Аннотация: Что делать, если на вашу планету прибыли инопланетяне, мягко говоря, несовместимые с ее экологией? Ужаснуться? Впасть в отчаяние? Начать борьбу синоземным агрессором? Однозначных решений быть не может, потому что нет однозначных ответов. Остается каждому заниматься своим делом: ученым изучать, воинам защищать...


---------------------------------------------


 Дэвид Герролд
 День проклятия
  (Война с Хторром — 2) 


 Энн Маккефри, Джиджи, Тодду и Алеку — с наилучшими пожеланиями
 Благодарю также: Денниса Аренса, Сета Брейдбарта, Джека Коэна, Ричарда Куртиса, Диану Дьюэйн, Ричарда Фонтану, Билла Гласса, Харви и Джоан Гласе, Дэвида Хартуэлла, Роберта и Джинни Хайнлайн, Дона Гецко, Карен Мэлкор, Съюзи Миллер, Джерри Пурнеля, Майкла Сен-Лорана, Рича Стернбаха, Тома Сузила, Линду Райт, Челси Куинн Ярбро, Говарда Циммермана.

 ХТОРР (сущ.) 1, Планета Хторр, предположительно находится на расстоянии тридцати световых лет от Земли. 2. Звездная система, к которой относится указанная планета; звезда, вероятно, красный гигант, в настоящее время не идентифицирована. 3. Родовое название организмов, господствующих на планете Хторр. 4. Один или несколько представителей (предположительно) разумной жизни планеты Хторр (см. Хторранин). 5. Хриплый рокочущий звук, исходящий из горловой щели хторра.
 ХТОРРАНИН (сущ.) 1. Любое существо, родственное хторру. 2. Представитель расы, живущей на планете Хторр (мн. ч. — хторране).
 ХТОРРАНСКИЙ, — ая (прил.) Относящийся к планете или звездной системе Хторр.
 Словарь английского языка «Рэндом Хаус», полное издание XXI века

  Вопрос. Как хторране называют идеалистов? 
  Ответ. Жратва. 





 СУМАСШЕДШИЕ ВРЕМЕНА



 Не доверяй высоким гномам. Здесь что-то не так.

    Соломон Краткий

 Вертушка походила на товарный вагон, только была побольше. Она растопырилась посреди лужайки, как беременная корова на выгоне. Двойные винты вращались медленно и размашисто, словно оттачивая лопасти о воздух. Даже отсюда было видно, как высокая трава стелется по земле.
 Я отвернулся от окна и спросил у Дьюка:
 — Откуда, черт возьми, взялось это страшилище? Дьюк улыбнулся, не отрываясь от компьютера.
 — Отрыжка Пакистана.
 Он, не переставая, стучал по клавишам.
 — Все шутишь? — Я хмыкнул.
 Никаких пакистанов не существовало уже больше десятка лет. Я снова посмотрел в окно. Вертушка казалась исчадием ада и излучала злобное торжество. А я-то считал, что нет ничего тошнотворнее червей. В каждом из ее реактивных двигателей запросто размещался автомобиль, а крылья-обрубки напоминали плечи борца.
 — Хочешь сказать, что ее готовили для пакистанского конфликта? — спросил я.
 — Не-а, ее построили в прошлом году. Но сконструировали после Пакистана, — уточнил Дьюк. — Подожди минуту…
 Он в последний раз размашисто шлепнул по клавише и наконец повернулся ко мне.
 — Ты помнишь условия договоров?
 — Конечно. Мы не имеем права на разработку нового оружия.
 — Точно.
 Дьюк встал, задвинул свой стул и начал собирать страницы, бесшумно выскальзывающие из принтера.
 — И даже не можем заменять старое вооружение, — добавил он. — Однако в договорах ничего не сказано о научно-исследовательских и конструкторских разработках, верно?
 Дьюк взял последнюю страницу, аккуратно выровнял стопку бумаг и подошел к окну.
 — Да, Прекрасный образчик боевого корабля.
 — Впечатляет, — согласился я.
 — Возьми, прочти и распишись. Он вручил бумаги мне.
 Я сел за стол и приступил к работе. Дьюк следил за моей рукой, заглядывая через плечо, и время от времени указывал места, которые я пропускал.
 — Да, но откуда все-таки он взялся? Ведь кто-то дол-. жен был его построить?
 Эта машина не давала мне покоя.
 — Ну, разумеется. Вот, скажем, твой костюм; он сшит на заказ?
 — Конечно, а разве бывает по-другому?
 — Угу, какого еще ответа ждать от молодежи. Ты встаешь перед компьютером, он снимает с тебя мерку. Другой компьютер лазером кроит ткань, а потом полдюжины роботов ее сшивают. Если в ателье имеется полный комплект оборудования, то максимум через три часа ты получаешь новый костюм.
 — Ну и что?
 Я подписал последнюю страницу.
 Дьюк вложил бумаги в конверт, запечатал, поставил на конверте свою закорючку и пододвинул мне, чтобы я тоже расписался.
 — А то, — сказал он, — что если мы можем так шить костюмы, то почему нельзя точно так же собрать автомобиль, или дом, или… боевой вертолет? Именно этому научил нас Пакистан. Нас вынудили пойти на конверсию промышленности. — Он кивнул на окно. — Завод, где разрабатывался этот «Хью», незадолго до эпидемии переориентировали на выпуск автобусов. Но могу поспорить, что все эти годы чертежи, планы сборки и необходимое оборудование содержались в такой же степени готовности, как Бригада ядерного сдерживания — просто на случай, если в один прекрасный день они понадобятся.
 Я расписался на конверте и отдал его Дьюку.
 — Лейтенант, — ухмыляясь, объявил он. — Вы обязаны сесть и написать благодарственное послание нашим друзьям из Альянса стран четвертого мира. Так называемая победа справедливости, которую они одержали двенадцать лет назад, привела к тому, что Соединенные Штаты оказались самой подготовленной на планете страной для отпора хторранского вторжения.
 — Не уверен, что они с этим согласны, — заметил я.
 — Наверное, — ухмыльнулся Дьюк. — В странах четвертого мира налицо все предпосылки паранойи. — Он бросил конверт в сейф и захлопнул дверцу. — Ладно. — Дьюк внезапно посерьезнел. — С писаниной покончено. — Он взглянул на часы. — У нас есть десять минут. Сядь, тебе надо очиститься.
 Он выдвинул на середину комнаты два стула и поставил их друг напротив друга. На один сел я, на другой Дьюк. Потерев ладонями лицо, он посмотрел на меня так, словно я был один на планете. Остальной мир и даже то, что предстояло нам сегодня, — все перестало существовать. Мне предстояло «позаботиться о душе», как именовал Дьюк эту процедуру. Коммандос, пренебрегавшие ею, обычно не возвращались с задания.
 Дьюк подождал, пока я настроюсь, и мягко спросил:
 — Что ты чувствуешь?
 Я постарался понять «что», но в ответе не был уверен.
 — Не надо ломиться напролом, — посоветовал Дьюк. — Может, поищешь вход с другой стороны? Итак, что ты чувствуешь? — повторил он.
 — Раздражение, — предположил я. — Эта вертушка за окном меня пугает. Точнее, мне просто не верится, что такая громадина сможет оторваться от земли.
 — М-да, — протянул Дьюк. — Это очень интересно, но я хочу услышать о лейтенанте Джеймсе Эдварде Мак-карти.
 — Сейчас.
 Я ощутил легкое беспокойство. Я знал, как надо очищаться: выбросить из головы все, что касается задания.
 — Это было… — начал Дьюк. — Что же это было? Я понял, что он имеет в виду, и не смог скрыть это.
 — Нетерпение. И беспокойство. Я начинаю уставать от постоянных изменений тактики. И разочарование… Потому что они, похоже, ничего не меняют.
 — И… — подсказал Дьюк.
 — И… — согласился я, — порой меня пугает ответственность. Иногда я хочу сбежать от нее. А иной раз возникает желание крушить все направо и налево. — Потом я добавил: — Иногда мне кажется, что я схожу с ума.
 Дьюк внимательно посмотрел на меня, но не успел ничего ответить — запищал телефон. Он вытащил его из-за пояса, включил и раздраженно бросил:
 — Еще пять минут. — Потом положил трубку на стол и снова посмотрел на меня. — Что ты имеешь в виду?
 — Ну… Я даже не уверен, происходит ли это в действительности… — осторожно начал я.
 Дьюк бросил взгляд на часы.
 — Не тяни, Джим, вертолет ждет. Я должен решить, брать тебя на борт или нет. О каком сумасшествии ты говоришь?
 — Было… несколько случаев, — процедил я.
 — Случаев чего?
 — Ну, видений или чего-то в этом роде. Не знаю, стоит ли вообще говорить об этом. Может, лучше связаться с доктором Дэвидсоном?..
 — Нет, ты должен рассказать мне об этом сейчас! — Теперь Дьюк не скрывал нетерпения и тревоги. — В противном случае я лечу без тебя. — Он начал подниматься со стула.
 Я поспешно сообщил:
 — Я слышу… вещи.
 Дьюк опустился на сиденье.
 — И еще вспоминаю вещи, — продолжал я. — В основном во сне. Но дело в том, что никогда раньше я не видел эти вещи и не слышал о них. Кроме того… Это меня смущает больше всего… Ты же знаешь, что многие видят во сне нечто подобное фильмам. Так вот, вчера ночью мне приснились звуки. Симфония. Музыка была холодной и призрачной, будто звучала из другого мира, из иного измерения. Мне показалось, что я умер. Я проснулся от страха мокрым как мышь.
 Дьюк смотрел на меня, как на несмышленыша. Взгляд был пристальным.
 — Значит, сновидения? Они-то тебя и тревожат?
 Я кивнул. Дьюк помедлил с ответом. Сначала он посмотрел в окно, потом снова на меня.
 — Знаешь, а ведь мне тоже все время что-то снится, — сказал он. — Точнее, снятся кошмары. Я постоянно вижу лица людей… — Он оборвал фразу на полуслове и посмотрел на свои руки, крупные, загрубевшие. Я лихорадочно размышлял, стоит ли говорить что-нибудь. И не успел: на меня уже смотрел прежний Дьюк. Но между нами остались тома невысказанного. — Я не позволяю себе расслабляться из-за этого. Джим, ты слышишь меня?
 — Угу. Просто я… — Что?
 Это было трудно объяснить.
 — У меня такое ощущение, словно я вот-вот потеряю самообладание, — ответил я. — Эти звуки похожи на голоса… Мне кажется, если бы я понял, что они говорят, то знал бы, как ответить, и все стало бы хорошо. Но я никак не могу разобрать; они напоминают отдаленный шепот.
 Вот и высказался. Теперь осталось ждать приговора Дьюка.
 Кажется, он сильно расстроился. Похоже, мой товарищ не мог подобрать нужные слова. Он снова посмотрел на вертолет, а когда повернулся ко мне, то выглядел очень несчастным.
 — По всем правилам я обязан отстранить тебя и отправить на медицинское обследование, — сказал он. — Если бы мог. Но ты необходим мне для выполнения задачи. Так всегда получается на этой проклятой войне. Среди нас не найдется ни одного, кто не заслужил бы несколько лет отдыха для поправки здоровья. Но мы никогда их не получим. Вместо этого нас постоянно швыряют из одной горячей точки в другую, и позаботиться о собственной психике мы можем, лишь пока стоим у светофора. — Он в упор посмотрел на меня. — Сам-то ты считаешь себя сумасшедшим?
 Я пожал плечами:
 — Не знаю, но, уж точно, не считаю себя нормальным. Неожиданно Дьюк улыбнулся.
 — Отлично, дружище! На этой планете нет нормальных, Джим. Все чокнулись, понял?
 Я кивнул:
 — Знаю, но иногда мне кажется, что я чокнулся сильнее других.
 — Правильно, и это тоже нормально. Если тебя беспокоит, на сколько градусов ты свихнулся, Джим, то все в порядке. Вот когда ты начнешь утверждать, что абсолютно здоров, тогда мы и запрем тебя под замок.
 — Это очень старая шутка, Дьюк. Помнишь? «Если вы считаете, что находитесь в здравом уме, то, возможно, вы сумасшедший. Но если вы уверены, что находитесь в здравом уме, то вы точно сумасшедший». Я понял смысл парадокса. Ты можешь надеяться, что не спятил, лишь в том случае, если не слишком беспокоишься за свой рассудок. Потому что, если думать об этом слишком долго, действительно сойдешь с ума.
 — Послушай, Джим, — мягко сказал Дьюк. — Отбрось все это на минуту. Зачем ты здесь находишься? Какая у тебя задача?
 — Я здесь для того, чтобы убивать червей. Моя задача — остановить заражение хторранами Земли всеми возможными способами.
 — Хорошо, — одобрил Дьюк. — Теперь позволь задать тебе следующий вопрос: должен ты быть абсолютно нормальным или просто психически соответствовать какому-то критерию, чтобы выполнять свою работу?
 Я задумался. Поискал ответ и понял, что он будет отрицательным.
 — Наверное, нет.
 — Отлично. Итак, спятил ты или нет — не важно. С этим ты согласен? Теперь мне необходимо знать только одно: могу я положиться на тебя сегодня?
 Наступила моя очередь улыбнуться.
 — Да, можешь.
 — Абсолютно?
 — Абсолютно, — подтвердил я, подразумевая буквально все.
 — Великолепно, — сказал Дьюк. — Хватай мешок — и вперед.
 Я не двинулся с места — необходимо было выяснить кое-что еще.
 — Что-то еще? — Дьюк удивленно оглянулся.
 — М-м, не совсем. Просто хотел спросить. — Да?
 — Дьюк, перед кем очищаешься ты?
 Дьюк, похоже, не был готов к ответу. Он потянул время, пристраивая за поясом телефон, поднял вещмешок, но потом все же повернулся ко мне.
 — Время от времени я очищаюсь перед хозяином. — Он ткнул большим пальцем в потолок. — Перед Богом. — И вышел из комнаты.
 Удивленно покрутив головой, я пошел следом. Что ни говори, а Вселенная полна неожиданностей.

  В. Как хторране называют друзей? 
  О. Жратва. 





 «ДЕРБИ»



 Телевидение не чтит традиций и даже не замечает их. Поэтому телевидение способно только разрушать.

    Соломон Краткий

 Я ошибался: несмотря на габариты, вертушка все-таки сумела оторваться от земли. Она натужно ревела, ее бросало из стороны в сторону, как пьянчугу, но она летела и тащила столько людей и оружия, что хватило бы на переворот в небольшой стране. Мы получили в свое распоряжение три самые лучшие команды Специальных Сил — Дьюк и я тренировали их лично, — а также полностью укомплектованное научное подразделение и достаточно огневой мощи, чтобы зажарить Техас (ну, скажем, его приличный кусок).
 Помоги, Господи, не вводить их в действие.
 Я пробрался в хвостовой отсек и подсел к рядовым. Все, как один, добровольцы. Только теперь их называли не так. Новый Военный конгресс США принял и уже успел пересмотреть — причем дважды — закон о всеобщей воинской повинности. Четыре года на казарменном положении. Никаких исключений. Никаких отсрочек. Никакой брони для «незаменимых» специалистов. А это означало, что, как только тебе стукнет шестнадцать, ты годен и до своего восемнадцатилетия обязан надеть мундир. Все очень просто.
 Но на службу в Спецсилах могли рассчитывать немногие. Во-первых, надо было просить об этом, почти требовать. В Специальные Силы брали только добровольцев.
 Во-вторых, помимо желания приходилось доказывать свою пригодность к службе.
 Насколько суровыми были отборочные испытания, я не знал, потому что попал в эти войска случайно, еще до того, как ужесточили критерии отбора, и в дальнейшем только готовил других. Но, глядя на этих ребят, я мог догадываться, каковы испытания. К тому же поговаривали, что из начавших тренировки три четверти сходили с дистанции, не добравшись и до середины.
 Эти победили.
 Ни один не выглядел достаточно взрослым, чтобы участвовать в выборах. А две девушки, похоже, еще не нуждались в лифчиках. Но детьми их нельзя было назвать. Меня окружали закаленные бойцы. То, что они не справили двадцатилетия, не имело никакого значения; они составляли самое опасное подразделение армии Соединенных Штатов. И это было заметно по лицам с одинаковым взглядом: в нем словно таилась туго сжатая пружина.
 Они курили, передавая сигарету по кругу. Когда подошла моя очередь, я тоже затянулся. Не потому, что хотелось; я должен убедиться, что сигарета без травки. Вообще-то не думаю, что кто-то из моих подчиненных настолько глуп. Такое случалось, конечно, в других командах, но только не в моей. В армии бытовало даже прозвище для офицеров, которые позволяли своим солдатам принимать наркотики перед боевым заданием; их называли кукловодами.
 Ребята примолкли. Я знал, что их сковывает мое присутствие. Хотя мне всего на три года больше, чем старшему из них, все-таки я лейтенант, а значит, «старик». Кроме того, они боялись меня. Ходили слухи, что однажды во время охоты на червя я заживо сжег человека.
 Рядом с ними я действительно чувствовал себя старым. Мне стало немного грустно. Эти ребята — последние на Земле, кто запомнит «нормальное» детство.
 Им бы сейчас учиться в старших классах или на первом курсе колледжей, развешивать воздушные шары в спортивном зале перед танцевальным вечером, мучиться мировыми проблемами или просто болтаться в торговом центре.
 Они знали, что мир уже не тот, каким должен быть. Совсем не о таком будущем они мечтали, но другого у них уже не будет: есть работа, которую надо делать, и делать ее должны они.
 Их выбор вызывал у меня уважение.
 — Сэр!
 Это произнес Бекман, темнокожий парень, долговязый и неуклюжий. Я вспомнил, что его семья перебралась с Гуама.
 — Мы успеем вернуться к началу «Дерби»? — спросил он.
 Я задумался. Мы направлялись на юг Вайоминга. Два часа лету в один конец плюс четыре часа на земле — это самое большее. «Дерби» показывали с девяти вечера. Ти Джей узнал, что Стефания возвращается из Гонконга. Теперь ему уж точно не останется ничего другого, кроме как обнаружить пропавшего робота прежде, чем это сделает Грант.
 — Должны успеть, — сказал я, — если поднимемся в воздух не позже шести. — Я обвел взглядом остальных. — Ну как, парни, управимся до шести?
 Все согласно закивали. Послышались голоса:
 — Конечно.
 — Меня это устраивает.
 — Сделаем.
 Я улыбнулся. Этому я научился у Дьюка — раздавать улыбки с таким видом, будто каждая стоит года жизни. Тогда солдаты из кожи вон полезут, чтобы заслужить ее.
 Они так обрадовались, что я поспешил встать и пройти вперед, пока не лопнул со смеху.
 Дьюк посмотрел на меня.
 — Ну как они, в порядке?
 ~ Беспокоятся насчет пропавшего робота.
 — Какого еще робота?
 — Из «Дерби». Сейчас по телевизору идет сериал.
 — Никогда не интересовался подобной чепухой. Она отбивает вкус к выпивке. — Дьюк взглянул на часы и, наклонившись вперед, легонько похлопал пилота по плечу. — Можете вызывать Денвер. Сообщите, что мы прошли рубеж готовности «каппа». Пусть поднимают вертолет сопровождения. — Потом он повернулся ко мне: — Начинай прогревать двигатели машин. Я хочу открыть люки и десантироваться, как только коснемся земли. Мы должны высадиться за тридцать секунд.
 — Будет сделано, — сказал я.
 От цели до Уитленда было рукой подать.
 На нее наткнулся, почти случайно, разведчик службы восстановления землепользования. К счастью, он знал, с чем имеет дело, а потому развернул свой джип на север и погнал как бешеный. Еще чуть-чуть — и ему удалось бы смыться.
 Спустя сутки команда быстрого реагирования с воздуха обнаружила перевернутый джип. Десантники вынули из машины бортовую дискету, и видеозапись уточнила место заражения. Там находилось четыре червя: три детеныша и один взрослый. По инструкции гнездо полагалось выжечь или заморозить в течение сорока восьми часов — если только за это время в Денвере не найдут лучшего решения.
 Дьюку и мне всегда доставалась отменная работа: теперь мы должны поймать целую семью хторран живьем!

  В. Как хторране называют людей, с которыми они занимались любовью? 
  О. Жратва. 





 ГНЕЗДО



 Аккуратность нехарактерна для армий.

    Соломон Краткий

 Вертушка с зубодробительным грохотом плюхнулась на землю. В то же мгновение ее задний люк распахнулся и оттуда с металлическим лязгом вывалился трап. Казалось, корабль распадается на куски. Первый вездеход уже соскочил с аппарели на спекшийся глинозем Висконсина. Вплотную за ним по трапу загромыхали роллагоны, а следом остальные машины конвоя.
 Головной джип моментально развернулся на север; из-под колес брызнули фонтаны сухой земли и потянулось густое облако пыли, которое, впрочем, быстро исчезло — дул сильный ветер. Условия не из лучших.
 Оставшиеся семь машин тоже взяли курс на север, растянувшись по прерии неровной линией. Мы с Дью-ком ехали в командном роллагоне — самой большой из машин. Он напоминал десантную баржу с конечностями как у сороконожки и колесами. Кроме нас и водителя в нем разместились два техника и десант: пришел их черед действовать.
 А мы с Дьюком должны были сидеть смирно и помалкивать, пока нас не доставят к цели.
 Мы располагали целым набором тактических приборов слежения. Наше передвижение отслеживалось на обзорной карте и на радаре, прочесывающем местность. Кроме этого, у нас был гироскоп с дисплеем для счисления пройденного пути и постоянная связь со следящим спутником. В двух километрах от цели Дьюк остановил роллагон и выслал боевые машины вперед на рубеж готовности «лямбда». А я запустил скайбол — управляемый зонд воздушного наблюдения, — чтобы в последний раз осмотреться, прежде чем двигаться дальше.
 Изображение на экране опрокинулось и с вызывающей тошноту скоростью ринулось вниз, к земле, это взлетающий скайбол, словно поскользнувшись, завис в воздухе. При сильном ветре он почти неуправляем, тем не менее через секунду изображение восстановилось и плавно заскользило по экрану.
 Гнездо появилось неожиданно — приземистый коричневый купол со слегка выступающим круглым входом.
 — Классика, — констатировал я. — Видишь красный налет на поверхности?
 Дьюк раздраженно буркнул:
 — Учи ученого.
 Я кивнул и застучал по клавиатуре, опуская скайбол. Изображение медленно плыло по экрану — зонд кружил над гнездом. Я нажал на клавишу инфракрасного локатора. Картинка окрасилась. Холодные места должны были стать голубыми, горячие — покраснеть, умеренно теплые — приобрести желтый цвет. Однако почти весь экран стал оранжевым. Пришлось уменьшить чувствительность — теперь он засветился зеленовато-желтым. Тусклый оранжевый след вел к куполу. Или — от него. След по меньшей мере часовой давности.
 Я оглянулся на Дьюка. Его лицо было непроницаемо.
 — Просмотри внутренность купола, — приказал он.
 Мы знали, что у активного червя температура тела повышается. Но в самое жаркое время суток они впадали в оцепенение, и температура могла снизиться почти на десять градусов. Вот почему ранние модели передвижных детекторов не обнаруживали червей — для приборов они были слишком холодными.
 Теперь мы поумнели.
 В жару черви зарывались глубоко в почву и охлаждались. Ради того, чтобы выяснить это, погибло много людей.
 Тем временем скайбол снизился, купол заполнил экран. Я нажал на клавишу сонара, и на инфракрасную картинку наложился ультразвуковой диапазон. Все верно, что-то внутри там сконцентрировалось — темно-голубая масса, переливающаяся различными оттенками. На сей раз черви закопались глубоко.
 На экране вспыхнула надпись: «Четыре тонны в метрической системе мер».
 — Солидная семейка, — заметил Дьюк. — Сможем их взять?
 Меня это тоже беспокоило.
 — Денвер ручается за качество газа. Его должно хватить, но впритык, — сообщил я.
 — Ну и что будем делать?
 — Я бы скомандовал: «Вперед».
 — Присоединяюсь. — Он включил микрофон. — Всем подразделениям! Вперед. Повторяю: вперед. Занять исходную позицию. Все. — Он наклонился и легонько похлопал нашего водителя. — Поехали!
 Огромный роллагон заполз на пригорок и покатился по отлогому склону.
 Я поднял скайбол повыше и задал программу сканирования с постоянной круговой траектории. Если в гнезде внезапно повысится температура, то сигнал тревоги сработает незамедлительно. У нас будет от десяти до пятидесяти секунд в зависимости от состояния червей. Я проверил наушники и микрофон. Наступил самый опасный этап операции — около гнезда спрятаться некуда.
 Теперь я должен как можно быстрее просмотреть купол и решить, опасно ли приближаться к нему. Если да — точнее, если мне покажется, что да, я имею право остановить операцию. Мы вышли на последний рубеж готовности, и я был здесь единственным экспертом.
 В наших частях охотно верили в мой сверхъестественный нюх. Разумеется, ничего подобного не было, и слухи эти меня раздражали. Однако солдаты хотели верить (хотя любой из них на моем месте справился бы не хуже), поэтому я не разрушал легенду.
 Если честно, где-то в глубине души мне хотелось, чтобы это оказалось правдой. Так было бы намного легче тащить груз ответственности — ведь на деле я почти ничего не знал.
 Роллагон съехал с холма. Мне пришлось привстать, чтобы видеть все вокруг. Впереди показался купол. Он выглядел обманчиво невзрачно — само гнездо скрывалось под землей. Мы не имели понятия, как глубоко могут закапываться черви, и не испытывали ни малейшего желания, чтобы какая-нибудь семейка хторров нам это продемонстрировала.
 Я похлопал водителя по плечу:
 — Стоп, ближе не надо; я пойду в «пауке».
 Роллагон резко затормозил. Я опустился на свое место и, нажав клавишу, включил прогрев боевого «паука» армии США «Арак-5714».
 Краем уха я слышал, как Дьюк командовал остальными машинами, занимающими позиции вокруг гнезда, но даже не поднял голову, чтобы посмотреть на них. Я и так знал, что экипажи высыпали из транспортеров с огнеметами на изготовку. Теперь мы представляли собой восемь маленьких островков смерти. На каждом действовал один закон: выжить во что бы то ни стало. Мертвые сражений не выигрывают.
 Загорелся зеленый огонек — «паук» был готов. Задвинув консоль с клавиатурой, я выдвинул приборы контроля и включил их. Надвинул на глаза очки, подождал, пока прояснится картинка, и сунул руки в перчатки управления. Как обычно, на несколько мгновений исчезло чувство реальности — и я оказался внутри механизма. Я видел его глазами, слышал его ушами, мои руки стали его лапами. — Вперед, — приказал я, и на меня набежало изображение передней аппарели роллагона. Внешне безобидный холмик гнезда приблизился.
 Теперь точка обзора была ниже обычной, а предметы казались меньше и более объемными — глаза «паука» расставлены шире. Следовало немного пройтись, чтобы привыкнуть к «паучьим ощущениям», вжиться.
 Боевых «пауков» в спешном порядке переделывали из промышленных моделей. Мой имел черное металлическое тело, восемь голенастых лап — каждая заканчивалась большим черным когтем — и систему кругового обзора. Он продолжал функционировать, даже лишившись четырех лап, и любая их пара могла стать руками. Каждый коготь был оснащен тактильным датчиком.
 Во время эпидемии «пауков» широко использовали там, где не мог — или не смог бы — работать человек. Они оказались очень полезны в больницах и в крематориях. «Пауки» позаботились о большинстве покойников.
 — Не спеши, — скомандовал я. Мы приближались к отверстию купола. — Включай сканер…
 Окраска картинки переместилась в длинноволновую часть спектра. Цвета изменились, потом изменились еще раз. Желтые и зеленые. Очень-очень слабые оранжевые.
 — Переходим в ультразвуковой диапазон, — приказал я и сосредоточил все внимание на внутренности купола.
 Голубую массу стало видно отчетливее. Я почти различал очертания четырех огромных червей, сплетенных в большой клубок. Но они по-прежнему были холодными.
 — Ну?
 Дьюк склонился над моим плечом.
 — Все жильцы в гостиной. Гнездо новое: они еще не успели прорыть боковые ходы.
 — Какого они цвета? — В его голосе сквозило нетерпение.
 — Голубого. Прекрасного голубого, — ответил я. — Не скомандовать ли «Вперед»? — И распорядился: — Вперед.
 Вот теперь обратного пути действительно не было. Мы миновали последний рубеж.
 «Паук» заполз внутрь купола.
 Направо, наверх, назад и — в центральную камеру. Пригнись, проползи вокруг центральной камеры, загляни вниз.
 Ничего нет?
 Переключись на видимую часть спектра. Еще раз загляни.
 Черви были огромными. Их очертания — трудноразличимы. Временами они казались покрытой мехом однородной массой.
 Огромная холодная голубая лепешка пудинга.
 Интересно, как бы они выглядели, проснувшись? Но дожидаться этого мне не хотелось.
 Ну, «паучок», ниже нос!
 И я скомандовал:
 — Газ.
 Раздалось шипение. Цвет червей изменился…
 Я высвободил руки из перчаток и сдвинул на лоб очки.
 — Сделано.
 Дьюк улыбнулся и похлопал меня по плечу.
 — Отлично, малыш. — Потом повернулся к связисту: — Все в порядке. Передай, чтобы вертушка снизилась. Через тридцать минут начинаем погрузку. Пусть отделение раскопки подтянется и будет наготове, когда газ сработает. Остальным занять позиции на периметре.
 Роллагон дернулся и снова пошел вперед. Дьюк победно оттопырил вверх большой палец. Он начал что-то говорить, но я не услышал. Над нашими головами раздался шум грузового вертолета. Ощущение было такое, словно Господь Бог застучал молотком, чтобы вызвать землетрясение.
 Это прибыла вертушка, на которой червей отправят в Денвер.
 Хотел бы я знать, влезут ли они туда.

  В. Какхторране называют автомобильную пробку? 
  О. Завтрак. 
  В. Как хторране называют эскалатор? 
  О. Завтрак. 
  В. Как хторране называют Нью-Йорк? 
  О. Обед. 





 «… ПЯТНАДЦАТЬ БЫЧКОВ ВСЕГО ЗА НЕДЕЛЮ»



 Искусственная пища — слишком дорогое удовольствие. Никто не производит бифштекса эффективнее коровы.

    Соломон Краткий

 Когда мы выдвинулись на позицию, я еще раз прикинул массу червей. Чересчур велики. Невольно закралась мысль, что я совершаю ошибку. Наверное, все-таки следовало на последнем рубеже отменить операцию.
 Я чуть было не повернулся к Дьюку, но успел остановиться. Поздно. И так происходило всегда: в последнюю секунду я начинал искать иное решение. Сейчас мое мнение уже не имело значения. Обратного пути не было.
 Повторно оценив массу червей, я заново пересчитал по уравнениям, составленным в Денвере, дозу газа, приходящуюся на единицу массы, и взорвал вторую таблетку. Меня мучили сомнения, не взорвать ли еще одну. Пусть лучше они сдохнут, чем проснутся во время погрузки.
 Мы выдержали червей в газе целых десять минут. Я сделал окончательную проверку — теперь черви приобрели великолепный темно-пурпурный оттенок, какого я еще не видел, — и только после этого вывел «паука» наружу.
 Потом мы сорвали с гнезда купол. Зацепили основание «кошками», привязали их двумя канатами к джипу, и вездеход медленно подал назад. Холм раскололся, как яичная скорлупа. Хторры не делали его прочным — зачем?
 Пришлось повторять операцию дважды: купол оказался слишком хрупким. Я чувствовал себя вандалом. Мы растащили его по кускам, а затем вскрыли пол верхней камеры.
 Это было потруднее — пришлось заложить небольшие заряды и взорвать его. Верхний этаж хторры строят из того же материала, что и стенки купола, но здесь он плотнее и по прочности не уступает промышленному кевлару. Он должен выдержать вес всего семейства червей.
 Они строили гнезда из пены, которую выделяли при пережевывании древесины, и, судя по всему, могли изменять состав слюны — из одного и того же исходного материала лепили ажурные прозрачные стенки и массивные полы. Поразительная способность!
 Когда наконец обнаружился нижний этаж, появилась… неуверенность. Все столпились на краю ямы и молча смотрели вниз на червей.
 Они были огромны. Одно дело следить за ними на мониторах, совсем другое — увидеть живьем. Самый маленький был с метр толщиной и метра три в длину. Взрослые достигали двух метров в зоне мозгового сегмента и были вдвое длиннее, чем малыш. Я еще раз пожалел, что не взорвал третью таблетку.
 Черви сплелись головой к хвосту, образуя замкнутый круг. Даже в полумраке гнезда их мех отсвечивал ярко-красными переливами. Картина зачаровывала.
 Подошел Дьюк и заглянул вниз. Его лицо напряглось, но он промолчал.
 — Похоже, мы помешали хторранской оргии, — заметил я.
 Дьюк хмыкнул.
 — Малыш весит около трехсот кило, — прикинул я. — А папаша потянет на всю тонну.
 — Не меньше, — поддержал Дьюк.
 Я чувствовал, что ему это не нравится. Он был подозрительно немногословен.
 — Слишком большой? — спросил я.
 — Слишком дорогой, — процедил он. — Ты видишь перед собой пятнадцать бычков, съеденных всего за неделю. А это целая куча гамбургеров.
 Дьюк прищелкнул языком.
 — Все в порядке! — крикнул он солдатам. — Спускаемся вниз — и за работу! — Он поманил связиста с радиотелефоном. — Скажи, чтобы с вертушки сбросили стропы. Живо!
 Во время погрузки пришлось пережить неприятный момент. Мы начали с малыша. Одно отделение спрыгнуло вниз, в то время как остальные два рассыпались по периметру ямы с огнеметами, гранатометами и зажигательными пулями наготове. — Малыш был слишком велик, чтобы закатить его в подъемную люльку вручную. Предстояло приподнять его и расстелить брезент.
 Солдаты в яме быстро подсунули под детеныша прутья из нержавейки. Каждый прут с обоих концов прикрепили к двум длинным стальным брусьям, положенным по бокам червя. Малыш оказался лежащим на чем-то вроде лестницы.
 Подлетел вертолет и завис над гнездом, грохоча и обдавая нас ветром. С него уже опускались стропы, но никто, не пытался поймать их на лету. Все выжидали, когда тросы коснутся земли и дадут нужную слабину. Затем солдаты схватили концы и бросились привязывать их к лестнице под червем. Бекман подал знак поднимать. На вертолете стали выбирать тросы. Они заметно натянулись, лестница задрожала и оторвалась от земли…
 В то же мгновение детеныш начал сопротивляться. До сих пор он напоминал алый пудинг, как вдруг его оторвали от других червей и потащили куда-то вверх.
 Оставшиеся в яме хторры зашевелились. Папа-червь тревожно зарокотал. Двое других захрипели и заурчали. Но хуже всех повел себя детеныш. Он скорчился, словно от боли, и испустил жалобный тоскливый вопль. Он выгибался и извивался, как дождевой червяк, разрезанный лопатой. Лестница под ним отчаянно раскачивалась, канаты потрескивали. Внезапно открылись и выкатились его глаза, огромные, темные и круглые. Они вертелись в разные стороны, оставаясь тусклыми и незрячими.
 Солдаты в яме бросились врассыпную и прижались к стенкам гнезда.
 — Не стрелять! — завопил я. — Не стрелять, черт возьми! — Не знаю как, но в этом кошмаре меня все-таки услышали. — Он без сознания! Это непроизвольная реакция!
 И, будто подтверждая мои слова, малыш начал успокаиваться. Глаза, втянувшись, закрылись, червь свернулся — точнее, попытался свернуться — в огромный красный клубок, раскачивающийся над полом гнезда.
 — О Боже… — выдохнул кто-то. — С меня довольно… Он полез вон из ямы. — Еще двое солдат явно заколебались…
 Дьюк подавил панику в зародыше. Он спрыгнул в яму и принялся раздавать приказы направо и налево:
 — Начали. Теперь положим этого толстяка на подстилку. Давай! — Он схватил солдата, начавшего паниковать, и толкнул прямо к червю. — Ты вылезешь отсюда только после него, Гомес. Вот и молодчина.
 Гомес поплелся туда, куда его отправил Дьюк. Он хорошо знал, что так безопаснее.
 — Шевелись! Взяли брезент! Заводи снизу! Снизу, черт побери! Я сказал — снизу! Отлично! Готово… — Дьюк кивнул технику-радисту, продолжая бушевать и размахивать руками как сумасшедший. — Вниз! Еще ниже! — Затем снова: — Отлично! Убрать брусья! Привязать концы! Скорее! Проклятье! Шевелись!
 Солдаты метались как угорелые: отцепляли канаты от стальных балок и привязывали их к брезенту даже быстрее, чем Дьюк успевал выругаться. Они выдернули металлические перекладины из-под червя и моментально разбежались в стороны, освобождая путь грузу. Вертолет поднялся чуть-чуть выше, чтобы приподнялись края брезента. Червя завернули в него, обвязали канатами. Для укрепления брезентового кокона под канаты просунули две стальные балки, к концам которых привязали четыре троса. Все делалось больше для спокойствия самого червя. Этим тварям не следовало свободно перекатываться по полу вертушки. В полете они будут висеть неподвижно.
 — Все в порядке! Вира! — крикнул Дьюк и помахал рукой.
 Грохот вертолета заглушил его слова, а сверху обрушился шквал ветра от пропеллеров. Но Дьюк не смотрел наверх, он уже повернулся к следующему червю.
 — Ну, чего рты разинули, растяпы? Подкладывай балки…
 Следующие три хторра обошлись нам легче, правда ненамного. Теперь мы знали, что при расставании они могут сопротивляться, однако не просыпаются, так что справиться с ними можно. Солдаты заработали быстрее.
 Над нашими головами кружил вертолет, завывая и грохоча моторами, и мы подавали червей по одному в его широкий грузовой люк. Чудовищных тварей, зловеще провисающих на потрескивающих тросах.
 Страшная работа.
 Ветер усилился, вертолет начало мотать из стороны в сторону. Я засомневался, стоит ли грузить на борт всех четырех, однако летчица развернула машину против ветра и распорядилась, чтобы мы продолжали. Я ее не знал, но по всему было видно, что это весьма опытный пилот.
 Один раз червь в коконе ударился о стенку гнезда и издал ужасный стон, багровый крик отчаяния. Солдаты в яме повернулись и смотрели на него дикими глазами. Чудовище рыдало, как женщина. Эти звуки парализовали волю и вызывали к нем; жалость. В следующий момент кокон с червем отошел от стенки и стал быстро подниматься в воздух. Дьюк снова начал командовать и размахивать руками.
 Папа-червь был последним. Когда огромная туша показалась из ямы, его ярко-красный мех словно вспыхнул под лучами вечернего солнца. Он мерцал и переливался тысячами оттенков — казалось, хторр излучает неземное розовое сияние. Я поневоле засмотрелся. Такого прекрасного цвета я еще никогда не видел…
 Существо вознеслось, как огромный розовый дирижабль. Я провожал его взглядом, пока он не исчез в чреве вертушки и широкий зев грузового люка не захлопнулся с лязгом.
 Дьюк подал знак связисту, тот проговорил что-то в микрофон, и вертолет, с шумом развернувшись, пошел в южном направлении.
 — Ну вот и все, — сказал Дьюк. — Полетели домой смотреть телевизор. Как ты думаешь, Ти Джей расскажет Стефании про робота или нет?

 В. Как хторране называют Чикаго?
 О. Котлета.
 В. Как хторране называют Атланту?
 О. Пудинг.
 В. Как хторране называют Нью-Джерси?
 О. Сухарь.





 «ТЫ ИДЕШЬ ПО РАСПИСАНИЮ»



 Хуже нет, чем писать для телевидения. Как можно пробудить у людей лучшие чувства, если каждые четырнадцать минут кто-то вмешивается и сообщает, что они не приспособлены к жизни? Главная цель коммерческого телевешания — убедить зрителя, что от него дурно пахнет.

    Соломон Краткий

 Стефания задержалась в Гонконге из-за срочной встречи с китайским послом, так что Ти Джей не смог сообщить ей о роботе. Грант выяснил, кто на самом деле отец ребенка, и обвинил Карен во лжи. Местонахождение робота по-прежнему осталось неизвестным.
 Надеюсь, вы поняли, что мы вернулись вовремя. К концу фильма в зале появилась дневальная и что-то шепнула Дьюку. Тот встал и быстро вышел. Я все видел, но остался на месте. Если я понадоблюсь, он даст знать.
 Через несколько минут дневальная вернулась и дотронулась до моего плеча.
 — Дьюк хочет вас видеть.
 Я поблагодарил и отправился в кабинет. Дьюк сидел перед компьютером и хмуро смотрел на экран. Его руки нерешительно зависли над клавиатурой.
 — Что случилось? — осведомился я.
 Он ничего не ответил, ударив по клавише, вызвал на экран новые данные и мрачно стал их изучать.
 Я заглянул через его плечо: Дьюк просматривал варианты сегодняшней операции.
 — Это же запасные цели, Дьюк. Планируешь еще один рейд?
 Он отрицательно покачал головой.
 — Просто смотрю. — Он убрал руки с клавиатуры. — Не пойму, в чем ошибка. Из всех вариантов мы выбрали самый безопасный. — Он повернулся ко мне: — Ты не согласен?
 — Почему? Мы правильно выбрали гнездо.
 Я ждал продолжения этого странного разговора. Дьюк спросил:
 — Что ты думаешь о гнезде у озера Хатти? Стоит слетать туда?
 — Слушай, ты можешь наконец объяснить, что случилось? Наши черви передохли от газа?
 — Если бы так, — с горечью сказал Дьюк и откинулся на спинку кресла. — Наоборот, газ перестал действовать слишком рано. Черви проснулись в вертолете. В десяти минутах лету до Денвера.
 — Нет…
 Я ощутил внезапную слабость. Подогнулись колени. Подвело живот. Живые черви в вертолете…
 — Вертушка упала в горах, — добавил Дьюк. — Все погибли.
 Некоторое время он внимательно смотрел на меня, словно пытаясь узнать, о чем я сейчас думаю. Потом развернулся к окну и уставился в темноту за стеклом.
 Я не знал, что сказать. Ощущение было такое, будто меня вскрыли консервным ножом и мои внутренности вывалились наружу.
 Дьюк продолжил:
 — Если тебе от этого станет легче, то они до последнего мгновения думали, что случайно потеряли высоту.
 — Нет, — ответил я. — Мне от этого не легче.
 Я подошел к холодильнику и налил воды в пластиковый стакан. Пить не хотелось, но надо было занять себя хоть чем-нибудь.
 — В нижнем ящике шкафа есть бутылка виски, — подсказал Дьюк. — Налей и мне.
 Я передал Дьюку стакан, подвинул стул и сел напротив.
 — Надо было довериться предчувствию, — заговорил я. — Когда я увидел их, мне захотелось взорвать еще таблетку. И надо было! Но вместо этого я следовал инструкциям.
 — Давай вали все на Денвер, — отозвался Дьюк. — Говорят, человеку свойственно ошибаться. Но ему еще более свойственно винить в своих ошибках других. Рад, что ты — не исключение.
 Я пропустил его сарказм мимо ушей, пытаясь восстановить события.
 — Я следовал инструкциям, потому что так проще. Удобно думать, что в Денвере знают, как поступать. Но они не знают, ни черта не знают! И нам с тобой это хорошо известно! — Я начал терять контроль над собой, но Дьюк ни словом, ни жестом не пытался остановить меня. Я торопился высказать все, прежде чем выйдет весь пар. — Это же идиотизм, Дьюк! Они настолько далеки от передовой на этой войне, что ничего, кроме своих теорий, не знают. Но от них зависят все наши действия.
 Когда их мудрость снисходит на нас, мы обязаны принимать смертельно опасные решения, исходя из их теорий, и надеяться, что они не ошибаются. Они действительно не ошибаются — иногда, — чтобы поддерживать нашу веру в их непогрешимость.
 — Знаешь, это я уже слышал. Старо. Каждый лейтенант проходит через такое. — Дьюк взглянул на часы. — Идешь точно по расписанию.
 Он отшлепал меня и был прав. Конечно, прав. Опять прав.
 Я совсем запутался. Голова шла кругом.
 — Дьюк. — Мой голос сел. Злости больше не было; она ушла, как сок из выжатого лимона. — Дьюк, я не знаю, что делать. Правда. Теперь все звучит для меня, как те бессмысленные голоса, о которых я говорил. Понимаешь, я больше не смогу подчиняться ничьим приказам. Если никто не знает, что делать, Дьюк, а я в конечном итоге несу ответственность, то я не должен сомневаться в себе. Но я сомневаюсь, вот и следую приказам — не потому что так безопаснее, а потому что ничего иного не остается! Однако и это не срабатывает. Люди по-прежнему гибнут — по моей вине. Я даже не был знаком с экипажем того вертолета. Я не знаю, как их звали…
 — Вулфмен и Уэйн.
 — Они погибли из-за меня. Что бы ты ни говорил, это так!
 — И что же из этого следует? — осведомился Дьюк.
 — А то, что мне это не нравится.
 Заявление неосновательное, но, по крайней мере, правдивое.
 Дьюк выслушивал излияния молча, с непроницаемым лчцом. Сейчас он посмотрел на меня как-то необычно.
 — Я хочу кое-что тебе сказать, Джим. — Он вздохнул. — Что тебе нравится, а что не нравится, не имеет никакого значения. Я знаю, что тебе не нравятся даже мои слова, но все-таки послушай. Есть дело, которое надо делать. И ошибки при этом неизбежны, нравится тебе это или нет.
 Дьюк замялся, подбирая слова. Глаза его затуманились. Когда он заговорил снова, голос звучал спокойнее.
 — Я знаю, это нелегко. Всегда было нелегко и будет. Ты думаешь, я не прошел через это? Мы снова переживаем Пакистан, но теперь я понимаю, как глубоко можно вляпаться в дерьмо. Хочешь знать, что такое настоящий идиотизм? Почти вся наша тактика заимствована у войны, проигранной двенадцать лет назад. Вот уж действительно идиотизм… — Он пожал плечами. — Но, так или иначе, мы снова вернулись к исходной точке: у нас есть дело, которое надо делать.
 — Не знаю, — возразил я. — Не уверен, что смогу работать и дальше.
 Я не смел поднять глаза на Дьюка.
 — Джим, не будь болваном. — В голосе Дьюка зазвучали металлические нотки. — Все прошли через это. Я. Шорти. Ты будешь ошибаться, по-другому не получится. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Но ты не имеешь права из-за ошибок устраняться от дела.
 — Ты не понял.
 — Тогда ты не замечаешь очевидного. Если бы мы отправляли в отставку каждого мужчину и каждую женщину, когда-либо совершивших ошибку, то в армии США не осталось бы ни одного офицера. Меня, кстати, тоже.
 — Да, но из-за моих ошибок гибнут люди…
 — Из-за моих тоже. — Говорил он спокойно, но взгляд его был суровым. — Ты возомнил себя монополистом?
 Я промолчал. И так уж выставил себя круглым идиотом — зачем усугублять?
 Дьюк поставил стакан на стол.
 — Послушай, Джим. Дело в том, что любая ошибка — это лишь еще одна возможность ее исправить, а вовсе не дубинка, которой следует колотить самого себя. Это еще одна возможность узнать что-то новое. Демобилизуют только за настоящий провал — если ты понапрасну загубил жизни. Те пилоты — Уэйн и Вулфмен — знали о риске и пошли на него добровольно.
 — Они доверились моему заключению.
 — Я тоже доверился. Ну и что?
 — А если в следующий раз это будешь ты?.. Дьюк пожал плечами.
 — С таким же успехом это можешь оказаться и ты, Джим. Я должен доверять тебе. Ты должен доверять мне. Такова работа. Ну как? Будем продолжать жалеть себя или поработаем, как раньше? А может, ты больше не хочешь уничтожать червей?
 — Не задавай глупых вопросов.
 — Отлично. Будем считать, что сегодня ты научился проигрывать, собираться и идти дальше. Зачтем это как часть стажировки на капитанское звание. Ту часть, когда учатся брать на себя ответственность за решения, приносящие вред.
 — Они приносят вред… — Я уже понял, что скажу глупость, но все-таки договорил: — А я не знаю, что делать.
 — Ничего, — ответил Дьюк. — Здесь ничего нельзя поделать, Джим. Надо просто повторять без конца, пока не перестанешь. И не стоит драматизировать. Избавь меня от слез и соплей. Я видел их не раз. И выразительнее твоих. — И уже более мягко он добавил: — Я знаю, что ты совершаешь трагические ошибки, Джим. Я бы волновался, если бы этого не было. Постарайся твердо усвоить одно: совершать такие ошибки естественно.
 К своему удивлению, я заметил в его глазах сострадание. И почувствовал… благодарность.
 — Спасибо. Я отвел глаза.
 — Это все? Ты мне больше ничего не хочешь сказать?
 Я покачал головой.
 — Нет, по-моему, все сказано. — Я допил виски и подумал, а не налить ли еще. Сегодня вечером стоило бы напиться. Только я знал, что это не поможет. Да и надо кое-что переварить на трезвую голову. Проклятье! Кажется, я становлюсь чересчур практичным. — Ладно. — Я вздохнул и придвинул стул к другому терминалу. — Полагаю, лучше мне набросать план следующей операции. В конце концов, мы доказали, что можем доставать их живыми.
 — Подожди, Джим. По-настоящему плохих новостей ты еще не слышал.
 Я оторвал пальцы от клавиатуры.
 — Дела еще хуже? Он кивнул.
 — Нас отзывают.
 — Весь отряд?
 — Нет. Только тебя и меня. Вертушка уже выслана, будет здесь через час.
 — Куда летим? В Денвер?
 — В Окленд.
 — Окленд?! Какого черта мы не видели в Окленде?
 — Мемориальный центр Гертруды Стайн. И многое другое. У тебя час на сборы. Будь на взлетном поле в 22.30. Инструкции получим в воздухе.
 Дьюк собрался уходить. Я не мог скрыть досаду.
 — Но… я хотел отправиться на озеро Хатти!
 — Если это тебя хоть немного утешит, Джим, я тоже. Он смял свой стакан и, выходя из комнаты, бросил в корзину. Стакан пролетел мимо и откатился в угол. Я отправил его в мусор. Чтоб они там все провалились!

  В. Как хторране называют Сан-Франциско? 
  О. Пицца. 
  В. Как хторране называют Орегон? 
  О. Натуральные продукты. 
  В. Как хторране называют Южную Калифорнию? 
  О. Фруктовый салат. 





 КРОШКА



 Смири гордыню и не считай себя умным, пока ты не прошел испытание Тьюринга [1] .

    Соломон Краткий

 Вертушка на час опоздала, и прошел еще час, прежде чем мы поднялись в воздух. А потом оказалось, что почти над всей Ютой свирепствует весенняя гроза, и пилот решил обойти ее с юга. Так что Калифорния ожидалась только к рассвету.
 Единственным чтивом на борту была тетрадка с инструкциями, да и то неполными. Чтобы прочесть их, хватило двадцати минут. Там содержалась только общая информация и ни единого слова о задании. Ничего нового для себя я не обнаружил: заражение червями шло быстрее, чем мы их уничтожали.
 Впрочем, одно любопытное примечание в инструкции имелось. В данный момент в Окленде держали в неволе двух хторров, но не знали толком, что с ними делать. Их поведение не укладывалось ни в какие рамки. Вот в примечании и говорилось, что необходим специалист по хторранам, знающий их нормальный образ жизни.
 Я указал Дьюку на это словечко — «нормальный». Он тоже фыркнул.
 — Чушь, если кого-то интересует мое мнение.
 Затем закрыл глаза и, похоже, снова погрузился в сон.
 Завидное хладнокровие. Сам я не могу спать в воздухе, только дремлю, постоянно просыпаясь от любого шума, малейшего стука или толчка; даже изменение гула моторов тут же будит меня. Из самолетов я всегда выхожу измочаленным.
 Я смотрел в иллюминатор на отдаленные сполохи. Гроза разыгралась всерьез. Громадные тучи высились как стены гигантского каньона. В лунном свете они переливались зловещей синевой. Каждые несколько секунд молния раскалывала клубящееся облако, освещая все небо. Прекрасное и жутковатое зрелище.
 Интересно, что сейчас чувствуют люди на Земле? Если там, конечно, ктонибудь еще остался. Мы — планета случайно уцелевших, отчаянно копошащихся, чтобы протянуть до следующего урожая. От семидесяти до девяноста процентов (точно подсчитать невозможно) человечества умерло за первые три года. Уже нельзя выяснить, сколько погибло от эпидемий, а сколько от сопутствующих катаклизмов. По неподтвержденным слухам, кривая самоубийств по-прежнему ползла вверх.
 Иногда я тоже об этом подумывал. Когда все потеряно и не из-за чего жить. .. Хотел бы я знать, насколько близок к этому…
 Полет затянулся. Поднимающееся солнце уже окрасило горизонт, когда вертолет пошел на посадку. Я устроился по левому борту, чтобы посмотреть на Сан-Франциско, но увиденное разочаровало — я ждал чего-то более страшного. Говорили, что город по-прежнему в ужасном состоянии. Разумеется, я видел записи, но на экране все выглядит иначе. Мой отец умер в Сан-Франциско.
 Ладно, пусть не умер, а пропал без вести…
 На земле нас ждала машина, но сначала мы прошли обязательный обеззараживающий душ (кто знает, какие возбудители все еще витают кругом), а потом ждали, пока нам сделают прививки.
 Словом, только через час мы оказались в джипе, направлявшемся на юг. Водитель отсутствовал — машина и так знала дорогу. На экране светилось стандартное приветствие, которое мы с Дьюком проигнорировали, в термосе был чай, в термостате булочки. Чай оказался чуть теплым, булочки — черствыми.
 Джип доставил нас в офицерскую гостиницу Специальных Сил — бывший центральный оклендский отель «Холлидей Инн».
 — Наверное, ничего хуже не нашлось, — прокомментировал Дьюк.
 В гостинице нам не встретилась ни одна живая душа. Вся прислуга состояла из парочки терминалов, автоматической тележки-коридорного и безмозглого робота, шумно натиравшего пол в вестибюле. Пришлось обходить его, чтобы добраться до конторки.
 Терминал пискнул, закудахтал, проверил наши удостоверения личности, выдал пластиковые карточки от номера и пожелал приятного времяпрепровождения. Да, еще он обозвал нас «мистером и миссис Андерсон».
 Дьюк и бровью не повел.
 — Наверное, он подслушал наш разговор, — объяснял я, пока мы шли следом за тележкой-коридорным. — Понимаешь, все эти машины постоянно болтают между собой, сравнивают полученные команды.
 И осекся под косым испепеляющим взглядом Дьюка. Когда же я наконец усвою, что он терпеть не может подобные фокусы?
 — Приведи себя в порядок, и побыстрее, — распорядился Дьюк.
 — А поспать?
 — После войны отоспишься, понятно?
 Возразить было нечего.
 Горячий душ и бритье как замена шестичасового сна уступают лишь сну восьмичасовому. Дьюк вручил мне распечатку инструкций.
 — В десять ноль-ноль начинается коллоквиум по хторрам. О чем пойдет речь, тебе в общих чертах известно. Разберись, кто что знает об их поведении в гнезде. Диски с записью нашей вчерашней операции уже доставлены. Выясни, успели их просмотреть или нет. Мне кажется, мы стали свидетелями перемены в поведении червей. Да, и будь предельно вежлив. Эти ученые ребята при виде мундира сразу начинают кипятиться.
 — Будет сделано.
 Как ни интересовала меня хторранская экология, я все-таки предпочел бы выспаться. Может, удастся вздремнуть во время докладов, если, конечно, меня не посадят в первый ряд.
 Оклендское отделение Экологического агентства Соединенных Штатов пряталось за длинной грядой холмов. Джип натужно ревел, взбираясь по серпантину горной дороги. Когда он выехал на перевал, я увидел внизу здания — сплошь надувные бараки, укрепленные отвердите-лем. Большие, вместительные, они со стороны казались бесформенными. Два десятка блестящих роботов стригли газоны вокруг зданий. Газоны! Я не знал, смеяться над этой блажью или плакать из-за бесполезной траты энергии. Впрочем, густая зеленая трава выглядела неплохо.
 В воротах я предъявил документы «церберу». Он про-сканировал их злобными глазками и пропустил меня. Впрочем, эти автоматы и не предназначались для радушного приема. До сих пор я не встретил ни одного человека.
 Джип свернул к самому большому бараку, въехал внутрь и остановился перед высокими стальными дверьми и будкой с толстыми стенами и мрачным сержантом.
 Джип просигналил. Что-то щелкнуло. Над дверью зажглись красные лампочки. Наружу выдвинулись камеры наблюдения и что-то еще.
 Похоже, я их недооценивал. Сержант поднял голову, увидел, что прибыл офицер, и нехотя отдал честь. Потом поманил меня к будке и жестом приказал встать на белую платформу перед ней. После тщательной проверки он дозволил мне приблизиться на пару шагов и изложить свое дело. Сверившись с экраном, он кивнул и нажал на кнопку. Красные мигалки погасли, камеры убрались на место. Их примеру последовали и другие приборы, после чего я вздохнул с облегчением. Относительным, конечно.
 Сержант дотронулся до другой кнопки, и стальные двери с лязгом разъехались, открыв вход в залитый светом лабиринт коридоров, лесенок, площадок, узких лазов. Везде тянулись трубы, виднелись резервуары, выкрашенные в яркие цвета и помеченные буквами и номерами. Казалось, здание забыли разгородить внутри.
 Я взглянул на сержанта с тем выражением, которое, по моему мнению, означало вопрос.
 Сержант кивнул — стало ясно, что такое он наблюдает не впервые, — и разрешающе махнул рукой. Он указал на длинный безликий коридор и велел держаться красной линии на полу, которая вывела меня в приемную с двойными дверями и…
 Дама в белом кителе подняла голову и неодобрительно посмотрела на меня.
 — Вы?..
 — Маккарти, Джеймс Эдвард. Лейтенант. Спеисилы. Она взглянула на экран терминала.
 — В списке вас нет.
 — Я прибыл всего пару часов назад…
 — Надо проверить.
 Она уже подняла трубку, когда я произнес волшебные слова:
 — И к тому же я из группы дяди Аиры.
 Дама аккуратно положила трубку и, сказав: «Хорошо», — встала из-за стола. Я увидел, что ходить она может только с палочкой.
 — Пожалуйста, следуйте за мной.
 Мы миновали еще одни двойные двери, потом прошли по коридору (напрасно они так волнуются по поводу безопасности, стерли бы все указатели, и любой шпион тут же заблудится) и попали в небольшой треугольный зал, построенный амфитеатром. Верхний свет был уже погашен. Ряды кресел круто спускались к занавесу. Перед ним за кафедрой стояла молодая женщина в лабораторном халате. В зале сидело множество мундиров, белых халатов и мрачных физиономий. Я начал присматривать кресло поудобнее в последнем ряду, как вдруг женщина на сцене сказала:
 — Садитесь поближе, лейтенант, здесь есть места. Ее лицо показалось мне знакомым.
 Я поплелся в первый ряд. Проклятье!
 — О-о, Маккарти! Спецсилы нельзя не узнать. Теперь я тоже узнал ее и улыбнулся в ответ, впрочем, довольно кисло. Ее фамилия была Флетчер, хотя однажды она представилась мне как Лукреция Борджиа. Имени я не знал. Она подождала, пока я усядусь, и сказала:
 — Рада вас видеть снова, лейтенант.
 Сосед с любопытством посмотрел на меня. От смущения я не знал, куда деваться.
 — Ну ладно, — сказала Флетчер. — Продолжим. Доктор Аббато из Каирского университета поднял очень интересный вопрос, касающийся ниши гастропод [2] в их родной экосистеме, что открывает весьма перспективное направление исследований. Надеюсь, что наше сообщение, — тут она позволила себе улыбнуться, — окажется полезным для вас.
 Я положил локоть на поручень кресла, оперся подбородком на кулак и постарался сделать вид, что не сплю.
 Доктор Флетчер, длинноволосая брюнетка с высокими скулами, носила очки в тонкой оправе и выглядела не уродливой, не красивой, а обычной ученой дамой. Умной. Мне даже показалось, что она нарочно выбрала такую маску.
 — Доктор Аббато задался вопросом: какая окружающая среда могла породить существ, подобных хторран-ским червям? На что похожа их родная планета? Это отправная точка его рассуждений. На сегодня ответы таковы: на Хторре несомненно повышена гравитация. Мускулатура хторранских животных, плотность их раковин и скелетов, жесткость стеблей хторранских растений и так далее — все говорит о том, что либо среда их обитания более плотная, либо сила тяжести там больше, либо все вместе.
 Всего несколько слов по поводу гравитации. Нам кажется, мы довольно точно оценили массу планеты Хторр, используя модифицированные уравнения Стернб-хаПроуберта, в которые мы подставили данные по адаптации хторранских видов к земному тяготению. Сила тяжести на Хторре на десять-пятьдесят процентов превосходит земную.
 Верхний предел, скорее всего, немного завышен, но мы намеренно задали более широкие границы погрешности. Так мы поступаем всегда, когда дело касается Хторра.
 Флетчер вернулась к конспекту.
 — На Хторре должна быть более плотная атмосфера, но выяснить ее состав пока не удалось. Впрочем, хтор-ранские растения и животные на редкость успешно извлекают кислород из земной атмосферы, поэтому можно предположить, что в хторранском воздухе меньше свободного кислорода. Мы считаем, что звезда хторранской системы — красный гигант. Она очень старая и, возмож но, находится накануне вспышки сверхновой. Хторран-ские растения, похоже, предпочитают красный свет, причем глаза хторранских животных лучше приспособлены к длинноволновой области красного спектра.
 И наконец, мы думаем, что хторранская экосистема по крайней мере на полмиллиарда лет старше земной. Это означает — если, конечно, эволюция на Хторре шла тем же путем, — что тамошние аналоги земных млекопитающих, а может, и более прогрессивные организмы, уже ходили по поверхности Хторра, когда наша планета могла похвастать лишь бесформенными комочками слизи, не сохранившимися даже в ископаемом состоянии. Иными словами, в эволюционной гонке хторранская экосистема имеет фору в полмиллиарда лет.
 Я старался подавить зевоту. Все это было мне известно. Доктор Флетчер повернулась ко мне:
 — Через пару минут мы доберемся до более интересных вещей, лейтенант. Постарайтесь не заснуть.
 Я вспыхнул. Флетчер продолжала:
 — Если на Хторре действительно шли те же эволюционные процессы, то на планете должна была сложиться длинная и напряженная пищевая цепь. Взяв в качестве модели экосистему нашей планеты — а ничего другого у нас нет, — мы увидим, что эволюция представляет собой процесс постоянного прибавления новых звеньев к пищевой цепи. Так, пресмыкающиеся произошли от рыб, чтобы поедать их, а потом друг друга.
 А что идет после млекопитающих? И после тех существ, которые следуют за млекопитающими? Что бы ни шло после, эти организмы, по всей видимости, правят Хторром. Какими бы эти организмы ни были, они должны занимать самую верхнюю ступеньку в их пищевой цепи. Такова исходная гипотеза. Я дам вам минуту, чтобы продумать ее. Отсюда вытекают интересные следствия. Одно из них развил доктор Аббато.
 Некоторое время доктор Флетчер изучала заметки, потом подняла голову и улыбнулась.
 — Следствие заключается в том, что верхнюю ступеньку пищевой цепи должны занимать мыслящие организмы. Иначе и быть не может. Судите сами, новые виды всегда появляются, чтобы кормиться старыми. А чем еще им питаться? Организмы, занимающие высокие уровни в пищевой цепи, должны быть хищниками. А у хищников как раз вероятнее всего можно ожидать появление разума. Наверное, всем знакомо известное выражение доктора Коэна: «Хищник обязан быть умным, а чтобы щипать траву, много мозгов не требуется».
 Послышались вежливые смешки — шутка была с бородой. Но Флетчер не интересовала реакция аудитории. Она энергично продолжила:
 — Ясно, что чем выше положение хищника в пищевой цепи, тем выше его интеллект. Следуя логике, мы полагаем, что разум скорее всего мог развиться у всеядных самого высшего уровня. — Тут доктор Флетчер лукаво улыбнулась. — Разумеется, мы признаем, что были до некоторой степени пристрастны, когда сделали это допущение. Как-никак, мы с вами единственное тому подтверждение, других пока нет. Но, думаю, именно такими окажутся мыслящие организмы с Хторра… Когда мы встретим их. Ожидается, что это будут по меньшей мере самые хитрые и изощренные хищники из всех хторранских жизненных форм. И конечно же первое впечатление, которое мы можем на них произвести, учитывая дополнительные полмиллиарда лет эволюции и устройство нашей экосистемы, это впечатление жертвы — пищи для хищника более высокого уровня. А может, просто легкой закуски или в лучшем случае завтрака.
 В действительности их преимущество в полмиллиарда лет дает нам основание предполагать, что и остальные представители хторранской экосистемы поведут себя подобным образом. Для них мы не более чем источник энергии… Возможно, не очень удобоваримый, точнее, не такой эффективный, как те, к которым они привыкли. И может, поэтому они вынуждены сжигать это топливо, то есть нас с вами, в таких больших количествах. Между прочим, ничто так не поражает в хторранских животных, как их прожорливость. Отсюда вытекает, что хторранская экосистема производит огромное количество корма для своих господствующих видов.
 С учетом всего этого мы предположили — к такому же выводу пришел и доктор Аббато, — что те виды хторранских организмов, которые мы наблюдали до сих пор, являются лишь авангардом будущего широкомасштабного вторжения. Не важно, обладают агрессоры разумом или нет, но уже известные нам организмы служат для них источником жизни, мы не увидим следующей волны вторжения до тех пор, пока этот источник не будет внедрен основательно и надежно. К слову сказать, наша милитаризация направлена вовсе не на полное уничтожение пришельцев. Для этого пока не хватает ни средств, ни знаний. Может, когда-нибудь они появятся, а до тех пор мы будем стараться нарушить взаимосвязь между их видами. Впрочем, вновь вернемся к гипотезе доктора Аббато. Доктор ставит вопрос так: если все эти предположения верны, то каково место брюхоногих в хторранской пищевой цепи? Какова их функция?
 Сомневаюсь, что Флетчер знает ответ, а если и знает, то вряд ли мы доберемся до него сегодня. Я украдкой взглянул на часы.
 — Это один из тех на первый взгляд безобидных вопросов, задумавшись над которым мы начинаем понимать, что на деле он влечет за собой смену парадигмы. Заставляет заново переосмыслить все наши знания. Поэтому будьте внимательны. Вы, лейтенант, тоже.
 От нее положительно ничего нельзя скрыть! Отныне с первыми рядами покончено раз и навсегда.
 — Мы предполагали, что черви — вершина хторранской пищевой цепи, по крайней мере известной нам части. До сих пор мы не встретили хищника, питающегося червями. Правда, учитывая прожорливость червей, лично я сомневаюсь в нашем желании встретиться с хищником следующего уровня. Ведь и сейчас неизвестно, как справиться с нашествием. Однако если черви являются высшим звеном пищевой цепи, тогда они должны быть разумными, что пока не подтверждается. Напротив, накопилась масса данных, говорящих об обратном. Таким образом, мы почти уверены, что пожиратель червей либо еще не появился, либо никак себя не проявил. И снова мы возвращаемся к вопросу доктора Аббато: что такое черви? Между прочим, они, похоже, не укладываются в рамки своей родной экосистемы. Например, чем они питаются?
 «Людей жрут», — мысленно ответил я, но вслух ничего не сказал.
 — Нам не удается установить виды, которыми они питаются, — продолжала доктор Флетчер. — Да, конечно, мы видели, как они пожирали тысяченожек и другие хторранские организмы — этого и следовало ожидать, — но в основном черви питались земными формами: коровами, овцами, лошадьми, собаками… и, увы, людьми.
 Мы измерили потребность в белке червя среднего размера и подсчитали, сколько тысяченожек и прочих организмов он должен сожрать, чтобы синтезировать достаточное количество белка. Соотношение оказалось просто нелепым. Червь сдохнет с голоду, если будет питаться только тысяченожками, ползучими кустами и прочим. Эти формы занимают в хторранской пищевой цепи слишком низкое положение, чтобы служить основным источником пиши для червей; черви и эти виды не связаны отношением «хищник — жертва». И если пищевая цепь, как мы ее понимаем, в данном случае все-таки существует, то в ней пропущено несколько звеньев.:
 Невольно возникает вопрос: если черви — хищники, то где существа, которыми они должны питаться? Доктор Аббато выдвинул на этот счет очень интересную, хотя и неприятную для нас с вами гипотезу: эти существа — люди.
 Ого! Я выпрямился в кресле. Доктор Флетчер подождала, пока шум в аудитории стихнет, потом обвела слушателей взглядом и быстро указала на когото позади меня.
 — У вас вопрос?
 Я обернулся и увидел высокого хмурого человека в форме полковника. Его губы были поджаты. Меня всегда интересовало, проходят ли полковники специальные курсы по усовершенствованию подобной мимики. Полковник спросил:
 — У вас есть доказательства?
 Доктор Флетчер кивнула и в задумчивости потерла ладонью шею. Казалось, она колеблется, как лучше ответить — кратко или развернуто. Она перевела взгляд на зал.
 — Итак, вопрос: почему мы уверены, что задача червей — людоедство? Ответ: потому что именно этим они и занимаются.
 — Я ждал совсем другого ответа, — заявил полковник. Флетчер согласно кивнула.
 — Да, знаю, это звучит как отговорка. Прошу прощения. Но доктор Кимсей суммировал все многообразие поведения животных в одной фразе: «Неестественно только то, чего они не могут делать». Если бы черви не могли пожирать земные формы, они бы этого не делали.
 Я вздрогнул. Все верно, даже чересчур. Осознав это, я почувствовал, как свело желудок.
 — Доктор Аббато сделал очень интересный вывод из этого факта, закономерно предположив, что черви действительно созданы для расчистки высшего трофического уровня в земной экосистеме. Они специально нацелены на пожирание людей, уцелевших после эпидемий.
 Желудок мой сжался до размеров булавочной головки. Следующих слов я почти не слышал.
 — По мнению доктора Аббато, черви вряд ли являются пищей для следующей волны пришельцев. Любое существо, способное пожирать червей, должно быть настолько специализировано для этой цели, что оно не нуждается в разуме. Исходя из этого, доктору Аббато не оставалось ничего иного, как предположить, не являются ли сами черви теми разумными существами, которые стоят за вторжением?
 Я покачал головой. Мне ответ был известен: ни под каким видом. Да, черви грозные твари. Но создатели звездных кораблей — едва ли.
 Доктор Флетчер продолжала:
 — Итак, большинство уже знает, что никаких данных в пользу этой гипотезы нет, но доктор Аббато просил нас хотя бы на минуту допустить такую возможность, ибо только так можно понять последствия. Допустим, что большинство брюхоногих, с которыми мы сталкивались, на самом деле — дикие хторры. Допустим, что эти неприрученные особи принадлежат к видам, обладающим гораздо более высоким уровнем интеллекта, чем мы предполагаем. Кроме того, мы можем проверить это здесь, в Окленде. Наблюдается очень широкий разброс в поведении червей, которых поймали живьем. Некоторые из них чрезвычайно сообразительны, тогда как другие, внешне идентичные, имеют настолько низкий уровень интеллекта, что кажутся задержавшимися в развитии. Таким образом, достоверно известно, что черви способны на весьма разумное поведение, несмотря на то… что в естественных условиях они его не демонстрируют.
 Дикие хторры? Это новый поворот. Теперь я окончательно проснулся. Боже мой, какими же должны быть цивилизованные черви?
 — Но, — громко сказала Флетчер, — то же самое относится к любому другому виду организмов, который, возможно, питается червями. Черви чересчур эффективны как хищники, чересчур специализированы. Они не нуждаются в разуме. Так что же, мы вновь вернулись на круги своя? Не совсем.
 Для пущего эффекта она выдержала паузу. В зале стояла гробовая тишина, все замерли, боясь пропустить хоть слово.
 — Доктор Аббато предположил, что черви являются видом-помощником и в конечном итоге выполняют некую вспомогательную функцию для настоящих захватчиков. — Флетчер снова помолчала, обведя взглядом аудиторию. — Вы понимаете? Черви — это домашние животные! По мнению доктора Аббато, они как бы аналог овчарки. Их задача — охранять собственность вида-хозяина.
 Я скорчился в неудобной позе, не желая этого признать. Желудок разрывало от боли.
 — Если это так, — сказала доктор Флетчер, — то червей можно приручить. — Она помолчала и посмотрела в зал. — Подумайте только, какие возможности открываются. Если удастся… Возможно, мы сумеем превратить их в союзников. Может быть, даже сумеем использовать червей как первую линию обороны против тех разумных существ, которые их сюда заслали.
 В этом я сомневался, но Флетчер полностью завладела моим вниманием. Сейчас меня не выбили бы из кресла ни хороший заряд динамита, ни боль в животе, ничто на свете.
 — «Как приручить червей?» — спросите вы. Но давайте поставим вопрос шире: как вступить в контакт с червем? И возможен ли контакт вообще? Расширим вопрос больше: насколько разумны черви? Вот что необходимо выяснить в первую очередь. Это и будет главной целью сегодняшней демонстрации.
 Что такое? Демонстрация? Неужели я что-то проспал? Флетчер перенесла кафедру в правый угол сцены.
 — За занавесом находится особь, с которой мы сейчас работаем. Мы назвали ее Крошкой, но вы, разумеется, увидите совершенно противоположное. Надеюсь, эта демонстрация наглядно ответит на вопрос об уровне интеллекта червей.
 Крошку поймали около Мендосено примерно год назад. В то время особь весила четыреста пятьдесят килограммов. Теперь — вдвое больше. Крошка — живое подтверждение феноменального темпа роста гастропод. Кстати, вы, наверное, заметили, что мы стараемся не употреблять местоимения «он» или «она», когда речь идет о хторрах. До сих пор у них не обнаружены половые признаки, и мы не хотим случайным словом навязать вам ложные представления.
 Она дотронулась до клавиши на пульте кафедры, и занавес раздвинулся. Амфитеатр возвышался над просторным помещением, залитым розоватым светом.
 — Мы подобрали нечто усредненное между земным дневным светом и предполагаемым освещением Хторра.
 Доктор Флетчер нажала другую клавишу, и одна из панелей на дальней стене помещения отъехала в сторону, открыв темный проем.
 — А вот и Крошка, — представила Флетчер, и из тьмы выполз среднего размера хторр, энергично принюхивающийся.
 Он был толстый и красный, с четко обозначенным горбом мозгового сегмента на спине. Его глаза то выдвигались, то втягивались, перекатывались вверх и вниз, ощупывая все вокруг. Червь поколебался, моргнул и замер, уставившись на нас.
 И прежде при демонстрации червей у меня складывалось впечатление, что они способны видеть сквозь стекло и знают о наблюдателях снаружи. Теперь появилось то же ощущение. Крошка явно недоумевал. Его длинные темные руки были сложены на мозговом сегменте; клешни слегка подергивались. Казалось, червь с нетерпением ждет чего-то.
 — Надо сказать, — продолжила Флетчер, — что Крошка, по сути, еще ребенок, подросток и, как все дети, любит лакомства. Дельфинов мы прикармливаем рыбой, шимпанзе — виноградом, а Крошка любит кроликов.
 Она нажала на клавишу, и на задней стене открылась еще одна панель. Там на уровне глаз Крошки в стеклянном ящике сидел жирный коричневый кролик. Под ящиком располагалась сложная система рычагов, зубчатых передач и задвижек. Перед ней находился пульт с набором рычажков и переключателей.
 — Это специальное устройство, — пояснила Флетчер. — Головоломка. Каждый рычажок открывает часть замка. Если Крошка сумеет нажать их в правильном порядке, стеклянный ящик откроется, и он получит приз.
 Крошка скосил глаза и посмотрел на кролика. Тот сжался в углу клетки. Хторр перекатил глаза и изучил зверька под другим углом. Теперь он походил на забавную детскую игрушку. Я бы улыбнулся, если бы не знал о коварстве червей.
 Крошка изогнулся, изучая ящик, его запоры и панель с переключателями. Микрофоны доносили до нас задумчивое пощелкивание его жвал. Затем червь заворчал и придвинулся к пульту с рукоятками и рычажками.
 Вот он расправил руки, согнул их дугой перед глазами и потянулся к механизмам. Словно задумавшись, он поводил руками над панелью, прежде чем выбрать одну из рукояток.
 — К вашему сведению, — прокомментировала Флетчер, — Крошка никогда не видел этой головоломки. В опытах мы используем и более сложные, но эта лучше других подходит для демонстрации — червь должен управиться быстро, самое большее за полчаса. Кролику осталось жить совсем немного.
 Тем временем Крошка трудился вовсю, поворачивая переключатели и наблюдая за последствиями, поднимал и опускал рычажки, искоса поглядывая на запирающее устройство.
 — Как видите, Крошка демонстрирует высокий уровень сообразительности, что, по нашему мнению, свидетельствует о хорошо развитом чувстве пространства. Правда, это опять-таки экстраполяция и не может считаться твердо установленным фактом.
 — Можно вопрос? — подал голос тот же хмурый полковник.
 — Пожалуйста.
 — Сколько времени тратит человек на те же головоломки?
 — Хороший вопрос, — поблагодарила Флетчер. — Прямое сравнение мы не проводили, но считаю, что человек тратит не менее сорока пяти минут даже на простейшие из головоломок.
 — Вы хотите сказать, что хторры умнее людей?
 — Не совсем так, полковник. Просто у них более развита комбинаторная способность. Они должны прекрасно управляться с разными инструментами. Однако, — добавила Флетчер, — на сегодняшний день у нас нет доказательств, что черви их используют. По крайней мере, в естественной обстановке.
 Полковник разочарованно хмыкнул. Раздался звонок.
 — Ну вот, Крошка справился. Стеклянный ящик открылся.
 Крошка ухватил кролика своей темной клешней и высоко поднял. Тот завизжал. Я даже не мог себе представить, как отчаянно способны кричать кролики. Крошка затолкал зверька в открывшуюся пасть. Послышались чавканье и хруст… Червь, издав тихую довольную трель, огляделся в поисках добавки.
 Я спиной почувствовал, как содрогнулась аудитория. Наблюдать трапезу хторра — удовольствие сомнительное, а у меня это вызывало еще и неприятные воспоминания.
 Флетчер дотронулась до пульта управления. Панель с головоломкой закрылась.
 — На решение задачи Крошка затратил двенадцать минут. Сейчас мы подготовили новую головоломку, которая займет у него около двух минут. Может, у кого-нибудь появились вопросы? Пожалуйста.
 Поднялся смуглый мужчина. В его речи слышался индейский акцент.
 — Я восхищен вашим поразительным исследованием, доктор Флетчер. Скажите, как размножаются черви?
 — Извините, но я не могу предложить вам даже гипотезу.
 — Доктор Флетчер, почему их называют червями? — спросил плотный румяный здоровяк. — Мне они больше напоминают гусениц. Клянусь, когда-то дома, в Амарильо, я снимал с розовых кустов гусениц и покрупнее.
 В зале послышался громкий смех. Доктор Флетчер тоже улыбнулась.
 — Впервые мы услышали о червях примерно за год до эпидемий. Вероятно, некоторые помнят — это произошло на севере Канады. Отряд скаутов путешествовал на лошадях. Одна девочка немного отстала от группы, чтобы подтянуть подпругу, и тут на лошадь напало какое-то чудовище. Друзья девочки услышали крики и повернули обратно. Они нашли ее на полпути. Девочка билась в истерике; ее никак не могли успокоить и добились только одного: чудовище напоминает гигантского темного червяка и все время хрипит: «Хтор-р-р! Хтор-р-р!»
 Руководитель группы и двое ребят, — добавила Флетчер, — вернулись на место происшествия и нашли наполовину съеденную лошадь, но червя не видели и ничего не слышали.. Королевская конная полиция тщательно прочесала окрестности Скалистых гор, но ничего не обнаружила. Естественно, средства массовой информации превратили все в шутку. Лето выдалось не богатым событиями, поэтому Гигантский Червь Скалистых гор не сходил с первых полос газет несколько дней. Конечно, когда разразились эпидемии, о нем забыли и не вспоминали до тех самых пор, пока не поняли, что это и ряд других происшествий — предвестники трагедии.
 Теперь всем известно, что черви покрыты довольно густым мехом, так что их название не совсем удачно. Но мы полагаем, что мех — лишь один из результатов адаптации хторран к земным условиям. Первые замеченные людьми существа были почти голыми и действительно смахивали на червей. Но, по нашим наблюдениям, в течение трех лет их мех становился все длиннее и гуще. Чем это вызвано, я не знаю. В действительности это даже не шерсть, а антенны. Все существо покрыто нервными волокнами. Прошу прошения за каламбур, но, возможно, теперь мы наблюдаем более чувствительных червей. Хотя — вы правы — они в самом деле больше походят на гусениц.
 Флетчер взглянула на дисплей.
 — Ну вот, головоломка готова.
 Крошка быстро занял место перед еще закрытой панелью. Похоже, его приучили к обязательной второй попытке.
 Панель открылась. В ящике сидел новый кролик. Крошка быстро придвинулся и начал щелкать рычажками и переключателями. Теперь его клешни двигались намного увереннее, чем в первый раз.
 Прозвенел звонок. Ящик открылся.
 По аудитории пронесся вздох.
 — Сорок три секунды, — сухо констатировала доктор Флетчер.
 Тем временем Крошка с тошнотворным чавканьем пожирал кролика. Я сразу же вспомнил камеру для корм ления червей в Денвере. И собак. И людей, которым нравилось это зрелище.
 Доктор Флетчер подождала, пока Крошка насытится, потом нажала на клавишу, открыв ход в его клетку. Червь послушно заполз туда.
 — Крошка оказался на удивление общительным и понимает, что такое дисциплина.
 Флетчер убедилась, что червь освободил проход, закрыла клетку и опустила занавес. Затем повернулась к аудитории.
 — Как мне кажется, вы получили достаточно исчерпывающий ответ на вопрос, насколько умен червь. Короче говоря, очень умен. К тому же, как вы видели, он поразительно быстро обучается. Наши эксперименты со второй особью доказывают, что поведение Крошки отнюдь не исключение из правил. Второй червь даже сообразительнее. Надеемся, что и другие особи, попав к нам, продемонстрируют те же способности.
 В следующий понедельник мы приступаем к новой серии экспериментов, преследующих совершенно иную цель. Мы хотим выяснить, способны ли черви вырабатывать отвлеченные понятия. Концептуализация — ключ к общению. Если черви могут мыслить концептуально, то контакт с ними возможен. Хочу только предостеречь вас от смешивания способности к концептуализации с разумом. Даже собаке свойственны отвлеченные понятия — Павлов доказал это. И наверное, никто из вас не будет спорить, что собакам доступно общение на зачаточном уровне. Когда я говорю об общении с червями, я подразумеваю именно это — на уровне собаки. Речь идет о дрессировке.
 Но здесь возникает другая проблема: как добиться того, чтобы червь захотел вступить в контакт? Иными словами, как его приручить? Ваши соображения по этому поводу будут приняты с благодарностью. — Флетчер посмотрела на часы. — Обсуждение доклада в 15.00. Председатель — доктор Ларсон. Благодарю за внимание. Я еле добежал до мужского туалета — меня вырвало.

  В. Как хторране называют Голливуд? 
  О. Завтрак. 
  В. А Беверли-Хиллз? 
  О. Плотный завтрак. 
  В. Что хторранин добавит к плотному завтраку? 
  О. Рогалик со сливочным сыром и Новую Шотландию. 





 CТAДО



 Вселенная полна неожиданностей — в основном неприятных.

    Соломон Краткий

 Я нашел доктора Флетчер в ее кабинете. Услышав, что кто-то вошел, она оторвалась от компьютера.
 — А, это вы, Маккарти. Спасибо, что не заснули на утреннем докладе. Хорошо себя чувствуете?
 Все-таки заметила.
 — Нормально, — отмахнулся я. — Просто небольшое расстройство желудка.
 Она хмыкнула.
 — Это случается со многими, когда они видят червяка за обедом.
 Я пропустил колкость мимо ушей.
 — У меня вопрос.
 — Ответ будет: «Не знаю». Какой вопрос? Она посмотрела на часы.
 — Вчера днем мы пустили газ в гнездо. Червей там было четверо, и они сплелись в кольцо.
 Флетчер кивнула.
 — Видеозапись поступила вчера вечером.
 — Значит, вы видели? Каждый раз, когда мы отрывали очередного червя, он вел себя так, словно мы резали по живому.
 Флетчер нахмурилась, поджав губы. Потом отъехала в кресле от терминала и развернулась в мою сторону.
 — Расскажите подробнее, как это выглядело.
 — Казалось… они корчились от боли. И жутко кричали. А двое даже открыли глаза. На них было жалко смотреть.
 — Еще бы. Что это, по-вашему?
 — Как раз об этом я и хотел спросить.
 — Сначала я хочу выслушать ваши впечатления.
 — Ну… — Я замялся. — Они извивались так, что невольно возникла мысль о дождевых червяках, перерезанных лопатой. Только в гнезде был один гигантский червь, разрезанный на четыре части.
 — М-м, интересно, — уклончиво протянула Флетчер.
 — Что вы думаете об этом? Она покачала головой.
 — Не знаю. Любой из наших специалистов в первую очередь связал бы это с половой функцией. Допустим, они спаривались. Тогда понятно, почему хторры реагировали так бурно. Как бы вы сами отнеслись к тому, что вам помешали?
 Я вытаращил глаза.
 — Разве у них четыре пола? Флетчер рассмеялась.
 — Едва ли. По крайней мере, из их генома это не следует. Пока что все пробы тканей, которые мы исследовали, — настоящий кошмар для генетиков. Мы не знали, что искать, но все-таки сумели идентифицировать хромосомные структуры. И они, похоже, присущи всем особям. У них нет ни X, ни У-хромосом, ни их аналогов. Судя по всему, у червей только один пол. Это очень удобно, так как шансы найти партнера удваиваются. Но… скучно. Хотя, конечно, хторране могут думать иначе.
 — Но тогда возникает другой вопрос. Она снова взглянула на часы.
 — Только покороче, пожалуйста.
 — Я вас задерживаю?
 — Вроде того. Мне надо в Сан-Франциско.
 — Что? Я думал, город закрыт.
 — Для большинства.
 — Вот как?
 — Я член Консультативного Совета, — пояснила Флетчер.
 — Вот как? — растерянно повторил я. Флетчер окинула меня задумчивым взглядом.
 — Кто-то из родственников? Мать? Нет, отец. Я не ошиблась?
 — Отец. — Я кивнул. — Мы так и не получили никаких вестей, ни дурных, ни хороших. Я… э… понимаю, что это глупо…
 — Нет, не глупо.
 — Но мой отец… Он так любил жизнь. Я просто не представляю его мертвым.
 — Вы думаете, он до сих пор жив и находится где-нибудь в городе?
 — Мне… просто хотелось бы убедиться самому. Вот и все.
 — Вы просто хотели бы попасть туда и увидеть все своими глазами. Надеетесь разыскать отца, верно? — Она в упор посмотрела на меня зелеными глазами. Ее чересчур прямолинейные манеры обескураживали.
 Я пожал плечами:
 — Пусть будет так.
 — Не вы первый, лейтенант. Каждый раз я сталкиваюсь с одним и тем же: люди не хотят верить, пока не убедятся лично. Ну ладно, возьму вас.
 — А?
 — Вы же хотите попасть в Сан-Франциско? — Она придвинулась к терминалу и застучала клавишами. — Сейчас я оформлю пропуск. Маккарти… Джеймс Эдвард. Лейтенант… — Она нахмурилась, глядя на экран. — Где вы получили «Пурпурное сердце» [3] ?
  — В Денвере. Помните?
 — Ах, это.
 — Эй, — запротестовал я. — Что за тон? У меня остались шрамы. И колено болит! А главное, все произошло на следующий день после того, как я получил звание. Так что все по закону.
 Она фыркнула.
 — Тогда вы испортили отличный экземпляр червя.
 — Но ведь он выжил!
 — Еле-еле… — уточнила Флетчер. — Вы когда-нибудь имели дело с ранеными червями?
 — Тысячу раз.
 — Это разные вещи. Там были нормальные черви. — Ее пальцы бегали по клавишам. — Ого! — Она замерла. — Любопытно.
 — Что?
 — Да так… Я такое уже встречала: ваше личное дело частично засекречено.
 Она продолжила работу.
 — Да, верно. — Я догадывался, что это касалось дяди Аиры. Полковника Аиры Уоллакстейна, ныне, увы, покойного. Но объяснять ничего не стал.
 — Все в порядке, — сказала Флетчер. — Вы допущены под мою ответственность. Не стоит напоминать, что и вести себя вы должны подобающе. Договорились?
 — Конечно.
 — Отлично. Мы еще сделаем из вас человека.
 Она стянула халат, бросила его в корзину для прачечной и осталась в темно-коричневом комбинезоне, великолепно подчеркивающем цвет ее волос. Я только не понял, сама ли она проявила такой вкус или это заслуга формы.
 Я пошел за Флетчер к лифту. Она вставила контрольную карточку в сканер. Прозвенел звонок, и двери лифта разъехались. Кабина пошла вниз. На какой этаж — я не знал, потому что цифры не высвечивались.
 Флетчер пришлось предъявить карточку дважды, прежде чем мы очутились на эстакаде, ведущей в просторный гараж.
 — Вон моя машина.
 Она указала на один из вездеходов. Как она ее узнала, непонятно. По мне, все они одинаковы. Флетчер села в кресло водителя, я устроился рядом.
 — Почему здесь такие строгости? Флетчер покачала головой.
 — Думаю, из-за политики. Наверняка это как-то связано с Альянсом стран четвертого мира. Мы не можем допустить утечку информации до тех пор, пока они не откроют границы для наших инспекционных групп. Хотя, по-моему, мы сами себе ставим подножку. — Она отпустила тормоза и направила джип к выходу. Когда мы миновали последний контрольный пункт, она, понизив голос, добавила: — Все здесь стали чересчур… осторожными. Сейчас. Агентство и дальше готово сотрудничать с армией, особенно со Спецсилами, но подчас это утомляет. Как будто всех нас заперли в большом сейфе с надписью «Совершенно секретно».
 Я задумался. К моей чести, она была на удивление искренна со мной. Мой ответ был осторожен.
 — Конечно, как ученый вы правы. Мы должны обмениваться информацией, а не скрывать ее.
 Флетчер как будто согласилась.
 — Это все из-за доктора Зимф. Она начала свою карьеру с закрытой темы по биовойнам и всю жизнь проработала в обстановке секретности. Видимо, она и сейчас считает, что эти игры необходимы. Но знали бы вы, как это мешает работе! — И неожиданно раздраженно добавила: — Порой мне кажется, что она ни перед чем не остановится. Я ее боюсь.
 Доктор Зимф была председателем Экологического агентства. Я удивленно посмотрел на Флетчер.
 — А мне казалось, вы ею восхищаетесь.
 — Так было, пока она не превратилась в политиканшу. Мне она больше импонировала как ученый.
 Я в замешательстве промолчал. Впервые я увидел доктора Зимф в Денвере и был покорен. Поэтому не хотелось слушать о ней такое.
 Дорога повернула на запад, потом на северо-запад. Слева от нас металлом сверкал залив Сан-Франциско. Солнечные блики на поверхности воды вспыхивали разноцветными искрами.
 — Чудной цвет, — заметил я.
 — Залив заражен слизнями, — сухо ответила Флетчер. — Пришлось залить его нефтью и поджечь. Экосистема до сих пор не восстановилась.
 — Вот оно что.
 — Мы постоянно следим, не появятся ли слизни опять. По-видимому, они уничтожены под корень, но это лишь маленькая победа.
 — М — м… Помните, мы говорили о том черве из Денве — ра и вы отметили его ненормальность? Поясните.
 — А вы останетесь нормальным, если вас так изуродуют? Вы отстрелили ему глаза, всмятку разбили жевательный аппарат, сломали обе руки. Все это не способствует полноценному мироощущению. Ко всему прочему, у него облезла шерсть, и бедняга потерял всякое ощущение реальности.
 — Облезла шерсть?
 — Представьте себе. Отчет изъяли, и вы не могли его видеть. И в довершение всех напастей бедная тварь не могла принимать пищу — ее тошнило. Мы решили, что он подхватил какую-нибудь инфекцию, и стали вводить ему герромицин. Тогда его мех начал отваливаться кусками. Отвратительное зрелище: он действительно напоминал розового облезлого червяка, только гигантских размеров.
 — Вылез весь мех?
 Флетчер отрицательно покачала головой.
 — Нет, только светлые волоски. Вы же знаете, что мех — это нервные волокна. Позже мы разобрались, что произошло. Герромицин способен повреждать нервные ткани и у людей. По всей видимости, розовые щетинки наиболее чувствительны. Как бы то ни было, после этого интеллект гастропода стал не выше, чем у обычного земляного червя. Он просто лежал, дергаясь и извиваясь. — Она снова покачала головой, вспоминая. — От его вида тошнило.
 — Почему мы не получили отчет? Ведь это могло стать новым оружием!
 Флетчер вздохнула и процитировала:
 — «Информация о способах борьбы или защиты от хторранского вторжения не должна быть доступной для любой недружественной нации или ее представителей». Это наша политика, и она будет такой до тех пор, пока Альянс не подпишет Объединенный Договор.
 — Но это глупо.
 — С точки зрения политиков — нет. Когда черви или что-либо иное станут для стран четвертого мира проблемой, с которой они не справятся самостоятельно, тогда подпись на бумажке может показаться им не слишком высокой платой за выживание. Вы удивлены?
 — Вы с этим согласны? Флетчер покачала головой.
 — Нет, но моту понять. Объединенные Силы проводят политику на грани войны. А что остается делать нам? Почитайте историю: требуется по меньшей мере двадцать лет, чтобы изжить синдром поражения. Есть люди, которые от всей души желают червям сожрать весь четвертый мир.
 — А вторжение тем временем ширится?..
 — Правильно. Некоторые не видят дальше собственного носа. Но как бы то ни было, — добавила Флетчер, — герромицин нельзя использовать как оружие.
 — Почему?
 — Вам не понравились бы его побочные эффекты. У червя спустя две-три недели мех начал восстанавливаться, но отрастали в основном красные, пурпурные и черные щетинки. Чем больше темнел мех, тем агрессивнее становился хторр, У него явно менялось мироощущение. В конце концов он стал таким буйным, что его пришлось умертвить. Мы боялись, что не справимся. — Она прищелкнула языком. — Вы, наверное, считаете червей злобными тварями? Накормите парочку герромицином — и увидите, что получится.
 Я промолчал. Слишком многое требовалось обдумать. Я и раньше знал, что мех — разновидность рецепторов. На этом было основано действие нашего газа. Но почему поведение червя зависит от цвета нервных волокон?
 — Кто-нибудь занимается «шкурой» червей? Флетчер помотала головой.
 — Было бы здорово, но мы и так слишком разбрасываемся. Сейчас поставлено около пятнадцати проблем, которыми надо заняться в первую очередь.
 — По-моему, это насущнее, если вы собираетесь их приручать.
 — М-м-да, — согласилась Флетчер. — Вот почему мы так ищем альбиноса.
 Тем временем джип снизил скорость у моста через Ок-лендскую бухту. Флетчер предъявила карточку сканеру, и заграждение разъехалось, пропуская нас. Над пустыми ящиками для дорожного сбора висела огромная предупреждающая надпись:
 ПО ПРИКАЗУ ВОЕННОГО ГУБЕРНАТОРА КАЛИФОРНИИ САН-ФРАНЦИСКО ОБЪЯВЛЕН ЗАПРЕТНОЙ ЗОНОЙ. НАРУШИТЕЛИ НЕСУТ ЛИЧНУЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ПОСЛЕДСТВИЯ.
 — Вдохновляющее напутствие, — заметил я.
 — Весьма полезное, — парировала Флетчер.
 — Почему?
 — Я же говорила, что вхожу в Консультативный Совет. Сегодня Сан-Франциско пригоден только для политических игр.
 — Простите?
 — Это еще одна блестящая идея Агентства. Сан-Франциско мог бы стать отличным островком безопасности — он окружен морем с трех сторон. Но, к сожалению, там очень много руин, которые требуют расчистки, а у нас чересчур много воинствующих ретроградов, готовых грудью заслонить каждый телеграфный столб. Вот губернатор и запретил им появляться там. Мне ежемесячно платят три тысячи — только бы я клялась и божилась, что город по-прежнему остается эпидемическим очагом.
 — Разве это не так?
 — По правде говоря… так.
 Мы перевалили середину моста, и перед нами открылся город, точнее, его останки. Панорама была жутковатой. От Сан-Франциско остался только скелет, все остальное сгорело. Сломанным зубом торчал Транс-Америка-Тауэр, Койт-Тауэр уцелел, но почернел от копоти. Многих зданий я просто не нашел — на их месте лежали развалины и груды кирпичей.
 — О Боже…
 — Я вас понимаю, — кивнула Флетчер. У меня перехватило дыхание.
 — Я видел видеозаписи. Но… даже не представлял… как это страшно.
 — Все реагируют так, по крайней мере в первый раз. У меня до сих пор сжимается горло, когда я еду по мосту.
 — Там… ничего не осталось.
 — Над городом прошел огненный шквал. Эти слова объяснили все.
 Флетчер повернула запор рулевого колеса, выдвинула его в рабочее положение и сама повела джип. Автопилот хорош на гладкой дороге, среди развалин он может растеряться. Мы съезжали с моста в зловещей тишине.
 — Вы помните Сити-Холл? — спросила Флетчер.
 — Да. Перед ним еще была площадь.
 — Площадь по-прежнему на месте. Только от Сити-Холла мало что осталось.
 Она лавировала по ущелью из стали и кирпича — бывшей Маркет-стрит. Здесь выгорело все, что могло гореть, а некоторые дома буквально расплавились от жара. Я заметил табличку «Управление Сан-Франциско по делам колдовства» и подумал, что едва ли во всей Калифорнии сохранился хоть один колдун.
 Тогда мы думали, что эпидемии закончились. Мы спустились с гор, вылезли из своих щелей. Мы считали, что у нас есть вакцины. Правительство убеждало в их надежности. Словом, имелись все основания вернуться.
 Но болезни не закончились, прививки помогали только в редких случаях, и города по-прежнему таили опасность. Эпидемии разразились с новой, не виданной дотоле силой. Началась паника. Вспыхнули пожары, превращаясь в огненный смерч. Когда он прошел, Сан-Франциско не стало. Казалось, мы ехали по кладбищу.
 — Вы говорили, что здесь работали военные, — сказал я.
 — Большая часть работ по-прежнему ведется за пределами зоны, — ответила Флетчер. — Многое делают роботы. — Неожиданно она махнула рукой: — Смотрите…
 — Что там?
 И тут я увидел. Притормозив, Флетчер указывала на зомби.
 Кроме рваного одеяла, заменяющего пончо, на нем ничего не было. Изможденный, словно живые мощи, он выглядел столетним старцем: сероватая кожа, белые волосы, свисающие на плечи сальными прядями. Определить его истинный возраст было невозможно.
 Казалось, его мимикой кто-то управляет: на удивление пустой взгляд, а выражение лица меняется с невероятной быстротой. Рот безостановочно жевал, по подбородку тонкой струйкой текла слюна. Как дебильный ребенок, он то высовывал, то втягивал почерневший язык; щеки надувались и опадали. Он напоминал рыбу в аквариуме.
 Зомби обернулся и посмотрел на нас. На минуту показалось, что тот, кто жил раньше в этой телесной оболочке, изо всех сил пытается воскреснуть. Выражение лица на секунду стало осмысленным, ресницы удивленно дрогнули — и опять глаза стали пустыми. Казалось, он пытается зацепиться за что-то взглядом. К тому же зомби как будто потерял равновесие. Он схватился за передок джипа и уставился на нас сквозь стекло, покачиваясь из стороны в сторону и переводя глаза с Флетчер на меня. Изучая нас, он поморгал. Лицо его недоуменно сморщилось.
 — По-моему, он пытается вспомнить нас, но не может, — шепнул я.
 Флетчер кивнула.
 — Отказала память. Прошлого для них нет. — Что?
 — Для зомби существует только то, что они видят в данный момент.
 Словно подтверждая ее слова, недоумение на лице зомби сменилось гримасой боли. Казалось, он готов расплакаться, но забыл, как это делается. Он протянул дрожащие пальцы к Флетчер, потом ко мне. И тут же переключился на собственную руку, похожую на серую клешню, изучая ее, словно увидел впервые. Он уже забыл о нас и недоуменно моргал. Его рука упала, он повернулся и бесцельно побрел прочь, снова превратившись в неодушевленное создание. Он ковылял куда-то на запад.
 Мне и раньше доводилось видеть их. Так ведут себя раненые, когда от отчаяния опускаются. Стоит им перейти рубеж — и обратной дороги нет.
 Флетчер покосилась на меня, словно хотела возразить, но вместо ответа тронула машину с места.
 На Маркет-стрит нам то и дело попадались зомби, все, как один, тощие и грязные, бредущие на запад, одетые в какое-то тряпье, а то и вовсе без ничего. Их движения были нескоординированными, отрывистыми, сюрреалистическими. Если бы не бессмысленное выражение на лицах, это напоминало бы исход заключенных из Освенцима, Бельзена или Бухенвальда. Но у узников концлагерей, по крайней мере, в глазах что-то теплилось — пусть даже только страх и безнадежность. В зомби не ощущалось и этого.
 Они были… отрешенными. От всего на свете и даже от самих себя. Странное зрелище: взгляд быстро перебегает с предмета на предмет, ни на чем не останавливаясь, лица решительно ничего не выражают, конечности дергаются.
 Флетчер притормозила, чтобы объехать кучу камней. По большей части зомби не обращали на нас внимания. Грязное существо, мужчина это или женщина — разобрать невозможно, — ковыляло рядом с машиной. Оно провело рукой по капоту; лицо его стало почти счастливым.
 — Он выглядит так, словно накачался наркотиками, — заметил я.
 Флетчер кивнула. Она славировала между двумя горами кирпичей и повернула на боковую улицу. В развалинах на левой стороне я узнал Брукс-Холл. Вместо афиши на нем была надпись: «Святой Франциск снова терпит мучения». Кто мог оставить здесь такое послание?
 Мы выехали на широкое грязное поле. В противоположном его конце неясно вырисовывались руины, напоминавшие разрушенный замок, — все, что осталось от Сити-Холла. Еще угадывались широкие каменные ступени, а то, что когда-то было великолепной площадью, превратилось в пустырь, заваленный бетонными глыбами. Здесь больше ничего не росло.
 — Что дальше? — спросил я.
 — Выйдем и немного прогуляемся. — Что?
 — Не бойтесь, это безопасно.
 Флетчер похлопала меня по руке и вылезла из машины. Оставалось только следовать ее примеру.
 Площадь запрудили… люди.
 Они выглядели не так изможденно, как те, которых мы видели на Маркетстрит. Тоже зомби? Не совсем. В основном молодежь от двадцати до тридцати лет. Встречались и подростки, но детей и стариков почти не было.
 В большинстве своем обнаженные или самым невероятным образом одетые, одежды своей они словно не замечали. Казалось, кто-то посторонний натянул на них случайные вещи или они сами нацепили то, что попалось под руку. Одежда их не грела, не соответствовала нормам приличия.
 — Ну и что? — обернулся я к Флетчер. — Такое я видел и раньше. Это — спятившие раненые.
 — Разве? — усмехнулась она.
 — Ну конечно… — Я заговорил, но, взглянув на нее, осекся. — Что-то другое?
 — Попробуйте выяснить, попробуйте поговорить с ними.
 Я посмотрел на нее как на ненормальную. Поговорить с ними?
 — Это совершенно безопасно, — заверила Флетчер.
 Я окинул взглядом толкущиеся на площади фигуры. Они двигались без цели, но походка была нормальной.
 Я остановил выбор на молодом парне лет шестнадцати, а может, и двадцати пяти — поручиться не могу. Длинные темные волосы свисали ниже плеч, а весь его наряд состоял из старой серой рубашки. У него были большие карие глаза и привлекательная внешность.
 Подойдя, я дотронулся до его плеча. Он тут же повернулся с выражением, отдаленно напоминающим ожидание. Его глаза казались бездонными. Юноша недоуменно изучал мое лицо и, видимо не найдя в нем ничего интересного, собрался было уже отвернуться.
 — Подожди, — попросил я. Парень снова повернулся ко мне.
 — Как тебя зовут?
 Он моргнул, уставившись на меня.
 — Как твое имя? — повторил я. Его губы дрогнули и зашевелились.
 — Мя, мя, мя? — Он безуспешно пытался повторить мои слова и улыбался, прислушиваясь к звукам. — Мя, мя, мя, мя, мя, — бормотал он.
 Я положил руки ему на плечи и заглянул в глаза, стараясь установить контакт. Парень отвернулся. Повернув его лицо, я снова заглянул в глаза.
 — Нельзя, — твердо сказал я. — Смотри на меня. Он неуверенно заморгал.
 — Кто ты? — Баб.
 — Габ? Может, Боб?
 — Баб, баб, баб… — Он расплылся в счастливой улыбке. — Баб, баб, баб, баб, баб…
 — Нет, — сказал я. — Нет.
 И снова внимательно посмотрел на него.
 — Нет, нет, нет, — отозвался он. — Нет, нет, нет. — И снова: — Баб, баб, баб… Баб, баб, баб…
 Я отпустил его, и он пошел прочь, по-прежнему бубня себе под нос. Я повернулся к Флетчер:
 — Ну что?
 Она одобрительно закивала:
 — Продолжайте в том же духе.
 На этот раз я выбрал маленькую девочку в одних штанишках. Чем меня смущает одежда этих людей? Девчушка была очень худенькая и физически недоразвитая. Может, это мальчик?
 Я заглянул в ее лицо, такое же пустое, как у остальных.
 — Кто ты? — спросил я. — Как тебя зовут?
 — Меня зовут?.. — сказала она. — Меня зовут?
 И моргнула с тем же выражением неуверенности и недоумения, что и парень.
 — Правильно. Как тебя зовут?
 — Меня зовут… Меня зовут… тетушка Верблюд. Меня пасут, меня несут, меня зовут, меня зовут… — Она весело щебетала и улыбалась мне, приняв условия игры. — Зовут-несут, несут-пасут, пасут-спасут…
 Я отпустил ее и выбрался из толпы.
 — Я понял. Они — не зомби. С ними можно общаться, но они почти разучились понимать смысл слов, так что это и не спятившие раненые. Значит — промежуточная стадия, правильно?
 — Отчасти, — ответила Флетчер.
 — Что это? Последствие эпидемий? Мозговая лихорадка?
 — Разве после мозговой лихорадки выживают? — насмешливо напомнила она. — Если эго и последствие эпидемий, мы не знаем, какое именно. Видите вон того человека? — Она указала на высокого мускулистого мужчину. — Один из самых талантливых биологов в университете. Когда разразились эпидемии, он зимовал на Южном полюсе и уж точно не мог заразиться. Перед возвращением прошел полный курс прививок. Так что если это и последствие эпидемий, то, скорее, психического характера.
 — Как он… попал сюда? — спросил я.
 — Изучал их, — тихо ответила Флетчер и махнула рукой в направлении толпящихся на площади людей. — Он собирался выявить особенности их стадного поведения, как, например, у императорских пингвинов. Он провел здесь много времени, жил с ними, кочевал. Но однажды не вернулся. Когда мы переполошились и примчались сюда, то обнаружили его в толпе. Он превратился в одного из них.
 Я задумался, но не успел задать следующий вопрос. Флетчер сказала:
 — Для нас никакой опасности нет. Требуется провести здесь очень много времени.
 — А… — только и выдавил я, не очень-то в этом убежденный.
 Тем временем на площади собралось уже несколько сотен особей; я наблюдал за ними, пытаясь понять, почему они так притягивают внимание.
 — В них что-то есть. Не могу разобраться, но здесь явно что-то происходит. Достаточно понаблюдать минуту, и видишь, что чем-то они отличаются. Что это? Скажите, кого они напоминают?
 — Лучше сами скажите, — отозвалась Флетчер, — что вы видите?
 — Вижу розовые тела. Не в этом ли часть разгадки? Они очень легко одеты.
 — К лету они разденутся вообще, но дело не в этом. Сан-Франциско видел толпы обнаженных и раньше. На праздновании Дня независимости одежды на демонстрантах было еще меньше.
 — Не могу судить. Отец не пускал меня туда.
 — И зря. Однако нагота — лишь часть проблемы. Что еще?
 — Э-э… Кожа. Когда я прикасался к ним, она показалась скользкой. Недостаточно влажной. Слишком уж гладкой. Словом, другой.
 — М-м, но и это еще не ключ к разгадке. Если люди другие и вы это видите, не надо подходить и щупать их.
 — Верно.
 Я снова вгляделся в бестолково кружащуюся толпу.
 — Хотите подсказку? — предложила она. — Чего у них не хватает?
 — Не хватает? М-м-м. Разговоров. Они почти не говорят; лишь некоторые бубнят что-то, но тихонько и никого не обижая — совсем не так, как дамы на улице. Они бормочут, как младенцы, забавляясь звуками собственного голоса… Погодите! — Мысль начала оформляться. — В них нет… напряженности, зато есть какая-то наивность, чистота. Они как дети, верно? Словно забыли о том, каким надо быть взрослому человеку, и тем самым вернули себе невинность ребенка. Я не ошибся?
 — Продолжайте, — попросила Флетчер.
 Она улыбалась — значит, я был на правильном пути.
 — Они могут испытывать боль или злость, но не копят их, как обычные взрослые люди. Мы неделями носимся с обидами, вымещая их на каждом встречном. Видели когда-нибудь передачу «Всюду и обо всем»? Однажды там показывали фотографии людей, случайно снятых на улице. Казалось, все надели маски — такими напряженными и неестественными были их лица. А у здешних людей — я думаю, что могу их так назвать, — лица расслаблены. Они распрощались с болью.. .
 В этот момент я понял еще кое-что и замолчал.
 — Что вы хотели сказать? — спросила Флетчер.
 — М-м, ничего особенного. Просто я вдруг подумал, как, должно быть, грустно поменять свой разум на освобождение от боли.
 Я посмотрел на Флетчер и пожалел о сказанном: она была готова расплакаться.
 — Вы хотели, чтобы я это увидел?
 — О нет. — Она шмыгнула носом. Вид у нее был неважный. — То, что я хотела вам показать, , еще не началось.

  Придумайте сами хторранскую шутку. 
  В.? 
  О. Жратва. 





 ОБЕД



 Множество людей ведет жизнь домашних животных.

    Соломон Краткий

 Я снова посмотрел на площадь и спросил:
 — Это стадо? Флетчер кивнула.
 — Прошлым летом его численность превышала тысячу двести голов, зимой упала до трехсот. Сейчас она снова растет — их примерно семь с половиной сотен. Крупнейшее поголовье в Северной Калифорнии.
 — А что случилось с остальными?
 — Большинство умерло, — уклончиво ответила она. — Каждую ночь кто-то уходил. Все происходит примерно так: после шока наступает стадия «раненых». Процесс обратим, если немедленно начать лечение. В противном случае человек продолжает деградировать. Работает подсознание — люди ищут общения с себе подобными. Так что это, — она указала на толпу, — неизбежно. Раненые собираются в стада. Думаю, у них возникает иллюзия безопасности. Но состояние некоторых настолько тяжелое, что они не могут выжить даже в стаде. Изгои становятся зомби. Тогда продолжительность их жизни не превышает шести недель. Я, правда, и этому удивляюсь.
 — Вы занимались этим, да? Она кивнула.
 — Сейчас вы, возможно, — наблюдаете будущее человечества. Судя по тому, как растет стадо, к июлю здесь скопится две с половиной тысячи. Если это произойдет, стадо распадется на два независимых. Видите вон там два грузовика? Это — уж извините меня за терминологию — ковбои. Раньше мы содержали стадо в парке Золотых Ворот, но там каждую ночь поголовье слишком сильно убывало, поэтому его перегнали сюда, чтобы устраивать ночевки в Брукс-Холле.
 Полуденное солнце припекало. Я заметил, что все больше членов стада избавляются от своих немудреных одежек. Флетчер проследила за моим взглядом.
 — Да, — подтвердила она. — Это случается. Раньше мы нанимали старушек, которые только и делали, что подбирали одежду и надевали на владельцев. Вон одна из них. В конце концов и она примкнула к стаду.
 Флетчер показала на маленькую сморщенную старушку, единственными украшениями которой были улыбка и варикозные вены, напоминающие атлас автомобильных дорог Пенсильвании. Старуха держала небольшой зонтик от солнца.
 — Иногда мне кажется, что Дженни притворяется, — заметила Флетчер. — Но заставить ее признаться невозможно. Да и не стоит, наверное.
 — Неужели кто-то из них прикидывается? — удивился я.
 Флетчер отрицательно покачала головой.
 — Долго притворяться невозможно. Время от времени сюда проникают здоровые в надежде воспользоваться преимуществами стадного образа жизни — им кажется, что они получат здесь полную свободу половых отношений. Но… Здесь с ними что-то происходит, и они остаются. Они могут какое-то время симулировать, но притворство — лишь первый шаг на пути приобщения к стаду. — Флетчер помолчала. — Мы имеем дело с феноменом, которого пока до конца не поняли.
 — Кажется, я начинаю улавливать суть, — сказал я. — Здесь действуют какие-то чары. Но чтобы попасть под их влияние, недостаточно стоять в сторонке и наблюдать. Это… как антропологическая черная дыра. Чем ближе к ней, тем больше вероятность, что вас затянет.
 — Пожалуй, — кивнула Флетчер. — Но это лишь часть проблемы. Сначала здешнее стадо было самой многочисленной группой «раненых», а теперь оно притягивает и поглощает сторонних наблюдателей — любого, кто войдет с ним в достаточно близкий контакт. Мы не разрешаем ковбоям работать больше одного дня в неделю, хотя надо бы еще меньше. — Она помолчала, потом добавила: — В общемто из-за этого мы и закрыли город, не придумав ничего другого. Стоял даже вопрос об эвтаназии.
 — Шутите?!
 Она отрицательно мотнула головой.
 — Ничуть. Я, конечно, выступила против. Здесь кроется нечто такое, что мы должны понять.
 Она протянула руку.
 — Пойдемте. — Куда?
 — Потолкаемся среди них. Это неопасно. Я недоверчиво уставился на Флетчер.
 — Только что вы втолковывали мне, что стадо чуть ли не каждый день засасывает людей, а теперь хотите, чтобы я туда пошел?
 — С вами буду я.
 — Признаться, это меня не вдохновляет. Она показала на часы:
 — Заведите таймер. Если начнете терять контроль над собой, звонок приведет вас в чувство. Уверяю, требуется не менее часа, чтобы колдовство подействовало.
 — Колдовство?
 — Самое подходящее слово. Впрочем, сами увидите. Я проворчал кое-что по поводу благих намерений и занялся часами. Флетчер уже приближалась к толпе, и я поспешил за ней.
 — Ш-ш, — удержала она. — Не бегите — они забеспокоятся. Мы однажды вызвали панику и давку. Ужас что творилось. Просто постойте минуту неподвижно и постарайтесь представить себя членом стада. Не разговаривайте. Только смотрите и слушайте.
 Мы стояли бок о бок, медленно поворачиваясь и наблюдая за телами, кружащими вокруг с довольными лицами. Зрелище нервировало. Внутри нарастало беспокойство; подмышки взмокли от пота.
 Солнце припекало вовсю; было почти жарко. Я расстегнул две верхние пуговицы на рубашке.
 Передо мной остановилась обнаженная девушка с рыжими волосами и грязной мордашкой. Она вполне могла сойти за родную сестру Питера Пэна [4] . Девушка улыбалась, но как-то озадаченно. Она боязливо шагнула ко мне, протянула руку и дотронулась до моей рубашки. Пощупала ее, потом понюхала; подняла голову и понюхала меня. Дотронулась до моего лица, пробежала пальцами к подбородку, потом к груди, задержалась на пуговицах рубашки и стала их рассматривать. Чтобы понять, как устроена застежка, у нее ушло немного времени. Она расстегнула следующую пуговицу и улыбнулась, довольная собственной сообразительностью.
 Очередь дошла до моей руки. Она вертела ее и так, и эдак, потом понюхала. Должно быть, запах понравился, потому что она лизнула мои пальцы. Потом потерлась о руку своей грудью, маленькой, с твердыми сосками.
 Девушка оставила мою руку, но я не мог заставить себя отпустить грудь. Она снова внимательно ощупала мое лицо. Потом неожиданно отступила назад, опустилась на четвереньки и, повернувшись ко мне задом, призывно завиляла попкой.
 — Ух… — выдохнул я и беспомощно посмотрел на Флетчер, чувствуя, что заливаюсь краской.
 — Что же вы, давайте, — подбодрила Флетчер, — если есть желание. Это только первый шаг к приему в стадо.
 — Спасибо. На этот раз — пас, — выдавил я.
 — Большинство мужчин не отказываются. По крайней мере, в первый раз.
 — Что вы хотите этим сказать? Флетчер пожала плечами.
 — Весьма непосредственное общение, не правда ли? Мы к такому не привыкли. Его трудно проигнорировать, а забыть почти невозможно.
 Девушка снова оглянулась, на сей раз — удивленно. Потом встала, обиженно посмотрела на меня и понуро побрела прочь. Я чувствовал себя виноватым, но минуту спустя она уже предлагала себя какому-то подростку. Тот пристроился сзади и быстро овладел ею. Девушка глубоко задышала и рассмеялась, смех подхватил паренек.
 — С точки зрения антропологии… — начал я, но голос меня подвел. В горле запершило. Я откашлялся. — Прошу прощения. Мне кажется, мы стали свидетелями не совсем типичного поведения.
 — Наоборот, — усмехнулась Флетчер.
 — Я не о том… Допустим, мы изучаем стаю обезьян. У высших и низших приматов промискуитет встречается не очень часто, не так ли?
 — Не так часто, как здесь. Но, может быть, для людей, превратившихся в приматов, такое поведение как раз типично? Откуда нам знать. Пока у нас слишком мало данных о человеческих стадах. Есть у меня собственная теория…
 Флетчер внезапно замолчала. Подросток быстро кончил и потерял всякий интерес к партнерше. Он уже ушел, а она продолжала извиваться на земле и тихонько хихикать.
 — Продолжайте, я слушаю, — напомнил я.
 — Ну… — протянула Флетчер. — По моей теории, все, что мы видим здесь… квинтэссенция или, если хотите, отражение нашей собственной культуры, только возвратившейся на уровень приматов.
 — Поэтому они так… возбудимы? Флетчер кивнула.
 — Возможно. Наша культура тяготеет к гиперсексуальности. Эти… приматы.. . хорошо усвоили урок. — И добавила: — Но они по-прежнему демонстрируют нам издержки цивилизации — то, что было необходимо человекообразным для возникновения у них разума. И хотя эти люди, похоже, его лишились, они продолжают разыгрывать старые роли, повторять пройденное.
 — Я не уверен, что понимаю.
 — Ну хорошо. Попробуем с другого конца. Самосознание преследует собственные цели и для их достижения инстинкты. С точки зрения биологического вида все мы сумасшедшие, ибо подавляли свое естественное поведение людской стаи, стараясь стать разумными. Большинство из нас настолько увлеклись этим стремлением, что умышленно приспособили к этому свои тела и души. Мы разучились чувствовать себя. Так называемые цивилизованные люди ведут себя так, словно ими кто-то манипулирует с помощью дистанционного управления. Они действуют как механизмы.
 То, что здесь произошло, по моей теории, своеобразная реакция. Эпидемии настолько повредили мировосприятие этих людей, что они утратили самосознание. Разум больше не подчинялся им, и они отказались от него. Мы видим здесь реликт стадного поведения. Оно больше не нуждается в маскировке. У них нет ни прошлого, ни настоящего, никакого чувства времени. Они просто существуют, просто чувствуют. Когда им грустно, грустят… пока у них не возникает другой эмоции, и тогда они перестают грустить и предаются чему-нибудь другому.
 Она немного помолчала.
 — По-своему они счастливы. Когда к нам приходит печаль, мы носимся с ней всю жизнь. Большинство копается в могильнике своего прошлого. — В ее взгляде промелькнула грусть, но тут же растворилась в дежурно-бод-ром выражении. — Пойдемте. Сюда, пожалуйста.
 На площадь выползли три огромных грузовика. Стадо начало стягиваться к ним, как скот к кормушке. Грузовики остановились. Задние борта открылись, и оттуда вывалились дюжины желтых глыб.
 Я вопросительно взглянул на Флетчер.
 — Обед, — пояснила она. — Не хотите попробовать? — Что?
 — Идемте.
 Она взяла меня за руку и повела в гущу толпы.
 Проталкиваться сквозь тела не составляло никакого труда. Я почувствовал, что от них исходит сильный, немного прогорклый запах, и сказал об этом Флетчер.
 — Запах стада, — объяснила она. — Я думаю, что это один из факторов, благодаря которому они держатся вместе. Скоро вы привыкнете к нему настолько, что сможете найти стадо с закрытыми глазами.
 Мы протолкались к одной из глыб. Она состояла из желтого мякиша с запахом масла и привкусом дрожжей.
 — Корм нашпигован витаминами, антибиотиками и еще бог знает чем, — сообщила Флетчер.
 Тем временем вокруг глыбы собралась плотная толпа. Они отрывали куски, но не ели сразу, а уносили с собой. Лишь подыскав укромное местечко, садились и начинали медленно жевать. Их лица не выражали ничего. Столкновений из-за еды не было, все происходило в удивительной тишине.
 Некоторые садились парочками или компаниями и кормили друг друга с рук. Я заметил мать, кормившую своего ребенка, — по крайней мере, мне показалось, что это ее ребенок. Две девочки-подростка, хихикая, делили свою порцию. Одинокий старик, присев на корточки, жевал с задумчивым видом.
 Огромный, похожий на медведя мужчина тащил кусок, которого хватило бы на десятерых. Кто-то подошел и оторвал часть себе. «Медведь» не протестовал. Напротив, он даже присел, чтобы удобнее было поделить еду.
 Никаких проявлений враждебности, жадности или нетерпения. Они вели себя как скотина. И жевали так же.
 — Вы добавляете в корм какие-нибудь лекарства? — поинтересовался я.
 Флетчер покачала головой.
 — Однажды попробовали, но они стали просто сумасшедшими, еще более сумасшедшими. Нет, лекарства не нужны.
 Один из ковбоев помахал нам рукой из кузова грузовика.
 — Эй, Флетч! — крикнул он. — Ты опять здесь? Флетчер улыбнулась и помахала в ответ.
 — Как дела, Джейк?
 — Прекрасно, — ответил он. — Ты лучше следи за собой, а то, глядишь, и сама разоблачишься на солнышке, как остальные.
 Флетчер расхохоталась.
 — И не мечтай, пока твоя жвачка не станет чуточку повкуснее. А до тех пор — не желаю расставаться с бифштексами.
 Ковбой оторвал от глыбы большой кусок.
 — А ну-ка, попробуй. Мы опять изменили рецепт. Может, это так здорово, что ты присоединишься к стаду?
 Он бросил нам кусок, похожий на хлебный мякиш. Я на лету поймал его и протянул Флетчер. Она отщипнула чуть-чуть и пожевала.
 — Совсем неплохо! Но все же не филе индейки.
 Остаток она протянула мне. Мягкий, теплый, несоленый и маслянистый… Жевать его было… приятно. Я откусил еще кусочек.
 — Берегитесь, Джим. — Флетчер отобрала у меня остатки. — Так начинают многие.
 Она отдала ломоть жалкому на вид мальчонке, крутившемуся позади жующей толпы. Он просиял и, отбежав в сторону, приступил к трапезе.
 — Это — Плакса Вилли, — представила Флетчер. — Предпочитает попрошайничать. Бог знает кем он был раньше. — Она печально покачала головой. — В стадо попадают разными путями. Обычно это происходит, когда человек устает влачить обыденное существование. Даже отвечать за самого себя иногда становится непосильной заботой. — Она пристально посмотрела на меня. — Такая усталость — опасная штука. Она высасывает энергию. Опасно даже наблюдать за этим. Любое внимание, которое мы уделяем этому явлению, служит для него подпиткой. Это — разновидность социального рака. Он растет и пожирает все на своем пути, превращая нормальные клетки в больные, а для обслуживания больных клеток требуются здоровые клетки, и конца этому нет.
 — Я читал отчеты, — заметил я.
 — Есть еще кое-что, чего нет в отчетах, так как мы не знаем, что делать. Это я и хочу показать вам.
 Она откинула прядь темных волос, упавшую на глаза. Вид у нее был мрачный.
 — Хорошо, Когда же я увижу это «кое-что»?
 — Скоро. Но лучше уйти из центра. Здесь может стать немного… неспокойно.
 Она повела меня к джипу.
 — У вас уже слегка остекленели глаза, — заметила она.
 — Да?
 — Ничего страшного. Постоим здесь. Расскажите анекдот. — Что?
 — Я прошу вас рассказать анекдот, — повторила Флетчер.
 — М-м, почему хторране пересекают дороги?
 — Потому что так короче, чем в обход. Расскажите анекдот, которого я не знаю.
 — Зачем?
 — Я проверяю, все ли с вами в порядке. Юмор — неплохой тест, он требует напряжения умственных способностей. Ну, давайте.
 — Хорошо. Э-э… Что делает хторранин, просыпаясь утром?
 Она пожала плечами. — Что?
 — Молится.
 Флетчер усмехнулась и кивнула.
 — Все нормально.
 Только после этого она разрешила мне смотреть на толкущееся стадо.
 — Ну и что дальше?
 — Подождем.
 Ждать пришлось недолго. Обед закончился, и наступило время развлечений. Молодежь затеяла игру, отдаленно походившую на пятнашки. Они напоминали щенков: бегали друг за дружкой, догоняли, кувыркались, боролись. Но все происходило в полной тишине, если не считать какого-то подтявкивания. Слов никто не произносил.
 Стадо заметно оживилось. Особи чаше вступали в контакты — в том числе и половые. Я обратил внимание, что они выбирают партнеров совершенно случайно, не обращая внимания на возраст и пол. Женщина среднего возраста развлекалась с подростком. Мужчина лет двадцати пяти держал за руку девочку. Встречались гомосексуальные пары.
 Но здесь происходило и нечто другое, не имеющее никакого отношения к сексу. Несколько детей кружились вместе и бормотали, обращаясь друг к другу: «Ба-ба-ба-ба-ба…» Начали возникать группки по три, пять и более человек. Несколько здоровенных мужчин ходили по площади, сгоняя в центр отбившихся особей.
 — Кажется, начинается? — спросил я. — Да.
 Я зачарованно смотрел, как разбредшееся стадо превращается в монолит. Парочки, занимавшиеся сексом, прекращали свои игры и присоединялись к толпе. Стало трудно воспринимать членов стада как людей. Они были… розовыми приматами. Животными.
 Я содрогнулся. Внутри нарастало предчувствие какого-то кошмара. Я дотронулся до руки Флетчер.
 — Это что-то… сверхъестественное. У меня такое чувство, словно я наблюдаю весь род человеческий со стороны.
 Я не отпустил ее руку — мне необходимо было ощущать присутствие Флетчер. Стадо сгрудилось еще плотнее.
 — Слушайте…
 Сначала гул был какофоничным. Каждый в толпе что-то бормотал; отдельные голоса звучали сильнее. Но вот они начали сливаться, мириады звуков растворились во всепроникающем атональном хоре. Нельзя было подобрать определение — мелодия и ритм отсутствовали. Это был грандиозный, всепоглощающий звук. И он нарастал, зачаровывал, полный оттенков и значений. И раздражал, бессмысленный и бессодержательный. Ровный по силе и глубине, но с оттенками. В нем слышался шепот, похожий на голоса из моих снов. Если бы только понять, что они говорят…
 — Эти звуки напоминают шум машин из преисподней. Они напоминают…
 Они напоминали песнь червей.
 — Джим, если бы вы слышали сейчас свой голос!
 — А что?
 — Он дрожит — в унисон со звуком. Вы попали под его влияние. — Флетчер осеклась. — И я тоже. — В ее голосе слышалось нарастающее возбуждение.
 — Но это же… невероятно!
 — С вами все в порядке? Я кивнул:
 — Да. Просто… я чувствую, как этот звук резонирует во всем моем теле. — Мы по-прежнему держались за руки. — Я чувствую, как он наполняет меня. Хочется вторить ему. Вы не ощущаете этого? Как будто мы тоже… причастны. Будто… мы частица человеческого стада, которая наблюдает самое себя. Мы члены стаи, по воле случая созерцающие ее со стороны.
 — Но мы не можем вечно оставаться в стороне, ведь не можем, да?
 Флетчер меня не слышала. Я отпустил ее руку.
 — Этот феномен, — возбужденно говорила она, — дает нам возможность познать чувство дома. Понимаете, того дома, куда мы постоянно стремимся, но никак не можем отыскать. Может быть, это он. — Флетчер схватила меня за руку и заставила посмотреть ей в глаза. — Какое бы «пространство самосознания» ни возникло здесь сейчас — мы тоже принадлежим к нему! Просто наблюдать — означает стать частицей стада! И до какой степени мы узнаем самих себя в этой толпе, до такой же степени погружаемся в нее. Понимаете теперь, почему это так опасно?
 — Опасно?..
 Я недоумевал. Почему она кричит? Из-за чего переживает? Зачем беспокоится? Ведь здесь так хорошо. И стадо такое симпатичное.
 — Наш разум — осознание своего «я» — позволяет нам оставаться в стороне. А хор голосов — это зов, Джим. Это подсознательное общение. Чтобы слушать его, надо отказаться от абстрактных понятий. Его надо… чувствовать. Но голоса действуют чересчур сильно! Они печалят, тревожат, захватывают, околдовывают. Они не могут не действовать на нас, они захлестывают. Мы просто… не можем позволить себе… себе… — Она начала запинаться. — Не можем допустить, чтобы мы сами… Джим?..
 Я обрадовался, когда она наконец замолчала. В конце концов, слова больше не имели никакого смысла. Они превратились в цепочку обычных звуков. Флетчер не давала мне сконцентрироваться на голосе стада. Они подняли невероятный, гам, подобный барабанному бою. Я уже слышал этот рокот раньше — еще до рождения. В нем слились все голоса мира, говорящие о чем-то с помощью слов, которые и не были словами, потому что речь еше не изобрели.
 Мои губы шевелились в такт. Я бормотал что-то, стараясь… понять. Стараясь стать частицей целого…
 Что здесь происходит? То и происходит. Слияние со стадом. Его зов.
 Голоса пели. Смеялись. Юношеский хор. Хор девушек. Хор юношей и девушек. Хор человечества. Зов. Кто-то держал меня за руку. Я не мог шагнуть навстречу Зов нарастал.
 — Что?
 Кто-то тянул меня назад. Мои ноги шагали сами по себе, не останавливаясь. Я споткнулся. Кто-то подхватил меня, поднял. Кто-то говорил. Я знал эти звуки. Все вокруг стало пурпурным.
 «Шим! Шим!»
 Голос звал меня… Внезапная боль обожгла лицо. Звон в ушах. Звук пощечины.
 — Не «Шим», Джим! Это я. — Кто?
 — Джим! — Кто?..
 Мысль ускользала.
 — Не покидай меня, — говорил голос. — Джим!
 — Я должен знать, кто…
 — Что кто?
 — Здесь кто-то был. Я слышал… Кто-то звал меня…
 — Я повторяла твое имя снова и снова.
 — Нет, не ты. Кто-то другой. Кто-то из другого… — Я схватился за голову. Тяжело. Я не мог найти слова, чтобы выразить свои чувства, зная лишь, что мое место не здесь. — Я почти…
 — Джим!
 — Если б я только мог…
 — Джим, не уходи! Джим, посмотри на меня. Я поднял глаза на Флетчер.
 — Я… притворялся, да?
 — Ты ушел.
 — Я… Простите. — Я моргнул и огляделся. — Где мы?
 — На Маркет-стрит.
 — Маркет… стрит?.. Она кивнула.
 — О Боже. — Я спрятал лицо в ладонях, потеряв остатки самообладания. — Я даже не представлял себе, насколько сильно это действует. Господи… — Я оглянулся. — Они продолжают?
 — Только что начали расходиться.
 — О! — В моем голосе слышалась растерянность.
 — Джим, не уходи. Останься со мной.
 — Хорошо, хорошо.
 — Что это было? Расскажи мне. — — Она заставила меня смотреть ей прямо в глаза. — Ты можешь описать это?
 — Мы… В нашем языке для этого нет слов. — Я махнул в сторону площади. — У них свои слова. Слова… Слова…
 — Не покидай меня, Джим!
 — То, что они делают… Делают… Я перехватил ее руку.
 — Нет, не бей меня снова. Дай закончить. Те слова… они выше слов. Я знаю, что говорю нелепость, но вы бы поняли меня, услышав их.
 Я замолчал, прислушиваясь к мыслям, которые роились в голове, как бы выплывая из тумана. Впрочем, туманом это не было.
 Я сглотнул и сказал:
 — Вы правы. Они общались невербально. — Я остановился перевести дыхание. Нужно поскорее найти слова, прежде чем они утратят смысл, надо торопиться, пока мысль не ускользнула. — Мы общаемся с помощью слов. Слово — это понятие. Символ. Мы обмениваемся симво-. лами. Они же разговаривают звуками. Нет… музыкой. Они создают музыку и подстраиваются под нее. Они… Может, это покажется невероятным, но я почувствовал. Они общаются в процессе поиска самого общения, все вместе создают фон общения и… как-то подстраиваются друг к другу… каким-то способом превращаясь в клетки… более сложного организма. В стадо. И…
 Боже, теперь я все понял!
 — Они стали такими, потому что лишились собственного «я». Они потеряли способность помнить, а лишившись памяти, каждый утрачивает свою неповторимость. Они держатся вместе ради секса, ради пищи, но главным образом ради общего «я». О Господи, мы же наблюдаем зарождение нового человека!
 Осознавать это было ужасно. По спине пробежали мурашки; меня передернуло.
 — Здесь можно где-нибудь присесть? — спросил я, утирая пот со лба и смущенно оглядываясь. Голова кружилась.
 Флетчер подвела меня к почерневшей каменной скамье, оставшейся от прежних времен, усадила и присела рядом.
 — Почему вы не предупредили меня? — хрипло спросил я.
 — Я не знала, — извиняющимся тоном ответила она. — На всех это действует по-разному.
 Ее глаза повлажнели.
 Я отвел взгляд и уставился в землю. Бетон был покрыт застывшими пузырями. Я проглотил ком и сказал:
 — Мне сейчас плохо и очень грустно. — Лицо мое непроизвольно сморщилось. — Меня словно выпотрошили, вынули душу и выбросили. Хуже не бывает. Я чувствую себя так, будто навсегда потерял что-то очень важное…
 Больше я не мог сдерживаться. Я рыдал, закрыв лицо ладонями, и не понимал, почему бегут слезы, но остановиться не мог.

  В. Как хторране называют бетонный бункер? 
  О. Грильяж. 





 «ПЕРЕЛОМАЙТЕ ИМ НОГИ»



 Вероятность — это константа.

    Соломон Краткий

 — Ну как, получше? — спросила Флетчер и протянула носовой платок.
 Я вытер глаза и покосился на нее.
 — Как вам это удается? Как вы сопротивляетесь… притяжению?
 Она пожала плечами.
 — Я даже не чувствую, что сопротивляюсь. Просто считаю, что мое участие сводится к наблюдению, и пытаюсь все понять. Этим я занимаюсь всю жизнь — наблюдаю. Отхожу в сторону и наблюдаю. Может быть, поэтому я могу разгуливать среди них без всяких последствий.
 Я вернул платок. Меня словно выпотрошили, выжали как лимон, лишили сил. Флетчер протянула руку, и я попытался встать. Она подхватила меня под локоть, подняла со скамьи.
 — Пойдемте, — предложила она. — Просто погуляем. Пока она возилась со мной, я, искоса поглядывая, заметил, что ее губы плотно сжаты.
 — Спасибо. — Я действительно был ей благодарен.
 Мы направились к джипу. Стадо уже утратило сплоченность. Собрание закончилось, и его участники разбрелись по площади. Появились парочки, совокупляющиеся на засохшей лужайке.
 Я поинтересовался:
 — Так всегда бывает? Флетчер пожала плечами.
 — По-разному. Иногда они впадают в настоящий экстаз. Случалось, накал достигал такой силы, что кое-кто умирал от разрыва сердца. А иногда все проходит вяло. Сегодня, пожалуй, был средний уровень.
 — Это происходит каждый день? Она сдвинула брови.
 — Теперь примерно три-четыре раза в неделю. Поначалу такое случалось раз или два в месяц. Потом — все чаще и чаще, сейчас практически через день, а через месяц, скорее всего, ритуал станет ежедневным. Я думаю, это один из механизмов пополнения стада. С появлением ритуала оно растет быстрее, чем предполагалось. Некие силы втягивают людей в стадо. Вы испытали это на себе.
 Я кивнул.
 — И еще я думаю, что это удерживает всех вместе, — добавила Флетчер. — В прошлом году были случаи, когда люди возвращались к нормальной жизни. Они были растерянны, нуждались в интенсивной терапии, но вновь обретали сознание. За этот год из стада не ушел ни один. Ни один — с тех пор как это началось.
 — Расскажите о вернувшихся, — попросил я. — Как им удалось?
 — Обычно уход связан с каким-нибудь потрясением. Например, один парень сломал ногу. Боль была такая сильная, что он начал кричать и неожиданно позвал доктора. Была поставлена на карту жизнь, и ему пришлось как-то реагировать. Ни один из типов стадного поведения не подходил. Тогда он извлек кое-что из глубин своего мозга. К несчастью — для него, разумеется, — в его памяти всплыло все, связанное с травмой. Он был вынужден войти с нами в контакт, чтобы объяснить, где и как болит, так что пришлось ему снова воспользоваться самосознанием.
 — Вы же можете разрушить стадо, — предложил я. — Переломайте им ноги.
 Флетчер рассмеялась.
 — Если бы все было так просто, Джим! Некоторым можно вернуть самосознание с помощью шока, но большинство этому не поддаются: они не желают вновь обретать свое «я».
 — М-м, — только и выдавил я.
 Эта мысль заслуживала всестороннего изучения. Я вертел ее так и эдак, пытаясь понять подтекст и вытрясти из него возможные следствия.
 Я остановился и задумчиво посмотрел на стадо. Здесь было еше что-то, недоступное моему пониманию. Это «что-то» я не мог сформулировать, объяснить и потому злился.
 Флетчер присмотрелась ко мне и осторожно спросила:
 — Вы думаете об отце? По-прежнему считаете, что он жив? Что он в стаде?
 Ее слова вернули меня к реальности. Какое-то время я размышлял, потом отрицательно мотнул головой:
 — Нет. Я не могу представить отца потерявшим рассудок. Только не это. Лучше считать его мертвым, теперь я могу в это поверить. Спасибо.
 Она погладила меня по шеке.
 — Я знаю, Джим, для вас это потрясение. Но гораздо лучше, что вы…
 Ее лицо окаменело — за моей спиной что-то происходило.
 Обернувшись, я увидел, что к нам направляется высокий плечистый мужчина с широкой грудью, обнаженный, мускулистый, как Геракл. На загорелой коже блестели капельки пота. Настоящий жеребец. Точнее, бык. У него были светлые глаза и весьма решительное выражение лица. А еще он демонстрировал такую эрекцию, что не заметить ее было невозможно.
 — Не ваш ли это пропавший ученый?.. — начал было я, но Флетчер оттолкнула меня.
 Она шагнула навстречу быку, оскалилась и зарычала.
 Он заколебался. Она зарычала снова. Бык начал сникать. Флетчер чередовала рычание со злым ворчанием. Бык попятился. Она ощерилась и закричала:
 — На-на-на-на-на!
 Бык повернулся и быстро пошел прочь.
 — Очень эффективно…
 Но тут я заметил, что лицо ее стало пепельным.
 — Что случилось?
 — Ничего.
 — Чушь, — возразил я. — Вы не умеете лгать. Флетчер хотела уйти, но я схватил ее за руку.
 — Вы никого не одурачите.
 Она выдернула руку, повернулась ко мне спиной и закрыла лицо ладонями; плечи ее подрагивали. Нащупав платок, она вытерла глаза.
 — Мы любили друг друга. Я до сих пор не могу спокойно смотреть на него. Особенно… когда он ведет себя так. Простите.
 Я не знал, что сказать, поэтому промолчал, взял Флетчер под руку и повел к джипу. Мы сели в машину, но она не заводила мотор.
 — Поэтому вы интересуетесь стадом? Она кивнула.
 — Я хочу знать, что с ним все в порядке. Я обязана делать это ради него.
 — И еще?.. — подсказал я. Флетчер вздохнула.
 — И еще я надеюсь понять стадо. И… вернуть его обратно.
 Она потерла нос. Глаза ее покраснели.
 — Он вам дорог? Она кивнула.
 — Он был… не такой, как все. Настоящий мужчина, ласковый и безупречный, как джентльмен. — Она посмотрела на толпу — Иногда…
 Фраза осталась незаконченной. Я проследил за взглядом Флетчер.
 — Это ведь очень заманчиво. Они живут в своем мире. Наслаждаются и радуются. — И она добавила: — Они, наверное, единственные на планете могут себе это позволить.
 — Хотел бы я знать, сколько они протянут, если о них перестанут заботиться. Такие наслаждения — опасная роскошь. Не думаю, что мы с вами когда-нибудь позволим себе так радоваться жизни. Во всяком случае, не скоро.
 Она не ответила — смотрела на стадо. Бык нашел себе партнера для дневных развлечений — подростка, не сводившего с него восторженных глаз. Но теперь бык не так возбуждался. Я искоса посмотрел на Флетчер: это была прежняя Флетчер, хладнокровная и решительная.
 Джип завелся с пол-оборота, и мы покатили обратно в Окленд. Она молчала, пока мы не доехали до середины моста.
 — Можете сделать мне одолжение? — попросила она.
 — Конечно.
 — Не говорите никому об этом.
 — Я там не был.
 Флетчер благодарно улыбнулась:
 — Спасибо.
 Теперь настала моя очередь.
 — Между прочим, я бы не хотел, чтобы Дьюк знал о моей… реакции.
 Она включила автопилот и оттолкнула от себя руль.
 — Об этом он никогда не услышит.
 — Спасибо.
 Флетчер потянулась и похлопала меня по руке: мы заключили тайный договор. Теперь все о'кей.
 Она высадила меня у казармы, помахала на прощанье и пообещала внести мою фамилию в список для свободного входа в лабораторную секцию. Я смотрел ей вслед и думал о том, сколько раз в неделю она ездит в Сан-Франциско. Впрочем, это действительно не мое дело.
 Дьюка дома не оказалось, но он оставил записку: «Ложись спать пораньше. Подъем в шесть». На койке лежали новые инструкции. Я пролистал их за едой. Корректировка стрельбы? И ради этого нас выдернули из Колорадо?
 Чепуха какая-то. Я лег расстроенный, всю ночь ворочался, слышал голоса. Но они так ничего и не объяснили.

  В. Что хторранин носит в коробке для завтраков? 
  О. Два кусочка ржаного хлеба и Чикаго. 
  В. Чем хторранин пользуется вместо зубочистки? 
  О. Отбойным молотком. 





 СКОРПИОНЫ



 Из кислого винограда обычно получается кислое вино.

    Соломон Краткий

 Утро наступило досадно быстро. Я встал с койки, включил автопилот, покинул свою телесную облочку и пришел в себя уже в джипе — меня разбудил шум. Мы катили по маслянистому потрескавшемуся гудрону Ок-лендского международного аэропорта, где в конце взлетно-посадочной полосы ожидал полностью готовый «Бан-ши-6» с уже ревущими двигателями.
 Дьюк подогнал джип к самому вертолету. Зажав уши, я следом за ним взбежал по трапу. Едва мы ввалились, как люк автоматически захлопнулся. Пилот не стала ждать, пока мы займем места, и взялась за штурвал. Я бросил вещмешок и упал в кресло. Дамочка вознесла нас так шустро, что я не успел застегнуть привязные ремни.
 Она говорила в микрофон:
 — … Ложусь на курс три-пять-два. Можете выпускать своих пташек. Мы подхватим их над заливом Сан-Пабло.
 Нельзя не узнать этот голос. Лиз Тирелли. Я наклонился к Дьюку.
 — Помнишь, как Тед и я улетали с «Альфа Браво»? — Дьюк кивнул. — У нас та же летчица.
 Лизард включила автопилот и развернула кресло к нам. Она ничуть не изменилась, оставшись такой же хорошенькой, какой я ее запомнил. Жаль только, напялила этот шлем — мне нравились рыженькие.
 — Я — полковник Тирелли, — представилась она. — Вы капитан Андерсон?
 Дьюк кивнул.
 — А это, конечно, лейтенант Маккарти. Я тоже кивнул.
 — Поздравляю с повышением. Проигнорировав поздравление, Лиз обратилась к Дьюку:
 — Полагаю, вы удивлены внезапностью своего перевода. Я специально просила передать вас обоих в мое подчинение.
 Дьюк издал какой-то неопределенный звук. Полковник Тирелли пояснила:
 — Мне понравилось, как чисто вы работаете. Район Скалистых гор контролируется сегодня только потому, что в прошлом году вы умело организовали дело.
 — Там работа только разворачивается, — вставил Дьюк.
 Я почувствовал недовольство в его голосе. Заметила ли это Лиз?
 — Я знаю размеры территории — читала ваши отчеты. Но Скалистыми горами займутся другие. Вы нужны здесь.
 Дьюк явно расстроился, но промолчал. Собственно, ему и не нужно было ничего говорить — Лиз, похоже, умела читать мысли не хуже, чем летать.
 — Я все понимаю, капитан, но это задание — по линии дяди Аиры.
 — О-о, — протянул Дьюк. Вопрос был закрыт.
 Я встречался с полковником Айрой Уоллакстейном лишь однажды — за день до его гибели. Потом я прикончил убившего его червя. Не могу сказать, что мне понравился «дядя» Аира, однако он был крестным отцом Спецсил, и к его памяти следовало относиться с почтением.
 Лиз перешла на более доверительный тон.
 — Во время операции вы будете заниматься корректировкой. Инструкции получили?
 — Только вчера вечером, — сказал Дьюк.
 — Прочитали? Мы кивнули.
 — Хорошо. Времени у вас, к сожалению, было мало, но скажите спасибо, что вообще получили их. Связь в паршивом состоянии и останется такой, пока мы не обеспечим безопасность наземных станций. Правда, когда до этого дойдут руки — бог знает. — Она была раздражена и расстроена, но виду не подавала. — Ну да ладно. В лесах Северной Калифорнии обнаружено нечто вроде крупномасштабного заражения. Необходимо его уничтожить, впрочем, имеются особенности. Гнезда на второй и третьей стадиях…
 — Третьей? — воскликнул Дьюк.
 Тирелли, недовольная тем, что ее перебили, хмуро кивнула.
 Мы переглянулись. Неужели дошло до этого?
 Мы видели гнезда на второй стадии, заснятые со скай-бола: один купол в центре и шесть вокруг. Такой план мог нарисовать любой ребенок, если ему дать компас и карандаш. Но третья стадия? Я не мог себе представить, как она выглядит.
 Лиз снова прочитала мои мысли.
 — Сразу узнаете, когда увидите. Капитан, займитесь левой стороной. Маккарти будет наблюдать с правого борта. Когда увидите что-нибудь красное, выстреливайте маяк. Команда расчистки будет следовать за нами с интервалом в тридцать секунд. Они сбросят соответствующие детергенты, а также короткоживущие нуклиды, таконитовую пыль, ядовитые микроорганизмы, биоразлагаемые пестициды. Огнеметы мы не используем. Скопления средних и больших куполов взорвут управляемыми зарядами, которые несут на борту корабли второй волны, следующей за первой с интервалом в шестьдесят секунд. Вопросы есть?
 — Это далеко? — спросил Дьюк.
 — Полтора часа лету. Дьюк удивился.
 — Так близко?
 — Дела обстоят еще хуже: в районе действуют ренегаты.
 — Рядом с крупным заражением? — Дьюк удивился еще больше.
 Лизард кивнула. Дьюк почесал затылок.
 — Ну, если вы утверждаете… Хотя трудно поверить.
 — Многие не верят, — сказала Лизард. — Все началось в прошлом году в Орегоне. Там остались нетронутыми большие территории, и там же появились Племена. Конечно, трудности следовало ожидать — ведь люди могут пойти на все, что, по их мнению, поможет выжить. Однако парочка Племен выбрала собственные правительства. Одно Племя, — продолжала Тирелли, — насчитывало около трехсот человек. Они провозгласили независимость, утверждая, что теперь договор между штатами утратил силу. — В ее голосе зазвучало презрение. — Они создали так называемое правительство намерений, чтобы выработать новое соглашение.
 — И какие же у них были намерения? — поинтересовался Дьюк.
 — Это выяснилось очень скоро.
 — Все выглядит так, словно они добились какого-то преимущества, — вмешался я. — По крайней мере, такого, в которое поверили целых триста человек.
 Лиз пожала плечами.
 — Подобная чепуха годится для простаков, но не для меня. На мне попрежнему зеленый мундир армии США, и она мне по-прежнему платит. Других предложений пока не поступало.
 — Значит, были серьезные осложнения?
 — Да, оба раза. — Лиз поморщилась и потерла нос. — Мы попросили их покинуть территорию для их же безопасности. Они отказались. Мы подчеркнули, что выбора нет. В ответ они отказались признать власть Соединенных Штатов. Как вам это нравится? Мне плевать, во что верят или не верят эти люди. Я выросла в семье дугар-чей — мои родители исповедовали Духовную Гармонию Человечества, — так что я способна понять любые убеждения. Если кто-то жаждет быть голубым или сожительствовать со слоном — на здоровье. Скажу вам по секрету, что некоторые Племена примерно этим и занимались. Беда заключалась в другом: они экспроприировали — попросту присвоили — собственность Соединенных Штатов. «Во имя людей», — говорили они. Разумеется, «людьми» были они сами.
 — Какую собственность?
 — Армейскую, конечно. Ситуация создалась скверная. Каким-то образом в их руки попало довольно серьезное вооружение. Пришлось нанести полномасштабный воздушный удар. Я участвовала в первой волне атаки.
 Дьюк был ошеломлен.
 — Разве не было другого выхода?
 — У них имелись ракеты «земля-воздух», танки! А главное — они добирались до бункера с ядерным оружием.
 Все верно — другого выхода действительно не было.
 — Мне уже доводилось слышать, что Племена набирают силу, — заметил я. — Но чтобы дело зашло так далеко — я не представлял. Догадываюсь, какая была заварушка.
 — Ваше счастье, что вас там не было, — сказала Лизард. — Они обучили детей стрельбе из пулемета. Вы представляете реакцию солдата, который вместо врага вдруг видит двенадцатилетнюю девочку? Словами не передать!
 Дьюку разговор пришелся не по душе; он явно хотел переменить тему.
 — Почему они держались рядом с зоной заражения? — спросил он.
 — Думаю, рассчитывали на червей как на прикрытие, — ответила Лиз.
 Я посчитал своим долгом уточнить:
 — Вы хотите сказать, что они нашли способ сосуществования с ними?
 Дьюк фыркнул.
 — Существует только один способ сосуществования — в их брюхе.
 — Все очень просто, — объяснила Лиз. — Зараженные территории находятся вне юрисдикции правительства Соединенных Штатов — по крайней мере, сейчас, — и, вероятно, такое положение сохранится еще долго. Племена понимают, что как только они выберутся из холодка, перешагнут оборонительные рубежи и попадут и любой из Безопасных Городов, то, помимо защиты, окажутся под властью правительства США. А это означает конец «независимости».
 — Как же они защищаются от червей? — спросил я.
 — Мы тоже хотели бы это знать.
 — Разве вы не допросили пленных? — озадаченно поинтересовался Дьюк.
 — Пленных не было. — Она произнесла это так, словно захлопнула перед нашим носом дверь.
 Теперь Дьюк посмотрел на Лиз с уважением. Она холодно встретила взгляд — было ясно, что продолжать разговор на эту тему опасно. Дьюк опустил глаза и стал внимательно изучать днище вертолета. Кому, как не ему, известно, что пережила Лиз. Ведь он сам прошел через это, а как сказать ей об этом — не знал.
 — Согласно одной из гипотез, хторранская флора достаточно развилась, и черви, возможно, предпочитают питаться продуктами родной экосистемы, а не земными организмами. Не исключено, что человек больше не числится первым в их меню. Однако это лишь предположение. Лично я не собираюсь проверять, насколько оно верное…
 Разговор прервали позывные радио, и Лизард поспешила выйти на связь:
 — Тирелли слушает.
 — «Банши-6», вы в пределах видимости. Следуем, за вами, как послушные детки.
 Лиз посмотрела налево и назад.
 — Эй, утята, сколько вас в воздухе? — спросила она.
 — Крыло в полном составе, полковник.
 — Почему же я вижу только двенадцать машин?
 — Вторая волна только что стартовала. Мы соединимся к северу от СантаРозы.
 — Кому пришла в голову такая блестящая идея?
 — Капитану Кэсуеллу, полковник.
 — Ясно. Ну хорошо, мальчики, вы готовы к работе?
 — Мы чисты и светлы, полковник, и готовы сеять смерть и разрушение до самого Орегона.
 — Только в пределах цели, пожалуйста.
 — Есть. Конец связи.
 Я перебрался к Дьюку и заглянул в фонарь наблюдателя. За нами выстраивались в линию шесть боевых кораблей.
 — Эй! Но это же «скорпионы»!
 — Да, они, — откликнулась Лиз. — Есть вопросы?
 — Еще бы. Мне казалось, что мы должны были затопить все боевые вертолеты в соответствии с Московскими договорами.
 — И затопили. Все до единого.
 — Но тогда откуда?.. — Я снова выглянул: все точно, «скорпионы».
 Мое недоумение забавляло Лиз.
 — Да, затопили, но предварительно покрыли акрилом. В нем они чудесно сохранились, даже не намокли. А в прошлом году, когда они потребовались снова, мы начали их поднимать. — Она посмотрела в иллюминатор и ухмыльнулась. — А ведь хороши!
 Кто бы спорил — действительно хороши. Большие, черные, злобные, а с красными глазками габаритных огней они и вовсе казались зловещими.
 — Пора ввести вас в курс дела, — сказала Лиз. — Я говорю о стратегической обстановке. Данные непроверенные, но смахивают на правду. Денвер становится слишком уязвимым. Военные снова собираются эвакуировать правительство.
 — Куда? — вырвалось у меня. — Сейчас почти везде одинаково опасно.
 — Только не на Гавайях, — возразила Лиз. — Ни на одном из островов до сих пор не замечено никаких признаков заражения. Мы надеемся, что такое положение сохранится и впредь. Для гарантии везде, включая искусственные острова и морские платформы, запрещено размещать любые исследовательские лаборатории.
 Дьюк покачал головой.
 — Не надо заниматься самообманом. Все это напоминает бегство.
 — Это и будет бегством, если произойдет, — сказала Лиз.
 — Гавайи слишком малы. Кого-то планируют бросить здесь?
 — Острова — только первый этап. Следующий — Австралия и Новая Зеландия. Они пока тоже не заражены. Переговоры уже идут. Нас искренне рады принять, особенно вкупе с нашими технологиями — сколько сумеем вывезти морем.
 Она потянулась к холодильнику рядом с креслом, достала кока-колу и бросила по банке нам с Дькжом.
 — Но сейчас первостепенная задача — это полная централизация на полтора года. Президент объявит о ней в конце месяца. Мы создадим цепочку Безопасных Городов, каждый из которых будет окружен десятикилометровым защитным поясом и сможет продержаться самостоятельно в течение года. Большую часть работ проделают роботы. После этого каждый город станет базой для военных действий в прилегающем к нему районе.
 — А всю остальную территорию сдадите без боя, так, что ли? — спросил я.
 Она отрицательно покачала головой.
 — Нет, не так. Прежде всего мы спасаем людей. Нельзя же, в самом деле, вести войну, не имея передовой.
 — Тогда при чем здесь Калифорния? — вставил Дьюк.
 — Тихоокеанская автострада, — пояснила Лиз. — Она — становой хребет Западного побережья. Без нее не обойтись. Сиэтл и Окленд станут Безопасными Городами, Сан-Франциско, надеемся, тоже. Возможно, и Портленд, но по нему решение еще не принято. Мы должны защитить автостраду, поэтому хотим заложить вдоль нее несколько крепостей. Основные действия развернутся здесь. Для нас жизненно необходимо сохранить выход к океану — от этого зависит эвакуация на Гавайские острова и в Австралию. Теперь понятно?
 Мы кивнули почти одновременно — чего уж тут непонятного.
 — Вот и отлично.
 Запищала радиостанция, и полковник Тирелли переключилась на радиопереговоры. Мы летели над Гейзер-виллом, где к нам должно было присоединиться второе крыло вертушек.
 Я залез в фонарь наблюдателя на правом борту и стал смотреть вниз, на проносящуюся землю. Мы летели достаточно низко, и меня слегка мутило. Затем Лиз снизилась еще. Теперь вертолет нырял то вверх, то вниз, повторяя холмистый рельеф. Сверху калифорнийский ландшафт напоминает измятое одеяло.
 Стоял апрель, и по всем приметам склоны холмов должны были зеленеть, но ничего похожего не наблюдалось. Деревья и кусты выглядели пожелтевшими и больными. На земле между ними виднелись розовые и красные пятна.
 — Правда, похоже на лишайники? — заметила Лиз. — Но это разновидность морских слизней. Понятно, что продукты их жизнедеятельности не очень нравятся местным растениям. Особенно чувствительны мамонтовые деревья. Эта гадость быстрее всего размножается в лужах, поэтому самые яркие пятна — в низинах, еще не просохших после февральских ураганов. Если и дальше так пойдет, то к концу лета все вокруг покраснеет. Денвер уже испытывал здесь специальные пестициды, но, похоже, без толку.
 — Спасибо, — вежливо поблагодарил я. — Чем еще порадуете?
 — Дальше будет хуже, — предупредила она. — Внимание, приготовиться. Приближаемся к озеру Клиар-Лейк. — Она включила радиопередатчик. — Эй, утята, говорит «Банши-6». Мы у цели. Следите за маяками.
 Внезапно мы оказались над водной гладью — ярко-голубой, как небо, сверкающей серебряными бликами. Под нами неслась черная тень «банши», позади виднелись тени боевых вертолетов — более крупные и более зловещие. «Скорпионы» ревели, как драконы. С земли они, должно быть, выглядели устрашающе.
 Промелькнул северный берег озера, и внезапно я столкнулся с кошмаром наяву. Кошмар был настолько ярок, что слепил глаза. Растерянно моргая, я никак не мог понять, что вижу. Буйство переливающихся цветов напоминало пожар. Ничего ярче и ослепительнее я в жизни не видел. Нацепив темные очки, я снова опустил голову.
 Очки не помогли. Преобладал красный цвет, а уж оттенков-то — не сосчитать: умбра, оранжевый, охра, фуксия. Казалось, краски парили над землей, не имея ни формы, ни очертаний. Глаза и мозг не справлялись с информацией. И все это творилось на фоне розового, почти телесного ландшафта.
 Взгляд мой затуманился — земля показалась гигантским живым существом. Ее ярко-розовая кожа лопнула и разошлась рваными краями. Я смотрел прямо в глубокие кровоточащие раны. Я видел открытые гноящиеся язвы. Потоки теплой густой крови вытекали на поверхность, бежали ручьями и скапливались в ложбинах.
 Я сдвинул очки на лоб, протер глаза и снова посмотрел вниз. Под вертолетом раскинулось дно преисподней. Ярко-оранжевые кусты тянулись вверху, как языки пламени. Высокие, окутанные красным туманом секвойи вздымались султанами алого дыма. Ниспадающие с деревьев каскады пурпурного пара походили на разорванную паутину Под ними в затененных местах извивалась черная поросль; ее побеги напоминали щупальца осьминога.
 А земля выглядела так, словно ее покрыла какая-то плесень, напоминавшая сахарную вату. Холмы были горами этой ваты. Добро пожаловать в Страну чудес — или в рай для сумасшедших. Почву исчертили бледные голубые прожилки либо изъели круглые скопления желтых пятен непривычной формы. Определения давались с трудом. Возвышенности, словно простеганные пурпурными нитями — среди них встречались и белые, — казались пуховым, ядовитого цвета, одеялом.
 Сосны, вернее, то, что от них осталось, застыли черными иглами, словно указуя на нас обвиняющими перстами. Казалось, что они заживо обуглились. Я разглядел руины домов — пустые коробки, покрытые шубой из алого плюша.
 Мы вторглись в абсолютно новый мир. Мир, где не было места зеленому цвету — и всему остальному, связанному с зеленым миром, тоже.
 Я смотрел и понимал, что больше не стоит переживать за враждебные Племена. Впрочем, за человечество тоже.
 Подо мной расстилалась картина будущего Земли. Когда оно наступит? Теперь это уже не важно, потому что человечеству там места не было.
 Звук моторов «банши» изменился — вертолет снижался. Мы вышли на цель.

  В. Как хторране называют людскую панику? 
  О. Забавная, но хорошо перемешанная жратва. 





 МАНДАЛА



 Существует только одна заповедь: «Не поминай всуе». Остальные лишние.

    Соломон Краткий

 Почти сразу же мы увидели скопления гнезд. Многие — на второй стадии: один купол в центре и шесть вокруг, по углам воображаемого шестиугольника. Подобное встречалось и в Скалистых горах, но мы до сих пор не знали, сколько хторран они вмещают. Под одним куполом никогда не встречалось больше четырех червей. Тут — явно больше, но сколько? И здесь я впервые увидел завершенными все семь куполов.
 Мы пометили несколько гнезд, а потом перестали это делать — их было слишком много.
 — Берегите маркеры, — посоветовала Лиз. — Вы еще не все видели.
 Дьюк закричал:
 — Джим! Прямо под нами!
 Внизу по земле ползло не менее дюжины огромных ярко-красных червей — такую здоровую компанию я видел впервые. Тот, что бросился в сторону от тени вертолета, был не меньше автобуса.
 Промелькнула страшная мысль: чем больше масштаб заражения, тем крупнее становятся черви. Да и существует ли для них предел роста?
 К горлу подкатил ком. До чего же мы ничтожны по сравнению с ними! И… какими мы кажемся им? Черви следили за нами и даже поднимались на треть своего грузного тела, чтобы получше рассмотреть нас. Они возбужденно размахивали руками, может быть, и кричали, но ничего не было слышно.
 Беспорядочно разбросанные группы куполов встречались все чаще, словно теперь мы летели над деревней или небольшим городком. Виднелись загоны и забавные шпили. Я вспомнил тотемный шест перед самым первым гнездом, которое мне довелось спалить. Может, там, внизу, есть такие же штуки? Хотел бы я посмотреть на них вблизи. Повсюду стояли недостроенные купола, расположенные либо змейкой, либо по кругу. В их композиции смутно просматривался какой-то общий план, но какой именно, понять было трудно. Интересно, как выглядит полностью завершенный хторранский город?
 Однако по мере того, как мы летели дальше, упорядоченность построек уменьшалась. Количество гнезд увеличилось, число куполов — тоже, но строгая геометрия была словно смята. Строительный инстинкт как будто разрегулировался. Вокруг центрального купола вклинивались лишние гнезда — иногда их число доходило до десяти. Они столь плотно прижались друг к другу, что потеряли круглую форму. Выглядело это как-то ущербно.
 Раздались первые взрывы — «скорпионы» приступили к работе. На крупные скопления гнезд сбрасывались довольно мощные заряды. Черви под нами забегали как полоумные. Хторранская паника? Они выползали из куполов и, выгнув горбом пушистые розовые тела, мчались вслед за нами с удивительной прытью. Мне почудилось, что я слышу хриплые визги, перекрывающие шум реактивных двигателей: «Хторрррр! Хторрррр!»
 Вертолет настигла взрывная волна. Лиз что-то крикнула, и машина взмыла вверх. Я оглянулся и увидел уродливое желтое облако, поднимающееся над горизонтом. Развернутый строй из двадцати четырех «скорпионов» поднимал за собой волну смерти. Было решено стерилизовать местность, сделав ее непригодной для червей или кого бы то ни было из их родичей.
 Истина же заключалась в том, что мы не знали, насколько эффективными окажутся наши меры. Хторран-ские экосистемы восстанавливались слишком быстро. Как только распадались короткоживушие радионуклиды и разлагались пестициды, растения и насекомоподобные организмы возвращались к исходной численности в считанные недели. Они восстанавливались быстрее, чем любой земной вид. Эту территорию надо опрыскивать регулярно — до тех пор, пока мы не найдем более радикальные средства. В Денвере болтали языком гораздо дольше, чем действовали их препараты.
 Лизард что-то кричала мне. Я наконец разобрал:
 — Маккарти! Направление полвторого.
 Что это, по-вашему? Оно раскинулось с моей стороны — крупнейшее скопление куполов, какого я еще не встречал! Всем гнездам гнездо! Вид упорядоченный: шестиугольники вторичных гнезд составляли более крупный. Настоящая хторранская мандала! [5] Гнездо на третьей стадии! Здесь план просматривался четко — никакого сплющивания не ощущалось. Это было образцовое хторран-ское поселение, а те уродливые купола, что мы видели раньше, — жалкая попытка подражания. Их создатели почему-то сбивались.
 Мандала хторров разрослась, захватив огромную территорию. Центральная группа куполов слилась в единый огромный купол, а по периметру закладывались новые шестиугольники — наращивалась новая окружность.
 — Все точно! — крикнул я Лиз. — Мы только что пролетели над хторранским Капитолием!
 Я выстрелил в него маяком, потом для верности выстрелил еще раз и обернулся, желая посмотреть, как его взорвут. Черви хлынули оттуда такими потоками, что казалось — гнездо охвачено пламенем.
 Земля извергала червей. Казалось, она кровоточит — так много их было. Всех размеров — крупные и мелкие, каких я раньше не видел.
 И всех цветов — от огненно-оранжево го до темно-пурпурного. Хторры словно решили продемонстрировать все свое разнообразие — от розовых детенышей до гигантских ярко-красных тварей. Через секунду-другую уже нельзя было различить отдельных особей. По телесно-розовой земле неслись алые потоки, как языки степного пожара. Их было так много, что направления панического бегства можно было проследить лишь по потокам разлившейся под нами красной реки. Кругом царило безумие. Я отказывался верить своим глазам.
 Весь лагерь пришел в движение, паника нарастала. Выползали все новые и новые черви. Ослепленные страхом, крупные особи отбрасывали мелких в стороны или давили, оставляя их корчиться на земле. Раненых животных подминали потоки обезумевших сородичей. Теперь я слышал их крики. Высокий скрипучий визг напоминал скрежет разрезаемого металла. Даже шум винтов и рев реактивной тяги не покрывали его.
 Когда позади начал нарастать шум «скорпионов», алая река как будто наткнулась на препятствие и закружилась водоворотом. Визжащие черви бестолково тыкались в разные стороны, пока их не накрыло серо-желтое облако, выпущенное вертолетами. Огромные черные машины с ревом проносились над ними, как мстящие ангелы смерти.
 Внезапно земля внизу снова стала каменистой. Скопления куполов исчезли, как сон, — словно мы пересекли границу, установленную самими хторрами. Внизу больше не было красных ужасов. Последние из них пали жертвой гнева «скорпионов». Еще несколько миль — и гноящийся красный ландшафт тоже исчез, уступив место зеленым и коричневым холмам. Снова появились сосны, мамонтовые деревья, секвойи.
 Какое-то время в вертолете стояла тишина. Кабину наполнял лишь свист лопастей и приглушенный рокот двигателей, но это не воспринималось как шум.
 И тогда Лиз издала нечто среднее между рычанием и визгом. Это была разрядка — как свист котла, выпускающего пар.
 Полковник Тирелли перевела дыхание и стала набирать высоту.

  В. Какхторранв называют Гарлем? 
  О. Духовная пища. 
  В. А Организацию Объединенных Наций? 
  О. Шведский стол. 
  В. А Конгресс? 
  О. Это несъедобно! 





 РОЗОВЫЕ ОБЛАКА НА ГОРИЗОНТЕ



 Когда кажется, что все уладилось, все только начинается.

    Соломон Краткий

 Дьюк смотрел в сторону. Он не хотел встречаться со мной взглядом. Черт бы его побрал! Стоило нам попасть в тупик, и Дьюк замыкался в себе. Это происходило всякий раз, когда нам напоминали, как сильно мы проигрываем. Он ни за что не поделится своей болью, будет переживать ее сам. В таком состоянии он пугал меня.
 — Чертовы хторры! — Он не мог скрыть отчаяния.
 Я знал, что Дьюк должен ненадолго уединиться, чтобы потом снова стать самим собой, а до тех пор будет мучиться и всем портить настроение.
 А я… я чувствовал себя опустошенным. Каждая новая операция лишь укрепляла мою уверенность в бессмысленности нашей работы. На сей раз руки и вовсе опустились. Я даже не понял, в чем заключалась моя роль.
 Конечно, я боялся, но желание вытеснило страх: я хотел знать о них все.
 И еще — непонятная тревога. Как будто я что-то знал, а потом забыл, но эхо этого «чего-то» по-прежнему звучит в голове, пульсируя красными вспышками.
 Когда бы это ощущение ни накатывало, оно всегда вызывало у меня отвращение к собственным сородичам. Люди занялись чем-то более чудовищным, чем пришельцы.
 Ведь мы убивали. Я знал, что некоторые смотрят на меня со страхом, потому что видят в моих глазах смерть, как я — в глазах Дьюка. У всех, кто сталкивался с червями вплотную, на лицах лежала печать смерти.
 Мы превратились в машины для убийства. Единственная разница между хторранами и нами заключалась в том, что у них не было выбора, а у нас был. И мы выбрали убийство. Мы даже могли бы убить самих себя, если бы это повредило хторранам.
 Опять что-то сжалось и заныло в груди. Рев двигателей вывел меня из оцепенения. Мы набирали скорость. Я взглянул на Лиз. Если не считать того крика, она осталась образцовым боевым механизмом — придатком к штурвалу вертолета, а не живой женщиной. Да и вообще бывала ли полковник Тирелли когданибудь просто женщиной? Какие глупости лезут в голову! Ее лицо словно выковано из стали. Я не мог представить себе Лиз смеющейся или просто в игривом настроении, не говоря уже о более деликатных вещах. Ее одежда напоминала средневековые доспехи — неуместные и потому отталкивающие. Вообразить ее обнаженной и тем более в постели с мужчиной я был не в силах. Нет, она — такой же чудовищный автомат, как и мы все. Лиз проверяла полетное задание.
 — Ладно, худшее позади. Теперь территорию будет расчищать флот. Но прежде чем лечь на обратный курс, я хочу взглянуть на Красный Мираж. Обратно полетим вдоль берега и по пути поищем морских слизней.
 — Вы что, не запускали туда скайболы? — поинтересовался Дьюк.
 Похоже, он поборол свою муку и снова был самим собой: голос твердый, лицо жесткое.
 — Запускали. Но их что-то сбивает.
 — И вы решили выяснить, что это такое? — недоверчиво спросил я.
 Лизард не обратила внимания на мою реплику.
 — У нас почти не осталось скайболов для обычного патрулирования. И не будет, пока «Локхид» снова не наладит их производство.
 — Ну а спутниковые зонды?
 — Они дают довольно большое разрешение, но ниже границы облачности работать не могут — становятся неуправляемыми. Надо выяснить, в чем дело.
 Лиз включила передатчик.
 — Все хорошо, утята. Это «Банши-6». Вы сработали на совесть. Беру курс на восток. Увеличьте дистанцию и смотрите в оба.
 — Вас понял. Следуем за вами.
 Горизонт бешено накренился — Лиз заложила крутой вираж. Под нами снова расстилалась морщившаяся холмистыми грядами равнина.
 — С виду она пока зеленая, — заметила Лиз. — Но на карте местность закрашена красным. Каждый день мы обнаруживаем здесь новые очаги заражения. Губернатору пришлось свернуть в этих краях все лесозаготовки. — И расстроенно добавила: — Мы постепенно теряем контроль над севером штата. Слишком дикие тут места. Официально этого никто не признает, но лишь до поры до времени. Даже сохранять движение на шоссе становится чертовски трудно. Пока удается проводить колонны машин под конвоем, но что будет через пару лет — я не знаю. Проклятье! Мы даже не представляем, что произойдет с червями за два года. Да и со всем человечеством тоже. Пропади все пропадом!
 Дальше мы летели молча.
 Дьюк сгорбился и приник к стеклу наблюдательного фонаря, так что я мог видеть только его спину. Хотел бы я знать, о чем он сейчас думает. Но спрашивать было бесполезно.
 Я повернулся к иллюминатору и тоже стал смотреть на землю. Отчаяние заразно для окружающих.
 Склоны холмов стали более пологими, покрытыми густым лесом сочного зеленого цвета. Правда, некоторые деревья окутывала блестящая белая паутина. Я не мог разобрать, что это такое.
 — Пора снова поворачивать на север, — — объявила Лиз, и вертолет накренился на левый борт.
 Мне показалось, что уже пора появиться метеоритному кратеру, именуемому теперь Красным озером. Мы находились где-то поблизости. Пока вертолет ложился на новый курс, я подался вперед, стараясь заглянуть как можно дальше, однако горизонт на севере закрывала стена розовых облаков. «Скорпионов» тоже не было видно.
 Я пробрался в нос вертолета и опустился в кресло второго пилота.
 — А где остальные вертушки — по-прежнему следуют за нами?
 Лиз посмотрела на датчики и постучала пальцем по экрану приборной доски.
 — Видите красные точки? Они отстают от нас на пять минут. Все в порядке, просто им требуется больше пространства для маневра. Вот здесь они нагонят нас, — показала Лиз на экране. — Если хватит горючего, посмотрим, как обстоят дела вокруг Реддинга.
 — Понятно. Спасибо.
 — Не стоит благодарности.
 — Могу я спросить вас кое о чем, полковник?
 — Вы можете спросить о чем угодно, только я не обещаю ответить.
 — Я о Денвере…
 — Что о Денвере? — В ее голосе появилась настороженность.
 — Ну… Понимаете, я думал, что в — Спецсилах все такие… Ну, безжалостные.
 Она помедлила.
 — Без этого нам не выиграть войну.
 — Да, теперь-то я знаю. Порой мне даже кажется, что мы недостаточно безжалостны. Но я хотел поговорить не об этом. Вы были одной из первых, кто… э… проявил доброту ко мне. С присущей вам резкостью, но все-таки доброту. Хотелось бы знать: почему?
 — Даже не могу припомнить… — Она замолчала и насупилась, вглядываясь в приближающуюся стену облаков. — Наверное, в тот день у меня было плохое настроение. — Она пожала плечами. — Мне пришлось натаскать слишком много слепых щенков, прежде чем я поняла, что все они без исключения вырастают сукиными сынами. — Она покосилась на меня. — Еще вопросы есть?
 Э… Нет. Спасибо. Впредь буду умнее. Солнечный свет стал розовым. Все небо затянуто необычайно яркими облаками.
 — Мы летим прямо в дождь?
 — Нет — Лиз, похоже, сама не понимала, в чем де-ло — Метеослужба обещала безоблачное небо и сильный восточный ветер, — Она взглянула на приборы. — Все что угодно, только не дождевые облака — слишком плотные.
 — Может, морские слизни, подхваченные ветром — предположил я.
 — Нет. Так далеко к северу слизни не живут. Подошел Дькж и встал в проходе, облокотившись на наши кресла.
 — Песчаная буря?
 — Откуда она возьмется? Весь север штата — сплошные леса и луга, — растерянно ответила Лизард.
 Теперь стена пушистых облаков была всего в несколь-ких километрах. Они катили навстречу, как буьдозер Земля внизу погружалась в сумрак. Облака были огром-. ными, плотными и чересчур розовыми.
 — Мне не нравится цвет, — пробормотал Дьюк — Похоже на сахарную вату.
 Лиз поколдовала над радаром и взглянула на экран.
 — Что бы это ни было, они чертовски высокие.
 — Мы сможем перескочить сквозь них? — спросил я.
 — Придется взять немного покруче…
 — Нет, — тихо сказал Дьюк. — Поворачивайте назад! Быстро!
 — А?
 Дьюк протянул руку к стеклу.
 — Смотрите…
 По стеклу обтекателя что-то забарабанило, и на нем появились пятнышки — красные и клейкие на вид.
 — Вы правы.
 Лиз бросила вертолет в сторону, круто разворачиваясь. Желудок у меня подпрыгнул к самому горлу. Я ухватился за привязные ремни.
 На стекле появлялось все больше пятнышек. Край облаков уже накрыл нас.
 — Что это? — воскликнула Лизард. — Насекомые?
 — Вряд ли…
 Я наклонился к стеклу, чтоб рассмотреть их получше. Пятнышки состояли из однородной массы — мелкие красные лепешки, расплющенные на поверхности стекла, но они не стекали, как дождевые капли. В считанные секунды стекло покрылось сплошной пеленой из красных точек и стало непрозрачным.
 Моторы пронзительно взвыли. Перед Лизард замигал красный сигнал, и послышался электронный голос: «Перегрев двигателей». Что-то запищало. Лиз выругалась и ударила по штурвалу. Реактивные двигатели смолкли, и машина резко клюнула.
 Лиз выровняла ее. Секунду мы висели неподвижно. Лопасти винтов с натугой рассекали воздух.
 — Не знаю, как мы выпутаемся без движков. — Она проверила показания приборов. — Я хочу поискать место для посадки…
 На крыше что-то затрещало и — трах! — лопнуло. Машина завалилась набок.
 — Вот дерьмо! Мы потеряли несущий винт. — Лиз потянула на себя штурвал, задрав нос вертолета в небо. — Необходимо еще хоть немного высоты!
 Взревели реактивные двигатели, меня вжало в спинку кресла. Было слышно, как Дьюк, кувыркаясь, покатился в хвост вертолета.
 Лиз повернула аварийную рукоятку, нажала на первую под ней красную кнопку. Дальнейшее произошло одновременно. Бам! Сверху отлетела отстреленная крышка парашютной системы. Лопасти винтов закувыркались в воздухе. Ф-ф-х-х! Из правого бокового двигателя вырвались языки пламени.
 Внезапно пламя окутало машину Воздух стал оранжевым и горячим. Сбоку донесся испуганный голос Лиз:
 — Какого дьявола?..
 В то же мгновение она ударила по аварийной кнопке.
 Трах! Вертушка дернулась, как от прямого попадания снаряда. Я было решил, что взорвались баки с горючим, но это мы лишь отстрелили моторы. Последовал еще удар, послабее — отлетели крепежные болты хвостового двигателя.
 Мы падали! От испуга я не мог даже кричать. Лиз высвободила парашют — я слышал, как вытягивается купол со стропами. Потом — ф-ф-фу-у! — парашют наполнился воздухом, огромная невидимая рука подхватила нас, и мы медленно поплыли в красном тумане, снижаясь по пологой кривой.
 — Дьюк! С тобой все в порядке? Ответа не последовало.
 — Позаботимся о нем позже! — резко сказала Лизард. — Лучше следи, нет ли где просвета. — В следующую секунду она уже говорила по рации: — Утята! Поворачивайте назад! Держитесь подальше от розовых облаков! Говорит «Банши-6»! Мы падаем! Повторяю: поворачивайте назад! Держитесь дальше от розовых облаков! Они состоят из какой-то пыли! Пыль забивает моторы и вспыхивает как порох! Конец связи. Переключайтесь на прием!..
 Я смотрел на приближающуюся землю.
 — Похоже, дюны.
 — Неплохо, — откликнулась Лиз. — Держись крепче!
 Она резко развернула машину и нацелилась на пологий склон. И тут я увидел, что дюны вовсе не песчаные, а розовые! Мы врезались в них с грохотом, треском и шипением…

  В. Куда хторранин отправится на пикник? 
  О. В Рим. 





 ТОРТ



 Три закона инфернодинамики:
 1. Движущееся тело всегда направляется не в ту сторону.
 2. Тело в состоянии покоя всегда находится не в том месте.
 3. Чтобы вывести тело из вышеупомянутых состояний, всегда требуется больше энергии, чем вам хочется, но не настолько, чтобы это оказалось непосильной задачей.

    Соломон Краткий

 Потом все стихло. И стало розовым. Сквозь розовые стекла пробивался розовый свет Вертушка лежала носом вниз на склоне. Она ударилась брюхом о гребень розового бархана, подпрыгнула, еще не погасший парашют потащил ее дальше. Она снова ударилась о землю и скользила по склону, пока не зарылась носом, наткнувшись на какое-то препятствие. Хвост, двигаясь по инерции, задрался вверх. Хорошо еще, что мы не опрокинулись.
 Сердце стучало, как отбойный молоток. Глупо уцелеть в авиакатастрофе, чтобы тут же загнуться от сердечного приступа. Я сосчитал до десяти, потом еще раз и еще…
 Запахло чем-то сладким. Хотел бы я знать, во что мы вляпались. Тишина стояла неправдоподобная, словно мы въехали в розовое суфле. Звук собственного дыхания казался мне неестественно громким.
 — Полковник?
 — Со мной все в порядке. Как вы?
 — Нормально.
 Я отпихнул от себя наполовину надутый аварийный амортизатор. Из него с шипением вышел воздух.
 — Дьюк! — позвал я. Он не отвечал.
 — Можно включить хоть какой-нибудь свет?
 — Подождите. — Защелкали тумблеры. Лиз шарила руками по приборной доске. — Попробуем это…
 Не знаю, что это было, но оно сработало. Приборы ожили, на панели загорелись лампочки, экран снова замерцал. Запищало сразу несколько аварийных датчиков.
 — Да заткнитесь вы! — Лиз нажала на какие-то кнопки, и писк прекратился. — А теперь примем кое-какие меры на случай пожара…
 Послышалось шипение, и неожиданно воздух стал влажным. Запахло ментолом. Лиз включила радиопередатчик.
 — Утята, говорит «Банши-6». Мы сели и пока целы. Один из членов экипажа, возможно, ранен. Не следуйте за нами и не пытайтесь нас выручать. Розовые облака опасны. Вы меня слышите?
 Несколько секунд передатчик трещал от помех, потом прорвался по-военному четкий голос:
 — Вас слышу. — И менее официально добавил: — Как вы себя чувствуете, полковник?
 — Немного злюсь.
 — Вас понял. Не отключайтесь, мы пеленгуем вас. Что произошло?
 — Мы врезались в плотные облака.
 — Да, мы их видим. Они ползут к югу и похожи на огромный розовый ковер. Спасибо за предупреждение. Чтобы не столкнуться с ними, летим над океаном. Что это за чертовщина такая?
 — Пока не знаю, но от нее взрываются двигатели. Мы потеряли несущий винт и оба движка. Пришлось спускаться на парашюте. — Поколебавшись секунду, Лиз добавила: — Сообщите в Денвер, что именно эта штука сбивает скайболы. Они как бы налетают на стенку из сахарной ваты. — Она принюхалась. — И пахнет она как сахарная вата.
 — Хорошо. Мы засекли вас. Как только ватные облака пройдут, сразу вышлем спасательный корабль.
 — Благодарю. Приемник будет работать на этой волне, пока не кончится питание. Конец связи.
 Она пошарила под креслом, удовлетворенно крякнула и протянула мне что-то. Это оказался фонарь.
 — Посмотрите, что с Дьюком. И аккуратнее. Круто очень. Попробую включить аварийные энергетические установки.
 Вертолет действительно так круто накренился вперед, что я не смог развернуть кресло. Крен был не меньше тридцати градусов. Я расстегнул привязные ремни и сразу же чуть не ткнулся носом в приборную доску.
 — Аккуратнее, я же предупредила.
 — Хорошо, попробую.
 Изогнувшись, я направил луч фонаря в хвост. Дьюк растянулся в правом фонаре наблюдателя, как в лузе. Его голову я не видел — она свисала ниже уровня палубы, да и весь он лежал вверх тормашками. Я пополз туда.
 Карабкаться наверх было трудно. Сначала я опирался на пилотские кресла, потом нащупал скобы, расположенные на бортах для крепления грузов. Примерно на полпути вертолет вздрогнул и слегка сдвинулся. Корпус заскрипел. Мне показалось, что Дьюк вздохнул. Я замер…
 — Под вашим весом хвост опустился, — заметила Лиз. — Ползите дальше.
 Теперь я двигался осторожнее. Вертушка снова скрипнула и шевельнулась, потом застыла.
 — Все в порядке, — подбодрила Тирелли. — На этот раз она встала устойчиво.
 Я уменьшил крен градусов до пятнадцати. Глаза Дью-ка были закрыты. Я вытащил его из фонаря и положил на палубу. Из носа и глубокого пореза на лбу текла кровь, но он дышал.
 — Дьюк!
 — Там, на полу, есть красная крышка, — подсказала Лиз. — Под ней — аптечка первой помощи.
 В углублении лежали три пластиковые коробки. На одной было написано «Вода», на другой «Пища», на третьей нарисован красный крест.
 Я вынул ампулу с нашатырем и разломил ее под носом у Дьюка. Мгновение он не реагировал, потом отвернулся и закашлялся. Приступ длился несколько секунд. Он откашлялся и посмотрел на меня. Затем поднял голову и обвел взглядом полутемный вертолет, отыскал глазами Лиз, снова посмотрел на меня и вдруг заявил:
 — Надеюсь, она трахается так же лихо, как летает.
 Я испуганно оглянулся — не дай бог услышит Лиз. Но она прижимала руками наушники и к чему-то внимательно прислушивалась. Слава Создателю!
 Я наклонился к нему и шепнул:
 — Расскажу, когда выясню. В ответ он ухмыльнулся.
 — Это я тебе расскажу, когда выясню. Я сел рядом.
 — Хотел спросить, все ли с тобой в порядке? Теперь вижу, что все.
 Дьюк ненадолго закрыл глаза, словно что-то припоминая.
 — Инвентаризация прошла успешно, — сообщил он и открыл глаза. — Все на своих местах.
 — Ты уверен? Вид у тебя — как после хорошего мордобоя.
 Он хотел приподняться.
 — Да, немного ушибся, если ты об этом. Но лучше бы… — В его взгляде мелькнула тревога. — Ого, кажется, я обделался.
 — Вот и славненько. А то я боялся, что придется рассказать тебе об этом.
 К нам присоединилась Лиз. Она присела на корточки рядом с Дьюком и приложила пальцы к его сонной артерии.
 — Пульс хороший. — Она вытащила из нагрудного кармана фонарик-карандаш и посветила Дьюку в глаза. — Зрачковый рефлекс тоже нормальный. Дайте-ка санитарную сумку, лейтенант.
 Дьюк насупился, когда она стала крепить у него на лбу электроды. Датчики напоминали миниатюрные покерные фишки.
 — А без этого нельзя? — обиженно буркнул он. Полковник Тирелли молча продолжала наклеивать электроды. Потом расстегнула рубашку и пристроила еще три штуки на его груди. Я передал ей прибор.
 — Ш-ш. — Она приложила палец к губам и, нажав на кнопку, внимательно посмотрела на экран. Затем с уважением оглядела Дьюка. — Если не считать нескольких царапин, вы в отличной форме.
 Дьюк сухо ответил:
 — Я мог бы сказать вам об этом без всяких приборов.
 — Конечно, но выслушать мнение постороннего не помешает, правда? — Она встала. — Там, в хвосте, есть чистые комбинезоны. Я принесу.
 Дьюк посмотрел на меня и покачал головой.
 — Я не в восторге от подобной заботливости.
 Он сел и, морщась, стал отклеивать покерные фишки.
 Лиз вернулась с гигиеническим пакетом, новым комбинезоном в пластиковой упаковке и баллончиком дезодоранта. Затем молча удалилась в кабину.
 — Тебе помочь?
 Дьюк так посмотрел, что я сразу же пожалел о своих словах.
 — Ладно, — сказал я и ушел следом за Лиз.
 Хотя крен стал меньше, сидеть в кресле второго пилота было по-прежнему неудобно — мне все время казалось, что я вот-вот вывалюсь.
 — А как вы себя чувствуете? У вас ничего не болит?
 — Задета только моя гордость, — хмуро ответила Лиз, проверяя приборы. — Первый раз в жизни я разбила корабль.
 — Да ну? — вырвалось у меня, прежде чем я успел прикусить язык.
 Она подняла бровь:
 — У вас сложилось другое впечатление?
 — Э… простите, — смутился я и кивнул на приборную доску. — Что, плохо дело?
 — Мы сломали киль, а там проходят основные кабели. Свет остался только в носовой части, хвостовая полностью обесточена. Если понадобится, я могу протянуть шнур к выходному люку или открыть его вручную. Что еще стряслось, пока не знаю.
 Она потерла глаза и на какой-то миг показалась мне страшно усталой. Бедолага! Когда я разбил свою первую машину всего через две недели после покупки, жить не хотелось. Может, она так же относится к вертушке? Я деликатно отвернулся. Действительно, как ее утешить? Гораздо лучше оставить ее в покое. Я уставился в иллюминатор.
 Теперь, когда нос вертолета приподнялся, можно было смотреть сквозь обтекатель. Перед нами расстилался Розовый зимний пейзаж. Деревья и кусты в розовом инее, Розовые сугробы. Мир напоминал пухлый праздничный торт наподобие тех вычурных сюрпризов, что на Валентинов день готовила моя матушка. Мы никогда не знали, что скрывается под толстым слоем взбитого розового кре-Ма. Мы ненавидели их, потому что считали несъедобными. Вот о чем напомнили мне розовые сугробы. По-моему, каждый из этих внешне аппетитных холмиков должна украшать мараскиновая вишенка, что, в свою очередь, навело меня на мысль о женской груди, и я задумчиво посмотрел на Лиз. Она изучала развертку радара. А у нее неплохая грудь. Я не против ею заняться.
 Лизард подняла голову и перехватила мой взгляд.
 — О чем задумались?
 — Э… как вы думаете, долго нам еще ждать?
 — Все зависит от мощи облачного слоя и направления ветра. Мы грохнулись, едва столкнувшись с облаками, так что придется ждать, пока пройдет вся масса. Я запросила данные с метеоспутников, но снимки ничего не добавили к тому, что уже известно. Думаю, нас вытащат не раньше чем завтра.
 — Мы продержимся столько времени?
 — Конечно. Машина уже не полетит, но большая часть оборудования попрежнему работает. В ней мы не пропадем. — Лиз нежно погладила приборную доску. — Малышка отлично сделана. — Потом снова повернулась ко мне: — Спасательный вертолет поднимет вертушку и доставит в Окленд, где с нее снимут все приборы. Остальное пойдет на переплавку. — Она похлопала ладонью по стенке. — В основном это вспененный кевлар. Корпус изготовить проще всего. Во время пакистанского конфликта «Локхид» гнал их на десяти линиях. В день там штамповали двести сорок корпусов, почти две тысячи машин в неделю. Просто невероятно! Каждая обходилась дешевле пятисот тысяч. Такого воздушного флота еще ни у кого не было. А какие воздушные бои! Эти птички легкие, дешевые, мощные, а главное — их можно быстро делать. Большая часть деталей — модули, которые соби-рают роботы. Последнее особенно важно, потому что потребуется много таких машин, и очень скоро.
 — Почему вы так думаете?
 — Хотя бы поэтому. — Она кивнула в сторону иллюминатора. — Во-первых, хторранским облакам, похоже, не по вкусу реактивные двигатели. А во-вторых, машины понадобятся, чтобы предотвратить расползание заражения. Те гнезда, что мы разбомбили, восстановятся через какие-нибудь несколько недель. Если мы хотим сдержать червей, необходимо в десять раз больше машин, чем сейчас. А это еще не самое крупное заражение.
 — Тогда не хватит пилотов. Лиз покачала головой:
 — Да, не хватит. Вероятно, мы будем вынуждены запускать беспилотные самолеты-снаряды, но их можно запрограммировать. Хороший летчик в состоянии вести целое крыло. Я уже долблю им об этом целый месяц, — добавила она с досадой. — Может, сегодняшняя история их убедит. — Она выключила экран. — Ладно, здесь мне все ясно. Надо проверить, что снаружи.
 Мы вскарабкались в хвост вертолета. У люка к нам присоединился Дьюк, застегивающий новый комбинезон. Лиз откинула крышку на обшивке люка, взялась за рукоятку, толкнула ее и… поморщилась.
 — Черт! Кажется, заклинило.
 Она снова налегла на рукоятку. Та слегка повернулась, потом с громким щелчком встала на место.
 — Ладно, попробуем по-другому.
 Лиз закрыла крышку и ребром ладони ударила по большой красной кнопке, расположенной рядом. Люк с лязгом распахнулся. Он отошел вперед и вверх, освободив проход. Наружу выехал трап и утонул в пушистой розовой пыли. Поднялось розовое облако.
 Мы посмотрели вниз. Интересно, какая толщина у этого слоя розовой пудры? В воздухе стоял сладкий густой запах масла.
 — Напоминает запах свежего хлеба, — нарушила молчание Лиз.
 — Нет, — отозвался Дьюк. — Слишком отдает сахаром. Скорее, торт.
 — Ну? — спросил я. — Кто желает стать первопроходцем?
 Ни Лиз, ни Дьюк не отозвались. Однообразный розовый пейзаж пугал. Сугробы плыли, обрушиваясь под собственной тяжестью. Мы стояли посреди розового океана.
 Нет, все-таки это не сугробы. Скорее они напоминали клубы дыма или комки нежнейшей паутины. Розовая пудра была такой мелкой, так сверкала и искрилась на солнце, что казалась наваждением. Разглядеть очертания дюн было невозможно. Они были настолько яркими и нереальными, что глазу было не за что зацепиться.
 В воздухе плясали мельчайшие пылинки. Глаза у меня начали слезиться. А что, если это?.. Идею стоило проверить.
 Я спустился по трапу на три ступеньки, потом шагнул на четвертую и, нагнувшись, зачерпнул пригоршню розовой пудры. На ощупь она напоминала тальк — мягкая и рассыпчатая, — но при этом непривычно шелковистая и чуть влажная.
 Я растирал ее, пока между пальцами почти ничего не осталось.
 — Немного напоминает песок. Должно быть, в ней есть и более крупные частицы, — Я лизнул кончик пальца: сладкая. Лиз и Дьюк вопросительно смотрели на меня. — Вкус такой же приятный, как и запах.
 Зачерпнув новую пригоршню, я дунул на нее. Вещество разлетелось, как дым, как пух одуванчика. Моя догадка оказалась правильной.
 Вернувшись в вертолет, я стряхнул с ладоней остатки пыльцы.
 — По-моему, я знаю, что это, — неуверенно начал я. Разгадка ошеломляла.
 Лиз и Дьюк молча смотрели на меня.
 — Помните выступление доктора Зимф на той конференции? Она перечисляла хторранские организмы. Так вот, это пуховики. Вернее, то, что от них осталось. Они осыпаются, как одуванчики.
 — В таком количестве? — изумилась Лиз, снова посмотрев на розовое покрывало.
 Я пожал плечами.
 — Наверное, они поднялись в воздух одновременно. Просто случайно совпали необходимые условия: тепло, солнечный свет, ветер, еще бог знает что — и получились пуховики. Они почти целиком состоят из белка. Если хотите, можете их есть; вещество абсолютно безвредно.
 — Только не для сложной техники, — возразила Лиз. — Черт побери! Единственная приличная штука среди хторранских гадостей, да и та сбивает вертолеты.
 — У вас есть комплект для анализа? — спросил я. — Хочу взять несколько проб.
 — Да, подождите минуту.
 Она открыла еще одну крышку в хвостовом отсеке и достала пакет. Я вернулся к люку с пластиковым мешком.
 — Фу, гадость, — закашлялся Дьюк, пропуская меня. — Без масок не обойтись.
 — Уже несу, — отозвалась Лиз. — И очки тоже.
 — Пуховики рассыпаются, коснувшись земли, — доложил я, спускаясь по трапу.
 Теперь в воздухе кружились очередные их партии — над нами проходил следующий фронт облаков. Некоторые пуховики были размером с абрикос, но такие нежные и прозрачные, что их было трудно разглядеть. Настоящие шары-призраки, лопающиеся, как мыльные пузыри.
 — Они не выдерживают собственного веса! — крикнул я. — И вероятно, уплотняются с каждым новым слоем.
 Я начал наполнять мешок.
 — Вернитесь и наденьте маску, — подсказала Лиз, высунувшись из люка. Я поднялся по трапу, и она вручила мне кислородную маску, очки и баллон. — Пыль очень мелкая, — пояснила она. — Лучше дышать так.
 — Неплохая мысль, — согласился Дьюк. Он уже натягивал маску. — А как насчет оружия?
 — Что предпочитаете?
 — А что у вас есть?
 — Посмотрим.
 Донесся лязг откидывающейся крышки, потом свист Дьюка.
 — Боже милостивый! Эта вертушка оснащена лучше, чем мужик с тремя яйцами!
 — Люблю предусмотрительность, — ответила Лиз.
 Я не удивился, поскольку помнил ее еще по Денверу. Не женщина, а машина. Меня удивило бы другое — если бы знаменитую Тирелли застали врасплох. Я надеялся никогда этого не увидеть. Тогда уж точно можно считать себя трупом.
 Я снова вылез и осмотрелся. На противоположной стороне холма, сразу же за розовым кустиком, шевелилось что-то маленькое. Мне показалось, я вижу глаза. Лицо. Я хотел было позвать Дьюка, но побоялся спугнуть, привидение. Я шагнул еше. Медленно. Лицо не двигалось. Глаза моргнули. Хотелось бы знать, куда запропас-тились Лиз с Дькжом. Надо предупредить их, чтобы не шумели.
 Еще один шаг. Очень медленно я поднял руку, засло-нив глаза от солнца и сверкающей пыли. Из-за куста на меня смотрели большие золотистые глаза на розовом пушистом лице. Не червь. У них нет лиц — только два глаза, вернее, нечто похожее на глаза, и некое подобие рта. А морда не более выразительна, чем у улитки. Это. же — явно лицо. Почти… человеческое. Я не мог разо-брать, покрыто оно розовым мехом или просто припоро-шено пылью. Но если держать пари, поставил бы на по-следнее.
 Я шагнул и теперь стоял на последней ступеньке трапа. Еще один шаг…

  В. Что произойдет, если постучать по спине подавившегося хторранина? 
  О. Он откашляется и сожрет сердобольного помощника. 





 КРОЛИКОСОБАКИ



 Понять, в чем заключается твоя глупость, — значит наполовину поумнеть.

    Соломон Краткий

 … И тут в люке появился Дьюк.
 — Что предпочитаешь, Джим: огнемет или фризер? Глаза пропали. Я успел лишь заметить, как мелькнуло пушистое тельце, и все исчезло. Осталось лишь розовое облачко.
 — Черт!
 — Что стряслось? — спросил Дьюк.
 — Там что-то вроде гуманоида. — Где?
 — Да вон там, наверху!
 Я спрыгнул с трапа и провалился по грудь в розовую пудру, подняв целую тучу пыли. Не обращая на это внимания, я направился к кусту, за которым пряталось маленькое создание. Пудра была легче сахарной ваты и тоньше паутины.
 — Джим, погоди! Вдруг это хторр.
 — Что я, червя не узнаю? Это гуманоид!
 — Стой! Возьми фризер. — Дьюк остановился на последней ступеньке трапа, держа длинную трубку и два небольших баллона с жидким азотом. Трубка, размером почти с меня, соединялась с баллонами жестким серебристым шлангом. Мне уже приходилось работать с такими штуками. Я быстренько приладил все ремни: баллоны оказались у меня за спиной, а в руках трубка, с помощью которой направлялась струя замороженного аэрозоля. Чудесный способ для отбора проб.
 Дьюк пошарил за спиной и достал огнемет.
 — Ладно, пойдем посмотрим. Появилась Лиз с лазерной винтовкой. Дьюк махнул рукой.
 — Нет, вы останетесь в машине. Включите передатчик и держите его наготове. Всякое может случиться.
 Я знал, что он имеет в виду. Мы могли не вернуться, но обязаны были успеть передать ту информацию, за которой отправлялись.
 Лиз согласно кивнула.
 — Я прикрою вас отсюда.
 — Отлично. Пошли, Джим.
 Мы двинулись, увязая в пудре почти по плечи. Я оглянулся и помахал рукой. Ответила ли Лиз, не знаю — надо было смотреть под ноги.
 Нижние слои пудры уплотнились, но тем не менее с каждым шагом мы увязали все глубже и глубже. Стоило ли вообще затевать экскурсию? Я поднял раструб фризера над головой, и тут меня осенило.
 Отрегулировав фризер на широкую струю, я направил его вперед и слегка нажал на спусковой крючок. Из раструба со свистом вырвалось белое облако; в воздухе прокатилась волна обжигающего холода. Розовая пыль затрещала, зашипела и затвердела.
 — Славно поджарило! — закричал я.
 — Что? — не понял Дьюк.
 — Горячая штука, говорю, этот жидкий азот! Я шагнул на хрустящий лед.
 Дьюк с ворчанием следовал за мной.
 — Жидкий азот может быть каким угодно, но только не горячим.
 — Ты же понимаешь, о чем я.
 Он пробормотал что-то неразборчивое. Я не стал переспрашивать.
 Под действием жидкого азота пудра сверху покрылась хрупкой морозной коркой, а на глубине сверхзаморозка превратила зыбучую пыль в нечто напоминающее сухой снег — идти стало легко. Ноги не вязли, мерзлая пудра поскрипывала. Через каждые несколько шагов я останавливался и обрабатывал очередной участок. Позади в высоких розовых сугробах оставалась глубокая борозда.
 Кроме них, ничего не было видно. Сугробы возвышались с обеих сторон как стены. Скорее всего, мы оказались в неглубокой ложбине, по-видимому высохшем русле реки. Мы были полностью лишены обзора, конечно, если кроме розовой мути там находилось что-нибудь достойное внимания.
 Куст, к которому мы направлялись, рос на холме. Поднимаясь в розовой завесе, мы обнаружили, что постепенно выбираемся из пыли. Теперь она доставала только до пояса и продолжала быстро убывать.
 Вероятно, мы шли по крутому западному берегу, но сказать наверняка было трудно. Некоторые поймы в Калифорнии в ширину достигают километра. Мы словно попали в настоящую пустыню. Или в лунный кратер. Или на чужую планету. Интересно, есть ли такое на Хторре?
 Вокруг клубился розовый дым. Ветер поднимал в воздух небольшие завитки пудры. Пелена густела. Небо порозовело еще больше.
 Горизонт исчез; все расплывалось. Небо и землю было трудно различить, однако солнце пока еще проглядывало ярким розовым пятном.
 Я оглянулся. Вертолет оставил в розовых дюнах длинную неровную траншею — отсюда были видны их сбитые верхушки. Края глубокого следа уже оплыли, засыпая борозду. Машина лежала, наполовину зарывшись носом в самый высокий из холмов. На его склоне раскинулся шелковый купол парашюта, запорошенный розовой пыльцой; строп уже почти не было видно.
 А по ту сторону вертолета… расстилалась та же однотонная равнина с холмами из розового крема, светлым розовым небом, уходящим в гнетущее яркорозовое марево.
 Мы поднялись на вершину холма — пудры здесь было всего по колено — и обошли куст.
 — Видишь? Вот следы.
 — Напоминают отпечатки ласт, — заметил Дьюк. — Четыре конечности. Две — подлиннее. — Он измерил пальцами ближайший отпечаток. — Мелкий паренек, кто бы он ни был. Я могу закрыть след ладонью.
 — Он убежал вон туда. — Я направился к деревьям.
 — Джим, на твоем месте я бы не торопился.
 — Почему? — Я оглянулся.
 — Лучше не отходить далеко от вертушки, , — сказал Дьюк. — Если заблудимся, то обратную дорогу не найдем никогда.
 — Мы вернемся по своим следам. Дьюк покачал головой.
 — Смотри… — Розовая пыль уже засыпала нашу тропинку. — Мы поднимаем вокруг себя облака пудры, но, если присмотреться, пыль ложится все гуще. Вон та туча, — он показал на небо, — вывалит весь свой груз прямо на нас. Сьерру этим облакам не перевалить. Похоже, они разрядятся здесь.
 — Э, черт, — выругался я. — Тогда надо поторапливаться. Пошли.
 — Эта тварь может быть где угодно.
 — Надо попытать счастья. Что это за зверь? Можешь вернуться, если хочешь.
 Последние слова я говорил, уже шагая в глубь розового леса. Существо, петляя между кустами, пропахало почти такую же борозду, как и мы.
 Дьюк поворчал — и двинулся следом за мной. Мы кружили между розовыми деревьями, Дьюк тихо бранился препоследними словами.
 — Вот расплата за то, что я согласился взять тебя к себе.
 — Ты сам меня выбрал. — Этот аргумент я уже приводил.
 Дьюк отмел его:
 — Ты был меньшим из двух зол. Твой конкурент — морально недоразвитый психопат, взорвал своего командира гранатой. Его не расстреляли только потому, что не смогли доказать вину. А к таким подчиненным у меня, честно говоря, не лежит душа. — И уже серьезно Дьюк продолжил: — Послушай, что бы это ни было, оно появится снова, и кто-нибудь другой его выследит. Не строй из себя героя, который должен переловить всю их фауну. Кроме того, этот малый, должно быть, так перепугался, что чешет сейчас по холмам со всей скоростью, на какую способны его коротенькие жирные ножки.
 — Не думаю, — ответил я, в очередной раз сворачивая за следом. — Он подсматривал за нами. Это не просто животное — у него осмысленный взгляд. А там, где есть один, могут оказаться и другие. Возможно, они сейчас отовсюду наблюдают за нами. Смотри, я прав: вон другой след.
 Вторая полоса более свежих отпечатков пересекала первую. Я свернул туда.
 — Эта существа, похоже, не любят прямые пути, — заметил я.
 — Вероятно, они произошли от политиков, — предположил Дьюк.
 — Или от киносценаристов.
 Я обошел дерево, бывшее когда-то, по-видимому, сосной, и застыл. Дьюк остановился рядом. След, по которому мы шли, вел на широкую поляну, от центра которой расходился уже веер пересекающихся следов. Друг от друга они не отличались.
 — Проклятье! — высказался Дькж. — Так я и знал.
 Я взглянул на него, но под очками и кислородной маской выражение лица разглядеть невозможно.
 — О чем ты? — спросил я. — Это же грандиозно! Здесь, наверное, колония этих существ.
 — Если только твой друг не запутал свои собственные следы.
 — Зачем?
 — Чтобы сбить нас. Ты ведь запутался, да?
 — Э… Нет, кажется.
 — Ну-ну. — Дьюк насмешливо посмотрел на меня. — И как же нам выбраться?
 — Вон там.
 — Ты уверен?
 Я с интересом посмотрел на него:
 — Ты что-то знаешь?
 Он медленно повернулся, внимательно осматривая холмы.
 — Помнишь Шорти? Мы вместе воевали в Пакистане. Тамошние «черные пижамы» пользовались точно таким же трюком. Кто-нибудь из них нарочно позволял засечь себя и, как только его замечали, тут же нырял в заросли. Всегда находился хоть один болван, который бросался в погоню. Его жертва оставляла извилистый и запутанный, но всегда заметный след. А когда преследователь углублялся в заросли так далеко, чтобы уже не найти обратной дороги, след внезапно обрывался. Здесь охотника и поджидали. Мы потеряли так кучу молокососов.
 Я испуганно оглянулся. Все кругом было розовым. Ни горизонта, ни неба, ни земли — одна розовая муть. Несколько голых кустов на ветру, дюны — и больше ничего.
 По спине пробежали мурашки. Розовый морозный пейзаж почему-то больше не умилял. Я повернулся к Дьюку и спросил:
 — Думаешь, здесь то же самое? Он хмуро посмотрел на меня:
 — Не знаю. Я не видел твою тварь и не представляю себе, чего она хочет и как вообще работают ее мозги. К тому же здесь не Пакистан. Но одна мысль не покидает меня. Прости, сынок, но я могу сравнить все это лишь с одним — с пакистанской рулеткой.
 Дьюк называл меня «сынком», только когда говорил о чем-нибудь очень важном и хотел, чтобы я прислушался к его словам.
 — Возвращаемся, — решил я.
 — Я знал, что ты согласишься. — Он показал направление: — Нам туда.
 — Иди первым.
 Я поплелся за Дьюком. След вился между кустами. Я даже не представлял, что мы столько раз поворачивали. Внезапно Дьюк остановился и показал вперед:
 — Смотри.
 Траншеи с отпечатками ластоногих снова и снова пересекали наш след, пока не затоптали совсем. Кто-то все время шел за нами по пятам.
 Дьюк медленно поднял огнемет и поводил им из стороны в сторону, держа на прицеле кусты.
 — Хорошо… Теперь им известно, что мы знаем об их присутствии. — Его глаза под очками прищурились. — Если они собираются напасть, то сейчас самое время.
 — Только не надо стоять здесь и дискутировать. Пошли дальше!
 — Одну минуту. — Дьюк снял с ремня маленький пластиковый диск. — Без пеленгатора не обойтись. — Полсекунды он изучал диск, потом шагнул в другую сторону. — Не отставай, Джим.
 Розовый снег падал все гуще. Его частицы стали крупнее — большие розовые шарики, крутящиеся в полете, напоминали одуванчики. Я попробовал поймать один, но он рассыпался и исчез, едва коснувшись моей ладони.
 — Мы попали в эпицентр пурги, — сказал я.
 — Да. Ветер поднимается. Лучше поспешить. Воздух в баллонах на исходе.
 Я кивнул. Видимость становилась все хуже и хуже. В двадцати метрах ничего не было видно.
 — Джим, становится глубоко. Пора снова замораживать.
 — Хорошо. — Я поравнялся с Дьюком и выпустил морозное облако. Жидкий азот парит на открытом воздухе. Пудра хрустела и рассыпалась, наст скрипел под ногами.
 Дьюк сверился с пеленгатором и показал направление. Я опять выстрелил из фризера. Мы осторожно двинулись дальше.
 — Как ты думаешь, они могут напасть в такой вьюге? — спросил я.
 — Это естественная среда их обитания, — ответил Дьюк. — Похоже, здесь они свободно ориентируются. Пока не окажусь внутри вертушки, я не буду чувствовать себя в безопасности. — Он взглянул на пеленгатор. — Чуть левее, Джим. Мы уже почти дошли до спуска…
 — О! — Я остановился.
 — Что там?
 Дьюк подошел и вгляделся в розовый сумрак. Их было трое. Они напоминали кроликов с болтающимися ушами. Или щенков. Коротенькие толстые тельца покрывал блестящий розовый мех. А может, его припорошило пудрой — поди разбери.
 Большие круглые лица с короткими тупыми рыльцами. Подробности терялись под слоем розового искрящегося пуха, ни носов, ни ртов не было видно, а глаза щурились от пыли узкими щелочками. Пыль покрывала их с головы до ног. Словно китайчата на фабрике сахарной ваты.
 Кроличьи уши. Щенячьи мордочки. Это не вязалось с моими представлениями о пришельцах из космоса. И уж во всяком случае, с представлением о разумной жизни на Хторре.
 Их лица не выражали ни доброжелательности, ни враждебности, ни любопытства. Но в том, что мы находимся в центре их внимания, сомневаться не приходилось.
 Покосившись на Дьюка, я вздрогнул: еще пятеро подкрадывались к нам сзади.
 Я резко обернулся. Из кустов выходили все новые и новые кроликособаки.
 Они шли отовсюду. Мы попали в окружение.

  В. Что сказал хторранин, проглотив включенную бензопилу? 
  О. Крепкий поцелуй. 





 РОЗОВАЯ МГЛА



 Каждая ошибка — лишний повод для самоистязания.

    Соломон Краткий

 Дьюк первым нарушил молчание и очень ласково сказал:
 — Ну вот, опять ты втянул меня в историю. Я взглянул на него.
 — Для пострадавшего вы держитесь весьма неплохо. Дьюк не ответил, он изучал кроликособак, пытаясь выявить вожака. Потом спросил:
 — Ты вроде бы считаешься ученым. Как по-хторран-будет «друг»?
 — Единственное хторранское слово, которое я знаю, переводится как «жратва».
 — Тогда не стоит начинать, пока мы не выясним, что они едят.
 — Они… нетравоядные.
 — Откуда ты знаешь?
 — Глаза расположены на лицевой части черепа. Хищникам необходимо стереоскопическое зрение, чтобы выслеживать жертву. А жертве положено иметь глаза по бокам головы, чтобы вовремя заметить хищника. По крайней мере, на нашей планете принято так. Я могу ошибаться, но… Если они едят мясо, то, вероятно, обладают интеллектом.
 — Почему?
 — Много ли надо мозгов, чтобы щипать траву? Дьюк немного подумал и кивнул. Кроликособаки не двигались — просто сидели и смотрели на нас.
 — Держу пари, — добавил я, — что эти существа всеядны. Согласно теории Коэна, интеллект в первую очередь развивается у охотников, но сохраняется лишь у тех из них, кто не зависит от охоты целиком.
 — Ну? — поинтересовался Дьюк. — Так грозит нам опасность или нет?
 — Оружия у них нет… А если они разумны, то должны быть удивлены не меньше нас с тобой.
 Дьюк медленно повернулся, рассматривая кольцо ма-леньких, на удивление терпеливых китайчат.
 — Неверные предпосылки, Джим.
 — Чем же они неверны? — Я тоже изучал зверюшек.
 — Ты заранее предполагаешь, что эти существа разум ны. А если нет? Чем не волчья стая?
 Мысль ошеломила меня. Дьюк был прав. Я без всяких на то оснований с одного взгляда очеловечил кроликосо-бак, вполне естественно предположив, что любое гума-ноидоподобное существо обязано быть разумным.
 — К сожалению, ты прав, Дьюк.
 — Извиняться будешь потом. Сначала надо выбраться отсюда.
 Одна из фигурок шевельнулась и апатично почесала ухо задней лапой. Точьв-точь кутенок. Черт возьми! Эти зверюшки выглядят слишком забавными, чтобы таить опасность.
 Я взглянул на Дьюка:
 — Ты по-прежнему считаешь их волчьей стаей?
 — Сейчас не до гипотез, — осадил он меня и с хрустом пошел по мерзлой пудре. Кое-где она уже растаяла, и там его ботинки чавкали, как по грязи.
 Дьюк отошел немного и остановился. Две кроликосо-баки, сидевшие прямо на его пути, поднялись и, возбужденно кулдыкая, замахали лапками. Дьюк оглянулся на меня. Что делать?
 Кроликособаки тоже переглянулись и заверещали, как бурундуки, только тоном ниже. Одна скакнула к другой и принялась махать руками, как руководитель группы поддержки на стадионе. Она кулдыкала и пищала, обращаясь к соседке, заламывала свои маленькие обезьяньи лапки, сплетала кисти и трясла ими, словно смешивала мартини, подпрыгивала, поднимая клубы розовой пудры, а потом схватила себя за щеки и растянула их в странной смешной ухмылке.
 Ее соседка строила забавные гримасы и лепетала что-то в ответ. Все это напоминало жаркий спор. Вторая кроликособака потрясала сжатыми кулачками, ворчала и топала, поднимая еще большие клубы розовой пыли.
 Первая кроликособака сильнее выразила свое неудовольствие. Она ухватила спорщицу за щеки и растянула их, перекосив ее мордочку набок. Потом отпустила щеки, и они с громким шлепком приняли нормальную форму. Но вторую кроликособаку это не впечатлило. Она погрозила первой пальцем, извивающимся, словно щупальце.
 Спор возобновился. Тембр голосов изменился, будто на магнитофоне увеличили скорость воспроизведения.
 А потом все вдруг стихло. Кроликособаки превратились в любовную пару: гладили друг друга, ворковали, как голуби, прижимались рыльцами к щекам. Поговорив еще немного, уже более спокойным тоном, они замолчали и повернули мордочки к нам.
 — И я должен воспринимать их всерьез, да? — осведомился Дьюк. — После такого представления?
 Я пожал плечами.
 — Нас двое, а их — туча. — Я оглянулся. Кроликосо-бак стало значительно больше. Все время подходили новые. — Сейчас или никогда, Дьюк.
 — Согласен.
 Он шагнул вперед…
 На этот раз заверещали все сразу. С писком и кулдыканьем зверьки подпрыгивали на месте — зрелище смешное и страшное одновременно.
 — Охлади-ка немного их пыл, Джим, — предложил Дьюк. — Может, тогда нам дадут пройти.
 Кивнув, я прицелился в середину пустой полосы между нами и кроликособаками и, легонько коснувшись спуска, выпустил клуб морозного пара.
 Они бросились назад, испуганно вереща, но панике не поддались и не разбежались. Существа принюхивались к воздуху, болезненно морщась от холода, потом поскакали на исходные позиции.
 — Я могу заморозить парочку, — сказал я. — Но вряд ли это пойдет на пользу будущим контактам.
 Дьюк подумал и покачал головой.
 — Пожалуй, немного огня будет кстати. Он поднял огнемет.
 Краем глаза я уловил какое-то движение.
 — Дьюк! Постой.
 Дьюк замер. Сквозь розовую пыль приближалось что-то большое и темное. Я уже знал что. Вот зачем нас держали здесь — ждали его.
 Это был огромный червь. Пять метров в длину и около двух в обхвате. Глаза его были прикрыты — для защиты от пыли.
 И тут я увидел на черве кроликособак. Самая крупная сидела на вершине мозгового сегмента и погоняла червя, чирикая и похлопывая по спине. Толстощекое существо вело себя как заправский водитель автобуса. Сзади расположились еще три кроликособаки. Ни дать ни взять туристы, только видеокамер не хватает. Если бы они не сидели на двухтонной всеядной твари, можно было бы посмеяться.
 Хторр плавно остановился, повернул морду к нам, моргнул и издал тихую трель: «Трллп?» Потом снова закрыл глаза и, казалось, задремал.
 Я посмотрел на Дьюка. Мне еще не доводилось видеть такого покорного червя. Дьюк поймал мой взгляд и пожал плечами, но огнемет держал по-прежнему наготове.
 Кроликособаки, оседлавшие червя, что-то спросили у тех, которые окружали нас. Те заверещали в ответ. Несколько полезло на спину хторра, чтобы держать совет с вновь прибывшими.
 Дьюк чуть-чуть опустил огнемет.
 — Джим, как тебе это нравится?
 — Не знаю. Хочется думать, что эти кролики все же наделены интеллектом, пусть более низким, чем у червей. Черви — хозяева, кроликособаки — свора, а мы, так сказать, почетные гости на их сегодняшней охоте.
 Дьюк внимательно меня выслушал.
 — Сейчас нам надо побыстрее шевелить мозгами. С одним червем мы справимся. Но все семейство нам не одолеть.
 Я кивнул.
 — Собираешься пустить в ход огнемет?
 Дьюк не ответил. Он поудобнее перехватил оружие и Расставил ноги пошире. Червь внезапно проснулся. Его глаза выкатились наружу и уставились прямо на Дькжа. В то же мгновение все кроликособаки с тявканьем спрыгнули на землю. Я пытался понять, что происходит.
 Червь пробулькал: «Хторрллпп?», вопросительно посмотрел на Дьюка и пополз вперед.
 «Не-е-т!»
 … Дьюк выстрелил. Влажность — только она спасла Дьюка, уверен. Та влага, что осталась в воздухе после жидкого азота.
 На какую-то долю секунды огненная струя зависла, а затем рванулась назад и окутала Дьюка. Не успел он вскрикнуть, как вдруг превратился в пылающий оранжевый факел.
 Виновата была пыль. Она оказалась такой мелкой, что не горела, а взрывалась. Даже порошкообразный водород не столь опасен.
 Не раздумывая, я направил фризер на Дьюка и выстрелил. Пламя исчезло почти мгновенно. С шипением и треском в воздух поднялись огромные клубы холодного пара. Где-то внутри находился Дьюк.
 Я обязан был это сделать, иначе целый океан пудры взорвался бы и превратился в огненный смерч — у меня не было выбора. На месте Дьюка показалась черная обугленная фигура. Она повалилась ничком. Кроликособаки исчезли, словно растворились в розовом мареве. Червь тоже. Я даже не заметил, когда они убрались. Остались только мы с Дьюком посреди еще тлеющего черного кратера. У меня наступила разрядка.
 — Ах ты, сукин сын! — кричал я, шлепая к нему по грязи. — Я же кричал: «Подожди!» Тебе что, никто не рассказывал о зерне на элеваторах? О пыли? Кретин, упрямый осел! — Я снял с Дьюка баллоны с горючим и перевернул на спину. Он был еще жив и дышал отрывисто и хрипло. Маска и очки спасли лицо и легкие. Значит, у него оставался шанс. Может быть, оставался…
 Я приподнял Дьюка за ремни амуниции, намотал один из них на руку и потащил. Нести командира в этой пыли мне было не под силу. Ругался я не переставая.
 Все кругом вдруг потеряло очертания, стало неясным и расплывчатым. Даже солнце исчезло. Небо и земля слились. Я не видел собственных рук. Если я выпущу Дьюка, то уже не найду.
 Я слышал о белой мгле в Антарктиде, но сейчас угодил в переделку покруче — в калифорнийскую розовую мглу.
 Я не знал, где нахожусь. Но что еще хуже — я не знал, где находится вертолет.

  В. Что бы вы сказали хторранину, атакующему батальон? 
  О. Не балуйся с едой. 





 ГОСПОДЬ



 Недостаток десяти заповедей в том, что в них слишком часто повторяется «не делай…» и слишком редко — «делай…».

    Соломон Краткий

 Я замер. Надо идти дальше — но куда? Я полностью потерял ориентировку и боялся сделать хоть шаг из страха, что пойду не туда. Вертушка могла находиться всего в Нескольких метрах от нас, но разглядеть ее было невозможно.
 Неправильный шаг означал смерть. Я стоял, парализованный страхом, и дрожал от понимания собственной беспомощности. Надо что-то делать! Дьюк нуждался в безотлагательной помощи, да и воздуха у нас оставалось совсем немного.
 Еще этот пеленгатор куда-то запропастился. Тем временем розовая мгла стала еще плотнее, видимость приблизилась к нулю.
 Я обязан предпринять что-то. Немедленно. Даже если это окажется ошибкой. Я ни разу не свернул, пока тащил Дьюка, значит, по-прежнему двигаюсь куда надо? Черт его знает!
 Направив фризер вперед, я выпустил струю. Послышалось шипение, лицо обдало холодом.
 Я рассчитывал на успех, но все-таки потихоньку продвигался, пробуя почву ногой, прежде чем ступить.
 Но как я ни осторожничал, нога вдруг провалилась в пустоту. Мы покатились по длинному откосу и врезались в сугроб. Теперь я уже не мог разобрать, где верх, где низ: со всех сторон нас окружали комья розовой паутины. Я выстрелил из фризера туда, куда, по моему мнению, следовало идти. Холод словно разбудил меня.
 Я задержал дыхание, сел, потом кое-как встал. Ремень Дьюка по-прежнему намотан на мою руку. Слава Богу! Он со мной.
 Я снова двинулся вперед, измотанный, злой. Проклятье! Я, Джим Маккарти, не желаю умирать такой смертью! Я еще молод, мне всего двадцать четыре! Это так мало! Я нужен, я незаменимый специалист в войне против Хторра!
 — Эй, Боже! Слышишь? Говорит Джеймс Эдвард Маккарти! Ты поторопился! Я еще мало жил! Давай рассудим по совести.
 Шатаясь, я волок Дьюка, распыляя перед собой холод и стараясь не поскользнуться. Теперь я не знал, куда иду.
 — Эй, Боже, подай знак! Хоть какой-нибудь, любой. Пожалуйста, спаси меня, спаси Дьюка. Ну хорошо, спаси хотя бы Дьюка. На моей совести уже смерть Шорти. Разве этого мало? Позволь мне спасти Дьюка, а? Потом можешь забрать меня, если хочешь. Я устал умирать, Господи… — Слезы мешали мне говорить. — Прости меня, Боже, я был глуп. Пожалуйста. Мне казалось, что Ты готовил меня к большему. Но ведь так у Тебя ничего не получится, верно?
 В горле пересохло. Голос сел. Я и сам не знал, зачем все это говорю — просто надо что-то говорить, пока я еще могу идти.
 И вдруг что-то произошло. Что-то изменилось. Я осознал, чем занимаюсь. И вспомнил, как Дьюк однажды посоветовал: «Попробуй, иногда помогает». Меня снова начали душить слезы. Все это глупо. Но… Я действительно хотел, чтобы Господь услышал меня. Если бы это было возможно.
 — Я не знаю, как сделать, чтобы Ты услышал меня, правда, не знаю. Я буду просто говорить с Тобой, хорошо?.. Позволь начать с самого начала. Я ведь делаю это ради Дьюка. Я всегда был эгоистом и… Да, да, я знаю, что Ты не можешь спасти одного Дьюка, без меня, но…
 Ноги шагали, язык работал. Я двигался вперед и молился:
 — Боже… Не знаю, верю ли в Тебя. Не знаю, существуешь ли Ты. Никогда не задумывался над этим. Значит… я лишь еще один проклятый ханжа, зовущий Тебя на помощь, когда не остается никакой надежды. Я схожу с ума, Боже! Впрочем, это не совсем так. Я всегда думал, что однажды у меня появится шанс добраться до сути. Ты меня слушаешь?
 Я споткнулся и упал ничком в розовую пыль. Каким-то непонятным образом ремень Дьюка вырвался из руки. Я даже почувствовал, как он ускользает.
 Я лежал в пыли абсолютно неподвижно: Дьюк был от меня в нескольких сантиметрах, и если я пошевелюсь, то могу потерять его. Надо быть осторожным. Очень осторожным.
 Поднявшись на колени, я перегнулся как можно дальше назад и стал шарить в пыли.
 — Пожалуйста, Боже, позволь мне найти Дькжа. Мне больше ничего не надо. Только найти его.
 В ушах слышался какой-то посторонний звук, но я не обращал на него внимания. Я должен найти Дьюка! Осторожно начал разворачиваться, моля Господа, чтобы не съехать дальше по склону, потом лег плашмя и вытянул руки как можно дальше. Мои пальцы прикоснулись к чему-то, вцепились…
 Рука Дьюка. Спасибо Тебе, Господи! Я нащупал его лицо. Розовая пелена накрыла весь мир. Боже упаси еще раз увидеть такое! Только бы Дьюк был жив. Я прижался к его лицу и попытался прислушаться. Кругом стоял адский шум, но изпод маски доносился хрип. Он дышал! Это была райская музыка. Спасибо, Господи! А теперь помоги мне дотащить его до вертушки.
 Шум в ушах становился все громче и неприятнее. Настойчивее. Что это за чертовщина? Похоже на сирену.
 Я замер и, затаив дыхание, прислушался. Пыль поглощала звук. Казалось, он доносится откуда-то издалека, хотя на самом деле был где-то рядом. И напоминал рыдания.
 Да это же сирена! Сквозь розовую мглу доносились серии коротких нарастающих завываний.
 Вертушка? Или что-то еще? Но чем бы это ни оказалось, оно находилось слева. Я шел не туда! Впрочем, уже не важно. Спасибо, Господи!
 Я обмотал ремень вокруг пояса, поднялся на ноги, повернулся лицом по направлению к источнику звука и шагнул вперед, таща Дьюка за собой. Теперь я слушал только сирену.
 Она выла, как сотня демонов. Как маленькая сучка, которую били. Захлебывающиеся пурпурные визги. Только они в этом мире были розовыми. Всеми силами я стремился к ним.
 Жидкий азот примораживал пыль. Под ногами хрустели и, потрескивая, рассыпались пушистые комья паутины. Все по-прежнему оставалось розовым. Но я слышал сирену и знал, что теперь мы спасены!
 Спасибо Тебе, Боже. Спасибо! Значит, есть еще для меня работа, есть!

  В. Как хторране называют пуделя? 
  О. Закуска. 





 ПЫЛЬ



 Нужное находишь в самом дальнем углу.

    Соломон Краткий

 На вертушку я просто наткнулся. Как нашел люк — не знаю. Просто начал шарить по обшивке и, не переставая, стучал и кричал. Машина зарылась в пудру так глубоко, что пришлось колотить по крыше.
 — Лиз! Открывай свою чертову дверь!
 Люк неожиданно распахнулся прямо перед носом, и я упал в него, даже не успев ничего понять — просто упал, провалился, потянув за собой Дьюка. Сверху полетела пыль. Кто-то потащил меня вперед. Послышалось:
 — О Боже…
 — Позаботься о Дьюке! — крикнул я. — Я в порядке. Займись Дьюком!
 — Подожди! Я закрою люк! — крикнула в ответ Лиз. — Пыль летит внутрь.
 Она закашлялась и исчезла.
 Я лежал, прислушиваясь к биению своего сердца, непрерывному завыванию сирены и собственным всхлипам. Не мог пошевелить и пальцем, но обязан был встать. Встав на четвереньки, я услышал, как с шипением закрывается люк. Звук мне не понравился, но я по-прежнему ничего не видел, разве что теперь все вокруг было не розовым, а серым и расплывчатым. Я протер очки.
 — Не снимай маску! — Лиз оказалась рядом. — Мак-карти, слышишь? Ты понял? Не снимай маску.
 Я сумел кивнуть и выдохнул:
 — Воды.
 Она вложила мне в руку пластиковую бутылку, я жадно присосался к ней. Жидкость была сладкой. Все вокруг — тоже. Я вдруг снова почувствовал запах пудры, свежеиспеченных булочек, жевательной резинки, зефира, батата, безе и сахарной ваты. Она была повсюду.
 — Маккарти! Я не могу закрыть люк, пыль забила пазы.
 — Черт! — Я на четвереньках пополз на голос. — Ни черта не вижу. Где фризер?
 Лиз сунула мне что-то округлое и холодное.
 — Направьте дуло на дверь и отойдите в сторону. Дью-ка тоже уберите!
 Я почувствовал на плечах ее руки. Она развернула меня.
 — Подождите минутку! — сказала Лиз; по полу проволокли что-то тяжелое. — Все в порядке.
 Я выстрелил. Хлопок был слишком громким, а холод слишком сильным. Что-то хрустнуло. Не самый остроумный выход, конечно. Я чувствовал, как вокруг клубится холодный пар. Жидкий азот всегда сильно действует при комнатной температуре.
 Лиз прошла мимо меня в нос вертолета. Снова послышалось шипение люка. Его сопровождал треск ломающейся и даже взрывающейся при соприкосновении с теплым металлом пудры.
 Люк захлопнулся, секундой позже Лиз выключила сирену. Все вокруг стало черным и тихим.
 — Здесь есть хоть какой-нибудь свет? — завопил я. — Ничего не вижу!
 — Оставайтесь на месте. Сейчас.
 Я слышал, как Лиз возится в носу корабля, и через несколько секунд увидел перед глазами проблеск.
 — Вы что-нибудь видите?
 — Смутно. Вижу огонь. Он двигается.
 — Это фонарик. — Она протерла мои очки. — Не снимайте маску. А теперь что вы видите?
 — Стало светлее.
 — Расслабьтесь. Пыль стоит столбом, а вентиляторы включить нельзя — их сразу забьет. Потерпите минутку. Похоже, из-за фризера пыль оседает.
 — Кажется, возвращается зрение, — сказал я. — Кошмар.
 — Да уж, забавнее не бывает. — И тут Лиз взвизгнула: — Боже мой! Что с Дьюком?
 Я напряженно всматривался в него, но ничего не мог понять, Дьюк превратился в мумию, обугленную и припорошенную розовой сахарной пудрой. Он лежал на полу и хрипло дышал.
 У меня тоже горели легкие. Несмотря на маски, мы вдохнули, наверное, килограммы пыли. Двигаться не хотелось. Лечь бы на пол и умереть. Но я был жив. Пока жив. А поэтому пополз на карачках за коробкой с красным крестом. Лиз направилась за мной. Что-что, а порядок мы знали.
 Комбинезон Дьюка пришлось разрезать. Местами он был прожжен, местами все еще заморожен. Вместе с тканью отходили куски обгоревшей кожи. Сверху все припорашивала пыль.
 Насколько сильно пострадал Дьюк, понять было трудно. Мы сняли с него рубашку и начали прикреплять к груди покерные фишки датчиков. Последние три я наклеил на лоб и на виски. Потом мы завернули его в стерильное одеяло. Я отыскал еще один электрод и пристроил на сгибе локтя. Туда же я прикрепил капельницу-экструдер, ввел Дьюку пол-литра искусственной крови и заправил капельницу глюкозой и антибиотиками.
 Покончив с этим, я снял с Дьюка очки и маску. Глаза его отекли, из носа шла кровь. Лизард осторожно промокнула ему лицо влажным полотенцем. Я нашел новую кислородную маску и аккуратно надел. Мы наткнулись на вертушку как раз вовремя: его баллон с воздухом был почти пуст.
 Надпись на экране медицинского компьютера свидетельствовала, что Дьюк в шоке. Ультразвуковой сканер, вмонтированный в одеяло, выдал нечто невнятное, но затем вспыхнула красная надпись: «Нуждается в помощи».
 При этом мозг Дьюка посылал устойчивые импульсы. Это был хороший признак. Сердце тоже работало нормально.
 Я стянул маску и зашвырнул ее подальше. Упав, она подняла небольшое розовое облачко.
 По-прежнему хотелось умереть.
 — Дайте мне полотенце.
 Лиз бросила мне гигиенический пакет. Я развернул полотенце и зарылся лицом в его прохладную свежесть.
 — Спасибо! Спасибо за полотенце. Спасибо за сирену. Спасибо за то, что оказались на месте. Спасибо за то, что спасли жизнь Дьюку. — Я сам толком не знал, кого благодарил — Лиз или Господа. Скорее всего, обоих. — Спасибо вам.
 На последних словах мой голос сел. Лиз вложила мне в руки еще одну бутылку с водой.
 — Что произошло? — спросила она.
 Прислонившись спиной к переборке, я молча пил воду. Лиз сняла маску. Лицо ее, за исключением глаз и рта, было в розовой пудре — отталкивающее зрелище. Мы выглядели сейчас пародией на людей. Она устроилась у противоположной переборки.
 Я перевел дыхание. Грудь жгло, говорить не хотелось.
 — Вы видите перед собой величайшего кретина на Земле. Так по-идиотски еще никто не поступал…
 — Вводную часть можете опустить, сомнений на сей счет у меня никогда не было, — перебила Лиз. — Расскажите о том, чего я не знаю.
 — Простите. Я завел нас в ловушку. По крайней мере, так считает Дьюк, хотя сам я до сих пор не уверен. Впрочем, все равно. — Я присосался к бутылке. Боже, как хочется пить! Из-за этой пудры, что ли? Я взглянул на Лиз и тихо продолжил: — Как бы то ни было, мы видели необычных существ. Они походят на маленьких пушистых человечков, сбежавших из Диснейленда. У них круглые мордочки, узкие глаза и висячие уши. Они пищат, как бурундуки, и переваливаются, как утки. При разговоре гримасничают и машут руками. Словом, достаточно смешные, чтобы не воспринимать их всерьез. Эти человечки окружили нас и не давали пройти. Потом оказалось, что они задерживали нас для червя. Трое, нет, четверо приехали верхом на папе-черве. Прибывшие посовещались с теми, что окружили нас. А потом червь пошел на Дьюка. Вроде бы он и не нападал, но Дьюк выстрелил, и его огнемет взорвался. Вероятно, из-за пыли — она настолько мелкая, что воспламеняется мгновенно.
 Я еше покопался в памяти. Продолжать не хотелось — о дальнейшем я предпочел бы умолчать.
 Лиз не торопила меня. Она выжидала.
 Я не знал, как вести себя дальше. Когда мы ввалились в вертушку, мне хотелось разрыдаться, выплакаться на чьей-нибудь груди. На женской груди, ибо любая женщина может утешить отчаявшегося — по крайней мере, я считал, что женщины должны быть такими. Наверное, потому, что всегда был обделен женской лаской.
 Но здесь нельзя рассчитывать даже на сочувствие.
 Здесь была Лиз. Солдат, а не женщина. Жесткая, как новенькая банкнота. Я боялся ее.
 Я снова присосался к бутылке, но она уже опустела. Лиз порылась в запасах и вручила мне еще одну. Пока я пил, она тихо спросила:
 — Испугался?
 — Странно! Я действительно испугался, но теперь, а не когда это случилось. — Я вытянул руку. — Видите, дрожит.
 Она кивнула.
 — Знакомое ощущение. Те, кто никогда не переживал такого, называют это храбростью.
 — Да какая там храбрость. Просто… просто я выполнял свой долг — времени, чтобы подумать, у меня не было.
 Ее взгляд слишком глубоко проникал в душу. Я отвел глаза, уставился в пол, потом на стенки, на потолок. Понимает ли она, как близок я к истерике? Она снова тихо заговорила:
 — Однажды я видела взрыв в ангаре. Огонь занялся метрах в десяти от меня. Сначала он казался маленьким. Загорелась мусорная корзина — какой-то идиот бросил туда горящий окурок. Но внезапно пламя выплеснулось на стену. Я поворачивалась к двери в тот момент, когда огонь коснулся перекрытия. Пыль там копилась, наверное, не меньше полувека. Пламя мгновенно обогнало меня, занялся весь потолок. Я услышала чей-то крик и побежала. Из дверей меня вытолкнуло горячим ветром. Я выскочила на улицу, промчалась метров двадцать и, оглянувшись, увидела, как лопается стена. Я припустила дальше и обернулась еще раз, когда крыша здания поднималась на оранжевом шаре пламени. Все заняло меньше десяти секунд. Даже сейчас меня трясет при воспоминании об этом. Но я не помню, чтобы испугалась тогда.
 Я отставил пустую бутылку.
 — То же самое случилось и со мной. У меня не было времени на раздумья, а сейчас я не могу не думать об этом. В голове словно крутится видеозапись и все время заедает на середине. Никак не могу от этого избавиться. Перед глазами стоит пламя, и пыль, и червь, и кролико-собаки. Постоянно ищу, что я упустил.
 — Так что же все-таки случилось?
 — Струя пламени пошла не в червя, как полагается, а в обратную сторону. Дьюк вспыхнул с ног до головы. Я не успел ничего подумать — просто облил его из фризера жидким азотом. Огонь исчез почти мгновенно. Червь и кроликособаки тоже. Не представляю, как они сориентировались в этом хаосе. Я растерялся. Схватил Дьюка и поволок его, как мне казалось, к вертушке. И опять ошибся. Если бы вы не включили сирену, я до сих пор таскал бы его где-нибудь рядом. Или, возможно, умер бы. Воздух уже заканчивался.
 Лиз кивнула:
 — Вы сделали правильно. Эти комбинезоны огнеупорные. Маска и очки тоже. У вас не было другого выхода. Вы живы. И он жив. Значит, вы поступили разумно.
 Я покачал головой:
 — Не уверен. Мне даже кажется, будто повторилась трагедия с Шорти…
 — Да. — Лиз кивнула. — Так вам кажется. Вы не замечали, что ничего нового вроде бы не случается? Что бы ни стряслось, всегда кажется, что это уже было раньше. Верно?
 Она права.
 — М-м… Да!
 Неожиданно для себя я улыбнулся.
 — Так-то лучше. — Она засмеялась, легко и чуть возбужденно. — Вы рассказали мне свою историю, а я вам свою. Вы никогда не задумывались, что, беседуя, люди обычно обмениваются похожими историями?
 Убежденность в ее голосе напомнила мне доктора Формана. Но спросить я не успел… Застонал Дьюк.
 Мы переглянулись и бросились к нему.
 — Дьюк!
 Я почти прижался к его лицу. Он простонал:
 — Больно…
 — Вот и прекрасно, Дьюк. Это довольно хороший признак.
 Запищал дисплей, на нем вспыхнуло: «Пациент нуждается в обезболивании».
 Я разыскал красную ампулу и вставил ее в капельницу. Через несколько секунд дыхание Дьюка выровнялось.
 — Вышел из шока, — сказал я, хотя и не был уверен. Просто мне очень хотелось верить. Я пытался убедить себя, что с Дьюком все в порядке. — Если бы он находился в коме, прибор не заявил бы об обезболивании, правда?
 — Не знаю, — пожала плечами Лизард. — Давайте передадим информацию в Окленд и посмотрим, что они предложат.
 Она прошла на место пилота.
 Я еще немного посидел рядом с Дьюком, размышляя о том, будет ли он жить и если будет, то каким мучением обернется для него жизнь.
 Потом постарался отбросить эти мысли, ибо так не-долго сойти с ума.
 — Дьюк, — прошептал я. — Прости меня. Я люблю те-бя, Дьюк. Я никогда не говорил, но это правда. Без тебя я нуль. Пожалуйста, Дьюк, не бросай меня.
 Я знал, что он не может ответить. Скорее всего, он даже не слышал меня, но не сказать этого я не мог.
 Посидев еще немного, я встал и пошел в носовой отсек к Лиз. Она свернулась калачиком в кресле и, опершись подбородком на кулачок, мрачно рассматривала карту погоды на экране. Я молча сел на место второго пилота. Розовая пыль почти полностью засыпала стекло обтекателя. В кабине потемнело.
 — Вы связались с Оклендом?
 — Да. Они изучают его состояние. Нас вызовут. Я указал на стекло.
 — По-прежнему сыплет.
 — Это на всю ночь. — Она кивнула на экран. — Облачный фронт еще не прошел. Не знаю, как глубоко нас засыплет.

  В. Что говорит хторранин, сжирающий голливудского адвоката? 
  О. Жесткий и вертлявый. 





 «ЭТО ТОЧНО НЕ ОМАРЫ…»



 Удивительно, на что идут люди, чтобы выставить себя дураками.

    Соломон Краткий

 Неожиданно я спохватился:
 — У нас хватит воздуха?
 Лиз, поколебавшись, ответила:
 — Да. Среди медицинского оборудования есть емкости с кислородом. В случае чего воспользуемся ими. Теоретически можно продержаться в герметически закрытом корабле почти двое суток. Правда, мне не хотелось бы, чтобы до этого дошло.
 Она сняла наушники и бросила на приборный щиток. — Черт!
 — Что на этот раз?
 — Ничего. Просто у меня срываются планы на вечер. Погребение заживо в них не входило.
 — О! — вырвалось у меня. Представить полковника Тирелли на свидании я не мог. — Простите.
 — За что? Это же не ваша вина.
 — М-м, я просто посочувствовал.
 — Да? Ну спасибо. Сегодня целый день я мечтала о бифштексе и омарах.
 — Омарах?
 — Да. Их снова начали разводить на аризонских фермах. Вы бы видели, каких чудовищ там выращивают! — Лиз задумчиво добавила: — В Аризоне легко поддерживать карантин, по крайней мере на юге: слишком мало корма для червей и почти нет почвы для их гнезд. Там мы сможем долго держать рубежи.
 — Это пункт из долгосрочной стратегической программы?
 — Пока нет, но может им стать.
 — Вы работаете в Комитете?
 — Да, меня пригласили. Хотя, по-моему, все упирается в приоритеты. — Она пожала плечами. — Что толку от долгосрочных программ, если мы не заботимся о настоящем?
 — С другой стороны, — заметил я, — то, что мы делаем сейчас, — работа на будущее, не так ли?
 Лиз пристально посмотрела на меня.
 — Вы, случайно, не общались с доктором Форманом?
 — Что? Нет. Почему вы спросили?
 — Показалось, что вы поете с его голоса. Это комплимент, между прочим. Но вы правы. Я должна быть там, где принесу наибольшую пользу. — Она мягко улыбнулась. — А значит, мне, по-видимому, придется войти в состав Комитета. Просто я боюсь, что тогда у меня останется меньше времени для полетов, а так не хочется расставаться со штурвалом!
 — По-моему, в Комитете вам придется летать еще больше. Я имею в виду инспекционные поездки.
 — Что ж, неплохая мысль, — одобрила Лиз. — Только не знаю, сумею ли я добиться этого. — Она посмотрела в окно. — Дайте-ка фонарик.
 Я передал фонарь. Она направила луч на верхний край стекла обтекателя.
 — Так я и думала. Нос засыпало почти полностью. Сейчас пудра повалила еще гуще.
 Лизард выбралась из кресла и направилась в хвост вертолета. Я пошел за ней. Она покопалась в ящике под обшивкой, достала другой фонарь и аварийную лампу, которую повесила на крюк под потолком.
 — Вот так-то лучше.
 Второй фонарик она передала мне.
 Потом, миновав Дькжа, она прошла еще дальше и осветила хвост машины^ Я не мог понять, что она ищет. Лиз просунула голову в задний фонарь наблюдателя и посветила наверх.
 — Так. Теперь мы похоронены целиком. Надеюсь, эта гадость теплопроводна, иначе здесь будет чертовски жарко.
 — Я считал, что «банши» имеют теплоизоляцию.
 — Конечно, но куда отводить тепло, если нас засыпало? — Она забралась в самый хвост. — Есть не хотите?
 — Хочу.
 — Вот и хорошо. Держите НЗ.
 По пути я проверил Дьюка — изменений не было — и взял у нее коробки. Мы вернулись и, развернув пилотские кресла назад, сели. Лучше устроиться лежа на спинке кресла, чем рисковать вывалиться из него. Я вытянул ноги. Плитка НЗ была мягкой, пережевывание не отвлекало от размышлений.
 Неожиданно Лиз спросила:
 — Вас никогда не приглашали на «голубую мессу»? Я покачал головой.
 — Это что, приглашение? Она мрачно взглянула на меня.
 — Просто любопытно, что вы о них знаете.
 — Простите, но я слышал, что новичков туда принимают крайне неохотно.
 Лиз кивнула.
 — На прошлой неделе я получила приглашение Теперь они собираются каждый выходной. Присутствуют сотни людей, и, чтобы попасть туда, каждый из них платит по тысяче. — Теперь Лиз говорила тише. — Меня разобрало любопытство, я ведь знала об этом только по слухам, да и то не из первых рук. Это нечто вроде тайного братства. Однако я слышала, что там… можно освободиться от всех забот. Забыться, хотя я не совсем понимаю, что это значит. Говорят еще, что и секса так хватает.
 Последние слова словно повисли в тишине, потом он добавила:
 — Не уверена, что замучить себя сексом до бесчувствия — лучший способ сохранения рассудка. Хотя кому-то это наверняка помогает. Иногда мне… хочется быть такой, как другие.
 Ее голос стал едва слышным.
 — Иногда я не могу удержаться от искушения. Что если и вправду поможет? Неужели я такая размазня что не осмелюсь попробовать? Как бы мне хотелось забыться хоть на минутку. Вот почему я пойду туда — забыться.
 Я пришел в замешательство. Надо было что-то сказать, но любые слова прозвучали бы сейчас фальшиво.
 — Хотя… — продолжала Лиз, — ясно, что это ловушка, вроде наркотиков. Просто еще один способ уйти от реальности. Стоит только начать — и остановиться уже не сможешь. Слишком многие попались на этот крючок. Я не собираюсь стать следующей.
 Внезапно она замолчала, мрачно рассматривая плитку НЗ. Я взглянул на свою порцию.
 — Да, это уж точно не омары.
 — Не надо, и так тошно. — В ее голосе слышались слезы.
 — Простите.
 И тут я все-таки решился: почему бы не сейчас?
 — Полковник!
 Она не подняла головы.
 — Э… Иногда мне тоже приходят подобные мысли. И не только мне. Наверное, командование должно знать об этом. Я имею в виду, что… у нас должна быть какая-то разрядка… Я не прав?
 Лиз ответила не сразу, и я было решил, что уже вообще не ответит, когда она заговорила:
 — Командованию известно, что большинство людей в военной форме находятся на пределе. Но выхода нет. По крайней мере, такого простого, какой ищете вы.
 Внезапно она опять превратилась в полковника Ти-релли, застегнутого на все пуговицы.
 — Сейчас доктор Форман по личной просьбе президента работает над этой проблемой. Но пока ответ неутешительный. Он считает, что человек сам должен отвечать за свои чувства и мысли и обязан владеть собой…
 — Но как?
 Лизард пожала плечами.
 — Этим-то Форман и занимается. Я подозреваю, что он просто решил усовершенствовать приемы психофизической тренировки. Впрочем, не знаю. Послушайте, — вдруг добавила она. — Вы служите в Спецсилах, в подразделении дяди Аиры, так что в любой момент можете обратиться в Атланту, к доктору Дэвидсону.
 — Вы к нему обращались?
 — Сейчас речь идет о вас, — отрезала Тирелли.
 — Простите.
 — Опять вы извиняетесь. — Она повернулась ко мне и с любопытством спросила: — А что-нибудь еще вы умеете Делать?
 — Простите… Я имел ввиду… Гм, да… Я постоянно все порчу. — Я поднял глаза на Лиз. — Так что повод для извинений всегда есть. Порой мне даже кажется, что только-это я и делаю хорошо. — Я смущенно улыбнулся.
 — Прямо-таки второй Шлемиль [6] , — усмехнулась она. — Очень удобная позиция. Вам прощают, и в выигрыше оказываетесь вы. По сути, вы даете взятку. Покуда; люди будут проливать суп на скатерть, ваше положение беспроигрышное. — Тирелли с отвращением посмотрела на свою плитку НЗ. — Но меня такое притворство доводит до белого каления.
 Я не знал, что отвечать, тем не менее открыл рот и слова вылетели непроизвольно:
 — Тогда простите, что я не вовремя родился на одно! планете с вами и отношусь к тому же виду.
 — Вряд ли мы с вами относимся к одному виду, — сухо заметила Лиз. — Я лично придерживаюсь противоположного мнения.
 Я вспыхнул. В другой ситуации следовало бы встать выйти. Но куда здесь выйдешь? Как еще можно отреагировать?
 — Не знаю, какая муха вас укусила, — пробормо-тал я. — Только что мы разговаривали, как нормальные люди, а теперь вы относитесь ко мне, как к какой-то.. мрази!
 Лиз медленно жевала. Когда же заговорила, ее голос был абсолютно спокойным:
 — Я отношусь к вам по заслугам, лейтенант. Вы ведете себя как избалованное дитя. Отвратительное зрелище! Я устала от вашего нытья. Противно слушать, как вы стремитесь взвалить на себя вину за все грехи рода человеческого.
 — Да, но…
 — Никаких «но», лейтенант. Заткнитесь и слушайте. Вы совершенно не уважаете себя — даже за правильные решения.
 — Я вовсе не считаю их правильными!
 — Вот-вот. Это вы так считаете! Вы отправились в этот пыльный комшмар и обнаружили неизвестных хторран-ских существ. Вы спасли Дьюку жизнь — уверяю вас, вы это сделали. Пусть самым невероятным и, может быть, непозволительным способом, но все-таки спасли. В одиночку дотащили его до вертолета. Я знаю многих людей, у которых на вашем месте опустились бы руки. А вы не сдались! Даже добравшись сюда, вы не успокоились. Не занялись собственной шкурой, а сразу же сделали все, что смогли, для Дьюка. Я ведь тоже была здесь, не забыли? И все видела. Между прочим, за такие поступки награждают. Вы сопливый герой, Маккарти…
 — Нет, не герой!
 — … но вы не желаете верить в это, потому что вбили в башку ложное представление о том, каким должен быть настоящий герой, и считаете, что ничуть не похожи на него! Верно? — Э…
 — Верно я говорю? Да или нет?
 — Э… Я знаю, что я не герой, но вы правы.
 — Вот именно. — Она кивнула. — Потому и извиняетесь перед каждым встречным за свои поступки и в то же время забываете взглянуть на себя и увидеть, что не так уж вы и плохи. Знаете, вы были бы довольно милы, если бы перестали занудствовать.
 — Что?
 Лиз вспыхнула и всплеснула руками.
 — Теперь вам известна моя тайна — я считаю вас милым. Ослом, конечно, недовольно милым.
 — Прекратите! Это нечестно! Свою порцию издевок я Получил еще в школе.
 — Я не издеваюсь.
 — Что? — Я перестал соображать. — Вы действительно считаете меня милым?
 — Да, именно вас.
 — Но… как же?.. У меня сломан нос, и сросся он неправильно. Я слишком маленький. И тощий. Я…
 — Опять вы за свое. Разве трудно согласиться и поблагодарить меня?
 — Э… — Это оказалось очень трудно. — Я… не привык к этому. Имею в виду комплименты. Еще никто… Я хотел сказать…
 Дыхание перехватило. Я смутился и чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Лиз действительно потрясающая женщина!
 — Спасибо, — выдавил я.
 — Вот и славно. — Она просияла. — Просто великолепно. — Она снова взглянула на остатки НЗ. — Но, знаете, в одном вы правы.
 — Да? В чем?
 — Это, черт возьми, точно не омары.

  В. Что хторране говорят о лилипутах? 
  О. На один зуб. 





 ВРЕМЯ ДЕСЕРТА



 Слепой, глядя в зеркало, не может увидеть, что он слеп. Ну и что?
 Соломон Краткий

 Меня разбудил голос Лиз:
 — … Нет, мы по-прежнему засыпаны. Темно, как в брюхе у гризли.
 Я открыл глаза. Лиз говорила по радио. Горло мое раздирало так, будто в него напихали стекловаты; грудь горела. От каждого вдоха нестерпимо жгло в легких. Я не осмелился кашлянуть.
 — … Нет, как глубоко, я не знаю. По-моему, сейчас встает солнце. На стеклах обтекателя появился слабый отсвет. Дело в том, что эта гадость прозрачна. Ее сугробы очень рыхлые и пропускают свет. Так что мы вполне можем лежать под десятиметровым слоем, не подозревая об этом.
 Радиопереговоры на эту тему велись еще ночью, на импровизированных койках.
 Я заставил себя сесть. Тело затекло и болело. Каждую клеточку жгло. Хуже всего дело обстояло с легкими, каждый вдох давался с трудом. Душили спазмы, но я знал, что кашлять нельзя — стоит только начать, и уже не остановишься никогда. Поэтому я старался дышать неглубоко и свести движения к минимуму. От сдерживаемого кашля разрывалась грудь.
 Но у меня было неотложное дело — Дьюк. Как он там? Дьюк по-прежнему спал. Выглядел он ужасно: почти все волосы сгорели, обожженный череп покрылся волдырями и лохмотьями омертвелой кожи. Я с трудом заставил себя не отводить взгляд. О том, что там, под одеялом, не хотелось даже думать. Меня тошнило.
 Передо мной лежал не командир, а кусок обгорелого мяса. Вряд ли когданибудь он станет прежним. Мелькнула мысль, что, может, ему лучше умереть, но я тут же выбросил ее из головы и взмолился, чтобы Бог не услышал. «Я не то имел в виду, Господи. Правда не то!»
 Я выдвинул консоль с дисплеем. На экране постоянно высвечивались все показания жизнедеятельности. Уровень болеутоляющих препаратов в крови поддерживался автоматически. На этом долго не продержаться, но что Нам оставалось? В Окленд поступала вся информация, и они все прекрасно понимали. Доведись им придумать что-нибудь еще, они бы с нами связались или напрямую изменили бы программу. Мы могли только сидеть ждать.
 А я терпеть не мог ждать. Я чувствовал себя никчем-ным. От Дьюка шел нехороший запах. Очень тяжелый Экран проинформировал, что началась гангрена. Долго так продолжаться не могло.
 В самом хвосте вертушки был крошечный туалет. Я за шел туда, и меня вывернуло. А потом начался кашель Грудь горела, как в огне, адская боль разрывала ее на части.
 Когда я вернулся, Лиз уже отключила передатчик и, развернув кресло к салону, вскрыла новую упаковку НЗ.
 — С добрым утром, — улыбнулась она. — Хотите еще омаров?
 И повертела перед моим носом серым неаппетитны брикетом.
 — Спасибо, что-то не хочется.
 Я повалился в кресло. Легкие по-прежнему жгло; тело чесалось.
 — Может, вас устроит это жирное ребрышко? — Он продемонстрировала кусок чего-то тошнотворно зеле-ного.
 — Не надо, я вас умоляю…
 Эта пища явно не предназначалась для людей.
 — Все зависит от того, каким вином запивать, — заявила она с полным ртом и бросила мне жестянку с пивом.
 Я посмотрел на Лиз:
 — Когда мы отсюда выберемся, я куплю вам самого большого из этих долбаных аризонских омаров. И поставлю бутылку самого лучшего вина, на какое хватит денег Но до тех пор не желаю ничего слышать о еде.
 — Идет, — согласилась Лиз. — Если не случится ничего непредвиденного, вы угостите меня сегодня вечером.
 — Правда?
 Она кивнула.
 — На карте погоды облака рассеиваются или, по крайней мере, становятся такими тонкими, что уже не фиксируются. Ночью был сильный ветер. Основной фронт прошел над нами в три пополуночи. Из Окленда сообщили, что последние облака разрядились над Сакраменто. Там насыпало пыли всего сантиметров пять — словом, ничего похожего на то, с чем столкнулись мы. К тому же есть вероятность дождя, и довольно большая. Метеослужба проверяет свои расчеты, но держу пари, что, как обычно, с неба закапает раньше, чем они успеют досчитать.
 Я только хмыкнул в ответ. Даже если небо очистится от розовой пыли, проблем у нас не убавится. Как, например, выбраться наружу? Если над нами больше двух метров пыли, об этом и мечтать не приходится. Одна проблема тянула за собой другую. По собственному опыту я знал, что по глубоким сугробам мы не уйдем далеко и едва ли сможем расчистить посадочную площадку. Нет, им придется забирать нас прямо отсюда. Но как тогда транспортировать Дьюка?
 Я приник к бутылке с водой, поглядывая на Лиз. Она задумалась, но мой взгляд почувствовала. — Да?
 — Как мы вытащим Дьюка?
 — Далеко же вы зашли в своих размышлениях.
 — Вообще-то я зашел в тупик. Дьюк — самая сложная проблема. Если мы сумеем решить вопрос с ним, остальное пойдет как по маслу.
 — Мне кажется, нам остается только сидеть и ждать помощи. Конечно, лучшим выходом был бы «Сикорский Скайхук». Он просто выдернул бы нас отсюда, если мы сумеем закрепить стропы.
 — Тогда пусть подцепят нас за парашют, если, конечно, его не засыпало.
 — А что, неплохая мысль.
 — Спасибо.
 — Жаль только — неосуществимая. — Лиз улыбнулась. — Вы не виноваты, все дело в «Сикорском». Он может выдернуть вертушку, но при этом поднимет столько пыли, что у него сгорят движки, и он рухнет прямо на нас.
 — Может, дождь все смоет? Когда-то бабушка учила меня индейскому танцу дождя. Вы же говорили, что вероятность осадков велика. Хотите, попробую вызвать дождь?
 Лиз грустно усмехнулась:
 — От дождя пыль превратится в грязь и, высохнув, затвердеет, как бетон.
 — Но это же… сахарная пудра!
 — Вы что, никогда не ели холодный пончик? Я вскинул руки:
 — Сдаюсь.
 — Больше конструктивных идей нет? — поинтересовалась Лиз.
 — А может, сжечь все к чертям? — неуверенно предложил я.
 — Да, это мысль, — весело отозвалась Лизард. — Вы с Дьюком доказали, что пудра горит, а вертушка тер-моизолирована, так что отличная духовка получится. — Она ухмыльнулась. — Любите мясо в собственном соку?
 — Нет, не люблю. — Я взял фонарик и направил луч на стекло. — Интересно, как ведут себя в таких случаях на Хторре?
 — По-видимому, не летают во время сахарных снегопадов.
 — Потому что заранее получают штормовое предупреждение, — подыграл я Лиз.
 — Могу себе представить, — сказала она. — Ожидаются перистые облака из сахарной пудры и кратковременные лимонадные дожди.
 — Не лимонадные, — поправил я. — Цвет не тот. Скорее, с земляничным сиропом.
 — Вы что, никогда не слышали о лимонаде розового цвета? — улыбнулась Лиз.
 Я собрался парировать, но зашелся в кашле.
 — С вами все в порядке? — встревожилась Лиз, когда приступ прошел.
 Похоже, она не на шутку испугалась. Я слабо кивнул, еще не совсем оправившись от приступа.
 — Немножко вашего розового лимонада попало не в то горло.
 Я сумел улыбнуться, и она успокоилась.
 — Довольно неприятная погода для лета, — задумчиво сказала Лиз, повидимому стараясь меня отвлечь. — Интересно, какие у них зимы?
 Я осторожно прокашлялся.
 — Более холодные и влажные.
 — А вместо снега сироп, да? Так, пожалуй, и калитку не откроешь.
 Я задумался.
 — А ведь вы недалеки от истины. Там все хоть для кого-нибудь да съедобно. Мы для червей — разновидность закуски. Наша планета — лишь один из подносов на шведском столе. Все зависит от того, давно ли они приступили к обеду. Может, как раз сейчас у них время десерта.
 — Тогда в ближайшее время у нас появится возможность прикончить парочку червей… сладкоедов? Сладкоежек, — поправилась Лиз.
 — Не исключено, тем более что они уже пришли, — медленно проговорил я.
 — Как? Где?
 — Повернитесь и посмотрите. По-моему, снаружи что-то шевелится.

  В. Как хторране называют анализ мочи? 
  О. Стаканчик сока. 





 СНАРУЖИ



 Новые проблемы требуют новых решений; новые решения создают новые проблемы.

    Соломон Краткий

 — Где? — спросила Лиз.
 — Вон там, на верхней кромке стекла.
 — Ничего не вижу.
 — Смотрите внимательнее. Видите, что-то шевелится? Словно кто-то копошится в пудре.
 Мы молча смотрели на стекло и ждали. Ничего не произошло. Спустя минуту Лиз сказала:
 — Я ничего не заметила.
 — Но я точно видел. — Я повысил голос.
 — Разумеется, видели, — покорно согласилась она. — Когда вам что-то показалось в прошлый раз, вы сорвали конференцию.
 «Пусть издевается сколько угодно».
 — Но тогда я оказался прав, не так ли? Лиз пожала плечами:
 — Редко кто не ошибается. — Что?
 — Не обращайте внимания, — Она зацепила ногой приборную доску и развернула кресло спинкой к окну. — Если там что-то есть, мы скоро увидим это снова.
 Я непечатно выругался и, схватив фонарь, кинулся в хвостовой отсек посмотреть на Дьюка. Судя по показани — ям, состояние не изменилось. Только он стал совсем се — рым. Я пожалел, что не довелось поучиться на каких-ни — будь медицинских курсах. Я был беспомощен.
 — Эй!.. Полковник!
 — Да?
 — Вы что-нибудь смыслите в медицине?
 — Немного.
 — Идите сюда и послушайте. Дьюк как-то странно дышит.
 Она подошла и, присев на корточки рядом с Дьюком, прислушалась. Потом улыбнулась:
 — Он отлично дышит.
 — Но эти хрипы…
 — Не хрипы, а храп, — поправила Лиз. — Он спит.
 — Вы уверены?
 Она не отвела взгляд.
 — Уж я-то знаю, как храпит мужчина.
 — Ладно, спасибо.
 Я подобрал фонарик и пошел к кормовому орудию. Здесь сахарная пудра казалась наиболее прозрачной. У меня до сих пор горело лицо.
 Интересно, сколько еще потребуется времени, чтобы мы действительно начали задевать друг друга за живое? И сможет ли она разозлить меня до такой степени, что я убью ее? Мне стало страшно: не дай бог выяснить это. Я сел на сиденье стрелка, скрестил руки на груди и уставился в стекло.
 Ну чего, в конце концов, добиваются эти женщины? Почему им кажется, что жизнь — постоянное противоборство с мужчинами? И еще удивляются: что это мужчины такие ранимые…
 Так я размышлял несколько минут, пока не осознал, что вижу перед собой, и вскочил на сиденье, ударившись головой о плексиглас.
 — Е-мое!
 — С вами все в порядке? — окликнула меня Лиз. — Нет!
 — Что случилось?
 — Голову ушиб. — У меня до сих пор звенело в ушах. — Идите сюда быстрее!
 — Зачем? Вы хотите, чтобы я тоже треснулась головой?
 — Я хочу показать кое-что! Скорее!
 Меня скрутило в приступе кашля, и на целую минуту я отключился. С каждым вдохом казалось, что наступил конец. Я пытался остановиться, но не мог. Грудь разры-вало на куски, слезы текли ручьем.
 Открыв глаза, я увидел перед собой обеспокоенную Лиз. Она держала бутылку с водой.
 — Спасибо.
 Она перешагнула через Дьюка и вздохнула.
 — Ладно, что вы хотели показать? Я уперся пальцем в стекло.
 — Там кто-то есть.
 Она присмотрелась и озадаченно нахмурилась. Потом ее глаза расширились…
 Пудра на поверхности стекла ожила. С розовой массой происходило что-то непонятное. Раньше она лишь слегка шевелилась, пересыпаясь, а теперь трепетала, и трепет на глазах переходил в рывки.
 — Что это?
 — Не знаю. Но оно все время усиливается.
 — Усиливается? Неужели нельзя подобрать слово поточнее?
 — Как насчет «приближается»?
 — Не намного лучше. — Лиз обхватила себя руками. — Становится светлее, правда? Может, это ветер? — предположила она. — Ветер сдувает пыль?
 — Хорошо, если так, но вряд ли.
 Я приник к стеклу, напрягая глаза. В розовой пудре что-то шевелилось. По тому, как она смещалась и кружилась, создавалось впечатление, словно там копошатся тысячи крошечных призраков.
 И тут все встало на место.
 — О Боже! — простонал я.
 — Что? — нетерпеливо спросила Лиз.
 — Взгляните поближе.
 Она наклонилась к стеклу, приглядываясь, и в ужасе отпрянула.
 — Насекомые!
 Вся наружная поверхность стекла мерцала, переливалась, бурлила. Перед нашими глазами роились миллионы обезумевших насекомых.
 — Они едят пудру, — сказал я и, поеживаясь, опустился на сиденье. Тело зудело.
 Лиз отправилась в нос корабля, останавливаясь у каждого иллюминатора.
 — Они окружают нас!
 Я пошел за ней. Поскольку вертолет зарылся носом в дюну, то впереди бурлила лишь тонкая полоска у верхней кромки стекла.
 Лиз вздрогнула. Она не могла оторвать глаз от вибрирующей розовой стены за стеклом.
 — Они окружают нас! — повторила она.
 Я попробовал представить, как сейчас выглядит вертушка с воздуха. Большой розовый сахарный холм среди розовых сугробов, кишащий миллиардами насекомых — крохотных, но совершенных механизмов для пожирания. Я видел мелькающие челюсти, вгрызающиеся в пудру, слышал, как они копошатся, давятся, дерутся…
 Я схватил Лиз за плечо.
 — Послушайте! Машина герметична?
 — Должна быть… О Господи! Днище!
 — Разве пол не герметичен?
 — Да… Должен быть…
 — Ладно. Теперь нам предстоит законопатить каждую брешь, каждую трещинку, какой бы маленькой она ни была.
 — Законопатить?
 — Я и не знал, что здесь есть эхо. Когда насекомые доберутся до днища, они попытаются проникнуть внутрь!
 И попадут сюда голодными! Дьюк и мы — единственные съедобные предметы в этом погребе. Есть у вас что-нибудь, что может остановить этих тварей?
 — Н-не знаю. Дайте подумать.
 — Думайте. Мне казалось, что эти вертушки оснащены на все случаи жизни.
 Лиз собиралась с мыслями.
 — По-моему, это чрезвычайное происшествие. Командование не предполагало хоронить вертолеты в сахарной вате и отдавать их на съедение насекомым. — Она разозлилась, и это хороший признак. — Очевидно, нам предоставлена возможность исследовать нештатную ситуацию.
 — Что? — воскликнул я. — Какая еще возможность? Что мы можем сделать?
 Лиз, нахмурившись, уставилась вниз. Потом ее взгляд стал методично шарить по бортам вплоть до самого хвоста. Казалось, что она, как рентген, прощупывает содержимое грузовых отсеков.
 Затем она отрывисто бросила:
 — Пенобетон. — И прикинула на глаз расстояние. — Надо перенести Дьюка.
 — Какой пенобетон?
 — Если вы где-то потерпели аварию — особенно в холодных районах — и вынуждены соорудить укрытие, то надуваете большой баллон и опрыскиваете его пенобетоном. Через полчаса он застывает, и вам остается только прорезать дверь и забраться внутрь этой жилой тыквы. Мы пользовались такими временными жилищами в Пакистане. Перенесите Дьюка подальше в хвост. Он лежит как раз над тем отсеком, который мне нужен.
 Дьюк застонал, когда я передвигал его, но не проснулся. Компьютер предложил ввести ему еще одну дозу глюкозы, что я и сделал.
 Розовый отсвет в хвосте вертушки стал ярче — вставало солнце, светлое пятно на кипящем розовом фоне. Мне показалось, что я чувствую его тепло.
 Слой пудры на плексигласовой полусфере фонаря стал заметно тоньше там, где копошились прожорливые насекомые. Розовый пух был почти прозрачным, так что роящиеся в нем личинки выглядели беспрестанно снующими темными точками. Хотел бы я знать, что это за существа.
 Но совершенно не нужно, чтобы этим вопросом задался Дьюк, когда проснется и увидит их. Поэтому я задернул шторки.
 Лиз возилась с пенобетоном. На меня она не обращала внимания, и я воспользовался моментом, чтобы попросить прощения у Дьюка. Я достал из санитарной сумки влажное полотенце и начал протирать ему лицо.
 — Я виноват, Дьюк, — шептал я, стирая грязь со лба. — Я вывезу тебя отсюда, обещаю.
 — Маккарти… — пробормотал Дьюк. — Да, Дьюк?
 — Заткнись.
 — Хорошо, Дьюк!
 Но он уже снова погрузился в сон. Ерунда! Он будет жить, теперь я знал это наверняка.
 — Дьюку стало лучше! — поспешил я порадовать Лиз.
 — Откуда вам известно?
 — Он велел мне заткнуться. Лиз улыбнулась:
 — Хороший совет. Вот… — Она сунула мне в руки канистру. — Уязвимые места находятся под палубой, там, где мы проломили днище. Освобождайте все грузовые отсеки и заливайте их пенобетоном. Для этого нужно опустить раструб вниз и нажать на клапан.
 — Он не парит?
 — Нет, обычный пеностирол, абсолютно безвредный. Вы возьмете на себя салон, а я нижние отсеки. Нужно вскрыть палубу и залезть в носовой рулевой отсек. Если насекомые попадут туда, то они могут проникнуть в са лон через отверстия для проводки и систему гидравлики. Вы когда-нибудь морили тараканов? — Да.
 — Тогда справитесь. — Лиз заглянула мне через плечо и понизила голос: — Особое внимание обратите на хвост. Может быть, следует сделать большой герметичный кокон.
 Я проследил за ее взглядом. Речь шла о Дьюке. Он ведь совсем беспомощен.
 — Вопросы есть? — Нет.
 — Тогда за работу. — Э…
 Она остановилась.
 — Что еще?
 — Я просто подумал, полковник… Она терпеливо ждала продолжения. — … А если эти личинки жрут и пенобетон?
 — Отставить думать! — приказала она. — Когда-нибудь мое терпение лопнет.

  В. Как хторране называют автомобиль с пьяными пассажирами? 
  О. Банка маринованных огурчиков. 





 ОТВЕТСТВЕННОСТЬ — ТЯЖКОЕ ИСПЫТАНИЕ



 Энтропия во Вселенной остается постоянной — когда не увеличивается.

    Соломон Краткий

 Работа отняла у нас почти все утро. Лиз ненадолго отвлеклась, чтобы связаться с Оклендом и передать им абракадабру, которую выдавал медицинский компьютер, а затем снова принялась за дело. Она вскрыла пол, залила отсеки пеностиролом, закрыла их снова.
 Я залил боковые грузовые камеры и занялся швами внутренней обшивки. Лиз стала мне помогать. Мы настроили разбрызгиватели на самую тонкую струю и опрыскали каждый уголок, каждую трещинку, каждый шов и каждую перемычку внутри корабля. Под конец внутренность вертушки напоминала свадебный торт.
 Тем временем солнце поднялось уже высоко. Вертолет стал нагреваться. Если само светило лишь смутно проглядывало сквозь перину бледно-розовой пудры, то тепло его ощущалось прилично. Я почувствовал себя в ловушке.
 Тело болело еще сильнее. Легкие горели как в огне. Я держал под рукой кислородную маску и часто прикладывался к ней. Это как будто помогало. Чутьчуть.
 Кожа у меня покраснела и чесалась. Должно быть, разыгралась аллергия. Я покрылся сыпью. Ощущение было такое, словно меня посадили в мешок с шерстью ангорской кошки. Я непрерывно чесался, размазывая пот, грязь, какой-то пух.
 Я попытался сосредоточиться. Переднее стекло сверкало ярко-розовыми отблесками. На нем, переливаясь, мерцали миллионы крошечных телец. Они ползали по всей поверхности, но больше всего — внизу, где еще лежал кучками розовый пух. Меня тошнило от одного только вида насекомых. Пришла мысль о горячей ванне с сотней маленьких пульсирующих струек водного массажа. Поделиться этой мыслью с полковником Тирелли я не Решился.
 — Бр-р! — с отвращением сказала она. — Не могу видеть их. Кстати, вы не знаете, что это такое?
 — Может быть, хторранская разновидность наших муравьев? — предположил я. — Впрочем, спорить не стану. Мы ведь даже близко не подошли к пониманию их экологии. Помните аналогию доктора Зимф с головоломкой?
 — Нет. Напомните, пожалуйста.
 — Доктор Зимф считает, что пока мы только открыли коробку с головоломкой, но еще не вынимали и не разбирали ее. Мы даже не знаем, сколько в ней составных частей. Известно только, что их много и ни одна не укладывается в рамки наших представлений.
 Я приник к бутылке с водой, поглядывая на кипящую массу насекомых.
 — Мне не нравится такая аналогия, — заявила Лиз. — В ней слишком много «не знаю» и «не могу».
 — Что верно, то верно, — согласился я.
 Она надела наушники и включила передатчик.
 — Окленд?
 — Вас слушают, — ответило радио.
 — Говорит «Банши-6». Проверка связи. У нас без изменений, разве что насекомые подбираются все ближе.
 — Вас понял, полковник.
 — Можете хоть приблизительно сказать, когда нас вытащат отсюда?
 — Нет. Виноват, полковник. По данным спутника, над всем районом попрежнему стоит дымка. Единственное, что мы можем сделать, — вызвать дирижабль из Портленда.
 — Звучит не слишком вдохновляюще, согласитесь.
 — Хотите ждать еше неделю? Лиз закатила глаза.
 — Ладно, давайте дирижабль.
 — О, есть хорошие новости. — Да?
 — Состояние вашего пациента устойчивое.
 — Замечательно, только вы от меня что-то скрываете.
 — Не понял.
 — «Устойчивое» можно понимать по-разному. Насколько серьезны его травмы?
 — Нас никто не слышит?
 Лиз посмотрела на меня, потом оглянулась на Дьюка.
 — Он по-прежнему спит? — шепнула она. Я кивнул. Лиз ответила в микрофон:
 — Говорите.
 — Мы получили довольно странные данные о состоянии его ног. Похоже, датчики испытывают наведенные помехи. Но дело не в заражении: уровень антибиотиков в крови не снижается. Вероятно, это какое-то побочное действие пыли, но наверняка можно будет выяснить только в стационаре. В остальном самочувствие удовлетворительное. Только постарайтесь не трогать его. Мы пошлем со спасателями военврача.
 — Вас поняла, — сказала Лиз. — Есть еще хорошие новости?
 — Ну, остались только официальные сообщения из десятичасового выпуска. Президент снова собирается выставить свою кандидатуру.
 — Спасибо. А результаты бейсбольных матчей?
 — «Доджеры» ведут в матче с «Брейвисами», идет середина третьего иннинга, первые два «Доджеры» выиграли.
 — Вас поняла. Конец связи. — Она выпрямилась и посмотрела на меня, — Что вы так расстроились? Болеете за Атланту?
 — Нет, боюсь за Дьюка. — Я отправился в хвост вертолета.
 — Разве вы не слышали? Окленд говорит, что он в порядке.
 — Да, я слышал. Еще они сказали, что «Доджеры» выигрывают.
 Я присел возле Дьюка. Он не просыпался целый день, и я не знал, хорошо это или плохо. Что лучше: держать его в забытьи или в сознании, пусть даже мучительном? Если помощь не придет в ближайшее время, то и такого выбора не будет — запас медикаментов подходил к концу.
 Я посмотрел на дисплей. Пора менять ампулы в капельнице. Антибиотиков оставалась еще целая куча — они были в голубых ампулах, а глюкозы — два последних пузырька. Я не представлял, как выйти из положения. Вертушки не готовились для оказания настоящей медицинской помощи. На них предполагалась лишь эвакуация раненых.
 Но главная проблема заключалась в красных ампулах с обезболивающим — осталась только одна, а боль от ожогов, говорят, самая страшная…
 Я взялся за одеяло, поколебался — и открыл ноги Дьюка. Они были обожжены, кожа сходила лохмотьями. Мясо покрылось волдырями и гнойными корками. Я невольно отвернулся, потом посмотрел снова. Ноги Дьюка были… в пудре. Нет, покрыты легким розовым пухом. Что за наваждение?.. Я осторожно потрогал его.
 Пух не стирался. Он рос из кожи и кололся, как мех червя. Я прислонился к переборке и уставился на ноги Дьюка, пытаясь понять, что это за дьволыцина.
 Краешком глаза я заметил, что подошла Лиз. Она взглянула на ноги Дьюка, и лицо ее потемнело. Прикрыв их одеялом, Лиз вопросительно посмотрела на меня.
 Я пожал плечами:
 — Ничего не понимаю.
 Она посмотрела на дисплей, но на экране тоже не было ответа.
 Я поднял на нее глаза:
 — Долго нам ждать? Когда выяснится, что пенобетон надежен?
 Она пожала плечами:
 — Час. Может, меньше.
 — А если он проснется? Как вы думаете, стоит говорить ему?
 Лиз собралась было ответить, но ее опередил Дьюк:
 — Что говорить?
 — Дьюк! Ты проснулся?
 — Время от времени я просыпаюсь. Послушать, как вы воркуете, голубки. Чем вы меня накачали, хотел бы я знать. Ноги так и зудят.
 Лиз бросила на меня быстрый предупреждающий взгляд. Дьюк этого не заметил. Я постарался ответить как можно убедительнее:
 — Не знаю, как это называется. Оно было в красной упаковке.
 — Где мы?
 — Все там же, в пудре. Как только небо очистится, нас заберут.
 — Как погода?
 — Пыль.
 — Все еще падает?
 — Нет. Но нас засыпало. К тому же стоит дымка.
 Лицо Дьюка отекло, но я все-таки заметил, как прищурились его глаза, когда он посмотрел на меня, перевел взгляд на дисплей и снова на меня.
 — Здесь розовый свет, — заметил он. — Как глубоко мы торчим в этом дерьме?
 — По самые уши. — Это Лиз.
 — М-м-м, — поморщился Дьюк. — Тогда не гоните волну.
 — Как вы себя чувствуете? — спросила Лиз.
 — Хреново. — Он потянулся и схватил меня за рукав. — Джим!
 — Да, Дьюк?
 — Сделай мне одолжение.
 — Говори.
 — Убери эту красную ампулу. Я не хочу спать.
 — Виноват, командир, но это невозможно. Все остальное — пожалуйста.
 — Я выдержу боль, но спать не хочу.
 — Не могу. Так положено. Иначе ты умрешь.
 — Джим… — Он кашлянул, и я испугался — кашель походил на предсмертный хрип. — Джим… убери ампулу.
 — Нет, Дьюк, я этого не сделаю.
 Дькж закрыл глаза, и мне показалось, что он снова заснул, но вдруг он опять уставился на меня и тихо позвал:
 — Джим. — Да, Дьюк?
 Он быстро терял силы, мне пришлось почти прижаться к его лицу. Он прошептал:
 — Чтоб тебя…
 Его веки сомкнулись, и он снова погрузился в сон. Лиз отложила дисплей.
 — Аппарат его отключил. Он переутомился.
 — Дьюк ненавидит лекарства. Боюсь, потом мне долго| придется просить у него прошения. — Я сообразил, чтс опять оправдываюсь. — Простите, это по привычке.
 Лиз не улыбнулась.
 — Чего вы боитесь? — А?
 — Можете вынуть ампулу, если хотите. Я замотал головой.
 — Нет, не могу. Если нам суждено быть заживо съеденными, пусть он лучше ничего не знает.
 Лиз внимательно смотрела на меня.
 — Об этом я и толкую. Это лишь первый этап.
 — Какой этап?
 — Решать за других. На следующем этапе решают, можно ли другому человеку жить или он должен умереть. Вы понимаете, куда это ведет? Помнится, кто-то долго ныл по этому поводу.
 — Да, но… — Я поднялся на ноги и залез в фонарь над Дьюком. — Совсем другое дело, когда решаешь ты лично. Я не прав?
 Она ответила не сразу, а смотрела на меня, словно прикидывая.
 Наконец я не выдержал:
 — Ну давайте же! Говорите! Она медленно покачала головой:
 — Не стоит. Вы знаете, что я скажу.
 — Нет, не знаю.
 — Нет, знаете.
 — Боже, как я не люблю подобные разговоры. Она вздохнула.
 — Это не важно. Мне просто хотелось знать, удовлетворит ли вас такое оправдание.
 Я повернулся к ней спиной, раздвинул шторки и уставился на насекомых. Под полуденным солнцем они стали еше активнее. Я облился потом. Продолжать разговор не хотелось — Лиз была права.
 Грудь болела все сильнее. Господи, пусть мне будет еще хуже…

  В. Как хторранин поступит с медведем-гризли? 
  О. Трахнет его. 





 ПИЩЕВАЯ ЦЕПЬ



 В основе любой жизни лежит смерть. Нельзя существовать, не поедая когото. Даже фотосинтез использует энергию тепловой смерти Солнца. Человечество — не исключение. Бальзамирование обманывает не могильных червей, а всю экосистему — и то временно.

    Соломон Краткий

 К концу дня насекомые очистили от пудры стекло фонаря, и теперь можно было рассмотреть их.
 Косые лучи вечернего солнца освещали вертолет сзади, и только розовые прожилки на прозрачной башенке напоминали, что еще недавно вертушка была засыпана.
 Крошечные насекомоподобные организмы выглядели крупинками. Приходилось сильно напрягать зрение, чтобы вообще увидеть их. Лишь у некоторых, более крупных, просматривались какие-то неясные детали.
 — У вас есть видеокамера? — спросил я Лиз.
 — Да, парочка в запасе имеется.
 — Дайте-ка одну, пожалуйста.
 Она принесла камеру.
 — О, да это «Сони»! Отлично. Хоть раз в жизни армия не позарилась на дешевку. Сейчас я вам кое-что покажу. Фокусное расстояние у этой штуки можно сделать очень коротким. В университете мы использовали видеокамеры как переносной микроскоп.
 Я покрепче уперся локтями и, глядя сквозь окуляр камеры на насекомых, настроил ее. Освещение было отличное — лучи заходящего солнца падали сбоку. Изображение получилось четкое: белесые личинки были видны как на ладони. О Боже, да ведь это… Я узнал их. Чувство было такое, будто я хлопнул стопку крепчайшего ирландского виски.
 Я захихикал.
 — Что это вас так рассмешило?
 Меня действительно разбирал такой смех, что я вывалился из фонаря, закашлялся и осел на дно, пережидая, пока пройдет приступ. Я кашлял так сильно, что легкие, казалось, вот-вот вывернутся наизнанку. В груди полыхал костер. Кашель усиливал боль, а та, в свою очередь, вызывала новые приступы кашля. Я задыхался, однако все постепенно прошло. Лиз испуганно смотрела на меня.
 Жестом я показал, что со мной все в порядке, и натянул кислородную маску. Все мое тело по-прежнему было набито розовой пудрой, но что-то изменилось. На меня вдруг снизошло спокойствие. Нет, скорее, я чувствовал себя на седьмом небе, почти что витал в облаках. Я как бы видел свое ставшее прозрачным тело. Может быть, в мою кровь поступила свежая порция адреналина или мои эндорфиновые рецепторы потеряли чувствительность, а может, у меня атрофировалась нервная система? Но что бы это ни было, больше ничего не болело.
 И кроме того, меня постоянно разбирал смех. Только теперь я понял, какая глыба напряжения и страха свалилась с плеч. Одышка перешла в глухое отрывистое хихиканье. Вероятно, я смахивал на сумасшедшего. А может быть, и впрямь сошел с ума?
 — Маккарти! — Лиз встревожилась не на шутку. — Что с вами?
 Я перекатился на бок, встал на четвереньки и, выждав, когда дыхание восстановится, поднялся на ноги.
 — Пойдемте, я вам покажу.
 Лиз довела меня до кресла. На верхней половине переднего стекла виднелись насекомые. Я передал ей камеру.
 — Посмотрите. Узнаете?
 Она прижала объектив к стеклу и приникла к окуляру.
 — Нет.
 — Разве? Вы же видели слайды на докладе доктора Зимф.
 — Может, вы прекратите паясничать и просто скажете, что это такое?
 — Да ведь это ершики! Абсолютно безвредны для человека! Они да сахарная пудра — единственные хторран-ские виды, которые не опасны для нас. А мы целый день прячемся в этой консервной банке и дрожим от страха! Завтра к утру они очистят нам всю вертушку. На ней не останется ни одной розовой крошки. — Я был не в силах стереть с лица широкую, от уха до уха, улыбку законченного идиота. — Теперь все будет в порядке.
 Лиз села в соседнее кресло. Кажется, она успокоилась и пыталась расслабиться.
 — Нам точно не грозит никакая опасность?
 — Ни малейшая. Я чувствую себя как выжатый лимон. Она рассмеялась.
 — Это надо отпраздновать. Вы по-прежнему не хотите пива?
 — Разве еще осталось?
 — Холодильник у вас под ногами. Я открыл крышку.
 — Боже мой! Нет, эта женщина явно привыкла путешествовать с комфортом.
 Лиз умоляюще подняла руки:
 — Разве можно заранее знать, что утонешь в сахарной пудре? Дайте-ка и мне одну… Спасибо.
 Откинувшись в креслах и передавая друг другу камеру, мы наблюдали за неутомимой работой насекомых на стекле обтекателя.
 — Вы ведь по специальности биолог? — спросила Лиз.
 — Диплом я так и не получил.
 — Я спрашивала не об этом.
 — Ну хорошо, биолог. Такой же, как и любой в наше время.
 — Тогда расскажите мне, что здесь происходит?
 — Я могу лишь предполагать. Ершики вылупились в тот же день, когда выпали пуховики — главная их пища.
 — Но почему вылупилось так много, невероятно много?
 — Для насекомых это обычное явление — отложить тьму-тьмущую яиц. Тогда есть гарантия, что выживет достаточное количество особей для успешного повторения цикла размножения. — Тут у меня появилась другая мысль. — Разумеется, это земное объяснение. Хторран-ское может быть совершенно иным.
 — Что вы имеете в виду?
 — Да так, это только предположение. Помните, как доктор Зимф говорила, что мы видим сейчас лишь авангард вторжения, своего рода трансагентство, которое явно старается «хторроформировать» Землю?
 — Помню. Ну и что?
 — Вот об этом я и подумал. Допустим, что мы, земляне, решили «терраформировать» Марс или другую планету. Разве мы стали бы завозить туда всю земную экосистему? Наверное, нет. Мы взяли бы только те организмы, которые лучше других подходят к климату и ландшафту облюбованной нами планеты. Скорее всего, мы даже не взяли бы с собой полный набор организмов, а постарались бы заполнить те экологические ниши, которые смогут гарантировать наше выживание на чужой планете.
 — К чему вы клоните?
 — Ну хорошо. Мы бы захватили с собой пару видов трав и зерновых, дождевых червей, кроликов, лис, чтобы контролировать численность кроликов, коров, уток, цыплят и так далее. Иными словами, мы были бы вынуждены взять с собой только те виды, которые нужны непосредственно на первых порах. Москиты, термиты, носороги и трехпалые ленивцы ни к чему. Готов поспорить, что хторране поступили так же. Вот почему пуховики и ершики переживают сейчас взрыв численности. Здесь они не испытывают пресса всех хищников, которые питаются ими в родной экосистеме. По крайней мере, пока не испытывают. Может, те появятся позже.
 — Да-а, — протянула Лиз и отхлебнула пива из банки. Потом наклонилась вперед и, постучав по стеклу обтекателя, спросила: — А это что такое?
 Ее палец указывал на более крупную темную крупинку. Я пригляделся. Существо было круглым, черным и очень шустрым.
 — То, что кормится ершиками, — пояснил я.
 — Значит, долго ждать не придется, — прокомментировала Лиз. — Вот и первый хищник. — Она разглядывала его в видеокамере. — Похож на паука, только ног чересчур много.
 — Если это хторранский организм, то его называют «пасть на колесах». Вот еще один. А вот еще. Солнце почти село, наступает пора ночных хищников. Держу пари, ^ что скоро их здесь будет целая орава.
 — А это что? — показала Лиз. — И вот это? — Она передала камеру мне.
 Существа походили на золотых рыбок с продольными красными полосами. Мне невольно вспомнились тысяче-ченожки, только эти твари были микроскопическими.. Может, личинки? Я сказал:
 — Ясно, что это насекомые, которые поедают тех, ко — торые питаются ершиками.
 Тут мое внимание привлекло существо, похожее на амебу, размером с ноготь. Оно обволокло одну из «золотых рыбок». Невероятно!
 — Знаете, кто пожаловал к нам в гости? «Театральная ложа»! Перед нами целый срез хторранской экосистемы!
 — Я не уверена, что это «ложа», — заметила Лиз. — Мы смотрим снизу.
 — Лучший ракурс для наблюдения. Все как на ладони. А теперь посмотрите сюда. Видите? Кто это?
 — Похож на маленького вампира.
 — Правильно, потому его и назвали «нетопырем». Они прячется в засаде по темным углам. Этот, вероятно, еще детеныш.
 — Что он жует?
 — Не могу разобрать, но что-то розовое.
 — Вот еще один. Боже!
 Существо напоминало крошечного эльфа. У него были лягушачьи глаза, розовое влажное тельце, как у младенца, да и пропорции вполне человеческие, только размерами он не превышал пальчик грудного ребенка. Он поедал розовую пудру, ершиков, как, впрочем, и все остальное, что попадалось на пути. У него был крохотный розовый язычок.
 — Просто невероятно! Где кассеты для камеры? Здесь, наверное, сотни новых видов.
 — Там, в синем ящике. — Лиз ткнула пальцем через плечо. — И не забудьте про батарейки. Возможно, потребуется замена.
 Я выкарабкался из кресла.
 — Кока-кола, пиво, медикаменты, пенобетон, кислородные баллоны, видеокамеры — откуда все это?
 — Теперь так оснащены все военные вертолеты. Стандартный набор. Роботы проверяют запас и автоматически пополняют его. Вероятно, для таких вот непредвиденных случаев.
 — Ого! — вырвалось у меня. — Да у вас тут кассеты «Пентакс-Про»! С восьмислойной памятью на восемьдесят гигабайт! Новехонькие. Откуда все взялось? О таком я мог только мечтать.
 — Успокойтесь. Там, откуда это взялось, есть еще.
 — Правда?
 — Командование намерено обеспечить вас новейшим оборудованием, Маккарти. Идет война, вы не забыли?
 Я захватил переносную лампу и вернулся в кабину.
 — Повесьте где-нибудь, чтобы свет падал сбоку. А я постараюсь улучшить резкость.
 Я занялся настройкой.
 — Там еще остались голые человечки?
 — Вон парочка… Вы не должны видеть, чем они занимаются.
 — Что значит — «должен», «не должен»? — Я нацелил объектив.
 Лиз фыркнула:
 — Извращенец!
 — Да они просто слизывают друг с друга пудру, — успокоил я ее. — К тому же, кажется, обе — самки.
 Я продолжал снимать. Появилась какая-то розовая штука, похожая на крохотную цветную капусту или на движущийся мозг — шишковатый комок с красными венами на поверхности. Выглядел он отвратительно. Похоже, что другие существа думали так же — они держались от него подальше.
 — Потрясающе! — воскликнул я, может, и повторяясь, но сейчас мне было все равно. Меня охватило возбуждение. — Это организмы, которых еще никогда не видел человек. Невероятно! Наверное, как раз сегодня все они вылупились разом и теперь пожирают друг друга. Великолепно!
 Лиз спокойно заметила:
 — Если это так, то вы опростоволосились.
 — Что?
 — Пару минут назад вы предположили, что хторране захватят с собой только самые необходимые виды. Взгляните на зоопарк за стеклом! Вы по-прежнему так считаете?
 Я на секунду опустил камеру и посмотрел на стекло, сплошь покрытое копошащимися насекомыми и прочими тварями. Длинными, тонкими, толстыми и рыхлыми, розовыми, пурпурными, алыми — всех оттенков красного цвета. Они блестели в свете, падающем на них из вертушки. Дальше была темнота. Уже наступила ночь, а я и не заметил, как село солнце, — настолько увлекся. Спектакль, разыгрывающийся на наших глазах, захватил меня целиком. Насекомые блестели, все стекло переливалось и сверкало.
 — Я не отказываюсь от своих слов, — ответил я. — Мы видим очень тонкий срез экосистемы. На их планете может обитать миллиард разных видов, а мы наблюдаем здесь лишь несколько сотен. Скорее всего, хторране переправили сюда только тех, которые им нужны.
 Я повертел в руках камеру и улыбнулся Лиз.
 — Что такое? — спросила она.
 — Беру свои слова обратно. Ну пусть не все, а часть. Не думаю, что путешествия даются хторранам намного легче, чем нам. А ведь мы пакуем в чемодан не только то, без чего никак нельзя обойтись. Мы прихватываем и коечто на всякий случай. — Я взвесил камеру в руках. — Как видите, и эта вроде бы ненужная штука тоже пригодилась. Они поступили так же.
 Лиз засмеялась. Открыв две последние жестянки с пивом, она передала одну мне и подняла свою банку:
 — Ладно, выпьем за насекомых. Ваше здоровье. Я предложил свой тост:
 — За потрясающий спектакль.
 Некоторое время мы молчали. Я пытался представить, как выглядит земля за стенками вертолета. Должно быть, напоминает живой ковер из насекомых и ночных хищников. Любопытно, участвует ли кто-нибудь из уроженцев Земли в этом пиршестве и если участвует, то в каком качестве — едоков или пищи?
 Наверное, все-таки едоков. Ведь это было не просто кормление, а какое-то сумасшествие. Твари настолько увлеклись пожиранием, что едва ли заметят, когда слопают их самих. На стеклах появлялись все новые существа, включаясь в оргию. Откуда они?
 Лиз решила назвать маленьких голых человечков «детскими пальчиками». Они напомнили ей набор резиновых кукол, с которыми она играла в детстве. Их надевали на пальцы, и стоило пошевелить руками, как куклы в унисон открывали и закрывали глаза и рот. Лиз сказала, что они походили на хор гномиков, жаль только, что петь они не могли. Наши «пальчики» с забавными детскими лицами выглядели как те гномы.
 У них была бледная, почти прозрачная кожа, большие голубые глаза придавали им то ли безразличный, то ли, наоборот, страшно перепуганный вид — кому что нравится. Они неторопливо ползали и, широко раскрывая маленькие рты, слизывали со стекла крошечными красными язычками розовую пудру и ершиков. Глотая, они запрокидывали голову, а потом медленно осматривались, прежде чем продолжить обжорство.
 Через какое-то время их стало намного больше. Многие слизывали пудру друг с друга, все стекло покрыли извивающиеся голые тельца.
 — Кажется, вы уже попали на свою «голубую мессу».
 — Знаете, меня коробит от такого сравнения, — сказала Лиз. — Неужели и люди так выглядят со стороны?
 Темнота сгущалась, и нахлынули «нетопыри». Эти маленькие вампирчики с бледными мордами и огромными челюстями хватали «пальчиков» передней парой конечностей и прижимали к себе в непередаваемо эротическом объятии. «Пальчики» не сопротивлялись — даже когда! вампиры начинали их пожирать. Они ели их, как малень-кие сосиски, — откусывали и жевали, откусывали и жевали. «Пальчики» воздевали розовые ручонки, сучили розовыми ножками, но «нетопыри» продолжали их пожирать. У маленьких розовых «пальчиков» была алая кровь.
 Через несколько минут ею было залито все стекло.
 — Я их ненавижу, — заявила Лиз.
 — Осторожнее, — предупредил я. — Что?
 — Вы очеловечиваете их. Вы судите об этих существах явно предвзято. А что, если эти милые «пальчики» — личинки хторров?
 Она, вздрогнув, уставилась на меня:
 — Вы серьезно?
 — Просто предостерегаю вас от скороспелых выводов. Я уже ошибся с кроликособаками и больше не собираюсь попадать впросак. С возрастом эти крошки могут поменять свое обличье и превратиться в ядовитых змей. А могут и не превратиться. Не надо спешить с приговором.
 Вместо ответа Лиз хмыкнула. Мы замолчали. Кто-то вроде змеи с красным брюхом проскользнул по боковому окну. Существо с тысячью мелькающих ног, как пылесос, пропахало дорожку среди другой живности. Нет, только не это!
 — Лиз!
 — Да?
 — Нам лучше поторопить спасателей.
 — Что? — Она недоуменно посмотрела на меня. — По-моему, вы говорили, что нам ничто не грозит.
 — Разве я не могу поменять мнение? Вы хотели узнать, кто следующий? Посмотрите вон на ту гадину! Это хторранская тысяченожка. Если они нагрянут сюда, нам лучше поскорее унести ноги. Не думаю, что пенобетон их остановит.

  В. Какхторране называют кладбище? 
  О. Склад консервов. 





 ШВЕДСКИЙ СТОЛ



 Жизнь для Вселенной — все равно что ржавчина для железа. Мы с вами в конечном итоге (в планетарном масштабе, разумеется) — лишь более совершенная форма коррозии, из-за которой Вселенная износится чуть-чуть раньше.

    Соломон Краткий

 Передатчик пискнул в 22.00. Лиз наклонилась и включила его.
 — «Банши-6» слушает.
 — Потрясающая новость для вас. Дирижабль уже в пути. Они вылетели из Портленда час назад. На борту команда спасателей и медики. Над вами они будут к полуночи.
 — А как же пыль?
 — Их предупредили об опасности и проинструктировали. Сегодня в долине Сакраменто не работает ни один мотор, по крайней мере без защиты. Но лучше других подготовились к подобным событиям в Портленде; им только оставалось взять с полки готовые технологии. Можете поблагодарить за это вулкан Святой Елены.
 — Хорошо, я пошлю ему поздравительную открытку, — пообещала Лиз.
 — Спасатели будут анализировать состав воздуха на$: протяжении всего полета. Как только концентрация пы-ли достигнет тысячной доли процента, они загерметизи-руют двигатели и пойдут по ветру.
 — По ветру? — с сомнением переспросила Лиз.
 — Вы не ослышались, у них есть временное парусное-вооружение и холодный реактивный двигатель для маневрирования, так что опасности возгорания нет. В случае необходимости они могут лететь на сжатом воздухе некоторое расстояние — небольшое, конечно, — но если они возьмут курс на океан, его вполне хватит, чтобы выбраться из розовой пыли.
 — Я уже слышала о таком способе, — сказала Лиз. — Как они намерены удерживаться прямо над нами?
 — Они выстрелят в грунт четырьмя кошками, а потом спустят корзину и примут вас.
 — Послушайте, — предупредила Лиз. — С этим будут проблемы.
 — Почему?
 — Вокруг нас безумствуют твари, пожирающие все подряд. Когда мы откроем люк, у нас в распоряжении останется, наверное, секунд тридцать, а может, и того меньше. Сейчас кругом кишат тысяченожки.
 — Мы знаем о тысяченожках. Вы не единственные, кто угодил под розовую пыль. Сюда поступают рапорты, от которых волосы встают дыбом.
 Я подался вперед и спросил:
 — Что за рапорты?
 — Пожалуй, вам лучше не знать.
 — Нет, надо, — настаивал я.
 — Кажется, мы лишились Реддинга. Связи с городом нет, и мы ничем не можем помочь. А вы еще жалуетесь! Поданным космического наблюдения, вся Северная Калифорния стала сплошной розовой пустыней, а ведь в Реддинге все-таки были высотные здания.
 — Реддинг? — Этот город находился всего в восьмидесяти километрах севернее нас. От страшного подозрения у меня по спине пробежали мурашки. — Скажите, насколько мощен слой пыли?
 — Весь север штата засыпан целиком. Жизнь замерла. В Сакраменто сегодня днем выпало еще двенадцать сантиметров пыли.
 Мы с Лиз обменялись взглядами. От Реддинга до Сакраменто?
 — Вы сами увидите это с дирижабля. Если ветер не изменится, вы будете в Окленде или в Сакраменто завтра к вечеру.
 — А хорошие новости у вас есть?
 — «Доджеры» продули в восьмом иннинге.
 — Спасибо. — Лиз вздохнула и повернулась ко мне: — Вот так. Омары отменяются и сегодня вечером… Что-то случилось? — Она уловила мое беспокойство.
 — Пока ничего, — ответил я, вылез из кресла и отправился проверить Дькжа. Его состояние не ухудшалось, однако…
 Я откинул одеяло. Розовый мех на его ногах стал заметно длиннее; появились красные и пурпурные волоски.
 Лиз присела на корточки напротив меня.
 — Так, говорите, ничего?
 — Ну хорошо, — сдался я. — Меня беспокоит Дьюк. От него довольно плохо пахнет, и я не могу понять, что происходит с его ногами. Эта шерсть растет! Даже если срочно эвакуировать его, необходимую помощь он получит только завтра вечером.
 Лиз посмотрела на экран дисплея. Дьюк держался на последней ампуле болеутоляющего. Глюкоза тоже закончилась. Теперь приходилось периодически будить его и давать сладкую воду с добавками антибиотиков — а что оставалось?
 Я наклонился пониже, разглядывая розовый мех на его ногах. Волоски росли из почерневшей кожи, как травинки из земли. Они кололи ладонь. Я прижал их чуть посильнее — покалывание усилилось.
 — Он просыпается, — сообщила Лиз.
 Надпись же на дисплее гласила, что пациент пребывает в глубоком сне.
 — Нет, он спит. — Я снова дотронулся до меха и провел ладонью по ноге. Дисплей словно взбесился: сначала он сообщил, что Дьюк просыпается, потом решил, что у пациента сердечный приступ, и тут же усомнился в этом. Зажглась надпись: «Подождите, пожалуйста». Но единственное, до чего он додумался, свелось к ничего не проясняющим словам: «Повышенная нервная активность». Потом снова загорелось: «Подождите, пожалуйста».
 Открыв аптечку, я стал изучать разноцветный список лекарств. Вот оно — герромицин!
 Я еще раз посмотрел на ноги Дьюка. По сути, мне ничего не известно, и рисковать сверхглупо.
 — О чем задумались? — спросила Лиз.
 — Вот размышляю, как бы совершить величайшую глупость.
 — Почему глупость?
 — Потому что раньше этого никто не делал. — Я вынул из аптечки пластиковую ампулу. — У Дьюка на ногах растет мех червей. Вот эта штука уничтожает его. Во всяком случае, большую часть. Помните того хторра из Денвера? С ним произошла такая же история.
 Лиз нахмурилась.
 — Не знаю, что и сказать вам, Маккарти. Я — не врач.
 — А я и не спрашиваю вашего разрешения. Я разбираюсь в этом больше вас. Спрашивать надо у других.
 — Вы правы, — согласилась она.
 — Знаю. — Я закрыл глаза. Пожалуйста, Боже… Сделай так, чтобы я оказался прав!
 Я вставил ампулу в капельницу. Экран запищал, осведомляясь: «Герромицин?» Я нажал клавишу подтверждения. Теперь оставалось только ждать. Мы снова завернули Дьюка в одеяло и вернулись в нос вертушки.
 Кресло подо мной недовольно скрипнуло. Я не знал и половины ползающих по стеклу тварей, а те, что были известны, приводили в ужас.
 — Самая главная проблема — Дьюк. Как мы вытащим его отсюда? И удастся ли нам выйти самим? Сейчас даже приоткрыть люк смертельно опасно.
 Я направил фонарь на верхнюю часть обтекателя. Луч осветил четырех краснобрюхих тысяченожек, скользящих вниз по выпуклой поверхности. Одна из них изогнулась и уставилась на нас, недоуменно моргая, — ее глаза, как диафрагмы фотоаппарата, то расширялись, то сужались.
 — Вы не можете их заморозить? — спросила Лиз. Я пожал плечами.
 — Именно это я и намеревался сделать, но дело не в них. Боюсь, что нас обнаружат черви. В кафетерии уже подходит их очередь. — Я показал на иллюминатор. — Эти тысяченожки — самые страшные маленькие монстры, каких только можно вообразить. Они нападают на все, что хоть отдаленно напоминает органику. Ненасытны, как журналисты на презентации, и убить их практически невозможно. Кусают, как репортеры, и беспощадны, как адвокаты. Нападают стаями и за неделю способны уничтожить целый лес, а за минуту обглодать лошадь до костей. Хотите еще послушать?
 — Но главное состоит в том… — подсказала Лиз.
 — … Что они служат пищей червям. Для хторран тысяченожки — деликатес, вроде наших омаров. Черви набивают ими пасть и жуют. И для червей не составит труда облупить наш вертолет, как крутое яйцо. Ко всему прочему мы безоружны, — добавил я. — Огнемет Дьюка валяется где-то в пыли, хотя мы все равно не смогли бы им воспользоваться. То же самое касается гранат, ракет и всего остального, от чего может воспламениться пудра. Все, что у нас есть, — это фризер, да и тот против червей ненадежен. Можете мне поверить, я трижды пользовался им. А на четвертый раз воздержался и не порекомендовал бы это делать желающим умереть в собственной постели. В первый раз у меня не было иного выхода. Во второй — спасла только сноровка. На третий я начал подозревать, что это вообще невыполнимая штука, и прекратил экспериментировать.
 — Вы закончили, профессор? — осведомилась Лиз.
 — С интересом жду предложений, — пояснил я. — Мне просто хотелось ввести вас в курс дела.
 — Прежде всего, — Лиз одарила меня сногсшибательным взглядом голубых глаз, — мне кажется, вы ищете проблему там, где ее пока нет. Последнего червя мы видели в сорока километрах отсюда, по ту сторону гор. — Она показала на запад.
 — Это вы видели его там и забыли, что я встретил последнего червя по ту сторону ближайшего холма. Можете ли вы дать голову на отсечение, что поблизости нет других? Лично я бы не рискнул. — Я ткнул пальцем в окно. — Меньше чем в метре от нас накрыт шведский стол для хторран. А вокруг него черви! Они нас пока просто не нашли, но обязательно найдут.
 Лиз не ответила. Ей не понравились мои слова, но отрицать их правоту она не могла. Я продолжал:
 — У червя нюх лучше, чем у акулы. Известно, что запах человека привлекает этих тварей. Почему, мы не знаем, но знаем, что хторранские гастроподы сразу же устремляются на человечину, едва ее учуют. Это знание далось нам дорогой ценой. Кроме того, они научились распознавать запахи наших машин и вертолетов, тоже весьма для них привлекательные. Я не хотел говорить об этом раньше, так как не думал, что мы попали в очаг заражения, но тысяченожки, увы, подтверждают обратное. Наша вертушка приманивает всех окрестных червей не хуже неоновой рекламы на тех занюханных барах, где пишут «Закуска — бесплатно». — Я поймал себя на том, что говорю, пожалуй, слишком возбужденно, и понизил тон. — Каюсь, немного расстроился.
 Лиз по-прежнему молчала, мрачно глядя в окно. Я решил было извиниться, но, вспомнив свое обещание больше не делать этого, стиснул челюсти. Однако молчание лишь усиливало чувство неловкости.
 — Послушайте, — сказал я. — Есть одно обстоятельство, которое нам на руку. Пыль. Может быть, она настолько плотна, что маскирует наш запах. Вероятность довольно большая, правда, я вас не успокаиваю. А раз так, то бояться нам особенно нечего. Разве что червь наткнется на нас случайно.
 — Как этот? — медленно проговорила Лиз, не отрывая взгляда от окна.
 Я поднял фонарь, чтобы получше рассмотреть что-то большое и темнокрасное, с двумя огромными черными глазами, напоминающими фары подходящей к станции электрички, которое смотрело на нас сквозь стекло обтекателя. От внезапного света его глаза прищурились.
 — Как бы я хотел на этот раз ошибиться! — вырвалось у меня.
 Червь искоса смотрел на нас — прислушивался. Потом медленно открыл пасть и дотронулся челюстями до стекла, проверяя его на прочность.
 «О Боже, не дай ему лопнуть!» Стекло затрещало, но удержалось. Червь отвернулся от окна и с любопытством пробежал по поверхности стекла руками. Его клешни осторожно скребли и постукивали, исследуя стекло. Я держал фонарь неподвижно, боясь шевельнуть им, боясь даже выключить.
 Червь был огромным. Метра четыре в длину. Отчетливые пурпурные и темнокрасные полосы на боках не мог скрыть даже толстый слой пудры, покрывающей мех.
 Чудовище вновь приблизило морду к стеклу. Мы смотрели на него, а оно, не отрываясь, — на нас. Я молился, чтобы червь был сытым.

  В. Как хторране называют морг? 
  О. Холодильник. 
  В. А трупы в нем? 
  О. Холодные закуски. 





 «Я ИМ НЕ БЕСПЛАТНАЯ ЗАКУСКА!»



 Кошка всегда оказывается не с той стороны двери.

    Соломон Краткий

 А потом червь подался назад и исчез. За окном стояла непроглядная темень. Интересно, куда он отправился?
 — Не шевелитесь, — шепнул я.
 — А я и не могу.
 Какое-то время царила тишина. Я гадал, не тот ли это червь, который повстречался нам с Дьюком. Впрочем, какое это имело теперь значение? А потом послышалось тихое постукивание и царапанье по борту — с той стороны, где сидела Лиз.
 Червь обследовал машину. Глаза Лиз расширились. Слышать, как рядом копошится чудовище, но ничего не видеть, было гораздо страшнее. Звуки перемещались вдоль вертолета. Медленно, очень медленно червь простукивал и царапал его борт, приближаясь к люку. Вот он добрался до двери вертушки, и леденящие кровь звуки смолкли. Он возился у люка долго, чересчур долго. Я вспомнил кролика в клетке…
 — Я… хотела сказать вам кое-что… — прошептала Лиз. Все наше внимание приковывал шум за люком.
 — О чем? — спросил я.
 Казалось, что в дверь стучали. Или скреблась собака, просившая впустить ее.
 — О том, что вы очень милый. Теперь кто-то исследовал ручку.
 — Я знаю, — ответил я. — Спасибо.
 Да уходи же ты к черту! Никого нет дома! Пожалуйста, Господи, только не дай мне закашляться.
 — Хотя нет… Послушайте, на самом деле я хотела сказать вам… — Голос Лиз напрягся. — В постели я лучше, чем за штурвалом. Можете передать это Дьюку — если у вас будет возможность…
 Стук в дверь прекратился.
 — Я… хотел бы проверить это сам…
 Снова наступила тишина. Мы мучительно прислушивались. Может, он оставил нас в покое и уполз?
 Но нет! Царапанье возобновилось чуть дальше. Лиз перевела дыхание и быстро добавила:
 — Я тоже.
 Теперь червь был у хвоста вертушки. Я сказал:
 — Когда мы вернемся в Окленд…
 — Хорошо.
 Раздался удар, и вертушка качнулась вперед. Лиз взвизгнула. Дьюк застонал.
 А потом наступила долгая тишина.
 — Он ушел? — шепнула она.
 — Подождите, — предостерег я, а потом попросил: — Включите наружные огни. Все огни.
 — Это не опасно?
 — Он знает, что мы здесь, так что прятаться теперь бессмысленно. Мы тоже должны видеть, что там творится.
 Лиз дотянулась до приборной доски и нажала кнопку. В окне вспыхнула красочная картинка. Земля светилась розовым — носовые прожекторы вертушки пока еще оставались под слоем пудры. Зрелище было феерическое и жуткое. Глубокая борозда в розовых дюнах вела прямиком от деревьев к вертолету. След любопытного червя. Где же он теперь?
 Розовые сугробы потеряли свою пышность и превратились в грязноватую на вид слякоть. Она подергивалась и пульсировала от кишащих в ней организмов. Мелких тварей рассмотреть было невозможно — они сливались в перламутровую мозаику. Среди них, как акулы, рыскали тысяченожки, некоторые размером с питона.
 Но где же червь? Лиз включила верхние прожекторы — и у нас перехватило дыхание. Небо заполонили порхающие крохи.
 Они стремительно проносились взад и вперед сквозь лучи прожекторов, ныряли вниз и пикировали, выхватывая из пудры насекомых. А потом среди мельтешащей в воздухе мелочи появились более крупные существа, извивающиеся, как серебристые ленты. Они выписывали абсолютно правильные синусоиды и были столь причудливы и грациозны, что невозможно было оторвать глаз. Что-то похожее на воздушного змея пронеслось мимо, хватая их на лету. Интересно, как должна выглядеть тварь, пожирающая воздушных змеев?
 Существа на земле стали видны более отчетливо: «нетопыри», размером с терьера, нечто, напоминающее пауков на ходулях. Ершики разрослись до размеров крыс. В пудре крались волосяные шары с пастью, выгибающие спину горбом наподобие червя-землемера.
 Лиз зачарованно смотрела в окно. Почти машинально она включила наружные микрофоны…
 В корабль ворвалась какофония звуков! Треск и свист. Тысячи стрекочущих, кудахтающих, жужжащих, щебечущих голосов обрушились на нас. Шум стоял невероятный! Лиз уменьшила громкость, но от этого шум стал более зловещим. Теперь он напоминал чавканье. Миллионы челюстей хрустели с таким звуком, словно на сковородке шипел жир. Ночь принесла с собой самые крупные и наиболее отвратительные создания. Твари за окном вели себя в соответствии с единым биологическим императивом, доведенным до наводящего ужас предела: сожри как можно больше, прежде чем сожрут тебя.
 Картина внушала отвращение и в то же время завораживала. Я искоса взглянул на Лизард. Она побледнела и дрожала, но продолжала снимать, не отрываясь от камеры. Я вылез из кресла и направился в хвост.
 — Эй! Вы куда? — взвизгнула она.
 — Надо найти червя.
 Я пробрался мимо Дьюка. Она пошла следом за мной.
 — Что вы, черт побери, задумали?
 — Еще не знаю. — Я открыл арсенал. — У вас есть какая-нибудь холодная взрывчатка?
 — Нет. Хотя погодите. Посмотрите боезапас к гранатомету.
 — Нашел.
 Я стал читать предупреждающие наклейки на ракетах.
 — Я запрещаю вам выходить наружу.
 — Если потребуется, выйду.
 — Но это сумасшествие! Вы же знаете, что там!
 — Да, знаю. Но еще я знаю, как любят черви открывать замки, когда внутри находится лакомый кусок… Ага, вот это подойдет. — Я вынул «трубку мира» и один заряд к ней, передал Лиз и закрыл арсенал.
 — Почему один? — сухо спросила она.
 — Я собираюсь выстрелить только раз. — Я взял у нее гранатомет и зарядил его. — Вы прикроете меня с фризером. Знаете, как с ним обращаться?
 — Прицелиться и нажать на спуск?..
 — Этого достаточно.
 Я проверил предохранители. Все индикаторы были зелеными. Отлично.
 — Подождите минуту, — сказала Лиз. — Только одну минуту. — Она протянула руки. — Вы хорошо все взвесили?
 — Да. Я им не бесплатная закуска! Другого выхода нет. — Я примерился к гранатомету и улыбнулся Лиз. — А вдруг мне повезет. Может быть, червь уже убрался. Хотя могу поспорить, что нет. Подержите, пожалуйста.
 Она взяла у меня гранатомет.
 — Я могу приказать не делать этого, вы же знаете. Тем временем я уже залезал в верхний фонарь.
 — Валяйте, приказывайте. Только учтите, что нет волынки хуже военного трибунала.
 Я открыл шторки.
 — Мы больше не отдаем лейтенантов под трибунал. — Да ну?
 — Мы их расстреливаем на месте. Так дешевле.
 Я вывалился из фонаря и ткнул большим пальцем вверх.
 — Прежде чем застрелить меня, взгляните туда.
 Лиз отдала мне гранатомет и забралась в фонарь. Когда она проскользнула мимо, я невольно втянул ноздрями уходящую волну ее запаха. Неужели такая женщина на самом деле обещала пообедать со мной в Окленде?
 — Ой! — донесся сверху ее голос, и после испуганной паузы послышалось: — Что он делает?
 — Наверное, просчитывает возможные для него последствия.
 — Он просто сидит там и глядит на люк.
 — И может, даже слышит каждое наше слово. Лиз спрыгнула и в упор посмотрела на меня.
 — Вы уверены, что убьете его из этой штуки? — прошептала она.
 — Существует только один способ проверить.
 — Можете немного подождать? Я должна подумать.
 — Я-то могу, а он нет…
 Запищал зуммер передатчика. Мы как по команде обернулись, и Лиз распорядилась:
 — Он уже давно ждет, подождете и вы. Это — приказ. Она поспешила в нос корабля, чтобы ответить на вызов.
 — «Банши-6» слушает.
 Я громко вздохнул и поплелся за ней.
 — «Банши-6», говорит «Пол Баньян» [7] , зафрахтованный Орегонской службой воздушных лесозаготовок. Капитан Питер Прайс к вашим услугам. Буксир вызывали?
 Лиз мрачно усмехнулась.
 — Мне достаточно простого лифта — только побыстрее.
 — О лифте и речь, мэм. «Пол Баньян» поднимает до восьмидесяти тонн. На какой вес вы рассчитываете?
 Лиз смерила меня взглядом, потом оглянулась на Дьюка, быстро прикинула в уме и ответила:
 — Двести двадцать пять кило, и то с запасом.
 Я положил гранатомет на плечо и нетерпеливо присел на кресло. Хотел бы я знать, сколько времени им потребуется.
 — Немного потолстела, девочка? — послышался другой мужской голос, приятного низкого тембра.
 Лиз вскрикнула:
 — Дэнни! Что ты там делаешь?
 — Да вот, решил проветриться. Как поживает мой любимый рыжик?
 — Я стесняюсь говорить об этом при свидетелях, — со смехом ответила она.
 Я ломал себе голову, кто такой Дэнни и в каких отношениях они находятся. Надо же, кажется, я ревную? Хотя его голос и гудел как ревун маяка, но гудел чересчур нежно.
 Лиз перехватила мой нетерпеливый взгляд.
 — Слушай меня внимательно, Дэнни… Каково расчетное время подлета?
 Тон стал чуть более деловым:
 — Ну… Ваш радиосигнал громкий и чистый. Мы будем над вами не позже чем через два часа. Как твой пациент?
 — Плохо.
 — Его можно будет поднять на петле?
 — Нет, потребуется корзина. Я подался вперед.
 — Спросите, есть ли у них канатная дорога?
 — Это еще кто?! — взревел Дэнни. — Эй, красавица, опять завела себе нового дружка?
 — Не болтай глупости, — ответила Лиз. — Он всего лишь лейтенант.
 Я почувствовал, что краснею.
 — Снова пригрела желторотого птенчика? Ясненько. Дэнни залился смехом. Я решил, что он и его манера вести беседу отвратительны. Наклонившись поближе, я сказал в микрофон:
 — Вы можете наладить канатную дорогу?
 — Конечно, лейтенант… э?
 — Маккарти, Джеймс Эдвард.
 — Все правильно, — энергично отозвался Дэнни. — Маккарти.
 — А «краб» у вас есть?
 — Простите, — вмешался капитан Прайс. — Лейтенант, вы что, командуете дирижаблем?
 — Нет…
 — Тогда почему бы вам не предоставить нам действовать по собственному усмотрению?
 — У меня на счету семь поисково-ликвидационных вылетов на аэростатах в Колорадо, так что я крепко выучил это дело. Тут возникли кое-какие проблемы…
 — У нас они тоже есть.
 — Случайно, они не красного цвета, ваши проблемы? — вспылил я. — И наверное, тоже весят тонны три и могут вскрыть вертушку зубами?
 В эфире воцарилось такое молчание, что, казалось, было слышно, как мужчины переглядываются. Снова раздался голос капитана Прайса:
 — У вас там черви?
 — Да сидит тут один прямо перед парадным подъездом.
 Последовала еще одна короткая пауза.
 — Э… — Это был Дэнни. — Лейтенант… — Теперь он говорил очень медленно, тщательно подбирая слова. — Делайте что хотите, только не беспокойте его.
 — Полковник, — ответил я в тон ему, — я не собираюсь его беспокоить, я собираюсь его убить. — И прежде чем он успел возразить, добавил: — Этот червь намерен сделать одно из двух: либо разломать корабль в одиночку, либо привести сюда остальных членов семейства и разнести его сообща.
 — Лейтенант, — прервал меня капитан дирижабля. — Вы что, специалист по червям?
 — Да, и причем самый лучший в Калифорнии, — скромно признался я.
 Тут вмешалась Лиз:
 — Капитан Прайс. Это правда. Я специально просила командировать сюда лейтенанта Маккарти из-за его опыта. Если он говорит, что червь собирается сделать гадость, так оно и есть.
 — Ну, если вы подтверждаете это, полковник, извините. Я никого не хотел обидеть. Просто у нас сегодня произошло несколько печальных историй с желторотыми вояками, так что мы немного нервничаем.
 — Ничего страшного. — Лиз взглянула на меня. — Маккарти?
 — Все прекрасно, — сообщил я в микрофон. — Но я собирался убить червя, а вы отнимаете у меня время. Конечно, если есть лучшие предложения, я с удовольствием их выслушаю. Только учтите, я не намерен отсиживать задницу, препираясь с вами…
 — Отставить, лейтенант, — послышался очень спокойный голос Дэнни. — С вами никто больше не спорит. Вы изложили свою точку зрения. Вы выбрали. Я только хочу знать, уверены ли вы…
 Что-то трахнуло по корме корабля. Мы с Лиз оглянулись.
 — Абсолютно уверен, — подтвердил я.
 Еще удар, на этот раз сильнее! Лиз сказала в микрофон:
 — Дэнни, он стучится к нам в дверь.
 — Идите, лейтенант, делайте свое дело. Мы будем держать эфир открытым на случай, если понадобится что-нибудь передать…
 Я уже шел в хвост машины.
 — И пожалуйста, Лиз, присмотри за своим пациентом. Ради меня.
 Но Лизард тоже уже шла следом за мной.
 — Возьмите фризер, — приказал я. — И маску тоже. — Вот.
 Она кинула мне очки.
 Что-то оглушительно таранило люк. Его рукоятка подпрыгивала и дребезжала. Дьюк вскрикнул во сне. Я натянул очки, поправил маску и помог Лиз надеть баллоны.
 — Кто такой Дэнни?
 — Полковник Дэнни Андерсон. Войска связи Северо-Запада. — Она кряхтела, затягивая ремни снаряжения. — Разумеется, он оказался здесь не просто так.
 — Андерсон? — Я бросил взгляд на Дьюка. — Фамилия Дьюка тоже Андерсон.
 Лиз кивнула:
 — Дэнни его сын. — Она отступила назад, чтобы подсоединить трубу фризера. Дьюк начал стонать. Он наполовину проснулся. Дыхание стало очень хриплым, да и выглядел он гораздо хуже, чем раньше.
 — О Боже, нет! Дверь заскрипела…

  В. Как хторране называют банк крови? 
  О. Фруктовый бар. 





 КРАСНЫЕ ПРОБЛЕМЫ



 Не доверяйте купленному на распродаже.

    Соломон Краткий

 — Что там происходит? — спросила Лиз. Я и сам не понимал.
 — Похоже, он пытается прогрызть дверь.
 Звук был тихий, но непрерывный и хрустящий. Дверь ходила ходуном. Потом она вспучилась и со скрежетом прорвалась. Внутрь просунулось что-то черное — жвалы червя? В воздухе поплыла розовая пыль.
 Я отодвинул Лиз в сторону.
 — Не загораживайте прицел. — Я уперся спиной в противоположную стенку. — Как только подам сигнал, открывайте дверь и поливайте ее по всему периметру. Готовы?
 Лиз кивнула.
 — Давай!
 Она ударила по кнопке защелки. Люк с лязгом распахнулся наружу. Очень удивленный червь поднялся на дыбы и попятился. «Хторрррр!» Лиз шагнула, заливая проем жидким азотом; червь исчез в облаке холодного пара.
 — С дороги, чтоб тебя!.. — завопил я.
 Лиз отступила назад. Пар рассеялся настолько, что я смог увидеть внизу червя, изготовившегося к атаке… Как это пишут в комиксах? «На-ка, глотай свою смерть, ты, красный слизняк!» Я надавил на спуск. Ракета с пронзительным свистом прочертила полосу в проеме люка. Я почувствовал, как затылок обожгло холодом.
 Последовал приглушенный взрыв. На миг тело червя вздыбилось. Он замер, похожий на удивленный знак вопроса, — и рухнул на землю. За какие-то секунды кристаллики льда покрыли весь его мех.
 А потом наступила тишина.
 — Ты попал? — Лиз осторожно выглянула наружу. Тело твари дрожало и корчилось, из пасти вытекала темная сукровица, и откуда-то доносилось едва слышное шипение выходящего воздуха.
 — Закрой люк!
 Я кинулся вперед, дернул за рукоятку, но шарниры замерзли.
 Лиз потянула тоже.
 — Проклятый червь помял.
 — Давай тяни!
 С костоломным хрустом шарниры подались, люк с грохотом захлопнулся, и мы повалились на пол.
 — Боже мой, удалось! — Лиз засмеялась. — Скажете, нет?
 Я перевел дух, кивнул и снова закашлялся.
 — Одно дело — бомбить с воздуха… — Лиз так бурно радовалась, что, казалось, обезумела, — И совсем другое — встретиться хоть с одним лицом к лицу!
 Одышка не давала мне говорить. Я показал рукой на люк. Лиз ахнула.
 — О Боже!
 Сквозь дыру в дверце люка можно было свободно просунуть голову, даже не снимая шляпы.
 — Пенобетон?
 Оцепенев, она все-таки сумела помотать головой.
 — Без толку. Слишком большая дыра. Он не будет держаться. Нужна какаянибудь заплатка.
 Она стала озираться по сторонам.
 — Оставайтесь здесь с фризером. Обливайте дыру, не давайте ей оттаять!
 Я полез в хвост, туда, где корпус вертушки при аварии погнулся. Там отскочило несколько панелей внутренней обшивки. Тогда мне пришлось залить дыры пенобетоном.
 Подобрав самую большую панель, я захватил канистру с пенобетоном и пошел обратно к Лиз. Когда я проходил мимо Дьюка, он протянул руку и схватил меня.
 — Что 'оисходит?
 — Все в порядке, Дьюк.
 Я похлопал его по руке и попытался разжать пальцы.
 — Мои ноги 'орят, М' ноги к'асные. Они 'орят.
 Я оторвал его руку.
 — Сейчас вернусь. Потерпи.
 Но он меня не слышал — он продолжал стонать.
 — Отлично. Опрыскайте еще разок! — крикнул я Лиз. Она прошлась тонкой струей по краям дыры.
 — Хорош! Хватит!
 Я направил струю пенобетона на края дыры. Он потрескивал, попадая на охлажденный металл. Выждав десять секунд, я снова включил распылитель, трижды прошелся по периметру люка, потом накрыл его панелью и прижал, навалившись всем телом.
 — Сколько сохнет эта штука?
 — Минут пятнадцать, а может, полчаса. Точно не знаю.
 — Кошмар! Возьмите канистру и облейте всю дверь. Петли, рукоятку, все подряд. И пазы тоже.
 — Хорошо.
 Я мешал Лиз, загораживая собой люк, но она справилась отлично. Когда она закончила, пенобетон на заплатке уже застыл. Я отсторожно отпустил панель — она держалась. Отлично!
 Лиз хихикала за моей спиной.
 — В чем дело?
 — Мне всегда не хватало здесь окошка. — Что?
 Я обернулся. На середине заплатки красовалось стеклянное окно с надписью: «Осторожно! Не открывать во время…» Остальные слова стерлись.
 Я слишком устал, чтобы смеяться, только кивнул в сторону кабины:
 — Вызовите… Как там его? Передайте, что все в порядке. И еще скажите, — я понизил голос, — что с Дью-ком дела обстоят довольно плохо.
 — Что-нибудь вроде того, будто Дьюк забрался на крышу, а снять его оттуда мы не можем, да?
 — Да. Пора готовить его к эвакуации.
 Я пошел посмотреть, что можно сделать. Дьюк по-прежнему бредил и повторял, что ноги у него красные и горят. Я развернул одеяло. Герромицин сделал свое дело — розовые волоски выпали, но пурпурные и темно-красные стали длиннее. Мех червя! Но откуда? Почему?
 Он горел, температура поднялась под сорок. Кожа покраснела и шелушилась. Глаза так отекли, что я даже засомневался, сможет ли он открыть их. Но Дьюк повернул лицо ко мне и что-то прохрипел.
 Я ничего не понял и наклонился пониже.
 — Что?
 — До… Го… Мо…
 — Домой? Хорошо, Дьюк. Мы уже собираемся. Потерпи еще чуточку, ладно?
 Я успокаивающе пожал его руку, но от моего прикосновения он скорчился.
 — Прости, Дьюк. Продержись немного. Самую малость. Дэнни летит за тобой. Твой сын.
 Он отвернулся. Я был бессилен помочь ему. Лиз только что закончила радиосеанс.
 — Они готовят «краба» и канатную дорогу. Кряхтя, я сел в кресло.
 — Как там? — спросила она.
 — Нормально, — ответил я не слишком уверенно. Она похлопала меня по руке.
 — Ты держишься молодцом, Маккарти. Потерпи еще немного.
 Я с грустью посмотрел на нее.
 — То же самое я только что сказал Дьюку.
 — Прости.
 — Он умрет. Я знаю.
 — Джим…
 — Я устал от всех этих смертей! Ненавижу их! Надо остановиться. Еще минута — и я сорвусь. Отвернувшись от Лиз, я попытался уйти в себя. Все внутри болело, в горле першило, а когда я попытался откашляться, то зашелся так, что не мог остановиться. Легкие выворачивало наизнанку, меня начало тошнить — но остановиться я не мог. Болело все сразу. Боже мой, какая ужасная смерть! Изо рта летели брызги крови, слюны, мокроты, на губах пузырилась розовая пена. Лиз протянула мне кислородную маску. Я схватил ее, прижал к лицу, но это почти не помогало. На какое-то мгновение я вроде бы потерял сознание. Все кругом поплыло. Я замахал Лиз, чтобы она ушла. Она по-матерински склонилась надо мной, но я со злостью отвернулся, оттолкнув ее.
 — Уйдите. Оставьте меня в покое хоть на минуту! Умоляю!
 — Конечно, конечно.
 И я остался наедине с затухающей болью. Темно-красный огонь полз по легким. Этот приступ был самым жестоким. Я вытер слюну с губ. Следующий приступ мне не пережить. Может, я уже мертв?
 В машине стало холодно. На стенках виднелась изморозь, а там, куда попала струя фризера — морозные разводы. Пахло пенобетоном и сахарной ватой. Но сладкий аромат не мог заглушить вонь нашего пота, да и другой запах тоже. Запах, доносившийся из хвостового отсека.
 Мы молчали и слушали шум хторранской жизни, пожирающей самое себя. Смотрели на мириады крошечных созданий, суетящихся на обтекателе. Теперь их было намного меньше. Вероятно, большинство не любило свет. Остались лишь те, кому все равно.
 Один розовый меховой шар, выгибая спину, полз по стеклу прямо передо мной. Почти автоматически я поднял камеру и начал снимать. Маленький складчатый рот, как пылесос, всасывал все подряд на своем пути. Это могла быть личиночная стадия червя. Смогу ли я сам проверить это или наши видеозаписи достанутся в наследство другим?
 — Эй!
 Я опустил камеру и повернулся к Лиз.
 Она вопросительно смотрела на меня.
 — До меня только что дошло. Дьюк всего лишь капитан. Как его сын может быть полковником?
 — Хотите знать правду?
 — Да.
 — Вам известно, что случилось в Пакистане?
 — Немного. Это было так давно. Лиз вздохнула:
 — Пятнадцать лет — не такой уж большой срок.
 — Но мне тогда было всего девять, — возразил я.
 — А я заканчивала школу, — сказала Лиз. — Но, может, вы что-нибудь слышали об инциденте в Равалпинди?
 — Да, как раз об этом я слышал.
 — Так вот… Ваш капитан Андерсон — тогда лейтенант Андерсон — был… Словом, он активно участвовал в тех событиях.
 — Что значит «активно»?
 — Он получил приказ и следовал ему.
 — Должно быть, я тупой, — заметил я, — но никак не пойму, что вы пытаетесь сказать.
 — Капитан Андерсон выполнял свой долг. При этом погибли люди. Много людей. В основном со стороны противника. На войне такое происходит сплошь и рядом. Капитан Андерсон заслуживал награды. Но вместо этого его отдали под трибунал.
 — Дьюка?
 Лиз кивнула.
 — Боже, я ничего не знал об этом!
 — Не только вы, об этом мало кто знает. Мне, например, пришлось все выяснять самой. Очень увлекательное было чтение. Капитан Андерсон мог заниматься чем угодно — только бы захотел. Единственное, что от него требовалось, это уйти в отставку.
 — Чушь! Дьюк никогда не пошел бы на компромисс.
 — Верно. Другой, может, и подписал бы прошение об отставке. Но капитан Андерсон не стал этого делать. Вы должны прочесть его речь в суде. Самый интересный эпизод в этой истории. Он говорил о подлинном понимании службы: «Меня обвиняют в том, что я не ушел с поста, когда запахло жареным».
 — И после этого его уже никогда не повышали?
 — Вот именно.
 Я задумался. Рассказ объяснял многое, но не все. Я выжидательно смотрел на Лиз.
 — Больше вы ничего не хотите сказать, а? Она промолчала.
 — Ну так как? — продолжал настаивать я.
 — Хорошо, — вздохнула она. — Лучше вам услышать это от меня.
 — Что услышать?
 — Одна из причин, почему вас перевели из Колорадо, состоит в том, что Дэнни попросил меня, конечно неофициально, подыскать для капитана Андерсона местечко побезопаснее. Вы же знаете, ему уже почти шестьдесят.
 — Дьюку?
 — Да, Дьюку.
 Вот уж никогда бы не подумал.
 — Я говорила вам, что просмотрела его личное дело. Оно впечатляет. Вот я и попросила направить его в мое распоряжение. Вы входили в комплект, поэтому тоже оказались здесь. Впрочем, рано или поздно это все равно бы произошло. Сейчас мы перебрасываем в Калифорнию большой контингент из района Скалистых гор.
 Я пробормотал слова благодарности. Не очень-то приятно чувствовать себя довеском.
 Лиз накрыла мою ладонь рукой. Ее глаза были невероятно голубыми.
 — Послушайте, глупыш, то, что я сказала, не относится к вашей компетентности. Мне ничего не стоило направить вас с Дьюком куда угодно, но я попросила оставить вас у меня, потому что вы оба — как раз те люди, которые мне сейчас нужны. Особенно я ценю ваше чутье на хторран. А за последние двое суток зауважала вас еще больше.
 — Большое спасибо, — проворчал я сердито, хотя едва ли чувствовал злость.
 — Вы расстроились?
 — Послушайте. Поскольку мы сейчас режем правду-матку — я лучший эксперт по червям по одной-единст-венной причине: других в Калифорнии просто нет. Так что вы переоцениваете мои способности.
 — Здесь вы показали себя неплохо.
 — Это не составило никакого труда. — — Неужели?
 — Уверяю вас. Просто я спрашиваю себя, как можно ухудшить ситуацию. А потом в соответствии с этим действую. Если становится хуже, я приобретаю репутацию человека, который знает, что делает. Если же нет — тем более.
 — Вы шутите.
 — Ничуть. Хотите попробуем? — Я показал на окно. — Что может быть хуже этого?
 Лиз быстро ответила:
 — Целое семейство червей, окружающее вертушку Я взглянул на часы.
 — Вероятно, это и произойдет в ближайшие пятнадцать минут.
 — Вовсе не обязательно сообщать это таким радостным тоном.
 Я пожал плечами:
 — Трудно говорить правду и не выглядеть при этом нахалом. А кроме того, что еще может быть хуже?
 Лиз внимательно посмотрела на меня.
 — Вы недовольны переводом, я не ошибаюсь?
 — Да, недоволен, — честно признался я. — Мне не понравилась спешка. Я не люблю, когда меня отрывают от дела на полдороге. В Колорадо у нас наметился серьезный успех.
 Лиз кивнула.
 — Хотите, раскрою еще один секрет?
 — Какой?
 — Ни у кого и в мыслях не было отрывать лейтенанта Маккарти от важного дела, если бы здесь для него не нашлось еще более важное. Вам полезно запомнить это. Все обстояло именно так, несмотря на другие обстоятельства.
 Она имела в виду Дьюка. Из хвоста вертушки доносилось его дыхание, болезненно громкое, еще более хриплое и неровное. Я не был уверен, что он продержится до дирижабля.
 Некоторое время мы молчали. Неожиданно Лиз воскликнула:
 — Вы — сукин сын! — Что?
 — Опять накаркали.
 Снаружи, на границе темноты и света, двигалось какое-то существо. Его выдавали тускло поблескивающие глаза.
 — Прожектора работают? — спросил я.
 — Носовой разбит, но есть еще один наверху. Держитесь, включаю.
 Она нажала кнопку на приборной панели. Яркий луч прорезал ночь, поймав серебристо-розовую фигурку, удивленно застывшую в круге розового света. Существо моргнуло и замерло под ослепительным лучом. Оно было толстенькое и пушистое — нелепый, но симпатичный маленький снеговик. Его окружал ореол розовой пыли.
 — О! — Лиз задохнулась от удивления. — Это — кро-ликособака?
 — Да, — мрачно ответил я и поднял камеру. Существо погрузилось в пудру по бедра, значит, сахарная вата оседает.
 — Похоже, он не испугался света?
 — Ему просто интересно. Эти твари не выказывают страх ни перед чем. Видите остальных?
 В полутьме позади первого зверька виднелись другие кроликособаки, тоже стоявшие неподвижно. Лиз улыбалась.
 — На этот раз вы дали маху. Это не черви.
 — У меня в запасе еще десять минут. Кроликособака заморгала, почесала за ухом, потерла лицо лапками, состроила нам гримасу и, переваливаясь, вышла из круга света.
 — Кажется, она что-то сказала, — предположила Лиз.
 — Да, только знать бы — что.
 Остальные зверьки тоже стали проявлять любопытство. Один за другим они начали приближаться к вертолету, осторожно передвигаясь короткими прыжками. Они часто останавливались как бы в нерешительности, присматриваясь к машине. Наклоняли набок голову, прислушиваясь; при этом их висячие уши приподнимались. Я не выпускал камеру из рук, большим пальцем переключаясь то на общий, то на крупный план. Эта запись должна прояснить многое.
 Довольно забавно был устроен их рот. Казалось, они постоянно надувают губы и корчат рожицы. Один из зверьков, выпрямившись, повернулся к своему соседу и выпятил губы, будто целовал воздух. Тот ответил ему таким же поцелуем. Они напоминали грудных детей, оторванных от материнской груди. Ну конечно! Их ротовой аппарат, скорее, приспособлен для сосания, чем для пережевывания.
 Как это… странно. Я наблюдал и фотографировал, в то время как расстояние между вертолетом и принюхивающимися к нему кроликособаками сокращалось. То одна, то другая совала рыльце в пудру, втягивала ее и жевала. Что они ели — саму пудру или кормящуюся в ней мелочь, — разобрать не удалось, хотя это могло решить вопрос о наличии у них интеллекта. Вдруг это те разумные существа, которых мы ищем?
 Ноздри у них были сужены, а глаза прищурены из-за пудры, но довольно часто какая-нибудь из кроликособак останавливалась и на мгновение широко открывала глаза, большие и круглые, как у щенка. Вероятно, таков их нормальный облик, когда они не разгуливают по пояс в пудре.
 Я констатировал:
 — Дела наши из рук вон плохи.
 Лиз удивленно взглянула на меня:
 — Да?
 — Вы убеждаете людей, что все хторране — отвратительные, мерзкие твари, верно?
 — Верно.
 — И в подтверждение показываете им картинки, так?
 — Продолжайте.
 — Как вы думаете, долго ли вам удастся торговать этим товаром, после того как портреты столь симпатичных зверушек станут достоянием общественности?
 — Вы правы, — согласилась она. — Новости действительно плохие.
 — Нам придется засекретить эти кадры, по крайней мере до тех пор, пока мы не выясним, что это за существа. Они могут оказаться опаснее остальных, хотя и выглядят очень мило.
 Тем временем первая из зверушек добралась до обтекателя. Она вскарабкалась на бок вертушки и заглянула внутрь, мигая, как сова. С лапками, прижатыми к стеклу, она напоминала малыша, приникшего к витрине кондитерской лавки. Она ощупала губами стекло, явно пробуя его на вкус.
 — Я все жду, когда она тявкнет, — шепнула Лиз.
 — Чтоб ему провалиться, гаду! — прорычал я сквозь зубы. — Ишь, как притворяется, тварь.
 Зверек деликатно облизнулся. Интресно, что бы это значило? На вертолет уже карабкались другие кроликосо-баки.
 Через минуту все стекло загораживали маленькие мордочки, разглядывающие нас.
 — Не хотелось признаваться, — вздохнула Лиз, — но. кажется, я боюсь.
 — Я тоже. Никогда не думал, что испугаюсь стайки плюшевых медвежат.
 — Они разглядывают нас. Что им надо?
 — Откуда я знаю? — Все время я, не отрываясь, сни-мал. — Может, им просто интересно. — Я опустил каме-ру. — Мне пришла в голову одна мысль. Вы поснимаете?
 — Конечно. Я готова, начинайте. Наклонившись вперед, я приставил ладони к стеклу напротив лапок кроликособаки — они были не больше детской ладошки.
 Зверек мигнул. Он попробовал понюхать мои руки сквозь обтекатель, попытался пососать стекло, потом, нахмурившись, замер. Он явно не понимал, в чем дело. Зверек моргнул и повторил все снова, только на этот раз лизнул стекло мягким розовым язычком. Остальные с любопытством наблюдали за происходящим.
 — Они не кажутся очень умными, — — заметила Лиз.
 — Просто они никогда не видели стекло, вот и пробуют его.
 Кроликособака снова моргнула, я медленно мигнул в ответ, как можно шире раскрыв глаза и затем как можно крепче зажмурившись. Кроликособака оскалила зубы. Я тоже оскалился — изо всех сил растянув губы. Кроликособака (другого слова не подобрать) улыбнулась. Я улыбнулся тоже, расплывшись в широчайшей ухмылке типичного идиота.
 — По-моему, вы разговариваете, — решила Лиз. Интересно, о чем мы только что беседовали?
 — Вы напоминаете двух братьев…
 — Замолчите, — отрезал я, по-прежнему широко улыбаясь кроликособаке. — Может, мы вырабатываем условия мирного договора…
 Кроликособака скорчила рожицу, оттянув щеки, что придало мордочке странное выражение.
 — А ну-ка, — подбодрила Лиз. Я проглотил слюну.
 — Иду на это только ради человечества.
 И я скорчил рожу в ответ: зацепил пальцами уголки губ, растянул их, свел глаза на переносице и дотронулся языком до кончика носа.
 От удивления кроликособака свалилась на землю. За ней попрыгали остальные.
 — О Господи, кажется, я их оскорбил.
 Кроликособаки катались в пыли, суча своими ножками и поднимая облака бледно-розовой пыли. Казалось, их всех одновременно хватил удар.
 — Может, вы преувеличиваете? — засомневалась Лиз. Она по-прежнему снимала, и камера была направлена на меня.
 — Вот так, — грозно произнес я в назидание потомству, — и погиб капитан Кук.

  В. Что хторране думают о кремации? 
  О. Растранжиривание пищи. 





 ЗА АДРЕНАЛИНОВОЙ ЧЕРТОЙ



 Самое опасное — оказаться правым раньше времени.

    Соломон Краткий

 Кроликособаки снова показались за стеклом и уставились на нас. Я скорчил еще несколько гримас. Постепенно они потеряли интерес к игре и занялись вертолетом. Слышно было, как они ползают по крыше и скребутся в иллюминаторы.
 — Пойду погляжу, чем они там занимаются.
 Взяв камеру, я отправился в хвост, но по пути остановился и заглянул в верхний фонарь. Оттуда на меня смотрела одна из симпатяг. Я в шутку помахал ей рукой — она ответила тем же. Я задернул шторки на случай, если Дьюк проснется.
 Потом я выглянул в самодельное окошко в люке. Боже! Я прижал камеру к стеклу и начал снимать. Кроликособаки окружили мертвого червя! Лед на его шерсти уже растаял, и теперь он напоминал бесформенный пудинг.
 Кроликособаки ползали по нему, недоуменно толкая мертвеца и что-то при этом чирикая. Казалось, они хотели разбудить его. Один из зверьков даже заглянул ему в пасть.
 Послышался голос Лиз:
 — Эй, Маккарти! Идите сюда скорее.
 — Подождите…
 — Я не шучу! Вам лучше прийти.
 Она оказалась права. Снаружи что-то происходило. Кроликособаки неожиданно скатились с мертвого червя и бросились к носу вертолета. Я бегом вернулся на место.
 — Вон там. Смотрите. Кажется, они прислушиваются. Лиз не ошиблась. Маленькие толстенькие существа застыли. Они внимательно слушали, склонив головы набок, — ждали.
 Далеко в темноте кто-то пробирался через пыль, клубящуюся в лучах наших прожекторов… У меня замерло сердце. Так оно и есть! Через гребень холма перевалил первый хторр и по сугробам двинулся вниз. За ним появился второй, потом третий. На их спинах ехали кроли-кособаки. Лиз подняла камеру.
 — Ну, вот вы и накликали червей, — сказала она. — Только немного не угадали сроки.
 Из-за холма ползли и ползли черви. Я проглотил слюну. «Все гуляли, веселились, подсчитали — прослезились».
 Лиз снимала крупный план.
 — Я вижу шесть червей. Семь. Восемь… Нет, десять, одиннадцать… Четырнадцать.
 Они были разные: самый маленький не больше пони, самый большой — с автобус. Они прощупывали окрестность большими черными, как у детских игрушек, глазами и упирались взглядом в вертушку.
 Уже виднелась их окраска: ярко-красная и оранжевая с пурпурными полосами, припорошенными розовой пудрой. За хторрами тянулись шлейфы клубящейся пыли, а сами они сверкали, как разукрашенная новогодняя елка.
 — Язык не поворачивается назвать их прекрасными, — прошептала Лиз.
 Она была права. Черви вселяли ужас и одновременно завораживали. Каждый червь — цветовая соната. Казалось, полосы перемещались по телу. Если у них и было что-то общее в окраске, то я этого не заметил.
 Мы наблюдали уникальное, никем прежде не виданное зрелище — хторран в естественной обстановке, да еще так близко. Чудовища напоминали толстые короткие сигары, горб в передней части тела придавал им сходство с носовой частью старого «Боинга-747». Там размещался мозговой сегмент — толстая костяная камера, защищающая серое вещество животного (или какого там оно цвета — скорее всего, красного). От горба отходили своеобразные двусуставчатые руки чудовищ. Обычно они покоились, скрещенные на мозговом сегменте. Червь пускал их в ход только для того, чтобы схватить что-нибудь.
 Глаза червей торчали прямо перед горбом. Они могли подниматься и опускаться в мешки из складок кожи. Каждый глаз двигался независимо, словно привязанный к разным шарнирам.
 И все бы ничего, если бы не рот. Когда он был закрыт, то выглядел вполне сносно. Но стоило ему открыться, и кровь застывала в жилах — это была черная дыра, бездна, прорва, в которой безвозвратно исчезало все подряд. Две острые челюсти, жвалы, прятались в кожистых складках, но в любой момент могли выскользнуть наружу. Хторры нервно скрежетали челюстями, когда им приходилось ждать. Нет, в этих чудовищах ничего не было от божьих тварей. Лиз не ошиблась. Брюхоногие — отнюдь не прекрасны и не могут быть таковыми. Все портит их пасть.
 Тем временем черви кружили вокруг вертолета, изучая его со всех сторон, но при этом предусмотрительно сохраняя дистанцию, примерно в три их длины. Несколько хторров поползло к хвосту машины.
 О Боже! Мертвый червь!
 Лиз бросилась следом за мной. Я через Дькжа потянулся к арсеналу. Лиз забралась в фонарь.
 — Они нашли его! Маккарти, слышишь?
 Я схватил ящик с ракетами, поспешил к люку и прижался лицом к самодельному окошку. Три больших червя обследовали тело мертвого сородича. Кроликособаки разбегались в стороны, чтобы их не задавило.
 Один из червей прижался к мертвецу боком. Он словно… обнимал его. Я ничего не понимал. Второй проделал то же самое с другой стороны.
 — Чем они занимаются? — тихо спросила Лиз.
 — Не знаю. Никогда не видел такого. Вы снимаете?
 — Да. Они в кадре.
 Один из хторров внезапно поднял глаза и посмотрел прямо на меня. Он внимательно изучал дверь — ту самую дверь, которую пытался взломать его мертвый собрат.
 Червь скользнул вперед… У меня вырвался крик; я схватил «трубку мира» и снова выглянул в окошко. Червь смотрел прямо на меня. Я отпрянул назад, едва удержавшись на ногах, и ударился спиной о противоположную стенку.
 В люк постучали. Это действительно напоминало настоящий стук. Я направил гранатомет на дверь.
 — Не отвечай, — сорвавшимся голосом предупредила Лиз.
 Стук длился… целую вечность. И вдруг прекратился.
 Мое сердце билось так, словно хотело вырваться из груди. Стояла гробовая тишина.
 Дверь скрипнула и затрещала: червь пытался повернуть рукоятку. Она не сдвинулась. Пенобетон не подвел… Снова наступила тишина.
 — Что он делает? — шепотом спросил я.
 — Отползает.
 Я прыгнул к окошку. Лиз была права. Червь пятился, но по-прежнему с любопытством изучал люк. А потом вдруг… почесал между глазами, явно озадаченный.
 — Вы снимаете все это?
 — Да, хотя ничего не могу понять. Маккарти! Смотри, второй!
 Теперь второй червь, обнимавший мертвеца, поднял глаза. Он перевел взгляд на пятившегося родственника, как бы оценивая ситуацию, потом снова взглянул на люк и, явно приняв какое-то решение, пополз к носу вертолета.
 У мертвеца собралось еще несколько червей. Казалось, они обнюхивали и осматривали его, но ни один больше не прижимался к телу.
 — Смотрите, больше никто не хочет проститься с ним.
 — Может, вы хотите? — осведомилась Лиз, выбираясь из фонаря.
 — Быстрее! Там что-то готовится.
 Черви сползались в группы — две по четыре и две по три особи. Кроликособаки вели себя как распорядители, но, похоже, без успеха. Сам я никогда не следовал указаниям служителя на автостоянке, так почему им должны подчиняться хторры? Затем движение вдруг прекратилось.
 — Что они задумали? — спросила Лиз.
 — Откуда я знаю? — прошептал я. — Раньше мы никогда не видели больше трех или четырех червей вместе. Это считалось семьей. Нам не довелось наблюдать столь представительное собрание.
 На предпоследнем слове мой голос сел. Я напряг горло, с болью глотая слюну и изо всех сил стараясь подавить новый приступ кашля.
 Лиз обернулась ко мне:
 — Как вы себя чувствуете?
 — Интересуетесь, не испугался ли я? — Да.
 — У меня все отнялось от страха. А вы как? Она сухо ответила:
 — Могли бы сказать, что держитесь, как подобает мужчине.
 Снаружи донесся неясный, высокий, чуть вибрирующий звук. Я перегнулся через подлокотник кресла и дотронулся до ее руки.
 — При сложившихся обстоятельствах строить из себя героя нелепо.
 Она сжала мою ладонь — может быть, слишком крепко. Потом быстро оттолкнула, словно стыдясь минутной слабости.
 Я постарался успокоиться и занялся камерой. Когда что-то не дает тебе покоя, надо переключиться на какое-нибудь дело. Я выбросил кассету на ладонь, взял новую и вставил ее в гнездо.
 Двухчасовая видеозапись и восемьдесят гигабайт информации. Что бы ни произошло дальше, снятое нами сегодня вечером совершит настоящий переворот. Мы наблюдали сегодня то, чего еще не видел ни один человек, — и засняли это.
 В ближайший час наверняка будет еще интереснее.
 Если, конечно, мы будем еще живы, чтобы понаблюдать.
 Эта мысль подействовала на меня довольно странно.
 Я отдавал себе отчет, насколько мы близки к смерти… И меня это ничуть не волновало. Похоже, я преодолел порог страха и впал в эйфорию, В высшей степени необычное ощущение. Я истратил отпущенный мне природой страх — весь, до капельки. Осталось только любопытство.
 Вероятно, у меня иссяк адреналин. Вроде бы подходящее объяснение с медицинской точки зрения, но чисто по-человечески ощущение напоминало свободу сумасшедшего.
 Однако я не возражал и против такого.
 Хорошо быть чокнутым — лучше не придумаешь. Никакой ответственности. Я устал отвечать за что-то или за кого-то…
 Я парил. Я снимал хторран и парил над земными страхами.
 Тем временем кроликособаки собирались перед червями. Они абсолютно не боялись их. Не возникало сомнения, что это виды-партнеры, но кто доминирует?
 Четыре группы хторров устроились полукругом перед носом вертолета. Несколько кроликособак выпрыгнули вперед и начали расчищать площадку вроде арены, диаметром в несколько метров. Вокруг них вздымались сверкающие в свете прожекторов клубы розовой пыли. Похоже, они твердо знали, что делают. Зверьки по-кроличьи барабанили лапками, утрамбовывая пудру. Они двигались друг за другом, снова и снова описывая круги.
 Их было не меньше дюжины, причем все кружились с какой-то отрешенностью. Казалось, что толстенькие розовые воины изобретают новый танец войны. К ним стали присоединяться другие кроликособаки, пока не заполнили всю площадку.
 Черви очень внимательно следили за происходящим, поворачивая головы. Они придвигались к самой бровке круга, но не переходили ее, а застывали, напоминая огромные куски красного мяса со сложенными руками.
 Видимо, они явились сюда по приглашению кроликособак.
 Сцена наводила ужас. Хторры все время моргали из-за поднявшейся пыли. Взгляд их, казалось, ничего не выражал. Если они и испытывали какие-то чувства, заметить это было невозможно.
 Кроликособаки быстро закончили подготовку арены и остановились. И сразу же он, она, оно — словом, одна из кроликособак вышла в центр круга. За ней потянулись другие, пока не образовалась толпа. Какое-то время ничего не происходило. Зверьки стояли спокойно, а черви казались безжизненными изваяниями. В воздухе все еще висела пыль, безмолвная кружевная завеса. Все замерло.
 — Ну, что дальше?
 — Ш-ш-ш.
 Мы ждали. Вокруг кроликособак поднялось новое облако розовой пыли. Они снова затопали, но теперь это напоминало какой-то ритуал. Зверьки дрожали, дергались и подпрыгивали. И наконец все закружились на месте.
 Хоровод начал расширяться. По-прежнему кружась и подскакивая, они стали перемещаться к границам круга. Постепенно движения стали свободнее, прижатые к телу ручки теперь вздымались над головами. Их рты раскрылись, и раздался пронзительный детский плач. Голоса были сладчайшие. Вдруг одна кроликособака тоненько залаяла. Остальные на мгновение замерли и… возобновили танец. Это было дикое, безумное зрелище, розовый взрыв энергии.
 Теперь кроликособаки топали изо всех сил, поднимая сверкающие облака пыли. Зверьки кружились и подпрыгивали, топали и скакали. Верещали, взвизгивали, кричали.
 Они расставляли лапки и вскидывали их вверх, завывая подобно мифическим сиренам. Подскакивали, как шарики для пинг-понга. Не успевала приземлиться одна, как в воздух взлетала полдюжина других. Это была цепная реакция радостного высвобождения накопленной энергии. Они похрюкивали, как детские плюшевые игрушки, и испускали вопли, как индейцы в кино.
 Происходящему было трудно подобрать название. Та-нец казался праздником. Я не мог сдержать широкой улыбки, расплывающейся по лицу. Лиз тоже улыбалась. Все-таки забавные зверушки!
 И затем они, похоже, потеряли над собой контроль: наталкивались и отскакивали друг от друга, как бильярдные шары, трясли маленькими круглыми головками, словно щенки в исступленном восторге. Мне хотелось выбежать и присоединиться к ним. Наверняка и Лиз переживала то же самое. Я взглянул на нее.
 — Чудесно, — сказала она. — Но что все это значит?
 — Похоже, они роятся.
 — Роя… Что?
 — Танцуют. Это поведенческий танец — как у пчел, нашедших самый сладкий цветок. Вероятно, здесь происходит то же самое. Наверное, утихомирить червей и общаться с ними можно только с помощью танца. Жаль, что доктор Флетчер не видит.
 Но…
 Концы с концами не сходились.
 Ведь танцевать они могли и сами по себе, не при червях, одним словом. Нет, здесь происходило нечто иное, чего я пока не понимал, но знал, что вотвот ухвачу смысл.
 Слишком знакомо все выглядело.
 Но я никак не мог выудить из памяти последнее звено цепи. Что-то маячило в сознании, мучило меня, тревожило, как ворсистый ком в груди.
 Кроликособаки перестали подпрыгивать и теперь кружились, как маленькие жирные дервиши, — сталкивались, падали в пыль, плевали и кулдыкали друг на друга, потом снова поднимались и продолжали крутиться волчком, словно решив показать, как зарождается торнадо.
 Беззвучный танец жестов? И вдруг все встало на места.
 — О Господи… — Что?
 — Я это уже видел. — Что?
 Я быстро добавил:
 — Нет, не буквально это, но похожее. — Я с трудом сглотнул. — Видел стадо людей, в Сан-Франциско. Туда меня возила доктор Флетчер. Члены стада танцевали примерно так же, как эти твари. — Я покачал головой. — Впрочем, не знаю. Может, просто совпадение.
 — Зачем люди танцевали? — спросила Лиз.
 — Доктор Флетчер считает, что так они общаются между собой, разговаривают без слов.
 Лиз ответила не сразу. Она смотрела на не знающих усталости кроликособак.
 — Как вы понимаете это? — спросила она.
 — Никак. Я же не червь.
 — Думаете, они танцуют для червей?
 — Для кого же еще? Наверное, рассказывают о нас, о том, что увидели, заглянув в вертушку. Не знаю. А может быть… — Я замялся и добавил: — Мне бы не хотелось вас пугать, но…
 — Лучше напугайте.
 — Ладно… Мы наблюдаем некую разновидность биологического симбиоза. По форме рыльца мне абсолютно ясно, что кролики эти питаются мясом или по меньшей мере всеядны. Их рот приспособлен и для сосания. Может быть, с помощью червей они убивают свою добычу и только что рассказали им о содержимом этой консервной банки.
 — Понятно, — ответила Лиз. — Если у вас еще появятся подобные мысли… больше меня не беспокойте.
 Танец заканчивался. Кроликособаки постепенно стягивались к центру и обессиленно валились в пыль одна на другую, толкаясь и пиная соседей. Финалом танца стала груда тел, опушенная розовым.
 Наступила тишина. В воздухе висела все та же розовая пыль.
 — Что дальше?
 Я не ответил. Черви никак не реагировали на пляску. Теперь же они медленно вращали глазами, переглядываясь. Словно придворные, ожидающие, когда император дозволит им высказаться.
 Только… кто император?
 Постепенно все черви повернулись к одному — самому крупному и самому что ни на есть типичному на вид. Он сузил глаза, будто глубоко задумавшись.
 Император Август? Или Калигула? Внезапно глаза выкатились наружу. А потом хторр двинулся. Он пер прямо на нас, как танк. За ним двинулись остальные. Они окружили вертолет и начали его обследовать. Все четырнадцать червей скреблись и постукивали по корпусу.
 Машина жалобно скрипела и потрескивала.

  В. Зачем хторранин переходит дорогу? 
  О. Чтобы сожрать все на другой стороне. 





 ГОСПОДЬ СНИЗОШЕЛ В ПОЛНОЧЬ



 Границы космоса — не границы. Последний рубеж — душа человека. Космос — просто место, где мы, скорее всего, встретимся с противником. И победит не тот, кто завоюет большую территорию, а тот, кто выдержит длительное испытание на прочность — как конкретных индивидуумов, так и биологического вида в целом.

    Соломон Краткий

 Лиз была уже около передатчика.
 — Хьюстон! У нас беда!
 Полковник Дэнни Андерсон откликнулся мгновенно:
 — Говорите.
 — Здесь черви. Больше дюжины! — кричала Лиз. — Сейчас они изучают этикетку на банке «Консервированная человечина»!
 Она снова вскрикнула, потому что вертолет встряхнуло.
 Я выбрался из кресла и полез в хвост за гранатометом или фризером. Может, удастся продержать их на расстоянии, пока не прибудет дирижабль.
 Вертушка подрагивала, как будто кто-то толкал ее сзади, да так сильно, что я ударился плечом о стенку.
 Дьюк стонал. Он пытался подняться, тянул руки и бормотал:
 — О'мет. Где огнемет?
 Сквозь стекло левого наблюдательного фонаря на него смотрели два огромных черных глаза. Не долго думая, я схватил канистру с пенобетоном и залил стекло. Заодно прошелся и по правому фонарю. Интересно, как отнесся к этому червь?
 Потом подполз к Дьюку и оттащил его подальше.
 — Лежи спокойно, — сказал я ему.
 — М-м… Что?..
 — Тихо! Это приказ, капитан!
 — Ес-сть… — отозвался он и потерял сознание. Когда я вернулся, Лиз не без ехидства поинтересовалась;
 — Слегка повысили себя в чине?
 — Ну, отдайте меня под трибунал. Где этот чертов дирижабль? — Я посмотрел на часы. — Они запаздывают.
 — Откуда я знаю?
 — Мы в восьми минутах лету от вас! — прогремел голос полковника Андерсона. — Сохраняйте штаны сухими.
 — Зачем? — быстро ответы! я. — Так червям будет вкуснее.
 — Послушайте, лейтенант! — В ярости полковник Андерсон походил на своего отца. — Заякорить дирижабль не так-то просто. Ваше нытье не ускорит дела. Швартовка займет одно и то же время вне зависимости от того, будете вы вести себя спокойно и рассудительно или паниковать. Выбирайте сами. Ну, так как?
 Из хвоста вертушки донесся жуткий треск. Казалось, что ломается кевларовая стойка. Раздался таранный удар в дверь. Она выгнулась, отскочивший кусок пенобетона врезался в противоположную стенку.
 Я повернулся к передатчику:
 — Вы абсолютно правы, полковник, но ваш корабль, сэр, не пытаются раздавить несколько тонн червей, а наш вот-вот превратится в лепешку.
 — Я понимаю ваше положение, лейтенант, и хватит пустых разговоров. У вас будет время отвести душу на борту.
 Сквозь передний обтекатель на нас смотрел червь, но не пытался его выдавить, а лишь таращил глаза и моргал. Послышался шорох — к нему подполз второй.
 Я открыл было рот, чтобы ответить полковнику Андерсону — и закрыл его. Какого дьявола я валяю дурака? Ведь хторры по-прежнему только изучают нас. Если бы они хотели попасть внутрь вертолета, то давно бы это сделали. Так что хватит паниковать.
 — Продолжайте.
 — Теперь мы видим вас на горизонте. Внимание, приготовиться. — Последовала пауза. — Нет, не выйдет. В воздухе еще полно этой дряни. Придется отдавать якоря с помощью робота. — Еще пауза. Потом: — Все в порядке, спускаем «краба». Подключаю вас к нашему видео.
 Лиз потянулась, включила главный экран и быстро прошлась по каналам. Появилось четкое изображение.
 Теперь мы смотрели на себя с дирижабля. Круглый, похожий на паука робот с массой рук, ног и других приспособлений, раскачиваясь, опускался на четырех тросах. Он попал в лучи прожекторов дирижабля и замигал собственными огнями.
 Лиз дотронулась до клавишей, и вспыхнул второй экран, передающий изображение с камер «краба». Под нами бешено проносились розовые деревья.
 Я наклонился к стеклу обтекателя, всматриваясь в темноту.
 — Вроде бы мы должны скоро их увидеть? Лиз спросила в микрофон:
 — Можете выслать наблюдательный зонд?
 — Пока нет. Внимание. Включаю компьютерное сканирование по третьему каналу.
 Лиз зажгла третий экран. Изображение на нем было объемным, но без деталей. Бортовой компьютер дирижабля собирал информацию с ультразвуковых и инфракрасных излучателей, радаров, видеокамер в единое трехмерное изображение. Холмистая, неровная местность выглядела на экране бледно-оранжевой. По диагонали ее пересекала широкая впадина.
 Чуть левее центра виднелся яркий белый предмет. Это мы! Крошечный боевой корабль, наполовину зарывшийся в красный сугроб. По нему ползали темные тени. Лучше бы я этого не видел.
 Лиз несколько мгновений вглядывалась в экран; потом указала мне за спину.
 — Дирижабль подлетает оттуда. Сначала мы увидим его из верхнего фонаря.
 Я пробрался туда и подтянулся наверх. Открыл шторки… И оказался лицом к лицу с огромным червем. Он моргнул. Я тоже. Он моргнул снова. Я скорчил ему рожу. Он моргнул в третий раз. Я направил на него луч фонарика. Он еще раз моргнул, но он не нападал. Почему? Что происходит?!
 — Кыш! — завопил я. — Кыш отсюда! Червь снова моргнул.
 — Чтоб тебя!.. Убирайся вон! Жирная волосатая прыщавая гусеница!
 Червь отвалился. Я застыл, изумленный собственным могуществом. Потом быстро крутанул сиденье. Черви окружали вертушку со всех сторон, но все они были на земле и казались огромными мерцающими тенями, быстро и бесшумно скользящими по сугробам.
 Другой червь поднялся, чтобы взглянуть на меня, — один из самых крупных. Он навалился всей тушей на машину, и она отъехала. Лиз взвизгнула. Дьюк застонал. И я услышал собственный крик. Сквозь стекло фонаря червь выглядел неправдоподобно огромным и страшным. Один глаз он закатил вверх, а другим внимательно изучал меня. Его разбирало любопытство.
 Нет, это не обычные черви, не голодные. Я еще ни разу не встречал червя, который не сходил бы с ума от голода — или от ярости. А это абсолютно новый тип поведения. Теперь придется полностью пересмотреть все, что мы знали о них.
 Эти хторры не укладывались в схему приписываемой им чудовищной ненасытности. Что случилось?
 Сколько пищи надо червю, чтобы он насытился? Чем ему можно заткнуть пасть? Сиэтлом? Северной Дакотой? Или все дело в пудре? Сначала потребовалось засыпать пол-Калифорнии двухметровым слоем сахарной ваты, чтобы черви не чувствовали недостатка в еде, а потом выпустить их погулять. Шаг — и полная пасть, второй шаг — и она снова полная.
 Если так, то нам не грозит опасность, пока на земле остается розовый снег. А может быть, я ошибаюсь, и здесь происходит нечто иное, чего мы просто не знаем? Сквозь пыльную завесу проглянул теплый огонек. — Дирижабль! — воскликнул я.
 Проблеск в небе постепенно приобретал очертания и цвет, затем превратился в скопление огней. Они становились все ярче, и наконец из тьмы выплыла короткая толстая сигара, окутанная розовым сиянием. Вдоль ее брюха. — рядами шли прожектора, поворачивающиеся и посылающие во все стороны снопы света. Чуть ниже виднелась люстра из прожекторов поменьше — «краб».
 Корабль плыл по небу, как видение. Как ангел. Исходящие от него лучи тянулись сквозь розовую мглу подобно пальцам божества, от прикосновения которых все сразу становится светлым и чистым. Свет, падающий с небес, был прекрасен! Один из лучей коснулся меня и прошел мимо, такой ослепительно яркий, что стало больно глазам.
 Мир залило светом. Все кругом казалось призрачным и радужным, даже черви. Моей головы словно коснулась невидимая длань. Господь снизошел в полночь. Я видел его собственными глазами.
 Черви прекратили свои занятия и, дружно подняв головы, смотрели вверх. Некоторые даже отползли для этого подальше от вертушки. Они были озадачены явлением, пытались понять, что это такое. Свет не имел ни формы, ни очертаний — просто свет. Великолепный, яркий, слепящий!
 Я почувствовал, как в груди поднимается радость и перехватывает горло. Боль обострилась, потекли слезы.
 — Потрясающе! — прохрипел я.
 — Что? — спросила Лиз.
 — Огни дирижабля! — отозвался я. — Лучшего зрелища я не видел!
 — Они близко?
 — Э… — Я спустился на грешную землю. — Трудно сказать. Может, в километре. Или в двух.
 — Значит, они в любую минуту могут выпустить гарпун, — заметила Лиз.
 Фыркнув, что-то вмрвалось из брюха «краба» и с приглушенным ударом врезалось в землю, подняв столб бледно-розовой пыли. «Краб» скользнул вниз и исчез в облаке, оставив в воздухе четыре тонких троса. Подплывающий дирижабль натянул их.
 — «Краб» на земле! — сообщил я Лиз. — Они заякорились?
 — Пока нет! — крикнула она в ответ. — Предстоит закрепить еще пару концов.
 «Краб» освободился от троса и шустро помчался сквозь розовые сугробы. Он исчез почти сразу, только три оставшихся троса выдавали его присутствие. Они резали поверхность пудры, как лески удочек воду, с той лишь разницей, что оставался след — бегущие облачка сверкающей пыли.
 Через пару секунд «краб» вынырнул на холме. Своими движениями он напоминал паяца — мне хотелось расхохотаться. Он мчался, на ходу приноравливаясь к неровностям местности — то прыгал, то полз, то бросался из стороны в сторону, останавливался, возвращался назад, нырял, приникая к земле, вставал на цыпочки среди розовых веток, некогда бывших зеленым кустом, а потом в бешеном спурте рванул вниз по склону.
 Кроликособаки застыли как вкопанные, черви удивленно следили за стремительными маневрами незнакомого существа.
 «Краб» задирал ноги, как балетный танцовщик, катил, как луноход, перебирал лапами, как чистокровный рысак на выездке. Умей он готовить, я бы женился на нем.
 Под следующим сугробом он замер. Его выдавало только розовое свечение, пробивающееся сквозь пудру. В воздух взмыл еще один яркий сноп розовой пыли — и второй якорь был закреплен. Когда «краб» сорвался с места, от него к дирижаблю тянулось только два троса.
 Теперь он направлялся к вертушке — прямиком к двум самым крупным червям. Они от неожиданности заморгали. «Краб» колебался секунду, а затем нырнул в промежуток между ними. Они проводили взглядом маленького наглеца, прошмыгнувшего так быстро, что глаза у червей едва не вывернулись. Только когда робот миновал их, парочка опомнилась от удивления и развернулась ему вслед. Интересно, за кого они его приняли?
 Один из хторров скосил глаза и двинулся вслед за «крабом». Тот огрызнулся лучом прожектора, и червь сразу осадил назад. Смешно: чудовища, каждый массой в несколько тонн, испугались шустрой машинки!
 Тем временем «краб» уже обогнул вертолет, и я успел заметить, как он исчез за самым большим сугробом, точнее, под ним. Оттуда пробивался тусклый розовый свет. Спустя мгновение показался знакомый взрыв розовой пыли, и через несколько секунд «краб» помчался назад с единственным тросом. Тросом, от которого зависела наша жизнь.
 — Все в порядке, — сказала Лиз. — Они готовы. Нам пора.
 — Подождите! — крикнул я. — Там что-то происходит.
 Хторры, как один, подняли глаза и уставились на дирижабль. Он плыл прямо над нами, подтягиваясь на канатах, огромный, яркий! Небо вокруг не просто светилось — оно полыхало!
 Гигантское розовое яйцо дирижабля висело, как диковинный НЛО, изливая свет на бледные сыпучие сугробы, на застывших кроликособак, напоминавших пеньки, на темный вертолет и на удивленных червей.
 А черви… В лучах прожекторов их мех искрился слепящим фейерверком. Они напоминали сгустки электрического поля, они словно светились изнутри, окутанные розовым ореолом.
 Дирижабль, регулируя длину якорных концов, выходил на исходную позицию. Это был сложный маневр, потому что пилоту приходилось удерживать корабль против ветра. По рекламным щитам на бортах пробегали яркие полосы и цветные изображения, появилась даже бегущая строка: «Подъем и транспортировка тяжелых грузов — это наше дело. Орегонский воздушный лесоруб». А спустя секунду: «Пол Баньян» спасает. Передача армии США. Смотрите ежедневно в одиннадцать».
 Зрелище полностью захватило червей. Они поворачивались вслед за дирижаблем, не отрывая от него неистово поблескивающих глаз, кружились посреди вытоптанной площадки, не замечая ничего вокруг. Наталкиваясь друг на друга, хторры старались не упустить ни одного движения корабля. Кроликособаки едва успевали увертываться от массивных туш.
 — Кажется, черви рехнулись, — крикнул я. — Дирижабль действует на них, как…
 И тут один из червей потянулся наверх. Он встал почти в полный рост. Я бы не поверил, если бы не видел этого воочию. Он тщетно пытался дотянуться до дирижабля. Он простирал руки в религиозном экстазе… Это напоминало вновь обращенных христиан, пытающихся прикоснуться к одеждам апостола.
 А потом хторр раскрыл пасть, и из нее вырвался отчаянный вопль, какого я не слышал никогда. Долгий, высокий, заливистый, дрожащий, напряженный клич надежды, желания и отчаяния. Вопль потрясал.
 Червь повалился на спину и некоторое время перебирал в воздухе жалкими маленькими ножками, а потом бешеным усилием перевернулся на брюхо и снова выпрямился, стараясь дотянуться до дирижабля.
 Мне даже стало жаль его. Остальные черви тоже пытались встать. Они тянулись к дирижаблю и кричали, плакали, молились.
 — Ничего не понимаю, — прошептала Лиз.
 — А я понял. Дирижабль похож на червя. На огромного, яркого, доброго червя… — Тут меня осенило, я действительно все понял. — Он похож на гигантский, парящий и светящийся образ червя! На ангела в небесах! Ангела, изливающего на землю сияние! Ангела по их образу и подобию. Так должен выглядеть их бог!
 — О Боже, — тихо проговорила Лиз.
 — Скажите, чтобы на дирижабле выключили огни! — крикнул я. — Свет их нервирует. Лучше удирать в темноте.
 Я снова взглянул вверх. Дирижабль был прекрасен. Я понимал червей. Как бы чувствовали себя вы, увидев в небе ангела, изливающего на вас благодать?
 На дирижабле погасили свет, и он бесследно исчез за плотной пылевой завесой, словно растворился в темноте.
 Хторры пронзительно завизжали.
 Шум стоял такой, словно закричали сразу все грешники в преисподней. Вынести это было невозможно.
 — Нет, не надо… Я опять ошибся.
 Какое чувство вы испытаете, если взовете к явившемуся ангелу, а он в ответ исчезнет? Одиночество! Вы почувствуете себя проклятым.
 Черви пришли в неистовство.

  В. Где спит двухсоткилограммовая горилла? 
  О. В брюхе хторранина. 





 «… ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ХУЖЕ»



 Если вы собрались сделать подсечку сороконожке, узнайте сначала, как она перебирает ногами.

    Соломон Краткий

 Теперь горели только огни нашего вертолета и «краба». Черви снова превратились в черные тени. Громаду Дирижабля нельзя было разглядеть, ее можно было только почувствовать. Черви опять задвигались. Они кружились и яростно кричали на небо, друг на друга, на вертушку. Что-то сильно толкнуло машину Дьюк начал стонать. Я боялся, что твари выместят злобу на нас.
 В нескольких метрах от меня над фюзеляжем вертолета нависла длинная тень. Я в ужасе отпрянул, ударившись головой о плексиглас фонаря. Машина затрещала под навалившейся тяжестью, ее корпус жалобно заскрипел. Господи…
 Чудовище перевалило через машину и врезалось в самого крупного червя, оказавшегося на его пути. Я пожалел, что нет прожектора. Червь взвизгнул и отскочил в сторону, а потом с яростью бросился на противника. Два огромных зверя терзали друг друга, сплетаясь, подобно змеям, и бешено катаясь по земле. Вокруг них вздымались клубы пыли.
 Они ненадолго отпустили друг друга, потом снова сцепились и, укатившись, пропали в темноте.
 Хторр напал на хторра — такого я еще не видел. А вокруг вертушки уже дрались остальные.
 Они сталкивались и отскакивали назад, настороженно кружили друг вокруг друга, испуская визги, стоны и низкие рокочущие звуки. Звери ада!
 Постепенно битва упорядочилась. Пара за парой они, извиваясь, уползали в темноту. Теперь это больше не походило на драку — скорее, на какой-то непонятный ритуал. Они словно… общались, бросаясь друг другу в объятия, словно не могли в одиночку постичь происшедшее и хотели объединить умственные усилия.
 Внезапно все черви исчезли. Наступила тишина, воцарился полный покой, который не нарушило ни единое движение. Казалось, застыла даже пыль в воздухе.
 — Все кончилось? — спросила Лиз.
 — Не знаю.
 Я заставил себя отцепиться от рукоятки фонаря; пальцы ломило от напряжения. В груди снова разгоралась боль, я едва мог пошевелиться.
 — Что они сейчас делают?
 — Не знаю, но нам лучше убраться отсюда. И поживее, пока они не вернулись.
 Едва я это вымолвил, как по борту вертушки вскарабкался «краб». Он балансировал на крыше рядом с фонарем, направив на меня прожектор и бинокулярный объектив камеры. Одной из механических лап робот бодро отдал мне честь. Я автоматически вскинул было руку, но тут же с досадой опустил. «Краб» весело замигал всеми огоньками. Я ответил ему свирепым взглядом.
 — Как мило, Маккарти. В самом деле! — крикнула Лиз из кабины. Она видела меня с «краба» — запись транслировалась на ее экран.
 — Только шутника «краба» мне сейчас и не хватает, — проворчал я и спрыгнул на пол. — Ну, попадись мне оператор…
 — Ладно. Отойдите-ка в сторонку и Дьюка тоже уберите. Я собираюсь отстрелить фонарь.
 Я оттащил Дьюка подальше, стараясь не обращать внимания на его стоны — здесь я ничем не мог ему помочь. Надев на него новую кислородную маску, я пробрался к Лиз. Она открывала крышку предохранителя. Я передал ей маску, а свою повесил на шею.
 — Все готово? — поинтересовалась Лиз у микрофона.
 — Можешь портить казенное имущество, скверная девчонка.
 Под крышкой оказалось три кнопки. Лиз нажала на первую. Послышался равнодушный механический голос: «Взрывные болты заряжены. В вашем распоряжении три минуты».
 Я выглянул в переднее окно. Два червя возвращались, мрачно и торжественно вползая в круг света. Они выглядели… задумчивыми.
 Я молча показал на них Лиз. Она посмотрела, потом искоса взглянула на меня.
 — Дальше они не пойдут?
 — Не знаю.
 — Подумайте. Что может быть хуже?
 Я лишь покачал головой. Самое худшее мы уже вроде бы пережили.
 Лиз нажала на вторую кнопку. Механический голос предупредил: «В вашем распоряжении три минуты, чтобы взорвать заряды».
 Появилась еще пара червей. Их глаза ярко поблескивали, что свидетельствовало об интересе. Я открыл было рот, но Лиз, не поднимая головы, остановила меня:
 — Вижу. Наденьте маску.
 Радар дирижабля показывал на экране неровный крут сигарообразных теней, сжимающийся вокруг вертолета. Вернулись все черви.
 Лиз начала натягивать маску, но остановилась и улыбнулась уголками рта.
 — Не забудь — ты задолжал мне обед с омарами, приятель.
 Она нажала на кнопку. Фонарь с грохотом отлетел от вертушки, и моментально внутри закружил вихрь розовой пыли. Я пошел в хвост машины. «Краб» растопырился над аварийным люком. Одной из лап он сбросил вниз четвертый, последний трос, на конце которого болтался крюке надписью «Зацепи меня». Я схватил его и зацепил за одно из кресел.
 — Сейчас прибудет канатная дорога, — сообщила Лиз. Я поднял голову и увидел, как сверху падает что-то, освещенное одиноким красным маячком. «Краб» отступил в сторону, освобождая дорогу. На крышу вертушки со стуком упала корзина-носилки и нечто вроде пары ременных сбруй. «Краб» ухватил корзину и просунул ее вниз, потом проделал то же самое с ремнями. Я потянул корзину на себя.
 — Помоги, Лиз, мне не справиться.
 Теперь Дьюк стонал громче. Со всеми возможными предосторожностями мы положили его в корзину. Я проверил застежки на одеяле, в то время как Лиз привязывала его ремнями. Потом я вставил консоль в специальное гнездо.
 «Краб» спустил нам три конца. Первый я прикрепил к изголовью корзины Дьюка; потом бросил одну ременную сбрую Лиз, а другую взял себе.
 — Камера, — напомнил я.
 — Все записи уже здесь. — Лиз похлопала по сумке. Прежде чем пристегнуться, она продела свой конец в ручки сумки. — Так не потеряется.
 Я натянул ремни на себя и пристегнулся к третьему концу.
 — Готово, — сообщил я. — Первым идет Дьюк, потом вы, а я замыкающим.
 — Виновата, лейтенант, — напомнила Лиз. — Но капитан покидает корабль последним. Пойдете за Дьюком.
 — Я собирался прикрыть вас с тыла.
 — Подождите до завтрашнего обеда. Это — приказ. Все в порядке, — сообщила она «крабу». — Помоги нам вытащить корзину наружу.
 Тросы натянулись. Корзина поползла назад и вверх. Мы следили, чтобы она ни за что не зацепилась. Вторым наружу выбрался я, следом вылезла Лиз. Внезапно меня стал колотить озноб — ночь, оказывается, была холодной.
 Хторры расположились вокруг машины и наблюдали за нами — огромные черные бугры в полумраке. Сколько их было, я не знал, но явно — больше четырнадцати. Может быть, тридцать, а может, и все пятьдесят, утверждать не берусь. Все с шелестом вращали глазами.
 Лиз оперлась ча мою руку, потянулась и быстро поцеловала меня в губы.
 — Спасибо.
 Повернувшись к «крабу», она подняла большой палец вверх. Механическая лапа ответила ей тем же.
 И тут, издав боевой клич: «Хторр! Хторр!» — черви кинулись на вертолет. Один из них наползал спереди. Обтекатель под его тушей треснул. Червь уже был на крыше, полу появился запыленный «краб». За ним вынырнул болтающийся конец троса.
 Отверстие закрылось, и человек в наушниках сказал:
 — А-2 на борту, люк закрыт. Эвакуация завершена. Снова началось ликование. Даже я радовался — между приступами кашля. Ноги меня не держали. Кто-то поднял меня, двое других подхватили под мышки. Боль была нестерпимой…
 — Отдать якорные концы, — скомандовал человек в наушниках. — Курс на Окленд. — Он улыбнулся мне: — Лейтенант хочет омаров.
 Я взглянул на Лиз и вспыхнул. Она подмигнула в ответ.

  В. Как хторране называют партийный съезд? 
  О. Дикая оргия. 





 «ПОЛ БАНЬЯН»



 Новости меня мало интересуют — это не мои проблемы.

    Соломон Краткий

 Четверо человек подхватили носилки с Дьюком и исчезли за дверью. Лиз могла идти самостоятельно. Меня поддерживали. Я двигался словно в розовом тумане. Мы прошли длинный коридор и попали в медицинский отсек. Здесь нас разлучили, засунув Лиз в одну уютную нору, а меня в другую.
 Кто-то надел на мою правую руку какую-то штуковину, кто-то воткнул иглу в левую, потом с меня сняли кислородную маску и заменили большей по размеру. Я жадно присосался к ней.
 — Аккуратнее, а то опять закашляетесь. Вдыхайте потихоньку. добирался до нас, как вдруг «краб» направил на него прожектора и врубил их на полную мощность. Червь, моргая, отскочил назал. «Краб» наступал, размахивая всеми своими руками, ногами и остальными причиндалами — камерами, прожекторами, какими-то приборами, — причем с самым свирепым видом. Хторр нерешительно попятился…
 Ролик с визгом устремился вверх, и мы взмыли в воздух! От рывка Дьюк вскрикнул. Должно быть, ему было невероятно больно. Я задохнулся, но на кашель сил уже не оставалось. Лиз завизжала, как ребенок на русских горках. Вертушка провалилась куда-то вниз и теперь выглядела розовым оазисом света в чернильной тьме.
 Черви наползали на нее. «Краб» предусмотрительно отступил перед их натиском, пристегнулся к тросу и взлетел следом за нами. Одна из тварей бросилась вдогонку, но промахнулась.
 А в следующую секунду вертушка пропала из виду.
 Я посмотрел вверх. Дирижабль походил на огромную дыру в ночном небе. Его огни были по-прежнему потушены. Мы возносились в зловещую пустоту. Потом прямо над нашими головами появился квадрат теплого желтого света. После двух суток, проведенных в розовом мире, он выглядел несимпатично.
 Квадрат увеличился и превратился в люк. Мы пролетели через него и оказались в дирижабле — сначала корзина, потом я, потом полковник Тирелли.
 Какие-то люди в комбинезонах оттащили нас от люка и принялись расстегивать ремни. Они хлопали в ладоши и что-то кричали — мелькал калейдоскоп ладоней и лиц. Я ничего не слышал и плакал.
 Кто-то помог мне освободиться от сбруи и снял кислородную маску. Я лишь моргал от неожиданности: светло, шумно, толпятся люди! Все слишком яркое!
 А помещение — огромное. Здесь хватит места и для вертушки, и для небольшого дансинга. Из отверстия в
 Я зажмурился от боли. Глаза покрывала толстая корка слипшейся розовой пыли. Я попытался протереть их, но мою руку перехватили. Послышалось шипение аэрозоля, и я ощутил на лице влагу. Она холодила кожу и пахла лекарствами. Кто-то осторожно протирал мне кожу.
 Когда я смог открыть глаза, то увидел перед собой молоденькую девушку в белом халате, озабоченно смотревшую на меня.
 — Как вы себя чувствуете?
 Рядом с ней стоял медицинский анализатор. На дисплее мигали огоньки — голубые, желтые, красные — все, кроме зеленого.
 О-хо-хо.
 Она перехватила мой взгляд.
 — Не надо волноваться. Он пока не подключен. Можете говорить? Как вы себя чувствуете?
 Я подавил приступ кашля — грудь буквально взрывалась — и сумел выдавить:
 — В горле першит, в груди давит, тело чешется. Боль. Глаза и уши горят. Я хочу вымыться. Мне холодно. Словом, я чувствую себя прекрасно! — И улыбнулся.
 Она ответила дежурной улыбкой и открыла сумку.
 — Хорошо. Снимите рубашку.
 — А где же доктор?
 — Я — ваш доктор. Раздевайтесь.
 Я закрыл рот и стянул форменную рубаху.
 У девицы вырвался вздох — моя кожа покраснела и покрылась прыщами. Даже я не ожидал такого. Девушка поджала губы и задумалась.
 — Что это такое?
 — Я собиралась спросить у вас. — Она потрогала кожу пальцем.
 — Осторожнее!
 — Что, больно?
 — Нет, странный вкус.
 — Вкус? — Она нахмурилась. — Что вы имели в виду?
 — То, что сказал. Просто… это самое подходящее слово.
 — М-м, — задумалась она. — Вероятно, своеобразная тактильная реакция. Повидимому, у вас аллергия на пыль или просто чесотка. В Окленде разберутся. Я ведь просто… Здесь нет необходимого оборудования.
 — Ладно, — проворчал я.
 Она чем-то смазала меня — то ли лекарством, то ли своей неопытностью, а может, всем вместе. Но на сопротивление у меня не осталось сил.
 — Спину тоже надо смазать, — сообщила девушка. — Снимите брюки, я хочу осмотреть ваши ноги. Да, не так уж и плохо. Просто отлично. А теперь посмотрим, что скажет мистер Силиконовый Всезнайка, хотя не думаю, что он выдаст правильный диагноз вашей пакости. Простите.
 Она обклеила меня покерными фишками.
 — Вам не больно?
 Я помотал головой. Она прочитала надписи на экране, кивнула и выключила его, прежде чем я успел заглянуть ей через плечо. Потом осмотрела мой нос, полость рта, глаза, уши.
 — Подождите минутку. Я сейчас вернусь.
 Она принесла поднос, на котором стояли вакуумный инжектор, стакан с апельсиновым соком и маленькая пластиковая коробка с пригоршней капсул.
 — Антибиотики и витамины, — извиняющимся тоном сказала она. — В профилактических целях. Простите, но ваш случай — для оклендских ребят.
 Инжектор, прижатый к моей руке, пшикнул. Я ощутил морозную влажность — она пронизала тело и превратилась в ледяную стужу, от которой я задрожал, затрясся, Покрывшись холодным потом. Огонь в грудной клетке, в легких и в животе странным образом преобразился — он полыхал холодом. Я не мог вздохнуть. ..
 Она подождала, когда пройдет приступ, и вручила мне сок и таблетки. Я послушно все проглотил.
 — Что было… в вашем уколе?
 — Я не понимаю, о чем вы говорите, — ответила девушка, и я был склонен ей верить. — Запейте, это очень дорогие лекарства.
 Сок был свежий и сладкий. Я уже забыл, что на свете есть такие вкусные вещи. Но он, увы, лишь на мгновение притушил бушующее внутри пламя.
 — Вот и хорошо, — улыбнулась девица. — Теперь вы продержитесь до Окленда. Только постарайтесь не напрягаться. Можете одеваться — с вами желает поговорить начальство.
 Стараясь не встречаться со мной взглядом, она отклеила покерные фишки и сложила их кучкой. Интересно, что ее тревожило: мое состояние, реакция начальства или собственная несостоятельность? Я решился было спросить, но она уже исчезла.
 Все лечение заняло не больше пяти минут. Застегнув рубашку, я недоуменно подумал, где, собственно, меня ждут? Какой-то человек с наклейкой «Пол Баньян» на комбинезоне заглянул в отсек.
 — Лейтенант Маккарти? Я кивнул.
 — Полковник Андерсон просит вас пройти в передний салон. Вам нужна помощь?
 — Нет, я могу идти сам… кажется. — Действие лекарств явно начало сказываться: у меня появились галлюцинации. Я в буквальном смысле слышал боль в груди — она звенела. Тем не менее мне удалось встать и даже идти при помощи вестового. Мы добрались до переднего салона. Прежде чем оставить меня, он убедился, что я не вывалюсь из кресла, и предложил:
 — Устраивайтесь поудобнее. Отличный совет! Я не мог и пошевелиться.
 — Полковник Андерсон придет через минуту. Если захотите выпить — бар открыт.
 Я отпустил его взмахом руки — хотелось спокойно умереть в одиночестве. Вестовой, похоже, с радостью оставил меня.
 Салон занимал всю ширину корабля и выглядел таким же просторным, как грузовой отсек. Меня поражал чрезмерный комфорт. Какой-нибудь совет директоров спокойно мог устраивать здесь приемы. Обстановка была роскошной. Что верно, то верно: тяжелые дирижабли могут не заботиться об экономии пространства. Высокие окна темной подковой опоясывали три четверти салона. Повернувшись вместе с креслом, я наклонился вперед и уперся лбом в холодное толстое стекло. Дремлющая в груди боль окатила меня с головы до ног. На секунду я зажмурился, потом посмотрел вниз.
 Бортовые огни снова горели. Прямо под салоном, должно быть, располагалась большая гирлянда носовых прожекторов — ночной склон заливало зарево. Казалось, мы плыли сквозь розовую дымку. Больше ничего не было видно.
 Мои ноги ощутили едва заметную вибрацию. По-видимому, капитан Прайс включил холодные реактивные двигатели — только они могут работать в такую погоду.
 В глубине салона располагался шикарный бар. Пересохшее горло требовало жидкости, но вывалиться из кресла, доползти до противоположной стены, заказать роботу-бармену напиток и потом ползти обратно было свыше моих сил. О том, чтобы дойти до бара на своих двоих, и речи не шло. Жаль, что никто не догадался усадить меня в кресло на роликах — я вмиг подкатил бы к бару.
 А будь я Ти-Джеем из «Дерби», давно бы уже прогулялся до бара. «Приготовьте-ка мне крепкий „Буффало“, да полегче с соевым соусом». Однако, черт меня возьми, в таком случае мне положено загорать на борту яхты гденибудь на Багамах и разрабатывать очередной план ограбления банка, или переворота, или еще чего-нибудь…
 — Лейтенант Маккарти?..
 Я поднял глаза, потом перевел их выше. Плечи шириной с Огайо, сломанный нос и улыбка на красном мясистом лице. Он протянул лапу. Только через несколько секунд, сообразив, что от меня требуется, я встал и отдал честь. — Сэр! И едва не упал, позабыв, что уже приготовился к смерти.
 Он тоже козырнул, скорее, отмахнулся, и снова протянул руку. Я вложил в нее ладонь и осторожно пожал. После его пожатия мне захотелось подуть на пальцы; слава богу, что он их все-таки не сломал.
 — Я — Дэнни Андерсон. — Его голос отдавался эхом, как в пустом ангаре. А улыбка была широченная, как дверь. Она пропала, прежде чем я упал. Он успел подхватить меня и усадил обратно в кресло. — С вами все в порядке?
 — Нет, — честно признался я, но замахал рукой, отказываясь от помощи.
 Я старался восстановить дыхание. Некоторое время Андерсон внимательно наблюдал, потом схватил ближайшее кресло и, присев на краешек, терпеливо ждал, пока я, уставившись на свои ботинки, сделал шесть глубоких вдохов. Проклятье, я еще не умер. Я устало посмотрел на него.
 — Хочу поблагодарить вас за то, что вы сделали для моего отца. Вы спасли ему жизнь.
 — Э… Мне не хотелось бы перечить старшему по званию, сэр… Особенно такому большому. — Я сделал еще вдох. — Но я не выполнил и половины того, что должен был.
 — Да? Что же вы упустили?
 Он вопросительно поднял кустистую бровь.
 — Сэр, я сделал все, что мог. Но получилось бы еще лучше, если бы не кончилось все необходимое.
 Андерсон расхохотался. Я недоуменно смотрел на него. Спохватившись, он замолчал, но улыбка осталась нг. лице. Он положил гигантскую лапищу мне на плечо.
 — Я смеялся не над тобой, сынок. Полковник Тирел-ли предупреждала, что ты так скажешь. Я лишь хотел по благодарить тебя, а ты поспешил свести свои заслуги на нет. Пора с этим кончать, лейтенант.
 — Э… — Я чуть было не принялся за свое, но спохватился: — Вы правы. Спасибо, сэр.
 — Вот и хорошо. Разреши мне повторить: ты спас жизнь капитану Андерсону. Полковник Тирелли представляет тебя к награде.
 Последние слова я услышал словно издалека.
 — Спасибо, сэр… Могу я спросить, как Дьюк… капитан Андерсон?
 Дэнни Андерсон замялся; ответ прозвучал неожиданно вяло:
 — Похоже… гм… что он выкарабкается. Жизненные функции стабилизировались, как только мы подключили его к системе интенсивной терапии «голубого кода». — — И тихо добавил: — Он может остаться без ног.
 В моей груди лопнул последний шар, воздух вышел, и я осел в кресле, не в состоянии вдохнуть. Все кончилось. Потом все же я спросил:
 — Из-за красных волос, да? Я тоже ими обрастаю. Ощущение такое, будто я ими вижу. Что-то вроде меха червей, но они доставляют невыносимую боль. О черт! Я боюсь за него. Я давал ему герромицин и не знал, что еще можно сделать.
 Дэнни Андерсон придвинулся поближе.
 — Эй, парень! — прервал он меня. — Я же сказал, кончай с этим.
 Я с трудом выдавил:
 — Виноват, сэр. Это… так ужасно. Он был мне как Отец и… — Я поднял глаза на Дэнни. — Вы сами знаете Дьюка…
 — Нет, — холодно ответил полковник Андерсон, — не знаю.
 — Как?
 — Не стоит, Маккарти. Это не ваше дело.
 — О… Да, конечно, сэр. Мне… — Я замолчал. И удивился. Разумеется, про себя.
 — Слушай, — сказал он. — Что было, то прошло. А что мы имеем, то имеем, нравится тебе это или нет. Так что прекрати самоедство и прими поздравления. Ваша с полковником Тирелли видеозапись, похоже, самый важный документ из всех, имеющихся в нашем распоряжении. Эти кроликособаки неповторимы!
 — Они могут стать следующим шагом вторжения.
 — Не спорю, лейтенант. Вы рассмотрели их лучше, чем кто-либо другой.
 — Да, сэр.
 — Ну а теперь вот что. Я знаю, что вы устали и измучены. И вероятно, соскучились по нормальной еде, горячей ванне и постели. Все это ждет. Но, честно говоря, нам хочется выслушать вас. Выдержите?
 Я кивнул.
 — Дайте мне побольше кофе и соломинку — и я ваш.
 Хотя нет, зарядите им капельницу.
 — Простите, но есть только чай и какао.
 — Почему нет кофе? Дэнни покачал головой.
 — Мы не можем позволить себе платить тридцать долларов бонами за полкило зерен.
 — Опять бобовая гниль? Он кивнул.
 — Конгресс закрыл границу на карантин. Осталось только то, что выращивается в теплицах. Если вы, конечно, можете позволить себе такую роскошь.
 — Тогда какао. Спасибо.
 — О'кей. Я собирался отвести вас в каюту, но здесь, по-видимому, удобнее. К тому же мне бы не хотелось заставлять вас двигаться. У нас есть переносной терминал и программа опроса «Хейс-6». Кроме того, мы связались с парой экотехников из Окленда, у которых тоже есть вопросы. Если устанете, остановитесь в любую минуту. В свою очередь, я готов помочь чем смогу. Устраивает?
 Я кивнул.
 — Отлично, Мы действительно вам благодарны. — Он легонько похлопал меня по плечу. — Еще что-нибудь?
 — Мне необходимо что-то против кашля. И новая кислородная маска.
 — Я прикажу врачу принести все, что потребуется.
 — Спасибо, сэр.
 Я ответил примерно на три четверти вопросов, прежде чем закашлялся и потерял сознание.

  В. Как по-хторрански будет «Моби Дик»? 
  О. Заливная рыба под белым соусом. 





 ОТРАВЛЕНИЕ ПЫЛЬЮ



 Справедливости как таковой не существует. Есть только желание распределить боль на всех поровну.

    Соломон Краткий

 Очнулся я в машине «Скорой помощи». На улице что-то происходило; через мегафон кто-то уговаривал людей разойтись.
 Толпа не слушала. В неразборчивом многоголосье чувствовался вызов. Казалось, назревает очередной мятеж.
 Я не мог понять, где нахожусь. Я лежал на спине, над головой нависал пластиковый потолок. Повернул голову — окно зашторено. С легкими явно творилось что-то неладное, все тело ныло от боли. Грудь онемела, и в то же время я чувствовал ее. Простыня была белой, воздух — красным. Отовсюду тянулись какие-то трубочки — к рукам, носу, рту. Однако я как-то умудрился слегка сдвинуть занавеску, чуть-чуть. Мы останавливались.
 День был по-прежнему розовым — и воздух и небо… Вокруг толпились испуганные люди. На лужайках, на подъездных дорожках, но большинство — вокруг дверей приемного покоя. Некоторые явно ночевали здесь в ожидании помощи — усталые и равнодушные, с красными глазами и отекшими лицами. Неужто это начало последней эпидемии, которая окончательно сломит нашу волю к сопротивлению?
 «Скорая» остановилась, и санитары перевалили меня, как мешок, на тележку. Кто-то в белом ухватился за рукоятки у изголовья, и носилки поехали — очень быстро — через море страдальцев. Кто-то расчищал нам путь в толпе. Я пытался рассмотреть людей. Ближе ко входу они стояли колонной по пять человек в ряд, изломанным, уставшим ждать строем. Я вроде бы разглядел мундиры военной полиции. Неужели кто-то собрался на нас напасть? Впрочем, нет, это было подразделение борьбы с массовыми беспорядками.
 В больнице творился кошмар. Стоял сплошной гул — плакали дети, спорили и что-то доказывали взрослые кто-то кричал. Шум бил по ушам, каждый голос, казалось, звучал на грани безумия. Рядом раздался истериче-ский женский визг, носилки покачнулись и едва не опро-кинулись. Женщина вцепилась в них и кричала мни прямо в лицо. Мне захотелось ударить ее. Она сорвала с меня одеяло.
 — Смотрите! Еще один сраный солдат! Знаем мы та-ких! У них, видите ли, право на помощь! А остальные пусть подыхают!
 Ее оттащили, и носилки покатились намного быстрее, чем раньше. Потом снова остановились — начался спор.
 — Я не могу ничем помочь. Сделайте ему укол, ингаляцию и отправьте отдыхать домой…
 — С розовым отравлением легких третьей степени?
 — Когда появятся симптомы, привезете опять…
 — Мне платят не за доставку на дом. Я подрядился поставлять вам убоину, а на этой туше уже стоит штамп. У него армейская первоочередность степени «триА-плюс», и ваш главврач уже подписал акт о приемке больного.
 — А он не сказал вам, куда его положить? Забиты все коридоры…
 — Это ваши проблемы. Вот, читайте…
 — Я не могу! Тогда придется выкинуть кого-то на улицу. —
 — Это ваши проблемы.
 Неожиданно надо мной склонилось женское лицо, злое и усталое.
 — Откройте глаза! — потребовала она. — Двигаться можете?
 Я и говорить-то не мог, только издал звук, который даже стоном назвать нельзя. Звук перешел в кашель. Изо рта полетели розовые брызги.
 Похоже, я выиграл спор. Тележка покатила еще быстрее… Сознание вернулось, когда меня перекладывали на койку. Проморгавшись от слез, я повернул голову и сощурился от света.
 Отдельная палата! Я попытался протестовать, но сил не хватило даже на хрип. Я протянул руку к двери, к невидимой толпе и отчаянно замахал, несмотря на взрыв боли.
 Сиделка уложила меня на подушку:
 — Вам нельзя волноваться. Теперь ваш долг — лежать и не двигаться.
 Это была пухленькая коротышка с абсолютно незапоминающимся маленьким личиком. Ей с одинаковым успехом могло быть и тридцать, и пятьдесят лет. Она походила на чью-нибудь незамужнюю тетушку. Но руки — на Удивление сильные. Уложив меня, она приставила к моему лицу кислородную маску.
 — Постарайтесь расслабиться. Я все время буду рядом. Словно сквозь пелену я наблюдал какую-то суету.
 В комнате появились люди. Что-то укололо меня в руку. Я отключился и воспарил, с интересом наблюдая за своим умиранием. Меня мяли, кололи, прослушивали, просвечивали насквозь, делали провокации широкодиапазонными вакцинами Келли, ждали результатов. Потом вакуумизировали легкие — боль при этом совершенно не соответствовала зверскому названию процедуры — и положили в гелиево-кислородную палатку.
 А потом меня оставили в покое. Я продолжал витать. Реакция наступила на следующее утро. Я проснулся, кажется, уже перейдя во сне границу между жизнью и смертью. Изо всех сил я пробивался назад, но меня словно засасывало в болото. Вздохнуть я не мог.
 Вокруг звенели сигналы тревоги. Я пытался закричать, но из горла не вылетело ни звука. Заметавшись на постели, я понял, что опять делаю ошибку. А потом руки коснулось что-то холодное, и я почувствовал укол в грудь. Какая-то влага потекла в горло.
 Я снова терял сознание и снова приходил в себя. Свет. Тьма. Свет. Тьма. Я сбился со счета.

  В. Из каких ингредиентов состоит хторранская жидкость для полоскания рта? 
  О. Из керосина, азотной кислоты и тридцати двух адвокатов. 





 СТАРГАЗМ



 Жизнь подобна сюрреализму. Если вы хотите, чтобы вам объяснили ее смысл, она может показаться непозволительной роскошью.

    Соломон Краткий

 Я сидел на верхушке красного дерева, был обезьяной с красной шерстью, живущей под красным солнцем на красной планете. В красном небе плыли красные облака. Все вокруг — красное.
 Мой красный мех розовел в нежных местах, и я мог созерцать всех своих предков на тысячу поколений назад. Дальше все расплывалось в мягком розовом мареве, а за ним я ощущал красное тепло границ Вселенной. От малейшего прикосновения они прогибались и тихо гудели. Мы были внутри лона, и оно обволакивало нас. Оголенными нервами я чувствовал упругость его стенок. А за ними — стенками теплого лона — я ощущал Всевышнюю. Она наслаждалась. Она пела. Для себя. Она чему-то радовалась — и мы тоже вместе с ней. Я был счастлив.
 Ветви моего дерева были толстыми и клейкими. Они пронизывали мои руки, мои ноги, мои ягодицы. Я ощущал в жилах биение крови земли. Сладкий черный сок тек по артериям мира и питал нас всех. Он пульсировал оргастическими толчками, от которых становилось щекотно и хотелось смеяться.
 Я сидел на верхушке дерева, внутри одного из гигантских красных цветков. Они окружали меня, их ворсинки переплелись с моей шерстью — открытые губы, нежные поцелуи, сладостные и обволакивающие. Цветки были бархатистыми и жестокими, полными сладострастного восторга. Я чувствовал, как они поглощают воздух. Слабый вздох завихрения, почти невесомое падение пуховика-я ощущал его вкус. Я ощущал собственный вкус.
 Я был насекомым, которое ели, — упоительное состояние. Чувствовал его утонченный вкус своими лепестками. Вкус всего дерева от вершины до корней, до темной и жирной почвы. Ощущал вкус прохладного воздуха и щелочного дождя, воскового налета на мне, на моей коре, на моих ветвях, на моих листьях. Дерево было моей пуповиной с огромным миром, до кромки океана.
 Природа замерла накануне грозы. Во мне копился взрыв. На западе висела розовая пыль, соленая на вкус. С севера тянуло сладким туманом. В превкушении я задрожал.
 Земля была сладкой и жирной, полной гниения и теплой свежести. Красная поросль пробивала путь во мне, красные существа ползали по моим венам и артериям, скользили по моим корням и ветвям, по перепутанным лозам, устремляясь то вверх, то вниз.
 Дерево было таким высоким! Мир внизу казался причудливой розовой картинкой, разукрашенной розовой пудрой и цветами, с прядками и завитками лесов. По кромке мира росли огромные деревья — алые и черные, оранжевые и желтые. Они тянулись до горизонта и пропадали в желтоватой дымке. Что-то ползало — рыжее и золотистое, голубое и пурпурное, черное и розовое. Сонм существ сновал повсюду.
 Земля — розовая, с красными, пурпурными и черными полосами. Я находился так высоко, что мог видеть, как они скручивались спиралью, подобно зарождающемуся красному циклону. От этой потрясающей картины снова стало жарко в паху.
 Мы росли, поднимаясь выше и выше. Мир пульсировал все сильнее — до боли, — но наслаждение не позволяло остановиться. Мне нравилось сидеть на дереве. Меня раскачивали волны, я видел глазами деревьев, глазами неба. Вкушал весь мир с его запахами, вкусом, цветом. Я поднялся над мандалой сущего, смеялся и пел в холодном, очень холодном воздухе.
 Мандала мира, свернувшись, растворилась в темной пустоте. Вершины высоких деревьев почернели. Но те, что росли ниже, казались еще темнее. Дающие им жизнь артерии земли, сплетаясь, прочерчивали мир темными нитями.
 Как высоко!
 Воздух был подо мной, а Солнце — рядом. Мир остался позади. Вокруг — только небо.
 Высоко над розовой пылью, дотягиваясь до звезд, оставив внизу такой яркий и красный мир, я парил и пел песню для Всевышней и ждал Ее ответа. Она была за стенкой раковины, окружавшей звезды.
 Во мне нарастали звуки божественного гимна. Наконец-то! Я так долго ждал! Богиня сейчас счастлива!
 Вкус звезд, далеких, невидимых. Я ощущал его. Вот одна, с ярким радиоизлучением, приторно-сладкая. Я дотронулся до нее своими языками. Все было густым, как жизнь, застывшим, как будущее, и стремилось вверх, как мое дерево. Я рвался, дрожал и устремлялся все выше… и взорвался. Мир раскололся по швам. Брызнула черная кровь Всевышней. Небо стало розовым от пыли, исполосованным языками пламени, оставлявшими яркие следы.
 Я ринулся вверх, вскрикнул и облился кровью. Из сломанных ветвей, пульсируя, вытекала моя жизнь. Мир провалился в бездонную черную яму. Я умер в исступленном восторге. И родился. Одинокий. Во тьме. Мечущийся. Падающий. И наконец… заснул.

  В. Как хторране называют кучу из тысячи червей? 
  О. Соревнование по выеданию пути наружу. 
  В. И каков результат победителя? 
  О. Секунды. 





 СУП



 Лучший будильник на свете — переполненный мочевой пузырь.

    Соломон Краткий

 И однажды ночью я проснулся, задыхаясь. В горле пе-зсохло и першило. Страшно хотелось пить. Я попытался позвать кого-нибудь, но легкие взорвались болью. В гру-ди все мумифицировалось. Я молил о смерти как об избавлении.
 Откуда-то донеслось:
 — Все хорошо, лейтенант, расслабьтесь, если можете. Я попытался рассмотреть говорившего, но все расплывалось. В комнате было слишком темно.
 — Не разговаривайте, — произнес кто-то. — Не пытайтесь дышать, за вас это делает аппарат. Не мешайте ему. Подождите.
 Мне так и не удалось рассмотреть, что делает обладатель голоса, а в следующее мгновение я снова куда-то поплыл, но сознания не потерял. Спустя еще мгновение голос спросил:
 — Может, попробуете поесть?
 Я кивнул — хотелось подольститься, чтобы меня не покидали.
 — Хорошо. Откройте рот. — Меня мягко приподняли и, поддерживая голову, стали кормить с ложечки супом. — Ешьте и молчите. Говорить буду я. — Голос принадлежал медсестре с очень гладкой кожей.
 — Мн-н-ф. — Я поперхнулся, разбрызгав суп. Она вытерла мне рот салфеткой.
 — Вы — в Центральной Оклендской. Уже вечер понедельника, так что вы пропустили очередную серию «Дерби». Очень жаль, было интересно. Грант попрежнему разыскивает пропавшего робота и теперь выяснил, что робот все еще на заводе. Керри стало известно о последних торгах — рассказал конечно же ТиДжей, — и она потребовала собрания акционеров. Все упирается в Стефанию, но она неожиданно отказалась улетать из Гонконга, никто не знает почему… Еще ложечку?
 — М-м-фл.
 — Хорошо. Откройте рот пошире… Так что по сравнению с этим ваши проблемы — сущие пустяки, верно?
 Я не ответил, слишком сильно болели легкие. А кроме того, Грант с самого начала знал, что Ти-Джей не осмелится стереть у пропавшего робота память.
 — Отлично, еще один глоток, и довольно. Ну, вот и все. Сейчас придет доктор Флетчер.
 Флетчер была в перчатках; сквозь маску виднелись усталые глаза. Прямо с порога она начала:
 — Не разговаривайте, иначе рискуете порвать голосовые связки. — Они присела на край койки и осмотрела мои глаза, уши, нос. Потом взглянула на дисплей, лежавший у нее коленях, и наконец сказала: — Примите мои поздравления.
 — М-м?
 — Вы будете жить. Честно говоря, мы этого не ожидали. Ваши легкие так отекли, что в них не осталось места для воздуха. Вы родились в рубашке. Остальным двум тысячам пострадавших мы не смогли помочь — не было приборов искусственного дыхания.
 Я попытался задать вопрос, но она прижала палец к моим губам.
 — Я же сказала: молчите. — И, поколебавшись, добавила: — У вас один из самых тяжелых случаев отравления в штате, лейтенант. Мы уже собирались поставить на вас крест — позарез требовались свободные койки, — но руководство отстояло вас. Говорят, вы задолжали кое-кому обед с омарами, и вам не позволят так легко отделаться. Кроме того, вы помогли кое-что выяснить. Теперь мы знаем, что даже при самых тяжелых отравлениях состояние обратимо. Если удалось спасти вас — можно вытащить любого. Мы уже начали готовиться.
 — Умф.
 Я поднял руку, останавливая Флетч.
 — Вы поправитесь, — успокоила она. — Худшее позади.
 Я сжал ее руку.
 — М-мф?
 — С полковником Тирелли тоже все в порядке. — Дмк?
 — И с Дьюком тоже. Он лежит в палате интенсивной терапии в стабильном состоянии под постоянным наблюдением. Лейтенант, вы можете гордиться собой.
 — Мп.
 — Вам надо поспать, — сказала Флетчер. — Сейчас я снова подключу вас к искусственной поддержке. Так вам будет легче.
 Она дотронулась до клавиши на аппарате, и я опять вырубился.

  В. Почему хторране никогда не пьют соду? 
  О. Потому что у них не бывает изжоги. 





 ЛЕЧАЩИЙ ВРАЧ



 Я бы относился к врачам намного лучше, если бы их работа не называлась «пользованием больного».

    Соломон Краткий

 К следующему визиту доктора Флетчер я чувствовал себя гораздо лучше. Первым делом она посмотрела на дисплей. Здесь, наверное, принято делать это автоматически.
 — Ну и как мое состояние? — поинтересовался я.
 — Прекрасно. Заявляю это с полной ответственностью, потому что я — ваш лечащий врач. Только президент и кинозвезды получают лучшее лечение. — Она накрыла ладонью мою руку. — Дело в том, что весь медицинский персонал научного отдела срочно перебросили на помощь здешним врачам. Но я все равно не бросила бы вас. Ваш случай интересен не столько с медицинской, сколько с научной точки зрения.
 — Потому что я больше других надышался пыли?
 — И поэтому тоже, — уклончиво ответила Флетчер и многозначительно замолчала.
 После секундной растерянности до меня все-таки дошло.
 — Значит, есть другая причина?
 — А вы сами не помните? Я покачал головой.
 — У меня были странные красные галлюцинации. От какой гадости?
 — Герромицин. Флетчер снова замолчала.
 Я потрогал грудь: прохладная и сухая кожа, может быть, слегка шершавая, но в остальном абсолютно нормальная. Я больше не ощущал вкус пальцев…
 — Шерсть?
 — У вас поросло ею все тело. На самом деле это мелкие организмы. Для червей они симбионты, а для человека — паразиты. В научном отделе их называют иглами. К настоящему времени описано двадцать три подвида.
 — В прошлый раз вы говорили, что мех червей — их нервные окончания.
 — По сути, так и есть. В этом заключается симбиоти-ческая функция игл. Они буравят червя, пока не наталкиваются на нервное сплетение, а потом начинают расти, свешиваясь хвостом наружу из тела хозяина. Очень действенная адаптация. Без игл червь — просто огромный мерзкий слизняк.
 Я не смог представить себе голого червя.
 — Вот почему вы испытывали такие странные ощущения, — добавила Флетчер. — Вы стали живой подушечкой для булавок. Пыль содержит вещество, привлекающее паразитов и стимулирующее их рост. Прекрасная идея с герромицином! Очень эффективный препарат. Жаль только, вы не догадались сами принять его, тогда было бы намного легче. Впрочем, все уже позади.
 — Спасибо, — хрипло пробормотал я.
 Требовалось время, чтобы осознать все до конца. Шерсть хторранина!
 — Вам страшно повезло, — продолжала Флетчер. — Пыль — самая безобидная, насколько это вообще возможно, форма хторранской жизни. Ожидаемый уровень смертности не более трек тысяч.
 — Вы расстроены?
 — Не совсем. Ваш случай обернулся очень интересным исследованием. Я узнала о хторранской экологии гораздо больше, чем ожидала. Хотя, да, мне не терпится вернуться к своим червям.
 — Червям? Во множественном числе? Она кивнула:
 — Мы получили еще пару живых экземпляров.
 — Вы еще не сажали их вместе?
 — Они в одном бункере. Почему вы спросили?
 — Часто они — как бы поточнее сказать, — обвивают друг друга, словно занимаются любовью,
 Флетчер удивленно посмотрела на меня.
 — Откуда вам известно? Мы держим их вместе всего несколько дней, и эксперимент пока засекречен.
 — Я наблюдал это в естественных условиях. Разве вы не видели наши видеозаписи?
 Она удивленно подняла бровь. — Когда?
 — Ладно, виноват. Так вот, мы тоже видели, как сцепились черви, когда прибыл дирижабль. Они словно обезумели. Я решил, что они нападают друг на друга, но это было что-то другое. Они пришли в себя и выглядели смущенными, но мне некогда было думать, что происходит.
 — М-м, — протянула Флетчер. Похоже, она что-то решала.
 — Я хочу взглянуть на ваших червей, — попросил я. Она кивнула.
 — А я хочу посмотреть видеозаписи. Как только вас переведут на амбулаторный режим, договорились? Я все устрою. — Она встала, собираясь уйти. — Если вам надоест валяться в постели — в шкафу есть кресло на колесах. Только позовите сестру, чтобы она помогла. Стыдиться тут нечего.
 — Спасибо. В какой палате полковник Тирелли?
 — Она выписалась на прошлой неделе. Но на верхнем этаже лежит капитан Андерсон, вы можете навестить его в любое время. — Она спохватилась: — Ой, почта. Вас ждет целая куча посланий. Пожалуйста, прочтите самые срочные. Да, кажется, ваша мать хотела навестить вас.
 И Флетчер вышла.
 Немного полежав, я вызвал сиделку, с ее помощью принял ванну, побрился и, взгромоздившись в инвалидное кресло, без особых приключений добрался до двенадцатого этажа.
 Дьюк все еще лежал в кислородной палатке. Он напоминал зажаренную тушу с техасского барбекю. Я не мог на него смотреть, но и отвести глаза тоже не мог. Его лицо раздулось, веки покрылись волдырями, черная кожа сходила лохмотьями, руки мокли и гнили заживо. От него исходил тяжелый запах.
 Я едва сдержался, чтобы не убежать в панике. Живые так не чыглядят и так не пахнут. Но я не знал, как перевести кресло на задний ход, да и в голове зазвенело: «Трус! Трус!» Я собрался с силами — и остался.
 Объехав койку, я взял дисплей. Дьюка подключили к системе искусственного жизнеобеспечения. К счастью, он был без сознания — я не знал, что ему сказать. Сомневаюсь, что смог бы разговаривать с ним сейчас. Монстр из фильма ужасов. Я не мог отождествить этот страшный кусок мяса с человеком, которого так хорошо знал.
 Даже если он выживет, жизнь его кончена. Я это точно знал.
 Нахлынули воспоминания. Дьюк научил меня почти всему, что должен знать офицер. В двух словах: будь уверенным.
 «Это легко проверить, — говорил он. — Можешь ли ты дать голову на отсечение? Если однозначно не скажешь „да“, — значит, по-прежнему не уверен.
 Если ты чего-то не берешь в расчет, не знаешь, не замечаешь, не уверен — тут тебе и крышка. Нравится тебе или нет, но твоя работа заключается в том, чтобы знать все обо всем, с чем ты собираешься иметь дело.
 Случайностей не бывает, Джим. Если тебя убивают, игра закончена. Ты проиграл».
 Действительно, все просто.
 Только как быть, если ты лежишь на госпитальной койке, похожий на первое жаркое новобрачной? Дьюк перегнул палку: доверился мне. И не важно, что болтают полковники Тирелли и Андерсон. Это моя вина.
 Если бы я мог, я разбудил бы его, чтобы попросить прощения.
 Хотя и знал, что он не простит.

  В. Что сказал Бог, создав первого хторранина? 
  О. Фу, какая гадость! 





 КРАСНАЯ СМЕРТЬ



 Христос занимался показухой, изгоняя мытарей из храма. Да, своего он добился, но лишился кредита доверия.

    Соломон Краткий

 Постепенно легкие мои очистились, и меня выписали — требовались свободные койки. Кашель не прошел, да и боль в груди напоминала о прежних муках, но я продолжал лечиться амбулаторно и поправлялся с каждым днем. Я выжил — и теперь всерьез задумался над будущим.
 По крайней мере, над ближайшим.
 — Навестите мать, — посоветовала мне Флетчер. — Она не давала нам покоя почти месяц.
 Моя мамочка жила в Санта-Крузе и занималась какими-то картографическими работами — я не знал точно. Она обещала все объяснить при встрече. Отметившись в гараже, я вывел джип на автостраду и покатил на юг.
 Дорога заняла больше часа, но время пролетело незаметно: я спорил сам с собой.
 Я размышлял об отставке. Слова доктора Флетчер не давали мне покоя:
 — Мы с вами по разные стороны баррикад. Ваше дело — убивать червей, мое — изучать их.
 Я посмотрел на себя в зеркальце, удивляясь, как докатился до такой жизни. Я готовил себя вовсе не для этого. Больше всего на свете мне хотелось посвятить себя тому, чем занималась Флетчер, — исследованию хторров. Но мешали лычки на рукавах. Из-за них руки продолжали сжимать оружие, из-за них я не мог даже мечтать ни о чем другом, кроме уничтожения червей. Таковы порядки в армии, и рассуждать здесь не приходилось.
 Но охота на червей — на данном этапе — не была работой. Хторранская экосистема пожирала нас заживо. Одни только микроорганизмы убили миллиарды людей, а выжившие столкнулись с морскими слизнями, ядовитыми жигалками, пузырчатыми насекомыми, красной кудзу, травой «погоди-постой», ползучими петлями, либ-битами, мипами — и конечно же с червями.
 Наши пращуры убивали динозавров и поедали их детенышей. И до сих пор мы едим их потомков — цыплят, уток, индеек. А если бы по Земле еще бродили тираннозавры, гадрозавры или дейноцефалы, мы исхитрились бы съесть и их. Хторранские организмы относились к нам так же, не видя в нас ничего, кроме пищи. Кто же всерьез воспринимает свой бутерброд?
 И если это лишь первая волна вторжения, как считает доктор Зимф, какие ужасы ждут нас впереди?
 За безумием должен скрываться разум, но он может не проявлять себя еще сотни лет, возможно, до тех пор, пока последний представитель рода человеческого окажется… Где? В зоопарке? В музее? Не в наших силах просчитать все варианты.
 У меня было другое мнение,
 Но…
 Если это реально, зачем продолжать сопротивление? Если ситуация настолько безнадежна, почему бы просто не лечь и умереть?
 Да потому — я даже улыбнулся про себя, — что на самом деле я не верил в это. Смотрел правде в глаза и не верил!
 Прямого отношения к армии это не имело. Мы сдерживали червей исключительно грубой силой, потому что не могли придумать ничего лучшего.
 Нет, не безнадежность ситуации заставляла меня думать об отставке. Я продолжал бы сражаться с ними вечно, даже не имея ни единого шанса на победу.
 Дело было в Дьюке.
 Я нес ответственность за случившееся.
 Будь оно трижды проклято!
 Снова Шорти, только страшнее. Я сжег Шорти, но его атаковал червь. Шорти повезло — он умер мгновенно. У Дьюка это займет годы…
 Если я демобилизуюсь, то, по-видимому, смогу сразу же приступить к работе у Флетчер. Допуск у меня уже есть.
 Желание сделать это немедленно оказалось настолько сильным, что я схватил телефон.
 Но не позвонил. Наверное, можно уйти из армии — мой срок истек год назад, — но как уйти от боли?
 В этом и состояла безвыходность положения.
 Я свернул к Санта-Крузу, но в мыслях остался на том же месте. В тупике.
 Предстоящая встреча с матерью не волновала меня. Я примерно представлял, во что она выльется.
 Ее квартира и офис размещались в частной застройке (читай: крепости) под названием Фэнтези-Вэлли-Тауэрс, расползшейся скоплением шаров, куполов и шпилей и напоминающей декорации к голливудским сказкам. Этот архитектурный стиль назывался «апокалипсическое барокко». Наружные стены окружали лабиринт арок, террас, балконов. До эпидемий жилье здесь стоило, наверное, чертовски дорого. Но теперь все выглядело неухоженным и даже слегка запущенным.
 Парадные двери в доме матери были в два моих роста и казались хрустальными, но всю картину портила куча невыметенных листьев перед входом.
 Мать открыла с громким, возбужденным смехом. Ее платье являло собой невероятный коктейль ярких шелков и перьев, прямо-таки фонтан розового и алого. На шее — ожерелье из серебряного с бирюзой цветка тык-вы-навахо в середине и дюжиной обсыпанных драгоценными камнями тыквочек вокруг. Явно тяжелое, как и кольца на пальцах.
 — Наконец-то ко мне пришел мой маленький! — воскликнула она и подставила щеку для поцелуя. В руке у нее был стакан. — Прости, что не навестила тебя в больнице, но нас туда не пускали.
 — Все правильно. Да и вряд ли я составил бы хорошую компанию.
 Она схватила меня и потащила на террасу, громко выкрикивая:
 — Алан! Алан! Джим приехал! Джим, ты ведь помнишь Алана?
 — Того, что увлекался серфингом?
 — Да нет, глупенький. Того звали Бобби. — Бобби был всего на два года старше меня; когда я видел его в последний раз, он еще не решил, кем будет, когда вырастет. — А это Алан Уайз. Я же рассказывала тебе.
 — Нет, ты рассказывала об Алане Плескоу.
 — Разве?
 — Да. Не думаю, что я знаком с этим Аланом.
 — О, тогда…
 Этот Алан оказался высоким блондином с седеющими висками. Когда он улыбался, от глаз разбегались лучики морщин. Рукопожатие его было чуть сердечнее, чем надо, а грудь находилась в состоянии неуклонного сползания к животу.
 На террасе был еще один человек, коротенький и смуглый, смахивающий на японца. Очки с толстыми стеклами и темно-серый деловой костюм делали его похожим на адвоката. Алан представил его как Сибуми Та-кахару. Мистер Такахара вежливо поклонился. Я поклонился в ответ.
 Алан потрепал меня по плечу и сказал:
 — Ну, сынок, небось хорошо вернуться домой и отведать добрую мамочкину стряпню, а?
 — Что?.. Да, сэр, конечно.
 Только это был не мой дом, а мать вряд ли готовила со времен крушения «Гинденбурга».
 — Что будем пить? — спросил Алан. Он уже стоял у бара и накладывал лед в стаканы. — Нита, хочешь повторить?
 — Вы умеете готовить «Сильвию Плат»?
 — Что?
 — Да так, не обращайте внимания. Все равно у вас, наверное, не найдется нужных ингредиентов.
 Мать с удивлением посмотрела на меня:
 — Что это за «Сильвия», Джим? Я пожал плечами:
 — Не важно, я пошутил.
 — Нет, расскажи, — продолжала настаивать мать. Ей ответил Такахара:
 — Этот коктейль состоит из слоя ртути, слоя оливкового масла и слоя мятного ликера. Пьют только верхний слой.
 Я пристально посмотрел на него; его глазки поблескивали.
 Мать нахмурилась.
 — Не поняла юмора. Алан, а ты?
 — Боюсь, для меня он тоже слишком тонок, милая. Как насчет «Красной смерти»?
 — Нет, благодарю. За последний месяц я нахлебался ее по горло. Пиво, если не возражаете.
 — — Какие могут быть возражения? — Алан исчез за стойкой бара, оттуда донеслось бормотание: — Пиво, пиво… Где же пиво? Ага, вот оно! — Он выпрямился с тонкой зеленой бутылкой в руках. — Из личных запасов. Исключительно для вас!
 Он церемонно открыл бутылку и стал наливать пиво в стакан.
 — По стенке, пожалуйста, — попросил я. — А?
 — Пиво наливают по стенке стакана, а не льют на середину.
 — Теперь все равно поздно. Простите. — Он вручил мне стакан с пеной и полупустую бутылку. — В следующий раз буду знать, ладно?
 — Да, конечно, — ответил я и подумал, что следующего раза не будет.
 — Наверное, я просто не привык наливать, — сказал Алан, усаживаясь. Он посмотрел на мою мать и похлопал по кушетке. Она подошла и села, пожалуй, слишком близко. — Я чересчур избалован. — Он улыбнулся и обнял мать за плечи.
 — Алан, Джим сражается с этими ужасными хаторра-нами.
 — Неужели? — Он, похоже, заинтресовался. — Вы в самом деле видели их?
 — Прежде всего, они называются «хторранами». Звук «ха» глухой. Как в имени Виктор, если опустить первые две буквы.
 — О, я ведь никогда не смотрю новости. — Мать, как бы извиняясь, взмахнула рукой. — Я только читала о них в утренних газетах.
 — А что касается вашего вопроса. — Я повернулся к симпатяге Алану и холодно бросил: — Да, я видел несколько штук.
 — Правда? — удивился он. — Они существуют?
 Я кивнул, отпил пива и вытер рот тыльной стороной ладони. Я не мог решить, оставаться ли в рамках приличий или резать правду. У матери было выражение «потанцуй для бабушки», на лице Алана Уайза застыла широкая пластиковая улыбка, но мистер Такахара внимательно смотрел на меня. Правда одержала верх.
 Я окинул взглядом Алана Уайза и спросил:
 — Где вы жили, если не знаете, что происходит? Он пожал плечами.
 — Здесь, в старых добрых Соединенных Штатах Америки. А где были вы?
 — В Колорадо, Вайоминге, Северной Калифорнии.
 — Вы шутите! Как их там?.. Торране уже в Калифорнии?
 — Самое обширное заражение, какое я видел, находится на северном берегу Клеар-Лейк.
 — Но… Черт меня возьми. — Он посмотрел на мать и слегка сжал ее плечи. — — Я этого не знал. Давай как-нибудь в воскресенье прокатимся туда и полюбуемся ими. Как ты считаешь, Нита?
 Неужели он всерьез? Я поставил стакан и тихо сказал:
 — Там запретная зона. Но даже если бы ее не было, я не думаю, что такая прогулка закончится хорошо.
 — Ну-ну, рассказывайте. — Он отмахнулся от меня так же легко, как если бы я рассказал о розовом небе. Здесь, далеко на юге у побережья, оно не было розовым. — Я думаю, вы слегка преувеличиваете. Это просто образчик армейского мышления, благодаря которому нас втянули в пакистанский конфликт двадцать лет назад. Вы, разумеется, не помните — были тогда крохой…
 — Я знаю о Пакистане, В больнице у меня было много времени для чтения.
 — Джим, разрешите мне кое-что сказать. Задеревьями вы не видите леса. У вас отсутствует чувство перспективы и не хватает объективности. Понимаете, дело с вашими кторранами, хторранами — или как их там — явно раздуто. Нет, погодите. — Он поднял руку, чтобы я не перебивал. — Я не сомневаюсь, что за этим что-то скрывается. Я даже верю в существование пожилой леди, которая испачкала свое белье при виде больших розовых гусениц. Но если вы взглянете на картину в целом — как привык делать я, — то поймете, что молодой человек вашего возраста уже должен задуматься о будущем.
 — Если оно есть, это будущее, — сухо заметил я. Глаза Такахары сузились.
 — Только не повторяйте этот либерально-пораженческий вздор. Такая песня может разжалобить разве что конгрессмена, но перед вами Алан Уайз, и вы знаете, что ваша матушка не станет связываться с каким-то болваном.
 — М-м-м, не спорю.
 — Послушайте, я же знаю правила игры. Армии необходимо, чтобы война выглядела серьезной, иначе не оправдать крупные военные ассигнования. Изучай историю, сынок! Чем больше тратится денег, тем хуже идут дела на войне. Все затеяно ради простака налогоплательщика и его потом заработанных денежек. Правда заключается в том, что сейчас перед умным человеком, знающим, как правильно читать газеты, открываются необыкновенные возможности.
 — Не понял.
 — Я толкую о деньгах, сынок. Акционерные общества, лицензии, федеральные субсидии. Я хочу, чтобы ты знал, где кроются неограниченные возможности!
 — А?
 — Манна сыплется с неба! — воскликнул Алан. — Хватай лопату и греби! Я работаю над освоением заброшенных земель и каждый день вижу, как люди сколачивают целые состояния. Огромные территории ждут снятия вето, целые города. Кто-то должен позаботиться о них, и этот кто-то станет богатым. Очень богатым. Правительство это знает. Армия тоже. Но военный психоз мешает людям правильно оценить реальное положение дел. Правительство снова запускает руку им в карман. Все эти военные страсти — отличный повод для армии наложить лапу на невостребованную собственность. Не поддайся на обман, сынок. Читай в газетах не только байки об этих кторранах, и ты увидишь, что творится вокруг.
 Мать погладила его руку.
 — Алан так много работает. — Ее взгляд предостерегал меня: не спорь.
 — Мистер Уайз.
 — Просто Алан, — поправил он.
 — Мистер Уайз, — повторил я. — Я лейтенант Специальных Сил. Мы выполняем задания, не входящие в компетенцию регулярной армии. А раз так, — пояснил я, — мы находимся в прямом подчинении президента Соединенных Штатов. В настоящее время перед Спецсилами поставлена одна, и только одна, задача: уничтожить всех хторранских брюхоногих — мы называем их червями — на всей территории США и Аляски. Гавайи пока не заражены. В ходе выполнения операций я столкнулся с более чем сотней этих монстров, На моем личном счету два десятка — это один из самых высоких показателей в Спецсилах. Я считаюсь асом и расскажу вам о червях…
 — Джим, — перебила меня мать. — — По-моему, сейчас не время и не место для фронтовых баек.
 Я запнулся и посмотрел на нее и Алана Уайза. Они раскраснелись от выпитого и выглядели довольными. О мистере Такахаре я не мог сказать ничего — сфинкс, да и только.
 О чем однажды меня предупреждал Дьюк? Когда спорят пьяный и дурак, нельзя определить, кто из них кто. Надо подождать, пока пьяный протрезвеет — тогда другой и есть дурак. Как узнать, что спорят именно они? Проще простого. Тот, кто вступает в спор с пьяным, уже дурак.
 Все правильно.
 — Нет, нет, дорогая. Пусть говорит. Я хочу послушать. — Алан Уайз повернулся к матери и потерся о ее щеку, шею, куснул за мочку уха. Она взвизгнула и запротестовала, но не отодвинулась.
 Я не выдержал.
 — Я вообще-то сомневаюсь, что у нас получится разговор…
 — А? — Он вскинул на меня глаза.
 — У вас нет ни малейшего представления о предмете разговора, мистер Уайз. Когда вы будете лучше информированы, тогда и побеседуем. — Я встал. Их лица вытянулись. — Прошу извинить. Я хочу принять ванну.

  В. Что надо сделать, если хторранин пригласил вас на обед? 
  О. Оставить завещание. 





 «МЫ КУПИМ МАНХЭТГЕН…»



 Все, что стоит делать, не стоит делать даром.
 Соломон Краткий

 Мать ждала меня под дверью ванной. Я бы удивился, если бы ее здесь не оказалось.
 — Какая муха тебя укусила? — зло прошипела она. — Я хотела всего лишь посумерничать с двумя самыми близкими людьми. Разве это так много? Почему ты всегда все портишь? Вот что, надо вернуться и извиниться…
 Вместо ответа я направился к двери. Ее голос зазвучал на октаву выше:
 — Куда ты?
 — Обратно в военно-промышленный комплекс, промывать мозги доверчивой публике, — проворчал я.
 Симпатяга Алан Уайз прислонился к косяку парадной двери. Наверное, он думал, что это меня остановит.
 — Сынок…
 — Я вам не сынок, — огрызнулся я.
 — Извинишься ты передо мной или нет, не так уж важно. Но извиниться перед своей матерью ты обязан. Ты нагрубил ей в ее же доме.
 У меня было наготове с полдюжины ответов, причем большинство из них касалось посетителей мамочкиной спальни. Но я посчитал их недостойными.
 Я открыл было рот, но тут же закрыл его. Ситуация была патовая — любое слово обернется против меня. Отодвинув Уайза в сторону, я обидел бы мать. Извиняться же я не собирался, потому что извиняюсь только перед симпатичными мне людьми.
 — Послушайте, — начал я. — Я не хотел обидеть вас. Вероятно, в своей области вы ориентируетесь прекрасно, но в моей работе не понимаете ничего. Я хорошо знаю хторранскую экологию. Я трое суток зарывался в нее по самые уши, а потом три недели отлеживался на больничной койке. Можете говорить что угодно, но я-то видел червей собственными глазами…
 И запнулся, пораженный неожиданной мыслью.
 Просидеть трое суток в розовой пыли и не заметить очевидного!
 Тамошние черви первыми в моей практике не сразу напали на человека.
 Я пошел на террасу, махнув рукой, чтобы меня оставили в покое.
 Что, если он прав?.. Не в том, что ведется грязная политическая игра, а по поводу червей? Вдруг они и в самом деле не так уж агрессивны?
 Я взял пиво и облокотился на перила. Передо мной возвышались горы СантаКрус. Интересно, есть ли там черви?
 Смотри, размышлял я, каждого червя, который мне попадался, я встречал с огнеметом и сжигал. И делал это потому, что все черви, которых я видел до розовой пыли, вели себя враждебно.
 У меня всегда было оружие, а там, в пыли, я впервые оказался безоружным. И тут же впервые столкнулся с мирными червями.
 Может, хторры каким-то образом чувствуют враждебность и реагируют на нее соответственно?
 Идея меня увлекла.
 А если столкнуться с червем в ситуации, исключающей агрессию, нападет ли он? Впрочем, проверить это невозможно. И выброси это из головы. Безопасного эксперимента не существует. Мы привыкли считать, что черви опасны, и потому сжигаем их. А вдруг они нападают на нас, так как мы опасны для них?
 Другое неизвестное в уравнении, разумеется, кролико-собаки. Исходя из наблюдений, можно с большой долей вероятности предположить, что кроликособаки управляют червями. Значит, червей можно контролировать. Если бы только знать как…
 Нужна доктор Флетчер.
 — Джим! — Это была мать. — Ты себя хорошо чувствуешь?
 Я обернулся. За ней стоял Алан Уайз, тоже встревоженный. Мистер Такахара предусмотрительно куда-то исчез.
 — Я чувствую себя прекрасно. Правда хорошо. Просто… Только что я понял очень важную вещь. — Я посмотрел на Алана Уайза. — Благодаря вам. Ваши слова натолкнули меня на одну мысль. И еще… — Какого черта! Лиз говорит, здесь мне нет равных. — Прошу прощения, что сорвался, я не хотел.
 — Прощаю.
 Алан великодушно махнул рукой. Пусть он зануда, но причин ненавидеть его за это у меня больше нет.
 Я повернулся к мамочке:
 — Мне надо срочно вернуться в Окленд.
 — Не пообедав? Ты ведь только что приехал.
 — Ваше дело не может подождать? — спросил Алан.
 — Оно действительно важное.
 — Обед тоже важное дело. Алан хочет поговорить с тобой. Я и пригласила тебя специально для этого.
 Мы начали со свежего томатного сока, паштета и шпинатного салата. Интересно, где она достает шпинат? Такой обед стоит больших денег. Значит, на то имеются веские причины.
 Я нахваливал каждое блюдо и ждал, когда подадут главное. Неужели все это ради Алана? И какая роль отведена мистеру Такахаре?
 Алан поддерживал вежливую застольную беседу. По-видимому, моя вспышка вызвала в нем здоровое чувство страха перед армией Соединенных Штатов, или, по крайней мере, перед моей принадлежностью к ней.
 Говорил он теперь более обтекаемо и уклончиво.
 — Послушайте, Джим, я ведь не шутил насчет возможности делать деньги. Известно ли вам, например, что прямо сейчас продаются июльские доллары? Купив их в декабре, вы получите тридцать процентов навара. Цены на рынке так и скачут. Новая игра напоминает бейсбол, только гораздо увлекательнее. Теперь, когда банки реорганизованы, в этой стране стало реальным получать прибыль за счет инфляции. Тридцать процентов — разумный уровень, так как гарантирует хороший экономический рост.
 Я пожал плечами.
 — Вероятно, вы правы, Алан, Я не разбираюсь в экономике.
 Он одобрительно кивнул:
 — В том-то и дело. Если бы вы перевели сейчас свои купоны во фьючерсные доллары, то через восемнадцать месяцев удвоили бы капитал.
 — Ну и?..
 Он повернулся к матери, она — ко мне.
 — Дорогой, разве вам не платят что-то вроде премий за каждого убитого хаторранина?
 Вот он — гвоздь программы! Правительство Соединенных Штатов платило один миллион долларов бонами за каждого убитого червя и десять миллионов за пойманного живьем. Я уже получил шесть премий, ждал седьмую и разделил с другими еще сто шесть коллективных премий. По последним данным, я стоил 22, 2 миллиона кей-си, хотя мне от них ни жарко, ни холодно. Куда можно пристроить такие деньги?
 Мать, оказывается, знала куда. Я посмотрел на нее, потом на Алана.
 — Не верю своим ушам. Так вот в чем дело?
 Я отодвинул стул и встал. Алан протянул руку:
 — Подождите, Джим, выслушайте меня.
 — И не подумаю. Не прошло и получаса, когда вы и мысли не допускали, что черви опасны. А теперь просите у меня деньги, которые государство заплатило мне за уничтожение червей. Простите, но это слишком уж отдает лицемерием.
 Меня охватил гнев. Алан воскликнул:
 — Джим! Я же не знал об источнике ваших денег, простите.
 Я с интересом посмотрел на него:
 — Правда?
 — Честное слово. Извините, я был не в курсе. — Он даже расстроился. — Вы имеете полное право разозлиться на меня. Если вы получили в качестве премий двадцать два миллиона бонами, то, согласен, вы знаете, о чем говорите.
 — Откуда вам известна сумма? Я не упоминал о ней.
 — Нита говорила, что у вас открыт счет, но умолчала, откуда деньги. Сожалею, Джим, в самом деле.
 Два извинения подряд! Этот человек просто-таки и отчаянии. Я сел на место, с любопытством ожидая развития событий.
 Алан взглянул на мою мать:
 — Нита, радость моя, приготовь кофе. Она кивнула и вышла.
 — Кофе? Настоящий?
 — На что только не пойдешь ради любимого сына. — Алан нервно улыбнулся и позволил себе чуточку расслабиться. — Я хотел бы предоставить вам шанс, Джим. Выслушайте меня.
 Я пожал плечами.
 — Выслушать я могу, но никаких денег одалживать не собираюсь.
 Мистер Такахара вежливо кашлянул. Мы повернулись к нему.
 — Если позволите, — начал он. — На самом деле это я собираюсь сделать вам выгодное предложение. Мистер Уайз, — Такахара церемонно поклонился, — пригласил меня сюда специально для встречи с вами.
 — Слушаю вас, сэр.
 — Я не собираюсь брать у вас взаймы, молодой человек. Необходимая сумма уже собрана. Могу ли я посвятить вас в суть дела?
 — Конечно.
 — Моя компания участвует в крупном проекте восстановления земель. Пока я не могу раскрыть все карты, но это один из крупнейших проектов, какие когдалибо затевались. Не знаю, знакомы ли вы хоть немного с законами, регулирующими восстановление земель. Они очень строги. Просто создать компанию и пойти на аукцион нельзя.
 — Это может сделать любой жулик, — перебил его Алан.
 Мистер Такахара вежливо повернулся к Уайзу. Тот моментально прикусил язык. Такахара улыбнулся и снова занялся мной.
 — Это делается так. Вы вносите на имя третьего лица залог, равный одному проценту стоимости вашей заявки. Внесенная сумма определяет ваш будущий доход.
 Появилась мать с кофе. Алан и я подождали, пока она его разольет. Аромат был сногсшибательный. Я сто лет не пил настоящий кофе.
 — Итак, — подвел итог Алан, испортив мне все удовольствие от напитка, — вы уловили, какие грандиозные возможности открывает наш план? Вы можете внести деньги на закрытый залоговый счет, а наша компания подаст заявку на очень крупную недвижимость. Вот Почему я предлагаю вам вложить деньги во фьючерсные доллары. Федеральное правительство акцептирует их как постоянно увеличивающееся дополнительное обеспечение. Вы положите их на ротационный счет.
 — Что будет, если я захочу взять свои деньги обратно? Алан хмыкнул:
 — Не захотите. Я заметил:
 — Получается, я рискую своими деньгами, а вы получаете с них прибыль?
 Мистер Такахара снова подал голос:
 — Потрясающий кофе.
 Мать улыбнулась и, кажется, растерялась:
 — Что вы… Спасибо.
 Только после этого реверанса он взглянул на меня;
 — Вы ничем не рискуете, так как будете владеть пропорциональной вашему вкладу долей. Такие условия вам не предложит никакая другая компания.
 Алан Уайз добавил:
 — Ваши двадцать два миллиона превратятся в сто. — Он выжидательно посмотрел на меня. — Ну как, стоящее дельце, а?
 Я колебался.
 — Не буду с вами спорить. М-м… Сколько будете с этого иметь лично вы?
 Алан простер руки жестом бессребреника.
 — Я… участвующий агент. Вношу свой пакет и получаю пункты.
 — Пункты?
 — Акции.
 — Вот как?
 — Джим, — добавил Алан, — нам нужны не столько ваши деньги, сколько ваш опыт. И… вот еще что. Я не хотел говорить об этом, но получается не совсем честно. — Он взглянул на мою мамочку, потом на меня. — Нита просила меня перевести вас из армии в какое-нибудь… более безопасное место. Вы лежали в госпитале и все такое… Знаете, все матери одинаковы. Она страшно переживала. Мне неизвестно ваше нынешнее служебное положение, но обязательный срок вы отслужили, и кое-что можно сделать. У меня есть связи в Денвере, и… понимаете, все можно устроить. И раз уж эти черви так опасны, как вы говорите, следует хорошенько поразмыслить над этим. Я предлагаю вам спокойную и прибыльную альтернативу. Свой долг родине вы отдали. Теперь пора подумать о себе, да и о матери тоже.
 Я посмотрел на нее. Всего было чересчур: косметики, украшений, духов… И надежды в глазах. Мне стало неуютно.
 — Отличный кофе. — Я задумчиво поставил чашку. Они не отрывали от меня глаз.
 — Я должен подумать.
 Отец учил меня, что вежливая форма отказа заключается именно в словах: «Я должен подумать». Их надо повторять до тех пор, пока от тебя не отстанут. Прием действует безотказно на всех, кроме продавцов подержанных автомобилей и букинистов.
 — Безусловно! — согласился Алан Уайз, немного переигрывая восторг. — Вы должны убедиться, что получите выгоду. Я не собираюсь впутывать вас в дело, пока вы не убедитесь окончательно. Только еще один факт, строго между нами. Вы ничего не слышали, хотя как раз это стоит услышать… — Он обвел всех взглядом и уставился на меня. — Вы готовы? — спросил он тоном драматического актера.
 — Думаю, что смогу выдержать, — ответил я.
 — Только одно слово, — прошептал он. — Манхэттен.
 — Не выйдет. Денвер наложил вето на все операции с недвижимостью сроком на три года и, скорее всего, продлит срок еще года на три. Даже ребята из корпуса консервации должны подписывать соответствующие бумаги, прежде чем им разрешают войти туда. Вам не удастся отщипнуть и крошки от этого пирога.
 Алан широко развел руками:
 — Пусть все идет своим чередом. А вы запомните это слово.
 Я почувствовал, что мой скепсис проявляется слишком явно, взял чашку, но она была пуста.
 — Ладно… Как я уже сказал, мне надо подумать. Мистер Такахара салфеткой промокнул губы и заметил:
 — Я вас отлично понял.
 Алану Уайзу я ни капельки не доверял, но Такахара относился совершенно к другой категории людей.
 — Это правда — насчет Манхэттена? — спросил я его.
 — Я подвел бы доверившихся мне людей, если бы выложил вам все, что знаю, — ответил он.
 — Да, конечно, но вы не ответили на мой вопрос. На его лице появилась улыбка Будды.
 — Скажу только одно: в течение ближайших восемнадцати месяцев будут расконсервированы дополнительные участки.
 — М-м. — Мне только и оставалось мычать, потому что это ничего не проясняло. — Спасибо.
 — Уверен, вы понимаете, что это означает на самом деле, — сказал Алан чуточку быстрее, чем следовало.
 — Да, но повторяю: мне надо подумать.
 — Разумеется. Я не хочу торопить вас. Вот моя карточка. Если возникнут вопросы, звоните в любое время.
 Я сунул визитку в карман, даже не взглянув на нее, и повернулся к матери:
 — Ты говорила, что занимаешься каким-то проектом, связанным с картами?
 Она покачала головой.
 — Я сотрудничаю с управлением по устройству беженцев. Мы подыскиваем места для новых поселений, вот и все. А в качестве модели используем Семью — тот детский лагерь, помнишь?
 — Если не ошибаюсь, он расположен на новом полуострове, да? Ну и как идут дела?
 — Прекрасно.
 Но я видел, что ей совсем не хочется говорить о работе. Ее глаза потухли, она извинилась и вышла на кухню. Донеслось звяканье тарелок.
 Мы смущенно переглянулись.
 — Итак, когда вы известите нас о своем решении? — поинтересовался Алан.
 — О, через день-другой. Надо все хорошенько обдумать.
 — Конечно. Думайте сколько угодно, только учтите, что мы долго ждать не можем.
 — Спасибо, учту. — Я вежливо улыбнулся обоим. Вопрос был закрыт — обсуждение закончено.
 Потом мы погуляли по террасе — Алан, я и загадочный мистер Такахара — и поболтали насчет «Дерби». Беседа носила нарочито отвлеченный характер. Мистер Такахара предположил, что робот прячется где-нибудь на сборочном конвейере. В конце концов, кому придет в голову заглянуть туда? Я согласился, что это интересная идея. Своей версии у меня не было.
 Появилась мать, я попрощался и быстренько удалился.
 На обратном пути я поймал себя на том, что все время напеваю. Все прекрасно: родилась новая гипотеза по червям, а мамуля со своим дружком решили за меня вторую проблему.
 Выйти в отставку? Ни за что!

  В. Что может быть отвратительнее хторранина, больного триппером? 
  О. Адвокат, заразивший его. 





 МАТЬ



 Ваши родители преуспевали? И как долго вы им этого не прощали?

    Соломон  Краткий 

 Мамочка была в ярости. Сомнений не оставалось — слишком ласковым был ее голос. И еще это подчеркнутое «Джеймс».
 О-хо-хо.
 В последний раз она назвала меня Джеймсом, когда мне было четырнадцать и она обнаружила, что я выливаю в ванну нитроглицерин. Сделать его несложно, гораздо труднее — избавиться от него. Боже, как она разъярилась! Называла меня Джеймсом целых полгода. Я даже испугался, что придется сменить имя, пока в конце концов отец не заставил маму прекратить, заявив, что она тормозит мое развитие.
 — Джеймс, — сказала она таким вежливым и ледяным тоном, что телефонная трубка в моей руке замерзла. — Я приезжаю сегодня утром. Позавтракаем вместе. Только не говори, что у тебя другие планы. Я уже побеседовала с твоим начальником. Жду в 12.30 в «Оверлук».
 — Хорошо, мама. Этот паразит тоже приедет?
 — Будем только ты и я. Кстати, подумай о своих манерах. Мы собираемся в ресторан для взрослых.
 В трубке послышались не гудки, нет, а треск ломающегося льда. Ледники снова пришли в движение.
 В Спецсилах, к сожалению, не обучают материться. Предполагается, что ты уже освоил это в регулярных частях и ко времени перехода в Спецсилы ты обязан стать виртуозом.
 — Дерьмо, — сказал я, не придумав ничего лучшего.
 Я уже знал, чего ждать. Она явится в плаксивом настроении, начнет рассказывать, как ей тяжело, заявит, что, кроме меня, у нее нет никого на свете, а я всегда ее огорчаю. Последуют бесконечные спекуляции на моем сыновнем долге. Потом она напомнит, что никогда ничего у меня не просила. Это всего лишь преамбула для следующей тирады: «Один-единственный раз я обращаюсь к тебе с просьбой…»
 Конечно, мамочкины просьбы никогда не бывали беспочвенными. Особенно с тех пор, как она выяснила, что материнство — единственный штат, на который не распространяются ключевые положения четырнадцатой поправки к Конституции Соединенных Штатов Америки. Читать это следовало так: «Я — твоя мать. Для тебя это ничего не значит?» Или развернутый вариант: «Я вырастила тебя, пеленала, а ты писал на меня и до сих пор Продолжаешь это делать!»
 Мои реплики не требовались. Мамочка здорово натренировалась давать представления, играя и Брошенную Мать, и Мстящую Гарпию, причем без всякого перехода. Я же должен был сидеть напротив и помалкивать. Мне отводилась роль зрительного зала, а мамочка имела гарантию, что не сошла с ума и не разговаривает сама с собой. Вот почему мое присутствие было обязательным.
 Разумеется, ничего мы не решим. Вывалив груз обид, она потребует компенсации. Обычные извинения будут означать лишь начало переговоров и дадут ей моральное право требовать то, чего она хочет на этот раз. Сопровождать все это будут тяжелые вздохи, всхлипы и — в зависимости от размеров желаемого — фонтаны слез.
 Вот дерьмо! Я знал, чем все закончится, и даже слышал ее голос: «Джим, мой дорогой Джимми, я ведь не прошу многого, не так ли? От тебя требуется только обдумать великолепную перспективу, которую предлагает Алан. Возьми — я привезла несколько брошюр. Ради меня. Ну пожалуйста, а?»
 Мне повезет, если я сумею отделаться невнятными междометиями.
 Если я скажу «нет», она услышит «может быть». «Может быть» переведет как «да». Если же я скажу «да», меня заставят подписать бумагу о передаче прав адвокату еще До десерта.
 Я хорошо знал свою мать. Она была лучшим агентом отца. Он даже лишился одного издателя из-за маминой способности решать за обедом все вопросы, а потом исправлять контракт по своему усмотрению.
 Я обречен: мамочка — ас в своем деле. Оставалось только броситься на гранату и тут же умереть Но поскольку такая возможность исключалась, я решил зака зать самый дорогой завтрак. Мамуля ненавидела расста ваться с деньгами.
 Я переоделся в цивильное. Шелковая рубашка. Килт «Ливайс». Пара штрихов боевой раскраски, просто чтоб; выглядеть злее, чем обычно.
 В ресторан я намеренно опоздал: мамочка не выносила мои опоздания.
 Метрдотель проводил меня к столику на террасе. Она уже ждала меня. С наполовину пустым бокалом. Когда я подошел, она смерила меня холодным взглядом и с недовольной гримасой сказала:
 — Мужчины в юбках всегда вызывали у меня брезгливость.
 — Я тоже тебя люблю, мамочка.
 Она подставила для поцелуя напудренную щеку. Зажмурившись, я исполнил ритуал, потом уселся напротив.
 — Как ты себя чувствуешь? Хочешь выпить?
 — Нет, спасибо… Впрочем, выпью. — Я попросил мэтра: — Стакан молочной сыворотки.
 К его чести, он и глазом не моргнул. Мать недоверчиво посмотрела на меня:
 — Сыворотка?
 — Я хотел посмотреть, как ты морщишься.
 — Очень мило, Джеймс. О-хо-хо.
 Она опять называет меня Джеймсом. Мать взяла меню и стала внимательно его изучать, время от времени недовольно цыкая зубом.
 — Ты не знаешь, что сейчас неопасно есть? Им бы полагалось сопровождать рыбные блюда санитарным сертификатом… — Она перевернула страницу. — Гм. Может быть, барашек…
 — Почему бы не заказать телятину? — предложил я. Реакция была мгновенной:
 — Разве ты не знаешь, как готовят телятину? Убивают теляток.
 Я натянуто улыбнулся.
 — Мне казалось, такие мелочи тебя не волнуют.
 — Джеймс, — ласково сказала мама, — тебе не удастся меня разозлить. Я хочу сообщить тебе кое-что, и мы обсудим это спокойно, как подобает воспитанным и разумным людям.
 — Вряд ли это удастся, так как ни один из нас уже много лет не проявлял здравого смысла.
 — Именно об этом мы и поговорим. Я устала находиться в состоянии войны с тобой…
 Она замолчала, увидев официанта со стаканом сыворотки. Ее передернуло.
 — Что будете заказывать? — осведомился официант.
 — Пока ничего. — Мать махнула рукой, чтобы он ушел.
 — Тепличный салат, — быстро заказал я.
 Мать сверкнула глазами, снова посмотрела в меню и решительно заявила:
 — Крабы. Я буду есть крабов. — Она вернула меню официанту, не спуская с меня глаз. Как только тот отошел, мамочка предложила: — Ладно, перейдем сразу к делу. В последнее время ты постоянно вставляешь мне палки в колеса.
 — Сомневаюсь.
 — Я стараюсь только для тебя.
 — Мама, не делай для меня ничего, умоляю. Мне не нужна помощь.
 — Ты единственный, кто у меня остался, и я не хочу тебя потерять.
 — А Мэгги?
 — Мэгги уезжает в Австралию.
 — Вот как? Ну, Австралия — еще не смерть.
 — Неизвестно, как обернется! Джим, я не хочу остаться в одиночестве!
 — Все сейчас одиноки.
 — Только не я! Я — не все. — И более спокойно она добавила: — Ты не представляешь, Джим, что мне приходится выносить.
 — Прости, мама, но сейчас тяжело всем. Ты ведь не знаешь, что довелось пережить мне.
 — Откуда? Ты никогда ничего не рассказываешь.
 — Не рассказываю, потому что это военная тайна. Если я проболтаюсь, меня расстреляют.
 — Только не лги, Джим. За это больше не расстреливают. Ты меня удивляешь — откуда теперь взяться военным тайнам? Мы же воюем с каторранами. Кто-нибудь способен общаться с ними? Может, у них есть шпионы? Не будь глупеньким. От кого вы все скрываете? Если бы каторране понимали нас, то зачем нам воевать? Начались бы мирные переговоры.
 — Во-первых, мама, их называют хторранами. Звук «ха» мягкий, почти неслышный. Просто легкое придыхание перед «т». Как в слове «кот» с пропущенной гласной. Попробуй одновременно произнести «х» и «т».
 — Я и говорю: хаторране.
 — Х'торране, — поправил я.
 — Торране. Хатторане. Еще как? Вздохнув, я сдался.
 — Однако ты не ответил на мой вопрос. Ты пробовал беседовать с ними?
 — Знаешь, как по-хторрански будет «собеседник»? Жратва.
 — Все шутишь. С тобой всегда так: либо шутки, либо грубости. Слава богу, что отец умер. Твой нынешний вид — в юбке, с косметикой — убил бы его.
 Плохо дело. Она зафлажила меня по плану номер два.
 — Я думала, что смогу уговорить тебя. Алан сомневался, но я сказала: «Нет, дай мне еще один шанс. Ведь он мой сын, я сумею уговорить его». Теперь очевидно, что Алан прав.
 — Мама! — Я помахал рукой, чтобы она посмотрела на меня. — Ты предложила встретиться со мной, чтобы как-то оправдать свое возмущение моей неблагодарностью? Вспомни, чем это обычно кончалось.
 — Опять остришь. Думаешь, что ты самый умный? Сейчас и проверим, насколько ты умен.
 — О чем ты?
 — Узнаешь.
 Мамуля заметила приближающегося официанта и замолчала. Пока тот накрывал на стол, она сидела с подозрительно самодовольным и хитрым видом. Официант подал тарелку ей, затем мне и испарился.
 Я первым нарушил молчание:
 — Ну, хватит. Давай напрямую. Что тебе от меня нужно?
 — Джеймс, — начала она. Я чуть не взвыл: опять «Джеймс»! — Я уже убедилась, что взывать к твоему здравому смыслу — бесполезная трата времени. Вчера утром ты воочию убедился, что все делается ради твоего блага…
 — Эта твоя фразочка всегда меня бесила. Когда ты произносила: «Ради твоего блага», — получалось, что это делалось ради твоего блага.
 — Джеймс, именно это я имею в виду. Ты абсолютно не отдаешь себе отчета в своих поступках, никого не желаешь слушать. Авторитетов для тебя не существует. После этого проклятого случая с каторранами ты стал абсолютно невменяем. Только поэтому я вынуждена так поступить. Я прекрасно понимаю, что сейчас это тебе не понравится, но придет время, и ты поймешь, что иного выхода у меня не было. Я лишь забочусь о твоем будущем.
 — Что ты натворила?
 Она вздохнула нарочито громко:
 — Я заполнила кое-какие бумаги.
 — Какие именно?
 Она напряглась.
 — О передаче твоих прав адвокату…
 — Что за ерунда? Мне двадцать четыре года.
 — … мотивируя тем, что ты не вполне отвечаешь за свои поступки. Наше дело почти беспроигрышное. Та червивая пыль, которой ты наелся, либо надышался, либо что-то еще… — Она избегала смотреть мне в глаза. — Мы можем наложить арест на твои деньги и держать их годами, пока дело будет ходить по инстанциям. Ты же знаешь, Джеймс, что я могу это сделать.
 Я отказывался верить.
 — Это шантаж!
 — Бог с тобой. Мы уже подготовили бумаги, Джим. Она потянулась через стол.
 Я отдернул руку. Мне не хотелось, чтобы она прикасалась ко мне — никогда.
 — Послушай, — сказала мать. — Ты еще ребенок. И не умеешь обращаться с деньгами. А я умею. Я же вела финансовые дела отца, помнишь?
 — Неплохой аргумент.
 — Значит, ты согласен?
 — Где деньги отца?
 — Я их вложила в дело.
 — Отдала этому паразиту?
 — Джеймс!..
 — Так это на тебя я должен выписать доверенность? Черт возьми! Почему ты не подцепила какого-нибудь сопляка? Это обошлось бы намного дешевле — и безопаснее. А может, и удовольствия получила бы больше.
 Она вспыхнула, аристократическим жестом промокнула губы салфеткой и заявила:
 — Если ты будешь продолжать в том же духе, то нам, по-видимому, придется беседовать в присутствии адвокатов.
 — Не верю своим ушам. Не могу! Как ты согласилась на такую подлость? Сначала скормила ему все свои деньги, а теперь собираешься подарить мои. Мама, если тебе нужны деньги, я все отдам. Честное слово! Но, пожалуйста, выгони этого мерзавца вон.
 — Я бы попросила тебя выбирать выражения.
 — Хорошо. Выгони этого подонка, слизняка, подлеца, проходимца, кровососа. .. Останови меня, когда я подберу нужное слово.
 — Мы собираемся пожениться. Он будет твоим отчимом.
 — Черта с два! — Я поймал себя на том, что кричу, и хрипло прошептал: — Прежде я откажусь от тебя.
 Она побледнела. Я понял, что хватил через край. Или сказал то, что надо? Не знаю.
 — Мама, послушай. — Я предпринял последнюю попытку. — Ты не одна. Но и этот жук тебе не нужен. На свете так много хороших людей. Ты же у меня сокровище. Ты не должна ценить себя так низко и платить этому типчику за любовь. Послушай, армия имеет в своем распоряжении лучшую компьютерную сеть в мире. Мне, наверное, даже удастся привлечь юристов из Спец-сил. Мы получим твои деньги обратно. А если нет — покончим с этим жуликом раз и навсегда. Только, пожалуйста, перешагни через него. Ты заслуживаешь лучшей участи.
 На какой-то краткий миг мне показалось, что она меня услышала, — а потом между нами снова выросла стена.
 — Кто ты такой, чтобы решать, как мне жить?
 — Я мог бы сказать тебе то же самое.
 — Ты дитя, Джим, и ничего пока не понимаешь, но когда-нибудь поймешь и будешь благодарен мне.
 — Только не за это. Это — предательство. Ты решила, что он для тебя важнее, чем я. Решила, что никогда больше не будешь одинокой. Ты отчаялась, если готова даже продать своих детей. Неудивительно, что Мэгги бежит в Австралию. Теперь мне все ясно.
 — Как ты смеешь разговаривать в таком тоне?
 — Да он же бросит тебя, мама. Когда кончатся деньги, от него и следа не останется. Что ты будешь делать тогда? Одна как перст. Боже, надеюсь, тогда у меня хватит сил простить тебя, потому что сейчас их нет. — Я встал и швырнул салфетку на стол. — Спасибо за угощение. Сыт по горло.
 — Джеймс, если ты сейчас уйдешь…
 — Валяй, делай, что обещала. Я пошел прочь.
 По пути к автомобильной стоянке я ругался как сапожник. Но не на нее. На себя. Потому что теперь не только она осталась в одиночестве. Я тоже потерял мать.

  В. Чем хторранин отличается от адвоката? 
  О. У хторранина еще осталась капля совести. 


  В. Почему хторране не жрут адвокатов? 
  О. Душа не принимает. 





 ДЕТИЩЕ КУПЕРА



 Понятие «слишком много денег» существует.

    Соломон Краткий

 С мамочкой надо было срочно что-то делать.
 Точнее, надо было срочно что-то делать с деньгами.
 В худшем случае она могла ограничить меня в правах. Но куда запрятать денежки, прежде чем это произойдет? Вероятно, туда, откуда я мог бы их взять, а она нет.
 А что, интересная мысль!
 Мамуля допустила серьезную ошибку. По-видимому, она не сразу сообразила — да и мне было невдомек, — что все ее бумаги не имеют силы, пока я не извещен официально, пока не зарегистрировано мое обращение к компьютерной почтовой сети…
 Сколько я могу с этим тянуть? Ведь это лишь отсрочка. Даже если я откажусь подтвердить получение почты, бумаги автоматически через семь суток получат ход.
 — Вот дерьмо, — выругался я в растерянности. — Верно говорят, что «твою мать» армейские компьютеры вводят самопроизвольно.
 И вдруг до меня дошла соль старой солдатской шутки, вернее, ее подтекст. Моя мать не имеет доступа к армейским базам данных, а я имею.
 Вот он, выход!
 Пару недель назад я получил извещение от Союза служащих Специальных Сил — нашего профсоюза. Там рекламировалась какая-то Центральная служба финансовых услуг. Они разработали искусственный интеллект для новой 99-й модели с оптическими ганглиями, образующими семимерную сеть. Более защищенной системы не существовало. В примечании указывалось, что «система пока недоступна для обычных пользователей», и я, помнится, усомнился в этом.
 Гм-м…
 Вернувшись к себе, я первым делом подключился к компьютерной сети Спецсил. При этом звонок почтового ящика чуть на надорвался. Но я-то знал, что меня там ждет, и не обратил на него внимания. Разыскав в памяти рекламное объявление, я еще раз внимательно прочитал его.
 Слабым местом моего плана было то, что я передавал правительственной организации право распоряжаться моими деньгами. Этот нюанс, если судить беспристрастно, доказывал мой полнейший идиотизм.
 Но, с другой стороны, мамуля не могла доказать это, не вступив в конфликт с законом о финансовой доверенности, на основании которого и была составлена эта программа. Хе-хе. Дело мамули было дохлое. Против нее выступило бы правительство Соединенных Штатов, и это являлось сильной стороной моего замысла. Министерство юстиции — самый крупный собственник легальных программных средств. Как сообщала «Нет-Уик ревью», Минюст имел одно из самых сильных исследовательских подразделений.
 Так что мое дело могло выгореть…
 Мама весьма энергична (я видел, как она работала для «Парамаунт»), но я полагался на возможности армии. 99-я модель на порядок превосходила все остальные. Чтобы подключиться к ней, надо иметь соответствующую технику, а мамочке, уверен, не по карману даже программа поиска.
 Впрочем, я толком не знал, сколько у меня скопилось премиальных. Когда-то я держал это под контролем, но после одного особенно неприятного и тяжелого рейда пустил дело на самотек. Должно было набежать двадцать пять — тридцать миллионов бонами.
 Правда, все деньги существовали только на бумаге. Их можно было вложить в акции, использовать как кредит для биржевых операций, положить на премиальный банковский счет, купить валюту по фьючерсному курсу, вложить в программу восстановления земель или, если вы консерватор (читай: параноик), превратить их в настоящие деньги.
 Беда только, что боны падали в цене. Доктор Форман предсказал это больше года тому назад. Он предупреждал, что при постоянно сокращающемся объеме производства боны обречены на инфляцию. Наши огромные премии подтверждали его правоту. В то время я не обратил на это внимания, потому что у меня не было особых поводов для беспокойства. Но теперь…
 Обменный курс поднялся 100:1 и продолжал расти. На сегодня тридцать миллионов бонами стоили меньше трехсот тысяч долларов. То ли доллар рос, то ли боны падали — сказать трудно. От моего внимания не ускользнуло и то, что в большинстве магазинов требовали настоящие пластиковые доллары. Плохое предзнаменование — иначе не назовешь.
 Это означало, что мамочка права в одном — с моими деньгами надо что-то делать, пока они окончательно не превратились в мусор.
 Не знаю, почему я вспомнил о «Дерби».
 Гм-м…
 Может быть, облигации?
 Ведь именно поэтому Ти-Джей так боялся Стефании, а Гранту так необходим был пропавший робот: только он имел доступ к трехпроцентным облигациям. И Керри настаивала на общем собрании акционеров только потому, что облигации выросли в цене.
 Решено: облигации.
 Теперь надо забыть о дурацком сериале и подумать об облигациях и прибыли, которую я могу получить, если повезет.
 Правда, существовал очень большой риск прогореть.
 Но, черт возьми, разве мои премиальные — не плата за огромный риск? Как говорится, я каждый раз рисковал домом, выгоняя в поле корову. Почему бы не рискнуть еще разок?
 Масса доводов против — все-таки страшно в первый раз; и два очень веских довода за.
 Первый: я не считал, что проживу достаточно долго, чтобы воспользоваться хотя бы центом из этих денег.
 Второй: мамуля придет в ярость.
 И конечно, Служба финансовых услуг могла приобрести ценные бумаги на любой вкус, включая их страховку, залог и тому подобное.
 Оставалась лишь самая малость — решить, куда именно вложить деньги.
 Леверажные облигации — очень мудреная штука; их проще купить, чем объяснить, что это такое. По сути, здесь действовала та же теория выборов, когда в каждом мне, а о моих деньгах. Пусть они хоть как-то помогут людям в их праведной войне. В уже проигранной войне. Только большинству это еще неизвестно.
 Человечество может рассчитывать только на то, чтобы выжить, — победить уже невозможно.
 Значит…
 Я нажал на клавишу «справочная». Ага, у «Лунар файф энтерпрайзис» здесь, в Беркли, местное отделение. Седовласая дама сообщила: вновь официально открыты лунные поселения и расконсервированы две станции «Л-5». Кстати, добавила она, весь проект осуществляется под эгидой Североамериканского Договора, дабы привлечь средства из общественных фондов Канады, Соединенных Штатов, национальной автономии Квебека, обеих Мексик и протектората на Перешейке.
 Она осведомилась, намерен ли я инвестировать проект, и вывела на экран список уже участвующих компаний.
 Мне захотелось проникнуть сквозь экран и расцеловать ее.
 Я изучал список в течение получаса, обращался к сети за разными справками и в конечном итоге решил приобрести изрядную долю акций «Боинга» в создании высокоорбитальных челноков олимпийского класса. Чем больше у нас будет космических кораблей, тем лучше. Свободными акциями располагали проекты «Аполлон», «Вулкан» и «Геркулес». Впрочем, они почти собрали необходимые средства, и пристегиваться сюда мне не хотелось. Заложить новый челнок стоило чуть меньше миллиона; здесь боны работали эффективнее долларов.
 Я решил разделить свои деньги на три части. На одну треть начать строительство «Пегаса», «Афины» и «Ганимеда». Вторую вложить в «Килиманджарскую катапульту», а третью — в проект «Бобовый росток» [8] . Пожалуй, конкретном случае одни голоса имеют больший вес, чем другие. Основную массу голосов всегда можно предсказать, борьба идет за примкнувших в последний момент. Эти избиратели обычно составляют ничтожную долю электората, но их голоса намного весомее, потому что от них зависит исход выборов. Этот факт отравляет жизнь стойким партийным приверженцам и идеалистам, но он же делает политику не такой занудной.
 А теперь примените теорию выборов к собранию акционеров. Кто, по-вашему, реально определяет политику акционерных обществ? Вот именно. Если вам по средствам приобрести контрольный пакет акций или, иными словами, взвалить на себя весь риск, в то время как другие акционеры спокойно получают гарантированный доход, вы приобретаете леверажное преимущество — получаете в свое распоряжение рычаг управления финансовой политикой компании.
 На словах все просто, да? Но лишь до тех пор, пока кто-нибудь другой не выкупит еще больший пакет. И тогда все повторяется. Вы берете все новые и новые акции до тех пор, пока все не пойдет наперекосяк.
 Но и в этом случае никаких гарантий успеха нет.
 Подобные финансовые операции не для слабонервных.
 Черви, впрочем, — тоже.
 Если бы я имел доступ к счетам отца, то, наверное, мог бы порыться в сети и подобрать что-нибудь подходящее, но я не ставил и пяти центов на то, что они еще не заблокированы матерью. Впрочем, в любом случае все равно не хотелось наводить ее на след.
 Ну ладно…
 Я изучил перечень на экране.
 По-видимому, лучше всего вложить деньги в какой-нибудь долгосрочный проект.
 Возможно, я неисправимый оптимист, но почему нельзя строить планы на будущее? Ведь речь идет не обо срок осуществления последнего проекта слишком велик. Трудно сказать, завершат ли его когда-нибудь, потому что существовали весьма значительные технические трудности в реализации изменения силы молекулярных связей, но в финансовом плане все выглядело очень привлекательно. Если этот орбитальный лифт все-таки заработает, стоимость вывода на околоземную орбиту одного килограмма груза упадет с пяти тысяч бонами до пяти. Оплачиваться будет только электроэнергия, да и то большая часть ее вернется в систему на обратном пути.
 Военное казначейство могло предоставить все необходимые бумаги, причем брокерская служба армии США брала минимальные комиссионные, а налоги взимались автоматически. Впрочем, именно эти вложения попадали под действие программы прогрессивных капиталовложений; реинвестиционные фонды налогом не облагались, так что почти все немедленно включалось в оборот, а доля Дяди Сэма ограничивалась контрольным пакетом акций. Я написал постоянно действующую доверенность, согласно которой все мои премиальные в будущем должны автоматически инвестироваться в такие-то отрасли в указанной очередности и в следующих пропорциях и т. д. и т. п.
 Следующие полчаса я истратил на составление приоритетных направлений для своих будущих инвестиций.
 Направление первое: вложения в космические технологии — челноки, орбитальные станции, колонии, шахты, катапульты, орбитальные лифты, космические фабрики и все остальное, что я упустил из виду. Поддержка новых проектов, в крайнем случае вложения в осуществляющиеся программы.
 Направление второе: вложения в полезные грузы, предназначенные для эвакуации с Земли. В первую очередь нам понадобятся генные банки и коллекции семян; все виды земной экосистемы в максимально возможных масштабах, А также инвестиции в проект
 «Мировая библиотека»: необходимо спасти культурное наследие и особенно научное. Когда же грузоподъемность космического флота перестанет быть ограниченной, направление номер два автоматически становится приоритетным.
 Третье направление: биологические исследования, биотехнологические разработки и их внедрение. При необходимости сюда можно подключить обучающие и образовательные программы. Иными словами, все — для уничтожения червей.
 Именно так! Вот куда пойдут мои деньги. Я удовлетворенно улыбнулся экрану компьютера и откинулся на спинку стула.
 Впрочем, это-то легче всего; предстояло еще возвести юридический барьер, неприступный для мамули.
 Пожалуй, следует создать какой-нибудь траст, самостоятельно зарабатывающий на свое существование. Хотя нет, лучше фонд. Допустим, «Брасс Кэннон фаун-дейшн» — частный инвестиционный фонд, с правом ликвидации исключительно с разрешения Джеймса Эдварда Маккарти или только после его смерти. Кроме того, все случайные доходы, полученные Маккарти, равно как и фондом, настоящим распоряжением перечисляются на его счет без всяких условий, отчислений или задержек. Я использовал стандартную, прочную, как дамасская сталь, систему юридической защиты. Что бы там ни говорили высокооплачиваемые адвокаты, пока это по-прежнему самый надежный вариант. За последние два десятилетия крючкотворы впустую потратили триста миллионов человеко-лет, пытаясь подкопаться под эту систему. Ее нельзя взломать, не разрушив при этом половины финансовых сделок в нашей экономике. Но даже если кто-нибудь исхитрится, то в результате действия закона об охране намерений, вполне возможно, вмешается Верховный суд и, проще говоря, все усилия сутяги все равно пойдут коту под хвост.
 Тем не менее для пущей уверенности я сделал дополнение: при любой попытке нарушить инструкции деньги фонда «Брасс Кэннон Фаундейшн», в потребном для этого количестве, постоянно направляются на оплату юридической помощи, имеющей единственной целью предотвратить любые попытки завладеть имуществом фонда или изменить его цели. При этом финансируются любые юридические меры защиты, до тех пор пока не закончатся либо вышеуказанные, либо деньги фонда.
 Иными словами, чем сильнее будут вымогать мои деньги, тем быстрее они закончатся — состояние самоликвидируется. Из энергично расширяющегося инвестиционного предприятия «Брасс Кэннон фаундейшн» превратится в параноидальное существо, стремящееся выжить любой ценой. Мой фонд буквально покончит с собой, но никому не сдастся на милость. Более того — не сможет сдаться: во избежание капитуляции он сожрет сам себя. Мамочке придется подобрать ключ к защите фонда, если она вообще понадеется довести дело до суда. Значит, она истратит больше, чем стоит весь фонд, только на внесение его в список дел, назначенных к слушанию. А буде ей удастся преуспеть в этом, то же самое условие заморозит рассмотрение дела на тысячу лет или больше — сколько понадобится фонду, чтобы выиграть дело или истощиться.
 Нетрудно предположить, что, ожесточившись, мамочка все-таки подаст в суд. .. даже осознавая невозможность получить мои деньги, и сделает это только ради одного — чтобы лишить меня средств. Значит… Пусть сработает моя изощренная защита — в таком случае я выдвину встречные иски о возмещении ущерба.
 Ох, и презабавная штука — эти защитные инструкции. Можно создать и спустить с цепи такого юридического монстра, что потом с ним десятилетиями не сладишь. Например, дело о долларе деда Купера длится уже пятьдесят лет, и похоже, юристы будут биться с этим до конца сто-летия, когда его доллар станет дороже всей планеты.
 Вот вкратце его история.
 Дед Купер считал себя большим умником. Он приобрел траст стоимостью в один доллар, доходы от которо-го завещал первому ребенку своей единственной дочери по достижении им двадцати одного года. Кстати, тогда его дочери было четыре годика. Потом дед умер, оставив электронную инструкцию (ее быстренько обозвали «крестной феей»), оперирующую трастом без помощи человека. Программа сначала вложила доллар в китайские трудовые соглашения, а потом в оптическую промышленность — за три недели до Пакистанского договора. После этого приобрела фьючерсные акции микробиотех-нологической фирмы «Эппл» за восемнадцать дней до реализации проекта «Пепин», и так далее. За пятнадцать лет электронный «дядюшка Скрудж» довел состояние покойного деда Купера до миллиона. Оно и неудивительно: со скоростью шестнадцать миллиардов операций в секунду, наверное, можно вычислить, где ожидается большая игра на повышение. Уильма Купер родила близнецов с помощью кесарева сечения. Акушер потом кусал себе локти. Мама и папа Купер, чувствуя ответственность за будущее своих детей, создали электронных «ангелов-хранителей», контролирующих и защищающих юридические и финансовые интересы дедушкиных внуков. Так уж случилось, что в результате несчастного случая погиб папа Купер, у мамы Купер парализовало ногу. «Ангелы-хранители» близнецов немедленно приступили к действиям, и в течение трех дней каждый из них вчинил целую кучу исков своему конкуренту. «Ангел» близнеца Б хотел оттяпать у близнеца А половину денег, утверждая, что без вмешательства врача близнец Б родился бы первым. «Ангел» близнеца А обвинил близнеца Б в клевете, психической неполноценности, покушении на жизнь, извращении намерений и злостном сутяжничестве. Оба «ангела» также подали в суд на акушера, на больницу, где дети родились, и на охромевшую маму Купер, которая подписала согласие на кесарево сечение, заставляя ее возместить крупный материальный ущерб, который они понесли, будучи вынуждены возбудить дела против некомпетентного врача, больницы и самой мамы. Близнецы тем временем оставались в блаженном неведении относительно судебных баталий ради защиты их интересов, потому что им в то время было всего по два годика.
 Продолжать?
 Что ж… дальше еще интереснее. Выяснилось, что сверхпредусмотрительные мама и папа, опасаясь несчастного случая, бесплодия, выкидыша и т. п., поместили на хранение в детский центр Нортриджа три яйцеклетки и шесть пробирок со спермой. Смерть папы Купера автоматически запустила в электронную сеть еще трех «ангелов-хранителей», каждый из которых настаивал на преимущественном праве его «клиента» на наследство деда Купера, несмотря на то что он еще не зачат. Согласно их аргументации, зачатие подразумевалось, коль скоро хранились яйцеклетки и сперма, и таким образом, согласно закону об охране намерений, один из троих «обязанных родиться» должен стать правопреемником траста. Тут уж вмешались религиозные секты, и дело пошло прямиком в Верховный суд. (Двое судей сразу подали в отставку, не желая заниматься всей этой путаницей, а «ангелы-хранители» сопротивлялись любой попытке рассмотреть каждый иск отдельно; они требовали вынести общее решение, а не частные определения.) Иудейско-исламские баптисты-фундаменталисты объявили дело богохульным из-за аборта мамы Купер еще в школе. Вот кто был первым ребенком, утверждали они. И поскольку он умер, деньги должны быть возвращены деду Куперу, который, как выяснилось, когда-то подписал обязательство о помощи Министерству спасения меньших братьев (имелись в виду кошки, собаки, лошади, коровы, овцы и свиньи, но только не приматы). Дед перед смертью не успел оплатить поручительство (пять долларов), и потому министерство потребовало наложить арест на его имущество. Упомянутое министерство являлось одним из отделений Коалиции христианских баптистов, которая консолидировалась — не удивляйтесь — с иудейско-исламскими баптистамифундаменталистами. Когда дело закрутилось, организация, предварительно создав электронного «сторожа» своих интересов, распалась на шесть самостоятельных сект. «Сторожа» начали преследовать сразу шесть электронных гарпий. Тут уж судно действительно дало течь. Получалось, что дед Купер задолжал всем. Юридические программы, передравшиеся в компьютерной сети, превратились в чудовищный зверинец. Одна-единственная крестная фея породила целый выводок ангелов-хранителеи, гарпий, демонов, чертей, привидений, берсеркеров, троллей и упырей, не говоря уже о безымянных тварях, — и все они рыскали по компьютерным сетям в поисках горла, которое можно перегрызть. Затем туг последовал взрыв…
 Выяснилось, что долларовая купюра деда Купера, которая по-прежнему хранилась в сейфе у брокера, оказалась фальшивой. Кто-то всучил ее Куперу, а тот, не посмотрев как следует, расплатился с брокером. Подделку обнаружили случайно — во время съемок видеофильма о «мыслящих» компьютерных программах. Тут выплеснулось такое море дерьма, что все предыдущее показалось божьей росой.
 Если исходный контракт недействителен, потому что у деда Купера не нашлось настоящего доллара, то кому тогда принадлежат дивиденды? Брокеру? Держателям акций идея понравилась. Брокер незамедлительно подал в суд на траст Купера за мошенничество. Траст вчинил встречный иск за нарушение контракта, настаивая на том, что брокер, приняв фальшивый доллар, тем самым подтвердил заключение контракта. Следуя букве закона, правительство Соединенных Штатов заняло шизофреническую позицию: Министерство юстиции заявило, что расторжение первоначального контракта будет нарушением закона об охране намерений, а Министерство финансов возражало, ибо подтверждение контракта легализовало бы подделку пластиковых долларов. Министерство юстиции указало, что на основании истекшего срока давности доллар можно считать законным платежным средством. В качестве контраргумента Министерство финансов выдвинуло положение о конфискации незаконных доходов, по которому все состояние внуков Купера должно перейти государству. Тогда объявился фальшивомонетчик, подделавший этот доллар, и тоже потребовал деньги, заявив, что его доллары — произведения искусства и ими он не расплачивался, а давал их взаймы. По крайней мере два президента предлагали сбить курс доллара до нуля на двадцать секунд, чтобы траст Купера самоликвидировался, не выдержав экономических трудностей. Врач, принимавший двойню у мамы Купер, покончил с собой; его семейство притягивало к суду всякого, кто попадал в поле их зрения, заявляя, что длившаяся годами юридическая травля довела их родственника до нервного истощения и самоубийства.
 Самих близнецов — вы еще не забыли о них? — разлучили сразу же после подачи первых исков. С четырехлетнего возраста они не видели свою мать. Когда им стукнуло по двадцати одному году, наследство деда Купера достигло почти миллиарда, но до сих пор ни один из исков не рассмотрен в суде. В день, когда траст Купера превысил стоимость Цюрихской лотереи, члены Международного валютного совета подали в суд на Министерство юстиции США, обвинив его в создании ситуации, чреватой крахом мировой экономики. Их иск гарантировал по меньшей мере еще два десятилетия юридических танцев вокруг да около траста. Это с самого начала и составляло цель иска: заморозить капиталы Купера. Размораживание их в один прекрасный день нанесло бы сокрушительный удар по экономике, последствия были бы непредсказуемы. Тем временем программы-вампиры всех стран только и искали случая ввязаться в бучу. Несмотря на то что инвестировать траст Купера считалось весьма рискованно, фьючерсные акции семи крупнейших корпораций траста хорошо шли на Нью-йоркской фондовой бирже, не говоря уже о целом выводке мелких акционерных обществ, которые либо участвовали в их прибылях, либо дублировали их финансовую политику. По крайней мере, большинство замешанных в этом деле компьютерных программ оказались достаточно умны, чтобы оградить себя от враждебных действий закона; они даже начали расширять инвестиции, включая создание нескольких новых трастов по куперовскому принципу… Ходили слухи, что Верховный суд намеренно тормозит рассмотрение дела из опасения развалить рынок. То, что больше половины участников этой грандиозной аферы умерло во время эпидемий, для программ не имело никакого значения — они продолжали биться, отстаивая собственные интересы. Дело кончилось тем, что они породили новое поколение программ-упырей, рыскавших по сетям в поисках лакомого куска.
 В день, когда вступила в силу национальная программа восстановления земель, посыпалось столько заявок, что нью-йоркская компьютерная сеть вышла из строя еще до обеда. Руководители программы отказались продолжать ее до получения права вето на любые происки траста Купера. Федеральный апелляционный суд отклонил требование. Тогда они не мудрствуя лукаво еще три раза подряд выводили сеть из строя. (Разумеется, это вызвало новую волну исков и встречных исков от каждого, начиная судейскими и руководителями программы и кончая посторонними людьми, потерявшими свои состояния на зараженных территориях.) Подождите, это еще не все! Отказ Конгресса отстранить траст Купера расширил все происходящее до масштаба всевозможных сделок в рамках программы восстановления земель. Да, прямое предложение нескольким сотням тысяч возможных участников свернуть себе шею было сделано намеренно. Траст Купера ежедневно начинал столько тяжб, сколько не насчитывалось за всю историю человечества. Дело приобрело характер правовой черной дыры, а правительство тем временем подсчитывало доходы от судебных сборов, прямо пропорциональных количеству вчиняемых исков, так что министру финансов был прямой смысл поддерживать неразбериху как можно дольше.
 Что и говорить, дед Купер заварил крутую кашу!
 Я сильно сомневался, что мои скудные сбережения когда-нибудь смогут спровоцировать такую драку, по од-ной-единственной причине: куперовские деньги были настоящими долларами, мои же — лишь бонами. Но прецедент Купера непременно заставит мамулю серьезно задуматься. Взлом защиты вокруг моих денег обойдется дороже, чем она может себе позволить.
 Да, именно так — настолько я зол на нее.
 Она придет в бешенство и убьет меня.
 Кстати, мысль очень своевременная. Необходимо еще и завещание. Всего несколько минут работы: «В случае моей смерти…» — и так далее.
 Нет, она никогда мне не простит,
 Я проверил все с самого начала, включив сюда страховку, залог, гарантии закона об охране намерений. Затем запрограммировал постоянный контроль за утечками. Закончил я тем, что подписал передачу прав моему адвокату и назначил ответственной Центральную службу финансовых услуг, оговорив максимально возможную сумму возмещения ущерба — триста процентов.
 Все.
 Теперь мои денежки заперты так прочно, что даже мне их не выдадут без моего разрешения.
 Я перечитал все еще раз, подтвердил, подписал — и выбросил из головы.
 К черту Алана Уайза!

  В. Как называют хторранина, пожирающего собственных детишек? 
  О. Заботливый родитель. 





 «РРНДА!»



 Всегда находятся люди, не согласные со мной, но я — любитель поспорить.

    Соломон Краткий

 Я снова слышал во сне голоса. Они доносились с розовых небес, сияющих божественным светом, окружая меня. Присмотревшись, я увидел, что это кроликособаки, но, когда закружился с ними, они оказались людьми. Мы сняли шкуры кроликособак и танцевали обнаженными. Нас переполняло счастье. Подняв глаза к поющему небу, я увидел хторра.
 Мне хотелось понять все до конца. Я полетел к червю, но так и не смог до него дотянуться. Он уплыл, а тем временем танец закончился. Стадо распадалось. ..
 Я проснулся в поту.
 И понял одну вещь.
 Выразить ее словами было невозможно. Я пережил потрясающее ощущение внеземного родства, услышал небесную музыку, гудение великой струны сущего. Ее звучание по-прежнему отдавалось эхом в моей душе.
 Странное впечатление не проходило все утро. Оно что-то означало — я чувствовал это. Видения звали меня куда-то.
 Впрочем, это мог быть очередной рецидив болезни. Однако обследование не показало никакой патологии.
 — Забудьте об этом, лейтенант, — посоветовал врач. — Просто вам приснился дурной сон. Учитывая все, что произошло, парочку ночных кошмаров вы заслужили.
 Только сон мой был поразительно прекрасным. И самое тревожное — я жаждал увидеть его снова.
 Вздохнув и пожав плечами, я поблагодарил врача и отправился наверх, в отделение интенсивной терапии.
 На этот раз Дьюк был в сознании. Его держали в стерильной среде, так что он по-прежнему лежал под большим пластиковым тентом со странными маленькими вентиляционными трубочками и ультрафиолетовыми лампами.
 Он повернул голову, когда я вошел. Его лицо начинало обретать свои черты, но я сомневался в возможностях пластической хирургии.
 В растерянности я опустил глаза. Огляделся, куда бы присесть, налетел на стул и придвинул его к кровати.
 — Привет, Дьюк…
 Он не ответил, а отвернувшись, уставился в потолок, тяжело дыша. Тело под простыней было странно коротким.
 Только чтоб не сидеть болваном, я достал из-под кровати дисплей и взглянул на него.
 Лучше бы я этого не делал! Ампутированы обе ноги и левая рука. Резюме доктора Флетчер гласило, что протезирование невозможно из-за необратимого повреждения нервных окончаний.
 В замешательстве я положил прибор на место. Потом снова взглянул на Дьюка.
 — Меня предупредили, что тебе пока еще трудно говорить… Так что молчи, если хочешь… Я сам скажу… Не возражаешь?..
 Я помолчал, ожидая его реакции. Но так как ничего не смог прочесть на его лице, продолжил:
 — Не знаю, с чего и начать. Наверное, я должен сказать, что мы привезли с собой потрясающие видеозаписи. Сейчас изучают каждый кадр, а меня, стоило мне только выписаться, каждый день таскают на опросы. Мы с тобой сделали очень важное открытие — никто не знал об этих кроликособаках. По одной теории, они и черви — виды-партнеры, как, например, птицы-клещееды и крокодилы. Или лейтенанты и капитаны — кроликособаки как бы ведут всю канцелярию.
 Дьюк слегка повернул голову, чтобы взглянуть на меня через пластик. Я бы все отдал, чтобы узнать, о чем он сейчас думает, что чувствует.
 — А по другой теории, представляешь, Дьюк, кроликособаки управляют червями. Мы не считаем их разумным видом, стоящим за вторжением — хотя и не исключаем это, — но подозреваем, что они, возможно, командуют нынешним этапом. Может, это своего рода хторранский субинтеллект.
 Есть еще одна… теория, точнее предположение, но им еще всерьез не занимались. Возможно, мы столкнулись с разными интеллектами или с коллективным разумом. Черви составляют одну его часть, кролики другую, кто-то еще — третью. Сейчас мы пытаемся выяснить, как они общаются между собой. Если это удастся, мы, возможно, найдем способ… начать переговоры о мире или о чем-нибудь еще.
 Из горла Дьюка вырвалось клокотание.
 — Прости, но я не понял.
 Он повернул голову и повторил:
 — Ррнда! Смысл был я. — ен.
 — Да, я тоже думаю, что ерунда. Послушай, э… Многие спрашивают о тебе. Наши парни из Колорадо шлют наилучшие пожелания. Доктор Флетчер передает привет. И… я виделся с твоим сыном…
 Мне показалось или его лицо действительно напряглось? Он опять уставился в потолок.
 — Я знаю, что это не моего ума дело, но, по-моему, он хотел бы навестить тебя, Дьюк. Во всяком случае, мне так показалось. Он заходил и спрашивал о тебе, но не захотел, чтобы я передал от него привет, так что я, может быть, лезу туда, куда не следует.
 — 'ткнись. — А?
 Он промолчал.
 — Прости, — сказал я. — Наверное, мне пора.
 — Ди.
 — Иди?
 Дьюк изо всех сил старался говорить внятно.
 — Подожди, — прохрипел он. — Я хочу попросить…
 — Все, что угодно, Дьюк!
 — Запиши 'одовый нор…
 — Кодовый номер? — Я лихорадочно рылся в карманах, иша авторучку. — Готово, Дьюк. Диктуй.
 Он осторожно кашлянул, прочищая горло, и начал хрипло диктовать свой личный воинский шифр — и пароль!
 — Дьюк! По-моему, ты это зря…
 — 'ткнись, … карти.
 — Слушаюсь, сэр.
 — Принеси грана'у.
 — Гранату?
 Он кивнул, хотя это далось ему с трудом.
 — Для самоубийства. Реагирующую на 'олос.
 — Дьюк, я не думаю…
 — Ать я хотел, что т'умаешь. — Он сверкнул на меня глазами. На этот раз выражение его лица не оставляло сомнений, несмотря на пластическую операцию. — Не хочу 'таться беззащитным… — Приступ кашля длился так долго, что я собрался позвать сестру. Хотя нет, если бы ему действительно стало хуже, монитор сделал бы это автоматически. Дьюк отдышался и продолжал: — … перед червями…
 — Червями? Дьюк, в Окленде нет червей.
 Ему как-то удалось повернуться. Он пытался дотянуться до меня сквозь стерильный пластиковый экран — рукой, напоминающей клешню червя.
 — Принеси грана'у, Джм! — прохрипел он. — Я не хочу… умирать… безоружным!
 В глазах Дьюка был страх. Я посмотрел на его кодовый номер. Говоря по совести, следует порвать его и забыть. Это безумие. Дьюк не в себе. Граната в больнице? Для за-|щиты от червей?
 — Маккарти, обещай…
 — Дьюк, я не могу…
 — Обещай! — Взгляд был страшным. Отказа он бы не пережил.
 Я кивнул и, с трудом сглотнув, сказал:
 — Я постараюсь… что-нибудь сделать. Обещаю, Дьюк. Он обмяк и, вздохнув, откинулся на подушку.
 — Дьюк? Сэр? — М-м?
 — Помнишь, однажды я спросил, перед кем ты очищаешься, и ты ответил: перед Богом. Ты не обращался к нему теперь?
 — Чрт.
 — Я не расслышал, Дьюк. Ты не мог бы повторить? Он перекатил голову по подушке и, взглянув на меня, прохрипел:
 — Бга нет, дай гранау.
 Я обескураженно сидел, не зная, что делать дальше, сообщить врачам или… Или что? Внутри все тряслось. Проклятье! Это же Дьюк…
 И я перед ним в долгу! Но это же безумие! Куда это меня заведет? «Ах ты, сукин сын, — подумал я. — Мало, что ли, на тебе вины?»

  В. Как, хторране называют планирование семьи? 
  О. Тактическое ядерное оружие. 





 СЧАСТЛИВЧИК



 … А кто не может учить, тот критикует.

    Соломон Краткий

 По-видимому, следовало обсудить все со своим командиром. Только я не виделся с ней уже три недели. Правда, она выделила мне терминал в научном отделе — значит, не совсем забыла. Вероятно, это намек, чтобы я разделался с накопившимися бумагами.
 Меня ждала записка от Дэнни Андерсона, благодарившего за то, что я держу его в курсе состояния здоровья Дьюка. Я подумал, стоит ли сообщать ему о просьбе отца, и решил, что не стоит. Как раз в это я не должен впутывать никого.
 Было еше письмо от Динни, медсестрички из Денвера, которая справлялась о моем здоровье и интересовалась, нет ли новостей о Теде.
 Генерал Пул препроводил послание, поздравляя с награждением «Серебряной Звездой». Я засомневался, полагается ли в таких случаях благодарственная телеграмма, но решил, что кашу маслом не испортишь, и послал ее.
 Доктор Флетчер прислала расписание семинаров ее отдела. Через час начинался ее доклад «К вопросу о ком муникации гастропод». Ясно, что это завуалированное приглашение.
 И еще новый приказ моего полковника! Операция по обнаружению и уничтожению двух омаров! Время начала 19.00. Место — площадь Джека Лондона. Я с дурацкой ухмылкой подтвердил получение. Она помнила!
 И последний пункт. Военное казначейство оприходовало чек на премию за червя, застреленного мной из вертушки. Один миллион бонами. Деньги уже переведены на счет «Брасс Кэннон фаундейшн», который стоил теперь… пятьдесят шесть и шесть десятых миллиона.
 Ну как?
 Похоже, я в самом деле забыл количество уничтоженных червей. Смета показывала, что на моем счету двенадцать полных премий и доля от полутораста групповых плюс отчисления еще примерно с тысячи убитых червей за информацию и разработанные мною технические приемы. Здесь же был помеченный звездочкой ввод, озаглавленный «параллельный счет», но без всяких цифр. Когда я обратился за разъяснением, на экране открылось окно со странной надписью: «В некоторых случаях параллельный счет открывается для удобства внутренних бухгалтерских операций. Вы можете отказаться от него. Спасибо». Едва я прочитал, информация исчезла.
 Что за дела?
 А я считал, что разбираюсь в финансовом программном обеспечении. О таком мне слышать еще не доводилось. Что это значит? Возможно, одна из специальных военно-финансовых операций, или что-то придуманное Службой финансовых услуг, или просто эхоконтроль моего счета. Иногда заводят запасной равноценный счет Для клиента, чтобы он мог оперировать своими деньгами в тех случаях, когда их нельзя трогать в течение определенного времени. А может быть, этот счетпризрак действительно нужен бухгалтерии для перекрестного контроля, защищающего от компьютерного воровства, вирусов, «червяков», постороннего любопытства и сознательного мошенничества. И наконец… Может, кто-то хочет сбить меня с толку?
 Все-таки у меня лежит пятьдесят шесть целых и шесть десятых миллиона бонами…
 Нет, пока я не миллионер — в долларах. Но уже имею порядочный кусок и, глядишь, через год-другой действительно дотяну до миллионера. Неплохо для двадцатичетырехлетнего парня с незаконченным высшим образованием.
 Забавно, что на призывном пункте никто из офицеров даже не заикнулся о такой возможности. В последнюю очередь я ожидал разбогатеть на службе в армии Соединенных Штатов.
 Наверное, полагалось бы комплексовать по поводу количества денег. Но нет, они меня ничуть не смущали. Крупные государственные премии бонами — вынужденная необходимость.
 Судя по газетам, экономика находилась в плачевном состоянии. Об этом трубили на каждом углу, оперируя множеством цифр. Президент вынужден связывать безналичным оборотом как можно больше денег — отсюда все эти премии и программы восстановления земель. Разумеется, неоконсерваторы вовсю вопили, что большое правительство намерено окончательно удавить частный сектор.
 В переводе на нормальный язык они требовали свою долю. Но, черт возьми, премию за червей давали не только военным. Любой, желающий получить миллион бонами, мог пойти и убить их столько, сколько пожелает. Государство с радостью выплатит причитающееся, а в Монтане даже наличными. Все, что требовалось, — предъявить челюсти червя. Кстати, несколько горцев это сделали.
 Гм.
 Может, Алану Уайзу следует завербоваться в Спецсилы? Как бы не так! Он способен лишь на одно — выманивать деньги у простаков.
 Я снова занялся почтой и закончил телеграммой в адрес мамочки, сообщив, что назначил Мэгги своей правопреемницей. Это сильный удар. Интересно, как она его воспримет? Впрочем, именно она не оставила мне выбора.
 Выключив компьютер, я обнаружил, что уже опаздываю на доклад доктора Флетчер, и поспешил в научный отдел. Тихонько проскользнув в зал, я обнаружил, что все места заняты, поэтому стал в сторонке, прислонившись к стене. Мундиров в аудитории было еще больше, чем в прошлый раз. Вероятно, ожидалось нечто важное, потому что я обнаружил подозрительно много высоких чинов.
 Внизу за стеклом уже вовсю трудился Крошка, задумчиво шевеля клешнями над головоломкой. Она состояла из такого переплетения рычажков, запоров и щеколд, что оторопь брала.
 В тезисах доклада, присланных Флетчер, говорилось, что головоломки подбирал компьютер, и мог делать их практически любой степени сложности. Но до сих пор он не изобрел такую, которую бы не решил Крошка. На самую сложную у него ушло шесть часов.
 Судя по часам, шла семнадцатая минута эксперимента. Согласно повестке дня, головоломка считалась «легкой».
 Раздался звонок, клетка открылась, и Крошка схватил Добычу. Кролик провел в клетке семнадцать минут тридцать семь секунд. Длинноухий не успел даже пикнуть.
 Доктор Флетчер нажала на клавишу, и панель с головоломкой закрылась.
 — Многие из вас присутствовали на предыдущей демонстрации и видели, на что способен Крошка. Если ему предложить эту же задачу, то, поскольку он запомнил точную последовательность всех операций, она займет не более тридцати секунд. А сейчас…
 Она что-то набрала на клавиатуре, подождала, нахмурилась, набрала снова и обернулась к аудитории.
 — Наш второй экземпляр пойман в прошлом месяце близ горы Суеверий в Южной Аризоне. Он находился при смерти от голода и обезвоживания. Там слишком суровые условия для брюхоногих — мы нашли несколько их скелетов. По-видимому, они проникают туда с севера, где в горах замечены их гнездования. Если бы хторр не ослабел, о поимке не шло бы речи, так как его масса достигает девятисот килограммов. Но и в этом случае два человека погибли, трое ранены, и животное тоже. Мы назвали его Счастливчиком. Возможно, оно женского пола, но уверенности в этом нет. — Флетчер дотронулась до клавиатуры, и в стенке камеры открылась другая дверь. — Сейчас я приглашу сюда Счастливчика.
 Над аудиторией пронесся отчетливо различимый вздох, когда он появился. Согласно материалам докла-да, это был самый крупный из пойманных червей. Чудовище вползло в камеру, как автобус на стоянку для легковушек.
 Два червя выкатили друг на друга глаза, издавая ще бет и трели, и закружились, словно боксеры на ринге,
 — Мы полагаем, что это ритуальное поведение, — по яснила Флетчер. — Нечто вроде приветственного танца при встрече.
 Неожиданно черви бросились друг на друга и, перс плетясь, как змеи, стали кататься по полу, по очереди оседлывая друг друга. Схватка шла не на жизнь, а на смерть.
 — Когда мы впервые посадили их вместе, — заметила Флетчер, — то предположили, что они хотят убить друг друга.
 Внезапно черви замерли, сплетясь в напряженном объятии, словно любовники на пике наслаждения. Их тела затвердели, как сталь.
 — Мы называем это состояние «общением». Из всех известных до сих пор поведенческих реакций гастропод оно ближе всего к сексуальному. — Мне показалось, что Флетчер хотела что-то добавить, но передумала. — Продолжительность общения имеет тенденцию со временем укорачиваться. Как показали эксперименты, чем чаще два хторра общаются подобным образом, тем короче становится каждый эпизод. Мы работаем с четырьмя хтор-ранами и обнаружили, что самым длительным бывает первое общение. На этот счет появилось несколько теорий, но обсуждать их еще рано. — Флетчер заглянула в камеру. — Так, они уже заканчивают.
 Крошка и Счастливчик ослабили хватку. Они извивались и щебетали, перекатывались, издавая трели, и наконец расцепились.
 Флетчер открыла дверь Крошкиной клетки, и меньший червь послушно уполз внутрь.
 — Как я уже говорила, мы пока не сумели приручить хторран, — заметила Флетчер. — Да, они подчиняются командам, но мы считаем, что они просто выучили обычную процедуру опытов, вот и все. Даже котенок может научиться распознавать холодильник как источник молока для блюдца.
 Убедившись, что дверной проем свободен, она закрыла клетку Крошки. Теперь в камере остался один Счастливчик. Он нетерпеливо шевелил руками — точно так же, как и Крошка. Большой червь подполз к панели, скрывающей головоломку с кроликом, и стал ждать.
 — Обратите внимание, что сейчас сделал Счастливчик, — сказала Флетчер. — Каждый раз, меняя задачу, мы прячем ее за другой панелью. Но Счастливчик распозна-ет, за какой именно.
 Счастливчик посмотрел прямо наверх и издал короткую высокую трель. В аудитории послышались смешки.
 — Такого вразумительного «поторопись» я еще не слышал, — заметил кто-то.
 Счастливчик повторил трель и нетерпеливо повернулся к панели.
 — То, что вы сейчас наблюдаете, доказывает, что брюхоногие не только научились предвидеть эксперимент, но и ждут его с нетерпением.
 Она открыла панель с головоломкой для Счастливчика. Задание было то же самое, что и у Крошки, только в клетке сидел черно-белый кролик. Счастливчик удовлетворенно забулькал и моментально придвинулся к панели. Он снял руки со спины, вытянул их над глазами и начал быстро и легко манипулировать рычажками и задвижяа-ми. В его движениях не чувствовалось никакой неуверенности.
 Почти сразу же прозвенел звонок, и стеклянная клетка открылась. Аудитория вздохнула. Флетчер выглядела довольной. Счастливчик тоже. Он сграбастал кролика и запихнул его в пасть.
 Флетчер открыла дверь в клетку Счастливчика, подождала, пока он туда заползет, потом закрыла клетку и задвинула шторку. Она чуть-чуть помедлила, как бы сверяясь со своим конспектом. Ученые возбужденно переговаривались, военные мрачно молчали. Я понимал и тех и других.
 — Итак, вы своими глазами видели, что хторры способны передавать друг другу информацию, — произнесла Флетчер. — Я еще раз хочу подчеркнуть важность происшедшего. Без этой демонстрации можно легко впасть в ошибку, утверждая, будто бы в основе поведения этих су-ществ лежат инстинктивные стереотипы. Теперь у нас есть доказательства, что они способны на гораздо боль-шее. На что именно — покажут дальнейшие опыты. Мы знаем, что обмен информацией между хторрами — передача сведений о головоломке — возможен только при общении. Когда им доступен лишь зрительный и слуховой контакт, информация не передается. Но, — Флетчер сделала паузу, тщательно подбирая слова для следующего тезиса, — механизм передачи нам пока неизвестен. Мы тщательно проанализировали их щебет и трели, однако эти звуки недостаточно структурированы и слишком бедны тональностями, чтобы претендовать даже на зачаточный язык. Скорее всего, щебет выражает эмоциональное состояние. Мы установили звуки, передающие любопытство, интерес, удовольствие, нетерпение, злобу, ярость и отчаяние. Но нам не удалось обнаружить никаких фонем и фонематических построений, закономерно повторяющихся в ответ на события, происходящие в окружающей хторров среде.
 Мы проверили и химический канал. У гастропод довольно сложный набор феромонов, который меняется в зависимости от их настроения, но и здесь отсутствуют четкие закономерности, к тому же этот коммуникационный канал слишком узок для информации — все равно что передавать стереоизображение с помощью азбуки Морзе.
 Гастроподы — слабые генераторы излучения в радиодиапазоне. Он достаточно широк, но все, что удалось зарегистрировать, относится либо к наведенным помехам, либо к радиошумам. Возможно, на природе хторры способны к контактам в радиодиапазоне, но наши экземпляры к ним нечувствительны. Посланные им сигналы лишь приводили их в состояние повышенной нервозности. Создалось впечатление — утверждать наверняка пока рано, — что ими овладевало нечто вроде безумного ужаса.
 Флетчер взглянула на кого-то в глубине зала.
 — Потерпите еще минуту с вашими вопросами. Может быть, сейчас я отвечу на некоторые из них. Мы сами удивлены, зачем червям все эти адаптации, если они их не используют. Лучшее из объяснений: адаптация — побочный продукт работы нервной системы, причем появившийся сравнительно недавно, потому вид пока не успел оценить в полной мере ни его преимуществ, ни недостатков. Из того факта, что хторранские организмы опережают нас на полмиллиарда лет в развитии, вовсе не следует, что их эволюция прекратилась. Скорее всего, она переживает сейчас жесточайший кризис, пытаясь приспособиться к земным условиям.
 Однако я отвлеклась от главной темы — механизма передачи информации. Мы заметили, что каждое общение хторры начинают, прикасаясь своими антеннами к определенным местам. Пока нам не удалось выяснить, что это значит. Правда, в антеннах зарегистрированы электрические импульсы с определенными закономерностями, однако это опять-таки не передача информации — слишком они ритмичны и монотонны. Напрашивается аналогия с мозговым альфа-ритмом.
 Но мы точно знаем, что обмен информацией происходит только в состоянии общения. Датчики, прикрепленные на животных, показали, что во время общения все их жизненные циклы синхронизируются. Достигнув пика синхронности, животные цепенеют. Самая правдоподобная из наших гипотез заключается в том, что система коммуникаций брюхоногих многоканальна. Трели могут указывать, в каком контексте следует воспринимать передаваемую информацию. Радиошумы могут иметь определенную частоту, которую мы еще не выявили. Жесты тоже могут что-то означать, равно как и выделяемые феромоны. Пока мы не знаем.
 Один из ученых поднял руку:
 — В случае обнаружения канала передачи информации туда можно внедриться?
 Флетчер пожала плечами:
 — Наверное. Все зависит от того, каким окажется этот канал. Сейчас мы лишь наметили проблему и до решения доберемся нескоро.
 — Нельзя ли уточнить сроки? — спросил один из адъютантов сидящего в зале генерала.
 — Нет, нельзя, — ответила доктор Флетчер.
 Тогда с сильным южным акцентом заговорил сам генерал:
 — Вы сообщили, доктор Флетчер, что располагаете информацией, представляющей чрезвычайно важное значение для армии. В чем она заключается? В том, что черви болтают друг с другом?
 — Да, генерал, именно в этом заключена цель моего доклада. — Она хладнокровно выдержала его взгляд. — Еще вопросы?
 — Простите, мэм, но я предпочел бы услышать что-нибудь действительно важное. Например, о новом оружии.
 Вот этого ему говорить не следовало. Глаза Флетчер гневно блеснули.
 — Генерал, — начала она, глядя прямо на него. — Я знаю, что вы пришли сюда за ответами. Мне очень хочется дать их вам. Но самое большее, на что сейчас способен наш отдел, — поставлять вам разведданные о враге. Пока мы слишком многого не знаем и еще не скоро предложим конкретные экологические контрмеры.
 Повысив голос, доктор Флетчер обратилась к остальной аудитории:
 — Поймите, цель этих демонстраций — поближе познакомить вас с противником. — Она снова повернулась к генералу: — Я не претендую на компетентность в военных вопросах. Я — ученый. Но я пригласила вас сюда, считая, что вам будет нелишне узнать. об очень изощренной системе вражеской коммуникации. Вполне вероятно, что хторры распространяют информацию о наших замыслах и действиях так же быстро, как и мы.
 Генерал расплылся в широкой, слегка насмешливой улыбке. Он встал и поклонился, как истый джентльмен.
 — Мэм, — сказал он с подчеркнутой снисходительностью. — Я с детства приучен не спорить с дамами, так что принимаю все сказанное вами за чистую монету. Не сомневаюсь, что ваша работа очень существенна. Просто я ожидал увидеть нечто конкретное. Если вам больше нечего сообщить, разрешите поблагодарить за потраченное время. Мы обязаны вернуться к более важным делам.
 Вежливые фразы генерала свели на нет весь доклад Флетчер. Он учтиво кивнул и направился к выходу в сопровождении адъютантов, а за теми потянулось большинство мундиров. Несколько белых халатов решили, что заседание закончилось, и тоже поднялись.
 Доктор Флетчер расстроилась.
 — Если еще есть вопросы… — начала она, но ее больше никто не слушал. Публика уже толкалась в дверях.
 Флетчер отключила аппаратуру, глубоко вздохнула и констатировала:
 — Вот дерьмо!

  В. Каким инструментом хторране делают аборт? 
  О. Голодной крысой на веревочке. 





 КОММУНИКАЦИОННАЯ СЕТЬ



 Мозг человека — единственный в мире компьютер, сделанный из мяса.

    Соломон Краткий

 Однажды Дьюк после одного из сожжений сделал мне весьма любопытный комплимент. Отчитавшись перед начальством и по традиции выпив с ребятами пива, мы удалились в кабинет опрокинуть еще по стаканчику.
 Обычно после операций Дьюк был неразговорчив — просто сидел и потягивал из стакана. Но в тот раз ему, казалось, что-то не давало покоя. Поэтому я нянчил свой стакан и ждал.
 Он развернул кресло к окну и положил ноги на низкий шкафчик картотеки. Стакан он прижал ко лбу, словно у него болела голова и лед приносил облегчение.
 — Знаешь, — начал Дьюк, — а ты ведь действительно произвел на меня сегодня впечатление.
 — Э… спасибо. А что я сделал?
 — Эми Беррел.
 — О, — произнес я и добавил: — Да. Интересно, как он разовьет эту фразочку?
 — Ты вел себя правильно. — Он отнял стакан ото лба и посмотрел на меня.
 Я пожал плечами:
 — Ну раз ты так считаешь…
 — Да, считаю. У тебя не было выбора. Ты давно знаешь, что она — слабое звено в команде. Это было видно хотя бы по тому, как ты планировал операции. И сегодня ты поступил так, как должен был поступить.
 — Но меня до сих пор мучает совесть, что я ударил ее.
 — Не сделай ты этого сегодня, в следующий раз было бы еще хуже. Или это пришлось бы сделать кому-нибудь другому. Можешь ты врезать Хосе Морено?
 — Конечно нет.
 — Правильно, скорее всего, это никогда и не понадобится, — заметил Дьюк.
 — Надеюсь. — Я помотал головой. — Но ее лицо так и стоит перед глазами.
 — Тебя потрясли ее слезы? Чепуха! Она пытается разжалобить, но с вояками такие фокусы не проходят.
 — Да нет, я о том, как поднял ее на ноги и пихнул к гнезду. Если бы она держала вместо камеры оружие, я бы сейчас с тобой не беседовал.
 — Именно поэтому у нее и была камера. Винтовку ей доверить нельзя. — Он задумчиво отпил из стакана и добавил: — Вот что я скажу тебе, Джим. Взаимовыручка — она как воздушный шар. Здесь не столь важно, хороша ли резина — если есть дыра, воздух все равно выйдет.
 — Да… Верно. — Но я все еще не понимал, куда он клонит.
 — Взаимовыручка подразумевает герметичность — никаких утечек и дырок. Стопроцентная гарантия.
 — Значит, ты считаешь…
 — Ты поступил правильно. Заткнул дырку. Всем это послужит хорошим уроком. Ты показал, что на задании альтернативы нет. В следующий раз команда окажется намного сплоченней; ты и сам почувствуешь разницу.
 — Спасибо, — искренне поблагодарил я. — Но, если честно, я сделал это машинально. Просто мне осточертело ее нытье.
 Дьюк поднял свой стакан.
 — Абсолютно точно. И ты отреагировал соответствующим образом. Поздравляю. Твое здоровье. — И он выпил.
 Я вспомнил об этом, подумав, как бы поздравил меня Дьюк, если бы я дал пинка генералу. Дело в том…
 Ну хоть помечтать об этом я могу или нет? Широко шагая, я спустился к сцене и сказал;
 — Привет.
 Флетчер устало улыбнулась:
 — Привет,
 Я сразу взял быка за рога:
 — У меня вопрос.
 — Ответом, скорее всего, будет «не знаю». Какой вопрос?
 — Демонстрация очень впечатляющая, несмотря на выходку генерала, как его там?..
 — Пул.
 — Так это генерал Пул? Вот уж не знал, что у нас так мало генералов.
 — Что вы хотели спросить, Джеймс?
 — Я вспомнил, что раньше вы говорили о мехе гастро-под, будто это вовсе не шерсть.
 — Да, организмы с условным названием «иглы» служат им нервными окончаниями.
 — В этом и заключается вопрос: когда два червя находятся в состоянии общения, могут ли они вступать в прямой нервный контакт?
 Флетчер кивнула:
 — Они так и делают.
 — Но тогда… Не может ли это быть вашим механизмом коммуникации? Что, если они передают импульсы непосредственно от одного к другому?
 У Флетчер удивленно выгнулась бровь.
 — Вы так думаете?
 — Вам не нравится эта идея?
 — Между прочим, — заметила она, — идея мне очень нравится. Она могла бы объяснить массу непонятных вещей.
 — Но?.. — подсказал я,
 — Но, — продолжила Флетчер, — это было первой гипотезой, которую мы проверили, когда посадили Счастливчика и Крошку вместе. И от нее первой мы вынуждены отказаться. Нашлось слишком много аргументов против.
 — Правда?
 — Да, правда. — Она взглянула на часы. — Хорошо, я вам изложу их вкратце. Большинство хторранских симбионтов — рецепторы того или иного типа. Мы идентифицировали по меньшей мере семнадцать четко различающихся типов игл, осуществляющих только им присущую функцию. Каждый из этих типов, в свою очередь, подразделяется на подтипы по цвету, длине и специализации внутри функции. На сегодня известно более пятисот разных подтипов нервных волокон. Не исключено, что их функции могут в значительной мере перекрываться, но у нас не хватает людей, чтобы проверить это.
 Большинство нервных волокон червей действует как специализированные рецепторы того или иного типа: термочувствительные, обонятельные, вкусовые, тактильные и даже свето — и цветочувствительные. А некоторые из симбионтов действуют еще и как «нервные иголки». Подобно миниатюрным передатчикам, они способны возбуждать любой нерв, которого касаются. Именно поэтому черви колючи, если их гладить. В общем, вы правы — все это выглядит превосходным механизмом для обмена информацией. Можете поздравить себя с удачей. Ну а теперь плохие новости: этот механизм не может работать. Даю минуту, чтобы вы сами догадались: почему?
 Я немного подумал.
 — Проблема с контактами?
 — Не совсем. Черви контактируют без всяких проблем и по меньшей мере пятой частью поверхности тел. Но вы на правильном пути: проблема — в образовании информационной сети.
 — Не понял.
 — Когда вы подключаете один компьютер к другому, сколько шнуров вы соединяете?
 — Как сколько? Один… О! Теперь дошло: в стандартном кабеле тысяча двадцать четыре отдельных световода.
 — Правильно. А теперь представьте, что вы должны вручную подсоединить каждый проводок, причем, заметьте, не зная, какой куда. Какова вероятность, что вы подсоедините их в нужном порядке?
 — Ничтожная и даже хуже, — согласился я. — На миллиарды неправильных вариантов только один верный.
 — Не то что вашей жизни — жизни Вселенной не хватит на это, — сказала Флетчер. — А теперь вообразите, сколько нервных волокон контактирует у червей во время общения, и у вас возникнут сомнения в возможности нервного контакта. Не верьте мне на слово, — добавила она. — Оцените вероятность на ближайшем терминале.
 — Да нет, все правильно. Но, может, у червей есть что-нибудь вроде внутреннего декодера?
 — Мы тоже подумали об этом. Двое ребят из «Мински фаундейшн» пришли к выводу: такое возможно, только если червь состоит из одного мозга. Однако до сих пор мы таких особей не встречали. Вы когда-нибудь видели фотоизотомографические изображения?
 — Нам их показывали, но разобраться у меня не было возможности.
 Фотоизотомография представляла собой трехмерную карту организма. Создать ее нетрудно. Вы делаете тонкие срезы червя на замораживающем микротоме и фотографируете их один за другим. Потом загружаете изображения в компьютер, который выдает на экран трехмерную картинку. Просматривается любая часть тела червя изнутри или снаружи под любым углом. С помощью джойстика можно путешествовать по телу червя, прослеживая путь кровеносных сосудов, нервов и других структур. Пока большая часть из того, что мы видели, относилась именно к «другим структурам». Многие органы червей не выполняли никакой явной физиологической функции. Что это? Рудименты вроде нашего аппендикса? Или они находились на биологической консервации в ожидании, когда придет их час?
 — Хотите, я предоставлю вам лабораторное время? — предложила Флетчер. — Если сумеете доказать, что они обладают способностью к такой декодировке, я спляшу нагишом с большим розовым червем.
 — Вы настолько уверены?
 — Да.
 — Гм. Но тогда возникает другой вопрос. Она снова посмотрела на часы.
 — Только покороче, пожалуйста.
 — Для чего же тогда нервные иголки? Флетчер улыбнулась.
 — Для очень интенсивной стимуляции. Может быть, сексуальной. Общение червей — своего рода объятие. Жесткость волос в сочетании с нервными иголками должна вызывать очень сильные ощущения. Вы же видели их напряжение на вершине «оргазма»?
 Я кивнул и тут же спросил:
 — Это установленный факт или гипотеза?
 На ее лице промелькнуло раздражение. Я сразу пожалел, что спросил: такие вопросы больше подходят генералу Пулу. Но Флетчер и виду не подала.
 — Это экстраполяция, — поправила она. — На примере нашей экологии мы знаем: чем выше организация животного, тем активнее его половое поведение. То же самое касается других поведенческих реакций и механизмов обмена информацией. Человек — лучшее тому подтверждение. Эволюционная фора червей вовсе не означает, что они умнее нас, но их адаптации должны быть несколько изощреннее. Кто знает, может, они демонстрируют, во что превратится земляной червь? Вы обязаны знать, что половое размножение не только ускоряет темпы эволюции, но и отбирает наиболее сексуальные виды.
 Я ухмыльнулся.
 — О'кей, сдаюсь.
 Она еще раз обеспокоенно посмотрела на часы, но не ушла.
 — Послушайте, Джеймс. Вы задавали грамотные вопросы. Продолжая в том же духе, вы шаг за шагом проследите большую часть наших работ за последние восемнадцать месяцев. Сейчас мы буксуем с проблемой передачи информации, и я страшно боюсь, что мы не замечаем чего-то настолько явного, что видно даже лейтенанту. — Она смущенно улыбнулась. — Вы ничего не замечаете?
 — Ну… — осторожно начал я. — Так, кое-что. Вы же видели наши записи из вертушки?
 — Да, видела.
 — Вам ничего не напомнили кроликособаки и их небольшое представление?
 — Вы хотите спросить, не напоминает ли это стадо?
 — Значит, вы тоже заметили. Она сказала:
 — Это лежит на поверхности.
 — Вы были одной из тех, кто дал мне ключ. Помните вашу характеристику сплачивания стада? Феномен втягивания.
 — Положим, явление намного шире, — возразила Флетчер. — Это типичный для стада способ самосохранения. Цементирующий состав.
 — Да, конечно. Но для того, кто не является членом стада, это… приглашение.
 — Пусть так. Ну и что? — И тут до нее дошло. Она удивленно вскинула на меня глаза. — Кроликособаки?
 — Они самые. Я думаю, что их танец был приглашением полковнику Тирелли и мне присоединиться!
 Флетчер задумалась.
 — Подождите минуту. — Она отстегнула от пояса телефон и набрала номер. — Джерри? Это Флетч. Я опоздаю. Сам справишься?.. — Она выслушала ответ. — Отлично. Спасибо. — Потом сложила телефон и снова закрепила на поясе. — Итак, у вас наверняка есть соображения. Давайте выкладывайте все до конца.
 — Когда я валялся в больнице, у меня была уйма времени для чтения. Я просмотрел очерки доктора Формана о коммуникации. — При его имени Флетчер нахмурилась. — Что-то не так? — спросил я. — Вы сами говорили, что прошли у него курс психофизической, или модулирующей, тренировки.
 — Да, прошла. И этот курс мне многое дал. Но… Мне не нравится, во что он превратился. Впрочем, ерунда.
 Продолжайте.
 — Ну… Суть его работы, похоже, состоит в том, что люди очень редко осуществляют настоящий обмен информацией. Большинство из нас даже не подозревает, что это такое. Если вы заглянете в словарь, то обмен информацией трактуют как обмен взаимно согласованными символами. Форман считает это определение некорректным. Он довольно подробно объясняет…
 — Я знакома с его трудами, — прервала меня Флет-чер. — Не пересказывайте.
 — Хорошо. Форман выдвигает тезис, что истинный обмен информацией — это обмен чувствами, нечто вроде прямого переливания содержимого моей головы в вашу. Это, по Форману, и есть коммуникация. Он пишет, что, если бы мы овладели таким способом, наше ощущение самих себя, Вселенной, да и всего на свете, изменилось бы. Мы сравнялись бы с богами. Вот почему я подумал о червях.
 Флетчер кивнула.
 — В мышеловку мы уже залезли, но я до сих пор не вижу сыра. Впрочем, продолжайте.
 — Это введение. По-настоящему меня потрясли рассуждения Формана о языке. Он считает язык весьма неэффективным средством для передачи чувств. Это всего лишь набор понятий, годных для описания физического мира, то есть вещей, которые можно измерить и пощупать: длины волны света, температуры воды и тому подобного. Но он отнюдь недостаточен для описания чувственной Вселенной, Вселенной индивидуального восприятия. Попробуйте описать словами любовь. Самое большее, на что способен язык, — вызвать цепь ассоциаций с вашим личным опытом. Люди, скорее, обречены на общение, чем способны осуществить его.
 Доктор Форман считает, что чувственному обмену должно предшествовать установление коммуникационной связи. То есть общение червей, сплочение стада, правильно? Желание быть вместе. Потому и кролико-собаки собрались в кучу, могу поспорить. — Я с нетерпением следил за выражением лица Флетчер. — Что скажете?
 Она медленно проговорила:
 — Скажу… что вы молодец. — Она взяла меня под руку. — Давайте прогуляемся. Я угощу вас чашечкой кофе. Настоящего. В моем кабинете.
 — Да? Конечно. — Я слегка удивился — на научные вопросы доктор Флетчер обычно отвечала немедленно.
 Пока она варила кофе, мы немного поболтали.
 — Помните яйца червей, что вы привезли в Денвер? Из которых вылупились тысяченожки?
 — Да, а что?
 — Мы наблюдали за ними, потому что это первые краснобрюхие тысяченожки, которых мы увидели. Теперь-то ясно, что ближе к северу у всех красное брюхо. Хотите молока? Простите, но нет ни кусочка сахара. Знаете, эти краснобрюшки не такие ненасытные, как их черные сородичи. И растут гораздо медленнее. И еще мне кажется, что они сообразительнее, если вас не смущает не подтвержденное фактами мнение. Мы собирались провести несколько опытов в лабиринте, но так и не успели из-за суматохи с переездом. По-моему, три штуки мы с собой захватили — надо проверить. Если хотите, можете полюбопытствовать, как они себя чувствуют.
 Флетчер вручила мне массивную белую кружку.
 — Потом, — ответил я. — Так что с моей идеей? Флетчер села напротив.
 — Как кофе?
 Я вежливо попробовал, потом открыл рот, чтобы повторить свой вопрос, закрыл его и снова посмотрел в чашку. Аромат был божественный. Я глубоко вдохнул.
 — М-м-м-м… Потрясающе. Спасибо. Я решил по наслаждаться молча.
 Флетчер убрала упавшие на лоб пряди волос, и я увидел, какая она усталая. Вокруг глаз залегли тонкие лу-чики морщин. По-видимому, ей сильно досталось за последние несколько недель. Она отпила кофе и сказала:
 — Мы планируем экспедицию на север — специально для установления контакта с кроликособаками. Это даст нам тот шанс продвинуться вперед, который мы давно искали. Было много споров насчет танца и его значения. Мы несколько раз просматривали видеозапись. — Она выдержала паузу, поболтала кофе в кружке и немного отпила. — Во многом наши выводы совпали с вашими.
 Я почувствовал себя баллоном, из которого выходит воздух.
 — Значит, для вас это не новость? Она покачала головой:
 — Нет. Хотя то, что танец служит приглашением, интересная мысль. Мы упустили это из виду.
 Она внимательно посмотрела на меня. Я вздохнул и, уставившись в пол, начал катать кружку между ладонями.
 — Вы хотели как-то смягчить удар для меня, да?
 — Вовсе нет. Вы же не только уловили сходство, но провели соответствующее исследование и выдвинули чертовски заманчивую гипотезу. — Она смущенно улыбнулась. — Я хочу предложить вам работу, Джим.
 — Работу?
 — Да. — Она кивнула. — Экспедиции требуется специалист. Думаю, что никого лучше вас мы не найдем.

  В.: Как хторране называют медсестру? 
  О.: Горячий пирожок. 





 КОММУНИКАЦИОННЫЙ ПРОБЕЛ



 Корзине с крабами не нужна крышка. Если один попытается вылезти, другие стащат его вниз.

    Соломон Краткий

 В комнате за длинным полированным столом сидело восемь человек: полковник Тирелли, полковник Андерсон, Джерри Ларсон, доктор Зимф, доктор Флетчер, генерал Пул. По обе стороны от генерала устроились его адъютанты. Вся троица выглядела так же радостно, как тефтели в соусе чили.
 — На основании ваших видеозаписей, — говорила доктор Зимф, — мы допускаем, что коммуникационный контакт с кроликособаками или даже хторрами действительно возможен. — Она по-прежнему напоминала водителя грузовика — коренастая и приземистая, как бочонок, с бульдожьими челюстями, разве что седины в волосах прибавилось после Денвера. Голос звучал по-прежнему грубовато и напористо. — Удалось идентифицировать более ста сорока трех видов взаимодействия между существами, которых мы теперь называем кроликособаками, и еще восемьдесят видов между ними и хторрами.
 — И на основании этой информации вы хотите бросить человека в их гущу, я правильно понял? — поинтересовался я.
 — Ему обеспечено любое прикрытие, какое потребуется, — проворчал генерал Пул. — За вашей спиной будет Два укомплектованных взвода.
 — Но… Вы предлагаете мне осуществить «взаимодействие» буквально: вылезти из вертушки, подойти к первой попавшейся кроликособаке и протянуть руку для братания?
 Доктор Зимф не стала выкручиваться.
 — Да, мы бы хотели свести человека и кроликособаку лицом к лицу и посмотреть, что произойдет.
 — И если меня не сожрут, для беседы можно будет командировать настоящего ученого, — закончил я за нее.
 — Это не совсем так, но…
 — Так! — перебил я. — Вы уготовили мне роль козла отпущения.
 — Лейтенант, — предостерегающе произнес генерал.
 — Простите, сэр. Но мне кажется, что сейчас самое время выслушать и меня. Ничего у вас не выйдет. Во всяком случае, если вы будете действовать таким образом. Я не забыл, что всего лишь лейтенант, но у меня больше опыта общения с червями и кроликособаками, чем у любого в этой комнате. И мое мнение — мнение специалиста.
 — Мы и не спорим, — сказал генерал Пул. — Именно поэтому для успеха операции нам нужны вы. Мы полагаемся на ваш опыт. — На его лице застыла дежурная улыбка.
 — Если вы так думаете, генерал, то послушайте, что я скажу. Я знал массу гениальных идей, спущенных нам из Денвера или откуда-нибудь еще. Нас учили, как вести себя с червями. Одни идеи были… интересными, подавляющее большинство — смертельно опасными, а некоторые — дурацкими. Но почти все они требовали на заклание зеленого солдатика вроде меня, который пошел бы и рискнул своей задницей ради чьей-то теории. Если идея оказывалась неверной, вы рисковали только авторитетом, а доверившийся вам служивый вдруг обнаруживал себя в огромном волосатом розовом желудке.
 — Вы хотите сказать?..
 — Если кто-нибудь должен сунуть голову в пасть льву, то он вправе выбирать льва.
 Доктор Зимф кашлянула. Все повернулись к ней.
 — Мне кажется, вы слегка драматизируете ситуацию, лейтенант…
 — Ничуть! Я тот самый подопытный кролик, который заморозил трех червей, прежде чем выяснилось, что это невозможно. А сейчас мне предлагают задание еще бессмысленнее. Допускаю, что я кому-то не нравлюсь, но нельзя же, в самом деле, расправляться со мной так открыто.
 — Вы закончили? — поинтересовалась она.
 — Пока да. Если мне придет в голову еще что-нибудь, позвольте снова прервать вас.
 Генерал Пул тихо произнес:
 — Лейтенант! В любое время дня и ночи я готов выразить вам свою признательность за заслуги в составе группы дяди Аиры, но позвольте напомнить, что пока вы служите в армии Дяди Сэма. Принимая присягу, вы добровольно подписали обязательство отдать, если потребуется, свою жизнь. — Он уставился на меня своим знаменитым испепеляющим взором.
 Я ответил нахальным взглядом:
 — Но я не присягал покончить жизнь самоубийством, сэр.
 — Я говорю о долге и подчинении приказам, лейтенант.
 — Вас понял, но, рассуждая о долге и подчинении, я бы на вашем месте примкнул к какому-нибудь Племени и стал его вождем.
 — Вы отказываетесь от участия в операции?
 — Напротив, сэр. Но если я буду тем парнем, который должен выйти из вертолета и пожелать доброго здоровья хторрам, имея при себе только симпатичную внешность и яркую индивидуальность, то я обязан удостовериться, что это действительно выполнимо. Генерал Пул возмущенно огляделся:
 — Черт знает что. У нас есть еще кто-нибудь? Желательно — настоящий мужик.
 — Других специалистов такой квалификации нет, — ответила доктор Флетчер. — Если не Маккарти, тогда я или Джерри…
 — Об этом не может быть и речи, — отрезала доктор Зимф.
 Лиз сказала:
 — Прошу прощения, но я видела Маккарти в деле. Он не трус и не дурак. Полезно выслушать его соображения.
 Генерал Пул сверкнул на нее глазами.
 — Генерал, — вмешался полковник Андерсон, — я тоже хочу послушать.
 Генерал перекатил на меня сверкающие глаза:
 — Хорошо… Если у вас есть что сказать, лейтенант, мы слушаем.
 — Сэр, вы ставите меня в трудное положение. Мне предложили участвовать в операции всего полчаса назад, но и этого хватило, чтобы понять, насколько уязвим план, да простит меня тот, кто его составлял. — Джерри Ларсон нахмурился, а меня несло дальше: — Наметки не учитывают, с кем или с чем мы в действительности имеем дело.
 Ларсон поднял руку:
 — Вы позволите?.. — Генерал Пул кивнул, и Ларсон продолжал: — Я не согласен! Наш план очень даже учитывает, с кем или с чем мы имеем дело. — Он открыл свой экземпляр и показал мне. — Нам известно, насколько опасными могут быть черви. Предусмотрена сильная огневая поддержка…
 Я перебил его:
 — Это ваша первая ошибка. Вы запланировали военную операцию, собираетесь послать солдат и боевую технику в эпицентр заражения и ждете, что там скажут «Добро пожаловать». Черви успели проникнуться кое-какими недобрыми чувствами к нашим вертушкам, несущим смерть. Не советую приближаться к червям или кроликособакам, пока экспедиция носит военный характер. Вы должны десантировать команду, а потом убрать вертолеты побыстрее и подальше или замаскировать их. И спрятать все, что хоть отдаленно напоминает оружие. А может, вообще не брать оружия. Вдруг кролики или черви владеют телепатией или какой-то другой экстрасенсорикой? Тогда мы обречены еще до старта.
 Генерал Пул взглянул на доктора Зимф.
 — Такое возможно?
 Зимф задумалась, поджав губы.
 — Вполне.
 — Подробнее можно? — Генерал не скрывал своего раздражения.
 — Конечно. Поскольку мы еще не знаем, как интерпретировать эти данные, они пока засекречены. Между червями каким-то образом происходит обмен информацией. Вы, кажется, присутствовали на сообщении доктора Флетчер?..
 Генерал Пул хмыкнул.
 — — Тогда, — продолжала доктор Зимф, — вы услышите кое-что весьма интересное. В январе этого года на Кум-берлендском плато в Теннесси мы испытывали новые виды оружия против хторров. Зона заражения там расположена абсолютно изолированно, так что у нас была великолепная возможность оптимально проверить эффективность.
 Мы опробовали три вида биоцидных капсул, два вида газовых мин и четыре разновидности заграждений. Через два месяца хторры научились распознавать и обходить мины, даже если они закопаны. Они не прикасались к телкам с биоцидными ошейниками и научились преодолевать два вида заборов.
 Потом мы перенесли испытания в Западную Канаду. За одну неделю выяснилось, что черви Скалистых гор уже знают, как обнаруживать наши газовые мины и преодолевать половину заграждений. Они не тронули ни одной телки, сожрав только двух пони с отравленными ошейниками, и на этом все закончилось. Тем временем в Теннесси черви перестали нападать и на пони. Они научились распознавать биоцидный ошейник и передали информацию дальше. Как вы оцениваете работу разведки, генерал?
 Генерал насупился. Я готов был расцеловать доктора Зимф.
 — Итак, — быстро сказал я. — Мы не можем брать с собой ничего, напоминающего военное снаряжение. Это первый пункт. Второй заключается…
 — Подождите. Я еще первый не переварил. — Генерал хмуро посмотрел на меня. — Сначала вы заявляете, что не хотите подставлять свою голову, а потом говорите, что вам не требуется зашита…
 — Я не хочу, чтобы она была заметна, — возразил я. — В этом и заключается второй пункт. В вашем плане слишком много допущений относительно поведения червей и кроликособак. По-моему, нельзя и пытаться установить контакт с ними по этим наметкам. Если бы речь шла о другом человеческом виде, то они имели бы смысл, а здесь это не пройдет.
 — Прошу прощения, лейтенант, — сердито возразил генерал. — Вы не дослушали меня. Ваши предложения не вызывают сомнений. Успокойтесь и продолжайте.
 Должно быть, мое раздражение проявилось слишком очевидно, потому что Флетчер, дотронувшись до моей руки, остановила меня:
 — Я думаю, лейтенант Маккарти хотел сказать, что мы пока не разобрались во взаимоотношениях кроликособак и хторров. Хотя ясно, что это такой уровень партнерства видов, какого на нашей планете не существует, поскольку, по эволюционным часам, его время еще не наступило.
 В лабораторных условиях мы можем лишь дрессировать червей; все попытки контакта закончились безрезультатно. Казалось бы, это свидетельствует об исключительной глупости хторров. С другой стороны, мы могли столкнуться с неполовозрелыми или дикими особями, контакт с которыми столь же маловероятен, как с трехмесячным младенцем или ребенком, выросшим в волчьей стае. Так что проблема практически еще не исследована.
 Теперь о кроликособаках. Как свидетельствует очень подробная видеозапись лейтенанта Маккарти, они действительно влияют на червей, вероятно, даже контролируют их. Нам крайне необходимо уяснить суть их взаимоотношений и попытаться вступить в контакт с червями. В этом заключается наша цель. Лейтенант Маккарти предполагает, что кроликособаки и хторры действуют с определенными целями, понять которые не поможет никакая экстраполяция с человеческих позиций. Мы не должны пренебрегать этим, надо быть гибче.
 Генерал Пул обвел взглядом сидящих за столом и задумчиво потер подбородок. Все выжидали. Наконец он повернулся к доктору Флетчер:
 — В кои-то веки услышал от вас разумное слово. Флетчер справилась с раздражением гораздо лучше, чем я, и спокойно ответила:
 — Генерал, именно об этом я и твержу все время. Генерал Пул покачал головой и снова оглядел присутствующих:
 — Я шел сюда, рассчитывая, что операция полностью продумана и осталось только назначить дату, но чем больше я вас слушал, тем больше удивлялся.
 Доктор Зимф хотела перебить, но генерал жестом остановил ее:
 — Нет, теперь моя очередь! Пока еще мое звание дает кое-какие преимущества. Самое слабое звено в этой операции — это вы, ученые. Я готов предоставить все, что нужно, но в таких условиях работать не могу: вы сами не знаете, чего хотите. Сначала просите военную поддержку, потом отказываетесь от нее. Скажите еще, что этот лейтенант должен плясать голым перед мохнатыми тварями.
 — А что, неплохая идея, — тихонько заметил я. Генерал расслышал и бросил на меня испепеляющий взор.
 — Прежде чем продолжить, мне хотелось бы, чтобы вы пришли к соглашению, что и как делать. Сейчас я трачу время на перебранку, а меня ждет настоящая работа. Не обращайтесь ко мне, пока не определитесь. Понятно? Собрание закрыто.
 Генерал встал и в сопровождении свиты удалился. Лиз и Дэнни Андерсон переглянулись и тоже быстро вышли.
 — Генерал… — Лиз даже не посмотрела в мою сторону. Доктор Зимф все же удостоила меня взглядом.
 — Знаете, лейтенант, а вы гораздо опаснее без винтовки.
 Она встала и вышла из комнаты. Джерри Ларсон пробормотал себе под нос какую-то грубость в мой адрес и последовал за ней.
 Я посмотрел на Флетчер:
 — Меня отстранили, да? Она похлопала меня по руке:
 — Джеймс, вы сказали то, что должно было прозвучать. Спасибо, что приняли огонь на себя.
 — Но?..
 — Но пока, я думаю, вам лучше где-нибудь затаиться. Надо переждать.

  В.: В нем для хторранина разница между ребеночком и котлетой? 
  О.: Котлету надо подсолить. 





 ТЭНДЖИ



 СЛОВО — Свободная Любовь Отсутствует ВОобще.

    Соломон Краткий

 Площадь Джека Лондона в Окленде — вовсе не площадь. Может, когда-то она и являлась таковой, но теперь это — широкая набережная, дугой охватывающая закрытую бухту. Высокие деревья, расцвеченные яркими огнями, смотрят на просторные лужайки, окаймленные дорожками из розового кирпича. За лужайками тянется длинный ряд шикарных трехэтажных зданий в неовикторианском стиле. Там и сям небольшими группами разбросаны крошечные магазинчики и рестораны с верандами, купающимися в мягком свете газовых фонарей.
 Мне показалось, будто я попал в мир грез об ушедшей эпохе. Все здесь было как в сказке — слишком прекрасным. Широкие аллеи с фланирующими парочками, галереи и даже летние беседки. Единственный транспорт — редкие велорикши. Серебристая музыка — едва слышный перезвон волшебных колокольчиков — плыла над водой.
 Я рассматривал массивную бронзовую табличку на бетонной мемориальной доске. На ней была изображена большая стрела, указывающая прямо вниз, в землю; надпись над стрелой гласила: «Ты — здесь!» А чуть ниже буквами помельче: «Гертруде Стайн» [9] . Я пожалел, что рядом нет никого, кто объяснил бы мне, что это значит.
 Поправив ружье, я пошел дальше. Ресторан располагался в конце набережной. Он назывался «Этот хрустальный замок» — вычурная стилизация с барочным фронтоном и куполами, золотым орнаментом и цветными витражами. Он мерцал и переливался опаловым, золотистым и красновато-розовым светом, как волшебный дворец. Когда я подошел ближе, послышались звуки струнного квартета. Похоже на Моцарта.
 Хотя внутри светился всеми оттенками изумрудов и золота. Пожалуй, все чересчур уж назойливо намекало на высокий класс заведения, но я и так понял, что оно не из дешевых — официантами работали люди. Костюм метрдотеля напоминал ливрею привратника из страны Оз. Он попросил меня оставить ружье, но я угрюмо взглянул на него и сообщил, что нахожусь на круглосуточном дежурстве. Он отвесил подхалимский поклон и посторонился. Лиз еще не появилась, поэтому я отправился в бар. Забавно, как реагируют люди на красный берет Спецсил.
 Полутемный бар навевал непристойные мысли. Канделябры на стенах, отделанных полированным дубом и пурпурными бархатистыми обоями, как старые добрые свечи, излучали мягкий золотистый свет. За стойкой висело дымчатое зеркало, не позволяющее рассмотреть твою пьянеющую физиономию.
 В ожидании Лиз я занялся изучением карты коктейлей. Многие напитки были мне незнакомы. Что такое, к примеру, «Резиновый червь»? Или «Кожаный помощник»? Или «Месть водопроводчика»?
 Запищал мой телефон. Я снял его с ремня и раскрыл.
 — Маккарти слушает.
 — Джим? — Голос Лиз.
 — Привет. Ты где?
 — Да вот, застряла на совещании благодаря тебе. — Вее голосе сквозило раздражение. — Похоже, на целый вечер.
 — Когда ты освободишься? Я подожду.
 — Бессмысленно. Они послали за сандвичами. В ближайшие часы мы не закончим. Ты вскрыл, извини за выражение, целое гнездо червей. Наше свидание придется отменить.
 Я не находил вежливых слов для ответа.
 — Джим?.. Где ты?
 — Э… Я здесь. Парочка громадных омаров передает тебе самую искреннюю благодарность.
 — Мне очень жаль, Джим, правда.
 Но сожаление в ее голосе отсутствовало.
 — Как насчет завтрашнего вечера?
 — М-м… Нет, не получится. Слушай, я тебе позвоню, договорились?
 — Ладно. Пусть будет так.
 — Что-то случилось? — спросила она. — Чувствую по твоему голосу.
 Пришлось признаться.
 — Да, я расстроился. Я действительно ждал этого вечера.
 — Джим, мне надо бежать, — быстро ответила Лиз. — Обещаю, что у нас будет все в порядке. Я тоже этого хочу.
 Она отключилась.
 А я стоял и удивлялся противоречивости своих чувств, испытывая одновременно и горечь и радость. В голове крутились ее слова: «Обещаю, что у нас будет все в порядке, Я тоже этого хочу».
 Эти четыре слова могли надолго сделать меня счастливым. Только на что убить сегодняшний вечер мне и моему вместительному желудку? Я повернулся к стойке и за-казал «Зеленого слизня». Слизень оказался длинным. И зеленым. И очень крепким. Кости мои размягчились. Я прикинул, сколько потребуется, чтобы расплыться скользкой зеленой лужей, и заказал вторую порцию, рас-сматривая бар.
 Глаза китаяночки сияли. Прежде всего я обратил внимание на то, как она на меня смотрит. Потом заметил талию, тоненькую и хрупкую. Потом руки, нежные, как орхидеи. Потом снова глаза — она смотрела так, будто знала что-то такое, о чем я не догадывался.
 Она поплыла в моем направлении. Сердце екнуло и замерло. Мужчины, да и многие женщины тоже, не сводили с нее глаз. Ее шелковое платье было таким красным, что этот цвет следовало бы запретить. А походка как у нее преследовалась законом в тридцати семи штатах. Один парень так потянулся ей вслед, что едва не свалился с табурета.
 Она остановилась рядом. Какой бог улыбнулся мне?
 — Чем могу служить? — спросил я.
 Ее улыбка стала еще обольстительнее. Она облизнула губы.
 — Интересно, какого калибра ваше ружье? — И призывно прикоснулась к стволу своим нежным пальчиком.
 У меня пересохло во рту, язык словно парализовало.
 — Э-э, — наконец выдавил я. — Строго говоря, у него нет калибра. Оно стреляет одиннадцатигранными иглами со скоростью четыре тысячи штук в минуту. Кучность стрельбы примерно два и восемь десятых сантиметра… — Мой язык машинально выталкивал слово за словом, но сам я оцепенел, пронзенный ее улыбкой. Она не сводила с меня глаз. Она завораживала. — Э… Оно, как правило рвет цель в клочья, но это даже лучше, когда сражаешься с червями.
 — У вас невероятно зеленые глаза.
 — Да?
 Я сглотнул.
 Она скользнула на табурет рядом со мной. Кто-то в другом конце бара застонал. Я боялся упасть замертво от недостатка мозгового кровообращения.
 Бармен моментально подлетел к ней.
 — Что прикажете, мисс?
 Она даже не взглянула на робота.
 — Я буду пить… «Розовую бабочку». — Она все еще не спускала с меня глаз, а меня добил звук ее голоса. Я испугался, что пущу сейчас слюну.
 Робот поставил перед ней что-то розовое и холодное. Я не знал, что делать дальше, поэтому растерянно улыбнулся.
 — Прошу прощения за дерзость, но все китайские девушки, которых я встречал, были ужасно… застенчивыми, не такими… смелыми. Вы правда китаянка?
 — Китаянка? — Поморгав, она мило смутилась. Потом открыла свою сумочку и посмотрелась в зеркальце. — Боже мой, вы правы! Я — китаянка! — И удивленно воскликнула: — Что я скажу маме?
 — Вашей маме? Разве она не знает? Девушка рассмеялась.
 — Откуда? Я сама только что узнала.
 Я уставился на нее — это уж слишком. Реальный мир расползался на куски.
 — Я… э… в общем-то не собирался здесь засиживаться, мисс… Я, наверное, пойду…
 — Нет, подождите. — Она взяла меня за руку. — Простите, Джим.
 — Что? — Я замер и снова уставился на нее. — Мы знакомы?
 Она встретила мой взгляд смущенно, но глаз не отвела.
 — Мы встречались.
 Я внимательно изучил ее лицо — почти идеальный овал, высокие скулы и блестящие миндалевидные глаза. Рот широкий, но не слишком. Волосы ниспадали на п|лечи, как черное шелковое кружево. Я мог поклясться, что никогда раньше ее не видел. Такое лицо я бы запомнил. И все же не мог отделаться от странного ощу-щения.
 — Кто вы?
 Она улыбнулась.
 — Если я китаянка, то обязана быть загадочной, непостижимой. Разгадайте меня.
 Теперь внутри зазвенели разом все колокольчики тревоги, но по-прежнему я ничего не мог понять.
 — Как вас зовут?
 — Можете называть меня Тэнджи.
 — Тэнджи. Это китайское имя?
 — Нет. Я ведь не китаянка.
 — Нет? Кажется, вам следует снова посмотреться в зеркало.
 — Вы все еще не догадались? Я намекну.
 На какое-то мгновение лицо ее стало пустым, потом снова ожило.
 — Ну, теперь поняли?
 — Что это было?
 — Я связывалась с терминалом. Я нахмурился.
 — Так вы?..
 — Да, телепат. Что-нибудь не так?
 — Нет. Просто я растерялся. — И тут меня осенило. Она улыбнулась:
 — Вы должны следить за мимикой. Когда вас застают врасплох, физиономия становится очень смешной.
 Наконец понимание происходящего выкристаллизовалось. Я схватил ее за плечи.
 — Ах ты, сукин сын!
 — Привет, Джимбо! — непринужденно бросила она.
 — Я должен был догадаться! — Рот мой раскрывался я закрывался, как у рыбы, выброшенной на берег. Наконец удалось слепить фразу: — Тед! Тэнджи! Теодор Эндрю Натаниэль Джексон! Ах ты, паразит! — На нас глазели, но мне было все равно.
 Она — или он — улыбнулась.
 — Ты не поцелуешь старого друга?
 — Поцеловать тебя? Я тебя должен поцеловать?.. — разжав руки, я беспомощно брызгал слюной, не в состоянии подобрать слова.
 — Вот это да, Джим! — Она — или он — подмигну-ла — Ты такой милый, когда сердишься.

  В. Как хторране называют послед? 
  О. Десерт. 





 КАКОВО БЫТЬ ТЕЛЕПАТОМ



 Хорошо, что счастье не продается. Иначе его скупили бы торгаши.

    Соломон Краткий

 Я не сноб. Во всяком случае, так мне кажется. Но я получил старомодное воспитание и никогда не одобрял трансвеститов. Хотя, конечно, что бы ни пожелал сделать со своим собственным телом совершеннолетний человек, это его личное дело.
 Я пришел к таким взглядам из-за целомудренной юности, не омраченной никаким опытом, кроме теоретического. На моем пути не встречался ни один человек, когда-нибудь менявший пол или разыгрывавший из себя Женщину.
 Но одно дело быть чистоплюем в безвоздушном пространстве и совсем иное — встретить бывшего лучшего друга в теле, способном расшевелить любого мужчину.
 Я даже не представлял, что ребята из Телепатического Корпуса способны на такое.
 — М-м… — Нужные слова не шли в голову. — Ты не отделаешься простым объяснением, Тед.
 До сих пор я думал, что телепат имеет в голове что-то вроде терминала компьютерной сети. Та же микротехнология, с помощью которой делали искусственные нервы для протезов, позволяла вживлять в мозг искусственную долю, запрограммировать для всевозможной обработки и передачи данных. Я слышал, что имплантанты нового поколения могли передавать чувства, но думал, что чувства как бы проецируются на мозг — примерно так же, как я видел глазами «паука», управляя им.
 Тед — Тэнджи — быстро рассеял мое заблуждение:
 — Нет, передача чувств абсолютна, по крайней мере по ощущениям. При этом они, видимо, очищаются от разного подсознательного мусора. К тому же приобретаешь полный контроль над чужим телом, как я в данном случае. Как будто твоя душа покидает плоть и переселяется сюда. Я способен менять тела, как нижнее белье, и даже чаще.
 Он — она — являлся как бы курьером, хотя пока термина для этого не придумали. В его (ее) задачу входил сбор информации для телепатической сети данных, где они записывались для (опять нет подходящего термина) синтезаторов, что ли, — людей, впитывающих собранный материал и отыскивающих определенные закономерности. Это было настолько сложно, что даже Тед-Тэнджи не понимала всего. Пока. Не понимала до конца, как она выразилась.
 За обедом — глупо было уйти, бросив заранее оплаченные яства, — я спросил:
 — А где твое тело сейчас?
 — Ты имеешь в виду то тело, которое ты знал? — Да.
 — — Кажется, в Амстердаме. Надо проверить.
 — Ты не знаешь?!
 — Джимми, — — объяснила она, — подписывая контракт, передаешь свою телесную оболочку в распоряжение сети. И довольно быстро теряешь привязанность к телу, с которым родился и вырос. Во всяком случае, привязанность к нему расценивается как… профессиональная непригодность. На этом все и держится. Понимаешь, индивидуализм вредит объединенному разуму, расщепляет его, Подспудные личные желания как бы смещают центр тяжести. Прости, что я тебе объясняю так невнятно, но что поделаешь — я уже отвык от общения в таком узком диапазоне.
 — Да… Конечно.
 — Ладно, — сказала она. — Тяжелая работа пошла тебе на пользу, Джимми, ты потрясающе выглядишь.
 — Я… э… хотел сказать тебе то же самое, Тед.
 — Тэнджи, — поправила она.
 — Извини. Между прочим, я не кривлю душой. Честно говорю, что никогда не видел тебя в таком изумительном виде. М-м, у вас что, нехватка мужских тел?
 — Конечно нет, но разве тогда ты угостил бы меня таким обедом? А кроме того, принадлежность к женскому роду в действительности неопределенное понятие.
 — Только не для тех, кто к нему принадлежит.
 — Я говорю не про пол, а про женский род. Обычные люди не видят разницы, я знаю. Но поверь: женский род — это роль, которую надо играть, как и другие роли. Суть тренировки телепатов заключается в преодолении родовой принадлежности, возрастной, национальной Или расовой — словом, надо порвать все ниточки, которыми ты привязан к определенному телу. Между прочим, это идет на пользу личной гигиене. Я узнал невероятно много нового о женском теле — и о мужском тоже.
 — Вероятно, ты до сих пор не можешь прийти в себя. Она пропустила подначку мимо ушей.
 — Это один из пунктов контракта. Ты обязываешься оставить тело в том же состоянии, в каком оно находилось до твоего вселения. Режим питания, здоровый образ жизни, никаких стрессов и так далее. — Китаяночка улыбнулась улыбкой Теда. — Мне нельзя беременеть или общаться с извращенцами. — Она вызывающе посмотрела на меня. — Ты меня понял? Я почувствовал, что краснею.
 — Я… э… думал, что уж ты-то знаешь меня.
 Стоит ли говорить, что в конце концов мы оказались в ее доме, на удивление роскошно обставленном? Зимний сад, лужайка, бассейн, а в спальне кровать под балдахином — размером с Род-Айленд.
 — А почему бы и нет? — заметив мое изумление, сказала Тед-Тэнджи. — Подумай сам. Деньги для телепатов ничего не значат. Их трудно — не скажу, что невозможно, — но трудно таскать за собой. Во всяком случае, телепатом становишься не ради денег. Нам остаются случайные маленькие радости, которыми можно попользоваться. Шелковое платье ощущаешь гораздо конкретнее, чем тысячу бон. — Она провела руками по своему телу. Меня поразил этот жест: никогда раньше я не видел, чтобы женщина так ласкала себя.
 Тед-Тэнджи, казалось, находилась в процессе перевоплощения. Тело было женским, но обитающая в нем личность оставалась хамелеоном — то мужчиной, то женщиной, то непонятно кем. В результате у меня появилось как бы двойное видение. Были моменты, когда я обращался только к его сознанию, и были моменты, когда я остро чувствовал только ее тело. Удивительное ощущение — я мог бы наслаждаться им бесконечно. Эрекция сводила меня с ума. Никогда больше не надену тесные трусы.
 Тед-Тэнджи села на кушетку, оставив местечко для меня.
 Я сел напротив.
 — У меня впечатление, что ты еще не сжился с этой., ролью.
 — Я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказала она. — Впервые очутившись в женском теле, я был настолько поражен, что разревелся.
 — Ты? В самом деле?
 — — Это случилось на тренировочном курсе. Как правило, на первом этапе попадаешь в банк тел. Твое могут вызвать по первому требованию и предоставить тому, кому оно понадобилось. Иногда тебя берут с собой, но в большинстве случаев оставляют. Иной раз помешают в библиотеку, где можно примерить на себя записи личностей. Очень скоро начинаешь понимать, что из опыта человечества может. оказаться для тебя полезным. Ты как бы расширяешь свою личность, Джим. Так и есть на самом деле — потом ты уже никогда не станешь прежним.
 — Я помню, каким ты был на автобусной остановке в Денвере, — напомнил я. — Немного невменяемым.
 — Ты преуменьшаешь, Джим. Просто не в себе. Иначе и быть не могло. Все проходят через это, и я не исключение. Вдруг начинаешь открывать для себя довольно странные, вещи. Ты оцениваешь происшествие сразу с сотен сторон, и довольно быстро возникает его гологра-фическая картина. Твое восприятие разрушается, появляется новое, снова разрушается, и так — бесконечно. Словно впервые занимаешься онанизмом. Ощущение настолько приятное, что хотя ты и чувствуешь, что занимаешься явно не тем, но остановиться не можешь. А когда кончишь, ты уже другой. Возврата к прошлому нет.
 — Ты точно стал другим, — сказал я. — Но не тогда. Она кивнула.
 — Это — одно из самых первых испытаний. Путь телепата напоминает бег с препятствиями. Ты должен преодолеть все барьеры. Первый — просто проверочный. Я едва не споткнулся на нем, чуть не растворившись в сети. Это бывает. Люди не возвращаются в свои тела. Мне повезло. Как бы то ни было, я сумел обуздать первоначальное возбуждение. С этим необходимо справиться самому; только потом начинается настоящее обучение.
 — Настоящее обучение?
 — Да, тебя включают в группу из тридцати мужчин, и ты начинаешь ненадолго меняться с ними телами. Так продолжается три-четыре недели, но в конце каждой тренировки ты возвращаешься в свое тело. Ты начинаешь понимать, что происходит, когдя его использует незнакомый с ним человек, — так довольно быстро вырабатывается уважительное отношение к оборудованию.
 Потом тебя оставляют в чужих телах все дольше и дольше, чтобы ты учился привыкать к ним, приспосабливаться, а не бороться с ними, ну и, разумеется, чтобы утратил привязанность к собственному телу. Ведь в любой момент можно оставить его навсегда. В конечном итоге я побывал каждым из своей группы. Когда мы все уже перезнакомились телами, нас перетасовали, как карты, и предложили разобраться, кто в чьем теле. Это было настоящее откровение. Мы узнали массу мелких, подсознательных деталей поведения, на которые обычно никто не обращает внимания. Один парень выдал себя тем, что слишком часто шмыгал носом, даже когда насморка не было. В каком бы теле он ни прятался, мы безошибочно вычисляли его. Я воспарил и решил, что теперь мне море по колено. В конце концов, я ведь столько времени провел в библиотеке. Мне казалось, я — ас. Боже, каким я был занудой!
 — Да нет, — улыбаясь, сказал я.
 — Нет, да! — рассмеялась она в ответ. — Еще большим, чем ты. — Она схватила меня за плечи. — Послушай, Джим, между восприятием чужих чувств и их созданием — огромная разница. И меня заставили понять это.
 Это было одно из моих первых одиночных плаваний, хотя тогда я не знал об этом. Мне просто сказали, что я должен прогуляться по лесу и понюхать цветы. Я ничего не заподозрил — тогда всем давали небольшие поручения и только задним числом нам объясняли суть заданий. Иногда это был очередной тест, иногда запись специфических ощущений, а иногда — свободный поиск.
 Ты расхохочешься, когда дослушаешь до конца. Я очутился на склоне холма. Кругом ни души. На мне была спортивная рубашка, джинсы и теннисные туфли. От тела было какое-то странное впечатление. Правда, так случалось всегда, но на этот раз все оказалось гораздо непривычнее, словно центр тяжести располагался ниже обычного, и я чувствовал в себе какую-то мягкость. К тому времени я уже знал: нужно время, чтобы привыкнуть к новому телу, — и не обратил на это внимания, приняв как должное. Решил, что получил тело рыхлого женоподобного подростка, каких мы между собой прозвали каплунами. Как я был наивен!
 Итак, я шел по склону. День был чудесный. Воздух благоухал. У меня даже закралось подозрение, что это Гавайи, или Багамы, или еще какой-нибудь тропический рай. Ведь чем ближе к экватору, тем солнце ярче, ну и цвета там непередаваемо броские, просто великолепные. День был жаркий, даже немного удушливый, и мне показалось, что я чувствую запах моря. Моя кожа была темнее, чем обычно, и более гладкая, поэтому я решил, что оказался в теле аборигена. Один раз я засунул руку за пазуху, чтобы почесать грудь, и поразился, насколько нежным и чувствительным оказался сосок, но не догадался связать все воедино. Просто до меня еще не дошло. Хотя, признаться, мое новое тело было юным — может быть, тринадцати или четырнадцати лет — и еще неразвитым, мальчишеским. Ты, верно, недоумеваешь, как мог заблуждаться такой великий ценитель женских грудей, как я, но и ты на моем месте повел бы себя так же. Во всяком случае, я ничего не подозревал.
 У меня была сумка с едой и флягой, но документы и зеркало отсутствовали. Ничего, что могло бы подсказать, кто я. Это тоже входило в программу обучения — постороннее тело, которое надо сделать своим. Спустя некоторое время мне захотелось помочиться. Вокруг никого, и я расстегнул молнию на джинсах, сунул в ширинку руку… и шарил, шарил. Это было настолько забавно, что даже тогда я ничего не понял. Мне показалось, что член каким-то образом запутался в трусах. Ты же знаешь, что человек способен придумать многое, лишь бы избежать правды. Наконец я не на шутку забеспокоился, сбросил джинсы, стянул трусы и уставился на себя. Я до сих пор помню это чувство… Испуг — другого слова не подыскать. Все вдруг встало на свои места, мне показалось, будто меня схватили за яйца — только их не было! Ни яиц, ни члена, совсем ничего! Просто волосы… Я забыл, кто я, где я. Все забыл! Я только знал, что меня предали. Должно быть, на мониторах это выглядело очень смешно. Я продолжал ощупывать себя между ногами, все же не желая осознать правду. Там были складки кожи — влажные, нежные, чувствительные. А потом я дотронулся до клитора…
 Кажется, я вскрикнул от удивления. Трудно объяснить, Джим, что такое перемена пола. Я не просто находился в теле женщины — я был ею! Мои соски набухли; я чувствовал, как они трутся о рубашку. Кровь прилила к коже, лицо горело, голова кружилась. Я едва не упал. Поразительный всплеск возбуждения, открытия и изнеможения. Это невозможно вообразить. Меня не предупредили о цели испытания — значит, ждали импровизации. Им хотелось посмотреть, как я поведу себя в данных обстоятельствах. О Боже, какое отупение — и возбуждение — я испытывал. Слабость и наслаждение все еще накатывали волна за волной. И тогда я заплакал. Это — главная ошибка! Я собирался выказать себя идеальным курсантом, но растерялся и продемонстрировал свое неумение и легкомыслие. Мониторы, наверное, вышли из строя от хохота, стоявшего в сети.
 Перестав плакать, я постепенно осознал свою глупость. В конце концов мне пришло в голову, что все это преследует определенную цель. Вероятно, меня захотели слегка повозить мордой в грязи. И это им удалось с блеском. Только со стороны кажется, что писать на корточках элементарно, но если не знаешь, как работает твое оборудование… Впрочем, ладно.
 — Ну и что же дальше? Она пожала плечами.
 — Я стал ждать вызова, решив, что выполнил задание. Но я заблуждался. Меня заставили ждать. Только спустя некоторое время я понял, что никто не собирается отзывать меня. Предстояло пережить еще кое-что. Послушай, Джим, может, тебе неинтересно?
 — Я убью тебя, если не расскажешь все.
 — Хорошо. Итак, я разделся и самым тщательным образом исследовал свое тело.
 — Да ну?
 — А как бы ты поступил на моем месте? Я немного подумал.
 — Наверное, также.
 — Вот именно. Когда попадаешь в незнакомое место и видишь, что тебе ничто не угрожает, ты сразу же начинаешь обшаривать каждый уголок. Правда, меня сдерживало одно обстоятельство: не хотелось больше попадать впросак, потому что до меня доходили истории о людях, которые вылетели из корпуса, не выдержав испытаний…
 Я перебил ее:
 — Разве можно вылететь из корпуса?
 — Нет, конечно. Их просто переводят на режим сохранения, иными словами, помещают в какое-нибудь старое тело, вышедшее из употребления, и все, что от них требуется, — поддерживать его жизнедеятельность. Понятно? Тебя убирают с дороги.
 Как бы то ни было, некоторые из наших парней начали исчезать, и никто не объяснял, куда они делись. Оставалось только гадать. Один раз во время занятий я немного повздорил со своим капитаном, и она пригрозила отправить меня в лепрозорий. Я до сих пор не знаю, шутила она или нет. Тело, в котором я находился, могло стать моим на ближайшие… надцать лет, и ошибиться во второй раз мне не хотелось. Поэтому я решил сначала досконально выяснить, кто я такой, или, точнее говоря, в ком я нахожусь. Знаешь, Джим, язык не приспособлен для подобных вещей.
 — У тебя прекрасно получается, — подбодрил я его. — Продолжай.
 — Понимаешь, ты как бы снова становишься ребенком. В определенном возрасте возникает интерес к своему телу, к его способностям. И не только в сексуальном плане. Ты начинаешь исследовать самые потаенные уголки и щелочки и замечаешь, что одни места у тебя гладкие, а на других растут волосы. Ты прикасаешься к ним, чтобы оценить их чувствительность. В этом возрасте все занимаются онанизмом. Через это надо пройти. Ты как бы осваиваешься в теле, начинаешь чувствовать себя в нем комфортно и открываешь его новые возможности.
 Мы проходили это на курсах — менялись телами и исследовали их. Ты даже вообразить себе не можешь, какое это идиотское зрелище: комната, полная голых мужчин, сидящих на полу и изучающих свои руки, ноги и остальное. Но только так и можно повысить свою чувствительность.
 Но женщиной я стал впервые и потому действовал не спеша и тщательно, словно передо мной лежал учебник. Я понимал, что сейчас меня проверяют всерьез, и изучал свое тело, словно бы собирался провести в нем всю оставшуюся жизнь. Я выяснил все, что касалось женского пола. Наверное, женщины сочли бы меня идиотом, но у меня возникло ощущение, словно я открыл новый континент. Скорее всего, так и было.
 Конечно же я проделал все то, что показывают в кино: щипал себя за соски, сжимал груди, гладил бедра — кстати, известно ли тебе, что женские бедра очень чувствительны? Большинство мужчин даже не подозревают об этом, поэтому они так неловки в любви. Многое можно узнать, прислушавшись к своему телу.
 Это было незабываемо, Джим. Я лишился своего пола и обрел его заново. Понимаешь, до сих пор я считал себя гостем в женском теле, а теперь стал хозяином… хозяйкой! Получил разрешение на все, о чем раньше даже стеснялся спрашивать. В руки неожиданно попала чудесная, восхитительная игрушка.
 Целый день я играл с собой, Джим. Впечатление потрясающее! Я не могу этого передать. Только потом я узнал, что почти все мужчины, впервые почувствовав себя раскованно в женском теле, ведут себя так же. Они не могут устоять перед любопытством. Женщины немного стыдливее в обращении с мужскими органами. Понимаешь меня, Джим? Что за наслаждение! Известно ли тебе, что оргазм у женщин проходит иначе, нежели у мужчин? Он накатывается волнами — одна приятней другой, — которые поднимаются изнутри. Это непередаваемо. Я пять раз испытала это.
 Ее лицо горело, а глаза заблестели при одном воспоминании.
 На какое-то мгновение меня смутили ее — его? — откровения. Она ведь не просто делилась со мной, а выворачивала душу, слишком уж интимными были подробности. Я смутился, потому что сам чересчур возбудился и увлекся его рассказом. Ее рассказом.
 — Знаешь, что случилось со мной потом? — спросила она.
 — Что?
 — Меня оставили в этом теле на три недели.
 — В лесу?
 — Вот именно, в лесу.

  В. Как бы вы назвали хторранина с двигателем внутреннего сгорания? 
  О. Пижоном. 





 В ЛЕСУ



 Целомудрие — уже наказание само по себе.

    Соломон Краткий

 — Там недалеко была заброшенная метеостанция ВМФ, — продолжила свой рассказ Тэнджи. — Телепатический корпус использовал ее как секретную базу. Поскольку ее обслуживали роботы, помещения для персонала были свободны. Идеальное место для экспериментов — затерянный островок. Там обитало три мужских тела и четыре женских, не считая моего. Они встретили меня возле дома.
 Вероятно, они сразу поняли, что я еще не освоился в теле. Не успел я открыть рот, как оказался в большой комнате, где на белой стене черными буквами были написаны правила поведения в убежище, очень простые: нельзя упоминать ни одно из своих прошлых имен, надо придумать себе новое имя, не имеющее с предыдущими ничего общего. Я воспользовался своими инициалами.
 Нельзя говорить ничего, что намекало бы на одну из твоих прошлых личностей. Рассказывать о себе запрещалось. Точно так же запрещалось говорить о нынешнем задании и расспрашивать остальных, давно ли они здесь, — в общем, ни слова вопреки правилам. Понимаешь, нельзя подойти и сказать, мол, это не мое настоящее тело, хотя и очень красивое. Это исключалось: раз ты попал в него, значит, и должен быть им. Иного не дано. Ты — только та личность, которую тебе предстояло создать, какой бы она ни получилась. Ты не представляешь, что мне пришлось пережить. Я понимал, что пока еще не стал девушкой, по крайней мере в душе, но и парнем я оставался лишь постольку, поскольку еще продолжал ощущать себя таковым. Какое-то время я вообще не знал, кто я. Думаю, и остальные тоже. В моем поведении все перепуталось; я одновременно подавал сигналы «иди сюда» и «отвали», «помогите мне, пожалуйста» и «со мной все в порядке». Тем не менее относились ко мне с ангельским терпением — понимали, каково мне приходится. Лишь со временем я осознал, что придаю слишком большое значение своему полу и что с этим надо кончать — выкинуть все из головы и просто-напросто быть девушкой, словно никого другого и не существовало.
 Неожиданно она вздрогнула.
 — До сих пор мурашки бегают при воспоминании об этом. А остальные… Они и сами испытывали то же самое. Во всяком случае, одна из женщин, по-моему, раньше была мужчиной. Я чувствовал это по ее разговору, по тому, как она учила меня быть женщиной — словно по учебнику, — и по ее манере заниматься любовью. Да, там мы много занимались любовью, очень много. — Она рассмеялась и добавила: — Чем еще заниматься на необитаемом острове? Вот мы и менялись партнерами. Впервые, когда мною овладел мужчина, я разревелась. Сама не знаю почему. Наверное, потрясение оказалось чересчур сильным. Хотя он был необыкновенно нежен.
 Она замолчала, погрузившись в воспоминания. Я взял стакан, взглянул на Тэнджи, потом опустил глаза, охваченный смущением и чувством странного удовольствия. Никогда телепат так откровенно не делился со мной своими эмоциями. Даже стало немного завидно.
 Она подняла на меня огромные глаза и улыбнулась. Выражение лица было загадочным, словно она смотрела откуда-то издалека. У меня закрались подозрения, будто я стал прозрачным и она читает мои мысли, а я не могу утаить ни одного секрета. Мне стало не по себе. Я одновременно и хотел этого, и боялся.
 Затем она вдруг улыбнулась знакомой улыбкой Теда, и я расслабился.
 — Эй, смешай-ка парочку «Безумных Мэри». Я хочу снять это платье.
 Вернулась она в какой-то накидке из черного шелка, больше подчеркивающей, чем скрывающей ее прелести, и села, скрестив ноги, на краешек кушетки.
 Я подал ей стакан и расположился напротив, ожидая конец истории.
 — Желание, добровольное стремление к перевоплощению — вот чего от нас ждали, — продолжала Тэнджи. — Ради этого и был устроен приют на острове. Мою личность взломали изнутри. Когда это произошло, меня отозвали с острова и сообщили, что начинается новый этап тренировок. Я сумел доказать, что способен к восприятию; теперь мне предстояло научиться воспринимать.
 Ты не представляешь, Джим, что началось. Мы примеряли разнообразные тела, причем что ни день, то новое тело, абсолютно незнакомое. Парадокс заключался в том, что нас приучали быть разумом, а не личностью. Понимаешь, личность и тело связаны между собой слишком тесно. Нельзя обособиться от одного, не порвав с другим.
 Известно ли тебе — хотя, конечно, неизвестно, — что через некоторое время, когда воспринимаешь тело не более как временное явление, начинаешь понимать, что оно вообще ни при чем. Тогда очень быстро ты выделяешь себя из материального мира. Теряя все связи, ты начинаешь жить исключительно в мире чувственном Вселенной чистого разума. Я хочу сказать, что физически атрибуты по-прежнему никуда не деваются, но теряют всякое значение. Просто они включены в правила игры.
 На следующем этапе пребывание в каждом теле становилось все дольше и дольше, чтобы мы не сочли себя слишком свободными от них. Порой телу было всего шесть лет, порой более семи десятков. Однажды мне досталось тело дауна, в другой раз — маленькой девочки, которая еще не ходила на горшок. Был я и футболистом — ощущение такое, будто мое тело сделано из кирпичей. Нас учили познавать — и ценить — оперативное оборудование, в котором остальное человечество… обречено провести всю жизнь. В нас воспитывали… сочувствие к их судьбе.
 И только потом нас начали учить, как следует себя вести мужчине или женщине. Меня, помнится, поразило, насколько мало я знаю даже о мужчинах. Мы и не стремимся узнать, полагая, что все и так ясно, раз уж мы родились мальчиками. Наше поведение — не важно, к какому роду мы принадлежим, — почти целиком состоит из заученных ролей. Мы притворяемся! Как в театре. И теперь предстояло разучить его репертуар, научиться вживаться в образ. Точно так же безотчетно, как делаете это вы, обычные люди. Это ловушка, которой нас учили избегать, находить выход из нее и переселяться в следующую личность. Нас предупредили, что мы, возможно, будем менять пол так часто, что перестанем ощущать свою врожденную принадлежность к мужскому или женскому роду, а попутно утратим ощущение специфики пола и в конечном итоге станем омнисексу-альными. Кажется, только сейчас я начинаю понимать суть этого. Секс вызывает во мне совершенно иные ощущения.
 — Могу себе представить… — начал я.
 — К сожалению, не можешь. Прости, Джим, у меня такое чувство, будто я захлопываю перед тобой дверь. Но тебе этого не понять.
 — Я постараюсь.
 Она вздохнула и безнадежно махнула рукой.
 — То, что я испытываю, настолько… неповторимо, что я не могу подобрать слова. Пойми, Джим, я действительно научился не иметь вообще никакой личности!
 — Еще раз, пожалуйста.
 — Обычные люди не могут обойтись без своего конкретного «я». А телепаты могут.
 — Э-э… — промямлил я. — Прости, Тед, но я что-то не пойму.
 — О. — Ее настроение упало, возбуждение прошло. — На каком-то этапе ты потерял мою мысль, да?
 — Наверное.
 — Извини. — Она почесала голову совсем не женским движением. — Ладно, сначала нам, пожалуй, надо разобраться в терминологии. Понимаешь, Джим, — терпеливо продолжала она, — труднее всего понять, что такое «личность». Давай попробуем выяснить. Твоя личность — это привязка к окружающему миру. К твоему имени, карточкам в твоем бумажнике, твоей работе и ко всему остальному: машине, которую ты водишь, людям, с которыми ты живешь, твоим родителям, твоему служебному положению, родине, школе, в которой ты учился, твоим честолюбивым планам, твоему знаку зодиака, Церкви, к которой ты принадлежишь, болезням, которыми ты в данный момент болеешь… Я что-нибудь упустил?
 — Кажется, нет.
 — Но все это — не твоя суть, согласен? Ты можешь что угодно поменять — хоть все сразу, — но при этом останешься самим собой. Правильно?
 — Да. Это я усек.
 — Твое «я» — это то, чем ты отождествляешь себя с самим собой, Джим. А личность — только твоя память, как бы совокупное ощущение всего, что накоплено в твоих банках данных. Отобрать воспоминания — означает лишить тебя личности, но ты по-прежнему останешься тем же чувствующим субъектом.
 — Но я… знаю, что я — сейчас я. — Я постучал по груди. — Знаю, кто я такой…
 — Ты знаешь только свои привязки. Если спросить, кто ты такой, куда ты обратишься за ответом? Если тебя спросить, откуда ты родом, кем были твои родители, к какому терминалу ты подключаешься, а?
 — Да, я понял — к памяти.
 — Правильно, — улыбнулась Тэнджи. — Значит, пропади у тебя память, ты не будешь знать, кто ты, верно?
 — Я буду чувствовать себя ужасно.
 — Вот именно. Но смотри в корень: если ты лишишься памяти, то у тебя исчезнет личность и придется создавать новую, согласен?
 — Согласен.
 — Но ведь ты по-прежнему останешься собой. Просто приобретешь новую личность, так?
 — Так. Это мне понятно.
 — Отлично. — Она с облегчением откинулась на спинку кушетки. — Об этом я и толкую. Твое «я» — то, что внутри тебя, что ты есть на самом деле. Телепат обязан знать это, иначе он сойдет с ума. В этом и заключается истинная цель тренировок. Мне пришлось прочувствовать, что моя личность и мое «я» — совсем разные вещи, прежде чем я пришел к осознанию своей сути. Джим, — призналась она с пугающей искренностью, — мне уже никогда не вернуться к своей прежней личности, ибо я узнал, насколько она искусственна. На тренировках я понял, как в свое время создал ее. Я перетряс весь багаж старых воспоминаний и освободился от них!
 В начале обучения нас предупредили, что рано или поздно придется отказаться от вещей, которые человек ценит пуще жизни. Тогда я не понимал, что имелась в виду привязанность к личности. Мне пришлось отказаться от Теда. Я больше не Тед и никогда им не стану.
 Тэнджи неожиданно замолчала и посмотрела на меня.
 На какое-то мгновение у меня появилось странное ощущение, что рядом сидит незнакомец.
 — Но я же знаю, кто ты, — возразил я. — Хотя знаю ли?.. Неужели от Теда ничего не осталось?
 — Да весь он остался, — засмеялась она. — Исчезли только разные внешние глупости — ложные связи, принуждавшие меня быть конкретной личностью.
 — Это ужасно, — сказал я. — Меня не оставляет чувство, что с тобой сделали что-то противоестественное, о чем ты не говоришь.
 — Конечно, противоестественное! — расхохоталась Тэнджи. — Иначе все бессмысленно. — Посерьезнев, она взяла мою руку в свои. Теперь в ее голосе звучал оттенок… горечи? — Вся разница между нами только в одном: я знаю, что все личности искусственные. Страшное знание. Оно не просто угрожает личности, оно разрушает ее. Разумеется, ты стараешься прогнать эту мысль. Ведь тогда на тебя ложится ответственность за все постоянно создаваемые тобой личности!
 У меня вырвался нечленораздельный звук.
 — Вот-вот, и я выразился так же, впервые поняв это. Но есть и оборотная сторона медали: ты начинаешь ощущать мир совершенно по-другому, словно принадлежишь к новому виду человека! Я перестал видеть, точнее, перестал отвлекаться на мелкие, мирские, преходящие частности, которыми люди окружают себя, и осознал суть любой личности! О, это поразительное — и прекрасное — ощущение.
 — Ты проделал это и со мной, ведь так? Она кивнула.
 — Тогда все ясно, — продолжал я. — Мне показалось, будто ты читаешь мои мысли. Или что-то в этом роде.
 — Да, но не так, как ты это себе представляешь. Я прочла физическое состояние твоего мозга.
 — Как это?
 — Джим. — Голос стал серьезным и напряженным. Тэнджи смотрела мне прямо в глаза. — Люди создают себе личность из страха, считая, что без этого им не выжить, и прячутся в ней, как в скорлупе. Но телепаты видят сквозь стены. Думаешь, твоя личная жизнь — тайна? Ничуть. Она написана на твоем лице.
 Я потрясение замолчал. Впечатление было такое, словно я налетел на стену — мою собственную стену. Зачем она говорит об этом? Чего добивается?
 Должно быть, Тэнджи прочла это на моем лице и нежно погладила меня по руке.
 — Телепат обязан знать это, Джим, потому что одна из его задач — создание новых личностей. Каждый раз, попадая в новое тело, я вынужден создавать соответствующую ему личность. Речь идет не об игре в личность, причем вполне реальную. Тебе трудно понять, Джим, ведь я пытаюсь втиснуть в свой рассказ месяцы тренировки.
 — Я действительно хочу понять.
 — Вижу. Но объяснить это трудно. Я могу лишь сказать, что, теряя свое тело и свою личность, обретаешь невероятную свободу. То, что происходит, это.. . как самолет, который мчится по взлетной полосе, отрывается от земли — и летит. И ты чувствуешь, что это — настоящее! Как бы я хотел поделиться всем этим с тобой!
 — Я тоже хотел бы, — признался я.
 Тэнджи не ответила. Молчание затянулось, стало неловким. Я снова посмотрел ей в глаза, чувствуя себя выпотрошенным. И еще я стеснялся. Она была моим приятелем, превратившимся в богиню, и я не понимал, что со мной происходит.
 — Что случилось? — спросила она.
 — Я… м-м… — Убрав руку, я пожал плечами. — Наверное, немного переволновался.
 Набрав полную грудь воздуха, я шумно выдохнул, поставил стакан на столик и решил, что пора пожелать ей спокойной ночи и уйти.
 Она выпрямилась, будто решившись на что-то.
 — По правде, Джим, на сегодняшнюю ночь у меня были очень простые планы. Я собирался затащить тебя сюда и затрахать до потери пульса. Я не думал затевать этот разговор, просто хотел закончить одно дельце и немного поразвлечься со старым дружком, отплатив за все неприятности, которые я доставлял ему в прошлом. Глупо! Оказалось, что я слишком люблю тебя, чтобы попользоваться тобой подобным образом.
 — Да?
 Я подобрал отвалившуюся челюсть и водворил ее на место.
 — Ну да, — подтвердила Тэнджи. — Таковы были мои тайные мыслишки, но потом мы разговорились. Я понял, как много между нами непонимания, и решил, что ты должен лучше узнать меня нынешнего.
 Ее лицо снова сияло. Я подумал о Теде, вспомнил, что он смахивал на большого глупого ребенка, для которого весь мир полон захватывающих игрушек. Он всегда улыбался — вот так же. Раньше мне и в голову не приходило, насколько невинна эта улыбка, радостная, заразительная… И глаза Тэнджи были непередаваемо пленительными. Я мог смотреть в них часы, годы, всю оставшуюся жизнь. Я забыл о Теде. Это было пару веков назад. Передо мною сидит прекрасная женщина, и это происходит здесь, сейчас…
 Приступ головокружения, и… я увидел ее совсем по-иному. Внешняя оболочка растаяла — но не сама Тэнджи. Словно за рассеявшейся пеленой открылся свет, такой же ясный, как розовое небесное видение. Улыбка — открытое окно, а в бездонных глазах можно утонуть. Ее, как богиню, окружало сияние. Я испытывал потрясающее чувство, купаясь в ее лучах, нежно-розовых, щекочущих, как пузырьки. Я плыл в них…
 И вдруг осознал, что понимаю Тэнджи. Заморгав, я заставил себя отвести глаза и почти против своей воли задал вопрос:
 — Тэнджи… Это разновидность телепатии, не требующая имплантанта, так?
 Не сводя с меня глаз, она медленно кивнула.
 — Да, так у нас считают. Между двумя людьми происходит что-то, чему нет объяснения. — Она взяла мои руки и нежно их сжала. Ее лицо было ангельским. Мне снова захотелось утонуть в ее глазах. — Это — разновидность невербальной коммуникации… — прошептала она.
 — Я слышал об этом… Но никогда не испытывал… До сего дня.
 Какое-то время мы сидели, глядя друг на друга. Она не была Тедом. Она не была Тэнджи. Она просто была… прекрасной.
 Время остановилось. Мы были одни во Вселенной — только она и я. Я испытывал волшебное чувство, словно напротив меня находится отражение собственной души.
 В этот момент я любил ее. Его.
 Я медленно покачал головой.
 — Ничего не понимаю, но в то же время, мне кажется, точно знаю, что ты имеешь в виду. Между нами как бы возникло напряжение, электрическое поле. Это нельзя объяснить только игрой гормонов.
 — Да. — Ее глаза засасывали. — Не старайся объяснить. Просто… наслаждайся.
 — Но я должен узнать…
 Она прижала пальчик к моим губам.
 — Ш-ш. Пусть это останется тайной. — И добавила: — Нетелепаты могли бы назвать это любовью. Конечно, любовь, но не та, которую вы подразумеваете, произнося слово-символ. Это ощущение любви без определенной привязки.
 — Я люблю… люблю тебя. Но любил ли я? И кого?
 — Послушай, — неожиданно сказала Тэнджи. — Скоро тебе предстоит большая работа. Хочу кое-что рассказать о коммуникации. Настоящей коммуникации. Тебе надо это знать. Дело не в умении говорить, а в умении слушать — всем своим существом. Слушать так сосредоточенно, что ты превращаешься в того, кого слушаешь. Как ты сейчас. Обещай запомнить это.
 — Обещаю.
 Тогда она посмотрела задумчиво, даже немного грустно, снова став ТедомТэнджи. Потом чуть заметно улыбнулась и прикоснулась к моей руке.
 — Вот и хорошо. От этого может зависеть твоя жизнь. А я… я слишком люблю тебя, чтобы потерять.
 После этого нам нечего было сказать друг другу. Мы просто сидели и молчали, пока не запищал таймер. Три часа утра.
 — Уже поздно.
 — Ты хочешь? — спросила она. — Да.
 Тэнджи встала, протянула руку и повела меня в спальню.
 Удивительно, насколько просто и естественно все произошло.

  В. Как ты дразнишь хторранина, больного триппером? 
  О. Никак. И тебе не советую. 





 РЯЖЕНЫЕ



 Подвыпивший совершает самый умный поступок, когда уходит домой.

    Соломон Краткий

 Первой проснулась моя улыбка.
 Я потянулся и, нежно прижавшись к женскому телу, погладил талию и чаши грудей.
 Она сказала:
 — Извините.
 И выскользнула из постели. Я слышал шлепанье босых ног, звук спускаемой воды в туалете. Я ждал ее возвращения, но вместо этого она стала наполнять ванну.
 Открыв глаза, я сел в кровати. Она решила не возвращаться?
 Она появилась в темном одеянии, подходящем разве что для женского монастыря. Оглядевшись, с отвращением поморщилась.
 — Что здесь происходило ночью? Что это?.. Зефир? — Она как-то странно взглянула на меня. Почти враждебно.
 Больше она не казалась мне прекрасной — маленькая и неприятная, довольно костлявая. Это была не Тэнджи.
 — Мы немного… повоевали зефиром, — объяснил я. — Хотели его потом собрать…
 Она брезгливо посмотрела на меня, как на насекомое, заползшее в ее постель.
 — М-м, простите… Идея была не моя.
 Она хмыкнула, подбирая зефир:
 — Разумеется. Так все говорят.
 — А вы… живете здесь?
 — Вы спрашиваете, хозяйка ли я? Да, хозяйка.
 Она даже не пыталась скрыть раздражения.
 — О! — Внезапно я почувствовал себя отвратительно, словно оказался взломщиком. Захотелось спрятаться под одеялом. С головой. — Думаю, мне пора.
 — Да.
 Тем не менее я не пошевелился.
 — Извините за беспорядок. Можно я помогу вам убраться?
 Она выпрямилась и повернулась ко мне:
 — Нет, нельзя. Лучше вам убраться отсюда. И побыстрее.
 Я соскользнул с кровати и сразу же наступил на зефир. Подбирая с пола одежду, я напяливал ее с максимально возможной скоростью.
 Застегивая рубашку, я обратился к хозяйке:
 — Можно вас спросить кое о чем?
 Она выбросила зефир в мусорную корзину и теперь стряхивала с ладоней сахарную пудру.
 — Что произошло с Тэнджи? Женщина пожала плечами.
 — Она перешла дальше.
 — Послушайте, я понимаю, как вам надоело, но у меня такое чувство, что здесь что-то не так, а что именно — не пойму.
 Китаянка ответила:
 — Подождите минуту.
 Она прошла в ванную и выключила воду. Когда вернулась, я уже завязывал галстук.
 — Знаете, как мы называем телепатов вроде Тэнджи? Я покачал головой.
 — Ряжеными.
 — Почему?
 — Они влезают в твое тело, твой дом, твою жизнь — просто скоротать вечерок. Напаивают твое тело, укладывают его в постель с посторонним человеком, пачкают твои лучшие шелковые платья, размазывают липкий зефир по твоим простыням и коврам, а потом среди ночи исчезают, оставляя тебе головную боль с похмелья, расцарапанные ноги, разбитые локти, негнущуюся спину и трехдневную уборку. Сегодняшняя история типична.
 — Могу я возместить ущерб? — Я достал бумажник.
 — Нет, спасибо, я не шлюха. Наша служба покроет все издержки. К тому же вашей вины здесь нет. Вы такая же жертва, как и я.
 Я сунул бумажник обратно в карман.
 — Могу я задать вам еще один вопрос?
 — Задайте.
 — Наверное, это прозвучит глупо, но я думал, точнее, Тэнджи говорила, что у телепатов практически отсутствует личность. Что вы не привязаны ни к телу, ни к дому, ни к одежде и так далее. А вы?..
 Я обвел рукой комнату, пожал плечами и вопросительно посмотрел на нее.
 Китаянка, похоже, снова разозлилась.
 — Правильно, так считают ряженые. Но суть в том, что телепат телепату рознь. По роду своей работы я должна оставаться на одном месте и только дважды в месяц подсоединяюсь к сети. Я ненавижу покидать свое тело, потому что никогда не знаю, кто побывает в нем и что сотворит.
 Я стоял словно оплеванный, чувствуя себя виноватым со всех сторон. Хотелось попросить прощения, и в то же время… я не хотел этого делать. Не хотел думать, что мы с Тэнджи-Тедом, как два маленьких сопляка, поигрались с телом девчонки, пока той не было дома. В детстве нас с кузеном застигли рассматривающими нижнее белье моей сестры в ее ящике — только на этот раз все обстояло хуже. Гораздо хуже. Сейчас мне не с кем разделить вину, и игрушки у нас другие.
 Я выдавил:
 — Мне сказали, что между телепатами существует определенная… договоренность.
 Ее глаза сузились.
 — Ничего вы не поняли, солдат.
 — Наверное. — Я взял берет. Молодая китаянка была мне неприятна. — Мне очень стыдно, — признался я. — Честное слово.
 — Вы, парни, всегда так говорите. А сейчас, если не возражаете, я приму ванну — хочу почувствовать себя снова чистой.
 На улице меня охватил гнев. Проклятье! Я весь в дерьме! Врезать бы ему при удобном случае — только вдруг это опять окажется китаянка, которая проснется с синяком.
 Это нечестно!
 Тед снова обвел меня вокруг пальца!

  В. С чем вы пойдете грабить дом хторранина? 
  О. С огнеметом. 
  В. Как научить хторранина сидеть? 
  О. Надо крикнуть: «Сидеть!» — и оторвать ему задние ноги. 





 ПИСЬМО ОТ МАМЫ



 Обращение к адвокатам — признание поражения.

    Соломон Краткий

 Меня ждало письмо от мамочки, не электронное, а настоящее — в большом толстом конверте.
 О-хо-хо.
 Перочинным ножиком я вскрыл конверт; оттуда выпали бумаги.
 Отказ от материнства. Документ о расторжении семейных отношений, зарегистрированный сегодняшним числом, и так далее и тому подобное… Внесен в книгу актов гражданского состояния в Санта-Крузе. Подписан. Скреплен печатью. Нотариально заверен.
 Теперь я ничей.
 Красота! Я рухнул в кресло.
 Она разозлилась.
 Нет! Ее злость перешла все границы.
 Навсегда.
 Я метался между яростью и печалью и не мог разобраться, что сильнее. Как она могла так поступить? Хотя я заслужил это! Но как я мог проявить ослиную тупость? Ведь она не требовала слишком много! Я должен был уступить, но и мамуля тоже должна была пойти навстречу! Как же мы оба вляпались в это, черт возьми?
 Я знал как. Не оставил за ней последнее слово, а она не отдала его мне. Так начинались все наши споры — и так заканчивались. Я не знал, кто виноват больше — я или мать.
 Я. Нет, она. Она должна была подождать, но не стала этого делать — и теперь ничего нельзя исправить.
 Но опять-таки что же ей оставалось? Ведь мои поступки тоже в общем-то были необратимы.
 Она могла воспринять их только как отказ. Я не оставил ей выбора, не так ли?
 Но сделать такое?..
 Обида по-прежнему не проходила. Я развернул вторую бумагу, перечисляющую судебные запреты. Мне запрещалось звонить ей, писать, общаться любым иным способом. Даже через адвоката. Мой адвокат мог лишь обратиться к ее адвокату, если мне понадобится что-то сообщить ей или спросить. Но, конечно, еще до того, как я спрошу, ответом будет «нет».
 Следует отдать ей должное. Она оказалась такой же предусмотрительной, как и я. Даже еще предусмотрительнее. Впрочем, это закономерно: крючкотворству я научился у нее.
 Третья бумага представляла собой финансовый отчет с приложенным к нему чеком на сумму 193 076, 13 доллара! Моя доля наследства отца. Мамочка ловко воспользовалась правом на выкуп моей доли. Отныне я не имел никакого отношения к «Маккарти инвестмент траст». Мне дали хорошего пинка под зад.
 Ловкий ход — она не упустила свой шанс.
 Но зачем мамуля, имея доступ к этим деньгам, настаивала на моем вкладе в дурацкое предприятие Уайза? Разве что уже отдала ему свою часть, а он ее промотал.
 Нет, мать не могла так сглупить.
 Могла!
 Она отказалась от меня.
 Это была не ее идея. Его. От меня надо избавиться, чтобы он занял мое место. А я теперь лишен возможности защищать ее. Моя тупость послужила тому гарантией.
 Я даже не могу возбудить иск, потому что она исключила меня из дела.
 Чтобы защитить мать, оставалось только убить этого ублюдка.
 Только вот в чем вопрос: хочу ли помогать? Может быть, она заслуживает этого паразита?
 А может, я заслужил все это? Проклятье! Я даже не могу извиниться — ей не передадут мое письмо.
 — Это не смешно, — сказал я стене. — Со мной случались забавные вещи, но сейчас мне не смешно.
 Никто не ответил.
 Я остался наедине со своей болью. Так отвратительно я себя еще не чувствовал..
 — Ладно, Вселенная, — заявил я, глядя в потолок. — Выкладывай свои сюрпризы! Что бы это ни было, пусть произойдет сейчас, пока я готов. Сейчас любая пакость будет для меня облегчением.
 Но ничего не произошло.

  В. Что, по мнению хторранина, делает парочка, занимающаяся любовью? 
  О. Готовит ему завтрак. 





 «РЕШАТЬ ДОЛЖНЫ ВЫ САМИ…»



 Человеческое бытие — компьютерный способ воспроизводства новых компьютеров. Мы с вами — лишь половые органы этих компьютеров.

    Соломон Краткий

 Только спустя какое-то время я заметил на столе курьерский сейф — большой серый пенал, какими пользуются в Спецсилах. Ключом к нему служил отпечаток моего большого пальца. Внутри пенала оказались три довольно толстые книжки с инструкциями.
 Кто-то поработал на совесть прошлой ночью. Все утро я читал, и удивление мое возрастало. Ко мне прислушались! В первой брошюре говорилось, как военные доставят научную группу на место и обеспечат незаметное прикрытие. Вертолеты будут тщательно замаскированы.
 Во второй перечислялись обязанности команды наблюдения, и в том числе меры по тщательной маскировке мониторов.
 Третья брошюра содержала все, что мы знаем и чего не знаем о хторрах и кроликособаках.
 Но почти ничего не говорилось о том, как войти с ними в контакт.
 Правда, на этот счет у меня было собственное мнение. Я собирался последовать совету Теда-Тэнджи — слушать всем своим существом.
 Я пытался представить себя сидящим и беседующим с кроликособакой, но не мог. Самое большее, что приходило в голову, — присоединиться к их танцу.
 В конечном итоге не повредит встретиться с доктором Флетчер. Просунув голову в дверь ее кабинета, я спросил:
 — У вас найдется свободная минутка?
 Она подняла голову от бумаг, которые читала, одновременно поглощая бутерброд:
 — А, Джеймс. Заходите. Вы прочли инструкции?
 — Да. Потому и пришел. — Я сел напротив. — Надо полагать, меня все-таки не сбросили со счетов.
 — Об этом и речи не было, — сказала она. — Хотите чаю?
 — Сегодня только чай?
 — Кофе — для исключительных случаев. Теперь вы на работе, и я могу не заискивать перед вами. — Она спросила: — Ну, какие вопросы?
 Я высказал свое мнение — ничего нового для меня инструкциях не нашлось.
 Она положила в рот последний кусочек сандвича, за-думчиво кивнула, неторопливо прожевала и вытерла пальцы салфеткой.
 — Как вы собираетесь контактировать с кроликособа-ками?
 — Может быть, это прозвучит странно, но мне кажет-ся, что генерал Пул был прав насчет танцев нагишом.
 — Интересная мысль, — одобрила Флетчер, вытерла губы и, скомкав салфетку, выбросила ее.
 — Я могу обосновать…
 — Не надо. Ваши доводы известны.
 — Да?
 — Вчера вечером мы довольно долго обсуждали такой вариант. И рассмотрели его всесторонне.
 — Правда?
 — Военные совещались до упора, и удалось многое решить. Я специально не включила это в инструкции — хотела посмотреть, до чего вы додумаетесь сами. И вы не обманули мои ожидания. Теперь посмотрим, удастся ли вам решить вторую часть задачи. Как вы собираетесь готовиться к танцу?
 — Но это же очевидно: пойду в стадо.
 — М-м.
 — Не надо меня отговаривать. Все продумано. Флетчер покачала головой, потянулась, взяла со стола клавиатуру и, положив на колени, включила.
 — Когда вы собираетесь туда?
 — Думаю, чем быстрее, тем лучше.
 — Гм. Тогда завтра утром. Устраивает?
 — Вполне.
 — Как долго вы там пробудете?
 — Дня два-три, пока не обрету стадное чувство. Она все записывала.
 — Я решил надеть ошейник с маяком, чтобы вы могли найти меня.
 — А как, — она подняла на меня глаза, — мы приведем вас в чувство?
 — Вы всегда можете сломать мне ногу. Флетчер улыбнулась.
 — Между прочим, такой вариант не исключен. А теперь разрешите сообщить вам плохие новости о стаде, Джеймс. Это удалось выяснить недавно. Мы постоянно берем пробы у членов стада на биохимический анализ и обнаружили небольшие отклонения в ферментном составе их мозга. У них несколько изменилась способность продуцировать кое-какие вещества, активирующие рецепторы памяти. Иными словами, существует биохимический механизм потери памяти. В какой-то степени это напоминает наркотическое самоотравление организма. Однако… — Она замялась. — Стойкость эффекта мы пока объяснить не можем. На этот счет есть… теория, но…
 — Продолжайте.
 — Хорошо, но вряд ли вам это понравится. Мы считаем, что началась еще одна эпидемия. Заболевание не смертельно. Мы думаем, что в биосфере циркулируют слабодействующие хторранские вирусы, которые, похоже, не столько вызывают болезненные симптомы, сколько изменяют биохимию, влияя на наше самосознание.
 — Они действуют как наркотики?
 — Это еще не выяснено. Мы думаем, у человека всегда существовало стадное чувство, но оно было настолько подавлено культурным опытом, что служило исключительно на пользу обществу. А сейчас, в результате повреждения геморецепторов вирусами, мы все находимся на грани. Достаточно самого пустякового толчка, чтобы сорваться. Другими словами, — мрачно заключила Флетчер, — разум и сознательный образ жизни теперь каждый выбирает добровольно.
 — Разве не всегда было так? — заметил я. Она улыбнулась.
 — Я ценю черный юмор, однако и вы, Джеймс, должны оценить грозящую опасность. Процесс может оказаться необратимым.
 — Неужели нет какого-нибудь противодействующего фермента, вакцины и чего там еще?
 — Мы не знаем. Исследования только начались. Я сообщила вам плохие новости, а теперь хочу поделиться худшими. Мы подозреваем, что вирус, растормаживающий стадное чувство, уже настолько распространился, что им заражено все человечество. Все без исключения. Смотрели сегодня утренние новости?
 — Вы про волнения в Кейптауне?
 — Да. Ведь для всего этого сумасшествия и ярости не было причин. Сложилось впечатление, что люди вдруг все, как один, осатанели. Виноват ли вирус, мы пока не знаем. Ужасно хочется взять там десяток проб на анализ, но, учитывая политическую обстановку… Впрочем, вы и сами все понимаете.
 — Не сегодня-завтра мы все можем превратиться в стадо, вы это хотите сказать?
 Она опять кивнула:
 — Проснуться в здравом рассудке — сейчас уже подвиг.
 — Иными словами… Если я пойду в стадо, вы не гарантируете, что сможете вытащить меня оттуда, так?
 — Такой риск существует, — согласилась Флетчер. — Вы по-прежнему хотите пойти туда?
 — Подождите минуту. Мне казалось, что все это теоретические рассуждения.. .
 — Значит, вы передумали?
 — Я этого не говорю. Но вы уже получили добро, верно?
 Она кивнула:
 — Да, мы получили разрешение, но при условии, что найдем подходящего добровольца. — Она в упор посмотрела на меня. — Человека, который понимает суть проблемы. Вот к чему мы пришли прошлой ночью. Вопрос о внеземном разуме — преждевременный. Мы не в состоянии ответить на него, пока не узнаем, совместимы ли вообще наши два вида. Могут ли кроликособаки и люди хотя бы образовать стадо? Пока нет ответа на этот вопрос, забудьте о коммуникации.
 — Значит, танец уже запланирован? — спросил я.
 — В инструкциях это опущено, потому что я хотела переговорить с вами. Мне известна ваша восприимчивость к стаду, Джеймс. Все это может оказаться чрезвычайно опасным для вас.
 — Я же к вам вернулся, помните?
 — Джеймс, я не пытаюсь отговорить вас, напротив. Сегодня ночью мне стоило большого труда доказать это. Но решать должны вы сами. Прежде чем я попрошу разрешения послать вас туда, вы должны осознать степень" риска и принять решение ответственно.
 — Самый худший вариант мне известен: кроликособаки могут оказаться хищниками, поедающими червей, и сожрут меня. Но я ежедневно рискую.
 — Нет, худшее в том, что вы затеряетесь в стаде.
 Я прикусил язык раньше, чем с него соскочил готовый ответ, и еще раз прокрутил последние слова Флетчер. Потом внимательно посмотрел на нее:
 — Вы уже посылали людей в стадо, да?
 — И некоторых потеряли. — Она вздохнула.
 — Как долго можно оставаться там человеком?
 — Никто точно не знает. Но все происходит довольно быстро. Безопасный срок составляет четыре, максимум пять дней — переживания настолько сильны, что разум стирается.
 — Хорошо. Значит, в моем распоряжении два дня. Нет, полтора. Я пойду туда в понедельник утром, день уйдет на привыкание, потом ночь, и на следующий день я поучаствую в сборище. Можете забрать меня во вторник после обеда. До конца недели я отчитаюсь, а к выполнению главного задания приступлю в следующий понедельник.
 Флетчер выключила клавиатуру и положила ее обратно на стол.
 — Вы уверены, что хотите пойти на это?
 — Я должен.
 — Хорошо. — Она взялась за телефон. — Джерри? Начинаем завтра. Ладно… Нет, вовсе нет… Спасибо. — Она положила трубку и повернулась ко мне. — О'кей, сегодня нам предстоит большая работа.
 — Какая?
 — Я вас немного потренирую.
 — Тренировка?
 — Есть упражнения, которые укрепят ваше чувство самосознания. Это может пригодиться.
 — Медитация?
 — М-м, не совсем. Называйте это центровкой души, вроде модулирующей тренировки.
 — Мне казалось, что вы о ней невысокого мнения. Флетчер отрицательно помотала головой:
 — Ни в коем случае. Мне только не нравится, во что ее превратили шарлатаны. Тренировка как таковая оказалась для меня одной из самых полезных вещей. Она позволила мне… сохранить здравый смысл во время эпидемий. И сейчас — тоже. Но, по правде говоря, я не уверена, что она вам поможет. Просто я хочу использовать любую возможность, чтобы подстраховать вас.
 — Я не подведу, — пообещал я. — Правда. Я даже договорился с доктором Дэвидсоном на сегодняшний вечер.
 Флетчер промолчала.
 — Что с вами? — спросил я.
 — Я знаю, что вы самоуверенный юноша. И отдаю себе отчет, что вы продумали все до конца. Мы, в свою очередь, тоже, но все-таки я боюсь. Потому что знаю, как легко что-нибудь упустить из виду. И честно говоря, мне не хочется потерять вас…

  В. Как хторране называют Карнеги-Холл? 
  О. Деликатес. 





 ДОКТОР ДЭВИДСОН



 Беру свои слова обратно: на свете есть один будильник получше переполненного мочевого пузыря.

    Соломон Краткий

 — Вы хотели поговорить со мной, Джим?
 — Да, хотел.
 — Слушаю вас… Я жду, а вы молчите почти десять мин-ут.
 — Разве?
 — Да-да, десять минут.
 — Виноват, я… Нет, я пообещал больше никогда не просить прощения. Просто… Не знаю, с чего начать. Я сумасшедший?
 — Мы все сумасшедшие, Джим.
 — Да, я уже слышал. Похоже, это превращается в мантру [10] .
  — Я хотел спросить… Может быть, я чокнулся сильнее, чем другие.
 Доктор Дэвидсон немного помолчал, прежде чем ответить. Я сидел в удобном кресле один в просторной пустой комнате, а он был где-то в Атланте и вещал вкрадчивым голосом:
 — Джим, можно с тобой не церемониться?
 — Не понял.
 — Ты хочешь получить ответ как можно скорее, хотя уже завяз по самые уши. Тебе нужна моя помощь. Но прежде чем я сделаю это, давай условимся.
 — Продолжайте, — сказал я, подозревая подвох.
 — Пожалуйста, дотерпи до конца беседы, даже если разозлишься. Особенно если разозлишься. И кроме того, ты должен говорить только правду.
 — Договорились. Понятно, что вы собираетесь сразить меня наповал. Что ж, я готов к самому худшему. Не стесняйтесь сделать больно.
 — Напротив, я хочу снять твою боль.
 — Ха-ха. Итак, нормален я или нет?
 — Ты неправильно ставишь вопрос, да и ответить на него невозможно. Нормальных людей вообще не существует. Есть только люди, способные вести себя адекватно сложившимся обстоятельствам. Ты же понимаешь здравомыслие как состояние, которого нужно достичь, и это не дает тебе покоя. Тебя мучают сомнения, способен ли ты на это.
 — Послушайте, — перебил я. — Я готов принять весь этот вздор за чистую монету, так как хочу верить, что вы понимаете… Хочу верить, что на свете найдется хоть один человек, с кем я мог бы поговорить. Если он меня поймет — я не окончательно спятил и еще смогу выкарабкаться. Вы меня понимаете?
 — Джим, я тебя понимаю, наверное, гораздо лучше, чем тебе кажется. Возможно, придет время, когда ты будешь смеяться над этим. Но не будем забегать вперед, давай начнем с нескольких определений, хорошо? Итак, подумай над следующим: человек нормален не потому, что он изначально нормален, а потому, что он ведет себя как подобает нормальному человеку. Я подумал.
 — То есть играет роль нормального, да?
 — Некоторые играют. Ну и что?
 — Вы хотите сказать: «Притворяйся, пока хватит сил». Я правильно понял?
 — А что, может, и так.
 В тоне доктора Дэвидсона проскользнуло веселье. Мне хотелось, чтобы он поделился шуткой со мной, но я знал, что он никогда этого не сделает. Здесь так же, как в сексе, — до всего нужно дойти самостоятельно.
 — Но откуда же тогда люди знают, нормальны они или нет?
 — Хочешь, я объясню, Джим, что такое на самом деле здравый рассудок? Ты наверняка очень удивишься.
 — Валяйте. Я сижу хорошо.
 — Здравый рассудок — не более чем искусство владеть своей речью.
 — Что?!
 — Ты ищешь не там, где надо. Ты выискиваешь нормальных, на твой взгляд, людей и пытаешься выяснить, какими качествами они обладают. Попробуй зайти с другой стороны, возьми какого-нибудь ненормального и посмотри, чего у него не хватает. Посмотри на любого сумасшедшего, Джим. Как мы распознаем, что с ним не все в порядке? Да потому, что он не может нормально общаться с другими. Люди с ненарушенной системой коммуникации преуспевают в этой жизни, а те, кто не способен к адекватному общению с окружающими, терпят поражение. Их считают больными.
 — Но они действительно больны! — начал спорить я.
 — Да, вне сомнения, они больны, и причин тому множество. Существует масса способов разрушения человеческой личности: наркотики, секс, насилие, обман, травма, перенапряжение, тяжелые условия жизни. Иногда достаточно просто перенервничать. В подавляющем большинстве случаев человек сам виноват в этом. Люди изощряются в способах избежать ответственности за свои поступки. Один из лучших — сойти с ума. Ты никогда над этим не задумывался? Ведь такое членовредительство не смертельно, но вполне достаточно, чтобы переложить ответственность за себя на плечи других.
 — Вы говорите так, будто они сами виноваты, — возразил я. — Не очень-то вы им сочувствуете.
 — Что такое настоящее сострадание, ты тоже не знаешь, Джим. По-твоему, достаточно приласкать и дать теплую титьку. Ты ошибаешься, уверяю. Впрочем, я не обвиняю. Искать виновного — пустое занятие. Что это даст? Я толкую об уже свершившемся факте, а это совсем другой разговор. На самом деле не так важно, почему человек сдвинулся, гораздо важнее другое: все пострадавшие практически утрачивают способность к общению, а иногда лишаются ее совсем.
 Я подумал.
 — Но это же очевидно.
 — Более чем очевидно, Джим. Настолько очевидно, что ты уже не видишь остального. Нарушение способности к общению — вот главная беда. Она изолирует человека. Нельзя вылечить больного, если он не говорит, что у него болит. Он обречен оставаться один на один со своей болью. Вот почему мы призываем людей в твоем состоянии посещать семинарские занятия в группах. Там можно поупражняться в общении и усовершенствовать речевые навыки.
 — Мне это не нужно, — отрезал я, может быть, излишне поспешно.
 — Разве я — говорил, что это тебе нужно? Ты воспринимаешь то, что ты хочешь слышать, а не то, что я говорю. Давай попробуем снова, только на этот раз слушай мои слова, а не то, что, как тебе кажется, кроется за ними. Ты вложил много сил в достижение поставленных перед тобой целей. Любое препятствие тебя раздражает — ты впадаешь в депрессию или в ярость. Я пытаюсь донести до твоего сознания, что человек, подобный тебе, должен научиться быстро отступать. Ты должен знать, как залечивать раны и продолжать делать дело. Да что говорить! Могу поспорить, что сейчас тебе кажется, будто ты идешь со вспоротым животом да еще тащишь за собой кишки. Именно поэтому ты обратился ко мне после стольких месяцев молчания. Я прав?
 Сразу я не ответил, потом все-таки кивнул.
 — Твоя нерешительность красноречивее любых слов, Джим. Тебе больно, ты раздражен, но тебя учили не распускать нюни — вот ты и стараешься, чтобы никто не заметил твоей боли. Но так не исцелиться, напротив — раздражение лишь усугубит боль. Хуже другое: ты даже не подозреваешь, что не одинок и ничем не отличаешься от тысяч других людей, обращающихся к нам каждую неделю, и столь же самонадеянно полагаешь, будто твоя болячка настолько неповторима, что ее надо холить и лелеять всю оставшуюся жизнь. Можно задать тебе один вопрос?
 — Какой? — спросил я со злостью.
 — Что ты этим выиграешь? — А?
 — Продолжаешь дуться? Очень глупо с твоей стороны. Я промолчал. Он обложил меня со всех сторон. Спустя несколько секунд до меня дошло, что доктор Дэвидсон прав.
 — Ладно, — выдохнул я с облегчением, почти с покорностью. — Вы убедили меня. Что дальше?
 — Ты слишком торопишься, Джим. Мне пришлось быть резким, чтобы заставить тебя прислушаться к моим словам. Надеюсь, ты понимаешь, что я работаю на результат?
 Я пожал плечами:
 — Да, наверное.
 — Вот это и называется настоящим состраданием: я разговариваю с личностью, а не с симптомами.
 — О! — вырвалось у меня.
 — Как видишь, чтобы вести себя неадекватно, вовсе не обязательно быть ненормальным. Все мы немного сдвинуты в ту или иную сторону. Обычно потому, что не владеем всей информацией. Иногда потому, что другому нас никто не научил. Но в большинстве случаев адекватно мы ведем себя лишь тогда, когда прислушиваемся к тому, что происходит вокруг, и реагируем на то, что мы действительно слышим, а не на то, что послышалось. Вот так человек делает себя нормальным.
 — О! — снова воскликнул я, не зная, принимать мне это или нет.
 — Я понимаю, — заметил доктор Дэвидсон. — Ты сомневаешься, можно ли согласиться с подобным определением. Это обычная реакция — поспорить и даже оказаться правым, но не надо доказывать свою правоту, Джим. Просто посмотри и постарайся понять, как это можно применить с пользой для себя в сложившихся обстоятельствах. Договорились?
 — Хорошо, — сказал я. — Попробую.
 — Отлично. Спасибо. — В голосе доктора Дэвидсона послышалось удовлетворение, словно он добился чего-то важного. — Ну а теперь позволь познакомить тебя с последней парочкой аргументов. Язык — концентрированное выражение мыслей, так?
 Я кивнул:
 — Это аргумент с бородой.
 — Кто ясно мыслит, тот ясно излагает, так?
 — Конечно.
 — Хорошо. Значит, все, что способствует усовершенствованию способностей к общению, одновременно помогает самоисцелению, причем немедленному, как ты и настаиваешь. Например, наша беседа.
 — Пока я не чувствую никакого исцеления.
 — Я не закончил, — спокойно заметил доктор Дэвидсон. В его голосе мне послышалась усмешка.
 Расцепив руки, я откинулся на спинку кресла. Что ж, мы тоже умеем играть в такие игры.
 — Конечно, но до сих пор мы занимались только разговорами. Это меня успокаивает, но все остальное в мире — поперек горла.
 — Разумеется, коль скоро ты здесь.
 — А?
 — Ты никогда не замечал, что все беседы, в которых ты участвуешь, имеют нечто общее?
 — Что именно?
 — То, почему ты здесь. Ты никогда не соглашаешься ни с кем, не так ли?
 — Это нечестный прием…
 — Разве я обещал быть честным? Но это правда, не так ли? Какой доход ты получаешь от всех этих разговоров, Джим?
 — Не понял…
 — Ты получаешь прибыль. Коммуникационный канал должен приносить прибыль, иначе ты прекратишь его питание. Знаешь, почему ненормальный вкладывает так много энергии в неверные действия? Да только потому, что они дают отдачу, которую он может распознать. Плохой доход лучше, чем никакого. Разве ты никогда не играл в рулетку? Ненормальные раздражают окружающих по той же причине — они не отходят в сторону после выигрыша. Они просто не понимают, что выиграли, и требуют продолжения игры ради проигрыша, пристают ко всем и вся, пока не добьются своего. Насколько человек ненормален, можно выяснить только одним способом — оценить, насколько ставка соответствует затеянной им игре. Ради чего ты играешь, Джим? Это и будет ответом, сумасшедший ты или нет.
 — Будьте вы прокляты!
 — Вполне адекватный ответ, — невозмутимо заметил доктор Дэвидсон.
 — И ваша медицина тоже.
 — Но ты не ответил на вопрос. Какова твоя ставка?
 — Черт вас возьми! Да кто вы такой? Что вы прячетесь за занавеской? Кто назначил вас богом?
 — Сядь, Джим. — Нет!
 — Почему ты так обозлен на мать? Что она сделала?
 — Мне ничего, черт побери, а моему отцу сделала! Она причинила ему боль! Она… не заботилась о нем! И сейчас не заботится! Она… — Я замолчал. — Вы — сукин сын и лезете не в свое дело.
 — Нет, в свое, Джим. Ты обратился ко мне за помощью, а я просто показал, где твоя рана. Что ты теперь собираешься предпринять?
 — Ничего.
 — Звучит так же глупо, как и все, что ты говорил до сих пор. Кого ты наказываешь?
 — Отношения с матерью, — процедил я, — это мое личное дело.
 — У тебя нет никаких отношений с матерью.
 — Может, я этого и добивался.
 — Я так не думаю, Джим.
 — А вас никто не спрашивает. Спасибо и на том.
 За что я не люблю скользящие двери — так это за то, что ими нельзя хлопнуть.
 Выскочив из комнаты, я вышел на улицу, зашел в аптеку и выложил сотню долларов за флакон «порошка грез».
 Мысль была неплохая: отключиться на весь уик-энд — пока не придет время отправляться в стадо.

  В. Как хторране называют животноводческую ферму? 
  О. Прекрасная находка. 





 КАК СТИРАЕТСЯ РАЗУМ



 Если вы что-то делаете достаточно часто, это входит в привычку.

    Соломон Краткий

 — Вот и все. Включаю ваш ошейник, — сказала Флетчер и, повернувшись к монитору на заднем сиденье джипа, набрала что-то на клавиатуре.
 Ошейник запищал, причем довольно громко.
 — Ну и как мое самочувствие? — поинтересовался я.
 — Отлично, — ответила она. — И сердце и дыхание в норме. Дайте-ка я застегну.
 Она шагнула ко мне, и что-то щелкнуло под моим подбородком.
 Когда она отошла, я для проверки подергал ошейник. Он сидел крепко и работал. Теперь, пока меня не заберут отсюда, от него ни избавиться, ни выключить.
 Мне показалось, что Флетчер что-то хочет сказать, но, когда я вопросительно взглянул на нее, она быстро опустила глаза на часы.
 — Я отлично себя чувствую, — сообщил я.
 — Мы немного поспорили с доктором Дэвидсоном, но я замечательно отдохнул.
 — Я знаю. — Флетчер спокойно встретила мой взгляд. — Это не имеет никакого значения.
 — Дану?
 — А почему это должно иметь значение? Вы собрались в стадо. Разве нормальный человек имеет там какие-то преимущества?
 — От всех я только и слышу, что лучше быть сумасшедшим… — Я оборвал себя на полуслове.
 — Сами видите, — уклончиво пробормотала она.
 — Вижу.
 Каков вопрос, таков ответ.
 — Вам пора.
 Я глубоко вздохнул и стал разуваться.
 Стадо уже собиралось на площади. День обещал быть жарким.
 На мне остались шорты и майка. Не многовато ли? Я колебался, снять ли майку, потом снова взглянул на площадь. По сравнению с прошлым разом голых стало гораздо больше. Чтобы поменьше выделяться, я стянул майку и раздумывал, стоит ли расстаться с шортами.
 Посмотрел на печальную Флетчер.
 — С вами все в порядке?
 — Да, — ответила она.
 — Что-то не похоже. Она пожала плечами:
 — Я задумалась. — О чем?
 — Жалела, что у нас было так мало времени. Я взял ее руки в свои.
 — У меня все будет отлично, — бодро заверил я.
 — Еще бы. Не сомневаюсь.
 — Да нет. Здесь. — Я постучал пальцем по лбу. — Я не растворюсь в стаде, обещаю.
 Сжав мои руки, она вглядывалась мне в лицо.
 — Лучше бы вам не ошибаться, иначе нога будет сломана.
 — Помню.
 Я снова взглянул на стадо. Нет, нудистов здесь хватает. Благопристойность победила, и я оставил шорты на себе. Пока, во всяком случае.
 — Ну, — вздохнул я. — Пойду, пожалуй…
 — Да, — согласилась Флетчер.
 Неожиданно она обняла меня и притянула мое лицо к своему. Ее губная помада пахла розами, абрикосами и солнцем. Я смущенно высвободился. Ее поцелуй был, пожалуй, слишком крепким. Я быстро повернулся к стаду. Если не сделаю это сейчас, то не сделаю никогда.
 Они были настолько грязны, что даже отсюда я чувствовал запах.
 Я пошел вперед. Сухая трава колола ноги. Солнце жарило спину. Во рту пересохло.
 На границе стада я остановился. И огляделся, сам не зная, что высматриваю. Наверное, какую-нибудь подсказку. Намек. Что-нибудь, что помогло бы найти правильную линию поведения.
 На лужайке стояла компания молодых бычков. Двое лениво боролись. Кое-кто смотрел на меня. Я ощутил пустоту в животе.
 Знакомое чувство. Я снова вернулся в тот далекий день, когда меня впервые привели в детский садик и я попал в душ с другими голыми мальчиками. И еще — когда впервые узнал девушку. И когда впервые увидел червя.
 Чувство было такое, словно я вошел в комнату, полную незнакомых людей, и все они уставились на меня. Только здесь было еще хуже. Я даже не знал, кто сейчас передо мной — люди или животные.
 С виду люди, по поведению приматы. Если я смогу вести себя как настоящий примат, они примут меня. Значит… Прежде всего надо выяснить, как ведут себя приматы.
 — Беда в том, — тихонько сказал я себе, — что здесь никто не дает уроков.
 И только потом осознал парадоксальность ситуации.
 Никто никогда не учил меня быть человеком. Я просто был им. Обойдя стороной дерущихся бычков, я направился к середине площади. Там-разлилась длинная, довольно широкая и глубокая лужа. Запруженный фонтан.
 На одном ее конце играли и плескались детишки. Я отошел подальше, выбрал место, где никого не было, и опустился на четвереньки. Незаметно оглянулся, стараясь подсмотреть, как пьют другие — из ладоней или прямо из лужи.
 Увы, никого жажда не мучила. Я наклонился и начал пить. Вкус был отвратительный. Хлорка и, кажется, еще что-то. Трудно сказать. Я порадовался, что сделал прививки.
 И все-таки как себя вести, чтобы походить на примата?
 Впрочем, та же проблема возникала и в отношении родного вида: я никогда не знал, как себя повести.
 Другие, как мне казалось, всегда точно знали, чего они хотят. Я же, напротив, считал, что постоянно притворяюсь, и мечтал покончить с этим. Просто хотел быть человеком. Или приматом. Или тем, чем должен быть.
 Интересно, кстати, как эти приматы относятся к людям? Не бесит ли их наше любопытство, когда мы изучаем их, наблюдаем? Или они к нам терпимы? Ценят ли они то, что мы их кормим? Или не видят здесь никакой связи? Хотят ли они, чтобы мы присоединялись к стаду? Или у них просто нет возможности воспрепятствовать этому?
 Или не существует никакого стада?
 Я захихикал, представив, что здесь притворяются все до единого, пытаясь изобразить из себя обезьяну — как я сейчас. Вот смех!
 Хотелось перестать думать. Мозг жужжал, как машинка.
 — Ж-ж-ж-ж-ж… — сказал я. — В моей голове жужжит. Ж-ж-ж-ж-ж. Трень-брень целый день.
 На меня не взглянул ни один. У них были свои заботы. Мои слова ничего не означали. Слова здесь вообще ничего не означали.
 А кто, собственно, придал им значение? Я сам, кто же еще? Все слова и значения в моей голове были связаны с теми понятиями, с которыми их связал я. Связи могли быть ложными или, хуже того, некоторые могли быть ложными. Но только как это узнать?
 Откуда это вообще берется?
 — Ма-ма-ма-ма-ма… — произнес я.
 Младенец плачет и в ответ получает теплую материнскую грудь. Этот урок мы не забываем до конца дней своих, стараясь произносить те звуки, которые дадут нам возможность насытиться. В поисках ключевых фраз мы годами изводим друг друга нытьем и истериками. У людей не более команд, чем у роботов. Достаточно сказать: «Я тебя люблю», — и в постель. «Я тебя ненавижу», — и в драку. Не сложнее любой другой… машины.
 Каждый из нас воспринимает другого человека как машину.
 И управляет ею.
 Приматы отказались от языка, контрольные фразы больше не действуют. Можно жать на любые кнопки, но механизм уже сломан.
 — Шалтай-Болтай… болтай… болтай…
 Я почувствовал, что расплываюсь в улыбке. Очень забавно.
 Если повторять слово, причем достаточно долго, оно теряет всякий смысл. Но как утратить весь язык? Как можно забыть значения всех слов, звуков, если целую жизнь ты складывал их вместе? Как можно утратить даже способность произносить их?
 — Болтай… болтай… болтай…
 Мне сразу показалось, что я начал не с того.
 Сижу и пытаюсь разложить все по полочкам.
 А может, ничего и не надо выяснять? Ты просто… здесь. Пусть это глупо, но еще глупее пытаться найти логику. Для этого я слишком мало знаю. Вот если бы я…
 Все, кончай философствовать.
 Теперь ты — член стада.
 Я так сказал.
 Член стада, мать твою, в красных шортах, сидящий и ломающий голову, как стать членом стада. Тупица, пытающийся найти способ втереться в него, в то время как он уже там.
 Теперь я могу забыть обо всем, ибо я уже здесь.
 Мальчишка-подросток сел передо мной на корточки. Неприятно близко. Голый и грязный, с сальными темными волосами и длинным тонким носом. А глаза у него невероятно большие, удивительно прозрачного голубого цвета. Он с интересом смотрел на меня.
 — Привет, — сказал я, улыбаясь, и сразу понял, что сморозил очередную глупость — вложил в слова слишком много первоначального смысла.
 Мальчишка моргнул, но не отвернулся.
 Мне показалось, что меня проверяют. Словно стадо — некий макроорганизм, пытающийся понять, усвоил он меня или еще нет.
 Парнишка рефлекторно почесался. Давно не стриженные, грязные ногти — рука примата. Во всяком случае, его руки напомнили мне обезьяньи. Тощий, как бродячее животное, он сидел на ляжках, рассматривая меня. Я занялся тем же. Только теперь не старался понять, кто он такой, а смотрел на него, как в объектив камеры. У него очень интересные глаза, неправдоподобного цвета. Слишком густые ресницы придают им загадочное выражение.
 Однако чем я так заинтересовал его? На его лице нельзя было прочесть ничего. Вот он весь как на ладони передо мной, но в то же время — за семью печатями. Нет, душа в нем жива, почему-то я знал это, но только и всего. Ни… мыслей, ни… личности. Однако это завораживало — сидеть и смотреть друг на друга. Что-то подспудное удерживало. Мы… были вместе.
 Флетчер разучивала со мной это упражнение — быть вместе, напрягая душу. Я не мог отвести глаза и не хотел. Взаимопроникающий взгляд вызывал удивительное умиротворение.
 Я понял, что меня смущает в его глазах. Они были чересчур женоподобными. Девушка с такими глазами тянула бы на фотомодель или кинозвезду. У парня же они… ошеломляли. В них было странное спокойствие.
 Мальчишка протянул руку и дотронулся до моего лица. Словно обезьяна, изучающая незнакомый предмет. Он потрогал мои волосы, слегка взлохматив их. Его прикосновения были настороженными, как у зверька, который убегает при малейшей опасности. От него пахло пылью.
 А потом он вдруг отдернул руку и замер в ожидании.
 Не знаю как, но я понял, чего он ждет — меня явно приглашали.
 Когда он снова потянулся ко мне, я тоже потрогал его лицо: пощупал волосы, скользнул пальцами по щеке. На его лице заиграла улыбка. Он взял мою руку в свои — она выглядела невероятно чистой в его ладонях. Он понюхал мои пальцы, мягко и нежно лизнул и снова улыбнулся. Ему понравилось, каков я на вкус. Он отпустил мою руку и снова выжидательно замер.
 Наверное, теперь моя очередь? Я понюхал его руки, лизнул и тоже улыбнулся.
 Он улыбнулся ответно. Все в порядке. Взаимное представление закончено. Парнишка поднялся на ноги и пошел, даже не поинтересовавшись, иду ли я следом. Не знаю почему, но я пошел за ним, поджимая пальцы и чувствуя, насколько непривычно ходить босиком.
 И еще мое тело ощущало какое-то… неудобство, что-то тянуло меня назад. Я остановился, сбросил шорты, переступил через них и почувствовал, что начинаю исчезать, растворяться в толпе, в стаде, среди тел. Если идти туда, то голым. Свободным. Понятным. Отринув условности.
 Не сопротивляйся тому, что обволакивает тебя, как тепло солнца. Купайся в нем. Тебя больше ничто не держит. Пусть все идет так, как идет. Смейся. Ощущай. Делай глупости.
 Сходи с ума. Не обращай внимания на шум в голове. Он ничего не значит здесь. Только смущает. Какие-то понятия? Глупости! Чувствуй…
 Я помотал головой. В недоумении.
 Начал возвращаться в реальность…
 … Медленно огляделся, недоумевая.
 В поисках чего?
 Я потерял счет времени, слоняясь в потемках. Помнил, как останавливался попить из пруда, помочиться в илистый ров на восточном конце площади, как почувствовал голод и безошибочно нашел грузовики, въехавшие в толпу. Оторвал кусок пищи, сел и проглотил ее.
 Недоуменно припоминал, что… собственно, случилось? Эпизоды никак не хотели складываться вместе — мешали какие-то провалы в памяти. Что-то возникало и тут же исчезало, как на русских горках.
 Никакой связи.
 Я самонадеянно считал, что смогу разобраться во всем этом, но груз был мне явно не по плечу.
 Пора сматываться отсюда.
 Я встал и направился к джипу. Вернее, к тому месту, где раньше стоял джип. И Флетчер тоже.
 — Я ухожу, — заявил я, подергав ошейник. — Ничего не получилось, Флетчер. Вы меня слышите? Это я, Джим.
 Я дотронулся до ошейника, как до ладанки, от него зависела моя жизнь.
 — Флетчер?.. Ответа не было.
 Может быть, ошейник вышел из строя? Теперь это не имело значения. Я направился прямиком к джипу.
 Тут до меня дошло, что я голый. Некоторые особи проводили меня взглядами, потом вернулись к своим заботам. Своей пище. Своим друзьям. Играм. Большинство из них тоже были голыми. Они кружились.
 Я никак не мог найти шорты, потом перестал их искать: в джипе наверняка есть одеяло или какая-нибудь одежка. Я остановился и медленно повернулся вокруг своей оси, осмотрев площадь. Да где же… я нахожусь?
 Только без паники. Все идет хорошо. Она конечно же наблюдает за мной из укрытия. Наверняка решила, что ей не стоит слишком близко подходить к стаду.
 В воздухе повис гул. Я повернулся. Откуда?
 Тоненько гудели детские голоса. Каждый на свой лад, но…
 Вступили женские голоса. Целый хор атональных завываний. Одни гласные.
 Нет, только не это! Это должно произойти только завтра. Боже! Собрание стада. Самонастройка участилась. Мне предстоит пережить это дважды!
 Остальные присоединились к нестройному гулу. Какофония. Попытки найти общую мелодию.
 Надо срочно убираться, пока я что-то помню. Я беспокойно оглянулся.
 Стадо организовывалось. По сравнению с прошлым разом — чересчур быстро.
 Мужские голоса загрохотали раскатами, словно из-под земли. Женские напоминали небесный хор. Ребячьи звучали тоненько, сладко… и удивительно музыкально.
 И я… слышал, чего они хотят — каждый по отдельности. В воздухе гудел резонанс, и каждый из нас старался подстроиться под него.
 Я крутился волчком, пытаясь найти выход, и чувствовал, что вот-вот растворюсь здесь без остатка. Кружась…
 Мое тело завибрировало. Захотелось влить в хор свой голос, он рвался из меня и хлынул наружу, как хрип ненастроенного приемника: «Мммммхххммммххм-мм.. .»
 Что-то сладилось, я впал в хор и слился с ним. Звук вырывался за рамки Вселенной. От меня остался только голос. Все подпевали мне. Я издавал звук, и он вибрировал в горле других, отдавался в их телах.
 Все тела, все руки кружились…
 … Не погибшие…
 … Нет…
 … И…
 … Кружась…
 … Нашедшие…
 … Дом…
 … Здесь…
 … Спрятав…
 … Шись.
 … Жизнь?

  В. Как можно отличить хторранина родом из Вермонта? 
  О. Прежде чем сожрать ребеночка, он поливает его кленовым сиропом. 





 ЧЕРНАЯ ЛЕДИ



 Мы с Господом давным-давно пришли к соглашению: я не прошу Его решать мои проблемы, Он не озадачивает меня своими. Отношения у нас просто великолепные — у Господа полно своих дел, у меня тоже.

    Соломон Краткий

 Толстая черная леди была голой.
 Она сидела на старой тумбочке и смеялась, а при виде меня так и зашлась от хохота. Ее глаза блестели сквозь щелочки.
 Я не сдержался и подошел ближе.
 У нее были полные, невероятно огромные груди. Они тряслись при каждом движении, при каждом толчке исходившего из нее веселья. Соски были большие и темные на фоне шоколадной кожи. Мясистые, бревнообразные руки тоже тряслись от избытка жира. Я поймал себя на том, что ухмыляюсь во весь рот. Бедрам можно было посвятить поэму. Я любил ее. Да и кто бы устоял на моем месте?
 Она излучала радость, как свет. Мне хотелось искупаться в этом свете.
 Она знала, что я стою перед ней и рассматриваю ее. Она знала, что я рад, но не делала ничего — лишь тряслась от хохота.
 Мне хотелось спросить, кто она, но только я это уже знал. Ей бы не удалось ничего скрыть.
 Она поняла, что я догадался, и захохотала еще пуще, покатываясь от своей шутки. Скорее, от нашей шутки.
 Мы смотрели друг на друга и хохотали как сумасшедшие. Так не шутил еще никто во всей Вселенной. Каждый знал о том, что о нем знает другой, и понимал, как глупо выглядим мы оба — но мы продолжали веселиться, пока не упали друг другу в объятия.
 Объятия черной толстой леди — настоящие объятия, не трепыхнешься.
 Я был счастлив. Она любила меня. Я мог бы остаться с ней навечно. Она смеялась, качала меня, ворковала какие-то глупости.
 Я шепнул:
 — Я знаю, кто ты…
 — И я тебя знаю, — прошептала она.
 Я оглянулся на окружавших нас, хихикнул и, повернувшись к ней, снова шепнул:
 — Нам не стоит разговаривать здесь.
 Она зашлась в приступе истерического хохота и прижала меня к огромным грудям.
 — Все в порядке, мой зайчик. Никто нас не слышит. И не услышит, пока мы не захотим.
 Она погладила меня по голове.
 Сосок был около моего рта. Я поцеловал его, и она рассмеялась. Я робко взглянул на нее. Леди наклонилась и прошептала:
 — Не стесняйся, мой зайчик, ты же знаешь, как твоя мамочка любит тебя. — Она подняла грудь и направила сосок мне в рот, и — на какое-то мгновение — я снова стал маленьким, в безопасности и тепле материнских рук, по-младенчески беззаботным…
 — Мамочка любит тебя. Все у нас хорошо. Мамочка сказала «да». Пусть она придет сюда и обнимет тебя, зайчик…
 По моим щекам снова потекли слезы. Я взглянул на «маму» и спросил:
 — Зачем?..
 Ее лицо было добрым, глаза — глубокими. Она убрала мои руки от лица и стерла мои слезы толстым черным пальцем.
 — Мама, — снова сказал я. — Почему… ты захотела, чтобы это случилось здесь?
 Мамино лицо стало грустным. Она шептала что-то, но я не понимал слов.
 — Что, мамочка? Я не понимаю…
 Ее губы двигались, но никаких внятных звуков с них не слетало…
 — Мама, пожалуйста… Что с тобой?
 — Баба-баба-баба… — булькала черная леди.
 — Мама, мамочка! — возопил я.
 Но она больше не была мамой. Отвратительная жирная вонючая черная тетка. Она больше не смеялась. Я не знал ее и не хотел знать…
 Я опять заплакал. Я плакал и плакал обо всем, что потерял, а больше всего из-за мамы.
 Мама, не покидай меня, пожалуйста… Мама…

  В. Как вы поступите с хторранином, только что проглотившим пятнадцать младенцев? 
  О. Суну два пальца ему в пасть. 





 «ГЛОБАЛЬНЫЕ ШАХМАТЫ»



 Счастье — не цель, а побочный продукт.

    Соломон Краткий

 Когда мне исполнилось пятнадцать, я открыл для себя шахматы. Дома имелось по меньшей мере три десятка шахматных программ, в том числе «Гроссмейстер Плюс», которая выиграла этот титул и удерживала его до тех пор, пока не ввели правила, исключающие искусственный интеллект. Остальные были либо общедоступными версиями, либо копиями, которые присылали моему отцу.
 Одна из программ, «Харли», позволяла наделять фигуры новыми качествами, так что можно было играть в неканонические, или «сказочные» шахматы. Насколько я помнил, шахматы никогда не увлекали меня, потому что казались слишком строгими, но с «Харли» я мог варьировать игру по своему собственному разумению, делал шахматы такими, какими видел их в своем воображении.
 Свое пятнадцатое лето я провел, изобретая новые фигуры и новые шахматные поля.
 Одну из фигур я назвал «путешественником во времени». Он мог опережать игру на любое число ходов, только сначала их надо было записать. Если в момент материализации путешественника его позиция оказывалась занятой, то обе фигуры исчезали. Только так и можно было съесть путешественника — подставить пешку в месте его появления.
 Другой фигурой был гигантский «Гулливер». Он занимал сразу два поля, но только одного цвета, так что между ними всегда оставалось свободное пространство. Он стоял с широко расставленными ногами и за один ход мог передвигать только одну ногу. Съесть Гулливера можно было разместив противника под ногами. Лучше всего — «мину замедленного действия».
 Две другие фигуры я назвал «волшебником» и «троллем». Волшебник ходил как слон, только запереть его было нельзя. Он нарочно подставлялся другим фигурам, и если попадал под их удар, даже непредумышленный, то неосторожная фигура погибала. Неуязвимым для волшебника был только тролль, потому что он никому не угрожал. Большой инерционный кубик мог передвигаться лишь на одну клетку за один ход. Он никого не мог съесть, и никто не мог съесть его. Тролль блокировал путь другим фигурам.
 Еще я изобрел «могильных воров», «вампиров» и «зомби». Воры передвигались по туннелям под доской. Вампиры атаковали неприятельские фигуры, превращая их тоже в вампиров. Сделав ход зомби, его уже нельзя было остановить — он продолжал ходить до конца игры.
 Для игры с этими придуманными фигурами мне пришлось изобрести огромное сферическое игровое поле. Перед началом фигуры противников выстраивались на противоположных полюсах шара. Потом оказалось, что во избежание маневрирования придется обозначить океаны или пустые пространства, где не могла передвигаться ни одна фигура. Очень скоро я добился того, что в мою игру можно было играть только на многоканальных терминалах с высоким разрешением. Иначе нельзя проследить за тем, что происходит сразу на всем шаре.
 Потом я добавил еще «штатских» — фигуры, соблюдавшие нейтралитет, пока они не примыкали к одной из сторон или не призывались на службу. Начинали они как пешки.
 Кроме того, я изменил исходное построение фигур и план доски, чтобы уйти от строгой дебютной теории. Теперь первая сотня ходов стала почти непредсказуемой.
 К концу лета я записал свою версию. Она оказалась такой огромной и сложной, что игровая часть программы думала почти пять минут, перебирая существующие варианты, прежде чем сделать ответный ход. Я прогонял программу на отцовском настольном персональном мультисистемном «Крэе-9000» с рабочей частотой 2 гигагерца, 256-канальным оптическим процессором и возможностью псевдобесконечной параллельной обработки данных. От гордости я раздулся, как индюк. Еще бы! Никому еще не удавалось вызвать заметную задержку в работе логического процессора «Крэя». Но когда я показал это отцу, он объяснил, что задержка вызвана в основном ненужным ветвлением. Я позволил своей программе проверять любой возможный ход, а иногда десять ходов вперед в поисках преимущества, прежде чем она делала выбор. Тогда отец научил меня правильной обрезке логического древа, или, иными словами, тому, как вырастить самоупорядочивающееся логическое древо. Он показал, как вводить в программу поиск плодоносящих и мертвых ветвей.
 Переписанная версия моих волшебных шахмат делала ответные ходы быстрее, чем я успевал убрать пальцы с клавиатуры. Помнится, я тогда здорово разозлился на отца. Разумеется, он хотел помочь мне, и я, конечно, был благодарен за возросшую скорость, но бездушная безапелляционность машины наводила на меня тоску. Я чувствовал себя полным идиотом, словно ответ был настолько очевиден, что машине даже не требовалось подумать над ним. В конечном итоге я даже ввел в программу случайную задержку, но это было совсем не то.
 Когда же я наконец стал по-настоящему играть в шахматы, у меня возникло очень интересное ощущение.
 Мое восприятие шахмат изменилось. Я больше не относился к игре как к доске с передвигающимися по ней фигурками. Скорее, я видел различные пучки стрел, перекрывающиеся поля переменной величины, а сами фигуры лишь показывали зоны влияния и контроля. Суть игры заключалась не в тактике и стратегии ходов, а в возможностях и взаимном влиянии фигур.
 Это было странное чувство — смотреть на шахматную доску и понимать, что ни она, ни фигуры на самом деле не нужны вообще. Они лишь занимали физическое пространство, как бы символизируя собой настоящие связи, которые и составляли суть игры.
 Фигуры претерпели метаморфозу — теперь они показывали зону своего влияния. Король превратился в квадрат со стороной в три клетки, королева — в звезду с мощными лучами, ладья — в скользящий крест, слон — в косой крест. С тех пор, играя в шахматы, я не смотрел на фигуры, а следил за их пересекающимися связями.
 Я переписал программу еще раз, добавив возможность видеть на экране относительную силу противоборствующих сторон. Фигуры были черные и белые, зоны, которые они контролировали, — красные и зеленые. Чем сильнее те или иные поля находились под контролем черных, тем краснее они были на экране. И наоборот, контроль белых давал зеленые поля. Если их влияние уравновешивалось, то поле становилось желтым. Стало легче следить за всем глобусом и видеть сильные и слабые точки.
 Но теперь это была другая игра. Я передвигал фигуры не для того, чтобы ходить ими, а чтобы менять цвет игрового поля, контролировать пространство, что стало важнее, чем его захват. Потеря фигуры могла уменьшить зону контроля. Выигрыш определяли не прямые действия, а демонстрация угрозы.
 Шахматы переродились. Игра сводилась не к действиям, а к сохранению равновесия. Настоящие схватки почти совсем исчезли; в основном остались только мелкие стычки. Когда кто-нибудь проигрывал, то он капитулировал перед неизбежным. Иногда возникали яростные битвы, обычно скоротечные и жестокие, которые заканчивались истреблением обеих сторон.
 Помнится, на отца это произвело большое впечатление. Он провел за игрой даже больше времени, чем я. Потом он послал ее на экспертизу одной из компаний, занимающихся проверкой электронных игр. Я уже почти забыл обо всем, когда пришел ответ. У меня начались занятия в школе, и отец сам внес в программу несколько незначительных поправок в соответствии с замечаниями рецензентов, назвал игру «Глобальными шахматами» и запустил ее в компьютерную сеть. За первый год я заработал восемьдесят тысяч бонами. Совсем не слабо. Потом доход снизился до тысячи бонами в месяц, которые отец посоветовал вложить в школьный траст.
 Но главным во всей этой истории был момент, когда шахматы перестали быть для меня шахматами, а предстали чем-то совсем иным — ощущением связей, которые на самом деле и есть суть этой игры. От фигур осталась только их суть.
 То же самое произошло и в стаде: я научился видеть суть.

  В. Как хторране называют «лягушатник»? 
  О. Окрошка. 





 ПОКОЙ



 Подавая доллар, не требуй сдачи.

    Соломон Краткий

 Ощущение реальности то исчезало, то возвращалось.
 Мозг был чем-то посторонним. Странно: казалось, он больше не принадлежит мне. Я стал лишенным телесной оболочки сторонним слушателем. Звучащее в голове бормотание больше не имело ко мне никакого отношения.
 Это была паутина замкнутых связей. Компьютер из мяса. Реактор, в котором кипели миллионы лет истории. Кожа рептилии. Обезьяньи инстинкты.
 Я захохотал.
 — Помогите! Я замурован в человеке.
 А потом заплакал — все это так грустно! Почему я человек? Зачем Бог создал нас такими? Безволосыми приматами!
 Я осознал весь ужас своего положения. У меня в голове компьютер, от которого я не могу отключиться. Вышедший из-под контроля механизм для хранения и обработки данных. Там по-прежнему всплывали и булькали мысли, образы и чувства — как пузыри в болоте. Казалось, что я тону в нем. Я больше не желал все это слышать.
 Наконец мне удалось.
 Я мог видеть собственные мысли — очень ясно, — а тело автоматически следовало за каждой мыслью, не задаваясь никакими вопросами. Сознание и тело слились воедино. Тело было роботом, а я — душой, запертой внутри, всевидящей и всеслышашей. Я не мог ничем управлять, будучи просто включенной машиной. Даже выбор ее действий осуществлялся автоматически.
 Сначала я подумал…
 Подумал. Гм. Забавно. Как можно думать о мыслях, не мысля? Мышление — ловушка, оно неизбежно заведет в тупик. И я перестал думать. Я просто… смотрел. Созерцал происходящее.
 А вокруг был покой.
 Как тогда…
 … когда мне было шестнадцать. Отец взял меня на симпозиум программистов на Гавайях. Дорогу я оплатил из гонорара за «Глобальные шахматы». Таково было правило отца: делай все, что хочешь, если можешь себе это позволить.
 В первый же день трое из оргкомитета потащили нас на обед. Мы пошли во вращающийся ресторан, какие обычно устанавливают на крыше самого высокого отеля. Помнится, одна из дам спросила, как мне нравится Гонолулу, и я ответил, что не могу понять, в чем дело, но он чем-то неуловимо отличается от других городоз.
 Она улыбнулась и посоветовала посмотреть в окно. Я так и сделал. В наступающих сумерках я долго рассматривал улицы Гонолулу. Машины как машины, автобусы как автобусы. Дорожные знаки, уличные фонари — все выглядело так же привычно, как в Калифорнии. Даже архитектурный стиль похож. Все то же самое можно увидеть в пригороде Окленда или Сан-Фернандо-Вэлли.
 «Простите, но я все же не пойму, в чем отличие».
 «Нет рекламных щитов», — пояснила дама.
 Я снова выглянул в окно и убедился, что она права. Уличная реклама отсутствовала.
 Законы штата запрещали вывешивать знаки, превышающие определенные стандарты. В этом заключалась одна из причин, почему Гавайи всегда казались туристам такими тихими. Когда вы гуляете в центре любого города мира, на вас обрушивается шквал рекламы, напоминающий постоянный назойливый шум в ушах, и в целях самосохранения необходимо закрывать глаза и затыкать уши, спасаясь от назойливой галиматьи. Рекламодатели знают это и увеличивают размер реклам, делают их ярче, усиливают эмоциональность, все настойчивее вдалбливают их в ваши головы. И вы с еще большим трудом стараетесь их не замечать.
 Но… стоит попасть в место, где сей источник мозгового шума отсутствует, как внезапная тишина оглушает. Та дамаа из Гонолулу рассказала мне, что большинство людей даже не замечают рекламных щитов, но как только реклама ж чезает, тут же ощущают какую-то смутную тревогу.
 «Как и ты, — добавила она. — Они воспринимают это как внезапно наступившую тишину».
 «Мне нравится», — ответил я тогда.
 Такая же тишина стояла в стаде.
 Пока сам не прочувствуешь тишину, нельзя оценить, какой шум стоит вокруг. Шумы всего мира, пульсирую щие в нашем мозгу, делают нас ненормальными, не дают увидеть небо, звезды, заглянуть в душу любимого человек ка. Не дают нам прикоснуться к лику Творца.
 А в стаде шум отлетает, и с тобой остается только радо-стное чувство пустоты и света. Покоя.
 Я подумал, что именно за этим люди и приходят За покоем. Пришел и я. И не собирался уходить.

  В. Как хторране называют акушера? 
  О. Поставщик провизии. 





 НОВОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО



 Род человеческий продолжает существовать — даже вопреки тому, что он человеческий.

    Соломон Краткий

 Я помню крики. Все кричат и бегут. Я помню бегство. Куда? Я помню оплавленные ущелья улиц, разбитые мостовые, толпу, бросившуюся врассыпную. Выстрелы. Сирены. Пурпурный рев.
 Я помню, как прячусь.
 Грязь. Отвратительный запах. Солоноватая вода в лужах. Голод. Скитания. Поиски. Стремление снова попасть в стадо.
 Кто-то громко кричит прямо в ухо, бьет меня по лицу. Больно! Разве можно бить по больному? Не бейте меня!
 Я помню, как плачу…
 И снова удары… Еше удары…
 Наконец я заорал:
 — Черт возьми!.. Прекратите сейчас же!
 — Слава Богу! Он приходит в себя. Я помню…
 — Джим! Посмотри на меня! — Кто-то схватил меня за подбородок. Женщина. Темные волосы. Напряженное лицо. — Джим! Как меня зовут?!
 — Мя?.. Мя?.. Ня?.. Удар! Слезы текут из глаз.
 — Мя?.. — Я пробую снова: — Ня?.. И снова удар!
 Я кричу.
 Она держит мое лицо и кричит в ответ. Если бы я мог издать нужный звук… Ведь один раз это удалось…
 — Черт возьми!.. Флетчер, да прекратите же, в самом деле! Больно.
 — Кто я такая?
 — Вы — Флетчер! А теперь оставьте меня в покое. Хотелось свернуться калачиком и укрыться чем-нибудь с головой.
 — А вы кто такой?
 — А?
 — Ну-ну, Джеймс, кто вы такой?
 — Я был… Жем…
 — Кто?
 — Жем… Нет, Джеймс. Эдвард.
 — Джеймс Эдвард, а дальше?
 — Дальше?
 — Фамилия как?
 — Ка? Ка? — Мне так мягко и тепло. — Как? Сейчас покакаю…
 Бац! Мое лицо звенело, горело от ударов.
 — Кто вы такой?
 — Джеймс Эдвард Маккарти. Лейтенант армии Соединенных Штатов, Агентство Сил Специального Назначения. Нахожусь на выполнении особого задания! Сэр!
 Может быть, теперь она оставит меня в покое.
 — Хорошо! Ну же, возвращайся, Джим. Не останавливайся!
 — Не желаю, черт возьми! Не хочу! Дайте мне досмотреть сон!
 — Он закончился, Джим! Ты просыпаешься! Ты больше не заснешь!
 — Почему?
 — Потому что сегодня уже суббота.
 — Суббота?! Вы должны были забрать меня во вторник.
 — Мы не могли найти тебя.
 — Но ведь ошейник?..
 Я посмотрел на Флетчер как побитая собака.
 — Где он, Джим? Ты не помнишь?
 Я потрогал шею. Контрольный ошейник исчез. Я был голый и дрожал. Холодно.
 — М-м.
 Я совсем смутился.
 Флетчер закутала меня в одеяло, и я снова стал проваливаться в небытие. Мне было необходимо успеть спросить кое-что:
 — Я… Э-э… Как нашли… меня?
 — Мы наблюдали за стадом. И надеялись, что ты сумеешь вернуться. К счастью, ты смог.
 — Вернуться… Я сам вернулся?
 — Несколько подонков из Южной Калифорнии нагрянули сюда в поисках грязных развлечений и спугнули стадо. Началась паника. Что самое поганое — были убитые и раненые. Это самое поганое. Ты меня слушаешь?
 — Да! — быстро откликнулся я.
 Она опускает руку. Опустила. Сознание возвращается… возвратилось.
 Кто-то сунул мне горячую кружку. Я машинально отхлебнул. Горько. Кофе? Я поморщился.
 — Что это за говно?
 — Эрзац.
 — Эрзац чего?
 — Говна, разумеется. Мы не настолько богаты, чтобы потреблять настоящее говно.
 — Я давно ем говно, — заявил я и неожиданно ухмыльнулся. — Эй! Я снова жив. И придумал каламбур. Давно — говно: В-С-Е Р-А-В-Н-О. Усекли?
 Кто-то тяжко застонал. Флетчер улыбнулась и сказала:
 — Никогда бы не подумала, что дрянной каламбур так меня обрадует. Отличный знак, Джим! Ты вновь обретаешь язык.
 Я заглянул в глаза Флетчер, словно никогда их не видел. Они были светлые и глубокие. Теперь я говорил только для нее:
 — Флетч, я все-таки понял, что там, в стаде. Не знаю, сможешь ли ты осознать, не пройдя через это, но я-то прошел. Трудно выразить словами, насколько было хорошо… И страшно… Сначала я решил вернуться… И одновременно не хотел, чтобы ты забрала меня. Это… — Я махнул на толкущиеся сзади тела. — Вот это — конец человеческого рода. И запросто может выйти изпод контроля. Запросто. Надо что-то делать, Флетчер. Не знаю что, но надо.
 — Можешь объяснить, что это было?
 Я перевел дыхание. Посмотрел на стадо, потом на Флетч.
 — Нет. Могу лишь предположить и описать, что произошло со мной. Только любое объяснение будет… лишь тонким срезом правды, причем не всей правды. Но… как бы то ни было, слова там ничего не значат. Они превращаются в бессмысленные звуки. Все становится отстраненным.
 Я замахал руками, словно хотел стереть все сказанное. Отхлебнул еще глоток этого ужасного эрзаца. Снова посмотрел в глаза прекрасной Флетчер. Надо бы с ней переспать. Почему я не додумался до этого раньше?
 — Это нечто вроде первобытной общины. Понимаете, там… создано какое-то свое, замкнутое пространство. В границах этого пространства перестаешь быть человеком в нашем понимании и становишься таким, каким они хотят видеть человека. Там человекообразные заключили взаимный договор. Homo sapiens решил, что разум бесполезен, и отказался от него, осваивая нечто иное. Это похоже на телепатию, Флетчер, — оно обволакивает. Чем ближе подходишь, тем легче отказаться от языка. Ты как бы излечиваешься от языка как от сумасшествия, на которое все мы добровольно согласились. Но там заключен новый договор: на существование без мыслей, без языка, без общепринятых ценностей. Они живут только настоящим — от прошедшей секунды до следующей. Это… Я снова пытаюсь объяснять, заметили? Чем больше мы стараемся объяснить, тем больше запутываемся. А всему виной наш разум.
 Она прижала палец к моим губам и прошептала:
 — Ш-ш. Не волнуйся, отдохни.
 Я запустил пятерню в волосы. Они свалялись в колтун. Хорошо же я выгляжу!
 — Что ты чувствовал, Джим?
 — Трудно передать… — Я посмотрел на Флетчер и ощутил, как по щекам струятся слезы. — Это было чувство… свободы. Словно мой мозг паразитировал в чьем-то теле, и некоторое время спустя я освободился от него. А теперь, когда меня вернули обратно, мне так… жалко и непередаваемо грустно. — Я снова посмотрел на стадо. — Они… такие счастливые.
 Флетч крепко обняла меня. Я не ощущал ничего, кроме ее тепла и запаха цветов. Нас окружали какие-то люди, но мне было все равно. Больше я не сдерживался; зарылся лицом в ее грудь и рыдал, сам не зная почему.
 Она гладила меня по голове. Я чувствовал, насколько я грязен, но ее это не смущало. Она предложила:
 — Хочешь, изложу официальную версию?
 — Какую еще версию?
 Она обхватила меня руками.
 — Согласно официальной версии, мы еще не перестали жалеть о том мире, который потеряли. О годах, что были до эпидемий. Как еще относиться к смерти целой планеты?
 Ее вопрос повис в звенящей тишине.
 Я снова нащупал кружку. Пойло уже достаточно остыло и вкус почти не чувствовался, да я и привык к нему. Или привыкну за ближайшую сотню лет. Я натянул одеяло.
 — Как ты себя чувствуешь? — спросила Флетчер.
 — Хорошо. В самом деле. — Я посмотрел в небо, потом на стадо, уходившее в Брукс-Холл, в свой ночной загон. — Мне бы тоже поспать…
 Я с надеждой взглянул на Флетчер.
 — Да, — согласилась она. — Но только не с ними. Больше ты никогда не придешь сюда.
 Кто-то помог мне забраться в машину «Скорой помощи», и мы отправились в Окленд.

  В. Какой у хторра национальный вид спорта? 
  О. Прятки: «Кто не спрятался, я не виноват». 





 КОФЕ



 Что меня радует в самовлюбленности, так это полная взаимность.

    Соломон Краткий

 Всю ночь мне не давали спать.
 Накачали под завязку кофе — нашли-таки настоящий — и продолжали говорить со мной.
 Я постоянно канючил, чтобы меня отпустили, но Флетчер неумолимо повторяла:
 — Пока нельзя. Потерпите еще немного.
 — Зачем? Чего вы ждете? — хныкал я.
 В последний раз я хныкал в пятилетнем возрасте. В конце концов Флетч призналась:
 — Мы хотим, чтобы вы проснулись человеком, а не животным. Необходимо проверить, как ваш мозг реагирует на слова, а во сне вы лишены языка.
 — Я проснусь человеком, — убеждал я. — Ну, верите?
 — Можете поручиться головой?
 — Головой?
 — Если проснетесь завтра невменяемым, мы вас убьем, договорились?
 — Что?!
 — Я сказала: если проснетесь завтра животным, мы вас убьем.
 — Э-э.. — Я протянул кружку: — Можно еще кофе?
 Флетчер улыбнулась.
 — Ну вот видите — с вами все хорошо. — Тем не менее кофе она налила. — Предполагалось оставить в комнате негромко работающее радио, но тут мнения разделились. Одни считают, что это вернет язык, а другие говорят, что источник невнятных звуков снова выведет вас за границу сознания. — Она вздохнула. — В конечном итоге мы договорились, что вы должны выкарабкиваться самостоятельно. В определенном смысле — должны сделать выбор. — Она заглянула мне в глаза. — Понимаете, о чем я? Я знаю, что вы хотите вернуться и будете сопротивляться зову. Но хватит ли силы воли?
 Я опустил глаза. Ее взгляд слишком пронзителен. Мне хотелось от него спрятаться.
 — Думаю, что сумею, — сказал я, наконец подняв глаза на Флетч. — Попробую.
 — Не надо пробовать, надо сделать. — Она снова взяла меня за подбородок и подняла мое лицо. — Мне бы не хотелось потерять вас.
 Я кивнул. Хотя все слова казались мне сейчас ничтожными, но она хотела, чтобы я их произносил. Я почувствовал себя в ловушке.
 — Хотите, я вас научу одному приему?
 — Какому?
 — Повторяйте свое имя как мантру. Как только захочется спать, немедленно произносите нараспев: «Я — Джеймс Эдвард Маккарти. Я — Джеймс Эдвард Маккарти».
 — Зачем? Какой от этого толк?
 — Пусть это будет своеобразная установка, чтобы завтра проснуться самим собой. С каждым днем будет немного легче. Обещайте.
 — Ладно, — согласился я. — Пусть это глупо, но я сделаю.
 — Отлично. — Она наклонилась и поцеловала меня в лоб. — Теперь можете заснуть.
 Засыпая, я вдруг поймал себя на том, что привычным движением обнимаю подушку. Кто спал со мной в стаде? Я помнил изгиб позвоночника, тепло кожи, прозрачные глаза. Я не мог без него…
 Я пробудился, лишившись моего партнера. Обнаружил, что лежу на непривычном белоснежном месте. Накрытый жесткой белой простыней. Я ведь…
 — Джеймс Эдвард Маккарти! Меня зовут Джеймс Эдвард Маккарти!
 Я расхохотался: сработало!
 В тумбочке я нашел комбинезон. Неизменный армейский комбинезон. И пару тапочек. Вполне достаточно для задуманного.
 Во-первых, я должен был сообщить Флетчер, что наконец-то вернулся.
 И во-вторых, я знал, как танцевать перед червями.

  В. Как хторране называют бронетранспортер? 
  О. Банка тушенки. 





 ПОД ЗВЕЗДОЧКОЙ



 Разве можно отнимать от груди слепых котят? Подождите, пока у них вырастут острые коготки — тогда кошка сделает это сама.

    Соломон Краткий

 Но не успел я что-либо сделать, как меня вызвал генерал Пул. В комбинезоне я чувствовал себя неловко. Не поднимаясь, он указал пальцем на стул и спросил:
 — Чья идея была отправить вас в стадо?
 — Моя.
 Он покачал головой.
 — В мои времена, лейтенант, за эти слова вы загремели бы в штрафную роту. Тогда офицеры не вольничали.
 — Да, сэр, — ответил я, с трудом удерживаясь от соблазна сказать, что его времена прошли.
 — Но как бы ты ни умничал, — продолжал он, — задание исходит от научного отдела, а там, вероятно, решили, что мнение армейского начальства излишне. Я прав?
 — Нет, сэр. — Я пытался понять, куда он клонит. — Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, что мой командир, полковник Тирелли, дала разрешение.
 Генерал никак не отреагировал. Он водрузил на нос очки и уставился в папку, лежащую на столе.
 — Вы офицер научной службы, так? У вас есть диплом?
 — Нет, сэр. Пока нет.
 — Вам назначен срок экстернатуры?
 — Три года, сэр. Я прохожу каждый спецкурс в среднем за шесть-восемь недель. Шесть дней в неделю я работаю по три часа за терминалом. Мне кажется, все идет неплохо. Правда, сейчас немного отстал, но надеюсь наверстать после завершения операции.
 — М-да, после операции. — Генерал Пул закрыл папку и поднял голову; за стеклами очков глазки его казались маленькими и злобными. — Скажу вам начистоту, лейтенант: на вашем месте я бы не строил грандиозных планов на будущее.
 — Не понял, сэр.
 — Ваша завтрашняя операция выглядит самоубийством.
 — При всем уважении к вам, сэр, не могу согласиться.
 — Я и не ждал, что вы согласитесь. Но факт налицо: эта операция имеет… весьма сомнительную ценность для армии. Вы меня понимаете? Именно поэтому я не возражал против вашего добровольного участия.
 — Что?
 Он постучал пальцем по папке.
 — Вы уже заработали звездочку.
 — Ага, — вырвалось у меня. — Серебряную. От вас лично.
 И сразу же пожалел о своем глупом каламбуре. Генерал, похоже, начал терять терпение.
 — Звездочка — это такая маленькая пометка под строкой. В данном случае она означает, что вас разрешено использовать в смертельно опасных ситуациях.
 — Потрясающе! — восхитился я. — И как же я ее заработал?
 — Одно из двух. — Он принялся загибать пальцы. — Первое: возможно, вы телепат. Случайно, это не так?
 — Нет, насколько мне известно. Если только кто-нибудь не подкрался сзади и не вживил мне в задницу секретный имплантант.
 — Гм. Сомневаюсь, черт побери. Вариант номер два: кто-то очень сильно разозлился на вас. Как насчет недоброжелателей?
 — Что есть, то есть, — согласился я.
 — Или… Существует еще третий вариант. Вы доказали, что способны выпутываться из самых безнадежных ситуаций и на вас можно положиться. К сожалению, в личном деле все эти звездочки никогда не расшифровываются. Но мы выясним, что вы за гусь, отправив вас на север.
 — Конечно. Спасибо, сэр.
 — Не спешите, лейтенант. Я вас вызвал, чтобы, как в старые добрые времена, поговорить по душам. Как это по-вашему, по-современному? Согласовать позиции, что ли?
 Генерал взял карандаш и аккуратно покатал его между ладонями,
 — Согласовать позиции?
 — Вот именно. Вам не помешает, если при выполнении задания вы будете работать на два фронта?
 — Сэр, боюсь, я не понял.
 Генерал Пул в упор посмотрел на меня.
 — Я ведь изъясняюсь достаточно ясно, сынок. Я ценю твой вклад в науку, но… хочу напомнить, что пока ты — солдат армии Соединенных Штатов Америки.
 — Не вижу здесь никакого противоречия, сэр, — осторожно заметил я. — Как мне кажется, и научный отдел, и армия занимаются общим делом… — Я поймал презрительный взгляд генерала. — Разве не так, сэр?
 — Это вы мне говорите, лейтенант? Какова цель операции?
 Я процитировал:
 — «Войти в контакт с кроликособаками и/или гастро-подами, имея в виду возможность установления впоследствии канала связи с ними». — И добавил: — Сэр.
 Генерал нахмурился.
 — А какую цель преследуют обычные армейские операции?
 — О… — До меня внезапно дошло, к чему он клонит. — Уничтожение хторранской экологии.
 — Правильно. — Пул холодно посмотрел на меня. — Одни желают вступить в переговоры с этими тварями, другие хотят уничтожить их. Интересно узнать ваше мнение по этому поводу, лейтенант.
 На мгновение мне почудился наставленный на меня револьвер сорок пятого калибра.
 — Я… за гуманное разрешение конфликта, сэр.
 — Что это означает на деле? Вы будете убивать червей или нет?
 — Это означает, что я хочу сделать все, чтобы спасти максимум человеческих жизней.
 — И вы думаете, что переговоры с червями или кроликособаками помогут?
 — Не знаю. Как раз это мы и хотим выяснить.
 — Но вы считаете, что альтернатива уничтожению существует, не так ли?
 Я с трудом сглотнул и поднял на него глаза.
 — Да, сэр… Хотелось бы попробовать.
 — Понятно. Тогда я скажу вам кое-что еще, лейтенант. Беда в том, что люди, рассуждающие как вы, впустую расходуют бесценное для нас время и ресурсы. Вот если бы мы вышли на тех, кто стоит за хторранским вторжением, то, возможно, начали бы нечто вроде переговоров… Некоторые доболтались даже до того, чтобы поделить с ними нашу планету.
 — Сэр?..
 — Поделить! — рявкнул он, не обращая внимания на мою попытку перебить его. — На черта им это нужно? Они уже выиграли войну! Какого дьявола затевать переговоры о мире?
 — Может быть, они не знали, что здесь есть мы! — запальчиво воскликнул я. — Может, они допустили ошибку. Может быть…
 — Нельзя убить пять с половиной миллиардов человек по ошибке.
 — Мы не знаем, что…
 Моя реакция поразила генерала.
 — Так, по-вашему, никакой войны нет?
 — Отчего же? Я знаю, что она идет, сэр! Я просто…
 — И вы хотите вести переговоры с врагом? Неужели он намеренно заводит меня?
 — Да! Хочу! Я хочу наконец выяснить, кто наш враг! Может быть, они так же недоумевают по нашему поводу…
 — Знаете, что мне не нравится в вас и остальных так называемых специалистах? Для вас нет ничего святого. Вы готовы все подвергнуть сомнению, зачеркнуть наше прошлое! Иногда я даже сомневаюсь, на чьей вы стороне…
 Я вскочил.
 — Будь все проклято! Пусть меня отдадут под трибунал, но если вы спятили из-за кого-то, то к ним и адресуйтесь! Я лишь хочу сделать то, чему меня учили. Армия США желает видеть в моем лице эксперта по червям, тысяченожкам, кроликособакам и остальным хтор-ранским видам. Да, не отрицаю, они меня очень интересуют. Ведь это первые внеземные формы, с которыми столкнулось человечество. Но прошу вас не делать скоропалительных выводов о моих. пристрастиях, сэр! Это оскорбительно! Я не меньше вашего хочу, чтобы хторра-не убрались с нашей планеты, но в то же время я достаточно трезво смотрю на вещи и понимаю, что это может и не произойти. И коль скоро это так, мне хотелось бы знать, как выжить. Ну а если вы считаете, что можно предотвратить вторжение, то поищите более преданную человечеству кандидатуру, чем я. Я буду сжигать червей, пока руки держат огнемет. Мое личное дело лежит перед вами. Почитайте внимательно — и все поймете! Но я никогда не соглашусь с человеком, который, не имея фактов, уже все знает наперед. — Я снова вежливо добавил: — Сэр. — И плюхнулся на стул.
 Генерал одобрительно похлопал в ладоши и улыбнулся.
 — А что, совсем неплохо. Вы не из тех, кто дает себя в обиду. Немного неотесанны, но это с годами пройдет.
 Я растерянно моргнул.
 — Простите, сэр?
 — Вот что, сынок, сядь спокойно и послушай еще тридцать секунд. То, что я думаю по поводу вашей увеселительной прогулки, не играет никакой роли. Ко мне никто не прислушивается. Пусть я считаю тебя круглом идиотом, а всю затею напрасной тратой драгоценного времени, зато научный отдел присвоил ей индекс «Три-А», и мое мнение, как я уже сказал, никого не интересует. Однако, — продолжал он, — ты по-прежнему остаешься у меня в подчинении, и я отвечаю за твою жизнь.
 Раз уж ничего другого не остается, я хочу знать: уверен ли ты в том, что собираешься делать? Не я, а ты сам должен быть уверен в этом. По себе знаю, как сильно зависит результат от уверенности в себе.
 — Конечно, сэр.
 — Как мне кажется, вы действительно готовы поставить на карту свою жизнь и, что более удивительно, свою карьеру! Отдаю вам должное, лейтенант. С таким настроением вы имеете шанс вернуться живым. Тем не менее, — добавил генерал, — я бы на вашем месте не строил иллюзий.
 — Слушаюсь, сэр. Спасибо, сэр. — Мне показалось, что для полного счастья нам с Пулом сейчас не хватает только Сони и Мартовского Зайца. — Э-э… Хотите ознакомиться с моим планом? Я все хорошо продумал.
 Генерал покачал головой:
 — Нет. Я должен доверять вам. — — И все же, может, послушаете?
 — Лейтенант, не испытывайте судьбу. Вдруг ваш план окажется глупым и я передумаю? Нет, положусь скорее на вашу самоуверенность, чем на рассудительность. И на доверие к вам полковника Тирелли. Счастливого пути.
 Он встал и, перегнувшись через стол, протянул руку. Я поднялся и пожал ее.
 — Спасибо, сэр.
 — Да, вот что. Это, конечно, служит слабым утешением, но в случае гибели вам посмертно будет присвоено очередное звание. Так сказать, в качестве утешительного приза вашим родным.
 — А если не погибну?
 — Об этом поговорим после вашего возвращения. А теперь проваливайте отсюда ко всем чертям. У меня полно более важных дел.
 Он опустился в кресло, а я вышел, удивленно покачивая головой.

  В. Зачем хторранин сожрал Эверест? 
  О. Чтоб не стоял на дороге. 





 КАК СТАТЬ ОБЕЗЬЯНОЙ



 Ненормальными нас делает прямо-таки психопатическое стремление к здравому смыслу.

    Соломон Краткий

 Почти всю неделю Флетчер тренировала меня. В первый день, утром, она объяснила мне, как надо слушать.
 — Ты как бы внимаешь всей душой… — начала она.
 — Да, и так пристально, — подхватил я, — что постепенно становишься тем, кому внимаешь.
 Флетчер удивленно посмотрела на меня.
 — Кто вам это рассказал?
 — Один телепат.
 — Ну, так он, или она, был прав.
 В тот же день, после обеда, она дала определение дерьма:
 — Вы часто произносите это слово, Джеймс, но вряд ли знаете, что оно обозначает. Дерьмо — просто расхожее выражение. Люди пользуются им, когда чтото не ладится. Это слово служит уловкой, извинением, оправданием, объяснением, призывом к разуму и так далее. Дерьмо — и все тут. Его используют, когда хотят оправдать свое нежелание нести ответственность за что-либо. Так вот, с этого момента каждый раз, когда у вас возникнут трудности и с ваших уст сорвется слово «дерьмо», я буду шлепать вас по губам, договорились?
 На следующее утро Флетчер объяснила, как слушать еще глубже:
 — Закройте глаза и постарайтесь по-настоящему прислушаться к своим чувствам, к мыслям, к телу. Следите, какие воспоминания всплывают в мозгу. Выберите какую-нибудь ситуацию из прошлого или придумайте новую, присмотритесь к ней. Обратите внимание на свой организм: что вы испытываете, какие действия совершает ваше тело. Задумайтесь над ассоциациями…
 Этому мы посвятили все утро.
 После обеда разговор пошел о справедливости:
 — Известно ли вам, что большинство людей, беседуя, просто-напросто обманывают вас? Потом они осознают это и стараются объясниться или оправдаться, чтобы в конечном счете доказать свою правоту. Учтите, такая правота — злейший враг. Вы только запутываетесь еще больше. Надо стремиться не к правоте, а к справедливости.
 Если вы правы, значит, не прав кто-то другой — и он автоматически становится вашим врагом. Иного выхода для него просто не существует. Так и вы не имеете права входить в круг кроликособак, считая себя заранее правым только потому, что вы человек. Вы должны оставить свои печали, боль и озлобленность за чертой этого круга. Кроликособаки ждут от нас обмена информацией, а не кабацких плясок. Вы не можете позволить себе роскошь приобрести врагов в этом круге, Джеймс, — нам нужны партнеры.
 Утром третьего дня Флетчер объяснила, как центрировать чувство собственного «я»:
 — Ваш друг-телепат рассказывал о личности? Я кивнул.
 — Тогда вам известно, что вы не то, что вы думаете. Вы человек, который слышит мысли. Весь вопрос в том, действительно ли вы их слушаете. Знаете ли вы, что существует три уровня слушания? Первый — когда вы слышите звук. Второй — когда слышите его значение. И третий — когда слышите кроющийся в этом значении смысл. Если не слышишь сразу на всех трех уровнях, центрировать себя невозможно…
 — Я теряю нить.
 — Понимаю. Многое из того, о чем я говорю, взято из курса подготовки телепатов, а еще больше — из модулирующей тренировки. Все это не укладывается в вашу реальность — тот мир, который вы сами себе создали и из которого не можете выйти. Единственное, что вам остается, — разобраться, как он функционирует. Это главное. Метод основан на результатах наблюдений за людьми, познающими те или иные вещи, и их реакцией на них. Можете назвать это технологией жизни. До сих пор вы управляли механизмом, даже не прочитав инструкцию…
 Вторая половина дня была посвящена понятиям.
 — Вы называете предмет стулом. Но это не стул, а сгущение молекул, находящееся в данный момент в центре вашего внимания. Вы используете предмет для сидения, но это его качество существует только у вас в мозгу. Вот типичный пример понятия.
 Наш предмет является стулом лишь в той степени, в какой он удовлетворяет данному понятию. Если вы замерзнете, он перестанет быть стулом и превратится в дрова, пусть даже это будет другой стул. Вы следите за ходом мысли? Вы считаете, что связь между физическим миром и вашими понятиями о нем имеет смысл. Оказывается, это не так — конкретный смысл существует-только в вашем воображении. Допустим, вы считаете Землю плоской. Но разве она от этого станет плоской?
 А теперь — более сложный вопрос. Если вы считаете Землю круглой, то является ли она таковой? Не торопитесь… Правильно: ваши представления не имеют никакого значения. Земля — сплющенный у полюсов шар, что бы вы о ней ни думали. В отношении физической Вселенной у вас нет права голоса. Она — то, что она есть, независимо от вашего мнения о ней. Единственное, на что вы можете как-то влиять, — ваши поступки относительно реально существующего мира…
 Утром четвертого дня мы обсуждали творение:
 — Творение — не создание чего-то из ничего. Нельзя создать Вселенную. Самое большее, что можно сделать, — изменить в ней порядок молекул. Нет, истинное творение происходит только здесь. — Флетчер постучала по моему лбу. — Творение — акт дискриминации. Отделив одно от другого, вы создаете между ними пространство. Но вместе с тем творение — акт объединения. Соединив одно с другим, вы создаете новую сущность или новое взаимоотношение. Чтобы осуществить акт творения, надо провести линию, и ничего более. Линия либо соединяет, либо разделяет, либо окружает, причем проводите ее вы сами. Вопрос только в том, что вы хотите создать, какую линию выбираете. Хотите свести в один круг людей и кроликособак? Или хотите провести черту между людьми и червями? Прежде чем войти в круг, вы должны быть уверены, что нарисовали его правильно.
 Потом мы творили:
 — Вы готовы к последнему занятию, Джеймс?
 — Да.
 — У меня для вас плохие новости.
 — Постараюсь выдержать.
 — Ну смотрите. Так вот, вы — обезьяна. — Что?
 — Я вам докажу. Ваши прапрапрапрадедушка и пра-прапрапрабабушка лазали голыми по деревьям и питались бананами и кокосами. Вы — их прапрапраправнук. Вы живете в доме, но по-прежнему любите бананы и кокосы. Если вас раздеть и посадить на дерево, никто не заметит разницы. Понимаете?
 — Не уверен. В чем соль?
 — Соль в том, что вы обезьяна. Вы — представитель господствующего на планете вида, по крайней мере, вы так считаете, может быть чересчур самонадеянно. Но это к делу не относится. Можете считать себя кем угодно, потому что вы все равно остаетесь обезьяной. Разве вы — эталон? Большая часть человечества даже не знает о вашем существовании, а если бы узнала, то, возможно, не захотела бы видеть вас в роли типичного представителя.
 — Отличный способ унизить меня.
 — Послушайте, вам придется работать в реальном мире. Там будет лишь круг, а в нем несколько кроликособак и вы — обезьяна. Голая обезьяна, встретившая кроликособак. И говорить от лица какой-либо другой обезьяны с этой планеты вы не можете. Понятно?
 — Да, кажется, понятно.
 — Хорошо. — Флетчер взглянула на меня в упор. — Итак, кто вы?
 — Обезьяна. — Я почесал под мышкой, издавая нечленораздельные звуки.
 Флетчер улыбнулась.
 — Случка с самкой и бананы — на большее обезьяна не рассчитывает. Запомните это хорошенько, Джеймс.
 — Так что же мне делать: лопать кроликособак или трахать их?
 — Это уж как вы захотите. Вы должны четко представлять себе поведение обезьяны. Что происходит, когда она сталкивается с чем-нибудь новым? Какова ее первая реакция?
 — М-м… Она вскрикивает. Я вскрикиваю.
 — Верно: испуг. То же самое испытало человечество при хторранском вторжении. И мечется в испуге до сих пор. Ладно, что следует за испугом?
 — Страх. Это очевидно.
 — М-гм. Хорошо. Но это ваше мнение. У обезьяны есть только две реакции: страх и любопытство. Все остальное — лишь разновидности. На Земле нет ни одного животного, у которого этот основной механизм не был бы намертво запечатлен в коре головного мозга. Та же система и у нас — мы не можем не реагировать либо страхом, либо любопытством, причем по большей части страхом, просто чтобы держаться начеку. Девяносто пять процентов жизни мы держим руку на рычаге испуга. И не важно, сколько интеллекта накладывается на это, Джеймс. Интеллект всего лишь служит живой машине. Разум только поднимает порог внешнего проявления страха. Тот же механизм управляет и кроликособаками, независимо от того, как они устроены, к какой цивилизации принадлежат, кем себя считают. Тот же или аналогичный. Иначе их бы здесь не было. Я имею в виду основной механизм выживания. Без страха нельзя выжить. Эволюция автоматически вырабатывает его, поэтому вы должны знать, что эти существа будут бояться вас так же, как вы их.
 Я кивнул.
 Флетчер спросила:
 — Что следует за страхом? Я немного подумал.
 — Бегство?
 — Давайте представим, что вам некуда убежать от того, чего вы боитесь. Что происходит?
 — М-м… Я начинаю злиться?
 — Вы спрашиваете или отвечаете? Какое чувство вы начинаете испытывать, когда испугавший вас не уходит?
 — Гнев.
 — Верно. На смену страху приходит гнев. Как он проявляется?
 Я оскалился и зарычал. Флетчер улыбнулась:
 — Правильно. Вы начинаете пугать в свою очередь. Сначала ощериваетесь, рычите и строите страшные гримасы. Если это не помогает, начинаете кричать и визжать. А если и этого недостаточно, швыряете кокосовые орехи. Иными словами, разыгрываете целый спектакль. Так ведут себя все обезьяны. Вы поступаете так, когда возникает угроза вашему существованию или чему-либо, что вы отождествляете со своей личностью или считаете частью своей личности. Таковы составные части этого механизма. Если вам удалось испугать противника и он уходит — значит, механизм сработал. Вы остались живы. В самом худшем случае придется вступить в драку, но, как правило, хорошей вспышки гнева вполне достаточно, чтобы предотвратить стычку. Вот такие дела. Я рассказала достаточно, чтобы теперь вы могли разбираться в современной международной обстановке.
 Она дала мне время оценить шутку, потом продолжила:
 — Все это прекрасно получается у обезьян, Джеймс. Может, даже сработает и в человеческом обществе, хотя я сомневаюсь. Но уж точно не выйдет с червями, запомните. Некоторые из нас, преодолев страх, начинают демонстрировать хторрам свою ярость, что приводит к фатальным последствиям. Когда убежать нельзя, наступает следующая стадия — ярость.
 — Я знаю. Видел это…
 — Не отвлекайтесь. Скажите, что такое ярость?
 — Ярость — спусковой механизм драки.
 — Правильно. Но мы знаем, что драться с червями нельзя, не так ли? Они доказали, что победить их невозможно. Что тогда происходит?
 — Э-э…
 — Что приходит на смену ярости, Джеймс?.
 — Не знаю…
 — Ну, шевелите мозгами. Что почувствует человек, если заставить его заниматься целую неделю одним и тем же?
 — Не знаю, как вы, а я смертельно устану.
 — Верно. Наступает безразличие. — Флетчер удовлетворенно кивнула. — Представьте, что вы неистовствовали и израсходовали все силы, однако то, чего вы сначала испугались, а потом начали пугать, сидит как ни в чем не бывало, скалит зубы и ухмыляется. Вот тогда приходит усталость. Мы называем это фрустрацией. Но теперь, когда ярость растрачена, у вас появляется возможность по-настоящему заинтересоваться, что это за штука так вас напугала. Вот как работает механизм: пока вас не отпустит страх, места для любопытства нет, правильно?
 — Правильно.
 — Этим механизмом можно управлять, Джеймс, но остановить его никто не в силах. Ну а теперь скажите, зачем, по-вашему, я рассказала об этом?
 — Чтобы я мог… э-э… Ну, ведь речь идет об установлении контакта, и нельзя, чтобы обезьяньи реакции испортили все дело. Я не ошибся?
 Я ухмыльнулся, зная, что угадал.
 — Нет, — улыбнулась в ответ Флетчер. — Я хочу, чтобы вы оставили страх, ярость и равнодушие за границами круга. Но что в таком случае вы будете делать?
 Я пожал плечами:
 — Ничего, наверное.
 — Не ленитесь думать. Что вы можете сделать, избавившись от обезьяньих реакций?
 Я снова пожал плечами:
 — Начну развлекаться.
 — Абсолютно верно. Когда обезьянам ничто не мешает, им остается только это. И начинаются игры: бизнес, женитьба, заседание Конгресса — что угодно. Сложные игры сложно устроенных обезьян. Итак… Теперь вы понимаете, что должны сделать, оказавшись там?
 — Придумать игру для обезьян и кроликособак.
 — Значит, поняли. Это, и только это. Если вам понравится играть вместе, то контакт возникнет сам собой.
 — Да, я понимаю. Честное слово, понимаю. — Меня восхитило, что все оказалось так просто. — Я должен оставить дома ружье, армейские замашки и даже исследовательский интерес. Должен пойти туда просто-напросто как обезьяна, которой хочется поиграть, так?
 — Примите мои поздравления. — Флетчер просияла и пожала мне руку. — Как главный медицинский эксперт операции признаю вас годным к выполнению задания. Вы — лучший шимпанзе армии Соединенных Штатов.
 Она вручила мне банан.
 — Только банан? — изумился я. — А как насчет самки?
 — Это, Джеймс, проходят на старших курсах.

  В. Как хторране называют человека, принимающего ванну? 
  О. Бульон с фрикаделькой. 





 ЛИЗАРД



 Каждая новая любовь — всегда первая.

    Соломон Краткий

 Завершающее собрание членов экспедиции началось в 18.00.
 Полковник Тирелли, доктор Флетчер, доктор Ларсон, еще три научных сотрудника, которых я не знал, две женщины из съемочной группы, пять наблюдателей, три эксперта, непосредственно участвующие в операции, шесть пилотов, два программиста, два оператора «пауков» и команда огневой поддержки. Целая толпа!
 Дел было немного — даже доктор Флетчер согласилась с этим. Мы познакомились с прогнозом погоды, сузили круг мест возможной высадки — окончательный выбор сделаем завтра утром, — а потом всем предложили задавать вопросы. Вопросов тоже было мало.
 После этого полковник Тирелли спросила, не раздумал ли кто-нибудь участвовать в операции. Все строго добровольно, и, если кто-то желает выйти из игры, он должен сделать это либо прямо сейчас, либо конфиденциально обратиться к Тирелли после совещания.
 — У вас есть время, — она взглянула на часы, — до 21.00. Заверяю вас, что люди в запасе есть, поэтому не считайте себя обязанными участвовать в операции. Будет опасно. Хорошенько все взвесьте. Если я ничего не услышу до девяти часов, значит, вы решили окончательно и бесповоротно. Всем понятно?
 Все закивали.
 — Ну, тогда, похоже, все. Хотите что-нибудь добавить? Никто не хотел.
 — Отлично. Спасибо и спокойной ночи! Плотно пообедайте, пораньше ложитесь и хорошенько выспитесь!
 Большинство направились к выходу, а я подошел к председательскому столу. Полковник Тирелли о чем-то тихо беседовала с двумя пилотами. Как воспитанный человек, я отошел в сторонку и подождал. Закончив, Лиз подняла голову и увидела меня.
 — Что у вас, Маккарти?
 — Могу я поговорить с вами конфиденциально? Ее глаза затуманились.
 — Вы решили отказаться?
 — Нет! Просто мне…
 — Если это не касается завтрашней операции…
 — Это касается того, что может повлиять на завтрашнюю операцию.
 Я изо всех сил старался придать тону многозначительность.
 — Гм. Подождите минутку. — Она передала блокнот одному из адъютантов и провела меня в пустой кабинет. Закрыв дверь, она оперлась о стол, сохранив между нами довольно большую дистанцию.
 — Ну, что у вас? — спросила она с вежливым, но чертовски холодным выражением лица.
 Я почувствовал, что краснею.
 — Мне… Я по личному делу, но для меня оно действительно важно. Что происходит?
 Она удивленно заморгала, не сообразив, о чем я говорю.
 — Я вас не понимаю.
 — Мы назначили встречу, помните? Вы, я и самый большой омар Западного побережья. Я про разговор там, в вертушке… И теперь я не знаю, говорили вы серьезно или… у вас случайно вырвалось?
 Лиз заметила чернильное пятнышко на руке и стерла его большим пальцем. Не глядя на меня, она процедила:
 — Что я люблю, так это конкретные вопросы. — Она сунула руки в карманы и посмотрела на меня. — Послушайте, Маккарти, все, что я сказала в вертушке, — правда. Вы очень милы и, вероятно, хороши в постели. К тому же вы лейтенант, а у лейтенантов, насколько мне известно, постоянная эрекция. Иногда это удобно, но в основном — нет. Ваша беда в том, что вы думаете не тем органом. Пожалуйста, не надо. Он создан для другого.
 Мне захотелось спросить: «Кто вы на самом деле и что вы сделали с Лизард Тирелли?» Но вместо этого я просто сказал:
 — Означает ли это, что?..
 — Означает. — Она взглянула на часы. — Разве у вас не назначено еще одно совещание сегодня вечером?
 — Да, запланированы какие-то консультации…
 — Ну, так и отправляйтесь.
 Ее лицо было совершенно бесстрастным.
 Растерявшись, я все-таки сумел сообразить, что дальнейший разговор — лишь пустая трата времени. Покачав головой, я прошел мимо нее и обернулся на пороге.
 — Ничего не понимаю. И уж точно это не прибавит мне завтра уверенности.
 — Простите меня, Маккарти, но все получилось так, как должно было быть.
 — Да, конечно. — Я закрыл дверь.
 Одно слово — полковники! Никогда их не понимал. Флетчер я нашел в конференц-зале.
 — Послушайте, что касается этих консультаций… Она покачала головой:
 — Я не ваш консультант, Джеймс, и ничего общего с этими консультациями не имею.
 — Я хочу сбежать с них. Нет настроения… Лицо Флетчер напряглось.
 — Вы пойдете на них, и прямо сейчас! — Она повернулась к своему ассистенту. — Джерри, проводи лейтенанта Маккарти вниз и проследи, чтобы он попал куда следует.
 Я помнил Джерри Ларсона еще по Денверу. Сейчас он немного похудел и подстригся, приобретя более интеллигентный вид.
 Мы спустились на три лестничных марша (пешком было быстрее), миновали вольеры (четыре червя), прошли через отдел несистематизированных образцов и попали в оранжерею. Воздух в ней был приторно-сладким. За толстым стеклом росли рядами пурпурные и красные растения.
 — Видели такое создание? — Ларсон показал на бесформенный черный куст, в рост человека, с рваными волосатыми листьями, напоминающий кучу грязного белья. — Он может передвигаться, правда очень медленно. Мы называем его волочащимся кустом. Питается падалью. Не думаю, что он опасен, но на всякий случай мы его изолировали.
 — А это что?
 Я указал на противоположную сторону. На полках над столом стояли яркожелтые и красные цветы.
 — О! — воскликнул Ларсон. — Их мы назвали цветочной мандалой. Вам надо взглянуть поближе. Видите эти соцветия? Каждое состоит из сотен, а может, тысяч миниатюрных цветков.
 — Они великолепны!
 Даже сквозь стекло растения производили потрясающее впечатление. Соцветия в основном были розовыми, алыми и пурпурными, но среди них встречались мелкие желтые, оранжевые и белые пятнышки.
 — Вот здесь лучше видно. — Ларсон показал на небольшую ветку, прижатую к стеклу.
 Мельчайшие лепестки образовывали маленькие цветки неповторимо яркого цвета. Те, что побледнее, располагались в центре, более сочные — ближе к краям.
 Мелкие соцветия, увеличиваясь в размерах, собирались вокруг центрального, самого крупного.
 — Теперь понятно, почему вы его так назвали, — сказал я с улыбкой.
 Цветы были прекрасны. Соцветия, состоящие, в свою очередь, из других соцветий, складывались в удивительную по красоте мандалу. Можно было даже проследить узор.
 — Какого размера они достигают? Ларсон пожал плечами.
 — Не знаю. У нас нет места, чтобы дать им возможность разрастись. Одно скажу: пчел они положительно сводят с ума.
 — В этом их главная опасность?
 — Пока неизвестно. Мы продолжаем наблюдать. Правда, они великолепны?
 — Безусловно.
 — Вам надо их понюхать. Их запах напоминает сразу обо всех хороших вещах на свете: жимолости, свежем хлебе, новеньком автомобиле — и для каждого они пахнут по-своему.
 Вслед за Ларсоном я прошел через два тамбура с двойными дверями из ботанического отдела в зоологический. Мы попали в просторный ангар, забитый клетками и террариумами. В воздухе стояли специфические запахи, но ни один из них я не узнал.
 — Мы обнаружили довольно интересную особенность мипов, — сказал Ларсон.
 — Мипы — это напоминающие ласок существа красно-коричневого цвета?
 — Нет, вы путаете их с зародышами червей. Мипы — розовые меховые комочки, похожие на мышей. Вот, смотрите: там зародыши червей.
 Я заглянул в большое стеклянное окно. Зародыши червей походили на маленьких безобидных хторран размером с крота, только не имели глаз, рук и были одеты в великолепные шубки из оранжевого пуха. В террариуме находились четыре особи.
 — Они закапываются, — пояснил Ларсон. — Питаются мелкими грызунами: крысами, мышами, бурундуками, кроликами и мипами. Сюда, пожалуйста. Вот и мипы.
 Он показал на ряд клеток.
 — Да, правильно. Мы видели несколько мипов на обтекателе вертушки. Довольно симпатичные. Что вам известно? Держу пари, что они плодятся как сумасшедшие, верно?
 Ларсон пожал плечами.
 — Пока не знаем. Я хотел показать вам вот что. Мы поместили трех в клетку с крольчихой и ее крольчатами. Мамаша тут же отказалась от своих детенышей и стала выкармливать мипов.
 — Шутите!
 — Какие тут шутки! То же самое повторилось с дюжиной других крольчих. Если крольчата были совсем маленькими, мипы пожирали их, но предпочитали просто сосать мать-крольчиху.
 Я подавил приступ тошноты.
 — Лучше бы вы этого не говорили.
 — О, самое плохое вы еще не слышали. Эти мипы высасывали крольчиху до смерти. Похоже, она не возражала, — добавил он мрачно, — и умирала счастливой.
 Из зверинца мы попали на склад и пошли мимо бесконечных мешков с разнообразными кормами для животных. Воздух здесь был чище.
 Я остановился.
 — Послушайте, я хочу извиниться, что поломал ваш план. Наверное, я был чересчур резок…
 — Хотите выслушать мои соображения насчет кроли-кособак? — спросил Ларсон, глядя мне в глаза. — Я считаю их мипами для людей. Они настолько очаровательны, что не умилиться невозможно. Когда их впервые покажут по телевизору, все дружно скажут: «Ах!» — особенно женщины — и сразу захотят иметь такого крольчонка дома. Держу пари, что любая женщина забудет собственного младенца, нянча кроликособаку. Завтра вы сами убедитесь, как ласковы эти зверьки…
 Я поспешил перебить:
 — Спасибо. Дальше я найду дорогу сам.
 — Идите вон туда, — показал Ларсон. — За стальными дверями вы увидите на полу красную полосу, ведущую в секретный отдел.
 — Секретный?
 — Да, изолированный блок, подвешенный на пружинах для защиты от землетрясений и полной автономности. Оттуда мы контролируем операции; там же хранятся все архивы. Проникнуть туда труднее, чем в пещеру Али-Бабы. Помещение оснащено независимой системой вентиляции и энергоснабжения, имеет полугодовой запас провольствия. Стены защищены шумовым экраном и непроницаемы для любых волн электромагнитного спектра, включая лазеры, мазеры, ксазеры, всех видов радиации и так далее. Ни внутрь, ни наружу никто не попадет без специального разрешения. Кстати, вам придется пройти обеззараживание.
 Я взглянул на Ларсона.
 — По-моему, для обычных консультаций это чересчур. Джерри пожал плечами.
 — Для уединения вы не найдете лучшего места во всем мире, — сказал он и отправился обратно.
 Я последовал инструкциям Ларсона. Миновал стальную дверь с контрольными сканерами, камеру обеззараживания, контрольный коридор, тройной воздухонепроницаемый тамбур, второй контрольный коридор и, наконец, просвечивающий турникет.
 Робот за конторкой указал мне на жилой отсек.
 — Комната номер четырнадцать, пожалуйста. Я вежливо постучался.
 — — Входите, открыто, — отозвался женский голос.
 Я толкнул дверь. Первое, что меня поразило, — запах сирени.
 А потом из кухни, смущенно улыбаясь, вышла полковник Тирелли в переднике.
 — Проходи, Джим.

  В. Какая разница между хторранином и Вьетнамом? 
  О. Хторранин иногда отрыгивает добычу. 





 ВДОХНОВЕНИЕ



 Если все мы созданы по образу и подобию Божию, то каждый из нас становится ближе к Нему в объятиях другого человека.

    Соломон Краткий

 — Я думаю, мне надо объясниться и попросить прощения, — начала она.
 — Я тоже так думаю, — буркнул я, по-прежнему стоя на пороге.
 — Ну, входи же, Джим, и закрой дверь.
 Я не сдвинулся с места, тогда Лиз обошла меня, сама захлопнула дверь, потом взяла меня за руку и повела в комнату.
 — Ох уж эти лейтенанты, — пробормотала она и показала на диван. — Садись и выслушай меня. — Лиз придвинула стул и села напротив. — Хочешь чего-нибудь выпить?
 Я покачал головой. Комната была обставлена шикарно. Ничто не говорило о том, что находится она на тридцатиметровой глубине.
 Лиз мягко произнесла:
 — Знаю, что вела себя отвратительно. Поверь, я ужасно переживаю, но была веская причина.
 — Да? И какая же? — поинтересовался я.
 — Дело в том… Нет, я не могу сказать. Могу только извиниться. — Она выжидающе посмотрела на меня. — Джим?
 Дурацкая ситуация.
 — Не знаю. У меня в голове все перепуталось.
 Я потер лицо ладонями, потом снова взглянул на Лиз. Нужные слова куда-то испарились.
 — Я… просто… Ты сумасшедшая, понимаешь? Она вздохнула и покорно кивнула.
 — Может быть. Но только так я могла сдержать его.
 — Что сдержать?
 Она горестно посмотрела на меня.
 — Мое обещание. Тебе.
 — Твое обещание?.. — Я шагнул и поднял ее со стула. — Черт побери, что здесь происходит?
 Она сжалась в моих руках, но на лице не было злости — один испуг. Неужели она испугалась меня? Неожиданно Лиз воскликнула:
 — За мной следили! За тобой тоже! Армейские службы. Это единственное место, где нам гарантировано уединение.
 Я в изумлении отпустил ее. Запах духов остался со мной.
 — Следили? Почему?
 Она беспомощно развела руками:
 — А почему нет?
 — Значит, небольшой спектакль наверху был предназначен не для меня? Так?
 — Мне очень жаль…
 — Ах, все-таки для меня?.. — Я почувствовал, как во мне закипает ярость. — Ничего не понимаю. За мной следили и раньше. Каждый на этой проклятой базе знает, как меня напоил Тед. Все давно сплетничают о нас с тобой. И какая разница, если кто-то увидит нас, или увидит запись, или какие-нибудь улики?
 — Ты не понимаешь. Для меня есть разница! — отрезала Лиз.
 — Почему же ты мне не сказала?
 — Не могла.
 — Почему? Неужели я такой кретин или бесчувственное бревно, что общаться со мной можно, только держа меня в неведении?
 — Знаешь, действительно трудно быть твоим другом, — парировала Лиз. — Порой ты невозможный зануда.
 — А ты самодовольная, толстозадая, непробиваемая, уродливая, рыжая Медуза Горгона, не способная удержать в руках даже пластиковый миксер! И ты желаешь лечь со мной в постель?
 — У меня задница не толстая, а желание было обоюдное.
 — Вот именно «было»! — завопил я.
 — Ладно, тогда… — Неожиданно она взволновалась до слез. Лизард плачет? — Может, ты все-таки согласишься, Джим? Ну, пожалуйста.
 — Ага, чтобы поутру проснуться и обнаружить, что ты снова превратилась в мегеру? К черту! Мне и так больно.
 — Джим. — Она сжала мои руки. Ее глаза были бездонными. — Я ужасно виновата и страшно жалею, что причинила тебе боль. Ты такой чувствительный. Прошу, поверь, если бы у меня существовала какая-нибудь иная возможность… Но только так я могла устроить нашу встречу.
 — Хотелось бы верить, — сказал я. — Правда, хотелось… — Я держал ее руки, они были теплые. — Но я… я просто не знаю.
 — Мне хотелось провести эту ночь с тобой, — прошептала Лиз. — Ради этого я пошла на все…
 — Я тоже хочу быть с тобой. — У меня сжало горло. — Мне просто нужно услышать, что ты этого хочешь.
 — Хочу. — Ее голос был очень нежным. — Поверь мне, я правда хочу.
 Она не лгала. Как я желал ее… Я наклонился и коснулся губами ее губ. Очень сладких. Прошла не одна вечность, когда мы, отодвинувшись, посмотрели друг на друга — легко и смущенно.
 — Значит, ты останешься на обед?
 — Гм… может быть. Смотря что подадут.
 — Солдатский паек и консервированную воду.
 — Вы обещали омара.
 — Послушайте, вы же знаете, как трудно было заказать этот номер…
 — Прошу прощения, но либо омар, либо ничего.
 — Ну… ладно.
 Она повела меня в столовую.
 Омар на столе был такой, что в живом виде мог бы до смерти напугать собак, кошек и маленьких детей. Рядом стояло ведерко с охлаждающейся бутылкой.
 ~ А вы, оказывается, довольно самоуверенны.
 Она пожала плечами.
 — Еще не наступил тот день, когда я не смогу уговорить лейтенанта…
 Я высвободил свою руку.
 — Кончай! Давай договоримся: сегодня ни слова о делах!
 Полковник армии Соединенных Штатов Лизард Ти-релли из Агентства Специальных Сил согласно кивнула. Она распустила длинные рыжие волосы, и они рассыпались по плечам.
 — Приступим, — предложила она.
 Обед прошел как в сказочном сне. Лиз была прекрасна. Я не сводил с нее глаз. Мы обменивались смущенными улыбками и нарочно беседовали на посторонние темы.
 — Я должен кое в чем признаться, — решился я.
 — В чем?
 — Я… ревновал тебя. Я думал, что ты и Дэнни Андерсон были… ну, понимаешь… любовниками.
 — Неужели? — Лиз рассмеялась. — Глупости: ведь Дэнни голубой.
 — Ты не шутишь? Может, поэтому Дьюк?.. Я прикусил язык.
 — Вполне возможно.
 — Черт возьми!
 Я недоверчиво покачал головой. Дэнни?..
 — Я тоже хочу признаться.
 — В чем?
 — Я тоже ревновала тебя к Флетчер. Вы проводили столько времени вместе.
 — Нет! — Да.
 — Но она… — Я пожал плечами. — Я никогда не думал о ней как о партнерше.
 — Я рада.
 Потом мы перешли в спальню, и я снова начал нервничать, сам не знаю почему.
 В ожидании Лиз меня одолевали мысли новобрачного. Прикрутив свет и музыку, я вернулся к постели, быстро разделся и, скользнув между простынями, стал ждать.
 После всего, что было…
 Она вышла из ванной в ночной рубашке, над которой пара тутовых шелкопрядов трудилась едва ли больше одного дня, да и то с перекурами. Она легла рядом, а я раздумывал, можно ли до нее дотронуться. Я так ждал этого момента!
 Я взглянул на Лиз. Она выжидательно посмотрела в ответ.
 — Может, проявишь инициативу? — поинтересовалась она. — Или начинать мне?
 — Э… — только и выдавил я. Все оказалось не так просто. — Ты такая красивая…
 Она погладила меня по щеке.
 — Больше не надо делать мне комплименты, Джим. Это у нас позади, — мягко сказала она. — Теперь — время любви.
 Я пробормотал:
 — Мне… Я знаю, что это звучит глупо, но ты слишком красивая. Я даже не знаю, смогу ли заниматься любовью с такой красавицей.
 Лиз готова была расхохотаться, но из жалости быстро справилась с собой.
 — Открою тебе один секрет, — сказала она. — Я самая обыкновенная. В ванной я посмотрелась в зеркало и сказала: «Фу, какая уродина». Правда. А потом я подумала: «Джим заслуживает лучшего. Значит, надо притвориться для него прекрасной». И видишь — ты поверил.
 — Ты слегка перестаралась, — заметил я. — Стыдно признаться, но я страшно боюсь.
 — Обманываешь, — обиделась Лиз.
 — Мне двадцать четыре года. Невинность я потерял в девятнадцать. С тех пор у меня было три девушки, нет, четыре, считая Теда. Вот и весь опыт. У меня никогда не было такой пронзительно прекрасной женщины, как ты. И еще, — добавил я, — никогда и никого я не хотел так сильно, как тебя.
 Она задумчиво посмотрела на меня.
 — Ты боишься, да?
 — Боюсь… разочаровать тебя…
 — Спасибо за честный ответ.
 Лиз положила руку мне на грудь. Это было как ожог, как удар током. Какоето время я не чувствовал ничего, кроме ее руки, нежных пальцев, ногтей. Спустя мгновение она мягко произнесла:
 — Послушай, любимый, это ведь не кинопроба. Никто не собирается оценивать твои таланты. Позволь мне на пару секунд стать твоей мамочкой и поведать кое о чем: необходимо вдохновение. У тебя оно есть?
 — С избытком, — ответил я. — Боюсь, как бы от него не полопались сосуды.
 — Хорошо. — Лиз легла на бок. — Это неверный путь, Джим — так ты можешь только все испортить. Но даже если так случится, я заранее прощаю тебе все.
 Я положил руку ей на грудь. Она была теплой, а моя ладонь — ледяной. Я боялся пошевелиться.
 — Я… э-э… так не могу. У меня такое чувство, словно я должен попросить разрешения.
 Она не рассмеялась; взяла мою руку и стала целовать пальцы, потом вздохнула и прошептала:
 — Любимый, расслабься. Забудь о сексе как о работе, которую ты должен сделать для другого человека, и начни думать о том, что ты должен разделить с другим человеком.
 — Я бы хотел этого, — признался я, — но у меня никогда не получалось.
 Лиз не осуждала меня, а просто слушала, сжав мою руку.
 — Послушай меня, дурачок. — В ее устах это звучало ласково. — Я расскажу все, что тебе нужно знать о сексе.
 — Кажется, у нас очень мало времени, — возразил я.
 — Не беспокойся. Это займет одну минуту.
 Она приподнялась на локте и прижала руку к моим губам. Ее пальцы были само совершенство. Я поцеловал их.
 — Единственное, чем ты действительно владеешь в этом мире, — твое тело, — начала она. — Им ты можешь поделиться.
 — Мне это никогда не приходило в голову, — сказал я.
 — Тише, малыш, я не договорила. Ты ведь не ляжешь в постель с человеком, тело которого тебе не нравится?
 Я кивнул.
 — С другой стороны, и с тобой никто не ляжет в постель, если твое тело ему безразлично. Секс осязаем. Если тебе нравится тело, мой дорогой, он есть, не нравится-и секса нет.
 — Да, мне нравится твое тело, — прошептал я и осторожно коснулся ее руки.
 — А мне — твое, — улыбнулась она в ответ.
 — Не может быть.
 — Какой же ты балбес. Милый, но все же балбес. Не следует думать о себе плохо. Разве ты не понимаешь, что это обижает того, кто собирается с тобой переспать? Значит, ты презираешь его вкус и относишься к нему потребительски. Понимаешь? Ты не получишь полного удовольствия от секса с кем бы то ни было до тех пор, пока не почувствуешь собственную красоту.
 — Мою красоту?… — просипел я и откашлялся. — Я… всегда считал, что каждый человек должен быть… честным.
 Лиз фыркнула.
 — Честность — крайняя степень высокомерия и самомнения. Она помогает замкнуться в себе, а это разъединяет людей. Если ты прекрасен — а ты прекрасен, — поделись своей красотой. Разве люди вокруг тебя не прекрасны?
 — Конечно. Но только я не прекрасен, как ты выразилась.
 Она села и посмотрела на меня в упор.
 — Кто сказал такую гадость? — Что?
 — Я спрашиваю, кто сказал такую гадость? Поверь мне, ты просто потрясающий.
 — Нет.
 — Да.
 — Мне неловко это слушать, — признался я. — Может, нам лучше заняться тем, для чего мы сюда пришли?..
 — Нет, не лучше. До тех пор, пока ты не согласишься со мной. Я считаю тебя прекрасным.
 Я отвел глаза. Лиз взяла меня за подбородок и повернула к себе:
 — Значит, тебе можно считать меня красивой, а мне нельзя считать тебя потрясающим?
 — Ноя не такой…
 — Я. Тебе. Говорю. Ты, Потрясающий. — Ее тон делал дальнейший спор невозможным.
 — Я слышу, — только и мог произнести я.
 — Да ну? Правда слышишь? Соглашайся с этим, глупенький. Я не сплю с замухрышками. Я выбрала тебя. Ты никогда не задумывался: почему?
 — Вероятно, у тебя плохо со зрением, — пошутил я. Она ударила меня по лицу. Довольно сильно.
 Когда я проморгался, то обнаружил, что Лиз лежит на мне и смотрит сверху вниз.
 — А теперь послушай очень внимательно, — сказала она. — Никогда больше не поступай так!
 — Как так?
 — Не оскорбляй мой вкус. Я умею выбирать любовников. Ты настолько увлекся самоуничижением, что даже не заметил, как я унижаюсь перед тобой. Ну, согласен или нет?
 Ее глаза были так близко, что казались бездной, в которую хотелось прыгнуть.
 Я решил было сказать еше кое-что, но растерялся. Хотел попросить ее о помощи, но не думал, что она сможет помочь. Ее пальцы вцепились в мои плечи, ноги обвились вокруг моих ног. Я испытывал невероятное желание — и боялся.
 Должно быть, Лиз поняла это по моим глазам.
 — Что-нибудь не так, да?
 — Я тебя недостоин, — сказал я.
 — Конечно нет, — согласилась она. — Я отдаюсь не за деньги. — Она вдруг замолчала и внимательно посмотрела на меня. — Да ты не умеешь наслаждаться сексом, верно?
 Я промолчал. Лиз права. Мне доводилось видеть, как смеются и играют другие пары, и я всегда удивлялся, как им это удается. Я же… словно прокаженный какой-то.
 — Ладно, сдаюсь, — вздохнула Лиз. — Делай, как привык.
 Неожиданно она перекатилась через меня и соскочила с кровати.
 — Куда ты?
 — Я сейчас.
 Она вернулась с флагом — пятьдесят две звезды, тринадцать полос. Я вспомнил, что рядом находится небольшой конференц-зал.
 Лиз забралась обратно в постель и начала устраиваться с преувеличенной тщательностью.
 — Я предлагаю следующее, — заявила она с серьезной миной. — Я закрою лицо флагом, — она надела его на голову как платок, — а ты сделаешь это ради любви к своей стране.
 — Что?
 Она не отвечала. Я стянул флаг с ее лица. Лиз улыбалась мне.
 — Я не знаю, что еще придумать, — сказала она и снова натянула флаг.
 — Ты спятила!
 — Ну и что? — Ее голос доносился из-под звезд и полос. — Разве ты не патриот? — Она сжала свои груди. — Представь себе, что это оплоты свободы!
 — Лиз!
 Она потрясла грудями.
 — Это не смешно, — сказал я. Флаг мелко задрожал.
 — Тогда почему я хохочу? — поинтересовалась она сдавленным от смеха голосом.
 Я сдернул флаг. Лиз снова натянула его.
 Тогда я толкнул ее в бок. Она взвизгнула и закрыла живот руками. Я потянул флаг, она вцепилась в него. Я толкнул ее еще раз и еще.
 — Эй! Ты хотела патриотизма? Сейчас получишь Перл-Харбор! — Я сопровождал каждый толчок звуком взрыва. Лиз взвизгивала, но хохотать не переставала. Она прижала коленки к груди. Я завопил: — Банзай! — и шлепнул ее по заду.
 — Ты, кажется, начинаешь понимать… — начала она.
 — Ага!
 Я сбросил флаг. Лиз легла на бок, свернувшись калачиком, но слишком ослабела от смеха, чтобы сопротивляться. Я перекатил ее на спину.
 — Оплоты свободы, говоришь? Скорее, двухпартийная система. Сначала я вступлю в эту партию…
 — Джим! — удивленно воскликнула Лиз.
 — А теперь перейду в другую. А это еще что такое? Раскол в телесной политике? — Я устроился между ее грудями и зафыркал. Лиз хохотала как сумасшедшая. Она подтянула ноги, чтобы сбросить меня, но я уперся грудью в ее колени и хохотал тоже. — А что это там внизу? Роковая щель?
 Ее глаза встретились с моими. В этот момент я все понял. И улыбнулся, чувствуя, что излучаю радость. Мой смех отражался в ее глазах.
 Я не мог отдышаться, Лиз тоже. Мы хихикали, и посреди веселья ее колени раздвинулись, и я проник в нее. Она крепко обхватила меня руками и ногами. Мы подарили себя друг другу и были счастливы.
 Лиз оказалась права — я был прекрасен.

  В. Какая разница между хторранином и вулканом? 
  О. Вулкан повоспитаннее. 





 ФЛАЖОК



 Секс лучше шахмат, потому что в сексе нет проигравшего.

    Соломон Краткий

 Спутник армейской разведки передал утренние фотоснимки: три главные цели и семь запасных. Я предложил ориентироваться на ближайшую к месту нашей катастрофы. Полковник Тирелли и доктор Флетчер согласились со мной.
 За полчаса до вылета мы еще раз подтвердили наш выбор и наконец тронулись в путь. Три вертушки зарокотали, как огромные злобные насекомые, и свернули на север, пересекая залив. Глядя в иллюминатор, я узнал проносившийся под нами ландшафт.
 В вертолете доктор Флетчер обсуждала с Джерри Лар-соном порядок размещения датчиков и пробоотборников. Команда спала. Это была неплохая идея — ведь мы поднялись еще до рассвета. Я устроился поудобнее…
 Разбудил меня зуммер: вертолет снижался.
 — Прилетели, — сообщила Лиз.
 Я потянулся и выглянул в окно. Мы садились на широкий луг, поросший высокой голубовато — зеленой травой. От ветра по ней пробегали волны. Я посмотрел назад. Ведомые машины, сохраняя строй, снижались следом за нами.
 Три корабля приземлились на мягкую траву в середине луга. Местность просматривалась со всех сторон по меньшей мере на километр. Значит, незамеченным никто не подкрадется.
 — Все в порядке, — командным тоном сообщила Ли-зард. — Всем оставаться на местах, пока разведывательная команда не убедится, что территория безопасна.
 Я приник к иллюминатору. Разведчики, вооруженные огнеметами, распылителями ядохимикатов и гранатометами, веером разворачивались по лугу. Я им завидовал: уж они-то знали, что делали.
 Как только разведка объявила на территории желтую степень безопасности, в дело вступила команда ученых. В ее задачи входило размещение на грунте приборов и датчиков. В траве сновало несколько маленьких роботов, включая «паука» и двух скороходов.
 По приказу я должен был оставаться на борту, пока снаружи не объявят зеленую степень. Пройдя в нос машины, я сел в кресло второго пилота. Впереди скороходы начали расчищать широкий круг. Место встречи. Приветствие для кроликособак. Приглашение.
 Захотелось пива. Я открыл кока-колу.
 Внезапно вокруг потемнело — вертушку накрыли маскировочным куполом. Сейчас его надуют и обольют пенобетоном. Весь процесс должен занять меньше часа. Гипотетически вертушки могли стать раздражающим фактором для кроликособак и червей, поэтому их прятали. Если понадобится срочно удирать, маскировку можно взорвать в считанные секунды.
 Кто-то включил свет. Я оглянулся. Ко мне шла пол-ковник Тирелли. Она опустилась в кресло рядом со мной.
 Мы были в вертушке одни. Я отвернулся и стал смотреть в боковое окно. Уверен, что она заметила мое притворство, но ничем не выдала себя: щелкала тумблерами на приборной доске и выглядела очень деловито. Я ждал, когда она скажет что-нибудь.
 Но Лиз или не хотела разговаривать, или не знала, как начать. Молчание затянулось.
 Может быть, она ждет чего-то от меня? Я повернулся к ней…
 И на отвороте ее рубашки увидел крошечный американский флажок. Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Пришлось даже прикусить губу.
 Лиз с любопытством посмотрела на меня:
 — Что с вами, лейтенант?
 — Все в порядке, — отрапортовал я. — Я чувствую себя великолепно!

  В. Зачем хторранину мех? 
  О. Он им жует. 





 ПОЛЯНА



 И реальность может быть полезной.

    Соломон Краткий

 Два робота расчистили и вытоптали на лугу большой, геометрически правильный круг — арену.
 Я снял шорты, сел посредине — и дал волю воображению. Закрыв глаза, представил себе, будто нахожусь в окружении кроликособак. И червей.
 Сижу в чем мать родила перед любопытствующим червем.
 Меня пробрала дрожь. И не потому, что дул холодный ветер.
 Я попытался воссоздать запах червя, его вид, ощущение от прикосновения к его колючему меху. Я старался представить, какие эмоции испытаю, стоя голым перед хторранином, но, кроме ужаса, не чувствовал ничего.
 В первый день кроликособаки не появились.
 Не было их и на второй день.
 Мы старались держаться поближе к замаскированным вертушкам и нервничали.
 Флетчер продолжала тренировать меня. Мы разучивали упражнения по общению, самоуглублению, контролю над опасной ситуацией — на первый взгляд бесполезные вещи, и все же… В результате я почувствовал себя центром здешнего мирка. Все замыкалось на мне. Я стал четче понимать свое предназначение.
 Тренинг не прекращался ни на мгновение.
 Ежесекундно Флетчер могла задать любой вопрос, например:
 — Что ты сейчас делаешь?
 — Ем.
 — Почему ты ешь?
 — Потому что я голоден.
 — Зачем ты ешь?
 — Чтобы поддержать силы для выполнения задачи. Все это напоминало бы уроки катехизиса… если бы я не знал, что на самом деле кроется за этим, и потому говорил правду.
 — В чем состоит твоя задача?
 — Установить контакт с кроликособаками, чтобы создать пространство, пригодное для обмена информацией.
 — Молодец. Чего еще тебе хочется?
 — Я бы очень хотел… пообщаться с Лиз, но сейчас не должен этого делать.
 — Отлично, Джеймс. Что-нибудь еще? — Нет.
 Я чувствовал, что перехожу на другой уровень самосознания. Он отличался глубиной.
 Я ощущал собственную силу, словно был творцом всего сущего — леса, лугов, холмов, безмятежных далеких лиц.
 Особенно лиц. Они так далеко от меня. Мое племя. А я его вождь? Не… совсем. Я… шаман.
 Странное состояние.
 Я решил прогуляться по лесу.
 Флетчер отрицательно помотала головой.
 Настаивая, я заявил, что это поможет мне окончательно очиститься.
 Она согласилась при условии, если сзади пойдет охрана.
 Это меня не устраивало.
 Она сдалась и разрешила.
 Я знал, что солдаты будут незаметно следовать за мной, но это меня не волновало — лишь бы я их не замечал.
 Лес был величественный. Плотный балдахин из ветвей с широкими темными листьями скупо пропускал свет, подрумянивавший бронзовые стволы деревьев. Иглы света можно было потрогать, в них плясали золотые пылинки.
 Ветер расчесывал вершины деревьев, между которыми проглядывало яркоголубое небо. Испещренная солнечными зайчиками листва шумела торжественно, как орган. Подошвы тонули в ковре свежей зеленой хвои, покрывавшей мягкую коричневую землю.
 Я глубоко вдохнул. Воздух пахнул блаженством: соснами, жимолостью и целым букетом зеленого. На розовое не было и намека.
 Я мог бы остаться здесь навечно.
 Откуда-то доносился шум ручья. Я направился к нему и…
 … передо мной открылась поляна.
 Буйство цвета, роскошь и блеск, от которых стало больно глазам.
 Такого еще никто никогда не видел на планете Земля!
 Колеблясь, я ступил на нее.
 Пурпурный плющ с бледно-фиолетовым и и белыми полосами, свернувшись, подался в стороны. Темные волочащиеся кусты выбросили в воздух снопы серебряных искр. Тоненькие красные побеги поднялись с земли султанами черных и розовых перьев.
 И повсюду — цветочные мандалы, от которых невозможно оторвать глаз. Цветы стлались ковром, по которому пробегали бесконечные волны. Они то высоко поднимались, то ниспадали с засохших деревьев, свисали с веток причудливыми водопадами. Королевское зрелище!
 Я замер, в изумлении раскрыв рот. Человеческий глаз не мог различить сотни оттенков серебряных и алых, оранжевых и темно-синих, почти черных, анилино-во-красных, желтых и голубых каскадов.
 А какие ароматы!
 Меня омывали волны запахов свежеиспеченного хлеба, земляничного варенья, свежих сливок, яблочного напитка, персиков — и много еще, чему я не знал названия. Темно-пурпурный запах, чуть приправленный алыми ароматами; сладкие аккорды золотисто-маково го благоухания. Опьяняющие ароматы чародейства, преддверие хрустальных врат рая и радостного низвержения в преисподнюю.
 Я забыл о том лесе, который оставил за спиной.
 Проклятье! Почему это гиблое место так прекрасно?
 Утром третьего дня датчики приборов отметили червя на восточной опушке леса.
 Тихий голос сообщил:
 — Кажется, я что-то вижу.
 Мы сгрудились у мониторов. На большом экране червь казался маленьким. Он, приподнявшись, балансировал на гребне склона и выглядел озадаченным. Его глаза поворачивались так и эдак, пока он изучал маскировочные купола посреди луга. Червь прополз немного вперед… и остановился, явно колеблясь. Его глаза опять задвигались. Назад. Вперед.
 Мы включили максимальное увеличение. Глаза червя спрятались в складках кожи, потом снова выкатились.
 Обернувшись, он посмотрел назад, затем снова задвигал глазами.
 Мне показалось, что я понимаю его чувства. Это был пятилетний ребенок, увидевший нечто очень интересное, но не знающий, стоит ли обследовать это самостоятельно или лучше позвать маму.
 Наконец червь решил. Послушный ребенок, он отправился на восток — домой.
 В этот день больше ничего не произошло.
 В течение ночи датчики отмечали движение на гребне холма, но это мог быть олень или койоты.

  В. Как хторранин делает себе аборт? 
  О. Пожирает отложенные яйца. 





 ВОЗВРАЩЕНИЕ КРОЛИКОСОБАК



 Бойтесь уродцев, дары приносящих.

    Соломон Краткий

 Меня разбудила Лиз:
 — Джим.
 — А? Что? — Вокруг стояла непроглядная темнота. — Который час?
 — Ш-ш. Тише. Уже светает. Тебе надо пройти в кабину.
 Я потер лицо и свалился с койки.
 — Я же сказала, тише! — прошипела Лиз. Я прошел за ней в нос вертушки.
 — Ну, что там у тебя?
 — Смотри.
 Я взглянул на экран монитора, потом выглянул в окно. Даже сквозь маскировочную сетку были видны три кроликособаки, сидящие на дальнем краю круга.
 — Они пришли, — прошептал я и посмотрел на Лиз: — Мне не чудится?
 Она отрицательно покачала головой. Я начал расстегивать рубашку.
 — Надо поскорее начинать.
 Она прикоснулась к моему плечу.
 — Время еще есть. Мы будем действовать строго по инструкции.
 — Но они могут уйти.
 — Сомневаюсь, — возразила Лиз.
 Меня насторожила неуверенность в ее голосе. Я повернулся к ней.
 — Сколько они здесь сидят? — Час.
 — И ты не разбудила меня?
 — Как командир операции я решила, что тебе надо выспаться. Если они пришли сюда общаться, Джим, то никуда не денутся. Если же нет, спешка и вовсе непростительна. Пока горит желтый свет, мы будем работать по плану. Нужно еще установить связь с Оклендом — напрямую и через спутник, — поднять группы наблюдения и прикрытия, настроить высокоразрешающие мониторы. Так что можешь спокойно позавтракать и еще раз потренироваться с Флетчер. Зеленый свет я дам не раньше, чем через девяносто минут. Возможно, и позже. До тех пор, дружок, ты по-прежнему подчиняешься моим приказам.
 Усвоил?
 — Так точно, мэм.
 — Прежде всего надень-ка сбрую с медицинскими датчиками. Надо перед выходом успокоить сердечко и восстановить дыхание.
 — Неужели так заметно?
 — Выполняйте приказ. — Она ткнула большим пальцем через плечо. — У меня полно других дел.
 Я поплелся выполнять приказ. Разбудил Флетчер, показал ей наших гостей, и снова мы погрузились в привычную рутину подготовки и очищения. Тем временем возбуждение во мне нарастало, как снежный ком. Я словно опьянел, даже хуже того.
 Флетчер отвела меня в хвост машины и стала что-то тихо объяснять, но я не слышал ни одного слова. Кроликособаки вытеснили из головы все мысли.
 — Джим! — — сказала Флетчер настойчиво. — Не отвлекайся.
 — Да, мэм.
 — Зачем ты здесь?
 — Чтобы встретиться с кроликособаками, установить с ними контакт, создать пространство, годное для обмена информацией, — автоматически отчеканил я.
 — Прости, не поняла. Где ты витаешь, Джеймс? Тебя здесь нет.
 — Виноват, кажется, я немного возбужден.
 — Это видно. Ладно, разденься и прикрепи датчики. Посмотрим, что с тобой происходит.
 Было решено, что посредник — то есть я — выйдет на контакт голым или почти голым, чтобы кроликособаки сразу признали мое животное происхождение. Я настаивал на шортах, но победила набедренная повязка.
 Я разделся. Флетчер помогла мне натянуть сбрую с датчиками. Она посмотрела на экран и нахмурилась.
 — Похоже, нет ни одной расслабленной клетки.
 — Одна есть, — возразил я, посмотрев вниз. — Но если хотите…
 — Прекрати паясничать! Закрой глаза. Задание: тридцать глубоких вдохов, как я тебя учила. Постарайся растянуть их как можно дольше.
 Я закрыл глаза и сосредоточился на дыхании. Вдох номер один — до кончиков пальцев ног. Пальцы насыщаются кислородом. Надо отправить им как можно больше воздуха. Все внимание на пальцы ног. Теперь как можно дольше задержать дыхание… Выдох. Вдох номер два. Дышит левая нога, глубоко-глубоко.
 В противоположном конце вертушки спорят Флетчер и полковник Тирелли. Уверен, что речь идет обо мне. Беспокоятся.
 Следующий вдох предназначен для правого колена. Так я собирался насытить кислородом все тело. Надо было отвлечься.
 Голоса в носовом отсеке зазвучали чересчур обеспоко-енно. Если я не справлюсь с собой, меня никуда не пустят. Именно это сейчас решается. Вдруг я не смогу сконцентрироваться?
 Теперь порция кислорода для желудка, следующий вдох — для груди.
 Они закончили, и в наступившей тишине слышится только мое дыхание.
 Дышит мой мозг. Вдохни как можно глубже, задержи воздух, на сколько хватит сил.
 Когда я открыл глаза, напротив сидела Флетчер.
 — Как самочувствие, Джеймс?
 — Лучше. Но пока я не готов. Эйфория еще не прошла.
 — Справляешься отлично, — похвалила она. — Просто ты переоцениваешь ситуацию, а она весьма заурядная. Просто небольшой эксперимент, который никто всерьез не принимает. На кону практически ничего не стоит, понятно?
 — Да.
 — Вот и хорошо. Итак, ты съехал с катушек, Джим. Что бы там, снаружи, ни произошло, ты не справишься. Но мы все равно узнаем что-то новое. По сути, эксперимент успешно закончился — осталось только изучить результаты.
 — Хотелось бы верить. Флетчер пожала плечами.
 — А это не важно, веришь ты или нет. Факт остается фактом. Сам подумай: круг, который мы расчистили, был приглашением к встрече. Такое же приглашение они сделали тебе, Дьюку и Тирелли три недели назад, но тогда вы этого не поняли. Теперь мы можем пригласить их в любой момент, и они примут приглашение. Они ждут его. Самое трудное позади. — Она внимательно посмотрела на меня. — Ну, так что делать дальше?
 — Я пойду туда. — И…
 — И… — Я помолчал. — Я знаю правильный ответ, Флетч. По-прежнему функционирую в режиме обезьяны, но это ничего не меняет. Мне… страшно. — Я потерянно посмотрел на нее. — Как же я туда пойду?
 — Правильно. Поэтому отложим, Джеймс. Пока. Ты еще не готов встретиться с ними и поиграть, поскольку слишком занят собственными переживаниями. — И без всякого перехода вдруг попросила: — Расскажи черный анекдот.
 — Что?
 — Расскажи анекдот про хторранина. Любой. Не знаешь — придумай.
 — Зачем?
 — Рассказывай!
 — Гм… Хорошо. Как называют хторранина, сожравшего собственных детей?
 — Заботливым родителем. Расскажи такой, который я не слышала.
 — Что сказать хторранину, который ест верующего в Апокалипсис?
 — Сдаюсь. Что?
 — Жри его поскорее! Флетчер улыбнулась.
 — О'кей, теперь моя очередь. Как по-хторрански будет «лилипут»?
 — Не знаю.
 — Закуска. Что думает хторранин при виде человека, бегущего трусцой?
 — Вон жратва побежала. Это я уже слышал.
 — Ладно. Тогда другой: что получится, если скрестить хторранина с коровой?
 — Что?
 — Тигр с рогами. — Она взглянула на дисплей.
 — Как там мои дела?
 — Получше, — улыбнулась Флетчер. — Похоже, мы в конце концов выкарабкаемся.
 Я почувствовал, как внутри снова нарастает волна возбуждения, и сразу же попытался подавить ее.
 — А вот этого делать не надо, — посоветовала Флетчер. — Ты возбужден? Ну и пусть. Если бороться с этим, то возбуждение будет постоянно подпитываться. Пусть оно само пройдет. — Флетчер отложила дисплей и повернулась ко мне. — Теперь я хочу от тебя следующее: пройди в кабину, сядь в пилотское кресло и смотри на кроли-кособак до тех пор, пока не отупеешь. Вспомни себя в стаде. Наступит момент, когда ты почувствуешь, что в твоем восприятии кроликособак произошел сдвиг. Я не знаю, как это случится, но ты разберешься. Не двигайся, пока не поймешь, что полностью готов. Потихоньку встань, сними датчики, выходи наружу и делай все, что подскажет обстановка. Понимаешь, что это значит? Все ясно?
 Я кивнул. — Иди.
 Я скользнул в пилотское кресло и уставился на кроликособак. Их попрежнему было только трое. Папа, мама и малыш. Наверное.
 Вспомнился совет Тэнджи слушать всем своим существом.
 Кроликособаки терпеливо сидели на кромке круга. Время от времени то одна, то другая почесывали себе за ухом. Малыш свернулся клубочком и заснул. Теперь он был похож на маленькую розовую подушку. Интересно! Значит, естественный окрас кроликособак розовый — даже без пыли.
 Я вспомнил уроки Флетчер: смотреть мимо того, на что ты смотришь, смотреть сквозь него. И заглядывать в себя, проверяя, как ты смотришь.
 Я начал понимать источник терпения кроликособак. Это не их круг. Это наш круг. Они ждали, потому что хотели посмотреть, какую игру мы им предложим.
 А мы… слишком напуганы, чтобы играть. Да и приглашаем, держа оружие за спиной.
 Достаточно шагнуть в круг — и игра началась. Вопрос втом, какая?
 Хотя нет. Вопрос был в том, какую игру мы могли придумать все вместе.
 Я смотрел на этих игрушечных крольчат и гадал: способны ли они играть в чувственные игры?
 Пришло время это проверить.
 Я встал.
 В вертушке никого не было. По-видимому, все ушли в командную машину полковника Андерсона и следили за мной на экранах.
 Дверь была открыта. Я остановился и снял ремни с датчиками. Теперь на мне осталась только набедренная, повязка и цепочка на шее с висящим на ней миниатюрным трехканальным передатчиком.
 Я выбрался из боевой машины, подошел к стенке купола и сквозь отверстие, завешенное маскировочной сеткой, вылез наружу.

  В. Что вы скажете хторранину, поедающему президента? 
  О. Приятного аппетита. 
  В. А что вы скажете ему, когда он закончит? 
  О. Плати за удовольствие. 





 ПРИГЛАШЕНИЕ К ТАНЦУ



 Большинство людей живет, считая, что Бог их вообще не замечает.

    Соломон Краткий

 Завидев меня, кроликособаки приосанились.
 Я подошел к границе круга и сел на землю напротив зверьков, скрестив ноги. Надо дать им время освоиться.
 Две большие кроликособаки заверещали и закулдыка-ли. Малыш сел, зевнул, потянулся, почесался, огляделся и, увидев меня, от удивления подпрыгнул почти на метр. Глаза его округлились; испуганно, бочком, он подался за спину самой крупной кроликособаки, затем выглянул оттуда и моргнул.
 Я помахал ему рукой.
 Малыш быстро мотнул головой, снова исчезнув за спиной своего… отца? Нет, это чисто человеческая логика: самки вполне могут быть крупнее самцов.
 Взрослые кроликособаки перестали верещать; теперь их разговор сводился к попеременному воркованию и щебету.
 Они напомнили мне двух молодых женщин из стада. Девушки любили сидеть друг напротив друга, бормоча и выпевая бессмысленные слоги. Глухой или не владеющий языком мог подумать, что они действительно разговаривают. Со стороны казалось, что они поглощены женской болтовней; в каком-то смысле так оно и было, но звуки эти не несли никакой информации. Мог бы пришелец, не знающий языка людей, решить, что информация передается?
 Допустим, мог. Но если бы тот же пришелец повернулся и заметил две фигуры, наблюдавшие за стадом, — . меня иФлетчер, мог ли он заметить разницу между нашим разговором и бормотанием тех женщин? Пожалуй, непрерывное гудение показалось бы ему более информативным, чем наши отрывистые реплики.
 В этом и заключалась проблема.
 Передо мной сидели два существа и что-то лепетали. Как догадаться, разговаривают ли они или просто бессмысленно бормочут?
 На слух это воспринималось как язык, но и стадо звучало так же.
 Со склона припрыгали еще две кроликособаки и присоединились к сидящим. Они потыкались в рыльца папе, маме и малышу, похлопали друг друга по шерстке. Приветствие?
 Новая пара казалась постарше и вела себя более настороженно. Они уселись на кромке круга и тоже застыли в ожидании.
 Я почувствовал себя настоящим гуру — обнаженным, неторопливым, загадочным.
 Еще шесть кроликособак припрыгали к дежурившим.
 К кругу скакали и шли вперевалку новые кроликособаки.
 Еще больше их появилось на склоне. Многие просто сидели и смотрели, некоторые придвигались поближе.
 Я подождал, пока не соберутся все желающие. Они кулдыкали, приветствуя каждого вновь прибывшего: тыкались носами, прижимались рыльцами, иногда хлопали друг друга и даже обнимались, прежде чем сесть. Я поднялся с травы.
 Кроликособаки насторожились.
 Выйдя на середину круга, я физически ощущал их взгляды. Я находился в центре мира.
 На меня смотрели все кроликособаки и все люди. За каждым движением следили из вертушек, спрятанных под маскировочными куполами. Записывали, фотографировали, анализировали.
 Я остановился и замер, прислушиваясь к овевающему тело прохладному утреннему ветру, ароматам травы и хвои, к которым примешивался какой-то сладкий мятный дух. Запах кроликособак? Он бы им подошел.
 Зверьки внимательно разглядывали меня, но в круг никто не входил.
 Они явно ждали от меня каких-то действий.
 Я вспомнил, что сделали они сами в подобной ситуации.
 Они начали танцевать.
 Я дотронулся до передатчика на груди и тихо произнес:
 — Не знаю, что станцевать. Голос Флетчер так же тихо ответил:
 — Они еще никогда не видели танцующих обезьян. Что бы ты ни выкинул, все сойдет.
 — Ах да, конечно. Спасибо.
 Я набрал полную грудь воздуха.
 И начал танцевать.
 Я выделывал антраша. Скакал козлом. Вопил. Улюлюкал по-индейски, прикрывая рот ладонью. Сплясал джигу, чарльстон, рок-н-ролл, брейк. Я прыгал, кружился, трясся.
 Кроликособаки удивленно переглядывались.
 — Ну, валяйте же! — крикнул я. — Не хотите потанцевать?
 Несколько кроликособак попятились. Черт! Сейчас они уйдут.
 Я сделал кувырок, встал на колени, растянул пальцами рот, скосил глаза и, высунув кончик языка, закричал:
 — Улю-лю-лю!
 Две кроликособаки захихикали, а самая маленькая осторожно вошла в круг. Она остановилась передо мной и начала быстро покачивать головой вперед и назад. Ее отвисшие губы и язык двигались, как у примата.
 — Улю-лю-лю, — произнесла она писклявым голоском.
 В считанные секунды меня окружили кроликособаки, лепетавшие что-то невнятное. Они подпрыгивали и скакали, кувыркались и кланялись, визжали, бубнили и вскрикивали. Они кружились, судорожно подергиваясь, как паяцы. Мохнатые розовые тельца, скачущие к кругу, покрыли склон холма. Они тоже хотели присоединиться к веселью. Мы выиграли!
 Через гребень холма перевалил ярко-красный хторр. За ним следовали еще два, и еще два, и еще. Но меня это не волновало. Кроликособаки увидели их и громко, одобрительно закричали. Их звуки начинали все больше и больше напоминать язык.
 — Кажется, нам это удалось! — засмеялся я. — Удалось! Не знаю, что именно, но удалось!
 Теперь кроликособаки окружили меня, легонько похлопывая и поглаживая нежными пушистыми пальцами, приятно щекочущими кожу.
 Я опустился на колени. Кроликособаки придвинулись поближе, чтобы ощупать мое лицо. Крошечные лапки бегали по моим щекам, носу, губам. Их поражало отсутствие меха. Они удивленно гладили меня. Розовые, с огромными круглыми глазами — точь-в-точь игрушечные зверьки, с которыми малыши любят засыпать в обнимку. Однако, потявкивая, они оскаливали острые белые зубки. Впрочем, у щенков тоже есть зубы.
 Кроликособака взяла мою руку и принялась лизать пальцы. Сосредоточенно пососала средний палец, потом отпустила, посмотрела на меня и… захихикала. Я легонько потрепал ее по уху; при этом мы оба знали, что все идет отлично.
 Вновь прибывшие сразу же входили в круг, присоединяясь к своим любопытным сородичам. Всем хотелось протиснуться поближе ко мне. Я широко развел руки, стараясь потрогать как можно больше кроликособак. Щекотал их, похлопывал по головам, чесал за ухом. Это им очень нравилось. Я даже взял на руки одного малыша и, нежно прижав к груди, поцеловал. Кроликособаки восторженно завизжали.
 Запищал сигнал передатчика. Кроликособаки удивленно покосились; я поднес его поближе к ним — небольшой кругляшок на цепочке вокруг шеи.
 — Смотрите, здесь ничего нет, — объяснил я. — Он лишь испускает звуки. Ну-ка, пуговка, скажи что-нибудь.
 Пуговка сказала:
 — О великий и всемогущий повелитель маленьких розовых существ, оглянись поскорее.
 Кроликособаки заинтересовались. Один из детенышей понюхал передатчик, другой попытался засунуть его в рот.
 Я огляделся.
 Среди маленьких розовых тел возвышались хторране.
 Они окружали меня со всех сторон.
 Девять. Десять. Одиннадцать червей.
 Разного размера: от самого маленького, каких мне еще не доводилось видеть — примерно с сенбернара, — до трех огромных чудовищ величиной с междугородный автобус.
 — Привет, ребята… — . сказал я и поднялся на ноги.
 Только что подполз последний червь, которым управляли три маленькие энергичные Кроликособаки. Опять мне пришло в голову сравнение огромным реактивным лайнером, который ведет в ангар команда наземного обслуживания.
 Хорошо, допустим, Кроликособаки управляют червями. Вопрос: зачем? Для чего им нужны черви? Мы подошли к разгадке вплотную.

  В. Что случилось с хторранином, сожравшим Мэри Поппинс? 
  О. Он заболел диабетом. 
  В. А что произойдет с хторранином, если он сожрет Верховный суд? 
  О. Отравится. 





 В ГОСТИ К ЧЕРВЯМ



 Услышим ли мы, если глухой упадет в лесу?

    Соломон Краткий

 Одни черви изучали меня, другие лежали с закрытыми глазами словно в дреме.
 Но все оставались за границами круга. Почему? Что это означает?
 Большинство кроликособак не реагировали на хтор-ров. Они пришли сюда на детский утренник. Черви значили для них не больше, чем… мебель. Или охрана. Или… что-то еще? Я не мог ничего придумать.
 Кроликособаки повисли на мне — они хотели еще поиграть. Я не стал сопротивляться и, отвернувшись от червей, улыбался, хихикал, хохотал во все горло.
 Один из червей застрекотал.
 Несколько кроликособак повернулись к нему. Я тоже. Это был один из крупных — с лоснящейся красной шерстью, сквозь которую просвечивала пурпурная кожа, а по бокам шли светло-розовые, почти белые полосы.
 Три хторранина поменьше с такой же раскраской сидели на почтительном расстоянии от него.
 Верховный вождь? Старейшина? Отец семейства? Советник по связям с общественностью? Вожатый скаутов? Кто?
 Несколько кроликособак направились к хторранам.
 Они карабкались на огромных красных чудовищ, шлепали их по бокам и успокоительно кудахтали, гладили и терлись рыльцами об их шерсть. Даже самый большой червь был облеплен маленькими розовыми созданиями, похлопывающими и гладящими его по темно-пурпурному меху. Мерцающий мех менял цвет прямо на глазах, полосы переливались и словно плыли.
 Неожиданно я осознал, что остался в круге один. Неужели кроликособаки предали меня?
 Нет — одна схватила меня за руку и нетерпеливо затопала ногами. Она тянула меня за собой, а ее большие глаза-пуговицы смотрели с ожиданием.
 — Кажется, меня хотят представить червям, — произнес я вслух.
 — Представьтесь, — согласился передатчик. Большинство червей занимались своими маленькими наездниками. Только я не мог понять, кто за кем ухаживает: то ли кроликособаки ласкают своих хозяев, то ли черви нянчатся с забавными щенками?
 Что происходит? Может быть, кроликособаки приехали сюда на хторрах, как съезжаются ковбои на лошадях, чтобы потанцевать кадриль? Или черви вывезли на прогулку малышей, как няньки в Центральном парке?
 Меня подвели к самому крупному червю. Он изучающе взглянул на меня. Я судорожно сглотнул: откуда-то изнутри поднимался панический страх.
 — Спокойнее, Джим, — произнес я. Или кто-то? Снова голоса. Мое сознание затуманивалось. Я сидел на верхушке дерева. Все верно. Я — обезьяна.
 Кроликособаки, видно, хотели представить меня в самом выгодном свете и познакомить с… Я не мог подобрать нужного слова.
 Послышался шорох,
 Это моргнул большой червь, остальные развернули глаза, и теперь на меня уставились сразу все черви. Повернув голову, я обвел их взглядом. О чем они думают? Выглядели они мирно, как слоны, только двое задумчиво пощелкивали челюстями. Бр-р.
 Самый большой хторранин изучал меня, не проявляя никаких эмоций. Он перекатывал глаза то так, то эдак, под разными углами, словно никак не мог понять, что такое перед ним. Холодное любопытство — вот и вся реакция. В конце концов кроликособаки устали ждать и бросили меня. Подошли два других зверька, обнюхали пальцы моих рук и ног, пах. Одна коснулась набедренной повязки, потрогав сквозь материю половые органы. От неожиданности я вскрикнул, потом рассмеялся и оттолкнул кроликособаку. Она отошла. Хторранин все смотрел на меня.
 Некоторые кроликособаки не отрываясь глядели в большие глаза хторров. Вдруг одна похлопала червя по боку, он опустил руку, взял зверька и поднес к лицу.
 Неужели все так просто? Зрительный контакт?
 Я посмотрел на моего червя. Моего?
 Он скосил глаза — один выше другого, — что означало крайнюю степень хторранского удивления. Огромные глазные яблоки были, вероятно, не меньше тридцати сантиметров в диаметре. Их взгляд гипнотизировал.
 Я шагнул к червю.
 Его взгляд сделался напряженным. Он смотрел на меня в упор. Руки, сложенные на спине, шевельнулись.
 Собрав всю свою храбрость, я приблизился к хторру вплотную и застыл перед ним, пристально вглядываясь.
 Фантастическое существо!
 На какое-то мгновение мне показалось, что я читаю его мысли. Хторранин моргнул: спут-пфут.
 Странно: я чувствовал полное спокойствие, видя такое выражение в его глазах.
 Я поднял руки и развел в стороны. Червь развернул свои руки, сложенные, как крылья, по бокам мозговой коробки позади глаз. Руки вытянулись над глазами хтор-ра, потом повисли, напоминая скорпионьи хвосты.
 Червь раскрыл руки, копируя мой жест.
 — Он разумен, — сказал я. — Не знаю почему, но это так. Он слишком умен, чтобы быть просто домашним животным…
 Не опуская рук, я шагнул вперед.
 Червь скользнул навстречу мне.
 Наши пальцы встретились. Червь взял мою ладонь своей клешней и стал поворачивать, заинтересованно изучая ее. Втянул и закрыл глаза, по-видимому, перенастраиваясь на ближнее зрение. Он заметил, что меня заинтересовали движения его глаз, и глянул мне в лицо, потом снова переключился на мою руку.
 Закончив изучение, он отпустил руку и протянул мне собственную клешню — предложил взаимное обследование. Я взял клешню и поднес к своему лицу. Я поворачивал ее, разглядывая так же внимательно. Клешня состояла из трех растопыренных пальцев, каждый из которых имел три сустава. Я повернул клешню тыльной стороной. Червь мог использовать каждый палец как большой. Удобно,
 Отпустив руку червя и встретившись с ним взглядом, я сказал:
 — Спасибо.
 Червь, прищурившись, втянул глаза, что отчасти смахивало на жест благодарности, и издал утробный звук: — Ктрлп?
 — Добро пожаловать, — ответил я.
 Хторр протянул обе руки и дотронулся до моих плеч. Я вздрогнул, но, снова заглянув в глаза существа, сказал:
 — Все в порядке. Продолжай.
 Червь начал ощупывать меня, гладить, похлопывать, как делали это кроликособаки. Мое тело поразило его так же сильно, как и их.
 Пальцы червя осторожно дотронулись до передатчика. Приподняли цепочку, отпустили ее. Он удивлялся, зачем я ношу на себе столь очевидный продукт технологии. Затем подергал набедренную повязку. Я еще раздумывал, не стоит ли снять ее, когда он перерезал клешней завязки и аккуратно бросил повязку на землю. При виде половых органов он удивленно моргнул, дотронулся до моего пениса и мягко погладил его. Еще раз озадаченно моргнул, потом повернул меня и стал рассматривать сзади.
 За нами наблюдали остальные хторры. В их взглядах чувствовалось нечто большее, чем простое любопытство. Они чего-то ждали? Кроликособаки настолько увлеклись обихаживанием червей, что позабыли обо мне. Как это расценить? Может, они уже считают меня своим?
 Увлеченная игра зверьков с червями и между собой выглядела почти что сексуальной. Несколько кроликосо-бак, похоже, даже… спаривались? Хотя нет. Должно быть, я просто не понимал, что они делают.
 Воздух холодил тело. Червь тыкал меня в ягодицы.
 — Ты как врач на медосмотре, — сказал я ему. И тут же появилась другая мысль:
 — Как ветеринар. Точно так же мой дядюшка осматривал бычков, прежде чем.. .
 Из передатчика донесся голос Флетчер, очень тихий, но очень твердый:
 — Джим, не вноси это в круг.
 Внезапно червь схватил меня за ногу и, дернув, поднял вверх тормашками. Я все же сумел крикнуть:
 — Эй!
 Червь скосил на меня глаза, как бы спрашивая.
 И продолжил изучение. Он потрогал подошвы моих ног, погладил, а когда провел пальцем по мягкой коже в своде стопы, я не выдержал щекотки и захихикал.
 Червь взял мою руку и, подняв ее на уровень ноги, стал их сравнивать.
 — Он разумен! Он должен быть разумным! — просипел я, по-прежнему вися вниз головой. — Видите, что он делает?
 Внезапно червь отпустил меня. Я мешком свалился на траву, вскочил на ноги и улыбнулся.
 — Сначала надо было попросить разрешения, — сказал я хторру.
 Ждет ли он от меня каких-то действий? Хотел бы я знать.
 Червь мигнул.
 Нужно попробовать.
 Подойдя сбоку, я потянулся и… дотронулся до него. Червь перекатил глаза назад, наблюдая за мной.
 Я прислонился к нему. Мех покалывал тело. Я слышал… Нет, не сердцебиение, а ритм, непрерывный рокот, словно где-то в глубине тела работал огромный мощный мотор. Чувствовалась постоянная вибрация, темное далекое эхо ревущего в горне пламени, приглушенное гигантской плотью хторранина.
 Я похлопал его по плечу, как это делали кроликособа-ки. Он опустил руку, чтобы помочь мне подняться наверх. Помедлив, я поставил ногу на руку хторранина, и он сам — сам! — посадил меня на спину. Я лег плашмя, полностью сосредоточившись на покалывании, волнами омывающем мое обнаженное тело, плотью впитывая внутренний рокот, костями ощущая вибрацию. Очень… сексуально! Построить бы машину, дающую такие ощу-щения…
 Я сел на спине хторранина, как ковбой. Он развернул глаза назад и внимательно посмотрел на меня.
 — Но-о! — ляпнул я наобум, хотя это было глупо. Или не так уж глупо?
 Червь тронулся.
 Он повернулся и пополз вверх по склону к трем червям помельче, с такой же окраской. Я почувствовал, как перекатываются его мышцы, и вскрикнул от неожиданности. Меня охватило кошмарное чувство, что теперь я не смогу слезть с него до тех пор, пока он не доставит меня прямиком на продовольственный склад.
 Однако он остановился, чтобы на меня могли посмотреть его… партнеры?
 Я быстро соскользнул на землю. Червь, похоже, не возражал. Если меня куда-то приглашают, я предпочитал иметь свободу выбора. В следующий момент я оказался в окружении четырех хторран, с любопытством рассматривающих меня. Может, напрасно я слез?..
 Большой червь хрюкнул. Или рыгнул. Звук был тихий и мог означать все, что угодно. Или ничего. Это был первый звук, которым он обменялся с членами своего семейства. Но те лишь вопросительно посмотрели на него.
 Хторранин издал другой звук — намеренно громкую отрыжку, — сопроводив ее короткой модулированной трелью, а потом повернулся и пополз прочь. Забыл, что ли, обо мне, или ему все равно? Три других червя последовали за ним, еще двух оседлали кроликособаки; другие зверьки быстро бежали сзади. Парочка их, пробегая мимо, дернула меня.
 — Они хотят, чтобы ты пошел с ними, — раздалось в моем ухе.
 — Вижу.
 — Следи, чтобы передатчик смотрел объективом вперед, Джим.
 — Хорошо.
 Кроликособаки ковыляли и прыгали, скрываясь за гребнем холма. Я поспешил за ними, гадая, куда это мы так торопимся, хотя ответ напрашивался сам собой. Рядом находилось гнездо, и мы направлялись туда, чтобы переждать самое жаркое время суток.
 — Слышите меня?
 — Будь обезьяной, Джимбо.
 — Тед? Тэнджи? Это ты?
 — Заткнись.
 — Йи-йи-йик! — издал я обезьяний клич.
 А потом мы — черви, Кроликособаки и я — оказались под деревьями. Не земными, а высокими, красными, с толстыми стволами. Они напоминали баньян или красные фикусы. Я вспомнил их. Вспомнил, как сидел на макушке одного из них. Стволы обвивали толстые клейкие лианы, исчезая высоко над нашими головами, словно алые сосуды, устремленные в светлое будущее. Лианы потемнее и мрачные с виду стлались по земле, змеились, ветвились и наконец исчезали в густом красном кустарнике, окружающем деревья, мощные ползучие корни которых изгибались, как драконьи хвосты.
 Листья древесных гигантов походили на слоновьи уши. Некоторые достигали размеров одеяла. Полог леса был столь плотен, что казалось, мы угодили в пещеру. Даже Кроликособаки притихли, когда солнечный свет остался позади.
 Ковер из голубой травы пружинил под ногами. Там и сям росли черные вьющиеся кустики, красные неоновые огоньки которых лишь подчеркивали угрюмость леса. В воздухе летали какие-то незнакомые маленькие существа.
 Пахло жимолостью, абрикосами и темно-красной гнилью. Запах не был приятным, но и неприятным его не назовешь, — просто он был другим.
 Червей, похоже, не заботило, иду ли я за ними. Может, они действительно принимают меня за своего? Или все же считают гостем? Или для них вообще не существует разницы между этими понятиями?
 Хторране двигались по лесу медленно, так что мы с кроликособаками не отставали. Не торопятся по доброте душевной? Или хторране быстро перемешаются только на поле битвы? В основном я видел их в боевой обстановке. А это, наверное, обычная скорость.
 Я задумался. В активном состоянии существа таких размеров должны выделять огромное количество тепла, но при таком соотношении поверхности и объема хторране не успевают излучать тепло в окружающее пространство. По-видимому, они вынуждены постоянно следить за температурой тела и соответственно вести себя. Может быть, отсюда эти волны — они как бы проветриваются.
 Интересно, довез бы меня червь до места? Наверное. Не возражали же остальные против седоков.
 Но я еще не готов к таким поездкам.
 Неожиданно земля резко пошла под уклон. Я едва удержался на ногах. Меня ничуть не удивило бы, окажись мы в подземном царстве, однако — нет, мы снова выбрались на свет. На красную с розовым лужайку, всего лишь чуть побольше обычной лесной поляны. В центре стояли тотемные столбы, несколько каких-то оплавленных штуковин с дырками — большими, маленькими, с зазубренными краями. Один из хторров подполз к тотемному столбу и начал жевать его-. Мне захотелось остановиться и понаблюдать. Я уже начал подозревать, что…
 — Большая дыра, три поменьше, — отрывисто произнес я. — Это, так сказать, лейтмотив — большой червь, три поменьше… — Неожиданно мысли побежали в дру гом направлении: — Все понятно! Это то, что видит червь, его восприятие мира. Дырки символизируют то, с чем он имеет дело, — кроликособак, другие семьи…
 — Джимбо, заткнись! Немедленно прекрати анализировать. Ты — обезьяна. Слушай всем своим существом.
 — Й-и-и! — заверещал я.
 — Молодец.
 Мы миновали тотемные столбы, и я уже решил, что мы опять уйдем в лес, но поляна оказалась больше, чем я думал. В дальнем ее конце виднелось гнездо, группа гнезд мандала. Шесть куполов, расположенных на равном расстоянии друг от друга и от крупного купола в центре. И еше загоны.
 — Видите их расположение? Идеальный шестиугольник! Они начали новый круг. Загоны точно соответствуют следующему кольцу куполов. — Я осекся и снова заверещал: — Й~и-и, й-и-и.
 «Хорошая обезьяна, — уговаривал я себя. — Получишь банан, если будешь хорошо себя вести».
 Хторране утратили интерес ко мне и уползли. Большая часть кроликособак тоже куда-то скрылась. Но те немногие, что опекали меня, пошли за большим червем, который первым… предъявил на меня права? Я отправился следом. В гнездо.
 Спиральный тоннель спускался все глубже, глубже и глубже. Его голубые, слегка фосфоресцирующие стены покрывал мех с приятным запахом. Неожиданно я вспомнил, какими голыми были стены гнезд, которые нам доводилось видеть до сих пор. Это гнездо было другим. На стенках прилепились толстенькие красные существа — пузыри размером с теннисный мяч. Некоторые из них светились, отбрасывая мягкий красный свет. Я видел розовых ершиков жирных мохнатых мипов, темных задумчивых вампиров, тысяченожек, прячущихся за кабелем — нет, лианами, очень на него похожими, только потолще.
 Они ветвились по полу, взбирались на стены, как артерии и вены. Казалось, я попал внутрь живого организма. Лианы были толще, чем на деревьях, но такие же яркие — пурпурные, черные, цвета червонного золота, темно-коричневые. Они тянулись повсюду, как кабели на телестудии, но лишь изредка пересекали центральную часть коридора, превращаясь в узкие плоские ленты. Любопытно! Очевидно, маленьким ножкам хторран необходима относительно ровная поверхность для передвижения.
 Черви исчезли в зловещем полумраке. Я держался за кроликособаками. Тоннель круто под уклон свернул налево; открылась створчатая дверь, и мы продолжили спуск…
 Кто-то двигался навстречу.
 Сначала я подумал, что собака. Потом — обезьяна. Или безголовый цыпленок, размером с ребенка. Затем отказался от дальнейших догадок. Появилось нечто совершенно незнакомое.
 Высоко поднятая грудь без головы медленно брела вверх по коридору. Гладкая, маслянисто блестевшая кожа желтовато-красного цвета покрывала существо. Половину этого двуногого слизня составлял хвост, другую половину — шея, которая заканчивалась… ртом. Нет, рылом. Ошейник из крошечных глазок опоясывал шею там, где она сходила на нет.
 Безголовое рыло, раскачиваясь, сопело, как пылесос. Оно ело, но с большим разбором.
 Существо принюхалось ко мне, провело хоботом по моей ноге вверх, потом вниз по другой ноге и двинулось дальше.
 Обнаружив на стене пузырь, оно втянуло его. По вздутию на шее было видно, что пузырь проскользнул до половины его длины, затем на мгновение застрял. Существо раскусило его и с глухим хрустом прожевало. Когда шея снова опустилась, изо рта закапали густые слюни. Существо слизало их и пошло дальше.
 — Уборщик? — предположил я.
 Кроликособаки уже ушли вперед. Одна из них, обернувшись, нетерпеливо затопала ногами.
 Я еще раз взглянул на уборщика — более отвратительной твари видеть не доводилось — и пошел вниз за кро-ликособаками.
 Хотел бы я знать, как глубоко мы опустились, если вообще оставались на Земле.

  В. Почему хторранин откусил у вице-президента только одну ногу? 
  О. Чтобы тот мог стоять на другой. 





 «ПРИВЕТ, ДЕЙВ!»



 Сливки — не единственное, что плавает на поверхности.

    Соломон Краткий

 Столь хорошо обставленного гнезда нам еще не доводилось видеть. И такого обжитого. Оно представляло собой наиболее полный срез хторранской экокультуры.
 А я не имел ни малейшего представления, что здесь к чему.
 На стене виднелись гроздья каких-то штуковин, похожих на сливы. От них исходил сильный и вкусный запах. Еда? Или нет? Откуда мне знать? Здесь же росли кустики ягод. Зачем? Под потолком болталась сеть — то ли живая, то ли нет. Интересно, что подумал бы хторр о шелковых шторах моей мамули, кроме того, что их можно сожрать?
 Я направлял передатчик на все, что видел. Доктор Зимф и экологический отдел получат информацию для размышлений на много лет вперед. Жаль только, что этих лет у нас не будет. Интересно… смог бы я здесь жить, стать обитателем гнезда? Вот что нам действительно необходимо: кто-нибудь должен жить с хторранами.
 И это становилось реальностью. Ведь они пока не сожрали меня.
 Это «пока» тревожило.
 — Хрпл?
 Наверх из-за поворота выполз маленький червь. Я отступил в сторону. Он был всего величиной с собаку, но подвижен и любопытен. Уставившись на меня, он не отводил глаз. Так, с повернутыми назад глазами, и уполз за поворот. Очевидно, его послал отец. Или мать? Или кто там у них бывает?
 Проклятье! Слишком мало мы знаем,
 К тому же где-то на полпути я забыл, как быть обезьяной, и теперь не знал, кто я такой.
 Кроликособака потянула меня за собой. Я не стал упираться. Мы все шли и шли вниз, сворачивая то влево, то вправо, пока я окончательно не запутался. Под семью куполами располагался целый лабиринт. Кто — или что — выкопал его? Как он сумел?
 — Медальончик, видишь все это?
 — Отлично вижу. Ш-ш.
 Откуда-то донеслась песнь червей. Глубокая, ритмичная, успокаивающая, бесплотная, неземная, она отдавалась эхом в тоннеле.
 Сколько хторран пело ее? Четверо или больше? Боже, как это прекрасно! Ничего более захватывающего я в своей жизни не слышал. Я обогнал кроликособак, более не нуждаясь в их подсказках.
 Мне хотелось добраться до самого сердца песни. Увидеть поющих. Стать одним из них. Внимать звукам всей душой. Снова погрузиться в нее…
 Как в песню стада.
 Как…
 Кроликособаки увлекли меня в боковой тоннель; пение осталось позади. Наверх, за угол — и мы очутились в тускло освещенной комнате, полной маленьких кроли-кособак — в их гнезде. Они бормотали, взвизгивали, подпрыгивали, кувыркались и…
 Среди них оказались человеческие детеныши. Четырехлетний светловолосый малыш, еще не научившийся толком ходить, вышел вперевалку со счастливой улыбкой на неумытой мордашке. Несмотря на голенькое грязное тельце, выглядел он здоровым и упитанным.
 — Привет, Дейв! — обратился он ко мне. — Привет, Дейв!
 Остальные детишки остались сзади. Их было трое: совсем еще кроха, даже ползавшая с трудом, девочка лет семи и свернувшийся калачиком десятилетний мальчик. Он сосал большой палец, ни на что не реагируя и ничего не замечая. Девочка недоверчиво уставилась на меня широко раскрытыми глазами. Ползунку было не до меня; он со счастливым видом ворковал сам с собой.
 — Вот дерьмо, — прошептал я. — Боже, нет. — И снова: — Вот дерьмо.
 Продолжать операцию? Выяснять, что еще есть в гнезде? Или спасать детей? Что важнее?
 Я колебался. Разрывался на части.
 Песнь червей. Дети. Передатчик. Задание. Вопросы. Все навалилось разом.
 В груди разгорался костер.
 — Маккарти, что случилось?
 — Я не могу оставить их здесь.
 — Ваше задание…
 — Плевал я на задание. Такого мы не предвидели. Тишина.
 — Маккарти, послушайте. Мы почти установили контакт с хторрами. Не губите все дело!
 — Если я оставлю их здесь, знаете, что с ними случится?
 — Вы не можете знать этого.
 — Я знаю.
 — Это совсем другое дело.
 — Как раз этого вы знать не можете. Снова тишина.
 — Маккарти?
 — К черту! Заткнитесь. Медальон заткнулся.
 Они были, конечно, правы.
 Но эта правота не имела ничего общего со справедливостью. Вокруг удивленно тараторили Кроликособаки, пытаясь тянуть меня то в одну, то в другую сторону. Я больше не понимал, чего от меня хотят.
 Проклятье! Ну почему это выпало на мою долю?
 — Привет, Дейв!
 Черт возьми, я знал, что сейчас сделаю! Почему я так дрожу? Я поднял малыша, крепко прижал к груди, потерся носом о его шейку, поцеловал и сказал:
 — Привет, засранец.
 Я взъерошил ему волосы, и он засмеялся. Пусть он обделан, я ведь тоже в дерьме. Все люди такие. Мы провоняли хторрами, красной гнилью, отчаянием и песнями червей.
 Раздвинув кроликособак, я шагнул к девочке. Присел на корточки, чтобы ее лицо оказалось на уровне моего, и сказал:
 — Здравствуй. Меня зовут Джим. Я пришел, чтобы отвести тебя домой. Хочешь домой?
 — Где моя мама?
 — Ты хочешь пойти домой? — повторил я.
 — Моя мама умерла.
 — Ты пойдешь со мной.
 — Где моя мама?
 «Ты ведешь себя глупо. Очнись, Джим! Она не слышит тебя*.
 Я повернулся, подобрал ползунка и положил его на руки девочке.
 — Ты понесешь ребенка, договорились? — твердо сказал я. И повторил как приказ: — Ты понесешь ребенка.
 Она кивнула.
 Отлично.
 Может, у нас есть шанс. Что подумают хторране о том, что я увожу детей из гнезда? Впрочем, какое мне дело? Я должен! И все же как они воспринимают наших детей? Как разновидность кроликособак? Или разновидность закуски? Коли на то пошло, не служат ли кроликособаки тоже закуской? Экологически чистая хторранская жратва — в каждую упаковку добавлен один ребенок. Тьфу, гадость.
 Я опустил малыша на землю, — он еще мог идти сам, — и повернулся к мальчику, свернувшемуся в позе эмбриона. Распрямил ему конечности; он не сопротивлялся. Возможно, он был без сознания. Не оставить ли его здесь? Как же. Не оставить ли здесь мое самоуважение? Я поднял пацана и взвалил на плечо, как вязанку дров. Взял детей за руки, и мы пошли вверх по тоннелю. Кроликособаки не пытались остановить нас.
 Тоннели выглядят иначе, когда поднимаешься наверх, — труднее идти. Я не был уверен, что этот путь выведет наружу, но понимал: если все время идти в гору…
 Я снова услышал песнь. Необходимо устоять перед ней.
 Но свернул не там — и мы оказались в комнате, куда попадать не следовало.
 Такой огромной комнаты я еще не видел. Ее заполняли черви.
 Нет. Ее заполнял червь.
 Один.
 Свет был тусклый, песнь червей подавляла, но все-таки я увидел…
 В комнате находились три папы-червя, — мы их называли «альфами». Остальное пространство занимал один гигантский хторранин, напоминающий красный дирижабль в небе, до которого так отчаянно пытались дотянуться сородичи.
 Он был размером с грузовик, знаете, такой двадцати-шестиколесный? Даже еще больше. Габариты не позволяли ему двигаться. Он представлял собой просто красную волосатую запеканку. Глаза достигали метра в поперечнике. Они медленно повернулись ко мне, моргнули. Шорох отдался эхом: СССПППУУУТТТ-ПППФФФУУУТТТ.
 Урчание червя напоминало гул приближающегося землетрясения, отдаваясь в моих костях. Он пел. Звенящие струны пронизывали мой череп.
 Кто он?
 Папы-черви терялись на фоне громадины, но они тоже пели. Прижимались к нему, щебетали, хрипели…
 Я уже видел это.
 Тысячу лет назад.
 Войдя в гнездо, я увидел семью червей, которые сплелись и пели. Я дотронулся до них. Прижался к ним. Здесь было то же самое. Только в увеличенных размерах.
 «Альфы» были здесь младшими. Они составляли семью этого гигантского царя червей.
 — Боже мой!
 Неужели это и есть тот разум, который мы ищем? Нет, не может быть. Какую чудовищную шутку сыграла Вселенная с человеческой расой? Эта раздувшаяся обрюзгшая тварь казалась пародией.
 Она произнесла:
 — Блуф-ф!
 По комнате пронеслось эхо. Девочка захныкала.
 — Не бойся, малышка, все в порядке, — сказал я.
 И потом совершил самый храбрый поступок в своей жизни: начал отступать. Мы медленно пятились обратно в тоннель.
 — Сюда, — показал я подбородком. — Надо просто идти. Не останавливаться. Держи крепче малыша. Ну, пошли домой. Может быть, наверху нас ждут добрые сильные люди. Ты меня слышишь, медальон?
 Передатчик молчал.
 Дерьмо!
 Не переставая, я болтал с детьми. Обезьяне во мне больше нечего делать. Я должен заставить их быть людьми, отвести наверх. Впереди что-то зарокотало. Звук был пурпурный, поэтому я попятился с детьми в боковой ход. Створчатые двери распахнулись, и мы спрятались за ними, в то время как вниз по тоннелю проскользнули два, три, четыре больших хторранина, что-то бормоча на ходу. Не думаю, что это были «альфы», но они вполне могли стать ими.
 — Все в порядке? Все готовы? Отлично, тогда в путь. Идти стало труднее. Мальчик на моем плече с каждой секундой становился все тяжелее, но не мог же я бросить его. Сердце стучало, как отбойный молоток. Мы упорно шли наверх.
 — Хорошая девочка, потерпи еще немного.
 — Сколько нам еще осталось?
 — Уже немного, вот увидишь…
 Мы посторонились, пропустив уборщика. На его золотистой спине сверкали ромбовидные красные и черные метки. Если бы у меня была возможность остановиться и поближе рассмотреть это создание! Я поправил мальчика на плече, и мы пошли дальше. Вверх, поворот, снова вверх, опять поворот…
 Впереди в тоннеле что-то было. Очень злое.
 Оно напоминало кроликособаку, только крупнее. Постройнее, поугловатей, мускулистое и бесшерстное. Тварь шипела. Что это, предупреждение? Приказ?
 У меня не было никакого оружия.
 — Не двигайтесь. — Я опустил мальчика на пол, прислонив его спиной к стене. Притянул к себе девочку и карапуза. — Не шевелитесь. Не делайте ничего. Оставайтесь здесь.
 А потом повернулся к шипящей твари. Пришло время сердитой обезьяны. Я скривил губы в злобной гримасе. Выпятил челюсть. Вытянул шею. Присел на корточки. Развел и выставил перед собой руки, скрючив пальцы. Потом присел еще ниже, тяжело топая ногами. Напряг горло. Из глубины вырвался рык — вопль ярости. Я пугал этого маленького ублюдка так свирепо, как только мог.
 И мои угрозы сработали.
 Тварь вздрогнула, взвизгнула и бросилась назад, оглашая тоннель воплями: «Ки-йи-йи-йи-йип».
 Было прохладно, но пот с меня стекал ручьями. Хотелось лишь одного — поскорее выбраться.
 Я повернулся к детям.
 — Привет, Дейв!
 Я не знал, кто такой Дейв, но он в буквальном смысле был ангеломхранителем.

  В. Что получит хторранин, если сожрет танк? 
  О. Суточную норму железа. 
  В. Что получит хторранин, если сожрет верующего в Апокалипсис? 
  О. Значок с американским флагом. 
  В. Что получит хторранин, если сожрет Конгресс? 
  О. Личную благодарность президента. 





 КОДА И ФУГА



 Последние два слова в гимне Соединенных Штатов отнюдь не «Подавай мяч!».

    Соломон Краткий

 Мы выбрались.
 Не знаю, как мне это удалось. Я поднял мальчика и снова взвалил на плечо. Он казался мертвым. Может быть, он и впрямь умирал, но все равно ни один человек не должен умирать в одиночестве. Я взял карапуза за руку и снова пошел вперед и вверх. Девочка с ребенком тащилась следом — я строго-настрого приказал ей не отставать, однако она все время не прекращала спрашивать о своей маме.
 Я искал крутые подъемы с поворотами. Каждый раз, когда мы подходили к створчатым дверям, развилке или комнате, я искал поблизости подъем. Рано или поздно мы выберемся — ведь где-то должен быть выход.
 Все время я разговаривал с детьми:
 — Мы идем домой. Там нас ждут рубленые бифштексы с жареной картошкой, лимонад и мороженое. Мы будем смотреть наши любимые передачи по телевизору, а если захотим, пойдем в кино или на пляж. Мы навестим всех своих друзей. И залезем в ванну, полную мыльной пены, игрушечных корабликов и резиновых уток, А потом наденем чистые пижамы и ночные рубашки, ляжем в чистые теплые постели и заснем. И к каждому подойдет фея, поцелует и пожелает спокойной ночи. Мы разыщем своих родителей…
 Тут я запнулся. У меня никогда больше не будет мамы. Она отказалась от меня.
 Какое все-таки кругом дерьмо!
 — … и мы снова станем людьми. Больше никаких обезьян. Никогда в жизни.
 Я заговорил с мальчиком, которого нес на плече:
 — Послушай, ты… Только не вздумай умереть на моем горбу. Я не собираюсь тащить труп. Я проделал длинный путь, прежде чем нашел тебя. Слышишь? Меня зовут Джим. Джим Маккарти. Я знаю, что ты выкарабкаешься, и мы подружимся. Я знаю, что ты испуган. Ты пережил много страшного, тут испугаться не зазорно. Но теперь пришло время поправиться. Пора приходить в себя, договорились? — Я поправил его тело на плече. — Договорились?
 — Договорились, — еле слышно повторил он.
 Лишь через несколько шагов я осознал, что он ответил мне и снова замолчал.
 Пацан лежал на плече совершенно неподвижно. Может, я действительно пробился к его сознанию? Или он повторял автоматически? Мне хотелось верить, что с ним все будет в порядке, и я верил.
 — Отлично, — сказал я. — Так держать! Просто слушай, а когда сможешь говорить, я услышу тебя. Хорошо?
 — Хорошо, — пробормотал он снова.
 Боже, какой он тяжелый! Как мне хотелось, чтобы он шел сам, но так было быстрее.
 И вдруг, внезапно, в глаза ударило розовое солнце, и со всех сторон сбежались любопытные кроликособаки. Не обращая на них внимания, я вышел из купола.
 Это оказался не тот купол, куда я вошел. Мы обогнули гнездо, пересекли лужайку и по склону направились к лесу, к расчищенному за ним кругу и замаскированным вертолетам. Мы шли домой. Три кроликособаки упорно преследовали нас.
 Путь был таким длинным, что я засомневался, донесу ли мальчишку. Спина разламывалась; мне необходимо было передохнуть, и детям тоже. Может быть, остановиться на несколько минут в лесу, под деревьями?..
 — Держись, Джим. Ты прекрасно справляешься. Голос звучал ободряюще, только я совсем выбился из сил.
 — Ты выбрался из гнезда. Теперь дорога пойдет под гору.
 — Что случилось с вашими экранами? — прохрипел я. — Я поднимаюсь.
 — Поверь мне, Джим, ты идешь вниз.
 — Ну конечно… — начал я и осекся.
 Голос был прав, просто я не заметил. Жалея себя, незаметно перевалил через гребень и шел вниз, к лесу.
 — Ориентируйся на деревья, Джим.
 Мальчишка, которого я нес на плече, стал легче. Боль отпустила, и на какое-то мгновение показалось, будто я нахожусь на пикнике в лесу.
 А потом мы очутились в полумраке, и я чуть не упал, споткнувшись о корень. Осторожно положив мальчика на землю, я взял у серьезной маленькой девчушки младенца и покачал его на руках.
 — Садитесь, — сказал я. — Немного отдохнем и продолжим путь.
 Дети сели. Три кроликособаки тоже.
 — С кем ты разговариваешь? — спросила малышка. — С моей мамой?
 — Пока нет. Я говорил с одним хорошим человеком, который ждет нас на опушке. Понятно?
 — Понятно, — эхом откликнулся мальчик.
 — Привет, Дейв!
 — Привет.
 Младенец начал пускать пузыри. Я пощекотал ему животик.
 — Привет, Макс, — сказал я. — Вырастешь и станешь большим сильным солдатом. Ты будешь защищать меня.
 Я влюбился сразу во всех четверых. Голые, грязные, по-видимому, перенесшие сильную душевную травму, все они были людьми и нуждались в любви. Мне хотелось видеть их ухоженными, счастливыми, в безопасности. Они это заслужили. Мы все это заслужили. Но если я не мог рассчитывать на такое, то хотел, чтобы у других была иная судьба.
 Три кроликособаки, провожавшие нас, забормотали. Разговаривали? Едва ли. Может быть, у них была такая игра, а может быть, таким способом они согласовывали свои действия. Звуки не имели смысла, он заключался в процессе их бормотания.
 Хотя кого это волнует?
 Со мной что-то происходило. Еще утром я хотел разговаривать с червями, встретиться с ними на их территории и выяснить, могут ли люди и хторране — не важно, кто они в действительности, — вступить в переговоры.
 Вот каким я был утром.
 А потом я нашел в гнезде четырех детей.
 Теперь я знал: на самом деле мне хотелось совсем не того, чего, казалось, хотелось утром.
 Я хотел просто быть человеком.
 Что бы это ни означало.
 Я хотел выяснить, что такое быть человеком.
 И еще я хотел, чтобы мои дети тоже имели такую возможность.
 Может быть, мы и смогли бы вести диалог с червями, или кроликособаками, или что там еще подбросит их розово-малиновая экология, но если при этом придется поступиться гуманизмом, то цена чересчур велика.
 Вот кем я стал днем.
 Хотелось бы знать, что я почувствую к вечеру.
 Надеюсь, то же самое.
 Проклятье! Мне полагалось бы рассмеяться — я превращался вДьюка.
 А потом, неожиданно, чьи-то руки подняли меня и поставили на ноги.
 — С тобой все в порядке, Джим?
 Я заморгал в замешательстве. Даже не заметил, как они подошли, не слышал ни звука. Четверо, огромных и мускулистых, закамуфлированных с головы до пят.
 — Собирайся, надо идти.
 — А?
 — Ты молодчина. Мы должны спасти детей. Наконец я узнал их: морская пехота, подразделение которой прикрывало нашу экспедицию и держалось в стороне от научного персонала. Уж очень они здоровы!
 Каждый взял по ребенку и рысцой побежал в глубь красного леса. Тот, что нес карапуза «Привет, Дейв!», схватил меня за руку.
 — Маккарти, что с тобой? Ты можешь двигаться?
 — А? Конечно. Просто вы захватили меня врасплох. Я побежал следом, изо всех сил стараясь не отстать. Кроликособаки сначала заверещали, а потом, подпрыгивая и бормоча, запрыгали вслед за нами.

  В. Что получит хторранин, если съест президента? 
  О. Изжогу. 
  В. А вице-президента? 
  О. Наши глубочайшие соболезнования. 





 СПУТ-ПФУТ



 Знание законов природы не спасает от их воздействия.

    Соломон Краткий

 Мы вышли из леса, перевалили холм и спустились к пустому кругу и замаскированным боевым машинам, ожидающим нас. В круге виднелись обнаженные люди, рядом сидели Кроликособаки; люди играли с ними.
 Здесь был даже червь, неподвижно наблюдавший за происходящим.
 Очевидно, экспедиционный состав пытался самостоятельно завязать знакомство. Люди обернулись, глядя, как мы спускаемся по склону. Несколько кроликособак запрыгали к нам, несколько человек тоже бросились навстречу. Я узнал Джерри Ларсона, Роя Барнса и еще двоих из группы наблюдения. И Флетчер. Все были раздеты до нижнего белья и даже больше.
 Нам осталось еще чуть-чуть…
 Флетчер встретила меня на середине склона. Она была совершенно голой. Я машинально отметил, какие у нее потрясающие груди.
 — Спокойно, Джим. Ты — снова обезьяна. — Она силой остановила меня. — Все в полном порядке. Ты поступил правильно. Теперь присоединяйся к нам.
 Я не сводил глаз с моих ребятишек. Четверо десантников сбежали с ними с холма и завернули за купола, к проходу, прикрытому маскировочной сеткой.
 — Все в порядке, Джим. Дети были важнее. Мы все рады за тебя. План никуда не годился.
 — Как и я, — вырвалось у меня.
 — Нет, Джим. Операция еще не закончена! — Она повернула меня к себе. — Ты нужен нам.
 Я отрицательно замотал головой.
 — Без толку. Я больше не подчиняюсь приказам. После гнезда я не уверен, что захочу говорить с червями.
 Вверх по склону к нам бежали два морских пехотинца.
 — Вам нужна помощь, мэм?
 — Нет, — отрезала Флетчер. — Оставьте нас в покое. — Пехотинцы встали неподалеку. — Джим, мы тоже установили здесь что-то вроде контакта. Это только начало, за ним может последовать крупный прорыв! Ты нам нужен.
 — Не понимаю, почему именно я.
 — Потому что ты — центральная фигура контакта. Кроликособаки почему-то предпочитают тебя остальным.
 — Просто я разговариваю на их языке, мелю всякую чушь, — съязвил я, но все-таки позволил подвести себя к кругу. Вокруг тотчас же собралось несколько танцующих кроликособак.
 Что-то заставило меня обернуться — вероятно, блеск в глазах Флетчер, смотревшей на вершину холма. Оттуда вприпрыжку спускались новые Кроликособаки в сопровождении двух червей и нескольких голых кроликовидных тварей, одну из которых я видел в гнезде. Впрочем, они скорее напоминали крыс, а не кроликов, и казались голыми, потому что их тело лишь кое-где покрывали клочья редкой рыжей щетины. Потрясающе! Только гигантских плешивых крыс нам сейчас не хватало.
 Черви все прибывали. Пять, шесть, восемь хторран перевалили через гребень и ползли вниз по склону.
 — Танцуй, — шепнул я Флетчер и подтолкнул ее в крут.
 — Что?
 — Танцуй! — прошипел я и крикнул двум морским пехотинцам: — Не стойте как истуканы. Танцуйте! Компания снова в сборе, покажем им класс!
 «Просто ты не видишь иного выхода».
 Я не знал, откуда пришла уверенность в том, что надо танцевать, но твердо знал это.
 Если мы хотим остаться в живых, то должны танцевать нагишом с большим розовым червем.
 Кроликособаки подпрыгивали, верещали, взвизгивали, смеялись. Как мы не догадались раньше?! Это же дети. А голые крысоподобные твари — взрослые особи.
 Неудивительно, что эти создания так игривы. И ничего странного в том, что черви так любопытны.
 Они тоже дети. Взрослые же черви напоминают огромный дирижабль, какой я видел в гнезде.
 Теперь понятно, почему черви ведут себя так неистово.
 Ведь все они сироты!
 Вылупившись из яйца — или откуда они там появляются, — они были лишены родителей, пока первый из них не вырастал.
 Боже мой.
 Неудивительно, что они чуть не сошли с ума, увидев в небе дирижабль. Он напомнил им маму!
 Дерьмо!
 Сколько еще ошибок мы сделали?
 Я прыгал в центре круга. Я танцевал. Скакал, как кенгуру, вращался вокруг своей оси, ухмылялся, топал ногами — делал все возможное, чтобы кроликособа-ки присоединились к нам. Только бы они не перестали смеяться, пока я не соображу, как нам выбраться отсюда.
 А влипли мы здорово.
 Хотя, может, и нет.
 — Всем танцевать! Не прекращайте веселья!
 Место для размышлений не самое подходящее, но другого нет, а мысль напрашивается сама собой. Что, если мы подружимся с кроликособаками и червями, пока они — еще дети? Какие взрослые вырастут из них в этом случае? И если здесь не место заниматься этой проблемой, то где оно?
 Я взглянул на склон. Девятнадцать. Двадцать. Двадцать три червя.
 Кошмар!
 Может быть, все же сейчас действительно не время и не место задаваться такими вопросами? Черви плавно двигались к кругу.
 Кстати, почему хторры так любят танцы кроликосо-бак? Что все это значит? До сих пор мы не поняли характера их отношений. И как голые крысы вписываются в картину?
 Я растянул губы в притворной улыбке и, подхватив кроликособаку, принялся тискать и щекотать ее. Нет, его. У маленького ублюдка началась эрекция. Может, это секс?
 Я зарылся в кучу кроликособак. Они визжали, прыгали, падали, ползали по мне, смеялись — словом, вели себя как дети. Казалось, они о чем-то просят. Они толкали меня и тихонько скулили.
 «Привет, Дейв!»
 «Где моя мама?»
 Неудивительно, что человеческие дети так привлекли червей — они казались им кроликособаками.
 Я пощекотал зверька под подбородком. Мы вместе рассмеялись и понарошку заворчали, Я слегка оттолкнул его, он покатился кувырком — счастливый пушистый шарик. И тут же опрометью вернулся обратно, требуя повторения.
 Понемногу продвигаясь к другим членам экспедиции, я тихо говорил:
 — Начинайте отходить к вертушкам. Не переставайте улыбаться, не прекращайте танцевать. Сматываем удочки.
 Теперь кроликособаки с любопытством ощупывали нас. Если сначала я щекотал их, то теперь щекотали они. Одна, фыркая и даже кусаясь, стаскивала с Ларсона шорты. Другая приподнялась и ткнула коротеньким пальцем в грудь Флетчер. Флетчер рассмеялась и присела на корточки, чтобы та могла подробно исследовать ее. И в свою очередь ощупывала тело кроликособаки. Стыду здесь не было места.
 — Они наверняка млекопитающие, — бросил я вскользь Флетчер.
 — Не спеши с выводами, — улыбнулась она.
 — С одним заключением я таки поспешу: пора сматываться, — озабоченно сказал я.
 Она тревожно оглянулась. Я тоже осмотрелся.
 Кроликособаки собрались кучками вокруг каждого из нас, что-то бормотали, трогали и гладили наши тела. Я посмотрел на червей; казалось, они скучали. Беда заключалась в том, что мы не имели ни малейшего понятия, как закончить танец. Веселье было прелюдией, но к чему? Раз уж мы установили, что можем танцевать вместе, может быть, построить на этом наши отношения?
 Может, мы даже смогли бы… дрессировать?.. Тренировать каким-то образом червей и кроликособак?.,
 — Джим! — Это Флетчер. — Кроликособаки!
 Я сразу понял, что она имела в виду: кроликособаки успокаивались, замечая червей.
 А потом запели,
 От звуков мороз пробирал по коже, но голоса были высокие и мелодичные. Ни одна пара этих маленьких созданий не пела в унисон, каждое выводило свою ноту, но впечатление от множества воркующих и щебечущих голосов было потрясающее. Они сливались в хор с неземным и странно приятным звучанием.
 Я посмотрел на Ларсона, Флетчер и остальных. В их глазах светился восторг. Как и я, все были околдованы.
 — Стадо! — воскликнул я.
 — Я чувствую! — отозвалась Флетчер.
 — Они поют для червей!
 Это было прекрасно. Может быть, я снова ошибался. Может, это — ловушка?.. Проклятье! Больше я не желал ни о чем думать. Боже, как хочется верить этим существам!
 Кроликособаки начали кружиться, подпрыгивая. При этом они скулили, щебетали, бормотали, пели. Песня ширилась, захватывая и вовлекая всех на своем пути, кружилась волчком, как хохохущая слоноподобная балерина среди пьяных клоунов в невероятной буффонаде.
 Я закрутился в центре водоворота звуков, чтобы слиться с другими, кружился, словно был кроликособа-кой. Остальные тоже кружились. Движение увлекало и распространялось все шире и шире. Другие обезьяны, другие кроликособаки с восторгом и улыбками кружились вокруг меня. Звук стал ниже — в хор вступили обезьяны. Теперь кружились все. Мое вращение было отражением вращения всех, вращение всех было отражением моего. Именно этого пыталось достичь стадо. Маленькая частица Бога. Мы были колесиками и рычажками. Мандала Всевышнего.
 Я присоединился к хору — так же как в стаде. Голос был ниже, чем я мог вообразить. Он резонировал в теле. Обезьяны улыбнулись, когда он пронизал круг, и присоединились к нему. Это была песнь обезьян, песнь кроли-кособак, песнь червей. Песнь Бога. Песнь всех сразу. Кроликособаки смеялись. И пели. Звук завораживал, опьянял — словно мириады душ тянули на одной ноте: ооооммммммм…
 Мы кружились. Отдельные тела прибивало ко мне и уносило вдаль. Никакого порядка в движении не было, но во всем царила гармония единого организма. Чувство было такое, будто я погружаюсь в теплую пузырящуюся ванну.
 Будто я дома.
 Один из самых крупных червей медленно вплыл в круг. Я не мог сказать, тот ли это был червь, с которым мы общались, но похож. За ним последовали два больших хторра.
 Я сказал:
 — Пусть это идиотизм, пусть я противоречу себе, но я на самом деле начинаю проникаться… симпатией… к этим существам.
 Надо разобраться. Я приблизился к гиганту.
 Червь высоко воздел руки. Потянулся? Его пасть раскрылась прямо передо мной. Я опустился на колени и заглянул. Она была огромной. Темной. Изнутри исходил страшный смрад.
 Но я улыбался. Я был первым человеком на планете, добровольно пожелавшим заглянуть червю в пасть. Меня распирала гордость…
 И это спасло мне жизнь.
 Я оглянулся на замаскированные вертушки и собрался ляпнуть очередную глупость, как вдруг раздался визг кро-ликособаки — и тут же оборвался.
 Я повернулся и увидел…
 … кроликособаку в пасти червя. Он с хрустом пережевывал ее.
 Я повернулся к своему червю. Он уже приготовился к атаке.
 Я наставил на него палец и сказал:
 — Нет!
 Потом, не отдавая себе отчета, заорал:
 — Это невежливо! Червь заколебался.
 — Лечь! — крикнул я и показал пальцем вниз. — Ложись!
 Червь опустился. Он выглядел растерянно.
 Начав потихоньку пятиться, я вполголоса скомандовал:
 — Приготовиться к бою!
 Кинув взгляд через плечо, я увидел, как Барнс присел в «позе кошки». Остальные медленно пятились. Глаза Флетчер широко распахнулись; сейчас она сорвется сломя голову.
 — Спокойно! — приказал я. — Только не беги…
 Червь пополз следом за мной. Я выставил ладонь.
 — Нет! Стой! Он остановился. А потом…
 … завизжала еще одна кроликособака. Второй червь утолял голод.
 Потом закричала еще одна, и еще — воздух наполнился визгом!
 Хторр зашевелился…
 Я рванул в сторону, одним махом подскочил к Флетчер и повалил ее на траву.
 Что-то пурпурное затрещало сзади, проревело над нашими головами и взорвалось! Нас подбросило, мы налетели на стену из меха. Флетчер судорожно хватала ртом воздух и пронзительно кричала. Я перекатил ее на живот и прикрыл собой.
 Еше взрывы — нас накрыло волной, стеной жара. Ларсон вопил, Барнс визжал:
 — Мама, мамочка!
 Пламя стояло стеной. Я поставил Флетч на ноги, и мы, спотыкаясь, побежали к вертушкам. Горел червь. Что-то маленькое, розовое, с горяшим хвостом, пронеслось мимо. Другой червь шел юзом, разворачиваясь за нами…
 Подорванные маскировочные купола уже разлетались на куски. Дверь вертушки была открыта, рядом лежал человек и стрелял. Я даже заметил трассу зажигательных пуль.
 Мы ввалились внутрь. Человек с винтовкой охнул, что-то схватило его… в следующее мгновение мы поднялись в воздух. Под открытым люком разверзся ад…

  В. Где обедает пятисоткилограммовый хторранин? 
  О. Где захочет. 





 ХОРОШИЙ ХТОРР — МЕРТВЫЙ ХТОРР



 Жизнь никогда не бывает настолько плохой, чтобы не стать еще хуже.

    Соломон Краткий

 Мы смотрели вниз.
 Это было страшно.
 Нам оставалось только наблюдать, фотографировать и ужасаться.
 Если бы это была просто дикая оргия, ее еще можно было бы понять: стая акул осатанела и устроила кровавую баню.
 Но безумия не было.
 Шла спокойная размеренная жизнь.
 Кроликособаки не испугались. Они продолжали гладить и похлопывать червей, даже пытались спариваться с этими гигантами. Один из маленьких розовых зверьков даже взобрался на спину червя и расселся там, пока тот жевал детеныша. Детеныш не сопротивлялся.
 — Они словно под гипнозом, — заметила Флетчер.
 — Они не под гипнозом, — сказал я. Я знал это. Лиз готовила оружие.
 — Сейчас сожгу их к чертям, — пообещала она.
 — Нет, не надо. — Я схватил ее за руку.
 Она сбросила мою руку, но все-таки оставила в покое приборы и что-то коротко буркнула в микрофон. Две другие вертушки, отвалив, взмыли вверх, оставив нашу машину в одиночестве кружиться над кошмаром.
 — Ладно, Джим. Что здесь, по-твоему, происходит? — спросила она.
 Вероятно, меня выдал мой голос.
 — Мы ошиблись, — ответил я. — Страшно, непростительно ошиблись.
 Флетчер недоуменно уставилась на меня. Ее лицо было пепельно-серым. Я убежденно кивнул.
 — Мы настолько завязли в своем земном мышлении, что, попытавшись смоделировать иное восприятие — прости, Флетч, — не справились с задачей. Мы ошиблись, считая, что этим существам присуще нечто большее, чем мы видим. Они — то, что они есть.
 Я отвернулся от продолжавшейся внизу кровавой бойни. С меня достаточно.
 — Но методика сработала, — возразила Флетчер. — Ты же танцевал с ними.
 Бедная Флетч! Она так ничего и не поняла.
 — Нет. Как бы мне ни хотелось, она не сработала. — Я покачал головой. Мои доказательства умирали там, внизу. — Червям мы до лампочки, кроликособакам тоже. Мы для них пустое место.
 — А пение? — спросила Лиз.
 — Самое гнусное во всем этом деле. Пение — это… — Я не мог подобрать слова, — … как бы сигнал, что еда готова и ее можно потреблять.
 — Боже! — ужаснулась Флетчер. — Стадо…
 — Именно стадо. — Меня замутило от того, что я понял. — Что бы ни ждало в будущем человечество, такие стада — один из возможных вариантов. Мы научимся, или превратимся, или мутируем в… добычу, которая не сопротивляется. — Я едва выговаривал слова. — А в награду черви гарантируют нашему виду выживание. Это суть их взаимоотношений с кроликособаками — как у нас с коровами, курами, овцами.
 — Пошел ты… — буркнула Лиз. — Никогда не стану овцой.
 Ее руки инстинктивно потянулись к приборам управления огнем.
 Внизу черви закончили трапезу. Несмотря на отвращение, я не мог удержаться, чтобы не посмотреть на них. Каждый большой хторр сожрал по нескольку кроликосо-бак, более мелкие — по одной-две. Иерархия? Или аппетит? О, многого мы еще не знаем.
 Теперь кроликособаки отошли от червей и словно просыпались, приходили в себя, выглядели они… счастливыми.
 — Нет, — нарушила молчание Флетчер. — Все это догадки.
 — Хочешь, приземлимся и проверим?
 — У тебя нет доказательств, Джим. Это просто… приступ безумия.
 Но уверенности в ее голосе не чувствовалось.
 — Вот именно, — согласился я. — Только спятила жратва. Кроликособаки создали нечто вроде религиозного культа червей. Быть съеденными — для них почетно.. Они обожают червей.
 Лиз оторвалась от приборов и пристально взглянула на меня.
 — Откуда тебе это известно?
 Я беспомощно пожал плечами.
 — Не знаю. Просто… чувствую.
 — Смотрите, — показала Флетчер.
 Черви собирались группами по трое или четверо. Они ползли круг за кругом, а потом накинулись друг на друга, сплетаясь в извивающуюся груду. Мы с Лиз видели это раньше. Спустя секунду сплелись и катались все черви.
 — Господи, — проговорила Флетчер. — Они ведут себя, как Счастливчик и Крошка.
 — Ты такого еще не видела, да? — еле слышно вымолвил я.
 Флетчер либо не расслышала, либо не захотела отвечать. Во всяком случае, никак не отреагировала.
 Черви начали успокаиваться. Они замерли на мгновение, потом расцепились, нашли новых партнеров — и все началось снова.
 — Похоже на змеиный клубок, — заметила Лиз. —
 Чем они занимаются?
 — Мы называем это общением, — пояснил я. — Так они обмениваются информацией.
 — Нет, — возразила Флетчер. — Это поведенческий танец встречи. Они исполняют его, когда…
 — Не нет, а да! Они исполняют его, когда хотят поговорить! — Я почти кричал. — Я не знаю его механизма. Научный отдел считает это невозможным. Но они занимаются именно этим!
 Флетчер сверкнула на меня глазами и отвернулась к окну, высматривая доказательства моей неправоты. Или правоты.
 — Впечатление такое, словно они спариваются, — заметила Лиз.
 — Спаривание и есть разновидность коммуникации, — машинально ответил я.
 И тут меня осенило.
 Общение. У них все было общением.
 Только мы смотрели на него с точки зрения передачи информации, вместо того чтобы взглянуть на него как на передачу чувств. Флетчер права и не права одновременно, а я оказался еще большим дураком. Я вошел в круг, веря, что нескольких обезьяньих воплей и банана в придачу достаточно для контакта с монстрами.
 Я быстро сказал:
 — Знаю, что происходит и почему мы потерпели неудачу. Мы настроились не на ту волну.
 — Что? — обернулась ко мне Флетчер. Я пояснил:
 — Нам никогда не удастся перевести ни одно человеческое слово на язык хторранских криков и трелей, потому что их язык состоит не из слов. Вернее, он лишь частично вербален — состоит наполовину из слов, наполовину из знаков. Мы пытались разгадать их язык, слыша одни только гласные и не слыша согласных. — Я показал вниз. — Вот их язык. Мы не можем контактировать с ними. И никогда не сможем.
 Лиз кружила над червями на минимальной высоте. Вертолет резко бросало то вверх, то вниз, мой желудок начал протестовать. Неожиданно я сообразил, что мы с Флетчер все еще голые. Впрочем, сейчас это не имело значения.
 Черви не обращали на нас внимания. Они были целиком поглощены друг другом. Кроликособаки снова ухаживали за ними, ели цветы, спали, свернувшись клубочком. Хторры продолжали скользить в сложном кружеве танца.
 Мой мозг работал на полных оборотах, одна идея рождалась за другой.
 — Обратите внимание, мы — существа, наделенные речью. Кроме гениталий, самая чувствительная часть нашего тела — рот. С его помощью мы выражаем свои сокровенные чувства. С его помощью обмениваемся информацией. А у хторран имеются нервы снаружи. Как они ощущают самих себя? Или свое место во Вселенной? — И сам же ответил: — Держу пари, они чувствуют себя теснее связанными с окружающим миром и друг с другом, чем мы. Мы только болтаем да проповедуем. А они занимаются любовью.
 Лиз нетерпеливо перебила меня:
 — Прибереги это для их некролога, Джим. Ты уже сказал то, что я хотела узнать.
 Она наклонилась вперед и снова занялась приборами управления огнем.
 — Хороший червь, ..
 Пушки вертолета взревели, заглушив последние слова.

  В. Как хторране называют гранату? 
  О. Зубодробилка. 





 ГРАНАТА



 Мораль и польза должны быть конгруэнтны. Если они не совпадают, то с чем-то из них не все благополучно.

    Соломон Краткий

 Я пришел навестить Дьюка.
 Он выглядел лучше. И то же время — хуже. Теперь безысходность стала очевидной. Когда я присел рядом с его койкой, он отвернулся.
 Я сказал:
 — Дьюк, я кое-что принес.
 Он по-прежнему не смотрел на меня.
 Я подождал, пока сестра выйдет из палаты.
 — Не мое дело, как ты собираешься прятать ее, Дьюк, и где, но… Ладно, держи. — Я вложил гранату ему в руку. В оставшуюся руку. Граната была маленькая, но мощная. Такая не подведет.
 Дьюк не пошевелился. Граната лежала у него на ладони, как камень.
 Не сделал ли я очередную ошибку?
 Наверное, следует уйти.
 Дьюк повернул голову.
 Рука с гранатой поднялась, словно он зажал в кулаке свою жизнь. Рука как бы сама по себе с трудом поднесла ее к лицу, чтобы Дьюк мог ее рассмотреть. Глаза моргнули, приобрели осмысленное выражение и холодно посмотрели на гранату. Рука поворачивала ее то так, то эдак. Большой палец нащупал чеку.
 Рот Дьюка открылся. Он примерился, сможет ли вытащить чеку зубами. Неужели взорвет ее прямо сейчас?
 Нет. Зубы отпустили кольцо. Он просто попробовал его на вкус. По его лицу пробежало нечто вроде улыбки.
 А потом рука опустилась, и граната исчезла под простыней.
 Дьюк так и не посмотрел на меня.
 Я подождал, но он снова отвернулся к стене. Даже не сказал спасибо.
 Спустя секунду я встал и вышел.
 Больше я Дьюка не видел.