---------------------------------------------


 Гор Геннадий
 Аппарат Аристотеля

 Геннадий Гор 
 Аппарат Аристотеля 
 Аристотель? 
 Я долго не мог привыкнуть к этому знаменитому имени, глядя на того, кто его носит. 
 Настоящая его фамилия была Аристо. Частицу "тель" добавили насмешливо приятели, и она приросла к его имени, как прирастает живая ветка к чужому дереву. 
 Мы проходили аспирантуру в Институте ультрасовременных проблем. Жили в одном и том же этаже аспирантского общежития. Тогда мы виделись часто, пути наши пересекались ежедневно, и мы перекидывались случайными, ничего не значащими фразами. Но однажды под видом случайности нечто значительное коснулось нашего сознания. Казалось, на одну секунду приоткрылась бездна под нашими ногами и снова закрылась. Аристотель спросил меня: 
 - Ну, признавайся! С кем ты сейчас хотел бы встретиться и поговорить. 
 Я назвал одно из самых крупных имен планеты, имя физиолога и философа, жившего в Томске и славившегося своей недоступностью. 
 Аристотель рассмеялся. 
 - Желание, которое все же можно осуществить. 
 - А ты с кем хотел бы сейчас встретиться? - спросил я. 
 Тень глубокой и насмешливой мысли пробежала по лицу моего собеседника. 
 - Понимаешь, Воробьев, - сказал он, - я хотел бы встретиться с самим собой. 
 - Ты? С собой? Ничего не понимаю! 
 - Слушай. И не перебивай. Я все объясню. Мне хотелось бы встретиться с тем человеком, которым я буду через тридцать лет. 
 - Но это невозможно. Тридцать лет - это ведь не тридцать минут. 
 - Как знать, - сказал он тихо, словно бы не мне, а самому себе. - Как знать! 
 На меня его мысль тогда почти не произвела никакого впечатления. "Тридцать лет пройдут, - подумал я, - и ты встретишься с собой, Аристотель, Но вряд ли тебе доставит удовольствие эта встреча". 
 Да, так я думал. Я не подозревал, что не ему, Аристотелю, а мне, Виктору Воробьеву, удастся познать невозможное и встретиться с самим собой. Но об этом позже. Мне нужно сначала подготовить читателя, да и самого себя, чтобы как-нибудь объяснить этот парадокс. Того, кто его осуществил, уже нет в живых. Судьба, если мне разрешат употреблять это древнее, давно вышедшее из употребления слово, не дала Аристотелю того срока, которого требовал его продолжительный эксперимент. Он умер рано. 
 В институте про Аристотеля говорили, что он разбрасывается, словно подражая своему великому тезке. Он занимался физиологией, психологией, биофизикой, теорией информации, математикой. Но главные его размышления были направлены на другое. Его интересовало то, что не укладывается в рамки ни одной науки, - сама жизнь, человеческое бытие. 
 Он говорил мне: 
 - Глазами человека сама природа и история как бы взглянули на себя. Совершилось чудо: мысль и действительность встретились. 
 - Уж не хочешь ли ты сказать, - перебил я его, - что у природы была цель? Человек - сын закона больших чисел, сын вероятностей. Не только сын матери и отца, но и потомок случая. 
 - Потомок случая? - он повторил эти слова. Они, по-видимому, понравились ему. С тех пор он стал меня так называть. Но я не сердился. 
 - Потомок случая, - говорил он. И глаза его смеялись. 
 Еще в середине XX века один математик сказал, что проблема времени всегда заводила в тупик человеческий разум. Уж не ставил ли Аристотель своей целью вывести разум из этого тупика? 
 "Прошлое никогда не возвращается?" Он написал эти слова на листе бумаги и повесил на стене своей комнаты над письменным столом. В конце фразы, я не мог не обратить на это внимания, вместо точки стоял вопросительный знак. 
 Я не удержался и спросил его, показывая на стену: 
 - Разве ты сомневаешься? Зачем ты поставил вопросительный знак? То, что прошло, уже не вернется. 
 - Да, - согласился он, - когда речь идет о том, что окружает нас здесь, на обыденной и привычной Земле, где расстояния доступны невооруженным чувствам. Но вспомним о далеких звездах. Разве твои слова справедливы и для них? Ведь их нет, они потухли, а мы их видим. И через миллионы лет наши потомки будут видеть их. А ты говоришь, что прошлое не возвращается. 
 - В твоей мысли есть нечто сомнительное. Вдумайся хорошенько! Мы ведь видим не звезды, а только свет, который несется к нам. 
 - Между потухшими звездами и нами движется время, создавая парадокс, который разгадан отнюдь не до конца. Фотоны не являются частицами в обычном смысле. У них нет массы покоя. Если бы каким-нибудь чудом их можно было остановить, то я убедился бы, что они лишены массы. Их масса как бы сливается невообразимой скоростью света, и пространство как бы превращается в время. 
 Он посмотрел на меня так, словно видел меня впервые. Выражение его лица словно отделило его от меня, унесло в другое, четвертое измерение. 
 - Я не потухшая звезда! - крикнул я, вскочив с места. - Я жив! Я тут рядом! Я реален! Зачем ты смотришь на меня так, словно меня здесь нет? 
 Он рассмеялся. 
 - Уж не телепат ли ты, Витька, черт тебя подери! Ты прочитал мою самую сокровенную мысль. Больше всего на свете мне хочется понять явление, о котором я только что тебе говорил... Понять, не лишаясь при этом человеческой сущности. 
 - А что такое человеческая сущность? - перебил я его. У меня была эта скверная привычка перебивать собеседников как раз в ту минуту, когда этого не следовало делать. 
 - Что такое человеческая сущность? Не знаю. Я ведь имел в виду другое. Не сущность, а человеческую личность... Еще Эйнштейн говорил: чтобы глубоко понять и заново увидеть природу, нужно выйти за пределы своего личного "я" в надличное. А это самое трудное дело на свете... 
 Он внезапно замолчал, не закончив фразу. 
 - Но продолжай! Продолжай! - нетерпеливо сказал я. - Какое явление хотел бы ты понять? 
 - А не надо было перебивать, - ответил Аристотель с досадой. - У меня сейчас отпало желание говорить на эту тему. 
 И действительно, он больше к этой теме уже не возвращался. 
 Я замечал: Аристотель разговаривал со мной охотнее, чем с другими. Почему? Не знаю. Я не был остроумным и занимательным собеседником. Отнюдь. И, однако, он частенько задерживался у меня в комнате. Он расспрашивал меня о моем детстве. Его интересовали мои привычки, вкусы, книги, которые я читал. Однажды, когда я отлучился на полчаса, оставив его в своей комнате, я застал его, внимательно рассматривающим мою фотографическую карточку. На лице его было то сосредоточенное и отчужденное выражение, какое я однажды заметил, когда он рассказывал о потухших звездах. Он был так углублен в себя, что не услышал моих шагов. 
 - Любительский снимок, - сказал я, - а впрочем, ерунда! Не люблю я стоять перед объективом аппарата. Чувствуешь, что на тебя смотрит не человеческий глаз - веселый, добрый или злой, а нечто бесстрастное, объективное. Надличное... Кажется, ты любишь это странное словечко. 
 - А я как раз хотел тебя снять. И не только ради тебя, но ради своей страсти. Я тоже фотолюбитель. Обычно фотографирую космические частицы. Все мимолетно, что живет миллионные доли секунды. Но сегодня я хотел бы снять тебя, первого человека, которому удастся победить время. 
 Он достал из кармана крошечный аппаратик и сделал несколько снимков, ничего не добавив к тем загадочным словам, которые только что сказал мне. 
 Весь день я рассматривал наброски и черновики Аристотеля, читал его письма, пытаясь собрать в единство его образ, мысленно оживить его. Но образ ускользал. Я не мог простить себе, что поленился записать его мысли и слова. Кто мог знать, что случай не даст осуществить Аристотелю то, что было заложено в нем природой! Он был одним из самых самобытных людей среди живых и мертвых, но несчастному случаю не было до этого никакого дела. Аристотель утонул, купаясь в Финском заливе, в том году, когда заканчивал свою диссертацию о парадоксе времени. Мир потерял в тот час не только нового Леонардо, но, может, нового Эйнштейна. Так сказал на его могиле один из его друзей. 
 Я не обладаю хорошей памятью. Идеи Аристотеля сложны, и, в сущности, я не в силах был их понять до конца, хотя, разговаривая с Аристотелем, всякий раз делал вид, что все понимаю. У меня не хватало мужества и скромности переспросить своего гениального приятеля или попросить его еще раз объяснить то, что было мне непонятно. Я боялся прослыть олухом в его глазах, это во-первых, а во-вторых, мне казалось, что я действительно понимаю сущность его идеи. Мне это казалось всякий раз, пока он говорил, но потом... Потом я оставался наедине со своим непониманием. Идея ускользала. 
 Что он хотел сказать, когда упоминал о потухших звездах и о времени, которое стоит между их небытием и нами? Может, его занимала антиномия (неразрешимое противоречие) между бытием и небытием, когда речь шла о потухших звездах, сообщавших о своем прошлом будущему? Вероятно, не это. Его, по-видимому, интересовала загадка времени, снимавшего различие между тем, что когда-то было и есть сейчас, загадка времени, спешившего миллионы лет со скоростью света. 
 Судя по оставленным Аристотелем заметкам, он много занимался исчислением бесконечно малых и изучением их непрерывных, функций. Но не мне судить о ценности его математических исследований, пусть его работы оценят специалисты. Впрочем, они уже оценили талант моего покойного друга, поставив его имя рядом со славными именами Ферма, Роберваля, Кавальери и де Сен-Венсана. Но не меньше, чем бесконечно малыми, он занимался историей портрета. Нет, не узкоэстетические проблемы волновали его, когда он писал о Нефертити, о портретах Кипренского и автопортретах Рембрандта, о фотографиях Надара, телевидении, кино и других способах передачи того неповторимого, что принято называть человеческой личностью. Его волновала возможность постигнуть сущность личности, а еще больше попытка, как бы сливаясь с быстронесущимся временем, пронести эту сущность сквозь столетия, победив энтропию. 
 Он писал: 
 "Рембрандт с помощью кисти и красок поймал и закрепил на полотне свою сущность, слитую с неповторимым мгновением, со всей сокровенной красотой и глубиной преходящего. Я не художник, я ученый, изобретатель... Аппарат, который я хочу создать, сможет осуществить не на плоском полотне, а в трехмерном гибком пространстве и текущем времени то..." 
 Фраза осталась недописанной. Но я-то знал, о чем шла речь. И хотя исследователи писали не раз, что Аристотелю не удалось создать свой парадоксальный аппарат, я-то знаю - он его создал. Я один знаю. И кроме меня - никто. 
 Мне исполнилось тридцать лет. В тот день у меня собрались все мои друзья. Не было только Аристотеля. Он почему-то запаздывал. Я уже был уверен, что он не придет, но он явился. Он пришел перед утром, уже на рассвете, когда разошлись гости и я собирался ложиться спать. 
 - Извини, Виктор, - сказал он, - меня задержала работа. 
 В руке его была какая-то вещь. Он положил ее на стол. 
 - Это мой подарок. Не знаю, обрадует ли он тебя. В этом пакете лежит твое будущее. 
 - Ты, по обыкновению, шутишь, Аристотель, - сказал я. 
 Он усмехнулся. И лицо его, всегда бледное, показалось мне еще более бледным и усталым. 
 - Шучу, - ответил он, - но только наполовину. 
 Я хотел уже развязать пакет, но он схватил меня за руку. 
 - Постой! Я сам... 
 - Давай лучше выпьем. 
 Я налил в рюмки вина. Мы чокнулись. 
 - За тебя, - сказал Аристотель. - Но не за сегодняшнего, а за того, который осуществит все заложенные в нем возможности. За твои возможности, Воробьев! 
 - Мои возможности более чем скромные, - сказали. 
 - Не прибедняйся. Ты человек. Тебя открыл Рембрандт на своих портретах. В тебе природа зародила сознание, чтобы взглянуть на самое себя твоими глазами. Ты... 
 - Лучше покажи свой подарок. 
 - Сейчас развяжу. Я вложил в него труд нескольких лет. Но прежде я хочу рассказать о принципах, которые положены в основу. Ты знаешь, что сущность психических явлений - это субъективное отражение объективной действительности. Какие механизмы формируют чувственный образ? Много бессонных ночей я провел, чтобы ответить на этот вопрос. Я изучил все эффекты рефлекторных действий. Психические изображения... Как руки и кисть переносят на холст тот образ, который возникает в психике художника? Когда мне удалось изучить этот феномен, я стал искать иных способов изображения. Мне нужен был не холст, а живое пространство и время. Мир! Впрочем, суди сам. 
 Он быстро развязал пакет, достал аппарат странной формы из неизвестного мне металла и включил его. 
 Тут произошло непредвиденное. 
 Пространство и время как бы переместились, и я увидел себя, перенесенного в другой период своей жизни. В пожилом человеке, внимательно разглядывающем меня, я узнал собственные черты, тронутые старостью. 
 Старик, который стоял передо мной, был я сам, перенесенный в будущее. Он стоял и смотрел на меня с тем несколько грустным любопытством, с которым рассматривают свое юношеское изображение. В глазах светился опыт долгой жизни, опыт, неведомый мне. Да, это был я. 
 Я словно смотрел в зеркало времени, чья поверхность отражала не только лицо и фигуру, но и само бытие. 
 - Виктор, - сказал он тихо и задумчиво, - ты узнаешь себя? Я - это ты. Мне хотелось бы поговорить с тобой, но между нами годы. Разве ты не ощущаешь того, что разделяет нас? 
 Затем изображение исчезло. Оно исчезло не сразу, не вдруг, а как бы погружаясь в расступившееся пространство, закрывавшееся затем, как занавес. 
 Я молчал. Молчал и Аристотель. Немного спустя он подошел к столу и, взяв аппарат, стал его завертывать в целлофан. 
 - Подарка не забирают. Я знаю, - сказал он. - Но я все-таки должен забрать аппарат. Он не готов. Еще нужно потрудиться годик или два. Ты не сердись, Виктор. Через год или два я тебе верну его. 
 Он простился, забрал свой подарок и ушел. Обратно он его уже не принес. Через полгода он утонул, купаясь в Финском заливе в те холодные осенние дни, когда никто уже не купался. 
 Среди вещей, оставленных Аристотелем, не нашли аппарата, подаренного мне. Может, Аристотель не сумел его усовершенствовать и разбил в припадке разочарования и гнева? Как знать! 
 Как знать! Это любимое его выражение, выражение, похожее на него самого... Как знать! 
 Когда я рассказываю друзьям о встрече с самим собой и о посреднике этой встречи, исчезнувшем аппарате, я вижу на всех лицах недоверчивую улыбку. Все принимают это за плохо придуманный анекдот, за нелепую шутку. Иногда я сам начинаю сомневаться, что это было, мне начинает казаться, что это мне снилось, и сон, правда очень яркий сон, хочет выдать себя за действительность. 
 Но аппарат, по-видимому, все-таки существовал. Мне удалось напасть на его следы, рассматривая старые тетрадки Аристотеля. Я нашел и часть схемы будущего аппарата, набросанную на помятой кальке. А в одной из тетрадей я прочел такие слова: 
 "Надеюсь, что мне скоро удастся воспроизвести в пространстве и времени образ, возникший в воображении... Я много думал о своем приятеле Викторе Воробьеве и представил его таким, каким он будет через тридцать лет. Я мысленно воспроизвел всю обстановку, как на картине, и больше того - как в психологическом романе. Но можно ли отражение (а образ все же только отражение действительности) перенести в другой план, как бы в план самого бытия? Еще Гоголь в своей философской повести "Портрет" осудил попытку с помощью изображения продлить существование самой личности. Передо мной стоят совсем другие задачи. Современный человек, человек начала XXI столетия, находится в совсем иных взаимоотношениях с пространством и временем, чем его предки. Он заглянул в далекие уголки Вселенной, он освоил околосолнечное пространство, он послал в космос корабли за пределы досягаемого, с помощью ультрамикроскопа он подчинил себе бесконечно малое, увеличив его до размеров, воспринимаемых глазом. Не пора ли дать возможность каждому встретиться с самим собой? Время - процесс необратимый? Да, но он необратим для самой природы. Человек же с помощью современной науки может и необратимые явления сделать обратимыми, вернуть время вспять? В какой-то мере - да! Я хочу создать аппарат, фотографирующий будущее..." 
 Запись прерывалась на самом интересном для меня месте. 
 В другой тетрадке были записи, посвященные истории и философии портрета. Они перемежались с формулами и размышлениями о физике элементарных частиц. 
 "Портрет Тициана, - писал Аристотель, - дает человека в единстве с его историей и биографией, с его характером, но Тициан смотрит как бы от настоящего в прошлое... Еще не существовало портрета, в котором перемещение во времени давало бы возможность художнику осуществить встречу настоящего с будущим, будущего с прошлым. Кто создал тот узел, в котором соединились бы все направления времени?" 
 "Сейчас, - писал он, - я занят изучением элементарных частиц, движущихся в обратном направлении времени. Еще в середине XX века физики Штюкельберг и Фейнман своими исследованиями показали, что отрицательно заряженный электрон движется в направлении времени, противоположном нашему. В начале XXI века физик экспериментатор Алексей Рыбкин открыл частицы, несущиеся из будущего в прошлое. Очень возможно, что существуют галактика и населенные миры, где высшие разумные существа управляют временем..." 
 Дальше шли формулы и вычисления, в которых я - не математик - не умел разобраться. 
 Я посвятил целые два года изучению работ Аристотеля, поискам его записок, писем, чертежей и замыслов. Затем я это все сдал в архив истории науки и техники. Мне так и не дано было узнать физическую сущность того необыкновенного эксперимента, в результате которого мне однажды удалось встретиться с самим собой, как ни странно звучат эти слова. Да, с самим собой. Был ли то лишь образ человека, перенесенного в будущее, реализация образа, возникшего в психике Аристотеля, или нечто большее? 
 Изучение Аристотелем элементарных частиц, двигающихся в обратном направлении времени, может быть, действительно привело исследования в конце концов к результатам, ставившим в тупик человеческую логику и весь тысячелетний опыт? Как знать! Часто мне вспоминается старик, глядящий на меня как бы из зеркала времени с таким видом, словно для него я был всего только отражением, вписанным в неподвижный фон фотографической карточки. Мне вспоминаются и слова, сказанные им тихо и задумчиво: 
 - Виктор, ты узнаешь себя? Я - это ты. Мне хотелось бы поговорить с тобой, но между нами время. Разве ты не ощущаешь силу его? 
 Он не успел ничего добавить. Аристотель выключил аппарат. Аристотель сделал это поспешно, словно боясь, что сейчас случится катастрофа... А затем, в течение многих дней, встречаясь со мной, он избегал говорить на эту тему, делая вид, что не слышит моих вопросов. И только однажды, на лестнице общежития возле открытой двери лифта, когда я грубо схватил его за руку и настойчиво спросил: "Было это или только кажется мне?" он ответил тихо: "Было". 
 Не выпуская его руки, я почти крикнул: 
 - Так что же такое было, черт подери? Изображение или сама действительность? 
 - А может, то и другое, - сказал он спокойно. 
 - Не может быть! 
 - Как знать, - сказал он и высвободил свою руку. 
 Дверь лифта громко захлопнулась за ним. Пространство переместилось. Лифт унес его от меня. Это была наша последняя встреча.