---------------------------------------------


 Фредерик Дар
 И заплакал палач...



 Часть первая



 1

 Знаете, какое самое грустное зрелище в мире? Это когда видишь разбитую скрипку. Во всяком случае, сердце у меня заныло именно тогда, когда я заметил на дороге раздавленный скрипичный футляр с торчащими во все стороны струнами. Футляр означал несчастный случай даже яснее, чем тело девушки, распростертое у обочины. Пальцы ее все еще впивались в сухую землю, а юбка задралась, обнажив удивительной красоты ноги. Да, мне стало не по себе от этой мертвой скрипки. Она была как бы венцом рокового стечения обстоятельств, приведших меня туда в этот час.
 Кажется, чуть раньше я вспоминал о детстве, видимо, из-за этой испанской ночи, наполненной ночными бабочками, которые то и дело разбивались о лобовое стекло с каким-то противным глухим стуком... Бабочки напоминали мне давние летние вечера, когда перед сном я выходил подышать сладковатым ароматом старой липы, росшей за домом.
 Каждый вечер я подолгу наблюдал, как в бледном небе сгущаются тревожные тени. Воздух вокруг так и дрожал от шелеста крыльев ночных насекомых, мириадами кружившихся в безумном хороводе.
 Я думал о прекрасной потерянной стране моего детства. Фары, будто длинным ножом, вспарывали темноту. В окно машины рвался душный воздух, а слева к мраморному небу поднимался рокот моря. Я снимал комнатку в захудалой гостинице на берегу моря в Кастельдефельсе. Она называлась "Каса Патрисио", а держала ее одна пожилая каталонская пара. Готовили там ни лучше, ни хуже, чем в других местах.
 Жилище, хоть и было плохоньким, но, по крайней мере, находилось у самого пляжа. Открывая глаза по утрам, я видел море, оно глухо звало меня в тот час, когда солнце превращается в раскаленную головешку.
 Мечта, а не отпуск.
 И вот вдруг все переменилось. Все рухнуло из-за тоненькой фигурки, вдруг вынырнувшей из темноты под свет фар.
 Со всей силы я ударил по тормозам, и это мгновение длилось для меня дольше, чем самые долгие годы моей жизни. За какой-то миг я осознал, что эта женщина, молодая, красивая женщина.
 И понял (это было как отчаянный немой крик), что столкновения не избежать.
 Просто удивительно, с какой быстротой иногда проносятся мысли. За долю секунды в моем мозгу возникли сотни вопросов. Кто эта женщина? Что она делала на пустынной дороге со скрипичным футляром под мышкой? И главное, почему бросилась под колеса моей машины? И еще в мою душу закралось тайное, вполне человеческое опасение. Подумав обо всех страшных последствиях катастрофы, я понял: в такой поздний час свидетелей, готовых подтвердить, что это было самоубийство, не найдется.
 Потом я почувствовал удар. Почти как если бы бабочка разбилась о машину, но от этого удара я весь содрогнулся. Видимо, мотор заглох, потому что вдруг сама по себе наступила глубокая тишина. Все вокруг меня замерло в неподвижности. Как будто я очутился в каком-то застывшем мире, и почему-то даже плеска волн не было слышно.
 Придя в себя, я сначала увидел свои дрожащие руки. Они стали словно чужими и никак не хотели отрываться от руля. Наконец я открыл дверцу и выскочил из машины.
 Теплый воздух пахнул в лицо. От шелеста крыльев в нем даже появилась какая-то легкость. Я увидел на асфальте раздавленный скрипичный футляр и снова застыл перед этим вспоротым деревянным брюхом, потерявшим свою волшебную начинку... Что-то жуткое, необъяснимое исторглось из глубин моего существа и застряло в горле. Хотелось заплакать, но подкативший огромный комок не давал рыданиям вырваться наружу... Я повернулся к моей жертве. Она все так же лежала, опрокинувшись навзничь у оврага на обочине. Казалось, девушка покорно приняла смерть, отдалась ей, как измученный человек отдается сну.


* * *

 Я склонился над ней. Волнение понемногу начало отступать. Мне никогда не приходилось определять, жив человек или умер, и, наверное, действовал я страшно неловко. Боялся даже дотронуться до нее... В желтом свете фар ее волосы выглядели совсем светлыми. Я протянул руку к еще теплому телу, стараясь уловить биение сердца... И, как ни странно, мне это сразу же удалось, как будто оно само притягивало руку. Она была жива! Я ощутил какую-то горькую, почти болезненную радость.
 С бесконечными предосторожностями я стал переворачивать ее на спину. Она была красива! Я даже вздрогнул, оказавшись с ней лицом к лицу. Длинные волосы и чуть выступающие азиатские скулы. Безукоризненно правильные черты лица. Глаза ее были закрыты. От частого дыхания вздымалась грудь... Она застонала...
 Надо что-то делать, решил я.
 Мне было стыдно за свое смятение. Я взял девушку на руки и рывком оторвал ее от земли. И, потеряв равновесие, чуть было не упал со своей ношей. Тогда, крепко прижав ее к груди, я пошел к машине.
 В салоне, при свете лампочки осматривать было удобней. Кроме глубокой царапины на левом локте, нескольких синяков на ногах и шишки у виска, никаких серьезных повреждений не оказалось. Однако радоваться было еще рановато...
 Я машинально повернул ключ зажигания. Мотор пару раз чихнул, но завелся. Я включил первую скорость и тронулся с места. Под колесами что-то хрустнуло. Это был футляр от скрипки. Машина рванулась в ночь. Что делать с раненой? В Испании я был впервые, испанского не знал. И поэтому не повез ее в больницу в Барселону. Мне требовалась помощь, а оказать ее в таких обстоятельствах мог только один человек – папаша Патрисио... Мы находились в десятке километров от Кастельдефельса, и поскольку, как мне казалось, состояние девушки не было критическим, я решил ехать в свой пансион.
 Всю дорогу моя жертва так и не приходила в сознание. В окнах "Каса Патрисио" еще виднелся свет, и это меня немного успокоило. В таверне была большая комната с выбеленными стенами, служившая столовой. Часть ее, выходящая к пляжу, заканчивалась застекленной верандой, а с других сторон в ней были три двери, выкрашенные зеленой краской. Все они вели в крошечные – не больше пляжных кабинок для переодевания – комнатушки. Никакой обстановки, кроме кровати и стула, там не было. Комнатки больше походили на монастырские кельи, чем на номера в гостинице, но ведь их предназначали в основном для ночлега. Вся жизнь в этих местах проходила снаружи. В сравнении с убогим жильем еще большую привлекательность приобретал огромный пляж, заросший колючими кустами.
 Прислуга в "Каса Патрисио", которую нанимали на сезон, обычно спала на матрацах – их на ночь стелили в столовой. В глубине зала за металлической шторкой находился небольшой бар.
 Там-то папаша Патрисио и присосался к горлышку своей двадцатой бутылки за вечер. Дважды в день он заправлялся вином, а лотом "лечился", поглощая изрядное количество пива.
 Когда я вошел, он улыбнулся, так и не оторвавшись от бутылки, запрокинув голову, продолжал пить.
 Папаша Патрисио был низеньким жилистым старичком со светло-голубыми глазами и длинными седыми волосами, зачесанными назад. Наконец он поставил на стойку пустую бутылку и глубоко вздохнул.
 А потом лукаво подмигнул. На пьяном лице появилось озорное выражение.
 – Веселиться Барселона? – сально усмехнулся хозяин заведения.
 – Баррио шино? [1] 
 Вместо ответа я сделал ему знак следовать за мной. Он удивился, но все же двинулся следом, переступая через храпевших на тощих матрацах слуг.
 Я оставил дверцу машины открытой, чтобы не погас свет в салоне. Уже от порога "Каса Патрисио" видно было раненую, распростертую на заднем сиденье. Она была похожа на святую, возлежавшую в стеклянной раке. Патрисио даже чуть отпрянул назад.
 Он о чем-то спросил меня по-испански и направился к машине.
 Старик подошел поближе, посмотрел на девушку и перевел взгляд на меня. С лица его слетела напускная любезность, теперь на меня смотрел суровый, словно выточенный из самшита каталонец.
 – Она бросилась под колеса моей машины на дороге...
 Он покачал головой.
 – Доктора бы, – прошептал я.
 – Да...
 Вдвоем мы вытащили девушку из машины... Одежда на ней была вся в пыли... Голова ее поникла к левому плечу, а шишка на виске стала совсем лиловой.
 – Есть у вас комната?
 Патрисио кивнул. Он держал девушку за ноги и боком продвигался к дому. Мы прошли через столовую. Нам повезло: никто не проснулся. Старик толкнул ногой зеленую дверь возле кухни. С тысячей предосторожностей мы уложили раненую на низкую кровать, занимавшую почти всю комнату.
 Патрисио тщательно осмотрел ее. Расстегнул шелковую блузку и своими толстыми пальцами начал ощупывать грудь. Это прикосновение мена просто возмутило. Я грубо оттолкнул его руку.
 – Доктора!
 – До... Иду...
 Он вышел, невнятно бормоча что-то – видимо, какие-то пакости в мой адрес. Чуть погодя послышалось тарахтенье мопеда на ухабистой дороге. Я присел на пол у кровати: после всех этих треволнений ноги не слушались меня. Да, ничего себе, встряска. Руки так и дрожали...
 Я только молился про себя, чтобы это происшествие осталось без серьезных последствий. Одно меня беспокоило: девушка все еще была без сознания.
 Я вышел из комнаты и, проходя мимо бара, прихватил бутылку Мистера Джина. Мистером Джином обитатели "Каса Патрисио" называли одного английского туриста, который ежедневно опоражнивал по бутылке джина. Он заявлялся обычно после обеда, и папаша Патрисио обслуживал его до самого закрытия таверны.
 Как правило, англичанин приканчивал бутылку, но сегодня вечером почему-то оставил немного на донышке, примерно с винный бокал. Я отхлебнул прямо из горлышка.
 Четверть часа спустя возвратился Патрисио в сопровождении местного врача. Странный это был доктор, по правде сказать. В своем полотняном костюме и очках в металлической оправе с оторванной дужкой, вместо которой за ухо цеплялась бечевка, он больше смахивал на какого-нибудь разносчика. Небритый, доктор выглядел устало.
 Он сел на корточки у кровати и принялся обследовать девушку.
 Сначала голову... Затем тело... Во время осмотра ему пришлось ее раздевать, и я почувствовал, что краснею... Она была красива и хорошо сложена... Закончив осмотр, доктор покачал головой.
 – Ничего особенного, – заключил он.
 Доктор промыл царапины, перевязал раненую и попросил пятьдесят песет, которые тут же воровато сунул в карман.
 – Hasta manana... [2] 
 – До завтра, доктор...
 Диагноз его показался мне довольно неопределенным, а услуги ничтожными, но я ничего не возразил, Когда он ушел, я шагнул к кровати и потрогал ее лоб. Он был прохладный. Девушка дышала ровно, как будто спала.
 – Ложиться спать! – сказал папаша Патрисио, указывая на мою комнату.
 – А полиция?
 Он нахмурил брови. Это слово явно не понравилось трактирщику.
 Я смотрел, как он переминается с ноги на ногу. От него пахло потом, от красного испанского вина на губах запеклась лиловатая пена.
 Наверное, Патрисио подумал, что все равно карабинеры каждое утро являются на пляж и заходят в таверну пропустить по стаканчику.
 – Manana...
 "Маньяна", то есть, завтра поглядим... В Испании не торопятся... В этой стране живут все еще былым величием, головокружительные скорости прогресса так и не затронули здешних людей.
 Я в последний раз поглядел на женщину в монашеской постели. Вместо подушки голова ее покоилась на длинных белокурых волосах. Она походила на фею из сказки, в нежном лице словно скрывалась какая-то тайна...
 Я с трудом отвел взгляд от ее лица. Я мог бы смотреть так на нее всю ночь напролет, как гениальный скульптор глядит на мраморное изваяние, вышедшее из-под его руки.
 "Маньяна!"
 Да, завтра... завтра, может быть, я все узнаю о ней...

 2

 Мне долго не удавалось заснуть. С пляжа то и дело доносился лай хозяйского пса по кличке Трикорнио. Он лаял на рыбацкие катера. Их огоньки вдали сливались в одну светящуюся полосу.
 Я никак не мог успокоиться. У себя, в своей темной комнатке, заново переживал события этой ночи... Сон никак не шел ко мне.
 В голове все время прокручивались одни и те же сцены, образы. Они не исчезали, даже если я открывал глаза, и продолжали жить во мне. Я видел светящийся треугольник фар, серую дорогу, ряды мастиковых деревьев и ясно различимый силуэт, кинувшийся мне наперерез. Я тогда и опомниться не успел... Всю свою волю я направил на то, чтобы резко затормозить, невероятным напряжением мускулов воспротивиться неизбежному. Я снова чувствовал удар... И опять в мятущемся сознании, причиняя адские муки, возникал вопрос: что с ней?
 Разбитый скрипичный футляр... И всякие мелочи, на которые я тогда и внимания не обратил. Но они тоже остались у меня в памяти и теперь, в густой темноте вдруг появились перед глазами... Я видел разбросанные по асфальту ключи, обрывки струн... Красную подкладку футляра...
 Наконец я стал засыпать, погрузился в глубокий сон, сквозь который урчало Средиземное море.
 Утром, как обычно, меня разбудили ретивые слуги. Их было трое. Неряха Техеро, ныряльщица Пилар и Пабло, дурачок-подросток, который делал всего понемногу, но в основном утихомиривал папашу Патрисио, когда тот слишком злоупотреблял мансанильей.
 На заре все трое убирались в столовой и распевали душераздирающие фламенко, от которых я всегда спасался на пляже. В то утро, едва открыв глаза, я понял, что беспокойство мое за ночь не иссякло. Снова начали одолевать всякие тревожные мысли.
 Я соскочил с кровати и босиком кинулся в комнату незнакомки.
 Трое слуг с удивлением уставились на меня: они еще ни о чем не знали.
 – Amigo? [3]  – поинтересовался Техеро.
 – Да...
 Я толкнул дверь.


* * *

 Она уже проснулась. Сидела на кровати, прислонившись к побеленной стене спиной, и разглядывала царапины на руках.
 Услышав стук открываемой двери, она подняла голову, и в первый раз я увидел ее глаза.
 Какого-то рыжеватого цвета со множеством золотистых прожилок. Умные глаза на красивом лице – похоже, природа ей ни в чем не отказала!
 Она смотрела на меня. Наверное, не понимала, почему в эту крошечную комнатку вдруг ворвался какой-то человек в пижаме. Я улыбнулся ей, не зная, с чего начать.
 И, конечно, сразу же сморозил глупость.
 – Вы хорошо спали?
 Она не ответила. Горящие глаза словно проникали до самых потаенных глубин моей души. В них читалось явное желание понять, что происходит.
 – Я... Это я случайно наехал на вас ночью... Как вы себя чувствуете?
 Я вдруг сообразил, что обращаюсь к ней по-французски, и она, скорее всего, не понимает.
 В дверном проеме застыли слуги, с удивлением воззрившись на постоялицу, которую до сих пор не видали. Тупое, бледное лицо Пабло начало действовать мне на нервы. Я ногой захлопнул дверь. Солнце проникало через слуховое окошко над головой девушки в комнату. При свете дня ее кожа словно сняла. Я никогда еще не видел такой гладкой кожи, так и хотелось прикоснуться к ней – до того она казалась нежной и теплой.
 Я присел на кровать.
 – Можно?
 Девушка все еще не спускала с меня свой взгляд дикарки, но волнение в ней понемногу улеглось, и теперь она, как видно, чуть успокоилась.
 – Что со мной случилось?
 Я чуть не подскочил. Она говорила по-французски без всякого акцента.
 – Вы француженка?
 – Француженка?
 Она задумалась, будто не до конца понимая смысл этого слова.
 И чуть кивнула головой.
 – Да... Француженка...
 Наверное, ночью от удара моя собеседница потеряла память. Я снова встревожился.
 – Вы ничего не помните?
 Она напряглась. Казалось, каждое слово, доходило до ее сознания с большим трудом.
 – Нет...
 Она явно страдала от того, что не могла вспомнить. Мучительно хотела узнать.
 – Этой ночью... на дороге... Вы...
 Я не знал, как быть. Нельзя говорить ей о неудавшейся попытке самоубийства. Слова "несчастный случай" казались мне более подходящими.
 – Я задел вас машиной. Вы и правда ничего не помните?
 – Нет...
 – А где вы живете?
 Она поднесла руку к голове... На лбу от напряжения появились морщины.
 – Не знаю!
 – Вы живете в Испании?
 От удивления она вздрогнула и недоверчиво пролепетала:
 – В Испании? Почему в Испании?
 – Разве вы не знаете, что мы сейчас в Испании?
 В глазах ее промелькнула смешинка.
 – Вы шутите?
 – Да нет, не шучу... Мы в Кастельдефельсе, в нескольких километрах к югу от Барселоны. Ну, Барселона... вы что, не знаете?
 В горле у меня пересохло. Если она не помнила, что оказалась в Испании, значит, дело плохо.
 И я повторил срывающимся голосом:
 – Барселона...
 – Нет, правда?
 Вдруг она неожиданно зарыдала. Безутешно, как ребенок, не скрывая слез.
 – Что со мной случилось? Что со мной случилось?
 Я положил руку ей на затылок. Шея была теплая, нежная – даже больше, чем я думал.
 – Не расстраивайтесь, это у вас шок. Все пройдет... Давайте попробуем по-другому, а то я веду себя, как последний идиот.
 Она перестала плакать. В лице лучиком отразилась надежда. Девушка внимательно взглянула на меня.
 – Что-нибудь болит?
 – Нога чуть-чуть... И голова... И в ушах шумит...
 – Это от контузии... Говорю вам, все пройдет... Не бойтесь, я отвезу вас к лучшему барселонскому врачу.
 Ее передернуло.
 – Опять Барселона!
 Да, я вел себя по-слоновьи неуклюже.
 – Как вас зовут?
 Она покачала головой.
 – Но я...
 – Что?
 – Не знаю!
 Я почувствовал что-то похожее на злость. Ну что за невезение! Нет, с этим-то уж мириться никак нельзя.
 – Как это не знаете! У всех есть имя... Имя нельзя забыть! Господи, да попробуйте же вспомнить... Как ваше имя? Фамилия? Дюран? Мартен? Буало? Это фамилии понимаете? Вот меня например, зовут Даниель, Даниель Мерме.
 Моя вспышка буквально потрясла ее. Она потеряла ко мне всякое доверие. Но больше не плакала. Только низко опустила голову, как будто от стыда.
 Я вконец расстроился.
 – Простите меня... Просто ужасно, что вы из-за меня так переживаете...
 Я погладил ее по волосам. Почувствовал под пальцами шишку на виске. От боли раненая встрепенулась.
 – Вам больно?
 – Да...
 Я осмотрел шишку. Она была большая, лиловая, а сверху черная точка, как отверстие. Как будто через эту дырку и улетучилась ее память.
 – Ведь у вас должны быть документы. За границу без паспорта не ездят.
 Рядом на табуретке валялись ее вещи. Я порылся в них. Но не нашел ничего путного, кроме носового платка с инициалом "М".
 – Ваше имя должно начинаться на "М". Может быть, Мария?
 – Мария... Мария... – повторила она.
 – Нет, не Мария. Я понял это по тому, как она произносила это имя. Оно было ей незнакомо.
 – Подождите, сейчас еще попробуем... Не торопитесь... Может, Мариетта?
 – Нет...
 – Закройте глаза... Вот так... Сейчас я буду называть вас разными именами, которые начинаются на "М". Может быть, какое-то имя покажется вам знакомым. Правда, Марсель?
 – Она открыла глаза.
 – Меня зовут не Марсель.
 В комнате можно было задохнуться. Я открыл окошко, и шум моря стал громче... У жары тоже есть свои звуки... Самые прекрасные в мире, на мой взгляд... От жары все весело потрескивает, хрустит... Жужжит... И всегда по-разному... Ну просто здорово!
 – Послушайте, Мартина...
 Жуткая какая-то игра. Я чувствовал себя ужасно. К чему все это может привести? Если столько времени уходит на то, чтобы узнать ее имя, то скольких усилий потребуется, чтобы хоть как-то восстановить в ее памяти прошлое?
 – Маргарита?
 – Нет...
 – Мадлен?
 – Нет...
 Чем больше имен мы перебирали, тем грустнее становилась она, тем короче звучали ее неизменные "нет".
 – Марта?
 Теперь она в ответ только покачала головой. А потом, измученная долгой пыткой, прикрыла глаза. И уснула. Я на цыпочках вышел из комнаты и осторожно, приподняв створку, чтобы не заскрипела, закрыл за собой дверь.

 3

 Снова очутившись в большой прохладной комнате, где завтракали другие постояльцы, я слегка растерялся. Все они были испанцы. А мне хотелось поговорить о том, что произошло, но поговорить на моем родном языке. Те же из обитателей Кастельдефельса, кто говорил по-французски, для долгой беседы не подходили. Их скудные познания в этом языке ограничивались лишь несколькими гастрономическими замечаниями.
 Папаша Патрисио уплетал свой завтрак, щедро орошая каждый кусок своим любимым красным вином. Он высоко поднимал бутылку с двойным горлышком, и в глотку ему лилась ярко-фиолетовая струйка. Увидев меня, трактирщик кивнул.
 – Сеньора, хорошо спать, – объявил он с довольным видом.
 – Да.
 – Она француженка, – счел нужным предупредить я.
 Похоже, это вызвало у него облегчение.
 – А-а...
 – Да, да.
 Я умолк. С ружьями через плечо, в роскошных треуголках показались двое карабинеров, являвшихся по три раза на дню делать обход пляжа. Карабинеры уставились на ноги курортниц в купальниках.
 Папаша Патрисио в знак приветствия поднял руку. Все здешние жители, как чумы, боялись карабинеров и всячески старались им услужить. Те уселись за столик, который обслуживался Техеро, и тот своей ленивой походкой направился к ним с двумя стаканами и полной бутылкой.
 Патрисио стал что-то неторопливо объяснять им. По всей видимости, рассказывал о ночном происшествии, потому что карабинеры то и дело с интересом взглядывали на меня. В рассказе старика несколько раз прозвучало слово "франсес". Когда он закончил, то сразу же запихнул в рот целую четверть батона колбасы с чесноком, а карабинеры направились к двери, за которой спала незнакомка.
 Я пошел за ними. Невольно я стремился защитить ее. Полицейские открыли дверь, но внутрь не вошли. От их мундиров исходил кислый запах пота. Они стояли и молча глядели на раненую. Потом укоризненно взглянули на меня и закрыли дверь.
 – Papeles! [4] , – буркнул тот, что помоложе, с шерстяной нашивкой на мундире.
 Я сначала не понял.
 – Pasaporte! [5] 
 Я согласно кивнул головой и пошел за своим паспортом.
 Они стали внимательно его изучать, потом переключились на международные водительские права и документы на машину.
 – Пасапорте де ла сеньора!
 – У меня его нет... Я не знаю, кто она...
 Жестами и словами я попытался объяснить, что она потеряла память... И рассказал, как все произошло... Они махнули рукой, и я понял, что все в порядке. Потом записали мои данные в какой-то блокнот и отправились допивать вино. Патрисио подмигнул мне.
 Вскоре карабинеры вышли из таверны на раскаленный пляж, и я увидел, как их длинные кривые тени заплясали по волнистому песку.
 – Очень хорошо, – сказал папаша Патрисио.
 Он, как мог, объяснил мне, что карабинерам не было никакого дела до француза, наехавшего на француженку. Главное, чтобы в общественном месте не валялся труп, а все остальное их не касается.
 Вздохнув, я отправился в общий душ. Побрился и сменил пижаму на джинсы и клетчатую рубашку. В углу уныло стоял мольберт. Я машинально перекинул через плечо тесемку от ящика с принадлежностями для рисования.
 Хозяйка как раз выходила из комнаты незнакомки. Я вопросительно взглянул на нее. Мамаша Патрисио, любезная толстушка, имела, на мой взгляд, только один недостаток: пристрастие к особо жирным блюдам.
 Приложив ладонь к своей пухлой щеке, она дала мне понять, что раненая все еще спала. Муж, наверное, посвятил хозяйку в подробности ночного происшествия, и она буквально сгорала от любопытства.
 Я вышел из дома. В то утро море было такого зеленого цвета, что даже чем-то напоминало Адриатическое. Натура художника в конце концов взяла во мне верх. Я спустился на пляж и укрепил треногу у самого моря, там, где мокрый песок, но куда не достает вода.
 Но рисовать я хотел не море, а живописные строения, пестрой гирляндой окаймлявшие все побережье.
 В конце концов еще есть время установить личность моей жертвы. Прежде всего надо было получить заключение врача. После обеда поеду в Барселону во французское консульство. Там мне скажут, что делать. Установление личности не потребует долгих хлопот. У нее наверняка были документы, по которым она въезжала в Испанию. Где-то ведь она должна была остановиться... Наверняка с ней вместе кто-то приехал, они заявят о ее исчезновении.
 Не из-за чего терзаться сверх меры... Главное, что на моей совести не будет ничьей смерти.
 Я начал рисовать. А когда я рисую, в мире для меня остается только палитра с красками, да еще то, что я создаю в двух измерениях...
 Я сразу же увлекся. Удачная мысль – приехать в Кастельдефельс!
 Пусть здесь и жарит солнце, и море плещется, пусть из проигрывателей на пляже несутся разные фламенко и фадо [6] , пусть буйствуют яркие краски, но перед моими глазами возникала грустная Испания. В маленьких домиках наверху, над пляжем мне чудилось что-то отчаянно печальное. И купальщики-то были совсем невеселые. В конце концов, может, они и задавали тон всему пейзажу? В старомодных длинных купальниках, безвкусно одетые... Серьезные даже в улыбке лица... Беспокойные, замкнутые... И питаются плохо...
 Я писал картину, как спортсмен, последним рывком выходящий за финишную прямую. Сердце отчаянно билось, меня всего трясло, как в лихорадке. Было хорошо и в то же время трудно. Я весь дрожал, смешивая краски из разных тюбиков, добиваясь желанного идеально голубого цвета. Грустной испанской голубизны. Ярко-голубого, банально-голубого, в противовес другим голубым тонам не несущим покой. Иногда возле меня останавливались отдыхающие и тихонько смотрели, как я работаю. Мне эти любопытные взгляды давно уже не мешают. Я не испытываю ни малейшего неудобства от того, что за мной наблюдают, потому что с давних пор привык отключаться от всего, что не составляет предмет моего искусства. Вся моя жизнь в эти бурные мгновения заключается в квадратике холста – источнике наслаждения. Этот квадратик – мое собственное царство, и властвую я там безраздельно.
 И все-таки в тот день какая-то особенно настойчивая тень позади меня в конце концов привлекла мое внимание. Сделав очередной великолепный мазок, я обернулся. Это была она. Девушка стояла тут, босиком, непричесанная, в разорванной блузке и с перевязанной рукой и коленом.
 Я невольно опустил палитру.
 – Вы! Но как...
 Она еще была бледна. Кода оставалась такой же гладкой, но цвет ее изменился, как бывает с тканью, слишком долго пролежавшей в сундуке.
 – Это тот старик в рубашке... Он показал мне, где вы...
 – Вы говорите по-испански?
 – Нет... Но он... он понял, что я хотела видеть вас...
 Глупо, конечно, но мне ее слова были приятны. От того, что ей нужно было увидеться со мной, сердце мое наполнилось огромной радостью.
 – Вы хорошо себя чувствуете?
 – Да... Только... есть хочется.
 – Пойдемте, накормлю вас.
 Я сложил тюбики и кисти в ящик.
 – Вы художник?
 – Да...
 Мне хотелось задать ей кучу вопросов, проверить, не вернулась ли к ней память. Но я не посмел.
 – У вас талант, – прошептала она.
 Взгляд ее был устремлен на полотно.
 – Вы так думаете?
 – Да... Такой голубой цвет...
 Это замечание меня поразило. Я схватил ее за плечи и заглянул в глаза.
 – Кто вы? – выдохнул я.
 На ясный взгляд набежала легкая тень.
 – Не знаю... Вы уверены, что мы в Испании?
 – А вы сами этого еще не поняли?
 – Поняла...
 Она взглянула наверх. Там виднелось длинное белое строение "Каса Патрисио" с зелеными ставнями и большим красным пятном рекламы "Кока-колы".
 – Красиво, правда?
 – Да.
 – В Испании... Я всегда мечтала туда попасть...
 Это у нее получилось как бы само собой. Я взял ее за руку.
 – Значит, вы вспомнили?
 – Нет, почему вы решили?
 – Но ведь вы же сказали, что всегда мечтали попасть в Испанию.
 Казалось, она изучает что-то в глубине себя самой.
 – Нет, ничего не помню. Просто чувствую, что всегда мечтала увидеть Испанию, и все... Я чувствую это, понимаю это, когда смотрю вокруг.
 Я вытащил мольберт из влажного песка. Приходилось держать его на вытянутой руке, чтобы не испортить свежую картину. Другой рукой я поддерживал за талию... неизвестную... помогая ей пройти по пляжу.

 4

 Она ела с аппетитом, даже к какой-то жадностью, что при ее обычной сдержанности выглядело довольно странно.
 Должно быть, она здорово проголодалась... Этот скрипичный футляр никак не выходил у меня из головы. И вправду удивительно: молодая девушка болтается ночью по испанским дорогам и вместо багажа таскает за собой скрипку. Может, она скрипачка и приехала на сезон поиграть в Коста-Брава? Или ее уволили, и она решилась на отчаянный шаг?
 – Откуда вы?
 Вопрос прозвучал неожиданно. Я нарочно спросил будто мимоходом, во время еды, в надежде таким образом оживить ее воспоминания.
 И она тотчас же ответила, тоже с полным ртом:
 – Я из...
 Но запнулась. Даже чуть отпрянула, как будто ее ударили кулаком по лицу. И быстро проглотила кусок бутерброда, который мешал говорить.
 – Это ужасно, – вздохнула моя безымянная гостья. – Забыла... Все как в тумане... В пелене...
 На кончиках длинных ресниц появились две слезинки; я смотрел, как они скатываются по щекам, и мучился от того, что ничего не мог поделать.
 Я тихо прошептал:
 – Ну, не плачьте, я же с вами...
 Довольно самонадеянное, конечно, заявление, однако ничем другим подбодрить ее я был не в силах. Она снова принялась за еду, уставившись на свою чашку кофе, вокруг которой, как звездочки масляно поблескивали маленькие тартинки.
 Я грустно посмотрел на нее. Судя по одежде, она была из средних слоев, по крайней мере, из небогатой семьи. Юбку и кофточку, наверное, купила на распродаже в каком-нибудь большом магазине. Надо бы взглянуть на ярлыки... Может, хоть это наведет на какой-нибудь след.
 – Можно? – я отогнул воротничок блузки.
 Она сидела покорно, безучастно, как больная. Под воротничком был пришит квадратик ткани с надписью: "Магазин "Феврие", Сен-Жермен-ан-Лэ, департамент Сена и Уаза".
 – Вы бывали в Сен-Жермене?
 Она не услышала вопроса. Думала о чем-то своем и жевала.
 – Скажите: Сен-Жермен-ан-Лэ... Ничего не припоминаете?
 Короткое "нет" скользнуло вниз, как нож гильотины. Я не стал настаивать.


* * *

 Наконец она закончила свой плотный завтрак, и ныряльщица Пилар провела ее к туалету. Техеро явился убирать со стола. Указав на пустой стул незнакомки, он затем покрутил пальцем у виска.
 – Loca! [7] 
 Я пожал плечами.
 Остальные постояльцы посматривали на меня с явным неодобрением. Не знаю, что уж они там себе вообразили, но мое поведение явно не соответствовало местным строгим нравам.
 Как все они меня раздражали! Даже сеньора Родригес, и та дулась! А ведь сама тоже не могла похвастать расположением этого общества, потому что каждое воскресенье к ней приезжали мужчины, и всегда разные!
 Я вышел из столовой. Мамаша Патрисио, как обычно, готовила к обеду рыбу. На этот раз она даже не ответила на мою улыбку... А дурачок Пабло, когда я проходил мимо, низко опустил глаза.
 Боже милостивый! Ну что они себе думают?! Будто я для своего удовольствия стараюсь задавить женщину, чтобы она потом потеряла память и оказалась в моей власти?
 Весь кипя от бешенства, я вывел машину из тростникового загончика и закурил испанскую сигарету с горьковатым привкусом горелой травы, ожидая, когда раненая наконец закончит свой туалет.
 Вот она появилась под палящим солнцем. Я увидел светлые волосы, собранные на затылке и блестящую, будто совсем новую кожу и остолбенел. Захотелось остановить ее и немедленно начать писать портрет этой изумительной девушки.
 Я погудел, привлекая ее внимание. Она козырьком приставила ко лбу перебинтованную руку и заметила меня... Я открыл дверцу.
 – Садитесь...
 – А куда мы поедем?
 – В Барселону.
 Упавшим голосом она повторила:
 – Барселона.
 Мне показалось, что она все еще до конца не верит, что мы в Испании.
 – Попробуем немного прояснить ваш случай...
 – А как?
 – Поставим в известность французское консульство и испанскую полицию... Не свалились же вы, черт побери, с неба! А даже если и так, то при этом все равно кто-нибудь да присутствовал!
 Она виновато улыбнулась, и от этой улыбки мне стало еще хуже, чем от ее слез.
 – Правда, странно, что со мной произошло?
 – Нечасто, конечно, такое случается, но все-таки подобные случаи бывали, и не раз...
 Машина запрыгала по ухабистой дороге, что вела через сосновый бор к шоссе. Мы медленно продвигались вперед, поднимая за собой целые столбы желтой пыли. Даже цвет машины изменился. Теперь она больше походила на раскрашенный для маскировки бронетранспортер. Пыль забивалась в глаза, в горло, вызывая кашель. Наконец мы выбрались на асфальт.
 Деревья по обеим сторонам дороги были все в цветах, повсюду щебетали птицы. Мимо нас то и дело с диким лязгом проезжали какие-то древние удивительные автомобили.
 – Красиво тут, – заметила моя жертва.
 Она с интересом глядела вокруг, жадно вбирая в себя новую, такую необычную для нее жизнь.
 А я подумал, что, возможно, в это самое время в тысяче двухстах километров отсюда, в Сен-Жермен-ан-Лэ кто-то вспоминал об этой женщине.
 Я взглянул на нее. Солнце озарило одну сторону ее лица, вычертив точеный профиль. Если она и сейчас так хороша, то какой красавицей будет, когда все образуется!
 – Мне хочется написать ваш портрет.
 Она повернула в мою сторону задумчивое лицо.
 – Зачем?
 – Но у вас такая интересная внешность...
 Казалось, она очень удивилась.
 – Да, да! Ваше лицо должно вдохновлять всех артистов... Можно нарисовать его, написать о нем или сыграть... Не знаю, понятно ли вам, о чем я говорю...
 – Я поняла, что вы хотите сказать, но не могу поверить, чтобы мое лицо...
 – Но ведь это так и есть...
 По дороге попался свинарник: от отвратительного запаха горячего навоза чуть не стошнило... Потом появилась развилка: ответвление дороги вело к барселонскому аэропорту. Я инстинктивно кинул взгляд на другое шоссе, стараясь отыскать обломки скрипичного футляра. Нет, ничего не было видно. На дорогах ведь все так быстро меняется! С тех пор, как случилось происшествие, здесь побывало много людей. Первые прохожие, наверное, подобрали обломки инструмента, а потом автомобили окончательно раздавили колесами то, что оставалось от него.
 Мы доехали до плаза де Эспанья. Мусорщики как раз заполняли запряженные осликами тележки и поливали тротуары. В этом уголке большого города приятно запахло влагой.
 На перекрестке полицейский в белой форме и каске, словно автомат, регулировал движение.
 Я подъехал и остановился.
 – Вы говорите по-французски?
 – No.
 – Do you speak english?
 – Yes.
 Позади отчаянно зазвенел кремовый трамвай. Полицейский сделал ему знак подождать. Я спросил, как проехать к консульству Франции, и он указал дорогу.
 Моя спутница заметила слева арены на плаза де Эспанья.
 – Это арены?
 – Да.
 – А я думала, они другие... Ну, как-то больше похожи на римские. А эти как цирк, правда?
 Когда я впервые попал в Барселону, у меня сложилось точно такое же впечатление.
 – Правда.
 – А вы бывали на корридах?
 – Каждую неделю езжу.
 – Ну и как?
 – Если любишь такие зрелища, то просто замечательно. Ведь художник не может их не любить...
 – Мне тоже хочется посмотреть корриду...
 – Завтра как раз будет одна на плаза Каталан. Я свожу вас.
 Вырвавшееся обещание удивило меня самого. Я ведь только хотел поскорее отыскать для этой девушки, словно выпорхнувшей из ночи, соответствующую ячейку в обществе, которую она занимала перед тем, как броситься под колеса моей машины... А тут вдруг чуть ли не планы на будущее с ней стал строить! То собирался писать ее портрет, то приглашал на состязания тореро...
 Она задумалась. На улицах почти не было машин. Десять часов – это для Испании еще раннее утро.
 – Вы зарабатываете живописью?
 – Да... Редкий случай... я знаю. Но мне повезло: в прошлом году один туз прямо влюбился в мои картины. Галерея мной заинтересовалась, и мы заключили контракт. Платят, конечно, не ахти, но достаточно, чтобы заниматься живописью и не думать, как заработать на кусок хлеба с маслом или как оплатить счет за газ... Вот и путешествую... Люблю здешнее солнце... Вот это настоящий свет!
 – Вы как Ван Гог!
 Просто непостижимо! Не знает, как ее зовут, а вот Ван Гога помнит! Нелегко будет найти психиатра, который разберется в лабиринтах ее подсознания!
 Мы подъехали к зданию с французским флагом. Я помог ей вылезти из машины и провел в ворота, возле которых стоял на страже довольно добродушный полицейский. Он как раз скручивал сигарету из черного табака.
 Я велел девушке подождать в приемной, а сам отправился к консулу. Лучше было поговорить с ним наедине, чтобы не приходилось каждую минуту подбирать слова. Консул оказался мужчиной неопределенного возраста. На улице, я бы ни за что не отличил его от испанца. Консул держался любезно, но холодно, и вид у него был недовольный. Наверное, он был из тех людей, которые, завидев посетителя, немедленно включают свой хронометр, ожидая его ухода.
 – В чем проблема?
 Я подробно рассказал ему о происшествии. Он слушал, не прерывая, только время от времени бросал взгляд на часы.
 Когда я наконец умолк, консул чуть заметно покачал головой.
 – Это не относится к моей компетенции, – заявил он.
 – Простите?
 – Ничто не доказывает, что эта женщина-француженка.
 – Но господин консул, она говорит только по-французски, и одежда ее была куплена в парижском пригороде!
 – Все это не может служить доказательством.
 – Но ведь, господин консул...
 Но он прервал меня, отрезал тоном, не допускающим возражений:
 – Заявите о происшествии в свою страховую компанию. Я разозлился.
 – Страховая компания не возьмется устанавливать ее личность. Не одна же она живет на свете! Кто-то, наверное, ее ждет!
 – Обратитесь в здешнюю полицию... Хотя, подождите, я сам этим займусь.
 Он снял трубку и набрал номер... На том конце провода ответили. Консул стал что-то говорить по-испански. Время от времени он, прикрывая трубку рукой, задавал мне вопросы:
 – В каком месте произошел несчастный случай? Как ваше имя? Где вы остановились? Приметы потерпевшей... А может, отвезете ее в больницу?
 Я подробно отвечал, но на последний вопрос отчеканил очень сухо: "Нет".
 Консул поговорил еще немного, а потом бросил трубку на рычаг.
 – Ну вот, остается только ждать. Если появится что-нибудь новенькое, власти вас предупредят.
 – Я хотел бы, чтобы эту девушку осмотрел хороший врач. Не знаете ли здесь такого?
 Он что-то написал на листке из блокнота.
 – Надеюсь, доктор понимает по-французски? – проворчал я.
 – Не беспокойтесь, он учился в Париже...
 – Прекрасно, благодарю вас...
 Дипломат проводил меня до приемной. И там прямо остолбенел, увидев мою потерпевшую. Наверно, и не предполагал, что она может быть так красива, а теперь вконец растерялся.
 – До свидания, господин консул...
 Я подхватил незнакомку под руку и потащил ее на улицу. В конце концов все эти проволочки были мне даже на руку. Что-то не хотелось так скоро расставаться с ней.

 5

 Она подождала, пока мы уселись в машину, и только тогда спросила:
 – Ну как?
 – Заявил в консульство. А консул позвонил в полицию... Похоже, теперь они будут проверять все случаи исчезновения людей. Наверное, разошлют по гостиницам описание ваших примет. Надо подождать...
 – А что же мне пока делать?
 – Позировать, я же говорил вам, что хочу написать ваш портрет...
 Она ничего не ответила, и я тоже молча повез ее к доктору Солару. Она заметила на двери типично испанского домика медную табличку и все поняла. Но на лице ее при этом не дрогнул ни единый мускул.
 Нас встретила полноватая служанка. Я сказал, что мы от французского консула и хотели бы как можно скорее увидеться с доктором. Я даже заготовил заранее по этому случаю несколько испанских фраз, и служанка, видимо, поняла. Она провела нас прямо в шикарный кабинет и посадила рядом. Обоим нам было очень не по себе. Врач не появлялся добрых пятнадцать минут. Наверное, ванну принимал, потому что вошел с мыльницей в руках, а за ушами у него еще виднелись следы талька. Доктор оказался крепким и смуглым седовласым стариком. По-французски он изъяснялся превосходно, хоть и с сильным акцентом.
 Я снова стал рассказывать, как все произошло. Кажется, моя история его заинтересовала. Он принялся тщательно осматривать голову девушки.
 Закончив осмотр, доктор отвел меня в сторону.
 – Не думаю, чтобы потеря памяти наступила вследствие травмы. Удар по голове, если судить по кровоподтеку, был довольно легким. Мне кажется, эта женщина еще раньше перенесла какое-то нервное потрясение, или же волнение в момент аварии вызвало психический шок...
 – Что можно сделать, доктор?
 Он и сам бы хотел это знать. И не стал притворяться.
 – Мы имеем дело с таким случаем, где медицина вынуждена продвигаться наощупь. Думаю, ей необходим покой. Через некоторое время, если не появятся какие-нибудь проблески сознания, попробуем электрошок.
 – Скажите, а как вы сами считаете?
 – Честно говоря, не знаю. Возможно, память понемногу вернется к ней. Конечно, если бы она увидела близких людей или знакомые места, выздоровление пошло бы быстрее...
 В общем, выходя от доктора, мы знали не больше, чем когда входили туда.
 Пришлось ехать обратно, в сторону "Каса Патрисио".
 – Это навсегда, правда? – вдруг спросила она, когда я сворачивал с шоссе на пыльную дорогу.
 – Совсем нет... Не терзайтесь понапрасну... Живите себе, и все.
 Она кивнула. Смирилась со своей участью.
 Перед домиками, что побогаче, стояла странная повозка. На тележке, увешанной увядшими гирляндами, неумело размалеванное механическое пианино натужно играло старые, надоевшие мелодии. Какой-то человек устало крутил ручку. Сзади на тележке женщина качала младенца, покрытого гнойными струпьями. У женщины были длинные черные спутанные волосы, а лицо ее выражало такое отчаяние, какого я еще никогда не видел.
 От музыки, да и от самой этой повозки веяло непередаваемой грустью. Даже в помпончиках, украшавших уши ослика, было что-то тоскливое.
 Я остановился. У моей спутницы на глазах выступили слезы. Она расстроилась, и это меня слегка утешило – значит, сердцу ее было доступно чувство жалости. Ее взволновало чужое отчаяние, и в этот момент она сама мне показалась такой жалкой, что к горлу подступил комок.
 – Вот я и начал узнавать о вас что-то новое, – прошептал я. – Я уже знаю, что вы красивая и добрая. Два основных качества, которые художнику и мужчине хотелось бы найти в женщине.

 6

 Я поставил машину под тростниковый навес.
 – Пойдемте...
 Она пошла за мной. Мне было немного не по себе возвращаться в "Каса", но, к счастью, постояльцы в этот час загорали на пляже, а чета Патрисио хлопотала на кухне. Сильно пахло раскаленным маслом. Я подумал, что, наверное, в этой стране окончательно потеряю аппетит.
 Девушка остановилась посреди столовой. Она смотрела, как Техеро выкладывает столовые приборы на скатерти сомнительной чистоты. Он старался делать вид, будто нас не замечает.
 Я тронул ее за руку.
 – У вас одежда вся в пыли... и порвалась. Надо будет купить что-нибудь новое в Барселоне... Завтра займемся этим. А пока могу одолжить брюки и рубашку. Они, конечно, будут вам велики, но ничего не поделаешь!
 Мне показалось, что переодевание ее даже позабавило. У меня нашлись очень узкие джинсы и синяя матроска... Все это было ей велико, но в широких одеждах она тоже стала похожа на художницу. Они ей шли.
 Женственность все-таки взяла в ней верх. Она остановилась перед старым зеркалом в баре и начала поправлять волосы.
 – Хотите, прямо сейчас начнем ваш портрет?
 – Да.
 Похоже, это доставило ей удовольствие. Она даже покраснела.
 Я пошел к себе за красками и кистями. Поставил на кровать полотно, над которым работал раньше и выбрал чистый белый холст средних размеров.
 Ничто так не тревожит художника, как чистый холст. Как будто это окно, распахнутое в бесконечность, в котором неожиданно появляются самые удивительные вещи.
 Я знал одно спокойное местечко вдали от пляжа, в сосняке. Песок под соснами был усеян смолистыми шишками, повсюду, не умолкая, трещали цикады.
 Я расчистил место от шишек и глубоко воткнул в песок мольберт, поставив его низко, чтобы можно было работать, стоя на коленях. По-моему, это идеальное положение для художника. Сразу увлекаешься и можешь полностью сосредоточиться. Есть даже такое упражнение, чтобы собраться с мыслями: его выполняют как раз стоя на коленях.
 – Сядьте на песок.
 Она опустилась на пыльную землю.
 Вы когда-нибудь видели, как падает лоскут шелковой материи? Он словно описывает в воздухе изящную дугу. Так ц моя модель...
 – Двигаться нельзя? – спросила она.
 – Почему нельзя? Пожалуйста... Это не имеет никакого значения...
 Но она так и осталась сидеть неподвижно, повернувшись ко мне в профиль и глядя чуть искоса.
 Я взял жесткую кисть и сделал первый черный мазок.
 Всегда начинаю свои картины с черного. Мне кажется, это каркас всего произведения. Обычно я делаю рисунок черными крупными штрихами, а затем, как на остов, наношу краски. Цветные узоры медленно покрывают первоначальную основу.
 Она получилась у меня сразу. Знаете, иной раз хватает одного единственного мазка, чтобы отличить полотна настоящего художника.
 На белом прямоугольнике холста вдруг появилась девушка. Выходило похоже, да еще как! Как будто я проник в самую глубину ее существа. Ее черты, выступающие скулы, внимательные глубокие глаза... и еще спокойная грусть, тихое отчаяние.
 Я вошел в азарт. Не знаю, сколько часов подряд я все наносил и наносил краски на холст. Ничего вокруг себя не видел, потерял ощущение времени, забыл, где нахожусь, и совсем не думал о своей модели, как о живой девушке. Я только старался выделить, передать то, что было перед моими глазами. Она поддавалась, понемногу меняя саму свою личность, становилась той, какой мне хотелось ее видеть. Я уже не различал, где натурщица, а где портрет. Как будто я взял живое существо и претворил его в образ, наделенный безграничными возможностями.
 В конце концов рука у меня затекла, ноги не слушались. Отложив кисть, я растянулся на горячем песке. Лежал, закинув руки за голову, вытянув ноги, и слушал, как бьется сердце Земли. В мелком сероватом песке будто растворилась летняя испанская жара и теперь медленно проникала в тело.
 Рядом послышался какой-то шорох. Подошла она. Села, поджав под себя ноги, и тень от ее вытянутой руки распласталась по земле, как тень от крыльев птицы. Ее рука погладила меня по голове. Пальцы опустились мне на волосы, начали тихонько перебирать их.
 Я приподнялся. Протянул руку и прижал ее к себе. Она приникла к моей груди и застыла в неподвижности. Ее тело было еще горячее, чем песок. Мы долго лежали, не двигаясь. Я ни о чем не думал. Просто был счастлив...
 А потом она шепнула:
 – Скажите мне "Марианна".
 Хотите верьте, хотите нет, но это я догадался, что ее так зовут. По тому, как она сказала, я сразу понял: это ее имя.
 Я обнял ее за шею и прямо в губы прошептал:
 – Марианна...
 По носу у нее скатились две слезинки:
 – Меня зовут Марианна...
 – Как это вы вспомнили?
 – Сама не знаю... Наверное, оттого, что вы меня обняли. Мне захотелось, чтобы меня так называли.
 – Красивое имя.
 Я глядел на ее губы и очень хотел прижаться к ним своими. В этом желании не было ничего чувственного. Я поцеловал ее. Она так и не разжала губ, нежных и упругих.
 – Марианна!
 Именно с этой минуты я полюбил ее. Как будто, бы прозвучал выстрел стартового пистолета и началась гонка. Любовь моя была тем сильнее, тем восторженнее, поскольку обращена была к совершенно новому существу. Осуществилась вечная мечта всех мужчин: влюбиться в женщину, начисто лишенную прошлого. В женщину, для которой все начинается с тебя.
 И правда, жизнь для нее началась с прошлой ночи. Все, что было раньше, касалось другой Марианны, погибшей под колесами моей машины.




 Часть вторая



 7

 О днях, которые потекли за этим, могу сказать только одно: они были самыми восхитительными в моей жизни. Присутствие Марианны в пылающем раю Кастельдефельса наполняло каждую минуту волшебным очарованием. Она оказалась необычайно мягкой и нежной. Можно даже сказать, что все эти две недели прошли буквально в сплошных поцелуях. Мы ездили на бычьи бега, в ночные рестораны на побережье, окруженные деревьями с порыжевшей листвой, вспыхивающей в ночи тысячей разноцветных лампочек. Облазили все леса вдоль побережья до самого Ситжеса.
 Мне казалось, что Создатель предначертал мне вместе с этой женщиной начать новую жизнь. Она возникла из ночи, и теперь я ревниво опекал ее. Мы не были любовниками. Наши ласки оставались чистыми, а в страстных порывах мы всегда боялись переступить последнюю черту, полностью вкусить любовь. Конечно, подспудно мы желали этого, но в то же время и страшились.
 Объятия будут потом. Я знал, что они принесут нам ощущение полноты счастья, но и разрушат то неповторимое, что возникло между нами. Мне необыкновенно повезло: благодаря ей я снова обрел юношескую невинность. Я как бы заново родился вместе с ней. Она открыла передо мной новые возможности, и это был бесценный подарок.
 В "Каса Патрисио" нас наконец-то приняли за своих. Я думаю, всех там так растрогала наша любовь, что они даже простили нам всю ее непристойность. Вопрос об установлении личности Марианны понемногу отошел для меня на второй план. Я даже стал бояться, как бы однажды утром не заявился кто-нибудь и не протянул бы к ней руки, не позвал бы по имени... С кем переехала она через границу? С родителями? С друзьями? С любовником?.. С мужем? У нее не было обручального кольца, но само по себе это еще ничего не значило.
 Хотя вела она себя не как замужняя женщина. Я просто не мог представить ее в роли чьей-то жены... По поведению Марианны не было заметно ничего такого, что могло бы указать на прежнюю жизнь, да и вообще я не любил думать об этом.
 Но муж или родители, друг или любовник, ясно было одно: она приехала сюда с кем-то вместе, и эти люди сейчас, наверное, разыскивали ее. Они наверняка обратятся либо во французское консульство, либо в полицию, а там их выведут на Кастельдефельс... Однако пока ничего не происходило, и как я вам уже говорил, потекли спокойные, безоблачные дни.
 Я закончил ее портрет. С художественной точки зрения он получился великолепным, но все-таки чем-то мне не нравился. С этим портретом творилось что-то непонятное. Мне удалось так точно передать выражение лица Марианны, что характер ее лучше читался по портрету, чем по живому лицу. И в искоса брошенном взгляде сквозило что-то такое, от чего становилось не по себе. В нарисованном взгляде сверкнуло нечто, абсолютно противоположное всей ее натуре. Напряженный, внимательный взгляд, такой пристальный, что делалось неуютно.
 Чтобы, избавиться от этого ощущения неловкости, я положил полотно в картонный переплет и засунул в багажник машины, но все же время от времени подходил посмотреть на него в беспощадном свете дня. И каждый раз в меня буквально вонзался неприятный режущий взгляд. Если бы портрет не был так хорош, я, думаю, с удовольствием уничтожил бы его.
 Оригинал же, напротив, успокаивал в заставлял забыть обо всех моих волнениях. В зрачках Марианны, конечно, таилось то же самое выражение, но оно так на меня не действовало. Даже наоборот, внушало покой, и я не уставал любоваться нежным, лучистым взглядом.
 – Я люблю тебя, Марианна...
 Она чуть-чуть краснела. Я целовал непослушные завитки на висках и обнимал ее за безупречную трепещущую талию.
 Все в ней приводило меня в восторг: пылкое оживление на корридах – лицо розовело, рот приоткрывался, она с жаром что-то выкрикивала... то, как она подолгу сидела, задумавшись, возле меня, пока я рисовал... а иногда ложилась на песок и брала его пригоршнями в руки. Она смотрела, как сквозь сомкнутые пальцы струится тоненькая золотая нить, которую разносит, как дым, налетающий порывами морской ветер.
 Иногда Марианна вскакивала и бежала посмотреть на картину. Ей нравилось, как я рисую, и в ее суждениях угадывался редкий ум. Она, как и я, нутром чувствовала эти удлиненные формы, эти яркие цвета. Вникала в поэзию моих полотен... Это был такой замечательный зритель! Как-то раз после сиесты я рисовал на пляже, стоя лицом к морю в к нескольким купальщикам. Марианна только что вышла из воды и загорала на огромном полосатом разноцветном полотенце. Дул легкий бриз, и от воды очень сильно пахло морской солью. Вдруг я услышал надтреснутый голос папаши Патрисио:
 – Сеньор француз! Сеньор француз!
 Никак он не мог запомнить мое имя. Я обернулся. Увидел, что он стоит возле террасы и машет каким-то белым квадратиком.
 – Senior Frances! Senior Frances!
 Я отложил палитру. Горло сдавила тревога. Прекрасная Марианна дремала под слепящим солнцем, от которого поблескивали камешки и кусочки ракушек.
 – Почта!
 До этого я ни от кого не получал писем. Наверное, это по поводу Марианны... Тяжело ступая, я двинулся к "Каса Патрисио". Как будто почувствовал угрозу, понял, что кто-то посягает на мое счастье.
 Старик глядел на меня. С некоторых пор, когда он говорил со мной, на лице его появлялась какая-то злая усмешка. Видно, никак не мог взять в толк, отчего это мазила влюбился до потери сознания в девчонку, которую сам же и задавил.
 – Correo!
 – Grades [8] .
 Я вздохнул с облегчением. Письмо было из Парижа. Знакомый конверт – из Галереи. Я вскрыл его ногтем и стал читать.
 Сначала, как только я понял, о чем речь, то очень обрадовался. Брютен, директор галереи Сен-Филип сообщал, что одному американскому меценату понравились мои картины, и через два месяца в Филадельфии собираются устроить мою выставку. Это означало, что я на пути к славе! Или, по крайней мере, что скоро разбогатею! Брютен просил меня срочно вернуться в Париж, чтобы ехать в Соединенные Штаты, потому что "молодой возраст и симпатичная рожица здорово помогут рекламе"...
 Я повернулся к пляжу. Марианна стояла перед мольбертом. Она неподвижно глядела на картину, склонив чуть-чуть голову вправо.
 Всю мою радость словно ветром сдуло. Что с ней станет? Нам придется расстаться. Через границу не пропустят человека с неустановленной личностью. Я вдруг понял, что очарование, в котором мы прожили эти дни, было лишь мечтой. Счастье наше оказалось иллюзорным, ненастоящим.
 Так не могло продолжаться вечно. Марианне было просто необходимо занять в обществе какое-то место.
 Я подошел к ней. Горячий песок обжигал голые ступни. Было больно, но приятно. Марианна смотрела на прилипшую к полотну бабочку с голубоватыми крыльями. Одно из них увязло в свежей краске, и бедняжка отчаянно дрыгала лапками, словно призывая на помощь.
 Марианна осторожно взяла ее большим и указательным пальцем. А потом дернула, и оторванное крыло так и осталось на полотне. Она раскрыла ладонь и взглянула на искалеченную бабочку. Та закружилась у нее в руке, волоча за собой, как шпагу, оставшееся крыло.
 От такой жестокости я даже растерялся.
 – Зачем ты это сделала, Марианна?
 Она вздрогнула. Видно, не заметила, как я подошел. На мгновение я увидел в ее глазах тот самый огонь, как на портрете, от которого мне становилось не по себе. А потом взгляд ее прояснился.
 – Но ведь она же испачкала твой пейзаж, Даниель!
 Я ничего не ответил. Письмо все еще было у меня в руке.
 – Это... насчет меня? – спросила она.
 – Нет. Предлагают ехать в Соединенные Штаты с выставкой...
 – А ты не хочешь?
 – Хочу, конечно... Но только вместе с тобой...
 Она не сразу поняла. Подскочила от радости и бросилась мне на шею.
 – Возьмешь меня с собой?
 Я опустил голову.
 – Нет?
 В голосе прозвучала тревога.
 – Без документов, Марианна, в Америку не пустят...
 – Ах, да, конечно...
 Она отстранилась. Красивое лицо стало таким грустным, что у меня защемило сердце.
 – Понятно, – прошептала она.
 И отвернулась. Легла на полотенце. Она лежала на животе, зарыв лицо в песок.
 – Понятно, – опять пробормотала Марианна, на этот раз будто бы себе самой.
 Я присел на песок рядом с ней.
 – Не волнуйся, уж я установлю, кто ты, раз так надо.
 Она не пошевелилась.
 – Слышишь, Марианна? Теперь я начну действовать... Узнаю твою фамилию...
 – Узнаешь, Даниель?
 – Узнаю, узнаю... и очень быстро, ведь время не терпит... Я стал собирать вещи.
 – Подожди меня здесь, к ужину вернусь...
 – А куда ты поедешь?
 – В Барселону!
 – Можно, я с тобой?
 – Нет, лучше я один, нужно еще подумать... С тобой ведь обо всем забываешь!
 Она поцеловала меня. Сладкий как ягода, женский поцелуй. Я подумал, что больше не смогу жить без нее. Если не удастся раскрыть эту тайну, выяснить ее личность, что ж, откажусь от поездки в Штаты... Если ее не будут выпускать из Испании, поселюсь здесь! Я был готов на любые жертвы, лишь бы сохранить ее.
 – Хорошо, Даниель. Буду ждать тебя.
 Она легла обратно на раскаленный песок. И устроилась поудобнее, как для долгого ожидания.

 8

 Я думал всю дорогу от Кастельдефельса до Барселоны. Первым делом надо будет зайти к консулу, чтобы узнать, нет ли какого-нибудь способа увезти Марианну во Францию. Там легче установить ее личность. Во-первых, потому что она – француженка, и во-вторых, потому что средства для этого там намного совершеннее, чем те, которыми располагают испанские власти.
 Однако консул огорчил меня еще больше, чем в первый приход. Доводы его были, конечно, разумны. Границу без документов пересечь нельзя. Разве что незаконным путем. Если бы я решился на это, Марианну могли бы арестовать и интернировать до тех пор, пока не будет установлена ее личность.
 Я сказал ему, что можно было бы сделать официальный запрос испанскому правительству, изложив этот необычный случай. Поскольку Марианна явно была француженкой, я не видел причин, по которым ей могли бы отказать в праве вернуться на родину.
 Важный чиновник отрицательно покачал головой. Можно, конечно, сделать запрос, но ответа придется ждать очень долго. Это рискованно. К тому же, нет никакого смысла привлекать к Марианне особое внимание, ведь положение у нее не из лучших... И наконец, что немаловажно, даже если предположить, что с испанцами будет все в порядке, придется уламывать и французов тоже, ведь на самом-то деле у нас не было никаких весомых доказательств того, что Марианна – француженка.
 – Но все-таки, господин консул, нельзя же так и оставить эту женщину, не установив ее личности!
 – Сообщите ее приметы во Францию! Может быть, она значится в списках пропавших без вести...
 – Ладно, спасибо...
 Недовольный, я ушел. Ну что, в конце концов, можно было ожидать от органов, которые принято называть "властями"? Случай с Марианной скорее напугал как французские, так и испанские власти. Приходилось самому искать выход из положения.
 Я оставил машину в тени у тротуара и уселся на открытой террасе кафе. Мимо, подобно расплавленному асфальту, текла густая толпа. Припекало. Рубашка прилипла к телу.
 Мне стало трудно дышать. Болело горло, наверное, поднялась температура... В кармане шуршало письмо от Брютена. Это оно в мгновение ока разрушило мое счастье. Заставило взглянуть в лицо суровой действительности.
 Я заказал пива и закрыл глаза. Вообще-то исчезают люди нечасто. А еще реже их потом не находят. Не находятся люди только по двум причинам: либо они уже умерли, либо исчезли сознательно!
 Потеряв память, Марианна оставила где-то в обществе пустое место, и это место можно было бы найти.
 Я залпом проглотил пенистое пиво. От него пить захотелось еще больше. Заказал еще.
 Казалось, вот-вот явится нужная мысль. В мозгу что-то вертелось, щелкало, как радиоприемник, когда ловишь какую-нибудь станцию.
 У меня был хороший ориентир. Ее одежду покупали в Сен-Жермен-ан-Лэ. Если она одевалась в городке, находящемся так близко от Парижа, значит, по всему жила либо там, либо неподалеку. Я вспомнил, что Сен-Жермен входит в департамент Сена и Уаза и подумал, что наверняка паспорт для поездки в Испанию Марианне выдавали в префектуре Версаля.
 Я встал и протянул официанту пять песет. С террасы я заметил возле кафе магазинчик, где продавались фотоаппараты. Раньше я никогда фотографией не интересовался, но теперь жизнь распорядилась иначе...
 Выйдя из магазина, я заметил у газетного киоска слепого нищего. Он играл на скрипке, а в раскрытый футляр у его ног прохожие доброхоты бросали какую-то мелочь.
 Это напомнило мне ночь, когда началась наша история. Я и раньше часто вспоминал о раздавленном на асфальте скрипичном футляре. Но до сих пор никаких ассоциаций между скрипкой и Марианной не возникало.
 Да, сейчас я, как видно, ухватился за путеводную нить. Последние дни Марианна прожила в обстановке полного покоя. Ничто не тревожило ее ум, ни разу не пытался я извлечь ее прошлое из затуманенной памяти. Может быть, теперь пришло время поработать в этом направлении. Ведь истину, ту самую, которую я старался отыскать, Марианна носила в себе. Надо было вытащить ее на свет божий.
 Я прошел мимо кафе и углубился в грязный переулок, который вел к кварталу с сомнительной репутацией. В "проклятом" квартале можно было найти все, что угодно: проституток, лекарей, делающих аборты, торговцев наркотиками, старьевщиков, бакалейщиков, продавцов, торгующих чучелами крокодилов.
 Я почти сразу же нашел лавочку со струнными инструментами, и хозяин, почти не торгуясь, за тысячу песет уступил мне вполне приличную скрипку...
 И вот наконец, нагруженный всей этой поклажей, я отправился брать приступом прошлое Марианны.

 9

 Пока меня не было, все эти несколько часов она так и не сходила с места... Я застал ее в той же позе, как и перед моим отъездом. Она лежала на боку, свернувшись калачиком, подложив под голову вытянутую руку. Пальцы Марианны утопали в песке, а кожа покраснела.
 – Заработаешь солнечный удар! – крикнул я.
 Она села. Во взгляде появилось какое-то недоверие.
 – Это ты, – шепнула она. – Это ты, Даниель?
 Голос ее прервался.
 – Конечно, я, сама видишь, дорогая, это я... ты что, удивилась?
 – Я боялась, что ты не вернешься!
 – Ну что за глупости!
 – Да-да, теперь, когда я на тебя смотрю, то понимаю, что это была глупость...
 Я поцеловал ее в благодарность за этот испуг, свидетельствовавший о привязанности. Мне не хватало ее тела... Я крепко прижал ее к себе... Она была вся горячая... И рот так обжигающе горяч... Мной овладело безумное желание. Она была нужна мне сейчас же. Опасность, угрожавшая нашей любви, заставляла искать наиболее полного счастья...
 – Идем!
 Я потащил ее к "Каса Патрисио".
 В этот час, между обедом и ужином, Техеро бездельничал на террасе, развалившись в кресле и закинув ноги на стол. Он читал любовный роман. На обложке виднелся какой-то гнусный зеленоватый рисунок...
 Техеро взглянул на нас поверх книги, и в его потемневших зрачках я увидел отражение своего желания. Он сразу понял, что я собираюсь делать и для чего тащу Марианну в дом. Лицо его, с которого обычно не сходила улыбка, на этот раз осталось серьезным. В нем даже проглянула какая-то тоска.
 В доме мистер Джин расхаживал по столовой со стаканом в руках. Наверное, опять предавался воспоминаниям о своих приключениях в тропиках... Он даже не заметил, как мы зашли в комнату.


* * *

 В моей каморке, конечно, тоже было душно, но все-таки попрохладнее, чем на пляже.
 Марианна растянулась на постели.
 – Хорошо здесь...
 Я снял насквозь промокшую от пота рубашку.
 И сел рядом с ней на красное покрывало... Она глубоко вздохнула. Я положил руку ей на грудь, и она взглянула на меня. Бесконечно глубокие глаза. В них, как в бокале шампанского, вспыхивали золотистые искорки.
 Я хотел прошептать: "Я люблю тебя".
 Но не смог. Словно стальная рука сдавила горло. Я слышал, как билось сердце, наполняя всю комнату глухим стуком.
 Но она и так поняла.
 – Я тоже люблю тебя... Ты никогда меня не бросишь, Даниель?
 – Никогда!
 – Обещаешь?
 – Клянусь...
 – И все-таки, ведь ты не можешь увезти меня отсюда?
 – Если не смогу, то сам останусь...
 – Но ведь тебе надо возвращаться во Францию?
 – Поеду продлить визу, но даже если придется сменить гражданство, все равно останусь с тобой.
 Я потянул за лямку купальника. Он был весь в песке, песок посыпался на покрывало. И светлые волосы тоже были засыпаны песком.
 Я поцеловал ее. Губы Марианны стали солеными от морской воды. Вся ее кожа стала соленой. Купальник скользнул вниз. Грудь ее была твердой, как мрамор.
 – Ты меня хочешь? – шепнула она.
 – Только тебя, Марианна. Ты для меня – весь мир...
 Я снова потянул за купальник. Он прилип к телу, и, чтобы высвободиться, ей пришлось изогнуться. Зеленый купальник напомнил мне кожу змеи, которую она сбрасывает во время линьки. Я провел рукой по изящному изгибу бедра. И медленно погладил плоский, упругий живот. Но вдруг от ужаса весь похолодел. Меня как будто холодной водой окатили. Я наклонился взглянуть на то, что было у меня под рукой. Шрам... Он сказал мне больше, чем любое медицинское заключение: такие шрамы остаются от операций при родах.
 Я был просто поражен. До сих пор, когда я думал о людях, которые где-то ждали Марианну, мне представлялись родители, любовник... Я и не подозревал, что это может быть ребенок...
 – Что с тобой? – выдохнула она.
 Наверное, выглядел я не лучшим образом, потому что она даже привстала, опершись на локоть. Левый сосок коснулся моей щеки.
 Я прикрыл глаза.
 – Ничего, Марианна, я люблю тебя...
 Я овладел ею в каком-то исступлении, как самоубийца, пытающийся избавиться от непереносимой боли.

 10

 От безумных объятий мы как будто потеряли сознание и, когда наконец пришли в себя, то увидели, что солнце уже ушло от маленького окошечка, и небо, как обычно в этих местах перед наступлением ночи, стало сиреневого цвета.
 Она в изнеможении, без сил лежала на постели, длинные волосы прилипли к щекам, рука, как сломанная ветка, свесилась с кровати. А я чувствовал, что потерял всякую волю. Мною, обессиленным, опять овладел страх. Ведь именно страх я почувствовал прежде всего, обнаружив, что Марианна была матерью. Это был животный страх потерять ее. Если память вернется к ней, она вспомнит о своем ребенке. Материнский инстинкт возьмет свое, и я перестану для нее что-нибудь значить. Если мне удастся установить ее личность, муж заберет ее к себе... В общем, что бы я ни предпринял, исход окажется для меня роковым. Я сам ковал оружие, способное погубить меня.
 – О чем ты думаешь, Даниель?
 – Мне так хорошо, – соврал я, – что даже думать ни о чем не хочется...
 – Но ведь люди всегда думают о чем-то или о ком-то.
 – А о ком думаешь ты?
 Вопрос прозвучал, как настоящий крик души. Она положила руку мне на грудь и чуть поскребла ногтями кожу.
 – О нас, о нашей любви... Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал...
 – А что?
 – Глупость, конечно, но ты сначала обещай...
 – Обещаю.
 Она умолкла.
 – Ну говори же!
 – Даниель, если ты когда-нибудь захочешь меня бросить, сначала убей меня!
 Мне стало не до смеха. Искренняя любовь всегда соседствует со смертью. Любовь ведь – это прежде всего жажда абсолюта, а что может быть абсолютнее, чем смерть?
 – Обещаю...
 – Спасибо. Понимаешь, ты для меня все. ВСЕ! Наверное, никогда еще мужчина так много не значил для женщины. Это как любовь собаки к хозяину.
 – Не говори так.
 – Но ведь это правда, Даниель! Ты только представь себе, что произошло!
 Она стукнула себя по лбу.
 – Как-то утром я проснулась... Я взрослая женщина. Я думаю, существую и в то же время я – ничто... То есть, существо без памяти, без семьи, без имени...
 Я взглянул на шрам и буркнул:
 – Замолчи!
 – Но, Даниель, когда-то же надо об этом поговорить...
 – Ну говори!
 – Самое потрясающее, – сказала она, – это то, что я уже сложившийся человек, образованная... относительно, конечно, то есть я хочу сказать, что знаю то, что все знают... И в то же время я совершенно новая! Меня зовут мадемуазель Безымянная! Приехавшая Ниоткуда. А родилась я три недели назад на барселонской автостраде. Ты один мой создатель, мой отец, мать, брат, любовник...
 – И ты об этом все время думаешь?
 – А как же! Не лежать же мне просто камнем на пляже!
 Она думала обо всем этом. Но все-таки и в мыслях называла себя мадемуазель Безымянной, а не мадам... Она и не подозревала, что у нее может быть ребенок.
 – И еще одно я хочу тебе сказать, Даниель...
 – Что?
 – Я не хочу знать, кто я такая. Не хочу узнавать других людей, кроме тебя. Прошлое меня не волнует. Главное – это настоящее! Ну, и еще немного будущее.
 Я прижал ее к себе. Подступившие рыдания перехватили горло.
 – Спасибо, Марианна, за то, что ты здесь, и за то, что так меня любишь. Давай оставим в покое твое прошлое...
 Мы помолчали. И оба думали об одном и том же: как быть с документами? Проклятые метрики, которые люди требуют друг от друга! Номера, этикетки... Их вешают себе на шею, чтобы определиться, примкнуть к какой-то группе...
 – Послушай, Марианна, я, кажется, придумал!
 – Ага.
 – Сделаем тебе фальшивые документы... Можно же и так, а? У гангстеров они всегда фальшивые. Заплачу подороже, и готово!
 – Ты думаешь?
 – Да. Только здесь это, наверное, не получится. Ведь я не говорю по-испански. Меня могут одурачить. Вот слетаю в Париж и улажу там все.
 – А меня оставишь здесь?
 – Всего на несколько дней, пока не сделаю все, что надо! Она не противилась. Понимала, что это был единственный выход, ведь покончить с ее двусмысленным положением стало просто необходимо.
 – Только так и надо сделать. Сфотографирую тебя на документ...
 – А потом?
 – Потом... Подожди... Когда у меня будет паспорт, самое трудное – проставить в нем въездную испанскую визу. Без нее не удастся получить выездную.
 Вдруг я расхохотался.
 – Какой я идиот! Ведь все так просто! Когда переезжаешь через границу, надо пройти таможенный контроль и проставить визы в паспортах, а тем временем таможенники осматривают машину. Проставлю визы не в одном, а сразу в двух, как будто ты едешь со мной. Только нужно взять машину, иначе не получится... Обидно, конечно, выйдет дольше на два-три дня, зато игра стоит свеч.
 – Как хочешь...
 Я поцеловал ее. Я был счастлив оттого, что так придумал. По моей задумке вместо спутницы у меня будет ее тень. Некто, существующий лишь благодаря мне!
 – Пойдем, пока еще светло, я тебя сфотографирую.
 Чтобы не идти через весь дом, мы вылезли в окошко. Позади, за домом, была пристроена небольшая терраска. Туда еще падали последние солнечные лучи уходящего дня. Я настроил объектив так, как советовал продавец, чтобы получился крупный план.
 И истратил всю пленку, снимая ее под разными углами. Потом можно будет выбрать самые лучшие...
 – Поеду, как только фотографии будут готовы! – объявил я, закрывая фотоаппарат.
 – Тогда лучше бы они никогда не были готовы!
 – Ну послушай, милая, ты же знаешь, что это необходимо. Обещаю тебе, мы расстанемся ненадолго. Поеду всего на неделю!
 – А что я буду тут делать все это время?
 – Будешь ждать. У тебя уже есть свои привычки, комната, пляж... Тебя здесь знают.
 – Ладно.
 Сердце екало при мысли о том, что придется оставить ее здесь одну. Ведь я тоже иногда думал: "А что будет, если ее не окажется на месте?"
 Но изо всех сил гнал от себя такие предположения. Ничто в мире не могло разлучить нас. Я во что бы то ни стало дойду до конца.


* * *

 Она отправилась к себе надеть юбку. Я купил ей много ярких вещей. Они ей очень шли. Когда мы гуляли по Барселоне, на нее оборачивались все мужчины. Испанцы обычно ведут себя со своими женщинами очень сдержанно, зато с иностранками они – настоящие ловеласы.
 Когда Марианна вернулась ко мне в комнату, я лежал на кровати, подложив руки под голову и разглядывал трещину на потолке.
 – Ой, что это? – шепнула она.
 Я повернулся к ней. Марианна наконец-то заметила у изголовья скрипичный футляр.
 Наступил самый волнующий момент. Я даже не дышал, словно боялся спугнуть лунатика, который может упасть, если его разбудить.
 Марианна наклонилась и взяла в руки черный футляр с поблескивающим в темноте округлым брюхом.
 Она открыла его и ласково провела пальцем по струнам.
 Чтобы не смущать ее, я полузакрыл глаза. Марианна вынула инструмент, взяла смычок... По тому, как она прижала скрипку к подбородку, я понял, что передо мной отличная музыкантка. Движения ее были точны и гибки. Марианна потрогала струны смычком и стала настраивать... А потом на мгновение сосредоточилась и вдруг с удивительной точностью заиграла концерт ре минор Чайковского. Мною овладело неведомое до сих пор чувство, нечто среднее между восхищением и огорчением.
 Откинув голову и прикрыв глаза, она сосредоточенно играла. Обрамляя скрипку, вниз спадали длинные волосы...
 Я слушал и переживал незабываемые минуты. Меня охватило настоящее волнение. За оконным переплетом появилось ошарашенное лицо Техеро. В глазах его застыло какое-то благоговение.
 Закончив один фрагмент, она сразу же перешла к серенаде Моцарта "Маленькая ночная музыка", и в уши мне как будто полилось огромное небо.
 Казалось, музыка обязательно должна была пробудить в ее бедной, лишенной памяти голове хоть какие-то воспоминания... Ведь она играла наизусть, мысленно видя перед глазами партитуру. Как же можно, в таком случае, не вспомнить, хотя бы частично, то место, где учили ноты и учителя, который преподавал игру?
 Вдруг посреди отрывка она неожиданно остановилась.
 – Продолжай! – взмолился я.
 Марианна грустно покачала головой.
 – Дальше не помню...
 – Но ведь ты уже столько сыграла!
 – Я играла просто так... А потом какой-то черный провал. Все спуталось.
 Она стала укладывать скрипку в футляр.
 – Она твоя, Даниель?
 – Нет... твоя! Я купил тебе ее сегодня в Барселоне.
 – Почему вдруг? Как ты мог знать, что я играю на скрипке?
 Я не знал, что ответить.
 – Послушай, Марианна, когда я на тебя наехал, у тебя под мышкой был футляр со скрипкой.
 – У меня?
 – Да. Инструмент рассыпался от удара... И я хотел подарить тебе другой, чтобы...
 – Подумал, что от этого у меня в голове что-нибудь прояснится?
 – Я... Да, наверное, так и рассчитал...
 Она села возле черного футляра и погладила его пальцами. А потом задумалась.
 – И правда, – прошептал она, – я вспомнила...
 Я прикрыл рукой глаза. Хотел узнать и в то же время боялся. Она молчала, и я крикнул:
 – Давай, говори!
 – Что говорить, Даниель?
 – То, что вспомнила.
 Она приложила руку козырьком ко лбу.
 – Вижу окно... С вышитыми занавесками... А шпингалет, как разинутая львиная пасть... За окном тихо качается толстая ветка...
 – А дальше?
 Я схватил ее за запястье и даже встряхнул, а когда отпустил, рука у нее стала совсем белой. Я взял эту руку и поднес ее к губам.
 – Ну скажи, Марианна, что еще ты видишь?
 – Больше ничего.
 – Как? Эта музыка заставила тебя вспомнить только окно?
 – Да. Я играла перед этим окном.
 – Ну постарайся!
 – Нет... Ничего не выйдет, говорю тебе, у меня как будто все мозги цементом залило. А потом я же сказала тебе, что не хочу вспоминать.
 Лицо Техеро за окном исчезло. И мы отправились в деревню, чтобы отдать проявить фотопленку.

 11

 Фотографии вышли отличные, и следующей ночью я уехал. Чтобы избежать горького расставания, улизнул, когда в "Каса Патрисио" укладывались спать.
 А Марианне написал письмо и попросил мамашу Патрисио его передать, а заодно заплатил вперед за нас обоих. В письме я советовал Марианне, как держать себя в "Каса Патрисио", ну и, конечно, писал всякие безумные вещи, которые каждый влюбленный готов кровью начертать для возлюбленной.
 Машина была уже на дороге, я нарочно отвел ее туда после последнего купания, пока Марианна переодевалась у себя в комнате. И, как только пробило два, вылез в окно и побежал к автомобилю.
 Я открыл дверцу и вздрогнул. На переднем сиденье меня ждала Марианна. Ее глаза как-то странно блестели в темноте.
 Марианна улыбалась мне.
 – Я знала, что ты уедешь этой ночью, Даниель...
 – Откуда?
 – Ой, да это же так просто! Я видела вечером, как ты выводил машину из загончика. И поняла, что ты хочешь уехать, не попрощавшись, чтобы мы не плакали... конечно, ты прав... но я не буду плакать... Я только хотела сказать тебе перед отъездом одну вещь...
 Я сел в машину. Я уже привык к тому, что в машине она всегда была рядом со мной и положил руку ей на плечо.
 – Что ты хотела сказать, солнышко?
 – Даниель, я вот тогда из-за скрипки вспомнила разные вещи...
 – Ну?
 – Так вот, я хочу, чтоб ты знал... когда мы вдвоем, мне это ничего не напоминает. Я уверена, что до тебя не любила ни одного мужчину. Никогда, Даниель! Надо, чтобы ты об этом знал. Может быть, у меня кто-то и бывал, но я не любила, это точно... Понимаешь?
 Я прижался головой к ее груди и в темноте заплакал сам. Ее слова потрясли меня до глубины души.
 Она обхватила меня за голову и заставила поднять глаза на нее. Тихонько поцеловала в глаза. И прошептала:
 – Езжай!
 В ту минуту я понял, что ее уже нет рядом. Я хотел было позвать, но потом передумал. Мне было стыдно за свою слабость.
 Я увидел, как легкая фигурка появилась из темноты под соснами и побежала вдоль лунной дорожки на песке. Вскоре она исчезла позади "Каса Патрисио", и я почувствовал себя бесконечно одиноким в этой машине. Рядом шумело море, и кружились ночные бабочки.
 Я встряхнулся и повернул ключ зажигания. Привычные движения обычно успокаивают, гасят отчаяние.
 Колеса прокручивались в густом песке. Я вышел и подложил под них сосновые ветки. С большим трудом удалось вырвать машину из сыпучей массы. И я поехал к пустынной автостраде, на которой такой же ночью все для нас и началось.




 Часть третья



 12

 По мере того, как увеличивалось расстояние между мной и Марианной, мне все яснее представлялось, что с ней произошло. До сих пор меня интересовала только она сама, ее собственная личность, и я, конечно, ив трусости, гнал от себя мысли о ее прошлом. Но теперь, один в машине, понемногу освобождаясь от ее чар, я стал серьезно задумываться.
 Дело в том, что я позабыл о главном, о том, что задавало тон всему этому делу: ведь Марианна сама бросилась под машину. Для того, чтобы решиться на такой отчаянный шаг, нужно было ужасно страдать. А может, она приехала в Испанию с мужчиной, и тот ее бросил?
 Если я хотел сохранять Марианну, нужно было увезти ее в такой отдаленный уголок, как Кастельдефельс... Туда, где не мог появиться никакой персонаж ее прошлой жизни, и никто не мог указать на нее пальцем, позвать по имени. Я ужасно боялся, что так может случиться. Она настолько принадлежала мне, что я бы не выдержал, если бы кто-то другой заговорил с ней о вещах и о людях, которых я не знал.
 Чтобы получить полную свободу передвижения, необходимо было добыть для нее документы. Ясное дело, для этого я и приехал во Францию, но теперь, мчась на машине по нашим дорогам, стал понимать, что задача эта уже вышла из теоретической области и сделалась неотложным и настолько же трудновыполнимым делом. Я не особенно представлял себе, к кому можно обратиться с подобной просьбой. Догадывался, конечно, что где-то на Пигаль или в другом месте должны были существовать специалисты в таких делах, но сам я их не знал, и никто из знакомых не мог бы меня с ними свести. Тогда в голову мне пришла идея самому обмануть закон. Это казалось мне надежнее и обошлось бы дешевле. Но только каким образом?
 Я вел машину, не обращая внимания на дорогу, повинуясь водительскому инстинкту. На спидометре накручивались километры, а я нисколько не чувствовал усталости. Наскоро пообедав в Тулузе, я затем остановился в Лиможе на ночлег. Но после ужина силы вернулись ко мне, и я решил продолжать свою гонку к Парижу.
 Дорога – это как опиум. Когда слишком долго едешь, тело как будто цепенеет. И ведешь машину уже с помощью подсознания. Это оно заставляет включать фары, вовремя отмечает вереницы огоньков стоящих у обочины грузовиков. Оно и на тормоза велит нажимать...
 В такие минуты думается легче. Натянутые нервы становятся усердными помощниками мозга.
 Во мне как будто происходило извержение вулкана.
 Между Лиможем и Орлеаном вопрос о документах наконец разрешился. На самом деле все оказалось очень просто. У меня еще жива была мать. Вот уже восемь лет она, почти полностью парализованная, жила в специальном санатории. Достаточно было запросить в мэрии ее родного города свидетельство о рождении и потом переправить дату. Дело, конечно, не из легких, но еще когда я учился в лицее, у меня обнаружился настоящий талант подделывать отметки в дневниках. Мастерство мое было так велико, что даже одноклассники не раз обращались ко мне с просьбой подделать отметки, чтобы родители их не ругали.
 Когда я это сделаю, отправлюсь в свой полицейский участок, чтобы получить на мать справку с места жительства. Вместо удостоверения личности представлю метрику и квитанции об оплате жилья, выписанные на имя матери... Справку дадут без разговоров. Останется написать заявление с просьбой выдать паспорт, а к нему приложить свидетельство о рождении и справку с места жительства. Ну и фотографии Марианны. Сам пойду в префектуру. Конечно, это может показаться подозрительным, но тут я воспользуюсь Туринг-клубом. Ведь это же мой клуб... В общем, за четыре-пять дней получу все бумаги. А тем временем выхлопочу себе новую испанскую визу. У меня будет два паспорта с одинаковой фамилией – все пройдет, как по маслу. Сейчас лето, и в консульстве настоящая запарка.
 Если хоть немножко повезет, удастся получить въездную визу, и тоща выезд тоже оформят без сучка, без задоринки. Особенно меня привлекало в этом плане то, что Марианна никак тут не замешана. В случае неудачи пострадаю я один, да и мне тоже не станут отрубать голову за подделку документов.
 В Орлеане я понял: если сейчас же не заторможу, то врежусь в столб. На городских часах пробило два. Я заметил полицейских, делавших обход, и попросил показать мне, где гостиница. Спустя десять минут я уже укладывался на скрипящую кровать, с которой, казалось, никогда уже не поднимусь.

 13

 Дольше всего пришлось ждать свидетельства о рождении. Мать родилась в Сент-Омере, и на то, чтобы написать письмо к секретарю мэрии, а потом получить от него ответ, ушло три дня.
 Чтобы убить время и немного отвлечься, я решил зайти к нескольким друзьям-художникам, но солнце выгнало всех из мастерских, и везде я находил только запертые двери. Тогда я перекинулся на Брютена, директора картинной галереи. Он приветствовал меня, как встречают победителя "Тур де Франс", пригласил поужинать и за десертом передал чек, проливший живительную струю на мой порядком усохший банковский счет.
 Он расспрашивал меня об Испании, о моем творчестве, о том, как там живут... Я отвечал в основном односложно.
 – Похоже, у вас что-то не ладится, Мерме. Со здоровьем нелады?
 – Нет...
 – Что-то вы похудели.
 – Да это из-за испанской еды, никак к ней не привыкну.
 – А вы уверены, что не влюблены?
 Брютен был толстяком, с голым, как яйцо, черепом. Он носил квадратные очки без оправы и считал своим долгом одеваться во все черное, чтобы выглядеть посолиднее, хотя и так смотрелся, как памятник солидности.
 – Смотрите, сейчас без глупостей! У вас в руках хорошая наживка! Вас начинают узнавать, а слава, знаете, как эпидемия... Скоро станете получать приглашения отовсюду...
 – Лучше бы получать чеки, господин Брютен.
 – Фи! Как может художник говорить такие вещи?
 – Миф о голодном артисте уходит в прошлое. Мне кажется, люди наконец поняли, что и гению невредно набивать свой желудок, и хорошо сшитые костюмы идут ему не меньше, чем другим, что он умеет при случае и машину поводить. И вообще, совсем не обязательно жить в дерьме, чтобы делать красивые вещи!
 Это развеселило его. Он посмеялся.
 – Вы мне нравитесь. Не напрасно я стал разыгрывать вашу карту. Хотя пока только перья летели, но сейчас чувствую: ветер переменился. Так организую вам американскую кампанию, что закачаетесь мой мальчик!
 – Что-то мне пока не хочется ехать в Штаты, господин Брютен!
 Он опешил. Даже снял свои квадратные очки. Без них Брютен стал похож на диковинную рыбу.
 – Что вы сказали?
 – Сказал, что не хочу пока ехать в Америку. У меня полно работы, я в самом расцвете сил. Не хочу рисковать, прерывать творческий порыв ради рекламной поездки.
 Он покачал головой.
 – Да-да, понимаю. Ладно, потом поговорим. Вы еще побудете в Париже?
 – Нет, надо возвращаться в Испанию.
 – Когда?
 – На этой неделе.
 – О, Господи! Тогда зачем же вы сюда приехали?
 – За деньгами.
 – Могли бы просто позвонить. У меня агент в Барселоне. Он бы дал вам денег столько, сколько понадобится.
 – Да, обидно, конечно. Ну уж ладно, раз я здесь...
 Вечер уже был скомкан. Я ужасно скучал. Все думал о Марианне – как она там одна у себя в комнате в "Каса Патрисио"?
 Море, наверное, было все в солнечных дорожках. К вечеру начинали мигать огоньки рыбачьих катеров. Я знал, что она плакала! Я это чувствовал. Она так же тосковала, как и я. Тоска точила ее, как скрытая болезнь. Никто, кроме меня, не мог ничего для нее сделать, и никто другой не значил для меня так много, как она. Мы стали одним целым, разделенным на время.
 Сославшись на усталость после долгого пути, я ушел от Брютена.
 Но ложиться спать что-то не хотелось. На улице было тепло и пыльно. Такие вечера летом бывают только в Париже. Небо сделалось совсем белым – день никак не хотел уходить.
 Я решил покататься на машине, прежде чем вернуться в свою мастерскую на улице Фальгьер.
 По Елисейским полям доехал до Булонского леса. Пересек его по диагонали и выехал к Сене со стороны Сен-Клу. Под деревьями обнимались влюбленные парочки, а по аллеям, открытым для движения, медленно скользили автомобили. Булонский лес весь наполнился летом и любовью. Сквозь зеленую листву я, казалось, различал страстные объятия. Эта чужая любовь раздражала меня. В мире существовала только одна – моя...
 Хоть бы ОНА дождалась меня в "Каса"! Хоть бы, пока меня нет, испанская полиция не нашла никаких следов! Хоть бы они ее не вызывали! Я предусмотрел все, но об этом совсем забыл... Оставил ей тысячу советов на все случаи жизни, кроме того случая, если ее вызовут в полицию! Что она будет делать одна в Барселоне? Я дрожал при мысли о том, что она может потеряться, что может случиться новый шок, и тогда...
 Струя прохладного воздуха напомнила мне, что Сена уже близко. Я выехал на эспланаду Лоншам и сквозь деревья увидел белый кораблик с возлежащими в шезлонгах пассажирами. И на минуту остановился полюбоваться вечерним покоем. В Кастельдефельсе все было кричаще ярко: и зори, и сумерки, и знойные дни... Там живешь, словно на картине Ван Гога. А в этом уголке Парижа вдруг открылась мне тихая безмятежность.
 Я так хотел бы быть в эту минуту рядом с ней, показать ей все то, о чем она забыла.
 Я медленно тронулся с места. Проститутки в летних нарядах бросали на меня изучающие взгляды. Поехал вдоль реки к мосту Сен-Клу, и вдруг в глаза мне бросился указатель: "Западное шоссе. Версаль. Сен-Жермен". Сен-Жермен!
 Я оказался совсем рядом от того места, где Марианна покупала платья, где она, может быть, жила... Я свернул вправо, пересек по мосту Сену, проехал внизу к боковому ответвлению, ведущему в туннель Западного шоссе...
 Она ждала меня... Не только в Кастельдефельсе, но и в Сен-Жермене тоже. Под небом Иль-де-Франс чувствовалось нечто, принадлежащее ей... И это нечто звало меня.
 На шоссе я прибавил газу. Проехал первую развилку на Вокрессон и свернул у второй, той, что рядом с бывшей американской военной базой.
 Спустя четверть часа я уже был в Сен-Жермене.
 В маленьком городке пахло отцветшей сиренью. Здесь уже начинали укладываться спать, широко распахнув окна. Кое-где еще были открыты кафе. Я остановился на Замковой площади. Поставил машину у вокзальчика и сел на террасе кафе.
 Слышно было, как где-то плачет ребенок, ревет радио, и все-таки вечер был легким и спокойным, напоенный запахами растений и струящейся из лесу прохладой.
 Меня обслуживал старый ревматик-официант в белой куртке. Наверное, он начинал со дня открытия заведения, а теперь состарился и износился вместе с ним.
 – Что вам угодно?
 Пить не хотелось... Мой взгляд упал на разноцветную надпись "Мороженое".
 – Мороженого!
 – Клубничного, ванильного или мокко?
 Безудержная страсть к мороженому досталась мне от моего детства. И как тогда, в сладостном предвкушении, я выдохнул:
 – Клубничного!
 Когда он вернулся с металлической вазочкой, увенчанной розовым куполом, в руках у меня была фотография Марианны.
 – Скажите, пожалуйста...
 – Что вам угодно?
 – Вы давно живете в Сен-Жермене?
 – Я здесь родился...
 – Мне нужно кое о чем у вас спросить...
 – С удовольствием отвечу, если смогу.
 Я показал ему снимок.
 Марианна была снята в купальнике. Она жмурилась от солнца. Слева на фотографии виднелся тростниковый навес в "Каса Патриота".
 Старик сперва не понял, чего от него хотят.
 – Посмотрите на женщину на этом снимке. Вы ее когда-нибудь видели?
 Но вместо этого он, не скрывая удивления, посмотрел на меня. Убедился, что во мне нет ничего необыкновенного, и полез во внутренний карман своей белой куртки. Отыскав там наконец старые очки, водрузил их себе на нос. Только после этого официант взглянул на фотографию.
 Пальцы у меня сделались ледяными. Я старался прочесть что-нибудь у него на лице, но кроме пристального внимания ничего заметить не смог.
 Старик задумчиво покачал головой.
 – Трудно сказать... Стольких людей здесь видишь...
 – А как вам кажется?
 – Похоже, знакомое что-то в лице... Она живет в Сен-Жермене?
 – Во всяком, случае, бывала тут...
 Он снова покачал головой и спрятал окуляры.
 – Молодая, красивая девушка. Не забудьте, здесь в Сен-Жермене много студентов... Я их столько тут видел, если в вы только знали... Нет, правда, никак не скажешь наверняка...
 – Во всяком случае, вам кажется, что вы ее уже видели?
 – Разве что не путаю с кем-нибудь...
 Негусто, конечно, но все-таки появилась хоть какая-то надежда. Ведь как только я оказался в этом городке, сразу же безумно захотелось все разузнать.
 – Спасибо, извините.
 Но он не отходил. Я, наверное, заинтересовал его, и теперь ему и самому хотелось узнать поточнее. В конце концов, должен же я был как-то объяснить такое любопытство!
 – Эта девушка была знакома с моим братом. Я не знаю, как ее зовут. Все, что мне о ней известно – это то, что она жила где-то в Сен-Жермене или поблизости. Брат сейчас в колониях...
 И я придумал совершенно идиотскую историю, а он проглотил ее, как должное.
 – Может, вы мне что-нибудь посоветуете? – в конце спросил я. – Нельзя же всем прохожим подряд показывать фотографию и расспрашивать.
 Он задумался. На террасе, кроме меня, больше никого не было. За кассой зевал хозяин заведения. Они явно дожидались моего ухода, чтобы закрыться.
 – Можно сходить к кюре... К врачам... Ну к тем, которые обычно со всеми видятся...
 – Да-да, неплохо придумано.
 Мороженое растаяло. Я дал старику приличные чаевые и пошел к машине.

 14

 На следующий день в восемь утра я снова был в Сен-Жермене.
 Позвонил у ограды дома священника и попросил, чтобы кюре меня принял. Пришлось долго ждать, потому что еще не окончилась служба, но я особенно не переживал, что приходилось дожидаться в приемной, а соображал, как бы придумать ему историю поправдоподобнее. К тому же и комната, куда меня провела служанка, располагала к размышлению. Там пахло воском, мебель была строгой и темной, а всю дальнюю стену занимало огромное распятие. Мне казалось, что лучше всего в разговоре со священником не идти окольным путем, а действовать напрямую. И когда он вошел, высокий, с близоруким, внимательным взглядом и медлительными движениями, то я не дал ему первому задать вопрос.
 – Извините за беспокойство, господин каноник (я заметил красную кайму на сутане), я из уголовной полиции.
 И вполне профессионально рукой дотронулся до отворота пиджака, хотя выворачивать его не стал.
 Вместо этого положил ему на стол фотографию Марианны.
 – Я веду розыски по просьбе одной семьи. Сейчас мы занимаемся одной девушкой, страдающей амнезией. Это ее фотография. На ее одежде стояло здешнее клеймо, и это заставило меня предположить, что она из Сен-Жермена.
 Он взглянул на снимок и покачал головой.
 – Я не знаю эту женщину, господин инспектор.
 – Вы уверены, господин каноник?
 – Абсолютно уверен.
 Он вернул мне фотографию.
 – А в магазине вам тоже ничего не сказали?
 – В каком магазине?
 – Но... ведь вы говорили, что вещи ее были куплены в магазине...
 Об этом я и не подумал. Священник понял и чуть не улыбнулся. Хорошенького, наверное, мнения он остался о полиции!
 Я прекрасно помнил название магазина: "Феврие". Запомнить нетрудно: созвучно "февралю". Магазин находился на главной улице, недалеко от почты. Очень современный, большой магазин. Входя туда, я очень волновался, ведь не так давно здесь побывала Марианна!
 Ко мне подошла продавщица. Такая живая, любезная. Я повторил ей басню про полицейского, это было самое простое и сразу давало результат. Люди обычно охотно отвечают на вопросы полиции, это в их натуре.
 Она выслушала молча, но маленькие некрасивые глазки так и бегали от возбуждения.
 Когда я, выложив все, что полагается, протянул ей снимок, она схватила его чуть дрожащей рукой. И решительно заявила:
 – Да, я узнаю эту даму.
 – Она живет в Сен-Жермене?
 – Думаю, да. Я видела ее несколько раз. Обслуживала, когда она покупала блузку. Она была с малышом.
 Меня словно холодной водой окатили. С малышом! Значит, я не ошибся!
 – Сколько лет было ребенку?
 – Годика два... Он играл тут, в магазине.
 Она удивленно взглянула на меня. Не понимала, почему это я вдруг так побледнел. Ведь все знают, что полицейские всегда умеют сохранять хладнокровие.
 – Вы...
 – Что?
 – Вы, случайно, не знаете, где она живет?
 – Нет. Но, наверно, не в центре. Я ее видела редко.
 Это было все, но и так больше, чем достаточно.
 Я вышел нетвердым шагом и направился к соседнему бистро пропустить стаканчик.
 С малышом!
 Эти слова вонзались в меня, словно кинжал. С малышом! Так, значит, это правда!
 Захотелось бросить все и уехать. Плюнуть на эти розыски... Но все-таки я остался.

 15

 Я шел по залитым солнцем улицам маленького городка. День был базарный, и крикливая толпа выплескивалась на узкие улочки. Меня то и дело толкали какие-то тетки, обвешанные корзинами, но я даже не замечал. На душе было паршиво. Я думал о том, что Марианна жила в этом городе. Что кто-то другой держал ее в объятиях, сделал ей ребенка.
 Я представлял ее вдалеке, там, в белой "Каса" и на огромном пляже под палящими лучами солнца. Я видел ее, как если бы приставил к глазам обратной стороной бинокль. Она была такая маленькая – не дотянешься.
 Между нами простирался целый мир. А я шагнул в ее прошлое и сейчас смотрел на нее как бы из бывшей жизни.
 Ужасно хотелось узнать... Увидеть дом, в котором она жила... Увидеть ее сына, мужа... Подышать затхлым воздухом ее прошлого...
 Я остановился. Решение пришло само собой. Стоило лишь порассуждать. Я знал, что Марианна жила в Сен-Жермене или его окрестностях. Я знал, что у нее был ребенок и роды оказались нелегкими. Значит, она рожала или в местной клинике, или в ближайшей больнице.
 Случайно я как раз подошел к строениям с двумя огромными красными крестами на белом фоне.
 И рядом висела надпись: "Больница "Тишина".
 Я прошел между домами, открыл калитку в ограде. Ботинки заскрипели по гравию утоптанной аллеи.
 Я очутился между больничных корпусов. Стрелка указывала, как пройти к акушерскому отделению. Я вошел. Там стоял невообразимый гвалт. Новоиспеченные граждане бойко заявляли с своем непоколебимом желании жить.
 Я попал прямо в больничный корпус. Запахло прокисшим молоком и эфиром. Мимо пробегали санитарки с ворохом грязного белья.
 Другие катили тележки с явно с безвкусной едой.
 Я стоял как вкопанный посреди всей этой суматохи, будто деревенский увалень на парижском перекрестке. В конце концов меня окликнула толстощекая и усатая медсестра.
 – Сейчас посещения запрещены. А вы что, молодой папа?
 Я встряхнулся.
 – Полиция!
 Она опешила.
 Я снова принялся за свой рассказ. Теперь, когда я уже выучил его наизусть, все шло, как по маслу.
 Она заинтересовалась. Наверное, на дежурстве перечитала все журналы с любовными историями и знала наизусть Жоржа Оне.
 – Вы видели эту девушку?
 – Ну конечно! – воскликнула она. – Это младшая Ренар...
 – Вы уверены?
 – А как же! Месяц здесь провалялась... Я ассистировала доктору, который ее оперировал, ведь вы знаете...
 – Знаю!
 Не мог я вынести этих подробностей. Они мне были противны.
 – Вы говорите, Ренар?
 – Да.
 – Марианна Ренар?
 – Кажется, так ее и звали.
 – Вы знаете, где живет ее муж?
 Она пожала плечами.
 – У нее не было мужа...
 Ну прямо сюрприз за сюрпризом... Не было мужа! Марианна оказалась матерью-одиночкой! Вообще-то похоже на нее...
 – У нее есть семья?
 – Нет, никого нет. Мать умерла...
 – Где она жила?
 – Не знаю... Но вам скажут в регистратуре... Скажите, чтобы поискали в журнале входящих за... подождите... за февраль, два года назад.
 – Спасибо.
 Но в регистратуре все чуть было не полетело кувырком. Я нарвался на старого зануду с рыжими усами, который потребовал документы – убедиться, что я полицейский. У меня хватило ума на то, чтобы быстро ретироваться, объяснив, что я частный сыщик и работаю на своего клиента. Он выставил меня за дверь. Я оказался у лужайки. Стоял и оторопело взирал на то, как садовник поливает траву. Унизительно, когда человека откуда-нибудь выгоняют.
 Но, к счастью, там, в регистратуре работала симпатичная секретарша. Она увидела, что я ухожу, побежала за мной. Маленькая брюнетка с зелеными глазами и восхитительной улыбкой. Она бежала, накинув на плечи жакет.
 – Не обращайте внимания на регистратора, у него печень больная. Пока вы разговаривали, я сама посмотрела: она живет на улице Гро-Мюр, в доме 14.
 – Вы просто прелесть!
 Наверное, она ждала, что я назначу ей свидание, услуге-то ведь я был обязан исключительно благодаря своей внешности. Но что-то не хотелось...
 И я ушел, вознаградив ее признательной улыбкой, мечтая поскорее очутиться на улице Гро-Мюр.

 16

 Это был романтический и невеселый дом. Старый ветхий фасад стыдливо прятался за деревцами, которые позабыли подстричь.
 Проржавевшая ограда со свисающими гроздьями глициний охраняла вход в сад. Все ставни были закрыты.
 Я прислонился к стене напротив и долго глядел на пустой дом.
 "Так, значит, вот где она жила", – подумал я.
 От этого места веяло чем-то таинственным и даже тревожным. Я не мог оторвать от него взгляд.
 Спустя некоторое время рядом послышался какой-то шум. Я повернул голову и увидел в окне соседнего дома старуху. Она смотрела на меня с тем жадным любопытством, с которым провинциалы гоняются за всем необычным. Вот старуха улыбнулась.
 – Никого нет, – сказала она.
 Я пошел к ней. Это была очень старая женщина. Во рту спереди торчал последний зуб, и от этого она сильно походила на карикатуры из "Тарелки или масла".
 – Вы ищете мадемуазель Ренар?
 – Гм... да.
 – Она уехала. Почти месяц назад.
 – А вы... вы не знаете, где она?
 – Знаю, – спокойно ответила старуха, – она в Испании.
 Я чуть не хлопнулся в обморок.
 Старуха заметила, как я удивлен, и от этого прямо вся расцвела.
 – Зайдите, – предложила она.
 Я толкнул калитку. Старуха ждала меня на пороге.
 – Вы ее друг?
 – Нет... Я... Я из отдела по социальному обеспечению. Хотел навести кое-какие справки об ее ребенке.
 – А-а...
 Старуха, похоже, была чуть разочарована.
 – Она одна уехала в Испанию?
 – Нет, с малышом и со стариком вместе!
 Я даже вздрогнул.
 – Со стариком?
 – Соседка буквально наслаждалась. Даже облизывалась от удовольствия.
 – Ну да, с Бридоном... Со старым Бридоном. А вы что, о нем не слыхали? Ну как же, консервы "Бридон", помните? Сейчас-то в деле его сын...
 Все эти сплетни она знала наизусть и теперь с радостью готовилась пересказать их новому слушателю.
 – Вы не здешний?
 – Нет, я из Парижа.
 – Ага, ну тогда понятно. Так я вам расскажу...
 Да, пусть расскажет! Я хотел знать. Нужно было опуститься до самого дна. Ведь я знал теперь наверняка: то, что она расскажет, будет не слишком привлекательным.
 Самым невыносимым, конечно, было узнавать все это из уст такой старой сплетницы, для которой жизнь Марианны была только поводом для пересудов.
 – Она рано потеряла отца... Он служил в отделе регистрации. Уважаемая такая была семья, поверьте...
 Я весь кипел, но надо было терпеть. Она ничего не скрывала. Мне оставалось выбрать – узнать все или ничего.
 – Когда он умер, Марианна была еще девочкой. Мать ее обеднела... И потом, алкоголь, знаете... Она напивалась, а прикидывалась порядочной женщиной. Хотя каждый вечер валялась без памяти, и бедной девочке приходилось все ио дому делать самой.
 Неспроста я догадывался о какой-то трагедии по тоске во взгляде Марианны! И, странное дело, по мере того, как беззубая соседка вела свой рассказ, у меня появлялось ощущение, что такую историю я уже где-то слышал. Я вспоминал о портрете Марианны у меня в багажнике и теперь понимал, что все это сказал мне ее взгляд.
 – У нее был любовник, старый Бридон... Настоящая свинья! Такой порочный, и вообще... Жуткие сцены они устраивали, когда она напивалась, и все это на глазах ребенка... Ведь мамаша Ренар его не любила, да только он их содержал... Как-то ночью у нее случился приступ этого... погодите, забыла, как называется...
 – Белой горячки, – пробормотал я.
 Соседка взглянула на меня с уважением.
 – Да-да, это самое... Альбертина, это так звали мать Марианны, выбросилась из того окна, видите?
 Узловатый палец указал на оконный переплет в доме напротив.
 – Утром ее нашли на тротуаре... Она еще была жива... Но потом умерла в больнице... А старый" Бридон все приходил сюда. И взял в любовницы девчонку... Хотите верьте, хотите нет, но он ей даже ребенка сделал! В ее-то возрасте! Марианна больше почти никуда не ходила, ну, только за покупками. Я ее иногда встречала. А он-то терпеть не мог, если ее не оказывалось дома, когда он приходил. И бил даже... Я слышала крики... Все хотела позвонить в полицию... Да только ведь, знаете... В таких маленьких городках вмешаешься, а потом это обернется против тебя же... У бедняжки Марианны была только скрипка... Она всегда играла... Наверное, даже за малышом не ухаживала... Он был как маленький зверек, никогда не выходил за ограду...
 Старуха умолкла.
 – Вы плачете? – удивилась она.
 – Есть от чего...
 – Да-да... Когда я встречалась с Марианной и говорила с ней о старике, она всегда отвечала, что он, мол, скоро увезет ее в Испанию. Только об этом и мечтала... Прямо как наваждение...
 Я в конце концов решился спросить:
 – А вам не казалось, что она... ну не совсем нормальная?
 – Как это?
 Вместо ответа я покрутил пальцем у виска.
 – Ах, вот оно что!
 Она задумалась. Наверное, такой вопрос ей задавали впервые.
 – Может, и так. Она была такая грустная, что, глядя на нее, плакать хотелось, добрый вы мой... Тихо так разговаривала, даже лицо не двигалось. У меня прямо сердце разрывалось...
 – А потом?
 – С месяц назад утром пришел молочник. Мы же здесь на отшибе живем, вот молочник и ездит... Она сказала, что не возьмет молока, потому что уезжает в Испанию. Я спросила ее просто так, для разговору, одна ли она уезжает, а она ответила – нет, вместе с Бридоном и ребенком.
 – А потом?
 – Потом я ее больше не видела. Когда встала утром на следующий день, все у них и в самом деле было на запоре.
 Теперь я знал. Правда оказалась настолько печальной, что я даже и предположить не мог. В жизни не слышал истории ужаснее и мрачнее. И так жила женщина, которую я любил.
 Я почувствовал, что очень устал. Ощущение усталости возникло внезапно. Я понял, что не могу больше выспрашивать у прохожих о прошлом Марианны.
 – Уже уходите?
 – Пора...
 Напоследок я остановился у проржавевшей решетки. Удивительная тишина царила над заброшенным садом. Я надавил на калитку. Она поддалась. Кинул взгляд на домик старухи. У окна ее не было. Она проводила меня до ограды, а обратно, видно, еле тащилась, вот и не успела еще добраться до своего наблюдательного поста.
 Тогда я откинул крючок и вошел в сад.

 17

 Там пахло смертью. Ну, или кладбищем. В сущности, это одно и то же. У этих грустных мест был крепкий, обволакивающий запах. Запах сгнивших растений. Сад весь зарос травой и колючими кустами. Кустики ириса погибали под щебнем полуразвалившейся стены. С нижней ветки яблони на одной веревке свисали драные качели.
 Я медленно шел по остаткам садовой дорожки и к замшелому крыльцу. На этот раз я проник в самую сердцевину прошлого Марианны. Это ее память я несмело топтал ногами.
 Я поднялся на крыльцо. Двустворчатая дверь снаружи была заклеена. За стеклами виднелась резная решетка. Я тронул стекло в том месте, где был засов. Не знаю, какая мрачная сила толкала меня вперед. Стекло поддалось. Замазки не осталось, и держалось оно на нескольких ржавых гвоздиках.
 Стоило чуть нажать, и стекло отошло. Оно даже не упало, а застряло в решетке. Я просунул руку внутрь и смог ухватиться за засов. После нескольких попыток удалось наконец повернуть его. Дверь открылась.
 Я ступил в обветшалый коридор. Пахло сыростью. Так вот среди какого убожества протекала ее ушедшая жизнь!
 Было от чего впасть в отчаяние. Жизнь взаперти в полном трагическом смысле этого слова.
 Я открыл одну из дверей. Она вела в гостиную. Но какую! Наполовину отодранные обои висели смятыми клочьями, а те их куски, которые еще держались на стене, пошли пузырями и цветом напоминали мочу. Я подошел к окну. Там стоял пюпитр. На нем были разложены ноты. Чайковский. Я увидел оконный шпингалет в форме львиной головы с разинутой пастью.
 Значит, Марианна играла здесь, в этой комнате. Я знал: если раскрыть ставни, прямо перед стеклом появится ветка. Но проверять не стал из-за старухи – та, наверное, уже заняла свой наблюдательный пост.
 Комната напротив оказалась столовой с обстановкой в стиле рококо. Туда я заходить не стал. Мне хотелось увидеть самое гнусное: спальню. Спальню, где ее развращал похотливый старикашка.
 Потом, после этого, мне казалось, можно будет прийти в себя, уехать в "Каса Патрисио" и встретиться с ней, преисполнившись не только любви, но и безмерной жалости.
 В конце коридора скрипучая лестница вела на второй этаж. Я двинулся вверх. Но по мере подъема в нос мне начал бить какой-то жуткий запах. Я никак не мог понять, что же это такое. Наверное, Марианна, уезжая, оставила где-то продукты, и они протухли.
 Наверху были две двери. Я открыл одну из них и понял, что она вела не в спальню, а в настоящий ад.
 В ставнях не хватало пары дощечек, и комната, как аквариум, была наполнена мутноватым светом. На кровати валялся труп. Труп старика. Разложение уже оставило на его лице свои кошмарные следы. Простыни под ним были коричневыми. Я понял, что это от его высохшей крови. На шее старика и внизу живота зияли страшные раны. Видно, она бросилась на него, как помешанная, движимая исступленной яростью. На полу возле кровати валялся старинный кинжал с кривым лезвием. Это и было орудие убийства.

 18

 Не верьте, если кто-нибудь вам скажет, что при виде трупа очень испугался. Обнаружив останки Бридона, я испытал целую гамму различных чувств, но страха не было. Скорее ошеломление и, конечно, отвращение. Оно и понятно... От трупа так разило, что меня даже вырвало. В жизни не видел ничего отвратительнее, чем этот искромсанный жирный труп с позеленевшей кожей.
 Отступив, я заметил за дверью детскую кроватку. Маленькую кроватку с большим белым муслиновым пологом. Сам не знаю почему я приподнял полог и заглянул внутрь. Иногда действуешь, подчиняясь каким-то бессознательным рефлексам. И с тех пор никогда не забуду того маленького мертвеца. На нем не было никаких ран. Наверное, он умер от истощения.
 Я даже глаза зажмурил. Все происходило, как во сне. Столкновение с этой мерзостью было выше человеческих сил. Нервная система не выдерживала: так под слишком сильным напряжением начинает плавиться предохранитель.
 Я вышел, пошатываясь. И громко хлопнул дверью. Я больше не мог терпеть эти дантовские видения.
 Цепляясь за перила, я начал спускаться по лестнице, а внизу сел на последнюю ступеньку. Кружилась голова. От запаха из спальни я даже захмелел, как от спиртного. Он буквально въелся в меня, и я подумал, что никогда от него не избавлюсь. В голове всплыли слова барселонского врача: "Не думаю, чтобы потеря памяти наступила вследствие травмы... Мне кажется, эта женщина еще раньше перенесла какое-то нервное потрясение..."
 Но увиденный кошмар как-то не ассоциировался с Марианной, наоборот, к ней я чувствовал лишь огромную жалость. Несчастное создание! Насилие, затворничество, которые ей приходилось выносить, были для нее смягчающими обстоятельствами. Понемногу она начала терять рассудок, даже не рассудок, а ощущение реальности. Довела до истощения ребенка и бросила... Он умер. И как-то раз, когда Бридон явился утолить свою похоть, разъярилась и заколола его. А потом взяла скрипку и...
 Испания?
 Это были ее первые слова в Кастельдефельсе: "Я всегда мечтала увидеть Испанию".
 Почему именно Испанию? Может, из-за солнца, света... В этом жутком темном доме с ледяными сквозняками она мечтала о "Каса Патриота", хотя тогда его и не знала. Но уже предчувствовала. И, конечно, мечтала о таком парне, как я: молодом, сильном, который прижмет ее к своей груди... отмоет от гнусных ласк старика...
 Да, во мне она любила мужчину, которого ждала всю жизнь. Но как же все-таки удалось ей попасть в Барселону? Это так и оставалось загадкой.
 Я поднялся. Невыносимо было дольше находиться тут рядом с этими двумя мертвецами на втором этаже. С отцом и сыном... Наверное, она возненавидела в ребенке живое продолжение вечного Бридона! Даже сам Золя не смог бы придумать истории ужаснее.
 Я шагнул к крыльцу. Теперь ясно, отчего здесь пахло, как на кладбище. Только я закрыл дверь, как снаружи скрипнула решетка. Я быстро обернулся. В сад вошел какой-то крепкий мужчина в бежевом плаще. И не нужно было обладать особенной прозорливостью, чтобы понять: уж он-то на самом деле был полицейским!

 19

 Опасность! Мне удалось стряхнуть оцепенение и выйти как ни в чем не бывало.
 – Кто вы такой? – рявкнул человек.
 Как будто пролаял.
 – Инспектор из отдела социального обеспечения...
 Я кивнул на дом:
 – Все открыто, заходи, кто хочешь... А хозяев нет.
 – Точно?
 – Я вот только что обошел все кругом. А вы здесь живете? – решил я притвориться простачком.
 – Нет, я из комиссариата. Расследую одно дело об исчезновении.
 Я почувствовал, как у меня похолодело все внутри.
 – Это из здешних кто-нибудь исчез?
 – Ну да... Бридон... Сын вот уже месяц его не видел.
 – Правда? А может, он куда-нибудь уехал?
 – Да нет, иначе бы взял деньги из банка.
 Полицейский вдруг спохватившись, что выкладывает свои профессиональные секреты первому встречному, пожал широкими плечами:
 – Ничего, найдем...
 Он прошел мимо меня и стал подниматься по ступенькам на крыльцо. В ушах у меня зазвенело, а перед глазами поплыли красные круги.
 – Вы знаете, там никого нет, только время потеряете, – выдохнул я.
 – Ничего, пойду все-таки взгляну.
 Что делать, дотошный попался сыщик.
 Я ринулся к выходу по заросшей сорняками дорожке, а когда оказался за оградой, как безумный, понесся к машине; Сердце будто оторвалось и скакало в груди, как горошинки внутри свистка.
 Не намного я опередил сыщика! Минуты через четыре он обнаружит трупы, и во всем квартале поднимется такая суматоха!
 Я с бешеной скоростью погнал машину в Париж. Поставил ее в гараж к одному торговцу углем и спрятался в мастерской.
 В шкафчике у меня еще оставалось немножко виски. Я стал пить прямо из горлышка, но от спиртного тошнота только усилилась. Пришлось даже лечь на диван и закрыть глаза, чтобы так не переворачивалось все внутри.
 Я долго пролежал с закрытыми глазами, будто в темноте, обуреваемый страшными мыслями. Потом вроде чуть успокоился, пришел в себя.
 Теперь уже и речи быть не могло о том, чтобы дожидаться свидетельства о рождении и добывать фальшивый паспорт. Времени не оставалось! Скоро повсюду разошлют приметы Марианны. Инспектор и мои заодно добавит: это будет конец. Я-то, конечно, ничем не рисковал, но вот она...
 Ее приметы обязательно пошлют в Испанию, ведь она, как назло, всем говорила, что уезжает туда. В Барселоне сразу же поймут, что разыскиваемая девушка в точности подходит под мое описание ее примет, и вспомнят о наезде. Значит, надо было во что бы то ни стало ехать к ней и приискать в Испании надежное укрытие... В противном случае ей грозит заключение или сумасшедший дом.
 Я чуть было не побежал за машиной. Но вовремя вспомнил, что ее номер тоже могли заметить. Тогда в Испании из-за этого могут быть неприятности. Лучше по телефону заказать место на самолет в Барселону. Меня попросили сказать номер паспорта. Заглянув туда, я побледнел: нужна была новая виза, а для этого требовалось время!
 Я выскочил на улицу, добежал до банка и забрал со своего счета все деньги, которые там были. Пока непонятно было, как их провезти, но я рассчитывал, что случай поможет.
 Бедняги с виллы на улице Гро-Мюр уже не тревожили меня. Моим сознанием безраздельно завладело ощущение близкой опасности. Оно гнало меня вперед. Оставалось лишь несколько часов, потом будет слишком поздно. Прихватив свои сбережения, я отправился в испанское консульство. Там было полно народу. Я попросил передать консулу мою визитную карточку и добавить, что я пришел от Хаиме Галардо, главы новой испанской школы живописи.
 Консул сразу же и довольно радушно принял меня. Я сказал, что только что приехал из Испании, но там осталась моя невеста, и вчера я получил телеграмму о том, что ночью у нее начался перитонит. Якобы мне срочно надо ехать к ней, • но визы нет, и...
 В общем спустя три часа я уже садился в самолет.




 Часть четвертая



 10

 Волшебная ночь опустилась на Барселону. Россыпь огней внизу под самолетом походила на гигантский светящийся план большого города.
 Слева виднелось матовое, переливающееся в бесконечности море. И я почувствовал облегчение. Это была Испания... Благородная, страстная Испания. Она ждала меня, вселяла покой.
 В аэропорту автобусы ожидали пассажиров в Барселону. Но Кастельдефельс находился совсем в другой стороне, недалеко от аэропорта, и я нанял машину. Деньги были у меня при себе. На границе я разложил их между страницами толстого журнала, а журнал небрежно засунул под мышку.
 Везла меня старая французская машина. Таких у нас еще полно в деревнях. Сзади у нее был небольшой кузов, и ее можно было использовать, как грузовик. Сидя в кабине, я на себе ощущал каждую выбоину на дороге. Чем ближе мы подъезжали к Кастельдефельсу, тем страшнее становилось увидеться с ней. Да-да, это был настоящий ужас. Я боялся встретиться с Марианной, теперь, когда узнал, кто она, или, по крайней мере, кем была. Я понимал: она убийца. Или помешанная с манией убийства, что в каком-то смысле еще хуже.
 И эти глаза на портрете... Как ни странно, взглядом художника я уловил больше, чем когда смотрел на нее, как мужчина. А тогда, на пляже она оторвала у бабочки крыло... Может быть, именно дремавший втуне инстинкт толкал ее на жестокости.
 Я как раз погрузился в эти безрадостные размышления, когда тарантас въехал на ухабистую дорогу, ведущую к пляжу.
 Шофер остановился у тростникового загончика. Я расплатился, взял чемодан и, даже не ответив на его "до свидания", зашагал к "Каса".


* * *

 Ее я увидел первой у террасы рядом с огромным разросшимся кустом. На ней была красная юбка, которую я ей купил. Марианна сидела, уткнув подбородок в колени, обхватив руками щиколотки. И, не отрываясь, глядела на море. Никогда я еще не видел ее такой красивой. Легкий ночной ветерок шевелил длинные волосы. На террасе вязала сеньора Родригес, дожидаясь субботы, а с ней и нового поклонника. Неподалеку от них на земле сидел Техеро, грустно что-то напевая, а мистер Джин все так же прохаживался по пустой столовой походкой заправского выпивохи.
 Под моей ногой хрустнула ветка, и Марианна подняла голову. На лицо ей попал лунный луч, осветив его желтоватым светом.
 – Даниель!
 От радости она даже не могла устоять на ногах. Зубы стучали, словно она вдруг оказалась посреди сибирской зимы.
 И я вмиг избавился от запаха ее дома. Он преследовал меня с самого утра, давил, как тяжелая ноша. А тут вдруг все стало ясным, очистилось... как она сама. Осталась только Марианна! Новая девушка! Понимаете? Совсем новая!
 Чемодан упал на колючие толстые листья... Она припала ко мне. Все остальное разом вылетело из головы. Я нашел ее такой же, как и оставил. Ничто больше не имело значения.
 – Марианна...
 Я впился поцелуем ей в губы; столкнувшись, скрипнули зубы, лицо опалило ее дыханием. Нежный женский запах принес чувство искупления, на которое я уж и не надеялся.
 – На чем ты приехал?
 – На самолете...
 – Не мог больше жить вдали от меня, правда, Даниель?
 – Да, Марианна, правда...
 – Любимый!
 Мы не могли ни смеяться, ни плакать. Счастье наше было таким всеобъемлющим, что оставалось лишь торжественно молчать.
 Техеро стал, покряхтывая, подниматься на ноги. Он кивнул мне с видом человека, которому абсолютно на все наплевать.
 И, сделав вопросительное лицо, жестом показал: "есть". Я вспомнил, что с самого утра ни крошки в рот не брал и теперь буквально умирал от голода.
 – Си, Техеро.
 Принесли холодных пирожков, которые мне показались просто восхитительными. Марианна с нежностью наблюдала, как я ем.
 – Сумел достать документы?
 – Сделал все, что надо, – соврал я. – Скоро их вышлют.
 – А когда мы уедем?
 – Скоро...
 Я жевал и глядел на нее. Как могло случиться, чтобы такое дивное создание стало убийцей?
 Когда прошел первый порыв радости, ко мне стало возвращаться ощущение опасности.
 Что же, так и сидеть, оцепенело глядя на эту женщину, и спокойно ожидать того, что все равно должно было случиться? Я знал, что в прежней жизни Марианну довели до убийства, но сейчас в ней от былых преступлений ничего не осталось. Она освободилась от прошлого. Все слетело с нее, как перезрелые плоды. И в жилах Марианны потекла новая кровь. Только вот полиции и дела нет до ее перерождения.
 Они там, наверное, уже плетут свою паутину, чтобы отловить преступницу. И газеты, видимо, вовсю кричат об этом. Если бы речь шла только об убийстве Бридона, ее, возможно, и оправдали бы, но смерть ребенка Марианне ни за что не простят. Наверное, называют ее сен-жерменской матерью-убийцей, людоедкой или еще как-нибудь в том же духе.
 Сбежав в Испанию, я на время отделался от полиции. И в запасе у нас по крайней мере сорок восемь часов, пока слухи об этом не докатятся сюда, на эту сторону Пиренеев. Значит, надо воспользоваться передышкой... Дорога каждая минута... Я было решил сразу бежать, но потом передумал. У нас нет никакого средства передвижения. Да и не могу же я тащить Марианну куда-то на ночь глядя, даже не объяснив, что к чему.
 Я жестом подозвал Техеро. Он подошел, волоча за собой драные сандалии.
 – Маньяна... Монсерра...
 Это была обычная экскурсия, ее совершают все туристы, приезжающие в Барселону.
 – Si [9] .
 Я постарался объяснить, что моя машина сломалась и хозяин должен будет завтра с утра подвезти нас к вокзалу.
 – Си...
 Уладив это, я поднялся и пошел к себе. Марианна двинулась следом.
 Она села на кровать. В моей каморке было так мало места, что больше никуда и не денешься. Она ждала, что я подсяду к ней, но мне что-то не хотелось. Любовь моя стала чище, непорочнее, чем в начале нашей совместной жизни.
 – Ты, кажется, расстроен, Даниель...
 Она смотрела на меня с удивлением и грустью.
 – Это от усталости, любимая... Сама понимаешь...
 – Да-да, верно... Тоща не надо завтра ехать на экскурсию.
 – Надо.
 – Может, лучше побыть здесь вдвоем, на пляже?
 – Я и сам жутко тосковал. Ужасно не хотелось уезжать из "Каса Патрисио".
 – Послушай, Марианна, нам надо отсюда уехать. Не спрашивай ни о чем, я сам тебе потом объясню.
 Она все-таки хотела о чем-то спросить, но увидев мое перекошенное лицо, промолчала.
 Скрипка лежала отдельно от футляра. Она увидела, что я на нее смотрю, и сказала:
 – Когда тебя не было, я "приходила сюда поиграть... Так хорошо было! Как будто мы снова вместе!
 Марианна взяла инструмент. У меня перед глазами возникла обшарпанная гостиная в доме на улице Гро-Мюр, львиная пасть на шпингалете, тюлевые занавески...
 – Оставь ее, Марианна!
 Она положила скрипку на место. И когда обернулась ко мне, в глазах у нее стояли слезы.
 – Даниель, – прошептала она, – ты что, больше меня не любишь?
 Да, именно это я и хотел услышать. Люблю ли я? О, Господи! Конечно, люблю! Я любил ее до потери рассудка, умереть был готов... Да-да! Именно умереть! Теперь я понимал, что это значит!
 Я кинулся на Марианну как дикий зверь. Сорвал юбку, блузку, и распял ее на постели.

 21

 После неистовых объятий мы долго лежали неподвижно. Все в "Каса" затихло, и миром снова овладел плеск морских волн. Время от времени желтый пес Трикорнио подвывал на луну. Из окна мне было видно голубое небо, совсем не похожее на ночное. Шум моря вселял ощущение покоя. Казалось, мы затерялись где-то на краю света, там, где никто не сможет нас найти.
 Марианна заговорила первой.
 – Знаешь, Даниель?
 Голос ее прозвучал словно откуда-то издалека. Словно между нами было оконное стекло.
 – Нет...
 – Когда я играю на скрипке, то начинаю вспоминать...
 – Что ты сказала?
 Я наклонился над ней, стиснув зубы так сильно, что даже заболели челюсти.
 – Что с тобой? – прошептала она. – Даниель! Мне страшно... Какие страшные глаза... Налитые кровью...
 Кровью! Кровь-то как раз была у нее на руках, у моей бедняжки! Но она об этом не знала.
 – Прости, Марианна... Просто я так тебя люблю, что даже ревную к прошлой жизни.
 – Ревнуешь?
 – Ну да, глупость, правда?
 – Нет, я тебя понимаю.
 Она обвила мне шею руками.
 – Знаешь, ревновать-то не к чему, вспоминается ведь совсем немного.
 – О чем ты вспоминаешь?
 Она прикрыла глаза, пытаясь сосредоточиться.
 – Ну вот... Знаешь, это окно с львиной пастью...
 – Да, Марианна, знаю!
 – А за ним ветка...
 – Да...
 – Ну вот, а когда я подхожу ближе, то видны качели, привязанные к дереву. Странно, правда?
 – Значит, там просто были эти качели, вот и все. А что еще ты видишь?
 – Женщину с таким красным лицом. Она проходит мимо, потом поднимает голову и улыбается мне...
 Я сразу же понял: мать.
 – И все?
 – Нет... Еще слышно...
 – Что слышно?
 – Пока я играю, где-то у меня над головой плачет ребенок.
 Я закрыл глаза. К горлу подкатила тошнота.
 – Он мешает мне играть.
 – А-а...
 – Да... Я каждый раз спотыкаюсь... Не могу как следует разобрать пьесу. Рука дрожит, выпадает смычок.
 Я заметил, как у нее на лбу выступил пот. Она так напрягалась, переживая эти моменты своей жизни, что даже выбилась из сил.
 – А больше ты ничего не видишь?
 – Нет...
 – Так вот, попробуй все это забыть. Не вспоминай больше.
 – Хорошо, Даниель.
 – Думай только о нас, ладно?
 – Я и сама только этого хочу.
 Я поцеловал ее, и в конце концов мы заснули. Но перед тем, как погрузиться в целительное небытие, Марианна нащупала в темноте мою руку.
 Я вздрогнул: ладонь ее была холодна, как у мертвеца.

 22

 Когда я проснулся, часы показывали семь... Пора. У меня была большая пляжная сумка. В нее я положил костюм из альпаки. Потом побрился, надел льняные брюки и голубой свитер. Засунул деньги в дорожный несессер, а несессер – в сумку. И только после этого стал будить Марианну.
 – Вставай, соня...
 Во сне она выглядела совсем как ангелочек, даже невиннее, чем когда ее большие голубые глаза устремлялись на меня. Жалко было отрывать ее от сна.
 Она вздохнула и чуть улыбнулась.
 – Ты здесь, Даниель?
 – Да, милая...
 – Клянешься?
 – Посмотри сама!
 Она открыла глаза.
 – Спасибо.
 День начался так, как если бы мы и в самом деле ехали на экскурсию. Но, по правде говоря, мы просто уносили ноги.


* * *

 Конечно, я поступил правильно, что не взял машину, но все-таки ее отсутствие здорово стесняло меня. Я привык пользоваться машиной, как своими ногами, и теперь без нее чувствовал себя как больной.
 Папаша Патрисио отвез нас на вокзал в своем маленьком трехколесном фургончике, в котором доставлял клиентам продукты.
 На прощание он спросил:
 – Сегодня вечером?
 – Нет: завтра!
 Я показал на мольберт:
 – Живопись... Монсерра!
 – Си.
 Последовало привычное рукопожатие, и ниточка, связывавшая нас с "Каса Патрисио", оборвалась. Мы с Марианной стали двумя беглецами, но она еще об этом не знала.
 Вместо того, чтобы сесть в поезд на Барселону, как следовало бы, если и вправду ехать в Монсерра, мы ушли с вокзала и направились к автобусу на Ситжес.
 – А поездом разве не поедем? – удивилась Марианна.
 – Нет, знаешь, он тащится, как черепаха, у каждого столба останавливается... Лучше автобусом...
 В Ситжесе я отыскал другой автобус на Вендрель. А оттуда мы пересели на третий в Таррагону. Удивление Марианны все росло.
 Наконец на одной из крытых остановок она подошла к висевшей на стене карте Испании.
 И, чуть побледнев, обернулась ко мне.
 – Послушай, Даниель, мы же едем в противоположную сторону от Монсерра...
 – Ну и ладно... В другой раз туда съездим. На побережье лучше, правда?
 – Лучше. Только зачем мы все ездим на автобусах? Обратный путь в "Каса Патрисио" займет целый день.
 Пришло время кое-что ей объяснить.
 – Послушай, Марианна, я должен сказать тебе одну вещь...
 Она растерялась, в глазах промелькнула настоящая паника.
 – Я...
 – Скажи скорей, это обо мне, да?
 Я покачал головой.
 – Нет, Марианна. Обо мне. Несколько лет назад я во Франции занимался политикой. В общем, был экстремистом... А здесь, знаешь ведь, диктатура. Ну вот, я узнал, что власти взяли меня на заметку. Могут даже выдворять из страны. Но сейчас мне это невыгодно, пока мы не получили документы, по которым можно будет тебя вывезти, ясно?
 – Конечно! Ну и что?
 – Так вот, сейчас нужно найти тихое местечко и спрятаться там до поры до времени...
 Казалось, она клюнула на эту наживку. Я даже возгордился от того, что так все придумал.
 Мы влезли в третий автобус. Но вдруг Марианна так и вскинулась:
 – Ой, Даниель!
 – Что такое?
 – Как же мы получим документы, если уехали из "Каса Патрисио", никого не предупредив?
 Тут я попал впросак.
 Ока не на шутку встревожилась. Надо было побыстрей изобрести что-нибудь правдоподобное, чтобы успокоить ее.
 – Не волнуйся. Я предупредил, чтобы бумаги не высылали из Франции, пока я не дам адрес, по которому нас можно будет найти.
 – Ах, так...
 И мы заговорили на другую тему.

 23

 В Таррагону мы попали только к полудню. Вчерашняя усталость давала себя знать. Я подумал, что нет смысла бежать на другой конец Испании. Главное, найти надежное убежище, а уж оно может отыскаться где угодно. Когда мы окажемся в безопасности, подожду, пока все уляжется, и попробую вернуться во Францию. Тогда мне еще не приходило в голову, что наше приключение может отразиться на моей карьере и даже обернуться для меня тюрьмой, ведь я сознательно сделался сообщником убийцы. Если бы тот толстый сыщик не надумал заявиться на улицу Гро-Мюр именно в то время, когда туда приехал и я, можно было бы сделать вид, будто все это меня не касается. Теперешних трудностей можно было бы избежать. Но что толку горевать из-за того, что уже произошло! Лучше начать действовать.
 Мы уселись на террасе кафе, и я, с удовольствием пригубив хереса, стал соображать, что к чему.
 Если остановиться в гостинице или даже на обыкновенном деревенском постоялом дворе, то все пропало: когда карабинеры, которые рыщут по всей Испании, получат наши приметы, не пройдет и трех дней, как мы окажемся у них в руках.
 И я надумал снять какой-нибудь домик, где можно укрыться, не привлекая к себе особого внимания. Попросил Марианну подождать в кафе и пошел в город. Сначала в лавчонке обменял часть денег, а потом стал искать агентство по сдаче жилья внаем. Одно такое нашлось в самом центре. В витрине была выставлена целая куча пожелтевших от солнца фотографий. На них красовались различные строения из этих мест, предназначенные к продаже или сдаче внаем. Я вошел внутрь.
 Какая-то толстуха заговорила со мной по-французски. Я даже немного растерялся.
 – Как вы узнали, что я француз?
 – Жила в Париже...
 Она заулыбалась.
 – Я хотел бы снять на месяц недорогой домик.
 – У меня как раз есть то, что вам нужно!
 Она раскрыла папку и достала розовую карточку, к которой была пришпилена фотография.
 – Подойдет?
 Я увидел белоснежную виллу среди пальм.
 – Ого, да это для какой-нибудь голливудской звезды!
 – Это для тех, у кого есть десять тысяч песет.
 Я быстро сосчитал. Почти семьсот французских франков. Задаром! Здесь, даже не имея почти ничего, можно чувствовать себя настоящим богачом!
 Я отсчитал десять тысяч песет.
 – Сегодня двадцать четвертое, – сказала толстушка, – добавим вам бесплатно к месяцу еще шесть дней. Сейчас выпишу вам квитанцию с будущего месяца, как будто вы въехали с первого числа.
 – Спасибо.
 – Вот ключи. Это в тринадцати километрах отсюда, недалеко от моря. Если бы, конечно, дом стоял на самом берегу, аренда стоила бы гораздо дороже.
 Мне не особенно нужен был пляж, там ведь всегда полно народу.
 На обороте квитанции она написала адрес.
 – Туда можно добраться на такси.
 Так мы и сделали. Согласитесь, не всегда удается так быстро снять домик и сразу же отправиться туда с ключами в кармане.
 Мы с Марианной были на седьмом небе. Веселились, как дети, снова поверив в волшебство.
 Она все спрашивала, как выглядит дом на фотографии.
 – Красивый, да?
 – Настоящая вилла миллиардера!
 Однако там нас ждало разочарование. Вилла стояла почти у самой проезжей дороги, на голом месте, а снимки, как видно, сделали в тот день, когда закончилось строительство.
 С тех пор домик порядком обветшал. На посеревших стенах копошились большие ящерицы, а вокруг все заросло сорняками. Даже пальмы оказались какими-то тощими и желтыми. В общем, вид этого жилища навевал порядочную скуку.
 Мы переглянулись.
 – Не дворец, а?
 Она пожала плечами.
 – Какая разница, ведь мы будем вдвоем!
 – Точно.
 Мы поглядели вслед такси, скрывшемуся в гигантском облаке белой пыли. И я толкнул разбитую калитку, от которой шла тропинка прямо к дому.
 Весь наш багаж состоял из мольберта, ящика с принадлежностями для рисования и пляжной сумки. Ничего себе, забавное приключение!
 Но не успев дойти до дверей виллы, я вдруг остановился, как вкопанный, поразившись сходству этого дома с тем, другим... С тем, что на улице Гро-Мюр. Все было похоже, даже буйная растительность вокруг.
 – Что с тобой? – спросила Марианна.
 – Этот дом тебе ничего не напоминает?
 Она взглянула повнимательней.
 – Нет, а что?
 – Ничего. Я... Мне все кажется, будто новое должно тебе напомнить какие-то веши.
 – Да нет, не так...
 Я открыл дверь. Здесь-то сыростью не пахло. Наоборот, от стен шел приятный запах теплого камня.
 – Будем устраиваться?
 – Вперед!
 В конце концов, то, что вилла стояла совершенно отдельно, на отшибе, для нас было даже лучше. Километрах в двух отсюда находилась ближайшая деревушка. Теперь я понимал, почему аренда дома стоила так дешево.
 Даже расположение комнат было похоже. Справа гостиная с современной испанской мебелью, иными словами, с жуткой обстановкой. Слева кухня. В глубине белая лестница на второй этаж, а там две спальни.
 – Пойдем посмотрим на нашу кровать.
 Она прижалась ко мне.
 – Мне даже кажется, что наконец-то мы у себя дома, Даниель!
 – А мы как раз у себя дома!
 Обнявшись, мы стали подниматься вверх по ступенькам. Марианна протянула руку к дверной ручке справа. И стала открывать, но вдруг дико закричала. Крик эхом отдался в пустом доме. Она вся дрожала, как осиновый лист. Я подхватил ее, чтобы она не упала, потеряв сознание, и толкнул дверь ногой, надеясь поскорее ее где-нибудь уложить.
 – Нет! Нет! – задыхалась Марианна.
 И, изгибаясь, ни за что не желала входить в комнату. Пришлось мне втащить ее, обхватив за талию. Спальня оказалась белой, солнечной, с низкой кроватью. И мебель здесь была не такая вычурная, как на первом этаже. Марианна мгновенно успокоилась. Она провела рукой по своему потному лбу.
 – Что с тобой, любимая?
 Марианна покачала головой.
 – Ужас какой-то.
 Я весь взмок, и мне не меньше, чем ей, хотелось завопить. Я задавал вопросы только для вида, а на самом деле все и так было понятно: эта дверь вверху лестницы вдруг напомнила ей ее собственную спальню.
 – Когда я открывала дверь, мне показалось, что здесь лежат какие-то мертвецы...
 – Ну что за ерунда!
 – Нет-нет... Это как молния... Я увидела кровь... И лежащих людей...
 – Ты что-нибудь вспомнила?
 – Нет, просто было такое видение... Какой-то кошмар!
 Я подумал, что кошмары обычно являются во сне. С тех пор, как мне открылась страшная правда, я ни разу не задумывался над тем, что будет, если к Марианне вдруг вернется память. Просто не мог представить себе такого ужаса!
 Что делать, если она вдруг закричит: "Я вспомнила!"?
 Я помчался в кухню за водой, но оказалось, что кран не работает. Да, когда снимаешь такой домик, особенно рассчитывать на удобства не приходится.
 Еще подъезжая к дому, в нескольких сотнях метров я заметил колодец. И сейчас, схватив ведро, побежал за водичкой, строя по дороге самые мрачные прогнозы. В этом уединенном месте было что-то гнетущее. Даже как будто и не испанское, а что-то от австралийской пустыни – ровное бесконечное пространство с сухими почерневшими низенькими деревцами. И кому только пришло в голову строиться в этом Богом забытом уголке?
 Солнце безжалостно палило. Я как раз шел обратно с полным ведром, как вдруг на дороге встретился с двумя карабинерами на велосипедах. Оба удивленно поглядели на меня, но говорить ничего не стали.
 В эту минуту я подумал, что если на свете есть ад, он должен быть похож на то место, куда я попал. Наводящий тоску пейзаж, удушающая жара... Мрачный дом... а в нем чистая, красивая женщина... женщина-убийца... Да, настоящий ад.
 Я на минутку поставил ведро на землю и, зачерпнув воды, плеснул себе на лицо.
 Подходя к дому, я крикнул: "Ку-ку"! Никто не ответил. Встревожившись, я стремглав взлетел по лестнице на второй этаж. Марианна спала, растянувшись поперек кровати. На ее невинном лице еще блестели две последние слезинки.

 24

 Вечером мы отправились в деревню за продуктами. Обычное средиземноморское селение с выцветшими крышами, с живописными лавками бакалейщиков. Вместо витрин там оказались просто отверстия в стене, а вокруг в беспорядке были развешаны колбасы, веники, корзины с фруктами и бурдюки с вином.
 Марианна, казалось, совершенно позабыла о своем недавнем смятении. Я тоже о нем не напоминал, чтобы ее не разволновать, но ощущение счастья ушло безвозвратно. Марианна была девушкой-убийцей, которую разыскивали во Франции.
 Но я-то видел в ней совсем другое существо, не имевшее никакого отношения к убийце из Сен-Жермена. А теперь шок соединил оба этих существа в одно. Правда, на очень короткое время, но раз уж так случилось, вполне возможно, что все повторится опять.
 Мы накупили кучу продуктов и, нагрузившись, как ишаки, отправились домой. Темнело, ведь вышли мы уже когда день клонился к вечеру. Сухая растительность сделалась желтовато-зеленого цвета. Интересный колорит, но я его не "чувствовал", как художник. Меня даже немного раздражал этот цвет.
 Мы двигались вперед, и тут я увидел двух карабинеров, возвращающихся с обхода.
 – Скорей, сюда! – шепнул я Марианне.
 Рядом у дороги рос колючий кустарник. Мы присели, спрятавшись за ним.
 И замерли, не двигаясь, даже не глядя друг на друга, пока полицейские проходили мимо.
 – Пошли!
 Она поднялась, взяла свою сетку с фруктами. Вид у нее был довольно озадаченный.
 – Даниель! – вдруг сказала Марианна, остановившись поперек дороги, – я вижу, ты что-то от меня скрываешь...
 – Какая ерунда!
 – К сожалению, нет... Разве можно поверить, что ты прячешься от первого встречного жандарма только потому, что занимался во Франции политикой?
 – Именно так!
 – Нет. Я тебе не верю. Если бы твое присутствие в этой стране было бы нежелательным, тебе бы просто визы не выдали!
 Женская логика взяла верх. Мне стало не по себе.
 – И потом, – продолжала она, – перед тем, как съездить во Францию, ты же не боялся полицейских. Даже выпивал с ними в "Каса Патриота"!
 Этот последний довод убил всякое желание спорить. Виноград и персики полетели в пыль, а ее руки вцепились мне в свитер.
 – Это из-за меня, я чувствую!
 – Ненормальная!
 Я сказал просто так, но она опустила голову.
 – Может, и так...
 – Ну, послушай, Марианна, я же пошутил...
 – Нет. Я много думала о себе. Потерять память от какого-то там ерундового шока можно, только если мозги и так не очень-то крепкие.
 – Какое это имеет отношение! Просто случился необъяснимый феномен...
 – Во всяком случае, ты не ответил на мой вопрос: ведь это из-за меня нужно прятаться?
 Я настолько растерялся, что чуть было все ей не рассказал. Сначала хотел выплеснуть правду ей в лицо, как ведро грязной воды. Но потом все же успокоился. Нет, нельзя так с ней поступить. Надо было обмануть Марианну во что бы то ни стало.
 – Ладно, скажу тебе правду.
 – Скажи!
 – Когда я возвращался, случайно в окрестностях Джероны задавил человека. Одного старика... Он улицу переходил. Я подумал, что меня арестуют и...
 Она покачала головой. Ну и положеньице! Я лопотал нечто нечленораздельное, чтобы избавить ее от правды, а она, убийца, важно и уверенно, с упорством, достойным старого полицейского служаки, задавала вопросы.
 – За несчастный случай не могут арестовать. По крайней мере, надолго. Ты лжешь!
 Скулы ее покраснели, а глаза уставились в одну точку. Пальцы все цеплялись за мой свитер, и я чувствовал, как ее ногти впиваются мне в грудь.
 – Я хочу правды, Даниель. Если ты меня любишь, то все скажешь. Отвечай, что ты узнал обо мне?
 – Что бы я мог узнать о тебе такого, чего нельзя говорить?
 Возражение задело ее за живое. Руки, как плети, упали вниз, на юбку.
 – Правда... Если только... Скажи, Даниель, я была замужем, да? Меня ищет муж?
 – Нет.
 – Я что-то сделала плохое... раньше?
 Я больше не мог. Настоящий допрос с пристрастием.
 – Да нет же! Как бы я мог об этом узнать?
 – Я думала... Это видение... сегодня днем... Кровь... Как ты думаешь, может, я видела все это раньше и...
 – Прекрати себя терзать, а то и впрямь станешь сумасшедшей, милая моя. Раз уж так хочешь, слушай: меня ищет французская полиция.
 – А что ты наделал?
 – Меня обвиняют в мошенничестве.
 – Врешь, ты же честный человек! Никогда не смог бы причинить кому-то вред.
 – Когда-то шутки ради я сделал копию с Матисса. А потом ко мне в мастерскую пришел один любитель живописи, заметил картину, и я ему сказал, что она подлинная. Он захотел ее купить. А мне как раз надоело все время подыхать от голода. Я ухватился за эту возможность. Он дал много денег, и я смог приехать в Испанию. А когда ездил во Францию, там прочитал в газетах, что меня разыскивают за подлог и мошенничество. И сразу вернулся сюда. Понимаешь, не для того, чтобы сбежать от правосудия, а только из-за тебя, боясь тебя потерять!
 Я глядел на нее. Не знал, поверит ли она на этот раз, но на всякий случай выложился весь, говорил так проникновенно, что даже сам разволновался. Признание в нечестности влекло за собой комплекс вины. Она поверила. Лицо ее стало напряженным, строгим.
 – Ты сделал это?
 – Да, но...
 – Ты, художник, воспользовался своим талантом, чтобы вымогать деньги!
 – Послушай, Марианна!
 – Вор!
 Даже если бы в меня ударила молния, и я не был бы так оглушен. Она! Она оскорбляла меня, обливала презрением!
 – Марианна!
 – Обманщик!
 – Послушай!
 – Три раза подряд соврал. Конечно, я не поверила... Господи Боже мой!
 Марианна кинулась на каменистую дорогу. Она всхлипывала, а у меня не было сил ее утешить. Теперь обелить меня в ее глазах могла только правда, правда о ней самой. И как раз эту-то правду я не имел права говорить!
 Я решил дождаться, пока она сама успокоится. И в конце концов Марианна пришла в себя.
 – Ну все, отревелась? – сухо спросил я.
 Она кивнула.
 – Тогда пошли...
 Ох, как я разозлился на нее и на себя самого! Схватил с земли сетку с фруктами и зашагал к дому. Она плелась рядом, руки безвольно болтались. В голове у меня словно ударами молотка отдавалось цоканье ее каблучков по дороге.

 25

 За ужином мы почти не ели и не разговаривали. Нам нечего было сказать друг другу. Солгав, я сам создал такую правду, которая оказалась для нее невыносима. Оставалось только ждать. Я мысленно ругал себя на все лады. Надо было бы придумать какое-нибудь другое объяснение. Вообще-то я и пробовал по-другому, но безуспешно.
 Электричество на вилле, естественно, было испорчено. Молния ударила в провода, которые проходили через сад, и никто не позаботился их починить. В общем, дом этот и гроша ломаного не стоил, цена в десять тысяч песет и то была чрезмерной.
 При свете спичек мы стали подниматься в спальню. Впотьмах разделись. Она свернулась калачиком спиной ко мне на дальнем конце кровати.
 Я безумно хотел ее, но лезть не стал. Знал: она меня все равно оттолкнет, и нелегко будет смириться с непокорностью Марианны. Долго еще в темноте я с горечью думал о своем поражении. И за что только судьба на меня ополчилась? Затянула в смертельный омут и, сколько не вертись, засасывала все глубже и глубже.
 Наконец я забылся в тяжелом сне. Мне было жарко... больно... Вокруг меня кружился, будто в водовороте, разложившийся труп Бридона.
 Я понимал, что она вполне может убить меня во сне. Ведь во время приступа Марианна собой не владела. Но я не боялся смерти. Я был согласен. Принять смерть из ее рук и так было величайшим подарком.


* * *

 Я проснулся от сильной жары и увидел, что лежу как раз в солнечных лучах, падавших из окна.
 Перебрался на середину кровати. Думал, вот сейчас почувствую кожей прикосновение Марианны, но наткнулся только на ее одеяло. Это оно лежало рядом, и напрасно я придвигался все ближе и ближе, кроме одеяла, рядом ничего не было.
 Я открыл глаза. Она исчезла. Я вскочил с постели. Стул, на который она вечером кинула свои вещи, стоял пустой.
 Я запрыгал по комнате, пытаясь влезть в штанину. И что-то бормотал так нечленораздельно и жалобно, что и сейчас никак не могу забыть свой голос в это утро.
 Наконец мне удалось одеться. Я как раз собирался выйти, как вдруг увидел что-то на столе.
 Марианна вытащила спички из коробка и сложила из них слово "Прощай".
 Мои худшие опасения подтвердились! Ушла! Ушла, дурочка! Убежала, потому что считала меня мошенником, жуликом!
 Я пытался сообразить, давно ли она ушла. На часах было восемь. А ведь я ничего не почувствовал, не услышал!
 Я кинулся из дома. У самой земли стелился прозрачный туман. Повсюду, насколько хватало глаз, виднелась только голая хмурая земля со скелетиками растений.
 Не сразу и сообразишь, куда бежать... Машины не было... О, Господи, какой ужас!
 Я побежал посмотреть, не взяла ли она денег, но нет, все мои песеты так и лежали в бумажнике. Марианна ушла без гроша, куда глаза глядят... Убежала от меня.
 Вместо того, чтобы пойти в деревню, я кинулся по направлению к городу, к пропыленному горизонту. Шел быстро, ссутулив спину в надежде отыскать на каменистой дороге следы Марианны.
 Но их все не было... Я бросился бежать прямо перед собой, как безумный, выкрикивая ее имя. Отказывался поверить в то, что произошло! Нет, не могла она так вот и уйти! Не могла меня бросить! Ведь в любую минуту кто-нибудь из этих дураков в треуголках может ее забрать! Нет, надо было отыскать Марианну во что бы то ни стало! И побыстрей! Безжалостная охота за ней уже началась! С одной стороны вездесущая, рыщущая повсюду испанская полиция. А с другой я сам, которого, конечно, тоже разыскивали, я, ни слова не знавший по-испански, да и к тому же без всякого транспорта, если не считать мои бедные ноги!
 – Марианна! Мариа-а-а-анна!
 В ответ мне только громче жужжали мухи.




 Часть пятая



 26

 Несколько часов подряд я все бежал и бежал. Останавливался только, если навстречу попадался какой-нибудь прохожий, – чтобы спросить, не видел ли он Марианну. Говорил я, конечно, на ломаном испанском, но желание отыскать Марианну было так сильно, что даже удавалось вполне прилично строить фразы на языке Сервантеса. И меня понимали...
 Только ответ всегда был одним и тем же:
 – No.
 Нет Марианны... Наверное, не в ту сторону пошел... Я бежал обратно, мчался по тропинкам, чтобы срезать расстояние... Забегал в раскаленные от солнца деревушки... Хватал местных жителей за отвороты курток...
 – Una senorita con cabellos dorados [10] .
 Нет, никогда они не видели девушки с золотыми волосами... Таких у них здесь было немного...
 Крестьяне глядели на меня с тревогой, наверное, считая сумасшедшим.
 Не знаю, сколько времени продолжалась эта бессмысленная гонка по угрюмой равнине. Мои веревочные сандалии вконец изорвались. Но, даже приволакивая одну ногу, я все тащился вперед.
 Все кончено, думал я. Кончено навсегда. Мне ее уже не найти.
 Медленно побрел я к вилле, чтобы забрать документы, деньги и краски. Пришлось потерять еще несколько часов, пока удалось отыскать обратную дорогу, ведь во время своих поисков я часто менял направление и в конце концов заблудился.
 Когда я наконец увидел у горизонта серый, печальный дом в окружении пожелтевших пальм, то уже буквально падал от усталости...
 Самыми тяжелыми оказались последние несколько метров. Ноги сделались, как свинцовые, отказывались повиноваться. Я уткнулся в полуразвалившуюся решетку ограды и прислонился к чахлому деревцу, чтобы хоть немного прийти в себя. И только чуть отдохнув, смог преодолеть последние метры, отделявшие меня от крыльца.
 Я увидел ее еще с порога. Она сидела у стола в гостиной, скрестив перед собой руки. И матча смотрела на меня.
 Это было последней каплей.
 – Ну и дрянь же ты!
 Медленно, как паралитик, я взгромоздился на стул напротив. Мы долго глядели друг на друга, и обида моя понемногу прошла, растаяла. Я был счастлив, что все-таки ее нашел. К горлу комком подступили рыдания.
 – Как ты дрожишь! – вздохнула она.
 – Я так бежал, так звал тебя... Почему ты вернулась?
 – Потому что слишком люблю тебя, Даниель. Ничто не сможет нас разлучить.
 – Тогда зачем ты ушла?
 – Просто проснулась утром, увидела, как ты спишь... И подумала: а ведь он вор. Мне стало стыдно... Я подумала, что никогда больше не смогу жить рядом с тобой!
 – Идиотка!
 – Да, я знаю... Я тоже это пеняла, пока шла. Наша любовь должна быть выше всего этого...
 Она встала, обошла стол и встала возле меня на колени. Руки ее сомкнулись с моими. Я почувствовал под пальцами нежное, гладкое лицо.
 – Я больше не сержусь, Даниель... Я тебя простила.
 Я закрыл глаза и про себя потихоньку произнес:
 "Я тоже!"


* * *

 Тот вечер, который мы провели в заброшенной вилле на краю света, показался мне самым необыкновенным в жизни. Найду ли я слова, чтобы передать безумие наших ласк, наши дикие крики, рыдания, а главное, жгучее желание телом и душой принадлежать друг другу навсегда.
 Время от времени мы ненадолго забывались в тревожном сне, а потом снова кидались друг на друга, как будто хотели, слившись вместе, породить единое существо, которое возьмет верх над самой жизнью... Как будто этот союз мог освободить нас от забот и нависшей угрозы!
 Наконец, уже на заре мы оба окончательно погрузились в сонное забытье.
 Я уже Бог знает сколько времени не заводил часы и когда проснулся, понял, что они остановились еще с утра. Но по усилившейся жаре и по солнцу определил, что время близилось к полудню. Я был голоден, как волк, и спустился на кухню приготовить кофе с молоком. А когда принес наверх две чашки кофе и бутерброды, Марианна как раз открыла глаза. Вид у нее был какой-то потерянный, и я даже встревожился:
 – Что-нибудь не так, любимая?
 – Да нет, только вот ночью все время снились кошмары. Наверное, это из-за того, что вчера мы так поволновались.
 Я поставил чашки с дымящимся кофе на стол рядом с надписью "Прощай". Ее со вчерашнего дня так никто и не трогал.
 – А какие кошмары приснились тебе, Марианна?
 Глаза ее закрылись. Длинные светлые волосы золотым дождем струились по обнаженным плечам. Я смотрел на загорелую крепкую, удивительно красивую грудь...
 Но, мучимый тревогой, переспросил:
 – Какие кошмары, а?
 Что она ответит? Чем еще поразит меня?
 – Я видела реку, а по ней плыла белая колыбелька. Там был мертвый ребенок... Он плыл по воде, а впереди показался большой водоворот... Туда его и засосало...
 У меня вырвался какой-то идиотский смешок. Идиотский и в то же время такой жалобный-прежалобный.
 – Да уж, ничего себе кошмар...
 И протянул Марианне ее чашку кофе с молоком. Она машинально отпила глоток.
 – Даниель...
 – Что?
 – А тебе не кажется... что раньше у меня уже был ребенок?
 – Это что еще за новости?!
 Я понимал, что память постепенно начнет возвращаться к вей. В ее мозгу совершалась подготовительная работа, возникали образы, и когда их будет уже достаточно, Марианна все вспомнит. Ее прошлая жизнь настигнет теперешнюю!
 Такая перспектива пугала меня еще больше, чем вмешательство полиции.
 – Но все-таки, – вздохнула она, – как-то ненормально, что мне снятся такие странные вещи!
 – Во сне обычно все бывает странно, Марианна...
 Глупо было привозить ее на эту заброшенную виллу. Атмосфера тут такая же, как и в сен-жерменском доме. Да, все дело в окружении. Здесь все, как там, и от этого разные вещи приходят на память.
 Надо было срочно действовать, затормозить этот задний ход.
 Приходилось призвать на помощь весь мой ум, любовь и волю.
 – Послушай Марианна, смешно же каждый раз, как только увидишь глупый сон, подгонять под него свою жизнь! А если когда-нибудь тебе приснится женщина с бородой, то станешь говорить, что раньше носила бороду и выступала на ярмарках?
 Она чуть улыбнулась шутке... Но не двигалась, не ела...
 – Даниель, если бы у меня был ребенок, я бы о нем не забыла, правда?
 – Ну конечно!
 – Я бы нутром его чувствовала, да?
 – Да-да, а как же...
 Теперь вот у нее возродился материнский инстинкт. Сначала довела до смерти сына, а теперь начинает понимать, что такое ребенок.
 – Даниель!
 – Что, Марианна?
 – Мне хочется, чтобы у нас был ребенок. А тебе?
 В эту минуту мне показалось, что я снова открываю дверь на втором этаже в доме на улице Гро-Мюр.
 Снова как будто запахло трупом, перед глазами поплыли тела двух мертвецов. Изрезанный, мертвый, окровавленный старик. Весь в сукровице мальчик.
 Впервые я ужаснулся. Не из-за того, что она совершила, а осознав наконец все, что ее связывало с этими двумя убитыми. Я думал об этом голом старике, распростершемся на ее теле. О грязном, сгнившем маленьком человечке, родившемся от их мерзких объятий. У меня прямо мороз пробежал по коже. Я как будто коснулся самого дна человеческой низости.
 Мы поели. Печально, но говорить было особенно не о чем.
 Марианна отставила чашку.
 – Что сегодня будем делать?
 Вопрос застал меня врасплох. Тут, конечно, не было никаких развлечений... Вокруг нас пустыня: ни воды, ни игр, ни гуляний. Мы могли лишь бродить по серым пыльным дорогам, спотыкаясь о камни, глядя на беловатые листья экзотических растений с предательскими колючками.
 – Будем рисовать...
 – Мы будем?
 – Да... Хочу снова написать твой портрет.
 – А зачем?
 – Потому что... потому что ты меня вдохновляешь, вот и все.
 Теперь, когда я знал правду, очень хотелось начать портрет сначала. В первый раз, сам того не подозревая, я обозначил то, что, как мне казалось, было для нее нехарактерно. В глазах ее тогда сверкнуло безумие убийства, но я ведь совсем не это выражение хотел передать. Даже не могу вспомнить, когда и как на полотне появился тот светлый мазок, из-за которого потом возникло неприятное ощущение. А сейчас мне нужно было передать на картине ее первозданную чистоту, прекрасно зная, что она убийца и несет в себе зло.
 – Ладно... Раз уж у тебя вдохновение...
 Отличная это была идея, она позволяла вам убить время и при этом не очень скучать.
 Я писал портрет несколько часов, но своей работой остался недоволен. Все равно появлялся жестокий взгляд, хотя я изо всех сил старался о нем забыть. Я не видел его, когда смотрел на Марианну, но на полотне он появлялся вновь и вновь. Какое-то нестираемое, постоянное, подавляющее все прочее выражение лица.
 Когда мы прервались на минутку, Марианна подошла посмотреть, что получается.
 – Почему тут у меня такой злой вид?
 Я не ответил.
 Снова вернулся к эскизу, цепляясь за точность черт лица. И потерял сходство. Начал получаться портрет какой-то неизвестной девушки. Приходилось смириться с тем, что если писать портрет Марианны, надо писать портрет убийцы, ничего не поделаешь...
 Эта колдовская сила искусства так на меня подействовала, что я вообще бросил писать портрет. Хлеб у нас кончился. Я предложил Марианне сходить в деревню, но она отказалась. Сказала, что устала. Пришлось мне одному отправляться в дорогу. Но я даже радовался, что хоть на время избавлюсь от этого гнетущего дома, и в особенности от чар моей подруги. Странная у меня была к ней любовь! Несмотря ни на что, я чувствовал физическое влечение и еще, если так можно выразиться, какое-то графическое влечение к ней. Я любил ее плоть, ее великолепное тело, ее запах, ее глаза... Я любил ее тайну...
 Я хотел спасти Марианну. Она ведь не виновата, что выросла на помойке со скрипкой вместо души!
 В деревенской пивной я выпил несколько стаканов аперитива. Потом купил хлеба, фруктов и свиной колбасы.
 И стал собираться обратно, но вдруг подумал, что, может быть, где-нибудь здесь продают французские газеты. Мне сказали, что за ними нужно ехать в Таррагону. А тут как раз хозяин пивной собрался туда на мотоцикле, изрыгающем клубы черного дыма с грохотом авиационного двигателя. Он обещал привезти мне газет.
 Я дал ему сто песет и сказал, чтобы на обратном пути он завез газеты мне на виллу.
 Трактирщик приехал уже поздно вечером, когда Марианна готовила фруктовый салат с ромом. Все пальцы у меня были в краске. Я крикнул, чтобы он положил газеты на стол и пошел проводить его до калитки.
 Когда я вернулся на кухню, Марианна уже читала одну из газет. Это был "Фигаро". Я схватился за вторую, "Франс-суар". Фотография Марианны занимала на первой странице целых две колонки. Очень плохая фотография с удостоверения, которое, наверное, полиция нашла где-нибудь в шкафу у нее в хибаре. Но меня поразило, что там у нее действительно был вид убийцы. Бегающий взгляд, надутые в усмешке губы. И стянутые в пучок прилизанные волосы. Из-за них лицо становилось грубым, угрожающим. Нет, это была совсем другая девушка. Глядя на дрянную фотографию, я все меньше испытывал отвращения к той, какой она была раньше и все больше восхищался той, какой она стала. Произошло превращение всего ее существа. Даже основные черты лица изменились.
 Я поднял на Марианну глаза и увидел у нее в руках газету. Газету, из которой она вот-вот узнает о том, что я ценой стольких жертв от нее тщательно скрывал. Я кинулся к ней.
 – Отдай, Марианна!
 Я выхватил газету у нее из рук. Кинул взгляд на первую страницу: ничего. На других страницах тоже ничего не было. Я посмотрел на дату и понял, что "Фигаро" вышло на два дня раньше, чем "Франс-суар". Я отдал Марианне газету, но она не взяла.
 – Почему ты так сделал, Даниель?
 – Прости, пожалуйста.
 – Как будто боишься, что я прочитаю тут какие-то вещи.
 – А, ты так думаешь?
 – Да!
 – Нет, ты не права, Марианна, я просто боюсь, что к тебе вернутся прежние впечатлениям, ну просто весь дрожу, не могу сдержаться...
 И добавил тихо:
 – Понимаешь?
 – Да, понимаю... Но все-таки, Даниель, ты же знаешь, что рано или поздно память ко мне вернется.
 – Что ты! Что ты говоришь!
 – Я чувствую... В голове у меня что-то расступается. Каждую минуту я вдруг начинаю видеть какие-то неясные вещи, как будто смотришь в комнату через запотевшее окно.
 – И сегодня с утра ты опять что-то видела?
 – Да. Пока ты писал мой портрет.
 – Что ты видела?
 Она задумалась.
 – Дом... Прихожую... Я знаю, что наш дом такой же, как этот. С прихожей внизу. Двухэтажный.
 – Ты уверена?
 – Почти.
 – Этот дом помогает тебе вспоминать, да?
 – Да.
 – Тогда надо отсюда уехать!
 – Нет, Даниель, уже слишком поздно. Знаешь, я хочу избавиться от этих мук... Лучше уж вспомнить... Это ничего не изменит в моей любви к тебе. Кто бы ни были люди, которых я вспомню, я останусь с тобой! Я ведь уже говорила тебе в Кастельдефельсе: я никогда не любила никого другого, кроме тебя! Чем ближе я подхожу к правде, тем больше внутренне в этом убеждаюсь!
 Я поцеловал ее. Губы Марианны были не такими свежими и прохладными, как обычно. Наверное, у нее жар. Да, в ней что-то совершалось.
 – Марианна, ты только что сказала: я знаю, что наш дом такой же, как этот.
 – Ну и что?
 – Ты сказала "наш", значит, понимаешь, что жила там не одна.
 Марианна провела рукой по волосам, ногти цеплялись за медовые пряди, затмевавшие в комнате весь свет.
 – Мне кажется, все-таки я жила одна... Кто-то недавно умер. Я никак не могла свыкнуться с этим...
 Она словно прислушивалась к какому-то тайному голосу внутри себя.
 – И все-таки нет... Кто-то был...
 Она подняла голову. Теперь ее движениями руководил инстинкт.
 – Кто-то... наверху... Кто-то мешал мне играть на скрипке.
 – Напридумывала себе!
 – Нет. Постой...
 Я ужасно испугался.
 – Не надо! Не надо, Марианна, не вспоминай больше! Слышишь? Я не хочу! Перестань!
 Она села к столу и стала резать на мелкие кусочки фрукты в выщербленной салатнице.
 Я забрал "Франс-суар" и вышел читать в сад.
 По крайней мере, здесь уж она не застанет меня врасплох. Можно будет спокойно почитать. Чтобы узнать побольше!

 27

 Газета ее не пощадила. Но и я не прочел ничего такого, чего бы не знал раньше. Сыщик обнаружил трупы, и в Сен-Жермене начался настоящий переполох.
 В статье описывали жизнь Марианны, напирая на то, что она распутничала. Корыстная провинциалка, чтобы обеспечить безбедное существование, взяла себе любовника мамаши после ее смерти. От него родила ребенка, но им не занималась, предпочитая, как выразился репортер, все время пиликать на скрипке. Довела малыша до голодной смерти, а когда старик об этом узнал, и его прикончила. Такова была версия полицейских...
 В бумажнике Бридона не оказалось ни гроша, и это будто бы доказывало, что Марианна Ренар перед тем, как сбежать, ограбила свою жертву. Приметы ее разослали повсюду и надеялись на скорую поимку "чудовища". Заканчивалась статья предположением о том что у Марианны был любовник, с которым она и сбежала. Этот любовник (то есть, я) позднее приходил в дом, чтобы забрать какую-то ценную вещь, а возможно, он-то и обворовал Бридона. Полицейские напали на его след и собирались через него добраться до Марианны.
 Я изорвал газету на мелкие кусочки и втоптал их в землю под пальмой. А потом пошел к "чудовищу".
 Никогда еще я не видел ее такой красивой и грустной. Никто ее не пожалел, нет, никто! Эта женщина была проклята. И все-таки я понимал, почему она убила. Я представлял себе романтичную девочку, воспитанную матерью-невротичкой, которая принимала у нее на глазах своего мужлана-любовника. Музыка для нее была как бегство. Вся ее поэтическая, чувствительная натура сконцентрировалась на кончике смычка. Когда она играла, отвратительная, суровая жизнь теряла всю свою жестокость. После трагической смерти матери старик перекинулся на нее, и она покорилась, потому что для ее хрупкой души он олицетворял требования самой, жизни. Он был необходимостью, выкупом, который нужно платить каждый день. Рождение ребенка вызвало в ней, я думаю, не столько радость, сколько удивление и страх. Малыш не пробудил никаких материнских чувств. И мало-помалу она... (я скажу сейчас немыслимую вещь, но она объясняет то, что случилось) она о нем забыла! Ребенок сделался неясной помехой, не дававшей полностью раскрыться таланту скрипачки!
 – У тебя какой-то расстроенный вид, Даниель!
 Надо было сделать вид, что все в порядке.
 – Всегда у тебя одно и то же! Просто озабочен...
 – Кем?
 – Не кем, а тем, что я натворил!
 – Правда?
 – Правда!
 – Ты можешь попасть в тюрьму?
 – Конечно!
 Она покачала головой.
 – Не хочу, чтобы тебя сажали в тюрьму, Даниель. Что я буду делать без тебя? Ну скажи! Я не смогу жить!
 – Меня не посадят!
 – Ты так думаешь?
 – Обещаю...
 – Это было бы для меня ужасно, понимаешь?
 – Давай не будем об этом говорить, Марианна. Бояться чего-нибудь гораздо хуже, чем когда самое плохое уже произошло. Давай-ка лучше накрывай на стол. Что там у нас в меню?
 – Омлет!
 – Яичница?
 Она улыбнулась.
 – Любишь яйца?
 – Обожаю!
 От омлета шел приятный запах. Я смотрел, как суетится Марианна. Стряпала она неумело и, как настоящая артистка, была не приспособлена для домашних дел.
 Когда омлет был наконец готов, он походил на что угодно, только не на омлет. С одного края подгорел, а с другого оказался совсем белым.
 Марианна поставила на стол две тарелки. От прежних хозяев осталась какая-то старая посуда, ее оставили нарочно, чтобы потом сдавать помещение, как меблированное со всей утварью.
 Марианна принесла сковородку и положила мне огромную порцию омлета.
 – Попробуй. Вкусно?
 Я попробовал. Она забыла его посолить.
 – Восхитительный, – соврал я. – Еще чуточку соли, и будет просто великолепно.
 Себе в тарелку она тоже положила приличный кусок. Но в сковороде оставалось еще много. Я взглянул на Марианну и удивился. Потому что она вдруг будто замерла. Опять показалось, что она прислушивается к каким-то голосам внутри себя, к словам, недоступным для других. А потом, как робот, не выпуская из рук сковороды, двинулась к лестнице.
 – Куда ты?
 Я не спросил, а прямо прорычал. Даже горло заболело.
 Она обернулась, словно во сне.
 – Пойду отнесу ему тоже!
 Если бы вдруг на столе передо мной возник трупик малыша, и то бы я не испытал такой встряски.
 – Кому?
 В глазах ее плыл какой-то туман.
 – Ему...
 Она вернулась и поставила сковородку обратно на плиту.
 – Не могу вспомнить, Даниель, ужас какой! А ведь я знала, что там, наверху кто-то ждет!
 – Марианна, наверху никого нет! НИКОГО!
 Я встал и схватил ее за плечи.
 – Никого! запомни хорошенько! Нас здесь только двое! Мы здесь одни! ОДНИ!
 – Да-да, Даниель. Не кричи, прошу тебя.
 Если так будет продолжаться, я сойду с ума.
 – Повтори, Марианна! Повтори, чтобы раз и навсегда вбить себе это в голову! Мы здесь одни!
 Она заплакала. Но мне было наплевать на ее слезы. Я продолжал трясти Марианну, и на ее плече порвалась блузка. Золотистое плечо вспыхнуло, отливая бронзой.
 – Повтори!
 – Да, только отпусти! Мне страшно!
 – Повтори!
 – Мы здесь одни, нас только двое!
 Я отпустил ее. Но она сама прижалась ко мне, и мы так и остались стоять, задыхаясь, с колотящимися рядом сердцами.

 28

 Когда мы наконец принялись за омлет, он успел уже застыть у нас в тарелках. Но мы все-таки проглотили его, так были голодны. Фруктовый салат пошел уже получше. Когда со скудным ужином было наконец покончено, я решил:
 – Сейчас снесем кровать вниз, в гостиную.
 – А зачем?
 – Мне кажется, кошмары твои из-за этой комнаты наверху. Теперь будем спать внизу!
 Но она недоверчиво покачала головой.
 – Зачем это?
 – Ну давай попробуем!
 Мне хотелось подбодрить ее. Я даже напевать стал. Она помогла мне снести вниз постельное белье. Я оставил наверху каркас кровати и вытащил только матрац и перину. Хоть внизу и плохая мебель, все-таки лучше будет в гостиной.
 Спать мы легли уже когда было совсем темно.
 – Завтра куплю свечи или хотя бы керосиновую лампу.
 К счастью, хоть в постели нами овладевал неутомимый бес, и эти счастливые мгновения питали нашу любовь, давали силы прожить следующий день.


* * *

 Утром мне не терпелось скорее прочитать последние новости. Я попросил, чтобы в деревню каждый день доставляли для меня газеты. Их должны были привозить с восьмичасовым автобусом.
 И, едва проснувшись, я сразу же подумал о газетах. Обязательно надо быть здесь, когда их привезут, ведь если вдруг из любопытства газетчику придет в голову их пролистать, он может увидеть фотографию Марианны или мою и узнать нас.
 В общем, встал я пораньше. Во рту чувствовалась какая-то горечь, поэтому пить кофе я не стал. Зато взял с буфета большую виноградную гроздь и, глотая ягоды на ходу, помчался в деревню.
 В то утро было тепло... Даже небо казалось не таким уж свирепо-голубым, и легкий бриз ласкал листочки чахлых деревьев.
 Я прибежал в деревню как раз к прибытию автобуса. Газетчик тоже ждал свои пачки газет. Он весело помахал мне рукой. И разрезал ножом бечевку, стягивающую пачку. Французские газеты оказались свернутыми отдельно. Я тут же их подобрал.
 И стал рыться в карманах, чтобы заплатить испанцу. Он уже ждал, протянув руку, а я вдруг сообразил, что в спешке позабыл дома все деньги, стал жестами ему это объяснять, но он обозлился.
 Ну в жадный верзила, видно спит с кошельком под подушкой! Хоть я и дал ему вчера на чай сотню песет, теперь он ни за что не хотел отпустить меня с газетами, пока не заплачу.
 Я тоже разозлился, как черт. Обозвал его по-всякому, по-французски, конечно, но язык ярости ведь понимают все, и на лице его появилось выражение оскорбленного достоинства. В конце концов он вырвал у меня из рук газеты. Я успел прочитать в заголовке свою фамилию. Если вдруг там есть и фото, я пропал.
 Во всяком случае, вам угрожала серьезная опасность. Теперь, когда моя личность уже установлена, ничего не стоит узнать, что я в Испании, и поиски приведут...
 И вдруг я так и подскочил. Совсем забыл о главном: газеты, только казались свежими, потому что приходили утром, а ведь они позавчерашние! А по телефону связаться можно еще быстрее!
 И пока я торчал тут на деревенской площади, меня уже давно разыскивали испанцы!
 Я растерялся: никак не мог сообразить, куда бежать, что делать. Машины нет... Оставался только один выход: набрать побольше продуктов и уйти в леса. Но как все это получится? Сколько можно прожить с Марианной на положении загнанного зверя?
 Я все думал, как быть, когда вдруг заметил в клубах пыли подъехавшую черную машину. Старое, помятое довоенное "Рено" с особым испанским номером. Жалобно завизжали тормоза, автомобиль остановился около пивной. В машине сидели два карабинера и еще двое в штатском. Сыщики всех стран похожи друг на друга, даже если они в штатском. Думают, их никто не узнает, если переодеться в одинаковые серые костюмы, напялить на ноги дрянные башмаки...
 От их неожиданного приезда у меня все похолодело внутри. Я понял: это из-за нас прислали подкрепление. Они шли по нашим следам. Толстушка из бюро по найму, наверное, вчера увидела в испанских газетах мою фамилию и сообщила в полицию.
 Все четверо зашли в трактир. Будут теперь расспрашивать, где находится вилла. Им сразу же укажут. Тогда те сядут в машину и приедут на виллу раньше меня. Пока я туда добегу, Марианна, так и не поняв, что к чему, будет уже в наручниках.
 В голове у меня как будто началось извержение вулкана. Я хрипел и стонал, не в силах прекратить это звериное рычание. Я не хотел, чтобы так случилось! Все мое существо отчаянно восставало, как в тот, первый вечер на дороге, восставало против судьбы, хотя я и тогда хорошо понимал, что столкновения избежать не удастся.
 Тут вдруг автобус стал трогаться с места. Этот едва ползущий рыдван проедет мимо виллы. Я замахал руками и бросился вслед, но от автобуса меня отделяли добрых пятьдесят метров, и стало ясно, что его уж не догнать.
 К счастью, на краю деревни какой-то старик перегородил дорогу своей телегой, запряженной ослом. Пришлось автобусу притормозить. Я припустился, что есть мочи. Ноги стали словно врастать в плечи. Но расстояние между мной и автобусом явно сократилось. Этот чертов автобус гудел, как проклятый, а старикашка пытался пристроить телегу у обочины, чтобы его пропустить. Шофер автобуса включил первую скорость и начал трогаться. В последнем прыжке, в который я вложил всю сбою силу, мне удалось оторваться от земли и, протянув вперед руки, ухватиться за железную лесенку, прикрепленную к заднему борту. Ноги мои волочились по земле. Не было сил даже пристроиться как следует. К счастью, автобус скова остановился, пропуская свинью. Я закинул ногу на нижнюю ступеньку. Опять поехали... Задыхаясь, я глядел назад. Опаленная солнцем деревушка становилась все меньше и меньше, пропадала вдали, и за нами тянулась лишь пустая дорога с толстой змеей из пыли посередине, извивавшейся вслед автобусу.
 Мне показалось, что вилла стоит гораздо дальше от деревни, но вдруг, прижавшись лицом к борту, я почти сразу же увидел ее с правой стороны. Автобус катился довольно быстро.
 Я соскочил назад. Страшная боль пронзила мне щиколотку... Наплевать... Все равно дойду... Я кинулся к дому. Правая нога как будто онемела, а внизу словно кто-то проткнул меня ножом.
 Я взлетел на крыльцо. Марианна уже встала. На ней были синие шорты и белая махровая кофточка. Волосы стянуты в пучок. Она шла к лестнице, неся на тарелке чашку кофе с молоком.
 Я позвал ее, очень тихо позвал, в горле у меня всё пересохло от страшных усилий, пока я бежал.
 – Марианна!
 Она даже не обернулась и поставила ногу на первую ступеньку.
 – Марианна, Господи Боже мой! Да послушай же!
 Теперь обернулась. Глаза у нее были какие-то мертвые, как у медиума.
 Вот черт, ведь совсем нет времени. Надо срочно забирать деньги, хватать ее за руку и тащить через щебень к земляничнику и карликовым дубкам, видневшимся на горизонте. Может быть, за ними удастся спрятаться!
 – Послушай, Марианна!
 Кажется, сквозь бесконечную неподвижную пустоту до нее дошел наконец мой голос.
 – Это ты, Даниель?
 – Я, я!
 – А я думала, это господин Бридон, я так испугалась...
 Кровь застыла у меня в жилах. Ну вот и все. Она вошла в свою прежнюю жизнь.
 – Иди сюда! Поставь чашку и бежим!
 Нога так болела, что на глазах выступили слезы.
 – Нет, надо отнести завтрак маленькому!
 Она пошла по лестнице. Я видел, как она поднимается на одну ступеньку, потом на вторую, потом на целых десять ступеней... Услышал, как открылась дверь...
 И вдруг Марианна закричала. Зазвенела опрокинутая чашка. Я бросился к лестнице. Цепляясь за перила, заковылял вверх. Наконец-то удалось добраться до второго этажа. Тут я услышал, как у ограды взвизгнули тормоза. Хлопнула дверца старого "Рено".
 Я вошел в комнату. Марианна стояла у пустого угла. Она была очень бледная.
 В дверь внизу забарабанили. Я увидел, как в темноте камина блеснула медью роскошная резная кочерга. Взял ее за ручку, ухватил поудобнее и сзади подошел к Марианне. Я смотрел на ее тонкий, покрытый пушком затылок, как на редкий цветок. Меня как будто загипнотизировали... Внизу стучали все громче. И я поднял кочергу. Нет, нельзя, чтобы ее посадили в тюрьму. Нельзя, чтобы она снова погрузилась в свой грязный кровавый колодец. Нет!
 Моя рука поднялась и резко скользнула вниз. Послышался такой же звук, как тогда, когда колесо моей машины наехало на скрипичный футляр. Марианна рухнула на колени, голова ее склонилась. Она повалилась на пол.
 Я дотащился до лестницы и перегнулся через перила. Они стояли внизу и глядели вверх, я видел их смуглые лица с торчащими усами, их немигающие черные глаза, их устаревшие пистолеты...
 – Можете подниматься сюда, – вздохнул я, – она здесь.

 29

 Как-то раз, уже через много дней, после того, как я вышел из больницы, меня пригласил к себе следователь.
 Когда я узнал, что Марианна не умерла от моего удара кочергой, то написал всю эту историю, чтобы хоть как-то ее защитить.
 Следователь велел секретарю ввести "гражданку Ренар". И вот между двумя жандармами появилась она. Только это уже была не моя Марианна, а другая, прежняя, детоубийца, как называли ее в газетах. На ней был строгий черный костюм, еще более оттенявший бледность лица. Волосы стянуты на затылке, голова все еще забинтована. Взгляд Марианны сделался пристальным, в нем сквозил холодный расчет. Она спокойно с любопытством посмотрела на меня.
 – Вы узнаете Даниеля Мерме? – задал вопрос следователь. Взор Марианны чуть затуманился.
 – Нет, господин следователь.
 – Но ведь это с ним вы были в Испании!
 – А-а...
 Я понял: все это ей ни о чем не напоминало. Ударив ее, чтобы освободить, я только помог установиться контакту с прежней жизнью Марианны. А дни, проведенные вместе со мной, утонули в бездонных глубинах ее памяти. Удар кочергой окончательно уничтожил нашу любовь.
 – Марианна, – прошептал я, – ты что, не помнишь меня?
 – Нет.
 – Марианна!
 – Спасибо, – сухо бросил следователь, – уведите обвиняемую.
 Перед тем, как выйти, она еще раз с любопытством на меня посмотрела.
 – Я люблю тебя! – закричал я. – Марианна, я тебя никогда не разлюблю, я буду ждать тебя!
 Но секретарь суда уже выводил ее из кабинета. Я оказался снова один на один со следователем. Он подбросил на ладони коробочку с какими-то таблетками.
 Ну, что скажете?
 Что я мог ответить? Он и так все понял и пошел для виду открывать окно. Версаль был весь залит солнцем. В голубом небе, как две стрелы, гонялись друг за другом ласточки.
 И тогда, сам не понимая почему, я вдруг заплакал над их любовью.