Аннотация: Взрывается склад вооружений, от руки подонков гибнет бывший спецназовец, солдат дезертирует из части, расстреляв своих сослуживцев. Кто виноват в происшедшем, кто стоит за трагическими событиями? Герои произведений А.Щелокова — признанного мастера остросюжетной литературы — ищут ответы на эти вопросы, а порой и сами наказывают преступников так, как велит совесть. Правы ли они?..


---------------------------------------------


 Александр Щелоков
 Генеральские игры

 На пост номер четыре на восточной стороне периметра ограждения Краснокаменского военного арсенала рядовой Владик Юрченко заступил в час ночи. По крепким ступеням поднялся на караульную вышку. Махнул рукой разводящему, до смены прощаясь с уходившими в караулку ребятами.
 Днем с вышки открывался удивительный вид на океан и таежные дали.
 Тайга со всех сторон подступала к гарнизону; за глухим забором простиралась стометровая полоса пожарной безопасности, походившая на контрольно-следовую полосу вдоль государственной границы.
 Вглядываясь в таежные дали, Владик думал о том, что леса отсюда тянутся на север до самой колымской тундры. Глухо и дико в сизых далях. Теплые ветры с моря до них почти не долетают: путь им перекрывают суровые кряжи, хаотично громоздящиеся на огромных пространствах. Могучие тектонические силы сдавливали здесь землю, ломали и корежили её как могли: на скручивание, на изгиб и излом.
 Сырой тяжелый мрак прятался в таежной чаще даже в яркие солнечные дни. Черная бесплодная земля пахла сгнившими валежинами и лишайниками, спокойно жившими в вечном сумраке и сырости. В этих лесах даже камни постоянно блестели от влаги, которая за ночь оседала на их крутых боках. Здесь борьба за жизнь и свет велась сурово и ничем не маскировалась. Молодые деревья, не имея сил вырваться из-под сени старых гигантов, гибли на корню, не дотянувшись до света. А старые гиганты, захватив жизненное пространство и присвоив себе право на свет и влагу, стояли как седые деды, обросшие бородами сизых мхов.
 Продвигаясь к вершинам хребтов, лес редел: до верха добирались лишь одинокие, наиболее сильные лиственницы. Но и здесь они не получали свободы. Сильные ветры и морозы скручивали, уродовали, корежили стволы, сбивали кроны набок. Еще выше растительность исчезала, уступая место россыпям чешуйчатых камней, за которыми острыми зубьями торчали спины кряжей. А за ними, утопая в мареве, громоздилась новая линия хребтов, уходя все дальше и дальше и теряясь в необозримых далях.
 А если с вышки смотреть на восток, то открывалось бесконечное морское пространство.
 Море впечатляло Владика в любую погоду.
 В штиль, когда за кромкой горизонта начинал проступать краешек солнца, вода загоралась красными бликами, и душу охватывала тоска бродяжничества. Что там, за горизонтом? Там Курилы. Еще дальше — Америка. И кто-то плавал по этому морю, разогретому лучами встающего светила, и кричал после долгих странствий: «Земля!» И сердце его билось учащенно и радостно.
 В шторм, когда океан обрушивался на берег, когда волны разбивались о скалы, взлетали вверх водопадами брызг, а земля вздрагивала от тяжелых ударов, Владику становилось страшно от мысли, что кто-то сейчас на утлом суденышке испытывает судьбу. И радовался, что под ним твердый настил караульной вышки, а не качающаяся палуба корабля.
 В эту ночь светила полная луна. Ее диск висел низко над горизонтом и казался огромным, ярко сияющим окном в дали межзвездных миров. А под диском, переливаясь расплавленным серебром, к берегу тянулась дорожка лунного света.
 У самого горизонта — попробуй разбери в темноте, далеко или близко, — маячили ходовые огни корабля, шедшего к северу.
 Тишина и покой царили в мире. В синеватых лучах прожекторов, бивших вдоль просеки, толклась серыми тучами мошкара. Владик поправил сетку накомарника, ненадежнее прикрыв шею. Из тайги, со свистом рассекая воздух, вырвались и умчались вдаль две тетерки. Владик проследил их полет по звуку, но самих птиц не увидел.
 Что произошло затем, он не понял. Огромный столб пламени, будто вырвавшийся из жерла вулкана, взметнулся над пятым хранилищем. И сразу горячая, удушающая тротиловой вонью волна накатилась на вышку, опрокинула Владика с ног.
 Вышка, угрожающе заскрипев, начала валиться.
 Не выпуская автомата, Владик нахал кнопку тревоги и, обдирая спину, скатился по ступеням крутой лестницы. У её основания со времен войны оставался бетонный пулеметный бункер. В те годы командование, опасаясь налета японских диверсантов, основательно готовило базу к долговременной обороне.
 Охая и кряхтя, Владик втиснулся в бункер. Снаружи метелил громом и багровыми вспышками огненный фестиваль. Взрывы сотрясали воздух непрерывным грохотом. Рваная сталь снарядов колотила по бетону колпака нескончаемым градом. Счастье, что в давние советские времена военные сооружали оборонительные объекты на совесть и генералы не воровали ни цемент, ни бетон для строительства дач.
 Черная копоть ползла над землей. В горле першило от едкой гари.
 Не понимая, что происходит, Владик передернул затвор автомата и прижался спиной к бетону, направив ствол к выходу. Откуда последует нападение, он не знал…


***

 Капитан Борис Прахов вышел из дому ранним солнечным утром. В тот день ему надлежало явиться в военный госпиталь для плановой перевязки и получить лекарства.
 Два месяца назад Прахов, офицер отряда специального назначения «Боец», направленного из Приморья в Чечню, был под Бамутом ранен в ногу и теперь долечивался в своем родном городе.
 Прахов жил далеко от центра, в микрорайоне, застроенном стандартными многоэтажными домами. Еще двадцать лет назад — Прахов помнил те времена — в этих местах стояла тайга. Горожане приезжали сюда на пикники, собирали грибы и ягоды, ловили в светлой речушке рыбу.
 Теперь землей овладела плесень цивилизации. Даль океана, тучи, громоздившиеся, как горы, на горизонте, ухе не определяли пейзаж и не украшали его, потому что человек, потеснивший тайгу, обезобразил все, что оказалось рядом с ним.
 Повсюду: на обочинах асфальтированной дороги, на берегах некогда прозрачной речки, вода в которой теперь переливалась радужными разводами бензина, — валялись мятые банки из-под тушенки и пива, масляные и воздушные фильтры, выброшенные автомобилистами. Громоздились груды мятых картонных коробок с иностранными надписями: «Самсунг», «Дэу», «Панасоник».
 Уличные светильники, размещенные на высоких столбах дороги, пересекавшей микрорайон, по вечерам не светили — у города не было денег, чтобы заменить перегоревшие лампочки.
 Возле домов стояли многочисленные ларьки. Витрины их забивали разнокалиберные бутылки с этикетками разных цветов, с названиями, которые должны были вызывать у пьющих неутолимую жажду познания: «Московская», «Столичная», «Перцовая», «Рябиновка», «Зубровка», «Спотыкач», «Метакса»… Всего и не назовешь. И хотя «заморские» коньяки и водки создавались умельцами в этом же городе, многие, покупая их, верили, что приобщаются к питейной культуре Запада.
 К вечеру все проезды между домами забивали подержанные иномарки, прибывшие из Японии в количествах, трудно поддающихся учету.
 В замкнутом мирке местных автомобилистов существовали градации, позволявшие судить по тугости мошны о состоянии человека, и в первую очередь с этой целью на учет брались «тачки».
 Владельцы машин четко распределялись по категориям. Те, у кого были «Шкоды», именовались «шкодниками». Имевшие «Вольво» попадали в «вульвисты». И это слово произносилось так, чтобы вызвать ассоциации с неким телесным органом. Владельцев «Хонд» относили к разряду «хондюков». Высшие категории владельцев машин — «кэдди» — имели «Кадиллаки» и «мерсы» — рулили «Мерседесами».
 Когда в разговорах произносились слова вроде «кэдди Винокуров» или «вульвист Косой», говорившие понимали, о ком идет речь. Они следили друг за другом пристально.
 По ночам стада диких иномарок, непонятно, по каким причинам, просыпались, и сирены их сигнализаций начинали бешено выть, причем каждая своим голосом. Одни орали с истерическим подвыванием, другие дробили тишину басовитыми стонами, третьи визжали и мяукали, заставляя обитателей спального микрорайона пробуждаться в колючем страхе.
 Не менее, чем ревущие во тьме ночи машины, Прахова раздражало необъяснимое стремление сограждан делать все так, чтобы это выглядело «по-иностранному». В городе эта болезнь так и перла: «Пепси-кола», «Кодак», «Сони», «Хитачи». Это ещё куда ни шло, это были марки производителей, чья продукция известна во всем мире. Но о чем должны были говорить названия местных фирм: «Парадигма», «Приор», «Инэкс», «Эксклюзив»? Еще несуразнее звучали названия мелких индивидуально-частных предприятий и обществ с ограниченной ответственностью: «Галлион» торговал скобяными изделиями, «Невада» специализировалась на продаже пиломатериалов, «Ниагара» предлагала сливные бачки и унитазы.
 Немало вывесок вообще не поддавалось расшифровке. Кафе «Наркоман» принадлежало Нарышкину, Комину и Ананьеву. Владельцы выделили названию первые буквы своих фамилий. Правда, при регистрации возникли некоторые трудности. Слово властям не понравилось. Тогда предприниматели заявили, что назовут кафе «У наркома Кагановича». Название показалось ещё более вызывающим, отдающим большевизмом. Потому демократ, решавший судьбу заведения, утвердил первое предложение.
 Поплевавшись на вывески и рекламу, Прахов направился к стоянке троллейбусов. Хотелось прийти пораньше и сесть: ехать до центра стоя ему было бы тяжело, а надеяться, что кто-то уступит место, не приходилось. Транспорт брали с боем, и первыми врывались самые сильные и нахальные. Завоевав сидячее место, они считали, что оно принадлежит им по праву.
 Прахов, сокращая путь, пошел по тропке через пустырь, вдоль оврага, поросшего кустами сирени. За одним из поворотов он увидел компанию мужиков. По неровному шагу, по обалделым глазам и неверным движениям Прахов понял — мужики «на газу».
 Впереди двигался парень лет семнадцати в черной кожаной куртке, с красными блудливыми глазами. На голове красовалась бейсбольная кепочка с желтыми крупными буквами «USА». Приблизившись к Прахову, красноглазый расслабленным голосом протянул:
 — Ты, хромой, ну-ка постой. Стольник есть? Выкладывай.
 «Стольник» по тем временам был не сторублевой бумажкой, на которую и стакана сока не купишь, а являл собой стотысячник — банкноту с изображением храма недоступной народу культуры — Большого театра. Как для кого, а для Прахова с его казенной зарплатой, которую выплачивали с неизбежными задержками, да ещё с двумя детьми дома сто тысяч — сумма не столько солидная, сколько жизненно необходимая. Делиться ею он был не намерен.
 Прахов остановился, перенес опору на здоровую ногу, поставил палочку в виде распорки. Сердце не екнуло, сознание не подало сигнала тревоги. Он был дома, на своей земле, в своем городе. Где-то там, на краю Кавказских гор, где каждый куст мог полыхнуть вспышкой выстрела, он бы держался по-другому. Но здесь-то чего бояться ему, спецназовцу, хотя и раненому и ещё не вполне оправившемуся после госпиталя?
 Показать свой страх собакам и шпане — заведомо обречь себя на роль жертвы. Впрочем, Прахов шпаны вообще не боялся, считая, что та должна бояться его. И так было до определенного времени.
 В мегаполисах, вроде Москвы или Питера, черная маска с прорезями для глаз надежно оберегает спецназовца от узнавания при случайных встречах с клиентами из преступного мира. В городах небольших и средних, где после трех-пяти лет проживания люди на улицах узнают друг друга в лицо, криминальный мир знает о своих противниках все, вплоть до того, где они живут и прописаны, какие у них семьи, номера автомобилей. Особое место в этой информации занимают сведения о финансовом положении работников правоохраны, о том, кто из них падок на сладкое, кого можно прикупить и за сколько. Каждому определена своя цена.
 Прахов слыл среди приморской братвы «ломовым», не умевшим понимать собственной выгоды, следовательно, неподкупным. Крутые паханы, презиравшие ментов, которых прикармливали из собственных рук, Прахова боялись и втайне уважали. Смелость и твердость характера бойца всегда заставляют тренеров сожалеть, что мастер не в их команде.
 Новое поколение блаты, взошедшее на дрожжах кокаина и экстази, мало задумывалось о последствиях своих поступков, верило в собственную неуязвимость, в чем их постоянно убеждали неквалифицированность следствия и либеральность судей. В то, что милиция и спецназ могут сами разобраться с ними, верилось мало.
 — Слушай, малый, — Прахов говорил, не повышая голоса, — канай по холодку. Ать, два!
 В следующий момент стальная проволока перехватила ему горло.
 В глазах померкло.
 Прахов был уже без сознания, когда заточка пробила сердце…


***

 Зиновий, или по-домашнему Зяма, Бергман, вице-президент акционерного общества закрытого типа «Медиатор», прилетел в Шанхай утром и уже к обеду отправился на деловую встречу.
 Зяма остановился в роскошном отеле «Шанхай-Хилтон» на Хуа Шан-роуд. Не спеша, с видом любопытствующего бездельника двинулся по Хуайхай вдоль череды магазинов и представительств торгово-промышленных фирм, свернул на Синань. Свидание с Чен Дусином, его торговым партнером, было назначено у парка на Фуксин-роуд неподалеку от мемориальной резиденции Сунь Ятсена.
 Воздух, прокаленный солнцем и напоенный влагой близкого моря, казался невыносимо тягучим и жарким. В такое время только и сидеть в номере гостиницы, отдыхая у кондиционера, но дело есть дело, и ехать в такую даль на такую жару не стоило, если бы поездка не сулила больших барышей.
 Чена Зяма увидел издалека. Приветственно вскинул руку.
 — Коннитива, сансей! Здравствуйте, уважаемый господин!
 С китайцем Зяма общался на классическом японском, который оба знали в разной степени совершенства. Чен Дусин послабее, Зяма — значительно лучше — в свое время с отличием окончив военный институт иностранных языков, он в совершенстве овладел японским и говорил на нем с четкими интонациями коренного токийца. «Твой, — делился с ним по-русски один из знакомых японцев, — сиди другой комната и говори, моя подумай — ты японса». Выше оценку вряд ли возможно получить от самых строгих экзаменаторов.
 Как ни странно, английский давался Зяме хуже. На первом курсе он прославился тем, что, переводя учебный текст, слова «паблик билдинг» — общественное здание — перевел как «публичный дом». А на протяжении целого семестра в слове «импотент» — важный — делал ударение не на втором, а на третьем слоге, приводя в восторг милейшую Анну Яковлевну, ставившую курсантам произношение. «Ой, — всякий раз восклицала она, — не рано ли вам, товарищ курсант, знать такое слово?!»
 Настоящий интерес к языку возникает в момент, когда начинаешь понимать его внутреннюю музыку и гармонию. Зяму в японском пленило обилие вежливых слов и выражений. Даже обычное «спасибо» в японском имело несколько разных форм. По-разному граждане страны Восходящего солнца благодарят за проявленное внимание, за подарок, за труд, за угощение… Казалось, в перенаселенных городах, где люди по улицам вынуждены двигаться плотной толпой, язык обеспечивал возможность вежливо извиняться за причиненные неудобства и беспокойство.
 Поначалу трудно было понять и казалось смешным, как в разговоре можно обходиться без некоторых звуков. Например, звук «л» японцы в иностранных словах заменяют на «р»; «ч» — на «т». Так, фраза «Любимая Ляля» прозвучит в японском произношении как «Рюбимая Ряря», а город Чита неминуемо превращается в Титу.
 Окунувшись в стихию японского разговорного языка, Зяма стал находить в нем массу интересного. Особенно восхищало, как ловко удается жителям страны Восходящего солнца приспосабливать для удобного произношения названия чужих городов, иностранных блюд, приборов, техники, чужеземных имен. Город Владивосток в устах японца становится Урадзиосутоком, Хабаровск — Хабарофусуком, Турий Рог — Турирогом. Бифштекс именуется бифутеки, водка — уоцуку, коньяк — конняку. Радиолокационная антенна называется рэда-антенна…
 Известно, что успех в учении приходит к тем, кого природа наделила либо светлой головой, либо чугунной задницей. Зяма поражал всех чудовищной усидчивостью и к последнему курсу уже обошел все светлые головы, которые чаще всего чугунными задами бывают не обременены.
 После окончания института Зяма надеялся попасть в кадры военной разведки, но его не взяли.
 Некий полковник Иванов (во всяком случае, он так представился) беседовал с кандидатом более часа. Зяма бойко отвечал на заковыристые вопросы, блистал памятью и эрудицией, куда большей, чем у самого ловкого артиста телешоу «Что? Где? Когда?». Полковник улыбался, кивал, и все шло отлично.
 Они расстались, довольные друг другом. Полковник крепко пожал Зяме руку и обнадежил: «Наше решение вам сообщат».
 Когда Зяма вышел, полковник на карточке-»объективке», заполнявшейся на каждого претендента, написал одно слово. Оно не укладывалось в рамки норм казенного делопроизводства, тем не менее с исчерпывающей полнотой определило сущность Зямы: «Хитрожопый».
 Сообщить Зяме свое решение кадровики разведывательного управления почему-то забыли, и вопрос отпал сам собой.
 Зяма переживал неудачу, но его дядя — Корнелий Бергман, президент крупного банка, успокоил племянника.
 — Зямочка, в политику не лезь. Заруби это себе на носу. Он у тебя не маленький, и зарубку ты будешь видеть постоянно…
 — Почему не лезть? Надо уметь играть во всех зонах.
 — Зяма, заткнись. Жизнь далеко не волейбол. И уж кем-кем, а стать шпионом тебе нужно как зайцу триппер. Другое дело, если у тебя будут деньги, то ты и в говне всегда останешься красивым. Во всяком случае, тебе об этом станут говорить окружающие. Политика — иное. Войдешь в белоснежных перышках, а при любом исходе уйдешь в говне. Политика не для белых лебедей.
 — Ха! — Зяма развеселился. — Это намек на нечто современное?
 — Нет, майне либер, это истина. Поэт Михаил Дудин много лет назад написал четверостишие. Совет тем, кто лезет не в ту компанию, в какую надо. Я этот совет запомнил: «Переход из лебедей в категорию блядей не сулит приятного, потому что из блядей в стаю белых лебедей нет пути обратного…»
 Зяма принял совет дяди и успокоился.
 Впервые он прибыл в Японию по приглашению судоходной компании «Осака сёсэн кайся» в качестве переводчика. Работник фирмы, подбиравший штат, высоко оценил знания Зямы.
 На островах Зяму встретили приветливо. Предложили на выбор гостиницу европейского или традиционно японского типа. Зяма выбрал последнее.
 Его поселили в домике с раздвижными стенами, с большим ухоженным садом и бассейном.
 Помимо официальной работы в фирме, Зяма стал преподавать русский на коммерческих курсах. Там он познакомился с японской журналисткой Сашико, решившей освоить язык Пушкина и Чехова. Ей нравилась русская литература, музыка, живопись. Она хотела читать книги в оригинале.
 Сашико первая на курсе выучила строки «Сижу за решеткой в темнице сырой». Она с очаровательной улыбкой произносила:
 — Вскормренный на воре орер мородой…
 Вскоре Зяма и Сашико сблизились. Это произошло удивительно просто.
 Уже после второго занятия Сашико подошла к нему, легкая, сияющая.
 — Сяма-сансей, вам не одиноко в этом городе?
 Вопрос прозвучал искренне и заинтересованно.
 Зяма посмотрел в глаза Сашико, лучившиеся улыбкой.
 — Пока не знаю. У меня не было времени в этом разобраться. Работа утром, работа вечером… — и тут же, следуя генетически заложенной привычке, спросил: — А что?
 — Извините, сансей, я думала, что могу быть для вас полезной. — Сашико придерживалась правил вежливости. — Мне показалось, вам может быть интересно в свободное время познакомиться с нашим городом.
 Так уж устроен мужчина, что в каждом слове женщины угадывает намеки определенного рода. Сразу их уловил и Зяма. Будь он жеребчиком, непременно ковырнул бы землю копытом правой передней ноги, но человеку приходится выражать настроение иначе. Потому только ноздри его раздулись, глаза блеснули.
 — Со нан дэс, Сашико-сан. Это так, Сашико. Я думаю, с вашим предложением мне удивительно повезло. Сонна урэсий като ва аримасен. Что может быть лучше?
 Они стали любовниками. Зяму поразило отсутствие комплексов у его новой подруги. Она исходила из простого соображения: если есть женщины и мужчины, то их отношения предопределены самой природой. И коли чувства влекут обоих друг к другу, то для сопротивления желаниям и скрывать их нет оснований. Впервые в жизни Зяма встретил женщину, которая не связывала своего поведения условностями. Единственное, чего не могла переступить Сашико, — это правил традиционной японской вежливости. Зяму разбирал смех, когда она вдруг просила:
 — Сансей, будьте любезны, если вас это не затруднит, повторите со мной все, что так хорошо получилось у вас, а мне очень понравилось на четвереньках…
 И они повторяли.
 Сашико оказалась женщиной страстной, под стать Зяме. Она его заводила раз за разом, а когда видела, что сил у партнера не осталось, что от усталости у него мутится в глазах, весело хохотала:
 — Пропар, орер мородой!
 Однажды Сашико спросила:
 — Почему ты не делаешь бизнес, орер?
 Зяма, несколько удивленный вопросом, пожал плечами. Он всегда считал, что его переводческое дело — это и есть его бизнес. Причем неплохой. Все больше и больше японцев стремились завести деловые связи с Россией, искали на материке партнеров, и знаток японского языка шел нарасхват.
 — Разве у меня нет дела? Вроде бы я неплохой переводчик.
 Сашико улыбнулась.
 — Ты просто терефона.
 — Банго-тигаи дэс, — сказал Зяма обиженно. — Тогда вы ошиблись номером.
 — Очень прошу прощения, сансей. Переводчик — это не совсем то дело, которое украшает мужчину. Бык, который тянет плуг, просто работает. Бизнесом занят его хозяин…
 Зяма понял, что разговор Сашико затеяла неспроста. Она никогда не лезла в его дела, тем более не пыталась навязать ему свои нормы поведения. И вот вдруг… Спросил напрямую:
 — Ты можешь что-то предложить?
 — Только новое знакомство. А уж этот человек предложит тебе настоящий бизнес. Во всяком случае, я так думаю.
 Сразу возникла мысль о происках спецслужб. Что-что, а становиться шпионом Зяма не собирался. Дядя сумел открыть ему глаза. Жить в постоянном нервном напряжении, дрожать, выходя на связь, маяться медвежьей болезнью и напускать в штаны при встрече с органами он не желал.
 — Он кто, шпион?
 Сашико засмеялась. Она была счастлива, что у неё есть этот русский друг (японцы не делят выходцев из России по национальностям, будь то евреи, татары, чуваши, марийцы — это все русские), крепкий мужчина, с большой сильной плотью, о какой могут мечтать многие японцы, которые мечту о подобных достоинствах воплощают в камне и дереве, молятся, чтобы снизошла на них милость небес и подарила початок потолще и потверже. А её Сяма-сан ещё и образован, добр, знает японский и по-восточному вежлив. Сашико не связывала надежд на будущее с их отношениями. Люди, живущие на вулкане, умеют радоваться дню сегодняшнему, если даже дымит гора, но земля ещё не трясется. Они ценят счастье, которое дарит реальность, и не строят песчаных замков, которые разрушает первый же удар тайфуна.
 — Нет, он обычный торговец, китаец. Большие деньги. Интересуется торговлей с Россией.
 Чен Дусин оказался высоким, подтянутым человеком, одетым по-европейски: синий английский костюм-тройка, галстук-бабочка. Он уверенно протянул Зяме руку.
 — Коннитива, дайсан-но сансей. Здравствуйте, господин третий.
 — Третий? — Зяма не понял. — Сорэ-ва даю кото дэс ка? Как вас понять?
 Чен засмеялся.
 — Извините, я не учел, что сразу такое поймет только китаец. Наши стратеги в Пекине распределили врагов Китая по номерам. Первый — враг открытый. Это Америка. Второй — сильный и процветающий враг — Япония. Третий — воинственная сила и безусловный враг — Россия. Так что здесь второй — Сашико, третий вы, сансей.
 Разъяснение смутило Зяму. Если при встрече собеседник называет его место в списке врагов, хорошего ожидать не приходилось. На такого рода заявления на Востоке нельзя не обращать внимания. Прямота сопутствует состоянию объявленного конфликта. Однако Чен поспешил предупредить возможное недоразумение. Демонстрируя блестевшие жемчугом зубы, он продолжил:
 — Прошу прощения, Зяма-сан, если пошутил неудачно. Еще я имел в виду русское употребление этого слова. Во Владивостоке мне объясняли, что русские собирают компанию на троих, если хотят выпить. Нас уже трое — Сашико-сан, вы и я. Турети будеш? — произнес он, подражая кому-то, и засмеялся. — Конняку?
 Они выпили. Сашико вышла, оставив мужчин наедине.
 — Зяма-сан, — начал Чен, — поговорим прямо. У меня очень широкие связи. Но сфера моих интересов не рыба и не рис. Ее название — оружие. Я могу купить все: боеприпасы, пулеметы, автоматы. Я прекрасно понимаю, Зяма-сан, что вы сразу не откроете портфель и не положите передо мной пушку. Но у вас за спиной большая Россия. Там много генералов, у которых много оружия. Генералы любят пушки, но ещё больше любят деньги. Я не стану вас торопить. Серьезное дело не любит спешки. Хорошее здание строят с большим терпением. Я готов ждать. Вы согласны с моим утверждением, Зяма-сан?
 Зяма старался уловить некий скрытый смысл не только в словах, но и в интонациях собеседника. Однако Чен говорил с типично европейской деловитостью, не прибегая к иносказаниям, смысл которых можно толковать по-восточному.
 Возникла мысль: не ищет ли к нему подхода опытный разведчик. В том, что Чен связан со спецслужбами, Зяма не сомневался. Но какой смысл ему вербовать человека, который уже год торчит на островах и насквозь «просвечен» местными мастерами политического сыска. В том, что японцы делают это прекрасно, Зяма не сомневался. Только мог ли заинтересовать разведку переводчик, или, как говорила Сашико, — телефонная трубка, которая не подключена в России ни к одному источнику военной или государственной информации?
 Более того, предлагая оружейный бизнес, Чен рисковал и собой. Япония — не самое удобное место для прокручивания таких операций двумя иностранцами — китайцем и русским.
 Чен понял, какие мысли тревожили собеседника, и пояснил:
 — Мои желания, Зяма-сан, чисто торговые. Меня не интересуют новые разработки и образцы. Мне требуется уже испытанное оружие, но в большом количестве. Допустим, Кала-ши.
 — О-ханаси-тю сицурей ё дэс га… Извините, что прерываю вас, но… Давайте переменим тему разговора…
 — Не возражаю, Зяма-сан. И все же подумайте. Мое предложение стоит того…
 В тот момент Зяма даже не представлял, какой размах может принять дело, которым его пытался заинтересовать Чен Дусин. Только дома, в России, он узнал, что достать товар иногда легче, нежели его сбыть.
 Основа рыночных отношений — наличие рынков сбыта. Спрос рождает предложение. За рынки сбыта идет борьба, скрытая и открытая. Возникают войны. Конкуренция — это форма борьбы за сбыт. Чтобы заполучить покупателя, привыкшего брать определенный товар, нужно предложить ему новый, более качественный и менее дорогой.
 Короче, товар Зяма нашел. И его приезд в Шанхай должен был закрепить третью сделку за время их сотрудничества. Две предшествовавших прошли успешно и принесли немалую прибыль.
 Партнеры уже хорошо знали друг друга.
 Чен Дусин ни разу не нарушил договоренностей, не утаивал денег, предназначенных контрагенту. Договор — это репутация партнера, это святое. Потеряешь доверие, и уже никто никогда не пожелает иметь с тобой дела. В то же время Чен без зазрения совести мог подсунуть лежалый, а то и вовсе гнилой товар: оценка его качества — обязанность покупателя. Не смотрел как следует («Твоя глаза имей? Куда смотри? Зачем брала?»), значит, сам и отвечай.
 Зяма знал эту особенность торговца, вел с ним дела без особой опаски и обманывать китайца не собирался. Оба получали сполна и оставались довольными.
 На этот раз речь шла о трех тысячах автоматов «АК-74». Главным в сделке оставался договор о цене.
 — Чен, — говорил Зяма, — подумай сам. Сто за ствол — это дешевка. Ты его будешь гнать за сто пятьдесят, я знаю. И где ты найдешь другого дурака, который поставит тебе товар прямо со склада в заводской смазке? Да за это масло я могу ещё по сотне зеленых надбавить…
 Чен улыбнулся, оценив остроумие собеседника, но не сдался.
 — Девяносто.
 — Ты знаешь, куда я еду из Шанхая? В Сеул.
 Чен промолчал. Проявлять любопытство серьезному человеку не к лицу. Его не интересовало, куда и зачем поедет его контрагент. Зяме пришлось продолжить.
 — В Сеуле меня ждет Ким Дык. Хитрый кореец (это была потачка Чену, который корейцев недолюбливал), но не скупец (а это уже подначка, которую Чен должен был понять, сам продолжив мысль собеседника: «Но не скупец, как ты»).
 Азиаты всегда угадывали скрытый смысл слов. Спросите китайца: «Какая завтра будет погода?» — и он может на вас смертельно обидеться. Погоду легко угадывают лягушки. Значит, задавая вопрос, вы решили намекнуть, что ваш собеседник из этого квакающего племени.
 Чен умел держать нетактичные выпады европейцев, поскольку имел дело с ними не в первый раз. Он знал, что эти длинноносые люди, сляпанные природой на одно лицо — пока не привыкнешь, не угадаешь, кто из них кто, — не умеют взвешивать своих слов, и язык их не кисть художника, а топор дровосека.
 — Съездить в Сеул полезно. — Чен отвечал спокойно. — Девяносто пять. Идет?
 — Только сто. За то, что ты такой большой и умный.
 Это уже в отместку. Зяма знал, что партнер за глаза называет его Шуй Сяошанем — Мокрым Маленьким Бугорком. Прозвище задевало Зяму, который не мог взять в толк, что в нем такого мокрого, но демонстрировать своего неудовольствия не собирался. Тем более что в глаза Мокрым Бугорком его никто не называл.
 Чен торговался не из-за малой кредитоспособности — ворочал он миллионами, но даже доллар, сброшенный с единицы груза, позволял сорвать неплохой куш. Однако Зяма уперся, и Чен согласился. Потерять товар, который ухе. ждали, было неразумным.
 — Через неделю в порт придет судно. «Фуд-зи-мару». Будьте готовы.
 Разговор завершился рукопожатием. Чен остановил такси, и они поехали на Наньянг-роуд в ресторан «Ривьера». Зяма отдавал предпочтение европейской кухне…


***

 Оперативно-следственная группа прокуратуры и контрразведки приступила к работе на месте взрыва сразу после отъезда высокого руководства. Захолустный Краснокаменский арсенал со дня своего основания не видел такого наплыва генеральских звезд — съехались все, кто хоть в какой-то степени мог оправдать свое появление здесь.
 Следователь-криминалист майор Гуляев, глядя на два вертолета, на отъезжающие машины, с раздражением подумал, что для привлечения высоких чинов в забытые гарнизоны нужно периодически устраивать там громкие происшествия. И ведь никому из побывавших генералов и полковников в голову не приходила мысль о бессмысленности их массированного налета, который ни помочь, ни исправить ничего уже не мог. Единственное, что получали приезжавшие, так это право в случае спроса с них заявить, что они побывали на месте взрыва и лично руководили ликвидацией последствий.
 После отъезда начальства территория базы опустела. Гуляев подошел к караульной вышке, на которой в ночь взрыва нес службу солдат Владик Юрченко.
 С противным ощущением опасности Гуляев стал подниматься по деревянным расшатанным ступеням, которые пугающе скрипели под ногами. Мастера, строившие вышку, халтурщиками не были. Она выдержала мощный напор ударной волны, не рухнула, не рассыпалась.
 Гуляев выбрался на верхнюю площадку и оглядел территорию.
 Взрыв снес пятое хранилище боеприпасов до основания. Высокие блоки наружной стены базы, находившиеся в полусотне метров от хранилища, осколки превратили в решето. Хранилище номер шесть, в котором до взрыва находилось свыше двадцати тысяч автоматов Калашникова «АК-74», сгорело дотла. Одна стена была выбита ударной волной и упала внутрь пожарища. Все остальное — оружейные ящики, поддоны, стропила — превратилось в пепел и угли.
 Три остальные стены, закопченные, покосившиеся, продолжали стоять, угрожая падением.
 Контрразведчик майор Рубцов, никогда не работавший по взрывам, скептически оглядел место катастрофы:
 — Ни хрена мы тут не выясним. Все стерто, будто грейдером разровняли.
 Гуляев пропустил его слова мимо ушей:
 — Отработаем три версии. Первая — взрыв и пожар в силу естественных причин — гроза, шаровая молния…
 — Погода в ту ночь была ясной.
 — Может, и так, — согласился Гуляев, — нам потребуются официальные справки от ветродуев авиационного полка и гидрометеоцентра. Вторая версия — техническая неисправность, неосторожное обращение с огнем, сварочными работами, самовозгорание, наконец. И третья — диверсия…
 — Возможен умышленный поджог, — предположил Рубцов. — Арсенал — почти магазин. А в торговле, как известно, спичка и огонь — лучшее средство скрывать недостачи.
 — Леонид Кузьмич, вы правы. Однако поджог мы вынуждены будем рассматривать как диверсию. Арсенал — не керосиновая лавка. В статье об умышленном поджоге уголовный кодекс не связывает пожар со взрывом, эта связь прослежена в статье шестьдесят восьмой. И определяет состав преступления, относимого к диверсии.
 Заместитель начальника отдела контрразведки майор Кононов слушал разговор, переминаясь с ноги на ногу. Он торопился уехать из гарнизона. Кононов приехал в Краснокаменск вместе с окружным прокурором, и водитель прокурорского «козлика» уже несколько раз сигналил, призывая майора.
 — Ты особенно пуп не рви, Рубцов. — Кононов взглянул на карманные часы на золотой цепочке — майор придерживался моды и не скрывал этого. — Завершай эту бодягу в темпе. Раз, два, и закрывайте дело.
 Рубцов не принял благодушного тона своего начальства. Человек обстоятельный, он не любил поверхностных расследований и поспешных решений. Рубцов прошел школу оперативной работы в Афганистане и знал, что даже мелкие ошибки контрразведчика оборачиваются крупными потерями для тех, чью безопасность он призван обеспечивать.
 — Сделаем, — ответил он хмуро, не уточняя, с какой степенью обстоятельности поведет расследование.
 — Все. — Кононов пожал руки офицерам. — Я поехал. — Он козырнул и заторопился к машине.
 Подошли пиротехник и пожарный, которые включались в расследование на правах экспертов.
 Пиротехник — подполковник запаса Федор Иванович Телицын — был высококвалифицированным артиллеристом. В свои пятьдесят Телицын выглядел удивительно подтянуто и спортивно. Загорелый, стройный, он мог дать фору некоторым кадровым капитанам и майорам, обремененным солидными животами и жировыми накоплениями на боках.
 Гуляев испытывал уважение к офицерам, носившим артиллерийскую форму. Эта профессия требовала не только смелости, но и немалого интеллекта. Артиллерист — это математик, решающий тригонометрические задачи под огнем противника.
 Пожарный эксперт — Александр Васильевич Сычев — невысокий, худенький, походил на своего тезку генералиссимуса Суворова. Он знал об этом и, похоже, старался усиливать сходство: носил седой хохолок на голове, двигался резко, порывисто.
 Сычева порекомендовал начальник пожарной службы края — генерал Лосев.
 — Александр Васильевич, — сказал он, — старый специалист. Лучше его вы не найдете, но учтите, в работе с ним нужна деликатность: постарайтесь не произносите слова «пожарник», только «пожарный».
 — Странно, — Гуляев удивился, — какая разница?
 — Александр Васильевич — потомственный борец с огнем. Его дед, отец, он сам сражались с этой стихией всю жизнь. Сычев — блюститель профессиональных традиций и русского языка. Говорит, что у Даля в словаре вообще нет слова «пожарник». «Пожарщик» — это погорелец. Пожарный — борец с огнем. Слово «пожарник», уважая московских пожарных, никогда не употреблял Гиляровский.
 — Вы знаете, мне он уже понравился, ваш Сычев, — восхитился Гуляев. Лосев продолжал:
 — Еще не вздумайте ни всерьез, ни в шутку сказать ему: «Пламенный привет!» Это будет катастрофой. Наконец, Александр Васильевич употребляет обращения «голубчик» или «сударь». Вы уж не обижайтесь.
 — Сплошные условия, — усмехнулся Гуляев, — но они принимаются.
 Рубцов и Гуляев обошли всю зону арсенала. За ними серым облаком тянулись полчища кровососов. Гнус звенел над ушами, лез в глаза и носы. Комары норовили устроиться на шее. Гуляеву на укусы было плевать — шкура толстая, дубленая, не сразу такую прокусишь, но возить на своем горбу захребетников он не намерен был. Через каждые два шага Гуляев хлопал рукой по загривку, и кляксы собственной крови расплывались по ладони.
 Никаких дефектов электротехнического ограждения они не обнаружили. Ряды бетонных столбов с белыми набалдашниками изоляторов на металлических крючьях тянулись из конца в конец просеки, выровненные по ранжиру.
 Сторожевые вышки высились как крепостные башни. Часовые на них — словно инопланетяне: лиц не видно из-под накомарников — с любопытством провожали инспекцию взглядами.
 Вечером появились первые подозрительные неясности. Посеял сомнение подполковник Телицын.
 — В серьезной проверке нуждаются два момента. Прежде всего надо выяснить природу взрыва.
 — Что вы имеете в виду? — спросил Гуляев. — Разве детонация не могла быть самопроизвольной? Оттого, что в негодность пришел какой-нибудь взрыватель?
 — Пресса часто сообщает о самопроизвольных взрывах. На деле тринитротолуол, или тол, детонирует только от мощного взрывного импульса. Его дает специальный взрыватель. Поэтому на складах снаряды хранятся в виде «не окснар». Так мы называем «не окончательно снаряженные» боеприпасы. У них вместо взрывателей ввернуты нейтральные пробки. Думаю, надо искать следы специального подрыва. И еще: неясен объем боеприпасов, которые находились в хранилище.
 — Что вас смущает?
 — Тысяча тонн — это шестьдесят семь тысяч гаубичных снарядов. Стандартная грузоподъемность железнодорожного вагона позволяет перевезти две с половиной тысячи снарядов, или тридцать семь с половиной тысяч килограммов. Для перевозки тысячи тонн снарядов требуется около двадцати семи вагонов.
 — Вывод?
 — Емкость взорванного хранилища не позволяла разместить то количество боеприпасов, которые там находились по учету.
 — На момент взрыва?
 — И до и в момент.
 Услышь такое Гуляев лет пятнадцать назад в пору следовательской молодости, он бы загорелся охотничьим азартом.
 Сейчас он спокойно сказал:
 — Будьте добры, Федор Иванович, поработайте в этом направлении. Чем, как говорят, черт не шутит.


***

 — Коля. — Голос в телефонной трубке звучал настороженно. Таким сообщают о житейских гадостях и неприятностях. — Слыхал новость?
 У Лунева упало сердце, во рту появился привкус ржавого железа. С утра он ощущал неясное беспокойство и сейчас был уверен, что услышит нечто, чему не придется радоваться.
 Лунев сразу узнал голос приятеля, Андрея Ковалева — однокашника по военному училищу и сослуживца по спецназу.
 — Коля, Бориса убили…
 Голос Ковалева дрогнул, сорвался, и он замолчал. Молчал и Лунев. Произнести банальное «не может быть» не позволяла совесть. Лунев слишком сильно был привязан к Прахову, чтобы выразить чувства, которые его обуревали.
 Капитану Прахову он был обязан жизнью. В Чечне, под Бамутом, спецназовцы «зачищали» аул Ачхой-Мартан, разыскивая в подвалах и развалинах боевиков, не успевших уйти в горы. Когда группа «Боец» вышла на западную окраину аула, из садов выстрелил снайпер. Пуля попала Прахову в ногу, раздробила малую берцовую кость.
 Лунев бросился к упавшему командиру.
 — Коля, стоять! — остановил его Прахов и добавил слова далеко не уставные, но весьма выразительные.
 Лунев залег за развалинами, и до него дошло: снайпер завалил командира, чтобы к нему на помощь кинулись другие. И тогда можно будет щелкнуть ещё одного или даже двух человек.
 Прахов разгадал замысел снайпера и отказался от помощи ребят. Он заполз за раму сгоревшего грузовика, сделал себе перевязку и пролежал на солнце до сумерек, когда его смогли отправить в госпиталь.
 Лунев тогда понял, что командир спас ему жизнь.
 И вот Прахов погиб.
 Легче всего слова «искреннего» соболезнования произносят те люди, кого утрата задевает меньше всего. Президент страны, посылающий на гибель тысячи солдат в Чечне, со скорбным видом может объявить всенародный траур в память десятка шахтеров, погибших при обвале шахты. И ничего. А ты, тяжело переживающий гибель друга, мучаешься из-за того, что никакие слова не передадут твоей боли.
 — Как его убили?
 — Задушили удавкой. Подкололи шилом. Избивали. До или после смерти — не знаю. Сломано четыре ребра.
 — Кто ведет следствие?
 — Городская прокуратура. Коля, что мы станем делать?
 Таков уж был Андрей. Он умел только предполагать. Решать за него всегда приходилось другим — жене, командирам.
 Андрей зарекомендовал себя прекрасным бойцом, но сам командиром никогда быть бы не мог. Зато прикажи ему — расшибется в лепешку, ляжет костьми и, даже смертельно раненный, дойдет, доползет, сделает все и только потом умрет.
 — Андрей, — Лунев уже приказывал, — оповести ребят. Собери деньги. Сколько сумеешь. Поезжай к Маше. Ей надо помочь. Я приеду позже.
 Теперь Лунев знал — Андрей включится в дело и все доведет до конца.
 Вспомнилась операция, которую группа «Боец» провела незадолго до отъезда в Чечню.
 Сорокалетний бездельник, некий Пупок, обкурился и, вооружившись охотничьим ружьем, загнал двух соседок в свою квартиру. Сам же позвонил в милицию и потребовал миллион рублей на «поправку здоровья», грозясь убить заложниц.
 В милиции это показалось шуткой телефонного хулигана. Однако выслали наряд для проверки. Когда милиционеры позвонили в дверь квартиры. Пупок открыл огонь.
 Будь Пупок в квартире один, его можно было оставить там до тех пор, пока не очухается. Но две женщины оказались под угрозой, и надо было действовать.
 Прахов заметил, что рядом с окнами квартиры Пупка проходила пожарная лестница. На уровне пятого этажа имелась металлическая распорка между ней и стеной, встав на которую, можно было даже заглянуть в окно кухни. От лестницы до стекла расстояние не составляло и двух метров. Если положить доску между распоркой и подоконником и проползти по ней на животе до стекла или прыжком преодолеть провал, а затем выбить раму, то легко попасть в квартиру.
 Андрей выбрал второй вариант. Он надел перчатки, сферический защитный шлем, натянул на плечи куртку и взобрался на перекладину. Там принял устойчивое положение, прицелился, надел поверх шлема большую алюминиевую кастрюлю — её Андрею одолжила одна из хозяек, чья невестка оказалась в заложницах у Пупка.
 Придерживая кастрюлю за ручки, Андрей оттолкнулся от распорки и бросился в окно вперед головой.
 Зазвенело разбитое стекло.
 Отвлекая внимание Пупка, те, кто стоял у двери, начали громко колотить в нее. Андрей, ворвавшийся в комнату через кухню, без труда скрутил несостоявшегося террориста.
 — На кой тебе была нужна кастрюля? — спросил Николай, когда все было закончено.
 — Ха! — Андрей говорил совершенно серьезно. — А если бы треснул шлем?
 — И что?
 — А то. Выплачивать за казенку, когда зарплату не дают по два месяца, я не намерен. Жена меня со света сживет.
 Решение надеть на шлем кастрюлю было одним из немногих, принятых Андреем самостоятельно. Но когда в городской газете появился криминальный репортаж, в котором Андрея называли «инициативным и решительным бойцом», никто в группе антитеррора не возражал, Андрея уважали.
 Прежде чем поехать к Праховым, Лунев отправился в городскую прокуратуру.
 Учреждение, для которого в иных государствах строят здания, именуемые «дворцами правосудия», размещалось в ветхом кирпичном доме с выложенными на фронтоне цифрами «1905». Он был свидетелем русско-японской войны. Денег у города хватало только на то, чтобы подкрашивать раз в десять лет фасад, обновлять побелку в кабинетах. Словно для того, чтобы подчеркнуть нищету российского правосудия, а также показать, в чьих руках власть, коммерческая фирма «Восток трейдинг» вбухала в ремонт своего особняка несколько миллионов долларов. И теперь он стоял напротив прокуратуры, словно новая палехская шкатулка.
 Лунева принял помощник городского прокурора Рудольф Николаевич Константинов. Молодой, но уже заметно лысеющий, он был одет подчеркнуто небрежно: вытертые джинсы, черная безрукавка с рекламным рисунком, ботинки, которых сапожная щетка не касалась по меньшей мере неделю. Вид представителя закона, сидевшего в служебном кабинете за казенным столом, покоробил Лунева, хотя, подумал он, может, честному юристу и не хватает денег на приличный костюм, а брать взятки он ещё не научился.
 Константинов встретил посетителя с недовольным и утомленным лицом. О том, что Лунев — боец спецназа, он не знал, и это делало его ещё менее гостеприимным.
 Помощник прокурора всегда считал, что служит закону и обществу в городском масштабе, а вовсе не отдельным гражданам. Посему его нервировало, когда настырные искатели правосудия пытались вторгаться в следствие. Тем не менее Константинов никогда не грубил: посетителя нетрудно отшить и вежливостью.
 — Прошу понять меня, — говорил он, — мы живем в новых условиях, к которым, к сожалению, общество ещё не привыкло. Это в советские времена в городе убивали раз в неделю, не больше. И вся прокуратура, вся милиция становились на уши. Сейчас у нас на каждом следователе висит по пять-шесть дел об убийствах…
 — Впечатляет.
 Помощник прокурора угадал иронию и поджался.
 — А вы бы шли в правоохранительные органы, помогли бы в борьбе с преступностью.
 — Это мысль. Придется пойти. А пистолет мне дадут?
 Доброжелательный тон Лунева успокоил служителя закона. Он не знал, что чем спокойнее Лунев выглядел внешне, тем сильнее кипела злость в его душе.
 — Вы не переживайте, товарищ Лунев. Все пойдет своим чередом. Уже возбуждено уголовное дело. Назначен следователь…
 Константинов говорил бесцветным, а точнее, казенным голосом. Он считал, что такая манера успокаивающе действует на посетителей, особенно если те пытаются возмущаться.
 — Могу я с ним поговорить?
 Константинов почесал затылок, потом пригладил волосы на лысеющей голове.
 — В принципе — да. Но не сейчас. — Помощник прокурора перелистал страницы перекидного календаря. — Следователь Серков Владимир Эдуардович через два дня выходит из отпуска. Вернется и сразу займется делом Прахова.
 — Разве это не потеря времени? Человека убили вчера, следствие начнется послезавтра. Уходит оперативность…
 — А вот так и живем.
 В голосе Константинова было столько горечи и уныния, что Лунев понял — ругаться нет смысла. Он обычный ишак, которого заставляют тащить груз, не спрашивая, сколько в состоянии выдержать его спина. Точно так же и самого Лунева в Чечне заставляли одним блокпостом держать участок долины шириной в три километра. И стоило боевикам просочиться стороной, начиналась выволочка: «Сержант! Ты допустил! Недоглядел. Спите вы там, дармоеды!» Хотя в штабе прекрасно знали об абсурдности претензий. С них ведь тоже таким же образом снимали стружку слой за слоем, чтобы не дремали, не спали, а шевелились, даже если на это нет сил.
 Константинов пристально посмотрел на Лунева.
 — Что, ваш приятель хороший человек был?
 — Вместе воевали.
 — Чеченец?
 — Русский.
 — Я не о том. Что он собою представляет?
 Отвечать Лунев не захотел, хмуро спросил:
 — Так мне что, самому начинать следствие?
 Константинов заметно встревожился.
 — Не надо частного сыска. Не надо. Свернете шею и нам следы запутаете. Вернется Серков, зайдите к нему. Расскажете, что сочтете нужным. Только, ради бога, без самодеятельности.
 Лунев встал.
 — Спасибо, я понял. Будьте здоровы.
 Из прокуратуры он направился в микрорайон Светлореченский, где жила осиротевшая семья Прахова. От остановки автобуса двинулся пешком через пустырь вдоль оврага, поросшего кустами сирени, по тропинке, на которой убили Бориса.
 Место, где произошла трагедия, он угадал сразу: бурьян здесь был вытоптан старательными сыщиками, искавшими вещественные доказательства.
 Лунев постоял, склонив голову в молчании. Тогда под Ачхоем, в садах за рекой Фортангой, он выследил того снайпера. Боевик выбрал позицию среди ветвей старой яблони и занимал её в предрассветных сумерках. Лунев, который с вечера залег в кустах на берегу небольшого ручья, всю ночь пролежал на земле и в сыром тумане продрог до костей. Но терпение было вознаграждено.
 В пятом часу утра Лунев заметил боевика; серая пелена, подрагивавшая над землей, закрывала его до пояса.
 Подойдя к дереву, снайпер забрался на него и первым делом закурил.
 «Нахалюга, — злорадно подумал Лунев, — ну, такое мы не прощаем».
 Он поправил резкость оптики и взял боевика в перекрестие. Целил не в голову, а чуть ниже шеи. Дымка была сильной, и промазать не хотелось.
 Выстрел ударил глухо, тут же утонув в вате тумана.
 Лунев видел, как тело снайпера закачалось и рухнуло на землю. Подойти к нему Лунев не захотел. В сад пошли другие. Они и рассказали, что снайпером был тщедушный мужичок, похоже, туберкулезник, с бритой наголо головой и с зеленой повязкой моджахеда на лбу. На прикладе его винтовки обнаружили пять процарапанных рисок — счет пораженным целям.
 На винтовке, из которой положил снайпера, Лунев делать меток не стал…
 Лунев свернул к оврагу, продрался сквозь кусты сирени и оказался на круглой плешке, вытоптанной до голой земли. На голых кирпичах, сложенных столбиками, сидели четверо мальчишек лет по пятнадцати. Они играли в карты и покуривали, передавая сигарету один другому. Увидев незнакомого человека, смутились. Один спрятал окурок за спину. Другой начал торопливо собирать карты.
 — Здорово, мужики! — Лунев старался говорить жизнерадостно, чтобы разрядить обстановку недоверия и натянутости. — Минздрав предупреждает: курение опасно для жизни. Кто хочет жвачку?
 Он с хрустом разорвал упаковку «Стиморола» и высыпал на ладонь содержимое.
 — Налетайте!
 За жвачкой потянулись руки.
 — Можно тут у вас в холодке посидеть?
 — Ну. — Замурзанный круглолицый мальчишка с короткой стрижкой, должно быть, считался за главного. — Сидите сколько угодно.
 — Хорошо тут у вас. Тихо, прохладно. Играете на интерес или на ставку?
 Парнишка, сунувший карты в карман, глянул на Лунева настороженно.
 — На щелбаны.
 — Мы тоже так пацанами играли.
 Ребята восприняли сообщение с одобрением: засмеялись, зашевелились.
 — Да, орлы, правда, что тут у вас мужика убили?
 Луневу претило называть Прахова «мужиком», но иначе в такой обстановке спросить о нем было нельзя.
 — Точно, положили, — за всех ответил круглолицый.
 — Говорят, стрельба была?
 Лунев наводил тень на плетень, чтобы завести ребятишек. И сразу добился успеха.
 — Во свистят! — Круглолицый не выдержал неправды.
 — Туфта. — Его поддержал тот, что убрал карты. — Ножом пырнули.
 — Они что, косые были?
 — Не, нормальные.
 Лунев дружески ткнул круглолицего в плечо.
 — Да не о том я. Поддатые они все были или как?
 — Хромой, которого они прихватили, нормальный. А кодла вся на газу. Может, пили, может ширялись. Вело их всех, это точно.
 — И что, двое на одного?
 — Ну да! Шестеро.
 — На одного? Ну, мужики, не верю.
 — Сука буду! — Круглолицый отчаянно забожился. — Вот, Леха тоже видел. Мы здесь играли…
 Леха, худенький лет двенадцати парнишка с блестящими черными, как у мышонка, глазами, подтвердил:
 — Точно. Шестеро.
 — И откуда кодла? Из ваших домов?
 — Нет, чужие. Из наших один Бабай был.
 — Бабай? Это такой длинный, тощий? Жердяй?
 Леха возмутился неосведомленности собеседника: кто же в их микрорайоне не знает ханыгу Бабая?
 — Ну что вы! Он маленький, метр с кепкой. И уши в стороны. Сантехник из «красной высотки»…
 — А-а, — протянул Лунев. Теперь ему оставалось узнать, что такое «красная высотка», и дело наполовину сделано. Лунев дружески хлопнул Леху по спине: — Валяйте, играйте. И смотрите, на глаза кодле не попадайтесь.
 — Мы знаем, — солидно заявил круглолицый. — Не дураки…


***

 Под началом прапорщика Лукина солдаты поставили вокруг зоны разрушения временное ограждение. На металлические стержни, вколоченные в землю, навесили белую пластиковую ленту с широкими красными полосами. На огражденной таким образом территории поставили две палатки — для охраны и следственной группы.
 Работа пошла по трем направлениям.
 Эксперты ковырялись в развалинах, стараясь выяснить причины взрыва.
 На месте шестого хранилища, уничтоженного взрывом и огнем, грудами лежали обожженные, изогнутые и оплавленные остатки автоматов Калашникова. Лейтенант Войлок из службы вооружений округа и несколько солдат разбирали груды этого металлолома.
 Поначалу, увидев объем предстоявшей работы, Войтюк посмотрел на Гуляева с испугом.
 — И это все нам надо перебрать? Сорок тысяч штук?! Ни хо-хо! Сдуреть можно.
 — Ладно, Войтюк, не ной. — Гуляев понимал, что работа и в самом деле грязная, утомительная и нудная, но сделать её придется. — Все будет нормалек, не боись. Это всегда так: глаза боятся — руки делают. Начинайте по номенклатуре: автоматы Калашникова «АК-74» с подствольниками «ГП-25»…
 Из груд обгоревшего металла солдаты извлекали то, что осталось от оружия. Считывали номера и бросали железки в контейнер автопогрузчика. Войтюк тут же вводил номера в память портативного компьютера.
 Уже через десять минут солдаты выглядели кочегарами, проработавшими возле угольной топки две смены подряд: руки сделались черными, по лицам струился пот, оставляя грязные потеки на лбу и щеках.
 — Ничего, ребята, — пообещал им Гуляев. — После смены — сауна. Это я вам обещаю.
 — И пиво, — подсказал Войтюк.
 — Не поплохеет? — Гуляев умел отвечать на такие вопросы.
 Распределив дела, сам он устроился в палатке и начал допрос свидетелей. Первым вызвали часового, стоявшего на посту в момент взрыва.
 — Рядовой Юрченко. — представился солдат и вдруг застенчиво добавил: — Всеволод Иванович. Владик…
 — Садитесь, Юрченко, — Гуляев указал на раскладной стульчик.
 Солдат опустился на хлипкое сиденье. Стул под его весом жалостно скрипнул металлическими сочленениями.
 Гуляев уже успел разглядеть Юрченко. Крепкий парень с загорелым лицом и выцветшими соломенно-желтыми волосами был явно не в своей тарелке. И это можно было понять: человек впервые в жизни оказался перед следователем военной прокуратуры, перед человеком, за спиной которого неясно маячил призрак под названием «трибунал». И попробуй угадай, кем ты останешься после допроса — тем же свидетелем, каким вошел в эту палатку, или тебя назначат виновным, защелкнут на руках браслеты и уведут, подталкивая стволом автомата в спину.
 Так уж ведется в России, что человек, никогда не преступавший рамки закона, при встрече с лицами, этот закон охраняющими, испытывает плохо скрываемое волнение и даже страх. Милиционеры, грабящие граждан в ночное время; прокуроры, выполняющие заказы властей; судьи, принимающие решения в пользу тех, кто бросает на чашу весов правосудия более толстую пачку денег, — это действительность, от которой не скроешься, не сделаешь вида, что не знаешь о ней, не ведаешь.
 — Курите. — Гуляев подвинул пачку дешевых сигарет.
 — Спасибо, не курю.
 Было видно, что если даже Юрченко курил, то брать из пачки следователя сигарету не рискнет.
 — Скажите, Юрченко, взрыв для вас оказался неожиданностью?
 — Еще какой. Так ахнуло…
 — До этого никаких признаков беды вы не приметили?
 — Нет.
 — Что вы подумали, когда взорвалось? — Гуляев поинтересовался из чистого любопытства.
 — Подумал — война. Что ещё могло быть?
 «Война» — слово привычное, постоянно живущее в подсознании каждого из нас. В минуты катастроф оно первым приходит на ум человеку, даже искушенному и опытному. В 1966 году, когда мощное землетрясение разрушило Ташкент, командующий войсками Туркестанского военного округа генерал армии Александр Александрович Лучинский после первого же толчка вскочил с постели и выругался: «Эх, твою..! Опять просрали!» Старый военный был убежден, что армия снова проморгала начало новой войны.
 Когда в разрушенном землетрясением армянском городе Спитаке израильские спасатели, одетые в красно-оранжевые костюмы и в противогазах, извлекли из развалин пожилого армянина, тот сразу поднял руки над головой. Ему пришло на ум, что началась война, разрушившая город, и он уже в плену у неизвестных завоевателей.
 Отвечая на вопросы Гуляева, Юрченко постепенно успокоился. Ему и самому показалось интересным разобраться в своих ощущениях и поступках, шаг за шагом проследить, что он думал, какие действия предпринимал. Отвечал он толково и потому страшно удивился, когда Гуляев предложил:
 — Что ж, Юрченко, отлично. Теперь давайте ещё разок, с самого начала.
 — Товарищ майор! Я все рассказал как было.
 — И все же давайте восстановим события по минутам.
 Юрченко выглядел растерянно.
 — Что вас интересует, не могу понять.
 Ответь ему Гуляев, что и сам точно не знает, солдат крайне бы удивился. Уж слишком уверенно и напористо следователь старался вытрясти из него нечто неизвестное.
 — Итак, Юрченко, вы заступили на пост. Что сделали первым делом?
 — Закрыл крышку люка в корзину.
 — На вышку?
 — Нет. Вышкой мы называем все сооружение — балки, лестницу. А корзина у нас — это площадка с бортами для часового.
 — Туда ведет люк?
 — Да. Корзина изнутри обшита листовым железом. И крышка люка тоже железная. Заступив на пост, часовой её закрывает.
 — Почему корзина обшита металлом изнутри?
 — Если обстрелять пост, пули прошьют доски и срикошетят от железа. Во всяком случае, так нам говорили.
 — Закрыли люк и дальше?
 — Осмотрелся.
 — Что-нибудь видно в темное время?
 — Отлично. Прожектора по периметру хорошо освещают просеку. Я иногда даже ежей на ней замечаю.
 — Отлично. Что заметили в тот раз?
 — Говорить обо всем вообще?
 — Конечно.
 — Видел, как ушла смена в караулку. Ее глазами всегда провожаешь. Потом повернулся к морю. Увидел — идет корабль.
 — Почему обязательно идет? Может, стоял на рейде?
 — Было заметно движение. И ходовые огни. Шел на север. Я видел отличительный красный огонь левого борта.
 — Хорошо. Признаков грозы не замечали?
 — Нет.
 — А вы умеете их замечать?
 — Ну! — Юрченко даже обиделся. — Бывает над хребтами гроза, там все небо краснеет от всполохов. Грома не слышно, а зарево как от пожара.
 — Пойдем дальше. Вы на часы смотрите?
 — Да. Только ближе к концу смены. Лишний раз глядеть — душу маять.
 — Слышали какие-нибудь шумы?
 — Нет, ничего особенного.
 — А не особенного?
 — Барсук шебутел. У него нора за пятым хранилищем. Мы его не трогаем.
 — И все?
 — Потом птицы всполошились. Тетерки.
 — Почему вы считаете, что тетерки?
 — Ну! — Голос солдата прозвучал обиженно. — Мы таежники. Я птиц и днем и ночью по лету определяю.
 — Их могло что-то спугнуть?
 — Запросто.
 — Кто?
 — Чаще всего лиса или рысь…
 За пологом шатра послышался шум. Гуляев прислушался.
 Посмотреть, чем занимается следственная группа, пришел начальник арсенала полковник Блинов. Он приблизился к ленте с красными полосами и собрался её перешагнуть. Часовой — явно не призывного возраста контрактник в камуфляже — остановил его окриком:
 — Стой!
 — Я начальник гарнизона. — Блинов произнес это, с трудом сдерживая злость: ему, офицеру с полковничьими звездами, приказывают стоять.
 Блинов попытался перешагнуть ленточку ограждения.
 — Стой! Стрелять буду!
 Чертов караульный устав! Он не оставляет часовому даже выбора слов для нормального разговора.
 — Позовите своего начальника.
 Часовой достал свисток и подал сигнал. Минуты через две из-за развалин склада вышел прапорщик Лукин.
 — Здравия желаю. Слушаю вас, товарищ полковник.
 — Прапорщик! — Блинов играл голосом, как это делал, прорабатывая на совещаниях подчиненных. — Что это вы тут железный занавес устроили?
 Лукин знал: спорить с офицером, который завелся, себе дороже.
 — Так точно, товарищ полковник, занавес.
 Блинов проявил понимание солдатского юмора и сказал:
 — Тогда приподнимите край, я пройду.
 — Не властен, товарищ полковник.
 Блинов мог и психануть. Он умел это делать, когда собирался нагнать на подчиненных страху. Демонстрируя вспышку гнева, полковник внутри оставался спокойным и холодно наблюдал, на кого как действует проявление его эмоций. Обычно прапорщики — а их в подчинении Блинова находилось больше всего — втягивали головы, боясь встретиться глазами с бушующим командиром. Да и попробуй не забоись, если каждый, кто жил в гарнизоне, именно из рук полковника получал право на конуру в служебном доме и деньги на хлеб из казенной лавочки.
 К страху и угодничеству, встречаясь с ними, человек привыкает быстро. Особенно если он по-военному прямолинеен и дубоват. Оттого среди полковников и генералов так много хамоватых и наглых в обращении с подчиненными. И на какую бы высоту ни поднял их случай, они все свое существо выражают в словах: «Смотрите у меня! Сначала вам будет больно, потом будете долго сидеть». Эта формула может изменяться, но суть её всегда остается в рамках сформулированной величайшим палачом России, сыном благословенной Грузии Лаврентием Берия: «Я вас всех сотру в лагерную пыль».
 И все же наглость любого чина соизмеряется с его положением, хотя самые крутые обычно яростней всего топчут пол, харкают на стены, но опасаются плевать на потолок — себе же попадешь на голову.
 Столкнувшись с сопротивлением прапорщика, Блинов изменил тон. Конфликтовать с проверяющими в армии не приучены: как ни мала козявка, укусить может больно.
 — Молодец, прапорщик. Службу знаешь.
 Точно найденное слово — и некорректное поведение вдруг находит логическое обоснование, а его целесообразность в интересах службы становится очевидной.
 — Позовите своего начальника, прапорщик.
 Вышедший из палатки Гуляев с интересом разглядывал Блинова. Первое впечатление нередко помогает понять человека в той же мере, в какой и частое общение с ним. Было видно, что полковник следит за внешностью и физической формой. Короткие рукава летней рубахи открывали мощные руки, поросшие до локтей густым золотистым волосом. Темная, слегка посеребренная на висках шевелюра была коротко пострижена. Все в облике полковника свидетельствовало — он должен пользоваться успехом у женщин и сам скорее всего не пренебрегает их вниманием. К тому же, по отзывам, это мужик крепкий, выносливый, привыкший управлять большим коллективом и умевший поддерживать в нем строгий порядок.
 — Майор…
 Не «товарищ майор», как устав требует обращаться даже к младшим по званию, не «господин майор», как некоторые начальники это иногда произносят, желая подколоть нижестоящего, а просто «майор» — с предельной дружеской фамильярностью: мол, мы одной крови — ты и я.
 — Майор, что у вас тут за порядки? — Голос Блинова звучал чуть насмешливо, хотя глаза оставались злыми. — Объясните своим людям, что здесь, — левая рука обрисовала круг, — я могу находиться в любом месте в любое время по своему усмотрению.
 Гуляев знал: когда с тобой разговаривают таким тоном, нельзя показать ни малейшей слабины или выдать свои колебания. Естественную нагловатость военачальников можно преодолевать только тем же. методом. Жесткость ответа поможет Блинову понять серьезность ситуации, в которой он оказался. Более того, заставит понять это с первых же слов.
 — Нет, Геннадий Корнеевич, — голос Гуляева прозвучал открытым вызовом, — ваше присутствие на огражденном участке и участие в работе следствия не обязательны. Если хотите точнее, в данное время это вам противопоказано. Оставьте все беспокойства на нашу долю.
 — Но я — начальник базы…
 Гуляев едва заметно поморщился, как человек, испытавший легкую, но неприятную боль. Он не любил тех, кто не понимал с первого слова, что происходит.
 — Простите, Геннадий Корнеевич, но командующий войсками округа временно отстранил вас от исполнения обязанностей. До окончания следствия. Если вы об этом не знаете, надеюсь к вечеру распоряжение к вам поступит. А разрушенные объекты уже не входят в состав арсенала, как вы то представляете. Их физически не существует. Вы станете возражать?
 Блинова сообщение ошеломило. Такого оборота событий он не ожидал. Уезжая, командующий не сказал об этом ни слова. Лицо полковника побледнело, глаза потеряли блеск, голос — властность. Спина заметно ссутулилась.
 — И еще. Зона разрушений взята под охрану. Поставьте в известность личный состав, что проход сюда запрещен.
 Такого потрясения Блинов ещё ни разу в жизни не испытывал. Майор очень вежливо, с соблюдением всех армейских норм приличия раздавил его, растоптал и даже вдавил в землю. Пережить подобное человеку властному и самолюбивому нелегко. Однако поделать ничего нельзя: майор в данной ситуации лишь колесо закона, которое наезжает на все, что под него попадает, а истинная сила за его спиной, и против неё не попрешь. Чтобы уйти с сохранением максимума достоинства, Блинов сказал:
 — Хорошо, майор, если я вдруг понадоблюсь, всегда к вашим услугам. — И он небрежно бросил расслабленные пальцы к козырьку фуражки. — До встречи.
 После обеда Сычев пригласил Гуляева к развалинам шестого хранилища. Здесь чумазые, как углежоги, солдаты Войлока пересчитывали загубленное оружие.
 Сычев подвел Гуляева к опрокинутой стенке.
 — Голубчик, распорядитесь подогнать сюда автокран. Надо бы перевернуть эти плиточки внутренней стороной наружу.
 «Плиточки» были огромными стеновыми панелями.
 — Может, обойдемся без этого, Александр Васильевич?
 — Голубчик, можно вообще обойтись без экспертизы. Составим акт, что причины происшествия комиссии установить не удалось, а посему рекомендуется ущерб списать, дело сдать в архив. Да, ещё немаловажно — членам следственной комиссии объявить благодарность. Вы все это подпишете. Без меня…
 Гуляев обречено вздохнул:
 — Понял, Александр Васильевич. У вас есть причины ворочать камни?
 — Голубчик, поверьте старику: есть. Я проверил дежурную пожарную службу. В ту ночь несли вахту двое — дежурный и его помощник. Помощником был солдат… — Сычев вынул блокнот размером с пачку сигарет, — вот, рядовой Зосимов Андрей. Мне удалось с ним поговорить.
 — И что? — Голос Гуляева звучал ровно, беспокойство ещё не коснулось его.
 — Показания дежурного прапорщика Матвеева и его помощника Зосимова не совпадают…
 — Так, давайте уточним. Ведутся ли дежурными записи, которые отражают показания противопожарной сигнализации?
 В глазах Сычева блеснула хитринка.
 — Болевую точку вы нащупали. Записи ведутся, но они необъективны. На двух хранилищах имелось двадцать огнетушителей. После взрыва пятнадцать из них не сработали: они не были заряжены. А по документам проверка на исправность проводилась всего две недели назад.
 — Это называется подлогом.
 — В журнале есть подчистки? Вырванные страницы?
 — Нет. Страницы пронумерованы, журнал прошит и опечатан.
 — Почему же слова дежурного подтверждены записями в журнале, а его помощник говорит иное?
 Сычев понимал, что Гуляев догадывается, почему такое могло произойти, но догадка следователя не может подменить мнение эксперта. Поэтому Гуляеву требовалось подтверждение.
 — Зосимов говорит, что у них принято записывать текущую информацию на отдельный лист бумаги, а в конце смены они выбирают нужные записи и вносят в журнал.
 — Нужные?
 — Нужным считается все, что создает благоприятное впечатление и не может испортить карьеры.
 Гуляев понимающе кивнул.
 — И что оказалось нужным в данном случае?
 — Они сочли за благо не показывать, что пожар в шестом хранилище возник несколько раньше, нежели взорвалось пятое.
 — Считаете, Зосимову можно верить?
 — Да.
 — Он знает, что его начальник и журнал свидетельствуют об ином?
 — Когда я с ним говорил, таких сведений он не имел.
 — Как вы это можете объяснить?
 — Решение о том, что записать в журнал, принимал прапорщик Матвеев. Может быть, при этом был ещё кто-то. А солдата отправили в казарму: его подпись под записью не требуется.
 — Какой смысл скрывать правду Матвееву?
 — Взрыв покончил с двумя хранилищами сразу. Зачем на себя ещё вешать пожар, если его следы уничтожены?
 — Резонно. Вы закрепили свидетельство Зосимова?
 — Мы беседовали под магнитофон. Кстати, в его сообщении две важные детали, которые помогают восстановить ход событий. Первыми очаг возгорания в шестом хранилище засекли извещатели пульсации пламени. Только потом сработали приборы, предупреждающие о задымлении.
 — О чем это свидетельствует?
 — Когда мы имеем дело с пожаром от случайных причин — от окурка, короткого замыкания, от самовозгорания, — вспышка огня предваряется тлением. Открытым пламенем вспыхивают только горючие смеси и вещества — бензин, керосин, лаки… Поверьте, упаковочные ящики, которые заполняли хранилище, не те предметы, которые огонь может охватить сразу. На всем пространстве склада от одной стены до другой даже сильное пламя не пройдет со скоростью горящего пороха. Попробуйте разжечь костер из сухих мелко наколотых чурок. Потребуется время, пока растопка передаст огонь всей поленнице. В нашем случае — и это очень подозрительно — склад полыхнул сразу во всю длину.
 — Поджог?
 — Очень похоже…
 Кран подогнали через час. Панели были приподняты.
 Сычев походил вокруг, о чем-то подумал и снова пригласил Гуляева.
 — Теперь я могу утверждать, Виктор Петрович, что взрыв и пожар имели разные причины.
 Сычев говорил спокойно, голосом, полным усталости. Охотник, сообщающий о своих успехах, произнес бы эту фразу иначе. Но Гуляев понял — ловить своих коллег — пожарных на нечестности эксперту не доставляло никакого удовольствия.
 — Обратите внимание на внутренние поверхности панелей. Если их выбило взрывом, который стал причиной пожара, на плитах изнутри не могла образоваться копоть. А она есть. И достаточно густая. Значит, взрыв произошел, когда в шестом хранилище уже полыхало пламя.
 — О чем это говорит?
 — О том, что у пожара и взрыва разные начала. Более того, взрыв не предварял пожар, а последовал за ним.
 — Что вам ещё здесь не понравилось, Александр Васильевич?
 Сычев отколупнул от пола черную пористую пластинку. Протянул Гуляеву.
 — Что это?
 — Когда я сумею ответить и сказать, как это появилось на бетонном полу, мы будем знать причину возгорания.
 — И все же что это? На первый взгляд?
 Гуляев вернул хрустящую корочку Сычеву.
 — Думаю, железо.
 — Откуда оно? Что-то расплавилось?
 — Вот именно расплавилось. Сегодня нам известно немало видов зажигательных веществ. Они отличаются по эффективности и температуре горения. Например, напалм, сгорая, дает девятьсот градусов по Цельсию. Белый фосфор — тысячу триста. То, что мы видим, похоже на железо. Температура его плавления — тысяча пятьсот тридцать девять градусов. Такая жара достигается при сгорании сплава электрон или термита.
 — Какую температуру дает термит?
 — Две с половиной тысячи градусов.
 — Можно ли точно установить, что оплавило железо?
 — Элементарно. Термит — смесь металлического порошка алюминия с опилками окисленного железа. С железной ржавчиной, если угодно. Правда, обычно железо закладывается в состав в виде измельченной окалины или богатой железной руды. Компоненты смешиваются и прессуются в сегменты той формы, которая требуется. Запальная смесь поджигает сегмент. Происходит разогрев массы, и начинается бурное окисление алюминия. Одновременно идет реакция восстановления окислов железа. Выделяется огромное количество тепла. На месте сгорания термита анализ позволяет обнаружить следы окислов алюминия и металлическое железо с определенной кристаллической формой.
 — Как быстро можно сделать такой анализ?
 — Необходимо оформить документальное изъятие образцов, договориться с химической лабораторией университета. И отстегнуть гроши. Даром нынче и чирьи не вскакивают.
 — Хорошо, Александр Васильевич, на завтра дело откладывать не будем.


***

 «Красную высотку» — пятиэтажный кирпичный дом, получивший свое название во времена, когда он в одиночестве стоял в окружении бревенчатых избушек, Лунев нашел без труда. Отыскать ханыгу Бабая, который сшибал рубли, ремонтируя водопроводные краны и унитазы жителям близлежащих домов, также оказалось предельно просто. Первый же встреченный старик в поношенной офицерской форме советского образца нисколько не удивился вопросу.
 — Бабай? Да где ему быть? Ищите во втором подъезде в подвале.
 Железная дверь в подвал с табличкой, на которой красовался череп со скрещенными костями и читалась полустертая надпись «Осторожно! Высокое напряжение!», была полуоткрыта. Толкнув ногой створку, Лунев вошел в помещение, освещенное желтым тусклым светом грязной лампочки. Она висела на черном коротком проводе под самым потолком. Вдоль стены тянулись ржавые мокрые трубы. Было душно, и пахло болотной тиной.
 На деревянном ящике, задумчиво держа старый водопроводный кран, сидел мужичок ростом «метр с кепкой» и надсадно кашлял. Закатанные рукава грязной, некогда голубой рубахи обнажали тощие плети рук. Длинные темные волосы сальными прядями свисали на уши с головы, главное место на которой занимала желтая плешь. Она начиналась со лба и тянулась до самой макушки. На скулах, выпиравших наружу сквозь тонкую серую кожу, краснели пятна нездорового румянца.
 — Здорово, Бабай!
 Мужичишко перестал кашлять, смачно сплюнул на пол и посмотрел на Лунева туманным взглядом.
 — Те чо, коммерсант?
 Бабай хорошо знал крутых хозяев своего микрорайона. «Мерсы» они себе позавели, а кран в ванной поправить не могут. Сейчас и этот попросит пройти с ним, а Бабай ещё посмотрит, прикинет. Конечно, одет проситель без шика, но скорее всего прибедняется. Сейчас те, у кого заводятся большие бабки, стараются при людях кошельки не раскрывать. Боязно. Увидит кто из братвы, делиться заставит. Но торг с такими вести можно. Начинать стоит с полусотенной. Даст десять тысяч — Бабай возьмет, не гордый. Но потом и скажет, за ним уж не заржавеет.
 То, что произошло затем, Бабай никогда и представить не мог. Посетитель задал ему вопрос, да ещё какой:
 — Стакана не найдется?
 Так обычно произносят активисты питейного дела. Бабай посмотрел с искренним удивлением: у человека, который держит в руке тару с таким содержимым, не должно возникать вопроса о стакане. Было бы проще подсказать: «Дерни из горла», но надежда на соучастие в распитии заставила Бабая засуетиться.
 — Чичас! Такой инструмент имеем. — Чтобы подчеркнуть пребывание в состоянии постоянной питейной готовности, Бабай добавил: — Солдат завсегда при оружии.
 Из ящика с Мотками железной проволоки, гайками, болтами, водопроводными кранами он вынул два граненых стакана.
 Лунев свернул винтовую пробку. Поднял бутылку к лампочке.
 — «Кристалл».
 Бабай шлепнул губами, подбирая слюну, восторженно охнул:
 — Господня слеза!
 — Долдон! Я тебе не о цвете. Продукт московского завода «Кристалл». Сам оттуда привез.
 Когда жидкость хлюпает, выливаясь из бутылки в твой стакан, на обращение в виде «долдон» внимания обращать не положено. Не такое приходилось слышать — и обходилось. Ответил добродушно:
 — Не стану спорить, командир. Ин вина, как говорят, веритас.
 Трудно поверить, но ханыга, которого никто и не звал иначе, нежели Бабай, имел высшее образование. Он окончил сельскохозяйственный институт, получил диплом инженера и назначение на работу в пригородный совхоз. В день первой получки Бабай напился. Впрочем, это слово не совсем верно определяло состояние, в которое впал молодой инженер. Точнее сказать так: он надрался вусмерть. Чтобы доказать собутыльникам свою крутость, Бабай кулаком высадил зеркальное стекло витрины универмага. Сильно порезал руку, но, когда подкатила милиция, он оказал патрулю сопротивление. Получил год с отбытием наказания в исправительно-трудовом учреждении общего режима. Отмотал срок на рыбозаводе, где окончательно оформил гражданское состояние хронического алкоголика.
 Бабай протянул Луневу стакан, наполненный до краев, предлагая чокнуться.
 — Чин-чин, канбей!
 В одном тосте он лихо объединил сразу два предложения выпить до дна: немецкое и китайское.
 Водка исчезла в луженой глотке Бабая в одно мгновение со звуком сработавшего сливного бачка.
 Ждать Луневу пришлось недолго. Питьевую смесь он готовил по лучшим рецептам приморских проституток, опаивавших провинциальных губошлепов, которых ловили в аэропорту или на вокзале.
 Через пятнадцать минут Бабай с блаженной улыбкой впал в отключку и тихо улегся на бетонный пол возле ящика, на котором ещё недавно сидел.
 Подхватив тщедушное тело, Лунев выволок его из подвала и, как куль картошки, погрузил в свою «Оку». Никто на этом пути им не встретился.
 Двадцать минут спустя Лунев остановил машину на пустыре возле заброшенной стройки. Это место Лунев заприметил ещё год назад. Тогда группа бандитов, «наехавших» на сельское отделение Сбербанка, сняла «сливки» в виде двадцати миллионов рублей и пяти тысяч долларов, потом сорвалась с места ограбления и бесследно исчезла. Уголовный розыск сумел за три часа выяснить, что грабители засели в подвале новостройки в микрорайоне Океанский. Здесь при советской власти затевалось новое строительство, которое новой власти оказалось не по карману, и на проект положили прибор.
 Спецназовцев подняли по тревоге. Прахов, послав подальше приказывателей и советчиков из УВД, сам продумал план операции. Потому она прошла для группы «Боец» без потерь.
 Банда, состоявшая из пяти налетчиков, вооруженных «калашами», сдала оружие после перестрелки, в которой потеряла двух своих членов. Короче, ничего примечательного в акции не было — обычная бестолковщина со стрельбой и с дураками, которые не понимают, что спецназ ошибок не прощает. Но в тот день Лунев заприметил огромную стройку, которая умерла в момент зачатия. Длинным рядом тянулись глубокие котлованы с обсыпавшимися бортами, дальше шли сооружения с законченным нулевым циклом, ещё дальше — торчали скелеты домов, поднявшиеся над землей на два, три, а то и пять этажей. Вокруг, в зарослях бурьяна, который достигал груди взрослого человека, покрывались ржой забытые всеми трубы, балки, рельсы. Там же стояла замызганная бетономешалка, рядом гнил раскуроченный бульдозер, у недостроенных домов высился кран.
 Пейзаж подсказывал: здесь удобно залечь банде налетчиков или вершить расправы над конкурентами. Подходило место и для целей, которые поставил перед собой Лунев.
 Он подхватил Бабая за шкирку, выволок из машины, бросил на землю. Достал наручники и заковал ханыге руки. Зачерпнув дождевой воды в котловане, вылил тому на голову. Не подействовало…
 Ханыта стал приходить в себя только после пятого ведра. Очухавшись, начал надсадно кашлять и лаяться всеми известными словами, переполнявшими его лексикон.
 Лунев спокойно сидел на бетонном блоке, ожидая, когда Бабай оклемается окончательно. Посчитав, что тот приблизился к обычному по-хмельному состоянию, рывком поднял его на ноги.
 — Вперед! — указал на лестницу, ведущую на верхние этажи.
 Бабай потряс головой, как пес, отряхивающийся от воды. Заорал истошно:
 — За фраера держишь? Убей, чтобы я туда своими ногами топал.
 — Ты мне нужен там, значит, будешь.
 Лунев говорил спокойно, чуть растягивая слова. Он никуда не торопился, ничего не боялся и всем видом старался внушить это Бабаю. Тот намека не понял.
 — Чуркой меня считаешь?
 — О! — Лунев оживился. — Хорошая мысль!
 Он подошел к тросу, который свисал с лебедки, установленной на пятом этаже. Снял с пожарного щита брезентовый страховочный пояс монтажника. Перехватил им тощее брюхо Бабая, затянул пряжки. Закрепил страховочную цепь на крюке.
 — Сейчас поедем.
 — Сдурел?! — Бабай орал, надеясь привлечь чье-либо внимание. — Эй, помогите!
 Лунев поднял большую круглую гальку и сунул её в рот Бабая. Тот вытаращил глаза, замычал, заколотил по земле ногами.
 — Всякий раз, когда мы едим, — сказал Лунев назидательно, — во рту нарушается кислотно-щелочной баланс… Ты это хотел сказать?
 Бабай продолжал мычать. Лунев вынул гальку.
 — Я высоты боюсь. — Бабай не мог скрыть страха. — Давай я пойду сам.
 — Ну, зачем? — возразил Лунев. — Такой человек и пешком. Мы тебя доставим до места с почестями. Будь мужиком, держи слово. Раз не хотел идти — теперь терпи. И смотри, не навали в штаны.
 Лунев проверил крепление, подошел к забрызганному цементом пульту. Главное, чтобы ток не был отключен. Нажал кнопку. И в самом деле загудело.
 Лебедка быстро выбрала трос. Застропленный Бабай повис над землей на уровне пятого этажа. Поза казалась неудобной: голова слегка перетягивала, и ноги оказались вверху. Он замер, парализованный страхом, боясь шевельнуть даже пальцем.
 Лунев выключил мотор. Быстро взбежал на пятый этаж, где были уложены плиты потолочного перекрытия. Развернул стрелу лебедки. Поддержал Бабая, чтобы тот не грохнулся головой о бетон. Тощее тело легло на плиту плашмя. Лунев встал над ним, широко расставив ноги.
 — Теперь поговорим. Буду задавать вопросы, не финти. Отвечай точно.
 — Ты кто? — Бабая вдруг заинтересовало, в чьи руки он попал. Ждать откровенного ответа не приходилось, но время такой разговор затягивал.
 — А я, козел, друг того, кого вы убили.
 — Мент?! — Бабай в ужасе вытаращил глаза.
 — Кончили. Здесь спрашиваю я. Будешь молчать, полетишь вниз вольной птицей. Тебе самому решать — соколом или вороной.
 Как ни странно, но Бабай, оценив обстановку, решил, что мент не станет преступать закон. Его действия обусловлены рефлексами послушания, живущими в каждом, кто носит форму. Бабай даже представить не мог, что в новых условиях рефлексы менялись и личная ненависть стража правопорядка способна попрать нормы закона.
 У людей, присвоивших себе право казнить и миловать по принципу «как левая нога захочет», атрофируется чувство ответственности. На первых порах, пустив нож или пистолет в дело, они ещё побаиваются, как бы не сесть по статье. Но два-три безнаказанных преступления вселяют в них уверенность в неуязвимости. Им начинает казаться, что все должны бояться их, и, лежа на спине со скованными руками, Бабай все ещё не мог поверить, что какой-то тип в дешевой белой кепочке с зеленой надписью «Лотто» на высокой тулье может ему что-то сделать. На то, чтобы покуражиться, ему духу хватит, но чтобы пришить… нет, такое фраерам не по плечу. Особенно если разъяснить, что хевра, узнав о попытке качать права над её членом, перероет весь город, и найдет гаденыша, и порежет на длинные узкие ленты, чтобы неповадно было ему и всем остальным пасть разевать на тех, кто входит в стаю братвы.
 — Давай, убивай!
 Лунев прекрасно понимал, о чем думал Бабай, произнося свои последние слова.
 — Учти, поганец, ты сам попросил. И зря. К чужим просьбам я отношусь чутко.
 Лунев отцепил цепь от крюка лебедки. Затем размахнулся и пнул Бабая в бок, но не носком, а по-футбольному — щечкой ботинка. Это сдвинуло легкое тело на полметра к месту, где обрывалась площадка пятого этажа. И тут к Бабаю пришло осознание страшной истины — теперь с ним уже не блефуют. Бросило в жар.
 — Не надо! — Бабай уже не кричал, а хрипел.
 — Это чой-то? — спросил Лунев. — Даже очень надо. Сейчас ты у меня войдешь в невесомость.
 — Что вы делаете?!
 — Ой, он уже на «вы» перешел. — Лунев посмотрел на Бабая с улыбкой. — Случается такое, а?
 — Что вы де-ла-е-те?!
 — Да вот, дружок, хотел тебя спихнуть. И представил, что ты в полете наложишь в штаны. Такой крутой и весь в дерьме. Верно?
 Лунев замахнулся для очередного пинка. Бабай понял: это конец. Он дернулся, как червяк, которого потрогали палкой.
 — Фу! — сказал Лунев с отвращением. — Уже обделался…
 — Нет, — заорал Бабай, — все скажу. Спрашивай.
 — Кто был в компании, когда вы убили капитана Прахова?
 — Мы не знали, что это капитан! Клянусь, паддой буду!
 — А некапитанов убивать можно? Просто так, не понравился — и готов?
 — Я его не убивал, клянусь…
 — Кончай, Бабай, имел я твои клятвы. Кто его душил, кто резал? Быстро!
 — Удавку набросил Шуба. Заточкой кольнул Гоша.
 — Кто такой Шуба?
 — Аллигатор. Ко всему эмигрант.
 — Бабай, оставь феню, я её не люблю. Говори по-русски. Значит, Шуба беглый уголовник?
 — Да, очень крутой. Псих. На игле он.
 — На кого тянет помочи?
 — Командир! — Бабай захныкал. — Скажу — мне доска.
 — Возможно, но это потом. А сейчас — вольный полет. Выбирай.
 — Толкай! Пусть подохну!
 Как любой профессиональный алкаш, Бабай то и дело менял поведение. Накатывала волна хмельного остаточного обалдения, он сразу становился дерзким. Неясные видения в мутной башке не позволяли воспринимать действительность такой, какой она была на самом деле. Также внезапно дурь слетала с него, в одно мгновение превращая в слизняка, перепуганного, безвольного, больше всего желавшего взять в руки стакан с водярой, хряпнуть содержимое и закосеть. Ему казалось, что все происходящее всего лишь дурной сон, который исчезнет, едва проснешься.
 — Кто такой Гоша?
 — Сучонок. Его Шуба с руки прикармливает.
 — Капитана били до того, как закололи?
 — Потом. Мертвого. Словно охренели.
 — Ты бил?
 — Нет, клянусь… И Рваный не бил…
 — Почему же?
 — Я мертвых трупов боюсь. Век не видать свободы.
 — Кто же бил?
 Бабай, до которого дошло, что чистосердечное признание гарантирует жизнь, раскололся. Его понесло. Он выложил все, что знал о подельниках. Они шли кирнуть в его закуток в «красной пятиэтажке», куда заранее пригласили Зойку-черную, толстенную дворничиху, за стакан водки способную ублажить всех кобелей в округе.
 — Чьи это люди? — спросил Лунев в заключение. — Где пасутся?
 — Братва Гулливера. Только его самого тебе не достать.


***

 Гулливер — в гражданском состоянии Алексей Павлович Сучков — из сорока пяти лет жизни пятнадцать провел за колючей проволокой, где именем закона Российской Федерации его закаляли на жаре и морозе. Свою кличку Гулливер, низкорослый и щуплый, получил уже при первой ходке в зону. Поначалу она звучала иронично, но постепенно интонации у произносивших её менялись. В маленьком жилистом теле билась взрывная энергия и кипела неукротимая ярость. Короткие руки удлинял нож, длиннее ножа оказывались пистолеты, которые Гулливер пускал в дело без раздумий и колебаний.
 Маленький Гулливер стал большим «бугром» криминального мира. Любой из накачанных костоломов, шестеривших на него, мог ногтем придавить «бугра», и тот бы хрустнул, как таракан под сапогом. Но за Гулливером стояла система, хорошо организованная, вооруженная, отлично законспирированная и богатая. Территории, занятью криминальными группами, входившими в систему, были четко поделены. И делили их не за столом в дружеской компании, а в кровавых разборках, в которых каждая сторона несла потери.
 Гулливер, родившийся и выросший в Таллине, прекрасно знавший нравы и язык эстонцев, специализировался на оружейном бизнесе. Он строго охранял секреты своих тайных транспортных каналов, имена и адреса поставщиков, пароли и явки, не позволял конкурентам лезть в свою сферу и потому был нужен всем, кто не собирался засветиться при добыче стволов.
 В Приморье Гулливер попал после третьей ходки в зону, после досрочного освобождения волей демократической власти республики. На Восток его пригласили кореша, где у распахнутых океанских ворот в Японию и Юго-Восточную Азию криминальной организации требовались знающие, энергичные и решительные люди.
 Гулливеру крупно повезло, едва он сел в поезд. В одном купе с ним ехала Дора Михайловна Лужина, дородная, красивая дама сорока шести лет, директор средней школы, преподаватель литературы. Она знала наизусть поэму Блока «Двенадцать», «Стихи о советском паспорте» Маяковского и «Коммунисты, вперед!» Александра Межирова, написанные задолго до того, как автор смотался из России в Америку, о которой до того стихов не писал. При этом Дора Михайловна любила не то, что ей нравилось, а то, что требовала любить школьная программа, утвержденная министерством просвещения. Онегин и Печорин для неё были лишними людьми, Базаров и Павка Корчагин — провозвестниками светлого будущего.
 Дора Михайловна возвращалась из отпуска, проведенного у родных на Байкале, и охотно свела знакомство с тремя мужиками, элегантно одетыми, чисто выбритыми, благоухавшими дорогими мужскими одеколонами «для джентльменов».
 Учительнице и в голову не приходило, что это, отмочалив последний пятилетний срок, из зоны сквозил «бугор» Гулливер, которого у железных ворот встретили кореша и теперь сопровождали в поездке, оберегая от нахальных «бакланов», которые в новых краях мало знали его в лицо.
 Маленький энергичный живчик Гулливер знал наизусть только «Луку Мудищева», и частично помнил другую поэму, которая начиналась словами «В зоопарке как-то летом вышли звери все из клеток и, решив, что рано спать, захотели погулять». Но то, как попутчик проникновенно пел под гитару, пробивая душу до слез словами «По тундре, по железной дороге, где мчится поезд Воркута — Ленинград», покорило Дору Михайловну. Овдовевшая три года назад, она ощутила влечение к энергичному волевому мужчине, излучавшему напористость и уверенность.
 На второй день пути Гулливер приобрел билеты в спальный вагон и увел Дору Михайловну в двухместное купе. В течение трех суток очарованная до изнеможения литераторша не поднималась с постели. Завтраки, обеды и ужины затворникам любви приносили из вагона-ресторана официантки, за которыми надежный догляд вели верные личарды Гулливера.
 Было вполне естественно, что в городе Гулливер поселился у Доры Михайловны, которая расцвела и купалась в счастье.
 Литераторша жила в трехкомнатной уютной квартире на втором этаже пятиэтажного кирпичного дома вместе с двадцатипятилетней дочерью, бухгалтера на молочном заводе.
 Поначалу Дора Михайловна не совсем понимала, откуда у её сожителя средства, позволявшие жить изобильно и радостно. А когда разобралась, было поздно отказываться от всего, к чему быстро привыкла, — к возможности не чувствовать себя стесненной в деньгах, к постоянному присутствию мужчины в доме, запаху его терпкого пота, бурным ласкам в ночи.
 На второй год сожительства Гулливер приобрел Доре Михайловне путевку в Таиланд. Полная незабываемых впечатлений, нагруженная пластиковыми сумками с подарками дочери и любовнику, пылая от ожидания встречи, на волне бурной радости она ворвалась в дом.
 Дорожно-транспортные происшествия всегда неожиданны для тех, кто в них попадает. Удар, скрежет металла, жертвы…
 Дочь, любимая Верочка, создание воздушное и чувственное, бросилась маме на шею, повисла, согнув ноги. Заверещала радостно и счастливо:
 — Мамулька, можешь поздравить! Мы с Алексеем Павловичем зарегистрировались!
 Дора Михайловна выпустила сумки из рук. Что-то грохнуло, зазвенело. Пальцы с ногтями алого цвета, вцепились в горло дочери. «Стихи о советском паспорте» были забыты напрочь. В ход пошли слова из лексикона Гулливера, те самые, которые он ласково нашептывал на ухо подруге в минуты страсти и которые очень возбуждали Дору Михайловну:
 — Сука! Проститутка! Курва!
 Верочка была не из тех, кого можно укусить словами или обидеть приложением силы. Она оторвала от себя мать, швырнула на пол.
 Дора Михайловна тут же вскочила. Вцепилась дочери в волосы.
 — Вон из моего дома! Шлюха! Дрянь!
 Гулливер сидел за столом, покрытом белой вязаной скатертью — плодом рукоделия Доры Михайловны. Сидел, покуривал и улыбался, наблюдая, чья сторона возьмет верх.
 Когда стало ясно, что сражение принесет только жертвы, но победителя не выявит, Гулливер подошел к дравшимся бабам. Врезал Доре Михайловне. Шлепнул по попе Верочку. Голосом, звеневшим сталью ножа, приказал:
 — Заткнитесь обе! Сесть! Быстро!
 Подтолкнул одну, потом другую к стульям. Подошел к Доре Михайловне. Оперся руками о стол, посмотрел в глаза.
 — Ты что, дура?! Озверела? Так я мигом приведу тебя в чувство. Ну-ка скажи, ты раньше не догадывалась, что я давно растираю пуп Верке? Не догадывалась? Значит, и впрямь дура. А Верка вот слыхала, как ты орешь по ночам, когда мы с тобой бываем вместе, и пошла на все сознательно. Так кто умнее? Мы жили втроем не один день и можем дальше продолжить. Привыкнешь. Все будет путем.
 Дора Михайловна рыдала, растирая по лицу черные потеки туши.
 — Все, бабы, кончили! — Голос Гулливера звучал приказом. — Обе в душ и в постель. Станцуем па-де-труа. — Он плотоядно захохотал и подтолкнул женщин в спины. — И быстро!
 «Па-де-труа» — танец втроем — вполне устроил Дору Михайловну. Оказалось, что она больше всего боялась потерять не мужика, ублажавшего её телесно, а источник благополучия и богатства.
 Ко дню свадебных торжеств Гулливер уже отгрохал коттедж в новом дачном районе. Его коммерческая элита города оттягала у хилых природоохранительных органов, вырвав землю из заповедных фондов.
 Незадолго до свадьбы в крае прошли выборы губернатора. Большинством голосов население избрало Игната Носенко, двоюродного брата Доры Михайловны.
 Первым губернатором края после прихода к власти администрации Ельцина стал назначенец от демократии профессор экономики Гавриил Харлампиевич Попов, с ударением на первом слоге фамилии, ибо среди предков, давших прозвище всему роду, попов не водилось, а самый давний пращур оказался румынским торговцем, который звался Михаем Попой.
 Сам Попов, руководствуясь высоким интернациональным порывом, в документах в графе «национальность» записал «кореец». На это преображение в некоторой мере работал губернаторский облик. Его большой мясистый нос выглядел вареной картошкой, на которую кто-то случайно присел. Это вносило в черты лица азиатский оттенок. Однако корейцы, когда в день организации землячества Попов появился в их культурном центре, за своего губернатора не признали и в президиум не пригласили. Гавриил Харлампиевич резко обиделся. С тех пор свою национальную принадлежность он не афишировал, считая, что куда важнее в новое время быть просто демократом.
 Профессор экономики Попов короткое пребывание у власти использовал для личного обогащения на все двести процентов. Под шумок приватизации он оформил как личную собственность две государственные дачи бывшего партийного руководства и санаторий на минеральном источнике. Так Попов стал крупным владельцем недвижимости и сразу начал медленно уходить в тень. Заботу о крае он переложил на своих заместителей и помощников, хищных и жадных дельцов.
 Вполне естественно, что, когда подошло время выборов губернатора, у Попова и его команды не оставалось никаких шансов получить голоса избирателей.
 Игнат Носенко шел к власти как танк, подминая под себя все, что мешало. Крупными финансовыми вливаниями его стимулировала мощная группа местных дельцов. Они стремились полностью овладеть богатствами края: рыболовством, лесозаготовками, золотодобычей, энергетическим комплексом, и ставка делалась на своего человека — Носенко.
 Избирательную кампанию Носенко повел на основе здорового национализма.
 — Учтите, — бросил он на одной из первых встреч фразу, ставшую потом знаменитой, — среди тех, кто собирается управлять вами, один я русский, остальные — Жванецкие. Изберете кого-то из них, они здесь все разграбят, умотают в Израиль, а вас оставят лицом к лицу с китайцами.
 Этой фразой Носенко одним махом отобрал половину голосов у конкурента, Грушецкого, который ни евреем, ни китайцем не был. Конечно, при голосовании Носенко победил.
 Таким образом, главного гостя свадьбы Гулливеру выбирать не пришлось: без губернатора, родственника тещи, обойтись было нельзя.
 Вторым почетным гостем молодоженов стал Пират — уголовный авторитет, трубивший часть последнего срока в одной зоне с Гулливером. Именно Пират упросил кореша поменять Запад на Восток и возложить на себя руководство оружейным бизнесом.
 Пират после отсидки быстро освоился в новых условиях. Он сколотил банду крутых ребят, но не стал её прятать от общественности, а, наоборот, легализовал, назвав «казачьим формированием».
 Своих «казачков» Пират одел в военную форму, обул в сапоги, которые кадровые уголовники по инерции продолжали именовать «прохарями», украсил фантастическими крестами. Кто-то из столичных корешей Пирата купил их оптом в Москве на Таганке у местных нумизматов. Кресты выдавались не просто так, а с учетом судимостей и ходок в зону. За каждую полагался крест. Были в этом казацком строю заслуженные воины с тремя-четырьмя крестами. Сам Пират на кителе табачного цвета носил радужную колодку с ленточками советских орденов, которых ему никогда не вручали.
 Но не китель и не кресты «казачков» открыли Пирату калитку к власти. Во-первых, он сразу поддержал кандидатуру Носенко, и «казачки» взяли на себя охрану претендента на губернаторское кресло. Затем Пират включился в кампанию под лозунгом «Ельцин — наш президент». Это заметили в администрации и оценили весьма высоко. С помощью московских авторитетов Пират пробился в приемную президента, был обласкан и получил на память фотографию, на которой президент был снят в рост у ствола большого дерева. Фотографию украшала личная подпись Ельцина.
 Короче, и второго гостя Гулливеру выбирать не пришлось. Дальнейший список составлялся при участии помощника губернатора и самого Пирата. Так что в нем оказались только люди нужные и приятные.
 Вечером в назначенный час в поселок Новый (злые языки завистливых горожан добавляли к этому названию ещё слово «русский») к усадьбе Гулливера потянулась череда дорогих машин иностранного производства. Они заполонили длинную улицу, забив её от перекрестка до места, за которым начинался лес.
 Церемонной чередой гости проходили внутрь усадьбы и по длинной дорожке, выложенной цветной итальянской плиткой, двигались к дому. Уже от ворот перед ними открывался вид, который позволял судить о светлом настоящем хозяина, который при жизни одного поколения сумел достигнуть всего, о чем мечтали миллионы чудаков, веривших в обещания власть имущих подарить им благополучие и процветание.
 На фоне зелени высилась большая, светлая дача в три этажа — широкие окна, декоративные башенки по углам, огромная серебристая тарелка спутниковой антенны на крыше.
 В саду стояла крытая веранда, пахшая свежеоструганными досками и краской. Ее за пять дней специально соорудили для полусотни дорогих гостей, приглашенных на свадьбу. Во всю длину веранды тянулся стол, накрытый со скромной изысканностью. Гулливер заранее определил, что все должно поражать простотой и на каждого приглашенного не следует тратить более двухсот долларов. Это удалось выдержать.
 Вдоль стола, поджидая гостей, стояли двадцать пять официантов в одинаковых красных пиджаках. Строй возглавлял метрдотель в черной тройке, в строгих роговых очках — ни дать ни взять действительный член Российской академии наук, ждущий вручения Нобелевской премии.
 Невеста и жених встречали гостей у входа на веранду. При этом Гулливер стоял на второй ступеньке крылечка, невеста — на первой, дабы уравнять различия в росте.
 Гости целовали Верочке руку, а с хозяином здоровались в зависимости от того, в какой близости с ним находились. Некоторые дружески жали ладонь, другие тискали в объятиях. И слова произносились при этом разные. Начальник управления внутренних дел полковник Якименко с командирской теплотой в голосе сказал: «Алексей Павлович, искренне поздравляю. Искренне». Вадик Штука, сокамерник и сонарник по второй ходке, стиснул виновника торжества в медвежьих объятиях: «Ну, Гулливер! Значит, заштамповался? Сочувствую!» И от полноты чувств он шлепнул невесту по кругленькой попе: «А ничего подрессоривание. Ничего!»
 Губернатор назвал невесту пампушечкой, помял, потискал в объятиях, а жениху пожал руку: «Желаю. Да, сердечно. Желаю». Видимо, в тот момент он ещё не знал толком, что же сказать новоявленному родственнику.
 Зато Пират знал.
 — Гуля! — сокращая слово «Гулливер», грохнул он как из пушки на всю веранду. — Манали мы фраеров. Кончился коммунизм. Теперь власть взяли мы. — Он сжал кулак, поднял его над головой, посмотрел на начальника управления внутренних дел. — И уже не выпустим. Верно я говорю, полковник?
 — А что? — ответил Якименко с дипломатичной неопределенностью. — Тут уж как получится.
 Свадьба гудела и веселилась. Текло, лилось спиртное, наполняя души хмельным угаром. Оказалось, что некоторые гости привезли с собой не жен — что с ними делать на таком важном симпозиуме, — а своих любовниц. Крича «горько», они заводили себя.
 Гремела музыка. Начались танцы. Поскольку «молодых» на свадебном пиру не обуревало желание уединиться (заветный пирог они уже давно распробовали), Гулливер и Верочка гуляли с гостями, веселились сами и созерцали чужое веселье.
 После полуночи, когда все изрядно притомились, губернатор взял Гулливера под руку и отвел в сад. Кто таков его новый родственник, он уже знал, но все же решил прощупать его взгляды и надежность.
 Они остановились у фонтана. Рядом тихо плескались струи воды, подсвеченные красным светом.
 — Алексей. — Губернатор говорил раздумчиво, словно колебался, стоит ли затевать разговор вообще. — Ты Каравая знал?
 Каравай в криминальном мире считался авторитетом старой закалки. Несколько лет назад он бесследно исчез с горизонта, хотя кореша о нем изредка вспоминали. Поэтому Носенко собирался выяснить, в каких отношениях Гулливер находился с Караваем, и, исходя из этого, строить с ним разговор.
 — Знал, — ответил Гулливер и поморщился, — но не кентовался.
 — Что так?
 — Не нравятся мне такие: не каравай — окусок.
 — Это ты точно заметил.
 Губернатор засмеялся и шутливо подтолкнул Гулливера. У него с исчезнувшим Караваем были свои отношения.
 В конце восьмидесятых годов горный инженер прииска «Лазурный» Игнат Носенко приобрел лицензию на старательские работы по золотишку и сколотил артель. В неё он отобрал лихих мужичков с опытом работы на руднике и имевших судимости за баловство с драгметаллами.
 Носенко создавал артель прицельно. Он хорошо знал район тайги, куда собирался вести старателей. Их маршрут лежал на реку Пустышка. Так золотоискатели назвали поток, в котором за многие годы им ни разу не попадались даже блестки слюды или колчедана. Слава бесплодной воды отбивала интерес к Пустышке, и никто не обратил внимания на небольшой пустячок. После землетрясения огромная скальная глыба сползла в воду, и реке пришлось пробивать новое русло. Бурный поток, прорвавшись из-за запруды, смыл наносы и вскрыл коренную породу, обнажив золотоносную жилу.
 Артель Носенко, отработав на Пустышке сезон, сорвала большой куш. Осенью, когда настала пора уходить, один из артельщиков доложил бригадиру, что вблизи стоянки появились подозрительные охотники. За неизвестными организовали наблюдение. Хватило одного дня, чтобы выяснить: банда из четырех человек, вооруженная чешскими автоматами «скорпион», целилась завладеть добычей старателей. Месяц назад подобным образом была перебита артель, работавшая в пяти километрах от Пустышки.
 Как потом выяснилось, возглавлял банду Каравай. Однако он просчитался, решив, что артель Носенко станет легкой добычей. Когда под покровом тьмы налетчики стали подбираться к лагерю, их встретил ружейный огонь. Ребята Носенко ударили из всех стволов сразу. Без криков «Стой, кто идет!», без предупреждений «Будем стрелять!». Просто ночная тишь взорвалась грохотом двустволок, и в три минуты все стихло.
 Убитых Носенко приказал сбросить в реку. Раненого Каравая привязали проволокой к сосне и оставили на произвол судьбы. Как приз артели Носенко досталось золотишко, за сезон награбленное налетчиками.
 Именно с той поры Каравая никто не видел, а Носенко стал побаиваться, что кто-нибудь из его приятелей займется розыском крутого кореша.
 Гулливер и Носенко перекинулись парой незначительных фраз о хорошем вечере, об удавшейся свадьбе, пока губернатор не сказал главного, ради чего увел новобрачного в глубину сада:
 — Ты вот что, Алексей, зайди ко мне. Будет разговор… о нашей кооперации…


***

 После того как Лунев вытряс из Бабая нужную ему информацию, он решил найти Петра Ермакова, старого приятеля и сослуживца, с которым под командованием Прахова воевал в Чечне. Вернувшись из боевой командировки, Ермаков послал патриотические чувства и военную службу подальше, сказав, что не намерен сражаться за интересы тех, кто на войне зарабатывает миллионы.
 По слухам, которые доходили до Лунева, Ермаков устроился в охране одного из многочисленных рынков города. Его предстояло разыскать.
 Базар ворвался в жизнь горожан с напористостью цунами, ломая старые порядки и традиции. Возможность стать вольными торговцами всколыхнула в тысячах людей надежду на скорое и легкое обогащение: купил — продал, и гуляй, веселись, пропивая прибыль. Отцы семейств, потерявшие работу, а то и бросившие её ради торговли, их предприимчивые жены стали осваивать внешнеторговый бизнес. В лавочках Китая, накупив на рубль пятаков, а если ближе к истине — на доллар центов, — они возвращались домой в надежде наварить на каждый рубль, вложенный в дело, три, а то и пять новых.
 Дело, однако, оказалось нелегким. Ловкие китайцы старались всучить малоопытным оптовикам товар с гнильцой, строго исповедуя принцип «на тебе, боже, что нам негоже». Впрочем, обучение новичков шло быстро. Проколовшись раз-второй, торговцы-»челноки» по нужде осваивали смежную специальность товароведов.
 Вторая напасть челноков ждала уже на территории собственного государства. Сперва на границе, а потом уже на городских рынках их встречали алчные и свирепые волки демократических джунглей — рэкетиры. Они облагали челноков поборами в денежной и натуральной форме.
 И все же постепенно отношения двух сторон нормализовались. Грабить одних и тех же людей, встречаясь с ними два раза в месяц, в году — двадцать четыре, стало вроде бы даже неловко. Как-никак — знакомые. Рэкет обретал «цивилизованные» формы. Теперь банды вымогателей за принудительно взыскиваемую с челноков плату взяли на себя заботу об их охране от залетных чужаков как в дороге, так и на местах постоянной торговли. Милиция в такие дела не вникала. Зачем? По случаям вымогательства и попыток ограбления мелкие торговцы в отделения не обращались. У них теперь была собственная «крыша», под которой самые сложные конфликты решались скоро и сурово: обидчик «своих» либо схватывал нож в бок, либо пулю в лоб. Судебные решения «бугров» приморской братвы никогда не оставались неисполненными, а приговоренным незачем было ждать годами помилования от имени президента.
 В связи с тем, что племя мелких торговцев размножается без сексуальных потуг, методом простого деления, улицы и рынки стали тесны для нормального процесса товарооборота. И власти дали согласие на использование в интересах базара городского стадиона «Моряк», некогда принадлежавшего добровольному спортивному обществу профсоюзов. И закипела на игровом поле и гаревых дорожках толпа продающих и покупающих, ворующих и охраняющих, обдуряющих и обдуряемых.
 Трудно сказать, кто первым назвал стадион «Шанхаем», но это мгновенно приняли все. Если зайти в глубины языкознания, то название было точным. Шанхай в переводе с китайского означает «на море». Так что стадион-базар, стоявший в каком-то километре от океана, мог носить свое имя гордо, не боясь обвинений в плагиате или обмане.
 Именно в Шанхае в парусиновом шатре Лунев обнаружил Ермакова. Тот возглавлял охранное агентство «Прилив» и командовал двумя десятками дюжих ребят, рекрутированных из морпехов и десантуры.
 За время, которое Лунев не видел Ермакова, тот заматерел, раздался пузом, налился видимой силой и сытостью. Ходил он, широко расставляя ноги циркулем, поскольку сблизить их мешали толстые ляжки. Лицо выгладилось и лоснилось маслянистым блеском, как у колобка. Джинсы, неимоверного размера в поясе, обтягивали задницу так, что Луневу показалось — присядь Ермаков, и прочная ткань поползет, как марля.
 Ладонь Ермакова, горячая, как сковорода, крепко сжала руку Лунева. Губы растянулись в улыбке.
 — Что, сержант, ожил?
 — Да вот…
 Лунев даже не знал, с чего начать разговор. Ермаков заметил это.
 — Ты не тушуйся. Деньги? Дам. Место ищешь? Подберем в лучшем виде. Своих мы берегём и ценим.
 — А вот Бориса мы не уберегли…
 — Это ты прав. Узнал бы, кто его порешил, сам ноги из жопы повыдергивал. — Ермаков помолчал, выдерживая паузу, приличествовавшую моменту. — Так чем могу помочь?
 — Ничем. Просто я хотел на тебя взглянуть. Узнать, как ты тут.
 — Спасибо, старичок. В наше время такое случается редко. Кто из своих ни зайдет, обязательно с просьбой.
 — Мне ничего не надо.
 Лунев лукавил, но совсем немного. В самом деле, ничего материального просить у Ермакова он не намеревался. А вот выспросить, кто такие Шуба, Гоша и Туляк, чьи имена назвал Бабай, можно было и в простом разговоре.
 Ермаков хлопнул в ладоши.
 — Семен!
 Из-за парусины за его спиной появилась лохматая голова. Луневу даже показалось, что сейчас последует вопрос: «Что прикажете, мой господин?» Но лохматый ограничился демократическим «Ну?».
 Не оборачиваясь, Ермаков закинул руку через плечо назад и щелкнул пальцами:
 — Сеня, будь другом, организуй нам вина и фруктов.
 Суть заказа была предельно ясна, как в старом анекдоте. Однажды в шикарный ресторан забрел ханыга. Махнул рукой: «Вина и фруктов!» «Что именно?» — пытался уточнить официант. «Сто граммов и огурец», — разъяснил посетитель.
 Действительно, две минуты спустя лохматый Сеня принес пластмассовый круглый поднос, на котором стояли два граненых стакана, до половины наполненные водкой, и тарелка с крупно нарезанными помидорами и огурцами. Завершал натюрморт ломоть ржаного хлеба, разрезанный надвое и посыпанный крупной солью.
 Ермаков взял стакан.
 — Ты прости, я по-скромному. Как-никак при деле. Не обидишься?
 — Я и на это не рассчитывал, — честно признался Лунев.
 — За наших, — сказал Ермаков. — За тех, которые ушли и которые ещё живы. Дай бог не последнюю…
 Они выпили, помолчали. Первым заговорил Ермаков:
 — Ладно, старичок, не темни. Говори, зачем пришел?
 — Петр Васильевич! Я уже объяснял…
 — Оставь. Мое мнение о тебе хуже не станет, но свистеть мне не надо. Высыпай правду. Ко мне просто так не приходят. Не те времена.
 — Хорошо, коли на то пошло… Мне… — Лунев запнулся. Ермаков понял.
 — Пошли пройдемся. Душно здесь. А просьба у тебя серьезная. Верно?
 — Так точно.
 Ермаков толкнул Лунева в спину кулаком.
 — Все же приучил я тебя к дисциплине. Так что тебе?
 — Машинку ищу, Петр Васильевич.
 — О чем речь? Ищешь? Значит найдем. Тебе попугать кого или на самом деле нужна крутая?
 — На самом деле.
 — Помогу, но хочу знать: ты не вмажешься с ней в какое-нибудь дерьмо?
 — Нет, дело святое.
 Ермаков задумался. Подергал мочку правого уха, словно проверял, на месте ли оно.
 — С Праховым связано?
 — Так точно.
 — Тогда воистину дело святое.
 Ермаков задумался и опять взялся за ухо. На этот раз он дергал с силой, как дергают ребенку в наказание за шалость. Доставать оружие, особенно если делаешь это не для себя, дело опасное. Ствол всегда остается стволом, и из него даже случайно может вылететь пуля. Кого она поразит? При использовании огнестрельных игрушек следствие роет землю на метр в глубину, не всегда эффективно, но с предельной дотошностью. Выстрелит один, а подставит сразу нескольких человек, в их числе и тех, кто помогал достать «дудку» и боеприпасы к ней.
 В то же время Ермаков понимал, что Лунев не из тех, кто, получив ствол, начнет демонстрировать его всем и каждому: этот парень голову в петлю не сунет. Да и попавшись, не выдаст. Они калились в чеченской печи, и Ермаков знал цену приятелю.
 — Есть у меня штучка, — Ермаков перестал дергать ухо, — но опасная. Ствол грязный. Был в большой разборке. На нем висят три или четыре души. — Посмотрел на Лунева. — Не подумай, не моя работа. Но в розыске он состоит.
 — Если опасный, зачем хранишь?
 — Отличная машинка, жалко бросать. Думал, сделать шустовку и оставить себе. Да вот мастера пока не нашел…
 Известно, что любая пуля, вылетевшая из ствола, и гильза, выброшенная из патронника, хранят на себе неповторимые следы нарезов ствола, бойка, зацепа выбрасывателя. «Шустовка», которую за крутые деньги производят опытные специалисты-оружейники, — это своеобразная пластическая операция. В её ходе оружие меняет свои индивидуальные признаки и выглядит иначе.
 — Не траться, Васильевич, — сказал Лунев. — Мне ствол чем грязнее, тем лучше.
 Ермаков резко дернул ухо.
 — Все, старичок, считай — твой ствол. Но учти — у меня двое детей. О жене даже не говорю.
 — Васильич, Бамут!
 Бамут, аул в горной Чечне, для них, прошедших кровавую мясорубку, стал символом верности и взаимовыручки, словом, которое крепче других скрепляло взаимные обязательства.
 Возвращаясь с рынка, Лунев заглянул в прокуратуру. Прошел полутемным коридором, пропахшим хлоркой. Постучал в дверь с табличкой «Следователь Серков В. Э.». Никто не ответил, и Лунев вошел в кабинет без приглашения.
 В тесной комнатенке с зарешеченным мутным окном плавал сизый вонючий дым дешевых сигарет. За столом, подперши голову руками, сидел человек с лицом, которое даже после беседы один на один в кабинете при случайной встрече в другом месте узнаешь не сразу.
 — Это вы Серков? Владимир Эдуардович?
 Следователь с трудом сдерживал раздражение. Посетители замордовали его просьбами и вопросами. Послать бы всех подальше! Однако что разрешено торговцу на базаре, то не дозволено государственному чиновнику.
 — Да, это я. Слушаю вас.
 Голос холодный, недоброжелательный. Таким направляют назойливых людей по известным всем адресам.
 — Я по делу Прахова. Есть какие-нибудь сдвиги?
 — Э-э, ваша фамилия, товарищ?
 — Лунев.
 — Да, помню, шеф говорил. Так вот, товарищ Лунев. Мы работаем. В интересах следствия я не могу излагать подробности…
 Лунев уже давно догадывался, что в большинстве случаев ссылками на интересы следствия прикрывают тот факт, что в активе нет ничего существенного.
 — Можно надеяться? Или нет?
 — Почему нет? Можно.
 Серков хлопнул ладонью по папкам с уголовными дедами, которые для солидности юристы именуют «томами». Легкое облачко пыли поднялось вверх. Серков дунул, разгоняя пыль по сторонам.
 — Много дел? — Лунев постарался задать вопрос так, чтобы он прозвучал насмешливо. Пыль на папках была верным признаком того, что к ним не так уж часто прикасалась рука человека. Серков не обиделся.
 — Не то слово. Каждый день новые. Каждый день. Вот и вчера ещё одно убийство.
 — Знаю, читал в газете.
 Серков вздохнул. Не дождавшись сочувствия, сказал:
 — А у меня времени газеты читать давно нет. Но вы не волнуйтесь, товарищ Лунев. Преступников мы найдем. Не обещаю, что быстро, но они не уйдут…


***

 Хорошо искать, если знаешь, что ищешь. Еще маленького Витю Гуляева отец взял с собой в село Нежинку, где намеревался купить деревенский рубленый дом. Они приехали в оговоренное заранее время. Их встретил хозяин, энергичный, веселый мужик цыганистого типа. Повел к себе. С ходу спросил:
 — Чайку, водочки?
 Отец предусмотрительно отказался.
 Дом Вите понравился сразу. Огромный, просторный, скатанный из больших крепких бревен — покупай, живи, радуйся.
 Однако отец Петр Дементьевич — опытный трудяга топора и пилы — восторгам не предавался. Он обошел дом со всех сторон, обстукал согнутым пальцем бревна, словно выбирал на бахче арбуз. По звуку нашел нужное место, достал из сумки коловорот и стал крутить дырку. Сверло, пробив верхний слой древесины, провалилось внутрь: бревна оказались трухлявыми.
 — Дыритъ еще? — спросил отец иронично. Хозяин разозлено окрысился:
 — Ты мне дом не погань Накрутил тут дыр, понимаешь. Хватит!
 Отец в ответ только руками развел.
 Так и не купили они дома в Нежинке. Но уже в ту пору Витя понял — гниль лишь на последней стадии выпирает, чаще всего она скрыта, и её надо искать.
 Первые следы гнили в деле о взрыве приметил эксперт-пожарный, а после получения акта металлургической экспертизы он дал свое заключение и доложил Гуляеву:
 — Сударь, я вынужден констатировать умышленный поджог. Анализ собранной с бетонного пола металлической корочки свидетельствует: в складе сработала зажигательная бомба с термитным зарядом и с корпусом из сплава «электрон». Пожар начался до взрыва склада боеприпасов. Пламя успело уничтожить часть имущества. В дальнем углу остались фрагменты несгоревшей упаковки и не затронутые огнем автоматы. Второй вывод: не взрыв вызвал пожар, наоборот, он сбил пламя, погасил его. Я оформляю акт экспертизы, голубчик, а ваше дело искать, кому потребовалось уничтожить склад и для чего.
 Гуляев мрачно покачивал головой: коловорот пожарного нашел труху. Дело принимало четкие контуры.
 В тот же день было сделано ещё одно открытие. Час спустя после разговора с Сычевым к Гуляеву пришел лейтенант Войтюк:
 — Мы закончили, товарищ майор. — Голос лейтенанта звучал торжественно. — И нашли десять автоматов с номерами, которые исключены из учета в девяносто втором году, переданы службе вооружений войсковой части 94380.
 — Вы сверяли по учету?
 — Так точно. Груз — десять тысяч автоматов «АК-74» был отправлен по назначению. Есть накладные. Приказ о выделении охраны для спецгруза. Транспортные документы.
 — Не могло быть, что указаны одни номера, а посланы другие?
 — Такое случается. Но тогда получатель обязательно выставит рекламацию. Служба вооружений не может осуществить проводку в учет оружия, если номера, указанные в наряде, не сходятся с фактическими. И более того, эти десять «Калашниковых» хранились на складе сверх сорока тысяч, которые мы перебрали…
 — Войтюк, вы вооруженец. Ответьте, как такое может случиться?
 — Вижу два варианта. Груз могли не отправить в полном объеме, либо имел место частичный возврат.
 — Если я верно понял, в обоих случаях неучтенные автоматы обезличены. Их можно продать, утопить, сжечь, и никто не хватится?
 Войтюк, соглашаясь, кивнул.
 «Так, — подумал Гуляев, — по бревну мы пальцем постучали. Оно отозвалось гулом пустоты. Что ж, будем сверлить…»
 Оставшись один, Гуляев решил обдумать, как же подступиться к делу, когда чуть яснее стали его первопричины. Пойти на взрыв хранилищ в хорошо охраняемой зоне крупного арсенала расхититель оружия, промышлявший мелким сбытом, не мог.
 Создать систему хищений в режимном учреждении непросто: пришлось бы вовлекать большое число людей, и утечка информации стала бы неизбежной. Военная контрразведка давно бы нащупала кончик преступного сговора.
 Версия выстраивалась как бы сама по себе, стройная, полная внутренней логики.
 Итак, произошел взрыв, устройство подрыва управлялялось дистанционно; для приведения его в действие могли быть использованы взрыватели неконтактного типа — часовой, управляемый по радио или проводной. Последний — вряд ли, поскольку проложить электропровод по территории не так-то просто.
 Далее. Возглавлять преступную группу мог только офицер, владеющий обстановкой, имеющий власть над караулом.
 Мотивы, заставившие пойти на организацию взрыва: стремление скрыть следы хищения оружия и боеприпасов. На это могло подтолкнуть известие о предстоявшей инспекторской проверке базы.
 — Итак, Федор Иванович, радиовзрыватели? — спросил Гуляев.
 — Скорее всего.
 — Такой радиовзрыватель мог подорвать обычные артиллерийские боеприпасы?
 — Как и любой другой.
 — И зажигательная бомба от него могла сработать?
 — Да.
 — В арсенале есть зажигательные бомбы?
 — В хранилище номер три.
 — Радиоуправляемые снаряды и мины?
 — Так точно.
 — Федор Иванович, возьмите команду лейтенанта Войлока и организуйте проверку в третьем хранилище.
 — Возможна недостача?
 — Проверьте…
 В тот же день Гуляев попросил вызвать из отпуска прапорщика Кудряшова, начальника сгоревшего шестого хранилища, а вечером предложил майору Рубцову проехаться к морю, дабы не опасаться, что разговор подслушают.
 Море волновалось. Волны, накатывавшие на берег, ударяли в бетонные блоки мола, с грохотом разбивались и взлетали вверх огромными крыльями брызг.
 Гуляев рассказал о результатах пожарной экспертизы и в открытую спросил, располагает ли контрразведка сведениями на эту тему.
 Рубцов усмехнулся, открыв ровные белые зубы.
 — Если бы располагали — не допустили взрыва.
 Рубцов, человек ответственный, был к тому же высоким профессионалом. Ему не очень хотелось признаваться в слабости контрразведки, но, работая с представителем прокуратуры, он не собирался темнить: понимал, что Гуляев один не вытянет, и потому предложил разделить работу на две части.
 — Если темные дела прокручивает здешнее начальство, то это заставляет нас действовать аккуратно. Коли к взрыву причастен сам Блинов, то ниточки от него обязательно потянутся вверх. А ниточки эти как струны: тронь — начнут звенеть. И тогда неизвестно, чем это для нас закончится…
 Гуляев знал, что спрут коррупции плотно опутал щупальцами верхние эшелоны военного командования, в том числе генералов из ближайшего окружения министра обороны. А любой плохо воевавший на поле боя генерал, на паркетном полу службы способен свернуть шею любому, кто окажется на его пути к цели. Гуляев знал, как шло расследование дела контр-адмирала Германова, обвинявшегося в крупных хищениях. Очень культурно, но жестко на прокуратуру давило высокое флотское начальство, которому претило, когда с кораблей мусор выметают за борт и все видят грязь на адмиральских мундирах.
 Приятель из главной военной прокуратуры рассказывал о махинациях с жильем, которые проворачивал генерал-полковник Терентьев. Но едва делу дали ход, его начали тормозить. Сколько у генерал-полковника оказалось высоких заступников, угадать нетрудно.
 — Начнем снизу. Подкопаем корешки. А я постараюсь проследить возможные каналы движения оружия и боеприпасов. Договорились?
 Гуляев условие принял и продолжил допросы. К удивлению прапорщика Барынкина, через день после первого допроса следователь вызвал его на второй.
 Ширококостый, крупный прапорщик ощущал себя крайне неуверенно — потел, ломал пальцы рук, положенных на колени.
 — Я все, что знал, уже сообщил, товарищ майор.
 — И все же пройдемся ещё раз. Вот график заступления в наряды. Вы сообщили, что ходили в караул шестнадцать раз за этот месяц. Это верно? Может, были подмены?
 — Одна имелась. Полковник Блинов приказал сопроводить две машины с грузом в порт, и меня заменил прапорщик Яковенко.
 — Когда это было?
 — Семнадцатого.
 — За три дня до взрыва?
 — Так точно.
 — Почему в постовой ведомости за тот день стоит ваша фамилия и документ подписан вами?
 — Мы ждем проверку. Вот полковник Блинов и попросил меня оформить постовую ведомость на меня, чтобы не создавать впечатления, будто у нас нарушается график заступления в караулы.
 — Значит, документ оформлялся задним числом?
 — Да, после моего возвращения из командировки.
 — Давайте уточним. Вы подписали постовую ведомость, хотя в тот день караул не возглавляли.
 — Так точно.
 — Отлично. Подпишите показания.
 Следующим был прапорщик Яковенко, столь же громоздкий, как Барынкин, но ещё более краснолицый и полный самоуверенности. Казалось, что кадровики базы при заключении контрактов отдавали предпочтение людям, размеры которых с первого взгляда рождали ощущение прочности и надежности.
 Яковенко держался без страха, отвечал на вопросы спокойно, с достоинством.
 — Товарищ Яковенко, я следователь майор Гуляев. Опрашиваю сотрудников базы в связи с происшедшими событиями.
 — Я уже знаю.
 — Помогите мне уяснить существующие у вас порядки и правила. Скажите, как производится допуск посторонних на территорию хранилищ?
 — Порядок допуска определен приказом начальника базы.
 — Кто имеет право допуска в хранилища?
 — Только начальники складов.
 — Вы их всех знаете в лицо?
 — Еще бы, рядом живем и служим не один год. Хотя это ничего не означает…
 — Почему?
 — Чтобы иметь право прохода к хранилищам, надо быть в списке. Кроме того, у начальников хранилищ есть постоянные допуски.
 — И вы всякий раз проверяете допуска и списки?
 Яковенко замялся.
 — Ну, не всегда. Форму допуска я знаю. Начальника склада тоже. Глянешь в бумагу и допускаешь. А вот другое проверяю точно.
 — Что именно?
 — Обувь, например. Чтобы была установленной формы. Специальная. Для безопасности. Проверяю, чтобы не было огнестрельного или холодного оружия. Чтобы без зажигалок…
 — Есть учет тех, кто приходит в хранилища?
 — В постовой ведомости записывается номер склада и фамилия того, кто туда допускается.
 — И время, которое кто-то там пробыл?
 — Так точно. Если люди работают в складе больше часа, то часового мы снимаем. Меньше — он остается на посту.
 — Семнадцатого числа вы возглавляли караул и заступили вне очереди. Так?
 — Да, вместо прапорщика Барынкина.
 — Постовую ведомость вы не оформляли. Так?
 — Да. Признаюсь, это было нарушение.
 Яковенко не представлял, как мелкое нарушение правил можно связать с ЧП, и отвечал на вопросы честно.
 — Скажите, допускался ли кто-нибудь в шестое хранилище?
 — Только полковник Блинов. Он имеет на это право.
 — Когда полковник посещал хранилища?
 — В аккурат семнадцатого. В мое дежурство.
 — И долго он там находился?
 — Около двух часов.
 — Чем занимался Блинов в хранилищах?
 — Не знаю. Я только начальник караула. Мое дело — допуск, пломба, печать, замки и служба часовых.
 — Понятно. Признателен вам за разъяснения.
 В тот же день Гуляев снова беседовал с солдатом Юрченко.
 — Вы, Юрченко, назвали себя охотником. Это так?
 — Да. У нас вся семья — таежники. Даже мать стреляет.
 — Именно поэтому вы определили, что взлетели тетерки, а не совы?
 Солдат смотрел на следователя с недоумением. В арсенале рвануло, все разнесло к чертовой матери, сам Юрченко чудом не пострадал, а майор за тетерок взялся. Делать нечего, что ли?
 — Так точно, определил.
 — А можно определить, откуда они вспорхнули?
 — Если бы нельзя, то и охоты не было бы. В лесу первым делом каждый шум засекаешь. Откуда взлетело, где село. А зачем вам?
 Гуляев и сам точно не знал, что даст выяснение этих обстоятельств, но понимал, что восстановить мозаику можно, лишь отыскав и собрав все, что рассыпано вокруг.
 — Вам не показалось странным, что в такой поздний час птицы сорвались с места?
 — Кто-то их спугнул, я уверен. Только кому в такое время в тайге огинаться понадобилось?
 — Вы сумеете найти место, откуда взлетели птицы?
 Юрченко кивнул.
 Они пошли по старой лесной дороге. Когда-то по ней возили бревна на лесопилку к разъезду Каменка. Потом леспромхоз прикрыли, дорога стала никому не нужной. Время затянуло раны земли, дожди замыли крупные выбоины, густая поросль рябины, высеянная сизыми дроздами, уже завоевала свободную землю.
 У первой развилки Юрченко махнул рукой влево:
 — Туда.
 Начался подъем. Они прошли вверх метров триста и выбрались на лысую горку. Лес оборвался внезапно, открыв каменистую проплешину, поросшую травой. С вершины открывался вид на море. Спокойная гладь под лучами солнца, стоявшего достаточно высоко, казалась жидким свинцовым расплавом.
 На севере, за частоколом вершин, Гуляев разглядел просеку восточного фаса зоны. Одна из сторожевых вышек издалека казалась частью декорации на огромном натурном макете.
 Юрченко огляделся.
 — Похоже, отсюда взлетели.
 — Как же вы могли их услышать? — Гуляев с сомнением покачал головой. — На таком-то расстоянии?
 Солдат полез в карман за сигаретами.
 — Мы дали большого кругаля. А на деле отсюда до вышки метров восемьдесят. Не больше.
 — Можно туда спуститься по прямой?
 — Нет. Чуть ниже нас — обрыв. Метров десяти высотой.
 — Хорошо. Давайте походим здесь. Если найдете что-то похожее на свежие следы человека, скажите.
 Они двинулись в обход проплешины, один влево, другой — вправо.
 Пройдя шагов двадцать, Юрченко остановился.
 — Товарищ майор, — окликнул он Гуляева, — глядите, похоже, кто-то сидел. — Юрченко указал на обломок скалы, лежавший среди травы.
 Гуляев пригляделся, но ничего особенного не заметил.
 — Почему вы так решили?
 — Глядите, вот здесь траву вытолкли ногами. Она уже приподнялась, однако местами пожухла. Потом… — солдат поднял прутик и стал расковыривать каменную крошку, — глядите. Окурки. Их прикопали.
 — Пять штук, — подсчитал Гуляев трофеи. Взял один, помял пальцами. — Совсем свежие. Курили не так давно. — Подумал. — Если дымил подряд, а на сигарету уходит десять минут, набегает час. Долго сидел…
 Юрченко не согласился.
 — Больше. Ежели кто-то просто отдыхал, то одной сигареты было достаточно. Но здесь он сидели больше трех часов. Не менее. Натоптал как слон. Накурил.
 Юрченко влез в кустарник и вышел оттуда со скатанною в комок газетой.
 — Гляньте, яйца вареные ел.
 Гуляев взял часть скорлупы с синей печатью птицефермы.
 — Это для нас уже кое-что, солдат. Кое-что.
 Они ещё раз обследовали площадку, но ничего нового не обнаружили. Возвращаясь, вышли на лесную дорогу, по которой пришли сюда.
 — Охотник, давай поищем, — предложил Гуляев, — глядишь, следы машины найдем. Кто, кроме нас с тобой, сюда пешком попрется?
 — Охотник попрется, — не согласился солдат.
 — Ты прав. Но мы не охотника ищем. Следы автомашины они обнаружили чуть выше развилки, где сворачивали на тропу. В мягкой наносной земле хорошо отпечатался протектор левого переднего колеса. Поломанные и примятые кусты указывали, где машина разворачивалась, чтобы вернуться к шоссе.
 Гуляев был доволен. Он прикрыл отпечатки протектора полиэтиленовой пленкой и потер руки.
 — Что-то мы все же нашли. А если даже не то, всего важней не победа, а участие. Разве не так?


***

 Кто такой Гоша, Лунев выяснил без труда. Фигура сына вице-мэра города Шакро Романадзе оказалась хорошо известной многим. Крепкий, атлетически сложенный парень был умело посажен на иглу приятелями и стал одним из верных псов Арсения Шубина — уголовника Шубы. Иметь Гошу в группе стоило хотя бы потому, что сын вице-мэра при любых неприятностях мог стать неплохим громоотводом. Сам Гоша об истинных причинах внимания к себе не задумывался и верил, что его уважают за крутость и злость. Уж что-что, а покуражиться над слабыми или загнанными в угол людьми он умел неплохо.
 Городская частная гимназия, которую в народе называли «миллионка», располагалась в старинном одноэтажном особняке. При советской власти здесь размещалась музыкальная школа, но Дора Михайловна Лукина сумела оттягать удобный домик в центре и основала здесь частное учебное заведение. В нем за большие деньги терпеливые педагоги пестовали отпрысков удачливого чиновничьего ворья, сумевшего урвать у бедного государства кучу денег. Причем урвать и не погореть. И не потому, что воровали искусно и скрытно, а в силу того, что сразу хапанули много и им хватило на все: приобрести благосостояние, откупиться от милиции, следствия и даже суда. А теперь все они столпы общества, демократы, члены президентской партии, элита общества — президенты акционерных обществ, директора фирм, представители местной власти.
 На переменке, когда на улицу высыпали ученики, сквер перед школой превращался в площадку демонстрации мод и расточительности. Невест, а невестами здесь считали всех девочек, начиная с первого класса, папы и мамы одевали по супермоде. Девицы постарше пятого класса выглядели моделями дорогих магазинов готового платья и ювелирки. Супермодные шмотки, жемчуг, золото на пальцах, в ушах, на запястьях. Парни щеголяли черной кожей, блистали металлическими заклепками на плечах, рукавах, на спинах и задницах. «Черт знает что, — подумал Лунев, подъехав к школе. Он здесь давно не бывал, и увиденное его поразило. — Может, и в самом деле, чтобы ощутить себя мужиком нового мира, надо продеть в ухо серьгу, а штаны оправить заклепками?»
 Более всего его поразили прически. У некоторых длинные волосы сосульками ниспадали на плечи. У других они были собраны в косицы, перехвачены резинками и болтались за спинами. Среди этого многообразия выделялись два белобрысых парня, скорее всего родные братья. Они обрили головы наголо, оставив небольшие торчавшие клоки волос над самым лбом.
 Того, что выглядел помладше, Лунев поманил пальцем.
 — Слушай, шкет. — Лунев крепко взял его за руку. — Гошу знаешь?
 — А то.
 Школа явно преуспевала в привитии культуры речи.
 — Лады. Позови его. Скажи, зовут на пару слов.
 Шкет убежал, и вскоре через двор к воротам вразвалочку прошествовал Гоша. Остановился перед Луневым. В углу рта сигарета. Руки в карманах. Ноги в стороны. Ни дать ни взять колосс Родосский, некогда считавшийся одним из семи чудес света.
 — Ну? — Гоша, увидев незнакомого человека, не испытал ни удивления, ни особого любопытства.
 — Садись. — Лунев распахнул дверцу «Оки». — Шуба ждет. Туда, назад — быстро.
 Слово «Шуба» прозвучало паролем, и Гоша тут же сел в машину. Удобно устроился на сиденье, поерзал задом. Не преминул съязвить:
 — Эта «вульва» какой модели?
 — Си-джет, — ответил спокойно Лунев. — Супер. Ремнем пристегнись.
 Машина резко сорвалась с места.
 На тупиковой железнодорожной ветке сохранился двухэтажный станционный домик. Некогда аккуратное сооружение, стоявшее в окружении густых лип, теперь выглядело так, будто побывало под бомбежкой. Двери сорвали и увезли хозяйственные дачники. Они же выломали полы, повытаскивали стекла и рамы.
 Съехав с дороги, Лунев затормозил у черного провала дверей.
 — Приехали, выходи.
 Гоша вылез и огляделся.
 — Ты куда меня привез?
 В голосе ни волнения, ни тревоги, только удивление.
 Лунев воткнул Гоше пистолет между лопаток. С сопляком он бы стравился и без оружия, но ствол в общении с такого рода типами — надежное средство, настраивающее на повиновение.
 — Руки! Давай их за спину.
 — Это похищение? — Гоша сделал неожиданное открытие и нервно хихикнул.
 — Ага, — согласился Лунев.
 — Во мудила! — Гоша не боялся выставлять оценки, как привык это делать в присутствии стаи.
 — Руки! — Лунев посильнее ткнул рукояткой пистолета.
 Гоша подчинился. Щелкнули наручники. Они поднялись на второй этаж.
 — Сядь!
 Лунев нажал Гоше на плечо, опуская его на пол. Сам устроился на подоконнике. Поиграл пистолетом, покрутил его вокруг пальца на скобе спускового крючка.
 Гоша держался без страха. Он чувствовал силу, стоявшую за ним, подпиравшую его законом уголовного мира. Сидя на полу, он смотрел на Лунева злыми глазами.
 — Ты чокнутый? Думаешь, за меня тебе что-то обломится?
 — Думаю, — сказал Лунев уверенно. — Папа верняком расстарается, чтобы сына из ямы вытащить.
 — Ну, химик! Да отец такой шорох по городу наведет, что ты сам поспешишь все бросить.
 — Успокойся, дитя. — Лунев говорил в своей ленивой манере, как всегда, если старался сдержать приступ подкатывавшей ярости. — Шороху папа не наделает. Орать на весь город, что у него скрали дитятю, что прилюдно мордой в говно макнуться.
 Гоша растерянно молчал. Мысль о том, что отцу может быть не с руки афишировать пропажу сына, ему не приходила в голову. Похититель просчитал свои действия лучше, чем он. Это в стае Гошу боялись тронуть, и вполне резонно. А вот неизвестный взял и заволок в какую-то развалюху — попробуй выберись! Надо менять аргументы.
 — Ты совсем отца за дурака держишь. — Гоша продолжал сохранять насмешливость. — Он ментов поднимать не будет. Он шепнет Сундуку…
 — Почему сразу не контейнеру? Это ящик побольше.
 — Ты что?! — Гоша зашелся звонким криком. — Тебя что, пыльным мешком трахнули?
 Чего-чего а такой тупости от похитителя он не ожидал и начал терять выдержку. Именно этого Лунев и добивался. Он придвинулся к Гоше и наступил ему на ногу.
 — Ты невежливый мальчик. Придется тебя учить.
 — Больно! — огрызнулся Гоша. — Отпусти!
 — Отпустите, — подсказал Лунев. — И ещё добавь: «Пожалуйста».
 Гоша, стиснув зубы, молчал. Лунев нажал на его ногу ещё сильнее.
 — Отпусти… те…
 Лунев продолжал нажимать.
 — Пожалуйста…
 — Ты способный мальчик, — похвалил Лунев и убрал ногу. — Жаль я твоим воспитанием занялся поздно. А теперь, что ты о Сундуке сказал?
 — Ты что, нездешний?
 — Ага, — качнул головой Лунев, — мы тульские. Оружейники. Про ТТ слыхал? Так это наше производство. Отдыхали тут у вас. Дорого все. Поиздержались. Инфляция. Надеемся, твой папа на обратную дорогу подкинет. С закусью и выпивоном…
 Говорил он шутовски, но Гоша уже не воспринимал юмора.
 — Сундук — авторитет. За меня он любому шкуру спустит. Я не треплюсь.
 Лунев сцепил пальцы и подергал руками, словно хотел разорвать сцепку.
 — Вице-мэр Шакро и Сундук, вот так, да?
 — Да, вот так!
 Лунев уже окончательно понял, что Гоша на «взводе». Еще в школе тот проглотил «колесо» — таблетку амфетамина, — и накативший кайф ещё не улетучился. Но действие наркоты медленно ослабевало. Розовощекость постепенно угасала, кожа серела, становилась землистой. Голос утрачивал возбужденность, и слова Гоша стал произносить невнятно.
 — Разреши-и, а-а? В кармане таблетки. Дай одну…
 — Ну вот, ты меня начал радовать. — Лунев ткнул Гошу носком ботинка под ребра. Накативший приступ злости заставил повторить удар ещё раз. — Думал, ты так и будешь в балдеже до вечера.
 Гоша лег на спину и застонал от злости и боли. Трещина на потолке, в которую он вперил взор, стала двоиться, мучительная тяжесть опоясала голову железным обручем, в животе под ребрами справа, где располагалась печень, будто торчал вбитый по самую головку гвоздь боли. Пальцы рук мелко подрагивали.
 — Дай таблетку-у… Иначе подох-хну…
 — Почему «иначе»? Подохнешь в любом случае. Но мне важно, чтобы это случилось не в то время, когда ты балдеешь от кайфа, сейчас.
 — Дай таблетку-у…
 Лунев присел на ящик, стоявший в углу, так чтобы получше видеть лицо Гоши.
 — Расскажи, как ты убивал капитана Прахова.
 — Дай таблетку!
 — Не думаю, что сейчас тебе это надо. Придется подождать.
 — Чего ждать? Пока нас не найдут? Нас уже ищут.
 Гоша старался подбодрить себя.
 — Нет, подождем другого. Пока ты придешь в себя. От таблеток твои мозги переместились ближе к животу и яйцам. Потому у тебя мысли о том, как пожрать да повалять потаскуху.
 — Ай-ай! А ты не жрешь? Ты не валяешь? — Гоша кричал визгливо, словно скрипели петли плохо смазанной старой двери.
 — Жру, согласен.
 — Тогда в чем меня упрекаешь?
 — Ты слыхал слово «подонок»? Так вот, оно относится к тебе. В собственном представлении ты — супермен. Накачанные мышцы, образование, иностранные языки. Целых два, верно? Бацаешь на гитаре. Что-то сочиняешь и поешь. Бард. Ко всему сын своих родителей. Важных людей. Тебя даже в армию не приписали. Лично военком товарищ генерал Дерюгин приложил силы, чтобы мальчика не призвали. Как можно — сын такого папы! А ты всего-навсего продолжение зла в третьем поколении. Твой дед — это зло вчерашнее. Офицер управления Дальстроя. Подручный палача Никишова, друг палача подонка Гаранина. Твой отец — сегодняшняя беда. Вице-мэр. Друг Сундука, покровитель ворья и сам вор. А ты несчастье России завтрашнее. Дерьмо, которое имеет претензии на власть, не сделав ничего полезного в жизни. А я, Гоша, отношусь к тем, кого в прессе называют «каждый гражданин». При этом «каждый гражданин» обязан платить налоги на содержание таких сволочей, как твой папа, брать в руки оружие для защиты сраной власти, которая принадлежит таким, как твой дед, папа и ты сам. Так вот, каждый гражданин, каждый, кого вы превратили и продолжаете превращать в безмолвную скотину, должен давить таких, как ты, словно тараканов. Теперь хватит. Я задал вопрос: как ты убивал капитана Прахова?
 — Я не убивал! — Гоша впал в истерику. Его трясло. — Это Шуба. Он душил…
 — А заточка?
 То, что произошло, Лунев никак не ожидал. Гоша истошно заорал, как в кинофильмах орут каратисты, бросающиеся в атаку, резко вскочил, в один прыжок достиг окна и вымахнул в него, будто нырял с вышки в воду.
 Он упал на штабель полусгнивших шпал. Из одной торчал ржавый металлический прут…
 Гоша упал на него плашмя, и железо пробило его насквозь.
 Гоша умирал мучительно и долго. Стержень проткнул его грудь, пройдя рядом с сердцем. Гоша лежал на спине, как насекомое в коллекции, насаженное на булавку. Боль, невыносимо острая, заставляла тело содрогаться в конвульсиях. Кровь из груди через рану почти не выходила: металл плотно её закупорил. Кровь шла изо рта с каждым новым выдохом. Сознание, и без того сумеречное, временами исчезало совсем. Открытые глаза Гоши видели, как темнеет диск солнца, словно на него набегала тень. Свет дня мерк, и Гоша улетал глубоко в звенящую тишину. Потом внезапно открывал глаза и снова видел солнце, видел ржавый стержень, торчащий из груди, и боль снова возвращалась к нему, острая, неутолимая. Гоша стонал, и красная пена со сгустками крови выплескивалась изо рта.
 Гоша умирал, но жизнь не проносилась перед его глазами. Сознание не прокручивало воспоминаний, как кассетник видеопленку, возвращая память к исходной точке в прошлом. Только то, о чем ему в последний час напомнил его похититель, билось в голове с такой яростью, словно все произошло только вчера.
 Когда Гоша ударил хромого заточкой, тот удивленно вскинул глаза, полные недоумения и боли. Не закричал, не заорал испуганно, прохрипел еле слышно:
 — Вы что, ребята? Зачем?
 И угас на ноже.
 — Зачем?! — Гоше казалось, что он прокричал это слово громко, во весь голос, но его губы лишь шевельнулись, чтобы выпустить розовую пузырящуюся пену…
 Он умер, так и не поняв великой справедливости происшедшего.


***

 Три года назад над подполковником Фееральной службы контрразведки — ФСК Михаилом Яковлевичем Шоркиным нависла опасность увольнения в запас. Торжествующая российская демократия с печатью болезни Дауна на лице бездумно крушила все, что недавно делало государство сильным и влиятельным, — армию, разведку, контрразведку. Крушила, не заботясь о последствиях и осложнениях. Шоркин, ощутив угрозу, нависшую над ним, не стал ждать пинка под зад. Он принялся искать место для мягкого приземления, понимая, что чем раньше это сделать, тем больше шансов на успех.
 В один из дней Шоркин навестил приятеля — Ивана Корягина, руководившего юридической фирмой «Аскольд». Они вместе когда-то окончили училище пограничных войск, потом служили в Даурском погранотряде, правда, на разных заставах: Корягин — в Брусиловке, Шоркин — в Хараноре. Оба попали на курсы переподготовки, после чего Шоркина взяли в контрразведку, а Корягина — в группу специального назначения. В операции по захвату вооруженной банды преступников Корягин получил ранение и уволился из войск.
 Осев в городе, он организовал клуб восточных единоборств.
 По советской неистребимой привычке бояться всего, что не очень понятно, власти внимательно приглядывали за клубом, стараясь выявить какой-нибудь криминал в его деятельности. Но ничего не обнаруживалось. Шоркин, которому по службе пришлось доглядывать за делами товарища, поддерживал его. В своих отчетах он делал упор на то, что в клубе установлена жесткая дисциплина. Ученика, допустившего малейшее отступление от правил, мгновенно вышибали из группы без возврата, и ничто не могло заставить наставника изменить решение.
 Однажды за пререкания Корягин изгнал из клуба великовозрастного оболтуса — сына городского военного комиссара полковника Дерюгина. Сановный папа, властность которого была хорошо известна, приехал в клуб качать права.
 Он вошел в спортзал во время занятий. Привыкнув видеть в людях готовность выполнять любые его пожелания, Дерюгин искренне верил, что сына выгнали из клуба по недоразумению, не зная, кто его отец. Даже из университета любимое чадо не отчисляли в силу отцовского положения.
 Оглядевшись, полковник — эдакий крепкий пивной бочонок на рояльных ножках с лысой круглой головой — хорошо поставленным голосом ротного командира рявкнул, обращаясь к Корягину:
 — Ты! — Он ткнул пальцем в пространство. — Подойди ко мне!
 Корягин лишь бросил взгляд в сторону полковника, потом обернулся к курсантам старшей группы.
 — Четверо с правого фланга, выкиньте предмет из зала к мусорным бакам.
 Полковник не сразу понял, что произошло. Крепкие руки, уже умевшие крушить кирпичи, подхватили военкома и, несмотря на сопротивление, вынесли из зала. Во дворе у кирпичной стены, где стояли баки для мусора, военкома аккуратно положили на асфальт.
 — Лежи, дядя, пока мы не уйдем, — сказал один из носильщиков, и полковник понял — это серьезно.
 Дерюгин собирался подать на Корягина в суд, но лучший в городе адвокат Мирович посоветовал этого не делать. Он объяснил, что процесс станет спектаклем, какого в городе никогда не бывало, и со славой народного артиста с него уйдет не Дерюгин, которому только что присвоили генеральское звание, а офицер запаса Корягин.
 Позже Корягин создал фирму «Аскольд», в уставе которой было записано, что фирма оказывает клиентам «посильную правовую помощь и дает частные консультации по сложным вопросам в сфере предпринимательства».
 Фактически же сотрудники «Аскольда», вербовавшиеся из профессионалов милиции и госбезопасности, выполняли заказы предпринимателей и руководителей банков по розыску недобросовестных клиентов, устранению рэкетиров, пресечению вымогательства.
 По мере того как волна преступности поднималась все выше и выше, а её пена разлеталась по сторонам, потребности в услугах «Аскольда» ощущало все большее число предпринимателей. Шло разделение функций: государство драло налоги, но не могло обеспечивать гражданам и бизнесу сносную охрану, в то время как «Аскольд» брал под «крышу» нуждавшихся в безопасности бизнесменов.
 Так, начальника линейного отделения милиции майора Воронкова, который отвечал за порядок на железной дороге и на вокзалах, мало интересовало, кто приезжал в город и кто уезжал из него. Главное — чтобы не было жалоб, не случалось хищений в камерах хранения и в залах ожидания. Обеспечено это — дальше трава не расти: сводки чисты от происшествий, нареканий со стороны начальства нет.
 «Аскольдовцы» работали иначе: их интересовало, кто прибывает в город и кто старается незаметно уехать из него.
 О прибытии залетной блаты становилось известным в штабе фирмы, и специалисты выясняли, какие причины привели в город чужаков.
 Конечно, залетных не отлавливали: «Аскольд» — фирма коммерческая и бесплатной профилактикой не занималась. Только на заказ, только по вызовам. Потому приезжим давали возможность проявиться: потрясти торговцев на рынках, наехать на фирмачей, пощупать обменные пункты валюты. И только затем по заявкам клиентов гастролеров брали. Без выстрелов, профессионально тихо и быстро. Столь же крутыми были и разборки. По желанию следствие велось в присутствии заказчика, без желания — в его отсутствие. Схваченные на горячем, чужаки чаще всего исчезали без следа. Для многих любителей подхарчиться за счет «лопоухих» приморцев этот край становился «черной дырой», в которую их засасывало безвозвратно.
 Корягин встретил приятеля радушно. Изящная секретарша с кукольным личиком, точеной фигуркой и медовой улыбкой (Корягин всегда был неравнодушен к истинной красоте) накрыла небольшой столик в комнате шефа. Они выпили за встречу. За все хорошее, что было. За все хорошее, что ещё будет. Как всегда, Корягин влез в конфликтную ситуацию, но на этот раз не с военкомом; а с самим мэром Глушковым.
 — Расскажи, — попросил Шоркин.
 — Да ерунда. Ехал в автобусе. На остановке ввалилась орда мальчиков и девочек. Девочки все в бижутерии. Мальчики в коже. Смех, приколы. А самый главный хохмач — высокий блондинистый качок с крутым видом, то ли студент, то ли уголовник, поди разбери их сегодня — достал нож. Отличную прыгающую лягушку: нажми кнопку, и лезвие вылетает наружу. Достал и орет: «Лизочка, красные босоножки хочешь?» Всадил нож в спинку сиденья и распорол обшивку. Я дернулся. Он просек и ножичком играет: «Что, дядя, побреемся?» Вся компания в смех. Публика молчит: ни звука. Нож в наше время аргумент…
 Корягин замолчал, считая, что объяснил достаточно ясно.
 — И?
 — Дальше автоматика. Я перехватил его руку, рванул, перебросил через себя. Мальчик лег в проходе. Нож я забрал. Ну и сглупил, не удержался. Порезал. Вспыхнул, остановиться не мог.
 — Его?!
 — Нет, костюмчик. Распорол обе штанины спереди и сзади и кожаный пиджачок на спине. И еще: взять бы его да отпустить, а я повел его в отделение. Выяснилось, что это сынишка мэра. Папина гордость. Учится в колледже.
 — Как же тебя не стерли в муку?
 Корягин усмехнулся.
 — Собирались. Повезли меня на расправу в мэрию. Мэр орет: «Бандитизм! Самоуправство! Подсудное дело! Нарушение демократических прав граждан!» Я слушал, слушал, потом подошел к столу и снял трубку телефона. Все они на меня уставились как на психа. Короче, я набрал номер и вышел на корреспондента «Известий». Говорю ему: «Вот я сейчас у мэра. Его сынок нахулиганил в городе, и мэр хочет, чтобы это стало достоянием общественности. На этом случае наш уважаемый руководитель решил показать свою мэрскую строгость ко всем нарушителям. Так что я к вам зайду и расскажу обо всем подробно». Сказал и повесил трубку.
 — С тобой не задремлешь!
 Они расхохотались.
 — Ой, смотри, Глушков — личность мерзкая. Он обид не прощает.
 — Нашему командованию это известно. — Корягин произнес это с грузинским акцентом, пародируя манеру Сталина. — Мы заранее приняли меры, и мэр об этом знает.
 Они снова посмеялись.
 Потом говорили о деле. Корягин внимательно выслушал приятеля и пообещал:
 — Дай два дня. За это время я подберу тебе дело. Закачаешься.
 Действительно, ровно через двое суток Корягин позвонил Шоркину.
 — Миша, с тебя магарыч. — Его голос звучал весело. — Завтра тебе проведут смотрины. Помой шею под большое декольте, постирай и погладь шнурки. Если все будет о'кей, разольешь.
 — Где, когда?
 — Поселок Новый… Моховая, дом четыре.
 — Кто хозяин?
 — Стоишь? Лучше сядь. Бергман Корнелий Иосифович. Он тебя ждет ровно в шестнадцать. Сумеешь?
 «Право, — подумал Шоркин, — чтобы не упасть, такое надо слушать сидя».
 Корнелий Бергман являлся одним из крупнейших финансовых воротил Приморья. Он возглавлял «Восточный Акционерный Банк» — «Вабанк» — влиятельную финансовую структуру, которая втянула в свою сферу огромную территорию на восток от Урала. Во всех рейтингах, публиковавшихся в серьезных финансовых и экономических изданиях, фамилия Бергмана ни разу не опускалась ниже десятого места.
 Дачный участок на Моховой улице окружал высокий бетонный забор. Свежим белым металлом поверху блестела спираль колючей проволоки. Где-то внутри за оградой бухали громкие собачьи голоса. Хозяева усадьбы знали об опасностях, которыми богатству грозил окружающий их преступный мир, и не боялись демонстрировать крепость своей обороны.
 Оглядев ограду, Шоркин подумал, что судоремонтный завод «Комета», на котором модернизировали атомные субмарины, охранялся менее тщательно и надежно.
 Притормозив у ворот, Шоркин уже собрался выйти из машины, но, к его удивлению, створка сама двинулась в сторону, открывая проезд. По обе стороны асфальтированной дорожки стояли два стража райских врат. Оба были в бронежилетах, но оружия Шоркин не заметил, хотя понял — оно должно быть.
 Один из охранников с легкостью опытного регулировщика махнул рукой, показав, чтобы Шоркин проезжал без задержки. Все это производило хорошее впечатление. Охрана работала профессионально: они ждали машину и знали в лицо её владельца.
 У дверей дома Шоркина встретил ещё один страж.
 — Михаил Яковлевич, — «секьюрити» обращался к гостю с полной определенностью, — проходите в дом. Ключ не вынимайте. Машину отгонит на стоянку наш человек.
 И это понравилось Шоркину. В дни, когда автомобиль, припаркованный к дому, может таить в себе угрозу взрыва, предосторожность была нелишней.
 В светлой гостиной вокруг невысокого дубового столика в мягких креслах сидели четверо. Хозяин дома встал, вышел навстречу. Протянул руку. Улыбнулся, демонстрируя ровные белые зубы, явно искусственные. Представился:
 — Бергман. Корнелий Иосифович, — крепко тряхнул ладонь Шоркина. — Признаться, представлял вас иначе.
 — Разочаровались?
 — Наоборот. — Бергман ещё раз улыбнулся. — Особенно если учесть, что с первого взгляда мне нравятся немногие. А вы проходите, садитесь. И ни на кого не обращайте внимания. У нас тут небольшой междусобойчик… Все свои. Вас это не смутит?
 Шоркин удивился.
 — А что должно смущать?
 Бергман развел руками.
 — Разве угадаешь, как человеку нравится быть среди… — он нашел удобную форму: — быть среди незнакомых.
 — Все нормально, я человек толерантный.
 Бергман понизил голос.
 — Простите, представлять вас не стану. На этом этапе незачем.
 — Согласен. — Причин возражать Шоркин не имел.
 — Отлично. Немного ожидания, и подадут обед. Пока садитесь.
 Шоркин погрузился в кресло, которое буквально всосало его в себя, испустив глубокий выдох.
 Гости Бергмана травили анекдоты.
 — В газете объявление, — говорил профессорского вида мужчина в очках в тонкой золоченой оправе. — «Ликвидирую любую фирму в присутствии заказчика».
 Гости абсолютно искренне хохотали.
 — Штирлиц сидит и слушает радио, — продолжил рассказчик. — Играет военный оркестр. Подходит Мюллер. Спрашивает: «Вам ещё не надоела эта музыка, партайгеноссе?» — «Тише, тише, — ответил Штирлиц, — дирижирует сам Ельцин».
 На этот раз посмеялись скорее из вежливости: анекдот уже знали.
 — Господа, господа! — Слово взял очередной рассказчик. — Приходит в синагогу Рабинович. Спрашивает раввина: «Ребе, можно здесь присутствовать немного выпившему еврею?» Раввин подумал и говорит: «Пусть присутствует». Рабинович тут же закричал: «Ребята! Вносите Зяму!».
 В гостиную вошел стройный молодой мужчина в строгом черном костюме и торжественным, чуть театральным голосом возгласил:
 — Прошу в столовую, господа!
 Разговоры мигом прекратились, словно у телевизора выключили звук. Гости двинулись к уже накрытому столу.
 После обеда вышли в сад. Бергман взял Шоркина под руку и предложил прогуляться по тенистой аллее. Цвела сирень. Гудели пчелы.
 Они двинулись неторопливо в сторону пруда.
 — Михаил Яковлевич, нескромный вопрос.
 Шоркин насторожился, и это не укрылось от внимания Бергмана.
 — Я не собираюсь касаться ваших служебных тайн. Просто предупредил, чтобы не обидеть элементарностью самого вопроса.
 Шоркин качнул головой.
 — В чем дело, спрашивайте.
 — Вы знаете, что такое трест? Если ближе к первоисточнику — то траст?
 — Если вопрос без подвоха, то трест — это объединение предприятий.
 Бергман весело хохотнул. Сжал руку гостя чуть выше локтя.
 — Михаил Яковлевич, какой еврей задаст вопрос без подвоха? Или, как скажут в Одессе, разве что-то бывает без ничего?
 — Тогда объясните.
 — В деловом языке траст — это объединение бизнесменов на вере. Сами понимаете, в такого рода организациях одна гарантия — полное доверие между компаньонами.
 — Понимаю. — Шоркин нахмурился, поскольку на самом деле пока ещё ничего не понял.
 — Я верю Корягину и сразу предлагаю вам место моего заместителя по службе безопасности. Это обеспечит вам стабильное положение, хороший оклад.
 — Сколько?
 Бергман засмеялся, искренне, от души.
 — Скажите, вы задавали такой вопрос, когда поступали в КГБ?
 Шоркин смутился.
 — Хотите сказать, теперь иные времена? Вы правы. — Голос Бергмана звучал успокаивающе. — Вопрос вполне законный. Если бы его не было, я стал бы сомневаться в вашей серьезности. Отвечу так: второе лицо будет получать столько, сколько весит его положение.
 — Не будет ли моя должность лишней тратой для вас? Судя по тому, что я здесь увидел, охрана у вас поставлена профессионально.
 — Спасибо. — Бергман кивнул, подчеркнув движением головы признательность за высокую оценку. — Однако безопасность значительно шире охраны дачи. Вы согласны?
 — Бесспорно.
 — Тогда продолжим о трасте. Такой союз прочен, когда каждый участник вносит в него свою долю.
 Шоркин почувствовал, что дело, ещё минуту назад казавшееся таким перспективным, стало ускользать из его рук. Он помрачнел, нахмурился.
 — Что я могу внести в такое дело, как ваше? — Шоркин сунул руку в брюки и вывернул наружу карман.
 — Не спешите, Михаил Яковлевич. — Бергман не дал ему договорить. — Вы знаете, что по ценности следует сразу же за деньгами? Информация, Михаил Яковлевич. Именно в информации сила власти.
 — И вы хотите получать её от меня?
 — Почему нет?
 — Это служебное преступление.
 — Ах, бросьте! Не надо пассажей в духе пропаганды. Они не уместны в деловом разговоре. Учтите, я не люблю крутить возле и около. — Бергман в упор посмотрел на Шоркина, стараясь угадать, какой груз правды одноразово выдержит этот привыкший к казенному лицемерию подполковник. Тот, однако, не выдавал беспокойства — ко всякого рода разговорам привык и знал, как вести себя в случаях, когда ему что-то не нравилось.
 — Я слушаю.
 — Вы, Михаил Яковлевич, — продолжал Бергман, — привыкли к тому, что пролетариям власть дала право говорить: «Государство — это мы». На деле ваши рабочие и колхозники никогда властью не были. Более того, ею даже себя не чувствовали. Властью пользовались слуги народа — секретари райкомов, председатели исполкомов, вы — милиция, КГБ… Потому пролетарии и не бросился защищать Советы, когда их начали рушить в столице…
 Шоркин скептически покачал головой:
 — Это ваше открытие?
 Он понимал — Бергман прав, но принимать его правоту без сопротивления не хотел.
 — Зря иронизируете, Михаил Яковлевич. Вы умный человек и такие открытия должны делать сами, без подсказок. Разве вы не видите, что разговоры московских и местных политиков о нуждах народа, о заботах государства — это обычный треп. Он предназначен для лопоухих простаков. В нынешних условиях каждый человек должен заботиться о себе сам. Надеяться, что кто-то подумает о вашем благе, — глупость. Таков непреложный закон рынка. На нем только два субъекта — продавец и покупатель. Их интересы более или менее совместимы. Умный продавец заинтересован, чтобы покупатели имели деньги. А вот сборщик налогов стоит особняком. Это паразит, прилипала… Особенно в условиях, когда он обдирает тебя, а взамен не может гарантировать услуг, на которые ты вправе надеяться. Имею в виду безопасность личную и деловую. Надеюсь, вы понимаете, о чем я?
 — Да, безусловно.
 — Так вот, исправлять положение должны мы. Я не оговорился — мы. Поскольку в государстве реальной властью все больше становятся предприниматели и банкиры. Всем остальным, я имею в виду чиновников государства, в том числе органам безопасности, придется служить нам. Чем раньше эти люди признают истинное положение вещей, тем лучшее место они сумеют занять в обществе. Заметьте, Михаил Яковлевич, я говорю «признают», а не поймут. Потому что умные люди, в том числе вы, все прекрасно понимают, но инерция мышления, верность старым идеалам мешают им стать реалистами. Вы все ещё боитесь сказать себе: ваза разбилась, и новой её не сделать. Новую нужно покупать.
 — Верность идеалам называется честью.
 — Не спорю. Но если корабль пошел ко дну, никто не осудит матроса, который постарается спастись вплавь.
 — С вами трудно спорить, Корнелий Иосифович.
 — Конечно. На моей стороне здравый смысл…
 Прогуливаясь по дорожке, посыпанной песком, они вышли к плетенному из бамбука столику. Он стоял в тени густолистой сливы. Рядом со столиком два шезлонга. На столике — бутылка виски «Бифитер», сифон с газированной водой, блюдо с фруктами.
 — Присядем? — Бергман показал на шезлонги. — Как говорят, в ногах правды мало.
 Шоркин присел, не возражая.
 — Вам налить? — Бергман взял бутылку, посмотрел на просвет.
 — Спасибо, не надо.
 Бергман поставил виски на место.
 — Я тоже не люблю виски. Водка приятней.
 — Зачем же покупать то, что не нравится?
 Бергман взглянул на Шоркина печальными выпуклыми глазами.
 — Я прагматик, Михаил Яковлевич. Мне нравятся домашние тапочки, махровый халат, лежание на диване… Но умом понимаю — нужно носить костюм, сидеть за столом, сражаться с конкурентами, покупать виски, которое сам не пью, и все это, чтобы выглядеть человеком современным, светским. Дураки те, кто верит, будто богатство делает нас счастливыми. Оно прибавляет немало неудобств или опасностей. На каравай, который я пеку, с открытыми ртами смотрят десятки жадных глаз. За деньги, которыми я обладаю, идет скрытая, но жестокая борьба.
 Шоркин откинулся на спинку шезлонга и почувствовал, как эластичная ткань приняла его. Солнце грело приятно, совсем не жарко. В саду все дышало покоем и миром. Но Шоркин понимал, сколь обманчиво это впечатление. Бергман не скрывал опасностей, которые витали вокруг него. Его откровения заставили Шорки вспомнить детство, когда с куском хлеба, густо намазанным липовым медом, он выходил из избы на улицу. Свежий воздух, вкус сладости на губах окрашивали жизнь в радостные тона. Но вдруг со всех сторон налетали осы. Большие, нахальные, нисколько не путающиеся взмахов руки, они упрямо норовили сесть на мед, ущипнуть, слизнуть свою долю сладости, которой никогда сами не производили, но считали по праву своей добычей.
 Сегодняшняя жизнь тоже во многом походила на сражение трудолюбивых пчел и ничего не производящих ос. Только сражение это шло не за мед — за деньги.
 Одинокие фермеры, по дурости решившие, что, взяв во владение землю, заведя хозяйство и вкалывая с утра до ночи, испытают радость свободного труда, вдруг узнали, что на произведенные ими богатства претендуют и другие люди, ничего не делавшие, но нахальные и хорошо вооруженные законами и оружием.
 Отбиться от тех, кто драл налоги, не удавалось никому. Государство — это спрут, который, сжав щупальцами, жертву не выпускает.
 Бороться с рэкетирами и бандитами нисколько не проще. В трех недавних стычках были убиты пятеро нападавших и один фермер. Двух других защитников своего имущества власти отдали под суд. Как же иначе — закон не дает обычным гражданам права отбиваться от вооруженного нападения с оружием с руках. Для отражения наезда рэкетиров надо вызвать милицию, составить протоколы, завести уголовное дело, начать следственные действия…
 Бандиты под суд не попали: живые скрылись, мертвые показаний не дали. А поскольку налицо имелись убитые налетчики и оружие, из которого их прикончили, у защитников правопорядка оказался материал для вершения правосудия.
 Ничуть не лучше пример из индустриальной действительности. Несколько дельцов, объединив усилия, а как потом выяснилось, получив ссуду из криминального общака, образовали Приморскую акционерную компанию товаропроизводителей — ПАКТ. От её имени они приватизировали судоремонтный завод Рыбфлота. Рабочих уволили, а заводские корпуса превратили в склады для товаров, прибывавших из-за рубежа. Надежная охрана, невысокие тарифы на аренду складских площадей привлекали торговцев, и потекли денежки, обогащая хозяев.
 Оставшиеся без средств работяги и их семьи в отчаянии вышли на железнодорожную магистраль и телами перекрыли движение поездов. Власти решительно вмешались и пресекли беспорядки. Зачинщиков акции и некоторых её участников арестовали. Теперь над ними готовился суд с обвинением в саботаже. Хозяева ПАКТа не пострадали. Они ни в чем не нарушали закона…
 Так и пошло в новой России. Тот, у кого есть деньги, занят бизнесом. У кого их нет, должен искать работу, не задумываясь над тем, что и как тебе придется делать.
 Система законности, которой Шоркин служил долгие годы, вдруг потеряла ясность очертаний, на глазах обретала новые формы. Ломались с детства понятные социальные критерии. Новые нравственные нормы демократия выводила из экономической целесообразности и уровня богатства людей.
 — Смотрю, вы колеблетесь. С одной стороны, такое радует. С другой — огорчает.
 — Чем именно?
 — Потому что вы мне понравились. И все же, если последует отказ, я найду другого сотрудника, будьте уверены. А вы потеряете перспективу. И еще. Выдачи государственных тайн от вас не потребуется. Мощности завода «Комета» меня мало интересуют. Я сам давал кредит этому предприятию и достаточно хорошо знаком с тем, что, как и в каком количестве там производят.
 — Что же вас будет интересовать?
 — Все, что работает на безопасность моего детища — «Вабанка». Ни больше, ни меньше.
 Шоркин встал. Одернул пиджак.
 — Я в безвыходном положении, Корнелий Иосифович. Говорю «да».
 Все это время Шоркин испытывал неприятное чувство, словно находился на корабле в сильную качку: желудок то поднимался вверх, приближая комок тошноты к горлу, то опускался на место, хотя и это облегчения не приносило. К этому примешивалась брезгливость, которую испытывают, если нужда заставляет прикоснуться к чему-то противному, например, первый раз в жизни взять в руки жабу. Но едва он выразил согласие, произнес твердое «да», все беспокойства исчезли.
 Бергман протянул Шоркину руку.
 — Коли сделан выбор, Михаил Яковлевич, положение у вас теперь не безвыходное.
 — Что я должен сделать?
 — Внести свой вклад.
 — Его величина?
 — Мне нужно знать имена ваших осведомителей, которые работают в банке и обитают в моем окружении.
 — Потребуется некоторое время: с этой публикой я непосредственно не соприкасаюсь.
 — Сколько это займет?
 — Дней десять.
 — Отлично. Через десять дней мы подпишем договор о работе в банке. Теперь, если не возражаете, вернемся к моим гостям…


***

 Прапорщик Иван Кудряшов два раза перечитал телеграмму.

 «В СВЯЗИ С ОСОБЫМИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМИ ПРЕДЛАГАЮ СРОЧНО ВЕРНУТЬСЯ К МЕСТУ СЛУЖБЫ. ДРОБОТ».

 На первый взгляд в телеграмме все казалось ясным. Но когда Кудряшов задумался, понять, в чем же дело, не смог.
 Да, Дробот — начальник штаба базы. Его приказ придется выполнять. Но что значит «особые обстоятельства»? В одной служебной инструкции, это хорошо помнил Кудряшов, эти слова означали начало войны. Однако в настоящее время войной и не пахло. Нет, здесь таилось что-то иное. В два дня свернув дела, он двинулся к месту службы.
 Обычно на разъезде Каменка с поезда обязательно сходили два-три человека из гарнизона. В ту ночь, кроме Кудряшова, поезд не оставил никто.
 Оглядевшись, Кудряшов спрыгнул с торца деревянной платформы, чтобы метров на пятьсот сократить путь к тропе, что вела через лес к «спецобъекту». Можно было, конечно, свернуть на бетонку, но ночью вряд ли встретишь машину-попутку. Куда надежнее прошагать самым коротким путем через лес.
 Луна в последней четверти не столько светила, сколько обозначала свое присутствие на небосводе. Дорожка, натоптанная за многие годы, в тени леса выделялась едва заметной серой полоской. Кудряшов шел осторожно, боясь споткнуться о толстые корни сосен, которые, как здоровенные змеи, переползали через тропу. Под ногами похрустывала мелкая каменистая крошка.
 Кудряшов шагал ходко, стараясь побыстрее добраться до гарнизона. Ему не давала покоя мысль о том, что «заведование», как ему сообщил в городе на вокзале сослуживец, уничтожено взрывом. Вот оно, «особое обстоятельство». Теперь его затаскают по допросам и очным ставкам. На кого же свалить вину, как не на прапора? Ах ты, мать его!
 Кудряшов любил свое дело. Он был потомственным крестьянином того сорта, который в народе именуют «скопидомами». Увидев на земле бесхозяйственную проволочку или бечевку, а тем более гвоздик или шурупчик, он сматывал все длинное в колечки, а остальное приносил домой и бросал в инструментальный ящик. Кудряшов просто не понимал, как можно пройти мимо, а уж тем более сознательно бросить на землю вещь, в которую вложен чей-то труд. А уж к оружию, которое поступало под его опеку, он относился со священным трепетом. Каждый автомат он буквально нянчил в ладонях, любуясь совершенством замысла и формы, воплощенных в металле.
 Может показаться странным, но прапорщик Кудряшов, носивший на плечах погоны, никогда не задумывался над тем, что оружие, которое он сберегал, предназначено убивать. Он сохранял имущество с тем же старанием, с которым в колхозе сберегал бы зерно, на топливном складе — уголь, поскольку верил, что все это есть общественное достояние и растрачивать его — значит обеднять общество и казну.
 Задумавшись, Кудряшов не заметил, как за его спиной из тени деревьев возник человек. Только когда совсем рядом хрустнула щебенка, прапорщик обернулся. Но уже ничего не увидел. Жизнь и сознание ушли из него так, словно в помещении погасили свет — наступила полная темнота и полная тишина…


***

 В короткий срок Гулливер поставил оружейный бизнес на широкую ногу. Нашел источник получения вооружения. Отладил каналы поставок. Подобрал надежных посредников, которые приобретали товар для перепродажи в странах Юго-Восточной Азии. Система заработала бесперебойно и четко, принося немалую прибыль.
 Гулливеру хватило одного года вольной жизни, вне зоны, отгороженной от мира колючкой и сторожевыми вышками, на которых коротали срок призыва «попки», чтобы разобраться в реалиях обновленного общества. Он видел жизнь так ясно, словно она проходила в прозрачном аквариуме.
 Поверху, любуясь солнцем, плавали золотые рыбки — нарядные, с вуалью хвостов, лупоглазые, то и дело. открывавшие жадные беззубые рты.
 Пониже, в более темных глубинах, стараясь не бросаться в глаза, скользили длинными тенями стремительные хищные существа. Они не делали лишних движений, не пугали население верхнего беспечного слоя. У золотых рыбок с дутыми животами и неимоверным аппетитом не должно было возникать чувства беспокойства. Пусть живут и плавают с уверенностью в своем предназначении украшать водоем.
 Лишь изредка темной стрелой кто-то из хищников вылетал к поверхности. Щелкала зубастая пасть, и лупоглазая рыбка, не успев сообразить, что же произошло, исчезала в прожорливой утробе.
 А внизу, на дне, в тине, копошилась масса червей — существ, которых некогда чудаки пытались наполнить ощущением их значимости и влияния в толщах водоема. Первое в какой-то мере удалось: в червях пробудилось понимание того, что в жизни существуют блага, которые должны всем принадлежать в равной мере. Однако большой рот, кишки и задница — вся перерабатывающая пищу система практически одинакова у пескаря и щуки. Мозгов длина кишок никому не прибавляет. Так же сумма голов скота не делает стадо мыслящим. И чем больше людей собирается вместе (на митинг ли, на собрание, на съезд), тем более выраженными в них становилась готовность подчинять свои действия стихии. А её воля слепа и безмозгла.
 Если перед толпой оказывается винный магазин, где стоят сто бутылок водки, а вокруг толпятся две тысячи жаждущих выпить, то стоит гаркнуть: «Круши, ребята, откроем закрома, на всех хватит!» — и толпа разнесет магазин. Но по две-три бутылки унесут с собой только те, кто призывал крушить. Все остальные останутся без водки и без магазина на будущее.
 Таким образом, искусство властвовать заключается в том, чтобы пожирать лупоглазых и подкидывать остатки своей трапезы тем, кто копошится на дне, питать их надеждами на светлое завтра, в котором окусков и объедков обязательно станет больше.
 Мысль о возможности расширения сферы влияния и усилении собственного могущества Гулливеру пришла случайно. Из Закавказья в Приморье приехал брат Доры. Михайловны — Олег Михайлович. Профессиональный военный, он долгие годы служил в Закавказском военном округе, а после увольнения вернуться на родину.
 До приобретения собственного жилья Олег Михайлович поселился у своей племянницы — Верочки, в доме Гулливера. Вечерами полковник в отставке и процветавший бизнесмен Алексей Павлович Сучков играли в карты и шахматы и вели долгие разговоры.
 — Что у вас тут за бардак? — высказывал неудовольствие Олег Михайлович. — Русский в Тбилиси или Баку должен быть серой мышкой, больше молчать, чем говорить, не лезть на глаза, переносить обиды. А здесь иду и читаю: «Ресторан „Сулико“, „Зал игровых автоматов „Сабуртало“, казино «Риони“… Вас это не задевает?
 Гулливера задело. И в самом деле, почему не окоротить натиск кавказцев?
 В будничный день — в среду, когда в казино «Риони» не бывало особого наплыва искателей удачи, Гулливер почтил заведение собственным появлением, оставив серый «Мерседес» за два квартала.
 У входа в казино лениво прохаживались два крепыша со скучающими лицами, в форме грязно-серого цвета. У обоих справа на груди виднелись черные ленточки с желтыми буквами. По-английски читалось «Секьюрити». Должно быть американцам, если они вдруг здесь появятся, следовало сразу понять, что с безопасностью в казино дело поставлено круто, и тут же отказаться от коварных замыслов, если они возникнут.
 Над входом красовалась вывеска «Ресторан-казино „Рустави“. Не забегаловка, не пельменная, даже не трактир, а игорный дом и ресторан в одной упаковке.
 Не обращая внимания на стражей дверей, Гулливер потянул бронзовую ручку на себе!.
 Невидимое устройство включило магнитофон, и тут же грянули такты «Славься», словно не скромный посетитель пожаловал, а на Красную площадь выехал маршал принимать военный парад.
 Мгновенно перед Гулливером возникая девица в белой полупрозрачной блузке, в юбке, сшитой не для того, чтобы прикрывать нечто, а выставлять его как намек на самые широкие возможности заведения, с небольшим подносом, на котором стояла маленькая, с наперсток, рюмочка водки и лежал сандвич — кусочек розовой семги на миниатюрном ломтике хлеба. Обе части соединяла красная пластмассовая шпилечка, воткнутая в семгу.
 Гулливер взглянул на девицу без какого-либо интереса. Небрежно махнул кистью руки от себя, словно отмахивался от назойливой мухи.
 — Потом.
 Девица растерянно отступила. Она давно привыкла к тому, что входившие не только не отказывались от призовой рюмки, но даже задерживались у входа, если её быстро не подносили. Затем следовал ласковый хлопок по туго обтянутой попе, и на подносе появлялась бумажка с монограммой Центрального банка России, а порой и с зеленой спинкой.
 Гулливер, небрежно отодвинув плечом удивленную даму, прошел в глубь помещения.
 Зал казино был узкий и длинный. В нем размещались три игровых стола, затянутых зеленым пластиком. На двух крайних в роли крупье выступали девицы — блондинка и брюнетка, — обе в белых брючных костюмах, сработанных руками прекрасного закройщика. На центральном столе игру направлял хлыщеватый мужчина в черной тройке, в сияющей белизной рубашке, с белым галстуком-бабочкой. На бесстрастном лице — его выражение долго и тщательно отрабатывалось перед зеркалом под руководством опытного педагога-физиономиста — ни радости, ни сожаления, эдакая статуя Фемиды в мужском обличье без повязки на глазах.
 Особого духа порочности и азарта, который, казалось бы, должен витать в воздухе, не ощущалось. Здесь все происходило деловито и даже скучно, как в механизированном цехе перераспределения денег: ваш проигрыш — наш выигрыш. И привет!
 Проигравшие не устраивали истерик: выглядеть невезучим, который публично потерял штаны, никому не хотелось. Огромные выигрыши, от которых захватывает дыхание, здесь почти не выпадали. Завсегдатаи чаще проигрывали то, что сумели сделать в других местах.
 Окна в игровом зале отсутствовали. Предусмотрительный хозяин заделал их монолитным бетоном, наложенным на стальную арматуру. Снаружи дом украшали белые пластиковые рамы модной конфигурации с тонированными стеклами. Изнутри рамы были задрапированы тяжелыми гардинами — золото с черным бархатом. О том, что проемов в стенах нет, долгое время не подозревали даже некоторые сотрудники казино. Отсутствие их обнаружилось для всех неожиданно, когда некий злоумышленник швырнул в окно с улицы гранату-»лимонку».
 Граната разбила декоративное стекло, отскочила от бетона и взорвалась на пешеходной дорожке. Гранатометчика густо нафаршировало осколками. Кроме того, легко ранило двух поздних прохожих, которые так и не поняли, что произошло, и на допросе утверждали, что «лимонка» вылетела из окна казино.
 Хозяин заведения Кукури Арчилович Бакрадзе, круглопузый черный жучок с горбатым носом птицы-тукана, стремился выглядеть джентльменом, но это ему удавалось плохо. Как известно, подлинный джентльмен должен всегда быть чисто выбритым, находиться в состоянии легкого подпития и в любых ситуациях сохранять величавое спокойствие. Из трех требований Бакрадзе удавалось только второе: в подпитии он находился с утра и до поздней ночи. Остальное у него просто не получалось. Спустя полчаса после самого тщательного бритья он ухе выглядел небритым, а сдерживать свои эмоции вообще не умея: мгновенно заводился, потел, руки его начинали дрожать. А заводясь, Багкрадзе терял ощущение реальности и потому делал непростительные ошибки. Слова «хитрый Кукури» к нему можно было отнести только в самой малой степени.
 Гулливера Бакрадзе принял в своем кабинете — просторном, хорошо обставленном и также без окон. Там, где они когда-то были, проемы заделали бетоном, а стену оклеили обоями с прекрасным швейцарским пейзажем — горы, голубое озеро и синее небо. Швырнуть в его логово гранату, как считал Бакрадзе, ни у кого не было возможности. Он даже не представлял, что опасность может прийти в его заведение через двери и появиться непосредственно в кабинете.
 Гулливер подошел к креслу, в котором сидел хозяин, положил руку на спинку, погладил кожу.
 — «Стелла»? Вижу по мебели, у конторы финансовые трудности? Я бы в своем офисе предпочел «Орхидею». Это, конечно, дороже, но выглядит солидней и удобней.
 Бакрадзе сразу стал заводиться: ладони вспотели.
 Гулливер подошел к стене, где выстроились в линию стулья с рамами, выгнутыми из цельнотянутых никелированных трубок. На них рассаживались участники совещаний, которые проводил шеф.
 — «Гамма»? — Гулливер ощупал пластик сиденья. Сел, устроился поудобнее. — Между прочим, стульчики типа «Аксона» для офиса обошлись бы дешевле. Надо экономить…
 Бакрадзе, с трудом сдержав уже закипевшее раздражение, постарался остаться джентльменом.
 — Что вам налить?
 — Спирта у вас, конечно, нет? Тогда поговорим насухую.
 — Поговорим.
 Мысленно Бакрадзе уже дважды выругался, проклиная себя за согласие встретиться с этим типом.
 — Как мне вас называть? Господин Бакрадзе или просто Кукури?
 — Э, какая разница? Говорите главное. — Бакрадзе постучал ногтем по стеклу дорогих наручных часов. — И как можно короче. У меня мало времени.
 — Я тоже люблю коротко. — Гулливер щелчком выбил сигарету из пачки, осторожно взял её губами, сдвинув языком вправо в уголок рта. — Мне, — Гулливер достал золоченую зажигалку, не высекая огня, обвел рукой широкий круг, — здесь у вас нравится. Исключая мебель. Короче, все это я беру…
 Гулливер прикурил и выпустил струю дыма в сторону Бакрадзе. Тот на мгновение оторопел от наглости посетителя, потом нажал кнопку на аппарате внутренней связи. Трясясь от злости, позвал:
 — Нодари! Зайди ко мне срочно!
 Дверь тут же отворилась, и в кабинет ввалился высокий спортивного склада парень лет двадцати пяти с русской физиономией в джинсовой куртке, в черной бейсбольной кепочке с большим козырьком и красной надписью на тулье «NВА».
 — Звали?
 Сразу и не поймешь, чего в голосе больше — издевательства или интереса.
 Руки Бакрадзе затряслись сильнее.
 — Где Нодари?
 — Это который террорист? — Джинсовый парень откровенно изгилялся. — Он меня попросил посидеть у дверей, а сам поехал подкладывать бомбу в троллейбус…
 Только теперь Бакрадзе стал догадываться, в чем дело, и злость захлестнула его, выдавив остатки хладнокровия. Он судорожным движением открыл ящик стола, сунул руку внутрь. Там под бумагами лежал пистолет.
 Но такие штучки быстро не получаются, особенно если ты в подпитии и раздражении. «Джинсовый» опередил директора. Длинная рука вылетела вперед как разжавшаяся пружина. Сильный удар пришелся в челюсть Бакрадзе. Кресло на колесиках отъехало, Бакрадзе выпал из него и улегся на ковре, раскинув руки.
 Гулливер встал, подошел к столу, опустился в кресло директора и поставил ногу на грудь поверженного Бакрадзе. Подал «джинсовому» команду:
 — Помоги ему оклематься.
 «Джинсовый» взял салфетку, обернул ею стеклянный баллон сифона, вернулся к Бакрадзе и пустил ему в лицо струю шипучей воды.
 Бакрадзе ошалело тряхнул головой, вытаращил глаза. Он ещё не пришел в себя и плохо помнил, что с ним приключилось.
 — Где я?
 — У меня в гостях, дорогой.
 Гулливер издевался.
 Бакрадзе дернулся, пытаясь встать, но Гулливер удержал его ногой.
 — Несерьезный ты человек, Кукури! Может, даже глупый. Сам просил говорить короче. Я сказал. А ты вот упал. Нервы. Зачем тогда торопил? Я бы спокойно рассказал, как собираюсь забрать у тебя казино. Как оно называется? «Риони»? Что это означает?
 — Так вот, «Риони» ты отдашь мне. А потом, если захочешь, откроешь заново в Кутаиси.
 — Нет.
 — Ай, герой! Прямо Эдуард Шеварднадзе! Но казино ты мне уступишь, потому что — диаспора. Правда, я сам толком не скажу, что это такое, но наш губернатор считает, что диаспоре тут делать не хрена. И народ его понимает. Кстати, как твоего боевика звали? Нодари? Он кто?
 — Двоюродный брат.
 — Ой, как плохо! Твой двоюродный брат — террорист. Он сейчас едет в троллейбусе номер пять на Приморский бульвар и держит в руке пластиковый пакет. Собирается его заложить. Учти, такое сходит с рук только один раз. Самое большее — два. На третий раз террориста обязательно ловят. Твоему Нодари не повезло сразу. Его уже поймали.
 — Это ложь! — Бакрадзе предпринял отчаянную попытку вскочить, но теперь Гудливеру помог «джинсовый». Ногой он прижал руку директора к ковру.
 — Может, все же обсудим это дело по-хорошему? — Гулливер проявлял великодушие и терпение. — Зачем тебе казино?
 — Пустите, я встану.
 — Отпусти, — приказал Гулливер помощнику. Бакрадзе поднялся, но Гулливер кресла ему не уступил. Тогда хозяин присел на край стола.
 — Чего вы хотите?
 — Ты ещё не понял? Ну, тупой! Хотим самого малого. Первое, — Гулливер поставил локоть на стол, поднял ладонь вверх и загнул палец, — ты передашь казино моему человеку.
 — Что второе?
 — Соберешь манатки и уезжаешь.
 — Не соглашусь, убьешь? А ты знаешь, что я не голозадый? У меня друзья. Большие люди.
 — Вице-мэр Романадзе? Я угадал? Вы с ним скорешились в Тбилиси на Авлабаре. Верно? Так вот, учти, и похоронят вас вместе на Кукийском кладбище грузинской столицы.
 — Послушай… — Бакрадзе пытался вставить слово.
 — Нет, это послушай ты, я ещё не закончил. Грузинская власть в России кончилась. Товарищи Сталины нам больше не нужны. Хватит играть в интернационализм. Людям надоели ваше нахальство, ваша наглость. Ваш терроризм, наконец. Когда тебе сказали, что твой брат Нодари собрался заложить бомбу в троллейбус, — это не шутка. Когда его пытались задержать, он схватился за оружие… — Гулливер повернулся к своему «джинсовому» помощнику. — Володя, его уже убили?
 Володя взглянул на часы.
 — Еще нет.
 — Но его убьют. — Это Гулливер сказал уже Бакрадзе. — При попытке вооруженного сопротивления. Скоро милиция будет здесь. В твоем казино найдут взрывчатку. Володя, её ещё не нашли?
 Володя подошел к двери кабинета, открыл её. Крикнул наружу:
 — Костя, как там? Ничего не нашли?
 Прикрыл дверь, сообщил Гулливеру:
 — Нашли.
 — Вот так, господин Бакрадзе. — Гулливер развел руками. — Упрямство до добра не доводит. Теперь придется пойти на траты и менять здесь мебель на собственный вкус…
 — Это провокация! — Бакрадзе закричал срывающимся на хрип голосом. — Нодари не террорист!
 — Постой, кацо. — Гулливер говорил спокойно, без злобы и раздражения. — Насчет провокации ты в суде скажешь. Там тебе сразу поверят, а со мной такое не проходит. Я все делаю в рамках нормальной конкуренции.
 — Но я же остаюсь нищим…
 Бакрадзе застонал и схватился правой рукой за сердце. Лицо его посерело, рот открылся, жадно хватая воздух.
 Ни дать ни взять — золотая рыбка…
 — Ладно, успокойся, кацо. — Гулливер вдруг смилостивился. — Я оставлю тебя управляющим… Володя, плесни ему водички, а то ещё загнется.
 Бакрадзе выжил, но его разбил инсульт. Казино «Риони» перешло в собственность Гулливера. Оно получило новое название «Уссури» и стало перекачивать прибыль в другие карманы. Правда, гуманный Гулливер выделил десять процентов доходов старому хозяину, а его сестру, красавицу Нино Бакрадзе, которая ему так приглянулась, назначил распорядительницей заведения.


***

 Гуляев брился, когда длинной трелью залился телефонный звонок.
 — Виктор Петрович, это подполковник Дробот. — Словно боясь, что его не узнают, дал пояснение: — Начальник штаба базы.
 — Да, Василий Сергеевич, слушаю.
 — У нас чрезвычайное происшествие.
 Гуляев посмотрелся в зеркало. Левая щека была уже выбрита, на правой оставался густой слой белой пены. Вот всегда так — поганые новости приходят в самый неподходящий момент.
 — Опять что-то взорвалось? — Гуляев съязвил, понимая, что речь идет о чем-то ином.
 — Пока без взрывов. Но вот утром нашли в лесу тело прапорщика Кудряшова. Убит…
 — Только добреюсь…
 Труп лежал головой в кустах. Ноги в армейских тяжелых ботинках высовывались на тропу. Рядом с убитым стоял участковый милиционер из Каменки. Увидев Гуляева, протянул руку.
 — Капитан Кононов. Вот осматривал.
 — И что?
 — Убит ножом. Работал профессионал. Всего один удар. В спину под лопатку. И все…
 — Где его убили?
 — Метрах в десяти отсюда. С места, на котором он упал, его за ворот протащили сюда, к кустам.
 — Вы его вытащили на тропу?
 — Нет, так и нашли — голова в кустах, ноги на дорожке.
 — Думаете, кто-то помешал убийце затащить труп в чащу целиком?
 — Помешать это сделать убийце никто не мог.
 — Почему так решили?
 — Проверял. С поезда на станции Каменка сошел только один прапорщик. И один пошел через лес. Если бы кто-то ещё шел сзади, труп нашли бы ещё ночью. В три часа уже светает. Однако убитого нашли только в шесть, когда из поселка на базу двинулись служащие.
 Майор Рубцов появился на месте преступления только час спустя.
 Заметив его приближение, Гуляев взглянул на часы.
 — Опаздываете, господин майор.
 — Хорошо, что вообще добрался.
 — Что так?
 — Дорога перекрыта напрочь. Энергетики сидят на асфальте. Пришлось искать объезд.
 — Вот взяли моду, — капитан Кононов не скрывал возмущения, — чуть что — задницей на асфальт. Что у нас, что в Донбассе. Все бастуют.
 — Защищают права, — примиряюще заметил Гуляев. — Людям не платят зарплату третий месяц. Они отчаялись.
 — Ладно, Витя, не выступай. — Рубцов недовольно нахмурился. — Хотели демократии — получили. Только не учли, что в демократическом обществе такие проблемы решают не задницей на асфальте, а голосованием. Когда бывает наедине с бюллетенем и своей совестью. Но уж коли выбрал не того — терпи, чтобы поумнеть к следующему разу. А пока новые выборы не пришли, на асфальте валяться не стоит.
 — Но если людей довели?
 — Они в этом и виноваты. Пусть теперь отдуваются. Ладно, кончили. Что тут у вас?
 Гуляев коротко рассказал о том, что они успели установить.
 — Есть признаки ограбления? — спросил Рубцов.
 — Никаких. Часы на руке. В кармане пять стотысячных купюр. Удостоверение личности. Железнодорожные билеты. Пропуск в зону — все на местах.
 — У меня возникает мысль, что человека подкололи в связи с дедом, которым мы заняты.
 — Тогда виноватые подставились куда сильнее, чем если бы прапорщик оставался живым.
 — Почему? — Рубцов с интересом поглядел на Гуляева.
 — Кудряшов входил в круг лиц, которые находятся под подозрением. Теперь он из этого круга выпал. Человек, почувствовавший свою вину, постарался бы смыться подальше от следствия. А он приехал…
 — Думаешь, убийство заказное?
 — Не сомневаюсь…
 Говоря о том, что убийство Кудряшова связано с происшедшим на базе, Гуляев исходил из простых посылок. Нападение на прапорщика не было результатом ссоры, острого конфликта, наконец, драки. Убийца нанес удар со спины. Единственный и предельно точный. В состоянии возбуждения нападающий, как правило, одним ударом не ограничивается. Кроме того, при осмотре места происшествия не было обнаружено следов противостояния двух людей. Кудряшова убили в момент, когда он шел по тропе и не ожидал нападения.
 Документы и ценности прапорщика не пропали. Убийца не счел даже нужным пустить следствие по ложному следу. Он выполнил заказ и счел дело законченным.
 Конечно, с другой стороны убийство могло стать местью, сведением счетов, но убитый был человеком покладистым, неконфликтным, да и о его возвращении в гарнизон знал ограниченный круг лиц.
 То, что убийце оказалось известно время приезда Кудряшова, сужало круг подозреваемых. Больше того, именно в этом круге должны находиться люди, которым невыгодно объективное определение причин происшествия в арсенале. Они боялись, что такие причины установят. И боялись не зря…


***

 Военная контрразведка и военная прокуратура в городе размещались в одном здании, чтобы зайти к Гуляеву, Рубцову пришлось спуститься всего на один этаж.
 Рубцов открыл дверь, прошел к столу, заваленному бумагами, из-за которых торчала голова следователя. Протянул холодную влажную руку.
 — Привет! Детективы любишь?
 Гуляев насторожился. Папка в руках Рубцова говорила, что пришел контрразведчик не зря.
 — Дашь почитать? — Гуляев посмотрел на коллегу, прищурив глаза.
 — Не испугаешься?
 Рубцов шлепнул папочку на стол Гуляева.
 Тот открыл.

 «Совершенно секретно.
 Командиру войсковой части 84642 «К»
 На ваш запрос сообщаем:
 Войсковая часть 38442 расформирована приказом министра обороны от 19 марта 1994 года. Документация службы артиллерийского и ракетного вооружения сдана в архив 20 июня 1994 года. Последние документы о поступлении в часть автоматов Калашникова относятся к февралю 1993 года.
 Войсковая часть 44216 выведена из состава Западной группы войск и расформирована в январе 1993 года. По учету службы вооружения, имеющемуся в архиве, транспорт со снарядами для 122-мм гаубиц «М-30» весом в одну тысячу тонн отправлен в Краснокаменский арсенал в феврале 1992 года.
 Подлинное подписал майор Лузга».

 — Интересное кино! — Гуляев оживился, словно рыбак, заметивший колебания поплавка. — Рубцов, ты гений!
 — Приятно встречать понимающих людей. — Контрразведчик сохранял полную серьезность. — Лучше, если ты об этом доложишь моему начальству. Причем в письменном виде. А. пока читай, читай.

 «ПРОТОКОЛ опроса капитана Игнатьева Петра Ивановича, командира роты войсковой части 12148.
 Вопрос: По архивным документам, в феврале 1992 года командиром в/ч 44216 вы были назначены начальником караула для сопровождения груза боеприпасов. Вы помните этот случай?
 Ответ: Так точно, я это помню.
 Вопрос: Караул сопровождал эшелон к месту назначения до станции Каменка или в пути была смена?
 Ответ: Никаких смен караула по пути не производилось. Тем более, мы не сопровождали состав до станции Каменка. Я даже не знаю, где она находится.
 Вопрос: Вы ничего не путаете?
 Ответ: Нисколько. Караул принял транспорт под охрану прямо на базе в/ч 44216, где я проходил службу в качестве командира взвода батальона охраны. Вагоны были закрыты и опломбированы. Эшелон прошел к месту назначения без задержек.
 Вопрос: Как называлось это место назначения?
 Ответ: Железнодорожная станция города Росток. По прибытии состава в порт я сдал транспорт, и мне выдали документы для выезда личного состава караула в Россию.
 Вопрос: Солдаты после командировки не вернулись в батальон?
 Ответ: Нет. Команду караула подобрали из тех, кто подлежал увольнению в запас. Это было для всех последним служебным заданием. Люди оказались довольными.
 Вопрос: Когда, кому и где вы вернули караульные ведомости?
 Ответ: Я вернулся на базу в/ч 44216 и сдал документы караула, как положено. Солдаты уехали в пункт сбора увольняемых в запас и отправились в Россию.
 Вопрос: Могу я записать: «Караул, которым командовал старший лейтенант Игнатьев П. И., транспорт с боеприпасами с базы в/ч 44216 сопровождал до порта Росток (Германия), а не до станции Каменка (Россия)»? Так?
 Ответ: Запишите. Это верно.
 Вопрос: Хорошо. Теперь взгляните на этот документ. Это ксерокопия. Узнаете свою подпись?
 Ответ: Узнаю. Это моя подпись.
 Вопрос: Еще одна копия. Этот документ вам знаком?
 Ответ: Да, это акт о приеме под охрану транспорта, который караул сопровождал до Ростока.
 Вопрос: Вы это подтверждаете?
 Ответ: Да, конечно.
 Вопрос: Взгляните ещё на один документ. Подпись вам знакома?
 Ответ: Фамилия моя, но документ вижу впервые. В Каменке никогда не бывал. Транспорт там никому не сдавал. И подпись не моя. В чем-то похожа, но это не моя рука.
 Опрашивал капитан Лободюк В. Н.».

 — М-да, господин майор. — Гуляев поднял вверх большой палец и посмотрел на Рубцова. — По очкам победа за вами.
 — Читай, читай.
 Рубцов с интересом следил за следователем, который теперь походил на охотника, который настиг крупную дичь: сосредоточенный взгляд, порозовевшие щеки, мягкие движения руки, бесшумно листавшей страницы дела.

 «СПРАВКА о прохождении через станцию Каменка военных грузов войсковой части 48491
 1 июля 1994 года со станции Каменка отправлено два четырехосных вагона (номера 26204568 и 24963012) в адрес в/ч 38442 с маршрутом следования до станции Терновка Уральской железной дороги. Из-за отсутствия получателя по указанному адресу с места назначения произведен возврат груза. На станцию Каменка 30 июля поступили два вагона — номера 26204568 и 24963012. Отправителю выставлены претензии по оплате возврата.
 Начальник станции Коровин А. А.».


 «СПРАВКА о прохождении военных грузов в/ч 48491.
 Настоящим подтверждается, что в марте 1993 года через станцию Каменка военный транспорт составом в двадцать и более вагонов в адрес в/ч 48491, как указано в вашем запросе, не проходил. Выяснено, что указанные в том же запросе командира в/ч 84642 «К» с назначением на станцию Каменка в течение последнего года не регистрировались.
 Начальник станции Коровин».

 Гуляев прочитал последнюю справку и закрыл скоросшиватель.
 — Гениально, господин майор! Простенько, но с большим вкусом. Выслать оружие в часть, которую расформировали, получить возврат и скрыть его — во работа! Или оприходовать боеприпасы, которые загнаны на сторону ещё за границей, потом помаленьку их списывать… Ну, молодцы!
 — Думаешь, это Блинов?
 — Вот уж нет. За всем этим виден генеральский размах. И какой масштаб — от Германии до Приморья. Если мы возьмем их за задницу…
 Рубцов не разделил энтузиазма Гуляева.
 — Не потей. Когда играют такие партии, то в жертву готовят пешки. Доказать, что к делу причастны чины, выше Блинова рангом будет непросто. Ко всему и Блинов может открутиться. Учти, манипуляции с оружием и боеприпасами совершались, когда арсеналом командовал полковник Бергман, Давид Иосифович. Дай бог доказать, что Блинов соучастник. А то и этого не сумеем.
 — Леня! Бог не выдаст, свинья не съест. Докажем! Повторяю — ты гений.


***

 Шоркин приехал на городскую квартиру Бергмана к обеду. Банкир занимал анфиладу из девяти огромных комнат, протянувшихся во всю длину нового трехэтажного кирпичного дома. Семнадцать окон, лоджия, два балкона. Зимний сад в эркере. Две ванные. Кондиционеры. Стены, отделанные деревянными панелями и затянутые шелковым муаром. В просторной столовой центральное место занимал массивный дубовый стол, вдоль которого выстроились стулья черного цвета с высокими спинками.
 Обедали вдвоем. Бергман изображал гостеприимного хозяина: налил гостю коньяк, затем поочередно брал разные бутылки, предлагая выбрать вино на свой вкус.
 Откуда-то со стороны лилась тихая музыка. Шоркин не считал себя знатоком — ни возможностей, ни времени музицировать у него никогда не имелось, но тут узнал без большого труда: симфонический оркестр играл Верди. Что-то из «Травиаты». Щемящие ноты грусти и нежности рождали чувство ожидания. Он напряженно ждал: вот сейчас Бергман задаст вопрос, и на него предстоит дать ответ. И тогда что-то безвозвратно уйдет, исчезнет из жизни. Как ни условны понятия «долг», «честь», «совесть», перешагнуть через них не так-то просто. Шоркин ждал этого момента с растущим чувством гадливости к тому, что собирался сделать.
 Однако Бергман не касался главного, и за столом они говорили о пустяках — о винах, о вкусе и качестве водки. Только в зимнем саду, когда оба уселись в мягких креслах под пальмами и цветущими орхидеями, когда им подали черный кофе, банкир сказал:
 — Вы позвонили сами, Михаил Яковлевич. Я понял, что это означает вашу готовность войти в траст. Верно?
 — Да, я готов.
 Бергман отхлебнул кофе, изобразив на лице предельное блаженство.
 — Был бы рад услышать, что в моем кругу нет ваших людей.
 — Они есть, Корнелий Иосифович.
 — Кто же?
 — Сергей Маркович Зайденшнер и Илья Ильич Якунин.
 Шоркин назвал фамилии и вдруг ощутил облегчение. Он. преодолел раздвоение чувств и мыслей, которое испытывал ещё минуту назад. И вдруг снова стал самим собой, хотя уже и в другом качестве. Он сумел разорвать круг условностей, вышел из него и теперь будет жить иной жизнью. И пусть Бергман не тешит себя радостной мыслью, что теперь Шоркин у него в руках.
 Бергман скорее всего угадал, что должен думать в такой момент его собеседник. Сказал задумчиво:
 — А мы теперь, Михаил Яковлевич, в одной упряжке. И не надо думать, будто вожжи у меня в руках. Мы оба тянем лямки.
 Шоркин благодарно улыбнулся.
 — Тянуть так тянуть…
 — Вот и отлично. — Бергман вдруг нахмурился. — Кстати, вы знаете Зайденшнера?
 — Нет.
 — Но вы его видели. У меня. Помните, такой профессорского вида?
 Шоркин вспомнил. Память на лица он имел неплохую.
 — Может быть, вы возьмете этот вопрос на себя? Понимаете? — Бергман неопределенно пошевелил пальцами, словно перебирал струны.
 — Конечно.
 — Отлично. Больше к этому мы возвращаться не будем.
 Отворилась дверь, и в зимний сад бесшумно вошла молодая женщина. Она приблизилась к Бергману и обняла его за плечи.
 — Я в город.
 Сказала и осеклась, увидев незнакомого человека.
 Бергман встал.
 — Знакомьтесь, Михаил Яковлевич. Это Финка, моя сестра.
 Шоркин поднялся. Вежливо склонил голову, но удивления не скрыл.
 — Финка?
 Бергман улыбнулся и притянул женщину за плечи к себе.
 — Руфина. Руфинка. Финка. Простой ряд слов. Мы её так зовем дома.
 — Очень приятно.
 Руфина словно не обратила на него внимания. Только спросила:
 — Вы нас на время не оставите одних?
 — Почему на время? — Шоркин сдержал задетое самолюбие — дама его выставляла — и сделал вид, что принял её слова нормально. — Мы разговор окончили, я готов откланяться.
 Он протянул Бергману руку, кивнул в сторону его сестры и вышел, плотно притворив за собой дверь. Он спускался по лестнице, когда его окликнули:
 — Полковник, вы не обиделись? Подождите меня.
 Шоркин задержался и обернулся. Едва касаясь рукой перил, по синей с золотыми звездами ковровой дорожке спускалась Руфина. Весь её облик восточной красавицы — черные жесткие волосы, расчесанные на пробор, брови, словно прочерченные по линейке, глаза темные с маслянистым блеском, бледная, без каких-либо следов загара кожа, полные чувственные губы, рельефная тяжелая грудь, тонкая талия, широкие бедра — одновременно сочетал в себе нечто привлекательное и настораживающее.
 — Ты в город? — Она не отягощала себя стремлением выглядеть вежливой.
 — В город.
 Они вышли во дворик.
 — У тебя машина?
 Она понимала, что, если на стоянке нет автомобилей, кроме её собственного, задавать вопрос бессмысленно. Но она его задала.
 — Нет, — Шоркин беспечно тряхнул головой, — я марафонец. Сегодня забег в честь трехсотлетия российского флота.
 Она засмеялась громким булькающим смехом.
 — Могу подвезти.
 — Опасное предложение. — Он уже принял её обращение на «ты» и отвечал тем же. — Незнакомый мужчина в дороге может наброситься… Так, во всяком случае, сегодня нас предупреждают специалисты.
 Руфина оглядела его от головы до ног. Кончиком языка коснулась губ, дразня его.
 — Садись. Люблю неожиданные приключения.
 Она распахнула правую дверку, сама обошла машину и села за руль. «Порше» — дорогой, блестящий свежим лаком автомобиль — с места рванулся в сторону города. На вираже шины свирепо визжали.
 — Я интересная?
 — Ты красивая.
 — Разве есть разница?
 — Да, красивые не всегда интересны.
 — Однако ты нахал!
 — Не имел тебя в виду. Мы говорили вообще, разве не так?
 — И на том спасибо. Ты женат?
 — Да.
 — Но вы уже давно разошлись во взглядах. Верно? Брак тяготит вас обоих, хотя разрывать его пока нельзя. Так?
 — Нет. И почему брак обязательно должен меня тяготить?
 — Разве ты не собираешься меня закадрить? Если да, самое время пожаловаться на жену.
 Шоркин ухмыльнулся.
 — Сказать откровенно?
 — Конечно.
 — О том, чтобы тебя кадрить, даже в уме не держал.
 — Это интересно. Ты — голубой?
 — Нет. Правда, одно время был красным. Потом меня стали считать красно-коричневым. Короче, голубой — не мой цвет. У тебя есть муж?
 — Нет, но уже было два. И обоих я прогнала.
 — Что так?
 — По натуре я любовница. Мне противно, когда близость превращается в обязанность. Я чувствую отвращение, когда муж начинает обнимать меня с видом, словно собрался копать картошку.
 — Круто.
 — Нормально. Если нет чувств, надо расходиться. Любишь музыку?
 Она неожиданно сменила тему, даже не взглянув на него. Скорость её пьянила. Она зачарованно смотрела на дорогу, почти ложась грудью на руль.
 — Включи магнитофон.
 Шоркин не шевельнулся.
 Стрелка спидометра качнулась за цифру 120.
 — Не любишь попсу? — Она по-прежнему не смотрела в его сторону. — Тогда проводи меня в «Магнолию». Сможешь?.
 «Магнолия» — один из самых дорогих магазинов города. Те же вещи, которые можно купить в других местах, стоили здесь на сто-двести тысяч дороже. Зато по словам «я одеваюсь в „Магнолии“ можно было безошибочно судить о положении человека в новом обществе и толщине его кошелька.
 Шоркин лишь один раз побывал в «Магнолии». В полупустом торговом зале его сразу встретил лощеный хлыщ — продавец — и затем следовал по пятам, пока Шоркин ходил по магазину. Проводив до двери, вежливо улыбнулся: «Заходите еще». Шоркин вышел наружу с ощущением униженности. Он не мог отделаться от впечатления, что продавец ходил за ним с единственной целью — проследить, как бы посетитель не сунул тайком в карман дорогой галстук или не надел на себя новую шляпу, и что его слова «заходите еще» прозвучали издевательски.
 — Почему нет? Провожу.
 Шоркин представил лицо продавца, когда тот увидит его вместе с Руфиной. Уж где-где, а в «Магнолии» её должны знать хорошо.
 Они вошли в магазин через дверь, услужливо распахнутую краснощеким вышибалой в камуфляже. Тут же бесшумно возник уже знакомый продавец.
 — Здравствуйте, госпожа Бергман. Что вы желаете? — Затем продавец взглянул на Шоркина и сделал вид, что страшно рад его приходу. — Мы с вами знакомы, не так ли? Как вас, извините…
 — Это не обязательно.
 — Да, да, это не обязательно. Проходите, госпожа Бергман. Мы рады вас видеть.
 Услужливый продавец сразу же переключил внимание на даму, хорошо понимая, кто в этой паре есть кто.
 Руфина, не проявляя интереса к продавцу, прошла к секции белья и легкого платья. Сняла с демонстрационных стоек несколько блузок вместе с фирменными вешалками, вошла в примерочную кабинку. Задернула за собой розовую занавеску.
 Шоркин остался неподалеку, не зная, что ему делать. Неожиданно раздался рассерженный голос Руфины.
 — Ну, что ты там застрял? Кто мне скажет, идет вещь или нет? Зайди же.
 Шоркин раздвинул занавески, вошел в кабинку и буквально остолбенел от неожиданности. В трех зеркалах — вид спереди и с боков — отражалась госпожа Руфина, раздетая по пояс. Он увидел её полную, близкую к перезрелости грудь, свободную от каких-либо оков и драпировок цивилизации, родинку посередине ложбинки, розовые окружья сосков. Увидел и застыл в растерянности.
 — Тебе плохо? — Голос Руфины звучал насмешливо. — Попросить воды?
 — Нет… — Он старался говорить потише, чтобы не слышал продавец, болтавшийся рядом. — Однако…
 — Ах это! — Руфина повернулась к нему и ладонями приподняла обе груди. — Я не думала, что тебя это так смутит.
 — Смутит? Нисколько. — Шоркин умел быстро принимать новые условия игры. — Если честно, то это просто восхитительно. Знаешь, примерно так же, как выйдешь из дома, а солнце тебе прямо в глаза. И сразу слепнешь. — Он легонько шлепнул её по упругим ягодицам. Подумал: а чем я рискую? Она сама напрашивается на ответное хамство, так пусть и получит. — Так мы примеряем?
 — Мальчиша, не хамите. — В голосе Руфины забулькал уже знакомый ему смех. — Почему я тебя не знала раньше, не скажешь?
 Она надевала и снимала блузки одну за другой. Крутилась возле зеркал, а Шоркин, увлеченный новой для него ролью камеристки при знатной даме, с удовольствием одергивал обновы, оглаживал их на спине хозяйки, касался её груди, талии, бедер. И не грубо, а легкими ласкающими движениями. Руфина смеялась. Ей нравилась эта игра. Она щекотала нервы, возбуждала, заставляла сердце биться сильнее.
 Руфина купила сразу три новые блузки и яркий широкий, отчаянно модный галстук для Шоркина.
 — Могу я тебе что-нибудь подарить?
 Они вышли из «Магнолии» к стоянке автомобилей, которая обслуживала только посетителей магазина. Шоркин нес в руках свертки, играя роль галантного кавалера.
 — Теперь я тебя просто так не отпущу. — Руфина не просила, приказывала. — Это все надо обмыть. Верно? Потом будем пить кофе, и ты посмотришь, как я буду выглядеть в этих вещах ещё раз.
 — Может, и без этих вещей? — Шоркин проверял, до какой степени можно зайти в разговорах и отношениях с этой женщиной. Она приняла подачу спокойно.
 — Может быть, и без них. Ты не испугаешься?
 — Красота — страшная сила, но пугаются её одни дураки…
 Городская квартира Руфины оказалась на удивление скромной. В кирпичном доме новой постройки она занимала всего один подъезд — пять комнат с двумя выходами на лестничную клетку четвертого этажа. Обе двери стальные, обтянутые пластиком. Одна — темно-синим, другая — темно-вишневым. На левой виднелся белый эмалированный ромбик с номером. На правой номера не было. Ничто не свидетельствовало о том, что оба входа ведут в одну квартиру.
 Внутри помещение поражало отделкой, дорогой и элегантной. Здесь явно трудились мастера высокого класса, которые не брали социалистических обязательств сдать объект к общенародному празднику, а делали все с расчетом на качество.
 — Шикарно. — Шоркин оценил увиденное самым высоким баллом. — Как в лучших домах Лондона. — Он сделал ударение на последнем «о» последнего слова.
 Руфина изящество комплимента не оценила.
 — Не остри, это тебе не идет. Лучше иди помой руки.
 Ванную комнату Шоркин нашел не сразу. В поисках её пришлось пройти по коридору в конец квартиры, пока он не оказался возле нужной двери. Некоторые затруднения он испытал с краном умывальника. Блестевшее золотом устройство такого рода Шоркину ещё никогда видеть не приходилось. Он несколько минут простоял у раковины, разглядывая кран, угадывая, как пустить воду и превратить её из крутого кипятка в нормальную, комнатную. Добившись успеха, остался собой доволен. Устройство было простым, но додуматься, как им пользоваться, мог далеко не каждый. Вспомнились слова из старого советского фильма: «Ишь чего для себя напридумляла, буржуазия!» Он улыбнулся.
 Ополаскивая руки, Шоркин прикидывал, как удобнее сделать хозяйке ручкой, пока их отношения не зашли дальше определенной черты, и при этом не уронить мужского достоинства. Судя по всему, Руфина его намеренно провоцировала на активные действия. И в принципе он сам был бы не прочь оказать внимание её прелестям, однако беспокоил вопрос: зачем это делается? Практика давно научила Шоркина остерегаться всего, в чем сразу было трудно разобраться.
 Когда он вошел в гостиную, там уже приятно пахло свежеприготовленным кофе, а в уме уже сложилась удобная с его точки зрения фраза. Однако обстоятельства не позволили произнести её до конца.
 — Мы выпьем? — спросила Руфина и, не ожидая ответа, наполнила два пузатеньких бокала коньяком.
 — Я… — Шоркин начал заранее заготовленное оправдание, но хозяйка его прервала.
 — Не надо, господин подполковник. Я знаю, что вы собираетесь сказать. Можете уходить, я вас не задержу.
 В этом неожиданном переходе на «вы» она выразила холодное презрение. Шоркин почувствовал, что его заподозрили в трусости. Ничего не поделаешь, благоразумие и боязнь разделены едва заметной границей, не всегда видимой чужому взгляду.
 — Тоже мне, бабка-угадка. С чего это ты?
 Шоркин прошел к дивану и сел рядом с хозяйкой.
 — Не надо. — Она посмотрела ему в глаза. — Ты испугался. Теперь выкручиваешься.
 — Чего же я испугался?
 Ему было неприятно, что она угадала его состояние.
 — Того, что я не хочу лицемерить.
 — Поясни, не понял.
 Она подняла бокал, протянула руку в его сторону.
 — Чин-чин.
 Мелодично звякнул хрусталь.
 Они выпили.
 — И все же, — не отступал Шоркин, — объясни.
 — Если бы я изображала перед тобой невинную целомудренность, ты бы распушил хвост павлином. Обычно вас, кобелей, распаляет сопротивление, и вы любыми средствами добиваетесь женщины. Это считается нормальным. Стоило поменять стереотипы, и ты собрался дать задний ход.
 — Зачем же их было менять?
 — Я не привыкла считать себя вещью, которую можно взять, поиметь, потом отбросить. Ты это почувствовал и испугался.
 — Я?! — Шоркин подвинулся к Руфине, полуобнял её и притянул к себе. — Налить еще?
 — Для храбрости? — Она глядела на него глазами, в которых искрился смех.
 Шоркин встал, потянул её за руки и заставил встать с дивана.
 — Сними платье, — предложил он полушепотом, приблизившись к ней вплотную.
 — Есть вещи, которые женщина не должна делать сама…
 — Какие, к примеру?
 — Раздевать её должен любовник.
 — Я уже назначен на эту должность?
 — Это не должность. Это почетное право.
 Руфина приподнялась на цыпочки, запрокинула голову, закрыла глаза и подставила ему губы для поцелуя. Он обнял её за талию, притянул к себе.
 — Не пожалеешь?
 — Ты опять испугался?
 Медленными движениями пальцев, нащупывая пуговички, он стал расстегивать блузку. Потом распахнул полы и скользнул ладонями внутрь. Одновременно стал опускать её на диван.
 — Не здесь, — сказала она упрямо.
 — Почему?
 Он не мог понять причину её внезапного сопротивления.
 — Тебе хочется экзотики? Тогда спустимся во двор и сядем в машину.
 — Прости, я не собирался тебя обидеть.
 Она снова прижалась к нему, теплая, мягкая.
 — Пошли в спальню.
 Ее голос выдавал внутреннее напряжение. Спальня была просторной, светлой, со стенами, оклеенными обоями нежных розовых цветов с муаровыми блестящими разводами. Ковер, устилавший пол от стены до стены, гармонировал с цветом стен. Кровать, огромная, широкая, с высоким изголовьем, явно предназначалась не для банального сна, а для любовных ристалищ. Потолок — и это поразило Шоркина больше всего — был выложен зеркалами. Они населяли комнату множеством одинаковых беззвучно двигавшихся фигур.
 Первая схватка жаждавших близости тел чаще всего сумбурна и быстротечна. Так натерпевшийся, истомившийся без воды человек, припав к ключевому источнику, первые глотки делает с жадностью, не ощущая ни облегчения жажды, ни истинной сладости влаги. И только напившись, он может наслаждаться водой, вкушать её прелести…


***

 Аллигатор, а в уголовном просторечии кадровый преступник, Арсений Шуба всегда был оптимистом: и когда тянул первый срок, дрожа на морозе в сером ватничке на рыбьем меху в карьере «нерудных материалов», и когда в неимоверный зной дробил камень в щебенку для железных дорог — утирал соплящийся нос рукавом и говорил уверенно: «Ништо, будет и на моей улице праздник». Словно в воду глядел: на его улицу праздник пришел. И не просто праздник — фестиваль в несколько лет длиной.
 Встретил Шуба недавно майора Карпухина. Был он в давние времена начальником ИТУ — исправительно-трудового учреждения, в котором Шуба мотал унылые дни, назначенные ему самым справедливым в мире советским судом. Силен был в те годы майор: близко не подходи, дышать на него не смей. Сапоги хромовые — на заказ сшитые. Тачал Федька-Сапожник, мастер модельной обуви. Сапожным острым ножом под горячую руку распорол он брюхо собственной бабе, чтобы с соседом Ерохой не путалась. От вышки Федьку спасло то, что баба живуча как кошка и выцарапалась из ямы, а муженек её продолжил шить сапоги и в зоне. Первые — майору Карпухину. С тупыми носками и шикарным офицерским скрипом. Что он там под стельку подкладывал — тайна мастера, но при каждом шаге прохаря скрипели, будто ступал майор по морозному снежному первопутку. Так его и звали в лагере — Скрип.
 И китель у Карпухина был ладненький — словно влитой сидел на фигуре. И был майор перетянут поясом поперек живота и ремешком потоньше от правого плеча налево. Говорили лагерные знатоки, что в царское время портупея помогала поддерживать пояс на пузе, чтобы не сползал, когда на него цепляли полицейскую шашку — «селедку». Но в советской действительности шашек чинам МВД не полагалось, а портупея Карпухину нравилась, и он носил её, не снимая, как старательный конь свою упряжь.
 Короче, было время, и был Карпухин законным литером — начальником всех попок, сидевших в бочках по углам зоны, а Шуба — обычным сереньким стырщиком, на которого попки из бочек поглядывали через прицелы «Калашниковых».
 Только праздники для каждого в жизни приходят и уходят: то они на улице православной, то оказываются на иудейской. То раз в году легавые отмечают День милиции, а потом целый год после милицейского праздника в стране демократии, победившей власть, гудит, пьет и гужуется хива.
 Смотреть на майора Карпухина Шубе было тошно (может, он теперь и полковник в отставке, хрен с ним!), но весь такой занюханный, потертый, должно быть, живет только на пенсию. Другой бы раз пальцы козой и в глаза:
 «Здрасьте вам, гражданин начальник!», а тут прошел Шуба, даже пожалел человека: идет мимо нечто считавшееся когда-то майором, несет в авоське полбулки мандры — черного сырого хлеба местной городской выпечки. Не с той, видать стороны берег советскую власть майор, ой, не с той!
 А на свое житье-бытье Шуба пожаловаться не может: не скрипит, а как по маслу катится: на водяру хватает, пожрать может вволю. Еще бы — мастер художественной резьбы по телу. Хоть пиской по морде чиркнуть в виде предупреждения на будущее, хоть перышко в бок или под лопаточку. Это для того, чтобы точку поставить в жизни того, кто предупреждений не понимает. Вот пришлось выезжать на Каменку. Три часа ожидания, взмах приправой — и готово: жмурик улегся, а в карман Шубы плюхнулась тысяча баксов. Ништо! И все шито-крыто, доволен заказчик и исполнитель-мастер.
 Теперь наклюнулось новое дело. Это уже собственный бизнес, не заказной. Повезет — снимет Шуба банк на козырного туза и потечет на юга, прыщеватую задницу греть на солнышке. Хочешь не хочешь, а тот гребаный карьер дает о себе знать — поясницу к холоду ломит, мать её так!
 Шуба стоял у стойки пивбара и досасывал третью кружку разливного жигулевского пива. Не спешил, коротал время в томительном ожидании. Где-то по городу Семка Винт водил китайца — денежного гусачка, черт знает с какой целью приехавшего из Японии. Впрочем, если точнее, не гусака, а лебедя. Так на Дальнем Востоке издавна называли китайцев, за которыми лихие люди вели охоту. Корейцы — те фазаны. «Наши фазаны — все партизаны: чуть война — фыр-р тайга!» Шуба вспомнил хохму и улыбнулся. Была ещё и такая, более современная: «Наши корейцы — все красноармейцы: чуть война — фыр-р тайга!» Почти одинаково, но не совсем.
 Лебединая охота обещала быть прибыльной. Главное — провести её аккуратно. Ради собственного успеха Шуба всегда умел расстараться.
 Он стоял, посасывая пивко, и не видел, что сквозь синий чад табачного дыма за ним следит пара внимательных острых глаз. Лунев на Шубу вышел без особых трудностей и второй день водил его по городу, намереваясь именно сегодня сквитаться за Бориса Прахова.
 В пивной было душно. Воняло дрожжами, мочой и мужским ядреным потом. В стене в круглой дырке лениво крутился вентилятор, сосал дым и запахи, но высосать их никак не мог. Даже утром в пивной, когда за ночь чад рассеивался, кислый запах не исчезал.
 Ага, наконец-то. В пивбаре появился Сенька Винт. Остроносый, как дятел, морда в синих прыщах. Руки длинные, словно у какой-нибудь шимпанзы — схватит, уже не вырвешься.
 Огляделся Винт, увидел Шубу, протиснулся между столами. Толкнет кого-нибудь ненароком и тут же: «Пардон, мужик, извини, совсем не имел в виду». Вежливый, гад.
 Лунев допил пиво, оставил кружку, подошел поближе к стойке.
 — Где он?
 Голос Шубы в гудении пивного улья совсем не слышен, если к нему специально не прислушиваться. Лунев улавливал все.
 — В пельменной.
 — Где Венька?
 — Ждет с машиной. Там же, у пельменей.
 Шуба одним глотком прикончил пиво. Тиранул по губам ладонью.
 — Пошли!
 Лунев, нагнув голову и ссутулясь, вышел за ними. Сел в «Оку». Куда ехать, он знал. Выскочил на Приморский бульвар, свернул в Якорный переулок, притормозил у пельменной и стал терпеливо ждать.
 Вскоре в переулке появились Шуба и Винт. Шли размашисто, бодрым шагом, не проверяясь: знали — работают чисто, на хвосте у них нет и быть никого не может. Деловито вошли в пельменную, а через минуту ухе вышли. Приблизились к обшарпанной «Хонде», которая стояла у самого входа в забегаловку.
 Лунев смотрел, не понимая, в чем дело. Неужели все сорвалось у вонючих шакалов? Нет, погодим. У них все идет путем.
 Подталкивая в спину высокого китайца, из пельменной на улицу вышел милиционер.
 — Сюда! — Шуба распахнул дверцу «Хонды», а милиционер с помощью Винта затолкнул китайца внутрь. Затем Шуба и Винт сели в машину сами. Милиционер огляделся, отряхнул ладони и спокойно пошел в сторону центра.
 «Хонда», выстрелив синим клубом вонючего дыма, лихо тронулась с места. За ней покатилась неприметная в транспортном потоке «Ока».
 На Магаданской у дома четыре «Хонда» остановилась. Это место Луневу уже было знакомо. На втором этаже загаженного котами подъезда проживала Дуся Рыбка — сожительница аллигатора Шубы.
 Выдернув китайца из машины. Шуба и Винт повели его в дом.
 Ровно пять минут ждал Лунев. Потом вылез из «Оки», запер дверцу и вошел в подъезд. Поднялся по лестнице на второй этаж. Замер возле двери с номером восемь, белой краской намалеванным на задрипанном коричневом дерматине. Прислушался. Внутри все было тихо. Достал отмычку. Покопался в замке. Дверь послушно приотворилась.
 Лунев сделал шаг внутрь прихожей и неожиданно увидел перед собой лицо мужика, которого он не знал. Тот растерянно открыл рот. Лунев увидел в его пасти желтые зубы и черную дыру на месте переднего верхнего клыка. Мелькнула мысль: «сифилитик». И тут же он внутренне усмехнулся, подумав, что, к сожалению, СПИД не несет с собой таких явных следов разложения, и гнилушки во рту его не обозначают.
 Судя по изумлению на лице мужика, тот не ожидал появления постороннего и не сразу решил, что делать. Его заминки Луневу вполне хватило. Скользящим движением он выдернул из кармана куртки руку с зажатым в ней газовым баллончиком. Спасибо Ермакову, который снабдил его зельем и предупредил, что оно не обычное полицейское, а сделано на Ближнем Востоке по заказу арабских террористов. Короче — фирма!
 Баллончик удобно лежал в ладони, почти полностью скрытый в ней. Ноготь большого пальца приподнял черный предохранительный щиток, а подушечка нажала на красную кнопку разбрызгивателя. Маслянистая струя аэрозоля ударила прямо в нос громилы, запрыскала глаза, проникла в рот. Острый спазм перехватил дыхание, заставил мужика согнуться. Глаза «сифилитика» выкатились из орбит, он старался что-то произнести, но не смог и сразу начал валиться на спину. Левой рукой Лунев схватил его за ворот рубахи, пытаясь не допустить резкого падения, которое наделает шуму. Но удержать девяносто килограммов костей, кишок и нутряного сала оказалось не так-то просто.
 С тяжелым глухим стуком «сифилитик» осел на пол. К счастью, шума никто не услышал. Из глубины квартиры доносился громкий шум. За закрытой дверью слышалась тяжелая возня, словно там передвигали мебель. Раздавались громкие, явно раздраженные голоса.
 — Да вали его! Вали!
 Сквозь грохот упавшего стула прорвался злой возбужденный бас:
 — Он, гад…
 Лунев перепрыгнул через «сифилитика». Ударом ноги распахнул дверь и оказался в просторной комнате с двумя окнами. Шуба и Винт в одних рубахах, которые уже несли на себе следы яростной борьбы — выдернутые из-под брючных ремней подолы, порванные рукава, оторванные пуговицы, — навалились на китайца, стараясь прижать его к обеденному столу. Однако китаец отчаянно сопротивлялся — размахивал ногами, брыкался, выкручивался, как уж, попавшийся в руки ловца.
 — Стоять! Поднять руки! Всем!
 Шуба, пес шелудивый, был крепко бит и потому учен. Он ещё не видел, кто появился в квартире, но уже понял — менты. Властный голос, грохот, с которым распахнулась дверь, — все говорило о профессионализме напавшего.
 Руки у Шубы работали быстрее головы. Он оттолкнул китайца подальше. Тот потерял равновесие и упал на пол.
 Шуба вырвал из-под мышки «ТТ» — Тульский Токарева, 1939 года рождения пистолет, возраста пенсионного, но удобный и безотказный.
 Ох, не стоило Шубе делать резких движений. Такого стрелка, как Лунев, обогнать дано не каждому.
 «Глок» всхлипнул, будто простуженный стрелок кашлянул в кулак. Со звоном о стену ударилась выброшенная из пистолета гильза.
 Шуба не успел даже сбросить с «ТТ» предохранитель. Пуля попала ему в грудь, отбросила тело на подоконник. «ТТ» вылетел из руки и, как хоккейная шайба, плашмя откатился по полу в сторону.
 Второй выстрел достал Винта, который запырхался, извлекая пистолет из-под тугого ремня.
 Комнату заполнила пороховая горелая горечь.
 — Вставай!
 Лунев тронул ногой китайца. Тот вскочил испуганный, с посеревшим лицом. Покорно поднял руки, демонстрируя смирение и покорность.
 — Моя убивай не надо, — сказал он негромко. — Моя тебе хорошо плати.
 — Опусти руки. — Лунев тронул его за локоть. — Твоя что тут делай?
 Лунев задал вопрос и сам устыдился того, как его произнес. Сказалась дурная привычка коверкать слова, обращаясь к азиатам: «твоя-моя». А ведь большинство китайцев и корейцев, отправляясь в Россию, уже владеют минимальным набором ходовых русских слов. И если искажают их, то только в силу приверженности к родному языковому строю.
 — Я бизнесмен. — Китаец говорил на сносном русском. — Продавай, покупай, кругом торговай.
 — Как здесь оказался?
 — Оказался? — Китаец задумался, силясь понять значение незнакомого слова. Потом до него дошло. — Оказался нехорошо. Они меня прямо хватай. Поймай как курила. Цап! И я уже тут. Ты сюда не приди — они меня совсем контроми. — Он чиркнул большим пальцем по горлу. — Злой, собака! Ю-ю!
 — Как зовут?
 — Меня? — Китаец подкрепил вопрос жестом, воткнув большой палец себе в грудь. — Чен Дусин. Бизнесмен. Очень рада.
 — Это твое? — Лунев указал на вещи, лежавшие на диване.
 — Моя.
 — Забирай.
 Китаец бросился к имуществу. При этом улыбался и качал головой:
 — Забирай, забирай, чичас.
 Неожиданно он плюхнулся животом на пол, ужом скользнул к лежавшему у дивана «ТТ».
 Выстрел ударил по перепонкам. За спиной Лунева с шумом рухнуло что-то тяжелое.
 Чен Дусин поднялся с пола. Посмотрел на Лунева. Отбросил пистолет.
 — Я ему мало-мало пупу!
 На полу, разметав руки, лицом вниз лежал «сифилитик». Рядом с правой рукой валялся его пистолет.
 — Уй, собака!
 — Забирай вещи быстрее! Уходить надо.
 — Да, да, забирай!
 Китаец схватил с дивана матерчатый, похожий на патронташ пояс. Было видно — приспособление предназначалось для перевозки денег под одеждой. Трясущимися пальцами вытащил из карманчика две стодолларовые купюры, протянул Луневу.
 — Моя ваши. Благодарю.
 Лунев подумал и взял деньги. В конце концов они заслужены. Сунул в карман. Тряхнул пистолетом.
 — Паспорт!
 Китаец протянул документ. Лунев раскрыл корочки. Взглянул на фотографию. Прочитал аккуратно вписанную печатными латинскими буквами фамилию: «Чен Дусин». Китаец не соврал.
 — Ты, — Лунев ткнул кулаком в грудь китайца, — здесь не был. Ничего не видел. Понимаешь?
 — Моя понимаешь. Моя здесь, — Чен обвел комнату рукой, — совсем не был. Никому не видел. Так?
 — Так. Ты умный человек, Чен.
 — Я умный. — Чен улыбнулся и стал застегивать пуговицы на пиджаке.
 Лунев нагнулся, взял «ТТ», из которого стрелял китаец, вытер его носовым платком. Кинул оружие под стол. Платок сунул в карман.
 Из дома они вышли вместе…
 Тем же вечером в казино «Уссури» «шестерка» Гулливера из местной милиции сержант Вениамин Горошко докладывал шефу о происшествии на Магаданской улице, в доме четыре, квартире восемь. Там положили трех бойцов из верной Гулливеровской братвы. Неизвестно только, кто и за что. Во всяком случае, именно в таком духе докладывал верный Вениамин папе Лене — теперь Гулливера именно так именовали в его кругу. Веник мог бы доложить и точнее, но боялся. Шуба затеял собственный бизнес, минуя шефа, втянул в него корешей, хотя все знали: если работаешь на сторону без благословения папы Лени, дергаться не положено. Поэтому Веник изрядно темнил.
 Но Гулливер родом вовсе не из Непала, и делали его не пальцем и не палкой. Он смотрел в корень и тряс из мента душу, добиваясь подробностей. Гулливер подозревал, что в рассказе Веника не все чисто.
 — Ты же кентовал с Шубой. Что он затеял?
 — Не знаю, убейте меня, Алексей Павлович…
 — Надо будет — убью. Так что Шуба затеял?
 — Он Мао Цзэдуна водил. Наверное, пообщипать собирался.
 Мао Цзэдун в новом лексиконе — китаец, но его появление в деле ничего не проясняло.
 — И ты считаешь, что один Мао трех ребят положил? Или к нему из Гонконга кто-то на помощь подкатил? Как там следователи считают?
 — Ребят из иномарки шлепнули. Беззубого из шубинского «ТТ» положили.
 — Нашли иномарку?
 — Волыну? Нет, она ушла. Вы помните разборку на Светлой речке?
 — Ну. — Гулливер нахмурился. Тот случай он переживал до сих пор. Его ребята купились на обещание азербайджанца по кличке Мулла прийти на мирное толковище, явились к месту без оружия, их там и перестреляли, как беспомощных котят. Гулливер тогда засадил большие деньги, чтобы получить результаты баллистической экспертизы. Было установлено, что его боевиков положили из пистолета иностранного производства, в котором использовались девятимиллиметровые патроны «парабеллум». Но куда ушел ствол и кто его держал в руках, установить следствию не удалось. На ствол объявили розыск.
 — Так что с той разборкой?
 — Судя по всему, мужиков положили из той же машинки. Все тик в тик.
 Гулливер засадил в пространство матюка, круто и длинно.
 — Я этого Муллу возьму на кукан! Он этот день запомнит. Ты, Веник, держи меня в курсе…
 — Так точно.
 Венька отошел от папы Лени и вытер вспотевшую шею платком: пронесло.


***

 Школа, в которой Дора Михайловна заведовала до того, как открыла собственную частную гимназию, догорала медленно и чадно. Денег на ремонт администрация края не выделяла. Здание ветшало. Учителя один за другим уходили на вольные хлеба. Математики — в фирмы бухгалтерами, преподаватели иностранного языка — переводчиками в совместные предприятия. Было видно, что государственное образование рушится и судьбы его меньше всего беспокоят чиновных мужей. Мало это беспокоило и Дору Михайловну. Она уже получила регистрационные документы на частную гимназию и ждала, когда губернатор даст команду передать ей приглянувшийся особняк бывшей музыкальной школы.
 Неплохо обстояли и сердечные дела Доры Михайловны. В домашнем треугольнике отношения устаканились и для каждого угла определилось собственное место. Постепенно Дора Михайловна вообще освободила Гулливера от обязанности уделять ей часть ночного времени. Она завела себе друга — спортсмена, который сошел с дистанции официальных соревнований по возрасту, устроила его учителем физкультуры в своей школе. Постоянно изнывавший от неутоленной страсти Тихон Головко — Тишечка — был другом преданным, горячим. При каждой возможности он проявлял обуревавшие его чувства и страстность. То старался ущипнуть Дору Михайловну за ягодицы, то словно случайно касался её коленей, трогал грудь. Директрису это заводило, но она изображала сердитость, вразумляюще говорила: «Ты что, сдурел?! А если нас увидят?» Сама же чувствовала, что такие заигрывания возвращают её к молодым годам, когда она была полна сил и очарования, и парни на танцах наперебой приглашали её, чтобы потискать упругое, отзывчивое на ласки тело…
 Счастье взаимного чувства дало неожиданную трещину в одночасье. Однажды Дора Михайловна засиделась в кабинете. В школе давно отзвенели все звонки. Опустели классы, стало тихо в коридорах. Заперев дверь директорской, она пошла к выходу. На первом этаже у входа в спортзал остановилась. Ей показалось, что там кто-то плачет.
 Дора Михайловна осторожно открыла дверь. Звуки сделались яснее, и теперь было можно понять, что происходило в дальнем углу за спортивными матами, сложенными высокой кучей: там… любились…
 Стараясь ступать как можно тише, директриса подошла к матам вплотную. Первым, что она увидела, были красные ягодицы и спина, обтянутая черной футболкой. Все это ритмично двигалось, создавая впечатление, что учитель физкультуры Тихон Антонович тренируется в отжиме на руках.
 — У вас дополнительные занятия? — Дора Михайловна пропела вопрос со всей музыкальностью, на которую была способна. — Я вам не помешала?
 Нет ничего более неприятного, нежели оказаться без порток перед лицом начальства. Особенно если нельзя поддернуть штаны, которые сняты и лежат в стороне. Поэтому физкультурник опустил руки вниз, ладони сложил лопаточками одну на другую и прикрыл ими шерстяной рыжий клок ниже пупка: стеснительность — это чувство врожденное.
 — Тихон Антонович, — слова холодные и строгие, как военный приказ, — потрудитесь завтра же подать заявление об уходе. По собственному желанию. Между нами возникла несовместимость. Теперь, глядя на ваше лицо, я все время буду видеть ваш покрытый пупырями зад…
 — Да, я понял. Конечно…
 Дора Михайловна его уже не слушала. Она обратила взор на замершую на спортивном мате подружку физкультурника. Та лежала совершенно нагая, скрестив ноги, одной рукой закрыв лицо, другой ещё не до конца созревшие груди.
 — Леночка, встань! Оденься, и пойдем ко мне.
 Леночка Демина — отличница и ужасная скромница, староста десятого «А» класса, дочка слесаря-папы и парикмахерши-мамы, победительница двух литературных олимпиад района…
 Еще три года назад Дора Михайловна испепелила бы Леночку взглядом, направив на неё перст указующий, гневно произнесла:
 — Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…А ты?
 Время изменило характер и взгляды. Больше всего в этот момент Дора Михайловна боялась, что Леночка дернется и убежит. Но та оказалась на удивление покорной и беспомощной. Директриса привела её в свой кабинет.
 — Садись.
 Усадив Леночку на диван, где обычно располагались учителя, Дора Михайловна закрыла дверь на ключ. Вернулась, устроилась рядом. Положила властную руку на голову ученицы и повернула её лицо к себе.
 — Он тебя изнасиловал?
 — Нет. — Леночка старалась опустить голову, но Дора Михайловна сделать это не позволяла.
 — Ты его любишь?
 — Нет.
 Еще одна попытка не глядеть директрисе в глаза. И опять твердая рука не позволила отвернуться.
 — Что заставило тебя лечь с этим вонючим козлом?
 Леночка всхлипнула.
 — Милая, — голос директрисы звучал успокаивающе, — ты меня не стесняйся. Мы здесь две бабы, и я тебя всегда пойму.
 Леночка кивнула, но ничего не ответила.
 — Ты так стонала, тебе было плохо?
 — Нет.
 — Значит, тебе это нравилось?
 — Да.
 — И часто у тебя с ним такое?
 — Да.
 — Если ты его не любишь, то почему? Он заставляет?
 — Он платит.
 — И много?
 — Нет.
 — Сколько, если не секрет?
 — Пятьдесят.
 — Подлец!
 Дора Михайловна возмущалась совершенно искренне. Это она регулярно снабжала подонка карманными деньгами. Она сама! А он… О, дрянь! Мерзкая крыса! Гадкая! Вонючая!
 Однако чувства оскорбленной женщины ни в чем не проявлялись.
 — Ты расстроилась, девочка? — Дора Михайловна гладила Леночку по голове, по щеке, притянула к себе и прижала. Леночка припала к ней, заплакала громче. — Не плачь, милая, не надо. Сейчас умойся, и поедем ко мне.
 Машина Доры Михайловны — «Хундаи-Соната» — ждала хозяйку на улице. Двадцать пять тысяч долларов и личный шофер у директора школы! — не хо-хо! Леночка, которую больше всего мучили не угрызения совести, а досада на то, что она так глупо попалась, смотрела на признаки роскоши с завистью и восхищением.
 Шофер, пожилой седовласый мужчина в строгом костюме ресторанного швейцара — черные брюки с золотыми полосками лампасов, пиджак в талию с золочеными пуговицами, фуражка с высокой тульей и белью перчатки, — словно вышел из кинофильма о жизни американских миллионеров. Он распахнул дверцу, пропустив Леночку. Затем обошел машину и с другой стороны усадил хозяйку.
 Леночка опустилась на скрипнувшую вишневую кожу сиденья, вдохнула специфический запах новой дорогой игрушки и оказалась в другом, ранее неведомом ей мире: вот это жизнь!
 В школе уже давно говорили, что Дора Михайловна выдала дочь за крупного бизнесмена и теперь пожинает плоды такой удачи. Зять построил для семьи кирпичный коттедж в живописном пригороде. Это вам не двухкомнатная квартира в панельном доме на троих, где от рождения жила и росла Леночка.
 Вид особняка, к которому они подкатили на «Сонате», сразил гостью. Не дом — картина. Теремок из фигурного камня. Сводчатые окошечки. Крылечко, прикрытое навесом в виде небольшой крепостной башенки. Одна из боковых стенок увита лозой дикого винограда, несъедобного, но очень красивого.
 Двери открыла экономка — круглощекая, добрая с виду женщина лет пятидесяти. Не обращая внимания на Леночку, спросила хозяйку:
 — Мадам будет ужинать?
 Мадам! Вот оно, настоящее! Не девушка, как окликают тебя на улице, не женщина, как обращаются к покупательницам в магазинах продавцы. Мадам!
 Глупо, но почему-то вспомнились слова легкомысленного романса: «Мадам, уже падают листья…» Хотя, судя по всему, для директрисы листопад ещё не наступил. Мадам выглядела величавой, спокойной, цветущей…
 — Да, Лиза, ужин. На двоих. И приготовь, пожалуйста, ванну.
 Экономка ушла. Дора Михайловна положила руку на плечо Леночки.
 — Сейчас ты пойдешь искупаешься. — Она брезгливо скривила губы. — Смой с себя запах этого козла. Я его так и чувствую. И потом ты лежала на мате…
 Леночка сжалась как от удара. Хватило сил только на то, чтобы едва слышно ответить:
 — Да, мадам.
 Она вошла в ванную комнату, сверкавшую голубой итальянской плиткой с синими ирисами. Такой же голубой была и сама ванна с удивительно удобной и красивой душевой кабиной. Ванну наполняла вода, поверх которой возвышалась пушистая ароматная белая пена.
 Из ванной Леночка прошла в столовую — в просторный зал, отделанный дубовыми панелями, с высоким потолком, роскошной хрустальной люстрой. Длинный стол, за которым свободно могли разместиться по меньшей мере человек двадцать, был накрыт всего на две персоны. Дора Михайловна сидела во главе стола, по правую руку стоял прибор для гостьи.
 — Ты пьешь коньяк?
 Вопрос прозвучал невинно, буднично, но Леночка замялась: как-никак спрашивала директриса. Дора Михайловна понимающе улыбнулась.
 — Не стесняйся. Я налью.
 Коньяк Леночке до этого пить не приходилось: дорого, хотя водку она уже пробовала. Да и как можно иначе — доучиться до десятого класса и не выпить ни разу?
 После трех рюмок все, что сковывало мысли и поведение Леночки, ушло, утонуло в легком хмельном тумаке. Светлое чувство свободной радости овладело ею. Она наконец-то но в кино увидела, не в книге прочитала о том, что такое настоящее богатство и жизнь, что такое раскрепощенность и независимость. Тихое скольжение экономки за спиной. Вопросы, задаваемые вполголоса.
 — Вам подать? Вам добавить? Сейчас, пожалуйста…
 — Милая, — голос Доры Михайловны звучал вкрадчиво и добро, — теперь расскажи мне все. Без утайки. Мы ведь уже подружки?
 — Да. — Леночка выдохнула ответ со всей искренностью человека, очарованного гостеприимством и атмосферой взаимного доверия.
 — Как вы зовете физкультурника между собой?
 — Кот Тишка.
 Дора Михайловна поощряюще улыбнулась.
 — Очень метко. Ты сказала, что встречаешься с ним часто. Как долго?
 — Уже год.
 — Тебе это очень нравится? Так? Леночка опустила глаза.
 Дора Михайловна положила тяжелую ладонь на её руку.
 — Чего ты испугалась? Хочешь, я скажу, что это мне тоже очень нравится. Но я — женщина…
 — Я тоже.
 — Не надо, милая. Ты ещё глупая девчонка, которая не знает, чего ей хочется.
 Такое недоверие задело Леночку.
 — Я знаю, чего мне хочется, — упрямо сказала она. — Можно я ещё выпью?
 Дора Михайловна посмотрела на гостью насмешливо. Подумала со скрытым злорадством: «Нет, все же не школа, не литература, а улица и телевидение воспитывают сегодня людей, будят в них зависть, желания, жадность».
 — Пожалуйста, только тебе не станет плохо?
 — Нормально.
 — И давно ты… давно ты женщина?
 — С четырнадцати.
 — О-ля-ля! Это уже стаж. Ты мне дала фору. Я только в двадцать один впервые…
 Дора Михайловна из скромности соврала на пять лет, но соврала убедительно. Леночка хихикнула.
 — У нас акселерация, — и вдруг спросила: — Вы на меня не сердитесь?
 — За что?..
 — За это…
 — Если и сержусь, то за то, что хуже места ты найти не могла. Да, кстати, кто из девочек…
 Леночка поняла с полуслова.
 — С Тишкой?
 Дора Михайловна чуть не поперхнулась, хотела спросить: «Значит, не только ты?» — однако сдержалась.
 — Да.
 — Еще Тонька Штиль.
 Дора Михайловна сразу представила Тоню — высокую, толстую деваху с огромными ляжками, которые при ходьбе терлись друг о друга, с грудочками в виде кукишей годовалого младенца.
 — И все?
 — Сейчас не знаю, но до меня с ним была Алла Пахоменко.
 — Эта, из восьмого класса? — Дора Михайловна изумленно вскинула брови. — Эта вертлявая пигалица? И она тоже? И он всем платит?
 — А вы думали? — Леночка смотрела на директрису с гордостью победительницы.
 — Значит, тебе это на самом деле так нравится?
 — Да, — Леночка расслабилась и уже ничего не стеснялась, — я балдею. Становлюсь сама не своя. И потом ко всему — деньги. Это у вас все есть.
 — Положим, и у меня всего нет. — Дора Михайловна вдруг посерьезнела. — А ты все же маленькая дурочка. Могла всегда ко мне зайти за советом. С такой фигуркой, с такими данными…
 Дора Михайловна встала, подошла к Леночке, положила руки на её плечи, потом опустила их ниже и коснулась ладонями упругой груди.
 — Детка, при тебе есть все. И ты продаешься за копейки? Да с такими данными… — Дора Михайловна сжала грудь Леночки так, что та от боли вскрикнула.
 Это была маленькая месть, но даже после неё на душе легче не стало. Что ещё будет впереди!
 — А что, если я предложу тебе работу? Ты умная, красивая. У меня подруга заведует казино. Она ищет таких девушек, как ты. Там жизнь, там богема…
 — И какая эта работа?
 — Я в казино не бываю. Не до того. Но ты, если захочешь, можешь поговорить с хозяйкой. Я знаю, работающие у неё девушки уже имеют свои машины и дачи…
 — Вы серьезно?
 Леночка не могла поверить, что после всего происшедшего директриса предложит ей такое.
 — Разве я похожа на шутницу?
 — Нет.
 — Так ты согласишься?
 — Да. Вы думаете, меня возьмут? — Леночка выдала беспокойство. Слово «казино» она раньше слышала и знала из кинофильмов, что там играют в какие-то игры с непонятными правилами. И вдруг…
 — Это не мне решать. — Дора Михайловна говорила строго. — Сейчас я позвоню подруге, она приедет. А ты уж постарайся ей понравиться.
 Оказалось, что телефонная трубка лежит слева от хозяйки, аккуратно прикрытая белой крахмальной салфеткой. Дора Михайловна взяла её, настучала номер.
 — Нино, милая, это ты? Будь добра, отложи дела. Я тебя жду. У меня интересная девочка. Для тебя. Хочу её показать. Давай, жду.
 Леночка обалдело следила за директрисой. Та говорила с подругой вежливо, но строго и властно, как с ученицей. А ведь подруга — хозяйка казино. Бог ты мой, вот что значит быть богатенькой!
 Нино Бакрадзе, которую Гулливер оставил управлять малознакомым ему хозяйством казино, красивая чернявая дама, приехала через полчаса. Леночка и хозяйка все ещё сидели за столом. Обеды у Доры Михайловны совсем не походили на то, к чему Леночка привыкла дома: на стол ставили суп, к нему второе, все это выхлебывалось и съедалось со скоростью звука — и аут! Потом все расходились по своим делам, оставляя матери почетное право мыть посуду.
 У Доры Михайловны застолье составляло часть культа, называющегося телесным наслаждением. Пищу поглощали неторопливо, смакуя, обильно запивали и растягивали удовольствие неторопливыми разговорами.
 Леночка с нетерпением ждала, когда Дора Михайловна заговорит о ней, но та делать этого не торопилась. Сперва позволила подруге отдышаться. Для этого они вместе выпили несколько рюмок коньяку одну за одной, потом гостья поела, и лишь после того, как она сама спросила: «Ты имела в виду эту девочку?», Дора Михайловна, словно вспомнив, в чем дело, ответила:
 — Да, именно её.
 Нино оглядела Леночку с таким выражением, с каким домохозяйки разглядывают синеватые тушки цыплят, предпочитавших насильственную смерть полуголодному существованию на государственной птицеферме. Леночке стало не по себе. Она даже подумала, что робкой надежде пришел конец.
 — Что она умеет?
 Вопрос прозвучал с достаточным безразличием. Так спрашивают людей о чем-то на самом деле малоинтересном: «Как здоровье мужа, милочка?» Что на это ответят: хорошо или плохо — спрашивающей без разницы.
 — Кое-что умеет. — Дора Михайловна глянула на Леночку и лукаво улыбнулась. — Девочка она страстная, могу засвидетельствовать. А если чего не знает, ты ей подскажешь. Верно, милая? Ты согласна учиться?
 — Да…
 Гостья наполнила рюмку. Поднесла к носу, понюхала. Быстро выпила. Закатила глаза от удовольствия.
 — Ты, девочка, знаешь, чем занимается наше учреждение?
 Леночка мотнула головой, сочтя, что глупо изображать человека осведомленного, если она на самом деле ничего не знает.
 — Есть два главных состояния у людей. — Нино говорила мерно, неторопливо, словно преподаватель, излагавший новый материал ученикам начальных классов. — Это здоровье и болезнь. Больные относят деньги в аптеку, платят врачам. Несут добровольно. Надеются на исцеление. Точно так же, но с надеждой получить удовольствие, здоровые люди идут к нам, в казино. И охотно отдают деньги. Тоже вполне добровольно. Поэтому мы, — Нино проницательно посмотрела на Леночку, — входим в империю…
 Под гипнотизирующим взглядом мадам Леночка чуть было не закончила её фразу словами: «в империю развлечений», но сдержалась и лишь шевельнула губами.
 — Мы входим в империю радостей, милочка. — Нино улыбнулась. — Это очень важно понимать, когда берешься за дело под нашей крышей. Люди с постными лицами, без улыбок, без блеска в глазах нам не подходят. Они поступают в больницы, куда больные несут деньги за умение сочувствовать несчастным.
 — Я… я улыбаюсь… — Леночка заторопилась и тут же изобразила улыбку.
 — Так лучше. Теперь встань и разденься. — Нино махнула расслабленной кистью от себя. — Быстренько, милочка.
 — Как?! — Леночка опешила.
 — Совсем. — Дора Михайловна поощряюще кивнула. — Нино взглянет на твои пропорции. Или это трудно? Тогда не надо.
 Леночка, отвернувшись, быстро разделась до лифчика и трусов.
 — Милая стеснительность! — Нино укоризненно качнула головой. — Детка, я никогда не выбираю товар в упаковке.
 Довольная своим остроумием, засмеялась.
 Леночку царапнуло слово «товар», но она сняла с себя все. Мадам подошла к ней, потрогала грудь, слегка сжимая пальцами. Потом приподняла её на ладони, будто взвешивая. Провела пальцем по талии, бедрам. Коснулась волос на животе. Негромко прокомментировала наблюдения: «Ничего. Нормально. Неплохо», — и вдруг резко изменила тон: — Спик инглиш?
 Отвечать на такой вопрос, да ещё в голом виде, не очень легко. Ко всему Леночка поняла: ответить утвердительно, имея в виду школьные знания, просто несерьезно. Она мотала головой и смущенно сообщила:
 — В школьном объеме.
 — Плохо. — Мадам задумалась. — Мы сейчас подбираем сотрудников на должности эскорт-консультантов. Это постоянное и близкое общение с иностранцами. И понятно — требуется знание языка. Лучше, конечно, двух. Еще способности гида. Надо иметь хотя бы элементарные представления о правилах этики, о «Кама-сутре»…
 Леночка поняла, что удовлетворить эти требования не сможет. Ни языка, ни правил светского этикета она не знала, а о «Кама-сутре» и вообще ничего не слыхала. И оттого сразу сникла, померкла.
 Мадам укоризненно покачала головой. Только «ай-я-яй», которое в подобных случаях говорят детям, не произнесла.
 — Что же будем делать с тобой, детка? С одной стороны, Дора Михайловна за тебя так просила. С другой — я плачу эскорт-консультантам по пятьдесят долларов в день и могу требовать от них высокой отдачи. Разве не так? Если такие деньги не отрабатывать, я разорюсь в два счета.
 — Я понимаю…
 Леночка окончательно померкла. Все, что ещё недавно согревало сердце надеждой, — возможности сбросить с себя зависимость от родителей, приобрести материальную обеспеченность, интересное дело — все вдруг испарилось, развеялось, как туман на сильном ветру. Впервые за кои-то годы у Леночки возникло сожаление о том, что училась она языку без старания, не заставляла себя преодолевать трудности чужой речи.
 — Так что будем делать, детка? — Нино смотрела на Леночку с любопытством и вниманием. Та уловила в голосе мадам нотки некоторого сочувствия.
 «Неужели остался хоть один шанс?» Сердце Леночки екнуло. Глаза с мольбой и выражением беспредельной преданности уставились на женщину, от которой зависела её судьба.
 — Ты будешь стараться? — Мадам вьглядела предельно строго.
 — Да. — Леночка с трудом сдержалась, чтобы не заерзать на месте от радости.
 — Тогда придется подписать контракт. Условия будут нелегкие.
 — Я согласна.
 — Завтра зайдешь ко мне. Прямо в казино. Буду ждать.
 До дому Леночку довезли на машине Доры Михайловны. Сама она осталась с гостьей обсудить только им двоим известные дела. Дора Михайловна была мила с Нино уже по одной причине — она знала, что управительница казино стала любовницей Гулливера, едва тот перевел заведение на свое имя. Верочка, конечно, об этом тоже догадывалась, но переживала мало: в светской жизни у неё появились свои собственные интересы.
 — Кто эта шлюшка? — спросила Нино о Леночке, когда та уехала.
 Дора Михайловна засмеялась.
 — Хотела сказать: моя ученица, но ты бы не так поняла. Этому она училась сама. И мало верю, что учителя были хорошие.
 — Мои её быстро обучат.
 — Нино, не спеши. Дай ей хотя бы полгодика щадящий режим. Хороших клиентов. Приличный заработок. И никаких субботников. Потом можешь воткнуть в задницу. Главное, чтобы не поняла — это идет от меня. Она мне сделала больно. Ты понимаешь?
 Нино склонила голову.
 — Сделаем, Дорочка, что за разговор. Будет ей на орехи.
 …Кот Тишка появился в доме сразу, едва уехала Нино. Следил, должно быть.
 Дора Михайловна, проводив гостью, переоделась в дорогой японский халат настоящего шелка с драконами на груди и спине, взяла томик любовного романа, которые издательства выбрасывали на прилавки один за другим, и уселась в спальне под торшером. В глубине души, в самых её неведомых тайниках она сохранила надежду, что Тишка, пес шелудивый, приползет к ней. Тогда она его помурыжит немного, даст понять, какое он дерьмо, и простит. Прощают же котов, которые слизывают у хозяйки сметану. Так уж устроены коты, чтобы шкодничать. К тому же всех, кого любишь, прощать приятнее, чем наказывать, хотя и наказание, если оно жестокое, доставляет возбуждающее чувство своей силы и власти. Это приятно.
 Роман не читался. Она проглядывала страницу, потом вдруг замечала, что ровным счетом ничего не поняла, не смогла бы пересказать. Возвращалась к началу, и снова собственные мысли не позволяли ей понять суть.
 Дверь в комнату тихо отворилась, и в её проеме возник Тихон Антонович. Смиренный, с низко опущенной головой. Остановился на пороге.
 — Разрешите, Дора Михайловна?
 Сладостная волна возбуждения оплеснула сердце, но хозяйка не оторвала глаз от книги, не произнесла ни слова: пусть знает — она в обиде.
 — Дорочка…
 Не дождавшись ответа, но и не услышав презрительного «пошел вон!», физкультурник осторожно подошел к хозяйке.
 Она читала.
 Он опустился на пол перед креслом на колени.
 Она продолжала сидеть, глядя в книгу.
 Он осторожно раздвинул шелк халата, обнажил колено. Оно белело перед ним, большое, упругое, красивое.
 Не говоря ничего, физкультурник припал губами к теплой коже, коснулся её языком.
 Волнующая дрожь слабым током пробежала по телу мадам, но и на этот раз она промолчала.
 Тогда мягкие губы скользнули чуть выше колена, осторожно коснулись нежной кожи на внутренней части бедра…
 Дора Михайловна уронила книжку и обеими руками обхватила голову ненавистного Тишки. Она трепала ему волосы, прижимала его губы к телу. Словно в горячечном бреду, сдавленным голосом бормотала: «Подлец! Кот гулящий! Ко-тяра!», — захлебывалась словами и громко стонала…
 На другой день Леночка пришла в казино с утра. Мадам Бакрадзе, занятая и строгая, встретила её без радости, словно и не была с ней знакома. Бросила взгляд поверх золотых дужек очков, кивнула: «Погоди». Нажала кнопку переговорника.
 — Зоечка, загляни.
 Зоечка, толстощекая, с грудью, выпиравшей из-под платья, как два увесистых кочана капусты, не вошла, а бочком втиснулась в дверь кабинета, просторного, украшенного прекрасным пейзажем на фотообоях — горное озеро, голубое небо, зеленый лес…
 — Я тут, Нино Арчиловна.
 — Вот, возьми новенькую. Приготовь. По классу ВИП.
 Не поворачивая головы к Леночке, тяжеловесная дама вытолкнула свое борцовское тело из дверного проема и уже снаружи позвала:
 — Новенькая, пошли.
 Судя по первому впечатлению, Зоечка была покладистой, мягкой бабой. В помещении, похожем на артистическую уборную — зеркала на стенах, столики с косметикой перед зеркалами, легкие кресла на гнутых металлических ножках у столиков, шкафчики для одежды вдоль дальней стены, будто в раздевалке гимнастического зала, — никого, кроме них, не было.
 Зоечка совершила тот же странный обряд, который с Леночкой уже проделывали Дора Михайловна и её подруга Нино: ощупала и огладила новенькую со всех сторон — груди, ляжки, ягодицы. Безошибочно определила размеры: сорок шесть, третий рост, девяносто, шестьдесят, девяносто пять. Спросила:
 — Сколько лет? Давай паспорт.
 Внимательно прочитала документ. Записала данные в книгу учета.
 — Наше дело знаешь?
 Леночка качнула головой и опустила глаза.
 — Это нетрудно. Будешь сопровождать по городу ВИПов. Город знаешь?
 — Знаю.
 — Впрочем, это не обязательно. Шофера вас будут возить. Куда ВИПа поедет — туда и ты. Для начала в день пятьдесят зеленых. Пойдут на тебя персональные заявки — получишь сто.
 — Кто такие ВИПы?
 — Вери импортные приезжие. По большей части япошки-самураи. Богатые. С ними требуется обхождение. Вид у тебя ничего. Только почаще подмывайся, чтобы селедочного духу не было. И улыбайся, улыбайся.
 — А если? — Леночка задала вопрос таким тоном, что сразу было понятно, о чем она.
 Зоечка посмотрела на неё проницательно. Строго поджала губы.
 — Что я тебе скажу? Сопровождение ВИПов — дело серьезное. Ты не проститутка. Ты для них эскортная сопровождающая. Конечно, без игры не обходится. Но в ней, деточка, все от тебя зависит. Сама не падай сразу на спину. Для начала постарайся убедить, что на хоботок надо надевать противогазик. В обоюдных интересах. Ты меня понимаешь?
 — Да. — Леночка ответила еле слышно.
 — А если хочешь узнать обо всем поподробнее, побеседуй с Эльзой. Она большой специалист в таких делах. Как ты понимаешь, для практики я уже старовата стала. А жизнь, она каждый день новое выдает: тибет, минет… Не успеваешь быть в курсе дел. Да, кстати, ты хоть понимаешь, что профессия не самая легкая?
 — Да. — Леночка все ещё не собралась с силами.
 — Реквизит у тебя свой?
 — Что это?
 — Здравствуйте вам, приехали! Бижутерия, косметика, полоскания…
 — Не-ет.
 — Ладно, поначалу необязательно. На время возьмешь казенное под отчет. Забогатеешь — заведешь свое. Понятно?
 — Да. — Леночка помолчала. — Зоечка, какая у вас должность?
 — Красный директор.
 — Это что?!
 — Это то, милочка, что когда ты оказываешься не в строю из-за своей физиологии, я тебе назначаю отгулы. Потому веду красный календарик. Ладно, все, пошли к Сундуку.
 — Кто это?
 — Кто? Шеф эскорт-безопасности. Тебе работать по городу, он будет бодигарду обеспечивать. Обережение твоего тела от посторонних. На красоту всякая сволочь зарится…
 Проста баба Зоя, а вот объяснила все понятно.
 Сундук — шеф охраны заведения, фигура размерами полтора метра на два, с головой, обритой до блеска, сидел в тесной комнатке с пультами и телефонами и пил баночное пиво «Гессер».
 — Новый кадр? — Он оглядел Леночку с интересом.
 — Категория ВИПа, — пояснила Зоечка.
 — Понял. — Сундук махнул рукой. — Ты, мать, можешь идти. — Поманил Леночку: — А ты подойди поближе.
 Обряд ощупывания Леночку уже не удивлял. Она терпеливо снесла блуждание чужих рук по своему телу.
 — Ладно, детка, будем знакомы.
 Глаза у Сундука безразлично-холодные, если лучше вглядеться, то можно было заметить в них и брезгливость. Все люди для него делились на две категории: те, которые выше его по возможностям и влиянию, таких не так уж много, и те, кто ниже его. Таких тьма-тьмущая. У каждого из этих пигмеев, верящих в свое конституционное право на безопасность личности, есть брюхо, сердце и голова, которые при необходимости можно проткнуть, прострелить, разнести на куски. При этом не стоит чего-то бояться, поскольку нынешние менты все ещё ничего не умеют, да и не стараются. Особенно за те копейки, которые им от щедрот своих отстегивает государство.
 — Девок я не обижаю, если они не дуры… — Сундук говорил медовым голосом. — Понравишься, буду для тебя папа и мама. По субботникам у меня не пойдешь…
 Она видела, как расширяются его зрачки в момент ощупывания её груди и бедер. Он начинал тяжело сопеть и отдуваться, как при подъеме в гору.
 Как потом узнала Леночка, имя Сундука девочки заведения произносили шепотом. Слава у него мрачная, хотя, любую режь на куски и пытай, не заложит, поскольку знает — от его длинных рук не спасет ни милиция, ни расстояние.
 — Что такое субботник?
 — Субботник? — Сундук приложил к губам зеленую поллитровую банку, сделал несколько булькающих глотков. Смял банку, сжав в ладони. Швырнул в угол, где стояла красная пластиковая корзина для мусора. Попал. Улыбнулся довольно. — Субботник, детка, это когда хозяйка обслуге платит натурой. Тогда каждый, кому девочки понравятся, берет их по желанию. Понравишься ты дворнику — дворник тебя уведет, мусорщику — мусорщик. А я тебя от этого сберегу…
 Казино «Уссури» приподнимало перед Леночкой занавески, скрывающие от публики то, чего ей видеть не полагалось.
 «Бодигарда», как с большим знанием дела назвала службу Сундука Зоечка, в самом деле оказалась силой серьезной.
 — Вот тебе игрушечка, детка. — Сундук вручил Леночке электронные часики. — Вот на них пыпочка. В случае какой беды ты её нажимаешь. И все.
 — А какая беда? — Леночка не побоялась наивного вопроса.
 — Сахарок ты мой необученный! — Сундук пришел в хорошее настроение. — На такую сладость как ты, осы сами потянутся. А мы им будем крылышки обрывать. Ладненько?
 Предупреждение оказалось более чем кстати.
 Старая, возникшая ещё до революции, главная городская магистраль придавала центральной части города черты патриархальной провинциальности, но ничего с этим нельзя было поделать. Здесь каждое здание в кои-то времена постановлениями правительства отнесли к историческим, и менять их облик, а тем более сносить, чтобы расширить проезжую часть, категорически воспрещалось.
 До революции улица носила имя императора Александра I. Советская власть переименовала её в проспект Революции. Свежий ветер демократии, задышавший запахами прошлого, вернул улице забытое название, однако обыватели, знавшие скрытую от глаз действительность, называли её Александриной улицей.
 Дело в том, что вдоль проспекта от ресторана «Золотой якорь» до гостиницы «Каравелла» с утра до вечера прохаживались проститутки. Всех форм, разных национальностей, с самым широким диапазоном тарифов, они предлагали все виды интимных услуг.
 Рыбак пришедшего с океана рефрижератора, до того как доберется к законной супруге, за пять долларов мог прихватить девицу и получить всестороннее обслуживание в подъезде ближайшего дома. Японец, приплывший на материк, мог тут же снять «пампушечку» с квартирой и сервисом, но уже значительно дороже.
 Хозяйкой всего этого разнообразия полового сервиса была Александра Павловна Перевалова, владелица морского клуба «Флибустьер». Имя её в городе было хорошо известно (одно время мадам возглавляла отдел культуры в исполкоме городского совета). Теперь она безраздельно владела пространством и ограничила на нем свою власть лишь после появления в городе Гулливера. Он внес в организованный половой бизнес строгое деловое начало, прижал Перевалову к ногтю и принудил платить солидную дань. Тем не менее в представлении горожан улица так и оставалась Александриной. Первопроходцев и первопроходимцев на Руси всегда долго помнят.
 Своего клиента, богатого токийского бизнесмена, господина Накамуру Леночка ждала у витрины ювелирного магазина «Жемчуг». Легко угадав в ней новенькую, к ней подошли двое. Она заметила их издалека, но опасности не почувствовала. По виду оба были процветающими провинциальными дельцами: белые брюки, темные синие клубные пиджаки с золочеными пуговицами, шелковые платки на шеях. Загорелые лица, очки с тонированными стеклами. Шли они ровно, спокойно беседуя.
 Поравнявшись с Леночкой, один из них легким движением сложенных пальцев коснулся виска — эдакое гусарское отдание чести, и спросил вполголоса:
 — Как нам пройти…
 Куда они собирались пройти, Леночка не поняла, поскольку второй господин приставил ей к животу острие заточки. Оно укололо через платье, хотя всего лезвия не было видно: его маскировала газета, свернутая трубочкой.
 По правилам безопасности, которые ей объяснил Сундук, Леночка должна была произнести слова предупреждения: «Мужики, я застрахована». После этого тем надлежало спросить: «У кого?» Ответ «у Сундука» должен был заставить их немедленно отступить. Так, во всяком случае, поступили бы любые мужики их города.
 — Я застрахована, — произнесла Леночка чуть более взволнованно, чем ей самой хотелось.
 — Тихо! — прервал её тот, что приставил шило к животу. — Застрахована, значит, получишь компенсацию. А пока шагай вперед.
 Свистящий шепот звучал зловеще. Что-то не сработало в системе страхования.
 Леночка испугалась и сразу же нажала «пыпочку» на часах, назначение которой ей объяснил Сундук. Подталкиваемая плечами прихвативших её мужчин, двинулась с ними.
 В переулке демонстративный лоск с налетчиков сошел мгновенно. Злые безжалостные глаза, шипящие голоса; откровенное желание запугать, оскорбить и унизить поперло из них.
 — Пикнешь, сука, замочу!
 Это сказал тот, который по-гусарски прикладывал пальчики к виску. А второй тут же подколол её для устрашения заточкой. Теперь острие упиралось не в живот, а в горло.
 Чужие руки сорвали с шеи тяжелую золотую цепочку итальянского дорогого витья, сумочку вырвали и кинули в бездонный портфель, который один из налетчиков держал в руке.
 — Снимай кольца, сучка! Иначе пообрубаю с пальцами.
 Трясущимися пальцами Леночка стянула тугие кольца. Одно, два, три…
 — Лицом к стене! — приказал ей налетчик, завершив чистку. — И замри! Раньше чем через пять минут с места не уходи.
 Она понимала — пять минут стоять необязательно. Подонки уже за три минуты умотают так далеко, что поиск их окажется бессмысленным.
 От кирпичной стены, к которой её подтолкнули носом, пахло известью и сыростью. Слезы страха и злости навернулись на глаза. Леночка не видела, а только слышала, как с двух сторон в переулок разом влетели машины. Завизжали на камнях мостовой колеса, резко зажатые тормозами. Хлопнули дверцы.
 Леночка полуобернулась и увидела, как почистивших её мужиков окружили шестеро ребят из команды Сундука. Это не было нежной встречей старых друзей. Замелькали резиновые полицейские палки. Минуту спустя налетчики уже лежали на мостовой. Крепкие руки втолкнули их по одному в каждую машину. Один из охранников подскочил к Леночке:
 — В машину, быстро! Едешь с нами. По дороге расскажешь.
 Перед ней распахнули дверцу. Она забралась на заднее сиденье, стараясь успокоиться и прийти в себя.
 Опять завизжали шины. Трогаться с места лихим рывком — особый шик у крутых.
 Леночку придавило к спинке сиденья. Машина сразу пошла в гору и полетела, не снижая скорости на поворотах.
 Один из грабителей, тот, что грозил ей пообрубать пальцы вместе с кольцами, лежал на полу под сиденьем, а в затылок ему упирался набалдашник глушителя. И амбал, державший пистолет в левой руке, повторял с равными промежутками:
 — Ну, козлы, доигрались? Ну, козлы… — Он повернулся к Леночке. — Ты предупреждала, что застрахована?
 — Они мне такое ответили…
 — Может, не городские. Да ладно, разберемся. Машины выехали за город к мусорной свалке. Здесь обоих залетных, не знавших городских слов-оберегов, вытащили наружу. Раздели начисто, догола, не оставив ни трусов, ни маек. Швырнули на кучи мусора и долго охаживали дубинками по спинам и задницам. Затем уже недвижимых — черт знает, живых или мертвых, — оставили лежать там, где те упали.
 На обратном пути один из охранников высыпал на сиденье содержимое большого портфеля — добычу грабителей. Сказал Леночке:
 — Что твое, выбери.
 В куче блестящих украшений Леночка нашла свои три кольца, золотую цепочку, сережки. Потом её взгляд остановился на двух перстнях — с сапфиром и александритом. Она взяла их и небрежно бросила в сумочку: разве не было у неё права на часть добычи?
 — Все.
 Охранник собрал оставшиеся цацки в портфель.
 — Окончен бал, погасли свечи.


***

 Каждый гражданин общества процветающей демократии, желавший попасть на прием к губернатору, должен был миновать сперва милицейский пост у входа в здание администрации, затем пост у входа в лифт, который ходил только до третьего, губернаторского, этажа. В большом предбаннике, через который нужно проследовать, прежде чем достигнешь приемной, сидят четыре мужика. Двое в штатском с хорошей выправкой, двое — в сером камуфляже. Все четверо похожи один на другого — мышцы из-под одежды прут буграми, прямые затылки без изгибов переходят в шеи, толстые, крепкие. Это уже личная стража. И только в конце пути, похожем на чистилище пред вратами рая, человек попадает в светлую комнату, где за компьютерами сидят две милашки — брюнетка и блондинка.
 Злые языки говорят, что у губернатора есть график, по которому он ласкает то Женечку — темненькую, то Валечку — беленькую. Впрочем, злые языки для того и нужны, чтобы злословить.
 Объективно же система безопасности обеспечивает губернатору рабочее спокойствие на сто десять процентов.
 Однажды в город приехал важный чин из Москвы из администрации президента. Его физиономия была всем хорошо известна, поскольку независимое столичное телевидение от этого господина зависело очень сильно. Так вот к губернатору он с ходу прорваться не мог. Сановного гостя проманежили у дверей более часа. Конечно, Носенко потом принес ему извинения, руку пожал. Объяснил убедительно, что к Москве все относятся с неимоверным почтением, но в охране состоят люди тупые, неумные, толщина шеи которых не свидетельствует о наличии извилин в мозгах, но он их все же научит разбираться в том, кто есть кто. Ну и так далее. Короче, сказано было все, что положено говорить в таких случаях. А когда москвич уехал, вся дежурная смена получила премию — по миллиону на рыло. И поняли ребята, что промахов не допустили.
 Гулливер проходил к губернатору запросто, без задержек. Потому как был круче всех крутых, оберегавших сановное тело Носенко, и все знали — если идет, значит, так нужно.
 Обеспокоенный кознями Муллы, Гулливер зашел к Носенко в неурочный час. Помахав ручкой, гость проследовал все посты, в приемной ласково тронул попочку Валечки, легонько ткнул пальцем в грудочку Женечки, бросил им на столы блестящие пакеты с колготками «Санпелегрино» и, сопровождаемый ласковыми улыбками секретарш, открыл тяжелую дверь губернаторского кабинета.
 У Носенко сидел начальник управления железной дороги, но кто он против Гулливера? Потому Носенко сказал:
 — Главное, Василий Егорович, мы обговорили. Зайди к помощнику, скажи, что я дал добро. Ко мне вот товарищ по очень важному делу.
 Когда железнодорожник вышел, Гулливер вынул из внутреннего кармана пиджака плотный желтый конверт. Небрежно шлепнул его на стол.
 — Это тебе, Игнат, на табак.
 Носенко не курил, но не на чай же ему давать?
 Впрочем, проделай подобное в этом кабинете кто-то другой, последствия могли быть самыми печальными: от возможности вылететь в дверь и скатиться по губернаторской лестнице до судебного дела за попытку всучить взятку должностному лицу. Губернатор не нуждался в крохах. Миллионные доходы ему давали акции ПАКТа. Он был достаточно обеспечен, чтобы не брать без разбору, и в то же время недостаточно богат, чтобы не брать вообще. Носенко брал с разбором, у тех, кому доверял, кого поддерживал.
 Они обменялись рукопожатием.
 — Садись, Алексей. Что скажешь?
 — Пришел идею провентилировать.
 — Крути.
 — Сколько у тебя, Игнат, в городе казино?
 — А хрен его знает. Задай вопрос полегче. У меня и без казино забот выше макушки.
 — Плохо, Игнат. Не владеешь обстановкой. Спроси у меня.
 — Сколько?
 — Восемнадцать.
 — И что?
 — Нашему городу такого множества бардаков не требуется.
 Носенко помял подбородок пальцами, стараясь понять, что имел в виду Гулливер. Понял. В смышлености губернатору отказать трудно: умен, хитер, изворотлив.
 — Что предлагаешь?
 — Двенадцать надо закрыть. Оставить шесть.
 — Твои?
 — Значит, понял.
 — А как я их закрою? Сразу спросят: почему именно двенадцать, а не все сразу.
 Гулливер знал, зачем шел к губернатору, и заранее все продумал.
 — Как ты думаешь, Игнат, сколько казино в Баку содержат русские? А в Тбилиси?
 Носенко сразу поймал нить логики.
 — Так, так. Интересно. А что, все те двенадцать…
 — Не все, но десять точно. Хозяин — Мулла. По паспорту Махмуд Салимов. Шнырь из Ленкорани. Анашист. Правда, у него все расписано на подставных лиц.
 — На чем же его можно прищучить?
 — Связи с террористами. Все эти казино давно превратились в малины. Ко всему налоги утаивают. Короче, тебе требуется упорядочить в городе игорный бизнес. И все.
 — Мысль разумная. — Носенко уже проникся пониманием проблемы. Ликвидация мелких игорных заведений позволит увеличить доходы крупных, которые принадлежат Гулливеру. А это сулит немалые выгоды. Хотя на пути решения стоят досадные мелочи. Не учтешь их — провалишь дело.
 — По-моему, насчет терроризма ты загнул. — Носенко постучал карандашом по столу. — Слава те господи, кроме разных психов, у нас этого племени нет.
 — Это нетрудно поправить.
 — Алексей, я понимаю, но ты смотри… Скоро выборы. Жертвы мне не нужны.
 — Какие жертвы? Небольшой выбух и большой шум. Выбух делаю я, шум — твой.
 — Забито. — Губернатор взглянул на часы. — Ты прости, но через минуту у меня начальник порта. И давай так, не торопись. Все должно быть сделано чисто.
 — Все так и будет. Я расстараюсь.


***

 Родион Шишкин, почетный бомж портового города по кличке Тюфяк, поднялся в троллейбус пятого маршрута с задней площадки. Огляделся. Прошел в салон, сел на предпоследнее сиденье справа. Обычно это место он недолюбливал: оно размещалось над колесом, и пассажир возвышался над остальными, будто сидел на скамье подсудимых. Это вызывало далеко не лучшие воспоминания.
 Через переднюю дверь в салон вошли две женщины — седая толстая и молодая, габаритами ещё не догнавшая маму, но к этому упорно стремившаяся. Обе тащили огромные хозяйственные сумки, наполненные чем-то тяжелым. Не глядя на Тюфяка, они устроились на переднем сиденье, опустив на пол свой груз.
 — Осторожно, двери закрываются! Следующая остановка Партизанская. Конечная.
 Троллейбус тронулся, подпрыгивая колесами на выбоинах асфальта. В этом месте ещё весной вскрывали теплотрассу, однако положить асфальт до сих пор не удосужились — у мэрии не оказалось денег.
 Взглянув под ноги, Тюфяк осторожно по кожуху колеса опустил сумку под сиденье, находившееся впереди. Пластик скользнул и лег на пол, мало чем отличаясь по цвету от затоптанного ногами пола.
 Свернув с Корабельной направо, троллейбус подъехал к конечной и остановился.
 Тюфяк встал и прошел к средней двери. Лязгнули створки. Двери отворились. Тюфяк спрыгнул со ступенек. Хотелось побежать, но он помнил предупреждение заказчика вести себя так, как всегда. Тем более он всей спиной ощущал, что за ним наблюдают. Кто именно, Тюфяк не знал. Народу вокруг сновало немало.
 Он слышал, как троллейбус тронулся и поехал по маршруту.
 До вокзала Тюфяк добрался без приключений. Он уже шел по бульвару Водников, когда навстречу понеслись спецмашины. Сперва, истерично завывая визгливой сиреной, сверкая огнями красных и синих мигалок, прошмыгнули два милицейских «Мерседеса». Затем со стороны Заводского района, уныло постанывая, пролетели две машины «Скорой помощи»…
 Был бы Тюфяк верующим — перекрестился бы…


***

 Начальник седьмого отделения городской милиции майор Комков за свою жизнь и годы службы встречал немало людей с военными фамилиями. Во времена его детства гремели имена хоккеистов Майорова и Старшинова. В милицейском училище, которое Комков оканчивал, преподавал криминалистику полковник Солдатов. В районное отделение милиции после военной службы пришел и поступил на работу солдат Полковников. И вот в последние годы под началом Комкова служит капитан Капитан.
 Михаил Иванович Капитан был спокойным, на удивление уравновешенным офицером-розыскником, который никогда не выходил из себя, ни в какой обстановке не терял самообладания. Он нравился Комкову открытостью и честностью. На него можно было положиться.
 Еще вчера Капитан дежурил по отделению, и Комков стал свидетелем его беседы с одним из посетителей.
 Мужчина лет тридцати пяти стоял перед дежурным и нервно кричал:
 — Надо запретить эти игры! Эту обдуриловку. Жулье ничего не боится. Меня обирали, а два милиционера стояли в стороне.
 Глаза жалобщика пылали гневом. Говорил он горячо, уверенный в своей правоте. Капитан, подперши щеку рукой, сидел и слушал. Выглядел он устало и явно тяготился необходимостью выслушивать пустые разговоры.
 — Скажите, гражданин Крылов, эти люди держали вас за руки, выворачивали вам карманы, отнимали деньги?
 Что-что, а угадывать, зачем тот или иной факт интересует чиновника, наш грамотный гражданин умеет мгновенно.
 — Какая разница? — Крылов откровенно злился. Он не ощущал поддержки, на которую надеялся. Он шел в милицию, уверенный, что сейчас же на рынок отправится милиционер и вернет деньги, на которые мошенники облегчили его, Крылова, кошелек.
 — Большая. Если бы вас ограбили…
 — Да, меня ограбили.
 — Принимаю. Тогда вам предстоит доказать факт похищения у вас ваших ценностей. Только мне кажется, что вы клали деньги на кон собственноручно. Разве не так?
 — Когда человеку приставляют нож к горлу, он вынужден отдавать деньги сам, разве это не грабеж?
 — Какого рода нож и кто приставлял к горлу вам?
 — Я проиграл сто кусков…
 — Кусков? — Глаза Капитана насмешливо блеснули. — Вы играли на хлеб? На сахар?
 Крылов так и взвился: над ним ещё и издевались!
 — Ладно вам прикидываться, будто не понимаете…
 — Вы в государственном учреждении, гражданин. Государственный язык у нас русский, а вы пытаетесь говорить на воровском жаргоне.
 Наблюдавшие за сценой улыбались.
 — Я проиграл сто тысяч рублей. Сто кусков — это сто тысяч. Ясно?
 — Да ну?! Это много. Лично мой бюджет от такого разора треснул бы на четыре части. И вы эти деньги выложили сами?
 — Я буду писать в Верховный Совет…
 — Опоздали. Пишите лучше в Государственную Думу. Верховным у нас остался только главнокомандующий.
 Жалобщик опешил. Он вдруг понял, что память вернула его к советским временам, когда можно было писать жалобы в государственные органы и надеяться получить ответ.
 — Да, напишу в Думу.
 — Тогда напишите заодно предложение, чтобы дали милиции право отлавливать больных корью.
 — Вы что?! — Крылов резко повернулся к стоявшим рядом. — Граждане, будьте свидетелями! Он издевается! Где ваш начальник?
 — Гражданин Крылов, — Капитан сохранял спокойствие, — охолоните. Я высказал мысль, вы её отвергаете, но зачем же считать, что это издевательство?
 — Это разве мысль? Ловить больных? — Крылов будто споткнулся на бегу и даже рот открыл от удивления.
 — Конечно, поскольку заразу распространяют больные.
 — Я сам корью болел, — Крылов снова заговорил возбужденно, — меня тоже надо ловить и сажать?
 — За прошлое? Нет, конечно. Закон обратной силы иметь не будет. — Капитан говорил серьезно, и его тон сбивал Крылова с толку. — Только тех, кто заболел сейчас. Вот вы встретите такого, и пойдет болезнь по второму кругу…
 — Да что вы, капитан? — Крылов чуть не плакал. — Граждане, он ненормальный!
 — Почему же?
 — Иммунитет у меня!
 — Во! — Лицо Капитана озарилось победной улыбкой. — Во! Золотое слово, гражданин Крылов. И теперь он у вас не только от кори. От игр на базарах — тоже. За это стоило заплатить сто тысяч. За излечение. Стоило, я вас уверяю.
 Крылов ошеломленно соображал, в какой мере капитан прав и в какой он все ещё издевается. А тот продолжал:
 — Вы знаете, как эта публика именует вас, любителей дармовщины? Тех, кто надеется на тысячу выиграть сто, хотя в этих играх такого не бывает?
 — Передо мной женщина выиграла пол-лимона. На моих глазах…
 — Вернитесь туда, гражданин Крылов. Понаблюдайте. Эта женщина на ваших глазах выиграет ещё два-три раза. Эта мадам входит в команду мандеров. А у мандера задача — выцепить лоха на карту. Лох, или, как они ещё говорят, Володя, это и были вы. Вас втянули в игру. Как говорят, приготовили пассажира. А уже потом исполнитель облегчил ваш загашник.
 — Выходит, вы все знаете. — Крылов опять закипел. — Почему же не пресечете?
 — Корь тоже пресекать? Нет, гражданин Крылов. У нас демократия. Даже дуракам запретов делать нельзя. Когда вы потянули первый выигрыш, я бы подошел и запретил вам играть. Представляю, сколько шуму было бы. Разве не так? Проигрывать или даже разбрасывать собственные деньги — ваше конституционное право.
 — Ладно! — Крылов махнул рукой и отошел. — У вас никогда правды не добьешься.
 Его проводили улыбками.
 Капитан был не только дипломатом, но и человеком дела. Он всегда выглядел по-спортивному: подтянуто, собранно. Жилистый, длиннорукий, с лицом, загорелым до черноты — загар к нему лип мгновенно, — с пронзительными глазами, он в любое время был готов к резкому броску.
 Однажды Капитан дежурил по отделению. Вечером в дежурную часть вошли трое. Сказать, что в посетителях что-то не понравилось Капитану, было бы не совсем точно, скорее они не нравились вообще.
 Один из вошедших, ступая вразвалочку, подошел к Капитану, выхватил из кармана пистолет «ТТ» и направил его офицеру в грудь. Преимущество в таких случаях на стороне нападающего — ему стоит нажать на спуск, и опустится занавес. Но случилось неожиданное.
 Рука налетчика извлекла оружие из кармана, а Капитан уже двинул свою правую на перехват. Он правильно оценил недобрый взгляд приблизившегося к нему человека. Пистолет ещё не поднялся на уровень груди Капитана, как удар по кисти нападавшего отбросил оружие в сторону.
 Прогремел выстрел, пуля, чиркнув по левому рукаву офицера, пропорола китель и попала в графин, стоявший за его спиной.
 Через мгновение налетчик лежал на полу. Его подельники, вооруженные только выкидными ножами, подняли руки.
 Выяснилось, что трое «крутых» решили завладеть табельным оружием милиционера, надеясь на неожиданность.
 В памятный день неприятных событий (а события для милиции редко бывают приятными) Комков и Капитан сидели в тесном кабинете и гоняли чаи. Комков недавно бросил курить и считал, что чай — китайский, байховый — помогает переносить отлучение от табака. Капитан, с утра мотавшийся по делам, пил чай, стараясь приглушить чувство голода. Они пили молча, серьезно. Оба эти человека были давно и хорошо знакомы и потому без слов понимали друг друга.
 Зазвенел телефон. Комков снял трубку. По тому, как мгновенно изменилось его лицо, Капитан понял: в городе случилось нечто серьезное.
 Продолжая слушать, Комков прижал трубку ухом к плечу, а руками изобразил, будто затягивает на животе пряжку ремня. Капитан понял и быстро вышел в дежурку.
 — Левочка! — Это было не именем, а фамилией дежурного лейтенанта. — Оперативную группу на выезд!
 Минуту спустя из кабинета вышел Комков.
 — На Партизанской взорвали троллейбус.
 — Жертвы?
 — Приедем, узнаем.
 Взорванный троллейбус был страшно искорежен: заднюю часть стенки салона вывернуло наружу, и обшивка, порванная в клочья, висела до асфальта. Крышу распороло по длине и завернуло вверх, как у открытой банки консервов. Штанги токоприемника согнуло и разметало в стороны. Несколько пассажирских кресел валялись на дороге.
 Рядом с троллейбусом стояла машина ГАИ. Два инспектора уже успели направить движение транспорта в объезд и оттеснили любопытных за линию тротуара.
 Возле троллейбуса стоял водитель. Он курил и что-то бормотал, как показалось Капитану, матерился. На его лбу краснела длинная царапина, а щеки были черными от копоти. У ног валялся огнетушитель. «Молодец малый, — подумал Капитан, — не стушевался».
 Опросив водителя, Капитан прошел к толпе зевак. Ему повезло — он нашел очевидцев события. Две женщины — мать и дочь — вышли из злополучного троллейбуса за минуту до взрыва. Маленькая худенькая старушка в сером обтерханном пиджаке с медалью «Ветеран труда» вышла на остановку до конечной. Все трое описали пассажира, который сел в машину на предпоследней, а вышел на кольцевой остановке.
 Старушка — Анна Ивановна Желтова — говорила торопливо, глотая слова: «Ах, Боже мой! Что деется, что деется!»
 — Вы не волнуйтесь, Анна Ивановна. Вы сказали, что видели человека, который вошел в машину, когда вы из неё выходили. Каким он был? Рост? Одежда?
 — Высокий. Очень высокий.
 Капитан взглянул на старушку и понял, что в её представлении высоким может оказаться любой. Он придвинулся к свидетельнице.
 — Он был выше или ниже меня? Старушка подумала.
 — Ежели выше, то совсем немного. «Метр восемьдесят», — отметил Капитан и спросил:
 — Как он был одет?
 — Черная рубашка. Трикотажная. Китайцы такие продают. В руке держал пластиковую сумку. Черную.
 — Вы можете вспомнить его лицо?
 — У меня на лица плохая память. Да, вот уши у него большие. Лопоухий, как говорят. Я ещё тогда подумала — надо бы в детстве его маме мальчику ушки косынкой завязывать. Да, он заметно прихрамывал. На рубль десять.
 — Не понял, поясните.
 — Когда я была маленькая, в городе после войны много хромых было. Их дразнили «хром-хром, рубль двадцать». Я понимаю — нехорошо, но так было. А этот хромал не сильно — на рубль десять…
 Кое-что дополнили мать и дочь Тарасовы.
 — Куда он направился с остановки? — спросил Капитан маму.
 — Пошел по бульвару.
 — Как вы считаете, не был этот человек кавказцем?
 И мать и дочь в два голоса отвергли предположение:
 — Что вы, чистый русак.
 К этому времени на место происшествия уже приехал губернатор Носенко. Подвижный, как ртуть, энергичный, в окружении высших городских чиновников и милицейских начальников, он со всех сторон осмотрел развороченный троллейбус. С микрофоном в руке к нему подскочил корреспондент местного радио.
 Все хорошо знали: губернатор неравнодушен к микрофонам и камерам телевидения. Больше того, считает, что ненормально, когда нет корреспондентов там, где он появляется.
 — Игнатий Терентьевич, какие предположения?
 Носенко все всегда знал наперед, а если и не знал, то гениально догадывался.
 — Четко просматривается кавказский след. Мы этого так не оставим. Мы эту диаспору уже предупреждали. Теперь от слов перейдем к делу.
 Записав беседу, корреспондент отошел от губернатора и наткнулся на Капитана.
 — Скажите, в происшествии просматривается кавказский след?
 Капитан удивленно вскинул брови.
 — Кто вам сказал эту глупость?
 — Спасибо! Спасибо! — Репортер откровенно обрадовался: неожиданно удалось добыть скандальную изюминку для репортажа. Сюжетец будет построен на столкновении двух мнений — губернатора и милиционера. Вот пойдет звон!
 Капитан, не придав значения случайному обмену репликами с репортером, направился к месту, где осмотром машины занимался эксперт-пиротехник из ФСБ майор Логинов, его старый знакомый.
 Работа шла до позднего вечера. Только когда стемнело, аварийная машина-тягач уволокла троллейбус в парк.
 Вернувшись в отделение, Капитан зашел к Комкову. В кабинете начальника гудел телевизор. Не обращая на него внимания. Капитан начал доклад. Он мог уже предположительно назвать имя человека, который, вполне возможно, причастен к взрыву, — Родион Шишкин по кличке Тюфяк. Несколько опрошенных у ближайшей пивной забулдыг подтвердили, что Тюфяк с последнего бодуна прихрамывает, поскольку упал и повредил ногу, а также что он носит черную трикотажную рубаху.
 — Завтра я его возьму за одно место, — пообещал Капитан.
 — Стой, стой. — Комков неожиданно перебил Капитана. — Смотри, смотри!
 Капитан повернулся к телевизору и увидел на экране собственное лицо, показанное крупным планом. Глаза озабоченные, злые. Брови сдвинуты к переносице…
 Голос репортера за кадром звучал напористо:
 — Губернатор уверен, что во взрыве ясно виден кавказский след…
 Капитан с некоторым раздражением, но очень твердо ответил:
 — Кто вам сказал такую глупость?
 Капитан дернулся, словно собрался ударить по телевизору. Комков удивленно посмотрел на Капитана.
 — Что икру мечешь? Ответил ты правильно.
 Тем временем картинка на экране изменилась. На зрителей из своего руководящего кресла глядел Носенко — уравновешенный, невозмутимый, спокойный.
 — Похоже, кое-кто пытается объявить войну городу. Я могу успокоить людей. Мы знаем, кто пытается поставить город на колени, кому это выгодно. И гарантирую вам, дорогие сограждане, что будут приняты самые строгие меры. Самые жесткие. Самые решительные. Сегодня гнездами преступности и разврата стали множественные казино нашего города. Мало того, что их владельцы позволяют собираться в своих заведениях всякой швали, они укрывают от налогов огромные деньги. Мы примем меры. Мы оставим в городе только те казино, к которым у нас нет претензий. Остальные десять-двенадцать закроем…
 Длинной раздраженной трелью залился служебный телефон. Комков взял трубку и, прикрыв ладонью микрофон, шепотом сообщил: «Сомов».
 Генерал-майор милиции Сомов Вадим Викторович взлетел на вершину милицейской пирамиды со стремительностью астронавта, запущенного в космос. Стартовой площадкой для него стала дружба с одним из чинов президентской администрации, и бывший директор профессионально-технического училища в одночасье стал полковником, потом генералом.
 Огромный мужчина с брюхом, перевисавшим через ремень, с квадратной головой и маленькими мышиными ушами, Сомов быстро вошел в роль блюстителя порядка, считая, что главным является все же исполнение пожеланий и команд губернатора.
 — Комков! — Голос Сомова рвался по проводам, как рык тигра. — Это твои мудаки вылезают на экран?! Я вам обоим! И тебе и ему! Кончай самодеятельность, пока я тебя не вытряхнул из милицейских штанов! Никаких иных версий. Ты понял? Губернатор знает обстановку в городе лучше, чем твои шерлок-холмсы. Завтра доложишь, что нашел кавказский след. Ты понял?!
 Выразителен и точен великий, могучий родной язык! Комков ещё не положил трубку, а Капитан уже произнес тираду, которая стоила целой диссертации на темы языкознания.
 — Не кипятись! — Комков уже давно тер к носу, поскольку знал — начальники поорут и успокоятся. В штатах гормилиции сорок процентов недокомплект. Не нравится он? Тогда оставайтесь, товарищ генерал в своем генеральском заповеднике, а майор Комков уйдет, ни о чем не жалея, ни о ком не плача. — Ты же знаешь, Капитан, что в таких условиях положено делать?
 — Запить чём покрепче, чтобы во рту не горчило.
 Комков добродушно улыбнулся: накачка совсем его не расстроила. Лучики морщинок разбежались от наружных уголков глаз.
 — Знаешь, что мне в тебе нравится? Отсутствие стремления лизнуть. Другой бы в панику впал, а тебе…
 — Не все так просто. Вот думаю, зачем нужно поднимать кавказский шухер. Что за этим стоит?
 Комков достал из сейфа бутылку водки, разлил, подвинул Капитану.
 — Выпей. И не мучай себя вопросами. Мы с тобой мастодонты, которые ещё не вымерли. Хуже нет, когда переживешь сам себя и свою эпоху.
 — В чем же мы её пережили?
 Капитан взял стакан и одним глотком выпил. Закрыл глаза и с минуту сидел зажмурившись.
 — В том, Капитан, что не по нам новые правила игры. Мы с тобой все ещё пытаемся стеречь амбары от волков, а добро растаскивают хозяева. Мы не в состоянии принять новые правила игры и гавкаем под руку.
 — Мне этот взрыв не понравился с самого начала.
 — А кому вообще нравятся взрывы, кроме террористов?
 — Не в этом смысле. Подумай, какой-нибудь наглец снимает трубку, изменяет голос и кричит: «Заложена бомба». И что называет в таких случаях? Школа, больница, вокзал. Короче, места, где много людей. Здесь же все было сделано так, чтобы пострадало как можно меньше. Сто граммов взрывчатки. На конечной остановке. Заряд без оболочки. Закладывается в пустой троллейбус. После взрыва никто на себя ответственности не берет. Зато тут же появляется губернатор с готовой версией…
 — Похоже на провокацию.
 Комков ничего не выражавшим взглядом смотрел в окно.
 — Почему похоже? Это и есть провокация. А кому это выгодно, гадать не приходится. Подумай: зарубит Носенко большую часть казино в городе, но игроков-то никуда не денутся. Так? Значит, они пойдут играть в те, которые останутся. Кому эти притоны принадлежат, ты знаешь. Следовательно, кавказский след — это путь к большим деньгам. А мы пытаемся доказать, что кавказцев трогать не надо. Я так рассуждаю?
 — Все складно, но верить не хочется, совесть же есть?
 — О чем ты? Деньги, власть — вещи реальные. Деньги взял, пересчитал, положил в карман, в дело пустил, пропил. Совесть — явление неосязаемое. Я пацаном был, так у нас рядом жил сосед-алкаш — Семирожин. Пропьется в пух и прах и орет на сына: «Санька, совесть у тебя есть? Дай отцу на опохмелку!» Вот и совесть!
 Комков продолжал глядеть в окно. Вдалеке светились желтые огни ожерелья, надетого на береговую линию океана. В открытую форточку влетал монотонный уличный шум — шурша по мокрому асфальту, мчались машины. Скрежетал трамвай на вираже у Приморского бульвара.
 Комков отошел от окна, взял бутылку за горлышко, потряс, посмотрел на просвет.
 — Пусто. Пора по домам. И не переживай. Если утром что-то будет не так, не волнуйся.
 — Не понял.
 — Я уверен, в ночной сводке мы встретим фамилию Тюфяка. Если он ещё где-то бегает, его сегодня же и уроют.
 Капитан задумался.
 — Возможно. Но в сводку он не попадет. Скорее всего исчезнет из города.
 — Нет, Миша. Его выложат на видное место. Для нас с тобой. Чтобы не возникало желания его искать.
 Они ушли из отделения за полночь. А утром в оперативной сводке Капитан прочитал:

 «3. 00. На углу Охотской и Магаданской экипажем патрульной машины обнаружен труп. В кармане найдены документы на имя Родиона Антоновича Шишкина…»

 — Тюфяк, — сказал Комков.
 — Нас что, за дураков держат?
 Капитан брезгливо отодвинул сводку, словно бумажка в чем-то была перед ним виновата.
 — Наоборот. — Комков сказал это спокойно, убежденно. — Они знают — мы с тобой все поймем как надо и дальше копать не станем. Находить виновных никому не выгодно. Зато война с кавказцами будет оправданна.


***

 На рабочем столе Гуляева — стандартный конверт из желтой плотной бумаги. Такие используются для деловой переписки учреждений. Судя по штемпелям, письмо шло четыре дня.

 «Здравствуйте, товарищ следователь!
 Пишу эти слова и надеюсь, что не делаю ошибки. Поверьте, если бы у меня хоть на миг возникло подозрение, что вам надо писать «господин следователь», этого письма вы бы не увидели.
 Я понимаю, что вам при всей смелости и честности не по силам противостоять армии паханов и паханчиков, «папочек» и «папиков», как их сегодня именуют в обществе демократической интеллигенции с её университетским и академическим образованием. Именно эти люди сделали все, чтобы превратить некогда великую страну в немощный паханат, и сами вкушают то, чего добивались.
 Надеюсь, вы знаете, что армия в любом государстве — инструмент власти. Чтобы безнаказанно растащить страну на части, её надо опорочить. Поэтому её долгое время со страниц газет, с экранов телевидения поливали дерьмом, втаптывали в грязь. Сейчас для окончательного разложения вооруженных сил избрана другая форма: армия и флот лишены довольствия. Офицерам не платят жалованья. Солдат кормят так, что не доеденное ими не жрут даже свиньи в подсобных хозяйствах полков.
 Как же жить тем, кто носит форму?
 Каждый из нас решает эту задачу по-своему. Смекалки хватает. Вспомните, как солдат из топора кашу варил.
 К сожалению, а может, к нашему общему счастью, сегодня в сусеках армии есть нечто более существенное, нежели топоры. Первыми это поняли многозвездные генералы. В их руках оказались ключи от хранилищ, где находились материальные ценности, которые страна создавала и берегла на случай войны. Люди недоедали, получали гроши, а их убеждали, что лишения — ерунда, главное — чтобы не было войны. И войны не было, а богатства, которые создавал народ, оказались в руках генералов. Уж они-то сумели распорядиться ими на собственное благо.
 Откуда я это знаю? Все очень просто.
 Хочу облегчить душу и признаться в том, что делаю. Делаю не первый день, не первый месяц. Я продаю боеприпасы и оружие, к которому по службе имею доступ.
 Давайте так. Постарайтесь вспомнить, держали ли вы в руках пистолет-пулеметы «кедр», «кипарис», «клин», «бизон»? Уверен, что нет. Между тем все они через мои руки за большие деньги ушли к людям, которые, мягко говоря, ведут противозаконный образ жизни.
 Вам известны мировые и наши внутренние цены, по которым все это можно продать? Уверен — нет. Мне известно. Я знаю, где такое оружие достать, кому продать.
 Я понимаю, оружие приобретают не для домашних коллекций. Все стреляющее и взрывающееся попадает в «горячие» точки. Правда, не хватает духу сказать, что их разогревает наше правительство. Так вот в этих точках бандиты и наемники стреляют и будут стрелять по моим товарищам, по чьим-то детям из оружия, которое делалось на наших заводах, руками людей, которые во многом отказывали себе ради того, чтобы не было войны. Но война, которую политики стыдливо стараются не называть войной, вошла в нашу жизнь. В ней есть свои герои, свои подлецы. Кому-то ставят надгробия, кому-то на погоны капают большие звезды. Такова жизнь, верно? Но верно ли это?
 Это я все понимаю. Казалось бы, самое время покаяться. Но каяться не могу, не буду.
 Да, мне выпало играть роль мелкого хищника (но учтите — не стяжателя). Только, если разобраться, меня подставили, а точнее — вогнали в роль вора и продавца. Четыре месяца нам не выплачивают денежного содержания. Не на что покупать продукты. Нечем заплатить за свет, за газ, за квартиру… Нет денег, чтобы бросить этот забытый начальством и правительством гарнизон и уехать к чертовой матери! И я…
 Кажется вам сейчас самое время вам сказать: «А где ваша честь офицер? Долг? Присяга?»
 Предвидя такое, отвечу. Да, несмотря на все тяготы службы и жизни, долгое время держался на воспитанных во мне понятиях ответственности, воинской чести, верности присяге. И продолжал бы держаться, если бы не видел происходящее: в условиях безвластия в шайку ворья превращались члены правительства, за ними — армейское руководство от министерства до дивизий и полков. Раньше, в эпоху партии и политотделов, ныне проклятых расцветающей демократией, воровать офицерство побаивалось. Знали о неизбежной каре. Теперь в стране уже никто никого не боится.
 Тлен и разложение пронизали армию. Вряд ли нужно рассказывать, что первым вором и покровителем воров в генеральских погонах стал — министр обороны. О его «Мерседесах», о дачах писано-переписано, но толку что?
 По мере уменьшения числа и размеров звезд на погонах идет возрастание воровства. Вы должны знать, сколько сигналов поступает в военную прокуратуру. Немало, верно? Вспомните, много ли генералов попало под суд за воровство, распродажу военного имущества, за махинации с квартирами, использование рабской силы солдат. Не вспомните. Такие случаи единичны.
 Под суд попадет солдат, в кармане которого найдут пять или десять патронов. Подправляют статистику младшие офицеры и прапорщики, во имя укрепления семейного бюджета укравшие из хранилища гранату или автомат. Но те, кто грабит армию в масштабах огромных, ответственности не боятся. Ворон ворону — глаз не выклюет.
 Если быть честным, исповедь, которую я затеял, мне самому ни к чему. Написать заставляют другие причины. Убит мой старый друг и сослуживец Иван Кудряшов — честный человек, который в эту лихую годину не скурвился, не сломался, не поступился честью. В том, что на Краснокаменском арсенале воруют по-крупному, вы уже разобрались. Скажу, что вам вместе с трупом подкинули возможность свалить всю вину на убитого человека, все списать и дело закрыть. Кроме того, вас лишили важного свидетеля.
 Так что считайте — дело пора закрывать.
 Конечно, я бы мог назвать фамилии тех, кто стоит за случившимся. Мог бы привести факты и доказательства, но делать этого не стану: сам такой же, как и они, вор и преступник. Только масштабом поменьше. Поверьте, могу украсть, продать, даже убить, но стукачом, да ещё при таком говенном режиме, как нынешний, быть не хочу.
 Какой вывод? Он прост.
 В криминальном государстве вы, юристы, оставлены для декорации. Вот и служите ею.
 Когда гляжу на происходящее, становится страшно. Те, кто довели нас, военных, до такого состояния, первыми пострадают от страшного взрыва ненависти и недовольства, как только найдется человек, который рискнет поджечь фитиль.
 И, наконец, убедительная просьба. Не ищите меня. Меня попросту не существует. Я кусок пушечного мяса, завернутый в камуфляж. По закону меня могут ежечасно послать в любой уголок страны, могут приказать мне убивать сограждан, потому что те кому-то не угодили в Москве. И попробуй я откажись — следствие, военный суд. Все законы поднимутся против меня. И вы, товарищ следователь, станете господином. Но если я сам с законом в руках пойду искать собственную зарплату, со мной никто даже говорить на станет. Ибо меня нет. Я нечто бестелесное. Личный номер в списочном составе армии.
 Еще одно условие. Примете вы его или нет — ваше личное дело. Я ставлю три миллиона рублей (видите, у меня-то теперь деньги есть) против любой суммы, которую заявите вы, что в расследовании причин взрыва у вас ни хрена не выйдет. Чем ближе вы подойдете к разгадке, чем яснее вам станет, в чьи карманы текут денежки от злоупотребления с оружием и боеприпасами, тем больше шансов на закрытие дела.
 В случае, если вы победите, я передам свою ставку вдове прапорщика Кудряшова Татьяне Сергеевне. При проигрыше вы можете распорядиться своей ставкой, как захотите. Для меня важен не выигрыш, а необходимость доказать (даже не вам, а себе), что я прав…»

 Гуляев отложил письмо. Он знал — искать офицера, пославшего его, — пустой номер. Судя по лексикону и стилю, писал его человек с образованием и аналитическими способностями мышления. И вряд ли он на самом деле близкий друг убитого Кудряшова. Делать такого рода признание, позволяющее определить личность автора, умный человек не станет.
 Определенно, писавший хорошо знал состояние дел в арсенале, но для этого необязательно там служить. Вероятно, что он находится в запасе или отставке, а если в строю, то где-нибудь в службе вооружений военного округа.
 Письмо написано на компьютере, выведено на принтер, с оригинала сделана довольно слепая ксерокопия, работать с которой на поиск бессмысленно.
 И все же письмо ценно: оно подтверждало предположение, что взрыв на арсенале вызван специально, а значит, следствие идет в правильном направлении.


***

 Гуляев пригласил полковника Блинова в прокуратуру. Тот прибыл к точно назначенному сроку, в хорошо отглаженном мундире с небогатым набором орденских лент на планке, правда, это были ленточки медалей не за мужество и боевые заслуги, а за выслугу лет, хотя их официально именовали «орденскими».
 Гуляев встретил Блинова у дверей кабинета, пригласил внутрь, предложил стул. Представился:
 — Следователь военной прокуратуры Гуляев Виктор Петрович. Вы проходите по делу о взрыве в арсенале в качестве свидетеля, и я должен опросить вас.
 Блинов не сдержал язвительности:
 — Я не только свидетель. Ко всему имею честь быть начальником данного арсенала. Меня временно отстранили, но это не означает, что я уволен.
 Гуляев, соглашаясь, кивнул.
 — Не волнуйтесь, я запишу вашу должность в протокол. А теперь начнем, если позволите. Ваша фамилия, имя и отчество?
 — Блинов Геннадий Корнеевич.
 — Ваша должность?
 — Начальник отдельного арсенала центрального подчинения.
 Проводя допрос, Гуляев всякий раз старался понять, что представляет собой человек, с которым он имеет дело.
 Полковник Блинов, судя по всему, был человеком властным, уверенным в своем праве приказывать, отдавать команды. Да и не могло быть иначе, ведь он в своей глухомани единственный настоящий начальник. Он давал работу, наказывал, поощрял, от него зависели все. Значит, надо было, чтобы полковник сразу понял, что выше его стоит закон, не дающий ему никаких преимуществ перед другими приходящими в прокуратуру.
 — Отлично, Геннадий Корнеевич, перейдем к сути дела. Надеюсь, и последующие ваши ответы будут столь же точны и правдивы.
 Сказать, что в душе Блинова что-то дрогнуло, значит не сказать ничего. В нем все перевернулось от ярости. Какой-то майоришка — таких у него в подчинении двенадцать — считает возможным говорить с ним, словно он обычный человек, а не полковник и начальник гарнизона. И все же Блинов благоразумно промолчал.
 — Скажите, Геннадий Корнеевич, что, по вашему мнению, могло послужить причиной пожара и взрыва в арсенале?
 Блинов был готов к подобному вопросу, но его смутила последовательность, в которой следователь называл события.
 — Трудно сказать, что вызвало взрыв. Но то, что взрыв повлек за собой пожар, — это очевидно.
 — А не могло быть так, что пожар и взрыв стали следствием умышленных действий?
 Блинов сразу вспотел. Всегда уверенный в себе, он вдруг понял, что ответить на этот вопрос не так-то просто. Майор явно что-то знал.
 Гуляев заметил бисеринки пота, заметил, что лицо Блинова заметно состарилось, краска сошла со щек, голос стал глуше, исчезли нотки самоуверенности. Возможность умышленного взрыва полковник отрицать не стал.
 — В принципе, сейчас такое время… Только кому это нужно?
 — Вот вы и должны помочь.
 Гуляеву нравилось допрашивать. Это напоминало игру в карты, когда приходилось решать, что выгоднее выбросить в данный момент — дешевую шестерку длинной масти или козырной туз, чтобы обнаружить несостоятельность оппонента.
 — Нет, не знаю. Коллектив хороший. Люди относятся ответственно. Я никого не подозреваю.
 Гуляев полистал бумаги.
 — Вот справка городского отдела внутренних дел. Два месяца назад на вещевом рынке были задержаны сержант Еременко и ефрейтор Аллаудинов. Они предлагали две гранаты — «Ф-1» и «РГД». Оба проходят службу в арсенале…
 — Да, я помню. В семье не без урода. Боеприпасы солдаты украли во время погрузки в железнодорожный вагон.
 — На территории арсенала?
 Блинову показалось, что следователь подставился. Он резко и недовольно спросил:
 — Вы меня подозреваете?
 — Пока нет. Но если в арсенале имели место и другие случаи, значит, кому-то выгодно скрывать ущерб. Может быть и руководству.
 Руки полковника стали подрагивать, и, чтобы скрыть это, он положил ладони на колени.
 — Во время проверки оружия, которое уничтожено огнем в шестом хранилище, обнаружены автоматы «АК-74», номера которых в учете арсенала не значатся.
 — Такого не может быть.
 — Но это есть и факт подтвержден документами, а само оружие хранится у нас.
 — Не могу этого объяснить.
 — Хорошо, продолжу. Два вагона с вооружением из вашего арсенала ушли на станцию Терновка Уральской железной дороги. В адрес воинской части, которая к тому времени уже была расформирована.
 — Ну и что? Армию резко сокращают.
 — Геннадий Корнеевич, Терновка вернула вагоны в арсенал. Тридцатого июля они вернулись в Каменку.
 — Ну и что?
 — Геннадий Корнеевич, за оградой арсенала возвращенный груз испарился. Это пять тысяч автоматов «АК-74». Их обратное поступление документально не оформлено.
 — Недоразумение.
 — Тогда скажите, как могло на складе сгоревшего оружия оказаться именно то, которое из Терновки в арсенал не возвращалось?
 — Ошибка исполнителей.
 — Пусть так. Но ведь ровно такое количество автоматов, с номерами, которые числятся на длительном хранении, в обгорелом оружии не найдено?
 — Их могли заслать кому-то по ошибке. Это все объясняет. Мы разберемся.
 — Как видите, теперь этим пришлось заниматься нам. И у меня уже есть заключение эксперта из службы вооружений. Он утверждает, что получатель, даже если бы он существовал, то не мог принять оружие с номерами, которые не соответствуют указанным в сопроводительных документах. В крайнем случае это можно сделать, получив новые данные от арсенала, отправившего груз. Такой переписки не обнаружено.
 Блинов задумался, опустил глаза.
 — Вы назвали июль девяносто четвертого? Простите, я в это время арсеналом ещё не командовал. Был только заместителем.
 — Мы вернемся к этому вопросу. Теперь скажите, когда вы принимали арсенал, производилась ли проверка оружия и боеприпасов по номенклатуре и соответствию номерам?
 — Такая проверка практически невозможна из-за сокращенного штата арсенала, особенно когда речь идет о простой передаче дел начальниками друг другу.
 — Какая же осуществлялась передача дел?
 — У каждого хранилища свой начальник. Он материально ответственен за наличие имущества и его сохранность. Периодически проводятся ревизии хранилищ. Это фиксируется в актах. Поэтому передача происходила по докладам лиц, отвечавших за сохранность имущества.
 — Вы полностью доверяете начальникам хранилищ?
 — Безусловно. Это проверенные люди. Они служат по много лет. Им нет смысла неверно отражать объемы хранимого оружия и боеприпасов. Особенно если учесть, что движение материальных ценностей контролируется по документам штаба. Кроме того злополучного случая с хищением гранат…
 — Вы утверждаете, что учету, который ведется в штабе, можно полностью доверять?
 — Как же иначе?
 — Хорошо. В марте девяносто второго в арсенал поступили тысячи тонн снарядов для гаубиц из Западной группы войск. В документах есть ваша подпись.
 — Помню.
 — Эти боеприпасы были заложены в пятое хранилище?
 — Да.
 — Отлично. Теперь потрудитесь объяснить, каким образом тысяча тонн снарядов попала в арсенал, если эшелонов в ваш адрес в марте не поступало?
 — Это ошибка. Я помню…
 — У меня есть официальная справка железной дороги.
 — Не представляю, как такое могло случиться. Надо поинтересоваться у начальника хранилища.
 — У прапорщика Рушникова?
 — Да.
 — Поинтересуйтесь. Его сегодня арестовали, и завтра я его буду допрашивать.
 Блинов сделал непроизвольное глотательное движение, но во рту пересохло. Подобное волнение он пережил однажды, когда на рыбалке заплыл далеко в море, а отбойное течение стало уносить лодку от берега. Греб что было мочи, но справиться с волнами и ветром не мог. Близилась ночь. И тогда Блинов понял: греби не греби — конец. Он сложил весла и ощутил, как ужас давит сердце жестко и холодно.
 В кромешной тьме его обнаружил и взял на буксир пограничный катер. Теперь такого буксира не было и в помине.
 — Может быть, на сегодня хватит? — Блинов спросил так, словно речь шла о дружеской встрече, которую можно и продолжить, но в силу обстоятельств лучше прервать. — У меня заболела голова. Знаете, бывает такое… Я отдохну, подумаю…
 Гуляев бросил взгляд на часы.
 — Хорошо, Геннадий Корнеевич, хотя у меня ещё много вопросов, я их задам позже. Сейчас последний: где вы были в ночь взрыва? В гарнизоне вас не оказалось…
 — Это настолько интересно, что ответ не терпит отлагательства?
 — Нет, просто может потребоваться проверка, поэтому вряд ли есть смысл тянуть.
 — Я был у женщины. В городе.
 — Кто об этом знает?
 — В гарнизоне? Никто. Такие вещи не афишируют.
 — Кто эта женщина?
 — Отвечать обязательно?
 — Это в ваших интересах.
 — В интересах мужчины не называть женских имен.
 — И все же?
 — Она директор магазина «Белый парус». Ариадна Сергеевна Лосева. Может быть, не стоит её тревожить? Она замужем…
 — Не беспокойтесь, Геннадий Корнеевич, мы не нанесем ущерба чести и достоинству госпожи Лосевой.
 — Спасибо. Я могу идти?
 Гуляев встал:
 — Простите, но вам придется у нас задержаться.
 Блинов вскочил. Мертвенная бледность легла на его лицо. Руки тряслись.
 — По какому праву?
 — Мы подозреваем вас в причастности к организации пожара и взрыва в хранилищах. На большинство вопросов вы отвечали неискренне. Прокуратура считает возможным прибегнуть к вашему задержанию…
 Блинов понуро опустил голову.


***

 «Красный директор» казино «Уссури» дородная Зоечка, проверив свои записи, выдала Леночке отгул на три дня. Тампаксы и прокладки — это, конечно, хорошо и удобно: с ними можно и светлое платье носить и свободно двигаться — реклама тут не обманывает, — но «эскортного» сопровождения и общения с клиентами строгие правила в женские «красные» дни календаря не допускали.
 Леночка походила по городу, зашла в ювелирный магазин, в фирменной лавке купила видеокассету «Унесенные ветром» и отправилась домой. День стоял погожий, солнечный. За ветреную ночь с улиц выдуло густой запах бензиновой гари, и прогулка казалась удовольствием.
 Чтобы срезать дорогу домой — Леночка теперь снимала квартиру на Спасской, — она двинулась тихой узкой улочкой, тянувшейся к хлебозаводу. Интенсивного движения здесь не было, и потому звук резко притормозившей машины заставил Леночку обернуться. Она увидела большую волосатую руку, высунувшуюся из-за опущенного стекла темно-малинового «Мерседеса». Рука тянулась с явным желанием схватить за ремень сумочку, висевшую на левом плече.
 Леночка отпрянула, из машины раздался громкий хохот.
 — Э, душа, нэ боис! Садыс к нам, погулаем!
 — Гуляй без меня, кацо! — Леночка с ужасом подумала, что зря в этот день не надела на руку часы-сигнализатор. Они напоминали ей о работе, и носить их в свободное время не хотелось.
 — Э, зачэм так? — Небритая физиономия выглядела свирепо. — Я хочу, ты поедеш со мной.
 Леночка в отчаянии оглянулась.
 Когда Рубцов вышел из Колокольного переулка на Спасскую, сразу же увидел машину и мужика в ней, который пытался схватить молодую женщину в светлом платье.
 Рубцов прибавил шаг. В темно-вишневом «Мерседесе» с тупым новомодным задком сидели регочущие в жеребячьем восторге грузины. Их было трое. На заднем сиденье слева виднелась голова рыжеволосой женщины. Лихие кавказские джигиты охотились за дамами.
 Рубцов догнал светлое платье. Поравнялся. Спросил негромко, не поворачивая головы к машине:
 — Вам помочь?
 Женщина бросила благодарный взгляд.
 — Если сможете.
 Рубцов шагнул к машине, схватил руку, торчавшую наружу, и нажал на нее, работая на излом через ребро дверцы.
 Из машины раздался крик, полный боли и злости.
 — Ну, собака! Сэчас узнаэш!
 Машина резко тормознула, выскочил водитель — грузин в темно-бордовом пиджаке с клювом кондора над ниткой черных усов. Он размахивал руками, демонстрируя агрессивную свирепость.
 Скользящим движением кавказец сунул руку в карман. Сверкнуло лезвие.
 Рубцов с облегчением вздохнул. Нападающий ставил себя в невыгодное положение.
 — Брось нож!
 Рубцов приказал это спокойно и в то же время с предельной категоричностью. Впрочем, он знал, нельзя словами остановить человека, уверенного в своей безнаказанности, опьяненного чувством собственной силы и власти. Рубцов понимал и то, что нож — только пугающий аргумент. Если сейчас отступить и побежать, лихой кавказец не бросится в погоню. Для него куда важнее преподать урок, испугать, заставить противника обнаружить свою ничтожность перед представителем ночной власти.
 — Заражу тэбя, потом брошу, — пообещал Кондор Кавказа, скаля блестящие белые зубы.
 «Как хочешь», — подумал Рубцов. Левша от рождения, он носил пистолет под мышкой справа. Ему нравилась кобура немецкого производства Х-88, которую он приобрел для себя за свой счет. Она позволяла быстро выхватить оружие, удобно размещалась под рукой справа и слева. Кондор ещё не обошел капот, а Рубцов уже держал в руке «ПСС» — самозарядный бесшумный пистолет с прицельной дальностью, в два раза превышавшей «Макарова».
 У людей, далеких от пользования оружием, бытует представление, что глушитель создан для удушения звука в чисто криминальных целях. Это далеко не так. Лучшие глушители для боевых образцов оружия — винтовок, пистолетов, автоматов — созданы на оружейных заводах совсем с иной целью. Огневые действия спецслужб в тесных замкнутых пространствах домов, в ангарах, подвалах, канализационных коллекторах оберегают слух стрелков от влияния громких звуков. Оглушенному собственным выстрелом стрелку труднее ориентироваться в обстановке боя, а стрельба очередью вообще надолго глушит человека, доставляя ему крайние неудобства.
 Пистолет бесшумной стрельбы «ПСС-6-П-28», созданный русскими конструкторами для бойцов спецслужб, стоит в ряду лучших мировых образцов молчаливого оружия. Его система глушения не уступает, а в ряде случаев превосходит известные зарубежные образцы так называемых «сайленсеров». При выстреле стрелок и посторонний наблюдатель слышат только лязганье движущихся частей пистолета.
 Рубцов быстро двинул рукой. Из простреленной шины переднего правого колеса со свистом попер сжатый воздух.
 Увидев оружие, грузин замер в нерешительности. Но его друзья, сидевшие в машине, ещё ничего не поняли. Хлопнула дверца, и на подмогу Кондору выскочил тот, который приставал к женщине.
 Ударом левой ноги Рубцов вогнал его туда, откуда он появился. Тот схватился руками за пузо, переваливавшееся бурдюком через брючный ремень, стукнулся затылком о проем двери и опрокинулся на сиденье.
 Рыжеволосая пассажирка, на время оставшаяся без присмотра, стремительно выскочила и, пригибаясь, словно под бомбежкой, побежала на противоположную сторону улицы.
 Рубцов выстрелил в правое заднее колесо. И опять засвистел воздух, вырывавшийся из принудительного заточения. Правой рукой Рубцов вынул из кармана трубку телефона сотовой связи.
 Два свидетельства большой крутости — пистолет и телефон «Джиэсэм» — заставили Кондора оцепенеть. Надо же им было напороться на такое крутое яйцо местной варки. То, что это мог быть представитель закона, Кондор даже не думал. Кто из «серых рубах» — ментов — будет стрелять днем на городской улице? Такие улаживают дела с Кавказом на даш-баш. Твоя власть — наши деньги, и разошлись, будто друг друга не видели. И потом кто из них врежет грузину в бордовом пиджаке по пузу от полного сердца, когда рядом маячат два свидетеля?
 — Дарагой! — Кондор приложил левую руку к груди. — Нэ званы своим. Нэ надо. Мы нэ правы… Нэ званы, дорогой! Пожалуста.
 Герой «верийского квартала» Тбилиси, занесенный ветрами перемен и жаждой наживы из родных солнечных мест в край далекий, но «нашенский», чувствовал, что может произойти, если по звонку сейчас сюда накатит местная крутизна, со стволами и всяким таким…
 Рубцов убрал телефон. Взглянул на часы.
 — Три минуты. И — бегом!
 Два рослых бугая и третий маленький, тщедушный сын Кахетии с берегов реки Иори, сидевший на переднем сиденье справа, выражая покорность, лихо толкнули обезноженный «мере» и покатили его на руках подальше от злополучного места недоброй встречи.
 Когда старательные толкачи завернули за угол, Рубцов повернулся к женщине. Она все ещё стояла рядом, не покинув заступника в трудную минуту.
 Они встретились взглядами. Она улыбнулась благодарно, растерянно и смущенно. Чего больше было в этой улыбке, Рубцов сразу определить не мог.
 — Спасибо вам, — сказала она.
 Лицо её показалось ему страшно знакомым. Но вспомнить, где, когда он её встречал, не удавалось.
 — Простите, — извинился Рубцов, — я бы вас проводил. Мало ли что… Но крайне спешу. По делу. Думаю, теперь вас никто не тронет.
 — Спасибо вам, — повторила она и опять лучисто улыбнулась.


***

 Подруга полковника Блинова Ариадна Сергеевна Лосева оказалась дамой пышной, сдобной, таких в народе ласково называют толстушками. Все при ней все на своих местах, только всего природа ей выделила щедрее, чем другим. Не зря говорят, что девяносто процентов мужчин любят толстушек, остальные десять их тоже любят, но стесняются об этом сказать.
 «Белый парус» — магазин широкого диапазона. Войдя в него голодным, с чувством неудовлетворенной жажды, босиком и для приличия в одних трусах, при наличии денег уйдешь в кроссовках, брюках-джинсах, с бутылкой водки «Крейсер» и банкой красной икры в руках.
 Разговор Гуляева с Ариадной Сергеевной состоялся в её чистеньком светлом кабинете с решеткой на окнах. В старые советские времена решетки такого рода приучали торговцев видеть небо в крупную клетку, в век рыночных отношений она защищает от тех, кто пытается приватизировать приватизированное.
 Ариадна Сергеевна оглядела Гуляева взглядом, каким домашняя милая кошечка оглядывает банку с хозяйской сметаной. Кошечка сыта, обласкана, но свежей сметанки ей всегда охота попробовать.
 Мадам спрятала улыбку и нахмурилась, когда Гуляев спросил, знакома ли она с полковником Блиновым Геннадием Корнеевичем.
 — А в чем дело?
 — Увы, закон. Он не щадит наших чувств ни тайных, ни явных, не интересуется нашими желаниями…
 Ариадна Сергеевна сделала вид, что не обратила на его разъяснения никакого внимания.
 — Могу не отвечать?
 — Я выясню другими способами. Они доставят вам больше неудобств и беспокойства, возможно, и неприятностей. Итак, повторяю вопрос. Вы знакомы с Блиновым?
 — Да, но подтверждать это на суде не буду. Могу я говорить с вами откровенно? Могу быть уверенной, что завтра об этом не станут болтать по всему городу?
 — Тайна исповеди — закон.
 — Ладно. Я с ним спала. Впрочем, если уж точно, то бодрствовала ночью. Вы удовлетворены?
 — Попрошу уточнить. Вы бодрствовали в ночь пожара и взрыва на базе?
 — Нет. Муж вернулся из рейса. У нас с ним свои дела, чтобы я в это время могла принимать ещё и Блинова.


***

 Блинов сломался, или как принято ещё говорить «раскололся» на третьи сутки. Оказалось, что преступником быть не так-то просто.
 Протокол допроса госпожи Лосевой, акты экспертиз, показания прапорщика Рушникова, которые никак не стыковались с тем, что утверждал Блинов, справки архивов и железной дороги заставили его понять — дело труба.
 Трое суток в следственном изоляторе Блинов провел в полном одиночестве.
 Камера тесная — три на два. Железная кровать с сырым матрасом и вытертым шерстяным одеялом. Металлическая дверь громко хлопает. Синяя лампочка над дверью горит и ночью, все вокруг мертвенно-синее. В зарешеченное окошко, прикрытое намордником, свет снаружи не проникает. Блинов старался не смотреть на свои руки, которые выглядели будто у утопленника — одутловатые, с фиолетовыми ногтями.
 — Можно лампочку поставить нормальную? — спросил с неудовольствием прапорщика, который приглядывал за арестованными.
 — Давайте гроши, для вас куплю персональную.
 Еду приносили из солдатской столовой: кислые вонючие щи из прошлогодней капусты, перловую кашу без масла, клейкий хлеб, из которого только и лепить шахматные тюремные фигурки. «Мандра» — само по себе пришло на ум название, которое гуляло в уголовной среде.
 Уже в первую ночь в левой стороне груди возникла боль. Он так и не сумел заснуть. Закрывал глаза — темно, но сон не приходил. Открывал — оказывался в клетке стен, освещенных синим мертвенным светом, и смотреть ни на что не хотелось. Возникало желание вскочить и стучать в тяжелую железную дверь. Но он знал — стучи не стучи — все равно не откроют. Лишь щелкнет стальная заслонка «волчка» — квадратной дырки в двери, появится глаз охранника.
 — Что тебе?
 Кто бы так посмел говорить с Блиновым ещё совсем недавно? И что можно требовать от прапорщика, который хотя и по ту сторону двери, но все равно в тюрьме.
 Гуляев, внимательно наблюдавший за состоянием подследственного, уловил перемены. Утром, когда Блинова привели на допрос, тот увидел следователя, который возился с электрической кофеваркой. В помещении пахло хорошим кофе.
 — Садитесь, Геннадий Корнеевич. — Гуляев был любезен и совсем не официален. — Как насчет кофе?
 Блинов затравленно огляделся. Полковничий лоск за два дня уже сошел с него, но принимать предложение не хотелось. С какой стати он будет пить кофе с человеком, которого успел люто возненавидеть.
 — Садитесь, садитесь. — Гуляев повторил приглашение и указал на обычное место подследственного. — Так я вам налью, идет?
 Боль в груди, не оставлявшая полковника ни днем ни ночью, стала пульсирующей — сожмет сердце, потом отпустит. И опять сожмет. Блинов опустился на стул.
 — Налейте.
 С удовольствием отхлебнул горячую черную жидкость и расслабленно опустил плечи.
 Гуляев выдвинул ящик стола, вынул листок бумаги, положил на стол так, чтобы его мог разглядеть Блинов.
 — Посмотрите, Геннадий Корнеевич. На листе были нарисованы кружки, соединенные между собой тонкими прямыми линиями. Несколько крупных кружков вверху, другие, чуть поменьше размерами, располагались пониже, и совсем уж маленькие занимали самый низ страницы. Это могло быть чем угодно: от скелета схемы, объясняющей организацию мотострелковой дивизии, до системы родства млекопитающих или классификации растений.
 — Вижу. И что это?
 Блинов говорил с нескрываемой усталостью. Бессонные ночи давали о себе знать.
 — Это схема, которую я для себя заполняю во время следствия. Когда она доведена до конца, дело можно передавать в суд. Вы знаете, что такое соучастие?
 — Догадываюсь.
 Блинову уже расхотелось пить кофе, но демонстративно отставить чашку он не мог. Это бы выглядело слишком по-детски: мальчик обиделся, и теперь пусть мама волнуется.
 — Все же я расскажу. Соучастники — это люди, умышленно принявшие совместное участие в преступлении. Закон выстраивает их по ранжиру. Организаторы преступления. Подстрекатели. Пособники. Степень и характер вины каждого суд учитывает при вынесении приговора.
 Блинов язвительно хмыкнул.
 — Вы хотите, чтобы я взял на себя роль организатора?
 — Даже если бы старался польстить вашему самолюбию, не стал утверждать такое. Не обижайтесь, но в уголовной иерархии вас бы назвали сявкой или чиграшом.
 Гуляев никогда не любил блатного жаргона, не пользовался им в быту, хотя специфика работы и опыт общения с криминальной средой обязывали знать и понимать этот лексикон.
 Слово больно ударило Блинова. Он стиснул челюсти, сжал кулаки.
 — Если честно, я не испытываю упреков совести. Сожалею о двух вещах… О том, что не успел стать генералом. И о том, что попался. Я свои дела делал сознательно. — Блинов ожесточился. Говорил зло, отрывисто. — Куда ни глянь — все обогащаются. Воруют. Политики в Москве гребут под себя. Генералы в министерстве — под себя. Война в Чечне для одних кровь, для других — доллары. А полковник Блинов должен защищать честь страны и армии, которой нет! Так? Ни хрена! Ну, загоните меня в зону. А разве, здесь, в этом медвежьем углу, я не в зоне? Разве все энергетики, шахтеры, транспортники не в зоне? Давайте бумагу. Я все напишу. И не вносите меня в верхний кружок своей схемы. Я, как вы сказали, — сявка…
 Вечером Гуляев засиделся в прокуратуре — читал написанное Блиновым признание.
 События в арсенале начались задолго до того, как Блинов стал начальником. До него это место занимал полковник-инженер Давид Иосифович Бергман. Путем изощренных махинаций на базе создавались неучтенные запасы вооружения. Делалось это довольно просто. В расформированные воинские части по официально оформленным нарядам отгружались автоматы, пулеметы, гранатометы, патроны, снаряды. Все это следовало по конкретным адресам, однако из-за отсутствия получателя возвращалось железной дорогой в Каменку. Такой возврат в документах базы не фиксировался. Так создавалась видимость, что груз доставлен получателю и принят им. Ни одна самая изощренная комиссия, сверявшая наличие вооружения с учетной документацией, никогда не догадалась бы проверить поступление отправленного с базы груза в воинские части разных военных округов.
 Блинов, принимавший командование базой у полковника Бергмана, был в курсе всех махинаций предшественника. Ему за соучастие капал определенный немалый процент с каждой незаконно провернутой операции.
 Тысяча тонн артиллерийских снарядов, которая якобы поступила в арсенал, была продана прямо на территории Западной группы войск в Германии. Однако её поступление Бергман сумел заприходовать. Провести же по документам рассылку этого количества боеприпасов на нужды боевой подготовки несуществующих артиллерийских полков Бергман своевременно не сумел. Комиссия, которую в арсенале ожидали со дня на день, могла обнаружить, что вместо гаубичных снарядов в пятом хранилище находится воздух.
 После обсуждения ситуации было принято решение организовать взрыв, который бы стер все следы злоупотреблений.
 Зажигательную бомбу в склад оружия заложил сам Блинов. Он же разместил там пластмассовые канистры с бензином.
 Взрывное устройство в хранилище боеприпасов установил прапорщик Рушников. Как материально ответственное лицо он знал о том, что на складе нет тех боеприпасов, которые по учету должны там находиться.
 Взрыв и пожар с помощью радиоуправляемых устройств произвел тот же прапорщик Рушников. К точке, откуда подавался радиоимпульс взрывателям, его на своей машине доставил Блинов. Он же увез Рушникова с места преступления в город, где они и скоротали ночь.
 О том, что следователь вызвал в гарнизон прапорщика Кудряшова, Блинову сообщил подполковник Дробот. Блинов передал известие Бергману, который требовал постоянных докладов о ходе следствия. Кто убил Кудряшо-ва, Блинов не знал.
 Прочитав материал, Гуляев испытал сильное потрясение. Он почувствовал себя мелким муравьем, оказавшимся рядом с башмаком великана — одно неверное движение, и тебя раздавят.
 Однажды Гуляев испытал такое чувство. Он приехал в Ленинград и гулял по городу. У Исаакиевского собора поднялся по ступенькам к гранитным колоннам портика, коснулся полированного камня, поднял голову и замер, пораженный. Размеры колонн, их монументальность в один миг подавили в нем ощущение собственной силы и значимости, заставили понять, что в мире есть нечто, перед которым человек ничто.
 Это чувство вернулось к Гуляеву, когда в показаниях Блинова замелькала фамилия генерала армии Петра Хряченко, одного из заместителей министра обороны, облеченного властью и обласканного правительством.
 Хряченко подписал все распоряжения Каменскому арсеналу об отгрузке оружия и боеприпасов в несуществующие армии и дивизии. Без его команды никто таких действий произвести не мог бы.
 И вот перед этим гранитным столпом в здании военной иерархии он, майор Гуляев, всего лишь пигмей, которому — чтобы увидеть — надо запрокидывать голову до хруста в шейных позвонках. На память пришли слова из анонимного письма: «Те, кто грабит армию в масштабах огромных, ответственности не боятся. Ворон ворону — глаз не выклюет».
 Гуляев оказался перед выбором: как быть? Конечно, придется докладывать окружному военному прокурору. Но тот властвует только над судьбами офицеров, которые ходят под рукой командующего войсками округа. Конечно, о своем открытии прокурор доложит главному военному прокурору в Москве. Тот обо всем сообщит министру обороны. И что? Не за горами президентские выборы. Любой скандал в высших эшелонах власти правительству не с руки. Ты, Гуляев, на кого замахиваешься? На папу с мамой? Ты хочешь войны? Так ты её получишь!
 Вспомнился флотский анекдот. В густом тумане катер пограничной службы обнаружил приближение неизвестного корабля. Включив громкоговорящую установку, капитан пограничника объявил: «Прошу сообщить, кто вы? Иначе открою огонь!» И тогда из тумана, откуда-то из-под небес раздался ответ: «Я тяжелый авианосный крейсер „Москва“. Открывайте огонь!»
 Так что же делать катеру «Виктор Гуляев», если его путь пересекся с крейсером «Петр Хряченко»?


***

 Бытует в народе дурацкое по своей сути мнение, будто генералы воруют. Глупее ничего не придумаешь.
 Генерал делает лишь намек, и для него все достанут, уволокут, упакуют и привезут.
 Генералами, как принято говорить, не рождаются. Чтобы получить широкий золотой погон без просветов с большой шитой канителью шайбой на нем, приходится служить годы и годы. На этом служебном пути будущий генерал находится среди офицеров, которые все видят, все примечают. И когда «X» становится генералом, все о нем уже хорошо известно его подчиненным.
 Петр Маркианович Хряченко обладал искренней уверенностью в своей важности, незаменимости, способности вершить. Он верил, что погоны возвышают его и над остальными людьми, и над законом.
 Когда лейтенант Василий Петрович Хряченко, сын генерал-майора Петра Маркиановича, женился на дочери полковника Рябченко, это вызвало глухое неудовольствие у генерала-отца. Для своего сына Хряченко намечал более выгодную партию. Конечно, дочь генерала армии Колесова не вышла ничем, кроме обильного веса, огромных полужидких грудей и необъятных бедер, но для карьеры она была куда перспективней.
 Тем не менее выбор сына оказался более удачным, чем предполагал отец. Полковник Рябченко, оказавшись в центре московских событий рядом с президентом Ельциным, сумел подсуетиться и, обласканный монаршьей благосклонностью, быстро попер вверх. Он стремительно стал генералом армии, а его сват — Хряченко с подачи родственника сподобился звания генерал-полковника.
 О недавнем социалистическом прошлом Петр Маркианович вспоминал с отвращением. Эти проклятые коммунистические комиссары оплели в армии все. Даже расстегнуть ширинку, чтобы это осталось незамеченным, не удавалось никому. Перед лицом строгой партийной комиссии Хряченко представал дважды. И не за государственную измену, а за любовь-с. За благодатные, так сказать, порывы.
 В первом случае, будучи майором, облагодетельствовал жену старшины-сверхсрочника Дубова. А тот, вместо того чтобы пережить, поднял неимоверный хай. Хряченко схлопотал строгача. Сверхсрочник, конечно, вылетел со службы: не надо вякать! Была бы хоть баба, за которую стоило заступаться.
 Во второй раз Хряченко прокололся на несоблюдении правил дурацкой партийной морали уже в звании полковника-инженера. К этому времени он научился маскировать случаи нештатного расстегивания ширинки в чужих домах и тем самым обезопасил себя от комиссаров. Прогар произошел по другой причине.
 Теща Хряченко Людмила Сергеевна Хвощ, баба деловая и крайне активная, отхватила себе дачный участок в Подмосковье рядом с Рязанью. Не с тем городом, что стоит на Оке и где, по пословице, пекут пироги с глазами, а у небольшой одноименной деревеньки в живописной местности — хоть глазами ешь, хоть рисуй, — расположенной между Звенигородом и Кубинкой на Москве-реке.
 К недостаткам тещи относилась её настырность, а к недостаткам дачи то, что её надо сперва построить, а потом постоянно достраивать и обихаживать.
 Чтобы теща перестала доставать его дачными беспокойствами, Хряченко послал в её распоряжение солдатика срочной службы, крепкого деревенского парня, умело владевшего топором, косой и столовой ложкой. Солдат был рад, что утрами не нужно вскакивать по заполошной команде: «Подъем!», мести плац, потом отбивать на нем ноги, печатая по бетону парадный шаг. На даче было вольготно, сытно и куда более приятно, нежели в казарме.
 Совсем хорошо батраку стало, когда однажды душной летней ночью хозяйка позвала его в свою постель — разделить ложе и желания. Пятидесятипятилетняя Людмила Сергеевна уже десять лет оставалась вдовой и с удовольствием взяла на себя роль бескорыстной наставницы. Когда под её руководством солдатик превратился в неутомимого бычка-производителя, постоянно пребывавшего в состоянии желания, разразился скандал.
 Нет ничего на свете поганей, чем зависть. Кто-то из соседей накатал в министерство обороны письмо и сообщил, что юношу, призванного служить социалистической Родине, полковник превратил в крепостного, который за народный счет ишачит на командирскую тещу. В Рязани появился партийный дознаватель из политотдела. Загорелого, больше того, пребывавшего в легком хмелю солдата он обнаружил на морковной грядке. Проступок командира был налицо. Квалифицировать его как уголовное преступление по статье «злоупотребление властью» не рискнули: создай прецедент, потом и к генералу солдата на дачу не пошлешь. Короче, пресечь практику подобного батрачества на корню политотдел не решился. Ограничились тем, что Хряченко вызвали на парткомиссию и внесли в личное партийное дело выговор.
 С той поры Хряченко окончательно разочаровался в коммунистической морали и потому так называемую деполитизацию и демократизацию армии принял с радостью. Теперь над ним не стояло штатных блюстителей норм морали, жизнь открывала самые широкие возможности для творческой инициативы. При случае можно было сходить в церковь и тихо покаяться в грехах и продолжать их множить — на службе это никоим образом не отразиться, а облегчение на душе возникнет.
 Капитан Давид Бергман сделал ставку на Хряченко, когда тот был подполковником и приезжал инспектировать задрипанную кадрированную (то есть сокращенного штата, а в армейском просторечии «кастрированную») дивизию в глухом сибирском гарнизоне. Хряченко проверял службу вооружений. Капитан Бергман командовал артиллерийской мастерской.
 Подполковник получил огромное удовольствие от гусиной охоты на таежном озере. Он увез домой мешок кедровых орехов и мех песца на шубу в подарок жене.
 Артиллерийская мастерская получила высшую оценку, и позже, по итогам года, её начальника удостоили поощрения от имени командующего войсками округа.
 При первом же посещении областного центра, где располагался штаб, в котором служил Хряченко, Бергман явился к нему домой. Жена подполковника прямо у дверей получила чудесный подарок — чернобурку на воротник. Батарея бутылок в серванте самого Хряченко пополнилась целебной водочкой, настоянной на женьшене.
 Бергман не ошибся в выборе человека, на которого делал ставку. В свою очередь, не допускал ошибок в этом вопросе и сам Хряченко. Он знал, с кем пить, кого угощать, кому посылать подарки, для кого организовать царскую охоту или королевскую рыбалку.
 Бергман знал, что любит Хряченко, что нравится его жене, что сыну и дочери, что ублажит манерную тещу.
 Хряченко, в свою очередь, досконально изучил слабости своих патронов. И, как оказалось, ни разу не промахнулся.
 Те, на кого он ставил, уверенно продвигались к вершинам службы. Они тянули за собой верного Хряченко, тот — ещё более верного Бергмана.
 Быстро менявшиеся времена и порядки способствовали ускоренной мутации офицерской чести и верности присяге. Жизнь подсказывала — в генеральских играх преуспевают самые беспринципные, самые бессовестные.
 Когда к Хряченко, который занимался расформированием запасов вооружения российских войск в Германии, и туда неожиданно приехал Бергман, служивший на Дальнем Востоке, генерал нисколько не удивился. На что способен Бергман — он хорошо знал.
 Они поздоровались, и Хряченко в упор спросил:
 — Ну что? Излагай. Ты же не просто так прорвался через две границы?
 — Я привез миллион зеленых…
 — И что я должен сделать?
 — Самую малость. Тысячу тонн гаубичных снарядов.
 — Кому ты их загонишь?
 — Моше Бен-Ари.
 — Американец?
 — Израильтянин.
 — Мне с ним встречаться надо?
 — Ни в коем случае.
 — Хорошо, я, допустим, боеприпасы дам. А что дальше?
 Хряченко смотрел на Бергмана холодным гипнотизирующим взглядом, каким смотрят ужи на лягушат. Он не подозревал полковника в двойной игре, слишком тесно тот был повязан общими делами с шефом, чтобы подставить его. Но понимать суть комбинации, особенно приобретавшей такой размах, надо было до последней мелочи.
 Бергман не пугался холодности начальственных глаз.
 — Петр Маркианович, на первом этапе все законно и неуязвимо. Ваше право, больше того, обязанность — заботиться о том, чтобы как можно больше материальных ценностей отправить на Родину…
 Хряченко подумал и кивнул. Ход рассуждений Бергмана его устраивал.
 — Дальше?
 — Дальше? Если даже что-то всплывет наружу… На такого рода случаи будут оформлены соответствующие акты. Боеприпасы окажутся полученными моим арсеналом и оформлены честь по чести. Но до выяснения судьбы транспорта никогда не дойдет. Боеприпасы превратятся в бумажки. Бумажки лягут в архивы. И все.
 Хряченко открыл ровные фарфоровые зубы и весело хрюкнул:
 — Слушай, Давид, ты убежден, что Еву в раю искушал змей? Лично я — нет. Это скорее всего был еврей вроде тебя.
 Бергман не обиделся. К плоским остротам человека, которого ты ни во что не ставишь, даже если он большой босс, относиться нужно спокойно. Главное — дело, бизнес. Самолюбие — вторично. Все можно перенести, если ставки так велики.
 — Разве я предлагаю яблоко? Миллион зеленых наличными.
 Хряченко откинулся на спинку кресла. Веселость сошла с его лица. Он снова глядел холодно и строго.
 — Сколько получишь ты?
 — Мой дорогой генерал! — Бергман изобразил растерянность. — Разве я не понимаю, что должен иметь военачальник в три большие звезды и полковник в три маленькие?
 — Хорошо, Давид, ты меня убедил. Какую мотивировку заложим в приказ? Набросай, мы оформим. Теперь вопрос: когда расчет?
 — Как только я передам господину Моше Бен-Ари боеприпасы. И сразу вы получите все.
 — Ну вы, жиды, молодцы! За что я тебя и ценю, Давид!
 — А что бы мы без вас, хохлов и кацапов, имели? — Бергман не сдержал кипевшей в нем дерзости.
 Оружие превращалось в дензнаки. Какой гешефт, какой гешефт…


***

 Впервые в жизни Михаил Яковлевич Шоркин получил работу, которой был обязан заниматься не во имя идеи, не ради светлого будущего грядущих поколений, а ради себя, ради права жить так, как ему хотелось. Три тысячи долларов в месяц, которые ему положил Бергман, оправдывали любое напряжение сил и способностей, любую степень старательности.
 Кабинет Шоркина — светлый, хорошо обставленный, находился на одном этаже с приемной президента «Вабанка» господина Бергмана. В число привилегий Шоркина входило право без формальностей проходить к шефу в любое время. Шоркин, трогая дородную секретаршу шефа Лию Григорьевну за спину пониже пояса, спрашивал:
 — Там-таки кто-то есть?
 И поглаживал госпожу Лию до тех пор, пока от шефа не уходил посетитель. Секретарша к ритуальным прикосновениям относилась спокойно, как корова к дойке. Порой Лия Григорьевна начинала сладострастно закатывать глаза и томно посапывать, хотя внутренне оставалась совершенно спокойной.
 В этот раз у Бергмана никого не было, и Шоркин по-хозяйски приблизился к столу, включил шумогенератор, обеспечивая защиту разговора от подслушивания.
 — Два известия, Корнелий Иосифович. Оба неприятные.
 — Что такое? — Бергман стал нервно крутить в пальцах золотую паркеровскую авторучку.
 — Вчера вечером ваши добрые друзья Зайденшнер и Якунин попали в автокатастрофу.
 — О господи! — Вздох сожаления, вырвавшийся у Бергмана, был совершенно искренним. — Такие люди! И что?
 — Оба погибли. Зайденшнер умер сразу. Он ударился о рулевой обод, и у него лопнула печень. Якунин скончался по дороге в больницу.
 — Господи, такие люди! — Бергман снова тяжело вздохнул. — Что еще, добивайте сразу.
 — По тем сведениям, которые ко мне поступили, некий полковник Блинов дал показания против Давида Иосифовича.
 — Это плохо. — Бергман небрежно бросил авторучку на стол. — Что за говно эти люди!
 Он нажал кнопку интерфона.
 — Лия Григорьевна, пригласите Резника.
 Юрисконсульт банка Герман Резник, массивный седовласый мужчина с громовым голосом народного трибуна, появился мгновенно, словно ждал вызова под дверью. Вошел скользящим шагом, остановился у входа.
 — Садись, есть дело.
 Резник опустился на стул — в кресла он не садился, поскольку потом не мог встать из-за радикулита. Разложил на коленях электронный ноутбук.
 — Слушаю.
 — Погибли Зайденшнер и Якунин. Надо подготовить текст нашего соболезнования.
 — Сделаю.
 — Второе. При допросе в военной прокуратуре некий полковник Блинов перемазал грязью моего брата. Что можно сделать?
 — Скажите, то, что вылито на Давида Иосифовича, — правда или неправда?
 — Герман, дорогой, в этом ли дело? Главное — брошена тень на фамилию. Ты понимаешь?
 — Вот скотина! — Резник возмутился со всей искренностью. — Я бы предпочел, чтобы умер не Зайденшнер, а этот полковник.
 — Я тоже, но полковник пока жив. Подумай, что надо сделать по юридической линии для восстановления справедливости.
 Когда юрист ушел, Бергман долго молчал. Потом спросил:
 — А по практической линии что-то можно сделать?
 — Трудно, не трудно, но, если надо, сделаем, шеф.


***

 Снайпера называли Парикмахер. Невысокий некрасивый мужчина с невыразительным взглядом и серым неприметным лицом, он никогда не был биатлонистом, не принимал участия в стрелковых соревнованиях. Велика ли честь продырявить черный кружок на листе бумаги?
 Свой опыт стричь и брить людей на расстоянии Парикмахер приобрел в Афганистане и теперь сохранял форму, стреляя мышей на заброшенном стрельбище саперного полка. Он выходил туда утром с винтовкой-мелкашкой, садился на камень и ждал. Полевые мыши то там, то здесь вылезали из норок. Те, которые появлялись в десятке метров от Парикмахера, получали право на жизнь: слишком близко была цель, и стрелять не имело смысла. Он брал на мушку только то, что с трудом схватывал глаз. Щелкал выстрел, и мышке приходил конец.
 Выполнял Парикмахер только модельные стрижки по индивидуальным заказам. К каждой он готовился очень серьезно, неторопливо и потому на срочные заявки не соглашался: поспешишь, можешь и сам порезаться.
 Военная прокуратура и отдел контрразведки располагались на тихой улочке неподалеку от железнодорожной товарной станции. Трехэтажное здание из красного кирпича изрядно облупилось — на ремонт, хотя бы и косметический, у военных не было денег.
 Вдоль фасада с узорными решетками на окнах стоянка машин запрещалась. Вход в здание выглядел так, словно в доме не было ничего серьезного. Два прапорщика-охранника располагались внутри помещения у входа в вестибюль.
 Прогулочный дворик для арестованных отделяла от улицы высокая кирпичная стена с колючкой, натянутой поверху. Дворик небольшой, асфальтированный. На прогулки выводили дважды в день. С высоты заключенных прекрасно видно.
 После внимательного изучения обстановки Парикмахер выбрал позицию на водонапорной башне. Она располагалась в полосе отвода товарной станции. Башня была построена в первые годы советской власти и предназначалась для заправки паровозов. С уходом локомотивов в историю башню ломать не стали и оставили «на всякий случай». Нижнюю дверь закрыли на висячий «амбарный» замок.
 Парикмахеру не составило большого труда с помощью отмычки проникнуть внутрь. Башня стояла возле тупика, забитого старыми товарными вагонами. Они ожидали очереди для мелкого ремонта. На этом участке путей, заросшем бурьяном, люди появлялись редко.
 Парикмахер поднимался вверх осторожно. Ступени винтовой лестницы угрожающе скрипели под ногами: ржавое железо уже забыло, когда на него ступали люди. В свете фонарика то и дело возникали космы серой паутины, свисавшей со стен. Пахло прелью и машинным маслом.
 Парикмахер взобрался на верхнюю площадку, открыл портфель, достал веник и старательно вымел металлический пол. Пыль он сбрасывал внутрь лестничного пролета. После этого подошел к смотровому окну и отодрал прикрывавшие его доски.
 Достал бинокль и внимательно, с дотошностью артиллерийского наблюдателя осмотрел территорию станции и прилегавшую к ней улицу.
 Пространство перед зданием прокуратуры и контрразведки, внутренний дворик просматривались с высоты прекрасно.
 Парикмахер дождался выхода заключенных на прогулку. Их было трое. Лица людей, приближенные оптикой, оказались вполне узнаваемы.
 Увиденное удовлетворило Парикмахера. Он уложил бинокль в портфель, прикрыл амбразуру фанеркой и двинулся вниз, сметая со ступенек лестницы пыль. Оставлять следов не хотелось.
 Два дня подряд, не ленясь, продолжал наблюдать. Установил, что полковника Блинова выводят на прогулку в одиночестве и разрешают оставаться во дворике дольше, чем другим.
 Перед тем как отправиться в засаду, Парикмахер зашел в кафе на Приморском бульваре. Заказал чашечку кофе с двумя пирожными безе. Пока официантка ходила за заказом, Парикмахер вынул из кармана полиэтиленовый пакет и высыпал в него сигаретные окурки, доверху заполнявшие керамическую пепельницу. Пакет убрал, чтобы унести с собой.
 Полчаса спустя Парикмахер был на водонапорной башне. Он не любил перчаток и при работе надевал на пальцы медицинские напальчники.
 Перед тем как подняться наверх, он натянул поверх ботинок старые носки.
 Блинов вышел во дворик в обычное для прогулок время и на мгновение задержался у двери. Достал из кармана носовой платок, вытер лоб. Огляделся.
 Парикмахер закусил нижнюю губу, затаил дыхание и потянул спусковой крючок.
 Легкий толчок в плечо. Характерное бульканье воды в смывном бачке…
 Пуля вошла Блинову в ложбинку шеи ниже кадыка…
 Полковник почувствовал тупой удар в грудь. В горле хрустнуло. Из рваной раны со свистом вырвался воздух, пузырясь кровавой пеной.
 Отразившись от позвоночника, пуля ворвалась в грудь, пробила легкое и разорвала коронарную артерию.
 Машинально вскинув правую руку к горлу, Блинов опрокинулся навзничь, со стуком ударился затылком о дверь.
 Этот глухой удар насторожил дежурного прапорщика Собко, который сопровождал арестованных на прогулку. Он машинально положил руку на кобуру и взглянул через смотровой глазок наружу. В прогулочном дворике никого не было.
 Прапорщик толкнул дверь, но что-то мешало её открыть. Тогда он нажал посильнее. Дверь приоткрылась, сдвинув препятствие, и Собко увидел ноги человека, лежавшего на асфальте. И лужу крови…
 Собко нажал кнопку сигнала тревоги. По всем этажам здания прозвенел длинный звонок.
 Действия каждого сотрудника по сигналу были расписаны заранее. Но Гуляев бросился вниз по лестнице к выходу.
 Можно спорить о том, существует ли интуиция или это неуклюжая выдумка, призванная объяснять необъяснимые загадки в поведении людей.
 Внезапная тревога могла означать что угодно: нападение на здание, обнаружение взрывного устройства, попытку проникнуть на охраняемую территорию. Но Гуляев из множества вариантов вычленил один — что-то с подследственным.
 Он выскочил в прогулочный дворик. Увидел Блинова в луже крови. Открытые глаза, устремленные в никуда.
 Не нагибаясь к убитому, Гуляев пробежал коридором и выскочил из дома на улицу. Огляделся по сторонам. Улица из края в край выглядела пустынной. Серый забор, отгораживавший дорогу от территории товарной станции, смотрелся уныло и грязно. Подняв глаза, Гуляев остановил взгляд на кирпичной башне водонапорки. Увидел черную амбразуру смотрового окна наверху.
 — За мной! — Гуляев махнул рукой двум спецназовцам из группы охраны здания. Они дежурили у дверей.
 Махнул рукой и бросился к забору. Спецназовцы поспешили за ним…
 Парикмахер не торопился. Он сложил приклад карабина, свинтил глушитель, уложил в кейс. Взял веник, который оставлял после первого прихода в башню. Замел невидимые следы. Вынул из кармана полиэтиленовый пакет с окурками, рассыпал их по полу. Надо было обеспечить следователей уликами. Пусть изучают каждый «бычок» под лупами и микроскопом. Огляделся ещё раз и стал медленно спускаться, освещая ступеньки узким лучом карманного фонарика.
 Спустившись вниз, остановился у двери. Замер, прислушиваясь. Снаружи все было тихо. Тогда Парикмахер толкнул плечом тяжелую дверь. Металл глухо ухнул, но дверь не открылась.
 Еще не поняв, что произошло, Парикмахер повторил толчок, вложив в движение больше силы, нежели в первый раз.
 Звук удара прозвучал сильнее, чем раньше, но дверь так и не сдвинулась с места. Они была заперта снаружи.
 Сердце екнуло. Парикмахер вспотел. Взмокла спина, посырели ладони. Задрожали колени, наполнившись вдруг предательской слабостью. Случилось самое невероятное.
 Мимо водонапорной башни проходил старый путеец мастер Егорычев. Он ухе вышел на пенсию, но все ещё слесарил в депо, подрабатывая.
 Случайно бросив взгляд на дверь, Егорычев не увидел замка: уже уперли! Утром был, а вот исчез!
 — Ну, паразиты! Дерьмом дверь замажь, так и его начнут воровать!
 Егорычев поднял с земли кусок железной проволоки толщиной в палец. Такую используют для закрутки щеколд на дверях товарных вагонов. Сунул в проушины петель, загнул концы и скрутил косицей. Подергал. Дверь не шевельнулась.
 — Пусть постоит, — сказал Егорычев себе под нос. — Ну, собаки! Узнаю, кто упер, — ноги из задницы повыдергиваю!
 Махнув рукой, Егорычев ушел.
 Гуляев и спецназовцы осторожно приблизились к железной двери. Прислушались. Дверь запирала проволока, но внутри башни кто-то шевелился.
 — Мы его взяли! — Прапорщик спецназа Асташкин торжествовал. — Взяли на горячем!
 — Не говори «гоп». — Гуляев сердито одернул оптимиста. Он понимал — кто-кто, а находившийся внутри башни человек, особенно если он и в самом деле киллер, просто так себя не сдаст. Значит, говорить о том, что они его взяли, ещё рановато. Взять бандита предстоит, и с этим будут немалые трудности. Вряд ли такой захват обойдется без стрельбы.
 Поняли это и оба спецназовца. Затянутые в бронежилеты, в пулезащитных шлемах, они держали пистолет-пулеметы «кипарис» стволами вверх и молча ожидали команды.
 Гуляев носком ботинка постучал в дверь. Металл отозвался глухим стоном.
 — Эй там! Бросай оружие! Выходи..
 Гуляев сам не узнал своего голоса. Он звучал хрипло и неестественно звонко. Сказывалось волнение.
 Спецназовцы приблизились к двери вплотную и замерли с двух сторон, готовясь к броску. Один из них сжимал в руке свето-шумовую гранату. Самым удобным в такой момент было оглушить и ослепить террориста яркой вспышкой. Гуляев стал расплетать косицу проволочной завязки…
 Когда в дверь постучали, Парикмахер вздрогнул. Судя по всему, в металл били ногой: звон шел снизу. Приглушенный металлом голос прокричал:
 — Эй там! Бросай оружие! Выходи. Парикмахер намеревался собрать карабин. Но крышка чемоданчика внезапно широко открылась — дрожали руки, и её удержать не удалось, — оружие упало на бетонный пол.
 Парикмахер торопливо нагнулся. В этот момент от желудка к левому плечу огромное шило пропороло его тело невыносимой болью. Тисками сжало грудь и гортань. Парикмахер застонал от ужасного, нестерпимого страдания. Открыл рот, чтобы закричать. Мелькнула мысль: «Они в него выстрелили! Вопреки закону!»
 Лицо передернула гримаса ужаса.
 Фонарик, вывалившийся из руки, все ещё светил, отбрасывая узкий луч света на пыльную стену. Парикмахер его уже не видел. Свет его собственной жизни угас. Ноги подломились, и тело с тупым звуком упало на пол.
 Дверь распахнулась.
 Гуляев осторожно заглянул и увидел ногу, на ботинок был натянут носок — черный с красными полосами — цвета официального российского траура…


***

 — Ну, Леня, — Гуляев прошел к сейфу, громыхнул железной дверью, вынул пузырь, — ты как, способен из горлышка дернуть?
 Рубцов с подозрением взглянул на склянку.
 — Не керосин? Тогда давай, хлебну.
 Гуляев протянул приятелю бутылку. Тот приложился, сделал два глотка, вытер губы рукой.
 — Русиш культуриш, а вот надо же — полегчало.
 — Еще бы, — Гуляев грустно усмехнулся, — уверен: стало совсем легко. Ведь какой груз с плеч сбросили — копали, копали и все козе под хвост. Против Бергмана у нас теперь ничего не осталось. Шеф, когда я ему сказал о Хряченко, даже слушать не стал. Бросил показания Блинова: возьми, подотрись…
 — Ждешь комментариев? Не будет. И так ясно: нас макнули, как слепых кутят.
 Гуляев вытер пальцем горлышко и приложился. По обычаю крякнул.
 — И я о том же, Леня. Мы приехали: глуши двигатель, снимай номера.
 — Ой, нет! Как говорят, хренка с бугорка. У меня ещё осталось самолюбие. Такое прощать нельзя. Нас не просто оплевали. Нас размазали по асфальту. Два трупа повисли…
 — Что делать?
 — Я ретивый и злой, Витя. Злой. Единственное, что осталось, — побывать у Бергмана на его базе. Там, уверен, есть на что взглянуть.
 — Ты как тот лев в зоопарке: десять кило мяса он съест, только кто ему даст? Наши с тобой подозрения, — Гуляев поднес ко рту ладонь, будто держал на ней нечто не очень тяжелое, и дунул, — фу! Чтобы вторгнуться на частную территорию, нужно постановление прокурора.
 — А если там хранят атомную бомбу?
 — Ты гарантируешь, что мы её найдем?
 — Но там есть нечто, не менее опасное.
 — Для этого нечто и нужно прокурорское добро, а он у нас мужик стойкий и требует соблюдать законы.
 — Витя, вспомни, как в прошлом году мы провели обыск в «Розовой сакуре». Без прокурора. И нашли наркоту.
 — То был не обыск, а проникновение на чужую территорию без разрешения. И повод имелся хороший. Вы же заявили, что поступило сообщение о заложенной под «Сакуру» бомбе.
 — Дай мне ещё разок глотнуть.
 Рубцов выпил, вернул бутылку и с упрямством сказал:
 — Все же я там побываю.
 — Где?
 — На РТБ.
 РТБ — ракетно-техническая база — размещалась неподалеку от поселка ракетчиков «Сатурн». После расформирования ракетной дивизии поселок стал угасать. Солдат уволили в запас, отправили по домам. Казармы опустели. Часть офицеров перевели к новым местам службы. Другие, выброшенные за борт за ненадобностью, стали уезжать в более обжитые места. Лишенный электричества, водоснабжения, отопления, городок умер естественной смертью. Две улицы поросли сорняками. Дома с выбитыми окнами, снятыми дверями, вырванными из гнезд рамами быстро ветшали и обсыпались.
 Судьба РТБ оказалась более благополучной. Громадную территорию, окруженную специальной оградой, с вместительными хранилищами, механическим цехом и подведенной до каждого из технических сооружений железнодорожной веткой, у министерства обороны за бесценок приобрела фирма «Ферэкс», которую организовал полковник запаса Давид Бергман. Фирма была официально зарегистрирована как организация, занимающаяся сбором и продажей лома черных металлов. Однако назвать свое детище «Вторчерметом» Бергман не захотел: любую контору, даже если она занята очисткой выгребных ям на дачных участках, в России удобнее всего именовать на иностранный манер, вроде «Индепендент Рейнбоу ассенизейшн».
 На следующий день Рубцов пригородным поездом подкатил к разъезду Гранитный карьер, откуда железнодорожная ветка отходила к «Сатурну». Прежде чем совершить экскурсию на РТБ, требовалось прозондировать обстановку.
 Разъезд был маленький, но у скромного деревянного павильона в конце платформы куч-ковалась толпа. Там торговали пивом.
 Рубцов огляделся. Наметанный взгляд выхватил из толпы одинокого страдальца. Это был маленький, похожий на мартышку живчик с лицом хронического алкоголика. Он стоял в стороне от киоска и жадными глазами следил за теми, кто пил пиво. Следил страстно, целеустремленно, с видом болельщика, переживавшего за свою команду: кадык двигался — вверх-вниз, словно это он сам пил, а не те, за кем приходилось наблюдать.
 Рубцов подошел вплотную, тронул живчика за плечо.
 — Слушай, земеля, ты с РТБ? — Рубцов уже успел узнать, что никто из работавших на фирме «Ферэкс» не пользовался непонятным словом, предпочитая употреблять название, сохранившееся с прежних времен.
 Перестав глотать воображаемое питье, алкаш поднял на Рубцова сморщенную в кулачок мордочку.
 — Ну.
 — Платонова знаешь?
 Рубцов назвал первую пришедшую на ум фамилию только для того, чтобы завязать разговор. Алкаш мотнул головой, как лось, отгонявший слепней от морды.
 — Не, такого у нас нет.
 — Во, сука! — Рубцов изобразил приступ злости. — Ну, гад! Продинамил, значит…
 — А что должен? Гроши?
 — Нет, работу обещал. Сказал, приезжай, помогу найти.
 Алкаш засмеялся.
 — Это тебя купили. Здесь и своих скоро выгонять начнут. Сейчас на эртэбэ работы мало.
 — Слушай, может, выпьем? — Рубцов задумался, алкаш смотрел на него с надеждой. — Расскажешь, что у вас тут и как. Вот только тары нет.
 — Беда-вода! — Алкаш оживился. Потер руку об руку. — Обижаешь, земляк. Тару мы мигом сдобудем. Ты только не отходи.
 Живчик метнулся куда-то в сторону, исчез за киоском, минуты через две вернулся с двухлитровой банкой в руках.
 — Что я тебе говорил, а? — В его голосе звенело ликование. — А ты сомневался!
 — Тебя как зовут?
 — Зови Савосик. Я простоту уважаю.
 Рубцов дал деньги. Савосик сбегал к бочке. Вернулся с банкой пива в руках.
 — Пену я его заставил сдуть. Меня на этом хрен проведешь.
 Он имел в виду пивника, делавшего деньги на пене.
 — Пей первым, — предложил Рубцов.
 Глядя на него по-собачьи преданными глазами, Савосик припал к банке и бессовестно отсосал больше половины жидкости, цветом напоминавшей застоявшуюся мочу. Оторвался от пойла, судорожно выдохнул и улыбнулся.
 — Ой, как пошла! Теперь ты.
 Рубцов взял банку. Подержал в руках. Болезненно сморщился. Осадил голос, чтобы чуть-чуть хрипел.
 — Не, друг, не буду. Холодное очень. — Рубцов тронул рукой горло. — У меня только ангина прошла. А мне сегодня ещё на РТБ смотаться надо…
 — Надо же хренота какая! — Савосику трудно удавалось придать голосу сочувствие. Он догадывался, что ему дадут допить пиво, и не мог скрыть радости. — Ангина… это, понимаешь, как сказать… А на эртэбу лучше не собирайся. Окромя неприятностей, мать иху в гребень, там ничего не найдешь. Смотайся лучше в городскую контору. Они на базу чужих не пускают. Да и свои там не очень разгуливают. А ежели кого встретят в лесу возле ограды, проводят до станции. Да ещё по загорбку врежут для памяти, если ты им не понравишься. Там лбы в охране — ого-го! Потом сам же и виноват останешься. У них всюду написано: «Владение частное».
 — Что ж это такие строгости? — Рубцов постарался задать вопрос так, чтобы стало ясно — слова Савосика он не воспринимает всерьез. — Золото моют, что ли?
 — Како золото! Просто нынче хозяева такие у нас. Ты вон попробуй пустую кость у пса отбери. Он её уже больше и зубом не тронет — два дня назад дочиста обглодал, но не отдаст. Вот и у них. Власть кажут, мать иху ити… Приватизация!
 — Неужто и подойти нельзя? Это ты загнул. Ставлю бутылку, если проиграю. Ты пойдешь со мной. Свидетелем.
 — Не-е. — Савосик пьяно расплылся в улыбке. Его уже повело. — Хрен тебе, друг! Туда не пойду. — Он обеими руками ощупал бока. — Мне ещё мои ребра не в тягость.
 — Да свистишь ты! — Рубцов небрежно махнул рукой. — Сперва я пойду по дороге. Потом подберусь к забору…
 — Ладно, Фома! — Савосик уже не мог сдерживать чувство превосходства. Не зря говорят: знания возвышают. А Фомой, как понял Рубцов, его назвали, чтобы связать имя со словом «неверующий». — Божись, что бутылку не зажилишь. Расскажу.
 — Земеля, я тебе дал основание сомневаться?
 Савосик протянул грязную ладонь.
 — Клади бабки.
 Вздохнув, Рубцов достал из кармана десятитысячную купюру, сжал пальцами и потряс ею.
 — Валяй, говори. Если что-то толковое, бумага твоя.
 — Только молчок. — Савосик приложил указательный палец к губам.
 — Земеля! Я похож на ботало?
 — Ладно, забили. Там у них наблюдение. Попки сидят в конуре и телевизоры смотрят. Ты идешь, а они уже знают.
 — Пойду к вечеру.
 — Га, один хрен увидят. Там все схвачено: дорога, ограда. Одно слово — круговое обозрение. Понял?
 — Ну, спасибо, что предупредил. Я ведь, уж коли приехал, сходить туда намеревался…
 Десятка перекочевала в руку довольного алкаша.
 Из того, что сказал Савосик, было ясно — к экскурсии на РТБ следует приготовиться. Появляться у базы, засвечивать себя и ничего не узнать — хуже некуда.
 С первым поездом Рубцов вернулся в город. В отделе зашел к майору Гусеву. Тот сидел у включенного компьютера, сосредоточенно глядя на экран монитора. Немолодой, но все ещё без признаков седины (у блондинов она обнаруживается не сразу), он держал пальцы на клавиатуре. В кабинете плавал ароматный запах круто заваренного кофе.
 Рубцов остановился у порога, прикрыл за собой дверь и сглотнул слюну. Потом сложил ладони клинышком, как индиец перед почетным гостем, и склонил голову.
 — Ляксей Ляксеич, припадаю…
 Майор Гусев, ветеран отдела (пережил пятерых начальников), любил шутки, умел не обижаться на розыгрыши и сам устраивал их искусно.
 — Припадайте, молодой человек. Может, вам дать ручку поцеловать? Или все же лучше кофе? Только сварил.
 Перед соблазном, который вселял густой кофейный дух, устоять не было сил.
 — Кофе, Алексей Алексеевич. Это современней. А насчет целования по православному чину, то теперь даже патриарху к ручке некоторые наши начальники не припадают, а просто её пожимают. Во всяком случае, так поступает всенародно избранный.
 — Леня! Патреты руками не лапай. Не чекистское это дело. Какой вождь ни есть, а все нам родня.
 Гусев встал, прошел к столику в углу кабинета. Налил чашечку кофе.
 — С сахаром али без?
 — Без. Люблю натуральный. Да и вообще все острое и горькое: водочку, маслины, перцовочку…
 — Гурман! И что ещё тебе подать к кофе?
 — Справочку, если можно. Вот такую, — Рубцов изобразил мизинцем и большим пальцем вилочку. — Очень маленькую.
 Гусев тяжело вздохнул.
 — Думал, ты к старику зашел по-дружески. Из уважения. Оказывается, как и все другие, — по корысти. Мог бы сразу просить справку без кофе.
 Они посмеялись.
 — Так что тебя интересует?
 — Вы помните базу «Сатурн»? У нас что-то сохранилось по системам её охраны?
 — Обижаешь, Рубцов. Такие сведения положено берегти, как зеницу синицы.
 Гусев любил перефразировать на свой лад пословицы и крылатые выражения. Он в минуты запарки говорил, что бьется как рыба о паровоз. То цыплят по осени жарил, то ложкой меда портил бочку дегтя или оказывался глух как тень. К этому все привыкли и относились спокойно.
 — Поделитесь?
 — Зачем тебе?
 — Не хотите? Тогда попрошу ещё кофе.
 — Нахальничаешь, Леня? Ну уж нет, дудки. Овес нынче дорог. Дам тебе справочку, и дуй к себе, пей чаек. Тебя, собственно, что интересует? Пассивные или активные средства?
 — Будьте добры, зачитайте весь список полностью. Так, как если бы я туда решил проникнуть и изучаю вопрос.
 — Не выйдет, Леня. Сосклизнешь. Главным условием защиты ставилось не допустить проникновения посторонних лиц на территорию базы. С любыми целями — будь то попытка диверсии или разведки объекта. По степени защищенности на территории можно выделить три участка. Самый охраняемый — монтажно-испытательный блок.
 — Начните с наружной системы.
 — Шоссе и тропа контролируются видеосистемами. Глухие участки тайги прикрыты проволочным заграждением.
 — Колючка?
 — Да, только новых типов. Стальная спираль отечественного производства. Тип «Егоза». Обычному режущему инструменту не поддается. Укладка в виде пирамидального барьера.
 — Это надежно?
 — Моща!
 Рубцов допил кофе и отставил чашечку в сторону.
 — Дальше глухой бетонный забор, так?
 — Нет, дружок. Вторая линия ограждения типа «Дельфин». На бетонных столбах натянута сетка из стальных нержавеющих прутьев. Высота около трех метров. По всему периметру расставлены электронные вибродатчики. Они реагируют на любое прикосновение к сетке резака или человека.
 — Как определяется место, где произошел контакт?
 — Весь периметр разбит на триста зон. У каждой индивидуальная настройка. Обстановка по периметру отображается на экранах мониторов в караульном помещении.
 — Там что, вообще нет глухого забора?
 — Есть. Им огражден монтажно-испытательный блок. С целью ограничения возможностей визуального наблюдения за работами, которые ведутся внутри зоны.
 — Забор преодолим?
 — Как любой другой. Но об этом создатели защиты догадались раньше тебя. Поэтому по периметру зона прикрыта волоконно-оптической системой охраны.
 — Что это такое?
 — Использована сетка из двух волоконно-оптических кабелей. По ним передаются кодированные сигналы в инфракрасном диапазоне. Любое нарушение целостности сетки провоцирует сигнал тревоги.
 — А если…
 — Не выйдет. Система предельно устойчива к любым попыткам её обмануть. Она полностью нечувствительна ко всем видам природных и искусственных помех. Короче, защита предельно надежная, и прорваться через ни нельзя.
 — Теоретически.
 Гусев недоуменно вскинул брови.
 — Что значит «теоретически»?
 — А то, что если попереть нахалом на танке, то прорваться можно. Разве не так?
 — На таких нахалов, как ты, Леонид Кузьмич, управы, кроме гранатомета, пока не найдено.
 — Ай спасибо, Лексей Сич, хоть кто-то меня оценил, а то ведь уже и стимулов не осталось…
 Вопрос о том, когда двинуться на РТБ, перед Рубцовым не вставал. Он знал — только днем. Ночью незнакомый лес в подобных делах — не союзник. День, яркий свет — лучшие друзья искателей рискованных приключений.
 На Гранитный карьер Рубцов приехал к обеду. Потолкался среди членов местной партии пива, выпил пару кружек и незаметно слинял, уйдя в лес. А он в этих местах подступал к самому полотну железной дороги.
 От мертвого поселка «Сатурн» к РТБ вела ровная, по линейке прочерченная бетонка. За два года, как базу оставили, военная дорога утратила многие качества. Раньше за её состоянием следила специальная служба. Швы между плитами заливались гудроном. По полотну регулярно проходила поливальная машина. Она смывала пыль и грязь, случайно занесенные на бетон. Зимой дорогу чистил грейдер, разгребал снежные баррикады. Теперь все изменилось. Даже кюветы, которые когда-то регулярно обкашивались, поросли таволгой иволистой. На пышных кустах вдоль всей дороги красовались нежно-розовые метелки соцветий.
 За кюветом по обочине в тени вековых сосен вилась тропа. По ней в жаркое время ходили люди, служившие на базе, жившие в городе. Она и сейчас сохранилась неплохо, но была густо присыпана хвоей и сучьями, нападавшими с деревьев.
 Выбрав удобное место за кустами — не видно ни с дороги, ни с тропы, — Рубцов сел у кювета и стал наблюдать за проезжавшими машинами. За сорок минут их прошло всего три — две с РТБ, одна — в сторону базы. На пятидесятой минуте со стороны разъезда появился «КамАЗ» с двухосным прицепом. С неожиданной резкостью он тормознул в десятке шагов от засады, которую устроил Рубцов. Застонала резина, стираясь на наждаке бетонки. Машина остановилась. Дверцы кабины с обеих сторон распахнулись, и два мужика, будто спасаясь от обстрела, бросились за кювет к кустам. Они на бегу весело гоготали. Не было сомнений, что они успели задержаться на разъезде и по шоферской традиции долбанули литра по три пенистого пивка. Оно и дало о себе знать.
 Рубцов выскочил из засады и с тылу подскочил к прицепу. Схватился за борт. Поставил ногу на колесо. Заглянул в кузов. Там на куче металлолома лежал битый и ржавый кузов «Ниссана-Максимы». Крутой хозяин ухитрился долбануть машину с такой силой, что даже её крыша попита гармошкой. Задней двери на месте не было.
 Рубцов, не раздумывая, лег животом на борт и скользнул в прицеп.
 Водитель и его напарник вернулись из кустов к «КамАЗу», все также весело гогоча. Стукнули дверцы. Машина рванулась с места, как ракета со старта. Рубцова швырнуло, и он больно ударился боком о выступ порожка «Ниссана». Смачно выругался, но тут же плотно закрепился, упершись руками и ногами в стенки кузова.
 Прицеп лихо прыгал на выбоинах. Трясло нещадно. Железо, заполнявшее кузов, глухо гремело. Знай Рубцов, что ехать придется с такими удобствами, он бы не полез.
 Зверь-шоферюга скорее всего был когда-то танкистом. Он дергал машину, сразу пуская на полный ход, потом, не сбросив скорости, бил по тормозам. Визжала резина, скрипели сочленения прицепа, гремело железо, нагруженное в кузова. Как ни старался Рубцов зафиксировать тело в распор, его швыряло то вперед, то назад. Один раз он ударился головой, другой — коленями.
 У ворот РТБ машину не осматривали. Она лишь на миг задержалась. Невидимый из кузова человек заорал водителю:
 — Загони на разгрузочную! Под электрокран.
 — Пошел ты! — Водитель был мужиком лихим и держался независимо. Отвечал он с такой же резкостью, как тормозил. — Мне сам Чуркин сказал к ангару гнать. Под пресс.
 — Ну, если Чуркин…
 Препирательства прекратились.
 Машина вновь рванулась и заскакала по бетонным неровным плитам уже на территории базы.
 «КамАЗ» быстро проследовал внутрь зоны, огражденной бетонным забором. У монтажно-испытательного корпуса пришлось подождать, пока откроются ворота цеха. И только уже внутри, под крышей, мотор заглох.
 Последнее, что слышал Рубцов, были слова водителя. Он прокричал кому-то невидимому:
 — С разгрузкой не тяни. Мне ещё одну ездку сгонять надо.
 Тяжелый стук металлической двери ознаменовал наступление обеденного перерыва.
 Рубцов осторожно приподнял голову, огляделся. Тело болело от ударов и тряски.
 В огромном помещении производственного корпуса стояла тишина. Середину цеха занимал мощный гидравлический пресс. На зеленой станине Рубцов увидел табличку с названием фирмы-производителя — «ДЕМАГ».
 Осмотрев цех, Рубцов легко разобрался, что заготовки — а это были корпуса старых автомобилей — поступали на пресс, и тот брикетировал их, сжимая мощными усилиями с трех сторон — с боков и сверху. При этом в глаза бросилась странность: любой кузов легковушки силой давления мог быть расплющен и сжат до размеров строительного кирпича. Между тем на стороне, куда выходила готовая продукция пресса, брикеты имели размеры пианино.
 Что-то не вязалось, но что именно, объяснить себе Рубцов пока не мог.
 За железной дверью цеха послышался шум. Рубцов огляделся. Вдоль глухой стены здания на разной высоте тянулись металлические балконы, соединенные трапами. Чтобы не греметь по железным ступеням, Рубцов снял ботинки. Быстро взобрался на первый ярус. Посмотрел вниз, подумал и поднялся выше. Внизу заскрипели двери.
 Рубцов лег на балкон так, чтобы видеть цех через прутья ограждения.
 На его глазах двое работяг, вошедших в помещение, приподняли за край брезент, покрывавший штабель, расположенный у противоположной стены. Открылась сплошная стена зеленых ящиков, поставленных один на другой. По их виду и форме Рубцов без труда определил — это стандартная заводская упаковка автоматов Калашникова. Количество оружия, хранившегося на базе акционерного общества «Ферэкс», торговавшего металлоломом, впечатляло.
 Подхватив ящик, рабочие понесли его к разбитому корпусу «Вольво», который покоился на рогах автопогрузчика. Они аккуратно вложили упаковку внутрь развалюхи. Пошли за следующим ящиком. Принесли и таким же образом уложили в машину.
 Всего внутрь кузова они поместили восемь оружейных ящиков.
 Закончив укладку, из груды кровельного железа, лежавшего в углу, рабочие взяли несколько листов и втолкнули в кузов так, что те закрыли с боков упаковки с оружием. После этого один из работяг сел за руль автопогрузчика, тронул машину и подтащил груз к прессу. Его напарник включил станок и начал осторожно обжимать начиненный ящиками кузов с боков и сверху.
 Гудели электродвигатели, приводившие в действие гидравлический пресс, скрежетал сжимаемый металл… Всего три минуты ушло на то, чтобы превратить останки «Вольво» в аккуратный блок прессованного железа.
 Автопогрузчик, сняв тяжелую компактную глыбу металла с пресса, оттащил её к другим такого же вида блокам.
 Работяги, покончив с одной машиной, вернулись к ящикам и начали готовить к загрузке новый кузов. Работали они скоро, без перекуров, и штабель прессованных кубиков в конце производственной линии быстро возрастал. Никто за все время в цеху не появлялся, работу двух специалистов не контролировал. Видимо, лучшим погонялой и надсмотрщиком для них был хороший заработок.
 Рубцов чувствовал себя не лучшим образом. Пол оказался неровным, волнистым, и металл до боли жал бока. Давало себя знать и выпитое перед «экскурсией» пиво. Жидкость требовала выхода, низ живота сильно давило, и иногда казалось, что синеет в глазах.
 Рубцов со злостью вспомнил о «либеро» — подгузниках нового типа, которые так упорно рекламировало телевидение. Будь они у него в штанах, проблем с выпитым не было бы.
 Терпеть пришлось долго. Только в шесть вечера рабочие прекратили работу. Они выключили пресс и ушли из цеха. Грохнула дверь, и в помещении стало тихо.
 Рубцов торопливо спустился вниз и, не имея сил далеко уйти, сбросил давление прямо у станины пресса. Только потом он старательно обследовал цех, стараясь найти выход. Однако двери — их оказалось целых три — были надежно заперты.
 Походив среди металла и оружейных ящиков, Рубцов остановился возле канализационного люка, закрытого чугунной крышкой. В груде металлолома нашел железный прут. Используя его как крючок, сдвинул крышку в сторону. Присел рядом с отверстием, принюхался. Пахло сыростью. В темной глубине журчал ручеек.
 По стальным скобам Рубцов спустился в колодец. Выложенный бетонными кольцами коллектор оказался частью дренажной системы базы, по которой отводились грунтовые воды.
 Рубцов пригнулся и осторожно двинулся по трубе. Изредка, чтобы подсветить путь, высекал пламя из зажигалки. В двух местах над головой виднелись квадратные продухи ливневых стоков. Выбраться наружу через них не представлялось возможным: отверстия были слишком узкими, и к тому же их прикрывали металлические решетки.
 Метрах в двадцати от места, где спустился, труба расходилась в разные стороны. Здесь скобы, вделанные в бетон, вели наверх. Поднявшись по ним, Рубцов уперся спиной в тяжелый чугунный блин, поднатужился и сдвинул его с места. Образовалась небольшая щель. Он осторожно подтолкнул крышку, освобождая себе выход. Одним глазом глянул наружу.
 Двор был пуст. Рубцов оперся о горловину люка двумя руками и выбросил тело наружу. Тут же растянулся на земле и огляделся.
 Громада цеха выделялась на фоне светлого неба огромным темным кубом. На юге вставала луна.
 У стены цеха Рубцов заметил «КамАЗ»-фургон. Огромная трехосная махина никем не охранялась. Скользнув ужом к машине, Рубцов заполз под нее. Долго прислушивался. Все было тихо. Вылез наружу со стороны цеха. Теперь его прикрывал от чужих глаз корпус машины. Дверца кабины легко открылась. Он забрался внутрь.
 Ворота охраняемой зоны были железные, прочные. Это Рубцов заметил ещё днем. Он помнил, как, надсадно гудя, сдвигал стальное полотно электромоторчик. Едва машина вкатилась во двор базы, железо загремело, закрываясь.
 Выбить такое препятствие, направив на него машину, не представлялось возможным. От удара в первую очередь сомнется кабина, водителю перебьет ноги. Сам автомобиль потеряет способность двигаться и окажется ненужным.
 Запустив двигатель, Рубцов направил «КамАЗ» на ворота задним ходом. Глядя в зеркало заднего вида, он выровнял машину так, чтобы она врубилась точно в их середину. Выровнял, добавил газу. Двигатель взревел, подстегнутый. Машина поперла танком. Почему-то Рубцову всегда казалось, что задним ходом машины катятся быстрее, нежели на первой передаче идут вперед.
 Из сторожки, размахивая руками, выскочил охранник. Он что-то невразумительно орал. Рев двигателя не позволял услышать слов.
 Пробив ворота — они отлетели в стороны, сорвавшись с направляющих полозьев, — Рубцов развернул «КамАЗ» и погнал в сторону разъезда.
 Ах, «КамАЗ», чудо выносливости и силы! Как мощно рвутся к финишу эти грузовики через камни и пески африканской, прокаленной жарой пустыни, когда работают на трассе ралли Париж — Дакар. Как старательно одолевают они бездорожье российского Севера, продираясь сквозь снежные заносы от Невера до Алдана. А уж на бетонке, избитой и покалеченной, машина летела как огромный бронебойный снаряд, и воздух исступленно гудел в ушах.
 Рубцов промчался пять километров, когда в зеркале заднего вида заметил огни дальнего света автомобильных фар. За ним гнались…
 Рубцов влетел на разъезд, бросил «КамАЗ» у пивного ларька и побежал на платформу. Издали слышался звук подходившего поезда.
 Рубцов спешил. Он знал: если его догонят, то не просто врежут по загорбку, как пугал Савосик, а все будет гораздо круче.
 На платформе на деревянной лавке сидели два рыбака. Снасти были прислонены к стене. Между рыбаками стояла початая бутылка водки, открытая банка консервов «Бычки в томате». Рыбачки скорее всего недавно сюда приехали в надежде попасть на утренней зорьке на таежное озеро и, пока суд да дело, культурно «оттягивались».
 Рубцов шагнул к лавке. Направил на пожилого рыбака указательный палец левой руки.
 — Махнем, батя?
 Рубцов сдернул с плеч камуфляжную куртку и протянул рыбаку.
 — Ты что, мужик? — Рыбак выглядел ошеломленно. — Перебрал?
 — Спокойно, — Рубцов жестом остановил его, — мне твоя телогрейка понравилась. Италия, верно? Давно такую ищу.
 — Крыша поехала? — Рыбак задал вопрос своему приятелю. — Пять лет назад в кооперации купил. Заключенные шили. А он: Италия!
 Ствол пистолета, который Рубцов придвинул к носу рыбака, и ласковое обращение «батя», должно быть, обладали большей убедительной силой. Рыбак стал торопливо стягивать телогрейку с плеч, то и дело приговаривая: «Хорошо, друг. Сейчас. Я быстро. Ну, конечно, Италия. Я быстро, друг».
 Электричка подкатила к платформе и стала замедлять ход. Застучала сцепка. Заскрежетали тормоза. Дернулись и открылись двери вагонов. Рубцов набросил на себя чужую телогрейку.
 — В самый раз, батя! — Он хлопнул рыбака по плечу и тут же сдернул с него мятый картуз, больше походивший на старое воронье гнездо. Нахлобучив на голову, побежал к вагону.
 Электричка, следовавшая в город, закрывала двери. В два маха Рубцов перескочил платформу и впрыгнул в узкую щель. Тяжелые створки больно саданули по бедрам. Сквозь стекло увидел двух верзил, растерянно метавшихся по платформе.
 В электричке Рубцов сидел у окна, ссутулившись и надвинув на глаза чужой картуз. Из-под мятого кривого козырька внимательно наблюдал за всем, что происходило вокруг. Входившие и выходившие на остановках пассажиры опасности не представляли.
 Когда поезд втягивался на станцию и колеса загромыхали по стрелкам, Рубцов вышел в тамбур, быстро сбросил с плеч ватник, с головы картуз, свалил их в темный угол. Остался в черной футболке и джинсах.
 Вышел на платформу одним из первых. Ничего подозрительного не заметил.
 Обошлось?


***

 Для того чтобы собрать сведения о полковнике Бергмане и его деле, Гуляеву пришлось изрядно потрудиться. В наше время оказалось не так-то просто просветить жизнь человека, если он сам старается её как можно сильнее затемнить. Полковник делал это с особой тщательностью. Потому основную информацию о нем Гуляев получил в налоговой инспекции и налоговой полиции. Это позволило составить для себя небольшую справку. Выглядела она предельно просто и рассказывала о человеке весьма скупо.
 Бергман Давид Иосифович. 1940 года рождения. Член КПСС с 1965 года. Полковник запаса. Демократ с 1991 года. Пять лет командовал Каменским арсеналом. В аттестациях неизменно отмечались его преданность делу Коммунистической партии, инициативность и требовательность к подчиненным. Уволен из армии по выслуге лет. Теперь возглавляет собственную акционерную компанию «Ферэкс», промышляющую сбором и сбытом вторичных металлов. Судя по выплаченным налогам, компания находится на грани разорения и еле сводит концы с концами. Однако образ, рисуемый самим налогоплательщиком для налоговых органов, не всегда совпадает с действительным. Проверка четырех обменных пунктов валюты от банков «Востокинвест» и «Приморский кредитный» показала, что Бергман только за прошлый год обменял на доллары пятьдесят миллионов рублей. В то же время в налоговой инспекции он продекларировал годовой доход в размере девяти миллионов шестисот тысяч рублей. Короче, получал по восемьсот тысяч в месяц.
 Не менее интересную информацию Гуляев собрал о «Вабанке» и его президенте Корнелии Бергмане. Из неё можно было вывести, что банкир, создавая банк, не рассматривал его как контору, которая поможет хапнуть деньги у клиентов с тем, чтобы с этими средствами по холодку смыться в жаркие страны. Бергман работал солидно, честно и планировал дело на годы вперед. Однако капитал, ставший финансовой базой банка, даже с большой натяжкой нельзя назвать честным. И в самом деле, где и как в разоренной стране можно найти миллион долларов, если не словчить, не украсть, не обмануть кого-то. Именно таким путем был создан капитал «Вабанка».
 Самые гениальные операции просты как дважды два. Давид Бергман ссудил брату Корнелию деньги, полученные скорее всего от торговли оружием. Корнелий через фирму «Медиатор», которая принадлежала Зиновию — сыну Давида, закупил в Германии спирт. Поскольку груз был объявлен транзитным — он предназначался к перевозке в Монголию, — его не обложили таможенными пошлинами. До Монголии спирт не дошел, поскольку это и не входило в планы. Из него сделали водку и пустили в продажу через сеть своих торговых точек в Сибири и на Дальнем Востоке.
 Подобную операцию Бергман провернул три раза и только потом организовал акционерный банк.
 Шеф налоговой полиции полковник Нестеров, мрачный страж государственных финансовых интересов, рассказал Гуляеву об этом без особых эмоций, как о данности, которой нельзя противостоять.
 — Разве трудно было выяснить, — удивленно спросил Гуляев, — прошел товар в Монголию как транзитный груз или нет?
 — Совсем нетрудно, но кто и по какой причине стал бы заниматься этим? У «Медиатора» были справки таможен нашей и монгольской. Оформлены они как положено — с подписями и подлинными печатями. Налог с комиссионных за посредничество «Медиатор» заплатил сполна.
 Нестеров назвал Гуляеву и приблизительную сумму, которую Давид Бергман хранил в банке брата. Чтобы получить официальные справки, Гуляев записался на прием к президенту «Вабанка» Корнелию Бергману.
 По тому, как оборудован и обставлен офис учреждения, в наше время можно безошибочно судить о влиянии и состоятельности его хозяина. Пока охранник сопровождал гостя к приемной Бергмана, Гуляев старался понять, что собой представляет «Вабанк», является ли он учреждением процветающим или за показным шиком пытается скрыть угасание.
 Темно-синий палас устилал пол длинного коридора. Двери кабинетов, отделанные шпоном красного дерева, сверкали золочеными ручками. Их набалдашники изображали голову тигра, оскалившего пасть.
 В приемной президента дородная секретарша со всеми положенными для женщины рельефами, владевшая персональным компьютером, сидела за однотумбовым столом — орех в сочетании с участками черного полированного дерева. Слева стол оканчивался специальной приставкой. На ней стоял ПК «Пентиум», за ним примостился портативный ксерокс, а на полу рядом размещался измельчителъ деловых бумаг.
 Кабинет президента поразил Гуляева простотой и функциональной приспособленностью всего, что в нем находилось. Бросилось в глаза, что здесь не было даже телевизора, стены не украшали дорогие картины. Обстановка подчеркивала — хозяин здесь работает, а не коротает время.
 Облик людей всегда обманчив. На тигра достаточно взглянуть и увидеть оскал его мощной пасти, чтобы понять, какую опасность может таить общение с таким зверем. Челюсти акулы вселяют в души людей священный ужас, хотя специалисты свидетельствуют, что эти существа не так опасны, как их рисует молва.
 Но вот перед Гуляевым сидел человек. Элегантно одетый — костюм зарубежного пошива, серый, отливающий блеском благородного металла. Галстук широкий, модный. Дорогая заколка в виде золотого цветочка с глазком рубина в середке. Чисто выбритое лицо, доброжелательная улыбка, спокойный, уверенный взгляд. Ничто в его облике даже не намекало, что это на самом деле финансовый хищник, куда более безжалостный, нежели тигр или акула.
 То предварительное, что Гуляев уже выяснил о Корнелии Бергмане, заставляло относиться к нему, словно к кактусу, которым можно любоваться в момент цветения, но ни в какое время лучше не трогать руками.
 Гуляев коротко изложил просьбу познакомить его со счетами Давида Бергмана и подал банкиру запрос прокуратуры.
 Банкир надел очки, прочитал документ, положил на него руку.
 — Господин майор, вы находитесь на суверенной территории «Вабанка». Надеюсь, вы понимаете, что сюда вас могли и не пропустить. Я сочувствую вам, работникам правоохраны. Вам не по душе нынешние преобразования. Что поделаешь, сотрудники безопасности и прокуратуры перестали быть неприкосновенными коровами государства. Но это реалии, и их надо принимать. В соответствии с законом работники розыска и следствия могут появляться в учреждениях, подобных нашему, только с постановлением прокурора в кармане. И не военного, как у вас, а прокурора края. При всех иных обстоятельствах давать какие-либо объяснения и отвечать на ваши вопросы президент банка, а без его разрешения и другие сотрудники не обязаны.
 Гуляев слушал, не проявляя признаков неудовольствия. В школе он таким образом слушал преподавателей, которые его отчитывали. Правда, в те времена Витя при этом выразительно шевелил ушами, но здесь этого делать не стал. Он лишь скептически улыбался. Точно так же улыбался и сам Бергман. Он крутил в пальцах дорогую авторучку типа «Гвоздь». Гуляев видел такие в магазине «Лайт оф фридем» — «Свет свободы» на Торговой улице, которая при советской власти была Пушкинской. Там в стеклянной витрине рядом с образцом ручки стояла табличка с текстом: «Ручка „Гвоздь“ — свидетельство вашего преуспевания. Она хорошо сочетается с серым костюмом, автомобилем „Ранглер“ и легкой небритостью лица. Цена — 150 тысяч рублей».
 Гуляев, разглядев стило, которое ничего особого собой не представляло, подумал, что ему свидетельства преуспевания проще и выгоднее купить в виде обычных «шариков» и писать ими до посинения. Это позволяло не думать о необходимости покупать машину «Ранглер» и бриться ежедневно вопреки моде. Но сам факт, что особняки, костюмы «из Парижу», престижные иностранные машины, выпендрежные авторучки все больше и больше становились свидетельствами положения в обществе, был ему неприятен.
 Однако Бергман прав в главном: считаться с реалиями приходилось. Деньги стали в обществе властью, и эта власть защищала себя с помощью законов. Потому требовалось проявлять крайнюю осторожность, ибо трудно проводить различия между криминалом и бизнесом.
 — Тем не менее, — продолжал Бергман с холодной вежливостью, — я понимаю — вы не остановитесь и сумеете получить нужное вам разрешение. Чтобы не держать ни вас, ни себя в напряжении, выполню вашу просьбу. Сейчас, Виктор Петрович, я приглашу юриста. Поговорите с ним. Как два профессионала. Это будет интересно.
 Бергман нажал клавишу интерфона.
 — Лия Григорьевна, пригласите ко мне Резника. Если ему не трудно, пусть поторопится.
 «Во дает, — подумал Гуляев, — ну, артист! К нему, как рассказывают, сам мэр попал на прием по записи, а он здесь изображает этакого супердемократа, к которому верный пес — юрист может прийти сразу или по своему усмотрению задержаться. Ну, валокордин!»
 В кабинет вошел юрист — седовласый гигант с фигурой борца-тяжеловеса. Голос его прозвучал громко и вроде бы даже сердито:
 — Слушаю, Корнелий Иосифович.
 — Герман, будь добр, — Бергман доброжелательно улыбался, — возьми с собой господина… — он замялся и тут же поправился, — товарища следователя из военной прокуратуры. Побеседуйте…
 В кабинете юриста, небольшом, но удобно обставленном, Гуляев изложил Резнику свою просьбу. Тот внимательно выслушал, внешне не проявляя эмоций. Ответил спокойно, тоном вразумляющим.
 — Мы уходили от моего шефа вместе. Он представил вас и сказал: «Побеседуйте». На большее я им не уполномочен. Вы вправе обижаться на меня, но у нас нет того бардака, какой господствует в армии. Здесь приказы не обсуждаются. А вот беседовать мы можем сколько угодно.
 — Да, но… — Гуляев пытался воспротивиться. Резник его перебил.
 — Минуточку, коллега, я ещё не все сказал.
 — Слушаю.
 — Я готов пойти на нарушение и кое-что вам покажу. Но… — он поднял предупреждающе ладонь, — сугубо между нами.
 — Хорошо, покажите.
 Резник пощелкал по клавиатуре компьютера, вызвал нужный файл. Запустил принтер. Протянул Гуляеву бумагу с напечатанным текстом.
 — Взгляните на этот документ.
 Гуляев взял бумагу и стал читать:

 «Оплата господину Бергману Давиду Иосифовичу в соответствии с условием контракта была перечислена на расчетный счет Бергмана Д. И. в „Вабанке“ № 92299668 по чеку № 308301 от 10 сентября 1992 года от испанского банка „Бильбао Бискойя“ на сумму два миллиона четыреста тысяч американских долларов. Чек выдан на имя Бергмана Д. И. директором немецкой фирмы „Трансидер“ Карлом Штайном в качестве платежа за консультации по вопросам приобретения материальных ценностей бывшей Советской Армии, расформированной в соответствии с распоряжением президента России».

 — Забавный документ. — Гуляев улыбнулся и положил бумажку на стол. — Интересно, какую же надо дать консультацию, чтобы её оценили в два миллиона долларов?
 Резник расхохотался искренне и свободно.
 — Если речь идет о сделке на триста-четыреста миллионов долларов, а консультант дает совет, как из такой суммы сохранить сто, почему он не заслуживает двухпроцентного вознаграждения?
 — Короче, насколько я понял, речь вдет не о консультации, а о продаже коммерческой информации?
 — Пардон! Пардон! — Резник помахал рукой, словно отгонял комара, который пытался сесть ему на нос. — Я привел пример, а вы переносите его на конкретное дело. Впрочем, чтобы не интриговать вас, скажу, такой человек, как господин директор Карл Штайн, может просто выдать кредит человеку, который того заслуживает. И нет закона, запрещающего это.
 — Разве я против? — Гуляев смиренно опустил глаза. — Просто сказал, что документ забавный.
 — Тем не менее он отвечает всем требованиям законодательства и не может быть опротестован. Что касается налогов с указанной суммы, то они перечислены в налоговые органы в установленном порядке. И еще, чтобы вы знали. Деньги, которые получил Давид Иосифович, ни от кого не скрывались. Они легли в основание «Вабанка», который на сегодня стал крупнейшей кредитной структурой региона.
 — Могу я забрать документ с собой?
 — Минутку.
 Резник взял бумагу со стола, опустил в измельчитель. Загудел двигатель, превращая документ в бумажную лапшу.
 — Только когда передо мной будет постановление прокурора. Договорились? А теперь, простите… — Резник с сокрушенным видом развел руками. — У меня дела… Вас проводят.
 — Рад был познакомиться.
 Резник ласково помахал майору рукой.


***

 В один из теплых летних вечеров Руфина привезла Шоркина на дачу господина Первушина — президента акционерной компании «Востокэксим». Хозяин — мужик богатый и гостеприимный, из бывших советских партийных работников, давал для избранной публики «топлес бал».
 Первой части названия тусовки, которую Руфина произнесла невнятно, Шоркин значения не придал: бал есть бал, как его ни назови.
 Они приехали в дачный поселок, когда уже темнело.
 Шоркин в черном костюме-тройке при галстуке-бабочке. Руфина в золотистом платье из парчи, которое облегало её фигуру, как лайковая перчатка руку.
 Машину оставили на улице, приткнув её к длинному ряду других, таких же крутых и престижных. По улице прохаживались мрачные «секьюрити», приглядывавшие за порядком и хозяйскими машинами.
 Большой сад освещали гирлянды разноцветных лампочек. Было тепло. В цветах вдоль дорожки, которая вела к даче, звенели сверчки. На огромной крытой веранде, среди богато сервированных столов, толпились гости.
 Шоркин от неожиданности сдержал шаг. То, что он увидел, поразило: мужчины были в черных строгих костюмах. Женщины — именно это и повергло Шоркина в изумление — ходили по веранде раздетые. Правда, не совсем. Кое-что на них было. Некоторые оставались в коротких юбках, другие в черных колготках, обтягивавших ноги и бедра, третьи — в трусиках-бикини. Однако все остальное, что называлось телом, у них было открытым и выставлялось на всеобщее обозрение.
 Тут до Шоркина дошло. «Топлес бал», — сказала Руфина. «Топлес» означает без верхней части одежды, и понятие можно перевести как «полуголый». Как же он не просек этого сразу!
 Публика, собравшаяся у Первушина, уже давно успела похвастаться друг перед другом всем, что имела и чем гордилась, — городскими квартирами, загородными коттеджами, автомашинами, катерами… Теперь пришла очередь демонстрировать телесные достоинства жен, любовниц и даже дочерей.
 Сделав вид, что нисколько не удивлен, Шоркин пригнулся к уху Руфины.
 — Почему такая дискриминация? Женщины раздеты, а мужики чуть не в тулупах.
 Руфина усмехнулась.
 — Ты этих мужиков раздень. Рискни. И увидишь паучьи животики на тоненьких ножках. Элита…
 — А ты? — Шоркин спросил насмешливо. — Тоже разденешься?
 — Я? — Руфина расстегнула «молнию» и отделила верхнюю часть платья от нижней. — Держи.
 — Финочка, чао!
 К ним подошла стройная длинноногая блондинка с бедрами, покрытыми узкой зеленой ленточкой трусиков.
 — Может быть, ты меня познакомишь?
 — Здравствуй, Эдит. Миша, это дочь хозяина дома. Эдит Первушина.
 — Здравствуйте. — Шоркин склонил голову, не подавая руки.
 — Фина, ты разрешишь пригласить твоего… — Эдит запнулась, но быстро нашла нужное слово, — твоего боевика?
 — Приглашай.
 — Мы станцуем? — Эдит обстреляла Шоркина глазами, подошла к нему так близко, что коснулась его открытой грудью.
 Шоркин взглянул на Руфину. Та кивнула, выдавая разрешение.
 Шоркин положил руку на талию Эдит, ощутив под ладонью бархатистую горячую кожу. Они шагнули, поймали ритм музыки и двинулись в танце.
 Эдит подняла на Шоркина темные, лучившиеся озорством глаза.
 — Потрогайте мою грудь и скажите: у Финки такая же? Или, может быть, моя лучше? Ну-ну, не стесняйтесь…
 Шоркин скользнул глазами по залу. Никто не обращал на них внимания. Он положил руку на грудь Эдит и сжал пальцы. Слегка помял упругое тело.
 — Ой, — томно пропела партнерша. — Вы разожгли мои желания. Может, уйдем отсюда на несколько минут? Я знаю удобное место.
 Эдит потянула его за собой, увлекая внутрь дома…
 Они вернулись минут через двадцать. Шоркин смущенно улыбнулся Руфине. Глаза его воровато поблескивали.
 — Эдит показала мне дом.
 — Не надо, Михаил. Что она показала — я знаю. Поехали отсюда, мне стало холодно.
 Они уехали, ни с кем не прощаясь. По дороге молчали. Руфина сама разговора не начинала, Шоркин вызывать огонь на себя не собирался.
 Дома Руфина прошла в комнату, села на диван, уткнулась лицом в ладони и заплакала. Тихо, горько, совсем по-детски. Он тронул её за плечо, потом погладил по голове. Спросил участливо:
 — Что это ты вдруг?
 — Почему вдруг? — Голос Руфины прорвался сквозь всхлипывания.
 — Да успокойся ты! — Шоркин стал раздражаться. Он не любил женских слез и дома, а тут впадает в истерику любовница, которая при встречах с ним должна забывать о своих несчастьях и улыбаться, во всяком случае, не ныть и не стонать. В конце концов, любовник — не душевный целитель, не психоаналитик, чтобы выслушивать охи и ахи. Особенно если учесть, что он никогда не клялся Руфине в любви и верности. Да, между ними возникло тяготение, но это чистая физиология. Их объединяли желания тел и только.
 Шоркина так и подмывало напустить на себя обиженный вид, хлопнуть дверью и уйти. Успокоится, образумится — сама позвонит, попросит вернуться. А нет — да пропади она пропадом, неврастеничка. При нынешних-то знакомствах, которые уже образовались, он найдет с кем играть на флейте мелодии более веселые.
 И все же Шоркин сдержался. Добавив в голос интонацию участливости, спросив:
 — Что с тобой, наконец?
 — Лучше скажи, что с тобой?
 — Что именно ты имеешь в виду?
 — Ничего особенного.
 — К чему тогда слезы?
 — Выяснила, что ты скотина, как все мужики, и расстроилась. Неисправимая свинья…
 — Почему свинья?
 — Потому что, её как ни сдерживай, она влезет в грязь. Влезет и выкатается.
 Он обозлился.
 — Чего же ты от меня хотела?
 — От тебя? Ничего.
 — Зачем же потащила с собой? Крутила бы там хвостом одна.
 — Хотела посмотреть, как ты поведешь себя в компании голых баб. Я даже знала, как все будет. Знала и все же надеялась, что ошибаюсь…
 — Ай-ай, она знала! — Шоркин насмешливо скривил губы.
 — Представь себе. Даже догадывалась, кто тебя сумеет подцепить.
 — Неужели? — Он старался своей иронией заставить её умолкнуть. Но Руфина не сдавалась.
 — Именно. И ты поплелся за этой шлюхой Эдит, как кобель за течной сучкой.
 — Давай, давай, мне даже нравится, что ты ревнуешь.
 — Не ревную. Мне просто противно видеть, как ты извалялся в грязи. Ведь эта девка падает на спину сразу, как только мужчина подходит к ней.
 Шоркин засмеялся.
 — Все-то ты знаешь! Мы даже и не падали…
 — Даже так? Поздравляю. Тебе она ничего не откусила?
 — Перестань, я обижусь.
 — Ты думаешь, если я замолчу, на тебе будет меньше грязи?
 — Не знаю.
 — Она заставляла тебя трогать ей грудь?
 — Ну и что?
 — А то, что мужика проще всего ловить на такую приманку, даже если она суррогат.
 — Почему суррогат?
 — У неё грудь силиконовая. Всю жизнь со школы Эдит была доска — два соска. Съездила в Германию, вернулась — грудастая. Не на молочной же ферме немцы её раздоили? А посмотри на её ноги! Обыкновенные спички. Теперь даже уважающие себя проститутки такие не носят.
 — Ты говоришь так, будто я обманул тебя. Что-то пообещал, потом отказался.
 — Нет, я говорю так потому, что обманула сама себя. Точнее, приняла тебя не за того, кто ты есть на самом деле.
 — Конечно, я злодей, только вспомни, как я сюда попал. И после этого ты хочешь выглядеть тихой наивной девочкой, жертвой соблазнителя?
 — Я ничего не хочу. Я просто говорю, что думаю. — Она подняла на него глаза, холодные, настороженные и одновременно беспомощные, растерянные. — Мне больно, и я кричу.
 — Отчего тебе больно? Разве все происходило не по правилам игры, которую ты сама предложила?
 — Тебе это интересно в самом деле?
 — Да, интересно. — Он лицемерил, считая, что именно так следует вести себя в такие минуты. — Ты мне не безразлична. Расскажи, может, станет легче…
 Она вымученно улыбнулась.
 — Дело не в моей минутной слабости. Дело в нашей жизни. Мы её только приняли в новом виде, а уже потеряли все, что делало нас людьми. Только деньги, только доходы. Все себе, себе. Как бы урвать побольше. У всех хищные пасти и зубы. Кругом хищники, которые ведут нас неизвестно куда.
 — Ну уж! — Шоркин пытался говорить насмешливо. Ему казалось, что именно такой тон сейчас уместней всего. Он поможет Руфине преодолеть меланхолию.
 — Что «ну уж»? — Она вдруг заговорила напористо и зло. — Может, ты скажешь, что у тебя на уме нечто более высокое, нежели деньги?
 — Точно. А вот у тебя их на уме нет. Верно? Просто потому, что они имеются, ты о них думаешь меньше, чем я. В результате я хищник, а ты бедная, обиженная жизнью девочка.
 Слезы у Руфины просохли. К ней полностью вернулось самообладание. В глазах появилась насмешка.
 — Ты не хищник, Миша. Ты просто мелкий грызун.
 Шоркин дернулся. Лицо побледнело, глаза сузились.
 — Я не намерен выслушивать оскорбления. Даже от тебя. Мне можно уйти?
 Руфина улыбнулась, хотя глаза оставались печальными.
 — Как хочешь. Это тебе решать. Я сказала, что думала. Однако мое отношение к тебе все ещё сохраняется. Я люблю тебя. Не ожидал это услышать? Нет? А в этом мое горе, моя беда..
 — Бросаешь оскорбления и вдруг о любви…
 — Дурак! Так устроена женщина. Она видит, что тот, кто ей нравится, вор, убийца, бандит, но душе не прикажешь. И она любит.
 — Мне что, забыть твой адрес?
 — Решай сам. И не переживай. Ты не самое худшее, что возможно. Как горчичник в нужный момент сойдешь. Не очень приятно, но согревает. Только сперва сходи в диспансер и проверься на СПИД. Принеси справочку.
 Она била его словами наотмашь, а он сидел и глупо улыбался. Что сделаешь, если сам залез в дерьмо, а как вылезти из него — не знаешь?
 Растерянно повторил аргумент, который уже использовал:
 — Ты меня сама потащила к Первушиным. Сама…
 — Ой, убил! А если я тебя повезу на помойку, ты обязательно ляжешь и выкатаешься в грязи?
 Он растерянно моргал.
 Она встала.
 — Сегодня, дорогой, сеанс близости отменяется. А насчет справочки — это серьезно. Учти.


***

 Шоркин вернулся домой за полночь злой и расстроенный. Хуже нет, когда баба начинает предъявлять на тебя права собственницы. В конце концов, он не набивался к Руфине, она положила его рядом с собой сама. Не очень-то он ею и дорожит сегодня, можно найти и получше, посвежей, поинтересней. Да та же Эдит, судя по всему, не стала бы устраивать ему сцен и закатывать истерику.
 Итак, в сложившейся ситуации самое правильное — сделать ручкой и хлопнуть дверью, но… Финка — сестра хозяина. Трудно сказать, что может выкинуть баба, которая вообразила себя влюбленной. Впрочем, возможно, что у неё и в самом деле возникло серьезное чувство, а это чревато непредсказуемостью поведения.
 Нет, резко рвать нельзя. Надо сделать так, чтобы отношения угасали медленно, сами собой. Меньше встреч, реже общение.
 С этой мыслью, стараясь не разбудить жену, Шоркин прошел в кабинет. Нажал клавишу автоответчика с записями дневных сообщений. Их было немного, только два. Одно сразу насторожило.
 — Миша, ты срочно нужен. Позвони с утра как можно раньше.
 Мишей Шоркина звал только Давид Бергман. Звонить по пустякам Давид не станет.
 Шоркин вышел на Бергмана ровно в шесть.
 — Миша, ты? Приезжай сейчас же. Я у Корнелия.
 Полковник встретил Шоркина у двери.
 — Поговорим во дворе. — Голос Давида выдавал тревогу. — Миша, у нас прокол.
 — Воскрес Блинов? — съязвил Шоркин. Однако полковник не обратил внимания.
 — Хуже. На моей базе побывал офицер контрразведки.
 — Ты говорил, что на базу проникнуть нельзя. Не могло это кому-то просто померещиться?
 — Какое, к черту, померещиться! Он уходил с треском. Высадил «КамАЗом» ворота, прорвался наружу и ушел. Его преследовали, но тщетно.
 — Как вы узнали, кто он?
 — Мой человек видел его в арсенале, когда шло следствие. Это майор Рубцов из военной контрразведки. Потом он же видел майора в поезде, когда тот отрывался от моих ребят.
 — Что требуется от меня?
 — Это требуется не только от тебя. От нас. — Полковник показал, что раскладывает ответственность на плечи всех участников траста. — Под угрозой общее дело.
 — И все же, что требуется от всех нас?
 — Рубцова надо нейтрализовать.
 Ах, как гибок, как тонок язык!
 — Это опасно. Рубцов — не Блинов. Из-за него на уши встанет вся контрразведка.
 — Миша, в порту ждет груз «Фудзи-мару». Я должен спокойно погрузить товар. Ты понимаешь? Рубцов сегодня — проблема номер один.
 Шоркин мысленно выругался.
 «Есть человек — есть проблема. Нет человека — нет и проблемы». Это выражение, приписываемое Сталину, напомнил сейчас Шоркину Бергман — демократ и ярый антисталинист.
 Три дня назад они — Шоркин, Давид, Корнелий, Герман Резник и гость из столицы Аркадий Иванович Вильчицкий, известный «правозащитник», борец за права человека, — завтракали в офисе «Вабанка». Вильчицкий — высокий седовласый мужчина с манерами тургеневского барина, медлительный в движениях, рассудительный в суждениях и неторопливый в словах, крепко нажимал на балычок и красную икру. Несмотря на свои семьдесят два, Аркадий Иванович прилично сохранился и позволял себе наливать рюмку за рюмкой золотой женьшеневой настойки. Пил, крякал и закусывал со смаком. Он приехал на Восток по делам общества «Мемориал» и собирался уточнять детали, связанные с концентрационными лагерями империи «Дальстроя».
 В тридцать седьмом году семью Вильчицких — отца и мать — приговорили к расстрелу. Юного Аркашу без прав на настоящее и будущее выслали в Караганду. После реабилитации родителей Вильчицкий посвятил себя восстановлению имен тех, кого растоптал и растер в лагерную пыль коммунистический режим.
 После нескольких рюмок, когда разговор принял общий характер, Давид вдруг заметил:
 — Списки жертв — это прекрасно. Но вот в назидание потомкам стоило бы опубликовать имена палачей и их подручных.
 Шоркин увидел, как побледнел и смутился Вильчицкий. Бергман невольно задел струну, звук которой был неприятен гостю. Отец Вильчицкого — Иван Ефимович был сотрудником особого отдела НКВД и стоял у истоков системы репрессий. Он рьяно боролся с «врагами народа» и своей подписью благословил на смерть сотни людей. Однако в тридцать седьмом, когда потребовалось сменить окровавленные перчатки на новые, чистые, каратель Вильчицкий сам был зачислен в разряд врагов. Теперь его имя в списках жертв массовых репрессий, но разве сын согласится на публикацию имен палачей?
 Разговор окончился как положено: демократически настроенные собеседники осудили репрессии и уничтожение людей. И никто — ни Корнеяий, благословивший исчезновение Блинова, ни Давид, просящий решить «проблему Рубцова», не думали о том, что расстрелы в застенках и убийства с помощью киллеров ради выгоды ничем не разнятся между собой. И даже известный правозащитник, осуждавший прошлое, ни слова не сказал о настоящем. Он оставлял эту тему будущему, когда день нынешний станет прошлым.
 — Надо, значит, сделаем, — сказал Шоркин, принимая просьбу Бергмана. Траст, в котором он состоял, обязывал его быть солидарным. Сказал, хотя знал — выполнить это трудно. После того как на работе сгорел Парикмахер, с которым Шоркин сотрудничал более двух лет, у него не оставалось ничего иного, как привлечь к делу нового исполнителя.
 Свой выбор Шоркин остановил на Сундуке.
 Жизнь людскую Сундук не ценил ни во что — бог дал, он и взял, — исчез с глаз человек, значит, так на роду написано. Но за претворение предначертаний судьбы брал круто — живому надо платить за риск, за старание и чистоту исполнения.
 В тот же день Шоркин отправился в казино «Уссури».
 К Сундуку Шоркина провел «секьюрити», вымуштрованный молчаливый дебил с косицей, связанной узлом на затылке, в бордовом пиджаке с золочеными пуговицами.
 Сундук по обычаю коротал служебный вечер в кабинете, куда имели доступ только свои. Увидев гостя, Сундук встал, вышел из-за стола. Протянул твердую, ороговевшую от постоянных тренировок ладонь.
 — Я по делу, — сообщил Шоркин, понизив голос.
 — Насчет картошки дров поджарить? Вопрос прозвучал насмешливо.
 — Ай нет. По парикмахерскому. Раньше меня обслуживал мастер, но он недавно того…
 — Я его знал?
 — Ну, ещё бы.
 — Тогда садись. Водка, саке?
 — Кофе.
 Сундук взял гостя под руку и провел к удобному мягкому креслу.
 — Я знаю несколько мастеров. Но у них стрижка модельная. Стоит дорого.
 — А качество?
 — У нас гарантия. Все по совести.
 О совести Сундук сказал ради красного словца. Ее угрызений он не знал никогда. А на хрена они? Живешь один раз, а хорошо живешь в два раза меньше. В самом деле, до пятнадцати ты ещё щенок, после пятидесяти уже старый пес. Значит, только тридцать пять лет, даже если тебе отпущено их целых сто, ты здоровый кобель, для которого каждая сука — его, кусок мяса в удовольствие, а разгон кобелишек, которые возомнили себя твоими конкурентами, — в радость.
 Гриша Сундуков не сразу постиг философию жизни. На первом курсе юридического факультета он учился с немалым старанием. Но это окончилось, когда Гриша понял: нет постоянных законов, которые стоит заучивать и зубрить. С третьего курса Сундукова отчислили за неуспеваемость, о чем он нисколько не сожалел.
 Недоучившийся студент юрфака начал работать судебным исполнителем. На его плечи легли невеселые обязанности принудительного воплощения решений суда в жизнь. Выселение из квартир, конфискация имущества — занятия скандальные и опасные. Они требовали железных нервов и смелости. Но главное — за спиной исполнителя стояло государство, которое не допускало ни сострадания, ни милосердия.
 Постоянное общение с людьми, униженно молившими о пощаде, рыдающими, падающими в обмороки, скандалящими, а то и угрожающими, развило в Сундукове презрительное отношение к чужим страданиям. Он действовал решительно, а получив решение суда, доводил его до конца.
 Новое время открыло перед Сундуковым широкие возможности. В городе развелось множество карликовых коммерческих структур. Их основатели считали, что торговать и зарабатывать деньги дело немудреное. Опыта у большинства новых бизнесменов не имелось, к тому же государство сразу взяло их железной рукой налогов за хилые шеи. Начались массовые взаимные неплатежи. Однажды Сундукова пригласила фирма «Рассвет», промышлявшая мелким оптом. Гришу попросили помочь выбить долги из нескольких лавочников.
 Сундуков сразу оценил возможности, которые сулила разработка золотой жиды неплатежей. Он разыскал своего товарища по детским играм, с которым рос в одном дворе, — Ваську Пантелеева. Васька за короткий срок сумел дважды попасть под суд, три года прокантовался в зоне, получил криминальную выучку и кличку Самосвал. Был он здоров как бык, брюхат и походил на танк, попадать под который никому не хотелось.
 Долги фирме «Рассвет» Сундуков вернул без особых трудностей. Те, кто плюет на законы и договоры, беспрекословно признают аргумент силы. Да, пришлось кое-кому подломать ребрышки, другим прижечь пузо горячей сковородкой, но главное — дело было сделано.
 Процент с долгов, которые фирма «Рассвет» отстегнула Сундукову, позволил ему создать собственное товарищество с ограниченной ответственностью «Посредник». Теперь у тех, кто терпел убытки, появился неплохой рычаг воздействия на неплательщиков.
 Самосвал помог Сундуку — так стали звать Гришу — подобрать кадры из среды тех, с кем рядом кемарил на нарах. Компания подобралась ай да ну! — Бык, Рахит (сто пять килограммов живого веса), Турбина, Шуряк…
 Методы работы товарищества с ограниченной ответственностью постоянно совершенствовались, становились жестче, изощреннее. Рос круг задач, и множилось число заявок на работу. Крепли связи Сундука в деловых и административных кругах. Его заприметил Гулливер и предложил работу в казино «Уссури» в качестве начальника службы охраны.
 Пропустив рюмочку, Сундук спросил:
 — Что и как будем стричь?
 Он посмотрел Шоркину прямо в глаза. Тот взгляда не отвел. Сказал с усмешкой:
 — Сыграем? У меня небольшая шарада. Надо по фоткам угадать артистов.
 — Спробуем. — Сундук не тушевался.
 Шоркин движением фокусника вынул из кармана и положил на стол три фотографии. Спросил:
 — Кто из них актеры?
 С карточек улыбчиво и самодовольно глядели киноартисты. Сундук разглядывал их, не выражая ни интереса, ни безразличия. Пусть улыбаются, суки, ему-то что? Сойдут с экрана — и забудут о них, а пока вот известны. Да ладно!
 Разобравшись, Сундук ткнул вилкой в один из снимков.
 — Этот не актер.
 — Точно, я проиграл. Артистов ты знаешь.
 — Я заберу фото?
 — Конечно.
 Запиши такой разговор слово в слово, озвучь его с интонациями — криминала не докажешь. Между тем фотография Рубцова ушла в карман Сундука.
 — Сделаем, командир. Какую встречу обеспечить? С салютом или по-домашнему?
 — Последнее лучше. Шуметь не надо.
 К столу подошла Леночка, положила руку на плечо Сундука. Тот ласково прикрыл её своей ладонью. Леночка успела разглядеть фотографии. Вячеслав Тихонов — Штирлиц с мешками под глазами. Надо же, как меняет человека время! Нонна Мордюкова… И вот эта грубоватая, немолодая женщина была законной женой утонченного Штирлица?! Одно слово — артисты. Неожиданно взгляд Леночки скользнул по снимку, лицо на котором показалось ей знакомым. Высокий лоб, открытый взгляд, твердо сжатые губы… Кого же он играл и в каком фильме?
 Да это же её незнакомый заступник. Их встреча была мимолетной, но в нем было нечто такое, что отличало его от тех, с кем она встречалась почти ежедневно. Она видела, что тогда стычка далась её заступнику непросто. По его напряженной спине, по кошачьим скользящим движениям угадывалось нервное состояние человека, вступившегося за нее, случайную прохожую. Проскользни он мышонком мимо, она бы при встрече не узнала его. А он принял вызов.
 Дальше все было ещё непривычней: заступник ничего не попросил и даже не выказал желания познакомиться. Это она узнала, что его зовут Леонид. Она же предложила ему встречу, сказав: «Буду рада вас увидеть». На что он с улыбкой ответил: — «Я тоже», и тут же, сказав: «Спешу», — ушел.
 В юные годы, когда Леночка была дурехой, парня, который бы ей понравился, но оказался несмелым, она бы назвала «ботаником», намекая на растительную сущность его характера и желаний. Сейчас, встречаясь с теми, кто покупал её время и тело, она завидовала людям сдержанным, имеющим внутреннее достоинство.
 Ей было тошно от общения с человекообразными, которые жили в убеждении, что их высшее достоинство заключено и хранится в зеленых банкнотах, туго набивавших мошну, и железных яйцах, трепетавших в мошонках.
 «Ну, как я? Еще ого-го, верно?» — вот что беспокоило их, отстрелявшихся в её постели и надевавших бордовые пиджаки перед тем, как выйти в игровой зал казино.
 Ей было тоскливо, временами хотелось завыть от досады и отчаяния. Где вы, рыцари?
 Леонид произвел на неё впечатление. Смущало одно — необъяснимая скромность. Леночка не верила, что она ему не понравилась. Уж сколько раз на улице к ней обращались ценители изящного: «Ах, простите, я из редакции. Только один снимок. Позвольте вас щелкнуть. На первую полосу нашей газеты». Если каждому верить, то выйдет, что весь город населен фотокорами. Но она знала: ключевое слово в этом пении «щелкнуть». На большее желания обладателей дорогих фотокамер не распространялись.
 Но если она понравилась, почему же он, заступник, не откликнулся на её, пусть скрытый, призыв?
 И тут ход её мыслей изменился. Почему фотография Леонида у Сундука? Спросить об этом опасно. Она знала — в казино не любили любопытных. Когда утонула Светлана Рощина, красивая эскорт-дама, Леночка спросила Зою, как это могло случиться. «Красный директор» взглянула строго: «Любопытные часто тонут», — и отошла.
 Смутное подозрение родилось в момент, когда к Сундуку подошли два амбала — Комар с полутораметровыми плечами и Жатый — мордоворот с носом, расплющенным в драке так, что от украшения лица остались всего две черные дырки — ноздри.
 Не говоря ничего, Сундук сунул карточку Жатому, словно сдавал карту — изображением вниз. Потом сказал:
 — Приглядись и запомни. И только тихо, без шума. Хоп?
 Леночка поняла: Леонида собираются убить.
 Женщины чаще бывают отважнее, жестче и решительнее мужчин. Помочь, предупредить Леночка решилась сразу. Важно его найти.
 После первой их встречи Леночка видела Леонида дважды, правда, издалека, но она не могла ошибиться. И оба раза он оказывался у гастронома на Охотской. Он выходил оттуда с покупками. Обычно съестное приобретают вблизи дома, не таскать же его с собой по всему городу. Что, если подождать Леонида у магазина?
 Рубцов возвращался домой около десяти вечера. Шел дождь, и оттого раньше времени наступили туманные сырые сумерки. Раньше времени зажглись редкие уличные фонари.
 Леонид увидел женщину издалека. Она стояла на углу двух улиц под вывеской гастронома. Зонтик, поднятый высоко над головой, плохо спасал от холодных струй. А женщина стояла с обреченностью часового, забытого разводящим и не смеющего уйти с поста.
 Никто не может толково объяснить, что такое интуиция. Человек нередко чувствует неприятность, которая с ним обязательно случается. Отчего? Рубцов не мог объяснить, что заставило его подумать, будто женщина ждет его. Он ни с кем не договаривался о свидании. Женщина казалась незнакомой, и на кой черт ей ожидать его под дождем? Тем не менее он насторожился, словно почувствовал опасность.
 — Леонид, это вы?
 — Вы меня?
 Она повыше подняла зонтик, чтобы свет витрины позволил лучше разглядеть её.
 — Я Елена…
 Теперь он узнал её.
 — Вас опять кто-то преследует?
 Вопрос прозвучал довольно игриво, и тем не менее она отнеслась к нему серьезно.
 — Боюсь, в этот раз все иначе. Я ждала вас, чтобы предупредить.
 Что мог подумать человек, всю жизнь связанный со специальной службой? Женщина, которую он видел всего раз в жизни, предупреждала его об опасности. Это очень походило на провокацию. Но кто мог подослать к нему эту молодую и красивую женщину и для чего?
 — Спасибо. Вы из-за этого ждали меня? Сказали бы мне такое, не поверил бы.
 — Вас никогда не ждали женщины?
 — Конечно, нет. Ждать — удел мужчин.
 — Выходит, не всегда.
 Он решил не продолжать эту тему.
 — Может, расскажете, о чем вы хотели меня предупредить?
 — Не знаю точно, но мне кажется, вас заказали.
 Он понял, но попросил уточнений. Леночка, не называя места, где слышала разговор, не упоминая имен, изложила суть своих подозрений.
 — Почему вы решили, что речь шла именно обо мне?
 — Я видела у них вашу фотографию.
 — Спасибо, хотя мне неприятно, что вам пришлось мокнуть. Вам далеко? — Рубцов посмотрел на продрогшую Леночку. — Я вас провожу.
 — Может, не надо? — Она и хотела, чтобы он пошел с ней, но в то же время помнила, как отстранение он вел себя в их первую встречу, и не хотела навязываться.
 Рубцов понял это по-своему. Женщина всегда стремится выглядеть привлекательной, а она мокрая, волосы утратили форму, ей неприятно, чтобы это видел мужчина.
 — Надо. — Рубцов взял её под руку. — Давайте ваш зонт. Нам далеко?
 — Нет, — теперь она боялась, как бы он не передумал, — почти рядом. На Спасской.
 — Пошли.
 Леночка плотнее прижалась к нему, чтобы зонт закрывал их обоих, но этого не получилось. Тогда Рубцов сдвинул звеневший под ливнем купол влево, прикрывая даму. Стекавшая с зонта вода попадала на плечо, но он не обращал внимания.
 — Почему вы решили меня предупредить?
 — Почему? — Леночка ответила не сразу. — Как в сказке: лев помог мышонку, мышонок спас в беде льва.
 — Выходит, я лев? — Рубцов скептически хмыкнул. — Вот уж никогда не думал.
 — Вы человек, который умеет заботиться о других. Не так? Есть люди, которые живут для других…
 — Блаженные? Есть, согласен. Все они со сдвинутой крышей.
 — Вы тоже?
 — Почему вы решили, что я живу для других? Видеть явления ещё не значит понимать их суть. Я принимаю к сердцу чужие беды, насколько это диктуют понятия о чести военного, не больше.
 — Но вы рисковали собой ради меня, незнакомой женщины.
 — Считаете, это от высокой человечности? Просто служба развила во мне качества сторожевого пса. Барбоса, если угодно. За пятнадцать лет службы я понял — моя кормежка и место в теплой конуре зимой зависят от того, насколько правильно я буду выбирать время и объекты, на которые надо гавкать, а на кого нельзя просто оскалиться. Даже милиция не замечает того, что ей не положено замечать. Я барбос понятливый и потому стараюсь.
 Леночка засмеялась.
 — Вы циник или комик?
 — Просто человек, который видит и говорит правду.
 — Хорошо. Тогда получается, что барбоса можно заставить не гавкать, подкинув сосисочку…
 — Не суживайте диапазон возможностей. Наши барбосы перестают гавкать не только при виде сосиски, но и после бутылки водки. Или когда к ним подпускают сучку…
 — Фу!
 — Вы меня удивляете: видите, что мы в куче дерьма, и пугаетесь слов, которые это дерьмо характеризуют.
 — Хорошо, я не буду. А почему вы не перестаете… — Леночка подыскивала слово.
 — Не перестаю гавкать? — Рубцов без жалости к себе подсказал ей. И тут же ответил: — Не привык брать пищу из чужих рук. Устойчивый рефлекс верного пса, не больше. Понимаю: сосиска — вкусно, а схватить её не могу. И получается: мне протягивают нечто вкусное, а я норовлю в руку вцепиться. Псы, что поумнее, берут, жиреют, становятся гладкими, по ночам гавкают для острастки, и все у них путем. Как говорят, волки сыты, и овцы довольны.
 — Значит, все же сожалеете?
 — В сознании. А в делах преодолеть себя не могу. Чтобы хоть как-то себя оправдать, ссылаюсь на рефлексы…
 — Почему же не бросите армию, если невмоготу?
 — Почему собака, сидящая на цепи, в конце концов перестает рваться? Да потому, что ничего другого она делать не умеет. Куда мне? В коммерцию? Там надо жульничать, ловчить, а надо мной висит призрак закона: запрещено. Какого успеха добьется коммерсант, который заведомо не готов к махинациям?
 — Наговариваете вы на себя, а я вас, дура, слушаю.
 — Пел бы красивые сказки, было бы приятней? Ах, какой я благородный, такой душевный, но меня не ценят, не понимают… Разве это лучше?
 — Нет, конечно, но слушать вас страшно. Выхода нет, верно? Труба… Вот и все.
 — Что все?
 — Мы пришли.
 Они остановились возле восьмиэтажного кирпичного дома. Вся дверь была исписана красками: «МЕТАЛЛИКА», «НИРВАНА», «Ой, я люблю тебя, Цой!», «Чубайс — зараза», «Ельцина — на мыло», «ЛДПР — живет!».
 Рубцов усмехнулся: найдут такое лет через сто и будут гадать, что вдохновляло заборных писак, что их волновало. Пожалуй, до смысла сразу и не доберутся.
 Что ему делать дальше, Рубцов не знал: прощаться или ещё постоять под навесом у входа. Однако проблема решилась крайне просто.
 — Вы зайдете ко мне? — спросила Леночка. — Я напою вас чаем. Немного согреетесь и обсохнете.
 — Это удобно? — Он колебался, и она видела — это не попытка продемонстрировать скромность, а искреннее желание не помешать. — Уже поздно.
 — Это удобно. — Леночка говорила мягко. Она взяла из его рук зонт, закрыла его. — Я живу одна. Проходите смелее.
 Леночка занимала двухкомнатную квартиру на третьем этаже. Все здесь было отделано и обставлено просто, но с большим вкусом. Никаких лишних вещей, только самое необходимое.
 Войдя в прихожую, Рубцов остановился; он видел, как его ботинки на лестнице оставляли мокрые следы.
 — А вы черпнули, — определила его Леночка, — разувайтесь, я просушу.
 Она подала ему пушистые домашние тапочки с помпонами. Мужской обуви в доме не было. Рубцов это отметил автоматически и ощутил необъяснимое облегчение.
 — Проходите в комнату, — предложила Леночка, — я сейчас.
 В просторной светлой гостиной стоял круглый раздвижной стол, четыре стула с изящными гнутыми спинками, серый диван у стены. С потолка свисал оригинальный светильник — шесть молочных шариков на изогнутых золоченых трубочках. Сервант с хрусталем и фарфором. Два прилично исполненных маслом пейзажа — зимний и летний. Художник изобразил одно и то же место с одной точки.
 Не рискнув сесть без приглашения, Рубцов остановился у стены и стал разглядывать картины. Они производили странное впечатление, утверждая в зрителе грустную мысль: вот так и проходит жизнь, неизбежно перетекая от лета к зиме…
 Леночка вошла в комнату несколько минут спустя. На ней теперь был необыкновенно пушистый халат, сиявший белизной первого снега. Подсушенные волосы отливали здоровым блеском.
 — Вы не против, если я приготовлю ужин?
 Рубцов ощутил голодный спазм в желудке — он даже не обедал, но все же от ужина собирался отказаться. Однако Леночка его опередила.
 — По глазам вижу — не против. Выпьете пива? Пройдем на кухню.
 На нижней полке большого холодильника «Бош» стояла целая батарея пивных банок.
 — Выбирайте по вкусу.
 Рубцов взял темно-синюю банку шведского «Припса» с изображением золотого клипера. Повернулся к Леночке.
 — Вы любите пиво?
 — Нет. — Она посмотрела на него с улыбкой.
 — Значит, у вас часто бывают гости?
 Он понимал, что его вопрос не слишком тактичен для человека, который только что переступил порог чужой квартиры.
 Леночка уловила в его голосе нотки едва слышимой ревности.
 — Нет. Здесь мое тайное убежище. Сюда я не приглашала даже подруг.
 — Откуда же пиво, если вы его не любите?
 Вопрос был дурацкий. Тем не менее Леночка ответила:
 — Вы будете смеяться, но я скажу: из кино.
 Он ничего не понял. Она пояснила:
 — В американских кинофильмах у людей дома в холодильниках всегда есть пиво. При желании человек берет банку и пьет. Я не пью, но банку могу взять в любое время. Это дарит мне чувство уюта…
 Рубцов кивнул. Он знал, — такого рода мелочи — пиво в холодильнике, сто долларов в кармане, золотое кольцо на пальце — дарят человеку призрачное ощущение стабильности, утверждают в мысли о прочности собственного положения.
 Пиво было холодное, вкусное.
 Он сел на маленькую табуретку у стены и стал наблюдать, как быстро и ловко орудовала у стола хозяйка. Салат. Картофельное пюре быстрого приготовления. Сосиски из консервной банки. На все, казалось, ушло совсем немного времени.
 — Поможете донести?
 Леночка протянула ему салатницу и блюдо с пюре.
 Через минуту они уже сидели за столом.
 — Хотите выпить? — Голос Леночки звучал озабоченно. — Водка? Вино?
 — Спасибо, нет.
 — А я выпью водки. Промерзла и промокла. Как бы не простудиться. Может, составите компанию?
 Рубцов согласно кивнул.
 Они выпили и принялись за еду. Рубцов был голоден и дома расправился бы с сосисками и пюре в два счета. Но здесь он вкушал неторопливо, чинно отрезая от сосиски маленькие кусочки. Леночка с интересом за ним наблюдала.
 — Вы женаты?
 Она спросила и вдруг почувствовала бестактность вопроса. Об этом Можно было спросить мужчину, который начинает заигрывать, имея в виду определенную цель. Напоминание о жене охлаждает ухажеров. Заподозрить Леонида Леночка не могла и пожалела, что дурацкий вопрос сорвался с её губ.
 — Был.
 Он ответил, и ей показалось, что это дает право задать новый вопрос.
 — Разошлись?
 — Нет, она погибла. — Рубцов вздохнул. В ответе не слышалось ни печали, ни сожаления. Только констатация факта.
 — Вы её любили?
 — Любил.
 — Давно она?..
 Выговорить слово «погибла» Леночка не смогла.
 — Два года назад. — Леонид печально качнул головой. — Как говорят: «Летайте самолетами Аэрофлота».
 Она все поняла.
 — Вы очень одиноки, Леонид.
 Она не спрашивала — утверждала. Он не стал отрицать.
 — Может быть. Но я привык. Мне кажется, сегодня все одиноки…
 — Вы пессимист?
 Вопрос показался ему неожиданным, и, чтобы скрыть замешательство, Рубцов засмеялся. Она встретилась с ним взглядом, и он заметил в её глазах ласковый отблеск.
 — Что, похоже?
 Он переносил вынужденное одиночество стойко, полностью отдаваясь службе, которая все больше и больше вытесняла из жизни все другие интересы и увлечения. И вот проблеск доброты во взгляде собеседницы вдруг заставил его остро ощутить приступ мучительного одиночества.
 В детстве, оставшись без родителей на попечении бабушки, милой и доброй Настасий Андреевны, он до пятнадцати лет ложился спать с маленьким, умещавшимся в ладошке, плюшевым медвежонком. Сжимая его в кулаке, Леня чувствовал, что в холодной постели, под неуютным одеялом, в плохо протопленной деревенской избе, в надвигающейся темноте он не один, с ним рядом его молчаливый и верный друг. Мишка за многие годы вытерся, облез, но оставался таким же другом, как и тогда, когда был красивым, мягким, теплым. Прикосновение к нему возвращало уверенность, успокаивало.
 И вот сейчас что-то заставило Леонида искать теплоту и понимание у женщины. Слишком гнусно все было вокруг, одиноко внутри, беспросветно в будущем. Он протянул руку через стол к Леночке, но вдруг испугался своей смелости и задержал пальцы, не зная, что делать дальше.
 Леночка поняла его движение. Ее теплая ладонь легла на его руку нежно и ободряюще. Леонид сжал пальцы.
 Когда Леночка наклонилась вперед, чтобы коснуться его руки, он увидел её грудь, вольную, ничем не прикрытую, полную той красоты, которую женщинам дарит молодость и здоровье.
 Рубцов опустил глаза.
 — Я вам нравлюсь? — спросила она.
 Женское чутье подсказало ей, как следует поступить в такой момент. Это не было профессиональным заигрыванием или кокетством, которыми она теперь в совершенстве владела. Впервые в жизни её влекло желание сочувствия чужому одиночеству, стремление сблизиться с человеком духовно. Ее сердце билось учащенно, голос подрагивал, и она с трудом сдерживалась, чтобы не погладить его по голове. Это было новое, поистине материнское чувство, незнакомое и волнующее.
 Рубцов не ответил. Он тоже не мог привести свои ощущения в порядок, отделить то, что в них искренне, а что неожиданно привнесла близость красивой женщины. А врать ему не хотелось.
 Леночка сделала вид, что забыла о своем вопросе. Спросила участливо:
 — Вы так и не собрались ещё раз жениться?
 Легким движением руки она поправила халат, запахнув его поплотнее. Рубцов поднял глаза.
 — Было такое…
 — И что же?
 — Боюсь, вы начнете смеяться.
 — Не буду.
 — Та, которую я приметил, не умела чистить обувь. На голове прическа, в ушах кольца, а туфли вечно грязные, не видели после покупки ни щетки, ни крема.
 Леночка удивленно распахнула глаза цвета летнего неба. Она сама не терпела людей, обутых в грязные ботинки.
 — Смешно? — спросил он.
 — Очень, — сказала она и сжала его пальцы. — Вы всегда такой?
 — Какой?
 Он чувствовал, что нервы его натянуты. В каждом её слове он старался уловить насмешку, но её интонации оставались теплыми, дружескими, и это сбивало с толку.
 — Мне кажется, Леонид, ко всему вы очень несчастны. Боитесь оглянуться, чтобы не увидеть своего одиночества.
 Он внутренне вздрогнул: она точно определила его душевное состояние. Но промолчал.
 — За что вас хотят убить? Вопрос заставил его насторожиться. Служба отучила его говорить о делах с посторонними. Даже со своими он делился далеко не всем. Контрразведка требует молчаливости.
 — Не могу представить. — Он ответил так, что слова прозвучали с искренним недоумением. — Денег у меня нет. В кредит ни у кого не брал, долгов не имею. Скорее всего потому, что в наше время убивать по заказу стало российским видом спорта.
 Она поняла — он знает причину, но говорить не хочет и не станет. Ей это понравилось. Он был мужчиной и не превратился в испуганного суслика, узнав об опасности поджидавшей его. Наоборот, ещё заметней стали его уверенность и твердость.
 — Я пойду поставлю чай.
 Она встала, поднялся и он. Они оказались рядом, лицом к лицу. Он посмотрел ей в глаза.
 — Считайте, что я дурак и нахал, но вы мне нравитесь, Леночка. И я решил об этом сказать.
 Она засмеялась радостным смехом.
 — Не надо преувеличивать своих достоинств. Дурак и нахал сразу сказал бы: «Я вас люблю».
 — Мне просто не хватило смелости.
 Леночка сделала полшага ему навстречу и положила обе руки на его плечи.
 — Спасибо. Вы не поверите, но ничего более приятного мне не говорили уже давно.
 Леонид осторожно обнял её за талию, притянул к себе. Поцелуй был долгий, мучительно сладкий…
 Диван оказался широким, удобным. Они лежали рядом. Ее белый, чистоты первого снега, халат был брошен на спину сутула и полой касался пола.
 Леонид приподнялся на локте. Осторожно поправил ей волосы, убрав прядку, упавшую на глаза. Она смотрела на него с виноватой улыбкой. Он нагнулся и поцеловал её в губы.
 — Ты о чем-то хотел спросить? — сказала она полушепотом.
 — Мое сердце готово взорваться от радости, но надолго ли мне выпало счастье? Я даже не знаю, кто та…
 Он не спрашивал, только жаловался, и она поняла, что его мучает. Глаза её потухли, в уголках губ легла жесткая складка.
 — Кто я? Угадай.
 — Смеешься? Как это можно?
 — Ты знаешь, у кого я купила эту квартиру? У профессора Калистратова. Он доктор наук из института океанографии. Большой ученый. А вот полгода не получал денег. Вынужден был продать квартиру и купил комнатушку на окраине, в рыбацкой слободке. Как видишь, я не только заплатила профессору, но и сделала здесь ремонт. Купила мебель. Обставила дом по своему вкусу. Новый паркет. Новая сантехника… Так кто я, скажи.
 Леонид осторожно, едва касаясь её тела, провел ладонью по её груди и животу. Пальцы ощутили бархатистую свежесть молодой кожи. Он уткнулся носом в её висок, вдыхая легкий цветочный запах чистых волос. Сказал негромко:
 — Даже с такой подсказкой не угадаю…
 Ощутил, как вдруг напряглось, напружинилось её тело. Не глядя в его сторону, отвернув лицо к стене, голосом холодным, злым она громко сказала:
 — Ты или наивный, или притворяешься, Леонид. Я — проститутка. — И с мазохистским ожесточением, будто стараясь сделать как можно больнее ему и себе, добавила: — Валютная.
 Леонид лежал не шевелясь. Его рука замерла на её животе. Он молчал.
 — Теперь ты все знаешь. — Она говорила отчужденно, словно рассказывала о ком-то другом. — И что скажешь?
 — О чем? — Он спросил шепотом, касаясь губами её уха.
 — Обо мне.
 — Тебе это интересно?
 — Конечно.
 — Ты хорошо чистишь туфли. В этом я уже убедился. Ты пойдешь за меня?
 Она выкрутилась из-под его руки. Села, подогнув колени и положив на них подбородок. Его предложение потрясло её. Так бывает, когда человек позволяет говорить не здравому смыслу, а эмоциям.
 — Мне кажется, ты чего-то не понял, Леня.
 Леонид повернул её лицо к себе.
 — А мне кажется, не поняла ты. Кем ты была вчера, меня не интересует. Я встретил тебя и почувствовал, что в моей жизни произошло что — то важное. Если хочешь знать, у меня в прошлом тоже есть такое, чего можно стыдиться. Тебя это интересует?
 — Нет! — Она прикрыла ему рот ладонью. — Молчи!
 Леонид притянул её к себе и прижал к груди. Его пальцы гладили ей спину. Она припала к нему доверчиво и нежно. Он поцеловал её в губы и почувствовал, что они соленые и мокрые. Она плакала…


***

 — Гражданин следователь, я к вам по делу.
 Испитое лицо не старого ещё посетителя со следами юношеских прыщей на лбу и щеках выглядело одновременно испуганным и растерянным.
 — Догадываюсь. В прокуратуру без дел не приходят.
 Следователь Серков с безразличием посмотрел на посетителя. Пальцы рук, которые тот плотно прижимал к брюкам, заметно подрагивали.
 — Я пришел с повинной. Прошу оформить мне добровольную явку. И посадить.
 — Сразу и посадить? Ну-ну. А может, с самого начала? Фамилия, имя, отчество?
 — Рваный. — Парень запнулся, но тут же поправился: — Рвачев Юрий Викторович.
 — И в чем же собирается повиниться господин Рвачев? Или удобнее говорить гражданин Рваный? Съел у бабки банку клубничного варенья?
 Серков намеренно демонстрировал, что его мало заинтересовало появление «добровольца».
 — Нет, — Рвачев заговорил горячо, захлебываясь словами, — совсем не банку. Я был свидетелем, как убили спеца… капитана Прахова… гражданина капитана…
 — Ну-ну, — Серков говорил все с тем же безразличием. Казалось, его нисколько не заинтересовало сообщение. — И с каких это пор свидетели стали являться с повинной?
 — Да, но я был вместе… вместе с теми… Вот пришел сообщить. Сам я никого не трогал. Не бил, не убивал. Но все видел. Присутствовал. Арестуйте меня…
 — Погодите, давайте все по порядку. Кто убивал капитана?
 — Шуба и Гоша.
 Серков брезгливо поморщился.
 — Гоша — это пацан, Романадзе, как зовут не знаю. Шуба — Арсений Шубин. Аллигатор, — сказал Рвачев.
 — Как они убивали?
 — Шуба удавку набросил, а Гоша подколол заточкой.
 — Потом?
 — Он упал, и его били ногами.
 — Кто бил?
 — Сенька Винт и Жатый.
 — Опять кликухи?
 — Вот истинный крест, — Рваный размашисто замахал рукой, крестясь, — не знаю фамилий. Скажу только — у Жатого вместо носа дырки. Думаю, остальное сифон сожрал.
 — Как они били?
 — Винт пинал под бока, как футбольный мяч. А Жатый подскочил и на него прыгнул. Прямо на спину.
 — А вы?
 — Я не трогал. Бабай тоже.
 — Почему?
 — Я в натуре смирный, не люблю смертоубийства. Вот истинный крест.
 — За что убили Прахова? Можете объяснить?
 — Да ни за что. Просто видели, идет навстречу хромой, а мы все под кайфом. И потом не знали, что он спецназовец…
 — А был бы просто гражданином, тогда можно?
 — Тоже не стоило бы.
 — Вы очень сознательный, гражданин Рвачев. Прийти повиниться вас тоже сознательность заставила?
 — Тоже, гражданин следователь. С теми, кто тогда был на пустыре, случается большая беда.
 — Какая?
 — Куда-то пропал Бабай. Я искал его, не нашел. Говорят, слинял в деревню. Но этого быть не может.
 — Почему?
 — Бабай без бутылки — ни шагу. А кто ему там ставить будет? Значит, с ним что-то случилось.
 — Еще что?
 — Гошу нашли убитым. Его штырем пропороли.
 — Мы занимались этим делом. Мальчишка наглотался таблеток и выпал из окна сам.
 — Хорошо, а про Шубу вы знаете? Его тоже шлепнули. Вместе с Винтом. — Голос Рвачева срывался. — В один раз.
 — Откуда вы знаете?
 — Я… слыхал.
 — Когда приходят с повинной, то говорят правду.
 — Я был там. Рядом. На улице. С тем домом, где баба Шубы живет. Стоял на вассере. На атасе. Снаружи.
 — А подельники?
 — Они притаранили на хазу Мао Цзэдуна.
 — Зачем?
 — Распотрошить хотели. Им кто-то настучал, что китаец богатый.
 — И куда этот китаец делся?
 — Думаю, убежал.
 — А перед этим убил ваших подельников?
 — Может, и не он, а кто-то другой. Только из-за капитана Прахова, я это шкурой чую. Уже нет Гоши, Шубы, Винта, пропал Бабай. Теперь моя очередь.
 — Не паникуйте, Рвачев. Кстати, я склонен думать, что Шубу и Винта, как вы их называете, убрали из-за китайца. У него могли быть телохранители, которых вы проморгали. Друзья, наконец.
 — Нет, я уверен — убирают тех, кто кончил капитана. Одного, второго, третьего…
 — Так сколько вас, свидетелей, ещё ходит, живых?
 — Один невиновный — я. И ещё Жатый.
 — Вы считаете, вам грозит опасность?
 — Да.
 — И хотите её избежать? Оригинально, Рвачев. Очень остроумно. Но невыполнимо. Без вины у нас никого не сажают. Договоримся так: я это сообщение возьму на контроль. Зайдите через два дня. Мы продолжим разговор обязательно. Сейчас я занят другим делом.
 — Арестуйте меня! — Рвачев чуть не закричал от отчаяния. Он протянул обе руки со сложенными вместе ладонями, словно предлагал надеть на них оковы. — Арестуйте!
 — Как же так? — Серков говорил спокойно, убеждающе. — Вины на вас нет. Самое большее, со свидетеля я могу взять подписку о невыезде. Вы ведь не убежите?


***

 Больше всего времени Лунев затратил на поиски Жатого. Это был зверь стреляный, осторожный, все время державшийся в тени. Каждый раз он менял внешность, надевая очки с пластиковым носом, который крепился к дужке. Нос оказывался то римским паяльником, то рязанской бульбой, а то и красным грузинским перцем, висевшим над густыми черными усами. Они, как и сам нос, тоже были декоративными.
 Появляться на улицах с двумя черными дырками на лице Жатый не любил, и Лунев научился узнавать его по фигуре — сутуловатой, длиннорукой, как у орангутанга. Ходил Жатый вразвалочку, как моряк, долгое время плававший на малотоннажных валких посудинах.
 День, который Лунев выбрал для окончательного расчета с Жатым, с самого утра был пасмурным, ветреным, влажным.
 К вечеру, когда Жатый обычно приходил в казино «Уссури», Лунев появился на бульваре напротив. Сел на скамейку. Некогда удобная, сработанная мастерами советского жилкомхоза, с плавным изгибом сиденья и спинки, теперь она являла собой жалкое зрелище. Все рейки, добротно привернутые к чугунным ножкам, хозяйственные горожане выломали и утащили неизвестно куда и для чего. На всем бульваре ни одной целой скамейки не осталось.
 Та, на которой устроился Лунев, была кем-то «подремонтирована». На ножки, врытые в землю, положили бревно, сорванное с детского аттракциона — крепости. Сипеть на круглой лесине с удобствами могли разве только вороны. Тем не менее бревно блестело, отполированное терпеливыми задницами.
 Со своего места Лунев хорошо видел вход в казино. Ждать пришлось долго. Жатый вошел в здание более двух часов назад.
 Жатый работал не по старинке, когда на дело ходили с громко стреляющими «наганами» и «ТТ», с примитивными ножами-финками. Теперь тульского «старичка» снабжали набалдашниками глушителей, а в карманах носили ножи с выкидными лезвиями — «лягушки».
 Помимо тех, кто делал главную «работу», имелись «шестерки», занимавшиеся безопасностью. Теперь стоявший на стреме шухарило или атасник, подавая сигнал «айва!», означавший необходимость линять или рвать когти, не орал, не свистел разбойничьим посвистом. Сигнал подавался с помощью средств бесшумных, технических. Микрофон подносился к губам — чем он портативней и дороже, тем тише можно произносить команду: «Пора линять!»
 Подслушать такой разговор, не зная частот, практически невозможно. Поэтому одной из задач, которую пришлось решать Луневу, было выявление каналов связи Жатого. Пришлось поработать, но старания окупились.
 На скамеечке, делая вид, что слушает плеер, Лунев сидел с наушником рации. Его приемник был настроен на волну команды Жатого. Короткое сообщение прозвучало всего один раз, и сообщавший тут же ушел из эфира.
 — Он идет по Спасской.
 Лунев видел, как Жатый и двое его подельников тут же торопливым шагом вышли из казино. Постояли под навесом, огляделись. Потом Жатый махнул рукой и подтолкнул напарника плечом, приказывая перейти на противоположную сторону улицы. Было ясно — они собирались кого-то перехватить. Скорее всего лопоухого коммерсанта, несшего черную пластиковую сумку с несколькими миллионами рублей. Кое-кто ещё верил, что затрапезная сумка своим видом защищает деньги надежнее сейфа.
 Лунев неторопливо встал с бревна, отряхнул брюки. Тело ныло от неудобного сиденья. Он осмотрелся и с видом городского бездельника двинулся по бульвару.
 Время для преступлений казалось идеальным. Темная ночь под низко нависшим облачным небом окутывала улицы. Яркое освещение перед казино не достигало ближайшего перекрестка.
 Город выглядел пустынным и печальным. Окна в домах закрывали плотные занавески: так было меньше шансов получить камень в стекло.
 Витрины магазинов и магазинчиков хозяева наглухо закрывали стальными жалюзи. Тротуары, оставшиеся без попечения дворников, которым никто уже не платил денег, были забросаны пустыми пивными банками, полиэтиленовыми пакетами, обрывками картонных коробок из-под товаров и кусками белого пенопласта.
 Лунев двигался за троицей с осторожностью охотника, преследовавшего чуткого оленя. Он хорошо знал расположение улиц и переулков этой части города и не боялся, что Жатый со товарищи исчезнут из поля его зрения. Неизвестный информатор точно назвал маршрут выслеживаемого: идет по Спасской. Значит, и они спешат туда же.
 Чтобы добраться до Спасской, надо было ещё пройти по Сихотэ-алинской. Значит, неизвестный двигался к центру со стороны железнодорожной станции. Скорее всего, это был приезжий.
 Лунева беспокоило то, что Жатый не один.
 Оценив обстановку, Лунев решил, что в случае непредвиденных трудностей поменяет план. Необязательно именно в этот вечер убирать Жатого, важно проследить ход его очередной охоты.
 На перекрестке Сихотэ-алинской и Спасской Лунев остановился у столба уличного освещения: место под не горящим светильником оказалось самым темным на улице. На столбе на уровне плеча висело объявление. Красный шрифт, крупные, со спичечный коробок размером, буквы складывались в слова: 

 «ТОНИРОВАНИЕ АВТОМОБИЛЬНЫХ СТЕКОЛ ОТ ПОРЧИ И СГЛАЗА». 

 Лунев сплюнул. «Автомобильные стекла от сглаза!» — что ждать от поколения, которое выбрало пепси?


***

 То, что на нем повис «хвост», Рубцов заметил ещё на проспекте Водников. Сперва за ним шел парень с незаинтересованным видом, уверенный, что работает профессионально. На углу Сихотэ-алинской его сменили двое других.
 Показывать, что открытие его насторожило, Рубцов не стал. Он только ощутил в груди холодок, который возникал каждый раз, когда дело сулило неожиданные неприятности.
 Он свернул на Охотскую, безлюдную улицу. Увидел впереди телефонную будку — железный облупленный ящик, который при горсоветовских властях делался на века, до самой победы коммунизма. Зашел за неё и остановился. Сунул руку в карман, делая вид, будто ищет монету.
 Двое поравнялись с ним. Замедлили шаг, остановились. Было видно, простого маневра, предпринятого Рубцовым, они не предполагали. В их практике люди, заслышавшие на темной улице шаги за спиной, прибавляли ходу или даже пускались бежать.
 Маневр Рубцова их даже не насторожил. Им бы пройти мимо, сделав вид, будто одинокий прохожий на улице без освещения им совсем неинтересен, да устроить засаду впереди, за углом ближайшего дома. Однако заранее принятое решение казалось предельно простым и легко исполнимым.
 На противоположной стороне улицы маячила чья-то тень. Это был Жатый, которого Рубцов не знал.
 — Закурить есть?
 Рубцов сгруппировался, превратившись в готовую разжаться пружину. Перед ним в прямоугольном блеклом пятне света, падавшего откуда-то сверху, стояли враги, дерзкие, уверенные в себе. Вот только вопрос, который они задали, был примитивен и задавался урками всех сортов потенциальным жертвам уже лет сто подряд, не меньше.
 «Черт знает, откуда такие берутся», — подумал Рубцов. И было чему удивиться: глянешь на школьников в спортзале — шеи тонкие, на перекладине не могут подтянуться двух раз. А коммерческая фирма набирает в охрану бритоголовых бычков с прямыми затылками, с руками, как телячьи окорока.
 Два года, которые Рубцов оттрубил в группе антитеррора, многому его научили. Сохранилась реакция. Осталось умение ориентироваться в пространстве и обстановке, действовать быстро, едва решение принято.
 Рубцов, мельком взглянув, понял — пистолет только у одного — у левого. Понял он и то, что они по весу тяжеловаты для быстрых движений.
 Рубцов знал, что лучший способ пресечь попытку выстрелить в тебя в упор — это сломать руку противнику. Ту, в которой он держит оружие. Для этого действия должны быть стремительными и неожиданными для противника.
 Инструктор рукопашного боя капитан Черенков заставлял разрубать тесаком шар из пластилина, имевший размер футбольного мяча, так, что его верхняя часть не успевала соскользнуть с нижней. В такой удар нужно было вложить огромный импульс воли и силы. Если ты не способен на это, то перед пистолетом лучше поднять руки.
 Помогло Рубцову и то, что Жатый приказал убрать его без шума — пропороть ножом, обчистить карманы, как бы ограбить. Таким был заказ Сундука. Пистолет в деле — лишь для устрашения.
 — Василий! — Рубцов вскинул руку, глядя за спины тяжеловесов, так, будто увидел там кого-то знакомого.
 Прием банальный, но безотказно сработал. Оба противника одновременно полуобернулись. И тогда он стремительным ударом отбил руку с пистолетом в сторону, левой перехватив её у запястья. Правой ударил по горлу противника.
 Грянул выстрел, плохо приглушенный самодельным устройством. Горячая волна лишь опахнула щеку. Нападавший упал на колено, ткнулся лицом в асфальт и замер. Пистолет вылетел из руки и заскользил по мостовой. Теперь Рубцов оказался лицом к лицу со вторым противником. Тот, слегка раскачивая корпус, двигался на него с ножом в руке.
 Рубцов отступил, сдернул с правого плеча пиджак, не вынимая левой из рукава, обмотал им руку до локтя. Получилось нечто вроде протектора, который надевают дрессировщики, натаскивая бойцовых собак.
 Помахивая левой рукой, Рубцов провоцировал противника на удар. Правой он достал складной нож, который можно было иметь и без лицензии. Нож в его руке двигался, меняя положение острия. Теперь противник думал не только об атаке, но и о том, как бы не получить удар.
 Несколько мгновений они как бы танцевали вокруг друг друга, не решаясь сделать бросок.
 Рубцов понял, что его противник владел лишь уменьем втыкать нож в бок исподтишка. А работать с ножом в открытом поединке для него вещь недоступная.
 Ощущение собственной беспомощности деморализует. Было видно — «деловой» занервничал. Его противник двигался без напряжения, легко уходил от наскоков, не выказывая ни страха, ни даже испуга.
 Подловив «делового» на неосторожном выпаде, Рубцов, отвлекая его внимание, вскинул руку, прикрытую пиджаком, а правой ногой нанес удар противнику в промежность. Второй удар носком ботинка Рубцов произвел уже в подбородок.
 Лунев, не шевелясь, стоял в тени фонарного столба и наблюдал за происходившим. Влезать в разборку он не хотел. Черт знает, на кого навалились барбосы Жатого. Однако постепенно картина прояснялась. Было в ней что-то общее с тем, что произошло с капитаном Праховым. Только в этот раз перед шакалами оказался не инвалид, а крепкий мужик, сумевший продумать тактику поведения, разобравшись, чем ему грозит неожиданная встреча в сумерках. Такому следовало помочь. Тем более Лунев видел, что с другой стороны улицы мягкими кошачьими движениями к месту схватки спешит Жатый.
 Лунев заметил и то, как бандит, лежавший на асфальте, потянулся к пистолету, боком, будто краб, подползая поближе.
 Когда казалось, что пистолет уже у него в руке, Лунев выбежал из тени и резко ударил ботинком по пальцам, будто давил таракана. Одновременно выхватил «Глок».
 Умение стрелять навскидку дается только практикой.
 Лунев стрелять умел. Развернувшись в сторону Жатого, он нажал на спусковой крючок. В ореоле оранжевой вспышки Лунев увидел, как из откатившегося назад затвора вверх и вправо вылетела золотая капля стреляной гильзы.
 Жатый споткнулся и рухнул плашмя на дорогу. Его пистолет, ударившись об асфальт, жалобно звякнул.
 Рубцов не сразу понял, что произошло.
 Лунев махнул ему.
 — Э, мужик! Давай мотай отсюда! И быстро! Бегом! Я не видел тебя, ты — меня.
 Рубцов с самого начала понял, кто и почему на него напал. Но откуда в критическую минуту рядом оказался человек с пистолетом, рискнувший ему помочь, понять не мог.
 — Спасибо, друг! — На ходу надевая пиджак, Рубцов скрылся в ближайшем дворе. Он знал, что через дыру в заборе можно выбраться в переулок. Отсвечивать на Спасской не имело смысла.
 Пуля попала Жатому в правое бедро, чуть ниже паха. Ужасная боль пропорола тело, отдаваясь в пояснице и у желудка.
 Лунев приблизился к лежавшему ничком киллеру. Поддел ногой и перевернул на спину. Приставил пистолет ко лбу. Сказал с холодной безжалостностью:
 — Ты сейчас сдохнешь, шакал. Но ты должен знать, за что загибаешься.
 Жатый, несмотря на кажущуюся дебильность, на самом деле был не таким уж глупым. Он умел делать выводы из своих ошибок и редко их повторял. Он без труда вспомнил события последнего времени — убийство Гоши, Винта и Шубы. Лежа на холодном асфальте, Жатый лишь сейчас по-настоящему осознал, что они наделали, находясь под кайфом. Убитый — был офицером спецназа. Когда им стало ясно, кого пришили, надо было рвать когти с Востока поближе к Центру. Глядишь, все бы и обошлось. Он такую возможность упустил.
 — Теперь ты все понял? — Лунев пнул Жатого в бок. Тот застонал.
 Лунев пнул его ещё раз, отводя душу. Потом снова нажал на спуск…
 Не оборачиваясь, вернулся к тем двум, что лежали в стороне. Поочередно сделал контрольные выстрелы, выбивая дурные мозги — так будет надежней.
 Постоял немного. Огляделся. Подержал пистолет в руке, раздумывая, что с ним делать. Решился и отшвырнул в сторону. Быстрым шагом направился во двор, в котором незадолго до того скрылся Рубцов. О дыре в заборе знали многие.
 Лунев выбрался в переулок, вышел на проспект Водников. Эта магистраль вела от порта к вокзалу, и потому её освещали чуть лучше других.
 Он шел ссутулившись, опустив плечи, тяжело передвигая ноги. Напряжение, которое держало его в последние дни, исчезло. Хорошо или плохо он поступил, но все кончено. Месть не сделала его богаче, не помогла душе стать чище, однако судить себя он не собирался. И не мучился рассуждениями о морали, гуманизме, законе, о добре и зле.
 Он просто шел домой, и ему казалось, что он похож на воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Не было ни радости, приходящей при достижении желанной цели, ни угрызений совести или сожаления о содеянном.
 Пусто в мыслях, пусто в душе.
 Хотелось одного — спать.


***

 Корнелий Бергман проснулся рано. Зеленые цифры электронного будильника высвечивали три часа. В шесть должно автоматически включиться местное радио.
 Бергман лежал, полузакрыв глаза. Спать не хотелось. У него разыгралась язва. Боль тупая, ноющая, тугими пальцами сжимала желудок, словно тянула его к горлу, желая выдернуть наружу.
 Бергману уже давно предлагали сделать операцию и избавиться от болячки. Знакомые врачи обещали найти прекрасных хирургов, гарантировали успех, но позволять резать пузо, пока боль ещё можно терпеть, Корнелий не хотел.
 Не спалось, настроение упало до нуля, впереди ожидал рабочий день. Если верить приметам, ничего хорошего он не сулил. Бергман уже давно заметил, что неприятности всегда наваливались следом за болями в желудке. Словно язва подтверждала: все плохое человек чувствует нутром.
 Под утро боль слегка поутихла, и Корнелий задремал. Внезапно его разбудил телефонный звонок. Трубка, лежавшая на тумбочке торшера рядом с кроватью, залилась мелодичным звоном.
 Бергман взял её с глухим раздражением. Он понимал — раз звонят, значит так припекло, что не звонить нельзя, тем более что его прямой номер знал ограниченный круг лиц. Но разве можно совладать с раздражением, если оно уж возникло?
 — Что там? — Бергман прокричал эти слова в микрофон так, что умный собеседник, даже не отзываясь, с перепугу должен был повесить трубку.
 — Корнелий…
 Бергман узнал голос Резника и насторожился. Они дружили по меньшей мере лет двадцать. Все эти годы Резник безоговорочно признавал старшинство приятеля, никогда не позволял даже намека на фамильярность. Значит, на то, чтобы позвонить были очень серьезные причины.
 — Доброе утро, Герман. — Корнелий говорил уже другим тоном, хотя догадывался — утро в чем-то совсем недоброе. — Что у тебя?
 — Надо срочно встретиться.
 — Может, скажешь, что у тебя?
 — Нет, лучше без телефона.
 — Что-то с Финкой?
 Бергман спросил, поддавшись интуиции. Нехорошие предчувствия и беспокойство давно жили в нем.
 — Да, с ней тоже. Но не только.
 — Приезжай.
 Резник дал отбой.
 Бергман сел на кровати, спустил ноги на пушистый коврик, лежавший поверх паласа. Увидел узловатые пальцы, тронутые подагрой. Болезненно поморщился.
 Боже мой, ради чего он корячится, роет землю, гребет под себя миллионы, если за них все равно не купить здоровья?
 В молодые годы студент московской Плехановки Бергман жил куда веселей и свободней, чем Бергман-миллионер. Когда в кармане не оставалось и гривенника, собрав друзей, он отправлялся на овощную базу или на товарную железнодорожную станцию. Всю ночь студенты кидали мешки, грузили ящики, а утром считали хрусты и кто-то бежал за портвейном. И не было тогда между ними ни евреев, ни эллинов — только друзья-студиозы. Только зубрилы и лодыри, скромники и гуляки.
 Бергман был гулякой — ходоком, как ещё говорили. Ах, какие девчата тогда водились! Ой, какие! И не случалось так, чтобы какую-то из них Корнелий целовал без любви. Это сегодня в язык вползло и утвердилось выражение «заниматься любовью». В молодые времена Корнелий не занимался ею, он просто любил. Да, у него была масса подружек, но что поделаешь — сердце такое. И девчата его любили — ни отнять, ни прибавить. Он ведь и сейчас ничего в свои пятьдесят шесть. Высокий, поджарый, темноглазый, с сохранившейся шевелюрой. Остроумный и энергичный.
 Корнелий ни в чем не походил на брата Давида — маленького верткого пузанчика с восковой проплешиной от лба до затылка. У братьев не раз возникали подозрения, что их изготовлением занимались разные отцы, хотя у матери — Лии Борисовны был всего один муж — Иосиф Михайлович Бергман.
 Отец был потомственным инженером-железнодорожником. Все его интересы в жизни определяли два хобби — паровозы и женщины. Корнелий долго не мог понять, о чем идет разговор, когда у отца собиралась мужская компания коллег. Слова «буфера», «тендер», «сцепка» в одинаковой мере описывали оба увлечения отца, и только по дружному смеху собеседников можно было угадать, когда говорилось о металле, а когда о живом теле.
 Отец расплескал семенные фонды в железнодорожной полосе отчуждения от Москвы до далекого Братска. Уезжая в дальние командировки, Бергман-старший щедро одаривал радостью общения обитательниц строительных поездов — баб крутых, пьющих, до игры в буёк охочих.
 Видимо, истощение потенции и привело к тому, что последнее собственное произведение инженера-железнодорожника — его дочь — оказалось неудачным. Буфера, тендер и прочее у Руфины было на месте, но где-то внутри усталость материала дала о себе знать. Сексуальная неуравновешенность девочки стала заметной уже в раннем возрасте. В тринадцать лет она уже рассталась с романтическими идеалами возвышенной любви, отдав предпочтение плотским утехам. И влекли её к себе не мальчики, а мужчины с опытом и фантазиями. Ей нравилось раздеваться, демонстрировать тело посторонним и наблюдать за смущением, которое вызывала её смелость. Она влюблялась, но ей доставляла удовольствие и возбуждала не сама любовь, а ревность.
 Умело подталкивая приятелей к самым легкодоступным подругам, она разжигала в себе удивительные по силе страдания, упивалась ими, доводила себя до исступления. Дважды в минуты отчаяния Руфина покушалась на самоубийство. Ее откачивали врачи, хотя никто из них не давал гарантий, что попытки такого рода не повторятся.
 Когда Бергману сообщили о новом увлечении Руфины, он не стал предупреждать Шоркина о странностях сестры. Ему казалось, что это оттолкнет его от Руфины, что в свою очередь спровоцирует очередной кризис. Но тайные опасения за сестру постоянно тревожили подсознание. Вот почему, когда Резник позвонил в неурочный час, первая мысль была о Финке.
 Герман приехал быстро. Бергман ждал его на веранде дачи, нервно прохаживаясь вдоль балюстрады.
 В наше время гонцам с неприятными новостями уже не рубят голов, однако сообщать близкому человеку плохие новости — занятие малоприятное.
 — Корнелий…
 — Да говори, не тяни!
 — Руфина… её нет. Ушла. Вскрыла вены. Спасти не удалось.
 Бергман сморщился как от зубной боли. Со всего маху ударил рукой по перилам лестницы.
 — Я этого больше всего боялся! Что у тебя еще? Высыпай сразу.
 — Убрать чекиста не удалось. История темная, как и что произошло, сразу не разобрались. Но те трое, которые его ждали, — убиты. А майор цел. В конце концов, это не так страшно, лишь бы не догадался, кто его подставил.
 Бергман скрипнул зубами. Острая боль полоснула желудок, подкатила к горлу. Он положил руку на живот, погладил его.
 — Ну никто ничего не умеет делать! Ну никто!
 Резник опустил глаза, показывая, что принимает упрек на свой счет. Бергман заметил это. Поспешил успокоить:
 — Не о тебе речь, Герман. Ты один исправляешь чужие ошибки.
 — Сообщить Шоркину?
 Щеку Бергмана передернул нервный тик. Рот искривился.
 — Не надо. — Он помолчал, размышляя. — И вообще больше смотреть на него не хочу. Ты можешь что-то сделать?
 — Если надо.
 — Надо, Герман. Думаю, ты понимаешь.


***

 Известие о гибели Руфины потрясло Шоркина. Он приехал в банк, хотел пройти к Бергману, но прежнее правило свободного доступа к шефу уже не действовало: в кабинет его не пропустили. В приемной, усиливая власть Лии Григорьевны, сидел личный охранник Бергмана Соколов — угрюмый, преданный хозяину бугай.
 Шоркин решил — шефу не до него. Да и в самом деле человека можно понять — погибла родная сестра. Смерть близких всегда угнетает. И не только потому, что крепки родственные узы. Куда сильнее действует мысль, что и ты сам смертей.
 Шоркин вернулся домой. Выпил в одиночку бутылку «Абсолюта». Не разуваясь, брякнулся на диван. Уставился в потолок.
 Зазвенел телефон. Брать трубку не хотелось, но он взял — мало ли что.
 — Я насчет рыбалки. — Шоркин узнал голос Сундука и насторожился. — Вчера мои друзья рыбачили. Лодка у мудаков перевернулась. Рыба ушла. Мои все замокли…
 — Твои проблемы! — Шоркин зло дал отбой. Хмель слетел с него окончательно.
 Утром он выехал с дачи, едва начало светать. Сидел за рулем с головой тяжелой, как чугунный котел. До магистрального шоссе предстояло проехать километровый участок, на котором дорога делала три крутых поворота. Шоркин не любил это место. Здесь приходилось тащиться на малой скорости, прижимаясь к обочине. Уже не раз на крутом повороте в лоб ему вылетали лихачи, уверенные в своем водительском мастерстве. Один такой, уходя от столкновения, на левом вираже круто бросил руль вправо и два раза кувырнулся через крышу. Три дня «Ниссан-Патрол» пролежал вверх брюхом на обочине. Хозяин в это время зализывал синяки и шишки.
 У рокового поворота машина пошла медленней. Когда поравнялась с бетонным столбом, на котором крепилась табличка с надписью «ПАНСИОНАТ „ОКЕАНСКИЙ“, из-за кустов, росших вдоль глухого зеленого забора, вышел мужчина в черном плаще. К животу он прижимал приклад маленького автомата, чем-то похожего на игрушечный.
 Шоркин заметил стрелка и мгновенно утопил педаль газа до самого пола. Машина дернулась, будто её толкнули. Но оружие уже забилось, задергалось в истерическом стрекоте. Не так много в мире автоматов, которые жрут патроны со скоростью «узи» — тысяча двести штук в минуту.
 В один миг помутнели и вылетели боковые стекла, черный полированный борт засветился дырками.
 Шоркин ударился головой о боковую стойку и выпустил руль. Машина круто повернула, став поперек дороги. И сразу с другой стороны шоссе по джипу полоснул очередью второй автоматчик.
 Над дорогой ещё не растаял пороховой дым, как оба стрелка сели в «Ниву», которая поджидала их за поворотом. Взревел двигатель, и машина уехала.
 …Руфину Бергман и Шоркина хоронили в один день на разных кладбищах. Никто из «Вабанка» в последний путь Шоркина не провожал. Милейшая Лия Григорьевна привезла в морг венок, перевитый белой лентой, и тут же уехала. В один день двое похорон — это слишком тяжело…


***

 — Вы меня не забыли? — Следователь Серков протянул Луневу руку. — Здравствуйте, Николай Николаевич. Простите, что пригласил. Сегодня я более или менее свободен.
 Для Серкова пятница была легким днем. Не оттого, что к концу недели оказывалось меньше работы, а просто предвкушение двух выходных дней позволяло раскрепоститься и ощутить себя человеком. В прокуратуре уже третий месяц не выплачивали зарплату, и Серков в открытую заявил начальству:
 — Бесплатно работать по выходным не стану, даже если ухлопают губернатора.
 — Типун тебе на язык! — Прокурор суеверно дернулся. — Этого нам ещё не хватало!
 — А я бы не против, — поддержал Серкова его коллега Павлов. — С удовольствием посмотрел бы, как эта камарилья запрыгает.
 — Ну-ну! — Прокурор не принадлежал к окружению губернатора, но по старой привычке не высказывал сомнительных мнений о начальстве и боялся, когда это делали другие.
 Пожав руку Луневу, Серков сел.
 — Есть что-то новое? — спросил Лунев, удивляясь тому, что его пригласили в прокуратуру.
 — Минуточку. — Серков переложил несколько папок из стопки справа в стопку слева. Достал носовой платок, снял очки, старательно протер линзы. Без очков он подслеповато щурился, словно глаза ему резал яркий свет. Надел очки. Сунул платок в карман и положил руки перед собой ладонями вниз.
 — Я собираюсь доложить вам, товарищ Лунев, о ходе следствия по делу об убийстве капитана Прахова. Вас это все ещё интересует?
 Лунев ощутил неприятное подозрение. Что установил следователь, до чего он докопался? Те, с кем Лунев говорил о Серкове, отзывались о нем, как о въедливом и дотошном искателе истины. Говорили, что Серков способен раскрутить самые сложные дела. Неужели?..
 Изобразив на лице сосредоточенность и внимание, Лунев сказал:
 — Почему «все еще»? Прахов был моим командиром, моим товарищем. Я о нем не забыл. Так что лучше обойтись без «все еще».
 Серков кивнул, но возразил:
 — Всяко случается, Николай Николаевич. Иногда люди теряют интерес к судьбе преступников, едва им вынесен приговор.
 — Может, и так, — покорно согласился Лунев. — Однако до сих пор над убийцами Прахова не было даже суда.
 — Вы в этом уверены?
 Серков посмотрел на Лунева долгим пронзительным взглядом. Тот не отвел глаз.
 — Что значит «уверен»? Разве дело обстоит иначе?
 — Вот именно, «иначе». Но лучше обо всем по порядку. Чтобы вы знали, что к делу Прахова я отнесся серьезно. Убили не коммерсанта с сомнительной репутацией, не криминального авторитета, а работника спецслужбы. Офицера…
 Лунев задумчиво кивал, показывая, что согласен со словами следователя.
 — Я начал с изучения района, где произошло убийство. Нашел группу ребят. Двое из них видели нападение на Прахова от начала до конца. Вы не знаете случайно Володю Рогатина?
 Лунев отрицательно качнул головой.
 — Слыхом не слыхивал. Кто это?
 — Понятно. Между тем Володя очень подробно рассказал мне о том, что произошло на пустыре. И назвал одного из участников происшествия. Это… — Серков перелистал страницы блокнота, лежавшего перед ним. — Да, это некий Бабай. Местная достопримечательность.
 — Он убивал?
 — Нет, товарищ Лунев. Бабай — фигура пустая. Но он знал убийц и находился на месте преступления.
 — Вы его нашли?
 — Да, но не сразу. Вы знаете, кто-то все время шел впереди меня с отрывом дня на два. Когда я отыскал Бабая, его уже изрядно потрясли. Мужик испугался и уехал из микрорайона. Я отыскал его в Рабочем поселке, у сестры.
 — Чем же его напугали?
 — Бабай — ничтожный алкаш. Достаточно приставить к его носу кулак…
 — Вы нашли Бабая, что дальше?
 — Дальше ниточка потянулась к другим фигурантам. Например, к некоему Гоше Романадзе. Сыну вице-мэра. По сведениям участкового милиционера, Романадзе наркоман. Связан с устойчивой преступной группировкой.
 — Этого Гошу нашли?
 — Увы, Романадзе трагически погиб. До того, как я до него добрался.
 — Убрали свои?
 — Он упал со второго этажа на металлический стержень. Находясь в состоянии наркотического обалдения.
 — Может, его столкнули?
 — Нет, эксперты считают, что падение было естественным.
 — Я не испытываю сожаления.
 Серков посмотрел на Лунева, насмешливо щуря глаза. Он был убежден, что его собеседник не так-то прост и наверняка знает куда больше, нежели показывает, но не обвинять же его в этом.
 Занимаясь делом об убийстве Прахова, Серков с первых же шагов понял — поисками и ликвидацией бандитов, поднявших руку на капитана, занялись его подчиненные и сослуживцы. Эти люди, прошедшие бок о бок горнило чеченской войны, были спаяны огнем, умели стоять друг за друга. И трудно упрекать в мести людей, которые служат закону, но сами уже разуверились в том, что этот закон защищает их самих.
 Ни в чем конкретном Серков Лунева не подозревал, но ему казалось, что если расправа с бандитами дело спецназовцев, то он мог знать об этом.
 — Если вы читали газеты, то, наверное, узнали, что убраны ещё двое убийц Прахова. Вслед за Романадзе последовали некие Шуба и Винт… Уголовники со стажем. Кстати, знай вы этих типов, как бы поступили при встрече с ними?
 Сомнений не оставалось: во всем, что произошло с убийцами Прахова, Серков подозревает его. Но все сделано чисто, доказательств нет и найти их невозможно, бояться не приходилось. А логические построения суд не убедят. Важно не промахнуться и ничем не подтвердить подозрения.
 — Я бы, Владимир Эдуардович, спустил курок, не дрогнув. Во мне и сейчас все кипит.
 — Интересует, что было дальше?
 — Да, безусловно.
 — Ко мне в поисках укрытия прибежал некий Рвачев. Он находился среди тех, кто убивал Прахова. Сам Рвачев человек никчемный, вроде Бабая, в насилии участия не принимал и привлечению к ответственности как соучастник не подлежит. Тем не менее он испугался. Рвачев вычислил, что в городе идет отстрел всех кто был причастен к убийству Прахова.
 — Как же он ухитрился это вычислить?
 — Знает кошка, чье мясо съела. Интуиция. Рвачев назвал последнего члена группы — некоего Жатого.
 — Вы его взяли?
 — Да. Но только холодный труп. Рядом с убитым нашли пистолет…
 — Это хорошо или плохо?
 — Для вас и ваших товарищей — хорошо.
 — Не понимаю.
 — Все просто. Мы нашли пистолет типа «Глок-19». Австрийское производство. Калибр девять миллиметров. С лазерным прицелом…
 — И почему это хорошо для нас?
 — Наш баллистик определил, что «Глок» уже использовался в криминальной разборке на Светлой речке. Там были убиты пять человек. Четверо — из «Глока».
 — Опять же…
 — Я закончу, Николай Николаевич, хорошо?
 Лунев кивнул, давая согласие. Он ещё не понял логики Серкова. К чему клонил следователь?
 — Перестрелка на Светлой речке произошла в то время, когда группа спецназа — Прахов, вы, другие бойцы — находилась в командировке в Чечне. Значит, никому из вас пистолет принадлежать не мог…
 — Браво! — Лунев сделал вид, будто аплодирует: несколько раз негромко пришлепнул ладонями. — Вы подозревали кого-то из нас?
 — Я никогда никого не подозревал. Следствие отрабатывало версии. Одна из них была именно такой.
 — А вы поработайте над ней еще.
 Лунев понимал, что дразнить следователя не стоило, но сдержаться не мог. Ему казалось, что именно такое поведение укрепит Серкова во мнении, что друзья Прахова к мести не причастны.
 — Можно было бы, но не стоит.
 — Почему?
 — Думаю, объяснять вам не надо. Убиты не граждане, приносящие обществу пользу, а отбросы, уголовники. Они убили Прахова просто так — без цели и корысти. Шел навстречу мужик, не понравился. Удавка на шею, шило в грудь. Все играючи, раз плюнуть. Мы бы взяли эту публику. Дело, суд, приговор. Суровым он не был бы, в этом я уверен…
 Лунев с преувеличенным облегчением шумно вздохнул.
 — Вы меня обрадовали, Владимир Эдуардович. Я ведь уже прикидывал, как буду выглядеть в наручниках, кто будет мне носить сухари… Короче, с меня коньяк. Вы пьете?
 — Если это вопрос — то нет. Если предложение — с удовольствием. По пятничному распорядку.
 — Хорошо, идем прямо сейчас.
 — Вот только соберу бумаги.
 — Да, Владимир Эдуардович, позвольте я запишу фамилии преступников.
 — Разве вы их не запомнили? — Серков иронично улыбнулся.
 Лунев пожал плечами.
 — Все же надежнее, если записать. Я должен буду назвать их товарищам.
 — Записывайте. — Серков ехидно улыбался, когда добросовестно перечислял фамилии всех участников покушения на Прахова. Лунев записал, свернул лист вчетверо и положил в карман.
 — Как насчет «Чуры»?
 — Пойдет.
 «Чура» — «Золотая осень» — так назывался уютный китайский ресторанчик, который в некогда затрапезном кафе «Аромат», принадлежавшем общепиту, открыл китаец Лао Ган. Здесь не вздували цены, прекрасно готовили и потому не боялись конкуренции. А поскольку «Чуру» облюбовали работники милиции, на ресторан рэкетиры не наезжали. Простая мысль о том, что голодный сыщик куда злее сытого, сдерживала любителей легкой поживы. Они не рисковали лезть в гнездо, где мало меду, зато полно жалящих ос.
 На подходе к «Чуре» им встретился Капитан в отглаженной форме, в начищенных до блеска ботинках.
 Лунев и Серков, завидев знакомого человека, как солдаты, приветствующие командира, вскрикнули:
 — Капитан!
 — Капитан!
 — Улыбнитесь, — дополнил их Капитан так, что фраза стала походить на строчку известной песни. — Это вы меня, господа гражданские лица?
 Они весело поручкались.
 — Ты куда? — спросил Лунев, давно знавший и уважавший Капитана. — Двинем с нами?
 — В «Чуру»?
 — Почему именно?
 — Дедукция. Два голодных мужика в пятницу идут в сторону харчевни. Приглашают третьего. Конечно, не по бульвару гулять.
 — Один — ноль, — оценил догадку Серков. — За что люблю нашу милицию, так это за интеллект. Так идешь?
 — Пусть меня разразит гром, ежели откажусь…
 В «Чуре» было тихо — в этот час основная масса стремившихся насытиться посетителей уже схлынула. В уютном зале пахло пряностями и царил интимный полумрак.
 Троица уселась в углу под декоративным фонарем, стороны которого украшали черные извивающиеся драконы.
 Лао Ган предпочитал принимать заказы у посетителей сам. Он родился в России в семье китайца и русской женщины. Окончил горный техникум. Говорил по-русски без малейшего акцента, но, когда общался с посетителями, особенно незнакомыми, сознательно «китаил» речь. Это, по его мнению, придавало особый национальный колорит заведению, как и палочки для еды, которые здесь обязательно подавали к блюдам вместе с ложками и вилками.
 — Господа, ваша желает пить, кушай?
 Лао Ган обратился к Луневу, признавая в нем старшего.
 — Да, наша все это желай, — ответил тем же тоном Лунев. И тут же добавил: — Ладно, кончай, Лао Ган. Мы слишком давно знакомы.
 — Так точно. — Лао Ган отслужил срочную службу во внутренних войсках и знал, какие ответы лучше всего воспринимают офицеры. — Что закажете?
 Лунев хорошо знал меню «Чуры». Здесь почти не готовили экзотических блюд из змей, черепах, лягушек. В «Чуру» приходили питаться, а не удовлетворять гастрономическое любопытство. В этом Лао Ган убедился уже в первый год хозяйствования. Конечно, в его запасах имелась китайская водка маотай, но постоянные посетители предпочитали «Столичную». На всякий пожарный случай на кухне хранились трепанги и даже ласточкины гнезда, но куда чаще заказывались поузы — китайские пельмени, суп с лапшой, курица с рисом, свежая рыба, и все это немедленно выставлялось на столы — свежее, вкусное.
 Выпив по первой и забив спиртное «пыжами» в виде ломтиков хлеба с маслом и красной икрой, компания Лунева завела разговор.
 — Слушай, Миша, — Серков задал вопрос Капитану, — что там у вас со взрывом троллейбуса?
 — А ничего. По нулям. Все давно ушло в песок.
 — Как так?
 — Проще простого. Губернатор приехал на место взрыва и сразу заявил, что видит кавказский след. Кто после этого мог сказать другое? А искать в том деле кавказцев все одно что ловить в темной комнате черную кошку, которой там нет. Хотя я вышел на правильный след, мне объяснили, что я болван, и сразу дали другое дело.
 — Серьезно?
 — Точно. Сейчас вот занимаюсь убийством Шоркина.
 — Он же из КГБ? — спросил Лунев. — Почему ты, а не они?
 — Хочешь сказать, из ФСБ? Так он оттуда уже ушел. Работал в «Вабанке». И ФСБ брать на себя заботы коммерсантов не намерена.
 — Найдешь?
 — Больше ничего не хочешь? Заказные дела — заведомые «глухари».
 — Считаешь, на Шоркина был заказ?
 — Просчитывается без труда.
 — Ладно, Миша, к хренам текучку. — Серков перевел разговор на другую тему. — Ты вот у нас эксперт в своем деле. Разреши такой вопрос. Я вел дело об убийстве капитана Прахова. Но пока копал, всех убийц взяли к ногтю. Как думаешь, чья работа?
 Капитан подумал. Предложил:
 — Выкладывай факты. Тогда, может, и скажу. Серков, с аппетитом доедая густую вкусную лапшу, накоротке изложил суть событий Капитану. Тот выслушал. Не. задумываясь долго, предположил:
 — Почистили банду друзья Прахова. Спецназ. Твои, между прочим, Лунев. Сто к одному. У меня даже сомнений нет.
 — Ну, ты молоток, Капитан! — Лунев изобразил восхищение. — С лету выдал диагноз. Может, методикой стоит поделиться?
 — Все просто. Убить в принципе несложно. Недавно сторожиха из камеры хранения на вокзале взяла и ахнула сына-алкаша молотком по голове. И аут. А вот исполнить может не каждый. Для ювелирных работ нужен киллер не ниже второго класса.
 — Капитан! — Серков удивленно расширил глаза. — Классность киллера — для меня новость. Просвети.
 — Да бросьте вы, мужики. Так хорошо сидим и о дерьме говорить…
 Капитан отговаривался лениво, скорее всего чтобы ещё больше разжечь интерес собеседников.
 — Ладно, выкладывай, — поддержал Серкова Лунев. — Первый класс, это кто?
 — Специалист высшей пробы. Ювелир, так сказать. Таким заказывают покушения на себя. Заказчик платит за то, чтобы те, кто сидит с ним за столом или в машине, были убиты, а сам он остался цел.
 — И ты знаешь такие случаи? — Лунев удивленно задержал ложку у рта.
 — Спрашиваешь. А вот доказать не смогу: работа чистая. Четверо убиты, один цел. И ходит такой жертвой… А то, что убийц Прахова ликвидировали из мести, — точно. Кяллер-профессионал избавляется от оружия сразу. Рядом с местом, где положили Шоркина, мы нашли два автомата «узи». Деньги киллеру вдут крупные, и стрелябу ему жалеть незачем. В деле с Праховым стрелок выбросив пистолет после того, как покончил со всеми фигурантами. Показал, что поставил точку.
 Серков сидел довольный.
 — Я примерно то же сказал Николаю. Не знаю, поверил он или нет.
 — Почему нет? — Лунев не возражал. — Поверил.
 — Будете искать стрелка? — Капитан задал вопрос, глядя в глаза Серкову. — Лично я бы не стал.
 — Почему?
 — А ты представь, кто-то положит моего шефа Комкова. Я бы доверил это дело прокуратуре и суду? Во! — Капитан выкинул вперед руку, согнутую в локте, и ударил по сгибу ребром ладони. — Чтобы дело пожевали, пожевали и выплюнули? Ну, нет. Я бы из-под земли сволочь вытащил и раздавил. Сам. Вот этими руками. — Он показал крупные ладони.
 — Вот, господин Серков, — Лунев отложил ложку и подвинул к себе тарелку, — это говорит настоящий мужчина.
 — Ладно, ополчились, вояки… — Серков взял бутылку водки. — Подставляйтесь, выпьем. За дружбу. За хороших друзей Прахова.
 Лунев понял — точка в деле поставлена, и Серков об этом сказал вполне открыто.


***

 Интерфон — изящное электронное устройство на столе Бергмана — щелкнул, включаясь.
 — Корнелий Иосифович, я войду?
 В голосе верной Лии Григорьевны и вопрос и предупреждение. Хранительница дверей и небольших тайн банкира без разрешения никогда не входила.
 — Ради бога, Лия Григорьевна.
 Поначалу эта церемонность Бергману нравилась, позже стала казаться утомительной, но секретарша переломить себя не могла. Даже получив разрешение, она не вламывалась в кабинет, а предварительно скреблась в дверь как мышка, предупреждая о своем появлении. Она искренне боялась поставить шефа в неловкое положение.
 Отрицательный опыт у Лии Григорьевны имелся. Когда работала секретарем председателя горисполкома, однажды без предупреждения с полной папкой бумаг влетела в кабинет начальника. И остановилась, не зная, что делать дальше. Строгий хозяин города, гроза мелких чиновников, спустив штаны, стоял у стола совещаний. А на столе в активной позе возлежала заведующая отделом культуры исполкома Надежда Васильевна Ланская — единственная в городе кандидат искусствоведения и ревностная проповедница норм коммунистической морали.
 Лия Григорьевна резко повернулась, бумаги из папки рассыпались по полу. Выскочив из кабинета, она несколько минут стояла у двери, закрыв лицо руками. Ее пугала не пикантность ситуации. Она боялась одного — как бы её не уволили за оплошность. Но все обошлось. Больше того, положение Лии Григорьевны укрепилось. Председатель стал с нею ласков до чрезвычайности. Кандидат наук сделалась тайной подругой, делала подарки, целовала в щечку.
 Но с той поры, даже зная, что шеф в одиночестве, без предупреждения в кабинет не входила.
 — Что у вас?
 Лия Григорьевна свистящим шепотом доложила:
 — На проводе губернатор.
 Бергман улыбнулся. Лия Григорьевна не могла подавить священный трепет. Слова «мэр», «губернатор» рождали в ней суеверный страх, такой же, какой у некоторых вызывают слова «порча», «сглаз». Услышав их, Лия Григорьевна с удовольствием сплюнула бы через плечо, сказала «чур меня», но долг обязывал…
 — Корнелий Иосифович? — Голос Носенко звучал дружески-умиротворенно. — Здравствуйте. Вы не могли бы на время отложить дела и заехать ко мне? Допустим, в одиннадцать?
 — Хорошо, но только в одиннадцать десять.
 Бергман мог бы принять время, предложенное Носенко, но давать право губернатору расписывать его действия по минутам он не собирался.
 — Добро, забито.
 Носенко согласился без возражений, должно быть, не придав маневру банкира особого значения.
 Бергмана не удивило, но заинтересовало приглашение губернатора. И будучи человеком практичным, он сразу постарался понять, чего стоит ожидать от подобной встречи. Если приглашение связано с делом, которое служба безопасности раскручивает против Давида, то нужно заранее продумать, как держаться и вести себя во время аудиенции. Ему было ясно, что Давида при любых условиях он без боя не сдаст, не такие нынче времена. Это при Сталине Лазарь Моисеевич Каганович, доверенный клеврет вождя народов, сдал родного брата Михаила Моисеевича, наркома авиационной промышленности, когда того раскритиковали на конференции партии большевиков. На вопрос Михаила: «Что делать?» Лазарь хладнокровно ответив: «Миша, ты должен уйти сам». И Михаил застрелился.
 Нет, он, Корнелий, такого не скажет. Он не пожалеет сил и денег, чтобы привлечь внимание прессы, заставит орать о политической антисемитской подоплеке дела всех — от швейцарских «зеленых» до «русской партии» Израиля. Наймет адвокатов, купит телевизионных трепачей, но заставит утереться тех, кто жаждет жертвы.
 Второй возможный вариант — губернатор наконец понял, что реальную власть в крае, да и во всей стране уже правят большие деньги, а не политики, болтающие с трибун о благе народа и социальной справедливости, и уж никак не шахтеры, которые садятся на проезжую часть дорог, чтобы не мозгами и кулаком, а задницей защищать свои права. Поэтому законодатели не должны косить одним взглядом на капитал, другим на так называемых патриотов. Сегодня патриот тот, кто делает и имеет деньги. И чиновники — от губернатора до президента — должны это знать и помнить.
 В назначенный час — минута в минуту — Бергман появился в здании администрации губернатора.
 Носенко и Бергман до сих пор один на один не встречались. Теперь оба с интересом вглядывались друг в друга, хотя за доброжелательными улыбками было трудно угадать истинные чувства каждого.
 Носенко был губернатором около двух лет и ухе привык к подобострастию, с которым в его кабинет входили посетители, и к лести, на которую те никогда не скупились.
 Бергман нисколько не преувеличивал силы чиновников, на каком бы этаже государственного дома те ни обустроили свои седалища. Слишком много их, прытких и самоуверенных, уже давно вылетели из кресел, набили шишки, сгинули в неизвестности, и судьбы их больше никого не волновали. Реальная власть заключается только в деньгах, а они у него — президента «Вабанка», и раболепствовать перед губернатором он не собирался.
 — Весьма доволен, что пришли. — Носенко запел. не дождавшись реверанса. Он вложил в голос всю ласковость, на которую был способен. — Мне давно хотелось поближе познакомиться с вами.
 — Благодарю. — Бергман демонстративно посмотрел на часы, невежливо намекая, сколь дорого его личное время.
 Носенко заметил это движение глаз гостя и уел:
 — Не волнуйтесь, Корнелий Иосифович, для вас у меня время найдется.
 «Один — ноль», — подумал Бергман. Он понял, что на этом ходу губернатор его переиграл.
 — У нас, Корнелий Иосифович, я имею в виду не только себя… но значительно шире… — Носенко сделал руками движение, словно очертил вокруг себя магический овал. Потом выдержал паузу, подыскивая нужные слова. Все, о чем предстояло говорить с банкиром, губернатор прекрасно знал и даже заранее продумал несколько фраз, выглядевших остроумно-афористическими. Но увидев перед собой хмурого миллионера, вдруг понял: по типовой схеме к нему не подступиться. Не тот масштаб, не та выучка. Это не директор завода, который зависит от кредитов, черпаемых из бюджета, а самостоятельный бизнесмен, знающий себе цену не только в масштабах города и края, но куда шире. Поэтому, чтобы получить поддержку, столь нужную ему, губернатору, надо найти новые, убедительные слова и продумать безошибочно правильный подход к собеседнику. В первую очередь следовало изобразить собственную тревогу и даже замешательство.
 — Не знаю, Корнелий Иосифович, в какой мере вас интересует политика, но мы, чиновные крысы, занимаемся ей постоянно. И происходящее нас тревожит. Результат президентских выборов непредсказуем. Если к власти придут красные, и вы и мы…
 Бергман, соглашаясь, кивнул, на его лице появилось понимание.
 — Речь сегодня идет о трудностях, с которыми столкнулась власть в условиях обострившейся борьбы за голоса электората. Мы — это не только Носенко, но и люди, находящиеся в Москве, в правительстве и аппарате президента, в правлениях банков и корпораций… Мы серьезно озабочены и обеспокоены возможным неблагоприятным исходом голосования… У нас есть президент, и мы должны, больше того — для нас жизненно необходимо сделать все, чтобы он им и остался.
 Бергман теперь уже не выглядел столь невнимательным, как в начале встречи. Человек проницательный, он уже понял, что словесные петли губернатор вяжет лишь для того, чтобы удобнее и естественнее выглядел переход к выпрашиванию денег. Коли это произойдет, то надо выговорить себе максимальную выгоду. Следует добиться твердых гарантий, что в случае выигрыша партии власти на выборах ему тоже дадут право отрезать от пирога кусок по выбору.
 Носенко уловил, что интерес банкира к его словам изменился, и усилил нажим.
 — Я пригласил вас как одного из наиболее влиятельных людей в крае, чтобы выслушать ваше мнение и получить совет…
 Бергман улыбнулся, показывая, что мало верит в сказанное и воспринимает его только как комплимент.
 — Не надо мне льстить, Игнатий Терентьевич. Я не способен давать советы. Мне их самому дают. Я только принимаю окончательные решения. Это вы, политические деятели, не знаете сомнений. Я же просто тону в них. Банковские и биржевые курсы. Рейтинги. Предполагаемые фьючерсные проценты…
 «Ну, пес, — подумал Носенко с завистью, — вроде и зубы не скалит, а так и норовит укусить». Однако изобразил улыбку понимания.
 — Без вас и вашей головы всем советникам, которые толпятся вокруг, — грош цена. Знаем мы, как вы не берете шашки в руки…
 Улыбнулся и Бергман. Они поняли друг друга.
 — Давайте так, Игнатий Терентьевич. Со мной следует говорить прямо. Я понимаю, что вас гложет и что мы все можем потерять в случае перемены власти и политического курса. Поэтому откройте карты и бросьте их на стол.
 — С вами легко говорить, — признался губернатор.
 — Но выпросить у меня что-то не так легко, — отрезал Бергман.
 Носенко засмеялся.
 — Восхищаюсь вашей проницательностью. Этого я не могу сказать о тех, с кем уже беседовал до вас.
 Бергман и на этот раз лести не принял.
 — Мне кажется, ваши собеседники догадались о сути разговора, который предстоял, значительно раньше меня. Но они более робки в принятии решений. А я говорю «да» или «нет» без стеснения. И решений не меняю. Все зависит от условий, на которых просят деньги. Так что берите быка за рога.
 «Ну, сукин сын, — подумал губернатор восхищенно, — он уже торгуется. И, конечно, предварит мои условия своими».
 — Что ж, перейду к делу. Предвыборная кампания испытывает финансовые затруднения. Концерты, разъезды доверенных лиц, телевизионное время… Короче, два фактора могут определить успех: это деньги и ещё раз деньги. Так сказать, они смазка и горючее политической машины. Помочь в обретении денег нам может только частный капитал.
 — Называйте цифру.
 Даже сейчас такая хватка шокировала Носенко, но он умел принимать правила игры на чужом поле и никогда не пугался, если в них появлялось нечто новое, неожиданное.
 — Три миллиона. Это тот дефицит, который нас заедает в настоящий момент.
 — Если вы имеете в виду доллары, то я скажу: не хо-хо!
 — Рубли в дело я бы вложил свои.
 Губернатор выдвинул ящик стола, достал оттуда и бросил на стол толстую пачку банкнот, упакованных в прозрачную пленку.
 Бергман понимающе кивнул.
 — Должен заметить, — продолжил Носенко, — обращение к вам не моя блажь.
 — Что вы имеете в виду?
 — Переговорить с вами мне посоветовали из Кремля. Вы, кажется, с кем-то из близких к президенту людей учились в Плехановском?
 — Может быть.
 Бергман знал всех однокашников ныне близких к президенту, но открываться перед губернатором не видел причин.
 — Откровенность за откровенность, господин губернатор.
 Носенко поморщился. Он считал, что после разговора, который у них состоялся, уже следовало переходить на «ты», а Бергман вдруг выбрасывает на кон официальное «господин губернатор».
 — Корнелий Иосифович! Ну зачем так?
 — Игнатий Терентьевич, я повторяю, откровенность за откровенность.
 — Да, да, конечно.
 — Деньги не делаются из воздуха. Если любая бумажка, будь то доллар, фунт стерлингов, даже рубль, лежит только на одной чаше весов, на другой обязательно должны находиться материальные ценности. Вес бумажного доллара — ноль целых одна десятая грамма. Однако, чтобы её уравновесить по нынешним ценам, потребуется два литра молока. Что-то около двух килограммов. Вы понимаете?
 Носенко помрачнел. Он понимал и знал, о чем ему могут сказать.
 — Вы отступили от собственного правила, Корнелий Иосифович, выставлять условия прямо. Молоко, масло…
 — Нет уж, Игнатий Терентьевич, позвольте мне попеть соловьем. Три миллиона стоят серьезного обсуждения. Трепаться о женщинах, о рыбалке ещё допустимо, но не о такой сумме. Это не доллар и не два литра молока…
 — Я понял, — губернатор вздохнул опечаленно, — говорите.
 — Один миллион, который я передам в ваш фонд, должен быть обусловлен взаимными обязательствами.
 — Согласен.
 — Вы сказали, что деньги пойдут служению существующей ныне власти. Это прекрасно. Но именно эта власть сегодня должна приостановить бесчинства, которые вокруг моей семьи творят её же органы.
 — Первый раз слышу. Кто именно? По каким причинам?
 — Именно служба безопасности. В первый раз слышите потому, что эта контора не считает нужным ставить вас в известность о том, что делает и что собирается делать дальше на вверенной вашей власти территории.
 Носенко встал из-за стола, молча прошелся по кабинету, остановился у карты России, занимавшей всю стену. Бергман наблюдал за ним с улыбкой: ишь ты, ловкач! Просить безвозмездно в долг, да и то не больше доллара, можно только у соседа-интеллигента, который три месяца не получал зарплаты, но отдаст последнее, чтобы не выглядеть нищенствующим и жадным. Спросил, придав вопросу оттенок озабоченности:
 — Когда вам нужны деньги?
 Носенко снова несколько оживился.
 — Два дня назад, вчера и уж тем более завтра. Но три миллиона.
 — Звоните в Москву, Игнатий Терентьевич. Можете сообщить: миллион вам Бергман даст. Через час, через другой, завтра, послезавтра… Короче, я подпишу чек, как только вы поставите службу безопасности на место.
 — Я прямо сейчас при вас позвоню начальнику управления по краю полковнику Куприянову.
 Носенко решительно шагнул к столу, на котором стояла батарея телефонов цвета слоновой кости.
 — А вот этого не надо, Игнатий Терентьевич. Куприянов — пешка. Лучше, если кирпич на его голову упадет сверху. Кто его подтолкнул, пострадавшему знать не обязательно.
 — Он все равно догадается.
 — Это уже его проблемы. Догадка и знание — вещи разные.
 — Хорошо, скажите коротко, в чем все-таки дело?
 — У фирмы «Ферэкс» для отправки в Китай приготовлен груз металла. Буду до конца откровенным. Фирма принадлежит моему брату Давиду. Железо, как бы это помягче сказать, оформлено не со всей тщательностью. Примерно так же, как мы оформим передачу вам оговоренной суммы. Уверен, вы откажетесь подписать какой-либо документ. Верно? Теперь представьте, если найдутся желающие завертеть вокруг этого уголовное дело. Мой брат — полковник запаса. Заслуженный человек. Был начальником арсенала. Там произошло происшествие…
 — Вы о взрыве? Я в курсе.
 — Теперь подумайте, на что способны чекисты, если захотят удар молнии обратить в акт диверсии, заведут дело и станут доказывать, будто обнаружили настоящих виновных. Брат мой ушел из армии год назад. И вот теперь вокруг него плетут заговор. Он потребовался, поскольку нынешнего начальника арсенала убили. Для чекистов все перевернуть — дело плевое. Поверьте, у них материалов на каждого из нас столько, что хватит лет на пятнадцать каждому. Если запачкают моего брата, это брызгами заденет высоких генералов в Москве. Надо ли доказывать, на чью мельницу будут лить воду те, кому выгодно опорочить нашу молодую демократическую армию. Поэтому с нашими пинкертонами говорить следует предельно круто. Им в лоб надо сказать, что либо заткнитесь, ребята, либо вас самих посадим.
 — Хорошо, я свяжусь с Москвой. Прямо при вас.
 Бергман встал, поправил узел галстука, таким же ловким движением пригладил все ещё буйные волосы.
 — Нет уж, Игнатий Терентьевич, увольте. — И тут же пояснил свое решение: — С Москвой у вас могут быть свои отношения, в них есть какие-то нюансы, тонкости. Поэтому мне ни к чему становиться свидетелем этого разговора.
 Носенко в который раз за время их беседы подумал: «Умный пес. И деликатный». И внутренне вздохнул с облегчением. Разговоры с Москвой у него всякий раз складывались по-разному. Иногда какая-нибудь жопа, едва усевшись в кремлевское чиновничье кресло, начинала говорить с губернаторами через оттопыренную губу, и это оставляло в душе неприятный осадок. Порой случалось, что собеседник, ещё не выслушав, начинал излагать свои указания и требования, которые губернатор должен был воплотить в жизнь, поскольку доклада об успехах ждет сам президент. И, наконец, наиболее неприятный вариант, а на него Носенко нарывался уже несколько раз, когда с номера хорошо знакомого и нужного человека отвечал чужой холодный голос: «Вам Григория Матвеевича? А вы уверены, что он здесь работает?» И становилось ясно: могучего союзника уже сожрали, схряпали, изжевали и выплюнули. Хруст жующих челюстей никогда не стихал и никогда не стихнет в коридорах власти.
 Носенко и Бергман прекрасно знали, что, если речь идет о сохранении уже завоеванного, нет таких ограничений, на которые нельзя наплевать. Выигрывает тот, кто лучше понимает свою выгоду и умеет её отстоять.
 — Тому, что местные мудозвоны отвяжутся от вашего брата, — Носенко говорил с непоколебимой уверенностью, — я даю гарантию. Но это при условии, что мы выиграем.
 — За чем же дело?
 Бергман знал, что миллионом он от губернатора не отделается, но нужно, чтобы о каждой уступке Носенко просил. Конечно, свое унижение политики помнят долго и стараются избавиться от союзников и даже верных псов, которых о чем-то просили, однако это правило не относится к деньгам. В деньгах политик никогда не перестает нуждаться. Брать и держать человека за горло лучше всего в нужде. Это и предстояло сделать сейчас с губернатором.
 — Вы сомневаетесь в успехе президента на выборах?
 — Мало сказать сомневаюсь. Я боюсь этого, если говорить откровенно. Мы проиграем, если не встанем на уши и не сделаем всего, чтобы при любом раскладе голосов верх был наш. Обеспечить это можно только деньгами. А вы, Корнелий Иосифович, говорите об одном миллионе, словно собираетесь откупиться.
 Бергман нахмурился, укоризненно покачал головой.
 — Не ожидал такого обвинения! Можно подумать, будто я в поисках выгоды одной рукой даю деньги партии власти, другой — коммунистам.
 — Не отвлекайтесь от темы, Корнелий Иосифович. Деньги нужны как воздух.
 «А он политик, — подумал о Носенко Бергман, — жесткий, деловой, целеустремленный. Такой будет держаться за власть до последнего. В нем нет демократических соплей, и он их не размазывает по щекам».
 — Игнатий Терентьевич, вы были коммунистом?
 — Вас интересует, менял ли я взгляды? — Губернатор опять уловил главное в вопросе банкира. — Нет, не пугайтесь. Хотя в партии я состоял. В приисковой, старательской. Находил и мыл золото. Поэтому могу заверить: делать деньги умею, но никогда не думал о том, чтобы их разделить и всех сделать счастливыми. Вас это интересовало?
 — Примерно. Поэтому вы меня поймете. Я готов вложить в дело ещё миллион.
 — На каких условиях? — Носенко лукаво прищурился. Теперь он знал, как вести разговор с Бергманом.
 — Пустяки. Вы делаете «Вабанк» уполномоченным. Если точнее, переводите бюджетные платежи на наши счета.
 Носенко задумался. «Востокинвест», который уже давно прокручивал бюджетные деньги, выглядел в этих делах куда пассивней, нежели «Вабанк». Может, стоило сыграть в эту игру?
 — Все сразу перевести на вас очень трудно. Можно говорить о половине.
 — Вы полагаете, что после такого обещания я не сокращу взнос?
 — Корнелий Иосифович! Помилуй бог!
 Бергман пожал плечами и посмотрел на часы: мол, дело ваше.
 — Хорошо. Давайте так. На вас я перекину половину бюджета. Кроме того, у меня есть возможность перевести на «Вабанк» все операции по игровому бизнесу. В конце концов, вам передаст ведение денежных дел православная епархия.
 Бергман довольно улыбнулся. Он своего добился, и, если все повдет, как обещано, беспокоиться о будущем нет причин.
 — Согласен.
 Бергман протянул руку Носенко. Они стояли друг напротив друга, как шахматисты, которые закончили партию вничью.
 Носенко пожал ладонь банкира твердым уверенным хватом.
 — Теперь, Корнелий Иосифович, пройдем в мою комнату отдыха. Сюда, пожалуйста.
 Неожиданно Бергман заметил, что тон и поведение Носенко вдруг изменились. В его голосе прорезалась властность, в движениях обозначилась уверенная резкость.
 — Вам что? Коньяк? Вино? И то и другое отличные. Налить?
 — Спасибо, я сам.
 — Вы садитесь.
 Бергман опустился в кресло, подчиняясь волевому напору губернатора.
 — Прежде всего, Корнелий Иосифович, было бы большой ошибкой разойтись, не выяснив до конца отношений. Мне кажется, вы полны чувства победителя.
 Бергман улыбнулся.
 — Разве у меня нет причин для такого чувства?
 — Может быть. Но я постараюсь развеять ваши иллюзии. К началу нашего разговора о деловом сотрудничестве — вспомните, его предложил я — вы подошли как к военной кампании. Раз есть чувство победителя, должно быть и чувство проигравшего. Короче, все как на войне. Далее, вы напористо диктовали свои условия. Я только и делал, что их принимал. Это укрепило в вас уверенность в своей силе и в том, что я поставлен на колени.
 Бергман почувствовал себя неуютно. Все стадии ощущений, которые он испытал, Носенко описывал если не совсем точно, то очень близко к действительным. Но к чему он затеял этот разговор? Не для того же, чтобы похвастаться своей проницательностью. Тогда зачем?
 Носенко посмотрел на Бергмана пристально, заметил его смятение и хитро сверкнул глазами.
 — Так вот, Корнелий Иосифович, если говорить правду, некий губернатор Носенко обойдется без вас и вашей помощи. Куда больше дружбой со мной должен дорожить банкир Бергман.
 — Серьезно? — Бергман уже преодолел растерянность и заговорил с обычной для него надменностью. — Какого ж дьявола вы меня пригласили, если можете обойтись сами?
 — Вы готовы к откровенному разговору?
 — Разве мы говорили не откровенно?
 — Мы торговались. Как купец и покупатель. Теперь я предлагаю поговорить так, как разговаривают союзники.
 — Даже так? — Бергман насмехался. Носенко это не задело.
 — Даже очень так. И вот почему. До нашего разговора я мало верил, что мы вообще найдем общий язык. Вы всем известны как человек несговорчивый. Своенравный, если хотите. Больше того, доброжелатели мне заранее не советовали иметь с вами дело…
 Бергман вспылил:
 — И не имели бы!
 Носенко хмыкнул иронически.
 — Только не заводитесь. Я играю открыто, и это надо ценить.
 Бергман сдержался. Он знал — губернатор прав, и обижаться на него не за что. Он налил в рюмку коньяку, резким движением плеснул в рот. Не поморщился.
 — Слушаю.
 — Я, Корнелий Иосифович, как и вы, привык принимать решения сам. Никогда не шел и не пойду на поводу у советников. В данном случае тоже. Кое-кто желал бы сделать меня ручным. Это не получилось ни у Москвы, ни у наших местных политиканов. Но мне нужны союзники. Кому я бы доверял. Как тебе, Корнелий… Кстати, могу я тебя так называть? — И, не ожидая ответа, продолжил: — Думаю, мы сойдемся. Верно?
 — Мы? — Бергман выразил удивление столь искренне, что губернатор рассмеялся:
 — Я собираюсь тебе помочь. Ты в беде, Корнелий, и я готов протянуть руку.
 — В беде? Брат Давид — да. Я? Не понимаю.
 — Когда поймешь, будет поздно.
 — Это я ухе слыхал.
 — Что ж… твой отказ делает мое обещание бессмысленным. Слишком велик риск для меня самого.
 — Какой риск? Я вношу деньги…
 — Корнелий, при чем тут деньги, если докажут, что ты связан с мафией, запачкан кровью? Хотел тебе помочь, но когда дело становится уголовным…
 — Какое дело? — Бергман встревожился. Такого поворота он не ожидал.
 — Хорошо, загибай пальцы. Убит полковник Блинов. Загни палец, загни. Заказ исполнял некий Парикмахер. Оплачивал услугу шеф твоей безопасности. Далее, гни второй палец. Офицера контрразведки, который интересовался металлоломом фирмы «Ферэкс», твои люди заказали некоему Сундуку. Дело сорвалось, но прокуратура может найти доказательства. Наконец, третье. Загибай, загибай. Твой адвокат заказал Шоркина. Могу назвать тех, кто заказ исполнил…
 Лоб Бергмана покрылся испариной. За горло его взяли крепко. Речь уже не шла о спасении Давида. Приходилось думать о собственной шкуре. Чертовы киллеры! Даже не верилось, что эта сволочь может служить кому-то еще, а не только тугому кошельку.
 В подобных случаях Бергман умел принимать решения. И он поднял руки.
 — Что требуется?
 — Надо ввести в совет директоров «Вабанка» Алексея Павловича Сучкова.
 Бергман раскрыл плоскую коробочку портативного компьютера «Ноутбук», которую всегда носил с собой. Пощелкал клавишами. Вгляделся в экран дисплея.
 — Сучков? Алексей Павлович? Гулливер?!
 Носенко одобрительно хмыкнул.
 — Преклоняюсь, Корнелий, ты силен. Скажу сразу — имя, которое ты назвал, Алексей Павлович носил в дни, когда был репрессирован советской властью по политическим мотивам. Сегодня это честный и, заметь, состоятельный бизнесмен. Больше того, мой дальний родственник. Муж племянницы.
 — У меня нет выбора? — Бергман выглядел хмуро, понимая, что загнан в угол.
 — Есть. Либо мы вместе, либо я тебе не смогу помочь.
 — Можно верить? Тебе…
 — Я не президент и не сдаю тех, кто со мной.
 Бергман протянул руку. Губернатор её пожал.
 — Ты умный мужик, Корнелий. Именно на это я и надеялся. В виде первого взноса в наше сотрудничество скажу. В заботах о брате ты забыл о существовании прокуратуры. Так вот, я её возьму на себя. Короче, дело по «Ферэксу» мы похороним. Пусть следователи копаются в чем-то другом. Так?


***

 Когда Бергман попрощался и вышел из кабинета, Носенко вернулся к столу и снял трубку прямого правительственного телефона. Вставил палец в отверстие наборного диска. В кои-то времена его центр украшал бронзовый герб Советского Союза, потом чья-то мстительная рука выдрала блямбу с корнем, и диск стал походить на большой глаз, затянутый бельмом. Поначалу это раздражало — герб подчеркивал особое государственное положение его обладателя телефона, но потом губернатор привык к потере и перестал обращать на неё внимание.
 Носенко неторопливо набирал номер. Запели сигналы вызова, летевшие через всю страну. Где-то в Московском Кремле зазвонил телефон.
 Носенко знал, что на том конце провода его просьбу поймут правильно. Речь пойдет о сохранении власти у тех, кто её сегодня держал в руках. Это вопрос первостепенной важности. И ради его решения в столице пойдут на все. Не он один, губернатор края, в котором победа партии власти висит на волоске, должен заботиться о её достижении.
 — Слушаю.
 В ухо ударил усиленный и в то же время искаженный электроникой голос.
 «Слушаю», — так мог ответить только тот, кому принадлежит телефон власти. Любое другое лицо — уполномоченное или случайно поднявшее трубку — должно отвечать иначе: «Аппарат господина такого-то слушает».
 — Сергей Александрович, Носенко беспокоит.
 Губернатору было противно произносить слово «беспокоит». Оно звучало унизительно, все в душе восставало, но не произнести по чиновному этикету было нельзя. Лучше, если там, в Москве, будут знать: звонящему известна их великая государственная занятость, и он чувствует себя виноватым всякий раз, когда отрывает столичных деятелей от важных дел. Поэтому приходилось переступать через себя, чтобы потом не опасаться, что нажил очередного врага. Их и без того немало.
 Чиновничьи карьеры неисповедимы. Одни падают, другие взлетают, и никогда не угадаешь, с кем как себя вести в данный момент. Это, кстати, далеко не новое открытие, но каждый постигает его на собственном опыте. Носенко однажды рассказали китайскую притчу о том, как к портному пришел царедворец и попросил сшить новый халат. «Скажите, мой господин, — спросил портной, — каково ваше положение при дворе?» «Разве для шитья халата это имеет значение?» — удивился заказчик. «Еще бы, великий господин. Если у вас положение стабильное, я сошью халат так, что нижняя кромка одежды по всей окружности будет одинаковой по высоте. Если вы находитесь на взлете, я передние полы сделаю подлиннее, чтобы не было особенно заметно, как высоко вы несете голову. Если ваше положение неустойчивое, передние полы придется подрезать, чтобы не было заметно, когда вы ходите полусогнувшись».
 Носенко знал: Сергею Александровичу пришла пора подрезать полы халата спереди, но он сам этого ещё не понял и по привычке задирает голову.
 Юркий царедворец, демагог, услужливый с теми, кто выше его, надменный с равными и наглый с нижестоящими, как ни странно, он до сих пор не ощущал, что стул, на котором сидит, стал местом сейсмически опасным. В последнее время президент менял одного за другим фаворитов. Тех, кто старел вместе с ним, он все чаще назначал виновными за собственные ошибки.
 — Рад слышать. — Сергей Александрович с губернаторами всегда картавил вежливо и предупредительно. — Чем могу служить, Игнатий Терентьевич?
 — Тут у нас возникла проблема. Не моя. — Носенко поспешил определить приоритеты. — Успех выборов повис на волоске…
 — Это плохо. — Царедворец встревожился. Он прекрасно знал, с какой силой катапультирует его в безвестность чиновное кресло, если избирателей не мытьем так катаньем не заставить выразить доверие старому президенту. — Что стряслось?
 — Сергей. — Носенко таким обращением стремился продемонстрировать полное доверие тому, с кем говорил. — Здесь красно-коричневые подняли голову. Так точно, именно большевики. Травят уважаемых людей. Сторонников демократии стараются скомпрометировать.
 — Чего ты хочешь?
 — На эту публику надо цыкнуть из Москвы.
 — Кто они?
 — Недочищенные чекисты.
 — Все ясно. Имеешь в виду службу безопасности?
 — Именно её.
 — С этим будет непросто. Как ты предлагаешь их урезонить?
 — Схема проста: либо они заткнутся, либо вы однозначно проиграете выборы.
 — Я к роли посредника не подхожу и говорить с президентом на эту тему не стану. Это вам внизу кажется, будто я здесь фигура. На самом деле — пешка.
 — Смотрите, ребята, это ваше дело. Я свой звонок зафиксировал, и если что-то случится… Если президент…
 — Зачем ты так, Игнатий Терентьевич? Мы за президента подставим голову. В прямом смысле слова. Вчера я с ним говорил. Примерно на ту же тему. Он сидел с каменным лицом. Я говорю: «Если мы будем оперировать деньгами, которые нам отпущены, то выборы провалим». Он промолчал.
 — В такой ситуации я бы тоже промолчал. Он дает вам право самим решать и действовать.
 — Ладно, я переговорю с ним по телефону. Во всяком случае, попытаюсь.
 — Может, проще встретиться?
 — Нет. Он меня шуганул в последний раз. Вторично без приглашения лезть неудобно.
 — А если поискать выходы на шефа службы охраны? Объяснить ему ситуацию?
 — Игнатий Терентьевич, все не так просто. Не знаю, какие у. тебя отношения с шефом охраны, а у меня сложные. По его поведению видно, он хочет меня растереть в порошок. Я ему в чем-то мешаю.
 — Что же делать? Повторяю — не добьемся поддержки — считайте, территория от президента отпадет и станет красной.
 — Хорошо, рискну. Я попрошу президента. Он осведомлен о положении регионов во всех деталях, и степень доверия к тебе высокая.
 — Так я могу надеяться? Все же это будет связано с отступлением от закона…
 — Игнатий Терентьевич, пусть законы блюдет генеральный прокурор. Он их знает, ему за это деньги платят. Для президента сегодня законно все, что помогает ему остаться у власти. Так что я сразу адресую тебе вопрос: президент может на край надеяться?
 — Да.
 — Тогда считай, проблема снята.
 Носенко опустил трубку, вздохнул тяжело, будто только что взбежал по лестнице на пятый этаж. Достал из кармана платок, вытер лоб.
 Ни хрена не понимают те, кто думает, будто жизнь политиков — это мед. Она только по цвету на него похожа, на самом деле имеет вкус и запах дерьма. Да-с, господа!
 Носенко прошел в комнату отдыха, налил в стакан коньяка и дернул со смаком: выпивку он заслужил.


***

 Майор Рубцов возвращался домой обычным маршрутом. Он пересек Сихотэ-алинскую, пошел по Охотской, поравнялся с домом, возле которого ещё недавно его пытались прихватить крутые парни. Кто и по какой причине помог ему в неравной схватке и сделал нападавших, Рубцов разбираться не стал: это его мало интересовало. Утром в сводке происшествий по городу прочитал: «Убиты трое. На месте преступления обнаружен пистолет „Глок“, ранее находившийся в розыске». Выяснять подробности Рубцову не было нужды.
 Из задумчивости Рубцова вывел резкий скрип тормозов. Он обернулся и увидел две черные машины, из которых быстро выскакивали пассажиры и с трех сторон бежали к нему.
 Эти люди словно вышли на охоту против хорошо вооруженной банды. Четырехцветные камуфляжные костюмы типа «Вудленд». Бронежилеты «Штурм» пятого класса защиты. Сферические противопулевые шлемы. Поверх броневых жилетов так называемые «разгрузочные», позволявшие навесить на бойца дополнительный запас вооружения — магазины автоматов, гранаты ручного метания и для подствольников.
 — Стоять!
 Сильные руки толкнули Рубцова к стене дома.
 — Не шевелиться! Руки! Ноги!
 Все это сопровождалось резкими толчками и ударами по телу.
 Рубцов даже не понял, к чему маскарад, пока не увидел красное, покрытое каплями пота лицо одного из спецназовцев. Парень явно перегрелся в своей броне. Ему было душно и неудобно ощущать себя вьючным верблюдом. Он злился. Эта злость изливалась на странного типа, которого приказали задержать. Скорее всего каждого участника захвата предупредили, что тип опасный преступник, который может начать стрельбу и оказать сопротивление при задержании. Тактика простая, но действенная. Говорить в такой обстановке со спецназовцамн как с обычными людьми, нормально воспринимающими чужие слова и поддающимися логике, не имело смысла.
 Человек, вооруженный дубинкой и наделенный правом пройтись ею по чужой спине без особой ответственности для себя, готов делать это по поводу и без повода. Рубцов знал, сколько жалоб на омоновцев поступает в прокуратуру после каждого футбольного матча, когда у блюстителей порядка бывает много поводов истолковать азарт болельщиков как нарушение общественного порядка. Огнестрельное оружие в таких случаях не используется — худо-бедно каждый факт его применения расследуется на предмет законности и необходимости. Дубинка — не оружие. Этим все сказано.
 Рубцову помнилась история о первом опыте внедрения в полицейскую практику России резиновых палок. Сделано это было по инициативе министра охраны общественного порядка России Вадима Тикунова. Осуществить проверку действенности нового средства «демократизации» отношений власти с обществом на практике разрешил Никита Хрущев. И вот в одном из областных центров милиционерам выдали «игрушки», закупленные за валюту за рубежом. Испытания окончились быстро и бесславно. Вступать в беседы с милиционером, который выразительно размахивал палочкой, тем более доказывать свою правоту для граждан сразу стало небезопасным. И вышло, что первым, кто на своей голове испытал удар «демократизатора», оказался представитель власти — секретарь горкома комсомола. Разразился скандал. В Москве поняли, что давать дубинки в руки стражей порядка, воспитанных в духе «моему ндраву не перечь», рановато.
 Нынешняя демократическая власть открыла шлюзы преступности и потому вынуждена была сделать дубинку и металлический щит законным средством убеждения масс.
 Ловкие руки ощупали Рубцова со всех сторон — грудь, спину, ноги.
 — Сергей, — обыскивавший взволнованно сообщил кому-то, чьего лица Рубцов не видел, о своей находке, — у него пистолет!
 — Разрешение? — Глухой голос прозвучал совсем рядом.
 — Есть, — пытался ответить Рубцов. И сразу дубинка ткнула в поясницу.
 — Молчать! Отвечать будешь, когда спросят. — И уже другим тоном, предназначенным для своего начальства: — Разрешение есть. А вот номер у оружия не тот.
 Всякий раз Рубцов вынимал пистолет из своего сейфа, и чужого номера на нем быть никак не могло. Стало ясно — оружие ему уже успели подменить. Но разве это докажешь?
 Чужая ладонь скользнула в правый наружный карман пиджака.
 — Сергей, смотри.
 — Что там? — Глухой голос прозвучал со спины над самым ухом.
 — С виду белый порошок. Но похоже, наркотики.
 — Фиксируйте в протоколе.
 Еще один полиэтиленовый пакетик размерами с упаковку растворимого чая ловкие пальцы извлекли из внутреннего кармана пиджака Рубцова.
 — Сергей, его документы и ещё порошок.
 Невидимый Сергей, судя по тому, как щелкнули корочки удостоверения, быстро просмотрел его и захлопнул.
 — Ребята, отойдите. — Глухой голос прозвучал строго. — Оставьте нас одних.
 Тяжелая рука легла на плечо Рубцова.
 — Слушай, майор, ты был в Афганистане? В Алишанге? Когда брали Али Мансура?
 — Был. — Рубцов ответил без особой охоты. Мог бы и промолчать, но когда спрашивают такое, то интересующийся, возможно, сам побывал где-то радом с местами минувших дел и что-то о тебе знал.
 — Командовал взводом спецназа. Так?
 — Так.
 — Значит, я тебя знаю. Мы обеспечивали прикрытие операции. Сергей Кузьмин. Слыхал? Это я.
 — Приятная встреча. — Рубцов грустно усмехнулся. — Теперь душманом стал я, а группа Кузьмина по-прежнему обеспечивает прикрытие. Очень рад.
 — Не надо, майор. Ты понимаешь, оба мы люди служивые. Из разных колод, но один хер шестерки. Вьючные мулы власти. Ты делаешь свое дело, я — свое. Но в данном случае нас подставили. Тебя, меня и моих людей.
 — Тогда к чему весь этот разговор?
 — Не знал бы твоего имени по Афгану, он бы не состоялся. А так есть возможность и желание уберечь тебя от беды.
 — Разве она уже не пришла?
 — Не догадываешься?
 — Знать и догадываться — разные вещи.
 — Дай слово, что разговор останется между нами.
 — Ха! Кто в наше время под слово даст хотя бы десять тысяч рублей?
 — Под твое слово, Рубцов, я дам столько, сколько у меня окажется.
 — Спасибо. Слово даю.
 — Тогда пойми, я и мои ребята не с горки сосклизнули. Нам приказали тебя взять и макнуть в дерьмо. Чтоб ты понял — ставить планку нужно на ту высоту, которую можешь взять.
 — Как же вы собирались макнуть меня?
 — А ты таких штучек не знаешь, да? Пакетики с кокаином. Ровно столько, чтобы отдать под суд. Или подбросить материальчик прессе. А уж она любого из нас искупает в говне. С заголовками вроде «Кокаиновые майоры»…
 — Кому это все надо?
 — Откровенно? Точно не знаю. Но команда прошла из Москвы. Значит, ты прижал яйца крупной фигуре. Попробуй вспомнить сам.
 Лицо Рубцова недоуменно вытянулось.
 — Вроде бы никого из властей не задевал…
 — А деньги? Замахивался на чужой кошелек?
 — Так ставишь вопрос? Кошелек?.. Вроде было… Но чтобы конфликт с властью…
 — Рубцов! Ты же умный мужик, не мне тебя учить. Неужели не понял — мы живем в криминальной зоне. Вся власть… Я имею в виду реальную, а не ту, которая дает право вещать с трибуны парламента. Так вот вся власть в руках денежных паханов. Наш государственный строй — паханат. Хотел ты того или нет, но раз обстоятельства столкнули тебя с деньгами, значит, ты выступил против власти. И тебе не позволят её тронуть.
 — И мы этому служим, Кузьмин?
 Сергей вытер испарину со лба.
 — Служим. Ты носил бронежилет?
 — При чем он?
 Ход мыслей Кузьмина вверг Рубцова в недоумение.
 — При том, что в нем жарко. А ты со своими вопросами. Поневоле запьешь.
 Кузьмин пригнулся, сунул руку в карман, пристроченный к правой брючине ниже колена. Достал плоскую металлическую фляжку, похожую на портсигар. Отвинтил пробку. Сдедал два больших жадных глотка. Традиционно поморщился, показывая, что не мед пьет. Аккуратно завернул пробку, поднес фляжку к уху и поболтал, удостоверяясь, осталось ли в ней содержимое. Только после этого опять положил в карман.
 — Как видишь, служу. И не смотри осуждающе. Людей, которые не осознают своей дерьмушности, не бывает. Может, только Горбачев и Калугин. И каждый умеет себя оправдать. Хочешь услышать мои откровения?
 — Не очень.
 — Я так и думал. Между тем мог рассказать тебе немало поучительного.
 — Потом когда-нибудь. Что мне надо сейчас делать?
 — Учти, Рубцов, я совершаю должностное преступление.
 — Представляю.
 — Чтобы не подводить меня и себя, забудь о деле, которым занимаешься. Закрой его к едреной матери!
 — У меня есть начальник…
 — Судя по всему он предупрежден. Он у тебя полковник?
 — До сих пор был. Или уже разжаловали?
 — Говорят, уже генерал. Вчера и присвоили.
 — Крепко.
 Кузьмин пожал плечами.
 — От монаршьей милости никто не застрахован. — Он сделал паузу. — Так ты согласен?
 — Меня вываляли в дерьме, верно?
 — От нас пахнет не лучше. Но можно умыться.
 — Иного выхода нет?
 — Откажешься — ничем помочь не могу. Мы тебя увезем. Наркота — это погано…
 — Хорошо, будь по-вашему.
 — Юра! — Кузьмин махнул рукой одному из своих бойцов. — Верни майору пистолет и документы. И не перепутай: пушку его отдай…


***

 Военный прокурор полковник Струков — большеголовый, лысый, с усталыми глазами загнанной вусмерть лошади, крутил в руках авторучку с золоченым колпачком и смотрел не на собеседника — майора Гуляева, а через его плечо на облезлую стену своего кабинета. Он уже не раз чувствовал себя как та жена, что, ложась с мужем в постель, не к месту вспомнила — потолок надо белить.
 — Виктор Петрович, дорогой. — Струков говорил унылым голосом человека, которому все давно надоело: работа, разговоры и сама жизнь. — Пора закруглять дело по арсеналу.
 — Василий Васильевич, надо его все же довести до конца.
 Гуляев догадывался: полковник чем-то встревожен, но понять, чем именно, ещё не мог.
 — Не надо до конца. Ставь точку посередине фразы. Материалы мне на стол. В архив…
 — Что случилось, товарищ полковник? Струков сделал неопределенное движение рукой, покрутил пальцем в пространстве и ткнул им вверх.
 — Есть правило, майор, — выше крыши лестница не ведет. А мы с тобой полезли черт знает куда. «Все выше и выше» — это не наша, прокурорская песня. Дошло?
 — Нет.
 — Не пойму, Гуляев, ты это в самом деде или придуряешься?
 — В чем?
 — В том, что ухе после года работа! в прокуратуре положено понимать: законы действуют до определенного уровня. Выше — нет. Ты в самом деле веришь, что если президент… того, то его можно привлечь к ответственности, как бомжа?
 — Разве нельзя? Если он в самом деле… того?
 — Плохо знаешь законы, Виктор. Неподсудность начинается с президента, включает в себя сенаторов, депутатов Государственной Думы и опускается аж до районного судьи.
 — Да, но…
 — Успокойся. Не нравится — пиши рапорт. Уволим запросто.
 Гуляев понимал — Струков нашел возможность выговориться и теперь изливал душу.
 — Есть же, в конце концов, кто-то такой, кто сумеет навести порядок?
 — Не надо подталкивать общество к переменам. Не надо. Дайте мне дотянуть до пенсии, потом уж играйте во что хотите. После меня прокурором станешь ты. А я двину на покой.
 — Не волнуйтесь, Василий Васильевич, дослужите. Еще не вечер.
 Струков вскинул на майора умные, по-собачьи жалостливые и унылые глаза.
 — Зря ты, Гуляев. Ты приглядись. В воздухе что-то носится… того и гляди…
 — Придут красные?
 — Никуда они не придут. Да, их старики ходят на демонстрации. Стучат ложками по пустым кастрюлям. Ты видел среди них молодежь? Нет, она стоит на обочинах и слушает, что ей играют плейеры. Это поколение, которое избрало пепси. На них майки с надписями «Чикагские быки», «Рейнджеры». Снаружи вроде бы безобидная хреновина, внутри — взрывчатка. Это армия бездельников с огромными аппетитами. Они хотят иметь «Мерседесы», коттеджи, ходить в казино, заводить по две-три бабы. Вон, даже в Госдуме ставят проект о многоженстве… И, поверь, если этот слой кто-то тронет, шухер будет огромный. Они сумеют отобрать то, на что у них горит зуб. Не отберут — сожгут и развеют. Тогда и наступит настоящий вечер. А пока мы его обречены ждать.
 Струков замолчал. Отдышался.
 — Ладно, Гуляев. Я понимаю, тебе хочется провернуть громкое дело. Утвердиться в собственном мнении. Получишь такое. Вот. — Струков взял тощую папку и бросил её на стол поближе к следователю. — Бери. Некий подполковник Хомченков из части, которой сам и командовал, вывез десять тысяч мин. Мало? Добавь десять тонн тротила в шашках. Впечатляет? Вот и проявляйся. Гарантирую — никто тебе мешать не станет. За дураком не стоят высокие покровители. Доведешь дело от «а» до суда. Гни, ломай, сажай. Выступи по телевидению. Заклейми. Покажи себя. Договорились?
 — Что я должен написать в заключении по Каменскому арсеналу?
 — Пиши так: данные экспертизы показали, что возгорание объекта произошло из-за попадания в хранилище удара молнии. Огонь перекинулся на склад боеприпасов. Произошел взрыв…
 — И в это кто-то поверит?
 — Почему нет? В Забайкалье был пожар артиллерийского склада. Удар молнии. Кто-нибудь слово сказал против? На Урале опять молния и опять склад боерипасов. Были протесты?
 — Как же вписываются в эту версию два убийства?
 — Виктор Петрович! Дорогой мой! Взрыв произошел от пожара. Пожар — от молнии. А убийствами пусть занимается уголовный розыск. Это не наше дело.
 — Кто дал такую команду?
 — Э-э… Ты прекрасно знаешь, кто в этой дерьмовой системе может приказать прокурорам.
 — И вам не тошно?
 — Знаешь, Виктор, все зависит от того, какие ты принял правила. У нас они свои. Я их знаю и по ним играю. Мне нужна пенсия. Ты покрутишься на этой сковороде и тоже примешь. Не лезть хе тебе в шахту? Верно?
 — Разрешите идти?
 — Давай. Все понял?
 — Пойду писать заключение.


***

 Над океаном блеснул раскаленный луч солнца, нашедший расселину в брюхатой серой туче. И сразу все вокруг посветлело, ожило.
 В порту заунывно загудел и отвалил от пирса неуквюхий транспорт. Заколыхалась в бухте вода, расцвеченная разводами нефти.
 «Фудзи мару» вышел в море.
 На рейде, прикрывая вход в гавань, томился в одиночестве серый пограничный сторожевик. Он качнулся на волне, поднятой ржавым корпусом торговой японской посудины. Мичман, стоявший в рубке, проводил гостя безразличным взглядом.
 Груз железа, опущенный в трюмы «Фудзи», был оформлен по всем правилам и теперь уходил за море. Куда? Это уже никого не касалось: таможня дала добро.
 Тучи над океаном снова сгустились. Свежий ветер погнал по волнам пенистые барашки. Даль затягивала серая пелена тумана.
 Провожавший судно китаец сунул руки в карманы и пошел к машине, которая ожидала его у ворот порта. Дело было сделано.
 Чен Дусин улыбался. Было время, когда великий кормчий Китая председатель Мао Цзедун — Мао Джуси учил: «Винтовка рождает власть». А что рождает винтовку? Мао знал, но вслух об этом не говорил. Чен Дусин мог дать ответ: деньги. Большие деньги.
 Значит, Мао лукавил. Власть рождает только деньги. Даже Россию, большую и странную, можно купить и продать.
 Чен Дусин был уверен — её ему продадут.
 Главное — уметь сторговаться. Он — умел. Всегда начинают с малого. Он — начал.