химичили, так ты их, как клопов, размазал моментально. Может, я тебе теперь тоже противна? Так я тебе еще скажу — я тоже левые тиражи через таможню вывожу, и взятки даю постоянно, и от налогов уклоняюсь. Каждый крутится как может. И я ничем от других не отличаюсь. Я дрянь? Нет, ты скажи, я не обижусь.
 — Дура ты, Ирина Аркадьевна, — Волков раздавил сигарету в пепельнице. — И слова твои дурацкие. И прекрати истерику. Сравнила… эту… с пальцем. Ты, отец твой вместе с Шацким, да и ребята эти на таможне — это одно. А Шамиль и те, кто с ним в упряжке, — другое.
 — Жить можно по закону, а можно — по совести, — изрек в пространство Гурский.
 — Да, — повысил голос Петр. — Да! Есть одни законы и другие. Эти — написали, потом переписали, а потом опять переправили. Человеки для человеков пишут. Сегодня одни, завтра другие. По этим законам — ты за одно и то же сегодня на параше, а завтра — в смокинге. И наоборот. Это… ладно. А вот другие, если кто нарушает… при мне… давил и давить буду без всякой пощады и сожаления. Это ясно?
 — Ты чего, папа? — недоуменно взглянул на него Александр. — Бубен-то не напрягай. Охолонись маненько. Ты кому чего доказываешь?
 — Да вот, некоторые не совсем допонимают.
 — А я и говорю, — Адашев-Гурский подошел к холодильнику и, достав из него непочатую бутылку, демонстративно приподнял ее, держа за горлышко. — Необходимо расширить сознание. Чтобы вместить, тэс-скать, в него безграничное пространство бытия во всем его парадоксальном многообразии. Ничего излагаю, а? Господи, куда ж умище-то девать…
 — Что это я, на самом-то деле… — Ирина подняла глаза на Волкова. — Прости, пожалуйста, это все нервы.
 — Да ладно.
 — Вот и я говорю… — Гурский наполнил рюмки.




 Глава 48


 — Итак, господа хорошие, — Адашев-Гурский откинулся на спинку стула, вытянул под столом длинные ноги и, затянувшись сигаретой, обратился к присутствующим. — Ирина, насколько я понимаю, выяснила обстоятельства гибели отца и вообще узнала много такого, чего ей лучше бы, наверное, и не знать никогда. Выходит, и ты, Петр, свою задачу выполнил. Тем более что и злодеев кой— каких попутно покрошил, это уж у нас как водится. Но они, придурки, сами виноваты — по одной земле с Волчарой ходят, а смерти своей лютой и неизбежной в глазах его в упор, нос к носу, не видят.Это ничего, что я стихами говорю? Нет? Хорошо. Так что — все?
 — Пожалуй, — согласился Петр. — Черт с ней, с дискетой, какая теперь разница.
 — Наверное… — неуверенно произнесла Ирина.
 — Ага… — кивнул Гурский. — Понятно. Ну так вот что я вам скажу, господа, со всей категоричностью: «Жамэ!» Слово это иностранное, его не всякий знает, но смысл, надеюсь, судя по интонации, понятен. И дело не в том, что я за этой трубкой аж до Тихого океана добирался, и дважды в Амур чуть не провалился, и спал в носках. И что из этого всего для меня, по жизни, ненужнее, я уж и не знаю даже. А в том дело, что меня грохнуть пытались, припоминаете? Хорошо еще, что я выпимши был, пьяных Господь хранит, но факт этот, он что собою означает?
 — Тот факт, что ты выпимши был?
 — Нет, Петя, тот факт, что меня с поезда скинули.
 — Ну…
 — Ну…жна, правильно ты говоришь, эта дискета кому-то очень. Позарез нужна. По зарез того, у кого она сейчас находится. А она у нас. Нас резать и будут, — он выразительно посмотрел на Ирину.
 — Но… — начала было она и замолчала, глядя на Петра.
 — Правильно, — кивнул Гурский, — придется вам пожениться, а меня усыновить. И тогда у нас возникнет семья, мы будем жить все вместе, выставим у двери пост, трехсменный, круглосуточный, и в любой момент будем готовы ко всему. Петр, вы дадите мне парабеллум?
 — Да ерунда это все, — поморщился Волков.
 — Аргументацию изложи, — приготовился слушать Адашев-Гурский.
 — Ну… Ира, ты уж извини. Виктор знал про все эти заморочки с отцовской трубкой? Знал. Мы сами ему рассказали и что, и как, и где. Мог он предположить, что в этой трубке что-то важное, ну, может, указание на то, где деньги отцовские лежат или еще что? Вполне мог. Он и заслал за ней бойца Шамилева, Кадыров ведь его крыша, там что — пехоты мало? Ну, пришлось бы ему с Шамилем поделиться, ну и что? Все равно случайного человека не пошлешь, на него надежды нет, а тут дисциплина. А на сегодняшний день нет уже ни Шамиля, ни Виктора самого. Привез этот боечек трубку какую-то, ну и привез. Хорошая?
 — Класс.
 — Вот и пусть курит.
 — Опять Шамиль?
 — А кто? Шацкий отпадает, согласен?
 — Допустим.
 — Ирине — еще раз извини, Ира, — мы трубку сами доставить должны были, зачем ей еще кого-то посылать? Остается Виктор, который с Шамилем повязан.
 — Хорошо, — Гурский встал со стула, походил по кухне и, подойдя к окну, обернулся к Волкову. — Допустим. А тебе нетрудно было бы, так, тезисно, еще раз набросать, что, собственно, тут у вас было, пока меня не было? У меня в голове как-то все, что ты мне рассказал, не в последовательности уложилось. Уж извини, конечно, но хотелось бы самому ситуацию прокачать. Я же у себя, любимого, один— единственный. Кто же еще позаботится…
 — А чего набрасывать? Сначала я хотел с Виктором поговорить, выяснить, может, это на него наехать пытались. Не вышло. Поехал в офис — там Шамиль. С этим с первого взгляда все ясно, рентгеном быть не надо, клеймо на роже. А мне к этому моменту Ирина уже рассказала, что братец контрактом да кредитом хлестался. Ну а как Шамиля увидел, сразу понял, откуда ноги растут. Придурком прикинулся, насколько смог, но так, чтобы он увидел, что прикидываюсь, и закинул ему и про контракт, и про кредит вдогонку. Знаю, мол, но не все, а хочу — все. И копать буду обязательно. Визитку свою бросил, я их вообще везде разбрасывал, где мог, знал, что кто-нибудь обязательно на телефон сядет. Сам еще не знал, как конкретно эту фишку с телефоном отыграю, но хотел, чтобы она была. Концов-то — никаких. Мне поэтому и хотелось как можно больше шуму наделать. Глядишь, кто-то и задергается, выдаст себя. Шамиль и дернулся — нас обстреляли. А когда я у бухгалтера сумму кредита узнал, ну тут и ежу понятно. У них же все по схеме: кабанчик-шпала, кабанчик-шпала…
 — Извини, — подала голос Ирина, — ты мне что-то говорил про «шпалу» эту, когда про Виктора рассказывал, но я все равно не поняла… А «кабанчик»?
 — Ну, это, понимаешь… Берут бандиты под контроль фирму, какую не жалко, накачивают средствами, это называется «кабанчика откормить». Потом деньги со счетов сливают куда-нибудь или иначе все средства снимают, а директора этой фирмы кладут…
 — Убивают? Это вот так Виктора, выходит? А я же не поняла! Я-то думала…
 — Ну, я не стал тебе всего рассказывать. А ты решила, что я просто так их крови захотел, из любви к законности и правопорядку?
 — Вот дура.
 — Убивают, да. По телевизору потом говорят, мол, причиной очередного заказного убийства явилась коммерческая деятельность такого-то. И получается, что следствие, пытаясь разобраться, катится по рельсам и натыкается на труп, который лежит на путях шпалой. Стоп. Все. Стандартная схема. Только без своего человека в банке трудно.
 Ну, я и туда «на фарт» сунулся. Опять дурака из себя корчил. Дескать, Сергей Данилыч, а скажите, пожалуйста, вы с бандитами случайно, которые людей из-за денег убивают, не заодно?
 Можно было, конечно, еще глупее выглядеть, но тут уже особый талант нужен, моему не чета. И ему тоже визитку свою оставил. Но тут-то я уже почти уверен был, что он старшим отзвониться обязан и у тех ко мне интерес возникнет.
 Может, им уже и Шамиль отсемафорил, но мне нужно было, чтобы наверняка.А когда убедился, что слушают они меня, ну, тут уж… До моего звонка в «контору» им меня трогать не резон было — может, я и не знаю ничего, зачем пылить? — а уж после и тем более. Тут уже хвосты обрубать надо. Не до меня. Вот и получился «принцип домино». Может, он еще и катится… Мне, если честно, по барабану. Чем дальше, тем лучше. Но первым делом они «засвеченных» Шамиля и Зубова грохнули. Мысленно я им аплодировал. Много ли мне для радости надо? Я человек простой.
 — Волчара и есть.
 — Ну и все. А в пятницу уже ты приехал.
 — М-мда… — Александр вернулся к столу. — И нисколько ты меня не успокоил.
 — Да ладно тебе.
 — Погоди. Видишь ли… Ты все строишь на злодее Шамиле. Ну не любишь ты его, ну что делать, бывает. Я тоже кое-кого недолюбливаю. Но ведь он же у тебя, ну вот ты посмотри, и аферу с кредитом провернул, и убийцу страшного к вам с Ириной подослал, и Виктора положил, и бойца за трубкой послал, и еще умудрился в Хабаровске, когда тот след потерял, на Камчатку его скорректировать, потому что твой телефон прослушал. Ну? Ты сам-то прикинь… одно к одному. Не многовато ли будет на одного абрека?
 — Что ты хочешь сказать?
 — А только то, что смешиваешь ты, на мой взгляд, кислое с пресным.
 — То есть?
 — Ну… мясное с молочным.
 — Умный, да?
 — Ну вот смотри — если он, по-твоему, слушал твой телефон и направил парня из Хабаровска на Камчатку, то, по логике вещей, он должен был слышать и твой разговор с этим, с Никитиным. Так?
 — Ну?
 — А если так, то, следуя все той же логике вещей, получается, что это он сам, заметая свои же собственные следы, мочканул банкира, а потом сам же и застрелился. В затылок.
 — В затылок неудобно очень.
 — А ты пробовал? Теперь… Если твой телефон слушал не он, а его старшие товарищи — с его ли подачи, с подачи ли Зубова, это для нас сейчас не важно, — то на фига им, спрашивается, какая-то запутка с трубкой, о которой они ни сном, ни духом? Им оно надо?
 — Говори-говори…
 — Так что говорить-то?.. Ну, могли, разумеется, слушать тебя старшие отдельно, Шамиль отдельно. Но тогда почему, услышав, что он у «конторы» в разработке, и зная, что старшие, скорее всего, тоже слышат, он, прекрасно понимая, что все это для него значит, спокойно впускает в дом киллера и позволяет себя грохнуть? Он что — идиот, по-твоему? Ты в это веришь?
 — Ну…
 — Так вот, сдается мне, Петр Сергеич, что слушали тебя исключительно старшие. И только после твоего визита в банк, когда ты уж совсем внаглую попер. Прослушали, прикинули и приняли меры. И все. А Шамиль тебя и вовсе не слушал. Нужен ты ему… На тот момент вся ответственность за кредит на Гольдберге была. Да и сейчас осталась. Ты же сам говорил, что Кадырова ни в каких документах нет. Чего ему дергаться? И даже после убийства Виктора он мог совершенно спокойно глядеть в глаза прокуратуре, во всем ее составе, качать головой, цокать языком и сокрушаться по поводу бандитского беспредела. Если бы еще.ему этого захотелось, конечно. Ну нету у прокуратуры методов против Кости Сапрыкина, ну что тут делать?
 — У меня-то есть.
 — А у тебя есть. Но он этого не знал. И поэтому был ты ему… Ну сам прикинь — кто он и кто ты, с его точки зрения?
 — Но ведь…
 — И еще, прости, что перебиваю, но… уж больно убийца этот ваш, мотоциклист, страшный. Слишком. Весь такой черный, на громадном черном мотоцикле, и пистолет у него большой и тоже черный. Вот только стреляет он из него мимо. Стоял, весь такой упакованный, ждал вас, дождался — пум! пум! — с трех метров. Ах ты, мать твою за ногу! Промазал! Ну ладно, завтра застрелю. Пистолет бросил и упылил. Ну? Петь, это тебе как?
 И потом, стреляли в вас сразу же после того, как ты в офисе с Шамилем общался и намеки всякие страшные ему делал. Это так. Но ты же юрист, вас же учат, что «после того» — это вовсе не обязательно «вследствие того». Это даже я знаю. Уж извини.
 — Но я ведь…
 — Конечно. Тормознись он еще на секундочку, ты бы его завалил, не спорю. Но только, Петя, ты бы и руки-то поднять не успел, если бы он тебе этого не позволил. А потом уже и Ирину… Вы, Ира, испугались?
 — Ну конечно, очень.
 — И правильно. Вот чего он хотел. Или они. Я лично никакого другого объяснения не вижу. Я не прав?
 — То есть выходит…
 — Да, — Гурский опять встал из-за стола. — Виктор, Шамиль, «кабанчик-шпала» и все эти разборки кровавые — это одна компания. А вот дискета и гонец за трубкой, который у меня перехватить ее пытался, — совсем другая. У них и стилистика-то разная. Там — откровенно бандитская, а тут…
 — Скорее воровская, — кивнул Петр.
 — Ну… Он же мне перо в бок не воткнул? Просто вытолкнул — и все. А с этим мотоциклистом — вообще цирк.
 — Все равно странно. Воры, они тоже, знаешь… у них не забалуешь. Чего они с нами цацкаются?
 — Вот у них и спроси. Но — логично?
 — Ну хорошо, заслужил, — Волков наполнил рюмки и одну из них протянул Гур— скому.
 — Благодарствуйте, — Александр подошел к столу и взял водку. — И еще одно… Собственно, самое главное. Да, отец ваш, Ира, имел определенные дела с Шацким. Но не те это дела, которые на дискете. Это мы знаем. Значит, «каталог» этот чужой. Что с ним Аркадий Соломоныч делал, нам не важно. Важно, что у него хозяин должен быть. Понимаете? Хозяин. Вот ему-то он позарез и нужен. Он и отправил гонца на Дальний Восток. И телефон твой, Петр, именно он слушает. Отсюда и коррективы маршрута в Хабаровске, и то, что гонец этот одновременно со мной вылетел. Тебе же Лена Тарасова именно на трубку позвонила в самый первый раз, помнишь? Сказала, что Сталин в Комсомольске, так? Это здесь, у Ирины в доме было.
 — А откуда он вообще про все эти дела с трубкой знает?
 — Вот! Ирочка, вы его знать должны. Это какой-то знакомый вашего отца. Кому вы эту историю про муляж в отцовском кармане рассказывали?
 — Меня это настолько… я всем рассказывала.
 — Подумайте, не может же это быть сто человек.
 — Нет, конечно, но… Я была в таком состоянии. Милиции в первую очередь, Шацкому, Виктору, еще кому-то…
 — А ну-ка… — Волков встал из-за стола, вышел из кухни в переднюю и вернулся со своим сотовым телефоном в руках. — Если ты, Гурский, прав, мы ему сейчас позвоним. Что мы теряем?
 — Ну? — повернулся Адашев-Гурский к Ирине. — А вы говорите… Его бы еще «мон-плезир» от «монпансье» на слух отличать научить, и ему же цены не будет.
 Петр набрал какой-то номер, подождал, ему ответили, он выслушал и сказал в трубку:
 — Добрый день, это Волков говорит, Петр Сергеич. Дискета у меня. Приезжайте к Ирине Гольдберг. Жду.
 Отключил телефон и положил его на стол.
 — А куда ты звонил? — спросила Ирина.
 — Себе домой.
 — А говорил с кем?
 — С собственным автоответчиком, с кем еще…




 Глава 49


 Было что-то очень странное в том ожидании, которое последовало за телефонным звонком Волкова самому себе.
 Петр взглянул на часы. Было всего лишь начало третьего, хотя казалось, что с того момента, когда они стали подбирать пароль к дискете, прошло никак не менее суток.
 — Нет, — сказала наконец Ирина, в который уже раз переставив на столе с места на место одни и те же предметы. — Давайте перейдем в гостиную. Хоть обстановка переменится.
 — Да успокойся ты, — Волков встал со стула. — Может, никто и не придет. Может, это все Гурский перемудрил.
 — Уж лучше бы пришли, — по-детски склонила голову к плечу Ирина. — Хоть какая-то определенность.
 Они вдвоем расположились в гостиной. Адашев-Гурский ушел в кабинет и стал рыться на книжных полках.
 Когда спустя какое-то время раздался звонок в дверь, все невольно вздрогнули.
 — Я открою? — Ирина взглянула на Волкова.
 — Пошли, — он встал с дивана, машинально коснулся плечевой кобуры, но опустил руку и опять сел. — Да не трусь ты, открывай.
 Ирина прошла через переднюю, подошла к двери и, отперев замок, открыла ее.
 На пороге стоял пожилой мужчина невысокого роста в сером пальто. Редкие пепельно-серого цвета волосы были уложены на пробор, на худощавом, с впалыми щеками, болезненно бледном лице выделялись большие выразительные темные глаза.
 — Добрый день, Ирина Аркадьевна, — негромко произнес он надтреснутым хриплым голосом. — Не узнаете? Мы с вами на кладбище виделись, на похоронах батюшки вашего. Я еще звонил потом, справлялся… Вениамин Николаич меня зовут, помните? Арефьев.
 — Да, конечно… — смешалась Ирина. — Вы проходите, раздевайтесь, давайте пальто.
 — Ничего-ничего, я сам, — он снял пальто, повесил на вешалку и, приглаживая ладонью волосы, шагнул в гостиную.
 — Знакомьтесь, это мои друзья — Петр, Александр… — Ирина чуть растерянно взглянула на Волкова.
 — Да-да, привет, как говорится, всем достойным, — гость прошел в комнату, скользнул глазами по волковской «сбруе», тронул рукой стул и взглянул на Ирину. — Разрешите?
 — Да, конечно…
 Вениамин Николаевич сел на стул. Адашев-Гурский стоял в дверях кабинета, держа в руках заложенный пальцем словарь. Ирина села на диван. Петр остался стоять возле стола.
 — Да вы присаживайтесь, Петр Сергеич, в ногах правды нет, — не глядя на Волкова, сказал Арефьев.
 — Но нет ее и выше, — буркнул Гурский. — Извините, машинально вырвалось…
 Гость стрельнул в него цепким взглядом, в котором промелькнула искорка, и перевел взгляд на Петра.
 — Присаживайтесь, Петр Сергеич, мне, старику, голову-то задирать неудобно, а у нас с вами разговор, как я понимаю, предстоит. Ирина Аркадьевна, это ничего, что я… распоряжаюсь, что ли?
 — Да нет, ничего. Может, кофе?
 — Ой нет, спасибо, кофе не надо — стенокардия, давление… А вот чайку бы. У Аркадия Соломоныча чаек всегда превосходный был.
 — Конечно, сейчас. — Ирина ушла на кухню, Волков сел за стол напротив Арефьева.
 — У вас, говорите, дискетка-то моя? — тот прямо и твердо посмотрел в глаза Волкову. — Ну и слава Богу. Не затерялась, значит, а я уж волновался.
 Петр молча смотрел на гостя. Гурский со словарем в руках пересек комнату и сел на диван. Вошла Ирина с небольшим подносом, поставила на стол чашку чаю, сахарницу, вазочку с печеньем.
 Вениамин Николаевич положил в чашку одну ложку сахару, размешал, положил чайную ложечку на блюдце, отхлебнул глоток и, держа чашку в руке, повернулся к Ирине.
 — Вы уж меня извините, Ирина Аркадьевна, мне бы с вами без посторонних беседу вести надо, но сами видите, как дело обернулось. Мне же, наверное, товарищам вашим объяснить кое-чего придется, а то ведь, глядишь, и не отдадут дискетку-то, а? Они ж при оружии. Я бы и так, конечно, забрал, но не хотелось бы… в этом доме.
 — Ну что, — поднялся с дивана Гурский, положив словарь на стол. — Засиделись мы, Ира, однако. Пора и честь знать. Спасибо вам за приют, за хлеб, за соль, как говорится, не станем вам мешать. У товарища к вам отдельный разговор. Так что…
 — Ира? — Волков перевел взгляд на Ирину.
 — Вениамин Николаич, — Ирина чуть передвинула на столе сахарницу. — Мне бы не хотелось, конечно, но…
 — Ладно, хорошо. Как скажете. Папина вы дочка, как я погляжу. По всему видать.
 — Вы уж извините…
 — Хороший был человек Аркадий Соломоныч, правильный. Я же и вас, простите, вот такой буквально помню еще, с косичками и бантами. Мы же с ним познакомились— то еще… Он вам не рассказывал, конечно, а я теперь уж расскажу, чтобы вы от денег не отказывались и не думали бы Бог знает чего. Мне это нужно, чтобы волю его исполнить. Можете и отказаться, никто не неволит, но я уж сделаю что должен, а там решайте сами.
 — Какие деньги? — вскинула глаза Ирина.
 — Ну так дискетка-то не просто так в доме у вас лежит. Аркадий Соломоныч же работал. А за работу деньги положено платить. Вот, пожалуйста, — он достал из внутреннего кармана пиджака портмоне и вынул из него сложенный вдвое небольшой листок бумаги. Развернул. — Я без очков не вижу, но тут все написано. Это, в общем, счет в Стокгольме, здесь и банк указан, не помню я названия, и номер счета, и все, что надо, — Арефьев протянул листок Ирине. — На ваше имя. Он так хотел. Туда его процент и переводился. Я сам это дело контролировал.
 — Господи…
 — И насчет суммы все аккуратно, не сомневайтесь. Не могу сказать, что мы с отцом вашим дружили, приятельствовали скорее. Но уважали друг друга. Если нужда какая возникнет, я знал, что он мне никогда не откажет, а он во мне уверен был. Такое приятельство, оно покрепче иной дружбы бывает.
 Вот не помните вы меня, я же вижу, а я у вас в доме бывал. Мне, правда, как бы это сказать, по роду деятельности, что ли, отъезжать часто приходилось, так что я тоже — то крохой совсем вас помню, то постарше уже, а теперь уж… А познакомились мы с ним даже и не скажу точно когда. Очень давно. Я вам расскажу, чтобы вы не пугались и про отца своего чего-нибудь там себе страшного или глупого не напридумывали. Уж лучше я сам правду скажу, хоть и при товарищах ваших, потому что ничего в этом такого нет.
 В «Крестах» мы познакомились. Знаете тюрьму такую? Вас тогда и на свете-то не было. Только осужден он не был, оправдали в суде, такое и тогда бывало. Но до суда хлебнул баланды и, извиняюсь, параши понюхал. Там мы и познакомились. Я-то уехал, а его выпустили. Ошибка вышла. Ну, торговля, дело такое, всякое бывает.
 А адресочек свой он мне оставил. Там, в камере-то, он человек оказался правильный. Там человека сразу видно, ну я и хоть помладше его годами был, но опекать стал. А то ведь народ там разный, всякое бывает, а меня все-таки уже тогда слушали..Вот и обернулось это наше знакомство случайное, сами видите, на всю жизнь, считай…
 — Так почему же вы сразу не пришли? — Ирина поднялась с дивана и взяла сигареты. — Не объяснили, не спросили…
 — Ну, пришел бы я к вам. Сразу, с кладбища. И что? Что бы вы мне сказали?
 — Да, — Ирина прикурила от зажигалки Гурского и кивнула ему. — Действительно.
 — Дискетку, будьте любезны… Ирина посмотрела на Волкова, тот встал, вышел в кабинет и, вернувшись к столу, положил на него дискету.
 — Она, — взял ее в руки Арефьев.
 — Там пароль, — кивнула на дискету Ирина. — Слово из Библии.
 — Ну уж наверное.
 — Так зачем же это? — Волков положил на стол мятый клочок бумаги. — Если вы в курсе.
 Гость далеко отнес от глаз на вытянутой руке записку, сощурился.
 — Вот беда-то, очки в машине забыл. Ну ладно… нибелунги… десять, двадцать два… — он положил записку в карман и посмотрел на Петра. — А я и не говорил, что пароль этот знаю. Я даже знать не знаю, где и дискету-то Аркадий Соломоныч хранил. Не мое это дело. Я не говорил разве?
 — Не говорили.
 — Ведь мы с ним, Ирина Аркадьевна, как договаривались? Когда его по телефону дергать стали, а в последние дни ну просто насели, я узнать пытался — кто? Там закинул, здесь — никто ничего не знает. Залетные, выходит. Много их в последнее время развелось, отмороженных. Решил дискету забрать. Аркадию Соломонычу уехать посоветовал, на недельку хотя бы, пока не разберусь. Но он же… Ерунда, мол. Если на самом деле что-то серьезное, я позвонить успею.
 Я, конечно, человека к нему приставил, на всякий случай. Он за ним и ходил. И в тот вечер тоже. И в казино, и в музее этом он тоже был, только про трубку ничего не заметил. И до парадной почти проводил. Но не под ручку же! А тут… Он и подбежать-то не успел, как они улетели, а ваш отец уже… И номера, говорит, грязью замазанные. Ну как их найти, если они еще и залетные? Ничего, их Бог накажет. А на кладбище вы мне и говорите, что, мол, в кармане у отца не трубка, а декорация какая-то. Почему? Я и задумался, а на самом-то деле — почему?
 Только вы мне и подумать-то толком не дали. К Деду этому пошли — уж извините, я приглядывал за вами, — а он вам человека своего выделил. Дед этот, он…
 Волков вскинул глаза.
 — Вы, Петр Сергеич, будьте спокойны, — моментально отреагировал Арефьев. — Я, если слово-то скажу, за него отвечу, не сомневайтесь. Но реакция похвальна. Навел, конечно, справки и про вас. Удивился, не скрою. Странный вы человек, оказывается, честное слово…
 — Мы отвлеклись, — Гурский взял сигарету. — Вы позволите… в вашем присутствии?
 — Александр? — повернулся к нему Арефьев.
 — Адашев-Гурский с вашего позволения, — слегка поклонился тот. — Спортсмен. Значкист.
 — Ага, — гость поставил чашку. — С вами, значит, Олежка тягался. И чему их там в ихних спортзалах учат…
 — Телефон сразу стали слушать? — Волков откинул крышку зажигалки, чиркнул и задул огонь.
 — А чего тянуть-то?
 — Тоже верно.
 — Мне про вас сказали, что сыскарь, мол, злой, упертый. Я и решил — пусть свое дело делает. А я посмотрю. Но уж когда вам про трубку догадка пришла, а я узнал, вы оба мне только мешать стали.
 — А в Ирину зачем стрелять?
 — Вот еще… Под старость лет грех на душу брать. Никто в нее и не стрелял вовсе. Это вас, Петр Сергеич, подранить слегка надо было, чтобы под ногами не путались. Да на Ирину Аркадьевну, каюсь, жути нагнать желательно было, чтобы дома посидела и больше уж никого не нанимала. Я бы потом к ней пришел, мы уж как-нибудь объяснились бы. Без посторонних. Но ведь… И на Камчатке ваша взяла, и с Васькой, мотоциклистом, вы ловчее оказались. Они ведь только из автоматов нынче умеют, чтобы клочья летели. Или в лоб. А когда надо чуть-чуть зацепить, аккуратно — зачем же мне с Дедом вашим ссориться? — тут у них не получается. Так-то вот выходит…
 — И на том спасибо, — крутил в руках зажигалку Петр.
 — Ладно, засиделся я. Ребята там, в машине, уже нервничают небось. Пойду, — Арефьев встал, достал портмоне, вложил в него дискету и, вынув маленький листочек бумаги, протянул его Ирине. — Вот, на всякий случай, мало ли что. Позвоните, мне передадут. И вы, — он посмотрел на Волкова с Гурским, — зла не держите. Я свое искал.
 — Ничего-ничего… — кивнул Гурский.
 — Да! — Арефьев повернулся к Ирине. — Аркадий Соломоныч же подарок вам купил. На день рождения. Это уж я сосватал. Человечек тут объявился с камешками — не волнуйтесь, честные камешки, я бы отцу вашему для вас темного не присоветовал, — уезжал он, деньги были срочно нужны, продавал, ну просто даром дарил. Только вот где они теперь… Уже не спросишь. Сейфа-то у Аркадия Соломоныча нет, ни к чему он ему, а где мог схоронить, Бог ведает. Он вам сразу— то не хотел дарить, до дня рождения дотерпеть собирался. Хоть я и советовал сразу. Но чего уж теперь… А камешки хорошие, чистой воды, два поменьше, а уж один… Человек этот, который продавал, говорил, что из прабабкиной подвески вынул.
 — Подвески! — вырвалось у Гурского.
 — Ну да… — удивленно посмотрел на него гость. — Серьги такие старинные. Он говорил, что, мол, как прижмет, бывало, по камешку вынимал и продавал. А это, дескать, последние, самые главные. Вы поищите по дому. Может, и найдете. Жалко все-таки. Ну, оставайтесь с Богом…
 — Ох, — вздыхал он, надевая в передней пальто. — Как все неправильно… Все неправильно, и времена-то какие-то неправильные. До свидания, Ирина Аркадьевна.




 Глава 50


 — Ну вот, — Волков вернулся вслед за проводившей гостя Ириной в гостиную. — Теперь уж на самом деле все.
 — Вообще? — взглянула на него Ирина.
 — Ну, — перехватил ее взгляд Петр, — я в том смысле, что Деду доложу и… В общем, дело закрыто. Ты когда уезжаешь?
 — На той неделе, наверное…
 — Ну так увидимся еще. Я провожу. А ты чего переполошился, — повернулся он к Гурскому, — когда он про камни сказал?
 — Пенделоки! — изрек Гурский.
 — Цинкуй за выездом базара, ваше благородие. — Петр кивнул в сторону Ирины. — При мальчонке-то.
 — Я еще в Петропавловске, когда на фигуре Екатерины драгоценности увидел, у меня шевельнулось что-то, но я не ухватил. А тут — как стрельнуло.
 — Что у тебя стрельнуло?
 — Ну, «пенделоки» — это старое слово французское, означает — подвески. Я мучился всю эту неделю, никак вспомнить не мог. Очень раздражало.
 — Подвески?
 — Да. В том смысле, что к серьгам там, к люстре. К люстре… — Александр уставился на висящую под потолком каскадом стекляшек люстру, потом перевел взгляд на Волкова.
 — К люстре… — повторил вслед за ним Петр. — Ира, у тебя стремянка есть?
 — В туалете. А что?
 Адашев-Гурский поднялся с дивана, вышел из комнаты и, вернувшись со стремянкой в руках, установил ее под люстрой.
 — Где-нибудь там, внутри… — Волков стоял посреди гостиной с задранной вверх головой.
 — Ну не снаружи же. — Гурский вскарабкался на стремянку и, раздвигая бесчисленные грозди фальшивого хрусталя, стал внимательно все осматривать.
 — Ира, у вас щипчики есть какие-нибудь?
 — Для ногтей.
 — Дайте, пожалуйста.
 Ирина сходила в спальню и подала ему щипчики.
 — Ну вот. — Александр спустился, подошел к Ирине и протянул раскрытую ладонь. — Вот только теперь, как я понимаю, ситуацию можно с полным правом считать завершенной.
 На его ладони, прикрепленные к тонким, как паутинка, проволочкам, мерцали три бриллианта.
 — С днем рождения, — улыбнулся Адашев-Гурский и обернулся к Волкову. — Петр Сергеич, поставьте, пожалуйста, стремянку на место. И пойдемте в конце концов водку пить, вместо того чтобы валять дурака. А завтра, с самого утра, Лазарика из больнички забирать надо, у него там сорок баксов в день тикает.
 — Что же вы, — Ирина грустно посмотрела на Петра и Гурского, когда те уселись за стол на кухне, — так и уйдете?
 — Ну почему же прямо так и уйдем? — Гурский наполнил рюмки. — Вон у нас, стол ломится…
 — Подождите-ка, — она встала из-за стола, ушла и, вернувшись, положила перед каждым из них по маленькому прозрачному пластиковому пакетику, в которых лежало по граненому камешку.
 — Ну вот еще, — запротестовал Адашев-Гурский. — Глупости все это.
 — Да, Ира, лишнее это, — присоединился к нему Волков.
 — Нет-нет. Во-первых, я бы без вас их никогда бы не нашла, это раз. А во— вторых… мне так хочется, и все. Я себе и так самый большой оставила, я жадная, вы не думайте. И давайте выпьем. Я уеду, может, никогда больше и не увидимся.
 — И это глупости.
 — Да, — согласился с Гурским Петр, — ты что, на луну улетаешь?
 — А я, кстати, в Иерушалаиме еще ни разу не был, — сказал Александр. — А хотелось бы.
 — Ну, — Волков поднял рюмку, — желаю, чтобы все!




 Глава 51


 Лазарский протянул руку к лежащей на заднем сиденьи джипа дорожной сумке и болезненно поморщился.
 — Ладно уж, «торпедоносец», иди давай… — Волков подхватил сумку и закинул себе на плечо.
 — Под лопатку зашили? — посочувствовал Гурский.
 Лазарик молча кивнул.
 Они вошли в зал аэропорта. Михаил заполнил бумаги и положил их вместе с билетом в карман.
 — Ребята, спасибо вам…
 — Миша, — Волков положил Лазарскому руку на плечо, — не нужно напоминать друзьям о признательности. Мы и так не забудем, что ты нам по гроб должен. Не сомневайся.
 — Пошли, — Мишка кивнул в сторону бара. — Накачу по сотке на прощание. Вы выпьете, а я за вас порадуюсь.
 — Сам-то не будешь? А что так?
 — Трезвость, Петя, — растолковывал, шагая к бару, Гурский, — есть норма жизни в каменных джунглях чистогана. Иначе не выжить.
 — Иди ты!
 — Ну… Отвечаю.
 — И на сколько тебя? — обернулся Петр к Лазарскому.
 — На пять лет.
 — Я бы на твоем месте повесился.
 У стойки Михаил заказал два по сто водки и стакан апельсинового сока. Отхлебнул сок и поморщился.
 — Не лезет чистый… Они чокнулись и выпили.
 — Ладно, — Петр поставил свой стакан на стойку. — Чего хмурый-то?
 — Да ну, — Мишка отхлебнул сок. — Все как-то… Приятель вот погиб, оказывается. Подорвался.
 — Кто такой?
 — Да вы не знаете. Он из другой компании.
 — Сапер, что ли?
 — Ага… сапер. Все вы здесь, я погляжу, по минному полю ходите.
 — А мне нравится. — Волков достал сигарету.
 — А я и не замечаю… — Гурский положил в рот соленый орешек.
 — Я звоню сегодня попрощаться, а мне говорят — похоронили уже. И ведь неделю назад всего-то заходил ко мне. Я позвонил, когда в больничку лег, он и заехал на другой день. С самого утра. Всю ночь квасил где-то. И тоже на жизнь жаловался: отца похоронил, с сестрой заморочки. Сестра у него… Я ее не видел никогда, но он рассказывал. Умная сильно. С детства еще, вечно башку ему задурит, подначит на поганку, а сама в сторонку — и чистенькая. А ему по жопе. Ну и тут вроде… Я не вникал, но он особо и не рассказывал. Отец у них, короче, старый уже был, но все крутил чего-то, а она до отцовых денег сама не своя, все добраться хотела и его подбивала. Отец, мол, старый, нам с тобой нужнее. А его сами прокормим. Ну вот и что-то там… Я не понял, но Витька переживал очень.
 — Кто? — переспросил Волков.
 — Да Витька Гольдберг. Вы не знаете. Ну что, давайте прощаться?




 Глава 52


 — А вот любопытно, — Гурский достал сигарету, закурил и, сделав глубокую затяжку, впервые за весь путь от аэропорта нарушил висящее в салоне автомобиля молчание, когда джип остановился на светофоре возле «Техноложки», — ты камни проверил?
 — Угу, — кивнул Петр. — Чистейшей воды. Аж под три карата каждый.
 — Поехали, — кивнул Александр на светофор, — зеленее не будет.
 — Да гнал он все…
 — Кто?
 — Виктор про Ирку.
 — Тебе важно?
 — Как сказать… Правду знать хочется. Тебе нет?
 — Не волнует ни разу. Веришь? — Гурский отстраненно смотрел в окно. — Суета это все, Петр, и томленье. А правда… она все равно разная. И у каждого своя собственная. Нет?
 — Может быть. Твоя — в чем?
 — А в том, что я об этом никогда не думаю. А ты?
 — Аналогично.
 — А давай заорем, а? Слабо? Боис-ся?
 — Легко… — Петр, нажав на кнопки, опустил оба стекла на передних дверях машины.
 — Кто громче? — Гурский развернулся к Волкову. — Три-четыре…
 — А-а-о-у-а-а!!! — рвануло из едущего по Гороховой джипа чудовищным двуголосым ревом. Волков орал, склонившись к рулю, а Адашев-Гурский — запрокинув голову.
 Близился рубеж тысячелетий.