---------------------------------------------


 Кондратьев Вячеслав Леонидович
 Встречи на Сретенке

 Вячеслав Леонидович Кондратьев 
 ВСТРЕЧИ НА СРЕТЕНКЕ 
 Повесть 
 Володька шел по Сретенке, по главной своей улице... Если считать по нумерации домов, то начиналась она от Сретенских ворот, но для Володьки - от Колхозной, бывшей Сухаревской площади, где когда-то, впрочем не так давно, возвышалась знаменитая Сухаревская башня. Слева на углу магазин одежды, до революции Миляева и Карташева, до сих нор так и называемый москвичами "миляй-карташев". За ним шел магазин спорттоваров, потом молочный. Напротив, на правой стороне улицы - большой гастроном, бывший торгсин, затем столовая, банк, а пройдя мимо Большого Сухаревского переулка, кинотеатр "Уран". Чуть наискосок от него Селиверстов переулок, где был небольшой, но уютный пивной бар... Вообще вся Сретенка полна была магазинов, больших и маленьких, многие из которых сейчас закрыты. На углу Малого Головина переулка в сороковом году построили новую школу, куда влилась старая Володькина с 1-й Мещанской. Дальше, ближе к Сретенским воротам, букинистический магазин, часто посещаемый Володькой в довоенные времена, ну, а еще дальше, в Колокольном переулке, Дзержинский райвоенкомат, учреждение, памятное и важное для всех ребят их района. 
 На Сретенке и в ее переулках жили многие Володькины одноклассники и однополчане по Дальнему Востоку. Поэтому он, как и в отпускные дни сорок второго года, шел по родной улице, приглядываясь к прохожим в смутной надежде кого-нибудь встретить. Шел к бульварному кольцу, чтобы сесть на "аннушку" и добраться до госпиталя, где лежал сейчас его школьный товарищ и 
 тезка Вовка Деев. Это было на второй день его возвращения в Москву из ивановского госпиталя - 27 мая сорок пятого года... 
 - Как ты думаешь, сколько народу угрохано в войну? - спросил Володька, после того как поговорили они с Деевым о разных житейских мелочах. 
 - Миллионов пять... шесть, наверное... - не сразу, а подумав, ответил тот. 
 - Да, не меньше... - вздохнул Володька. 
 Они сидели на скамейке в госпитальном садике... По дорожкам гуляли выздоравливающие, многие на костылях. У Деева тоже костыли, прислоненные сейчас к скамейке... 
 - Я же, дурак, отсрочку имел... Когда война началась, перешел уже на четвертый, - сказал Деев, поступивший в архитектурный с первого захода в тридцать восьмом. - Но как же, все в военкомат - на фронт хотим, ну и я тоже. В пехотное училище попал. Досталось. Характер мой знаешь, подчиняться терпеть не могу. За шесть месяцев четыре раза на "губу" гремел. Два - на "строгую". А там, известно, хлебец и водица, выйдешь - без ветра шатает... Кстати, Володька, твоя мать здорово меня своими письмами поддержала, да и посылки присылала. Поблагодари ее. Как выпишусь, зайду, конечно. 
 Володька покуривал и слушал Деева, прозванного в школе "кобылой" за длинное лицо и крупные зубы, которые часто скалил в смехе, тоже напоминавшем лошадиное ржание. А ржал он часто, подковыривая ребят и давая им разнообразные, не всегда остроумные, но всегда обидные клички, за что его не очень-то любили. Подковыривал он и Володьку, несмотря на дружбу, одну парту и шахматные матч-турниры, но тот особого внимания на это не обращал - такой уж у Деева характер, черт с ним... 
 - Знаешь, сколько раз они мне ногу резали? - продолжал Деев. - Четыре раза! Ранило меня в ступню, я и не переживал поначалу, думал, отваляюсь месяцок, и все. Но попал к бабе-хирургу, бывшему гинекологу, ну она, стервь, как следует операцию не сделала, и началась гангрена... Вот видишь. - задрал он пустую штанину, - почти до самых... и оттяпали. Наверно, протез будет трудно приспособить. Да, и говорили мне, что в протезном институте на два года очередь... 
 Они немного помолчали, потом Деев спросил: 
 - Как на воле... в Москве? 
 - На воле? - усмехнулся Володька. - Шик-модерн! В коммерческих магазинах всего навалом, полно народу, берут и колбаску, и икорочку, и водочку, разумеется... 
 - Да ну? Откуда же у людей деньги? - удивился Деев. 
 - Черт их знает, - пожал плечами Володька. - И рестораны открыты, туда тоже по вечерам очереди. 
 - Засранцы тыловые! Спекулировали небось, гады, - выкатил глаза Деев и даже схватился за свой костыль. - Я бы их... 
 Володька рассмеялся, вспомнив первые дни своего отпуска, когда его раздражали тыловые мужики в штатском и при галстучках. 
 - Чего смеешься? - оборвал его Деев. - Кого-то убивали, кого-то уродовали, а какая-то сволочь на войне наживалась. Гадство это! - Он помолчал немного, потом спросил: - Ты-то хоть с деньгами вернулся? 
 - С какого приварка деньги-то? Половину аттестата матери высылал. На Новый год в госпитале просадил порядком. Тысячи две, наверно, есть, но это сейчас, браток, не деньги... 
 - Мда... - протянул Деев. - Особо не разгуляешься. Я, правда, кое-что привез, но тратиться не могу. Ты же знаешь, с отцом мы не в ладах, хочу самостоятельно жить. Вот сколько пенсии положат? Пенсия плюс стипендия. Проживу, как думаешь? 
 - Жив будешь, но ничего не захочешь, - ухмыльнулся Володька. 
 И тут Деев заржал, как ржал в школе, издеваясь над кем-нибудь, но сейчас он смеялся над собой, а потом сразу оборвал смех и нахмурился. 
 - Я по собственной дурости на передок угодил, - начал он после недолгого молчания. - Из училища меня на Северо-Западный отправили, а фатер мой там начальником санотдела армии был, ну и пристроил меня при штабе, командиром комендантского взвода. Та припухаловка была после училища - рай небесный... Он задумался. 
 - Как же на передок оттуда? 
 - Тоже история вышла... Вот выпишусь, заберемся с тобой куда-нибудь, расскажу. На сухое горло не получится. - Немного помолчав, спросил: - Из наших никого пока не видел? 
 - Нет... Еще настоящая демобилизация не началась. Но, наверно, скоро кто-нибудь появится. 
 - Если не на том свете уже, - скривил губы Деев. 
 - Да, вернутся не все... - Володька сплюнул докуренную цигарку, затоптал окурок подошвой сапога. - Но все-таки мы победили, Вовка. Понимаешь, победили! 
 - Да, победили, конечно... Но мы-то с тобой в двадцать пять годков инвалиды, - он взял костыль и начал что-то чертить на песке, которым были посыпаны дорожки госпитального садика. 
 - Но все-таки живые, - ударил Володька по последнему слову. 
 - А как жить будем, задумывался? - с тоской в глазах спросил Деев. 
 - Тебе что, - сказал Володька, - пойдешь сразу на четвертый курс, а мне с первого начинать. Архитектурный - ауфвидерзеен, не гожусь с одной рукой... А куда идти, не знаю. Никуда что-то не тянет... - Он ловко завернул левой рукой самокрутку и запалил. 
 - Опять засмолил, - отмахнулся от дыма Деев. 
 - А ты и на фронте не закурил? 
 - Нет. Водку, будь она проклята, трескать научился, а курить нет. 
 - Чего водку проклинаешь? - улыбнулся Володька. 
 - Из-за нее на передовую и угодил, - сказал Деев, выругался, а потом вдруг повернул разговор: - Знаешь, что подумал? Наверно, больше мы потеряли? Помнишь, сколько под каждой деревенькой клали? 
 Володька втянул в себя густой махорочный дым, выдохнул и тихо ответил: 
 - Помню... и не забуду. Это на всю жизнь... 
 Оба задумались, видать, вспоминая каждый свое, но Володьке почему-то показалось, что спросит сейчас Деев про Юльку, а он не хотел, да и не мог рассказать о ней и потому, поднявшись, стал прощаться. 
 - Ты навещай меня... До сентября, видимо, тут проваляюсь. Гноится культя, черт бы ее побрал, - сказал напоследок Деев. 
 От Деева Володька шел по Интернациональной улице к Солянке и, чтобы не думать о Юльке, стал вспоминать ивановский госпиталь... Половину предплечья правой руки, перебитой разрывной пулей, ему ампутировали еще в сентябре, но у него было и ранение обыкновенной пулей, которая задела нервы в плечевом сплетении, из-за него-то и отправили в нейро-хирургический госпиталь, в глубокий тыл. Здесь предстояла ему операция по сшиванию нервов - авось после нее недвижная в локте рука оживет... 
 Иваново - вообще город женский, ну а в войну мужчин почти совсем не стало, потому и пользовались раненые особым вниманием ивановских девиц, которые даже в дни карантинов прорывались в госпитальный зал на первом этаже, где почти каждый день крутили фильмы, а после них танцы под надрывные довоенные танго. 
 С палатой Володьке повезло - на четверых. Военфельдшер Костик, как его все звали, уже прошел комиссию, получил ограничение второй степени и готовился к выписке. У него было обмундирование, которое прятал под матрацем. Он почти каждый вечер отправлялся в "пикировку" и иногда даже не ночевал в палате. Появлялся утром в довольно помятом виде, самодовольно ухмыляясь и почему-то шепотом выдавал свои восторги. 
 - Ну, ребя, какая девочка была! Парадоксально! Он закатывал глаза и прищелкивал пальцами. 
 Володька усмехнулся, так как не раз видел его "девочек" и ничего такого уж особенного, а тем более "парадоксального" в них не находил. После завтрака Костик заваливался спать, просыпая порой обед и поднимаясь только на ужин. После кино и танцев исчезал. 
 Однажды после очередной танцульки он вернулся в палату, держась за живот. 
 - Ой, умора! Ой, не могу! Понимаете, ребя, танцую с одной, полненькая такая, пышненькая, ну я в давке незаметно руку с ее талии спускаю все ниже и ниже и вдруг чувствую, не то, слишком уж мягко что-то... Так знаете... Подушечку она себе сзади приспособила! Не умора, а? Это, значит, чтоб соблазнительной быть. Еле сдержался, чтобы прямо там, в зале, смехом не грохнуть. Ой, не могу! - Он бросился на койку и захохотал. 
 - Хватит ржать! - прикрикнул Володька. - Неужто не понимаешь? 
 - Чего понимать-то? Смешно же прямо до колик... Позавчера у одной буфера подложные заметил. Во, как они нашего брата оболванить хотят. Они, эти ивановские, ушлые, знают, чем взять. 
 Володьке же, когда он иной раз оставался на танцы, было жалко этих не очень-то хорошо одетых девчонок, усталых, полуголодных, худеньких и бледных, несмотря на губную помаду и румяна, которые после тяжелой и утомительной работы все же рвались в госпиталь в надежде кого-то встретить, может быть, полюбить, так как знали, окончится война, и в городе мужчин будет еще меньше, чем было, а пример нескольких счастливиц, вышедших замуж за госпитальных ребят, обнадеживал остальных - а вдруг?.. 
 - Голодают же девчонки, эх ты... - Володька махнул рукой. 
 - Он просто кобель, - презрительно сказал армянин Артем, занимавший койку напротив Володьки. 
 - Погодите, вот после операции боли у вас пройдут, тоже хвост задерете... А потом чего мне? Девка моя под немцами была. Пишу, пишу, ответа нет. Может, и не жива. Короче, не ждет меня никто. А на фронте не знаю, как вам, а мне не обламывалось. Я в санвзводе был, на передовой все время. Так что сейчас за всю войну отыгрываюсь, - с чувством полной своей правоты ответил Костик. 
 За несколько дней до Нового года появилась у них в палате гостья. Смело вошла, остановилась, улыбнулась и стала их поочередно разглядывать веселыми глазами. 
 Ребята смутились... Кто-то не успел еще побриться, кто-то лежал под одеялом. Даже Костик растерялся, вылупил глаза и не сразу щелкнул пальцами. 
 - Ну, кто из вас Канаев? Погодите, не отвечайте, попробую угадать, сказала она, еще раз оглядев всех, и затем решительно направилась к Володьке. - Угадала? 
 - Да-а... - недоуменно пробормотал Володька. 
 - Тогда здравствуйте, - она протянула руку. - Я Клава. 
 - Парадоксально! - брякнул Костик. 
 - Вы меня не знаете, но, может, помните, иногда к вашей бабушке приезжала ее гимназическая подруга из Иванова Ольга Федоровна? 
 - Помню. 
 - Я ее дочь. 
 Володька пожал ей руку, а она скользнула взглядом по пустому рукаву его пижамы. 
 - Вас выпускают в город? - спросила Клава. 
 - Вообще-то нет, но можно выбраться... через забор. Только у нас одно обмундирование на всех... вот у него, - кивнул Володька на Костика. 
 - Ох, какие вы бедненькие, - засмеялась она. 
 - Володя, - великодушно выступил Костик, - если нужно, моя одежда в твоем распоряжении. Сапоги у меня, правда, сороковой... 
 - Не подойдет, - огорчился Володька. 
 - Жаль... Мама очень хотела, чтобы вы навестили нас. Наш дом на этой же улице, совсем недалеко. Кроме того, мальчики, я могу вам устроить билеты в театр. На оперетту хотите? 
 - Хотим-то хотим, но не можем, - улыбнулся Артем. 
 - Я могу, только если два билетика, - вытянулся Костик. - Гвардии лейтенант медицинской службы Васин, а по-простому Костик. 
 И Клава сказала, что устроит ему два билетика, потом спросила: 
 - Мальчики, а как Новый год собираетесь справлять? 
 - Да никак, - отозвался Володька. - Попросим няню купить на базаре водочки, ну и справим как-нибудь. 
 - А можно, я приду к вам? Принесу патефон, пластинки... огурчиков своих на закуску. Можно? 
 - Наверно, надо получить разрешение, - неуверенно сказал Володька. 
 - Это я беру на себя, - заявил Костик. - Мария Павловна мне не откажет. Во-первых, коллеги как-никак, а потом женщина, - он был очень уверен в своих мужских чарах. 
 - Вот и договорились. Я еще забегу к вам до праздника. Хорошо, мальчики? 
 Все, конечно, заулыбались и стали благодарить. Она простилась с ними за руку и упорхнула, оставив запах духов и смятение в мужских госпитальных сердцах. 
 - Ну, Володимир, не теряйся. Это бог тебе послал. Перебивать, уж так и быть, не буду. Сам знаешь, от своих отбою нет. - И Костик начал напевать дурацкую песенку, каждый куплет которой оканчивался "кверху попой". Изводил он их этой песенкой с самого своего появления в палате. Поначалу было смешно, но потом надоело всем до чертиков. 
 - Кончай трепаться! У тебя одно на уме, - возмутился Володька. 
 - Правильно, - согласился Костик. - Только одно! А о чем мне сейчас думать? Как жить на гражданке буду? Что-то не хочется об этом, привык на войне часом жить... - Он на минуту задумался. - И знаете, ребятки, не скоро это у нас пройдет - часом-то жить... 
 Старшина Николай, четвертый их сосед, занимавший офицерскую должность и потому попавший в эту палату, сказал задумчиво: 
 - А жить-то надо будет... На войне, конечно, тяжело было и страшно, но ведь на всем готовом: сапоги прохудились - держи новые... У меня специальности никакой, десятилетка и армия. Учиться дальше не выйдет, родители старенькие, на их хлеба переходить совесть не позволит. Иногда представишь, и не по себе становится. Отвыкли мы, ребята, от нормальной жизни... У тебя, Володька, тоже специальности никакой? 
 - Да... - вздохнул Володька. 
 Ему тоже садиться на материнскую шею нельзя, да и не прожить им вдвоем на ее зарплату. 
 - У меня, ребята, с этим делом проще... Заберусь в какое-нибудь селение заведующим медпунктом, погуляю годик, а там женюсь на какой-нибудь Марфушке с домом и огородом... И буду в тишине поживать, - мечтательно произнес Костик. 
 - Ребята, если не устроитесь, - валяйте ко мне в Армению. Всех устрою, всех переженю. Слово даю, - Артем обвел палату добрыми глазами. - Правда, ребята... Сдружились мы тут, словно родными стали. Приму всех, место найдется 
 - Может, и махну к тебе, - сказал Николай. - Стариков своих навещу, покажусь живым и махну. Климат у вас мягкий, одежи зимней не нужно. 
 - И ты, Володя, подумай, - повернулся к нему Артем. 
 - Подумаю... 
 Неподалеку от поворота Солянки на площадь Ногина шумела пивная "деревяшка", выплескивая гомон на улицу. Володька глянул через стекло, народу тьма. После встречи с Деевым хотелось промочить горло. Он постоял немного, облизывая пересохшие губы, но не зашел - кружка пива стоила двадцать два рубля шестьдесят копеек, - а направился к Спасоглинищевскому переулку, чтобы выйти к Маросейке, оттуда к Мясницкой, а там и до родной Сретенки рукой подать... 
 У Сретенских ворот он вошел в троллейбус и... увидел Майку! 
 Она сидела впереди, но он и со спины узнал ее. На ней было легкое платье без рукавов, и, судя по круглым открытым плечам, она пополнела еще больше. 
 Нет, у него не екнуло сердце, не участилось дыхание, но что-то все же произошло - ярко вспомнились мучительные сны на Дальнем Востоке, желание увидеть ее во время отпуска, танцы на школьных вечерах... 
 Майка обернулась на Володькин взгляд, увидела его, изменилась в лице, сразу поднялась и стала пробираться к нему. Володька тоже подался к ней. 
 - Володька, Володька, - радостно, с каким-то придыханием произнесла она, схватив его за плечи, - ты живой, живой... Как я рада. 
 Публика в троллейбусе повернулась к ним и начала глазеть. 
 - Выйдем возле "Урана", - сказала она и потащила его к двери. 
 Они вышли и быстро нырнули в Даев переулок, где было меньше народа. Остановились. И почему-то очень долго молчали. У Майки слегка дрожали губы и повлажнели глаза. 
 - Никого из наших не видела? - спросил наконец Володька. 
 Она отрицательно помотала головой. 
 - Ну, как живешь? 
 - Хорошо, - сказала она. - Мы все не о том, Володька. Не о том. 
 - Почему не о том? - смутился он. 
 - Все это ерунда - кого видела, как живу... Главное, ты вернулся. И я... я так счастлива, Володька, - она схватила его руку. - Ты никуда не торопишься? 
 - Куда мне торопиться, - усмехнулся он. 
 - Тогда пойдем, - она взяла его под руку. 
 - Куда? 
 - Все равно, куда. Хочешь, зайдем ко мне в Коптельский? Я там уже не живу, но ключи от маминой комнаты есть. 
 - Пойдем, - согласился Володька. - Ты мирово выглядишь, - оглядел он Майку. 
 - Я говорила, что хорошо живу... 
 Она вдруг остановилась, опустила Володькину руку, странно так посмотрела и выпалила: 
 - Я хочу тебя поцеловать, Володька. 
 - Сейчас, на улице? - не то удивился, не то испугался Володька. 
 - Именно сейчас и именно на улице, - рассмеялась Майка и, охватив его шею, притянула к себе, поцеловала крепким, но коротким поцелуем. - Ну вот, победоносно взглянула она. 
 - Зачем это, Майя? - спросил ошарашенный Володька. 
 - Мы же с тобой никогда не целовались, а мне давно этого хотелось. Вот и выполнила давнишнее желание. - Она опять рассмеялась, глядя на смущенного Володьку. - Мальчишка ты еще. Совсем мальчишка, хоть и прошел войну. 
 - Я не мальчишка, Майя, - придавая значительность своему голосу, сказал он. 
 - Брось! В двадцать пять лет мужчина - еще мальчишка. И не делай серьезного лица. - Она шутливо похлопала его по щеке. - Мальчик ты. Почти такой же, каким был в школе. Кстати, вспоминаешь школу? 
 - Редко... 
 - А я часто... - задумчиво произнесла Майка, вынимая из сумочки пачку "Казбека". - Бери. 
 - Давно не курил таких, - он взял длинную папиросу, достал трофейную зажигалку. 
 Остальную дорогу они шли молча. Майка крепко держала его под руку, прижимая к себе, и он чувствовал движение ее бедер, но это почему-то не волновало его. Когда повернули в переулок, Володьку вдруг будто что толкнуло. "Только с Майкой не встречайся", - всплыли Юлькины слова, и он непроизвольно отшатнулся от Майки, освободив руку. Она недоуменно посмотрела на него, и, чтобы как-то объяснить это, он полез в карман за носовым платком. 
 Майкин дом был вторым от Садовой, небольшой двухэтажный домик с облезлым фасадом. 
 - По-моему, ты был у меня раза два? - спросила она, открывая ключом дверь в квартиру. 
 - Да, приносил какую-то книгу... 
 - Верно... Ну, проходи, - она впустила его в комнату. - Здесь у мамы все по-прежнему. Садись, я сейчас приготовлю поесть. 
 Майка подошла к старому буфету, достала оттуда две банки консервов, хлеб, тарелки и рюмки. Потом долго чего-то искала. 
 - Была у мамы бутылка вина, но что-то не найду... 
 - Да ладно, - бросил Володька. 
 - Ну как же? Надо отметить твое возвращение. Я схожу к соседям, Володька... 
 - Не надо, - сказал он не совсем искренно, потому как выпить не отказался бы. 
 Майка к соседям не пошла, стала искать в других местах и наконец вытащила небольшой графинчик с зеленоватой жидкостью. 
 - Тут мало, но хоть чокнемся. 
 Открыла банку американской колбасы и разлила содержимое графина. 
 - За твое возвращение, Володька, и за Победу. 
 Они чокнулись, выпили. Володька без особого стеснения навалился на колбасу, пахнувшую какими-то специями. 
 - Ты и вправду хорошо живешь, - заметил он, как-то сухо поглядев на Майку. 
 - Да, хорошо, - подтвердила она, но лицо было грустным. - Я замужем, Володька... 
 - Вот как! - Это неприятно поразило его. - И давно? 
 - Еще до войны... 
 - Кто же твой муж? 
 - Литератор... 
 - Ого, - криво усмехнулся Володька. - Не воевал, конечно? 
 - Был на фронте полгода, но обострилась язва, его отпустили... - Она поглядела на него и замолчала. Володька насупился и отвел глаза. 
 - Я слыхала, ты был в сорок втором в Москве, - продолжала Майка. - Почему не зашел? 
 - Так, - пожал он плечами. - Не до встреч было. 
 - Очень жаль... - протянула она, наливая ему вторую рюмку. 
 Он выпил, потом налил себе еще, стараясь заглушить поднявшееся вдруг раздражение против Майки, но не заглушил и, не сдержавшись, грубовато ляпнул: 
 - Ты вот талдычишь, что хорошо живешь... Нет, ты плохо прожила эти годы. 
 - Почему? - Ее глаза забегали. - Почему? - повторила она, остановив взгляд на нем уже с некоторым вызовом. 
 - Ты прошла мимо... 
 - Мимо чего? - перебила она. 
 - Войны! 
 - Вот ты о чем? - Она облегченно вздохнула. - Я работала, училась. Не думай, что это легко было совмещать. Правда, я в последние годы не голодала, но и это было. 
 - Училась, работала... Все не то! 
 - А что то? Поехать на фронт, стать чьей-нибудь "ппж" и вернуться с брюхом? - жестковато, в упор сказала она и усмехнулась. - Я же красивая, Володька. Ко мне приставали бы без конца... Ты помнишь Лелю из девятого "Б"? Я видела ее недавно. Вернулась с фронта беременная, родила, и от нее ничего не осталось, выглядит на все тридцать... А какая была хорошенькая! Нет, милый, я не принимаю твоих упреков. 
 - Она живет там же? - спросил Володька. 
 - Леля? Да, на Колхозной. Зачем тебе? 
 - Хочу навестить. 
 - Что ж, навести... Увидишь, во что она превратилась. 
 - С ней хоть поговорить будет о чем... У нас общее - фронт. 
 - Понимаю... - с горечью сказала Майка. - А со мной говорить не о чем? Да? Но разве у нас нет другого общего - детство, юность, школьные вечера, танцы? 
 - Школа - слишком давно. И не то, - сказал он и вдруг понял, что сделал ей больно. 
 - А для меня то! Я всю жизнь буду помнить... 
 - Прости. Я тоже, конечно, вспоминаю школу... Это я так... 
 - Скажи, я нравилась тебе тогда? 
 - Да... И здорово, - признался Володька. 
 Она поднялась, подошла к столику, где стоял патефон, и поставила пластинку - какое-то старое танго, из тех, под которые танцевали они когда-то 
 - Потанцуем? - предложила Майка. 
 Она стояла перед ним красивая, но такая благополучная, что Володька, сам не понимая почему, отрицательно мотнул головой. 
 - Что-то не хочется, да и разучился я, - буркнул он и поднялся. 
 - Ты уходишь? Погоди, давай покурим. - Она торопливо вытащила папиросы, протянула ему. - Посиди еще немного. 
 Володька взял "казбечину", закурил и присел... Так же суетливо Майя налила еще рюмку. 
 - Выпей... Я все понимаю, Володька. Тебе надо многое забыть... эти страшные годы... эту войну... Я очень хочу помочь тебе в этом, но не знаю как. Очень хочу! 
 - Спасибо, Майка, - сказал он дрогнувшим голосом, тронутый ее искренностью и уже пожалев о своей грубости. 
 - Запиши мой телефон... И звони, звони, когда тебе почему-либо станет плохо. Звони, - повторила она каким-то жалким, просящим тоном, так не идущим к ее самоуверенному виду. 
 Новый год Володькина палата встретила лучше, чем другие ранбольные: была Клава, был патефон, к купленной на базаре водке домашняя закуска - картофель в мундире, соленые огурчики и капуста. Но все же было грустновато, хотя этот Новый год - первый встреченный ими в мирной обстановке глубокого тыла. 
 Клава не выделяла никого и танцевала с каждым по очереди. Только под конец вечера, сидя на Володькиной койке и воспользовавшись тем, что ребята о чем-то заспорили и не смотрели в их сторону, украдкой поцеловала Володьку, шепнув: 
 - Приходи к нам обязательно... Буду ждать каждый вечер. - И во вкрадчивом шепоте было обещание. 
 У Володьки все кругом пошло, и он пересохшими губами еле выдавил: 
 - Приду... 
 Она крепко сжала его руку, и в этом пожатии, как и в словах, тоже было обещание. 
 На одной из площадок полутемной лестницы, когда шли к выходу, Клава остановилась, распахнула шубу и прижалась к нему. Они долго не могли оторваться друг от друга, но вспугнули шаги спускавшегося по лестнице дежурного врача. 
 ...Володька не мог уснуть в ту новогоднюю ночь... Боли, приглушенные выпитой водкой, почти не изводили его, и вспыхнувшая чувственность, задавленная тяжелыми буднями войны, усталостью и недоедом, каждодневным ожиданием смерти и ранением, рисовала всевозможные картины того, что произойдет у Клавы. А в том, что это произойдет, он не сомневался - Клава была откровенна и всем своим поведением не скрывала, что хочет того же, что и он... Завтра он выпросит у Костика обмундирование, разыщет по палатам подходящие сапоги и отправится к ней. Да, завтра же! Откладывать нельзя, потому что через несколько дней предстоит операция, а после нее придется неделю, а то и две валяться на койке. 
 Сапоги Володька не раздобыл и сейчас натягивал Костины при сочувственном внимании всей палаты. О портянках не могло быть и речи, а носков ни у кого не было. На босу ногу сапоги с трудом, но налезли... 
 - Так ноги сразу заморозишь, - покачал головой Артем. 
 - Черт с ними! Дойду как-нибудь, - бросил Володька. 
 - Значит, ты не теряйся, - советовал Костик. - Особо не рассусоливай, они этого не любят. Ближе к делу, как говорится. Девка в самом соку, ей подкладывать ничего никуда не надо, все на месте - и спереди, и сзади. - И он обрисовал на себе все выпуклости Клавиной фигуры. - Хорошо бы четвертинку поставила. Понимаешь, когда я до операции в "пикировку" бегал и боли еще не прошли, бывало, в самый, так сказать, решающий момент схватит боль, ну и все... опозорился. 
 Володька с некоторым раздражением слушал Костины наставления. Сегодня на трезвую голову ему уже не представлялось таким реальным то, о чем думалось ночью. Фантазии все это, наверно... 
 Одеваться Володьке помогали все. Оказалось, что при одной руке надеть гимнастерку, застегнуть ее, подпоясаться ремнем не так просто, это не пижаму накинуть. И сапоги напяливали на него всем миром... Выскользнув из госпиталя, он направился к дырке в заборе, координаты которой сообщил Костик. Но, когда Володька эту дыру нашел, она оказалась забитой досками, вот досада. Как он будет перелезать через забор с одной рукой, Володька не представлял, но знал, как-нибудь перемахнет. Не с первой попытки сумел он в прыжке ухватиться левой рукой за верхнюю доску забора, не сразу нащупал ногой, во что упереться. Наконец-то, напрягая все силы, удалось ему подтянуться так, чтобы перекинуть тело через заостренные доски... Лишь бы не порвать Костину шинель, беспокоился он, но все обошлось благополучно, не считая, что с забора он упал не на ноги, а боком и рвануло резкой болью и культю, и рану в плече, но это уже пустяки перед тем, что могло ожидать его на Сосневской улице, всего в двух кварталах от госпиталя. Но эти два квартала надо было еще пройти, а не успел он сделать и сотню шагов, как босые ноги, сжатые узкими сапогами, сразу закоченели... Еле доковылял до Клавиного дома, кривясь от боли, проклиная Костины хромовые сапоги. 
 Одноэтажный деревянный домик приветливо светил маленькими окнами. Володька открыл калитку и... остановился - вспыхнула мысль о Тоне... Но она так давно ему не писала, что стала почти нереальной, как и вообще те дни отпуска в сорок втором году... Он шагнул к двери и постучался. Открыла ему Клава и тут же в темной передней поцеловала долгим поцелуем, от которого он чуть не задохнулся. 
 - А теперь проходи, - шепнула она, пропуская его. 
 Ольгу Федоровну, Клавину мать, Володька сразу узнал, как и она его, и эта знакомая по Москве пожилая женщина, которую он увидел здесь, в чужом Иванове, и эта обыкновенная комната с развешанными по стенам фотографиями, старым буфетом, фарфоровыми чашками на столе возвратили его в довоенную жизнь, растрогали до умиления и отринули от грешных мыслей. 
 - Хорошо у вас, - невольно вырвалось у него. 
 Вскоре на столе стоял самовар, тарелки с горячим, только что сваренным картофелем. Но такой необходимой, по словам Костика, четвертинки не было. 
 Володька ерзал на стуле, стараясь если не снять, то хотя бы спустить сапоги с окоченевших сдавленных ног, и Клава, заметив это, сказала матери, чтобы та принесла валенки, так как у Володи, наверно, замерзли ноги. Когда они помогли ему снять сапоги и увидели, что надеты они на босые ноги, Ольга Федоровна ужаснулась, а Клава выразила восхищение Володькиным мужеством мороз-то на дворе около двадцати. 
 Надев теплые, с печки, валенки, Володька почувствовал себя уютнее, а когда, выпив горячего чая, согрелся весь, то и еще лучше. Заметив, что на столе очень мало хлеба и совсем нет сахара, он обругал себя за недогадливость и виновато пробормотал, что как-то не догадался захватить из госпиталя хлеб и сахар. 
 Вечер пролетел незаметно в неторопливых домашних разговорах, а к концу его сама Ольга Федоровна предложила Володьке остаться ночевать - постелет ему в отдельной комнатке, он никого не стеснит, и нечего еще раз лезть ему через забор... Володька согласился сразу, хотя присутствие матери и спокойная непринужденность Клавы не сулили ему ничего особенного, но выходить на мороз и топать до госпиталя в Костиных сапожках страшно не хотелось. 
 Клава провела его в комнату, смежную с большой, где они пили чай, отгороженную только легкой дощатой перегородкой, не доходившей до стены и оставлявшей небольшую щель как раз в том месте, где стояла ее кровать. Постель для него была уже приготовлена. 
 - Ну... Спокойной ночи, - пожелала Клава спокойно, пряча в глазах усмешку. 
 - Не усну я, - сказал он жалко. 
 - Уснешь. - Она погладила его по голове и вышла. 
 Володька стал раздеваться, что было не очень-то легко с одной левой рукой. Справившись, он лег, накрылся одеялом, и тут его стала бить дрожь, которую никак не мог унять... Он слышал, как в большой комнате ходила Клавина мать, убирала со стола, ходила долго то сюда, то туда и наконец вышла. Значит, спать будет в другой комнате, обрадовался Володька. Потом он слышал, как раздевалась Клава, как легла в постель, потушив свет... Стало темно и очень тихо... Он достал папиросу и закурил, чтобы успокоиться. 
 - Ну, как ты? Не спишь? - услышал он Клавин шепот, а потом ощутил горячую руку, прикоснувшуюся к его лицу. 
 Он схватил ее руку в свою и крепко сжал. 
 - Я скажу, когда прийти... Мама уснет как следует... 
 - Хорошо, - еле слышно ответил он осекшимся голосом. 
 Только эта тоненькая дощатая стенка отделяет его от Клавы, и ему даже не верилось, что вот-вот он поднимется и на цыпочках пройдет в ее комнату. Что будет потом, Володька реально не представлял. Он даже страшился немного, видимо, потому, что Клава была уже замужем, а у него опыта никакого. Что случилось у Надюхи, он плохо помнил, был тогда сильно пьян, и вообще все как во сне. 
 Володька докурил папиросу, но она не успокоила, все так же трепыхалось сердце и била мелкая дрожь, а время тянулось бесконечно долго... И вот наконец протянулась Клавина рука, послышался ее сдавленный шепот: 
 - Иди. Только постарайся не шуметь... 
 Он осторожно, чтобы не скрипнула кровать, встал и на цыпочках направился к Клавиной комнате. Хорошо, подумал, что на нем трусы, а не ужасные госпитальные кальсоны, и хорошо, что нет двери, а только проем с занавеской. К Клавиной постели он подходил, дрожа всем телом. Она подвинулась к стене, давая ему место. Он прилег. 
 - Как ты дрожишь, - шепнула Клава и положила руку ему на грудь. - Сердечко бьется... 
 Потом она обняла его и прижалась горячим телом, таким горячим, что Володька дернулся, отпрянул, но не успел... 
 - У тебя так давно не было женщин? - несколько обескураженно спросила Клава. 
 - Да... - только и мог сказать он, смущенный случившимся. 
 - У меня тоже никого не было... всю войну, - прошептала она со вздохом и стала целовать Володьку жадными, изголодавшимися губами. 
 Наутро, обессиленный, он еле добрался до своей постели и проснулся уже тогда, когда Клава ушла на работу, а на столе кипел самовар, дымилась только что сваренная картошка. Ольга Федоровна пригласила к завтраку, внимательно посмотрела на него и, увидев черные круги под глазами, наверно, догадалась обо всем. 
 ...В палате его встретили хихиканьем и глупыми расспросами. Он ничего не стал говорить, бухнулся на койку, потому что боли, исчезнувшие ночью, вернулись опять и, чтобы уйти от них, надо было поскорее заснуть. 
 Идя от Майки, Володька дошел до Колхозной и повернул на 1-ю Мещанскую, прошел бывшую немецкую школу, в которой до восьмого класса учился Сергей, прошел особняк греческого посольства и дошел до Ботанического сада, где часто бывал в детстве... За ним около "деревяшки" "Пиво-воды" толпился народ. Володька замедлил шаги, вглядываясь в лица, потому что с первого дня приезда в Москву ему все время казалось, что вот-вот он встретит кого-то из одноклассников или дальневосточных однополчан, но знакомых не обнаружил и пошел дальше, но тут его кто-то сильно толкнул в бок. Он обернулся. 
 - Толька?! 
 - Он самый... Ну, привет, друже, привет... Сколько же не видались? 
 - С сорок первого. 
 У Толика была сытая розовая физиономия. На небольшой, крепко слаженной фигуре ладно сидела комсоставская гимнастерка, а хромовые сапожки сверкали, как на параде. 
 - Давно в Москве? - спросил Володька. 
 - Месяца четыре уже. Из госпиталя я, видишь, - показал Толик сведенную кисть правой руки. - По чистой. 
 С Толей Лявиным Володька учился до седьмого класса, потом тот пошел в ФЗУ и пропал. Неожиданная встреча произошла в тридцать девятом в вагоне эшелона, стоявшего на Красной Пресне, куда их погрузили вечером, довезя автобусами из призывного пункта в Марьиной роще. Ночь они простояли, а утром, проснувшись, Володька увидел напротив себя сидящего на нижних нарах Толика. Оба обрадовались, как-никак знакомые. 
 - Я только оттудова... Понимаешь? И погулять не дали - в армию сразу, объяснил Толик. 
 Володька не сразу понял, откуда Толик, но расспрашивать не стал, только удивился очень, когда по приезде в часть на вопрос о специальности Толик заявил - повар. 
 Дорога на Дальний Восток оказалась Толику знакомой, потому что еще в Александрове он посоветовал всем запасаться водочкой - чем дальше, тем с нею труднее будет. Но знал об этом, видимо, не только он - в Александрове винная палатка была почти разнесена марьинорощинской братвой. 
 За Уралом водки было уже не купить. А у них с Толиком порядок. Здесь-то и начал Толик - за стопочку требовал флакон одеколона. Поначалу Володька не понял зачем, но вскоре, когда уже ни на одной станции спиртного нельзя было достать, Толик торжественно раскупорил флакончик и предложил попробовать. Володьку чуть не стошнило, но потом за неимением другого пошел и одеколончик. 
 - Ну, что делать собираешься на гражданке? Как жить? - спросил Толик. 
 - Осенью в институт пойду... Правда, не знаю пока, в какой. А ты? 
 - Я? - Он засмеялся. - Сам понимаешь, домушничать больше не буду. Туда больше не хочу, да и дружки порастерялись... Ты мне, Володька, объявление не сделаешь: "Есть свежее, холодное пиво. 22 р. 60 к. кружка"? 
 - Зачем тебе? - удивился гот. 
 - В "Уране" пивом торговать буду. 
 - Ты - пивом? 
 - Ага... "Уран" - только начало. На Сретенке точку обещают. Знаешь, рядом со столовой помещеньице есть, узенькое такое? 
 - "Ущелье Аламасов"? 
 - Оно самое... Сделаешь? 
 - Ты же видишь, - показал Володька на руку. 
 - А левой не сумеешь? 
 - Попробую. 
 - Так приходи завтра в "Уран". Пивком угощу... Ты когда на фронт угодил? 
 - В сорок втором, после училища. 
 - Ах да, вас же в Серышевское запихнули... Ну, а меня долго из санчасти не брали, да и не взяли бы, но одна история вышла. Ты капитана Иванова помнишь? 
 Володька кивнул. 
 - А женку его видел? Молоденькая такая, худенькая, но огонь... 
 - Видел. 
 - Закрутил я с нею... Да влипли, зашухерил капитан. Меня сразу в маршевую и на запад. Но не жалею. Такой бабенки больше не попадалось, а уж втрескана в меня была - жуть! 
 Володька посмотрел на Толика. Личико у него было прямо херувимское, ангелочек, и только. Разумеется, женщинам он нравился, здесь Толик не врал. 
 - Ты очень устаешь, мама? - спросил Володька, увидев, как тяжело и со вздохом опустилась она в кресло, придя с работы. 
 - Да нет, Володя... Когда шила белье, уставала больше. Просто как-то раскисла... Шла война - мы все держались изо всех сил, а сейчас, видимо, реакция. Странно, но у нас на работе некоторые стали жаловаться на недомогания, которые не давали о себе знать во время войны, - она улыбнулась. - Все три года я жила как под дамокловым мечом - ждала самого страшного, но теперь все кончилось, ты дома, а я все еще не верю этому чуду. Нам очень повезло, Володя. 
 Он кивнул... Мать ни разу ни слова не сказала о его увечье, не охала и не ахала, даже делала вид, что не обращает никакого внимания на его безжизненную руку. И "нам повезло" она повторяла часто. 
 Да, конечно, повезло не угодить в число тех пяти-шести миллионов, о которых поминали с Деевым. 
 После обеда мать посмотрела на Володьку и сказала: 
 - Володя, я очень боюсь, вдруг Юлины родители как-то узнают о твоем возвращении и... - она замолчала. - Тебе трудно идти к ним, я понимаю, но это надо, Володя. 
 - Я схожу к ним, только чуть позже... Сейчас не могу. - Он взглянул на мать. 
 Она выглядела не только усталой, похудела еще больше с того, сорок второго года, появились морщины и седые волосы, а ей только сорок три, и Володька в школе всегда хвастался, что у него самая молодая мать. Она ответила на его взгляд слабой понимающей улыбкой, но все же твердо повторила: 
 - Это надо, Володя. И не откладывай, пожалуйста. 
 Юлькина часть оказалась недалеко от расположения их бригады, километрах в восьмидесяти... И, как только через Москву они обменялись адресами, переписка пошла частая, особенно когда после коротких, но тяжелых боев на участке Сытьково - Бутягино их часть отвели на отдых и появилось время... Первые Юлькины письма не вызывали тревоги, она находилась не на передовой, но вскоре появилось в них нечто обеспокоившее его. 
 "Дорогой Володька! Наверное, ты все-таки был прав, говоря, что война не для девчонок. Трудно порой бывает. Помнишь, я жаловалась, что выдали мне такую огромную шинель, в которую можно меня обернуть три раза? А вот недавно она меня спасла - пока меня вывертывали из нее, я проснулась и так завопила, что все вскочили, как по тревоге, и тому человеку пришлось ретироваться. Таких немного, но противно и надоедает..." 
 Володька злился, кусал губы и не раз намекал начальству, чтоб отпустили его денька на два, но начальство намеков не понимало, вернее, делало вид, а Володька мучился: всего часа четыре на попутных машинах до Юльки, а невозможно. Он думал, что появление его в Юлькиной части положило бы конец всяким там приставаниям к ней. 
 В другом письме Юлька писала, что, на ее беду, понравилась она одному майору, человеку, на ее взгляд, нехорошему, и что если его ухаживания не прекратятся, то придется просить о переводе в другое подразделение. Это встревожило Володьку еще больше, ведь "другое подразделение" могло обернуться передовой. 
 После того письма Юлька долго молчала, и Володька не знал, что и думать, ходил мрачный, все валилось из рук. Занятия со взводом разведки, увлекшие его поначалу, стали тяготить и надоедать... Когда он возвратился в свою часть, ему предложили на выбор либо роту, либо взвод разведки. Володька взял взвод, точнее, его остатки. В боях на участке Сытьково - Бутягино взводу не пришлось быть в деле, и сейчас он, помня свою разведку на Овсянниково, в которой только чудом удалось добраться до немцев и захватить "языка", усиленно занимался с ребятами. Каждую ночь ползали они на имитированную оборону противника, сделанную по всем правилам - и с проволочными заграждениями, и минами, и консервными банками. Раздобыли трофейные немецкие осветительные ракеты. Их запускали бойцы, изображающие противника... Целую неделю не удавалось им скрытно, не обнаружив себя, подобраться к "противнику". Долго не могли научиться бросать ножи и много переломали немецких штыков, хрупкая сталь которых не выдерживала неудачных бросков. Многое приходилось осваивать самим, так как не все было в руководствах и инструкциях. И вот эти занятия после последнего письма Юлькиного Володька стал проводить вяло, без прежнего напора. 
 Жили они в лесу, километров шестьдесят от передовой... Недалеко находились две деревеньки, но ходили туда редко, да и незачем - молодух не было, одни старики да старухи... Кормили неважно, но с этим мирились и те, кто побывал на передовой, и те, кто прибывал на пополнение из госпиталей, знали: лучше любой недоед, чем передний край, куда можно попасть за два ночных перехода. Но бригада пополнялась медленно, и вряд ли раньше зимы попадут они на фронт. В лесу обжились, устроили большие землянки с двойными нарами, обзавелись печурками - живи не тужи. 
 Пивная кружка с пеной у Володьки вышла неплохо. Некоторая небрежность акварельных мазков, сделанных неумелой пока левой рукой, даже пошла на пользу. А вот с текстом он намучился, буквы получились кривоватые, края неровные... Ладно, сойдет, подумал Володька и, завернув ватман, направился в "Уран" к Толику. 
 Тот стоял за буфетной стойкой в белом халате с очень серьезным и деловым видом. 
 - Принес? 
 - Держи, - протянул Володька сверток. 
 Толик развернул, расправил лист, посмотрел. 
 - Порядок... Спасибо. Я наливаю тебе? 
 - Валяй. 
 Володька оперся о стойку и стал тянуть пиво. Оно было действительно холодное и свежее, как он и написал в рекламе. Народа почти нет, и они могли поговорить. 
 - Ты и на фронте поварил? - спросил Володька. 
 - Нет, не вышло... В стрелковую роту запихнули. Думал, уже хана, живым не выйти, но потом ротный в ординарцы взял, ну и кормил я его. Однажды батальонный зашел, попробовал моего варева - забрал к себе. Там уже полегче, но все равно два раза долбануло. Первый - легко, в санбате отлежался, а второй раз осколком... Еще налить? 
 - Налей, - согласился Володька, подумав, сколько же кружек отвалит Толик за работу. 
 Отвалил три, а потом сказал, что ему в подсобку надо. Они попрощались, и Володька вышел на улицу... Пиво немного ударило в голову, домой идти не хотелось, и он зашагал к Сретенским воротам, а оттуда вниз по бульвару к Трубной... 
 Того удивления Москвой, какое было в сорок втором, Володька не ощущал. За месяцы госпиталя уже свыкся с мыслью, что отвоевался и что вернется в родной город, но бродить по московским улицам было приятно. Вот и Рождественка напомнила институт, экзамены. Может, зайти? Но кольнула мысль о Тоне, и он прошел мимо. 
 За Петровскими воротами, около Никитских, у "деревяшки" толпился разный люд. Володька остановился, раздумывая, но тут подъехал к нему какой-то оборванный, замухрышистый тип, уперся в Володьку долгим немигающим взглядом. Он подумал, может, знакомый какой, но пока не узнавал, внимательно вглядываясь в лицо человека, так пронзительно и неприятно уставившегося на него. 
 - Помрешь скоро, лейтенант, - вдруг прохрипел тот, и в голосе всплыло что-то далекое, знакомое. 
 Володька вздрогнул, не владея собой, он выдал прямым ударом в лицо этому типу... Тот отлетел к стене "деревяшки" и упал. Теперь Володьке стало стыдно псих, наверно, или контуженный, - и он подошел к упавшему. 
 - Ненормальный ты, что ли? Чего порол? 
 - Струсил, лейтенант... Наконец-то страшок в твоих глазах увидел. Не узнаешь? - осклабился тот, продолжая лежать. 
 - Не узнаю, - пробормотал Володька, хотя опять что-то знакомое почудилось в голосе. 
 - Куда тебе всех нас запомнить? А я вот век тебя не забуду. 
 - Ладно, вставай, - протянул Володька руку. 
 - Сто граммов поставишь? Тогда встану, - не принял он Володькиной руки. И напомню тебе кое-что. 
 - Поставлю, черт с тобой. Поднимайся! 
 Тот взял Володькину руку, встал. 
 - Гони монету на стопку, или пойдем вместе. 
 - Пить я с тобой не буду. Держи, вынул Володька тридцатку и червонец. 
 - Брезгуешь, значит? - тот взял деньги грязной, в какой-то экземе лапой. Так вот, командир, забыл небось, как гнал нас? Инвалид я на всю жизнь... Ясно было - захлебывается наступление, а ты все вперед и вперед... Вспомнил? Да куда там, тебе разве каждую серую скотину упомнить? Ты и за людей нас не считал. 
 - Врешь! - взорвался Володька. -- Где это было? Где? Отвечай! 
 - У вороны в гнезде, - зло бросил тот. - Удаль свою показывал, форсун. 
 - Я всегда в цепи шел... Впереди шел. Говори, где это было? 
 - Да катись ты... - выругался тот и вошел в пивную. Остановившись в дверях, обернулся и с ненавистью: - Все равно помрешь скоро, помяни мое слово, - и шмыгнул в помещение. 
 Когда Володька вынул папиросу и когда зажигал спичку, пальцы у него подрагивали. Вот так неожиданно, как бы из-за угла ударил его Ржев, если действительно этот тип из его роты. Не из взвода, конечно, своих он помнил до сих пор если не по фамилиям, то по лицам. Наверное, из другого взвода Володькиной роты, а тех ребят, разумеется, упомнить он не мог, просто не успел... 
 Володька пошел дальше к Пушкинской, и наконец вроде бы туманно стал вырисовываться в его памяти один случай в том первом их наступлении, как не мог он поднять командой какого-то залегшего бойца и пришлось ухватить его за шиворот, дернуть и сильным ударом стволом автомата в спину подтолкнуть... Обернувшись, тот огрызнулся: "Потише, командир, смотри..." - и блеснул глазами, в которых таилась угроза. Побежав дальше, Володька невольно ощутил холодок между лопатками и, оборачиваясь на ходу, увидел, как вырос куст разрыва рядом с тем бойцом... Но было в те минуты не до раненых, не до убитых. Рвал глотку Володька в крике "Вперед, вперед!" и бежал, бежал... 
 Что ж, может быть, на миг прихваченное взглядом лицо того бойца ушло из памяти, и это он, тот самый, который сейчас выплеснул накопленную за годы инвалидности ненависть, считая виноватым во всем Володьку. 
 Он дошел до памятника Пушкину и присел на скамейку. У памятника, как и в сорок втором, лежали цветы. Сразу вспомнилась арбатская старушка с ее единственным цветком, так растрогавшая его тогда. Вряд ли жива она. Но эта мысль пробежала мельком. Володьке было нехорошо, он никак не мог успокоиться, стряхнуть кинутый в него склизкий и словно бы прилипший комок. 
 Чтобы рассеяться и не думать об этой встрече, он стал разглядывать проходящих по бульвару людей. Было много военных, порядочно инвалидов... Некоторые женщины и девушки хорошо одеты, не в наше, москвошвеевское, а в американское, может, и немецкое, не разберешь. Того и другого на московских рынках предостаточно. Подложенные плечики делали женские фигуры строгими, а погончики на платьях напоминали о недавней войне. 
 Володька вдруг почувствовал себя одиноким среди множества людей, идущих мимо него, спешащих по каким-то своим делам, сидящих на скамейках и, видно, ждущих кого-то... Ему захотелось встретиться с кем-нибудь, поговорить, в общем, не быть одному, и он вытащил блокнот с Майкиным телефоном. 
 - Неужели это ты? - обрадованно воскликнула она, услышав его голос. Хочешь встретиться? Очень хорошо. Давай в восемь... Приглашаешь в ресторан? В какой? Не знаешь? Пойдем в кафе "Националь". Около него и встретимся. Хорошо. 
 Потом она сказала, чтобы он пришел пораньше и занял очередь, там всегда много народа. 
 До вечера еще полно времени, и Володька пошел домой... Пришедшая с работы мать не обратила внимания, что он принарядился, то есть с грехом пополам выгладил гимнастерку и почистил сапоги. Синий шевиотовый костюмчик, купленный в тридцать восьмом в бывшем "Мюре и Мерилизе", оказался узок. Он долго примерял, вертясь перед зеркалом, и вспоминал историю его покупки: всю ночь простояли они с приятелем на Пушечной, укрываясь в парадных от милиции, а утром влились в толпу, которая понесла их к дверям магазина, прижала, потом взметнула на четвертый этаж... Костюмы они купили одинаковые, выбирать особенно было не из чего, и около часа дня вышли с торжественными лицами, крепко держа в руках пакеты - это были первые костюмы в их жизни. 
 - Мама, не жди меня к ужину. Я вернусь, наверно, поздно, - сказал Володька. 
 - Куда ты отправляешься? 
 - Поброжу по Москве... Может, зайду куда-нибудь. Надо же отметить возвращение. 
 - Хорошо, Володя. Только не трать много денег. У нас же нет никаких перспектив, - вздохнула она. 
 - Да, мама... 
 Слова матери сразу испортили настроение, ужин в ресторане стал чем-то недозволенным: действительно, какое у него право выбросить сегодня пятьсот рублей - а именно такую сумму прикинул он, зная ресторанные цены, - когда впереди только пенсия и стипендия, которые вместе составят, наверно, не больше того, что он задумал истратить. 
 "А ладно, какого черта! - подумал он. - Провоевать почти всю войну, остаться живым и не иметь права посидеть с женщиной в ресторане. Вон они, нашивки за ранения - два легких, два тяжелых! Это же кровь! Чего еще раздумывать!" - отбросил он сомнения и прибавил шагу. 
 Около кафе "Националь" стояла очередь, человек тридцать... Не успел спросить, кто последний, как подошла Майя и, схватив его за рукав, отвела в сторону. 
 - Я совсем забыла, Володька... Здесь могут попасться знакомые. Пойдем в другое место. 
 - В "Коктейль?" - спросил он. 
 - Туда тоже не стоит. 
 - Куда же? 
 - Не знаю... Пойдем пока просто прогуляемся. - Она взяла его под руку, и они пошли вверх по Тверской. 
 Володька любил старые названия московских улиц, да и неудобно было говорить "пойдем по Горького". Надо было прибавлять "улице", а это лишнее слово всегда выпадало, и получалась нелепость. 
 - Володька, ты очень дружил с Сергеем. Где он сейчас? - спросила Майка. 
 - Жив. Но еще не демобилизовался. 
 - Мы встретились в сорок втором... Он был в штатском при "звездочке" и вроде не собирался воевать. 
 - Он пошел, Майя. 
 - А его отец? Сергей говорил что-то о посылках... без которых... 
 - Отец сам отказался от его помощи, - перебил Володька. - Через два года он должен выйти... Сережке повезло, его взяли в школу военных переводчиков. 
 - Повезло? - усмехнулась она. - Наверное, сам объявил, что знает немецкий. 
 - Возможно... - безразлично протянул Володька. 
 - Он тебе ничего не рассказывал... про меня? - Майка взглянула прямо в глаза Володьке. 
 - Про тебя? Говорил, что ты стала роскошной женщиной, - улыбнулся он. - И был прав. 
 - Терпеть не могу этого слова! Больше ничего не говорил? 
 - Ничего. 
 Ему показалось, что она облегченно вздохнула, но он не придал этому значения. 
 - Куда же нам зайти? Я настроился посидеть где-нибудь. 
 - Володька, у тебя, наверно, не так много денег? Давай просто пошатаемся по Москве... 
 - Может, зайдем в самотечную "Нарву"? 
 - В эту забегаловку? Нет, Володька, погуляем. Разве тебе не приятно бродить по Москве... победителем, - досказала она. 
 - Да, победителем, - задумчиво сказал Володька. - Правда, Вовка Деев при нашей встрече высказался: войну-то выиграли, а мы с тобой калеки... 
 - Не смей об этом! - резко прервала Майка. 
 - Знаешь, когда шла война, не страшно было никакое увечье, а вот сейчас... На параде-то не мы прошлись, - закончил он. 
 - Впереди вся жизнь, Володька. Неужели ты этого не понимаешь? 
 - Умом понимаю, но вот почувствовать это душой что-то не получается, задумчиво произнес он. 
 - Получится, - она дотронулась до его руки и слегка пожала. 
 Они вышли к Страстному бульвару, повернули направо и двинулись к Трубной. Возле пивной, где сегодня напророчили Володьке скорую смерть, он остановился. 
 - Зайду куплю папирос. Подожди меня. 
 Через несколько минут он вышел с пачкой в руках. Около Майки стоял какой-то пожилой, хорошо одетый мужчина и, держа ее за локоть, что-то говорил. Володька подошел и с недоумением уставился на него. 
 - Володька, этому гражданину я очень понравилась. Приглашает в ресторан. Скажи ему пару слов, - спокойно проговорила она, усмехнувшись. 
 - А ну пшел! - процедил Володька, отрывая руку мужчины от Майкиного локтя. - Пшел! - повторил он, надвигаясь на него. 
 Тот растерянно скривил рот, потоптался на месте, ища выхода из создавшегося положения, но, когда Володька отвел руку для удара, пробормотал: 
 - Извините, я не знал, что дама не одна... - и отошел от них. 
 - Вот видишь, - рассмеялась Майка. - А ты говорил - в армию... 
 - Надо было врезать... Сколько сволочей развелось, - угрюмо проворчал Володька. 
 - Ты все такой же, - ласково потрепала она его по щеке, вспомнив, видно, школьные "подвиги" и частые отметины на Володькиной физиономии. 
 - Я сегодня на этом самом месте уже дал одному... 
 И рассказал про утреннее происшествие. 
 - Ты уверен, что он из твоей роты? - немного помедлив, спросила Майка. 
 - Черт его знает! 
 - Забудь об этом. Просто какой-то псих, - сказала Майка. 
 Пройдя дальше по бульвару, они присели на скамейку и закурили. Володька с наслаждением тянул дымок "Казбека", казавшийся таким ароматным после махры, которую он постоянно курил. 
 - Скажи, Володька, у тебя был кто-нибудь на фронте? - вдруг спросила она. 
 - Не было... Я же в пехоте воевал, а там... - О Клаве он умолчал. - Почему ты спрашиваешь? 
 - Так... Не переживай, у тебя все будет. 
 - Я и не переживаю, - улыбнулся он. Потом поднялся и решительно произнес: - Пойдем в ресторан. 
 - Нет, - покачала она головой, - не хочется. Погуляем еще... 
 Домой Володька вернулся не поздно, чему мать, видевшая его приготовления перед уходом, удивилась: 
 - Ты уже пришел? Давай ужинать. 
 За скудным ужином - немножко хлеба, жидкий чай с полкусочком сахара - мать опять спросила, когда же он пойдет к Юлькиным родителям. 
 Володька сразу сжался и пробормотал, что пока ему очень трудно. 
 - Знаю, но это нужно, - настойчиво сказала она. 
 - Мама, я четыре года делал только то, что надо... Я устал от этого. 
 - Володя, ты думаешь, если окончилась война, это слово потеряло свое значение? Нет, оно на всю жизнь. - Она вздохнула и внимательно поглядела на него. 
 Он поднялся из-за стола и, закурив, стал ходить по комнате. Вдруг остановился, осененный новой для него мыслью. 
 - Знаешь, мама, наверно, сейчас я имею право делать все, что х о ч у. И к черту всякие "надо"! По крайней мере, пока, до института. - Он смотрел на мать, ожидая ответа, но она отвечать не спешила, покачала головой, взяла папиросу, прикурила от Володькиной и только потом сказала: 
 - Это может тебя далеко завести. 
 - Нет, мама, - горячо возразил он. - Просто нужно немного расслабиться. Сама же говорила... 
 - Я говорила о другом, Володя, - перебила она и, помедлив, спросила: - Как ты себя вообще чувствуешь? 
 - Хорошо. Почему ты вдруг?.. 
 - Так... - неопределенно ответила мать, еще раз поглядев на него. И он понял, что она не поверила в его "хорошо". 
 Вовка Деев выписался из госпиталя и позвонил Володьке. 
 - Ну вот я и вышел на волю, так сказать, - сказал он в трубку, - а посему приглашаю долбануть по этому поводу. 
 - Куда пойдем? 
 - Заходи ко мне, решим... Куда-нибудь недалече от дома, а то ковылять на этих чертовых костылях трудновато. 
 - Приду. 
 Недолго размышляя, они решили отправиться в самотечную "Нарву" - и от Деева недалеко, и место знакомое. Деев долго рассматривал меню. 
 - Мясца охота... Давай по бифштексу по-гамбургски. 
 - Валяй, - согласился Володька, ощутив, как рот наполнился слюной. 
 - Так... По стопочке, конечно, и пивка холодного, - чмокнул губами Деев. 
 Жареного мяса Володька не ел с тридцать девятого года, не считая лошадиной губы, которую, проткнув штыком, поджаривал на костре под Ржевом. И Вовка Деев, наверно, тоже давно не едал такого, а потому проглотили они залитое яйцом мясо в один присест, не ощутив сытости. Деев, немного помявшись, все же решился выбросить еще пару сотен - заказал по второй порции и еще по стопке. В головы немного ударило, и Деев начал: 
 - Ты же знаешь, с отцом у меня еще до войны были сложные отношения, гулял он, бабник невозможный, а тут совсем распоясался - начальничек же... Ведь, считай, с дочками спал, с девчатами нашего с тобой возраста, меня не стеснялся. Короче, мне эта тыловая, прифронтовая жизнь, как передохнул и отъелся после училища, осточертела, плевать я на нее хотел, воевать же шел, а не в тылу отираться, - он задумался. - Тут и получилась история. 
 - Какая? - заинтересовался Володька. 
 - Из-за девки, конечно. 
 - У тебя из-за девчонки? - удивился Володька. 
 - Чего удивляешься? В школе, и верно, я девчатами не интересовался, но пришло, видать, время, двадцать два стукнуло. И понравилась одна. Девчонка была красивая, многие за ней ухлестывали. Вот я и сцепился с одним лейтенантом. Вначале по мордасам друг друга лупили, а потом за пистолеты схватились... Ну и влепил я ему в плечо... Трибунал, как сам понимаешь. Тогда штрафбатов еще не было, разжаловали и на передок рядовым... - Он отхлебнул еще пива, нахмурился и выдохнул: - Досталось... Через три месяца за то, что в самое пекло лез, звание вернули и судимость сняли... А через полгода шлепнуло меня. Остальное знаешь. 
 В ресторане было шумно, дымно и душно... Большинство посетителей военные, но и штатских хватало. Около военных крутились раскрашенные девицы, которых сразу приглашали за столик, и они жадно наваливались на еду. Фронтовики, ошалевшие и оттого, что вышли из войны живыми, и оттого, что находятся в столице - многие, возможно, впервые и проездом, - пораженные непривычным ресторанным великолепием довольно-таки замызганной "Нарвы", широко пировали с подцепленными девицами. Один капитан, сидевший за соседним столиком и напоминавший Володьке кого-то, щедрым жестом бросил на стол часики и растроганным от собственной доброты голосом предложил своей спутнице: 
 - Выбирай любые... Дарю на память. 
 Около Деева и Володьки девицы не вились, оба без погон, без орденов и медалей, столик их был скромным, да и заняты они своим разговором. 
 - После всего, Володька, что мы хватили, гулять бы нам хоть полгодика напропалую, ан не на что, - Деев обвел взглядом веселящийся зал. 
 - Тебе охота учиться? - спросил вдруг Володька. 
 - Наверно, да, - задумчиво сказал Деев, разгоняя рукой дым от Володькиной папиросы, а потом, вздохнув, добавил: - Что мне еще остается? Чем черт не шутит, быть может, удастся сказать свое слово в архитектуре, оставлю, так сказать, след... 
 - А мне что-то неохота, - протянул Володька. Деев понимающе глянул на него. 
 - Надо же, Володька. 
 - Для чего? - В глазах Володьки была тоска. 
 - Ну как для чего? - встрепенулся Деев. - Высшее образование, специальность... 
 - Только для этого? Скучно... - он выдохнул дым и смял докуренную папиросу. 
 - Придумал более веселое? 
 - Ни черта я не придумал! Понимаешь, после того, что мы сделали, все остальное кажется мне какой-то мелкой возней - институт, учеба, потом работа... - Он замолк, разливая пиво. - У меня такое ощущение, что главное в жизни нами уже совершено, а дальше... дальше пойдет что-то малоинтересное. 
 - Тебе что, здорово интересно было на войне? - осклабился Деев. 
 - Представь себе, да. Тяжело было, страшно, но - интересно. 
 - Хреновину порешь! Вы с Сергеем любили философию разводить по любому поводу, вот и теперь чушь городишь. Может, в штабах тыловых или где-нибудь около фронта и было кой-кому интересно, а на передовой... - он задумался. Знаешь, идиоты мы были все-таки, мальчишки сопливые! Сами под пули лезли! Разве не так? - У Деева запрыгали губы, и он опрокинул стопку. 
 - Не так! - стукнул по столу Володька. - Мы выше себя брали! 
 - А ну тебя! Романтик ты моря, - пренебрежительно бросил Деев. 
 Вышли они из ресторана нельзя сказать чтобы пьяные, но сытые, и это ощущение сытости пьянило больше, чем водка 
 - Зайдем к тебе, хочу твою маму повидать, - сказал Деев, и они отправились к Володьке домой 
 Володькина мать обняла Деева, поцеловала, но ни словом не обмолвилась о ранении. Деев, видимо, оценил это и, когда благодарил ее за теплые письма и посылку, не мог сдержать дрожь в голосе, даже прослезился, чем очень удивил Володьку. Грубоватый, всегда насмешничавший над другими, с излюбленным своим словечком "засранец", Деев вдруг размяк, растрогался и был совсем не похож на себя. 
 - Вова, ты знаешь, что этот молодой человек, - она показала на Володьку, не желает учиться в архитектурном? 
 Володькина мать обращалась к Дееву на "ты", так как знала его с третьего класса. С Сергеем же познакомилась, когда ребята были в восьмом, и величала его на "вы". 
 - Слыхал, - ответил Деев. 
 - Что скажешь по этому поводу? 
 - Трудно ему будет... 
 - Разумеется, но разве из-за этого "трудно" можно бросить институт, в который он поступал два раза? 
 - Мама, мне и вправду стал неинтересен архитектурный, - вмешался Володька. 
 - Почему так вдруг? - с недоумением спросила она. 
 - А вот этого объяснить не могу. Неинтересен, и все, - упрямо повторил Володька и перевел разговор на другое. 
 Мать не стала продолжать, но Володька понимал ее разочарование - выходило, что он испугался трудностей, а это было не так, действительно архитектура перестала его занимать. И для чего тогда мучиться, учиться рисовать и чертить левой, когда нечем прижать рейсшину, накапать тушь в рейсфедер и прочее, прочее... 
 Деев начал рассказывать что-то про училище. Вспоминал его плохо, не раз вырывались крепкие словеса, которыми крыл он почем зря всех, начиная от начальника и кончая отделенными. Для Володьки училище прошло легко. После двух лет кадровой службы все было знакомо и оказалось гораздо проще полковой школы на первом году службы. 
 После ухода Деева Володьке почему-то припомнился капитан из "Нарвы", даривший трофейные часики... Кого же он ему напоминал? Ба, да Генку Атласова, конечно! 
 Их было пятеро - пожилой подполковник, подтянутый интеллигентный капитан, старший лейтенант с озорными глазками, молоденький лейтенантик и Володька. В коротком ночном марш-броске им было не до знакомства, а теперь вот в землянке при слабом свете коптилки Володька разглядывал тех, с кем завтра идти ему в бой. 
 За ночь протопали они по раскисшим, в ухабах и ямах проселкам не менее сорока верст, и на коротких привалах было не до разговоров. Сейчас, когда, усталые и промокшие, они бухнулись на пол, застеленный лапником, и долго не могли отдышаться, тоже не до разговоров. Лишь потом, понемногу придя в себя, стали присматриваться друг к другу. 
 - Ну, давайте знакомиться... Кто за что? Или: "Как вы попали на этот курорт?" - первым начал старший лейтенант, процитировав реплику Кости-"капитана" из фильма "Заключенные". - Закуривайте. - И он широким жестом бросил Володьке, ближнему от него, расшитый кисет, оглядел всех голубыми навыкате глазами. 
 Неспешно завернув по цигарке, все с наслаждением закурили, но представляться никто не стал - измотаны вусмерть, болтать неохота. Старшой же продолжил: 
 - Молчите? Ну, я не робкий, начну первый... Звать меня Генка, звание гвардии старший лейтенант... На курорт этот попал по дурости. 
 - От большого ума сюда не попадают, - усмехнулся Володька. 
 - Но я действительно по дурости... Потоптал на отдыхе одну, а она, стерва, с комполка путалась. Ну и началось. Заявила, что я силой, а сама и не рыпалась... - Старший лейтенант затянулся махорочным дымом, помолчал немного, затем продолжил: - Теперь вот искупай кровью! А за что? Сама со мной в лес ночью пошла. Чай, не маленькая, должна соображать, что к чему... Ну, какая моя вина? - развел руками Генка и сплюнул. 
 - Не понимаете? - тихо спросил сидящий напротив него капитан и прошелся по Генке брезгливым взглядом. 
 - Ни черта! 
 - Завтра поймете... Под пулями. 
 - Не знаю, как другим, а нам это не впервой. Мы в штабах не отсиживались, - отпарировал Генка, и ему нельзя было отказать в наблюдательности: капитан, и верно, был похож на штабника. Потом с улыбочкой поинтересовался: - А вот вы за какие такие подвиги в нашу компанию попали? 
 - Рассчитался с мерзавцем вроде вас, - спокойно и так же тихо ответил капитан. 
 Генка вскочил, ударился головой о потолок, матюкнулся, и всем показалось, что он бросится сейчас с кулаками на капитана, но удержался и только процедил угрожающе, с кривой усмешечкой: 
 - Знаешь, капитан, я к таким ласковым прозвищам не привык. 
 - А вы привыкайте, - спокойно бросил капитан, затем, обернувшись к остальным, добавил: Словцо-то какое выдумал - потоптал. А невдомек было, что девушка эта в армию, на фронт пошла ему же помогать, его раны перевязывать... Может, и полюбить его хотела, а он... в лес и потоптал... Подлость! 
 Генка окинул всех вопрошающим взглядом, стараясь угадать реакцию. Подполковник, лежавший в углу, видно, дремал, молоденький лейтенант стыдливо опустил глаза, Володька бросил недокуренную цигарку в сторону Генки и прохрипел: 
 - Знал бы, не взял табаку у тебя ни крохи. Один такой тип сейчас в госпитале коряжится. 
 - По вашей милости в госпитале-то? - спросил капитан, улыбнувшись. 
 - По моей... 
 - Понятно, - и капитан вроде участливо посмотрел на Володьку. 
 - Что вы, ребята? Что вы? Ведь сама в лес меня потащила... Ладно, завтра в бой вместе идти, ссориться нам ни к чему. - Генка говорил растерянно. Не ожидал, видно, общего осуждения. 
 Володька после участливого "понятно", сказанного капитаном, расположился к нему и подвинулся ближе. Капитан протянул руку. 
 - Ширшов Иван Алексеевич. 
 Володька крепко пожал руку и тоже представился. Они помолчали, потом капитан наклонился к Володьке. 
 - Вот вы сказали, что от большого ума сюда не попадают. Может быть, - он задумался. - Я поначалу тоже так думал: погорячился, безрассудно поступил. А потом поразмыслил - нет, правильно... 
 - А за что вы? - спросил Володька осторожно, добавив: - Если не хотите, не рассказывайте. 
 - Тайны никакой нет... Представляете, сижу в блиндаже, слушаю доклад командира взвода разведки, и вдруг выстрелы! Выбегаю, перед строем немцев, которых разведчики приволокли, стоит какой-то пьяный майор, причем не из нашей части, хлопает из пистолета поверх голов, чуть ли не пилотки с них сбивает... Один здоровый рыжий немец мундир рванул, хрипит: "Шиссен, сволошь!" Я к майору: "Прекратите безобразие! Нечего над пленными издеваться!" За руку хватаю, пытаюсь пистолет вырвать, а он уже мало что соображает и... в меня. Промазал. Ну тогда я... из его же пистолета... 
 - Насмерть? - спросил Володька. 
 - Нет, к счастью. Ранил. 
 Как ни тихо говорил капитан, Генка услышал и, усмехнувшись, процедил зло: 
 - Самосуд, значит? Хорош штабник! А не подумал, капитан, что у этого майора, может, семья немцами загублена или еще что... 
 - Ничто не дает права издеваться над безоружным. Есть соответствующие приказы в отношении военнопленных. 
 - Приказы? - насмешливо повторил Генка. - А они, гады, не издеваются над нашими? Уж больно добренький вы, капитан. А "Убей его!" разве забыли? 
 - В бою, старший лейтенант. В бою! - отрезал капитан Ширшов. 
 Разговор на этом заглох... Пожилой подполковник, умученный маршем более других, закрыл лицо воротником шинели и ни на что не реагировал. Лейтенантик с розовым личиком, назвавшийся Вадимом, сидел в углу, сжавшись комочком, и неумело докуривал цигарку, часто покашливая, и в разговор не вступал, занятый, видимо, своими мыслями, пока капитан Ширшов не спросил его: 
 - Вы, наверное, недавно в армии? 
 - Да, всего полгода... 
 - Что же натворили? - мягко задал вопрос капитан. 
 - Я? Не спрашивайте! Такая получилась история, - Вадим махнул рукой и еще больше вжался в угол землянки. 
 - История! - усмехнулся Генка. - Струсил небось, вот и вся история. 
 - Нет, не струсил! - почти вскрикнул Вадим, приподнявшись, а потом добавил угасшим голосом, опять вжимаясь в угол: - Хуже, я приказ не выполнил. 
 - Хорош, голубчик! - воскликнул Генка. 
 - Почему же не выполнили? - спросил капитан, невольно убирая мягкость в голосе. 
 - Он... он показался мне... явно преступным... - не совсем уверенно произнес Вадим. 
 - Без году неделя как в армии, а уже ему показалось, - с издевкой сказал Генка. 
 - Да, показалось, - увереннее повторил лейтенант и обвел всех взглядом. Понимаете ли, мой взвод посылают в наступление первым, причем только мой взвод... А до нас батальон наступал и... весь на поле остался... Разве это не преступно? 
 - В штаны наложил, ясно, - пренебрежительно бросил Генка. 
 - Говорю, не струсил я! - Вадим покраснел, голос его дрожал. - Я ротному сказал - один пойду, а людей не поведу. И пошел бы... 
 - Фазан ты... Раз приказ такой дали, значит, какие-то соображения у начальства были. Может, ты своим взводом отвлечь внимание немцев должен был или еще что... Скажи, струсил, - Генка глядел презрительно. 
 - Нет! Честное слово, нет! - почти вскрикнул Вадим. - Вот увидите завтра. 
 - Завтра... - пробурчал Генка. - Завтра трусить не придется... Завтра только вперед. - Он сжал пальцы рук, и блеск его нагловатых глаз потух. 
 И всех прихватило этим "завтра"... Представилось запорошенное мокрым снежком поле, на котором будут они как на ладони, и страшная жгучая команда "вперед", не оставляющая надежд. Володька завернул еще цигарку и жадно затянулся. Вадим побледнел. Заворочался в углу немолодой подполковник. Смачно сплюнул Генка. Хрустнул пальцами капитан. Стало тихо, тихо... Эта тишина была неприятна, она угнетала, и потому, когда капитан Ширшов сказал, что неплохо бы подумать, как будут они действовать завтра, все облегченно вздохнули, а Генка сразу кинулся в спор: 
 - Чего думать, капитан? Оперативный план наступления, что ли, будем разрабатывать? Эх, все от своих штабных замашек не избавишься, начальничек. Рядовые мы теперь! Наше дело телячье - куда погонят, там и пасись. Винтовочку в руки - и ать-два! От карандашика надо отвыкать, капитан. 
 - Да, пожалуй, нам думать нечего, - заметил Володька. 
 - Думать всегда надо, - не согласился капитан Ширшов. - Вы, конечно, понимаете, что никакой поддержки не будет. Командование и не рассчитывает, что мы возьмем этот населенный пункт. Цель другая - разведка боем, как вы сами догадываетесь. - Ширшов обвел всех взглядом, немного помолчал, а потом огорошил: - А если мы эту деревню возьмем?! Что тогда? 
 - Брось, капитан, - махнул рукой Генка. - Слыхал я, что здесь не одна часть наступала и ни хрена не вышло... Лично у меня только одна мыслишка ранило бы, да не очень сильно. Искупил кровью, и все. 
 - Если мы возьмем ту деревню, то вину может искупить весь батальон, а не только те, кого ранит. Ясно? - И капитан Ширшов уперся взглядом в Генку. 
 - Вот ты как, капитан, завернул, - пробормотал Генка недоверчиво. - Такое дело обмозговать, наверно, стоит. А ты что, старшой, думаешь? - повернулся он к Володьке. 
 - Во-первых, как нам ее взять? Потом, почему вы, капитан, решили, что нам за это вину скостят? 
 - Я не решил, а высказал предположение. А вот как взять, об этом и думаю. Ведь целый офицерский батальон! Стоит же он чего-то! 
 Пожилой подполковник перестал посапывать, опустил воротник и повернулся к ним - заинтересовался, видать, разговором. Вадим глядел на Ширшова широко раскрытыми глазами. 
 - А что? Давайте возьмем! Во будет здорово! - вырвалось у него. - И всех отпустят... 
 - Ну куда ты лезешь, фазан? - уже добродушно остановил его Генка. 
 Но у остальных не вызвал улыбки наивный лепет Вадима, наоборот, они насупились, задумавшись о том, что ждет их завтра, точнее, уже сегодня на рассвете, а Вадим подвинулся ближе к Володьке, который казался ему доступнее других. 
 - Вы знаете, - зашептал он, - до сих пор не могу опомниться... Все как во сне... передовая, приказ, наступление... и все, что случилось... Мне орден надо во что бы то ни стало, а я... я в штрафбате... 
 - Орден? Во что бы то ни стало? - усмехнулся Володька. 
 - Да, - очень серьезно ответил Вадим. - Мне он вот так, - поднял он руку к шее, показывая жестом, что орден ему нужен позарез. 
 - Своей девчонке обещался героем вернуться? 
 - Нет, - покачал головой тот. - Я человека могу спасти... 
 - Вот что... - протянул Володька. 
 - Поможет орден, как вы думаете? - Губы его дрожали. 
 - Должен помочь, - стараясь придать голосу убежденность, ответил Володька, кладя руку на плечо Вадима. 
 - Спасибо, что так ответили. А то мне некоторые говорили... Спасибо... Вадим схватил Володькину руку, пожал, а потом добавил: - Лишь бы не убило... раньше времени. - И сказал это как-то так спокойно, отрешенно, что Володьку передернуло и он перевел взгляд на Ширшова. 
 Тот сидел в той же позе, сжав пальцы рук, а потухшая цигарка торчала в тонких, крепко сжатых губах. 
 - Ну, что надумал, капитан? - небрежно спросил Генка. 
 - Разве мы с вами на "ты"? - поднял глаза Ширшов, почему-то только сейчас обративший внимание на это, хотя Генка и до того говорил ему "ты". 
 - На воле выкать будем, а здесь нечего, одна должность - рядовые, буркнул тот и повторил вопрос: - Что надумал, спрашиваю? 
 Ширшов не успел ответить, полог из плащ-палатки, закрывавший вход в землянку, приоткрылся, и по земляным ступеням стал спускаться к ним молодой розовощекий командир штрафбата в лихо заломленной кубанке, из-под которой вился светлый чуб. Вадим и Володька приподнялись первыми, но комбат остановил. 
 - Сидите, - сказал он, присев на корточки у печурки. - Курить будем? достал пачку "Беломора" и протянул. 
 - Спасибо, - поблагодарил Ширшов, взяв папиросу. - Очень хорошо, что вы зашли. Мы вот думаем тут, товарищ старший лейтенант, как взять нам деревню, на которую завтра будем наступать. 
 - Взять? - поднял брови комбат и с интересом посмотрел на Ширшова. - Два месяца с этой деревенькой бьются. Потому нас и прислали. Трудно будет. Очень трудно. Что вы придумали, капитан? 
 - В сорок втором в нашем подразделении сложилась схожая обстановка, тоже была поставлена задача овладеть населенным пунктом, а до нас его не могли взять несколько частей, все поле было усеяно. Мы с командиром батальона решились на такую операцию: к концу ночи вывести батальон на исходные позиции и, пока темно, проползти сколько удастся, а потом в атаку, причем молча, без всяких "ура" и без перебежек. С ходу пробежать остаток поля, несмотря ни на какой огонь... 
 - Получилось? - перебил комбат. 
 - Получилось. И потерь было мало. Немцы очнулись, когда мы были уже на полпути. Бежали быстро, они не успевали менять минометные прицелы. Все поле только бегом! Полагаю, раз такое могли обыкновенные солдаты, то мы офицерский батальон - тем более. - Ширшов замолчал. 
 Комбат штрафного оглядел всех. 
 - Как остальные на это дело смотрят? 
 - Если возьмем деревню, искупим вину? - спросил Генка. 
 - Это будет решать командование, - суховато сказал комбат и неодобрительно взглянул на Генку. - Я бы на вашем месте, старший лейтенант, постеснялся о таком спрашивать. Выполните боевую задачу сперва. 
 - Прости, старшой, вырвалось невзначай, - Генка не очень смутился. - А вообще стоит. Может, с ходу и выйдет. Договориться надо со всеми - без перебежек так без перебежек! Чтоб только раненый имел право залечь,ну и... убитый, конечно... 
 - Разумеется, только так, - подтвердил Ширшов. 
 - Сколько до деревни, комбат? Метров восемьсот? 
 - Даже чуть меньше. 
 - Пробежим, где наша не пропадала! - резанул ладонью воздух Генка. 
 - Ну, что же... - поднялся комбат. - Пойдемте со мной, капитан. 
 - Есть, - вытянулся Ширшов. 
 Когда комбат с Ширшовым вышли из землянки, Генка продолжил: 
 - Такое по мне. Либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Соображает штабник все-таки. А ты как смотришь? - спросил он Володьку. 
 - Другого-то нету! 
 Тут подал голос пятый, и они увидели полноватое, обрюзгшее лицо подполковника. 
 - Чернов, - представился он. - Я слышал предложение капитана. Мне, конечно, трудновато будет без перебежек, мотор уже не тот, но, думаю, можно надеяться на успех. Главное - надежда... - Он завернул цигарку и закурил. 
 Некоторое время все молчали... Вадим занялся печкой, ломал ветки сушняка и подкладывал в огонь. Генка вынул кисет, подвинулся к Володьке. 
 - Закуривай, - предложил он. - Тебя Володькой звать? 
 Володька кивнул. 
 - Просьба к тебе, Владимир. Вот я тут адресок нашей части нацарапал... В случае чего отпишешь Галке, что очень сожалел Генка Атласов о случившемся, что просит простить... Ну и что искупил кровью, жизнью своей молодой. Отпишешь? 
 - Отпишу, если... 
 - Не думай об этом! Я и сам надеюсь, что не прибьют, но... на всякий случай. Галине Велиховой. Разобрал, что я нацарапал? 
 - Разобрал. 
 - Понимаешь, врал я вам, что она с комполка путалась... Слухи, конечно, ходили. Я верил и не верил. Сейчас почему-то понял, брехня это была. А что нажаловалась на меня, так на грубость обиделась... Пьяный же я был, не соображал... Отпиши еще, Володимир, что, ежели в живых останусь... женюсь на ней, искуплю грех... 
 - Ну ты это сам, раз живой останешься, - не мог не улыбнуться Володька. 
 - Да, верно, заговорился... Отпиши, что любовь у меня была, вот и все. Генка задумался, потом встряхнулся. - А чего я хороню себя прежде времени? Не знаешь? 
 - Не знаю. 
 - Вообще-то вроде как в психическую пойдем. 
 - Как в психическую?! - встрепенулся Вадим. 
 Угадал Володька, что закрутились перед глазами младшего лейтенанта кадры из "Чапаева", в которых шагают каппелевцы... Нет, не так они пойдут. Они побегут, рассыпавшись редкой цепью, и бегом, бегом, что есть мочи, не останавливаясь ни на секунду, скорей, скорей к той деревне, где их ждет рукопашная... Володька ощутил знакомое противное посасывание где-то под ложечкой, тянущееся снизу и постепенно подкатывающееся к сердцу, наполнявшее холодком, неизбывное состояние перед боем, от которого не избавиться, видно, до самого конца войны. 
 - Да, как в психическую, - повторил Атласов, а потом, махнув рукой, сказал тоже знакомые, неизбежные слова, которыми всегда успокаивали они себя перед боем: - Была не была!.. 
 Володьке назначили физиотерапию, и через день ходил он в поликлинику на процедуры... Случайно столкнулся с врачом, делавшим ему перевязки во время отпуска, хотел проскользнуть мимо, но тот узнал Володьку и остановил. Врач постарел, был очень худ, и по запавшим глазам, по выражению их понял Володька, что сын его не вернулся. 
 - Очень рад, очень рад... - говорил он, пожимая Володькину руку. - А это ваше ранение... Это ничего. Если хорошо сделали операцию, то нервы восстановятся. Массаж вам делают? 
 Володька кивнул. 
 - Делайте и сами. Нельзя допустить атрофии. А потом, когда появятся движения, упражняйте руку... - Помолчав, он спросил: - Будете продолжать учебу в институте? 
 - Наверно... 
 - Почему так неуверенно? 
 - Не знаю... - пожал плечами Володька. 
 - Ну, желаю вам всего хорошего, - врач пожал руку и отошел неровной усталой походкой. 
 Володька посмотрел ему вслед и тяжело вздохнул. 
 Из поликлиники Володька всегда шел по Сретенке и проходил до бульвара, потом обратно, надеясь повстречать кого-то из школьных ребят или из дальневосточных однополчан. Своих, ржевских, он встретить не надеялся - знал, что после того, как попал в штрафной, бригада начала тяжелейшие наступательные бои. 
 Каждый раз, проходя мимо телефона-автомата, он приостанавливался, нашаривал в кармане гривенник и... не заходил в кабину. Что удерживало его от звонка Тоне, он и сам толком не знал... Какая-то натянутость началась с того, что Володька очень долго не писал, находясь в штрафбате, а потом неумело врал, объясняя свое молчание разными причинами. Кстати, о штрафном он не писал и матери, которая не знает об этом до сих пор. 
 Тоня, почувствовав неладное, забросала его встревоженными письмами. На них тоже Володька ничего вразумительного не смог ответить. Вообще-то после всего случившегося с Юлькой и с ним Москва сорок второго года, Тоня и ее квартира на Пироговке подернулись таким плотным туманом, что стали казаться ему каким-то сном, бесконечно далеким от его сегодняшних дней под Невелем, где он в новой стрелковой части безуспешно атаковал со своей ротой безымянную высоту, которую надо было - как всегда на войне! - во что бы то ни стало взять, хоть кровь из носу. 
 Володька тянул со звонком Тоне, боясь услышать вдруг равнодушный голос, понимая, что чем дальше тянуть, тем труднее будет объяснить ей, почему, вернувшись, не позвонил сразу... 
 И вот он набрал Тонин номер... Услышав длинные гудки, почувствовал, как заколотилось сердце. Ответил мужской голос. Володька попросил Тоню. 
 - Ее нет в Москве... Кто спрашивает? Володька хотел повесить трубку, но, помедлив немного, спросил: 
 - А когда она будет? 
 - В конце августа... Кто это? Не лейтенант Володька? 
 - Да, это я... - напряженно ответил Володька. 
 - Слушай, как здорово, что ты позвонил. Я Виктор. Живой, значит? 
 - Живой... 
 - Тонька у отца в Германии... Я проездом. Скоро буду опять в Москве, давай тогда встретимся. Я очень хочу с тобой познакомиться. Тоня рассказывала, как ты поставил всех в "Коктейле" по стойке смирно. Мирово! Ну и то, что под крылышко моего фатера не пошел, тоже здорово! Хотя Тонька переживала, конечно... Слушай, Володька, ты на Калининский попер ради этой девочки... Юли, кажется? 
 - Не только... Понимаешь, девчонка будет на настоящем фронте, а я... Ну и к своим должен был... Я же много дров наломал поначалу. 
 - А кто не наломал? - с горечью сказал Витька. - Только к середине войны научились воевать... Да и то не все,- добавил, вздохнув. - Дай мне твой телефон, как приеду, позвоню, и встретимся где-нибудь. 
 Володька дал номер, потом спросил с трудом: 
 - Как вообще Тоня? 
 - Это долгий разговор, Володька. При встрече поговорим. Сегодня же черкну ей, что ты звонил и чтоб она не дурила. Я к тебе хорошо отношусь, лейтенант Володька. Мы должны подружиться. 
 - Надеюсь, - сказал Володька, уже по короткому телефонному разговору ощутив расположение к Тониному брату. 
 Наконец-то встретился Володьке однополчанин дальневосточный - Женька Казаков. Не виделись они с декабря сорок первого и страшно оба обрадовались, жали руки, хлопали друг друга по спине и хотели было направиться в ближайшую "деревяшку", чтобы за кружкой пива поговорить о том, кто чего прихватил на войне и где воевал, но, к сожалению, оказалось, что денег у них нет, а потому пошли в сквер, запалили по самокрутке, благо табачок имелся. 
 Казакова от пехотного училища, в которое попал Володька, уберег комбат Герасименко, любивший Женьку и не желавший отпускать от себя. Но в сорок втором сам капитан вырвался на фронт - последняя из многочисленных его докладных была удовлетворена. Забрал он с собой и Казакова, сказав: "Ты все на фронт торопился, меня небось ругал, что задерживаю. Теперь зато вместе поедем. Со мной воевать весело будет, ты меня знаешь". 
 - Помнишь его, конечно? - спросил Женька. - Командир что надо. Угодили мы с ним в морскую пехоту. Братва отчаянная, но Герасименко приняли, ну и меня, разумеется. В десанте были под Новороссийском. Там война настоящая, - добавил он с сумрачной усмешкой. - Полазили по немецким окопам... работали на славу. Да что говорить, сам всего хватил, - закончил он. 
 Вообще, заметил Володька и по госпиталям, и по встречам в Москве, мало ребята говорили о войне. Чего болтать? На своей шкуре все всё испытали, чего особо распространяться? 
 - Знаешь, - сказал Женька, - институт я побоку. 
 - Почему? 
 - Ждала меня одна девчонка из нашего класса. Наверно, женюсь. Ведь столько смертей повидал, а семья, так сказать, продолжение жизни. Устраиваюсь в лабораторию при одном НИИ. Руки у меня умелистые, там что-то паять надо, конструировать, ну и соображать, конечно. Это я смогу. Зарплата восемьсот, ну и Валя - это девчонка моя - уже институт окончила. Как-нибудь проживем. Мне почему-то сейчас стало казаться, что семья - единственное, что осталось в мире устойчивое. А ты как думаешь? 
 - Не знаю... Как-то не задумывался. 
 - А я еще на фронте мечтал: представляешь, приходишь с работы домой, и тебя уже ждут, на столе обед, в комнате уютно, чисто, тепло. Покой. И войну из головы напрочь! К чертовой матери! Будто и не было ее. - Он помолчал немного, потом досказал: - Мы же там, в десанте, часто ножичками орудовали. Понимаешь, что это значит? 
 - Конечно. Мне тоже один раз пришлось. 
 - Тебе один, а мне... - Женька сморщился, словно от боли, передернул плечами. 
 Они завернули еще по самокрутке, задымили. 
 - А Дальний Восток помнишь? - спросил Казаков. 
 - Да... И знаешь, хорошо вспоминается. Кстати, Лявина встретил. 
 - Тольку? 
 - Ага. В "Уране" пивом торгует. 
 - Ну, этот не пропадет... Если только не зарвется. 
 - Может, зайдем к нему? Пивом угостит, - сказал Володька. 
 - Нет. Я этих блатных не люблю, насмотрелся. Вот говорят, хорошо они воевали. Вранье! Были у меня в отделении... А Толька... Помнишь, как разоделся он сразу, когда при санчасти поваром устроился? Сапожки хромовые и прочее. Ну его, - махнул он рукой. 
 - И у меня Гоша такой был, классный разведчик, - не согласился Володька. 
 - Бывают исключения, но вообще-то дерьмо они, эти урки, - заявил Казаков. 
 Они поговорили еще кое о чем, и Володька проводил Казакова до Колокольного переулка, где тот жил почти напротив родного Дзержинского военкомата. Обменялись, конечно, телефонами, решили почаще встречаться, потому как двое их пока, не считая Толика, из дальневосточного мирного полка. Но, увы, частых встреч как-то не получилось. 
 Совершенно неожиданно на Садово-Сухаревской, около Склифосовского, он прямо-таки наткнулся на Майку, идущую с мужем... Володька рванул в сторону, но она окликнула его, и ему ничего не оставалось, как подойти к ним. 
 - Олег, - обратилась она к мужу, - это мой школьный товарищ Володя Канаев. Познакомься. 
 И Володьке пришлось жать протянутую руку, любезно улыбаться этому пожилому мужчине с холеным тонким лицом, с сединой на висках, мило и ободряюще глядевшему на смущенного Володьку. 
 - Кстати, Олег, Володька командовал разведвзводом... Ты же хотел писать о разведчиках... 
 - Действительно, задумал одну вещицу... Я мало пробыл на фронте, демобилизовали по болезни, но кое-что повидал. Сюжет у меня есть, но не хватает деталей... Если бы вы согласились помочь мне, Володя, был бы благодарен. - Он вопросительно поглядел на Володьку. 
 - Не знаю, смогу ли рассказать что-нибудь интересное, - замялся Володька. 
 - Ну, интересное мы придумаем, а вот поговорить о житье-бытье вашего взвода, о каких-то конкретных случаях, о бытовых деталях было бы полезно. Заходите к нам, не откладывая в долгий ящик. Посидим, побеседуем, - он ждал ответа, а Володька переминался с ноги на ногу, безуспешно придумывая какую-нибудь вескую причину для отказа. 
 - Приходи, Володька, - подтвердила Майя. - Тебе, наверно, удобнее зайти в Коптельский, ближе от дома? Я позвоню, и мы договоримся. Хорошо? 
 - Хорошо, - промычал Володька и заспешил прощаться. 
 Ему было неудобно... Ведь именно в Коптельском и случилось то, видимо неизбежное. Правда, увы, не совсем так, как снилось ему на Дальнем Востоке, проще и обыкновеннее, без того ощущения невероятного счастья, но было. И вот он стоял минуту назад перед ее мужем, не таким старым, как она говорила, стоял смущенный, чувствуя себя виноватым. 
 Почему Майка не прошла мимо? Видела же, как рванул в сторону. Зачем познакомила? И была еще такая спокойная, веселая, лукаво на него поглядывала, забавляясь, видно, его смущением. Все это Володьке было неприятно, и на другой день он позвонил ей. 
 - Зачем ты меня остановила? - сразу начал он. 
 - Познакомить с Олегом, - не задумываясь, ответила Майка. 
 - Для чего это? 
 - Глупенький, - пропела. - Олег, и верно, задумал повесть о разведчиках. Ну и нам спокойнее - школьные друзья. Сможешь заходить когда угодно. Все будет проще. 
 - Не проще, а наоборот, - вспыхнул он. 
 - Ревнуешь к мужу? Это уже глупо. 
 - Я не ревную... Просто неудобно... 
 - Ну, знаешь, - протянула она. - Тебе в монастырь надо идти, - и засмеялась. - Думаешь, мой Олег - безгрешный ангелочек? Отнюдь... Приходи к нам и ни о чем не беспокойся. 
 - Я не приду, Майя, - сказал он твердо и повесил трубку. 
 Слова Майки, что ее муж не ангел, не сняли с Володьки чувства какой-то виноватости перед этим человеком, и даже мелькнула мысль, не прекратить ли вообще с ней встречаться, хотя и понимал, как трудно ему будет. 
 Вечером он сидел у себя в комнатке, курил и думал об этом. Потом его мысли перескочили на повесть о разведчиках, которую собирается писать Майкин муж. Он недоумевал, как же ее писать с чужих слов, не испытав, что это такое выползти на освещенную ракетами нейтралку и ползти, ползти, укрываясь то за одним трупом, то за другим, прижимаясь и ежесекундно ожидая пулеметной очереди, которая то ли минует тебя, то ли нет... Да, нейтралка всегда полна убитых - и наших и немцев, ведь в этой войне не было никаких перемирий, хотя бы на час-два, чтобы каждая сторона могла убрать своих, а попытки сделать это всегда кончались новыми жертвами. Но убитые помогали разведчикам: переползая от одного к другому, прячась за ними, и удавалось незаметно добираться до немецких траншей. Да, помогали, но трудно было отделаться от мысли, что и ты можешь остаться на этом поле вместе с ними... 
 Потом Володька подумал: что разведка? Вот рассказать бы о штрафном! И его мысли перекинулись к тому страшному рассвету. 
 ...После слов Генки Атласова "Была не была!" разговор угас. Все молча смолили самокрутки. Через полчаса вернулся капитан Ширшов и сказал: 
 - Наше предложение командованием принято. 
 Он не сказал "мое предложение", сказал "наше", и всем в землянке показалось, что и верно, они все надумали эту предрассветную отчаянную атаку без перебежек. 
 - Начнем затемно. Вначале ползком, пока немцы не обнаружат. Надеюсь, метров двести - триста мы таким макаром продвинемся, ну а потом... Потом только бегом, молча, без "ура" и перебежек, - тихо, но отчетливо произнес Ширшов. - Сейчас комбат и его заместитель доводят до всех это решение. Итак, товарищи, все зависит от нас самих. Возьмем деревню, возможно, искупим свою вину. Понимаете? 
 - Ясненько, капитан, - воскликнул Генка. 
 - Мне надо быть первым, - вырвалось у Вадима, видать, непроизвольно, так как он сразу смутился, покраснел и опустил голову. 
 - Даешь, младшой, - усмехнулся Генка. 
 - Всем надо быть первыми, - спокойно и веско бросил Ширшов, словно точку поставил. 
 Заснуть Володька не мог. Не спали, как казалось ему, и остальные. Так, подремывали, может, с потухшими цигарками в зубах. Часто ворочался и покряхтывал подполковник, несколько раз постанывал Вадим, иногда глубоко вздыхал Атласов. Капитан Ширшов сидел у печурки, глядел в огонь и беспрерывно курил. 
 Тихое "подъем" сразу подняло всех на ноги. После тепла землянки обожгло холодом. Холодом изнутри и снаружи - наступает самое главное. Сейчас они выйдут к полю и... поползут... А затем атака! 
 В штрафбате, хоть и числился он батальоном, было около полутораста человек - не густо... Подтянувшись к кромке леса, держа интервал, по шепотливой команде "вперед", передаваемой по цепи, они поползли... 
 Поле было в серой предрассветной дымке... Немецкие ракеты все реже и реже взлетали в небо, уже бессильные пробить своим светом предутренний туман. Батальон полз, полз быстро; умело хоронясь за трупами, и Володьке думалось, что метров на двести, если не больше, они продвинулись. Деревня все яснее и яснее вырисовывалась острыми крышами изб... Скоро, скоро надо будет подниматься в атаку... Рядом полз Генка, с другой стороны Вадим, подполковник приотстал - возраст. 
 - Ну, значит, в последний, решительный? - прошептал Генка, криво усмехнувшись. 
 И сразу же после его слов с левого фланга немецких позиций застрочил трассирующий пулемет. Красные нити заметались над людьми - надо подниматься. Без всякой команды, как один, поднялись с земли и побежали... Поначалу бежали молча, потом кто-то выматерился, а за ним и другие... 
 Немцы усилили огонь. Вся немецкая передовая расцветилась огоньками выстрелов, но рев матерных вскриков, густо нависший над полем и перекрывающий, пересиливающий пулеметный бред, дал понять немцам, какое подразделение прет на них, и огонь начал угасать, а мины, перелетая, рвались уже позади батальона. Володька видел, как немцы стали покидать свои позиции - орущие, с разодранными ртами и налитыми кровью глазами штрафники приближались к их окопам. 
 Володька бежал, запыхавшийся от быстрого, безостановочного бега, но внутренне почему-то очень спокойный, почти уверенный, что его сегодня не убьют... Соскочив в немецкий окоп, он наткнулся на здоровенного фрица, бросившегося к нему с винтовкой, нацеленной штыком в живот. Вот когда впервые за всю войну пригодилось Володьке фехтование на штыках, которым с увлечением занимался в дальневосточном полку, он отбил вниз винтовку немца, и ее штык только чуть скользнул по ноге. Ударом приклада по виску свалил его, а потом выстрелил в упор. Из всего этого оставалось в памяти лишь одно - аккуратная заплата на брюках немца, которую увидел, когда распахнулась шинель. Выскочив из окопа, он побежал дальше, догонять других, уже забрасывающих гранатами избы деревни... 
 Немцы выбегали полураздетые, отстреливались, но штрафников уже не остановить - минут через двадцать деревня, за которую положили столько жизней, была взята! 
 Несколько десятков человек в запале боя бросились преследовать немцев уже за деревней, но их остановили. Подоспевший к тому времени станковый пулемет расстреливал бегущих в спину, пока не добежали они до небольшого леска и не скрылись в нем... Все было кончено. Была победа! 
 Володька снял сапог, хотел задрать штанину, но рана оказалась почти у самого бедра. Пришлось спускать бриджи. На левой ляжке, залитой кровью, он увидел рваную полоску сантиметров в пять, но, по всей видимости, не очень глубокую. Достав индивидуальный пакет, он перевязался сам и, чуть прихрамывая, пошел к капитану Ширшову, стоящему рядом с командиром штрафбата. У того было радостное раскрасневшееся лицо, кубанка набекрень еле держалась на голове, а выбившийся светлый чуб полоскало ветерком.
 - Вышло, черт возьми! Вышло! Ну, капитан, прошла твоя задумка. Благодарю, - говорил он Ширшову, а когда увидел прихрамывающего Володьку, спросил: - Что, долбануло? Сильно?
 - Ерунда. Царапнуло штыком ляжку. 
 - Все равно искупил кровью. Иди в тыл... Надо же, взяли все-таки! Эту деревеньку чертову! Взяли! 
 Володька побрел уже спокойным, неспешным шагом через то поле, по которому они неслись всего полчаса тому назад, и даже не верилось в это, будто все во сне... Потерь в батальоне было немного, но все же несколько убитых увидел он на поле. И среди них Вадима. Он лежал на спине с полуоткрытым по-детски ртом, раскинув как-то беспомощно руки... Володька нагнулся, закрыл ему глаза, накрыл лицо шапкой. Потом взял его винтовку и двинулся дальше. Очень жалко, конечно, этого мальчика, но столько смертей уже видел Володька, что притупились чувства, да и знакомы-то были они всего два дня... 
 - Погоди, старшой! - услышал он сзади крик, сразу узнал голос и остановился. 
 Генка с перевязанной рукой подошел и с расплывшейся по всему лицу улыбкой обнял Володьку. 
 - А молодцы мы! А? Разве не так? Здорово мы их, гадов, разделали! 
 - Здорово! - ответил Володька. - Тебе свернуть? 
 - Да. Самое время покурить. 
 Они присели прямо на землю и запалили. И только тут почувствовал Володька огромное облегчение - бой позади, вину искупил... Теперь неделька санбата, а там резерв, формирование... На месяц-два уйдет от него война. А красноармейскую книжку, выданную ему, как и остальным, где записано: звание старший лейтенант, должность - рядовой, подразделение - штрафной батальон, сменят на офицерское удостоверение. 
 - Повезло нам, Генка! - Володька хлопнул его по плечу. 
 - И не говори. 
 ...Кто-то ухватил Володьку сзади и ладонями закрыл глаза. 
 - Кто? - спросил он, стараясь освободиться от крепко держащих его рук. 
 - Не узнаешь, командир? - прошепелявил знакомый голос. 
 - Гошка! - радостно вскрикнул Володька, узнав своего бывшего разведчика. 
 - Он самый, командир! Во где встретились! - Гошка отпустил руки, повернул Володьку к себе. - Живой, значит? С рукой что? 
 - Отняли полпредплечья. 
 - В штрафном долбануло? 
 - Нет. Там я легко отделался... А тебя-то как выходили? Вроде бы мертвого притащили - две пули в грудь, одна почти у сердца. Мне в санвзводе говорили, не выживешь. 
 - Живучий я оказался... И еще воевал. 
 - В разведке опять? - спросил Володька. 
 - Где же еще мне? Сами знаете, разведчиком был классным... А что вытащили тогда с поля, век буду помнить. 
 - Брось выкать, Гошка. Не в строю. 
 - Привык, товарищ командир. Уважал я вас очень. Вот выпьем сейчас на брудершафт, тогда, может... 
 - С деньгой у меня туговато, Гоша... 
 - А я на что? Думаете, у Гошки денег нет? Во-о, - он похлопал по оттопыренному карману гимнастерки. - И у вас, командир, будут. Я такое дело открыл... 
 - Ты проездом в Москве? 
 - Нет. Живу у одной девахи. Ладно, командир, где тут шалман поближе? Зайдем, и Гоша все по порядку вам выложит. 
 - Пошли. У бывшего торгсина "деревяшка" есть. Они быстренько дотопали до пивнушки. Гоша оглядел незавидное сие заведение, поморщился. 
 - Мне, командир, хотелось угостить вас в хорошем месте, чтоб посидеть можно было, а тут... - он брезгливо махнул рукой. 
 - Не будь фрайером, Гоша. Сойдет и это, - усмехнулся Володька. 
 - Нет, лейтенант... "Бабки" у Гоши есть, такая встреча и... в забегаловку. Не пойдет. Я вас в ресторан поведу, а пока поговорим где-нибудь. 
 Они отошли от пивной и направились к бульвару... По дороге поговорили о делах минувших, о ребятах, которые неизвестно теперь где, живы ли, покалечены ли или уже и косточек не сыщешь, потому как война долгая еще была после того, как расстались они. Выйдя к Сретенским воротам, присели на скамеечку. Гоша развалился, небрежным жестом вынул пачку "Беломора", протянул Володьке. 
 - Теперь о деле, командир. Ты только не брезгуй. Дело чистое. Ни обмана, ни воровства - одна солдатская находчивость... Я же завязал, хватит! Надоело по тюрягам сидеть, да и война мозги прочистила. Я себя на ней только человеком и почувствовал - нужным, знаменитым даже. Сам знаешь, полковники за ручку здоровались... А за того обера сам комбриг расцеловал. Помнишь? 
 - Помню, - улыбнулся Володька, которому было хорошо с Гошкой. 
 - Так что дело чистое, командир... Ну, конечно, временно все это. Вот распишусь я с дивчиной этой, получу прописку и на работу буду устраиваться, а пока и погулять можно. Можно, командир? Разве не заслужили? 
 - Заслужили... Девчонку-то хорошую нашел? 
 - Любовь закрутил настоящую, командир. Поздравь... - в его голосе была нежность и даже какое-то удивление. 
 - Поздравляю, Гоша... 
 - Засохли мы, командир, без баб на войне... Ведь она, женщина, не только для тела нужна - и для души тоже. Я баб с пятнадцати лет знал, да что толку, не то все это... - Гоша задумался, а для Володьки внове были Гошины рассуждения. Таких разговоров в разведвзводе не вели. Там не до лирики. - Ну, пойдем, - стряхнул с себя задумчивость Гошка. 
 - Куда? 
 - К трем вокзалам. Время есть? 
 Володька кивнул - чего-чего, а времени у него вдосталь. 
 От Казанского вокзала они взяли вправо и вышли к военному продпункту, расположенному в деревянном домишке. У окошечка толпилась очередь из военных командировочных, демобилизованных, раненых из госпиталей... Гоша, бесцеремонно растолкав всех, пробрался к окошку, таща за собой Володьку, и кого же он там увидел?! Надюху!!! 
 Она, сразу узнав Володьку, посмотрела на него расширенными, растерянными глазами, потом заулыбалась. 
 - Лейтенантик... Живой... Не зря, выходит, молилась я вроде за тебя, сказала она, стараясь за небрежной шутливостью скрыть волнение и радость. 
 - Знакомы вы, оказывается, - нахмурился Гоша, и недобрый огонек зажегся в его глазах. 
 Он как-то резко вынул пачку, рванул папиросу и задымил. 
 - Что же проститься тогда не зашел? - спросила Надюха. 
 - Неожиданно я как-то уехал... раньше срока... 
 - И подо Ржев свой? Говорил мне Егорыч. 
 - Да, туда... к своим. 
 - Как же живым остался? - покачала она головой. 
 - Остался... Вот только, - показал глазами на пустой рукав. 
 - Не горюй, лейтенантик. Не такими возвращаются, это ерунда. Тебе руками не работать. Учиться же пойдешь? 
 - Наверно, - ответил Володька. 
 - Гошку-то откуда знаешь? - наконец спросила Надюха, поглядев на жадно курящего, насупившегося Гошу. 
 - Так он из моего разведвзвода, - сказал Володька. 
 - Я же говорил тебе, Надюха, - сумрачно вступил Гошка. - Он мне жизнюгу спас. Ребята на поле оставили, думали, убитый начисто, да и немец их в такой перехлест взял, еле ноги унесли. А он сам пошел за мной и ребят заставил, приволокли меня... 
 - Вот какие дела, надо же... И встретились, - протянула она. - Выходит, лейтенантик, спас ты для меня Гошку, - и стала вытирать глаза. 
 Сзади загудела очередь: 
 - Хватит трепаться... Давай работай... На поезда мы... Заговорились. 
 - Сейчас, мальчики, сейчас, - захлопотала Надюха. - Потом, ребята, поговорим. Я закроюсь скоро. К нам пойдем. Купи, Гоша, в коммерческом для встречи. 
 - Кому говоришь? Будто сам не понимаю... 
 К магазину шли молча... Гоша все так же часто затягивался папиросой, какой уже по счету, и Володька понял, что рассказала Надюха про него и Гошка переживает. Неожиданно Гоша остановился. 
 - Значит, так, командир. С Надюхой больше ни-ни. Что было, то было, но все. Понял? - Гошка в упор взглянул на Володьку. 
 - Конечно, Гоша... Случайно у нас было, по пьянке... - смутился Володька. 
 - Случайно не случайно, а поминала она тебя часто, все уши прогудела. Так что слово, командир? 
 - Слово, - подтвердил Володька и протянул ему руку. 
 В магазине Гоша легко и небрежно выложил двести рублей за бутылку водки, столько же за закуску и за ослепительно белый батон. Володька с некоторым удивлением смотрел, как просто выкладывал Гоша купюры, суммой больше половины материнской зарплаты. На обратном пути тот посвятил его в "дело", которое проворачивал вместе с Надюхой. Оно было простым. Демобилизованным, командировочным и прочему дорожному люду выдавались талоны на продукты. Они имели определенный срок действия, просроченные были уже простой бумажкой, которую можно выкинуть. Вот эти-то талоны и скупал Гоша за бесценок, обменивал на махру или вообще выпрашивал. Надюха же отоваривала их задним числом. Буханка черняшки на рынке стоила двести, за полтораста отрывали с руками, и таких буханочек у Гоши выходило в день около десятка. 
 - Вот видишь, командир, никакого мошенства, даже ловкости рук не треба. И никакого обмана. И никто не внакладе, потому как, не просрочь талон солдат, он эту буханочку съел бы... Кумекаешь? 
 - Да. 
 - Талоны будем вместе раздобывать, - как решенное, заявил Гошка, а когда заметил колебание на Володькином лице, добавил уверенно: - Голодуешь же сейчас. 
 - Почти. 
 - Сколько пенсии положили? 
 - Триста пятьдесят... 
 - Гроши! 
 - В институте стипендию дадут, рублей двести. 
 - Все это не деньги, командир, по нынешним временам. Мусор! - резанул рукой Гошка. - Ну, решили? 
 - Не знаю пока... Противно все это, - промямлил Володька. 
 - А лапу сосать не противно?! Ты, лейтенант, это фрайерство брось! Четыре года под смертью ходили. Расею, можно сказать, своей кровушкой спасли! И голодовать после этого! Нет уж... - горячился Гошка. 
 - Так все сейчас неважно живут, Гошка, - сказал Володька. 
 - Нет, не все! В коммерческом народа сколько? Некоторые гады разбогатели, пока мы с тобой жизни ложили, кровью заливались. Не хочу к старому возвращаться, а то бы копнул кой-кого. Видал же, осетрину берут, балычок, икру... А мы что с тобой на передке лопали? Пшенку-жидню! Помнишь, как я перед каждым поиском пятак бросал - орел-решка? 
 - Зачем, кстати? - спросил Володька. 
 - Мы, урки, в приметы верим. Три орла выходило - иду в дело спокойно... Да сам знаешь, мандража никогда не давал. А в тот раз три решки, ну и схлопотал две пульки... - Гошка призадумался, вспомнив, видать, безнадежные глаза склонившихся над ним врачей. - Не жил я, Володька... Не жил... Многое мы не добрали в жизни, так хоть теперь... - мечтательно закончил он. 
 Когда они подошли к продпункту, окошечко было уже закрыто. Гоша постучал в дверь, Надюха открыла, сказала: "Сейчас я..." - и вскоре вышла в нарядном платьице, подкрашенная, взяла их обоих под руки, и тронулись они к Домниковке. 
 Во дворе памятного Володьке дома сидел Егорыч и смолил самокрутку. Постарел он здорово за эти годы, лицо покрылось сеткой мелких морщинок, пробилась и седина в волосах. Узнав сразу Володьку, пустил слезу, запричитал: 
 - Живой, браток, живой. Уж и не чаял тебя увидеть, раз ты под этот проклятый Ржев подался. Совсем не чаял. Знаешь, полюбил я тебя, склеились мы как-то за твой отпуск... Помнишь, как пивко в автомате попивали? 
 - Помню, Егорыч, помню, - что-то сдавило Володькино горло. 
 - Ко мне пойдем, Николай Егорыч, - пригласила Надюха. 
 И стали они подниматься по деревянной полупрогнившей лестнице, и всколыхнули Володьку воспоминания о лете сорок второго, об уходе Юльки, о встрече с Тоней, в общем, о всех тех днях его отпуска. 
 - А я с "Калибра" ушла, - сказала Надюха. - Заболела сильно, истощение нервной системы, в больницу угодила, а оттуда с бумагой вышла - только на легкую работу годна. Вот на этот продпункт и устроилась. Вернее, устроили меня по знакомству. Подружка там работала. Ну и жизнь совсем другая стала. 
 Володька посмотрел на нее - поправилась, похорошела... А он хорошо помнил ее вдавленный живот и острые бедра... 
 - Вот уже месяц, как с Гошей познакомилась... Хороший он парень, лейтенантик? 
 - Лучший разведчик был, - ответил Володька. 
 - Разведчик разведчиком, а человек-то хороший? - спросила Надюха, будто Гоши и не было в комнате. 
 - Сама разберешься, - засмеялся Володька. 
 - Я ей все рассказал, командир... И что завязал, знает, - сказал Гоша. 
 - А я вот не завязал, Володька, - дрогнув голосом, горько произнес Егорыч. - Выпиваю... Сдал я, наверное, за эти годки? 
 - Да ничего, Егорыч, - ободрил его Володька. 
 - Рука сохнет. Видишь? На поправку надежды уже никакой... В сторожах работаю. Сутки отдежурил, двое гуляю. В общем-то ничего, голодновато, правда, ну так у всех такая житуха. - Егорыч глядел, как накрывает Надюха стол, как выставила бутылку, и ее блеск отразился в его глазах. 
 Глядел на стол и Володька, глядел на банки с тушенкой, на селедку с картошкой, но, в основном, на хлеб, которого было много. Очень много. От него-то и не мог оторвать взгляд - от хлеба. 
 Сели за стол... За победу, конечно, выпили, за новую, мирную жизнь, хотя и не знали точно, какая она будет, ну и братишек погибших помянули. Володька закусывал жадно, но тщательно пережевывал, так же, как смаковали они еду на передовой, когда перебои с жратвой бывали, а пил мало - не хотелось почему-то. 
 - Что не пьешь, лейтенант? - спросила Надюха. - Помнишь, в сорок втором мечтали: окончится война и наступит праздник на всю жизнь. 
 - У тебя-то, Надюха, каждый день праздник, - пробурчал Егорыч. - Тебе грех жаловаться. 
 - Что каждый день? Выпивка? Так это еще не праздник, Егорыч. Потому и выпиваем, чтоб праздник в душе почувствовать. Да и недолго я на своей работе собираюсь быть. Вот Гошка устроится, и кончу. Я ж заводская, а не фартовая. Перебьемся это времечко, и к черту! Верно, Гоша? 
 - Конечно, Надюха. Это дело ненадежное, временное, - кивнул он. 
 Обратно домой Володька шел, раздумывая о Гошкином предложении, не зная, принимать его или нет, но буханка хлеба на Надюхином столе неотвязно маячила перед глазами. 
 Мать была уже дома и ждала его к ужину. Володька, конечно, видел, что лучшие куски отдавались ему, что мать ела очень мало, а она ведь работала и, как он ни протестовал, как ни старался заставить ее съесть лишний кусок, твердо отказывалась, убеждая его, что сыта. Володька, сказав, что уже поел, принудил мать съесть весь хлеб... Он смотрел, как отрезала она тоненькие ломтики и медленно ела, запивая жидким чаем с сахаром вприкуску, и сердце сжималось жалостью... Подозревал, что мать сдает кровь, замечал, как приходила несколько раз очень бледная и сразу ложилась на диван, говоря, что устала, а после этого появлялось на столе несколько картофелин, кусочек сала и лишний сахар. За сданную кровь платили триста рублей и в день сдачи кормили обедом. Но что за эти триста купишь на рынке? 
 И на другой день рано утром Володька пришел к Надюхе, она была уже на работе, а Гоша сидел перед зеркалом, брился трофейной бритвой "золлинген". 
 - Пришел? Ну и правильно... Сейчас добреюсь и потопаем. 
 - Знаешь, Гоша, вчера посмотрел на мать... Доходит она у меня. С работы как тень возвращается... Ну и решил. 
 - А ты еще - подумаю... Чего тут думать? Подкормишь мать, сам подкормишься. Ну, поехали, - добавил он, протирая лицо одеколоном. 
 Добрались до вокзала, подошли к Надюхиному окошку, к которому вилась серо-зеленая очередь, стали спрашивать, у кого есть просроченные талоны. Таких оказалось много, ведь поезда ходили без расписания, опаздывали, на вокзальных продпунктах солдаты не успевали отовариваться, и просроченные талоны оказывались почти у каждого второго. Кто-то отдавал просто так, другие недоверчиво спрашивали "зачем тебе" и заламывали цену, но Гошка прибаутками и блатными присказками сбивал и цену, и недоверие. Через каких-то полчаса у них было уже полно талонов. Гошка юркнул в дверь продпункта и вскоре вынес два вещмешка. В многолюдности, суете и спешке никто не обратил на это внимания. Передав один мешок Володьке, он коротко скомандовал: 
 - Теперь на Центральный. 
 Торговлю Гоша вел умело, много не запрашивал, и через минут двадцать их мешки были пусты, а Гошины карманы набиты деньгами. 
 - Делим на три части. Третья - Надюхина, - объяснил Гоша. 
 - Разумеется, Володька был поражен легкостью и быстротой "операции", суммой, врученной ему Гошей. 
 - Можно и на второй заход, но я не люблю зарываться, - сказал Гоша. - По домам, командир, или как? 
 - По домам, - Володька спешил в коммерческий, чтобы купить сливочного масла, сахара и чаю. 
 Одну буханку он себе оставил еще до распродажи. Вечером мать была изумлена, откуда такое богатство, но Володька уже придумал объяснение: встретил фронтового друга, который вернул ему долг. 
 - На месяц-два хватит, мама. Будем жить, как боги. И ты у меня поправишься. 
 Мать пила крепко заваренный чай с сахаром внакладку и ела хлеб, густо намазанный сливочным маслом. 
 Володька глядел на нее и думал, что как ни противно "дело", но он будет им заниматься до института, чтобы хоть за эти месяцы подкормить мать. 
 После встречи с Майкиным мужем Володька очень долго не звонил ей - было как-то неловко. Позвонила она сама. 
 - Куда пропал? 
 - Никуда, - ответил, немного растерявшись. 
 - Почему не звонишь? 
 - Да как-то так... Дела... 
 - Что у тебя за дела? Не ври, Володька. Я понимаю, почему не звонишь. Но ты мне вот такой и нужен, - она вздохнула. - Знаешь, я, наверное, разойдусь с Олегом... 
 - А литерный паек? - усмехнулся он. 
 - Как-нибудь проживу... Не так это для меня важно. Приходи сегодня вечером в Коптельский, - попросила она. 
 Володька долго не отвечал. 
 - Не хочется? Боишься? 
 - Хорошо, приду, - согласился он. 
 - Вот и прекрасно. Поговорим, и ты кое-что поймешь. 
 Вечером, когда он пришел к Майке, она сразу начала: 
 - Ты, наверно, удивляешься, что я, совсем девчонка, выскочила за сорокалетнего? 
 - Вообще-то да, - пожал он плечами. 
 - Ты же знаешь, как я любила литературу. И, разумеется, обалдела, когда Олег обратил на меня внимание. Смотрела снизу вверх, ловила каждое слово. Короче, втюрилась по уши, - она помолчала немного. Вернее, мне казалось, что втюрилась... В общем, он, как выяснилось, не тот. 
 - Почему? 
 - Ну не тот, и все. 
 - Хороший он хоть писатель? 
 - Наверно, без таланта. Но, знаешь, когда мы познакомились в конце тридцатых, он был в какой-то растерянности, ничего не писал. По-моему, просто не знал, о чем... Теперь-то все начнут о войне. Ну и он тоже... - с оттенком некоторого пренебрежения сказала она. Потом, подумав, добавила: - Сейчас мне кажется, нет в нем чего-то. 
 - Чего же? 
 - Не знаю... Какого-то стержня, что ли, - пожала она плечами. 
 Они пили чай с вкусным печеньем, покуривали Майкин "Казбек"... Она была очень грустная и часто поглядывала на Володьку как-то внимательно и очень серьезно. Когда он спросил, где ее мать, и, узнав, что в гостях, подошел и попытался обнять, Майя отодвинулась и резко сбросила его руку. 
 - Не надо. 
 - Почему? - недоуменно спросил Володька. 
 - Я позвала тебя, чтобы поговорить... Ну, и успокоить твою чересчур нежную совесть, - она усмехнулась и протянула руку к папиросам. - Ты должен знать, что мой муженек не очень-то верен мне, ну и вообще... - Она закурила. 
 - Что вообще? 
 - Понимаешь, - задумчиво начала она, - мужчина всегда должен быть выше женщины. Для меня так. Ну а он не такой. Не знаю, найду ли лучшего в нынешние времена, но с ним я, наверно, порву... - Она поглядела на Володьку. 
 Он почему-то отвел глаза. 
 Вернувшись домой, Володька застал мать не одну, рядом с ней сидела взволнованная и радостная мать Витьки-"бульдога", соседа по лестничной клетке, которого в сорок втором провожал в армию. Милая, но болтливая женщина, в свое время очень переживавшая, что Витька после семилетки не пожелал учиться дальше, а пошел в ФЗУ. "Вы подумайте, Ксения Николаевна, какие метаморфозы: ребята из простых семей жаждут учиться, а мой, начитанный, интеллигентный мальчик, решил стать токарем..." - чуть не плача, жаловалась она Володькиной матери. 
 ...Сейчас она, сияя, потрясала Витькиным письмом, в котором тот сообщал, что наверняка получит три месяца отпуска, после чего его, конечно, демобилизуют и он вернется на свой завод. 
 - Окончились наши муки, Ксения Николаевна, эти бесконечные ожидания писем. 
 - Не только писем, - заметила Володькина мать, - ждали самого страшного... той бумаги, которая могла прийти, - она не решилась назвать "похоронку". 
 - Да, конечно! Мы счастливицы, Ксения Николаевна! Гляжу на себя в зеркало и не узнаю - совсем другие глаза. Что там глаза! Походка стала другая, восторженно лепетала она, переводя взгляд с Володьки на его мать. - Володя, ты обратил внимание, какие теперь лица у женщин на улицах? 
 - Обратил... Совсем другие, чем в сорок втором. 
 - Разумеется! Вы ходили в "Хронику" смотреть "Парад Победы"? Это потрясающе! Особенно момент, когда бросают немецкие знамена! Такое в душе поднялось! Обязательно сходите... А Сталин на трибуне, - продолжала она, немного постаревший, но такой довольный, уверенный... 
 - Вот вы переживали, что Витька в ФЗУ пошел, - переменил тему Володька, а ведь он вернется кормильцем. Мне же трубить еще пять лет. 
 - Да, кормильцем... - задумчиво повторила она. - Но, надеюсь, поумнел за эти годы и захочет все же учиться. 
 Видимо, до сих пор не примирилась с тем, что ее начитанный мальчик простой рабочий. Володька улыбнулся, он подумал, что, скорее всего, Витька, возвратившись, не учиться пойдет, а женится на какой-нибудь первой встречной... 
 На другой день Володька вытащил Деева из дома и отправились они в знакомую "Хронику" у Сретенских ворот, чтобы посмотреть "Парад Победы". Как только на трибуне появился Верховный, раздались аплодисменты и долго не утихали. Володька и Деев хлопали вместе со всеми и так же, как и все, внимательно вглядывались в лицо Сталина. Его в кино люди давно не видели и сейчас перешептывались, делясь впечатлениями. Он действительно постарел и выглядел утомленным, что и понятно - четыре года такого напряжения. 
 Володька смотрел, как проходили колонны, как бросали к Мавзолею немецкие знамена. Как же долго шли они к этому параду? Что перетерпели, что вынесли? И вот наконец-то. Деев хлюпал носом, у Володьки тоже были на глазах слезы. Он вспомнил Витебск. Как вошли в этот почти до основания разрушенный город и как встречали их измученные, плохо одетые и голодные жители. Вот за эту встречу стоило перетерпеть все: и ржевские болота, и обреченные наступления, и ночную разведку, и эту последнюю безымянную высоту под Невелем, и тяжелые бои перед самим Витебском... Все, все ради вступления в первый освобожденный им город, за благодарные слезы жителей... 
 Из кинотеатра выходили все заплаканные, но радостные. Правда, заметил Володька несколько женщин со слезами горя - война окончилась, а их близких уже нет. 
 - Ну как? - спросил Володька Деева. 
 - Впечатляет, - сдавленным голосом ответил тот. 
 Они медленно - Володька примерялся к шагам Деева - пошли по Сретенке. Сегодня Володьке спешить было некуда: вчера позвонил Гошка и сказал, что Надюха заболела - что-то женское. Видать, надорвалась в войну на своем "Калибре", подумал Володька. 
 Через неделю снова позвонил Гошка и попросил о встрече. Они встретились, и Гошка сразу приступил к делу: 
 - Ты говорил, дружок твой в пивной на Сретенке работает. Раз на таком месте устроился, значит, связи у него есть. Сходим к нему, поговорим... Можно и в ресторанчик пригласить ради такого случая - вдруг пристроит меня куда? Время, лейтенант, такое, что поближе к хлеборезке надо быть, тем более специальности у меня никакой, а Надюхе нужно питание. 
 - Конечно, сходим, - сразу согласился Володька, а сам подумал, что такие, как Гоша и Толик, не пропадут, а вот что будут делать его школьные ребята? Разве на стипендию проживешь? Ну, у кого руки-ноги целы, те на разгрузке товарняка подработать смогут, а кто инвалидом вернется, тому как? Разумеется, жизнь будет налаживаться - и карточки отменят, и коммерческих магазинов с их бешеными ценами не будет. В это все верили, но сколько еще до этого существовать? И тут Гошка мечтательно протянул: 
 - Эх, лейтенант, кабы платили за "языка" хоть тысчонку, я бы жил. Каждую ночь притаскивал бы, но войны нет и никому моя сноровка да ловкость не нужны. Махнем к твоему дружку, может, что и выйдет. 
 Они махнули к Толику, поговорили, и Толик обещал посодействовать, свести кое с кем, предупредив, правда, что стоить это будет немало. Гошка на это ноль внимания. Видно, денежки у него имелись. 
 Вскоре и произошла деловая встреча в ресторане "Нарва", куда был приглашен и Володька. Толик привел какого-то типа, назвавшегося Ильей Петровичем, с которым Гоша и вел втихаря переговоры о своем устройстве. Влетела эта встреча Гошке в две тысячи, но расплачивался он спокойненько. Видимо, переговоры прошли удачно. Денька через четыре он позвонил Володьке и сказал: 
 - Порядок, командир. Можешь поздравить Гошу. 
 Куда устроил его этот тип, Гошка говорить не стал, но по его веселому голосу Володька понял, что туда, куда он хотел, то есть поближе к "хлеборезке". 
 - Ну а ты как жить будешь? - спросил он Володьку под конец разговора. 
 - Как-нибудь... С голоду не помру. 
 - Не помрешь, конечно, но разве это жизнь? Что бы придумать для тебя такое? 
 - Нечего придумывать, Гошка. Скоро институт. 
 - И на кой он тебе, этот институт? - воскликнул Гошка. - Окончишь его, а все равно от получки до получки - зубы на полку. 
 - Мозги засохли, Гоша... Одни уставы в голове. Что-то другое узнать хочется. 
 - Ладно, валяй учись. Если с монетой будет худо, завсегда пожалуйста. Для тебя у Гошки в любое время... Понял? 
 Позвонил Виктор, брат Тони... У Володьки екнуло сердце - неужели она в Москве? Нет. Витька звонил, предлагая встретиться и прошвырнуться куда-нибудь, отметить знакомство. Володька постеснялся сказать, что у него нет денег, но по его молчанию Витька, видимо, догадался и быстро добавил: "Я приглашаю". Договорились встретиться на Тверском бульваре у памятника Пушкину. Виктор сказал, что будет в штатском, но Володька его узнает, так как он здорово похож на Тоню или, точнее, она на него. Они действительно сразу узнали друг друга, крепко пожали руки и отправились вниз по Тверской... Елисеевский был полон народа. У "Коктейль-холла" стояла очередь. Володька было приостановился, но Витька повел его дальше, сказав, что охота вкусно поесть и потому идут они в ресторан "Москва", что при гостинице. Он был в сером, хорошо сшитом костюме, ладно на нем сидящем, но выправочка военная чувствовалась. 
 - Я писал Тоне о твоем возвращении... - начал Витька. 
 - Что она ответила? - быстро, с легкой дрожью в голосе спросил Володька. 
 - Приедет к сентябрю... Рада, что ты вернулся. 
 - Что еще? 
 - Больше ничего, - немного смущенно ответил Витька. - Почему ты ей не писал так долго? 
 Володька поколебался, сказать ли Витьке правду, но решил, ему можно. 
 - В штрафной угодил. Ну и про это, - кивнул на руку, - не хотел... 
 - В штрафной?! - Витька уставился, ожидая, видно, подробностей, но, увидев, что Володька отвернулся, сказал: - Ладно, потом расскажешь. 
 В ресторане "Москва" Володька никогда не был, и его поразил огромный зал, расписанный высокий потолок, шумный оркестр... Они сели за столик, за которым уже сидел сильно пьяный пехотный капитан с девицей и шел крупный, громкий разговор. 
 Виктор заказал какой-то салатик, бифштексы по-гамбургски. Когда официант отошел от столика, капитан вдруг прохрипел своей соседке: 
 - Сука ты все-таки! Пристрелить мало. 
 - Что ты, Алешенька, ну за что? - лепетала та. 
 - Знаешь за что, стерва, - капитан неверной рукой налил себе и залпом выпил. 
 - Ты, Алешенька, не пей больше... И не говори так. Что люди подумают? 
 - Плевать я хотел на этих... - особо зло глянул капитан на Витьку. Все равно тебе не жить. - Он тупо уставился на девицу мутным, тяжелым взглядом, под которым она вся сжалась и побледнела. 
 - Не дури, капитан, - сказал Виктор. - Дай людям посидеть спокойно. Скандалить дома можно. 
 - Заткнись, падла тыловая! Пока мы там... вы здесь... Молчать! - вдруг вскрикнул он. 
 Виктор спокойно вынул из кармана офицерское удостоверение и сунул капитану под нос. 
 - Смотри, какой я тыловик. Тоже капитан. И брось выкобениваться, - уже с угрозой произнес Виктор. 
 - Я выкобениваюсь! - поднялся капитан. - Да я вас всех, гадов, сейчас в расход пущу, - и с удивительной для пьяного ловкостью вырвал из кобуры пистолет, мгновенно оттянул затвор, загнал патрон в патронник. - Сперва с ней разделаюсь, - и направил "ТТ" на девицу. 
 Та взвизгнула, отшатнулась с ужасом в глазах. Виктор перехватил руку капитана, пригнул книзу. Тот нажал спусковой крючок, раздался выстрел, и пуля ушла в пол. Володька резко и одной левой рукой завернул руку капитана за спину, тот замычал от боли, а Виктор, воспользовавшись этим, вырвал пистолет и привычным движением вытащил обойму. 
 Сбежался народ, несколько официантов... Володька, продолжая держать руку капитана, бросил девице: 
 - Давай чеши отсюда! 
 Та вскочила и побежала к лестнице, но спускаться не стала, остановилась там. 
 - Отпусти, - хрипел капитан. 
 Володька отпустил. Виктор налил стакан нарзана и дал капитану. 
 - Выпей и успокойся... Товарищи, - обратился он к окружавшим столик. - Это случайный выстрел. Капитан думал, что пистолет не заряжен, ну и... 
 - Случайный... - пробормотал один из официантов. - Почитай, каждый вечер такие случаи. Вызови патруль, - обратился он к молоденькому официанту. 
 - Не надо, - попросил Виктор. - Ничего же не произошло, обыкновенная случайность. Верно, капитан? Просто хотел попугать девчонку, пошутил? 
 Капитан, выпив нарзана, немного отрезвел, а отрезвев, струсил. 
 - Да, да, товарищи, - крутил он головой. - Чистая случайность... Ну, дырка в полу... я заплачу... Сколько должен? - Он полез в карман, вытащил пачку денег. Берите, сколько нужно! 
 - Пять сотен хватит? - спросил Витька. Официант кивнул. - Отсчитывай, капитан, нечего базар разводить. 
 - Ладно... - официант спрятал деньги в карман. - Только водки я капитану больше не подам. 
 - Конечно, - подтвердил Виктор. - Ни грамма! 
 - Не буду я больше, - и капитан угрюмо налил себе воды. 
 Заиграл оркестр, народ отошел от их столика, начались танцы... 
 - Ну и болван ты, капитан! В войну живым остался, хватил в пехтуре до верха и под трибунал сам лезешь. Чего далась тебе эта девка? Ну, смазал по физике, если заслужила. Держи пистолет, магазин не отдам. Запиши адрес, приедешь завтра. - И Виктор протянул пистолет. 
 - Черт с ним! Что же это я, братцы, совсем управление потерял, из сознания вышел? Развезло. Спасибо, что удержали и пистолет отняли. Спасибо. А где Сонька моя? 
 - Вон стоит у лестницы, - показал Володька. 
 - Пока, ребятки... Спать пойду... Спать, - и, пошатываясь, он пошел к своей Соньке, которая уже улыбалась ему. 
 - Ну, слава богу. Теперь хоть поговорим спокойно, - сказал Виктор. - В институт пойдешь? 
 - А куда же? 
 - Я в армии останусь. Наша семья военная уже в каком поколении. Дед генералом был, отец империалистическую штабс-капитаном закончил, ну а в гражданскую сперва полком, потом бригадой командовал... Надеюсь, в академию попаду. Кстати, в то время, когда ты подо Ржевом был, мы совсем недалеко стояли, южнее только. Хватил я там тоже. С "сорокапяток" начинал, на прямой наводке, с пехотой в одном ряду. Ну, давай, - поднял он рюмку. 
 Володька чокнулся с удовольствием. Ему нравился Виктор, и не потому лишь, что был Тониным братом. 
 - Знаешь что, будем дружить независимо от того, как у меня с Тоней выйдет? 
 - Будем, - обрадовался Виктор и хлопнул Володьку по плечу. - Ты настоящий парень... - и вдруг спросил: - Володька, а ты в штрафной не из-за той девчонки попал? Юли, кажется? 
 Приметив Володькино замешательство, Виктор поспешно добавил: 
 - Если не хочешь, не рассказывай. 
 - Я расскажу, Виктор, - не сразу ответил Володька. 
 ...После того письма, где Юлька писала, что понравилась какому-то майору, она долго молчала... Потом пришло наконец: 
 "Дорогой Володька! Я на передовой! Тут, конечно, страшновато, но зато вокруг очень хорошие ребята, здесь все мои братишки. Один сержант часто приходит к нам в землянку с гитарой и поет мне песенку про "девушку в шинели не по росту", которая "друг, товарищ боевой...". Да ты знаешь эту песню... Близость смерти очищает людей, и здесь ко мне никто не пристает... А тому майору я залепила пощечину. Надо было, разумеется, пойти к комполка и доложить обо всем, но я этого не сделала... Через несколько дней меня отправили на передний край в стрелковую роту, но ты не беспокойся, мы стоим в обороне, у нас хорошие блиндажи, а когда перебивает провод, то мальчики идут поправлять повреждение за меня..." 
 Бодрится Юлька, успокаивает его, думал Володька, зная, что такое стрелковая рота, хотя и в обороне, и в крепких блиндажах. Один-два обстрела тяжелой артиллерией или самолетная бомбежка, и разворочены будут все эти надежные блиндажи... Не успокоило Юлькино письмо, а осело тяжелым камнем на душе, и не было часа, чтобы не думал о ней. 
 Еще раз заикнулся он комбату о хотя бы двухдневном отпуске, чтобы смотать в Юлькину часть, но тот отказал вежливо, ссылаясь на то, что формирование закончено и вот-вот может быть приказ об отправке на передовую... Пришло еще одно письмо от Юльки, где писала она почти то же самое: хорошо ей здесь, ребята берегут ее, называют сестренкой, а кто постарше - доченькой... А через неделю другое, написанное ее подругой: Юльку убили, она захоронена около штаба полка... Остались у подруги письма Юльки и дневник, но по почте это посылать нельзя. Может, он приедет? 
 Володька бросился к комбату и молча дал ему письмо. Тот прочел, ничего не сказал, только посмотрел на него, наткнувшись на мертвые, погасшие Володькины глаза, и вызвал начштаба. 
 - Выпиши Канаеву отпуск на два дня... 
 - Есть, - вытянулся дисциплинированный Чирков. 
 - Благодарю, товарищ майор, - тихо сказал Володька. 
 Через час, получив сухой паек, он широким пехотинским шагом шел уже к большаку, чтоб поймать попутную машину... Сделав по дороге три пересадки, к вечеру был уже в расположении дивизии и спросил там, как найти полк. Двенадцать километров до штаба полка прошел он за полтора часа и стал разыскивать начальника связи. Того не оказалось на месте. Но нашлась девушка, писавшая ему о Юле. Звали ее Люда. Она провела Володьку к могиле... В горле застрял ком, и он не мог говорить, слушал Люду, рассказывавшую, как любили все Юльку и какая она была хорошая. 
 Володька стоял у рыжего холмика, машинально запоминая ориентиры, по которым можно будет разыскать могилу после войны. Стоял сгорбившись, все еще не представляя реально, что он больше никогда не увидит Юльку и что вот здесь, под небольшим слоем земли лежит она... 
 - Бомбежка или артналет? - спросил наконец у Люды. 
 - Нет, пуля... Исправляла поврежденную связь, - тихо ответила она, вытирая глаза. 
 - Веди к этому майору. 
 Люда смешалась, опустила голову. 
 - Я не знаю, где он... - а потом добавила: - Может, не стоит, товарищ старший лейтенант? 
 - Найди! Не бойся, я просто поговорю с ним. 
 - Я не боюсь... Вы что-нибудь с ним сделаете, - пробормотала она, - не надо, прошу вас, не надо... Юля тоже не захотела бы этого. 
 - Я что тебе сказал, - прикрикнул Володька. - Все равно разыщу его. Пойдем, - он резко повернулся. 
 Они пошли к штабу, и около него среди группы стоявших военных Люда показала на полноватого немолодого майора. 
 - Ладно, - сказал Володька. - Теперь уходи. 
 Люда отошла, а он направился к майору. 
 - Разрешите обратиться, товарищ майор, - спросил Володька совершенно спокойно. 
 - Слушаю вас, - повернулся майор. 
 - Я офицер связи. Требуется поговорить конфиденциально. Отойдемте в сторону. 
 - Хорошо, - согласился майор и пошел за Володькой. 
 Тот завернул на тропу, ведущую к кустам, и, пройдя несколько шагов, откуда они уже были не видны из избы, где расположен штаб, остановился. 
 - Донесение из соседней части? - спросил майор. - Так точно. Сейчас, Володька сделал вид, что открывает планшет, а потом снизу ударил майора под ложечку. 
 Майор сразу сломался пополам, и единственное, что Володька запомнил, удивление, а потом страх в его глазах. Видимо, понял он, кто этот старший лейтенант и зачем появился. Перегибаясь пополам, майор все же потянулся к кобуре, но Володька резко ладонью рубанул по руке, а потом снизу в челюсть... Уже не помня себя, он бил его по лицу и прямыми, и сбоку, бил тяжелым сапогом по голове, когда тот упал, забыв святое правило марьинорощинской шпаны лежачего не бить... 
 Очнулся он, лишь когда несколько человек схватили его за руки и заломили назад... Кто-то вырвал из кобуры его пистолет, кто-то ударил. Затем оттащили от лежащего окровавленного майора. 
 Володька не сопротивлялся, и вскоре ему отпустили руки. Только молодой капитан, скомандовавший перед этим "Врача к майору", держал его за локоть и с любопытством поглядывал на Володьку. 
 - За что вы его так? И вообще откуда вы? - спросил капитан. 
 - Он знает за что, - махнул головой Володька. - Я приехал из соседней части... У вас убита моя подруга... школьная, - еще не отдышавшись, глухо произнес он. 
 - Ваша должность? 
 - Командир разведвзвода. 
 - Понятно... - протянул капитан. - Били вы со знанием дела. 
 - Он, гад, за пистолет схватился... Пришлось. 
 - Что ж, будет тебе штрафной, - вроде с сочувствием сказал капитан, отпуская Володькин локоть. - Не убежишь? 
 - Зачем? - пожал плечами Володька. - А штрафной будет, - примиренно пробормотал он. - Мне сейчас все равно, где подыхать, капитан. Разведвзвод, сам знаешь, не курорт. 
 Володьку отвели на полковую "губу" - сырую маленькую землянку, сняли ремни и передали двум часовым... Ну, а дальше как в тумане. Приезжал начштаба Чирков хлопотать за Володьку, стараясь спасти его от трибунала, но ничего не вышло майор лежал в госпитале в тяжелом состоянии. 
 Валяясь в вонючей землянке, безостановочно куря махру, которой снабжали его часовые, в тупом безразличии ждал он трибунала - будь что будет... На войне можно несколько месяцев находиться на передке даже не поцарапанным, а можно и в глубоком тылу погибнуть от самолетной бомбежки или нарваться на пропущенную саперами мину, можно и в штрафном отделаться легким ранением, искупить кровью. Поэтому Володька не сожалел о содеянном и вспоминал с каким-то странным сладострастием, как бил он майора, мстя за Юльку... Обидно было только, что, если останется живым в штрафном, не попадет уже в свой батальон, к своим ребятам. 
 ...Закончив рассказ, Володька долго молчал... Виктор налил ему еще водки. 
 - Понимаешь, после этого я не мог писать Тоне... Все время перед глазами стояла Юлькина могила, этот рыжий холмик... - тихо сказал Володька. 
 - Да, конечно... 
 Они еще немного посидели... Недалеко от их столика опять назревал какой-то скандал и опять суетились официанты, ругаясь и бормоча, что ни одного вечера нет покоя... Публика фронтовая, нервишки потрепаны. Особенно пехотные офицеры, чудом в живых оставшиеся и более других на войне хватившие, те с ходу за пистолеты, чуть что не по ним. Понять все это можно, тем более что как ни скрытно отправлялись эшелоны на восток, но знали об этом. Знали, что впереди еще война, а какая она будет, неизвестно - малая или большая? Да и на малой все равно убивают... 
 Юлькин дом находился всего в одном квартале от Володькиного, но шел он это близкое расстояние довольно долго, все время помня предупреждение матери не проговориться, что Юлька пошла в армию добровольно. Честно говоря, был бы рад, не застав Юлькиных родителей дома, представляя ясно, что его ждет. Он не сразу решился позвонить и долго топтался у знакомой двери, пока не искурил целую папиросу... Открыла ему Юлькина мать. 
 - Володя... - тихо произнесла она. - Мы давно ждем вас. Проходите. 
 Он вошел в комнату. Сильно постаревший Юлькин отец поднялся ему навстречу и обнял. Потом его усадили за стол, и начался тихий, печальный разговор, от которого у Володьки ломило грудь. В этой комнате весь воздух был пронизан негромким, без слез и рыданий горем. Так же, как и в мае сорок второго при проводах Юльки, ее отец дрожащей рукой разлил водку, и так же, как и тогда, горлышко бутылки билось о края рюмок и дробное, тоскливое дребезжание царапало душу - они поминали Юльку... 
 Ее родители не могли сейчас поехать на могилу дочери. Еще не давали отпусков, и они просили Володьку проводить их, когда это станет возможным, без него ведь не найти им. Володька обещал, хотя сам был не очень уверен, отыщет ли тот небольшой холмик: прошло два года, время могло стереть его с лица земли, а запомнившиеся ориентиры - сосна слева, большой сарай сзади исчезнуть. 
 Володька сидел за столом, пил жидковатый чай, думая о том, что эта встреча оказалась не такой уж тяжелой и страшной, как ему думалось. Было горе, но с ним уже смирились. От этого оно не стало меньшим, оно было велико, но примиренность, тихость его как-то успокаивающе подействовали на него. Он-то, зная, как погибла Юлька, до сих пор не мог смириться с ее смертью. Был виновник, которого, попадись он и сейчас ему на глаза, Володька жестоко наказал бы, как и в тот осенний день сорок третьего. 
 Получив пенсию, Володька шел по Сретенке, как всегда, поглядывая по сторонам, вдруг встретит кого-то. Проходя мимо Селиверстова переулка, решил зайти в бар, отметить получение пенсии парой кружек пива. Большего он позволить себе не мог - еще не выкуплен паек по карточкам. 
 В знакомом баре около камина в углу сидел безногий инвалид с аккордеоном и что-то наигрывал. Стоял кисловатый запах пива, над каждым столиком вились дымки, сквозь которые Володька не сразу разглядел сидящую в глубине зала девушку в военной форме и тоже не сразу узнал в ней Лелю, о которой говорила ему Майка и к которой он так и не собрался зайти Она действительно сильно изменилась, была очень худа, а ярко накрашенные губы только подчеркивали бледность ее лица. Леля сидела одна с папироской в зубах, на столике перед ней стояли пустая стопка и недопитая кружка пива. Володька подошел. 
 - К тебе можно, Леля? 
 Она резко подняла голову, почему-то покраснела и натянуто улыбнулась. 
 - Володька... Очень рада. Садись, конечно, - сказала она хрипловатым голосом. - Кто-то из девочек говорил, что видели тебя. 
 Пожимая протянутую Лелей руку, он ощутил, как жестковата и неухожена она. 
 - Заказать еще? - спросил Володька, садясь за столик. 
 - Что же, закажи... Ради встречи. 
 Пришлось заказать и себе, а это сразу опустошило его карман на восемьдесят рублей. Ладно, подумал он, столько лет не видались... 
 - Как ты меня узнал? Я здорово изменилась, - сказала Леля. 
 - Ничего ты не изменилась, - соврал он. - Узнал сразу. 
 - Врешь, Володька. Сама знаю... 
 Тут официант принес заказанное. Леля подняла стопку: 
 - Ну, давай за встречу. 
 - Давай, - поднял свою и Володька. 
 Она привычно, по-мужски резко чокнулась, так же по-мужски лихо опрокинула стопку. Закусывать было нечем. Они запили пивом, а потом задымили. 
 - Я в начале сорок второго в армию пошла. Сперва зенитчицей в Москве служила, а потом... - она взмахнула рукой, - на фронт. Да чего болтать, сам все знаешь... У меня ребенок, Володька. 
 - Слыхал... 
 - Осуждаешь? 
 - Нет, Леля, - ответил он, не задумавшись, правду. 
 - Любовь, да еще необыкновенная, - горько усмехнулась она, а потом рассмеялась, пропев: - "Обещал он, конечно, жениться, оказался же сам при жене". Все ясно? 
 - Ясно. 
 - Институт, разумеется, к черту! В кассирши подалась, - она отхлебнула пива, задумалась. - А помнишь, как меня в школе дразнили? 
 - Лелька-интеллигентка, - улыбнулся Володька. 
 - И вот в кассиршах буду вместо университета, - она опять усмехнулась. 
 - Поступи на заочный, - предложил он. 
 - Куда там! Времени и так не хватает... Проживу и без университета. Не до жиру сейчас, как говорится, быть бы живу. 
 - Это так, - согласился Володька. Они долго молчали... Володька не знал, что сказать, а ей, видимо, вообще говорить больше не хотелось. 
 - Мальчик у тебя или девочка? - наконец спросил он, чтоб разрядить неловкую паузу. 
 - Парень... К счастью. Вам, мужикам, жить легче. 
 - Наверно... Хотя я что-то совсем не представляю своего будущего. Безразличие какое-то... 
 - Устали мы, Володька, на войне. Мне тоже как-то все равно. Помнишь, на фронте говорили - будь что будет? Сейчас я тоже - будь что будет... - она затянулась папиросой. - Мужика мне, конечно, не найти. Видишь, какой выдрой стала. Да и ребенок к тому же... - глотнула пива, потом задумчиво сказала: Теперь иногда думаешь, может, зря так туда рвалась? Мужики, мат, смерть... 
 - Была же любовь, Леля, - попытался Володька смягчить ее воспоминания. 
 - Ты же знаешь, какая там любовь? Временная... Обреченная с самого начала. Так и получилось, - она медленно допила пиво, задумалась, потом подняла голову. - У меня такое ощущение, Володька, что подхватила нас в сорок первом какая-то огромная волна и понесла... И должны мы были обязательно доплыть до далекого берега и плыли, поддерживая друг друга, сцепившись руками... И вот доплыли, расцепили руки, и каждый в свою сторону. - Она немного помолчала. Надо, конечно, опять плыть куда-то, а сил уже нет, да и желания... - Леля бросила докуренную папиросу, достала другую, снова закурила и уставилась отрешенным взглядом в мутное окно. 
 - Что-то вроде того... Это ты верно, Леля. - Володька тоже задумался. 
 Она поднялась, одернула гимнастерку и короткую юбку. Он бросил взгляд на ее длинные ноги, обутые в тяжелые кирзовые сапоги. 
 - Пока, Володька. Спасибо за угощение... Кого из наших встретишь, особо обо мне не распространяйся. Хорошо? 
 - Разумеется, Леля. 
 - Это я перед тобой что-то разоткровенничалась, а другим - "все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо". Ну, бывай, - закончила она мужицким фронтовым словечком и, крепко пожав ему руку, пошла из бара. 
 Володька посидел еще немного... Ему вспомнилась тоненькая длинноногая девочка с точеным породистым личиком, какой была Леля в школе... Нет, подумал он, война, конечно, не для девчонок, недаром ему всегда было нестерпимо жалко их - в несладных шинелях, в "кирзачах" чуть ли не сорокового размера среди загрубелого фронтового люда... 
 Инвалиду с аккордеоном либо подносили пива, либо давали деньги, заказывая сыграть что-то любимое... Володьке захотелось вспомнить немудреную песенку о девушке в серой шинели, и он подошел к безногому, спросил, знает ли тот ее. Тот кивнул и сразу стал вспоминать мотив... Володька пошел за пивом, принес кружку, а по залу уже разносилось: "И пошла ты прямо, не сутулясь, со всеми равно смелая в бою, не посмела вражеская пуля посягнуть на молодость твою..." И дальше: "...девушка в шинели не по росту, ты, товарищ-друг мой боевой..." Инвалида поддержали, стал подпевать и Володька, но к горлу что-то подкатывало, и он перестал. Вернувшись к столу, он сел и вдруг, как никогда до этого, его пронзило: Юльки нет и не будет! И, наверно, всю жизнь ему будет не хватать ее, ее любви, ее преданности, наивности, ее чистоты... Всю жизнь! И Юлькины слова: "Володька, вот окончится война, и вокруг тебя будет много разных девчонок, но тебе они будут неинтересны, тебе просто не о чем будет с ними говорить, а у нас с тобой будет великое, незабываемое - война..." - как живые прозвенели в этом прокуренном, наполненном хриплым разноголосьем и стонами трофейного аккордеона зальчике пивного бара. 
 Володька закрыл лицо руками. 
 - Что-то от Сережи давно нет писем, - сказала мать. - Ты бы позвонил ему. Возможно, он уже вернулся? 
 С Сергеем Володька почти не переписывался, Ксении же Николаевне Сергей писал регулярно, и друг о друге они узнавали от нее. 
 И Володька позвонил. 
 - Ну, сэр, у тебя дьявольская интуиция, я ведь только что ввалился и вот-вот хотел звонить тебе. Приходи немедленно. Кстати, сейчас должен зайти Левка Тальянцев - случайно ехали в одном вагоне, - голос Сергея был радостен и бодр. 
 - Сейчас приду, - коротко ответил Володька. 
 У дверей квартиры Сергея он недолго постоял, потом, улыбнувшись, позвонил: два длинных, один короткий - их условные еще с юности звонки. Сергей открыл сразу. Он прекрасно выглядел в новом добротном обмундировании. К "звездочке", полученной на финской, прибавилась еще одна и медаль "За боевые заслуги". Они обнялись... Взгляд Сергея, брошенный на безжизненную Володькину руку, был сочувственный, но никаких жалостных слов он не сказал. 
 - Пошли в комнату. Левка уже у меня. 
 С Тальянцевым Володька не виделся с тридцать девятого, а до этого их компания часто собиралась у него, потому что Левкин отец бывал в постоянных командировках, мать где-то дежурила и вечерами комната была свободной... Помнил Володька, как перед армией распивали они необычный ликер "Арктика" с горкой льда внутри бутылки. 
 Тальянцева он узнал с трудом. Перед ним стоял перетянутый ремнями майор с боевыми наградами на груди. Орден Красного Знамени и Кутузова - награды очень высокие - сразу бросились в глаза. Левкино лицо приобрело значительность и некоторую надменность. Он как-то снисходительно похлопал Володьку по спине и вроде бы шутливо, но со скрытым довольством в голосе представился: 
 - Командир отдельного саперного батальона майор Тальянцев к вашим услугам. 
 - Дает... - иронически улыбнулся Сергей. - Всех переплюнул! Володька до старшего только дотянул, я в лейтенантах хожу, а тут майор! Командир отдельной части! По стойке "смирно" так и хочется встать. 
 - Бросьте, ребята! Обыкновенно все получилось, я же войну лейтенантом начал. Взвод, рота, ну и батальон - нормальное продвижение по службе, - с не совсем искренней скромностью произнес Тальянцев: дескать, конечно, обыкновенно, но не у всех так вышло и такие награды тоже не все заработали. 
 - Ты демобилизуешься? - спросил Володька. 
 - Что ты? Я же кадровый, в армии до конца дней... Видимо, в академию направят. А сейчас в командировке. Вот жену демобилизовал, она у меня военврачом в батальоне была... Знаете, ребята, странно как-то, только двадцать шесть стукнуло, а чувствую себя... ну, не старым, конечно, а... 
 - Созревшим начальником, - перебил Сергей, усмехнувшись. 
 - При чем начальство? Не подковыривай. А человеком созревшим, что ли. Ведь полутора тысячами командовал - не шутка. Понимаете, ответственность какая? 
 - Понимаю, - сказал Володька. 
 Тальянцев солидно помолчал, сел, достал пачку "Казбека", просунул друзьям. 
 - Спраздновать бы встречу, но мне... - посмотрел на трофейные швейцарские часы, - через час в наркомат. Очень рад, что вас повидал. 
 Какой-то холодок и натянутость были в этой встрече. Не мог Тальянцев скрыть до конца чувство превосходства перед школьными товарищами, и, когда он распрощался и ушел, Володька облегченно вздохнул, сказав: 
 - Ну и важен стал... Странно, чем это он отличился, в школе не блистал. 
 - Службист по натуре, - небрежно бросил Сергей. 
 - Не без этого... Но все же хорошо, что встретились, ничего не попишешь прошлое, юность. 
 - Да... - задумчиво протянул Сергей, - у нас уже есть прошлое. Даже немного грустно. 
 - Деев без ноги. По самое бедро, - сообщил Володька. 
 - Очень печально... - Сергей затянулся папиросой. - У меня два случая было, когда загнуться мог. Один при сильной бомбежке, второй - немцы к штабу прорвались, пришлось круговую оборону организовывать и отстреливаться. Кстати, за это вторая "звездочка". А вообще-то везло. 
 - Штаб полка - не передок, - заметил Володька. 
 - Я и не сравниваю. Знаешь, когда я в военкомат пришел, мне сразу предложили на курсы военных переводчиков. Отказываться было глупо, и ты понимаешь, почему - получу звание, денежное довольствие и возможность помогать отцу. 
 - Понятно... Как отец? 
 - Болен... Не знаю, дотянет ли до конца, - Сергей помрачнел, но быстро взял себя в руки и продолжал обычным бодрым голосом: - Еле удалось демобилизоваться. Начштаба хорошим мужиком оказался, ну и осколок в ноге помог. Мне, Володька, и года нельзя терять, и так потеряна уйма времени... Он помолчал немного, потом спросил: - Как ты думаешь, изменится что-нибудь после войны? - Лицо стало напряженным. 
 - Как-то не задумывался об этом, Сергей. 
 - Я надеюсь... И очень, - вздохнул он. - Должно же быть... 
 Надюха выписалась из больницы и позвонила Володьке. 
 - Заходи, лейтенантик, поговорить надо, - пригласила она. 
 Володька пошел на Домниковку... В комнате Надюхи уже был накрыт стол, блестели жестянки консервных банок, на блюде лежал нарезанный большими ломтями хлеб, на тарелке белел кусок сала, ну и четвертинка стояла. 
 - Присаживайся... Что-то осунулся ты, бледненький стал, - оглядела она Володьку. - Не хватает еды? 
 - Не хватает, - признался он. 
 - Давай угощайся... - и подвинула ему тарелку. 
 - Как здоровье, Надя? 
 - Вроде подлечили. Через три дня на работу выхожу... Вот что я думаю: Гошка сейчас работает, занят цельный день, давай без него с талонами провертывать? Как ты на это? 
 - Не знаю, - пожал он плечами. - Я торговать, Надюха, не умею. 
 - И про это думала. Егорыча подключим, - деловито сказала она. 
 - Тогда пожалуй... - не очень уверенно согласился Володька. 
 - Со мной делиться не надо. Мы с Гошей хорошо живем. Это для тебя я... 
 - Ну что ты, Надюха? Неудобно мне... 
 - Неудобно портки через голову надевать. Брось ты! Нету у тебя хватки, как у Гошки, а сейчас жизнь такая... Это тебе не "ура" кричать да в атаку людей поднимать. Теперь вертеться надо уметь, а ты не умеешь. Ну, Володька, подняла она рюмку, - за наши успехи. 
 После второй рюмки ослабевшая после болезни Надюха захмелела, глаза замутнились, по лицу блуждала какая-то странная улыбка. 
 - Не забыл, как целовались мы у Егорыча? - вдруг спросила она. 
 - Помню... 
 - Повторить не хочешь? - засмеялась Надюха. 
 - Девушка друга - святыня, - шутливо ответил он, вспомнив выдуманный Сергеем еще в юности афоризм, когда они опасались, что влюбятся в одну и ту же девчонку. 
 - Святыня, говоришь? - задумчиво повторила она. - Только я не Гошина, хоть и расписались мы с ним. Подвернулся он, выбирать не из кого. 
 - Значит, ты не любишь его? 
 - Любишь, не любишь... Какая теперь разница. Есть мужик, и слава богу, что не одна... Глупенький ты еще, - она провела ладонью по его лицу. - Вопросы задаешь - любишь, не любишь? Словно только по любви люди живут. Разве по-другому не бывает? 
 - Бывает, наверное... 
 Надюха опять коснулась рукой его щеки и потрепала, как маленького, как раз в этот миг неожиданно ввалился Гошка. Остановился и мутными глазами, в которых таилась угроза, уставился на них. 
 - Милуетесь, значит, - процедил он. 
 - Здорово, - сказал Володька, поднимаясь со стула. 
 - Здорово, но не здорово. Свиданку без меня устроили. Понятно. 
 - Чего тебе понятно? Иди-ка спать. Лыка не вяжешь, - грубовато оборвала его Надюха. 
 Гоша подошел к столу и уперся взглядом в Володьку. 
 - Я же предупреждал, командир... Пусть я тебе и жизнью обязан, но не вздумай с Надюхой путаться. Дракой дело не кончится, тут кровушкой пахнуть будет, - он взял со стола початую четвертинку и прямо из горлышка влил в себя. 
 - Дурак ты, Гошка! - прикрикнул Володька. - Забыл, что ли, слово тебе давал? Иди проспись. Кровушкой меня не испугаешь. 
 - Не испугаю? - ухмыльнулся Гошка. - А это видел? - И в его раскрытой ладони оказалась знакомая Володьке финка с красивой наборной ручкой. 
 - Сам знаешь - видел, - спокойно сказал Володька. - Если бы кто другой меня на такой понт брал, врезал бы, - и опустился на стул. 
 - Врезал бы? - вдруг засмеялся Гошка. - Другому врезал бы, а мне не хочешь? Любишь, значит, Гошку? - переменил он тон. 
 - Знаешь же... Брось, Гошка, эти замашки свои. Убери финку, - добавил Володька тихо, не приказным голосом. 
 - Ладно, командир, это я сдуру, - примирительно сказал Гоша и спрятал финку. - Дай пять. 
 - Держи, - протянул руку Володька. 
 Когда Гоша окончательно успокоился, Надюха рассказала ему о своем предложении Володьке. 
 - Валяй, - сказал Гошка. 
 И Володька начал "валять"... Снова на столе у Канаевых появились буханки хлеба, консервы, купленные в коммерческом, масло, сахар, чай, иногда и мясо с рынка, а в Володькиных карманах шелестели мятые червонцы... Но опять надо было придумывать для матери какое-то объяснение, и Володька долго ломал голову, что бы изобрести вразумительное. Кроме займа денег у Сергея, он ничего не придумал, но того надо было предупредить, и они встретились у Ботанического сада - место, приблизительно одинаково удаленное от их домов. Прошли в сад, всколыхнувший в обоих детские воспоминания: оказывается, водили их матери сюда в одни и те же годы, когда им было по пять-шесть лет. 
 Ботанический, огромный для них тогда, представился сейчас очень маленьким. Аллейка, казавшаяся бесконечной, всего-то тянулась метров на триста. Там в тенечке они и присели на скамейку. 
 - Значит, так, Сергей... Ты дал мне взаймы тысячи три. Для моей матери. Понимаешь? - начал Володька. 
 - Не совсем... 
 Володька рассказал о своих "делах" с Надюхой и Егорычем, закончив словами, что ему, конечно, очень противно заниматься этими махинациями, но что делать? 
 - Подумаешь, какие махинации! - усмехнулся Сергей. - Вы, сэр, забудьте о той "святой" и прочее русской литературе, на которой мы имели счастье быть воспитанными. Это в тихих дворянских усадьбах хорошо было рассуждать о нравственности, честности, высокой и чистой любви. Прошла кровавая война. Жизнь тяжелая и еще долго будет такой. А кто-то разбогател, кто-то устроился, как всегда бывает при всех войнах. Сантименты надо отбросить, Володька. 
 - Мой Гошка говорил, что в такое время все тянутся к хлеборезке. 
 - Твой Гошка не дурак, - рассмеялся Сергей. - Ты его слушай. У тебя же ни черта нет практической жилки, а время действительно не такое, чтобы витать в эмпиреях. - Сергей помолчал немного, потом спросил: - Что у тебя с институтом? 
 - Не знаю еще, куда перевестись из архитектурного. Придется в гуманитарный какой-нибудь. В технических черчение... А вообще-то, если откровенно, никуда мне не хочется, - вздохнул он. 
 - Как это так? - удивился Сергей. 
 - Мне кажется, Сергей, что главное я в своей жизни сделал, а остальное все не то уже. Остальное несущественно... 
 - Это вы загнули, сэр! Самое главное и самое интересное в нашей жизни только начинается. Появилась возможность показать, каков ты есть и на что способен, - горячо сказал Сергей. - Война - это пропавшее время. От человека требовалось лишь одно - воевать! И никому не нужен он был как личность. 
 - Наверно, не совсем так, Сергей, - заметил Володька. 
 - Именно так! У нас засохли мозги, мы не прочли ни единой книги, мы интеллектуально отстали на пять лет. Это главное в жизни, а не ползать на брюхе под пулями. 
 - Ты и не ползал. 
 - Не ползал в эту, ползал в финскую, - обрезал он Володьку. 
 - Ты просто не так устал, Сергей... 
 - Возможно. Но это пройдет. Нам же всего по двадцать пять и уже двадцать пять. Для науки, которой я собираюсь заниматься, это много. Придется наверстывать бешеными темпами. - Сергей говорил убежденно, резко, уверенный в своей правоте. - Понимаешь, - продолжал он, - мы должны доказать и себе, и другим, что способны на большое. Может, черт побери, и на великое! 
 - Мне что-то ничего не хочется доказывать, - вяло произнес Володька, завертывая самокрутку. 
 Сергей внимательно посмотрел на него. 
 - Мда... Прости, у тебя все сложнее. Ушел архитектурный... и с ним многое, о чем мечтал... 
 - Ни о чем я особо не мечтал, - протянул Володька безразлично. 
 - Как же?! А твои проекты загородного ресторана? Я помню. 
 - Это было мальчишество, Сергей. 
 - Но тебе же хотелось создать что-то оригинальное? Мы же с тобой не ординарные люди, Володька! 
 - Ну, хотелось... Когда это только было? А насчет неординарности не знаю... Я в армии стремился как раз быть как все, так было лучше. 
 - Слушай, Володька, а как твои дела с Тоней? - в глазах Сергея мелькнула догадка. 
 - Она в Германии... С отцом... 
 - Понятно... Из наших видел кого-нибудь? 
 - Майку... И Лелю, помнишь? 
 - Ну как тебе Майка? - живо спросил Сергей. - Правда шикарная женщина? 
 - Да... Она красивая. 
 - Обязательно позвонить надо. Я говорил тебе, что у нас в сорок втором была мимолетная, так сказать, встреча. Очень приятная, кстати. 
 - Приятная? - переспросил Володька, и что-то кольнуло, он вспомнил Майкин вопрос: не говорил ли чего Сергей про нее? 
 - Очень. Чему ты удивляешься? У нее старый муж, и вообще она человек свободных взглядов. 
 - У тебя же Люба, - сказал Володька. 
 - Ну, ты действительно увяз в девятнадцатом веке, - он засмеялся, хлопнул Володьку по плечу. - Проснитесь, сэр! 
 - Ладно, пойду я... - поднялся Володька, ему неприятен был этот разговор, и он холодно глянул на Сергея. 
 Что это, ревность, думал он, возвращаясь домой. Нет, конечно, просто какое-то разочарование в Майке. Ведь то, что было у них, Володька объяснял ее прошлой влюбленностью в него. Он вообще думал, что у женщин все может быть только по любви. Мужчина - дело другое... Правда, в Иванове чуть пошатнулась в нем эта наивная вера, но он отмахнулся - шла еще война. 
 - Мама, - начал он разговор в один из вечеров, - тебе не кажется, что все то, чем мы с тобой жили, - одно, а настоящая действительность - совсем другое? 
 - С чего это у тебя вдруг? - спросила мать, кинув внимательный взгляд на Володьку. 
 - Начал размышлять... Знаешь, вроде бы шесть лет армии, из них три года войны, должны были что-то значить, а оказалось, что у меня нет никакого жизненного опыта. Я научился лишь воевать, понимать и дружить с теми, кто рядом, ну а в остальном остался, наверное, таким же мальчишкой. 
 - Меня это не очень огорчает, Володя, - улыбнулась мать. 
 - Но я же ни черта не смыслю в том, что вокруг меня! 
 - Что именно? - спросила она спокойно. 
 - Ничего не понимаю! 
 - Володя, после войны жизнь всегда сложна. После окончания гражданской и военного коммунизма для многих был непонятен нэп. Жизнь сразу наладилась, откуда-то появилась масса товаров, но появились огромные деньги у одних и весьма скромный заработок у других... Сейчас, конечно, все иначе, но какие-то нечестные люди умудрились нажиться на трудностях и несчастьях других. И что из этого? При чем здесь "придуманные мифы"? Порядочность всегда останется порядочностью, а не... 
 - Опять ты за свое, - перебил Володька. - Порядочность, непорядочность. Это чересчур прямолинейно. Жизнь не укладывается в эти два понятия. 
 - Ты так решил? - она посмотрела на него. - Объясни тогда. 
 - Чего объяснять? Жизнь каждый день подчеркивает относительность всего этого, - махнул рукой он. 
 - Нет, дорогой, человечество дорого заплатило и еще дорого заплатит за то, что сочло абсолютные истины за относительные, - сказала мать убежденно. 
 - Ты веришь в абсолютные истины? 
 - Без них нельзя жить, Володя. 
 - А "не убий"?! И война? Нет, мама, ты не права. - Он поднялся и стал ходить по комнате, громыхая сапогами, потом остановился. - Понимаешь, мама, во время войны у каждого был смысл жизни - победить. А сейчас? 
 - Жить честно, - спокойно сказала мать. 
 - Опять - честно, нечестно! Честно я не мог сходить даже в ресторан, чтобы отпраздновать возвращение. Ходил на чужой счет - то угощал Деев, то Гошка... 
 - Кто этот Гошка? 
 - Мой бывший разведчик. Разве я не говорил тебе о нем? 
 - Нет... Володя... - Она помолчала, словно колеблясь. - Ты что, действительно взял взаймы у Сережи, и на эти деньги мы так шикуем? 
 - Спроси у него, - стараясь придать уверенность голосу, ответил Володька. 
 - Я и спрошу, - не сразу сказала она. - Хотя, конечно, вы уже сговорились. 
 Володька ушел в свою комнату с неприятным ощущением, какое всегда бывает после вынужденного вранья. Кроме того, слова матери если не убедили его окончательно, то дали толчок к мыслям тоже нелегким. И тут позвонила Майя. 
 - Как поживаешь, Володька? - спросила она небрежно. 
 - Так себе, - пробурчал он. 
 - Смотрю, у тебя неважное настроение? 
 - Вроде... Знаешь, Майка, я, как вернулся в Москву, начал делать что-то не то... 
 - К этому "не то" отношусь и я? - шутливо осведомилась Майка. 
 - В какой-то мере, - ляпнул он прямо. - Потому что это один из целого ряда непорядочных поступков, мною совершенных. 
 - Боже, как длинно и непонятно! - воскликнула она. - Неужели ты надеешься прожить, всегда поступая порядочно! Это смешно, Володька! Господи, насколько же я старше тебя! Надо ведь вернуться с войны таким невинным агнцем, - она рассмеялась. 
 - Не такой уж я невинный, - угрюмо сказал Володька. - Просто в войну всегда делал то, что надо. А сейчас делаю не то... 
 - Я как-то не замечала, что ты страдаешь рефлексией. Что ж, позанимайся этим, только не слишком всерьез. Я больше не буду тебе звонить, а то получилось - связался черт с младенцем. Не хочу быть этим самым чертом... Но, когда будет плохо, звони. - Она резко повесила трубку. 
 Володька, вспомнив про разговор с Сергеем, набрал Майкин номер. 
 - Мы не закончили разговор, Майя. 
 - Разве? 
 - Что у тебя было с Сергеем? - спросил он в упор. 
 - Вот в чем дело! - протянула она. - Что он тебе рассказал? 
 - Что очень приятно провел с тобой время. 
 - Если ему было приятно, при чем здесь я? Никаких приятностей я ему не доставляла. Посидели в "Коктейле", вот и все. 
 - Правда, Майка? - произнес он с облегчением. 
 - Я не врушка. Ну теперь все? - и, не дожидаясь ответа, повесила трубку, но уже не так резко. 
 - Привет, сэр! - окликнул его Сергей около букинистического магазина, находящегося вблизи Сретенских ворот. - Почему не звонишь? 
 - Так... 
 На самом же деле Володька был обозлен на Сергея за намеки насчет Майки, и ему не хотелось встречаться с ним. Но сейчас, когда он взглянул на него, у Володьки сжалось сердце - Сергей плохо выглядел, ничего не осталось от того бравого, самоуверенного вида, с которым он встретил Володьку у себя дома. В руках был вузовский учебник по медицине. 
 - Зачем тебе это? - Володька показал на книгу. 
 - Пойду в медицинский... 
 - А химфак? 
 - Ты газеты читаешь? Чудеса - дезертиры, эти гады, которые воевать не хотели, амнистированы, а... - он замолчал. 
 - Ну знаешь, многих же зазря посадили под горячую руку: и от эшелонов отставших, и случайно от части отбившихся, ну и прочих, - заметил Володька. 
 - Тех - понятно. Но ведь и настоящих дезертиров амнистировали. - Сергей взял Володьку под руку. - Пойдем посидим где-нибудь... так вот, Володька, не будет мне на химический хода, понимаешь, там все сложнее. Ну а с медициной полегче. Тебе ясно все? 
 Володька кивнул. 
 - Попробуем сделать что-нибудь настоящее на этом поприще. - Он улыбнулся и сжал Володькин локоть. 
 Они прошлись до бульварного кольца и присели в скверике. 
 - Ты не находишь, что в этой войне было... ну, нечто трагическое? - начал Сергей. 
 - Ты говоришь о тех пяти-шести миллионах наших потерь? 
 - И о них, конечно. Но не о пяти-шести, их было гораздо больше, Володька. 
 - Думаешь? 
 - Предполагаю... - он вытащил папиросы, закурил. - Мда... странный мы народ - русские... Все для будущего, - повторил Сергей то, о чем часто твердил в сорок втором, и задумался. 
 - Война - всегда трагедия, Сергей, - сказал Володька. 
 - Разумеется, - согласился тот, не сразу, видимо, отключившись от своих мыслей. 
 - Лейтенант... - вдруг услышал Володька знакомый голос и, подняв глаза, увидел того типа, которого ударил около "деревяшки". - Опохмелиться дай, - без просительных ноток сказал тот. 
 Он стоял перед Володькой в каких-то рваных брюках - "сменке", обутый в галоши, обвязанные веревками, чтобы не свалились, с бледным, землистым лицом, на котором блуждала ухмылка. 
 - Это что за явление? - вскинул голову Сергей. - А ну марш! 
 - Погоди, - остановил его Володька. 
 - Дай тридцатку, червонец у меня есть. Как раз на стопку получится, повторил тот. 
 - Хорошо, дам. Если скажешь, где я тобой командовал? На каком фронте, в каком месте, в какой части? 
 - Ух ты, сколько вопросов. А если не скажу? 
 - Не дам, - отрезал Володька. 
 - А ты, лейтенант, не вспомнил разве меня? 
 - Нет. 
 - Ладно, скажу... Готовь монету. 
 Володька вынул из кармана тридцатку и держал ее, красненькую, в руке. 
 - Дивизию я не упомнил, а вот про место, где гнал ты нас на убой, скажу... 
 - Говори! - нетерпеливо кивнул Володька. 
 - Скажу... - и поглядел на Володьку угрюмо, с угрозой. - В сорок втором это было... 
 Володька вздрогнул, и тот, заметив это, злобно усмехнулся. 
 - ...на Калининском... 
 - Не тяни, гад! - не выдержал Володька. 
 - Подо Ржевом... - выдавил тот и увидел по Володькиному лицу, что бьет не мимо. 
 - Под какой деревней? - опять не сдержался Володька. 
 - Тебе и деревню сказать? Давай тридцатку, скажу и про деревню, ежели не забыл. Напомню, все напомню. Давай. 
 Володька протянул руку, и тот вырвал из его пальцев красненькую, быстро сунул ее в карман. 
 - Ну вот, на опохмелку есть, - засмеялся. - А если теперь не скажу? Что тогда, лейтенант? 
 - Изувечу до полусмерти, - процедил Володька, поднимаясь со скамейки. 
 - Не выйдет! - крикнул тот и бросился бежать, но у него сразу же сорвалась с ноги галоша, и он остановился. 
 Володька подскочил к нему, схватил за грудки и прохрипел: 
 - Ну, говори! 
 - Под Кокошкином это было, - сказал тот. - Вспомнил теперь? 
 - Не был я под Кокошкином... Рядом был, но не там, - сразу успокоился Володька и отпустил. - Иди. 
 - Неужто не ты был? - удивился тот. - А ведь похож, такой же соплячок... Знал бы, как меня тогда изувечило, понял бы. Ну, ладно... - Он стал надевать галошу, обвязывать ее веревками. 
 Володька вернулся к Сергею, тяжело дыша. 
 - Очень занятно, - пробурчал Сергей. - Надо было сразу гнать в шею. Закуривай и успокойся, - он дал Володьке папиросу и спички. 
 Володька откинулся на спинку скамейки и облегченно вздохнул. 
 - А если бы ты был под Кокошкином? - спросил Сергей. - Что тогда? 
 - Не знаю... - пробормотал. - Не знаю... 
 - Ну, ладно, инцидент, как говорится, исчерпан, - сказал Сергей. - Что ты думаешь о войне на востоке? 
 - Чего думать? Выиграем. 
 - Несомненно. К тому же американцы такой сюрпризик выдали. - Сергей ждал продолжения разговора, глядя на Володьку, но тот был занят своими мыслями, промычал что-то, поднялся. - Ты вообще понимаешь, что это значит? - спросил Сергей. - Это же... 
 - Да, понимаю, - прервал его Володька. - Для меня самое важное, чтоб наших меньше побило... Ну, пошли? 
 - Нет, ни черта ты не понимаешь! - возмутился Сергей. - Они же такую дубинку нам показали! 
 - Ну и что? Скоро и у нас будет. Звони, Сергей. - Он протянул ему руку. 
 - Будет, но сколько потребуется сил, средств. Нам хозяйство восстанавливать надо, а тут придется... - Он взмахнул рукой и уставился на Володьку. 
 Тот пожал плечами и протянул руку - он как-то еще не мог вникнуть в сказанное Сергеем. Это после Володька задумается серьез о том страшном, что вошло в мир с атомной бомбой. 
 Дома Володьку ждал Витька-"бульдог" в новенькой форме, при медалях, очень возмужавший. Он вскочил, бросился к Володьке с объятиями. Не было уже в нем прежней застенчивости и почтительности к старшему по возрасту, как при встрече в сорок втором. 
 - Отпустили меня, Володь... Прямо из госпиталя. Дали отпуск на три месяца, но, конечно, демобилизуют. Так что отвоевались мы. С победой, Володь! 
 - С победой, - улыбнулся Володька. - А что с Шуркой? 
 - Живой он, Володь! Мы всю войну с ним переписывались... Ты видишь, сержант я. Училище-то не дали закончить, через три месяца сержантами на фронт отправили. А Шурка - старший лейтенант. Наверно, в армии останется. 
 - Ну а ты куда? 
 - Как куда? На завод. Я уже заходил к ребятам. Все новые, конечно, но мастер тот же, обрадовался мне: "Поработаем теперь, Витек!" Слушай, Володь, а как здорово, что больше над нами ни самолетов, ни снарядов, ни мин, ни пуль... Считай, словно заново родились и впереди вся жизнь. 
 - Витя, пока еще трудно будет жить, - сказала Володькина мать. 
 - Чего трудного-то? - даже удивился Витька. - Ну, голодновато малость, так нам к этому не привыкать. Правда, Володь? 
 - Конечно, - еще раз улыбнулся Володька, глядя на загорелого крепкого Витьку, прозванного "бульдогом", а если по-ласковому - "бульдожкой" за курносый нос, большой рот и выдвинутую нижнюю челюсть. 
 - Надо сетку волейбольную раздобыть, повесить и опять, как раньше... - Он споткнулся, замолк, скользнув взглядом по Володькиной руке. 
 - О ком еще знаешь с нашего двора? - спросил Володька. 
 - Колька Кирюшин вернулся. Правая рука ранена, нерв поврежден, ну... а об остальных ты еще в сорок втором узнал... Опустел наш двор, конечно. Наверно, везде так... - погрустнел Витька. 
 Володькина мать принесла чайник и стала разливать чай... 
 Они помолчали недолго, потом Витька спросил: 
 - Ксения Николаевна, вы картошку-то посадили? 
 - Нет, Витя... 
 - А моя мать много посадила... Осенью тогда поделимся с вами. 
 - Спасибо, Витя. 
 - Я же работать через три месяца пойду, начну зарабатывать... Как ты, Володь, думаешь, скоро карточки отменят? 
 - Вот уж не знаю... - развел руками Володька. 
 - Как отменят, так и жизнь сразу наладится... - После небольшой паузы Витька опять вернулся к волейбольной сетке. - У кого-нибудь она хранится, наверно, надо разузнать. 
 - Не будет того волейбола, Витька, кому играть-то? 
 - Вернутся еще... Не может же быть, чтобы... - он умолк. 
 Володька понимал его желание возродить дворовый волейбол, вернуть ушедшее детство, от которого оторвала война - безжалостно и сразу, как и всех его сверстников. 
 - Я приехала, - сказала Тоня в телефонную трубку и, пока ошарашенный неожиданностью Володька собирался с мыслями, спросила: - Ты придешь? 
 - Конечно. Когда? Могу хоть сейчас. 
 - Приезжай сейчас, - спокойно согласилась она и повесила трубку. 
 И Володька помчался... Почти всю дорогу до Самотеки он бежал. Хотел было вскочить в подошедший как раз троллейбус, но, вспомнив, что шелестят у него в кармане денежки, бросился в коммерческий магазин и, растолкав очередь, схватил коробку шоколадных конфет за триста рублей. Бесконечно долго и страшно медленно тянулся набитый людьми троллейбус, у него лопалось терпение, и от Зубовской он опять бежал с колотящимся сердцем, пока вдруг непонятная робость не сковала его. Он приостановился, закурил и уже шагом дошел до Тониного дома. У ее двери помедлил, ощущая сухость во рту и глупое волнение. Наконец, обозлившись на себя, резко нажал кнопку звонка и тотчас услышал дробь Тониных шажков. 
 Дверь открылась, и перед ним стояла Тоня - статная, с высоко поднятой головой, показавшаяся ему очень высокой, почти вровень с ним, какая-то другая. Не та, что в сорок втором. Повзрослевшая и похорошевшая. Она не бросилась к нему, как прежде, а стояла неподвижно, пристально глядя на него. 
 - Здравствуй, Володька, - наконец сказала она не холодно, но как-то бесстрастно. - Проходи. 
 Наверно, надо было подойти к ней, обнять после трехлетней разлуки, поцеловать, но Володьку что-то удержало: то ли какая-то напряженность в Тонином облике, то ли бесстрастность ее приветствия. И он прошел в коридор, потом в комнату, которая, несмотря на то, что в ней ничего не изменилось, показалась незнакомой и чужой. 
 - Садись, - предложила она. 
 Володька сел, торопливо достал мятую пачку, вырвал из нее зубами папироску и закурил. Тоня села напротив. 
 - Да, вот... - протянул он коробку конфет. 
 Она небрежно положила ее на стол и еще раз оглядела Володьку. 
 - Ну, рассказывай... 
 - О чем, Тоня? 
 - Обо всем... Начни с того, почему почти полгода не писал, а когда начал, то это были какие-то маловразумительные письма. Я ничего не могла понять. Она достала пачку американских сигарет и закурила. 
 - Ты стала курить? - удивился он. 
 - А что, не идет? - чуть улыбнулась она. 
 - Идет, - он посмотрел на нее. - Ты здорово изменилась. Даже не верится, что я с тобой целовался, - усмехнулся Володька, стараясь развязностью скрыть свое смущение. - Сейчас мне даже боязно к тебе подойти. 
 - И не надо, - спокойно ответила она. 
 - Почему? 
 - Так... Ну, рассказывай. 
 Но Володька медлил. Он не был готов отвечать на ее вопросы, он не решил еще, говорить ли о штрафном - кто знает, как примет она такое? И вообще не думал, что встреча начнется с выяснения отношений. 
 - Я жду, - напомнила она. 
 - Тоня, ну зачем так сразу? Со временем я все тебе расскажу, но... сейчас... Зачем? 
 - Нет, Володька, надо все сразу... Что-то ведь надломилось, я чувствую это. 
 - Может быть, мы просто отвыкли друг от друга? Ведь было всего пятнадцать дней и... три года. 
 - Да, всего пятнадцать дней, - задумчиво протянула она. - Но какие это были дни... Все же рассказывай, Володька, - попросила она. 
 - Ладно, - решил он, - не знаю, поймешь ли... Честное слово, я и сам не во всем разобрался... Понимаешь, я просто не мог писать тебе после того, что... что случилось с Юлькой... 
 - Это я понимаю. 
 - Ну, а потом был... штрафной... 
 - Штрафной?! - воскликнула она, побледнев. - Из-за Юли? 
 - Да... - опустил он голову. 
 - Эх, Володька Володька... - покачала она удрученно головой. - Ты опять ни о ком не подумал. 
 - Да, опять... - уныло согласился он, но потом поднял голову. - Я не мог тогда думать, Тоня. Не мог, - добавил уже окрепшим голосом. 
 - А когда ты мог думать о других? По-моему, никогда. 
 - Не надо, Тоня... - тяжело вздохнул он. 
 - Нет, надо, - жестко сказала она, - надо же когда-нибудь поставить точку над "и". 
 - Не нужно никаких точек, Тоня. 
 Она посмотрела на него, затянулась сигаретой... Володьке вдруг захотелось подойти к ней, обнять, прижать к себе, сказать что-то нежное, хорошее, но ее отчужденность мешала ему. 
 - Ты знаешь, что я поняла, Володя, - начала она, - по-настоящему ты любил Юльку. Сейчас я еще больше понимаю это. - Она поднялась, прошлась по комнате, затем остановилась против него. - А я не могу так, Володька. Либо ты весь мой, либо ничего мне не надо. 
 - Юли нет... А я... я очень ждал твоего приезда. 
 - Ждал ли? - спросила она, странно взглянув на него вроде бы всезнающим взглядом. 
 Он весь напрягся - неужели о Майке? Да нет. Быть не может. 
 - Почему ты не писал из госпиталя? 
 - Я же не мог... рука... 
 - Матери ты писал... Эх, Володька, Володька, - повторила она. - Только ли Юля? - Она достала вторую сигарету, закурила. 
 Он потупился. Что ни говори, как ни оправдывай себя тем, что Тоня и в Иванове, и в Москве была для него такой далекой, почти нереальной, но ведь он виноват перед ней. Пусть это была не любовь, пусть никакого чувства не испытывал он ни к Клаве, ни к Майке, но были измены. И, если бы такое совершила Тоня, наверно, он не простил бы ей. 
 - Говори уж, Володька, - с грустной усмешкой сказала Тоня. 
 - Что говорить? - потянулся он к папиросам. 
 Тоня снова прошлась по комнате. Володька молчал. Он не умел врать и знал, что, если начнет, Тоня, безусловно, увидит и поймет его вранье. А сказать правду? Нет, это невозможно! Он потеряет ее! Что же делать? Тоня продолжала ходить по комнате, и стук каблуков не давал ему сосредоточиться. Наконец она остановилась около него, положила руку ему на голову. 
 - Ладно... 
 Он схватил ее руку и прижал к лицу. Рука пахла какими-то незнакомыми духами. Она отняла руку и села. 
 - Что собираешься делать? 
 - Ты об институте? - обрадовался он смене темы. - Переведусь из архитектурного куда-нибудь. 
 - Бросишь наш институт?! 
 - Ты же видишь, - протянул он искалеченную руку. 
 - Научишься левой. 
 - Когда это будет? Я и пишу-то еще как курица лапой. Нет, переведусь. 
 - Выходит, ты... 
 Он перебил ее, сказав, что ничего "не выходит", а просто ему стал неинтересен архитектурный и что вообще он как-то не может задумываться о будущем, будь что будет... Она выслушала его внимательно и после недолгого молчания спросила: 
 - А сейчас что? 
 - Ничего... Шатаюсь по Москве. Иногда встречаю своих ребят... 
 - И это все? 
 - Что мне еще делать? - с некоторым вызовом буркнул он. 
 Тоня посмотрела на него и покачала головой. 
 - Что-то случилось с тобой, Володька... Да, случилось, - задумчиво сказала она, не отводя от него взгляда. 
 В коридоре зазвонил телефон, и Тоня вышла. Володьке был слышен разговор, хотя он и не очень прислушивался. 
 - Нет, сегодня не могу, - говорила Тоня. - Завтра? Тоже не знаю. Нет, почему же? Просто мне надо решить некоторые вопросы... Какие?.. Ну, об этом вам не обязательно знать, - рассмеялась она. 
 Володька слушал обрывки ничего не значащего вроде разговора и вдруг почувствовал себя очень далеко от Тони, от этой большой, хорошо обставленной квартиры, в которой идет совсем другая, не похожая на его и чужая ему жизнь. И даже запах духов и сигаретного дымка, стоявший в комнате, показался чужим и неприятным. 
 Когда Тоня возвратилась, он спросил с натянутой улыбкой, грубовато: 
 - С кем это ты?.. - хотел добавить "трепалась", но удержался. 
 - С одним знакомым, - вскользь бросила Тоня. 
 - И много появилось у тебя знакомых за это время? 
 - А у тебя? - не задумавшись, отрезала она. 
 - Какие у меня знакомые... - он усмехнулся. - Наверное, с каким-нибудь адъютантиком своего фатера болтала? 
 - Нет, - спокойно ответила она и взяла сигарету. 
 Он смотрел на нее, нарядно одетую, холеную, на ее тонкую шею с висящим на золотой цепочке кулоном, на длинные наманикюренные пальцы, небрежно держащие сигарету, и все больше ощущал ее отдаленность от себя - такого еще неустроенного, с неопределенным будущим, в чем-то даже убогого, занимающегося сейчас нечистым делом и на эти денежки шикнувшего коробкой шоколадных конфет, на которые она и внимания не обратила. И это ощущение было так остро и горько, что он почти непроизвольно поднялся, шагнул к выходу, потом остановился, глухо сказав: 
 - Я пойду, Тоня... 
 Она удивленно уставилась на него. 
 - Что это вдруг? 
 - Зачем я тебе такой? - вырвалось у него. 
 - Нет, милый, я тебя не отпущу так, - заступила она ему дорогу. - "Зачем я тебе такой?" Ты казанского сироту из себя не строй. 
 Он обошел Тоню, но она опять встала перед ним. Тогда он отстранил ее и быстро вышел из комнаты. Открыв входную дверь, выскочил на лестницу и побежал. На миг обернувшись, увидел Тоню, стоящую у двери. Сейчас окликнет, подумал, но она этого не сделала. Выбежав на улицу, Володька побрел по Пироговке, но почему-то не в ту сторону - не к Садовой, куда ему было нужно, а к Ново-Девичьему и очнулся лишь у самого монастыря. Постояв минутку, он закурил и пошел обратно. 
 Поначалу ему захотелось позвонить Майке. Вспомнились ее слова: звони, когда будет плохо. Но потом подумал, что не поможет ему сейчас благополучная Майка, а если расскажет ей о Тоне, возможно, обрадуется, что все так получилось... А что, собственно говоря, получилось, задал он себе вопрос. Но сразу отбросил - ему не хотелось ни о чем думать, потому что он уже понимал, что в чем-то виноват сам... Нет, Майке звонить он не будет. Ему нужен сейчас кто-то другой. И, уже сидя в троллейбусе, он знал, что едет на Колхозную к Леле... 
 Он ввалился с оттопыренными карманами, наполненными опять в том же магазине, и с бутылкой водки. 
 - Мне Лелю, - хрипло сказал он открывшей ему дверь сухонькой старушке с тонким лицом. - Она дома? 
 - Кажется... дома, - неуверенно произнесла та. - Вы подождите, я узнаю. 
 Володька остался стоять у двери и краем уха слышал какие-то шептания, а потом громкий голос Лели: 
 - Какой еще военный? Не жду я никого! 
 Потом она вышла, удивленно взглянула на него. 
 - Это ты... Чего это решил зайти? - спросила не очень-то любезно. 
 - Так... Захотелось тебя увидеть. 
 - Ну, раз захотелось, проходи. Мать уже решила, не мой ли приперся, разволновалась... Я-то знаю, не придет, а она все надеется. 
 Володька прошел в маленькую, забитую вещами комнату. 
 - Это Володя из нашей школы, - представила его Леля матери и пригласила сесть. 
 - Погоди, возьми все это. 
 - Ба, да ты с гостинцами! - удивилась она, забирая у него свертки. Шикуете, товарищ лейтенант. 
 Лелина мать сразу засуетилась, стала собирать какие-то сумки, бормоча, что ей надо в магазин, и вскоре исчезла. Володька сел на продавленный, покрытый облезшим ковром диван. Леля села напротив и спросила: 
 - Зачем пришел? 
 - Поговорить с тобой хочу... 
 - Давай поговорим, раз пришел... - и посмотрела на Володьку. - Случилось у тебя что? 
 - Так, ерунда... 
 - Случилось, - и, еще раз скользнув взглядом по его лицу, поднялась, стала накрывать на стол. 
 - Старая у тебя мать, - сказал Володька. 
 - Да, поздновато меня родила... Без меня ей бы войну не пережить. Когда под Москвой служила, посылки часто с кем-нибудь посылала. Так самое тяжелое время она и просуществовала. Ну, давай, - подняла стакан, стукнула о Володькин и лихо выпила. - Чего смотришь? Пью по-мужицки? 
 - Да нет... 
 - Знаю, погрубела... Что ж делать, надо было подстраиваться. Пришла-то цыпочкой, недотрогой, от каждого матерного слова уши затыкала, морщилась, краснела, потом вижу - такой здесь не приживешься. Теперь могу любого мужика так послать, что обалдеет. И не отвыкну никак, вошла, так сказать, в образ, она усмехнулась. - Помнишь, за мной Генка из вашего класса ухлестывал? Втюрен был по уши, записками любовными завалил. 
 - Помню, конечно. 
 - Так вот, встретились с ним. Он еще в сорок четвертом по чистой вышел... Ну, шла я на встречу с какой-то надеждой, сердечко трепыхалось - а вдруг? Он мне в школе тоже нравился. А как увидел меня, так в лице изменился... Понимаешь, разочарования скрыть не смог. Я вижу, такое дело, сматываться надо поскорее. И убежала. - Она задумалась, провела рукой по щеке. - Неужели, Володька, я и вправду такой лахудрой стала? А? 
 - Что ты, Лелька, какой была, такой и осталась. 
 - Врешь ты... Налей еще. 
 Володька налил. Леля так же лихо выпила, крякнула по-мужски и раскраснелась. 
 - До войны по улице идешь, так мужика не было, чтоб не остановился и вслед не обернулся, а сейчас... Сейчас будто мимо пустого места проходят. Хоть бы один взглянул, - она рассмеялась. - Так что не ври, Володька. 
 - Закусывай, - напомнил он, видя, что Леля ничего не ест. 
 - Жратвы вкусной накупил. Откуда у тебя деньги-то? Пенсию, что ли, тратишь? - спросила, взяв кусок колбасы. 
 - Нет, не пенсию... - не стал вдаваться в подробности Володька. 
 - Ну, говори, что с тобой, фронтовичек? Какая-нибудь фифочка от ворот поворот дала? Говори, мне можно, - добавила, усмехнувшись. 
 - Вроде, - усмехнулся и Володька. 
 - Подумаешь... Значит, утешаться ко мне пришел? А по адресу ли? 
 - Брось, Лелька, этот тон... Захотелось почему-то именно к тебе. Ты же своя. 
 Леля поглядела на него, задумалась. 
 - Это хорошо, что я для тебя своя. Очень хорошо. - Она неожиданно всхлипнула, потом закрыла лицо руками и заревела уже по-настоящему. 
 Володьке стало нестерпимо жалко ее. Он обнял Лелю. 
 - Что ты, глупенькая? Выдумала все... Красивая ты, как и была. И все еще у нас впереди. Очнемся малость от этой войны и еще как заживем. - Он гладил ее по голове, по пепельным, коротко стриженным волосам. 
 Она вдруг как-то жалко и беспомощно прильнула к нему, тоже обняла и приблизила к Володьке свое зареванное, мокрое от слез лицо с полуоткрытыми, словно бы ждущими губами, и он... поцеловал ее. Не мог не поцеловать, чувствуя, что нужен Леле его поцелуй как подтверждение слов, что она красивая, может нравиться, быть желанной. Володька целовал ее, а между поцелуями бормотал что-то невнятное, но хорошее и доброе. Она перестала плакать. 
 - Ну, хватит... Обслюнявил всю, - отодвинулась от него, улыбнулась и стала вытирать слезы. 
 - Успокоилась? 
 - Разумеется, - и потрепала Володьку по щеке. - Какие вы все же, мужчины, идиоты... Дай подымить. 
 Он тоже взял папироску, закурили. Долго сидели, окутанные дымком, и молчали. 
 - А где твой пацан? - спросил он наконец. 
 - У сестры... Маме нездоровится последние дни. - Она лениво потянулась, поднялась и пошла к зеркалу поправлять волосы. - Ну и видок у меня... - Леля повернулась к нему. - Ты иди, Володька, а то мать вернется, подумает черт-те чего. 
 Володька встал, хотел было подойти к Леле, решив, что, наверно, надо поцеловать на прощанье, но она остановила его, махнула рукой. 
 - Ты иди, Володька... Иди. И ему ничего не оставалось, как сделать такой же прощальный жест и выйти из комнаты. 
 Проснулся Володька поздно... Трещала голова, противно было во рту и на душе. Дотянувшись до папирос, он закурил, но стало еще противней - затошнило. Загасив папироску, долго не вставал с постели, лежал и думал... Конечно, на кой черт он нужен Тоне такой, растрепанный, совершенно не знающий, как жить дальше... На фронте как-то не приходилось решать что-либо только для себя, думать лишь о себе. Когда перед ним ставилась какая-то задача, думалось в первую очередь, как решить ее с наименьшими потерями. О себе тогда не очень-то беспокоился. А сейчас вот надо решать именно свою собственную судьбу, свое будущее, но как? Он не привык к этому и слабо представляет, как такое делается. 
 Наконец он встал, выпил воды и поплелся к трем вокзалам, где ждал уже Егорыч, чтобы отоварить у Надюхи талоны, тем более что после вчерашнего денег у него не осталось. Провернув дело с Надюхой, они отправились на Центральный рынок. Егорыч с "товаром" пошел туда, а Володька стал поджидать его на Цветном бульваре, но... не дождался. Забеспокоившись, ринулся на рынок, пробежал по всем рядам, но Егорыча не нашел... 
 "Забрали!" и Володька с тяжелым сердцем пошел домой, а к вечеру подался на Домниковку. 
 Егорыч сидел у Надюхи... На столе чекушка, но веселья не заметно. 
 - Что случилось? - спросил Володька. 
 - Амба, лейтенант! Больше я этим делом не занимаюсь. Еле-еле из милиции выбрался, пристали: где хлеб достал? Ну я врал, конечно, что дружок фронтовой вернулся, а выпить нечего, вот и дал мне две буханочки на водку сменять... Не знаю, поверили или нет, но, поломавшись, отпустили. Больше я на Центральный ни ногой. Вот так, Володимир... Надо это дело бросать, - решительно закончил Егорыч, взмахнув рукой. 
 - Ну и бросим, - без особого сожаления сказал Володька. 
 - Как жить будешь? - спросила Надюха. 
 - Как все... 
 - Опять все? Твердил тебе Гошка, твердил, - досадливо бросила она. 
 - Прокручусь как-нибудь. Мне эти дела, кстати сказать, вот где, - показал он на горло. 
 - Да, это я знаю, - вздохнула Надюха. 
 Егорыч допил оставшиеся полстакана и поднялся... Встал и Володька. 
 - Погоди маленько, поговорить надо, - остановила его Надюха. 
 Володька опустился на стул. Егорыч махнул на прощание рукой и пошел к себе в комнату. 
 - Я о Гоше хотела... 
 - А что? - спросил Володька. 
 - Психованный он все-таки. Не знаю, война ли ему нервы потрепала или другое что? Как выпьет, скандал. То к тебе приревнует, то еще к чему-нибудь придерется, и финочка сразу в руках. Надоело, - со вздохом закончила она. 
 - Поговорю я с ним. Он парень хороший, но ничто, Надя, даром не проходит. Представь, каково почти каждую ночь на нейтралку идти, под пули себя подставлять и самому... Этой финочкой, Надюха, не одна жизнь порешена... Пусть вражеская, но, пойми, без следа это не проходит. 
 - Да я понимаю... - вздохнула опять Надюха. - Ты приходи... Ну, если с хлебом худо и вообще... На одном же пайке сидеть будешь. 
 - Привыкать мне, что ли? - улыбнулся он. 
 - Почему ты не сказал, что приехала Тоня и что ты был у нее? - спросила мать в тот же вечер. 
 - Откуда ты знаешь? - встрепенулся он. 
 - Она звонила, Володя... 
 - Что говорила? - спросил быстро, стараясь скрыть дрожь в голосе. 
 - Сказала, что ты очень изменился... Какой-то сломанный. Разве это так, Володя? По-моему, ты просто несколько растерян... Кстати, я ей это и сказала. 
 - А она? 
 - Звонила перед отъездом, спешила... Сказала только, что надеется, следующая встреча будет иной... - Мать посмотрела внимательно на него и вздохнула. 
 - Наверно, не будет ее... следующей встречи. 
 - Почему, Володя? 
 - Ну, что я сейчас из себя представляю, мама? Как ни странно, в сорок втором при полной неизвестности, останешься ли живым, было будущее. Даже романтическое будущее, - добавил он. - Сейчас вступила в права самая обыденная житейская проза: мужчинам надо добывать хлеб насущный, женщинам искать мужа, который этот хлеб будет добывать наилучшим образом. Ты понимаешь меня? 
 - Да. 
 - Что я могу дать Тоне? 
 - Любовь, если она у тебя есть, - сказала она очень серьезно. 
 - Ты знаешь, мама, что женщины прекрасно могут и без всякой любви? 
 - Предполагаю, - тут она улыбнулась. 
 - А я знаю! - воскликнул он. - И пусть Тоня выходит замуж за кого-нибудь из устроенных. Звонил ей при мне один такой... - презрительно бросил Володька. 
 - Мало ли кто ей может звонить, - спокойно сказала мать. 
 - Давай больше не будем об этом, мама, - попросил он. 
 - Хорошо, поговорим о другом... Решил ли ты, в какой пойдешь институт? 
 - Пока нет... 
 - Я хочу предложить тебе подумать о полиграфическом... 
 - Что это за институт? - удивился он. 
 - В нем есть редакционно-издательский факультет с двумя отделениями литературное и художественное. Ты поступай на литературное, но посещай и занятия по рисунку. Если что-то получится у тебя, переведешься. Художественный талант не в руке, Володя, а здесь, - она показала на голову и сердце. - Если не выйдет с рисунком, то, во всяком случае, получишь гуманитарное образование. И находится он недалеко, на Садово-Спасской. 
 - А что? Я подумаю, мама. Главное, недалеко. 
 - Подумай. Времени осталось не так много... Теперь еще одно... Звонила тетка твоего отца. Она обижена, что ты ни разу не навестил ее. Это раз. Во-вторых, заболела женщина, которая ей помогает по дому и ездит за пайком. Она просила тебя, если можешь, конечно. 
 - И ты сказала, что могу? - улыбнулся он. 
 - Сказала... Она совсем одинока, и ты должен ей помочь, тем более дел у тебя пока никаких. 
 - Ладно, мама. 
 Тут появился Витька-"бульдожка" с какой-то сумкой. 
 - Мать скороспелку посадила. Подкапывать уже начали. Попробуйте, - он передал сумку Ксении Николаевне. 
 - Зачем, Витя? - начала было отнекиваться она, но Витька решительно прервал: 
 - Ксения Николаевна, помните, обещал я. Никаких отказов. 
 - Сетку волейбольную не достал? - улыбнулся Володька. 
 - Не! Спрашиваю всех, никто не помнит. Кто-то из ребят взял, спрятал еще в сорок первом, а кто? Но я раздобуду. 
 Без особой охоты Володька поехал на другой день в Гнездниковский переулок, где жила тетка, боясь, что начнутся соболезнования, разные там "вздохи и охи"... Но ничего этого не случилось. Тетка, маленькая, сухонькая старушка с добрым лицом, но твердыми глазами, обняла его, поцеловала и сразу же усадила за стол. 
 - Сперва перекуси, Володя, а потом поговорим. 
 На небольшом столике с мраморной доской уже приготовлена была еда, да еще какая! Володька не стал ломаться и присел за стол. Уминая бутерброды, он оглядывал большую комнату с альковом, в которой давно не бывал. Целую стену занимали шкафы с книгами, где кроме художественной литературы в основном была литература политическая - собрания сочинений Ленина, Сталина, протоколы съездов партии. Тетка работала в институте Маркса - Энгельса - Ленина Сталина... Было много и ее собственных книг. Она лично знала Ленина, дружила с Крупской, с Фрунзе, участвовала в Московском восстании, занимала крупные должности в Иванове. В общем, живая история, и если бы Володька был полюбознательнее, то как много бы он мог получить от общения, но сейчас ему было не до этого. 
 - Почему ты не навестил меня тогда, в сорок втором? - спросила она. 
 - Даже не знаю... Понимаешь, я был под Ржевом - безудачные бои, огромные потери... Не хотелось об этом вспоминать. 
 - Да, потери... - задумчиво сказала тетка. - Скажи, Володя, что, на твой взгляд, помогло нам выиграть войну? Именно на твой взгляд. 
 - Патриотизм, тетя Варя... - не задумываясь, сказал он. 
 - Советский патриотизм? 
 - Конечно. Воевали ведь хорошо и те, у кого судьбы складывались трудно. 
 - Да? Это очень интересно... У тебя есть примеры? 
 - Сколько угодно. 
 И Володька стал рассказывать о тех, с кем воевал вместе... Тетка слушала внимательно, заставляя его повторять некоторые случаи, а со стены глядели на них прищуренные глаза Владимира Ильича, и казалось, будто и он прислушивается к Володькиным словам. 
 - Говорили вы на фронте о Сталине? - неожиданно спросила она. 
 - А как же? - удивился Володька. - В атаки с его именем ходили. Хотя... задумался он, вспоминая, - пожалуй, чаще кричали просто: за Родину... 
 - Скажи, чем вы объясняли неудачи первых месяцев войны? 
 - Чем? - Этот вопрос тоже удивил его. - Кто как... В основном, неожиданностью нападения, отмобилизованностью немецких войск, их техникой... Короче, каждый по-своему... - начал было он, но она прервала его: 
 - Расскажи теперь, как вообще живешь? Какие планы на будущее? 
 - С сентября институт... 
 - Да, твоя мать говорила... Вот видишь, сразу в институт, а кто-то сразу на завод пойдет. К счастью, после этой войны не будет того, что получилось после первой мировой. 
 - А что было после той? 
 - Разве не знаешь? Не читал? 
 - Да, вспомнил... Инфляция, безработица, люди пришли с войны и не могли найти себе места. 
 - Именно, - подтвердила тетушка. - Ты наелся? 
 - От пуза, говоря по-солдатски, - улыбнулся он. 
 - Так вот, Володя, карточки... Поедешь, я тебе дам адрес, и там на первом этаже найдешь, где выдают продукты. Захвати рюкзак, а то в одной руке тяжело будет нести. Паек на целую неделю. 
 - У меня вещмешок. 
 - К тебе еще одна просьба. Ты сможешь приходить хотя бы два раза в неделю и читать мне? Я сейчас очень плохо вижу, а для своей книги мне нужно кое-что перечитать. Я буду платить тебе или отдавать часть пайка. Как захочешь. 
 - Что ты, тетя Варя, зачем? Я и так... 
 - Не спорь. Это работа, и ты должен получать за нее вознаграждение. Договорились? 
 - Да, но, право, ни к чему какая-то оплата, мы же родственники. 
 - Повторяю, не спорь. Я упрямая старуха. Будет так, как я решила. - И в нотках ее голоса пробилась старобольшевистская твердость. 
 На обратном пути Володька не раз поправлял вещмешок, оттягивающий спину. Когда приволок все это в теткину квартиру, она, поблагодарив, стала откладывать часть продуктов для него. Володька пробовал протестовать, но тетка не желала ничего слушать. 
 - Грудинку я не ем, Володя... Жирную рыбу тоже. Это мне не нужно. Крупа у меня осталась... - и так далее и тому подобное. 
 Половина принесенного попала в его вещмешок. Это было целое богатство, и хотя чувство некой неловкости присутствовало при этой дележке, все же он был рад, что принесет что-то в дом, тем более никаких прибавок к карточному пайку у него не будет. 
 Но мать этой радости не разделила, наоборот, возмутилась тем, что Володька принял подношение. 
 - Ты обязан помочь ей без всякой "благодарности" с ее стороны. Больше этого не делай, - сказала она с необычной для нее резкостью. 
 - Я отказывался, мама... 
 - Значит, плохо отказывался! 
 - Но она предложила мне работу: приходить к ней два раза в неделю и читать нужные ей книги. Сказала, что каждая работа должна быть оплачена. Возможно, то, что я принес, аванс, так сказать... 
 - Это другое дело. 
 ...Теперь Володькина неделя была заполнена двумя вечерами у тетки и днем получения продуктов. Однажды, выходя из ворот серого дома на набережной, он натолкнулся на пьяного инвалида, который попросил прикурить, а прикурив, бросил взгляд на Володькин мешок. 
 - Оттуда прешься? - спросил хмуро. 
 - Это я для тетки... 
 - Знамо, не для себя... Кто у тебя тетка-то? Начальство какое? 
 - Старушка она, персональный пенсионер. Революцию делала. 
 - Революцию, говоришь, делала? Старенькая уже, значит... Ну, она-то заслужила, - сказал инвалид. - Ладно, бывай... 
 Тянуть с институтом больше было нельзя, и Володька отправился на Садово-Спасскую поглядеть полиграфический, поговорить с поступающими, разузнать все подробно и, если понравится, подать заявление о переводе. Он потолкался среди будущих студентов, в большинстве сопливых девчонок, худеньких, неважно одетых, некоторых с косичками -- прямо детский сад. Он старше их на семь лет, это же чертовски много! Закончит институт в тридцать! Тридцатилетние на фронте казались уже пожилыми мужчинами - и жены были почти у всех, и детишки. А он, Володька, только на ноги встанет, только институт к этим годам окончит. 
 Он прошел по институтским коридорам, заглядывая в аудитории, и как-то не представлялось, что скоро сидеть ему за столом с карандашиком и записывать лекции... Все это казалось смешным и страшно несерьезным... Он тоскливо огляделся в надежде увидеть хоть одного фронтовика, чтоб перекинуться словом, и наткнулся на парня, стоящего у стены, в форме, в "кирзяшках" и с палочкой. Тот тоже выглядывал, вытянув шею, кого-то из фронтовой братии и, заметив Володькин взгляд, заковылял к нему. 
 - В какой курятник попали! А? Хотя чего я, не курятник - цыплятник, сказал он, кивнув на щебечущих в коридоре девчушек. 
 - Да, чудно... - вздохнул Володька, улыбнувшись. 
 - Ты на какой факультет поступаешь? 
 - Я перевожусь... Из архитектурного. Наверное, на редакционно-издательский пойду. 
 - На художественное отделение? 
 - Видишь, - протянул Володька руку. - Пока на литературное, если что выйдет, научусь левой, перейду. 
 - А у меня кость на ноге раздроблена. Гноится до сих пор рана. Говорят, надолго это. Ну, давай знакомиться. Коншин... Лешка. Пойдем перекурим это дело, - он улыбнулся и взял Володьку за локоть. 
 Они вышли на улицу... К Коншину подошла девушка в военном, но без погон. 
 - Ну как, Леша, решил? - спросила она. 
 - Решил, - почему-то грубо ответил тот и добавил: - Иди домой, я вот с товарищем поговорю. 
 - Я подожду, Леша, - она отошла в сторону. 
 - Зачем ждать. Иди домой, - опять удивил он Володьку своим грубоватым, пренебрежительным тоном. 
 У девушки повлажнели глаза. Она резко повернулась и пошла от них. Володька хотел было спросить, почему Коншин так, но постеснялся. Коншин начал сам: 
 - Вот не знаю, что делать. Понимаешь, в одной части служили, ну и любовь... А ранило меня, ни одного письма в госпиталь не прислала. Зато дружок мой один все обрисовал... Со всеми подробностями - с кем, когда и где... Она клянется, что наврал тот, а у меня нет оснований не верить - фронтовой дружок-то. Ну зачем ему врать? Зачем? 
 - А может, сам пытался? Не вышло, и со зла... - предположил Володька. 
 - Она то же самое говорит. Так кому верить-то? 
 - Ну уж это тебе самому надо решать, - сказал Володька и начал свертывать цигарку. 
 - Ловко у тебя получается. Кстати, когда я был в руку ранен, тоже научился. Под Ржевом долбануло. 
 - Под Ржевом?! - воскликнул Володька. Я же там в сорок втором был! 
 - И я в сорок втором. Вот здорово-то! 
 И выяснилось в разговоре, что были не только подо Ржевом, но под одними и теми же деревнями и в одно и то же время, только в разных стрелковых бригадах. А было в этих бригадах уже так мало народу, что ни Володька, ни Коншин не заметили и не знали, что в том черновском лесу, не таком уж большом, километра три в длину, а в глубину и меньше километра, находились две стрелковые бригады - 132-я и 136-я. 
 - Ну, Володька, вместе нам надо быть. Такое, что там было, не забыть, да и не все выбрались. Мы с тобой счастливчики, - сказал Коншин, горячо пожимая Володькину руку на прощание. 
 - Да, конечно, Леша... Как здорово, что в институте хоть один свой парень будет, - радовался Володька, решив, что раздумывать нечего, надо в институт переводиться, и никаких гвоздей! 
 Они простились, договорившись о встрече. 
 На другой день Володька принес в институт документы и встретился с Коншиным. Около комнаты приемной комиссии они познакомились еще с одним фронтовиком, бывшим лейтенантом Игорем Степным. У того было тяжелое ранение в позвоночник, он сильно хромал, но настроение бодрое. 
 - Я, ребята, учусь уже. В Тимирязевке на экономическом, но решил и сюда, на заочный. Хочется параллельно и гуманитарное получить, - сказал Игорь, когда они вышли на улицу и пошли вниз по Садовой. 
 - А зачем тебе гуманитарное? - спросил Володька. 
 - Хочу о войне писать... 
 - Вот оно что, - протянул Коншин. 
 - А написал что-нибудь? - поинтересовался Володька. 
 - Нет еще. Если бы написал, я в Литературный подал бы. Но в голове столько всего... 
 - У нас у всех полна войной голова, - заметил Коншин. - Да разве сумеешь описать все. 
 - Надо! - горячо воскликнул Игорь. - Вот в теории подкуюсь малость и начну. 
 Дойдя до бывшей Мясницкой, ребята повернули, решив проводить Игоря до дома, расставаться не хотелось. Жил он в Комсомольском переулке, и по дороге можно было еще о многом поговорить. Игорь начал высказывать свои мысли. 
 - У меня друг есть, в медицинском учится, так мы надумали после окончания куда-нибудь на периферию податься, в какой-нибудь небольшой городок... 
 - И бросишь Москву? - недоверчиво спросил Коншин. 
 - Что Москва? Тут народа хватает. 
 - Понятно, - засмеялся Володька. - Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе. 
 - Нет, ребята, другие соображения. Хотя, конечно, в провинции выделиться легче. Но мы поедем, потому что просто там мы нужнее. Хотим создать кружок местной интеллигенции... 
 - Это ты серьезно? - усмехнулся Коншин. 
 - Вполне... 
 Проводив Игоря, они пошли обратно. Коншин несколько скептически отнесся к мечтам Игоря, но Володьке тот понравился, он верил в его искренность. Расставшись на Колхозной с Коншиным, Володька двинул к родной Сретенке, на которой что-то давно не бывал... Первым встретился ему ковыляющий Деев. 
 - Как жизнь, Вольдемар? - весело спросил Володька, протягивая руку. 
 - Хреновая, - мрачно ответил Деев. - В троллейбус залезть проблема, пройтись куда-нибудь - тоже. Костыли эти очертенели, а без них никуда. - Деев сплюнул, махнул рукой, а потом вдруг мечтательно протянул: - Знаешь, что я часто вспоминаю как самое необыкновенное и приятное из довоенной жизни? 
 - Что? 
 - Помнишь, мы из школы к своим шефам в Наркоминдел на вечера пробежки делали? По Первой Мещанской, по Сретенке, всю Лубянку, и все бегом... Даже во сне снится. 
 - Помню, - сказал Володька. 
 Больше ответить ему было нечего, не слюни же разводить по этому поводу? Тут Деев взял и начал крутить пуговицу на его гимнастерке, была такая привычка противная у него, и чем дольше он ее крутил, тем яснее становилось Володьке, что Деев намеревается сказать что-то наболевшее, но не решается. 
 - Отцепись. И говори. 
 - Слушай, Володька, - начал Деев, отпустив пуговицу. - Нет у тебя на примете какой-нибудь знакомой девахи, с которой можно было бы по-простому, без всяких там антимоний... Понимаешь? 
 - Понимаю, но нет такой. 
 - Жаль... - протянул Деев. - Я знакомиться не умею. Застенчивость идиотская до сих пор. Вроде мужик уже, а подойти не могу, заговорить боюсь. 
 - Найдет тебя какая-нибудь, - обнадежил Володька. 
 - Ну да, найдет! Не очень-то я такой нужен, - скривил губы Деев. 
 - Брось ты! Какой такой? 
 - Значит, никого нет на примете? - повторил Деев. - Ну, ладно, пока, - и тяжело заковылял на непривычных еще костылях. 
 Поздно вечером неожиданно позвонила Надюха: 
 - Выручай, Володя, Гошку забрали! В двадцать втором сидит. Приходи скорей! 
 Володька, как по тревоге, влез в свои "кирзяшки", схватил ремень и бегом, буркнув что-то на вопрос матери "Куда ты?". 
 У отделения милиции его ждала растрепанная Надюха. 
 - Поговори с начальником. Подрался Гошка в пивной. И забежал-то на минутку, ждала я его... Смотрю, с милиционером выходят. Финка при нем, понимаешь? 
 Володька бросился в кабинет к начальнику. Вытянулся, щелкнул каблуками. 
 - Разрешите обратиться, товарищ майор? Старший лейтенант Канаев, бывший командир взвода разведки, где служил Георгий Селюков, которого вы задержали. Вот мои документы, - протянул Володька. 
 Майор мельком взглянул на документы, поднял глаза. 
 - Плохо вы воспитывали своих солдат... Что же это получается? Трех человек изувечил. Мало того, холодное оружие при нем оказалось. Да и меня матом обложил... Судить завтра будут вашего разведчика: за хулиганство по 74-й и за ношение холодного оружия. 
 - Товарищ майор, ведь вы, наверное, тоже фронтовик. Гошка, то есть Селюков, лучшим разведчиком был. У него наград полно. 
 - Знаю. Бахвалился он. Может, суд учтет. Но зачем финку, дурак, таскает? 
 - Память же фронтовая... Он с ней в разведку ходил. 
 - Сейчас-то он не в разведку с ней направился, а в пивную. Вот такое дело, старшой... Кстати, у самого-то оружия дома нет? 
 - Нет. 
 - А то навезли, черти, трофеев. У кого "вальтер", у кого "браунинг", у кого "ТТ", а у кого и "парабеллум". Разбирайся тут с вами. Вызывали одного, сигнал получили, что пистолет у него. Говорю, сдай добровольно, ничего не будет. Ан нет, отрицал. Пришлось с обыском, ну и что? Лежит пистолетик, заржавелый весь, хоть бы в тряпочку масленую завернул. На кой ляд он ему нужен? Оформили, сидит. А инженер, вроде с понятием человек, не бандюга, дался ему этот пистолет. 
 - Товарищ майор, - просительно начал Володька. - Может, без суда обойдется? Ну, навешайте Гошке пилюль, заберите финку и штраф там влепите. А, товарищ майор? 
 - Не могу. Оформлено дело. Идите завтра в суд к десяти ноль-ноль. Может, выслушают, как бывшего командира, учтут боевые заслуги вашего Гоши... Вот и все, что могу. 
 - Товарищ майор... - заскулил опять Володька. 
 - Все, старшой. А если пистолетик имеется, советую немедля в свое отделение сдать. 
 - Да нет у меня... 
 - Что-то не очень уверенно говорите. Смотрите, два года - не малина. 
 Володька вышел к заплаканной Надюхе. 
 - Ничего не вышло. Завтра в суд пойдем. 
 - Засудят его, засудят... Финка еще эта, - запричитала она. 
 - Не реви. Мне с другом посоветоваться надо. Иди домой, я сейчас ему позвоню, а завтра в суде встретимся. В десять утра. 
 Надюха пошла домой, а Володька бросился искать телефон-автомат. Позвонил Сергею, рассказал про Гошку. 
 - Мда... Значит, так. Райку из нашего класса помнишь? Она юрист. Кое-что мне советовала в свое время Иди сразу к ней. Адрес дать? 
 - Давай, - и Володька записал адрес. - Спасибо, Сергей. Сейчас побегу к ней. 
 Было уже около двенадцати ночи... Неудобно, конечно, в такой час врываться к Рае, но что поделаешь - фронтовой друг в беде. 
 - Володька! - воскликнула Рая, одетая в какой-то замызганный фланелевый халатик. - Очень рада, но почему так поздно? Мама уже спит. 
 - Всего на два слова, Рая. Нужен твой совет. 
 - Пошли на кухню, - сказала она и повела в тесную коммунальную кухню, заставленную столами и керосинками. 
 Володька торопливо рассказал о Гоше. 
 - Контузия у него была? - спросила Рая. 
 - При мне вроде нет, но вообще-то вполне могла быть. 
 - Ты должен увидеть его перед судом и сказать, чтобы напирал на контузию. Дело отложат, пошлют на судебно-медицинскую экспертизу на определение вменяемости. Пройдет какое-то время. В Дзержинском суде будет слушаться? 
 - Да. 
 - Чего-нибудь придумаем. 
 - Спасибо, Рая... Ну, как живешь? 
 - Как сейчас живут? - улыбнулась она. - Зарплата маленькая. Я юрисконсультом работаю, мама на моем иждивении. Трудновато... Замуж никто не берет... и не возьмет, наверное... 
 - Ты знаешь, что Вовка Деев в тебя влюблен был? 
 - Неужели? Я и не догадывалась... Господи, как это было давно... Школа, вечера... Детство, юность... - она вздохнула. - А я почему-то чувствую себя уже старой... Старая дева... - печально досказала она и вздохнула еще раз. 
 - Брось, Райка, мы еще молодые, - утешил ее Володька, но, поглядев на нее, увидел, как поблекла она за эти годы. - И все еще впереди. 
 - Это у вас, мальчишек, все впреди, а у нас увы... Сколько вас осталось-то? 
 - Маловато, наверно. 
 - В том-то и дело... Ладно, Володька, ты заходи как-нибудь просто так, без дел. Посидим, вспомним школу... 
 - Обязательно, Рая, - пообещал он и попрощался. 
 Вечерняя Сретенка, точнее, уже ночная, была почти безлюдна, и Володька, успокоенный обещанием Раи, шел не спеша, покуривая... Главное - выиграть время, а там Гошка и сам что-нибудь придумает. Не такой он, чтобы за мелочь в тюрягу попасть. Но простят ли финку? Холодное оружие, как сказал майор. Есть статья определенная. Но по-человечески-то должны понять, что для них, фронтовиков, не холодное оружие это, а память о войне, о том, что свершили они на ней... Володька свой "вальтер" сдавать не собирался. Он уже давно завернул его в промасленную тряпку, обернул газетой и зарыл на чердаке, где жильцы дома сушили стираное белье. Найти пистолет можно только с миноискателем, ну а доказать, что это его пистолет, вообще невозможно. Конечно, доля мальчишества была в странном желании сохранить пистолет во что бы то ни стало, но было и какое-то ощущение права владеть оружием, да и привычка - как же без него? 
 По дороге он думал, что скажет на суде в защиту Гошки, если не сработает контузия. Вспомнил, сколько "языков" приволок Гоша, как бесстрашно и спокойно собирался в поиск, с улыбочкой колдуя над пятаком - орел-решка, - как не раз, легко раненный, отказывался идти в санроту, отлеживался несколько деньков в землянке, а потом сам предлагал: "В порядке я, командир. Можно меня в дело". Да что там, ордена и медали сами за себя говорят. Должен учесть это суд. 
 На другой день в половине десятого Володька был у здания нарсуда на Сретенке. Вскоре подошла Надюха, подурневшая, с припухшими глазами, но подмазанная, поздоровалась молча за руку. Гошу привели два милиционера - на скуле ссадина, в зубах папироска, вид бодрый. Не верит, видать, что за такую малость, за обыкновенную драчку в пивнухе, могут его, орденоносца и лихого разведчика, засудить. 
 - Чего ты? Порядок будет, - буркнул он Надюхе. - И тебя взбаламутила? спросил Володьку. 
 - Ты, Гошка, про контузию не забудь. Ведь не помнишь ничего, что вышло? сказал Володька четко, чтобы Гошка усек значение этих слов. 
 - Конечно, не помню, убей меня бог, - сразу же сообразил тот. 
 - Так и говори. Понял? - с напором произнес Володька. 
 - Как было, так и скажу, - подмигнул он, таясь от милицейских взглядов, но те на разговор ноль внимания - не уголовщина тут, а простое хулиганство. 
 Дав Гоше докурить папироску, они повели его в здание суда. Надюха и Володька за ним. Подошли к залу номер четыре, а там на двери уже бумажка, какие дела будут разбираться. Пробежал Володька глазами: "Селюков Георгий Иванович по обвинению по статье 74 ч. I", и ойкнул обрадованно статьи за ношение холодного оружия не было! Значит, майор в протокол про финку не записал! Хорошим мужиком оказался. Отлегло от души, хотя 74 ч. I грозила годом с лишением московской прописки после отбытия. 
 Но вот вызвали в зал. Гошку милиционеры провели за барьер - на скамью подсудимых, а Надюха с Володькой в зале уселись, поближе к суду. Там и свидетели обвинения, помятые, с подбитыми физиономиями, которым, на Володькин взгляд, только одного хотелось до смерти - опохмелиться. Володька подсел к ним: - Как же он вас троих один? - спросил он. 
 - Ловкий, гад, - промычал тот, кто постарше. 
 - Что же вы в милицию сразу? Сами накостылять не смогли? 
 - Да мы ему дали, - сказал молодой. - Но участковый как раз появился, давайте, говорит, его в отделение. Еле скрутили черта. 
 - Так он разведчик бывший, - сказал Володька. 
 - Оно и видно. Приемчики применял. 
 - Ребята, - начал Володька, - засудят же парня. Давайте придумаем что. Ну, подрались по пьянке, а кто виноват, кто начал, не помним. После суда выпьем как следует, освежим голову. 
 - Конечно, все пьяные были, но он первый задрался. Ко мне прицепился... 
 - Чего там счеты сводить, - положил Володька руку на плечо пострадавшего. - Разопьем мировую, и все дела. Ну как? 
 Но ответить тот не успел, вышла секретарша и: 
 - Встать, суд идет. 
 Все поднялись, потом сели, когда судья, приятная молодая женщина, с заседателями за дубовым столом устроилась. Ну, и началась процедура... 
 - Подсудимый Селюков, расскажите, что произошло вчера вечером в пивной. 
 Гошка поднялся, сделал невинное лицо и честные-пречестные глаза. 
 - Ничего не помню, граждане судьи. Ей-богу! Помню, как в пивную зашел, а дальше ничего. 
 - Сильно пьяные были? 
 - Нет. В том-то и дело. Всего сто пятьдесят перед этим выпил. А в пивной как затмение нашло. Утром в отделении проснулся, говорят, в суд собирайся, а я, хоть убей, ничего не понимаю. 
 - На фронте были? 
 - А как же! Всю войну в разведке! Награжден орденами и медалями. Жена принесла мою орденскую книжку. Покажи, Надя. 
 Надюха подошла к судейскому столу, выложила. Судья рассмотрела, передала заседателям. 
 - Что же произошло? Вы так хорошо воевали, столько наград и... хулиганство? - спросила судья, поправив красивые рыжие волосы. 
 - Так говорил я, не помню ничего, - развел руками Гошка. 
 - У вас были ранения, контузии? - Голос судьи был мягок и доброжелателен. 
 - И не упомню сколько! - воскликнул Гошка. - Вот тут мой бывший командир сидит, скажет... И контузия сильная была, без памяти несколько ден валялся. 
 Володька встал, хотел было выступить, но судья сделала ему знак рукой, чтоб сел, и стала шепотом о чем-то совещаться с заседателями. Володька почти успокоился. Понравилась ему судья, ее спокойный голос, и не верилось, что такая приятная особа засудит Гошку. Пошептались с заседателями, судья поднялась, поднялись и все. 
 - Суд принял решение направить обвиняемого Селюкова на судебно-медицинскую экспертизу. Из-под стражи освободить. Взять подписку о невыезде. Получите направление, Селюков. 
 Сияющий Гошка подошел к судейскому столу, взял направление... Из суда вышли все вместе. И "пострадавшие" тоже. 
 - Что же вы, лярвы, в милицию меня? - не зло, а скорее добродушно спросил их Гошка. - Да ладно, айда в шалман - угощаю, а там поговорим. 
 В пивной на Сретенке пробыли недолго. Гоша поставил "пострадавшим" по стопке и по пиву, уговорил их не показывать насчет того, что матерился. Тогда, разъяснил он им, будет просто драка, а ежели мат, то хулиганство, статья 74, год лишения верняком и прощай, Москва. Ребята, опохмелившись, подобрели и обещали насчет матюжка свои показания изменить, которые в милиции давали, пьяные были тоже, не помним, дескать, что подписывали... Расстались друзьями... 
 - А начальничек-то, майор, мировой мужик. Про финочку ни-ни. Жаль, не отдаст, конечно, но черт с ней, - сказал Гоша при выходе из пивной. 
 - Это, наверное, мой разговор подействовал, - заметил Володька. 
 - А ты говорил с ним? - спросил Гошка. - Ну, спасибо, - растрогался он, похлопав Володьку по спине. - Невменяемым меня не признают. Но ничего, с этими ребятами выпью еще перед судом, и будет порядок. А ты, Надюха, скисла. Не из таких переделок выходил Гоша, - самодовольно закончил он. 
 - Опять в командировке? - спросил Володька Тальянцева, столкнувшись с ним на улице. 
 - Да... - рассеянно ответил он, чем-то, видно, озабоченный. Вызвали. Неприятности у меня, понимаешь... Выпить хочешь? - спросил вдруг. 
 - Да нет. 
 - Проводи меня тогда. Поговорим. 
 - Пошли, - согласился Володька. 
 - Комбриг у меня новый... Ну, а новая метла, сам понимаешь... Не поладили с ним, короче. Да история еще у меня... Помнишь, я говорил, что жену демобилизовал, чтоб не путалась под ногами в части. Меня же она обманом женила. Сказала, беременна, командованию сообщит, ну и пришлось... А люблю я другую. Старый комбриг знал, оставлял это дело без внимания, а новый аморалку шьет... На повышение я должен идти, батальоном уже накомандовался, хватит... Хочешь выпить? - спросил Левка. 
 Володька мотнул головой, ему и вправду не хотелось в хороший, ясный день затуманивать голову хмельным. 
 - А то посидим где-нибудь? Ты поддавал на фронте? 
 - Нет... Очень редко. 
 - А мне приходилось. Иной раз, бывало, по нескольку ночей не спал. Только этим и держался. Когда переправу мастеришь, сам командуешь. Тут тебе и самолетные бомбежки, и артобстрелы. Нервишки на пределе. Да чего там, сам хлебнул... 
 Володька кивнул, хотя и знал, что война Тальянцева была полегче его собственной, саперы - все же не пехота, но и им доставалось. 
 Дойдя до Сретенских ворот, Тальянцев повернул налево, за ним и Володька, которому делать было нечего. Он только спросил: 
 - Ты куда? 
 - К Кировскому метро, - ответил Тальянцев, посмотрев на часы. 
 - Свидание? 
 - Вроде... Кстати, Володька, у тебя нет знакомых, у кого бы комнату снять можно? Понимаешь, она здесь, но жить негде. 
 - Кто она? - не понял сначала Володька. 
 - Я ж говорил тебе, - нетерпеливо бросил он. 
 - Ах да... Подумаю, но, по-моему, нет таких. Ты Сергею позвони. К ней, значит, идешь? Может, мне обратно? 
 - Иди со мной. Хочу показать. Обалдеешь. 
 Они дошли до Кировской. Тальянцев еще раз посмотрел на часы и повел Володьку за здание метро. Там они сели на скамейку, закурили. Из метро выходил народ, и Тальянцев напряженно вглядывался... Он был взволнован и не мог скрыть этого. Наконец от толпы выходящих отделилась женская фигурка и, цокая каблучками, побежала к ним. Тальянцев поднялся, и его лицо озарилось такой радостью, что стало совсем мальчишеским, потеряв на время свою значительность. 
 - Левочка! - немного театрально, как показалось Володьке, вскрикнула женщина и, подбежав, бросилась на шею Левке. Он прижал ее, поцеловал, не стесняясь окружающих, и усадил на скамейку. - Наконец-то я с тобой! Боже, как я соскучилась, - защебетала она, не выпуская Левкиной руки из своей. 
 - Познакомься, Люся. Мой школьный друг Владимир. 
 - Вы с Левочкой в школе учились? Как интересно! - сверкнула она черными цыганскими глазами. 
 - Ну как, хороша? - спросил Тальянцев, улыбаясь счастливой улыбкой и восхищенно глядя на свою Люсю. 
 - Хороша, - протянул Володька, приглядываясь к смуглому красивому лицу, в котором было что-то твердое, самоуверенное. 
 - Как не стыдно! При мне. Что ты, Лева, неудобно же. 
 - Удобно, - усмехнулся Тальянцев. - Пусть завидует, что у меня все экстра-класс, - сказал шутливо, но Володька подумал, что и верно, хотелось Левке похвастать. 
 Он поднялся... Тальянцев не стал его удерживать. 
 На обратном пути около табачного магазина на Сретенке Володька увидел Женьку Казакова, который почему-то отвернулся от него и прошел мимо. Все же непроизвольно Володька окликнул его. Тот остановился. 
 - Привет, - буркнул Женька. - Прошвыриваешься? 
 - Да... 
 Женька сильно похудел после той, первой встречи и был чем-то озабочен. 
 - А я вкалываю... Ну, чего новенького? Никто из наших не попадался? спросил он вскользь, без особого интереса. 
 - Никто... Видно, что вкалываешь, осунулся. 
 - Осунешься, жратвы-то не хватает, а потом... - махнул он рукой. 
 - Что-нибудь случилось? 
 - Неохота рассказывать, Володька... Курить есть? 
 Они закурили. 
 - Ладно, пройдем до бульвара, присядем... - сказал Женька, видно, решил все же поделиться с Володькой. 
 До бульвара шли молча, а когда присели на свободную скамейку, выплюнув окурок, Женька отрывисто сказал: 
 - Полетело у меня все к чертовой матери. Вот что. 
 - Что полетело? - не понял вначале Володька. 
 - Все! Понимаешь, все! Не ждала она меня по-настоящему! Путалась с кем-то! Чуть не убил. - Он выругался и потянулся к Володьке за новой папиросой. 
 - Мда-а, - промычал Володька, не зная, что сказать. 
 - А мы с тобой на Дальнем Востоке целочками ходили, потом фронт - не до баб. Я и в госпитале ни с кем не крутил, а возможности были, еще как липли, хрипло выбросил он. 
 - А что она тебе сама-то сказала? 
 - Чего-чего? Выдумала историю, будто на студенческой вечеринке напоили ее, заснула, ну и воспользовался какой-то гад... Сейчас она чего угодно наплетет, чтоб жалость вызвать. Я ее в первую ночь и выгнал прямо на улицу. На другой день приползла - слезы, рев, прости, родненький, люблю же тебя, ну и прочее. Но я все! Обрезать, так сразу. Я и немцев так. Одним ударом. Странно, вояки были крепкие, а ранят как поросята визжат. Наш, пусть плюгавенький какой, долбанет его - молчит, только постанывает. Чудно, правда? 
 - Да, я тоже замечал это. - Володька был рад, что разговор перекинулся на другое, но Казаков возвратился к своему: 
 - Раз она для меня первая, значит, и я для нее должен быть первым. Понимаешь? 
 - Понимаю, Женька... Но может, правда не виновата она. 
 - Не виновата! - повторил он. - На гулянки не ходи, когда твой в окопах вшей кормит. Вот и не будешь виновата ни в чем. Ты это брось! Такое не прощается. Ведь каждую ночь будешь мучиться, что вот она с кем-то так же, как с тобой... Нет, все! Да и развелись уже, - он помолчал немного, затем добавил, усмехнувшись: - Говоришь, похудел я? Так кроме работы еще гуляю напропалую. Девчат у нас в лаборатории полно, ну... вот и отыгрываюсь за все годы. Да со зла еще. Если хочешь, могу познакомить. Есть девочки - класс! 
 - Нет, Женька, неохота что-то. 
 Они посидели еще недолго, поговорили о том о сем, вспомнили о Дальнем Востоке, об однополчанах и разошлись. Под конец Казаков сказал: 
 - Вот так, Володька Все мои мечты о тихой семейной жизни вдребезги. Ни одной бабе теперь верить не буду. Вчера один тип в пивной стихи читал, не знаю уж чьи, но запомнились: "Нет, не надо считать Мадонною ту, которую полюбил, ни одного расставанья со стоном - взял, переспал, забыл..." Здорово? 
 - Ничего... 
 - Я теперь так и буду - взял, переспал, забыл... Ну их всех! 
 Утром после самомассажа Володька приподнял левой рукой половину предплечья правой, и - о радость - на какой-то миг задержалось, не упало плетью, как прежде. Он бросился к матери. 
 - Мама, смотри, держится! Не обманул, выходит, врач, когда говорил, что прорастет нерв. 
 Почти целый день Володька занимался одним - приподнимал предплечье, стараясь усилием воли удержать его в этом состоянии, и на какие-то секунды фиксировалось. Значит, рука будет жить! Он ликовал. Как угнетала его до этого она, безжизненная, все больше сохнущая. Теперь он станет упражнять ее, остановит атрофию, может, и возвратит силу мышцам. 
 Прервал его радость телефонный звонок. Звонила Майя. 
 - Я не хотела звонить, - сказала она. - Но все же решила. Нам надо встретиться. 
 - Что-нибудь случилось? - встревожился Володька. 
 - Нет, ничего, - спокойно ответила она. - Ты выходи сейчас, я недалеко от твоего дома. 
 Когда Володька вышел из парадного, Майка уже не спеша подходила к нему нарядная, без следа какой-либо озабоченности на красивом лице. Да и что могло случиться с уверенной в себе Майкой, подумал он. 
 - Пройдемся или зайдем к тебе? - спросила она. 
 - Как хочешь. 
 - Давай к тебе. Не люблю курить на ходу. 
 Они поднялись на третий этаж, и Майка уверенно остановилась около Володькиной двери. 
 - Разве ты была у меня? - удивился он. 
 - Нет... А помнишь открытки, которые получал от неизвестной поклонницы? Я опускала их вот сюда, - показала она на почтовый ящик. 
 - Значит, это ты? Такие смешные старинные открытки. 
 Они прошли в комнату. Майя села на диван, небрежно положив ногу на ногу, закурила, оглядывая комнату. 
 - Смешно... Когда-то я мечтала попасть к тебе, посмотреть, как ты живешь. И вот у тебя, - она еще раз огляделась, а потом спокойно с улыбкой объявила: Я беременна, Володька. 
 Он даже отшатнулся от неожиданности. 
 - Не может быть.. 
 - Удивительный вы народ, - засмеялась она. - Всегда для вас это неожиданность. Причем не очень приятная. 
 - Я как-то не думал об этом... 
 - Разумеется... У тебя сейчас премилый вид. Такой, как я и предполагала. 
 - Что же делать, Майя? - растерянно спросил он. 
 - Вот об этом я и хотела поговорить с тобой. - Она улыбалась, что никак не вязалось с серьезностью взгляда ее серых глаз. 
 Володька нервно закурил и начал вышагивать по комнате, абсолютно не зная, что и как говорить. Майя следила за ним глазами и так же улыбалась. На миг Володьке подумалось, что она его разыгрывает, это успокоило, и он остановился. 
 - Ты разыгрываешь меня? 
 - Увы, милый, к сожалению, нет... Думай. 
 - А что думать? - глупо спросил он. 
 Майка опять рассмеялась. 
 - Если я оставлю ребенка, он будет твой и не твой, а... Олега. Вот и подумай, - сказала она, затянувшись папиросой. 
 - А он мой, Майя? 
 - Наконец-то догадался! - она перестала улыбаться и сказала устало: Зачем же мне было приходить к тебе, Володька? Ребенок твой... Оставлять его или не оставлять, вот что мы должны решить. Понял ты? 
 - Я... не знаю... - растерянно сказал он. 
 Майя поднялась с дивана, потушила папиросу. 
 - Господи, ну чего я от тебя могла ждать, кроме "не знаю". Ладно, кончим на этом. Я пойду... 
 Володька пошел проводить ее. У двери она погладила его по щеке небрежным, но ласковым жестом. 
 - Мальчик ты, мальчик... Какой из тебя отец, - сказала тихо и стала спускаться по лестнице. 
 Володька еще постоял у двери, прислушиваясь к стуку ее каблуков, к звуку захлопнутой двери в парадном, и только тогда вернулся в комнату. Он сознавал, что вел себя не так, что Майя ждала от него каких-то мужских слов, а он нес чушь и глупость. Но он действительно был растерян, даже потрясен так, что плохо, совсем плохо соображал, ведь такое с ним впервые... Ему вспомнилось, как при посадке в эшелон, когда уже знал точно, едет на фронт, где возможна смерть, у него вспыхнуло яркое, но странное желание - хорошо, если бы у него был ребенок от Юльки. Тогда он усмехнулся про себя: заработал инстинкт продолжения рода... И вот сейчас это реальность, у него может быть ребенок, а что-то невнятно бормотал, испугавшись, видимо... 
 Вечером после некоторых колебаний он решил рассказать все матери. Нельзя сказать, что она обрадовалась, но, не раздумывая, твердо сказала: 
 - Если ребенок твой, ты обязан жениться на Майе. 
 - Она замужем, мама, - промямлил он. 
 - Ну и что из этого? - спросила мать. - Ты понимаешь, в какое положение она попала! Если Майя - порядочный человек, то как... 
 - Ты опять, мама... Порядочный, непорядочный, - перебил Володька. 
 - Да, опять, - повысила голос мать. - Ты пойми, изменить мужу - это одно, а обманывать его всю жизнь, заставить содержать и воспитывать не его ребенка это другое. А потом, разве ты сам согласишься, чтобы у твоего ребенка был чужой отец? 
 - Но как мы будем жить, мама?.. Ты же знаешь... 
 - Как-нибудь проживем, - тут же мать прервала его. - Надо уметь отвечать за свои поступки. Честно говоря, мне трудно понять твои колебания, жестковато добавила она. 
 - Хорошо. Я сейчас позвоню ей. 
 - Да, иди и звони. 
 Володька пошел в коридор к телефону, набрал Майкин номер... Очень долго никто не подходил, наконец взял трубку ее муж. 
 - А, Володя... Добрый вечер. Почему не приходите к нам? Майя у своей матери, позвоните туда. 
 Володька позвонил в Коптельский, долго слушал длинные гудки, а когда подняли трубку, голос был не Майкин. 
 - Ей нездоровится. Кто спрашивает? 
 Володька назвал себя. 
 - Сейчас узнаю, сможет ли она подойти. 
 Спустя несколько минут, показавшихся ему очень долгими, услышал Майку: 
 - Что скажешь? 
 - Майя, прости меня... Я растерялся, но... но, наверно, тебе надо разойтись с Олегом, а нам... 
 - Поздно, Володька, - перебила она. - У нас уже никого нет. 
 - Как нет? Не понимаю! 
 - Повторяю, - приглушив голос, сказала она, - никого нет. Теперь понял, глупенький? 
 - Понял, - глухо ответил он. - Как ты себя чувствуешь? 
 - Неважно... Я пойду прилягу. Пока, Володя. 
 Она повесила трубку, а Володька, понурив голову, вернулся в комнату. 
 - Сказал? - спросила мать. 
 - Мама, она говорит... она говорит, что уже никого нет, - упавшим голосом тихо произнес Володька. 
 - Господи... - прошептала мать и достала папиросы. 
 Володька пошел в "купе", как называл он свою комнатку при кухне. Лег на кушетку с тяжелым ощущением непоправимости. Ему вспомнилась Майкина усмешка, когда она сказала: "... ну чего я от тебя могла ждать..." А наверно, ждала, иначе зачем было приходить? Ждала хотя бы каких-то серьезных мужских слов, а не маловразумительного бормотания. 
 На утро следующего дня он позвонил ей - как чувствует себя? 
 - Ничего, но на работу не пошла. 
 - Я приду к тебе, - с полувопросом сказал он. 
 Она долго не отвечала. 
 - Если очень хочешь. 
 - Хочу, - быстро ответил он. 
 Майя открыла ему дверь сама, но была очень бледна и, впустив его, сразу легла на диван, укрывшись пледом. 
 - Я очень виноват, Майя... - горячо начал Володька. 
 - Не надо, - тихо сказала она, устало махнув рукой. - Не надо... 
 О чем говорить дальше, Володька не знал. Он пришел просить прощения, каяться, но она этого не желала слушать. 
 - Володя, смени воду в грелке, - она вынула из-под пледа грелку и подала ему. - Холодную надо. 
 - Я сейчас, - обрадовался он и бросился на кухню. - Вот, холодная-прехолодная. 
 - Спасибо... Может, ты и чайник на плитку поставишь? - слабо улыбнулась она. 
 - Конечно. Что еще надо? - Он был рад заняться каким-то делом. - Может, за хлебом сходить? Я мигом. 
 - Все есть, Володя. Заваришь чай, и будем завтракать. - Она вдруг поморщилась. 
 - Болит? - участливо спросил он, ощутив опять укол вины. 
 - Немного... Хорошо, что врач знакомая, бюллетень дала. Отлежусь три дня. Лишь бы осложнений не было. 
 - А могут быть? - встревоженно спросил он. 
 - Не знаю... Я же в первый раз... 
 Затем они стали пить чай. Володька подал чашку и тарелку с хлебом и колбасой Майе в постель. Ей, видимо, были приятны его ухаживания, хотя делал он все довольно неумело, нескладно. 
 - Это ты здесь сделала? - спросил он с трудом. 
 - Нет... Еле до дома доплелась. Мать, наверно, догадалась, но ничего не спросила. У нас с ней такие отношения - каждый сам по себе. Как и с Олегом, кстати, - грустно добавила она. 
 - Ты его не любишь? 
 - Глупенький... Если бы любила, ничего бы у нас с тобой не было. Неужели не понимаешь? 
 - Тогда, Майя... тогда... - Володька запнулся. 
 - Что тогда? Ты делаешь мне предложение? Так я поняла? 
 - Так! - отрубил Володька решительно. 
 - Чтобы искупить свою вину? - Она улыбнулась. 
 - Не только... - Он хотел продолжать, но она остановила его: 
 - Не говори больше ничего. Не надо, - и легонько потрепала его по щеке. Все остается по-прежнему... Ох, какой идиотский вид у тебя был вчера. - Она тихонько рассмеялась. 
 - Я серьезно, Майя... 
 - Признайся, милый, отлегло от души? Не смущайся, я понимаю... Ты иди, Володя... Знаю, как не любят мужчины сидеть у больных. 
 - Почему не любят? 
 - Уж не знаю. - Она чуть улыбнулась, но тут же лицо дернулось от боли. Уходи, Володька, - повторила она немного раздраженно. 
 - Я буду звонить и заходить, - пообещал он. 
 - Спасибо, - совсем тихо сказала Майя и отвернулась. 
 * * * 
 Гошку, конечно, признали вменяемым, несмотря на то, что Володька, проштудировав курс психиатрии и вычитав там о патологическом опьянении, советовал Гошке напирать, что выпил всего сто пятьдесят и после этого потерял память. Но забыли они оба, что в своих показаниях милиции говорил Гошка совсем другое и речь шла о бутылке... Но Гошка не волновался. Он не один раз угощал "пострадавших", и те обещали показывать на суде, что мата не было. 
 За несколько дней до суда зашел Володька к Рае, принес ей десяток пирожных из коммерческого. Она смущенно благодарила, говоря "зачем это", но поглядывала на пирожные с умилением, признавшись, что не ела их с довоенного времени. Сказала, что красивая рыжая женщина-судья - ее однокурсница, что она, вспомнив дело, объяснила: учитывая фронтовое прошлое подсудимого, можно применить условное наказание, хотя таковое к 74-й применяется редко, в исключительных случаях. Володька успокоился сам, успокоил Надюху, ну а Гошку нечего было успокаивать, тот был уверен, что выкрутится. 
 Но все повернулось по-другому... Видать, судебная экспертиза написала в своем заключении, что Гоша пытался симулировать патологическое опьянение, а судью возмутили измененные показания "пострадавших", она поняла, разумеется, что обработал их Гоша. Пригрозила возбудить дело о лжесвитедельстве, и те, струхнув, начали мяться, нести что-то несусветное: забыли, не помним, сами пьяные были и тому подобное. Красивая судья все хмурила и хмурила брови, и в результате короткого совещания с заседателями приговор! Год лишения свободы! 
 Надюха вскрикнула. У Володьки упало сердце, а к скамье подсудимых уже подходили два милиционера, чтобы взять Гошку под стражу. 
 - Ну вот, - сказала Надюха, когда вышли они из здания судя. - Доигрался Гошка. Теперь в Москве не пропишут, опять я одна буду. 
 - Погоди, Надюха, надо адвоката взять на пересмотр дела в горсуде, сказал Володька. 
 - Возьму, конечно, да вряд ли что выйдет... Вообще-то устала я от него. Пока, Володька, - подала холодную, вялую руку. 
 Черт возьми, как нелепо все получилось, думал Володька, и неожиданно, главное. Гошка, конечно, в лагере не пропадет, но Москвы ему не видать. Проходя Селиверстов переулок, он машинально завернул к бару - размочить горе, выпить кружку пивка. Народу было полно. Сильно хмельной инвалид с аккордеоном безбожно перевирал мотив "Землянки", но ему все же подпевали, путая слова... За столиком в углу шумели. Приглядевшись, Володька увидел Вовку Деева, какую-то девицу и Левку Тальянцева - это они громыхали разговором. 
 - Засранец ты! - со смаком выкрикивал Деев любимое свое словцо. - Думаешь, майора схватил - умнее других стал. Врешь! Ты же троечником в школе был. Меня же к тебе Зинаида прикрепила, чтоб я поднатаскал по математике. Не помнишь? А сейчас нос кверху, орденами похваляешься. Знаю я, как "звездочки" хватают! 
 - Очнись! Ты что сказал?! И кому? Мне?! - оборвал его Тальянцев, побледнев. - За такое и врезать можно. 
 - Попробуй! Меня теперь можно! Мне на одной ноге не устоять. 
 - Думай, что говоришь! 
 - Я думаю! Кстати, мне есть чем думать-то. Я в архитектурный с первого захода поступил. Канаев срезался, а я поступил. Понял? 
 - Теперь ты хвастаешься, - примирительно сказал Тальянцев. - Хватит лаяться, дружили же в школе. 
 - Ладно, - успокоился и Деев. - Знаешь, почему я завелся? Вот из-за такого же майора, который выслуживался, меня и долбануло. Послал, гад, в безнадежное дело. Ты хоть ранен-то был? 
 - Контузия сильная была. 
 - А меня пулькой разрывной! Чуешь разницу? 
 - Кончай базар! - крикнул Володька, подходя к ним. - Чего завелись? Подсесть можно? 
 - Конечно... Садись... - оба, видно, обрадовались приходу Володьки, разрядившему обстановку. 
 - Знакомься, - ухмыльнулся Деев, показывая на девицу. - Тамара. 
 Девица вблизи оказалась совсем не девицей, а вполне зрелой полноватой дамой восточного типа с красивым, но вульгарным лицом, к тому же сильно накрашенным. 
 - А ты все постишься? - подмигнул Деев и захохотал. - Тамарка, заказывай еще! Разочтусь. Я угощаю! 
 - Чего это щедрый такой? - усмехнулся Володька. 
 - У меня сейчас вроде свадебного путешествия. Маршрут: бар - постель, постель - бар, - опять загоготал Деев. 
 - Володичка, - укоризненно сказала Тамара. - Зачем ты сообщаешь всем такое? 
 - А чего? Свои же ребята. 
 ...Потом они волочили Деева домой. Он вырывался, ругался, обзывая их своим любимым словечком. Около дома, уставившись мутными глазами, почти трезво объявил: 
 - Вот увидите, скажет Деев свое слово в архитектуре! Скажет! Всем вам сопли утрет! 
 Доставив Деева и его подружку домой, Володька пошел провожать Тальянцева. Тот всю дорогу молчал, а когда Володька спросил его, как он нашел деевскую даму, брезгливо поморщился. 
 - А мне почему-то его жалко, - сказал Володька. 
 Тальянцев неопределенно пожал плечами. Видно, его мало занимало сейчас это. Только у своего переулка, прощаясь с Володькой, сказал угрюмо: 
 - Знаешь, наверно, демобилизуют меня... 
 - Почему? 
 - Разное сплелось... Ну и Люся, конечно... 
 После того, что случилось, Майя переселилась к матери, и Володька часто бывал у нее. Заходил вечером, и они шли шататься по улицам, где можно было поговорить обо всем. Дома присутствие Майкиной матери их стесняло. 
 Это были тихие хорошие вечера... 
 - По-моему, Володька, ты стал ко мне по-другому относиться, - как-то раз сказала она. 
 - Да, Майка... 
 - Ты знаешь, я многим нравилась, но возбуждала в ребятах, увы, отнюдь не платонические чувства, и это мне было неприятно, даже унижало как-то... Кстати, и ты, Володька, поглядывал на меня тоже довольно гадковато. А мне хотелось совсем не этого. 
 - Сейчас все иначе, Майка, - поспешил сказать он. 
 - Надеюсь, - улыбнулась она, потом задумчиво произнесла: - Может быть, Володька, не надо было ничего?.. - и заглянула ему в глаза. 
 - Почему? - запротестовал он и начал что-то сбивчиво говорить, так и не сумев выразить свою мысль. 
 В одну из таких вечерних прогулок Володька спросил: 
 - Ты насовсем переехала к матери? 
 - Не знаю... 
 - А как Олег относится к этому? 
 - Он любит свободу. По-моему, не очень переживает. А мне он сейчас как-то не нужен, - ответила она. 
 Больше о Майкином муже они не говорили, но зато Володька рассказал ей про Тоню. Теперь, когда отношения с Майей перешли в какое-то другое качество, стали спокойными, более дружескими, он мог уже говорить о Тоне, тем более что хотелось ему с кем-то поделиться - Тоня еще не ушла от него. 
 - Тебе все-таки нужно с ней встретиться, - подумав, сказала Майка. 
 - А ты этого не хотела бы? Да? - спросил он. 
 - Почему? - спокойно отозвалась она. - Я хочу, чтоб у тебя все было хорошо. 
 - Спасибо, - он легонько пожал ее руку. 
 Как ни странно, к близости они сейчас не стремились - ни Володька, ни Майя. Да и негде было побыть вдвоем, кроме как на улице. Днем она работала, вечерами их матери были дома. Эти тихие встречи продолжались и тогда, когда Володька хлопотал о Гошке. 
 Адвоката Володьке порекомендовал Сергей. Тот запросил три тысячи и уверял, что дело в горсуде выиграет. Володька как мог ободрял Надюху. 
 - Брось ты меня успокаивать. Я так думаю: рано или поздно все равно Гошка в тюрьму угодит. Непригодный он для мирной жизни, а пьяный - вообще дурной... Знаешь, бивал он меня... - говорила Надюха. 
 - Что же раньше не сказала? Вправил бы ему мозги, - возмущался Володька. 
 - Ну да, вправил... Из-за тебя и выходило все. Дура была, что рассказала... 
 Посоветоваться насчет Гошки зашел Володька к Толику Лявину. Тот уже не стоял за стойкой - завел буфетчицу, а сам пополнел, поважнел и не предложил Володьке стопку или пива, как делал это раньше. 
 - За три тысячи никакой стоящий адвокат не возьмется, - заявил Лявин, когда Володька рассказал про Гошку. - Это дело на десять кусков. А таких денег у тебя нет. 
 - Разумеется, нет. 
 - Нечего тогда и затевать... Жаль, конечно, Гошку, но сам, дурак, виноват. Мы с ним только одно дельце наладили, и вот тебе на... 
 - Какое? 
 - Закуски-то в моем заведении нет, так он вяленую рыбку обещался поставлять. По десятке за штуку пошла бы. Разумеешь? 
 - Чего тут не разуметь, - усмехнулся Володька. - Ты, как вижу, процветаешь? 
 - Это только начало... Деньгу поднакоплю, тогда развернусь. Тогда погуляем, - добавил он, хлопнув Володьку по плечу, компенсируя этим "погуляем" зажатое сегодняшнее угощение. 
 От Толика Володька направился к Сергею поговорить об адвокате, стоит ли вообще брать. Сергей встретил его своим обычным "салют", крепко пожал руку и провел в комнату. На письменном столе лежала груда учебников. 
 - Штудирую, - показал Сергей на книги. - Столько позабыл, даже страшно. Понимаешь, только в тридцать окончу институт, два года аспирантура, защита уже тридцать три будет... Черт побери, столько потеряно времени! И самые лучшие годы!.. Ну и что тебе этот Гоша? - спросил Сергей, когда Володька рассказал о разговоре с Лявиным. 
 - Как что? Он же был моим разведчиком, - удивился Володька небрежности, с какой произнес это Сергей. 
 - Именно был. Теперь он тебе никто. 
 - А фронтовая дружба навек? - усмехнулся Володька. 
 - Да, она была. И на войне, наверно, нужна. Но война-то окончилась, Володька! Зачем тебе теперь этот бывший урка? Что общего? Настоящая дружба требует какого-то одинакового интеллектуального уровня. А с Гошкой только водку пить, больше ничего. 
 - Он был моим разведчком. Мы вместе под смертью ходили, - упрямо повторил Володька. - Такое не забывается. 
 - Ладно, не будем спорить. Ты просто пока не можешь уяснить, что война окончилась и все, что с ней связано, уходит в прошлое. И слава богу, кстати. Наступило другое - настоящая жизнь! Соображаешь? 
 - Для меня и та была настоящая, - возразил Володька. 
 - Может быть, может... - махнул рукой Сергей, потом обернулся к нему: Тебе что, нравилось на войне? 
 - Не то слово, Сергей... На войне я ощущал свою значимость. Понимаешь? 
 - Не понимаю! И не принимаю! - выпалил Сергей. - "Значимость" пушечного мяса. - Он горько рассмеялся. 
 - Я не был "пушечным мясом", - покачал головой тот. - Я был личностью, от которой много зависело. 
 - Но фактически ты был винтиком военной машины, - разгорячился Сергей. 
 - Не знаю... Я этого не ощущал. 
 - Выходит, не желаешь быть винтиком? - не отставал Сергей. 
 - Вообще неверно это, по-моему. 
 - Ого, - засмеялся Сергей. - Наконец-то слова не мальчика, а мужа! Все-таки, Володька, мы были самыми умными в классе и кое в чем разбирались даже тогда, на заре туманной юности... 
 Надюха и Володька медленно брели по Каланчевке из горсуда. Адвокат не помог, и приговор районного суда оставили в силе. Гошка помахал им рукой со скамьи подсудимых, довольно бодро улыбнулся - где наша не пропадала - и был уведен милицонерами. Надюха всплакнула, но вскоре оправилась и сейчас шла с Володькой более или менее спокойная. 
 - Зайдешь? - спросила она, когда подошли к дому. 
 Он согласился... На кухне столкнулся с Егорычем, варившим картошку. 
 - Ну как? - но, увидев их лица, махнул удрученно рукой. - Загремел, значит, Гошка... Ты, Надюха, особо не расстраивайся. Не пара он тебе и буянил часто. 
 - Проходите ко мне, Николай Егорыч, четвертинка есть, - пригласила она. 
 Глазки Егорыча поживели, и он ждать себя не заставил. На троих четвертинки было маловато, и, выпив, они сидели, понурив головы, и помалкивали, в общем, как на поминках. Егорыч, правда, пытался успокаивать Надюху, говоря, что найдет она еще себе, но та отмахивалась. 
 - Бросьте, дядя Коля... Чего уж там, - а потом, горько рассмеявшись, добавила: - "Где уж нам уж выйти замуж, я и так уж вам уж дам уж". 
 Володька попробовал улыбнуться, но не вышло. Посидев еще недолго, он распрощался. 
 - Не забывай меня, лейтенантик, - сказала Надюха. 
 - Слушай, черт бы вас подрал! Что произошло? - с досадой спросил Виктор по телефону, позвонив Володьке поздно вечером. - Я только ввалился, и вот номер. 
 - Тоня, значит, вернулась? 
 - Давно. Но почему-то не звонила тебе? Ты что-нибудь оторвал? 
 - Ничего я не "отрывал"... Ей кто-то позвонил, ну и я... 
 - Психанул? - перебил Виктор. 
 - Да нет... Просто... знаешь... Тоня, наверно, поняла, почему я ушел. 
 - Ты очень ясно выражаешься, - насмешливо заметил Виктор, а потом скомандовал: - Придешь завтра. И не вздумай брыкаться. 
 ...На другой день Володька отправился на Пироговку со смутным, неясным чувством напрасности этой встречи и с боязнью, что Тоня опять заведет речь про Юльку. 
 Тоня встретила его очень сосредоточенная и какая-то напряженная. Ну, подумал Володька, разговор предстоит, видать, серьезный. Она молча провела в комнату, где витал сладковатый дымок американских сигарет, усадила на диван, сама села на стул против него. 
 - Приготовься к большому разговору, Володька, - начала она. - Нам нужно во всем разобраться. 
 - Наверно, - подтвердил он. 
 - Ответь мне, только правду... Когда на фронте ты садился писать мне письмо, тебе сразу вспоминалась Юля? 
 - Как ты угадала? 
 - А о Юле вспоминать было тяжело, поэтому и писал редко? - продолжала она. 
 - Здорово ты во всем разобралась... Наверно, было действительно так, согласился Володька, усмехнувшись. 
 - Скажу больше, Володька. Не только письма, но и мысли обо мне сразу связывались с Юлей? 
 - И это правда, - он опустил голову. - Гибель Юльки - мое первое настоящее горе... И вина, - добавил он. 
 Тоня достала сигареты, протянула ему. Они закурили. 
 - Помнишь, в сорок втором я говорила тебе, что ни перед кем не чувствую себя виноватой, даже перед Юлей? 
 - Помню... 
 - А когда она погибла, почувствовала. И у меня, Володька, часто перед глазами встает холмик рыжей земли, о котором ты писал... - Она задумалась, потом вскинула голову, у нее вырвалось: - Что же нам делать? 
 - Не знаю, - опять пожал плечами. 
 Володька более или менее понимал Тоню. Ей нужно было найти какую-то значительную причину того, что случилось. Почему ушло все куда-то? Почему встретились почти чужими? И она нашла - Юлька! Но, наверно, все было гораздо проще и обыкновеннее - время. Те долгих три года, которые прожили они совершенно по-разному, совсем в других измерениях. У Тони была одна жизнь, у него другая. Если бы удалось им встретиться хоть один раз за эти годы, может, все было бы иначе? 
 Послышался скрип открываемой двери, и в комнату ворвался Виктор. Бросился к Володьке, стиснул его руку. 
 - Бегал на Усачевский! Ждем тебя, а в доме пусто. Но и на рынке ничего такого не оказалось. Ну, как вы здесь, ребятки? Договорились? 
 - Договорились... 
 - Что таким загробным голосом? Тоня? Погодите, я сейчас вами займусь! А пока, сестренка, поставь-ка чайку. 
 Тоня вышла на кухню. 
 - Ну что? - наскоком спросил Виктор. 
 - Ничего... 
 - Ладно, все будет в порядке, - бодро улыбнулся он. 
 Тоня вернулась, но не села, а стала прохаживаться по комнате. 
 - Еще в сорок втором, - остановилась она напротив Володьки, - я предчувствовала, что Юля рано или поздно встанет между нами... И вот... 
 - Опять начала! - воскликнул Виктор. - Вчера весь вечер об этом долбила, повернулся он к Володьке. - Тоже мне эти дамские тонкости. 
 - Да нет, Виктор, наверно, действительно так, - решил тот поддержать Тоню, хотя все яснее понимал, что дело в другом. 
 - Вы что, братцы, всерьез? - возмутился Виктор, переводя взгляд с Володьки на Тоню. - Ну, ладно, Тонька - девчонка, но ты-то солдат! Юли нет, и ее не воскресишь. И какие вы себе вины выдумали? Какого черта... 
 - Перестань! - остановила его Тоня. - Перестань. 
 - Не перестану! - ударил он кулаком по столу. 
 - Прекрати! Или я попрошу тебя убраться из комнаты, - вдруг сорвалась она, и ее резкость, даже грубоватость неприятно поразили Володьку. 
 Виктор замолк, надулся, и Володька увидел, что, несмотря на свою шумливость и голосистость, находится он под каблучком у своей сестры. Что командует в доме она. Виктор суетливо зашарил по карманам, вытащил папиросы и так же суетливо закурил. Тоня вышла на кухню. 
 - Все и проще и сложнее, Витя, - сказал Володька. 
 - Выдумываете вы сложности, - проворчал он. - Ну вас к черту! - Он уселся, положив ногу на ногу, показывая, что умывает руки. - Разбирайтесь сами. 
 Тоня принесла чайник и стала накрывать на стол. За чаем шел вялый разговор ни о чем. Виктор выпил чашку и поднялся, объяснил, что нужно к кому-то зайти. После его ухода Володька сказал: 
 - Как ты все разложила по полочкам... 
 Тоня вскинула на него глаза и быстро проговорила: 
 - Я очень долго думала. И вот... 
 - Это и видно... - протянул он и встал из-за стола. 
 - Ты уходишь? - В ее глазах что-то мелькнуло, то ли испуг, то ли боль, но удерживать его не стала, только сжала губы и немного побледнела. 
 Володька посмотрел на нее и двинулся к выходу. Она пошла за ним. В коридоре они остановились. 
 - Но разве не так? Разве я не права? - как-то торопливо спросила она. 
 - Все, наверно, так, Тоня... Ну, пока... 
 Выйдя, он поглядел на Тонин дом, на Пироговку и мысленно попрощался и с этим серым домом, и с этой улицей. Боли не было. Было лишь очень и очень грустно. Ушел в прошлое небольшой, но очень яркий кусочек его жизни. И будет ли еще такое, неизвестно. Наверно, нет... 
 На Колхозной Володька увидел Деева и его даму. Они, по-видимому, прощались. Володька хотел пройти мимо, но Деев заметил его, окликнул. 
 - Володичка, миленький, не могу сегодня к тебе. Ты отдай деньги, я же платила, а у нас "гамбургский счет", и я пойду, - услышал Володька, подойдя к ним. 
 - Да отдам завтра. Знаешь же, нарочно с собой не беру. 
 - Ну хорошо, Володичка, я побежала. Не забудь, завтра. 
 - Ладно, - махнул рукой Деев, повернулся к Володьке. - Новость знаешь? Тальянцева вроде из армии поперли... Второй день в баре сидит и ни слова ни с кем. Меня словно не видит. Теперь покрутится... 
 - Ты словно злорадствуешь? - оборвал Володька. 
 - Да нет, что ты? Вообще-то, знаешь, хорошие люди так быстро в начальники не выбиваются. Кстати, о Левке мне один лейтенант-сапер в госпитале рассказывал, в училище с ним был. Левку отделенным назначили, так знаешь, ребята ему темную устроили после окончания. Значит, хорош был отделенный! 
 - Во всех ты, Вовка, недостатки ищешь... Со школы, причем, у тебя это, сухо сказал Володька. 
 - А я неудачник, Володька. С рылом мне не повезло, сами "кобылой" прозвали, с отцом тоже, в войну не везло. Пустяковое ранение вот чем обернулось. 
 - С институтом зато повезло. 
 - Нет уж, дудки! Тут не везение было, а упорство. Ты перед экзаменами девками занят был, с Сергеем ночами ходил, философствовал, а я вкалывал. 
 - Какими девками? - удивился Володька. 
 - Если я чего добьюсь, то тоже работой ломовой... Начну заниматься, Томку эту побоку. Сейчас за войну догуливаю. Да и не было у меня женщин, она первая. 
 - Ладно. Зайду я, пожалуй, к Тальянцеву, - сказал Володька. 
 - Соболезнование выразить? Пошлет он тебя! Ему теперь без адъютантов да ординарцев несладко. 
 - Все равно надо зайти. 
 Дойдя до переулка, где жил Тальянцев, Володька заколебался - может, действительно не стоит, может, и верно, пошлет его Левка? Но возможно и другое - нужна ему сейчас какая-то поддержка. И он завернул в переулок. 
 Открыла незнакомая женщина с растерянным, помятым лицом. 
 - Мне Леву, - сказал он. 
 - Его нет. А вы кто? - спросила она. 
 - Школьный товарищ... 
 - А, школьный... Не знаете, наверно, ничего? 
 - Слыхал, что уволили его из армии. 
 - Да... А из-за чего, знаете? 
 - Нет. 
 - Ладно, чего скрывать? У меня с ним все кончено. Из-за этой... все и получилось, а сейчас, когда его уволили и стал он никем, бросила его, в свою Молдавию укатила. Где он сейчас пропадает, не знаю. Пьет. Страшно пьет. Родители в таком горе, замучилась с ним... Ну вот, все вам выложила, чтоб знали, каков ваш школьный приятель, - добавила она с болью и злобой. 
 Несколько раз звонила Надюха, приглашала к себе. Володька отнекивался, но все же пошел - обидится. Встреченный по дороге Егорыч шепнул, что переживает она очень, прикладываться стала частенько. 
 И верно, не успел Володька зайти в комнату и поздороваться, как Надюха вытащила из буфета пиво и закуску. 
 - Не побрезгуешь? Садись тогда... - сказала вяло и как-то без выражения. Неужто занятый такой стал, что и зайти не можешь? Ведь в институте еще не начал заниматься. 
 - Не начал, но читаю, кое-что вспомнить надо. - Он и вправду стал много читать. 
 - Понимаю. Без интереса тебе ко мне хаживать, о чем с заводской бабой говорить? 
 - Что ты, Надюха? Я тебе за многое благодарен. Я почти ни с кем сейчас не встречаюсь. Надо как-то собраться перед институтом. - Помолчав немного, спросил: - Пишет Гошка-то мой? 
 - Пишет, - равнодушно сказала она. - Да что толку? Боюсь, он своих дружков там встретит и по новой пойдет. Не пойму я этого суда - за такую пустяковину, а человек опять по кривой может. Я на него надежд не возлагаю, видать, отрезанный он ломоть... Тоскливо мне, лейтенантик, жить... Тоскливо... 
 Пива Володьке не хотелось, но и обидеть Надюху было нельзя, пригубил немного. Она же, выпив, уставилась глазами в одну точку и затянула какую-то тягучую песню, которую вошедший Егорыч начал подтягивать. 
 Володька сидел, подперев рукой голову... Старинные русские песни возвращали его всегда в долгие эшелонные дороги, где пели их солдаты заунывными голосами, выхлестывая из души предсмертную тоску, сжимавшую горло, как в те страшные минуты перед атакой, когда нету уже пути назад, а впереди малюсенький отрезок жизни, длиной всего-то в поле, расстилающееся перед ним. Сколько же лет будет томить это? Сколько еще просыпаться ему в холодном поту после военных снов? 
 - Хватит, ребятки, - не выдержал наконец он. - Такую тоску нагнали. 
 - А ты без тоски прожить хочешь? - усмехнулась Надюха. - Нет, лейтенантик, нам с Егорычем радоваться неотчего. Вот и облегчаем душу... Ладно, кончим. Верно, дядя Коля? А то как бы Володька у нас от тоски не помер. Давай веселую! 
 Егорыч веселую не захотел, поговорим лучше. Но разговор что-то не пошел, и Володька, посидев еще недолго, стал прощаться. Как ни отказывался он, но всучила ему Надюха пол буханки хлеба и банку консервов. 
 - Не ломайся, лейтенантик. От чистого сердца я, да и не обедняла пока хлебушком, небось не хватает... 
 Володьке, разумеется, не хватало - у матери карточка служащая, у него рабочая, Р-4, скудновато было, а в конце месяца случались дни и действительно пустоватые: жидкий чай без сахара да хлеб. 
 - Деньги есть? - услышал Володька резкий командный голос за своей спиной. 
 Он обернулся. На него смотрел Тальянцев, весь какой-то почерневший, подергивающийся, в мятом, измазанном чем-то штатском костюме. 
 - Ни рубля, - пошарив в кармане, ответил Володька. 
 - Достань, - так же резко, без просьбы бросил Левка, добавив уже тише: Видишь, какой я? 
 - Вижу. Дай подумать, - сказал Володька, хотя думать было вроде нечего: у матери денег нет, Майка на работе. Но вспыхнуло вдруг: - Пойдем. 
 - Куда? 
 - На Сретенку. 
 Они повернули назад. Володька вел Левку на Сретенку, к Толику, который отпустит, конечно, стаканчик в долг. Проходя мимо гастронома, бывшего торгсина, он, чтобы разрядить тяжелое молчание, сказал: 
 - Помнишь, мальчишками на французские булки через витрину любовались, слюну пускали? 
 - Да... - хмуро буркнул Тальянцев. 
 Они вошли в пивную. Володька остановился, ища глазами Толика, но того нигде не было. Вот черт возьми! Он подошел к стойке и спросил у буфетчицы, где Толя. 
 - Нет твоего Толика. 
 - Как нет? Перевели куда? 
 - Перевели на... Таганку. Подойди ближе, - перешла она на шепот. Зарвался твой дружок. Он, кобель, со всеми бабами, директорами продмагов, крутил, ну они ему карточную водку и сплавляли, а барыш пополам. Хорошо, не знала я про его штучки, а то бы и меня загребли. Не знаю уж, выкрутится твой Толик или нет. 
 Володька отошел от стойки... Погорел, значит, Лявин. Что же с Левкой делать? Он обвел шалман глазами, знакомых не видно. А кое-кто из завсегдатаев-фронтовиков должны были ему еще с тех пор, когда он сюда частенько заглядывал. Но как назло - никого. Что же придумать? 
 Решение пришло неожиданно, когда наткнулся взглядом на здоровенного мужичка в засаленном пиджаке. Подошел к его столику. 
 - Погнуться не хочешь? - выставил Володька левую руку. - На сто пятьдесят и кружку пива? 
 Тот поглядел на Володьку и презрительно фыркнул. 
 - Пацан ты... Хочешь, я сейчас тебя на вытянутых руках из этого шалмана вынесу? Щенок, а еще гнуться! 
 - Чего ж тогда боишься? Давай, - подзадорил Володька. 
 - Я боюсь? - выкатил тот глаза и засмеялся. - Грабить тебя не хочу. 
 - Слабак ты, - кинул небрежно Володька, цепляя мужика на последнюю наживку. 
 - Дурачок, я же кузнецом работаю. Деньги-то есть? 
 - Есть, - как можно тверже ответил, глядя в глаза. 
 - Готовь монету. 
 Володька знал, что, если проиграет, мордобой неизбежен, и уж метелить его этот кузнец будет по-настоящему. Да и Левку, который стоял рядом, еще больше почерневший. 
 Кузнец выставил руку с большой, тяжелой кистью, грязноватой от въевшегося в кожу металла, и проворчал: 
 - Ну, валяй, гни. 
 Володькина, тоже не маленькая кисть утонула в лапе кузнеца, который сразу же начал сжимать Володькину, стараясь придавить до боли. Володька тоже сжал свою кисть и, почувствовав, что здесь они на равных, немного успокоился. Пока тот сжимал ему кисть, Володька резко нажал всем предплечьем неожиданно для кузнеца, и рука у того поддалась чуть вправо, но он быстро выправил положение. Руки обоих стояли ровно. И тут кузнец начал давить... Володька держался с большим трудом, изо всех сил, понимая, что стоит только уступить несколько градусов и - хана. Так прошло минут пять. Лица у обоих покраснели и покрылись потом. Оба тяжело дышали. Теперь кто быстрее устанет. Прошло еще две-три минуты, напор руки кузнеца чуть ослаб, и Володька мог держать его руку, не напрягая всех сил, тем самым давая себе отдых. Но кузнец, перестав жать, тоже давал руке отдохнуть. Теперь нужен, наверно, рывок, подумал Володька и резко нажал. Рука кузнеца опять немного поддалась вправо... Надо жать, жать! Но давил Володька уже из последних сил, понимая, что если не перегнет сейчас, то уже не выправится, но эти чуть-чуть Володька не смог... Рука кузнеца пошла влево, и опять они были на равных, но потом... Потом медленно, но верно Володькина рука пошла вниз, пока не легла на стол. 
 - А ты силен, парень... - отдышавшись, сказал кузнец. - Давай отвечай. Иди за водкой. Володька молчал, тоже тяжело дыша... 
 - Понятно... На шермачка хотел взять? Знаешь, что за это? - с угрозой сказал кузнец. 
 - Знаю, - коротко бросил Володька. - Бей. 
 - Это успеется... Знать хочу, зачем на понт шел? 
 - Другу, - кивнул Володька на отошедшего от столика Тальянцева. - Видишь, плохо ему. 
 - Фронтовой? 
 - Нет, школьный. 
 - Рисковый ты парень... Хотя рука у тебя ничего. Был миг, когда засомневался я. Но у меня же вес. Килограммов на тридцать больше тебя тяну, наверно. Весом и взял. Держи, опохмели друга. -- И он протянул Володьке деньги. 
 - Спасибо... Спасибо, - дрогнувшим голосом сказал Володька и бросился к Тальянцеву: - Бери покупай. 
 Тот удивился, но деньги взял и к буфету. Володька вернулся к столику. 
 - Где в войну служил? - спросил кузнец. 
 - В пехоте... Одно время разведвзводом командовал. 
 - Ого, - протянул кузнец. - Значит, там силенки и поднабрался. Может, выпить хочешь? 
 - Нет. 
 Подошел Тальянцев со стопкой водки и маленькой кружкой пива. С жадностью выпил. Прошла землистая бледность, отвердел взгляд, высокомерно задралась голова. 
 - Поблагодари дружка-то, - сказал кузнец. 
 - Разочтемся мы... И с вами я рассчитаюсь. Будьте завтра в это же время, сказал Тальянцев сухо. 
 - Не будет меня в это время... Ну, бывайте, хлопцы... - Он забрал с собой остатки закуски и вышел. 
 - Мужик каков! - кивнул вслед кузнецу Володька. - Я думал, бить начнет. 
 - Ну, бить я ему не дал бы. - Левка хлопнул по заднему карману, и Володька понял, что там пистолет. 
 - Не сдал? 
 - У меня именной... - небрежно бросил тот. - Спасибо, малость полегчало. 
 - Ты что, сейчас здорово закладываешь? - спросил Володька, но сразу понял, не надо было. 
 - С чего это решил? Просто перебрал вчера. 
 - Ничего я не решил, спросил только. 
 - Спросил? - протянул тот. - Думаете все, пропадет Тальянцев? Не из такого я материала. Понял? 
 - Кто это "все" так думают? 
 - Думают... некоторые. Дескать, взлетел высоко - сильнее брякнется. Знаю я. Завидовали мне многие, Володька. 
 - Про кого ты, Левка? 
 - Знаешь, про кого... Деева в баре видел. Ухмыляется так противно. Сам еле до лейтенанта дотянул, а тоже мне - оставлю след в архитектуре... Ни фига он не оставит. 
 - Брось, Левка, кажется тебе это. Закуришь? 
 - Давай, - Тальянцев прижег папиросу, жадно затянулся. - Вообще-то, Володька, я же на войне хозяином был. Понимаешь? Но не только это. Я себя на месте чувствовал. По мне все было - и напряжение дьявольское, и мгновенные поиски решения боевой задачи, и риск... Полной жизнью я жил. На всю железку. Ну, а сейчас... - он безнадежно махнул рукой. - Люсю мою помнишь? 
 - Конечно. 
 - Бросила! Как в запас уволили, так и ушла. В погонах я ей был нужен, вот что! А уж слова какие говорила, вилась вокруг меня, как змея. - Он резко кинул окурок. 
 - И черт с ней! - сказал Володька. 
 - Не получается... Вот барахло разное продам и махну к ней в Молдавию... он посмотрел на Володьку, криво усмехнулся. - Что, не похоже на меня? 
 - Не похоже. 
 - Сам диву даюсь. Как опоила чем... Из-за нее и с армией... Ну, пока, резко сказал он, круто повернувшись. 
 В этот вечер, выйдя из дома, чтоб пойти к Майке, Володька неожиданно столкнулся с Толькой Лявиным. Тот был обстрижен под машинку, лицо опало, скулы подвело, но взгляд плутоватых глаз бодр. 
 - Все в порядке? Отпустили? - спросил Володька. 
 - Пока на поруки, но, думаю, обойдется... Сейчас на адвоката деньги собираю. Знаю, у тебя нет, но, может, у кого из знакомых? Отдам точно. 
 - Нет, Толя, у меня таких знакомых, к сожалению. 
 - Вообще-то я наберу. Ты как узнал про меня? 
 - Буфетчица сказала... 
 - Она меня и заложила! Но про нее тоже материальчик есть, поплачет еще... 
 - Значит, думаешь выкрутиться? 
 - Выкручусь... Доказанных фактов-то нет. Адвоката надо ловкого. - Толик помолчал, вытащил папиросы, предложил Володьке. - Ну а ты куда? 
 - В полиграфический перевелся... Скоро занятия. 
 - Значит, пять лет лапу сосать? - усмехнулся Толик. - Нет, такое не по мне. После этой войны пожить хочу. Я же постарше тебя на два годка, двадцать семь стукнуло, а жизни пока не видел. 
 - Веревочка недолго вьется, - заметил Володька. 
 - Кто как сумеет... Я неопытный еще, вот и промазал, да и спешил. А зарываться нельзя, помаленьку надо. Знаешь, "жадность фрайера сгубила"? Это надо завсегда помнить. Ну и с людьми, конечно, обхождение блюсти, чтоб не обижались... Вот так, без спешки годиков через пять можно и в директора ресторана выйти... Ну, и придется торговый техникум заочно кончить... Такие у меня планы, Володька. 
 - Целая программа-максимум. 
 - А что, каждый тоже свою пятилетку должен иметь, - ухмыльнулся Толик. 
 - Ну, валяй, - сказал Володька на прощание... 
 С Майей он встретился на Колхозной и пошел провожать ее до дому. 
 - Если мамы нет, тогда зайдем, посидим... Ужином тебя угощу, - сказала она, беря его под руку. Но Майкина мать оказалась дома... 
 - Может, еще пройдемся? - предложил Володька. 
 - Устала я. Постоим, покурим... - Она помолчала немного, потом спросила: Что у тебя с Тоней? 
 - Я же рассказал тебе. 
 - Но я думала... - Она не закончила, поглядела на Володьку и грустно протянула: - Да, прошлое не возвращается. Я поняла это. А ведь хотела возвратить, и ничего не по-лу-чи-лось... - четко отделила она слоги. 
 - Получилось, Майка. Мне хорошо с тобой... 
 - Правда? - радостно спросила она. - А помнишь, как не принял меня вначале? "Как это в войну можно хорошо жить?!" - повторила его слова и рассмеялась. 
 Улыбнулся и Володька... Прошло около трех месяцев после его возвращения в Москву, а сколько всего уже случилось, подумал он. Они докурили, попрощались, и Володька направился домой. 
 На углу Колхозной увидел Лелю. Она была не в военном, а в каком-то дешевеньком, но милом платьице и в туфлях на высоком каблуке. Шла с подругой, оживленно болтая, а около них брел малость подвыпивший лейтенант простецкого вида, пытающийся, видно, заговорить с ними и познакомиться, но делавший это неумело, неуклюже от стеснительности, и Леля с подружкой что-то острили в ответ, смеялись, а лейтенант туповато улыбался, не постигая, наверно, блеска острот московских девиц. 
 Увидев Володьку, Леля отвернулась, сделала вид, что не заметила, и прошла мимо. Он не стал ее останавливать, но, обернувшись, поглядел вслед. Она шла, цокая каблучками, смело покачивая бедрами... Увалень лейтенант сделал попытку взять ее под руку, но она увильнула, что-то сказала, и девушки громко рассмеялись, а лейтенант обиженно пожал плечами, но не отставал. 
 Тут Леля повернула голову и, заметив, что Володька стоит и смотрит на них, вдруг совсем по-девчоночьи состроила гримаску и... показала язык. Володька рассмеялся - ожила Лелечка. Ему стало как-то легко на душе, будто сбросил что-то, и, пожалуй, впервые за эти месяцы он так ясно радостно ощутил, что война-то позади и что впереди целая жизнь, в которой обязательно все будет хорошо... 
 И, когда на другой день утром ему позвонил Коншин и предложил сходить в Третьяковку, он с радостью согласился, удивившись, как же ему раньше не пришло это в голову, он так любил Третьяковку и часто ходил туда до армии. 
 - Ты часто, а я каждую неделю, - ответил Коншин. 
 Они встретились на Колхозной и пошли к Кировскому метро. По дороге Володька спросил: 
 - Неужто каждую неделю ходил? Зачем? 
 - Понимаешь, Третьяковка меня как-то тревожила, вдохновляла. Приходил домой и сразу за холст и масло. Аж дрожал, так хотелось писать, запах масляных красок вдыхал, как амбру, - Коншин засмеялся. 
 - Раз так, тебе в Суриковский надо было. 
 - Я сдавал туда. Не прошел. Рисунок у меня слабый. С натуры рисовать не любил, все больше фантазировал... 
 - Что же фантазировал? 
 - Разное, - опять засмеялся Коншин. - Когда гоголевский "Портрет" прочел, наверно, года два старика этого писал, с глазами его мучился. А после Герцена, где, помнишь, он о взгляде Николая I писал, стал императора изображать с его змеиным взглядом. Конечно, не получилось, мальчишкой же был. Надо бы с натуры побольше писать, а мне скучно - всякие там античные головы или натюрморты... 
 Они недолго помолчали, потом Володька спросил: 
 - Тебе охота в институте заниматься? 
 - Охота, - не задумываясь, ответил Коншин. - Я и литературой увлекался, но все бессистемно, а в институте по порядочку начнем - с антиков. 
 - Мне тоже надоело болтаться. 
 В метро Володька хотел было спросить Коншина, как у него с той девушкой, которая поджидала у института, но постеснялся. По переулку, идущему к Третьяковке, они шли притихшие, в предвкушении того прекрасного, что ожидает их там. Такими же притихшими и сосредоточенными вошли в залы. Древнюю живопись они проскочили, особо не задерживаясь, так же быстро прошли и восемнадцатый век, торопились к передвижникам... Тут все было знакомо, близко, но, к удивлению обоих, прежних восторгов они не вызвали. Заспешили дальше и тут, поднимаясь по лестнице, вдруг увидели сверху что-то ослепительно светящееся. Что это, воскликнули оба, потому что не видели этого полотна раньше. То был левитановский "Золотой плес"! Они стояли и смотрели на эту напоенную воздухом, пронизанную золотым светом заходящего солнца картину, и таким бесконечным покоем охватило обоих, что они долго ничего не могли сказать друг другу, а стояли и стояли, тяжело дыша, и только поглядывали друг на друга, передавая взглядами свои ощущения. Наконец Володька еле слышно произнес: 
 - Необыкновенно... 
 - Да... Знаешь, вдруг стало страшно: убило бы, и не увидели... Ты тоже в первый раз видишь этот "Плес"? 
 - В первый... Перед войной, наверно, в запаснике лежал. У меня другое возникло: не победили бы - все пропало бы, все немцы уничтожили бы. 
 Эта, в общем-то не новая для них мысль - знали же, что немцы сделали с Ясной Поляной и с Михайловским - вдруг обрела страшную конкретность: всего, всего, что они здесь видят, любимого и дорогого, могло и не быть! 
 - Знаешь, Алексей, - сказал Володька, - я как-то поначалу, когда вернулся в Москву, не чувствовал себя победителем. Даже сказал об этом знакомой девушке... 
 - А сейчас почувствовал? - улыбнулся Коншин. 
 - Да... И вот что интересно: просматривал на днях русскую хрестоматию Галахова и там попались стихи Вяземского... Слушай. "А мы остались, уцелели из этой сечи роковой, по смерти ближних оскудели и уж не рвемся в жизнь, как в бой..." Вот это "уже не рвемся в жизнь", оказывается, естественное состояние людей после войны. Занятно, правда? 
 Потом Коншин повел Володьку к своим любимым художникам - к Нестерову, Серову, Коровину, Малявину и, конечно, к Врубелю. Но к "Плесу" они возвращались не раз. 
 На обратном пути Коншин больше помалкивал. Видно, думал о чем-то и только на Москворецком мосту сказал: 
 - Помнишь, говорил тебе, что разбрасывался в юности, ни черта не заканчивал? Сейчас такого не будет! И знаешь почему? - улыбнулся он. - Койки армейские заправлять обучен, да так, что с закрытыми глазами смогу, и без единой морщинки! Ерунда вроде, а с такой мелочи... 
 - Забыл другое, Леша... - перебил Володька. 
 - Не забыл. Ты про войну, про то, что кровь из носа и прочее... Но началось-то с койки! Вот ходили мы с тобой по Третьяковке. Какие мастера! Сколько труда за каждый вещью! Знаешь, в институте филонить нельзя. Вкалывать надо! Иначе ни черта из нас не получится! 
 - Тебе хочется, чтоб получилось? - усмехнулся Володька. 
 - Ни о чем таком не мечтаю. Я не честолюбив. Просто мужик должен знать свое дело и уметь его делать. Пока я ни черта не умею! 
 - Ты прав, - подтвердил Володька, подумав с горечью, что и он пока ничего еще не умеет, кроме как воевать. Вспомнил, как завидовал ребятам на фронте, которые имели за плечами не десятилетку, а техникум, какие-то конкретные знания и специальность. 
 - Володька, - остановил его голос Деева, но изменившийся, странный. - Я звонить тебе хотел... 
 - В чем дело? - обернулся к нему Володька и увидел бледное лицо. 
 - Левка умер... 
 - Что?! - Володька оцепенел. 
 Они долго стояли молча друг против друга, не находя слов. Такое обычное и обыкновенное на войне - смерть - сейчас показалось не только нелепым, но почему-то очень и очень страшным. У Володьки пробежал озноб по телу. Он выдернул папиросу, жадно закурил и, только сделав несколько затяжек, глухо спросил: - Отчего... умер? 
 - Не знаю... Мне сейчас его сосед по дому сказал... Завтра похороны. Пойдешь? 
 - Конечно. Надо ведь. 
 - Да, надо... - с трудом повторил Деев. - Приходи к двенадцати в морг у Склифосовского... Сергею позвони. 
 У морга стояли несколько военных, пожилой мужчина с измученным лицом, наверно, Левкин отец, а чуть поодаль группа немолодых женщин, среди которых Володька узнал мать Тальянцева и его жену, с которой говорил совсем недавно... Он подошел к матери. Та узнала его, молча кивнула. Кивнула и жена Тальянцева... Спустя немного появились Деев на костылях и Сергей в военном... 
 На таких похоронах Володька не был с тридцать шестого года, и вся обстановка - молчавшие родные, ожидание гроба с покойником, сам морг, - все было тяжелым, гнетущим... Здесь смерть была событием, а не тем простым и обычным явлением, как на фронте. 
 Когда гроб вытащили из лифта, эта механизация показалась Володьке кощунственной, и смотреть, как открылись дверцы лифта, как появился там гроб, было страшнее, чем видеть раздетые до нижнего белья трупы под Ржевом. Гроб поставили на стол. Первой к нему бросилась мать и, склонившись, стала целовать сына. Отец стоял окаменев. Жена с сухими, широко раскрытыми глазами... Какие-то старушки, видать, дальние родственницы, крестились. Военные положили цветы. Деев сморщился и захлюпал носом, вспомнив, наверное, свои споры с Левкой... 
 Тальянцев лежал в военном, при всех орденах и медалях... Обострившееся лицо потемнело, и не было в нем покойницкого покоя. Оно было напряженным, страдальческим... Началась процедура прощания. Поцеловал Левку в лоб и Володька. 
 Хоронили Тальянцева на Пятницком кладбище... После того, как могилу засыпали, к Володьке подошла жена Тальянцева. 
 - Вы Левины товарищи по школе. Его мать приглашает вас... помянуть. 
 - У вас и так много народу, - отнекивался Володька. 
 - Да, конечно... Мы помянем его сами, - поддержал Володьку Сергей. 
 - Как хотите, - равнодушно сказала жена, добавив: - В армии не было у него настоящих друзей. Видно, и в школе... 
 - Ну зачем вы так? - вспыхнул Володька. 
 - Простите... Но никто же не помог. Видели, гибнет человек, а никто... Что я могла? Только умолять. Просила не ехать его за этой... Нет, поехал. Вернулся и... застрелился. 
 - Застрелился? - спросили они почти все разом. 
 - Да... Прятала я от него этот чертов пистолет, прятала, нашел-таки... она замолчала. - Ну, пойду я, поминки эти еще... 
 - Мда... - протянул Сергей, когда они остались втроем. - Такого не ожидал. 
 - Ну что, Деев, перестал себя считать неудачником? - спросил Володька. 
 - Иди ты... Ребята, а помянуть Левку надо. Пошли в бар? Муторно на душе, мочи нет... 
 - Не то слово... Нелепость это! Нелепость! - воскликнул Сергей. Провоевать всю войну, остаться живым... И вот... Надрыв, потеря воли к жизни, перенапряжение? Что это? 
 - Есть и другое, - заметил Володька. 
 - Знаю, но это побочные причины, - отмахнулся Сергей. - Может, в этой нелепости есть своя закономерность? 
 - Опять начал философствовать. Брось, Сергей, - остановил Деев. - Не то все говорим! Пошли помянем, - он вытер глаза, и Володька снова удивился его чувствительности. 
 После похорон Володька до вечера бродил по улицам... Случившееся не укладывалось в голове. Он вспоминал встречи с Левкой, стараясь припомнить какие-то мелочи, которые могли дать повод ему предположить такой конец, но ничего не вспоминалось, да и был Левка довольно скрытен, особо о своих делах не распространялся. 
 Домой он пошел через черный ход, выходивший во двор. Пройдя ворота, сразу увидел натянутую волейбольную сетку и Витьку с мячом. Тот перебрасывался с пареньком лет четырнадцати, которого Володька не знал - либо тот был слишком мал, когда Володька уходил в армию, либо вообще новый жилец. 
 - Володь... - крикнул Витька. - Раздобыл все же... - он хотел еще что-то сказать, видимо, предложить Володьке поиграть, но вовремя остановился. 
 - Вижу... Сегодня не до того мне, с похорон иду, а на днях, может, поиграем. 
 - Правильно, Володь, левую потренируешь, - обрадовался Витька. - Ничего, скоро соберем команду, приедут ребята, - добавил он, кидая мяч своему партнеру. 
 Володька вошел в квартиру. Мать была уже дома. Он не хотел говорить ей о смерти Тальянцева, но она сразу углядела что-то в его лице. 
 - Что-нибудь случилось, Володя? Где ты был? 
 Он помялся немного, но потом рассказал все. 
 - Господи, - прошептала мать. - Я хорошо помню Леву... Господи, как же это произошло? - затем она подошла к Володьке вплотную, заглянула в глаза и спросила: - Володя... У тебя ведь тоже есть... пистолет? 
 - Да, мама... 
 - Я прошу тебя, Володя... Может, это глупость, но мне было бы спокойнее, если бы ты его выбросил... 
 - Хорошо, мама, - сразу согласился он, потому что все время, пока шатался по улицам, почему-то думал о своем пистолете. 
 - И, если можно, Володя, немедленно... Где он у тебя? 
 - На чердаке. 
 Володька не сразу нашел место, куда закопал пистолет. На чердаке было темно, и он на ощупь считал стропила, чтобы найти то, где зарыт "вальтер". Разрыв опилки, устланные на полу, нащупал сверток, развернул газету, потом промасленную тряпку, и скользкий от смазки тяжеловатый пистолет приятно лег на руку. Он потер его, сунул в карман и, спустившись по лестнице, вышел на улицу. 
 Вначале он решил поехать к Москве-реке и выбросить там, но подумал, зачем же так далеко, когда можно в пруд в Ботаническом... Сад был уже закрыт, и ему пришлось долго искать дырку в заборе. В темноте Ботанический показался незнакомым, даже таинственным, и Володька порядочно плутал по аллейкам, прежде чем добрался до пруда. 
 Пруд был жутковат и мрачен, ни одного огонька не отражалось в его иссиня-черной воде. Володька вспомнил, что здесь в тридцатых годах утонул сосед по лестничной клетке. Значит, глубоко тут и место надежное. Он сделал замах и бросил пистолет, легкий всплеск на самой середине, и трофейный "вальтер", за которым полз когда-то через все овсянниковское поле, замирая при вспышке ракет и хоронясь за убитыми, пошел на дно пруда того самого Ботанического сада, где играл он с ребятами в далеком детстве в "казаков-разбойников" и в "индейцев" с оловянным пугачом в руках. Бросив пистолет, Володька словно бы покончил с войной и с той, мальчишеской, и с этой, настоящей, с которой чудом вернулся живым. И чувство какого-то глупого сожаления о выброшенном и навеки утраченном "вальтере" и вместе с тем огромного облегчения охватило его. 
 - Ну вот... Вот и все... - прошептал он со вздохом. 
 Не знал еще Володька, что война, с которой, как показалось ему, покончил он, не оставит его никогда. Не знал и того, что эти четыре года останутся навсегда самыми главными в его жизни. 
 Но пока прощай, война...