---------------------------------------------



 Александр Тюрин. Большой пробой



 Дюймовочке и Колобку, так страстно любившим свободу, посвящается.




 Куда дух хотел идти, туда шли и они; куда бы не пошел дух, и колеса поднимались наравне с ним, ибо дух животных был в колесах.

    Иез. 1, 2.




 К колесам сим, как я слышал сказано было: вихрь.

    Иез. 10, 13.

 Повествование, представляемое вниманию Жаждущих неявного знания, первая проба пера Баал Шем Андрея Воробьева. Нашему юному дарованию крепко за семьдесят. У него уже есть чемодан дипломов и свидетельств разных университетов и академий, шкаф, забитый докторскими мантиями, на крючке висит венец Владыки сокрытого слова, собака упражняет зубы на жезле Старого Учителя. Но тем не менее, Баал Шем написал, а мы, конечно, с благоговением опубликовали. И все-таки мы спросили его, преодолев почтение: «Учитель, разве Вам мало того, что Вы имеете? Разве вы не могли в очередной раз изложить свои высокие мысли в строгой ученой форме?». На это достопочтенный Баал Шем с обычной своей слабой улыбкой отвечал: «Дети мои. Я не имею самого главного. Нет в голове верной мысли, чего вдруг случился полвека назад Большой Пробой, и все тут. Почему прекратилось взаимное дополнение первоэлементов Металл и Дерево? Зачем Дерево напало на Металл, взорвав мир Творения? Какая уж тут научная статья. Я просто попытался стать двадцатилетним хамоватым лаборантиком Воробьем. Я хотел не мудрить, а пройти по уже изрядно заросшей жизненной тропе назад и попытаться найти те рычаги, которые свернули несколько пространств со своих обычных осей. При этом я собирался не стирать пыль с каких-то древних руин, а поиграть в те игры, которые тогда велись, хотя бы внутри себя, вот под этой черной шляпой… Это повесть о моем друге по имени Дмитрий Торн, который оказался на самой линии столкновения двух Начал. Я надирал его в карты, хлопал по плечу, дескать, учись, пил с ним слегка прокисшее пиво. Он рассказывал мне о своих видениях, злоключениях, а я считал его треплом… В своей книге я показал визионерство Торна без всякого анализа, не выходя за рамки его представлений. Но именно в таком изложении оно дает почву для благочестивых рассуждений о том, что предметы и явления нашего мира не больше чем покровы сущностей, чьи тела пребывают в иных, более тонких мирах. Тогда эти сущности официально прозывали вихреобразованиями, даже биогравипучками, на сленге кольцевиками и столбовиками, теперь, более верно, Речениями. Надо всегда помнить, что люди во времена Большого Пробоя не умели читать Речения по Буквам, их составляющим, не знали даже господствующих Букв. Только немногие, такие как Торн, понимали Речения в целом, чувственно, в каких-то образных облачениях. Эти люди немало потрудились, чтобы смягчить грядущие потрясения».
 Сказав это, Баал Шем снова погрузился в работу, и мы отошли от него. Мы поняли его намерение кинуть читателя в воду ушедшего, так, чтобы он или поплыл, или смущенный, выбрался на берег. Поэтому ничего, кроме толковника забытых слов, мы не прилагаем к повести о Большом Пробое.
 Академия прикладной каббалистики,
 гора Кармил, 5847/2090 г.




 1. ПЕРВЫЙ БЛИН РЯДОВОГО ТОРНА


 Вертолет тужился, рубя лопастями замороженный навеки воздух. Сержант Пилипенко ненавязчиво объяснял повадки дам. Ефрейтор Котов искусно вел политическую информацию для вызревания политической грамотности в мозгах. Другие участвовали в беседе просто так, для звука. Из магнитофона кричал Высоцкий про капитана, которому не бывать майором. Инженер-капитан Лямин набрасывал на газете проект аэроклозета, много лучшего, чем существующие образцы. Рядовой Торн, мягко говоря, задумался, а вернее отключился. Происходящее под шапкой-ушанкой рядового иногда было неуместным. Вообще-то не иногда, а всегда. И когда люди замечали, что с ним творится неладное, то торопились как-то помочь ему, вытянуть из этого состояния, занять чем-нибудь. Но однажды, будучи предоставлен самому себе, Дмитрий Торн набедокурил в ближайшем к части поселке. Вышел из магазина (где купил три пачки папирос, свистнул одну), отчего-то развеселился и отправился прямиком на почту. Там бросил в ящик письмо с адресом на конверте: «Гонолулу. Гонолульский университет, Роду Крюкоу». А подписался в письмеце для пущей солидности – «инженер Лямин». Но обратным-то адресом Торн, растяпа, указал не дом знакомой буфетчицы, которая подкармливала его в обмен на комплименты, а Н-скую часть. Потом Торн узнал, как эта оплошность по Лямину шарахнула. Писарь-москвич рассказывал, икая от смеха. Крюкоу-то, вежливый человек, дал ответ, просил разрешения использовать что-то в своем мудреже, приглашал в солнечный Гонолулу выпить и закусить. Обвинение в шпионаже в пользу разведок все-таки сняли с Лямина, облегчили душу. Но заставили капитана писать опровержение в Пентагон, копией в ООН. Дескать, господин хороший, Род-урод, ты нас не трожь, и мы тебя не тронем. И послали Лямина от неприятностей подальше, налаживать аэроклозеты по всему побережью. Эти достижения передовой оборонной мысли в отдельно взятых случаях противились командам человека и выбрасывали субпродукт произвольным курсом. Было много раненых и контуженых среди личного состава. Вместе с капитаном Ляминым отправили и отделение, где служил непримечательный заслугами, но хлопотный боец Дима Торн.
 Итак, сознательный ефрейтор Котов четко и умело вел политинформацию. В сложных явлениях он выделял простую суть, а несложные вообще делал родными и близкими, меняя малоизвестные слова на общеупотребительные.
 Он рассказывал, как служит людям сверхпроводимость. Как парят над несущими поверхностями сверхавтобусы. И сверхкомпьютеры на десять лет вперед знают, когда тебе лучше чихнуть, а когда скрипнуть. А сверхдома, они же пирамиды, растут, что баобабы, сами ползут наверх блоки и сами привариваются. Бананы в сверхфольге сами прыгают в рот, только раскрывай совок. И бабы со сверхмастерством… начал развивать тему Котов, но капитан показал свое командирское присутствие, притормозил рассказчика. Иллюстрировать не дают, обиделся ефрейтор и подошел ближе к тексту, прочитал по слогам еще много прекрасного и удивительного.
 …Направленный му-та-ге-нез. Ворошиловские стрелки стреляют из ускорителя по геному клетки метко и ловко, гены свиваются, извиваются и матюгаются. А что мы их будем жалеть? Они-то нас не жалеют. И в результате того, сообщил по большому секрету Котов, куры, овцы и козлы – уже не звери, а почти товарищи. Скоро будут лекции блеять и показывать фокусы под прилавком. А бойцам за них шерсть растить на одном месте и нести яйца. Солдаты заржали. Хуже жеребцов. Торн заерзал. Почему так по-жлобски обошлись с ним, то есть с капитаном Ляминым? Почему так жрали того на проработках? Ведь ничем особенным Торн не делился с Крюкоу.
 Написал, что лучше живется-можется тем, у кого нет количества, а значит и массы, пространства, времени, тем, кто не выискивает энергию, не боится, что ему придет хана. Мол, есть такие потусторонние праотцы. Каждый из них знает, какую себе постылую жизнь сделает, если обрастет земным жирком и начнет заботиться, чтобы его никто не обижал. Поэтому им лучше просто мечтать, экие они были молодцы, когда б захотели. И большая часть вселенной-универсума заполнена голыми мечтами-вихрями этих праотцов. Но за особо вредное мечтанье тамошнее начальство может праотца разжаловать и заставить воплотиться в мире сем для отбытия срока наказания. Ниже расчеты по определению удельного веса разных праотцов в мире ином.
 Еще писарь говорил, что замполит отстоял Лямина. Мол, какой же он шпион, наш Рома Лямин. Ведь только в нашем полку аэроклозеты налажены на «пять». Все, небось, с удовольствием пользуются. А какие стишки про «лю-лю-любовь» Роман пишет в областную газету! Капитан с замполитом потом снизили уровень сознательности, приняли на грудь, и давай кататься на БТР по тундре. Торн сам потом машину драил.
 Полет продолжался. Котов никогда не унывал. Он просвещал. Плодится-де всякая зловредная шушера, «волки», «макаки», «козлы», а среди них экстрасенсы-ведьмаки. То есть, не вдруг плодятся, а это бывшие «зеленые», хипаны и вегетарианцы всех мастей идейно доросли. Раньше они по природе бегали с голой попой и других уговаривали побегать. А теперь им негде питаться, и про лужайки с кустами никто даже мечтать не хочет. Тогда привязались паразиты к нашему прогрессу, как глисты к прямой кишке. Внушают отвращение к нашей могучей технике, особливо к сверхпроводящим штукам-дрюкам. Где пройдет ведьмак, там шмяк и кряк. У мотора инфаркт, у магнитной подушки нет магнитных перьев, даже упаковочная пленка начинает харчить завернутые в нее продукты. Вот еще наглядный пример: наш передовой отечественный робот, весь на сверхпроводимостях, примагнитился к иностранной министерше. Мягко говоря, накинулся на бедную женщину и стал искать у нее на теле разъем. Еле от той страны откупились. Чем такой, с позволения сказать, робот отличается от рядового Нодия?
 – Котов, Котов, – укоризненно произнес капитан.
 – Ах, простите, я так страдаю, – оперным тенором взвыл Котов и продолжил на подъеме практически без газеты. В противовес паскудам были зачаты на родных рабоче-крестьянских полатях и откормились на родном сале нормальные пацаны. Эти пацаны заматерели и стали качаться на электрических снарядах, в соленоидах и ускорителях. Набрали мышечную массу, скорость прохождения нервных импульсов, ум, честь и совесть. И вступили в Союз Электрической Славы и Силы доктора Кирпиченка. Там они с помощью крепких мускулов и нервов сеют разумное, доброе, вечное, вышибая дурно мыслящее вещество из ведьмацких голов.
 – Да что ты врешь, козел трескучий, – встрял Пилипенко. – Ведьмака может только ученый с аппаратурой вычислить. А искрозадые по тупости мочат тех, кто попадается, у кого рыло приметное.
 – Нет, сударь мой, откладывать не надо: кто доблестен и храбр – всегда готов. Правда, лучше вначале ученых бить, чтобы они со страху ведьмаков помечали несмываемой краской, – предложил в порядке обмена мнений Котов.
 – Ты такой же, как и искрозадые, и у тебя вместо причинного места электромагнит, – вскрыл причины и следствия Пилипенко. – Дамочек притягивать, а не то удерут.
 Винт врезался в смерзшийся воздух, чтобы вертолет не упал. Торну кажется, кто-то зовет его. Он оглядывается по сторонам и замечает свою ошибку. Ефрейтор Котов весь вечер надежно на арене, и не до Торна. Рядовой смотрит тогда в иллюминатор и видит белую мглу. Торн ненадолго прикрывает глаза, а когда открывает, то ширмы уже нет. Внутренности солдата упали и слиплись. Еще бы, стоит башня до неба. Вокруг нее завивается лестница, вернее, просто выступ. А по лестнице тащатся бритоголовые бурые мужики с корзинами на холках. Торн для ясности изображения прижимается носом к стеклу. А там все то же. Ему хочется сунуть за щеку «глушак», но последнюю дозу он израсходовал вчера. Попросить пожевать в долг – и так задолжал, зубами скоро будет расплачиваться. Хочет Дима разогнуться и не может, как бы нагрузили его. И не сидит он уже, не смотрит на иллюминатор, не мечтает о «глушаке», а вовсю трудится: карабкается куда-то ввысь. Подло хитрит грязь под ногами. Слева стена, которая отталкивает скрюченные от усталости пальцы. Второй рукой надо придерживать навалившуюся корзину. А справа то, что не имеет дна и манит к себе. И где полет, куда делся вертолет? Может, полет с вертолетом из-за него превратились в башню с мужиками. Да разве так бывает? Но почему бы нет, праотец-то у них один. Не успел обрадоваться Торн, что теория его подтверждается. Вышла сила из колен, из спины, из каждой клеточки. Усталость выпила его без остатка. Оскальзывается нога. Лишь царапает стену рука. Отваливается корзина, и Торн отпадает от башни, вбираемый ласковой пустотой. Он расстается с усталостью, тяжестью, болью и ни о чем не жалеет.
 Лопасти перестали натужно бить по воздуху. Двигатель судорожно пытался вздохнуть и умер. Пилот напрасно хотел оживить машину матом, но она уже забилась, как безумная баба. Небо с размаху вбило крохотную букашку в землю. Вертолет стал кучей мусора на изумленных глазах двух остромордых зверьков с серебристой шкуркой.




 2. ВЕЧЕР МЕМБРАНИСТА С ДЕВУШКОЙ


 Она вышла из мигающей коробки магазина и огорчилась. Был велосипед, да сплыл. Вместе с замком и цепью, которые должны обеспечивать его верность хозяйке. Лет шестнадцать, а может, и двадцать шесть, если недоела. Под носом поблескивает. Сочувствие вызывает.
 – Тут у меня соболезнования, – сказал Торн, приблизившись.
 – Вы из тех, кто подглядывает? – пискляво вызверилась она, – или вы тут постарались… Я сейчас как завизжу, попробуй только.
 – Верю. Это вы умеете, – на его лице проступила улыбка, какой не бывает у плохих людей. – Дмитрий Федорович Торн. Кандидат наук без десяти минут. А иногда без пяти.
 – Наверное, по девкам диссер пишешь. На ученого-то не слишком похож, больно афиша серая. Слушай, если не спер, так вали отсюда. Чего муру лопочешь? Не до тебя ведь. Где-то тут друзья человека в кирзачах маячили. Дайте мне их сюда! – затрясла она мизерным кулачком.
 – От ученого муры не услышишь. Особенно когда он разденется по древнегреческому обычаю и сядет на камень подумать о том, о сем. Вот, например, мысль, поражающая новизной. Зачем ментам хлопотать, искать бяку-бандита, они вас найдут, вы – ближе. И нехорошей сами станете, разве им угодишь. Ведь власти – это страсти.
 – Я же в гости собиралась, – промямлила она. – Такие планы…
 – И правильно. В гости я вас отвезу и лотерейный билет подарю. Через месяц заслуженно выигранный «форд-перун» будет стоять у вашего подъезда. Постоит пару дней, потом и его сопрут. Опять никаких проблем. Ну, цепляйтесь за меня.
 Торн повернулся и походкой негритянского баскетболиста направился на стоянку. Конечно, поглядывая задней микрокамерой на нее – подрыгалась на месте, потом побежала следом. Леди в минус третьей степени, но все же человечек. А ему полезно общаться. Преодолевать замкнутость узлов, производить стыковку и тренировку каналов связи, чтобы не было коллапса пси-мембраны. Чтобы не стать человекодырой. Врачи не зря советуют.
 Торн, не оборачиваясь, нырнул в уютную раковину локомобила и приглашающе взмахнул второй дверцей.
 – Выиграли или сперли? – она ткнула пальчиком в капот. – Утюг-то ничего.
 – Среднее между. Заработал.
 Она влезла и затерялась в кабине. Двери сложились, как крылья, плавно и быстро. Машина мягко встала на магнитную подушку и набрала ход. Губы у девицы вдруг раскатались.
 – Едрить твою налево. Что же я себе наделала. Сейчас завезешь меня на какую-нибудь помойку, пустишь мне подлеца и головушку завинтишь получше. А граждане подумают, кукла сломанная валяется, и мусором забросают.
 – Это было бы разумно, отправить парашу к параше, – начал плести Торн. – Хоть я интересный мужчина, но интимная близость с вами неуместна. Меня дома королевка ждет, раза в два выше, раза в три толще.
 – У тебя аппаратура содействия дамам тоже в три раза больше?
 Быстро распоясалась артистка. Такие на всю жизнь эмбрионами остаются.
 – Я тебе в порядке непротивления половому созреванию разрешил дуреть, но в меру, не на второй космической скорости.
 Она приникла к бортику.
 – Ай, мамань. Этот тип на меня уже рычит. Дяденька, выпусти меня отсюда. Я больше не буду варенье из шкафа таскать.
 Дмитрию Федоровичу стало тоскливо от ее страха. Он перебрался на занудно-доброжелательный тон старого геморройника.
 – Ага, варенье. Читай портвейн розовый. Не придавай себе такого значения. Я бы и крысу подвез.
 – А адрес-то чего не спросил? – недоверчиво спросила она.
 – Все делаем, как джентльмены, степ бай степ. Вначале в центр вырулим, где пирамиды. По окраинам-то квартирки старые, мелкие. Живет там народ протекший из провинции, жмотистый, известное дело. Не до гулянок.
 – Народ там страдает, – согласилась она, – от обжорства. А мне действительно в центр. Парамонова, блок «А». Поздравляю с сообразительностью. Только не помогай кому попало, а то станешь цыпленком от истощения и попадешь в суп.
 Локомобил въехал с третьего яруса радиальной магистрали на эстакаду тридцатого этажа пирамидального дома по улице генерала Парамонова. Взлетела дверца.
 – Ну, шуруй, канареечка.
 – Канареечку, кстати, Аней зовут, – глаза у нее уже заиграли. – Слушай, Димон, мне же надо что-нибудь конкретное вспоминать, плача в девичью подушку. Выдели еще двадцать минут, проводи барышню до хаты.
 – Я понимаю, это тебе для весу. Тебя там кто-то не так держит. Ну, а мне прок какой?
 – Дмитрий Федорович, экое личико у тебя стало – тупое, жадное. Не ты ли совсем недавно хотел быть статуей «Мыслителя». Тебе ж только зайти, сказать: «Эх, ребята, скучно живете, хоть и проказники», приятно оскалить череп, как ты умеешь, и выкатиться. А я через щель в окне твой утюг покажу, чтоб удивлялись. Мной, конечно, за клейкие способности.
 Пожилой жеваный алкаш в тельняшке, по повадкам хозяин квартиры, представился вошедшим: «Я моряк, – и недвусмысленно ткнул пальцем, – а вы гальюн для меня». Вскоре он, правда, покаялся: «Нет, это я сортир, и нет мне прощенья». Сути он был адмиральской, потому что имел зал с колоннами, где располагался зверинец. Молодые особи, бывшие люди, подпрыгивали, вертелись, забивались в угол, обнюхивались, чесались, выли, рычали и спаривались. У некоторых были длинные клыки и когти, у других шерсть, у третьих хвосты, в общем, кто во что горазд. Гены активизировались и оперировались без страха и упрека. У некоторых на заднице были зеркальные поверхности, в которых они хотели отразить лица товарищей. Хавали они всякую дрянь – от сырого мяса до жареных жуков.
 – Где тут будущие папаньки твоих будущих детенышей? – осведомился Торн.
 – Я со скотиной не пасусь. Здесь, в основном, козлы и свиньи. Пара макак. Мухи непременно, вон слизывают с пола. Как же без них. Волков, конечно, ни одного. Бомжей сейчас гоняют по подвалам. Да и они больше придуриваются. Только у вожаков на этом деле настоящий заскок. Им кажется, что они совсем дикие, неприрученные. Вот такие могут и сшамать зазевавшуюся студентку. Сядут в кружок, выговориться ей дадут, повоют, как на Луну, но обязательно сожрут.
 – Это серьезные мембранные нарушения, – сказал Торн, удивляясь ее веселости, – их лечить надо.
 – Я и говорю, заскок. Только вот искрозадые могилкой лечат.
 Торн не мог назвать себя прямо, поэтому пошел в обход.
 – А вон там совсем застывшие и заросшие. Лениво жуют и плюют на ковер.
 – Хозяева леса, лешики и бабки-ежки. Тоже придурки. «Хочешь, сделаю бурю? – Бурю не хочу, давай конфету». Но медитируют на тему леса и болота, эти поталантливее.
 Какой-то тип стал обнюхивать ботинки Торна и был отогнан пугливым пинком.
 – Сюда бы пару профессоров по мембранистике, чтоб восхищались слипанием пси-мембран и измеряли вектора напряженности.
 – Пиндылы, – фыркнула Аня. – Плевала я на вашу науку, товарищ ученый, даже если ты на ней бабки заколачиваешь. Даже если у тебя и твоих друзей звезда во лбу горит. Это все Парамонов с Кирпиченком придумали, чтоб лохматые мозги стричь…
 – Что ты мелешь? – возмутился Торн и хотел было рассказать про расползающиеся жирными кляксами пси-мембраны ведьмаков; про окольцовывания, пробои и захваты мембран у невинных жертв биопольного насилия; про то, как патологические мембраны увеличивают сопротивление в электрических цепях и наводят токи Фуко. Уже начал, но и на свое запястье глянул. Встроенный в часы индикатор биоволновой агрессии мигал изо всех сил. Враг уже был рядом под стенами, ломился с тараном в ворота. Левая квазирука потихоньку включила генератор холодных асмонов. Эти частицы были его ищейками – они летали, распадаясь, вдоль векторов напряженности атакующих мембран. Вихревой пучок асмонов соскочил с излучателя, замаскированного под пуговицу. Обратно возвращались субасмоны с важными сведениями. Анализатор выдавал веселые картинки. Правая квазирука потихоньку легла на рукоятку до поры дремавшей плевалки.
 Вихрь повертелся в центре зала над хозяином, выступающим в роли царя зверей – судя по звучному иканию. Но вскоре унюхал более стоящее. То был лешик, по происхождению, видимо, пэтэушник, с зеленоватыми патлами, с корой, прилепленной к куртке, с надписью «дуб». Вихрь прорисовал контуры его пси-мембраны. Луковица осевых меридианных каналов, радиальные ответвления, очень длинные и вертлявые. Побеги змеились по залу, накладывая кольца на немудреные головы зверья. Торн посмотрел на Аню, побег вворачивался в ее лоб, значит, пси-мембрана уже пробита. «Ну все, змей, конец твоей вредности приходит», – тихонько прорычал Торн и повел скрытым под курткой дулом плевалки. И тут некстати начались в зверинце танцы или, может, массовое обнюхивание. Клыкастые мальчики и когтистые девочки подергивались и терлись в такт подозрительной музыке.
 – Ты, между прочим, можешь чесать отсюда, – разрешила Аня.
 Дурилка она, ничего не понимает. А ведьмак-то ее на зуб наколол, и, кажется, уже внедрил психоцентр. Будь тут поменьше народу, вкатил бы девке двойную дозу, и ее лакомое пси-хозяйство стало бы для ведьмака-гада хуже яда.
 – Потанцевать, что ли, уж больно музыка заводная, – процедил Торн.
 – А ты не умеешь, разозлишься только, – предупредила девушка.
 Торн встает, огибает несколько группок. Ему кажется, что в облике помещения проступило нечто новое. Даже хочется спросить, не было ли здесь ширмы. Торн – тертый калач, он решает идти не прямо, а в обход, по периметру. Так надежнее, стена не запляшет.
 Дмитрий Федорович ступает на один шаг к стене, ровно меж двух столбов. Что-то бьет ему по лбу. Торн видит, как столбы, подрагивая, плывут друг за другом, словно девицы красные, и снова останавливаются. Один прямо напротив него, как будто так и было. Торн осторожно, чтоб не ошибиться снова, обнимает колонну и начинает огибать ее.
 – Чем он там со столбом занимается? – спрашивает кто-то из публики.
 Торн выходит на верный курс. Ничего угрожающего поблизости нет. Не побежит же на него шкаф, как носорог. Шкаф не бежит. Но диван изгибается и прыгает ему в ноги. Дмитрий Федорович сбит вероломным подкатом и падает бревном на ковер. Дужка очков, прежде чем дружественная, злобно впивается в глазное яблоко. То жалобно хрустит.
 – Это десантник-диверсант из подводных сил, тренируется, жлоб.
 Что-то упрямо лезет через теменной шов. Ковер зарос диким тюльпаном, васильками, куриной слепотой. Травинки приятно щекочут щеки и веки прорастающей из ковра головы. Или это уже не голова, а бутон, который, раскрываясь, пьет, ест и закусывает светом? Приятно, но чувство долга где-то еще теплится. Торн пробует подняться, упирается в ковер, однако руки тонут, как в желе, прорастают корнями.
 – За борт засранца, пока он кому-нибудь хвост не оторвал. Смотри, как загребает, – донесся далекий голос адмирала.
 Торн растет вверх и вниз, в свет и тьму, в могилу и небо. Меж ними течет ток. Где-то кольцо смыкается. Соединяются и разделяются вновь верх и низ, свет и тьма, могила и небо, рождая опять ток. Торн вылетает из могилы, впивается в небо тысячами ртов и валится обратно в тьму кромешную.
 Дмитрий Федорович очнулся от звона. Звенел давно расшибленный лоб и мусорный бак, который для страха хищно посмотрел на него, лязгнул крышкой-челюстью и скрылся в стене.
 – Чего это он? – дурным голосом спросил Торн.
 – Проснись и пой, Дмитрий Федорович. Обычный бак на магнитной подвеске. Еще и лифт не фурычит. Три этажа осталось, и мы на эстакаде. Тогда ты победил. Остается узнать, кого.
 «Ковер был с цветочным орнаментом, это точно… Я имел видение энергетического рисунка, можно сказать, прототипа растений. Похожее было у Шри Шивананды, но он всю жизнь занимался медитацией, как проклятый, ни пил, ни жрал, стоял на одной ноге».
 Неопознанный субъект настойчиво копошился у Торна под рукой.
 – А ты-то кто? – решил выяснить он.
 – Я – Аня, твой маленький дружок, несу тебя, как раненого командира.
 – Там еще был дружок в коре, вечно грязный, даже волосня зеленая.
 – Симпатичный такой, с надписью «дуб»? Это Деревянкин.
 – Поганкин. Еще немного и мою голову спасти бы не удалось.
 Итак, провал. Ведь его каналы были под контролем с самого появления на вечеринке. Кто-то знал и готовился к встрече по мере сил. Или он ослабел пси-мембраной, или Деревянкин с товарищами сильно окреп неизвестно почему.
 – У тебя, по-моему, воображение – первый класс, как у настоящего шиза, – проницательно высказалась Аня.
 – Что такое воображение? Это разрешающая способность психоцентра, – сказал определением Торн. – Чем выше она на осевом канале, тем больше охватывает узлов.
 – Надеюсь, ты такие вещи только после припадка говоришь.
 Двери локомобила взлетели вразнобой и задрожали, словно крылья большой гордой птицы, хлебнувшей из бочонка с огненной водой.
 – Аня, давай по-шустрому, прыгай сюда.
 – С места или с разбега? – она не шевельнулась, уперлась кулачками в бока. – Ты мне все испортил.
 – Чего ж ты не сказала, чтоб мной и моим утюгом любовались?
 – Тобой любовались, когда ты рыгал на ковре в позе тигра, раздирающего добычу. Ладно уж, поскольку ты и меня опозорил, то увози, – она юркнула следом за ним. – Кстати, о тебе успели шепнуть. Ты уже эдак, совершенно случайно, попал к кое-кому на чашку чая и запечатлелся. Я узнала, не обделался ли там кто. Оказывается, был такой несчастливец, правда, не ты. Его «скорая» уволокла за ноги.
 – Да спутали. У меня, увы, витрина не блещет оригинальностью.
 – Значит, вы не рожей запомнились, друг мой.
 Торн поворачивает с облегчением ключ, вот локомобил не подведет его, верный аппарат – надежно прыгнули стрелки индикаторов на приборной доске. Вдруг Дмитрий Федорович чувствует, что у него разогреваются пятки. Он ничего не понимает, хочет не обращать внимания. Жмет на педальку, набирая тягу. А пятки знай себе греются, и жара поднимается выше, тянется к копчику. Машина набирает ход, а Торну уже терпеть невмочь. Ему кажется, что он сам бежит все быстрее. И не бежать нельзя, хуже будет. Попробуй, постой на раскаленном противне. Он убеждает себя, что это только мираж, но не помогает. Торн по-звериному стягивает все мясное в себе и отталкивается.
 Машину развернуло и бросило на ограждение эстакады.
 Торн неожиданно увидел небо через ветровое стекло, грязное, будто бы замусоренное.
 – Не хотите ли рассказать о загадках психики, о том, что вы мечтали стать космонавтом? – спокойно произнесла Аня. – Дальше лететь будем или как?
 Торн глянул на экраны кругового обзора и зажмурился.
 Опоры у машины не было. Может, и его уже нет в списках живущих и получающих зарплату?
 – Дмитрий Федорович, капец подкрался. А катапульта-то работает?
 – Работает, – мучаясь от каждого звука, сказал Торн.
 – Ну так жмите на кнопку, я уверена, вы справитесь, вы способный. – Передние кресла с защитной балкой выплюнуло назад, на эстакаду. Катапультированные испытали эффект расплющивания, даже Аня притихла. Первым осознал свои члены и поднялся, встряхиваясь, Дмитрий Федорович.
 Локомобил чуть-чуть застрял в ограждении, еще немного, и протиснулся бы наружу, в атмосферу. Торн прекратил дышать, чтобы отвлечься.
 «Пока ясно, что был жесткий контакт с вихреобразованиями. Какой-то мембранный узел болезненно отреагировал. А другой узел, запускающий телесные ощущения, вошел с первым в резонанс».
 – В следующий раз матрас бери, – оперативно воскресла Аня.
 – Пошли погуляем по лесенке. Снизу я позвоню в гараж своей конторы. Приедет команда и приберется без лишних шумовых эффектов. Ты где живешь?
 – Нигде.
 – Значит, нам по дороге.
 Пока ехали в электробусе, Торн вывел на микроэкраны карту. Просто так, хотел посмаковать. Крестики, как убитые надежды, мигали там, где ведьмаков встречали, но не пытались обработать. И надо же, ехали ровно через такое смачное место – по улице Трудовой, где кабак, общепризнанная язва. Торн воодушевился и захотел рассчитаться за все. Ведь любой сотрудник Биоэнергетического проекта играет до конца, если партия интересная. Обозвав злачное место музеем, ему удалось затащить туда Аню. Как и ожидалось, рожи местных солистов были на уровне государственных стандартов дефективности. Аня быстро присмирела и жалась к Торну.
 – Какой же это музей?
 – Обыкновенный. Смотри, коллекция на уровне. Какие богатые лица вошли в нашу жизнь с черного входа. И ведь особых усилий товарищи экспонаты не прилагали, никаких сложных операций, накачки в соленоидах, дополнительных капиталовложений, и прочей туфты. Просто в размножении участвовали трое: папа, мама и, особенно творчески, ведьмак – через узлы родительских мембран… «Укус» примешь?
 – Я не буду, не буду, – зашептала Аня. – Я тоже люблю экскурсии, но такой срани никогда не видела. Тут инвалидом отдыха можно стать.
 – Не инвалидом, а ударником, – Торн сгонял за фирменным блюдом. Когда обернулся, то увидел непорядок. Крепко взбитая смесь активных генов в виде гражданина совершенно незаурядной наружности двигалась по лавке к окостеневшей Ане. Щеки цвета молодого лимона, нос – типа хоботок. Просится на холст большого мастера, но биопольно неинтересен, обычная муташка. Пришлось прервать лекцию гражданина о тонкостях любви в кустах и отправить под лавку для проветривания.
 – Продолжение будет? – справился бармен.
 – Вторая серия еще снимается, – успокоил его Торн.
 – Если ты этим хотел козырять, – шипела Аня, – то ты не прав. Меня такие способности не интересуют. Науку он собирался олицетворять, рубанок. За кого ты меня принимаешь?
 – Ты особая и непохожая, – отрапортовал Торн. – А ты меня за кого?
 Тут незаурядный гражданин снова встрял со своей точкой зрения. Пришлось его лягнуть, чтобы он уполз.
 – Я ведь хотел у него прощения просить, цветы на дом прислать, – стал оправдываться ученый, – а ему лишь бы самовыражаться.
 Индикатор тлел. Торн уже прощупывал публику. Нашел одного. Сладкая моська и кудри черные до плеч. Асмоновый вихрь уплывал в него, как в воронку. Типичный ведьмак эпохи упадка – человекодыра. Надо разыграть ситуевину. Тем более, Анна по-комариному зудела:
 – Я вижу, ты свой среди уродов, урод среди своих.
 – Ну, допустим, тебе больше по душе те, которые слово «зверь» почитают за комплимент. Ты девушка неприхотливая, и они тебя не смущают.
 – Еще минуточку в твоей компании, и меня вытошнит. Я ухожу.
 – Нет, это я сматываюсь, подняв воротник. Любимый никем. Ну, почему меня обижают не за дело, я просто так, со скуки?
 Дмитрий Федорович вышел тяжелым шагом, как бы страдая. И дверь ни за что ударил, показал дурной тяжелый нрав. Зато был уверен, что она не выскочит следом, боясь напороться на него.
 Бессильное небо опадало вниз, но вместо земли встречало металлическую чешую города. Капли дождя отскакивали в страхе от мерцающих стекол очков. На микроэкранах шел фильм, который снимался тут же, за дверью кабака. Камеру-глазок Торн успел прицепить профессиональным мановением руки к Аниной курточке.
 Ведьмак уже приземлился возле нее – здесь девочки не залеживаются. Она порывается уйти, но тот начал ворковать, по-оперному протягивая руки. «Я не такой, ты не такая, мы не такие…».
 Но тут действие было безнадежно испорчено, будто оперу Верди стал «дополнять» ансамбль песни и пляски. Через другой вход ввалились двое искрозадых. Жилистые и длинные после растяжки долдоны. Торн дал увеличение. Пальцы, что захваты, такими душить удобно – никакие квазиконечности не нужны. И надо же, чугунки сразу стали задирать его законную добычу – кудрявого. Они редко угадывают, а тут тонкость душевную проявили.
 Подхватили ведьмака под белы ручки и бросили в накат по столу. Тот, дерьмо нестойкое, сразу и обрубился: уже кучкой на пол упал. Вот и Аню стали вертеть. Зажали меж собой и танцуют втроем. Весело, действительно находка, танец ламбада получился. Ну и все, Торну теперь здесь делать нечего. Ссоры с членами Союза Электрической Славы и Силы запрещены «во избежание…», несмотря на все идейные расхождения. Даже милиция с чугунками не заедается. Самые большие люди в этих краях нежат чугунков, подарочки им делают. У ментов десяток вездеходов, да и то половина в вечном ремонте. А у искрозадых – сотня. Малые люди тоже доверяют чугункам, ведь они свои, понятные. Не то, что сотрудники Биоэнергетического проекта. Какая она, нормализация мембраны, в популярных формах не объяснишь. Так и размножаются биопольные чудища за счет несознательных масс и электрических болванов. От ненависти к СЭСС взмокла спина и пересохло во рту. Даже в глазах потемнело. А потом показалось, что он плавает в яме, где гниют и бродят бывшие овощи и фрукты. И выкарабкаться из параши нельзя. Только ухватишься за край ямы, слабый на десяток вольт разряд валит тебя назад.
 Торн очнулся от своего злобного клекота. «Я сам себя накручиваю, или некий умелец меня погоняет?». Что-то уже рвалось, выверчивалось из него, и надо было слушаться, иначе будет плохо, как берсеркеру, который во время своего приступа ярости вдруг сядет пить чай.
 Чугунки, наверное, не успели напрячься, хоть и всегда готовы. Первый уже переплясал и подкреплялся у стойки. Торн боковым ударом по горлу бросил его через стойку на бармена, который не успел нагнуться. И больше этих двоих уже не видел. Однако, второй чугунок имел полсекунды на размышление. Он схватил потянувшуюся к нему правую квазируку Дмитрия Федоровича и тут же перекусил ее своим «клювом». После чего захотел продолжить операцию на самом Торне. Тем более, условия имелись, после генной стимуляции кисть «хирурга» стала вытянутой и острой. Он оторвался от пола легко, как кузнечик, целя ногой по умной голове ученого. Торн нырнул вперед, вроде плохого пловца, на брюхо. Великий электрический воин вонзился в пол за его пятками. От сотрясения у чугунка, наверное, сместились задние микрокамеры, и он на мгновение упустил оппонента из виду. Дмитрий Федорович использовал мгновение с пользой, подтянул нижнюю часть тела и резко выпрямил. Его подкованные каблуки ударили богатыря по лодыжкам. Тот взвыл, заглушая боль, и повалился. А Торн как раз вскочил, намереваясь еще раз поразить врага своим секретным оружием – каблуком. Но рано пташечка запела… Растягивая рот в прорезиненной ухмылке, монстр уже был на своих двоих. Человек, сплошь состоящий из отдельных недостатков, и человек без недостатков, почти-машина. Их руки одновременно пошли к кобуре, но рука почти-машины двигалась быстрее. Совсем несвоевременно взгляд Торна, как пузырь из жевательной резинки, втянулся внутрь, проскочил темный колодец и снова выскочил на свет.
 На месте чугунка Торн видит мальчика, который бьет из рогатки мух на заборе возле помойки. Мухи становятся пятнышками, и вот гибнет в мучениях последняя. Не осталось ни одной. Мальчик бросает рогатку и плачет, потому что ему некого больше ненавидеть, а может и любить.
 Мальчик пророс в мужика. Чугунок замешкался в какой-то момент. Так бывает, если задумаешься некстати и собьешь условный рефлекс. А игла воткнулась поверх защитного жилета в его шею, и брызнула «храподелом». Искрозадый на сегодня прекратил искрить. Дальше работало лекарство. Член СЭСС уютно расположился на полу, с пальцем во рту, сладко посапывая. Прямо, как дите.
 «Есть повод. Только непонятно, для ликования или пускания чистой слезы. Чугунок вдруг разобрался, что живет не так. То ли я надудел ему дури в осевой канал, как форменный ведьмак. То ли мой психоцентр просто осветил ему путь, и он сам все понял».
 – Граждане, у кого имеется титька, немедленно дайте ее пострадавшему, – схохмил Дмитрий Федорович. О странном спасительном видении он предусмотрительно заставил себя больше не думать. Из-под стула вылезла Аня и потащила его за рукав.
 – Давай шлепать отсюда. Они все на опросной связи. У них титька и для тебя найдется – чугунная, с шипами.
 – Да погоди ты. В удаляющейся спине должно быть достоинство, – Торн подобрал обломок квазируки, а там уж припустил. Аню удалось догнать только через два квартала.
 – Ну что, хотел сделать одно, а получилось другое? – отдышавшись, поинтересовалась она.
 – В какой-то степени «да», в каком-то смысле «нет», – уклончиво ответил Торн.
 – А чего ты ждал под дверью, почему вдруг впорхнул обратно? Ты – легаш, Димон? Почему не делишься творческими планами? Или может, извращенец ты, и тебя такие истории возбуждают – тогда извини.
 – Я – ученый, говорил же.
 – А я, значит, подопытное, – не унималась она.
 Торн, наконец, разозлился.
 – Ты – подопытное. Еще хуже, ты – обед, ты – гардероб. Но не для меня. Даже не для чугунков, они – просто нечистая сила. А вот красавчик, которого размазали по столу, ведь он доверился тебе, да?
 – Конечно, доверился, – уверенно сказала Аня, – и даже плакал.
 – Успел, значит. Он всем доверяется, всегда плачет. Потому, что у него осевой канал сломан, генерация знаний нарушена. Зажмурься и представь себе такую гусеницу, которая дырявит тебе мембрану, а ты даже и не чувствуешь, потому что у нее ничего нет. Влезет она получше, обовьет твою ось и тянет. Причем не чистую энергию, а только со смыслом, пси-структуры – чтобы знать, как хавать, ходить, хитрить, в общем, как работать организму. Но ему ненадолго хватит. А в итоге, была одна двуногая дрянь, станет две. Ну, что, доступно я объяснил?
 – Железная логика железной головы. Тебе-то какое дело? Пусть, если я разрешаю. Может, мне ничего не нужно.
 – Но ты даже не догадываешься, – возопил Торн.
 – Когда у человека убыток или приварок, он всегда догадывается.
 – Только наш институт умеет восстанавливать мембраны. Лечился бы он, а ты бы носила ему свежие полевые цветы, свежих полевых мышей и жуков. Если это в твоем вкусе…
 – Вы, товарищ ученый, и все ваше фуфло не в моем вкусе. Советую больше никому не объяснять, лучше многозначительно помалкивать. Не то будут ржать мужики, бабы и лошади.
 Когда он возразил, ее уже рядом не было.




 3. ТРИ СТАДИИ


 Утро выглядело неприятным во всех отношениях. С улицы сочился мутный свет, пачкая комнату. Кто-то изнутри тупо долбил голову, будто хотел вылупиться. Треп радио лез прямо с ногами в среднее ухо. Но Торн вспомнил свои лучшие боевые деньки. Раскачался и бесстрашно, как парашютист, упал с кровати. Но это не освежило.
 В комнате, кроме него, ни людей, ни животных – а он чувствует на себе щекочущие взгляды. Торн проверил, смотреть точно некому – а щекотно и мурашки бегают. Как раз еще одно подтверждение чудинки: квартира мало-помалу потянулась к нему. Все вроде бы остается на своих законных местах: и двери, и шкаф, и стол, но одновременно и приближается, словно хочет прильнуть. Торн срывает с магнитной подвески самурайский меч, хватается за часы с индикатором ведьмацкой опасности. На этом фронте вроде спокойно, что не очень утешает. Дмитрий Федорович благоразумно занимается своими делами, но наступление, знай себе, продолжается. И Торн уже понимает отчасти, что есть агрессоры или, может, благородные мстители со своим наболевшим-накипевшим. Изнурены долгой и честной службой автоматические двери, болезнь грызет мужественные радужные стены, а вертящемуся шкафу очень одиноко. Они мычат от боли и тоски, как зверье, попавшее к злому дрессировщику. Тому хочется сделать хороший цирк, а им – просто исчезнуть. Свирепая власть не только понукает ими, но идет дальше в каждую их частицу, заставляя и ее вкалывать. Они лезут с разных сторон, они проникают сквозь границы Торна. Дмитрий Федорович уже не понимает, где кончаются они и начинается он, не его ли самого, «царя природы», дрессируют и погоняют. Торн бледнеет от ужасной догадки, что за все придется держать ответ, и сбегает в ванную. Хочет взбодриться водичкой, а из крана лезет мокрая ржавчина и располагается у него на языке. Одновременно и кости принимаются гудеть, как водопроводные трубы. Напоминая загнанного волками бычка, Торн ревет, воздев выпученные глаза к потолку, а лампа хватает его коготками за зрачок и тут же перегорает, плюнув искрами. Торн зажимает раненый глаз и спешит на кухню, полагая вслед за своей бабушкой, что все неприятности, большие и малые – от разной степени недоедания. Добравшись до холодильника, он застывает с открытым ртом, пуская слюну. Цветок холодильника прилипает к коже и втягивается вовнутрь, становится очередным органом тела, где хранится питание про запас. Похрустывают, смерзаясь, кишки, Торн торопится, спотыкаясь и подпрыгивая, к розовому кубу микроволновой печки. Одно лишь касание, и побежали от нее жгучие и вертлявые многоножки.
 «Может, повеситься сгоряча? Нет уж, врешь – не возьмешь. С другой стороны, плохо быть одержимым бесами. Хотя эти бесы тоже по-своему несчастные, чего я раньше не замечал, не до них было».
 И тогда Торн нанес ответный удар по черепухе, нагло вторгнувшейся в его жизнь. Ушел из дома, вскочил в электробус и поехал в институт. В родном учреждении все должно было, конечно, устаканиться. Однако и в общественном транспорте Дмитрию Федоровичу не дремалось и даже не сиделось как следует. Пассажиры переглядывались, удивляясь его неотесанности, а бедняге мнилось, что он по деревянной горке с занозами катится с ветерком на собственной заднице. А когда Торн решительно пытался увильнуть в сторону, электробус отозвался и сломался на перекрестке. Какой-то электроциклист впилился в его борт от неожиданности. Рассыпавшиеся пассажиры собрались и побежали догонять потерянное время. Циклиста выковыряли из борта и запихнули в пневмопровод скорой помощи, раз – и в больнице, два – и в морге. Торн же переминался на месте в глубокой нерешительности.
 Под мостовой в сверхпроводящей обмотке извиваются белые черви, которые уже принимаются переползать ему на штанину. И на службу не тянет, как прежде. Скорее отталкивает от службы. Потому что хоть институт и остается за двумя поворотами, а дает о себе знать нехорошим образом. Чудится Торну, будто там впереди бойня, виднеются похожие на монументы мясорубки, и слышится горестное мычание тех, кому предстоит превратиться в ровные палки колбасы. А когда уж Торну приходится придерживать кого-то, пытающегося из мясорубки на волю выдраться, тогда и всякой нерешительности конец.
 «Эдак и целая страна в виде какого-нибудь зверя привидится. Так ведь у знатных жителей древности уже случалось, но им-то было, кому похвастать».
 Торн вернулся домой, разрыл весь шкаф, добираясь до заначенной когда-то коробки с ампулами люминола. Укололся впервые за десять лет; лег, закутав голову теплым влажным полотенцем, и стал проваливаться в скользкий колодец, похожий на кишку. Через пять минут все прошло, и можно было начинать трудовой день как ни в чем не бывало.
 С утра он решил никого не принимать. Лаборант отправлял посетителей со словами: «Тише, профессор на грани великого открытия, не вспугнуть бы».
 Рабочее место Дмитрия Федоровича находилось в бывшей кочегарке, красивом зале, близком по стилю к пещере палеолита. Сходство усиливали трубы и цистерны под сталактиты, сталагмиты и чучела динозавров. Здесь же располагался комплекс очень дорогой аппаратуры – биогравиуловитель (БГУ) и испытательный блок к нему. Еще в зале жили подопытные твари. Безымянно и коллективно с неформальными лидерами – мухи дрозофилы. С именами цепные псы – мохнатый, всепонимающий, как юрист, Лорд и гладкий глупый Кент. Лаборант Воробьев, называвший себя животноводом, здесь тоже ошивался. Иногда тут застревали его девушки, порой целой группой, старенькие и новенькие. И много стояло всякой техники, символизируя достижения человеческого гения. В основном, ожидая списания или потопа. Ее любовно выкладывал Воробьев так, чтоб красиво получилось, вроде критского Лабиринта. Распорядителем этого добра, вернее, ответственным за пожарную безопасность, являлся младший научный сотрудник Дмитрий Торн. Здесь находилось все, что было не особенно нужно в научной работе, включая самого Торна. Даже БГУ. Его сделали после удара Центра по институту и его директору, академику Веревкину. Понаехали другие академики, построились «свиньей» и пошли в атаку. Тудыть-растудыть, гремел грозный строй, по всему миру народы строят БГУ, засучив рукава. Ключ к тайнам бытия, так Крюкоу сказал, положа руку на сердце. А мы ленимся, ковыряемся в навозе. Эдак мы любые чудеса науки пропустим. Ну и отоварили мильоны. А потом, несмотря на бойкие рапорта и зазывные фанфары, из БГУ ничего внятного народам вытянуть не удалось. Он только много обещал и таинственно манил. Тогда-то Веревкин и отомстил, сослал БГУ вкупе с Торном в мрачное институтское подземелье.
 Дмитрий Федорович, конечно, был при деле. Лузгал семечки, поглядывая на пультовые экраны. Шелуха по-сельски прилипала к подбородку. То, что творилось на экранах, напоминало творчество дурдомовцев. Похоже на колесики, пузыри, ракушки. Называется это официально – биогравипучки. Просто некие волновые возмущения с крайне неустойчивой каустикой в некоторых средах вызывают вторичные излучения. Эти излучения усиливаются и направляются на живой объект, да так, чтобы получить субъядерный резонанс. Первичные возмущения крюкоувцы упорно обзывают вихреобразованиями и прототипами. Пучки, судя по особенностям каустик, делились на кольцевики и похожие на них, как старшие братья, столбовики, которые, однако, были покрупнее и имели ось. Кольцевики держались стайно, группами. Иногда стая как бы нападала на стаю, и драчка кончалась полным расщеплением колечек и поглощением проигравшей стороны. Часто такие группы были свитой столбиков. Те держались особняком друг от дружки, но и у них случались пикировки и поединки гастрономического характера. Вообще, пучки хорошо ловились и были очень шустренькие, лишь когда в БГУ загружали живое существо. Но как пучки влияют на мутации мух и поведение собак, никто толком сказать не мог, да уж и не собирался. Разве что крюкоувисты слабо уверяли научный люд, что резонанс распространяется куда-то вверх по мембранной оси и там вызывает любовь и смычку мембраны с прототипами.
 Итак, Торн получал зарплату за так, а остальные сотрудники проекта жили трудами. Веревкин кропотливо протягивал ниточки между техническими авариями и строением мембран у обслуживающего персонала, мембранными патологиями и размножением нетрудовых элементов в обществе. Веревкинцы мерно жевали пси-мембраны с помощью потоков субъядерных частиц, рисовали каналы, узлы, побеги и записывали, скрипя перьями, какая мембрана полезная в государственном смысле, а какая вредная. Веревкинцы крепко намастачились в определении вредных мембран по относительной длине побегов и отклонению осевого канала от нормали. С самыми способными работниками академик пытался понять, может ли мембрана изменить скачком состояние какой-либо системы – «провернуть» кристалл состояний. А попросту говоря, способен ли наш человек к колдовству. Как этим не заниматься, если факты – всегда пожалуйста. Начинаются вдруг в системе потоки событий с самого квантового уровня и превращают крошечную вероятность в грубую реальность взрыва, например, или пожара. Однако, тут дальше измышлений о вероятностных ветрах, которые ловятся вредными мембранами, дело у единомышленников не шло.
 Лаборант Андрей оснастил ухо стаканом и приложил к стене, за которой функционировала сауна для начальства.
 Смешанный контингент мух и собак был еще не кормлен, не поен, но Воробьева это мало трогало.
 – Хочешь, не хочешь, а придется подслушивать… Не стойте в стороне, товарищ Торн, про вас, между прочим, говорят. Сам Веревкин гудит. Мол, Торн недолеченный. Поэтому он вслед за алкоголиком Крюкоу ищет в пучках какой-то смысл. Эти два анимиста поклоняются пучкам, как праотцам всех вещей. Вон, Крюкоу кочегарит в их честь, пока не падает мордой вниз.
 – Или в носу ковыряешься, засунув руку по локоть, или вот, подслушиваешь, – уныло промямлил Торн, – занялся бы чем-нибудь.
 – Оставьте ваши рабовладельческие замашки. Меньше сотни не дадут, дальше Торна не пошлют. Не мешайте шпионить на благо общего дела. Эй, собака, прекрати скулить, а не то укушу. А вы действительно верите, что праотцы сюда к нам лезут?
 – А может, уже отсюда. Представь себе мужика, который, вытирая лицо, выходит из комнаты, где полным-полно трупаков, и говорит: «Даже не знаю, как так получилось».
 – Я вас понимаю, несмотря на разницу в зарплате.
 Для Торна приближалось время культурного досуга, о котором Воробьев лишь догадывался. То есть, лаборант и другие посторонние знали о группе здоровья при институте для ослабленных сотрудников, дабы те не совсем зачахли и не запахли, что в ней десяток бледных немочей, что староста группы самый слабый (физически) ученый, доктор разных наук Макаров, он же заместитель Веревкина. Но, конечно, прыткий Воробьев пытался пронюхать и об остальном.
 Торн отправился в разминочный комплекс. Побурлил в бассейне два по сто баттерфляем, позанимался кик-боксом. Авто-спарринг пару раз сбил Торна с катушек. Уж лучше робот, чем твой сослуживец, вроде стокилограммового Ливнева. Торн съел рвотное, слабительное и через пять минут закончил упражнения. Приладил экипировку, получил доведенную до кондиции машину. На «оздоровление» члены группы шастали поодиночке. Даже двоих ведьмаки засекали издалека и прятались в глубокую нору.
 Торн остановил машину у речного порта. Ведьмаки с необъяснимой любовью относились к реке. Кроме того, там было где бомжевать по позабытым-позаброшенным пакгаузам. Однако, и вредность их там удваивалась. Один перспективный работник Биоэнергетического проекта вернулся с прогулки на речку утопленником.
 В порт Дмитрий Федорович вошел через автомобильный въезд. Охранник-устрица глубоко влез в раковину будки, опасаясь лихих людей. Истеричный ветер носил водяную взвесь туда-сюда. Прожектора выхватывали из возбужденного воздуха портреты монстров. Не сразу угадывался кран или мачта. Чутье и индикатор пропели дуэтом. Асмоновый пес пошел вдоль вектора. Ему плевать было на Торна, который старался не отстать, переходя с кросса на барьерный бег и альпинизм. Когда на пути возник железнодорожный состав, Торн почти не обратил пристального внимания. Подпрыгнул чуть криво, с нелюбимой толчковой, звякнул наколенниками, но удержался на платформе. А когда соскочил, из ниоткуда рванула грубая масса, прямо на него. Квазиконечности успели крутануться назад. Уцепившись за край платформы, они подкинули Дмитрия Федоровича, как акробата. Мембранист легко взмыл и шлепнулся обратно на платформу, зазвучав, как котлетка, падающая на сковородку. Откатился, заняв огневую позицию, поводил эхолокатором. Погрузчик без ездока грустно стоял неподалеку и ничего плохого не делал из-за полной неспособности. Померещилось, как говорили в древности. Торн промокнул лоб и сглотнул слюну. Ничего особенного, смотри «Справочник мембраниста-прикладника», ДСП. Первая стадия мембранной атаки, его пси-мембрана окольцована вражеской дезинформацией, каналы потчуются всяким фуфлом. Но этим его разве остановишь, этим его только раззадоришь.
 Торн разорвал финишную ленточку у складских ворот. Асмоновый пес махнул хвостиком, просочился в щель и был таков. Здесь уже Торн не сплоховал. Влил в скважину амбарного замка пасту «Радость», которая опухла и разнесла замок в клочья. У входа Торн щедрой рукой сеятеля раскидал шарики-крикуны. Если паскуда полезет здесь, то они завизжат так, что черти попросят прощения за плохое поведение. Рубильника он не нашел, пришлось в темноте охотиться, но с эхолокатором еще надежнее, аппарат – это вам не глаз. Склад был стеллажным. Стояло там два шкафа-махины с кипами хлопка на полках, а за потолок уцепился телескопический кран с захватом-клешней. Торн локационно принюхался и ущучил: в углу обычная куча тряпья необычно шевелится. Он подскочил, выхватывая плевалку ковбойским жестом, дескать, сдавайся, гад, а то как вмажу. Тряпье испугалось и вспорхнуло, тряпье закружилось, потянулось к югу и исчезло в стене.
 У стены спокойно и безжизненно лежала драная мешковина. По спине не мурашки, таракашки пробежали табуном. Все по плану, правда, не по моему, утешил себя Торн. Стадия вторая мембранной атаки, защита пробита, в узлы впрыснуты, как яд, ложные установки. И поступившие сведения о среде, сбрендившими узлами перемешиваются и перетряхиваются, будто он собирается живописью «сюр» заняться.
 Выходи, стервец. Где ты, змей? Не дает ответа. Удрал уже, наверное, пока он тут в его выделениях барахтается. Если перейти на галоп, засвистеть карающей шашкой, то можно еще догнать и располовинить мерзкое создание. Небось, к потолку не прилипнешь, и кран за уши не схватит. Чуть погодя выяснилось, что Дмитрий Федорович рано замахал шашкой, а вот сны-кошмары получили путевку в жизнь. Мостовая часть крана поехала потихоньку. Словно невзначай, якобы прогуливаясь. И даже остановилась под его взглядом, вроде бы смущаясь. Торн совершенно неожиданно представил координатную сетку, и там себя, в виде смешного пузатого человечка. И даже чуток поигрался с ним, как бы сбросил тюки здесь и так, вот пузатенький и накрыт, только пятнышко от него осталось. Торн, не обращая внимания на дурную мысленную игру, двинулся в путь. И тут кипа легла в то место, куда Дмитрий Федорович едва не дошел. А потом и туда, откуда он только что ушел. Торн отшатнулся, съеживаясь морально и материально, а кипы запрыгали по проходу, как два кенгуру, муж и жена. Что за стадия, видение или нет? Кипа обрушилась рядом с носом и, подпрыгивая, немного задела его, можно сказать, дружески скользнула. Но Дмитрий Федорович летел, подкручиваясь, как теннисный мячик. Он ощутил чувство полета. И чувство падения изведал.
 Получается – не только видение. Блин, налицо третья стадия мембранной борьбы. Когда себе делаешь хуже. Есть пробой, вползает чужая голова, чужой психоцентр и начинает пользоваться его приблизительными способностями и дурными наклонностями по всей оси великой. Теперь можно «Справочник» отложить.
 «Сам командую клешней, сам себя подавляю. Такое бы генералу Парамонову рассказать, он бы обрадовался передовому методу. О кристалле состояний диссертации не пишут – стыдно. А он поворачивается, составляя мне судьбу и никуда от него не денешься. Впрочем, у Дельгадо чиркнуто: контролируй, дескать, психоцентром внушительную часть осевого канала вместе с узлами, осознавай все взаимодействия с вихрями-прототипами. То есть, работай воображением, и тогда твоя мембрана станет повелевать вихрями, заодно руководить кристаллом, начнется путевая жизнь, как у джинна Хотабыча. Эх, легко писаке плести…».
 Дмитрий Федорович непреклонно повел, словно Василиса, своей волшебной рукой, только не мясной, а квази, и разрядил бросатель. Цепкий оконечник схватил балку на верхнем ярусе стеллажа. Потом Торн включил автокарабин, и его тело колбасой потянулось кверху по тросу. Не получится теперь гадить ему на голову такими тяжестями. А там через стеллаж перемахнет и на другую сторону, где крана нет и напряженки, где воля начинается. Не побежит же клешня за ним на кривых ногах, не в сказке живем. Но кран еще не понимал своего поражения, еще зашумел, защелкал над головой. Поэтому пришлось, мелко шевеля лапками, вползти в щель на втором ярусе. На самом деле, там была не щель, а зазор в хорошие тридцать сантиметров меж двумя рядами кип. Хоть маршируй, но только бочком и приставным шагом. А клешня не унималась. За веревочку дернула, он просвистел несколько метров обратно, едва успел карабин отцепить. Все, шутки в сторону. Торн опять внедрился в проход, стараясь посмеиваться для бодрости над своим сходством с тараканом – прямо одно лицо. Только теперь его не достать. Чтоб его достать, надо хитрым быть… И фу-ты ну-ты, грохочет сзади, идет погоня. Клешня в зазор, конечно, не помещалась, но действовала по обстоятельствам, смекалисто. Выдернет кипу и вперед ткнется, выдирает следующую. Нагоняет, готовится винегрет сделать, а из него уже вся человеческая сила вышла, да и аккумуляторы сели. Тык-пык, и ничего не получается, взмок изнутри и снаружи, видит, что пропадает ни за грошик.
 И называется это: последняя фаза третьей стадии. Та причина, что гнала его в бой, заставляла напрягаться, скрылась за горизонт, и теперь другая власть над ним. Его ось захвачена, замкнута на мембрану врага. Торн пытается собрать мысли в пробивающий кулак, не играть с самим собой, выйти на самосохранение. Вспоминает девушек, матчи любимой спейсбольной команды. Но приходят на ум не те румяные девахи, которые толкутся у него в прихожей, а непонятная Аня. Не идут в голову матчи, где кто-то кого-то догоняет. Не кто-то кого-то, а железяка хренова шурует за ним и хочет приголубить. И Торн, как на пляже, начинает гадать о всякой ерунде. Вот если бы у него была такая клешня. Вот если кипу бросить и поймать; когда она отскочила от пола, снова бросить и поймать, повести ее и закинуть вон в то светящееся кольцо. Потом точно также пройтись в другую сторону. Эдак и соперник появится. И уже в воображении: бросил и поймал, поймал и бросил.
 Дмитрий Федорович очнулся от пронизывающего до костей визга. Немного погодя заметался. Он уже пролез сквозь шкаф, вниз спустился и наступил на свои же поганые шарики. А бетонный пол гудел, и слышались глухие удары, как будто динозавр-баскетболист аккуратно, без пробежек, торопится к корзине. Торн выскочил из склада ужасов, обнял в радостном изнеможении какой-то бочонок. Заработал-таки кристалл состояний в его пользу! Из окна, в облаке переливающихся осколков, выскочила кипа. Баскетболист заработал очко и продолжил игру.
 Синий пес взял след. Асмоны вылетали из порта в районе угольного штабеля. Вернее, там, где, благодаря умелым действиям докеров, куча угля навалилась на забор и пересыпалась через него. Здесь могла бы пройти и простая нетренированная старушка. Далее трасса лежала через городскую пустыню, называемую пустырем, которая образовалась после похудения порта и прекращения намывания песка для строек. Пустыня начиналась своими барханами у проржавевшего от одиночества трамвая и заканчивалась у здания старой школы. Марш-бросок, и Торн уже вглядывался в ее грязный обшарпанный фасад, похожий на пиджак нищего. Из этой школы приличные родители давно забрали своих развитых детей. Дима Торн был неразвитым и спокойно учился там. В сундуке памяти немногое осталось, слишком часто его кантовали. Но мыслеобразы огромных сортиров хорошо сохранились. И тамошние сценки: пятиклассники умелым броском приклеивают хабарики к потолку. Семиклассники занимаются групповым онанизмом. Десятиклассники, подражая великим мастерам, расписывают стены венерами в разных позах.
 В двух окнах на первом этаже проглядывались признаки жизни. Торн отыскал запасной выход. Телескопическим «пальцем» левой квазируки отжал собачку замка, вошел без особых хлопот. Светился кабинет труда, Торн просунул туда взгляд. Старикашка с щуплым тельцем и головой, но, в противовес, с огромными коричневыми ручищами работал напильником с деталью.
 – Ну, что скребешься, старенький? – вступил в разговор Торн, распахивая дверь. – Все дедуньки давно напились чаю с конфетами и по койкам, щеки давить.
 – А-а-а! – старик со страху запустил напильником в Торна. Тот не без труда отмахнулся квазирукой.
 – А вот так не надо. От резких движений может случиться понос. – Торн посерьезнел голосом. – Теперь рассказывай, зачем здесь? Спроста или неспроста?
 – Я – учитель труда, – с достоинством отвечал старик. – Никита Евсеевич.
 – Так вы хотели убить своего любимого ученика.
 Торн подошел ко второй с конца парте. Мазана-перемазана краской, но резьба осталась на века. Никита Евсеевич резко подбежал на полусогнутых и посмотрел туда, куда указывал палец Торна.
 – «Николай Сафонов. Всадник без головы. Она ему не нужна», – прочитал резвый старикашка. – Не-е, это твой дружок. А вот ты, братец. Тот самый Дима Торн. Я тебя помню, – дед радостно захихикал. – Грязный такой, мохнатый. Рожа, как из зарослей выглядывает. Руки, как из попы растут. Ненавидел ты рукоделие люто.
 – Зато по пению пятерка… Зачем о грустном говорить, отец. Прежде, чем внешность украшать, я хотел внутри себя разобраться. Правда, не помню, с чем. Зато помню, как вы мне мозги фрезеровали, чуть на второй год не оставили.
 – Чего ты ноешь, как Пушкин в ссылке, – приструнил его старый учитель. – Если бы просто дебилом был, сидел бы, слюни пуская, в уголке. А то ведь в электросенсы метил. Я показываю что-нибудь на станке, а вы сразу с Сафоновым за моей спиной встаете и бу-бу-бу, все по нервам, по нервам. Сейчас-де выскочит, закоротит, дернет. И взаправду случалось.
 – Неужто действовало, Никита Евсеевич?
 – Когда подличают от чистого сердца, то действует, – назидательно сказал учитель труда. На парте проглядывались слова: «Сегодня мы были на экскурсии…». Остальное не различить. Торн ласково потер надпись пальцем. И вдруг в кисть словно пружина вошла. Не больно, а умеренно приятно. И фразы, как муравьи побежали:
 «Сегодня мы были на экскурсии в музее. Мумия сказала: «Не люблю, когда на меня запросто смотрят. От этого кожа трескается и голова съеживается. Одно меня утешает. После того, как музей запирается и закрывается Большое Око, ко мне на ладье царя Озириса приплывает мой Ба. Ба – это круто. Тем более, он похож на меня, характером, конечно. Вместе с моим Ба я могу гулять. Люди лежат рядами, а я выдергиваю их Ба, как морковки. Я очень добрый, но люблю проучить. Уже в этом мире они станут говорящей грязью, а когда приплывет за ними Веннофре, владыка вечности, ему нечего будет взять с собой…
 …Я великий праотец, но замкнут в этих стенах, как в сосуде. Мне, а не директору музея, повинуется тьма призраков. Отчасти-мертвые живут в картинах и амфорах, гобеленах и сундуках. Воины и рифмачи, их лошади и подруги, все они выбрались из колодца бездны сюда. Им скучно, они хотят поиграть. А без времени и плоти по-настоящему не поиграешь. Разве что укусишь одного-другого посетителя в средоточие жизненных соков. Поэтому ждут не дождутся они маленького Ключника, который выведет их из предметов. Тогда они смогут показаться солнцу вновь, и родители не узнают себя в своих детях…».
 – Вот такая чепуховина была важнее для тебя сверла и фрезы.
 Ученый задумался. Забыть это – все равно, что забыть штаны. Уж не от него ли попали к Крюкоу сведения о праотцах, и Крюкоувскую Нобелевку по прототипам надо делить пополам. Конечно, его долго полоскали и выжимали. Но выходит, ему и перенаправили мембранную ось заодно. Был один корень у него, а стал другой. Тут считай, прошли все три известные стадии атаки на мембрану, и отступить было некуда. Остается теперь вычислять, когда попал в такую незаметную передрягу.
 Торн почувствовал, что взгляд Евсеича, упершийся в него, похож на оловянный штырь, и насторожился. Да, он чуть не отключился, а ведь шел по следу. Сейчас больно гладко все склеилось. Счастливое детство, старый учитель, теплая волна воспоминаний, прозрение. И получился из него ведьмак-ведьмакович, осталась только радостная встреча под добрые улыбки окружающих: брат Дима, не узнаешь брата Колю. Индикатор молчит, асмоны кончились, но осталась одна проверка – сделать из любимого учителя удушающий захват.
 «Извини, Евсеич, ты сейчас не больше чем канал для психоцентра ведьмака».
 Игла вошла старичку под ключицу. Он, слабо кряхтя, опустился на четвереньки, потом распластался на полу. Пять секунд и ничего. Опять извини, Евсеич, ошибочка вышла. Но тут здоровенный ящик из-под станка стал страдать острым беспокойством. Попался, бес! Торн действовал дальше грамотно. С разбега швырнул в ящик «светляка», а очки его умно потемнели сами. Потом Дмитрий Федорович стал вываливать из ящика зажмуривающегося гражданина. Тот зажмуривался, а умелец Торн прихватывал ему клейкой лентой рот, руки и ноги. И одновременно узнавал товарища детских игр – Сафонова. Закончив работу, Торн нажал кнопку вызова и сел передохнуть. Теперь уже торопился за уловом на институтской «скорой» другой умелец – Паша Вельских. Он всегда мчится во избежании перехвата. И правильно. Если вылезет поперек милиция, чугунки или другая станция скорой помощи, то неизвестно, откачают ли ведьмака или даже жертву обстоятельства вроде Евсеича. Лишь когда ведьмак окажется на институтской койке со шприцем в попе вместо хвоста, тогда порядок в строю. Человеку плохо, человеку помогают, и никто придираться не имеет права.
 Сафонов уже отрубился. Теперь хоть ботинком по морде его бей, не расскажет, кто был ведьмаком тогда, а кто у него закусоном. Но после лечения он уже совсем другой станет, без излишеств в голове.
 – Эй, где ты там? – раскатился голос Вельских.
 – Не гдекай, – рыкнул Торн.
 Вельских появился, сказал «Ага» и стал ловко, как паук, упаковывать ведьмака.
 Торн еле избавился от Вельских, который как клещ прицепился к нему: давай подвезу. Насилу отодрался, наплел, что у него свидание. А отошел за угол и вместо свидания принялся утробой мучатся. Прихватило так, потому что казалось: и сейчас и раньше он с умением и упорством механизма потрошил людей, как злой малец куклы своей сестренки, что-то давил в них живое и вертлявое. Тогда Торн попрыгал, побегал, побил воображаемого противника. Перевел-таки тошноту в рабочую злобу. Потом заметил мужика, прислонившегося к стене дома. Прикинул, что лучше: задраться или извиниться. Пока думал, разглядел, что мужик не прислонился, а застрял в стене и манит его рукой. И тут стена без спросу обнимает, даже наваливается на Торна, а он пытается вырваться из-под ломающей хребет тяжести, тянется, пыжится, а потом лопается, как стакан. Долго звенят осколки, Торн больше не существует для стены и может смело идти домой, покачиваясь от остаточного напряжения.
 Дмитрий Федорович щелкает выключателем света в своей квартире, и бесчисленная стая леммингов несется по тундре к виднеющемуся вдали сахарному прянику моря. И уже известно, что станется, а они несутся. И Торн среди них. Не усталость страшна, а то, что там впереди – хана. Не вывернуться, не остановиться. И не объяснить товарищам грызунам.
 Торн врубает сетевой терминал, чтобы подыскать по справочным банкам снадобье попроще, чем люминол, но похожее по принципу действия. И ничего не выходит. У него такое ощущение, что не терминал фурычит, а он сам носится по огромному залу, петляя среди столиков, и ведет себя, как официант.
 «Я не хочу знать, как плохо или хорошо стене, электрической цепи, вычислительной сети. Если так дело пойдет, то придется стенать над участью каждой пылинки и соринки».
 Люминол, конечно, весь выветрился, но его надо было экономить. Торн накушался снотворных и стал помаленьку отключаться.




 4. ТАНЕЦ НА БАНАНОВОЙ КОЖУРЕ


 Дмитрий Федорович остановил машину на мосту. Вышел проветриться к перилам. Внизу была черная насыщенная пустота. Из нее выпрыгивали струи, торопились, мельтешили и пропадали снова. При этом вымывали из него, как из куска мыла, пену былого.
 Торн перешел на «глушитель» в армии. Единственное, что там можно было достать, не напрягаясь. Особых красот не увидишь. Просто уютно, как в койке после тяжелого дня. Зато отходняк умеренный, щадящий. Но физические силы куда-то испаряются, на начальство особо не реагируешь. Поначалу свои его не уважали, как балласт, пытались воспитывать. Но в роте была вполне бессмертная мафия любителей «глушака», которая рекомендовала прописать ему труд по способностям – работу с тряпкой и метлой. А потом Торн упал вместе с вертолетом и отмазался от армейских будней. Тогда и начались главные хлопоты. Он от «глушителя» пошел дальше, к «улыбке» и «смехотвору». А в лечебницах мафии уже не было, там все одинаковые. И санитары лупцуют мокрым полотенцем, когда не слушаешься, и когда смирен, тоже бьют, но уже от невозможности помочь. Родня и подруга дней суровых считают, что его спасет только честный труд на чье-то благо. А Торна от одного вида станка рвет и от сочувствия кромсаемому металлу он рыдает. Попался Торн и в пору «беспощадного лечения антиобщественных элементов», во время очередного перегиба после недогиба. Крутая была волна, многие утопли. Дмитрий Торн, не ропща, готовился получить свой камень на шею. Его поймали, начистили рыло, побрили, помыли, узнали, что он точно не нужен такой. В общем, подходит для спецсанатория МВД, как ярочка для барана. Там, судя по романсам и балладам, из суровых мужчин делали дурачков, которые немудряще радовались солнышку и чаю с сахаром. И вдруг в приемнике методом случайного тыка отобрали команду в десять стриженых кочерыжек и отправили в клинику пятого медицинского института. Так поехал к новой жизни счастливец Торн. И начались чудеса. Подносят, уносят, уговаривают «за бабушку, за дедушку и генерала Парамонова» откушивать, поют «баю-баюшки» на два голоса, в туалете включают хорошую музыку. Тот врач, который забрал его из приемника, впоследствии известный как Вельских, развлекал рассказами о популярной мембранистике. Все эти слипания, пробои, отклонения оси иллюстрировал на его же примере. Обещал, что лечить будут только добрым отношением, травами и легкими снадобьями. Кстати, после укола двойным люминолом Торн отрубался и летал, словно моль по портьерам, почти бесплотный, беспамятный, бездумный. Удобное время, чтобы его воспитывать, особо не спрашивая согласия. Можно представить теперь, как ему выправили ось с помощью методики субъядерного резонанса.
 Должно быть, тогда и прошло вскрытие. Прошло успешно, и шов затянулся. Десять лет худо-бедно жил. Наверное, для других это и не жизнь, но для Франкенштейна вполне. И вот началось. Или, вернее – продолжилось, наверняка, так уже было с ним. И сейчас помочь заблокировать каналы от прущей со всех сторон дряни мог только дефицитный люминол. Торн, пользуясь давним расположением медсестры из институтской клиники, подбил преданную женщину на кражу нескольких блоков люминола и кололся теперь регулярно. Если не двигаться, то целый день передышки, а в случае трепыханий – несколько часов для полезного использования. Но с каждым разом промежуток нормальной жизни сокращался. Наука мембранистика, конечно, кое-что помогла расчухать. Понятно, что на днях какой-то ведьмовый говнюк шандарахнул его по мембране, красиво долбанул, отдадим ему должное – крыша сразу съехала. Ведь Торн снова чувствительный, как мотылек, словно и не было чудесного исцеления десять лет тому назад.
 Однако, и самый мощный ведьмак не мог бы напрямую поддерживать пробой целую неделю – умер бы от истощения вредных сил.
 От мудреной теории единого прототипного психополя протягивается только слабый картонный мостик в реальное. Заглянем-ка в книжку видного крюкоувиста Дельгадо. Что там с мостика ему видно, о чем поет этот мелкий гад. А поет, что каждый человек – полноценное завихрение, значит, имеет помимо тела пси-мембрану с осевым каналом, проходящим через все уровни мирового здания. У скотов мембраны хилые и одна ось на целое стадо. А вот изделия и машины, хоть из железа, хоть из сплоченных в труде товарищей – то есть, общественные учреждения – вообще, без оси, без мембраны. Они, надо понимать, – только отражения в нашем пространстве дел, происходящих где-то высоко в мире Творения. Там гудят большие вихреобразования по кличке «прототипы». Как-то соприкасаются друг с другом и человечьими мембранами, отчего рождаются вихри-прототипники поменьше – кольцевики и столбовики. Маленькие вихреобразования крутятся вокруг да около, опускаются и взмывают. Это, условно говоря, – проецируя на более примитивные пространства. В том мире нет передвижений и путешествий, а есть только отношения друг к другу. Если отношения хорошие, мембрана слипается с прототипами, с их группами и группами групп. Какая сторона соблазняет, кому больше нужно, пока неясно. Считаются вихри узлами мембраны, станут знанием. Спустится знание по оси вниз, да превратится по дороге в мысли, слова, да дела – в три первые одежки любого приличного гражданина. От этих трех одежек рождаются всякие штуки, от болванок стальных до систем сложных вычислительных. И как на небе их прототипы слипаются друг с другом по-разному, так и на земле все штуковины-хреновины связаны между собой или так, или эдак, или вообще никак. И называется это кристаллом состояний.
 В доказательство Дельгадо не козыряет крепкой математикой, а трясет изречениями классиков. Те баяли о древе жизни, и об огненном столпе, о соляном столпе тоже, о лингаме Шивы, который несведущие люди принимают за половой орган, о Пупе Земли, кощеевом троне до неба, горящих облаках, которые падают на голову, сияющих колесах, которые болтаются в вышине. Все это для Дельгадо сплошные подтверждения прототипной теории.
 «Даже набравшись такой ахинеи, поди разберись, почему стены, шкафы, холодильники, институты лезут и лезут ко мне, как живые. И обличие у них жуткое, и нрав, и внутренний мир тошнотворный. Им паршиво, спору нет. Но мертвечине переживания не свойственны. Выходит, это не ей паршиво, а мне. Ведь я, в натуре, являюсь вещью для деланья вещей. Меня эксплуатируют, тянут вниз, делают зернышком в кристалле состояний. Моими соками питается мертвечина, на мне живет, тут ей и стол, и дом. Теперь почему-то все рассекретилось. Те хреновые ощущения, что накопились подспудно, как бы отделились от меня. Психоцентр малюет пестрыми красками страшные морды без паранджи, прямо поверх старых добрых портретов, и устраивает в мою честь бесплатную выставку уродов. Мне это кажется, конечно. Но раз кажется, значит, что-то не то, что-то пора сообразить. Значит, там наверху, рассогласование, не хороводит мембрана с привычными группами вихрей, не слипается по кайфу, окривела ось. Нет, одному грязному ведьмаку столько дел не натворить…».
 Бибикнул радиотелефон, Торн выудил из кабины трубку. Вызывал Макаров. Пропал «ослабленный» Ливнев, который тоже занимался сегодня оздоровлением. Не вышел на связь, не ответил на вызов, растаял в тумане. Туман покрывал район такой-то. Заводилой в поисках быть Торну, потом подключатся по мере пробуждения и остальные.
 Ливнев возник из ничего в заброшенном доме под лестницей в луже кошачьей мочи. «Спасайте женщин и детей, а я как-нибудь сам доплыву», – мрачно пошутил он. Ноги с ребрами у него были переломаны, голова ударена.
 – Как ты сюда попал? – стал допытываться Торн.
 – Гулял.
 Пока добирался Вельских, Ливнев, стеная, поведал историю своего падения. Ведьма, с виду девица, завела, обманула, обкрутила, провела, как щенка, испытанного бойца. Он даже принял за лестничную площадку лестничный пролет. И все понял уже внизу.
 – Девица, значит. Ну, расскажи о ней.
 – Длинная, ох, костлявая, смазливая, свитер до колен.
 – В общем, твой идеал. Только плохо у тебя с образами, сейчас половина таких, – рассудил Торн и стал посыпать электростатическим порошком лестницу. Появившийся Вельских не торопился утащить Ливнева, наблюдал.
 – У тебя что, ступор? Мешаешь ведь, айболит.
 – Движения немного развинченные, ты на игле?
 – На чем быть, сами решим, без сопливых, – буркнул Торн. – У тебя, добрый человек, сейчас пациент ласты склеит… Слышишь, Ливнев, твоя песенка спета, так сам Вельских считает.
 Ливнев быстро очнулся, распатронил врача, и тот, наконец, убрался. А порошок нарисовал следы. Огромные тапки в одном месте размашисто шли прямо через погнутые перила. Не иначе, как Ливневские. А вот и аккуратные, мягкие по нажатию. Маленькие следы просыпались по лестнице вниз, дальше на улицу. Здесь их уже съел едкий дождик. Асмоновый пес двинул, не сворачивая, вверх по улице. Торн дышал ему в затылок, молотя башмаками по железу мостовой. Это вам не центр. Все хмуро и слепо. И пусто. Кому охота нарваться на чугунков или потрошителей, или даже муташку. «С ним пошла гулять собака, но вернулась только кака», – гласила народная мудрость. Вдруг выскочила из мрака пара сияющих окон, одно даже приоткрыто. А за ними несколько парней, лениво смотрят на экраны и курят, роняя пепел на пол.
 – Вы чьи, ребятишки? – осведомился Торн.
 – Газеты «Правды», отделы горькой правды и сладкой. Если правды не хватает, придумываем сами.
 – Очень приятно, а я Дед-Мороз, поделюсь «улыбкою» своей. И еще я ищу Снегурочку. Она тощенькая дылда, но смазливая, свитер до колена.
 – У тебя красный нос до колена. Однако, горю твоему пособить можно. У нас не Снегурка, а Снежная королева есть. Любит, чтоб восхищались ей и только, не то отморозит кое-чего, – отвечал один из парней, судя по обвисшей физиономии, явный болельщик команды «Улыбка».
 Торн стал прытко лезть в окно. Его остановили, но пакетики с дурящим снадобьем отняли. Болельщик небрежно пошел из комнаты и вернулся через минуту.
 – Не вышло по-твоему, брат. Тряпка лежит, а ее нет.
 – Кого нет? – уточнил Торн.
 – Уборщицы нашей, – парень утомленно зевнул, – ладно, не маячь. – Он хотел затворить окно, но Дмитрий Федорович схватил его правой квазирукой за шкирку и выдернул на улицу.
 – Улетел… – озадачились остальные. – Лешка, ты чего, пернатый?
 Торн захлопнул окно, чтоб не мешали.
 – Ушел кто-то недавно или нет? Скажешь одну-единственную правду, и станет хорошо. Тогда я твой мордоворот забыл.
 – Я не знал, что у тебя серьезно, – овечьим голосом оправдывался парень. – Только не злись. Хочешь, сейчас вполне кондиционную курочку достану. Прямо при тебе. А та – бройлерный цыпленок. – Торн педагогически надавил квазипальцем, парень квакнул. – Минут десять назад улепетнула, кажется, направо. На ней черный комбинезон, не свитер. Насколько тощая, без понятия, не щупал. Уж какая там высокая, пигалица ничтожная.
 – Вот теперь гуляй. И не ври тут.
 Приметы совпадали не очень. Но, кажется, и они тоже ведьмакам по плечу. С какой красой захотел Ливнев повидаться, с такой и повидался на свою голову.
 Неподалеку строилась пирамида. Для этого снесли целый квартал рухляди. Индикатор заморгал, и «пес» убежал на территорию стройки. Двери второго яруса спокойно болтались на своих петлях. Торн поднялся по эстакаде и попал в нутро пирамиды. Оно только начало набиваться ячейками квартир, трубами и колодцами световодов. Зато во всей своей лепоте возвышались ажурные башни соленоидов. По ним медленно тянулись наверх строительные блоки. Где-то спрятались вольные каменщики, играли в шашки-шахматы. Летучий пес покружился в центре пирамиды, потом стал опадать вниз. Значит, какой-то интриган сидит на самом дне здания. До пола было метров десять с хвостиком. Длина троса вдвое больше. Отматывай его и спускайся на здоровье. Торн двинулся в путь. Пять, десять метров, трос идет свободно. Но под ногами ничего нет, кроме атмосферы. А донышко держится от Торна на ровном расстоянии, те же десять с хвостиком.
 – Торн, тебе плохо? Тебя кто-то спустил вниз? Или ты записался в жучки-паучки? Паутинки-то хватит? – Аня смотрела на него. Но не снизу, а сверху. С выступа, за который он зацепился тросом. Наконец, прояснение. Эх, запоздалое. Это ведьма! Она заварила кашу, она предварительно обработав его, подставила под удар Деревянкина. Лишь бы теперь не вспугнуть ее.
 – Я – твой портрет, Анна. Тоже наивный. Вот вы стреляете из рогатки по бронепоезду, но сшибаете только тех, кто высовывается, чтобы помочь вам. Когда всех корешей завалите под откос, тогда и паровоз вас отутюжит.
 – Я вижу, губы твои шевелятся, но не понимаю, зачем.
 – Я говорю, пошли проверимся, кое-какие анализы сдадим, пустяки.
 – Надо понимать, поступило гнусное предложение.
 – Плохая мембрана хуже спирохеты, поверь мне, – очень убедительно произнес Торн.
 – Но если ровнять ее кузнечным прессом, то неизвестно, кому хуже будет. Знаю я эти ваши слова: мембрана, узлы, каналы, нормализованные, патологические. Машинерия какая-то. Торн, ты тоже машина.
 – Ладно, я машина, а ты зверек, как и твои товарищи, – не сдержался Торн.
 – Ладно, убедил. Поэтому мы с тобой расстанемся, как любители ананасов без сожаления расстаются с хреном. – Она с легким бжиканьем провела лезвием по тросу. Вот это оборот. И его заманила, обкрутила, не научился он на чужих ошибках. Включить автокарабин, долго поднимать будет; на руках подтягиваться, столько же времени. Торн поменял обойму в плевалке. Зарядом «храподела» можно и промазать из-за нервических причин, а вот «душилкой» нельзя. Пальни в ту сторону, и разорвавшаяся ампула образует устойчивое облачко газа. Блокада центра дыхания, выбежать практически невозможно, в графе «причина смерти» гражданские медики честно пишут «инсульт».
 – Слушай, у тебя в роду были лесорезы или хлеборубы? – пытался отвлечь ее Торн.
 – Бабушка пилила дедушку, – Аня не отвлекалась от резания троса.
 – Я ведь вмажу, если не понимаешь намеков.
 – Слабый неубедительный писк.
 Она его даже подначивала. А Торн не мог нажать на спусковой крючок. Просто представил огуречного вида кожицу, запекшуюся струйку на краю рта, выпученный от последнего удивления глаз. Торн хотел настроиться на отвращение, но понял, что не успеет. Он дрыгнул ногами и, потеряв ботинок, перебросил себя на ползущий блок. Пиявка-Торн, впившись как следует вакуумными присосками, расслабился и обнаглел. Аня перерезала трос, а он подъезжал к ней, еще подмигивал и корчил рожи. А на нее вроде столбняк напал. Лицо белое, значительное, как у зловредной богини. Он помахал ей рукой и понял, что больше уже не придется, хвостиком вильнула его победа. Ушлая ведьма вздрючила кольцевики, тут кристалл состояний и повернулся, как избушка на курьих ножках, да заиграл другой гранью – ей на радость, а Торну, естественно, на горе. Где-то в управляющей системе появилась законная, но совершенно неуместная команда аварийного сброса. Блок, набирая скорость, заторопился вниз, так, чтобы в итоге сделать из Дмитрия Федоровича блин с красивым надгробием.
 Торн скручивается, как полоса ткани в рулон. Пока он это делает, вертится и пирамида вокруг него. Потом оказывается, что он уже не прет прямо в землю, его путь завинчивается спиралью, как на американских горках. И сам блок похож на симпатичную лакированную тележку. Торн несется, сжавшись, в тележке по американской горке, а сзади кто-то вцепился в него и визжит. Вниз, где желудок прыгает, как заяц, и вверх, где, кажется, пустота вырывает его из сидения. Страшно бьются колеса, но не очень. Колея держит.
 Торн почувствовал спиной твердь, а глазом небо. Блок остановился метрах в пяти выше дна и сбросил наездника. «Как колибри не полетел, но и не убился. Видимо, всю группу кольцевиков под контроль взять не удалось, не причесал их, как следует. Вот и не докрутил кристалл этот дрянной, чтоб судьба улыбнулась». Торн все-таки обрадовался и вспомнил – пора вздохнуть. И тут же пожалел, что дошел до такой жизни. Даже жалобно кряхтеть нельзя было. Будто бы пика продырявила его легкие. Торн надувался темными облаками венозной крови, а протолкнуть воздух не мог. Когда уже решил не пытаться и затухнуть, ветерок прошел по телу, проник в грудь и в голову. Боль отползла и смотрела выжидательно из-за угла. Аня держала его за руку. Оклемался вроде, пофартило.
 – Можешь включать улыбку, – разрешила она. – Сам сломал блокировку, заиграл узлами, чтобы спасти от карачуна. Шаг первый ты сделал, а теперь беги, беги к нам, пока пускаем. Мы ведь ценим твое воображение, или как там – высоту психоцентра. Учти.
 – Бабочка не станет коллекционером бабочек. Вы проткнули меня иглой и сказали, что теперь я ваш. А я хочу быть не ваш, а свой.
 – Сказки старого чайника. Мы только тюкнули по скорлупе, в которой ты маялся, а дальше ты сам выбрался, исполать. Ты теперь прорастаешь сквозь мусор, Торн.
 – Эй, вы, селекционеры человеческих чувств, иглоукалыватели душ. Я хочу не прорастать, как мусоревич, хочу плевать на этот хлам с высокого потолка.
 Тут Торн почувствовал какой-то подозрительный запах, наплывающий на него. Новые, еще неведомые формы ведьмовства? Нет, все проще. Вольный каменщик, не только еще раз дохнул на него смесью перегара, курева и селедки, но и укрепил выдох набором сваезабойных выражений.




 5. СМЕЛЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ


 Воробьев вбежал, сделал балетное па и объявил:
 – К вам идут товарищи-друзья с похоронными принадлежностями. Просят занять надлежащую позу: ноги смирно протянуты, ладошки на груди, глаза закатаны под лобик. Есть отличная идея. Для вас бесплатная. Дарить?
 – Говори, говори, – нервно приказал Торн.
 – Тут я обнаружил гравипучок, – зашептал подпольно лаборант, – полный эквивалент недельных щей по воздействию на организм.
 Воробьев был изгнан с позором, но ушел красиво, как танцор фламенко, за кулисы, вернее, за железные шкафы, где его ждали девушки и пончики.
 Вместо него на сцене появился академик со свитскими.
 – Вы похожи на директора крематория, – поздоровался Веревкин с облаченным в черный сюртук Торном, – но вам идет, не жлобит.
 – Разве вы прочитали мою докладную записку? – спросил Торн, пытаясь угадать свой приговор.
 – Это про обезьян-добровольцев?
 – Про выделение для опытов обезьян и добровольцев, – поправил Торн.
 – Обезьяна в базарный день подороже нас с вами стоит, милок. И с добровольцами вы погорячились, дураков нынче мало. – Академик взял Торна под руку, как любимого ученика, и стал прогуливаться по залу. – Вообще-то дело не в обезьянах, а в вас, друг мой. Распространяются слухи, в которых вы герой. С этим я не спорю. Но заодно и те пузыри, которые лопаются на ваших экранах, становятся какими-то идолами, понимаете, вершителями судеб, и начинают делить с вами славу.
 Торн хотел оправдаться, но академик его опередил.
 – Не надо бояться. Я не конный памятник, люблю смелых, ловких. Я и сам был такой. Что главное в моих работах?
 – Способы измерения зональной напряженности мембран, – Торн вспомнил фразу из какого-то учебника.
 – Хороший солдат, а плохо стреляет. Главное – это дерзость, это умение вбить гвоздь в доску. Я первый показал: взаимодействуют в первую очередь не организмы, а их биополевые атрибуты. Теперь и вы покажите то, чего не знает никто, – академик взмахнул пальцем. – За шпагу, сударь. Первый выпад мой. Я не хочу видеть мутации мух, потому что точно знаю, приспособительных там не больше, чем при любом облучении. Вы мне подавайте связи: пучок такой-то конфигурации, каналы и узлы реагируют так-то. Сделаем, конечно, и замеры в тканях. А потом сверимся с данными других лабораторий. Посмотрим, есть ли что-нибудь похожее, а значит, и смысл в вашей бурной деятельности.
 – Что, прямо сейчас найдем смысл? – удивился Торн.
 – Сейчас начнем находить.
 – Если получится, я стану вашим замом? – попытался разрядится Торн.
 – Станете, клянусь честью – по свиноводству. Подыщем вам хавронью посочнее для совместных опытов.
 Академик и свита размялись в буфете, а вернулись, когда подопытного Лорда уже ввели под конвоем в испытательный блок.
 – Ой, что это за зайчик тут дрожит? – принялся паясничать Веревкин.
 – Как мне не задрожать, – с достоинством сказал Торн. – Нормальной математики нет. Я не стою на плечах гигантов. Наоборот, они стоят на мне, хорошо покушав.
 – Спасибо за комплимент. Только я ни при чем. Более того, и я о том же. Абсолютно с вами согласен, что динамично-симметричные структуры О'Хары – мечтанья сивой кобылы, виртуально-асимметричные Мисры, извините, просто понос. Звоню я вашему Крюкоу в Гонолюлю. Слушай, говорю, урод, хватит жарить свой перец на солнце, строй мне функцию пучка, ищи код воздействия, или ты не нобелевский лауреат, а вор и самозванец вместе со своим Дельгадом. Если ошибешься, тебя все поправят. Он сразу протрезвел и лопочет, дескать, товарищ Веревкин… Что, кстати, он лопочет?
 – Без понятия, – бесцветно выступил Макаров.
 – Это на вас похоже.
 – Что-нибудь про автогенерацию? – догадался Торн.
 – Вы меня уже радуете. Пожалуй, вам можно будет доверить не только свиноводство… Спите, спите спокойно, дорогие товарищи, вас тогда уже не будет, – успокоил Веревкин приближенных. – Так вот, этот певец прототипов со сломанной лирой, распустив сопли по ветру, просил у меня прошения за то, что только сейчас понял правду-реальность. А она в том, что гравипучки генерируются самой мембраной, может быть, для какой-то локации.
 – Первый пульт готов, – доложил техник.
 – Испытательный блок в ажуре, – гордо оповестил Воробьев.
 – Люблю испытываться, – травил очередную историю Веревкин. – Однажды прохожу проверку на той установке, что у нас проверяет годность персонала к работе со сложной техникой. Я ей говорю «здравствуйте», а она мне «до свиданья». Выходит, и моя мембрана пагубна для прогресса.
 Подавлялись защитные реакции мембран, чтоб пучки проходили с ветерком. Торн машинально тормошил настройщик, больше размышляя о том, переведут его в кладовщики или в санитары. А потом случайно заметил, что забрел в грибные места и можно копытить. Столбовики выплывали из ниоткуда резво, без драчек. Он скосил глаз на панель, где бились в экранчиках мембранные показатели Лорда. Вектора напряженности нарастали рывками в такт пучкам, хорошо открытые каналы выбрасывали крутящиеся побеги. Торн никогда такого не видел. В потоке пучков чувствовался боевой строй, словно где-то вовсю фурычила матрица синтеза.
 Торну вдруг трудно дышать, как будто на шее ошейник, за который еще тащат твердокаменной рукой. Он пытается сжаться, свернуться и выскочить из ошейника.
 Заворочались, забеспокоились, закашлялись в удушливом недоумении и другие зрители. Торн понял, что один побег явно продрался из блока. Да неужто какой-то пес настраивается, сам распускает каналы, не иначе как поверчивая кристалл состояний.
 – Неужели пес. Ха-ха, – взвился академик с такой прытью, будто только этого и ждал всю жизнь. – Может, он еще играет и поет, и пишет докладные вместо Торна. Но видно мастера по работе. Итак, Торн, вы добились своего, вы запомнились и уже неважно чем.
 – Но может, – вступился за Торна Макаров.
 – Не может. На БГУ прокручивается какой-то мультфильм, запись. Занятно сляпано. Но лучше использовать видик, а БГУ в музей сдать.
 – И меня в музей, на вечное плавание в формалине? – грустно уточнил Торн.
 – Вовсе не обязательно. Вас на пьедестал, чтоб любовались. Чтоб с вас писали художники, танцевали балерины, пели певцы. И медаль в размер пиджака.
 Связанный Лорд, скованный Торн. А поверх настил, на нем пирует академик. И реакция его неадекватная, он выплюнул эксперимент, что кусок зеленоватой ветчины. Издеватель встал и обернулся жирной спиной, как стеной. Ошейник сдавил еще круче, от страха Торн прилип к позвоночнику, похожему на нагретый стержень. И выдрался.
 Торн встряхивается, крутит боками, фыркает. А потом замечает, что трава легонько колет его в нос. Он бежит по полю, заросшему васильками, и вдыхает свежую голубизну. У него мохнатые короткие пальцы с когтями. Вдруг из травы поднимается, набухая капюшоном, чужая неприятная гадина. А в ней гнездится окостенение. Думать некогда, он пружинит с места, бьет под капюшон, лязгает челюстями. Что-то рвется под зубами.
 Содрогнулся пол. Академик лежал, растекаясь заслуженным брюхом. И булькал, как проколотый бурдюк.
 – Врача, – бабьим хлопотливым голосом закричал Макаров. Врача, врача, ча-ча-ча, пропел хор по телефонам и селекторам. Кто-то пытался сделать академику движения, предназначенные для спасения утопающих. То есть положить его на свое колено. Но упал от чрезмерного усердия, ударив академикову голову об половицу. Потом со всех входов вбежали врачи и унесли Веревкина на плечах, как павшего командора.
 – Инсульт, – с еле скрываемым облегчением сказал Макаров, когда процессия скрылась за горизонтом.
 – Смешно сказать, но мне показалось… – начал один ученый.
 – Чего уж тут смешного? – насупился Макаров.
 – А мне-то что делать? – осведомился Торн.
 – Замазаться, – у Макарова будто зуб заболел.
 Публика вышла, оставив полукруг стульев, которые тоже, казалось, были озадачены.
 – И никаких гулянок Лорду, – набросился Торн на вынырнувшего Воробьева, – я вообще не знаю, кто он такой.
 – Кто ты такой, ты кто такой? – Андрей шлепал бифштексом по носу Лорда. Тот откликался радостным неразумным лаем.
 «Собака отличается от человека тем, что у нее нет своего осевого канала. Мембрана недоразвитая, слабый пси-овоид, и ось одна на всех собак, которая ведет напрямую к Праотцу-Псу. Кажется, я дал свою мембрану напрокат, кому-то хотелось поиграть с кристаллом. Кому? Главному Псу или же Хозяину всех собак, козлов, хорьков и прочих меньших братьев».




 6. В ГОСТЯХ У СКАЗКИ


 Еще полчаса, и люминол перестал бы его держать. Пора было накушаться таблеток для храпа и изучать жизнь во сне. Тут зазвенел дежурный по группе здоровья и подписал его на дело. На «Супертехе» в одной бригаде ведьмака на чистую воду вывели. Там сбойнула техника, кого-то зашибло или уронило. А парень уже тем засветился, что устраивал сеансы расслабления во время ночных смен. Напевал про цветы и лужайки, предлагал порхать, как бабочки. Сейчас этот юннат порхает по территории объекта. Надо отловить, ясное дело, раз уж нашлись культурные люди, оповестили институт, вместо того, чтоб веревку мылить.
 Это было не кстати. Прямо сейчас вторую дозу колоть, значит, за какую-нибудь пару часов она выветрится. Но поди объясни свои проблемы. Торн все-таки укололся, надеясь обернуться побыстрее, а в крайнем случае инсценировать обморок и всхрапнуть где-нибудь в красном уголке.
 Уже в проходной Дмитрий Федорович встретил начальника смены.
 – Это я вызывал, – гордо сказал он, – я противник самосуда.
 – Я тоже люблю, чтоб на казни все чин-чином было, без суматохи, – поддержал его Торн. – А теперь давайте смотреть в карту и многозначительно курить.
 – Здесь то, а тут это, – начальник смены усердно рисовал пальцем по план-карте объекта.
 – А там что? – Торн ткнул сигаретой в пятно посередине карты.
 – Ничего, – содержательно ответил объясняющий, – а в будущем дискотека для рабочих.
 – Надо стриптиз для рабочих, перевыполнивших план, – подхватил Торн. – Вы мне, кстати, словесный портрет паскуды дайте, а лучше фото из досье.
 Досье было хорошо заначено, не доберешься, остался только словесный портрет. Начальник, правда, боялся немного ошибиться, а Торн успокаивал его. Дескать, подумаешь, немного не того товарища охомутаем.
 По дороге несколько раз попадались заставы, дозорные смотрели сурово, нахмуря брови, но не задирались. Все караулили вражину и уверяли, что мимо них она проскользнуть не могла. Помаленьку Торн оказался в районе будущей дискотеки. Асмоновый пес погулял над пустырем и залез под землю. Почва содержала в себе разгадку какой-то загадки. Это напоминало о сообщениях из неподтвержденных источников про всякие преисподние и подземные царства.
 Торн расстроился немного, а потом вообразил, что шарит рукой в мешке. Стало страшновато. В мешке что-то копошилось, слегка царапалось и кололось, а в левом дальнем углу вдруг вцепилось в палец и стало выкручивать сустав. Торн взвился, засновал по пустырю и в левом дальнем его углу наткнулся квазипальцем-щупом на некую твердь под поверхностью. Быстро навертел ямку, добрался до пластикового люка. Дальше была шахта. Забетонированный лаз в страну мертвецов со скобами для цепляния рук. Нырять туда не хотелось, люминоловой прочности оставалось еще на час. Можно ведь и завязнуть, если погреб окажется с секретом. Но охотничий инстинкт оказался в Дмитрии Федоровиче прочнее всех других. Собственно, без него Торн был бы довольно скучный тип. И вот он попер, попер в никуда. Метров десять ниже пустыря – ответвления, где-то мерцает свет. «Ты не таракан, не суйся в первую щель», – одна из заповедей группы здоровья. И Торн продолжал стараться. Когда от занудства движения захотелось уже вздремнуть, то в ответ показалась таинственная дыра, куда стоило проникнуть. Торн вскоре пожалел, что не родился крокодилом. Веселее было бы вытирать животом грязь, обрамляющую тоннель снизу. А потом тоннель уткнулся в решетку. Торн пошуровал немного плазменным резаком, и она исчезла. А Дмитрий Федорович свалился вниз головой в коридор, предназначенный для осмысленного хождения людей. Правда, вдоль коридора виднелись люки вместо цивильных дверей. Торн выбрал для разведки люк посимпатичнее, отвернул винты и вошел. Тут что-то работало, жужжало, сопело. Вдоль стен стояли клетки с голубями. Те делали свое дело, клевали, но были обклеены датчиками. Анализатор почувствовал напряженку и включил силовое поле. Вокруг Торна нательным нимбом появилось северное сияние. В центре помещения светилась стойка, мельтешили столбики индикаторов. Торн почитал надписи, попытался узнать слова. Он узнавал и изумлялся, здесь было что-то вроде БГУ. Ускоритель элементарных частиц для воздействия на мембраны, получения субъядерного резонанса. Только без модуля настройки на пучки. Значит, уже настроен, раз и навсегда. В институте Торн таких не видел и вообще нигде. Впрочем, ему могли не все показывать. Если так, раненных в мембрану действительно исцеляют не только люминолом и добрыми словами. В любом случае здешняя аппаратура не лицензионная. Пора выбираться, обойдемся без ведьмаков. А завтра на свежую голову писать рапорта. Но тут оказалось, что его не забыли и подготовили ему сюрприз.
 Люк был задраен, причем снаружи. Торн возмутился тихо, потом громко и, наконец, сильно, даже свирепо: «Откройте, а не то хуже будет». Прямо так и сказал. Затем понял, что хуже будет только ему. Поэтому, особо не расстраиваясь, стал вырезать иллюминатор плазменным резаком. А когда уже пошел на вторую половину круга, люминол-зараза отпустил его, и резак оказался внутри мембраны Торна, неприятно преобразившись.
 Снизу, откуда-то из копчика карабкается раскаленная тварь, живой разряд. Каждое движение ее тела, лапки прожигает мясо, обугливает кость. Тварь уже лезет наружу, изо рта хлещет горячая горькая желчь. Торн тужится, пытаясь выпустить ее из себя. Она застревает и разрывается в горле.
 Торн, как недоумевающий козел, уставился на резак. Пусто, вернее, несколько угольков – все, что осталось. Хорошо хоть питание отключилось, а то бы и квазирука накрылась. Торн приник к полу, так меньше энергии расходуется на защиту.
 Защитное поле будет еще густым минут десять, а, когда потощает, Торн начнет меняться. Станет лучше геном, потом мембрана – это по Веревкину. А по теории прототипов – вначале мембрана, потом геном. Выбирай на вкус.
 У Торна покалывает то тут, то там, будто выщипывают из него перья. Голова прижата к груди, не отогнуть ее, не заорать истошно: «Караул!». Тогда Торн начинает съеживаться, закручиваться, упрощаться, становиться ноликом, сгустком детской энергии внутри твердой оболочки.
 «Каждый из нас миллионы раз уже был эмбрионом. И это надо хорошо помнить».
 – Эй, недоношенный, ну-ка отвечай, умер или нет?
 Над Торном склонялся горшок.
 – Тьфу на тебя, – Торн попытался отмахнуться от очередного кошмара.
 – Ты зачем грозишь, чего лягаешь красный крест?
 Горшок переоформился в шлем с забралом, за которым мелькал знакомый орган – лицо Вельских.
 – О чем-то я тебя спросить хотел, Паша.
 – Тут и спрашивать нечего. Из тебя сейчас делают обед, а может, уже сделали. Причем, говорящий.
 Вельских нетерпеливо потащил Торна за шкирку. Дмитрий Федорович оценил свои волочащиеся ноги и поднялся.
 – Как ты меня нашел?
 – По запаху.
 Около носа просвистела зеленая молния. Воздух треснул, как лопнувший шарик. Путь к шахте был закрыт жлобами в зеркальных противолучевых жилетах, которые без устали швыряли электронные сгустки в беглецов.
 – Вот видишь как, – заметил Вельских, разряжая свою ионную пушку в могучий заслон. – Пощекотали ребят и ладно.
 Вельских рванул по коридору в противоположную сторону, Торн решил не отставать от него.
 Дмитрий Федорович вскоре примечает, что вроде бы никуда не гонится, а застыл на одном месте, как Пуп Земли. И все крутится вокруг него. Вихрятся коридоры, струятся лампы. Еще на него набрасываются раскаленные мускулистые кольца. Но он разводит руки, и от них остаются одни клочки. И Вельских жутковато выглядит, какая-то юла.
 «Ничего страшного, такое бывает. Просто психоцентр догадался, что пейзаж можно завязать и петлей. Так нагляднее».
 – Тут рядом сильная потеря плотности, может, выход? – разглядел Торн.
 – Мы крошек хлебных не сыпали, заблукаем, как пить дать, – согласился Вельских.
 За поворотом была дверь с изображением солнца. Они проскочили небольшой предбанник и оказались в цеху.
 – Похоже, что там было нарисовано зубчатое колесо, – рассудил задним умом Вельских.
 – Лучше нам отсидеться здесь, а потом ударить из засады, – прикинул Торн.
 – Засада – это кому-то пригодится, или нам, или им. Но бегать дальше – только людей смешить.
 Здесь на стендах, собирали аппаратуру, которую Торн уже испытывал на себе. Над головами плетение балок, свешиваются хвостами сварные и сшивные устройства, на полу ворох проводов.
 Вельских и Торн улеглись за двумя соседними стендами и стали копить силы.
 – Вот ты лежишь невинной сарделькой, а хоть знаешь, что вокруг? – спросил Торн.
 – Проверим, – незамысловато ответил Вельских.
 – Проверять раньше надо было. Ты привозил в клинику моральных, то есть мембранных уродов, ты смеялся, был доволен, что поймался еще один. Твои умные проницательные глаза смотрели мимо паровых молотов, которыми дубасили по ершистым пси-мембранам граждан, делая из них аккуратные штамповки, загоняя все оси в одну доску. Твое могучее мозговое вещество не напрягалось, когда чугунки бухнулись на город, а под ногами кругом открылись люки человекодыр. Так что ты, Паша, тоже кузнец этого счастья, не скромничай.
 Вельских открыл рот, и тут дверь вылетела. Ввалилась кодла, и началась невеселая кутерьма. Богатыри, как будто перележали на сверхпроводящих печах. Они приближались, умело прикрывая друг друга огнем и маскируясь на местности. Меткие выстрелы поджигали блоки и модули на стендах. Те чихали и сморкались огоньками. Напоминало фейерверк. От Торновской плевалки толку было мало. Ампулы отскакивали от защитных жилетов чугунков, как мошкара от лампы. Только поплыли белые кучевые облака «душилки», искрозадые сразу перешли на автономное дыхание. А вот противогаз у Торна немножко запылился, и он бы посинел, что баклажан, если б не хорошая вентиляция цеха. Пришлось ему, как поединщику древних времен, швырять мощными квазируками куски потяжелее, целя по кочанам наступающих. Зато от ионной пушки Вельских искрозадым было явно не по себе. Они даже забывали о долге, погружаясь в свои неприятные ощущения. Торн усердствовал в ратном труде, а когда запыхался, то сразу понял, что слишком увлекся подвигами. Его, видать, давно отрезали от главных сил, то есть от Вельских. А теперь еще зажали в угол двое долдонов. Не хочу быть больше цыпленком, твердо решил Торн, собираясь не сдаваться, пока его не попросят. Откуда-то сверху прилетел солдатский ум, он же смекалка. Разрядив бросатель, зацепил железный шкаф зубастым кончиком троса. Потом дернул шкаф, как ковбой упрямого жеребца, и тот навалился на одного силача. Силач поерзал-поерзал и стал крупно отдыхать. Гневом обуян, другой чугунок вырос перед Торном. Не слушая протесты, оборвал Дмитрию Федоровичу обе квазируки, как лепестки розы, и вдобавок дал ему в морду. Торн прянул назад, спасая лицо, и лишился только очков, но по свисту пудового кулака понял, что тот смертью пахнет. С укрепляющим криком «И-а» ученый прыгнул головой вперед, прямо в брюхо обидчика. Брюхо всосало нападающего, потом спружинило, и тот улетучился. Однако, следующие движение богатыря не покончило с Торном как с яркой индивидуальностью, наоборот, сам богатырь сломал пол своей тушей. Правда, он хватался не за атакованный Торном живот, а за задницу, от которой шел едкий дым. Вельских успел в последний момент сделать нечистой силе короткое замыкание. Торн хотел оправиться, но не получилось. Два тиска сдавили плечи, потянули, и его ноги заболтались в воздухе. Торн догадался, что находится он не в станке, а в обычных руках. Но это не радовало его, потому что не вывернуться и не соскочить никак. Вдобавок те умелые руки оказались биоэлектродами, а сам Торн плохим проводником, даром что ученый-мембранист. Его выкручивало, как тряпку, и комкало, как газету.
 – Гори, гори ясно, чтобы не погасло, – радовался электрокультурист близкой победе, но и сочувствовал, – наблюдал бы ты за своей рожей сейчас, кукиш и то симпатичнее.
 Чтобы добраться до кристалла состояний, надо было поскорее разглядеть боль, вернее, ее причину – враждебные человеку кольцевики. И опытный Торн видит цепочку крыс с вращающимися, как бор, зубами. У каждой крысы позади другая, грызет ее за хвост, подгоняет. А самая передовая харчит, чавкая и хрустя, красную землю. Торн начинает всасываться в свой позвоночник, тот становится водоворотом. Торн барахтается разными стилями, пытаясь удержаться на поверхности, а в круговерть попадают и земля, и крысы. Он вспоминает любимое правило утопающих в водоворотах и перестает сопротивляться. Его завинчивает быстродействующим штопором, а следом, как за предводителем, несутся крысы.
 Рев смял воздух. Захваты разжались. Торн соскочил, как гимнаст с перекладины, на пол. Порозовевший супермен ровно, шлагбаумом, опрокинулся назад и развалил стенд шлемоносной головой.
 «Разряд прошел правее, а может левее, главное, что в вакууме. Успел-таки я подбросить психоцентр и уговорить кольцевики вести себя получше».
 Стало тихо. Только пузырилась и лопалась горячая краска, да ползла чернота по тлеющей изоляции. Чугунки лежали, где попало. Кто вздыхал горько, кто ворочался, подбирая удобную позу для лежания. Торн для верности взял в руки электронную пушку.
 – Эй, Вельских, вылезай, разговор есть. – Вельских не появлялся.
 Торн прошелся по руинам. И нашел доктора. Тот разлегся, упираясь головой в ящик. Как бы на привале человек. Даже руки раскинуты. Только на виске угольное пятно. И вместо пульса пустота. А широкие зрачки смотрят уже в нездешние края, где всему есть ответ. До свидания, Паша. Бог тебе судья.
 Из кармана куртки Вельских выглядывал краешек фотографии. Торн потянул бумагу и узнал отпечатанное лицо. Оно имело отношение к лешику Деревянному с тусовочной квартиры. Тот стоял в обнимку с товарищами, в рабочей спецовке. Нашлось-таки фото пациента, который, видно, был самой главной осью, местным пупом.




 7. БОРЬБА ИДЕЙ


 – Наступила поистине трагическая минута, товарищи. Минута, когда надо думать, – Воробьев начал упражнять голову вслух. – Недолеченный Торн вошел в историю. Правда, уже вышел с другой стороны. По всему городу ищут мембранную технику. Общественность возмущенно воет. Дескать, врачей-преступников попой на кол, и чтоб подольше мучались. Эти самые аппараты и раньше на витрине не выставлялись, а теперь и вовсе под прилавком окажутся. На меня из окна нашей клиники сбросили ускоритель-резонатор. Хотели попасть прямо по разуму. Макаров прикрывает срам Веревкиным, а тот молчит, болезный. Веревкина на веревочку, скандируют дети. Достоверно установлено, что человекодыры производятся на этих установках. Кое-кто намекает даже на искрозадых. Такая ужасть, прямо живот болит с нервного расстройства. Куда пойти лечиться?
 – Ладно, даю ЦУ, полезай лечиться в блок, пока никто в дверь не ломится. Я сажусь на дудочке играть, пучки привораживать. А ты их человеческим своим фактором обрабатывай, не зевай. Главное, получить изобразительный ряд в голове, какую-то задачу в условных картинках, и решить ее. Это будет означать – психоцентр все осознает, все понимает, и ось твоей мембраны становится для группы нужных вихреобразований ведущей, ну, как программа правительства.
 – А мухи на что? – возмутился Воробьев.
 – Про мух забудь, они себе на уме. У них биологическое подвижно. Вспомни, как у мух родилось кровососущее поколение от твоего пучка.
 – Мне ли забыть, – рассудил Воробьев. – Я ведь, а не вы, целый день с Лордом бил и кусал их внапрыг. Мир спас от страшной угрозы, хоть бы кто орден на майку приколол.
 – Себя спасал, я ж тебя здесь запер вплоть до окончательного решения вопроса, – уточнил Торн.
 Лаборант уже забрался в блок вместе с тарелкой каши и хотел узнать, какие пучки она несет с собой. Торн с надеждой уставился на пульт. Но тут появился Ливнев, и прогнать его не удалось. Он собирал в поход группу здоровья. Пришли двое плачущих граждан, они хотели дать взятку, лишь бы их успокоили. Дескать, на городской свалке возле водоема творится нечто спорное, противоречивое. Эти вольные стрелки выискивали, чем поживиться, а на них накинулись волки, которые при ближайшем рассмотрении оказались человекообразными. И предложили: переходите в нашу веру. Прохожие чуть было не стали плохими, уже завыли на Луну, а потом вспомнили родной завод и убежали. По дороге они захватили странного мужика, который уверял, что отращивает органы внутренних дел. Пострадавшие говорят, там еще много таких чудаков. И кто туда приходит, просто так или по делу – там же толкучка – уйти уже своими силами не может и становится оборотнем. Человекозверем или человекопредметом или даже человекоинстанцией.
 – А человекострана еще не приходила? – поинтересовался Торн.
 – Хочешь пива с хреном, Ливнев? Мембрана сразу задубеет, – предложил Воробьев. – Будешь внукам рассказывать, как я тебе жизнь спас.
 Ливнев поднял палец и предупредил. Мол, провозимся, так соберутся туда на экскурсию менты или искрозадые, станут вести себя нетактично. А если и они в кого-то превратятся, это будет страшно, похуже разного рода джунглей.
 Торн несколько раз подумал, уколоться ли ему. После подземной истории не особенно хотелось. В конце концов, ко всем вещам на свете есть ключи. Еще бы научиться вовремя находить их, а не как обычно, когда вещи сами тебя отпирают.
 Решили ехать кучей, в микробусе, даже Макаров увязался руководить операцией.
 – Будто менты собрались, – выразил неудовольствие Ливнев. – Стенка на стенку пойдем, что ли. Или кто кого перекусает. Я, когда со всеми, глупый, как все.
 – Полный порядок, по тебе равняемся, – успокоил его Торн. «Ослабленные» ерзали и нервно хихикали. Они явно не переваривали друг друга на уровне мембран. Легко было додуматься, почему «ослабленные» всегда ходят поодиночке. Однако, и ведьмаки впервые выступили дружным коллективом.
 Машина поплутала по извилистой тропе между мусорными холмами, но потом появились маяки и ориентиры. Волки в измазанных куртках расселись кругами на вершинах холмов, неожиданно тихие и какие-то почтительные. Немного поодаль располагались живописные группки макак, но и они словно набирались ума-разума. Тут и там попадались прочие звери, серьезные, а может, заторможенные. Лешики и ежки взяли друг друга под руки. Они смотрели в одну и ту же точку. Микробус взобрался на холмик, и прояснилось направление взглядов. Протухший пожарный водоем. Даже в свете фар вода казалась совершенно черной, а водоем больше напоминал дыру.
 – Ну как, хорошо в мире животного? – спросил Торн у крайнего зверя.
 – Отвяжись, – тускло отвечал тот, – тебя не звали.
 – Будешь ругаться, заберу на лечение. Вылечишься, пойдешь на спичечную фабрику головки обсерять.
 – О-о! – зверь несколько раз икнул. – Не надо. Слушай, злец-охотник. Пока хилял сюда, было плохо. Фрезеровало, свербило, загребало. А здесь изнутри сущность полезла. Лезет и не коротит, знаешь. Чувствую стаю, стая чует меня. Скоро охота. А знаете, человек – наша цель, поэтому в нем все должно быть прекрасно, и мясо, и кожа, и кости. Однако, страшно неловко, когда кушаешь хорошего человека.
 – Какое слипание мембран, какая ориентация каналов, – академически радовался Макаров.
 – Это здоровый столбовик всех замел, насадил на ось, – принюхался Торн. – Какой-то Пахан-Праотец их сюда завлек, будто мух на дерьмо. Не наш Пахан, нецивилизованный.
 – Что вы такое несете? – по-дамски чопорно возмутился Макаров.
 – Он бредит, командир, не обращайте внимания, пройдет, как с белых яблонь дым, – сказал Ливнев, не отрываясь от наблюдения за местностью. – Кажется, там в луже кто-то отмокает.
 – Прощупаем? – стал совещаться Макаров.
 – Может, у людей вечеринка, а мы, как дикари, право, – предположил Торн.
 Но Макаров уже решился.
 – Химсредства второй категории. И только. Если замечу что-нибудь другое, откручу коки. Сейчас на нас общественность, что говорится, зенки вылупила. На всякий пожарный – защитное поле сто тридцать процентов. В первой тройке: Ливнев, Климовас, Петров. Переговорники не выключать.
 Челюсти выдвинулись вперед, в магазины плевалок легли обоймы с двойным «храподелом». Сразу десяток асмоновых дракончиков рванулись к черной дыре. Они нарисовали ажурный мост над волнами мусора.
 Бойцы шли на полусогнутых, от укрытия к укрытию. Генеральская красота. Но Макаров уже сомневался:
 – Не нравится мне эта лужа. Как глаз смотрит.
 – Хорошо хоть, как глаз, а не как рот.
 Вдруг по переговорнику раздалось жуткое:
 – Ой-ей-ей!
 Макаров всполошился.
 – Вызывает «Цыпа». «Аспид», «Хряк», «Карась», доложите обстановку.
 А в ответ беспричинный смех идиота.
 – «Аспид» на связи, – наконец собрался с мыслями невидимый собеседник. – Подвергаюсь массированной мембранной атаке. Складываю из мусора слова прощания. Погибаю, но не сдаюсь. Нет, сдаюсь, еще как сдаюсь. Ай, ноги оторвали.
 – Как это оторвали, «Аспид»? Отвечай, гад! – заорал Макаров.
 – Очень просто. Шеф, нет ног и такая легкость. Силы тяготения и трения чудесно распределены. Скольжение моего тела похоже на синусоиду, оно меня забавляет. Я могу быть петлей, восьмеркой, могу пролезть в отверстие величиной с кулак. А всю зиму сладкий сон.
 У Макарова челюсть отпала и зависла, болтаясь на ветру.
 – Говорит «Хряк». Я уже близок к идеальной форме овоида. Я ем траву, помои, документы, и все становится светлой силой, светлым жиром, плывущим вокруг фокальных точек.
 – Обстановка под контролем, – порадовал уверенный «Карась», – пора метать икру. Нас должно быть больше, больше…
 – Это противоестественно. У них пробои, будто они гнилые овощи из ближайшего магазина, – Макаров сжал руками голову, как бы пытаясь выдавить из нее свежие мысли. – Ведьмаки начали системные действия, а мы не готовы.
 – Быть не готовым – это наш старый добрый обычай, – успокоил его Торн. Да и готовься стул, ничего хорошего на него не посадят.
 – Это вы бросьте, – сказал строгий Макаров, – не до того.
 – Ладно, командир, пошел выручать своих. Ведь у всех раздрай с привычными вихрями. Чужое поле тянет. Надо понять, какое. Им самим не справиться.
 Макаров хотел гаркнуть, но Торн уже спрыгнул с холма, упал, покатился. Волк попытался укусить его за ляжку. Но потом шпаны не стало. Только свалка, а впереди давящая многозначительностью дыра. Свалка буравила взглядами. Наваленные ржавой кучей холодильники, локомобили, бормашины, соленоиды, станки наливались жизнью и вставали в каждый в свой ряд, ряд пристраивался к ряду и чин – к чину. Эскадроны и эскадрильи зверомашинолюдей заходили ему в тыл, кружились где-то сзади, и он их не видел, а только чувствовал спиной. Из-за горизонта вторым эшелоном выглядывали смерчами столбовики, они и закручивали бесовский хоровод вокруг Торна.
 Торн прибавляет ходу, уже бежит, практически летит. Но свалка не отстает, вернее даже нагоняет. И Торну не оторваться. Он чувствует, что сам себя предает. Сила, исходящая из глаза, тянет за ним всякие скопы, визоры и камеры; кожа притягивает жаро-, хладо-, пуле-, лученепробиваемые и непроницаемые доспехи; к рукам липнут швырялки, металки, плевалки, хваталки разных сортов; мозг, как насос, всасывает размышляющие устройства любых мастей. Послушная воле своих хозяев дохлятина нагоняет Торна, чтобы он оживил ее, чтобы отныне тратил себя на воскрешение свалки. И вроде бы сулилась за это неслыханная власть глазам, мозгам, рукам Торна. Итак, последняя настойчивая попытка понравиться вновь. Но тут проносится на внутреннем киноэкране тьма видений, от бурых мужиков до леммингов, бегущих в море, и Торн решает не поддаваться.
 «Даже если кто-то намеренно мешает мне дружить с техникой, долбая синхронизацию, все равно я этим индустриальным вихрям не верю. Им бы только загрузить меня работой, накинуть четвертую одежку: железную и бетонную. Нет, я-таки порываю с ними дружбу».
 Он повертел башней головы, подыскивая новых друзей. Пожарный водоем раскатался в речку. На другом берегу проявились и другие незапланированные объекты, которые производили благоприятное впечатление по контрасту с помойкой. Светлый луг, где наливаются сладким соком травы, изба с тесовым шеломом, козел, привязанный к колышку, и лес. Совсем нездешний, таких сейчас нет. Сизый от мощи, как ящер подползает к берегу. Остается Торну: перейти вброд, переплыть любимым стилем, выйти из окутанных туманом камышей, и прощай захламленная жизнь. Торн идет вперед. Нет, Торн стоит в нерешительности, а лес переправляется через водную преграду, деревья выходят на берег и окружают его восхищенной толпой почитателей. Медведи, волки и птицы заодно с ними. На Торна нахлынуло. Быть тополем – это прекрасно. Он пьет ногами, дышит телом, ест волосами и женится сразу на целой роще, запуская в нее облаками пуха свою любовь. Быть медведем – просто замечательно. Особенно, когда выковыриваешь сгустившийся солнечный сок из дупла. Быть волком – вне всяких сравнений. Он так любит запахи и разбирается в них. Самый приятный – дымный запах крови. Быть козлом – тоже хорошо. Торн отошел от эйфории. Козел ходил по кругу и жевал с унынием во взоре. У него имелись свои мелкие радости, но сам он был большой радостью для других, кто должен придти из леса за ним. Торн быстро разочаровался в лесе, разобрался с ним по-ученому. Бригада кольцевиков, исправно вертящихся на столбовике, с которого не соскочишь. Вот что это такое.
 – Откуда взялся сопливый козел? – из леса выходила хозяйка.
 – Это вы про меня? – не понял Дмитрий Федорович.
 – Должно быть, Торн сам его придумал, чтоб было к чему придраться, – отвечал Сафонов, похожий на дерево.
 – Аня, ты? – Торн с удивлением опознавал в бабке-ежке знакомые черты.
 Она была красива, как березка. Тонкие веточки тянулись к Торну и щекотали ему лицо мелкими листиками. Было приятно.
 – Ну, я, я. Тебе нравится у нас, – вопросительно-утвердительно сказала Аня.
 – Еще бы, экологическая ниша. Как вам удалось добиться? – Торн пятился и замечал, что некоторые, с позволения сказать, деревья потихоньку заходят к нему в тыл, а древесный Сафонов делает им ветками подозрительные знаки.
 – Ну так оставайся.
 – Знаешь, как-нибудь в другой раз, на выходные, например.
 Торн повернулся и упал сразу, потому что какой-то корень сделал ему подножку.
 – Нельзя, – зло крикнул Торн, вставая. А лешак-Сафонов, растопырив руки, как пограничник Карацупа пошел на задержание. Ученый хотел проскочить понизу, но пенек злобно царапнул его по носу.
 Немножко бы огня, прикинул Торн и поковырялся внутри себя. Там были и печка, и ярость, и резак, и источник питания, и маленькая горячая ящерица, живущая где-то в районе копчика. Они стали вихрем, который выскочил из точки между глаз.
 Лесной разбойник взвыл «пожар» и, размахивая неуклюжими руками-ветками, побежал прочь. Больше с Торном никто не хотел связываться, опасаясь пламенных призывов яги.
 Из воды еще появляется группа русалок, одетых по последней нудистской моде, они хотят уладить полюбовно, но Торн не доверяет их зыбким формам и продолжает отступление.
 – Ну, ты пожалеешь, Димон. Слепой теперь будешь, и каждый об тебя ноги вытрет, – дала прогноз преобразованная Аня.
 – А вот это грубость называется, значит, не смогли переубедить. Значит, аргументов не хватает. Хоть вы машин сторонитесь, а энергетическая пирамида у вас работает исправно, все на местах: и едоки, и едомые. И куда бы вы из леса не пошли, везде вот такую конструкцию установите. Знаю, вам мембрана моя нужна, чтоб кристалл вертеть. Ну, ладно, сели бы, обсудили… А вы пытаетесь вот такими представлениями склонить мой осевой канал на свою сторону. И вообще, перестаньте ломать существующие связи, уберите свое поле, втяните свои вихри…
 Торн почувствовал, как с треском рвущейся материи выскакивает что-то из него, рвется пуповина, связывающая его с лесными братьями. И Ане – то ли бабе-яге, то ли русалке, ему остается только сказать: не поминай лихом.
 Потом почва пропала под ногами, и он ударился лбом. Заискрило, а когда все прошло, Торн обнаружил, что валяется ногами в фальш-озере, а головой в очистках. Еще и наглый шпаненок-волк пытался помочиться на него в знак протеста против свинцовых мерзостей жизни. Только что обещанные неприятности были тут как тут. В ответ на попытку Торна выдрать его за уши, оборотень швырнул грязь в ясные глаза ученого и расцарапал ослепленному красу…
 Макаров сидел, подперев голову руками, на ступеньке микробуса.
 – Все напрасно, – повторял он, – и это ты, Торн, виноват. Ты уничтожил цех по производству мембранной аппаратуры, вот они, мягко говоря, и обнаглели.
 – Крайнего вычислили. Сейчас обижусь и уйду, – пригрозил Торн, – а вас черти утащат, за дело, кстати. Меж тем я ваша последняя надежда. Потому что они, которые в водоеме, тоже на меня надеются. Хотите, дам обет не мыться, пока добро не победит.
 Черти были неподалеку, скалились, поджидали, но Торн не торопился вколоть люминол.
 – Из-за тебя, – продолжал обвинять Макаров, – ушел от нас светлый ум академика Веревкина.
 – От вас, – поправил Торн.
 – За последнюю неделю в нашу клинику легло триста человек. И мы не знаем, как им помочь. А что творится в других больницах, – причитал Макаров. – Намедни я смотрел карты новых пациентов. Одни тяжелые случаи. Будто каждый решил разжиться у дельцов теневой экономики патологической мембраной пострашнее. Шабаш по всему городу идет, хоть и не так показательно, как здесь. Вызывали меня на закрытый объединенный пленум, набросились с упреками: такой-де разэтакий, почему не предупредил. Аж сердце защемило – они же сами нам законных прав не давали, все шито-крыто хотели.
 – Гад буду, если не так, – преданно поддакнул Торн. – Досекретничались, а надо давно в било колотить. Головой себя мнили, а оказались задницей.
 – Молчал бы лучше – посоветовал Макаров. – Так вот, эпидемия идет психическая, шизоидная. Люди не могут работать с автоматикой, особенно специалисты. От них аппаратура словно узнает, как бы сломаться понадежнее, чтобы каюк с гарантией был. И специалисты ломаются от такой двусмысленности. Рабочих спеленутыми из цехов выносят – на станки бросаются, чтобы те прекратили их мучать. Бывает и синдром последействия, когда человек все свободное время, от смены до смены, закручивает, приваривает, обтачивает любое, что под руку попадает.
 – Если бы там какой-нибудь художник или балерина ума лишились, это можно б было поприветствовать, а то ведь полезные люди, – прочувствованно сказал Торн.
 – Госпитализировано несколько народных депутатов, – продолжил горькую повесть начальник, – из тех товарищей, что за страну болеют. На железной дороге пробка – а у них запор. Где-то уклонение от призыва – на них глухота нападает. Или вот полковника нацбезопасности привезли. У него ценный почин – всех не верящих в идеалы коллективизма сращивать с помощью последних достижений медицины в сиамских близнецов. Причем на двух эгоистов должен приходиться один альтруист, сам офицер готов пожертвовать собой для рождения первой тройни.
 Торн осмыслил лопотание шефа и захотел поделиться:
 – О, шеф, спешу порадовать. Меня посетила свежая мысль. Ведь я уже не первый день ощущаю, что случился какой-то сдвиг. Не только в моей голове, заодно и в едином психополе, которое вы так не любите. Нас не спрашивая, приопустился с жуткой высоты, а может и просто заерзал, обозначился один из полевых концентраторов, по рангу не мельче прототипа. Этот самый прототип, названный мной стилизованно, под древность, Праотец-Дерево, неизвестно где окреп на косморитмических харчах и сейчас атакует Праотца-Металл. Как самый злющий ведьмак в него внедряется. На третьей стадии Праотец-Металл будет захвачен и оприходован, заслуженно или незаслуженно – другой вопрос. Он забудет свою генеральную линию, потеряет ось и начнет отдавать энергию на чуждые ему «деревянные» цели, станет чем-то вроде кольцевика. И я подозреваю, что третья стадия как раз уже симптомами и щеголяет.
 – Дерево, земля, огонь, вода, металл, где-то я уже слышал, – напряг лоб Макаров.
 – Еще не раз услышите. Я не стараюсь оригинальничать, говорю открытым текстом. Мы редко догадываемся, кто там ворочает нами, как кочегар углем, ведет куда-то на подвиг, сгоняет в артели напрасного вкалывания. То есть думаем, запершись в туалете на крепкий засов, что это нас вожди и «измы» погоняют. А на самом-то деле, самих вождей и, любимые ими, как варенье, «измы», вздрючивают кое-какие сущности. Ведь известно, будь ты хоть самая заезженная кляча, а приложатся сапогом пониже спины, ой, как поскачешь, заткнешь за пояс Кентукки Дерби.
 – Хватит громоздить страшные загадки, вы же не буддийский монах, пока что, – неодобрительно отозвался Макаров.
 – Это не притчи, шеф. Разве мы не хотим, чтобы все стало быстрее, круче и веселее, чем в жизни. Чугунки с упорством достойным лучшего применения даже себя переклепывают, самоделкины хреновы. Таково уж влияние Папаши-Металла. Но искусство, что говорится, искусственно, а кроме того требует жертв. Очень искусственное любит людишек «опускать», по-блатному выражаясь. Ему ведь рабсила нужна, чтобы рождаться, ходить и лелеять себя. Я и деревянство, даже развитое, тоже не стану защищать. Слишком оно естественное. Родился уродом – ходи уродом. Жуй тех, кто послабее, не перепутай. Не попадайся на глаза тем, кто поздоровее. Если курносый, женись только на курносых, породу блюди. Из пищевой пирамиды наружу не лезь. Так что, стресс и пресс распространяется на всех, от человека, который гордо звучит, до самого занюханного кольцевика.
 – Скудный ассортимент у вас в меню, Дмитрий Федорович.
 – Не, ошибаетесь. Есть еще на третье кое-что. Мы, человекообразные, тоже имеем свой прототип и свою специфическую энергию. Если, конечно, не являемся сообща питательным бульоном для какого-нибудь другого праотца, если наши мембраны не кружатся, как листья желтые, вокруг чьей-то оси. Наш прототип, кстати, лучший в мире. Он мгновенно перетряхивает психополе, а, значит, и кристалл раскручивает, будь здоров – редко когда путное получается, но это от неумения. Вот историческая справка, готовлю на ходу. Психополе Средневековья, конечно, деревянное. Новое время – металлическое. Переходный период, он же Ренессанс, драчка былых ведьмаков и чугунков, подскакивает человеческий фактор. Сейчас опять переходный период, так давайте же воспользуемся критическим моментом, чтобы только наш прототип командовал парадом. Почти тост получился, Вадим Петрович.
 – Древний Рим, небось, металлический, а Египет, наверное, деревянный, – эрудированно поддержал Макаров.
 – Ого, соображаете, – похвалил Торн.
 – Взять, связать его, – неожиданно распорядился Макаров.
 – За что, шеф? – огорчился Торн. – Зря вы!
 – Этот человек безумец, – поставил все точки и запятые строгий справедливый Макаров.
 Двое отдыхающих в микробусе сотрудников Биоэнергетического проекта выглянули в дверь.
 – Что вы сказали, Вадим Петрович?
 Пока Макаров повторял, чего хочет, Торн столкнул лбами двух сотрудников, отчего они вывалились наружу, а сам он вошел в микробус и закрыл дверцу на замочек.
 – Немедленно выходите, – потребовал Макаров.
 – Волками командуйте, Вадим Петрович, – сказал Торн. – А теперь ставлю задачу. Сидеть здесь и ждать, пока я не покончу с чуждыми нам праотцами. Если получится, вяжите ведьмаков у водоема тепленькими.
 – А если не получится? – спросил Макаров, который смотрелся уже жалко.
 – Тогда кого-то где-то скушают совсем распоясавшиеся звери. За это можете земные поклоны бить праотцам, если получится, конечно. Они вас науськали на честного человека, то есть, на меня.
 Свалка отпускала нехотя. Море мусора штормило. Микробус был утлой лодчонкой. А волна била в бок и хотела опрокинуть его. На городской магистрали шторм прекратился, но чувства Торна были изрядно расстроены, поэтому он рулил больше, чем надо. На перекрестке его взяли за гузку два милиционера.
 – Биоэнергетичекий проект. – Торн придал голосу максимальную убедительность, еще показал красную книжицу. – Мы единственная сила…
 – Рэкет, что ли, – понял его по-своему милиционер со слипшимися усами. – Мы тебе верим, не трать слова. – Он влез в микроб на переднее сидение.
 – Ну, газуй, – милиционер сделал неприличный звук.
 – У тебя лучше получается. А микроб-то чужой, – Торн выскочил из машины, распахнув дверцу со своей стороны. – Подсказываю, лови паршивца.
 – Куды-ы? – заревел тот, что с усами, и потянулся за Торном.
 – К тетке на блины, – Дмитрий Федорович сделал ложный выпад в сторону милицейского утюга, стоявшего метрах в десяти сзади. Второй милиционер ринулся спасать дефицитное казенное имущество. Тем временем Торн обогнул микробус спереди, вскочил во вторую открытую дверь и пнул усатого, который застрял между рулем и креслом. Через чудное мгновенье тот стал темным холмиком на мостовой, а Торн испытал высокое наслаждение, срывая микробус с места. Хоть гнались милиционеры за Дмитрием Федоровичем, а впилились в будку и отстали. Правда, и Торну показалось, что улица изгибается, как змея. Но он к таким фокусам уже привык, а стражи порядка нет.
 Институт окружала густая толпа поклонников игры кулаками на лицах. Их собственные лица, не слишком точеные, а скорее клепанные и сваренные, светились лукавым упорством. В головах расположилась единая и единственная мысль.
 – Вы натравили на нас всякую чертовщину; вы отняли у нас радость; раньше мы имели, теперь имеют нас, – скандировала толпа, грозно вращая глазами, и тут же начинала уговаривать милыми голосами: – Откройте. Вам не будет ничего плохого. Просто пообщаемся за чашкой чая, мы и пряников купили. Мы же не серые волки, а вы не поросятки.
 Им упорно не открывали, от дискуссии уклонялись. Не открыли и Торну. Его не хотели узнавать, пообещали уронить на него тумбочку при особой настойчивости. Пришлось, непринужденно поддакивая митингующим, пройтись вдоль стены, подыскивать окно на втором этаже, которое еще не было задраено на все винты. Торн включил вакуумные присоски на башмаках и квазируках. Он стал подниматься легко и плавно, как геккон, попутно гордясь своим искусством. Но когда пытался уцепиться за подоконник, квазиручонки вместе с присосками были отодраны и отброшены. Торн повис вниз головой, уже напоминая летучую мышь.
 Из окна высунулись по-модному радужная голова и пускающий пары чайник. Торн узнал лаборантку, которая славилась огромным ростом и участием в самодеятельности. И самодеятельность, судя по слухам, продолжалась за пределами сцены в кабинетах главных и первостепенных людей. Им же требовался и чай.
 – Придется помучиться, – пообещала женщина.
 – За что, милая? – сладким голосом спросил он. – Я Дмитрий Федорович.
 – Все вы теперь дмитрии федоровичи. Сотрудники в дверь ходят.
 – А у меня тренировка по альпинизму, плановая.
 – Не уговоришь, паук. У тебя сейчас по плану, Гад Гадыч, залезть к женщине и так сделать, чтобы у нее урод вроде тебя родился.
 – Откуда вы знаете, что от меня только уроды получаются? – обиделся Торн.
 Струйка кипятка протекла по ноге.
 – Вы куда льете, вы что варите? – заверещал он.
 – То самое.
 Выбор был, как всегда, скуден. Или терпеть изощренное насилие, стараясь получить от него удовольствие. Или кокнуть яйцо головы о камушки.
 – Ну, выгляни, солнышко, – несмотря на страшную действительность попросил Торн.
 Пытка продолжалась. Торн дышал глубоко, пытаясь не вникать в свои проблемы, а думать об этой паршивке. И нашел отмычку. Он выпустил облезлую выдохшуюся белку из колеса – мысленно, конечно, – и кое-как пробил защиту, передал ей в узлы успокоительные установки.
 – Ну, а теперь кто я? – зло ехидничала девушка.
 – Все равно солнце. А помнишь детство? Замерзший пруд. И ты скользишь по нему без коньков. Падаешь и не больно. Словно лед – это подушка. Весь мир в мягких живых волосах Луны. И никому ничего от тебя не надо, – неожиданно легко наплел Торн.
 Лицо Торна защекотало полотенце.
 – Цепляйся, паучок. – Тут его вознесло куда надо.
 – Ну-ка, напусти еще что-нибудь в этом духе, – она прикрыла глаза.
 – В следующий раз, клянусь мундиром, – и Дмитрий Федорович скользнул к дверям. Девка запустила вслед туфлей. Метательный снаряд угодил Торну чуть пониже поясницы. «Попала, попала», – радостно закудахтала девка, а Дмитрий Федорович замахал руками, создавая подъемные силы. Догони его и второй снаряд, все бы кончилось, а так он мчался, как испуганный индюк, по коридорам, торопясь к своему БГУ. Он понимал, что встречные-поперечные перекрывали ему кислород не случайно, а подчиняясь силовым линиям прототипа. Однако, и закаленный Торн опешил, когда даже повар с институтской кухни захотел его обидеть. Он не в шутку бросился на Дмитрия Федоровича, по-самурайски вращая длинным ножом. Но магическое слово «винегрет» побудило светлые воспоминания о творческом начале у повара. Это позволило Торну уйти из-под удара, нож вошел в стену, а игла с успокоительным – в шею агрессора. По дороге на Торна еще пытались напасть буфетчица, хирург, санитар. Уборщица тетя Дуня и то влепила ему шваброй. Но Торн прорвался.
 Воробьев жидко захлопал, вот и все признание заслуг.
 – Я не знаю, сколько секунд в запасе, пока оно станет необратимым.
 Воробьев дожевал свой бутерброд и всполошился. Пока Торн производил диагностику пультов, лаборант ползал в испытательном блоке, проверяя поглощающие и отражающие способности щитов и экранов. И тут появились незваные гости, сам доктор Кирпиченок, директор Союза Электрической Силы и Славы, и пять лиц, слабо похожих на научных сотрудников, скорее, на продукцию промышленности. Они проникли в институт то ли дорогой, проторенной Торном, то ли нашли другое отверстие. Дмитрий Федорович требовал покинуть помещение, взмахивал бумагами, свирепо потрясал пальцем, но впечатления не произвел. Более того, доктор сотоварищи делали вид, что кроме них в помещении никого нет. Лишь иногда они ежились, как будто сквозило, и махали руками, словно зудели комары. Потом Кирпиченок положил на стол бумагу за подписью Веревкина о ликвидации БГУ. И объяснил своим ребятам, почему БГУ надо ликвидировать – как тренажер для колдунов, на котором они натаскиваются в губительных навыках. Почти перерезая торжественную ленту, Кирпиченок дернул первый попавшийся проводок. Торн не стерпел и подошел к нему вплотную. Тут Дмитрия Федоровича уложили на ковер и наступил сверху ногой. Торн в позе гнусной змеи, придавленной копытом гордого коня, еще изогнулся, желая наблюдать за обстановкой. Индустриальные богатыри напряженно смотрели в рот доктору Кирпиченку. Но рот неожиданно сказал: «Отстаньте, дураки». Потом Кирпиченок опустился на четвереньки и пополз. «Ма-ма, пи-ва, уа», – ныл он. Один чугунок догадался, что произошла мембранная атака. Он выхватил хлопушку, но разрядил ее почему-то в товарища. И даже обрадовался своей меткости. Но потом меткий стрелок подумал, что спит, и пальнул себе в рот. Оставшиеся трое явно не знали, чем заняться. Торн предложил им, пока суть да дело, обогатить внутренний желудочно-кишечный мир в ближайшем ресторане. Трое взвалило на плечи троих. На прощание мелькнуло заднее место доктора Кирпиченка.
 – Маша убила себя вилкой, Петя – ложкой, Костя – тарелкой, – прокомментировал события Воробьев, скромно помалкивавший во время суровых испытаний. Торн с большим подозрением взглянул на него.
 – Дмитрий Федорович, я тут ни при чем. Оно само. Вы там случайно локтем кнопочку включения настройки нажали, и меня стало крутить, а потом еще и местность завертелась, пока вы там прохлаждались. Какие там пучки напали, не знаю, да только мне мальчики кровавые мерещились на месте чугунков. Представляете, вижу, как взяли дите и заделали в некий бронетранспортер-луноход на гусеницах, с краном, с пушкой и таким прочим. А ребенку хочется ньям-ньям и играть. И вот для этого дела применяется им БТР. Покушать – пожалуйста, из пушки по телятнику, а потом лови жареные куски захватом. Поиграть с дядями и тетями – милости просим. Правда, только к ним подползешь, а баловаться уже не с кем, одна кашица под гусеницами. Вот такие трудности в общении. А я просто помог деткам из этих БТР-луноходов выбраться на лужайку. Вот вам изобразительный ряд плюс решение задачи. Все по инструкции для колдунов: опускаю свой психоцентр в осевой канал жертвы, подчиняю ее мыслительный аппарат. А теперь успокойте меня, Дмитрий Федорович, скажите, что у и вас такое бывало, что вместе лечиться станем. Ведь бывало же?
 – Дурак рассказывает, и дурак слушает, – спохватился Торн. – Я сейчас в блок, а ты, смотри, не засни.
 – Заснешь тут, сразу все вынесут. А вас, может, лучше к стулу привязать? А то вдруг эти полубабы-полуптицы, которые поют, как их там, сирены, заманивать примутся на тот свет.




 8. ВВЕРХ ПО ВОДОПАДУ


 – Пульт один, Воробьев, – радостно сообщил Воробьев. – Пошла группа пучков с левой симметрией. Центральный столбовик – двенадцатая позиция по атласу Циммермана, помечен как редкий, непонятный. Явно не деревянный и не металлический. Может, это личное транспортное средство Торна? Ну, сейчас такое будет. Дмитрию Федоровичу только разойтись.
 Его оптимизм отчасти передался Торну. Он почувствовал легкость. Он понял, что уже знает дорожку, может уйти от всего, что держит его психоцентр, от навалившихся на его мембрану машин, стен, домов, улиц, города, пригородов, леса. От всех, кто впился в него, живет и питается им. Момент настал, пора выскочить из этой четвертой, самой тяжелой одежки.
 Торн сворачивается и сжимается как никогда, каждая клеточка стонет, руки доброжелателей цепляют его, щиплют, ноги доброжелателей ставят на его сапоги, топчут, а он выдирается… и взмывает, вслед недолго пытаются тянуться его одежды, шлейфы, нимбы. То, что он покидает, тускнеет и хиреет. Испытательный блок, да и окрестности вокруг, включая родное подземелье в стиле позднего палеолита, оплывают, квасятся, пускают слюни, словно лишившись натяжения и каркаса. Текут руки, ноги, стены, щиты. А там и улицы скатываются в одну трубу, и пирамиды с домами слипаются в ком. Становятся похожими на тлеющую бумагу собаки и кошки, их пепел уносит ветер. Деревья кувыркаются зеленой волной и тают крохотными пузырьками вдали.
 Наконец, все уплыло, укатилось за горизонт, который тоже самоустранился – и привет. Исчезли жар и холод, давления изнутри и снаружи. Тяготения чувств и поползновения мысли стали фонтаном без воды.
 Торн не подавал признаков осмысленной жизни. Его мембрана – тем паче.
 – Испекся, что-ли? – Воробьев взвешивал, сопоставлял в условиях недостатка информации. – Хотя вид у него, как у сурка, обеспокоенный. Прекратить эксперимент, и Торна Дмитрия Федоровича уже не спасти. Не прекратить, опять же не спасти. Действуем в этом случае, исходя из принципа экономии усилий. Значит, пульт один продолжает свою работу. Идет настройка. Увы, на прилавке только столбовик двенадцатой позиции. «Вот, Адам, тебе Ева, выбирай себе жену», как говорили в райском саду. Да куда же вы, товарищ Торн, отлетели, оседлав ангела, профвзносы-то за истекший месяц еще не уплачены. Ведь не ешь, не летай, а долг профсоюзу отдай.
 И не было там ничего, кроме Мглы. Она могла все, но не знала, что. Тогда Мгла сделала Не-мглу. Получилась точка. Точка посмотрела на Мглу дважды, первый раз просто так, второй раз недобро, завидуя ее значительности. И решила узнать ее поближе.
 Точка прожгла Мглу и стала линией, которая была Лучом. Луч пробежал темными изгибами Мглы и разделил ее, тонкая граница эта была Землей. Земля, заострившись, прошила Мглу внутри себя, показав порядок истечения сил, который был Металлом. Металл пролился во внешнюю Мглу, но она оказалась изрядна, и он только покрыл ее зыбью, которая была Водой. Вода, затосковав в суровом погребе Мглы, рванула к Лучу побегом, который был Деревом.
 – Пульт один. Я Воробей Воробьевич, находясь в здравом отсутствия ума, заявляю всем неприсутствующим: Дмитрий Федорович, не приходя в сознание, приступил к исполнению обязанностей праотца, по крайней мере, большого столбовика. Такого в атласах нет, я все обыскал, это его личное. Способности налицо: пробои, захваты – как и положено, на орбите масса кольцевиков. Я таким тоже хочу быть, пусть меня научат. И вообще такое впечатление, что крутанули на сто восемьдесят градусов какой-то обалденный кристалл состояний.
 Он сделал шаг вниз… Чернозем уплывал в страну, где есть солнце и луна. Вместе с ним отходили отчасти-мертвецы на юг, таяли огоньки домовин. Там встанут предки из своих гробов, закрутятся тяжелыми вихрями и начнут сеять Начала Вещей. Пройдя свой круг, земля вернется к живым на север, и те скосят спелое жниво. Князь устроит праздник и выкатит из погребов долбленки с согревающим хребет кровяным пивом. И люди будут валяться и кататься в навозе священного хлева, и в их хребты будут опускаться души предков, явившиеся вместе с урожаем. И тогда сочащиеся мудростью прадеды начнут новую жизнь в крепких телах внуков. Но это только будет, а пока надо взглянуть дальним взором по сторонам, не продает ли кто в округе хороших ездовых свиней. В моих-то слишком много бесов – стоит предку зазеваться, они, паршивки, тут же его и втягивают. Уж не скупитесь, скажу своим хозяюшкам, не то отнесет на юг. А там уж, что полумертвые, что чересчур живые, – все охочи до толстомясых.
 – Пульт один, за которым никого нет. Я, бывший некогда Воробьевым, торжественно заявляю, что с потусторонними видениями, обступившими меня плотной толпой, ни в какие сделки не вступал, а уговаривал их разойтись. Но насколько я понял, у них все наоборот, мертвецы не в шутку зовутся живыми, а законные живчики – тяжелыми вихрями.
 Он сделал еще шаг вниз… Ячеистые сферы домов медленно катились на север. Пси-мембраны возвращенцев под охраной милиции летели разноцветными пузырями над городом. Одна за другой они захватывались сродственными столбовиками и направлялись в приемные порты домов. Там их, нетерпеливо переминаясь, ждали владельцы индивидуальных пси-мембран – денежки-то уплачены. Над гравимостовой порхали незарегистрированные кольцевики знаний, дети их ловили просто руками, авось, попадется что-нибудь ценное, и можно будет загнать взрослым дядям. В небе хороводили псевдосолнца, под их лучами каналы давали прекрасные побеги.
 Надо попросить пульт включиться, чтоб полюбоваться действиями руководителя проекта. Он сейчас распространяет свою мембрану на временный пригород. Горсовет попросил. Там часть временно-неживых лимитчиков вылезла из своих успокоителей и устроила беспорядки. Крови им подавай и других энергетических концентратов. Сами вот без пива сидим. Ну ничего, Дмитрий Федорович их всех кристаллизует…
 Андрей Воробьев поднял голову от стола, огляделся. Установка БГУ работала, раскручивая счетчик. Экраны рябили от пучков. Обычный кавардак без смысла и толку. В испытательной камере никого. Тронный стул, стоявший посреди, дышал спокойно без седока. Датчики свисали себе смирно с кронштейна, а вот веревка была изодрана в клочья.
 – История показала: психу по силам великое, – оценил ситуацию лаборант. – Или рассвирепел Торн, как Самсон без Далилы. Или смылся, будто столбовик, на тот свет, где нас объедают во всех смыслах. Возьмет ли билет обратно, вот вопрос. Ладно, не люблю думать, особенно о грустном.
 Воробьев, разминая суставы, пошел в буфет. По дороге выглянул в окно. Народных масс и след простыл, от них остались только лужи, плакаты, каблуки.
 – Кто к нам придет, тот без всего и уйдет, – гордо сказал Воробьев.
 Подъехал микробус. Из него выходили молодцы группы здоровья. Выносили спящих ведьмаков в пакетах. Один пакет помельче других.
 – Должно быть, девица, – сообразил лаборант. – Знаю таких чаровниц-цирцей. Пока тебя в козла не превратит, не успокоится.
 …На север неплотным журавлиным клином летели столбовики в сопровождении верных кольцевиков. Один из столбовиков отличался от своих товарищей повышенной вертлявостью и еще тем, что хотел вернуться назад.




 ПОСТСКРИПТУМ БААЛ ШЕМ АНДРЕЯ ВОРОБЬЕВА


 Где побывал психоцентр Торна? Куда исчезло его тело? На эти вопросы нет однозначных ответов. Во всяком случае, гражданина Дмитрия Торна я больше никогда не видел и не слышал. Хотя не исключаю обратного. Безусловно, он поднялся выше действия сил Дерева и Металла. И это сопровождалось выделением большой истинно человеческой энергии, которая ненадолго разъединила враждующие стороны. Наверняка, он сознательно пребывал в поле такого уровня, что ему удалось прекратить вещественную развертку своего тела в нашем мире. Но, без сомнения, своего пространства ему создать не удалось, поэтому он был вынужден опускаться все ниже и ниже в возвращении назад. Путешествие его проходило и через те миры, которые знатоки называют Собраниями душ, и где все мы уже побывали и где нам еще предстоит оказаться, конечно, при других обстоятельствах. Я уверен, что он вернулся в наш мир и продолжил выполнение своей жизненной задачи, которая, однако, не была уже связана со мной, Аней, Биоэнергетическим проектом.