---------------------------------------------


 Гусев Владимир
 Фрагментарное копыто неподкованной собаки

 Владимир Гусев 
 Фрагментарное копыто неподкованной собаки 
 А еще жизнь прекрасна тем, что можно путешествовать. 
 Н.М. Пржевальский 
 Я - профессиональный путешественник. Вся моя жизнь проходит в дороге. Я легко знакомлюсь с новыми людьми, еще легче с ними расстаюсь. Мой путь лежит через разные города и страны, и сегодня я не знаю, где буду завтра. Я не знаю также, кем я буду и когда. Я вообще ничего не знаю о своем будущем. Ну разве это не прекрасно? 
 "Фрагментарное копыто неподкованной собаки!" 
 Моя невеста очаровательна. Ходят слухи, что в ее жилах течет благородная кровь. Что она - дочь императора и фрейлины. Ее Величество, когда узнали об этом, впали в неистовство. Даже император не посмел перечить супруге. Фрейлина была отправлена в монастырь, а дочь ее отдали на воспитание в обедневшую дворянскую семью. Однако к тому времени, когда дочь подросла, эта семья окончательно разорилась, император пал жертвой заговора, а фрейлина умерла от горя. 
 Когда я впервые увидел Мари, мне было двадцать девять, ей - двенадцать, не больше. Но уже тогда было ясно: цветок, который распустится из этого бутона, будет прекрасен. 
 Я упросил отца дать деньги на ее воспитание. Я отказывался жениться долгих четыре года - и это после мигом промелькнувших тринадцати! Ведь отец бредил внуком еще с моего совершеннолетия... Но я упорно отказывался стать узником брака. Зачем? Зачем жениться, если служанки в нашем доме менялись так часто, что скоро пришлось искать их в городе - в окрестных деревнях смазливые девчонки просто не успевали подрастать. 
 Когда Мари исполнилось четырнадцать, я вынудил отца предоставить в распоряжение соседа одну из наших карет с парой дюжих слуг. Бутон не должен был распуститься раньше срока! А едва Мари достигла совершеннолетия, я предложил ей руку и сердце. 
 Мари мне отказала. 
 Отец, не одобрявший всего этого, умер, не дождавшись внуков. Карету я забрал, деньги бедному соседу давать перестал. Но стоило Мари выйти из дому, как рядом с нею появлялись двое моих хорошо обученных слуг. А раз в два месяца я приезжал к соседу и, сцепив зубы, просил руки его приемной дочери. 
 Вскоре не выдержал и сосед - помер на Пасху. Положение его семьи стало отчаянным. А тут еще я дознался, в чем причина упрямства Мари. Перехватил во время очередного визита ее взгляд, брошенный украдкой на моего слугу. Одного из тех, что всюду ее сопровождали. Парень он, конечно, видный, что называется кровь с молоком. Недаром я приказал вышколить его. Но - чернь! И особе с вполне возможно - императорской кровью в жилах не пристало смотреть на таких иначе, чем на разумный скот. 
 Слугу я приказал отходить батогами. За то, что посмел бросать на дворянку взгляды, достойные лишь дворовых девок. И пригрозил: если через месяц Мари не выйдет за меня, я запорю своего слугу до смерти. 
 Как мы, дворяне, сносимся друг с другом и знаем, кто в фаворе, кто в немилости и кто кого вызвал на дуэль, так и слуги общаются между собой. А поскольку Мари, к сожалению, обращается к слугам не только с приказаниями, до нее неминуемо должна была дойти моя угроза. 
 И точно, уже через две недели Мари, краснея и задыхаясь, сказала "Да". 
 Со свадьбой я медлить не стал. Тем более что Гец, слуга, сбежал на пятый день после батогов, да еще и двух других слуг подбил уйти вместе с ним. Я сгоряча отдал было приказ прочесать окрестные леса, но потом передумал. Зачем? Он сам придет ко мне. Сегодня. В день свадьбы. 
 Пришлось, правда, нарушить некоторые традиции. Невеста на венчание едет не отдельным кортежем и даже не в отдельной карете, а в моей. Вот она, сидит напротив меня. На прелестном личике - ни кровиночки, и это делает ее совершенно очаровательной! Глубокий вырез платья почти не скрывает нежные девичьи груди. С каким наслаждением я сорву с нее сегодня ночью этот подвенечный наряд! Она будет биться в моих объятиях, как раненая птица, а я буду рычать и стонать от наслаждения. Еще бы... Ни одна из служанок не была так красива, как она. Ни одна из служанок не была так хорошо воспитана. 
 И любви ни одной из них мне не пришлось домогаться долгих четыре года. 
 Время от времени я выглядываю в окно кареты - то в правое, то в левое, то, учтиво извинившись перед Мари и оборотясь к ней спиной, в заднее. 
 Где же Гец? Неужели никто из моих слуг не донес ему, по какой дороге мы поедем? Неужели он не знает, что меня сопровождают лишь двое вооруженных людей? 
 Во второй карете, в точно таком же, как на Мари, платье, едет служанка, моя последняя забава. На запятках кареты - двое вооруженных слуг. Думаю, Гецу не составит большого труда угнать экипаж. 
 Так же, как отряду из двадцати человек, да на хороших лошадях, не составит потом труда схватить Геца. 
 Ага, наконец-то! 
 Трое на гнедых конях - тех самых, на которых Гец с двумя другими изменниками ускакали в ту злосчастную ночь, - выскакивают из леска и мчатся наперерез нашему скромному кортежу. Они, как и было задумано, стремятся отсечь вторую карету. 
 - Мари, кажется, на нас напали разбойники, - спокойно говорю я, вынимая из-под сиденья пару заряженных пистолетов. 
 Мари вскрикивает и, еще сильнее побледнев, лишается чувств. Препоручив ее заботам служанки, я внимательно слежу через заднее окно за ходом событий. Вот кучер, якобы испугавшись, натягивает вожжи и, не дождавшись, пока экипаж полностью остановится, прыгает в кусты. Слуги соскочили с запяток и удирают в лес. Гец, на скаку заглянув в карету и удостоверившись, что невеста ехала именно в ней, перепрыгивает со своей лошади на упряжную и, стеганув ее, гонит карету в сторону леса. Поводья гнедой он благоразумно не отпускает, и она вынуждена скакать рядом. 
 Я, открыв дверцу, стреляю в воздух. Это - сигнал для отряда. 
 - Гони! - кричу я своему кучеру. Пусть Гец думает, что я струсил. 
 В последний раз выглянув в окно, чтобы убедиться - все, опасность миновала, - я с удивлением вижу двух всадников, мчащихся от леска наперерез моей карете. Третий отстал, но лошади не жалеет. Еще бы. Лошадь-то не его, а моя, лучшая в конюшне. Гец знал, какую красть. 
 То ли он заподозрил неладное, когда я не повернул вслед за ним свою карету, то ли наряженная невестой служанка выдала мой замысел, но Гец преследует теперь уже мою карету, а отряда что-то не видно. 
 - Живее! - кричу я кучеру. - Если нас догонят разбойники, следующая пуля твоя! 
 Кучер нещадно хлещет лошадей, однако расстояние между нами и преследователями неуклонно сокращается. Я пытаюсь перезарядить пистолет, но дважды просыпаю порох и оставляю эту безнадежную затею. 
 Служанка привела Мари в чувство, и моя невеста с ужасом - но и с тайной надеждой - посматривает в окно. 
 Выйти одному против трех дюжих слуг, худо-бедно обученных владеть шпагой, - это было бы даже интересно. Но если они вооружились дубинами... 
 - Стой! Осади! - кричу я кучеру, сообразив наконец, что чем быстрее мы едем, тем позже нас настигнет отряд. Нужно было сразу принять бой, тогда бы все уже было решено. - Не волнуйся, дорогая, - успокаиваю я Мари. - Разбойников всего лишь трое. Сейчас я с ними покончу. 
 Мари снова лишается чувств. Я открываю дверцу, выскакиваю из кареты, мчусь к лошади. Кучер, сообразив, что от него требуется, помогает мне распрягать лошадь, но сделать это мы успеваем: разбойники уже рядом. 
 Я стреляю в Геца. Он поднимает лошадь на дыбы - и я лишаюсь ее, самой дорогой и красивой лошади в моей конюшне. 
 Надеясь, что при падении лошадь сослужит мне последнюю службу и придавит хотя бы ногу Геца, я уворачиваюсь от удара дубины, благоразумно не пытаясь парировать его шпагой, и бросаюсь к главному преступнику. Но Гец уже на ногах. 
 Мы скрещиваем клинки. Второй сотоварищ Геца тоже пытается достать меня, я уклоняюсь и от его дубины, и от лошади, едва избегаю выпада Геца и кричу: 
 - Трус! Ты боишься сразиться со мной, как подобает мужчине! 
 - Не трогайте его! - немедленно приказывает Гец своим приспешникам. - Он мой! 
 Гец выше меня почти на две головы. К тому же я хром от рождения. Но шпага в значительной степени уравнивает наши силы. А с учетом того, что владею я клинком, как всякий дворянин, намного лучше своего бывшего слуги... 
 Удары Геца яростны, но плохо подготовлены. Мне непросто парировать их - но лишь потому, что он гораздо сильнее меня физически. 
 Пока еще сильнее. 
 Мне удается дважды легко ранить Геца, прежде чем он начинает понимать: я просто играю с ним, чего-то выжидая. Атаки Геца становятся еще более яростными. Я, отражая их, стараюсь не выпускать из виду двух других беглых слуг. Не сомневаюсь, подставь я им хоть раз спину - и, несмотря на приказ Геца, дубина не замедлит опуститься на мою голову. Чернь есть чернь... 
 Наконец слышится топот копыт, Поняв, что попал в ловушку, Гец бросается к наполовину выпряженной лошади, двумя ударами шпаги обрубает постромки. Двое его приспешников тем временем пускают в ход дубины. Но то, что их двое, оказывается мне на руку. Бестолковые слуги только мешают друг другу. Столкнувшись, они едва не выпадают из седел. 
 Гец, вскочив на лошадь, подъезжает к карете и открывает дверцу. На порожке показывается Мари. Но нас уже окружают всадники. Двое приспешников Геца во весь опор мчатся к лесу. Я бросаюсь к карете и, пеший, нападаю на конного Геца. 
 Мари не может не оценить мою храбрость. 
 - Не убивать! - приказываю я. - Он нужен мне живым! 
 Но Гец уже никому не способен причинить зла. Его умело сбрасывают с лошади. Мари так и остается стоять на подножке кареты. Глаза ее полны слез. 
 - Отвезите его в мой дом, бросьте в подземелье и охраняйте, как лучшую лошадь из императорской конюшни! Едем, дорогая, - обращаюсь я уже к Мари. - Нас ждут в церкви. 
 Мари лишается чувств и падает мне на руки. Служанка помогает мне внести ее в карету. 
 Церемония венчания кажется мне ужасно длинной и скучной. Возможно, потому, что я с нетерпением жду, когда же наконец наступит ночь. Моя первая брачная ночь... 
 Дождаться окончания свадебного пира я не могу. Молча беру жену за руку и веду ее в брачные чертоги. 
 Мари тоже молчит. 
 Она не говорит ни слова и тогда, когда я, погасив все свечи, кроме одной, начинаю снимать с нее платье. Просто стоит передо мной, обреченно опустив и руки, и длинные черные ресницы. 
 Ее нежная шелковистая кожа в беспокойном свете свечи не кажется безжизненно-мраморной. Нет. Она живая, теплая и трепещущая. 
 Кожа - да. Но не Мари. Она словно спит с широко открытыми глазами. 
 Сбросив с себя одежду, я подхожу к ней и начинаю целовать ее лицо, губы, шею, трепетные, еще не окрепшие груди. 
 Отвечают на мои ласки только нежные темные соски. А жесткие холодные губы Мари искривляет гримаса то ли отвращения, то ли страдания, то ли с трудом сдерживаемых слез. 
 Но это лишь распаляет меня. 
 Подхватив молодую жену на руки - я хоть и намного ниже ее ростом, но без труда могу сделать это, - несу ее к брачному ложу. И вот наконец Мари лежит передо мной, нагая и беззащитная, закрыв глаза и плотно сжав бедра. Полюбовавшись ею несколько минут, я приступаю к долгожданному действу. 
 Вначале Мари никак не реагирует на мои ласки. 
 И потом - тоже не реагирует. Просто лежит, как большая красивая кукла. Правда, препятствовать моим рукам и губам не смеет. Понимает - такого я не потерплю. Даже я, нежнейший и терпеливейший, - не потерплю! 
 Но Мари - не первая девственница, которую мне приходится соблазнять. Почти все служанки вначале боялись и стыдились. И ни одну я ни разу не ударил. Ни одну не взял силой. Ведь я - само великодушие и благородство. 
 Я шепчу на ушко Мари все самые ласковые слова, которые знаю. Я целую ее груди то нежно, то требовательно. Я покрываю поцелуями все ее тело, от мочек ушей до бедер. А мои дозорные тем временем пытаются найти подходы к тщательно охраняемой крепости. Хоть и не сразу, но им все же удается подобраться к самым воротам. Значит, скоро, очень скоро, они будут взломаны мощным тараном. Сейчас... Еще мгновение... Даже мое долготерпение подходит к концу... 
 Я наконец врываюсь в крепость. Точнее, вхожу победным маршем через давно уже взломанные, как выяснилось, ворота. Не спеша исследую все уголки столь долго сопротивлявшейся цитадели, по-хозяйски располагаюсь в центре. 
 В честь взятия крепости будет дан фейерверк. И не только победителями это само собой разумеется, - но и побежденными. Они, правда, не желают приветствовать победителя. Но я помогу им отыскать в укромных закоулках твердыни все, что необходимо для праздничного салюта. Я буду обходить эти закоулки раз за разом. Я буду отдыхать и вновь обшаривать все тайники. Я добьюсь своего. 
 Фейерверк поначалу получился бледным. Мари попыталась скрыть его от победителя. Но после того, как робкие поначалу залпы побежденных были поддержаны мощными залпами победителей, все изменилось. Я почувствовал, что нахожусь в объятиях Мари. Более того, ей явно не хотелось меня отпускать. Она даже ответила на мой прощальный поцелуй. И даже спросила, куда я ухожу. 
 - Свадебный пир продолжается, дорогая! Хозяину не пристало столь надолго оставлять гостей. 
 - Мне следует идти с вами?.. 
 Я хотел было холодно приказать ей ждать моего возвращения, но в последний момент изменил свое решение. 
 - Я сейчас позову служанок. Они помогут вам одеться. 
 Наше появление встречается веселыми возгласами и двусмысленными шутками. Мари, чья шея и плечи и без того приобрели нежно-розовый оттенок, краснеет еще больше и долгое время не смеет поднять глаз. А потом смотрит только на меня, и взгляд ее совсем не такой, каким был в начале этого наполненного событиями дня. 
 Выпроводив ближних гостей и разместив по спальням дальних, я провожаю Мари до ее опочивальни и собираюсь было, прихватив служанку, уйти в свою, но передумываю. 
 На этот раз павшая крепость встречает меня как триумфатора. Под ноги мне бросают цветы и спешат показать все свои сокровища. 
 Но среди многих цветов сегодня не было главного - цветка невинности. Кто-то похитил его у меня. 
 Впрочем, почему - кто-то? Похититель известен и находится в моих руках. И наказание я ему придумал - отменное! 
 После брачной ночи я провожу еще четыре такие же. Каждый раз Мари все более откровенно демонстрирует свои чувства. И - все ненасытнее принимает мои ласки. Мне уже не приходится штурмовать крепость. Ее ворота гостеприимно распахиваются, стоит мне лишь приблизиться. И, наоборот, они не хотят выпускать меня даже тогда, когда утренний свет прогоняет очарование ночи. 
 Гец все это время сидит в темнице. Кормят его скудно, воды для умывания не дают. Раны, нанесенные мною во время нашего поединка, гноятся и причиняют разбойнику невыносимые страдания. Но мне этого мало. К его физическим страданиям я собираюсь присовокупить душевные, во много раз более тяжкие. 
 Прихожу я к нему в темницу дней через десять после свадьбы. Прихожу в шитом золотом камзоле, с плетью в руках, надушенный и напудренный. 
 - Фу, как от тебя воняет! - морщусь я, едва войдя в темницу, и начинаю демонстративно брызгать вокруг душистой водой. 
 - Вели давать мне воду для умывания! - пересохшими от жажды губами требует Гец. 
 - Может, ты еще и вина к обеду потребуешь? - усмехаюсь я. 
 - Той воды, которую мне дают, не хватает даже для питья! 
 - Свиньи не умываются. А ты - грязная неблагодарная свинья. 
 - Я человек. Человек! 
 - Ты скот. Двуногий рабочий скот. Я действительно пытался сделать из тебя человека. Даже шпагу держать в руках научил. Но ты так и остался свиньей. 
 - Врешь, не обманешь! Я - такой же, как ты. Я даже лучше тебя. Я красивее и сильнее. Мне... 
 Я щелкаю пальцами, и в темницу входит палач в красном капюшоне. Его волосатые ручищи обнажены по локоть. 
 Вообще-то судить и наказывать преступников я уже не имею права. Равно как и держать палача. Но император далеко, а герцог смотрит на некоторые мелкие превышения дворянами своей власти сквозь пальцы. Так что палачу иногда находится работа. Это единственный человек, в преданности которого я абсолютно уверен. Его дед служил моему деду, а прапрадед - моему прапрадеду. Он знает все фамильные секреты. Не заставлять же столь ценного человека пасти скот? Он охраняет меня надежнее, чем талисман. И с удовольствием Надевает красный капюшон, когда мне нужно нагнать на кого-нибудь страху. 
 - Ты много дней по моему приказу охранял Мари. Но разве она посмотрела на тебя хоть раз иначе, чем на скота? 
 Я, все это время отворачивавшийся и брезгливо зажимавший нос, впервые смотрю в глаза Геца и вижу в них то, что ожидал увидеть: смятение. Он не знает, что мне сказала о нем Мари. Он не знает, что должен сказать мне, чтобы не навредить ей. Но умирать бессловесным скотом он тоже не хочет. 
 - Мари - славная девушка, - осторожно говорит Гец. 
 - И очень любит меня. 
 Гец кривится, как будто палач уже начал его пытать. 
 - Я так не думаю. Тебя ненавидит вся округа. Ты жесток и уродлив. Ты... 
 По моему знаку палач легонько стегает узника плетью. Гец рушится на гнилую солому и от боли не может сказать ни слова. 
 - Мари без ума от меня. А про тебя давно забыла. Сразу же после свадьбы забыла, - спокойно сообщаю я Гецу. 
 - Этого не может быть... - хрипит Гец. - Она поклялась мне... что скорее умрет... 
 - Потому что не знала, сколько радостей может принести женщине любовь настоящего мужчины. Теперь знает. 
 Взгляд Геца источает столько ненависти, что в ее волнах, кажется, можно купаться, как в реке. 
 - Ты врешь! Мари не могла... 
 - Могла, могла. И убедилась, что сугубо мужским видом оружия ты владеешь еще хуже, чем шпагой. 
 - Врешь! Это неправда! - пытается убедить сам себя в невозможном Гец. 
 - Хочешь сам в этом убедиться? 
 Гец смотрит на меня, если так можно выразиться, вдвойне недоверчиво. Он не верит ни тому, что Мари его забыла, ни тому, что я собираюсь доказать это. 
 - Хочу! - догадывается он наконец поймать меня на слове. 
 - Послезавтра. Ночью. Жди. Сделав знак палачу, я удаляюсь. 
 Представляю, какими станут для Геца эти два дня и особенно ночи. Очень хорошо представляю. 
 Корреспондентов собралось человек тридцать, не меньше. 
 - Ну что, начнем? - улыбнулся ведущий пресс-конференции так, словно его фотографировали на рекламу зубной пасты. - Позвольте представить: Николай Шпак, изобретатель и владелец витатрона, а также бессменный директор института, занимающегося лишь одной проблемой - исследованием этого единственного общепризнанного чуда двадцать первого века. 
 Ведущий перевел дыхание, еще раз улыбнулся рекламной улыбкой. 
 - Пожалуйста, Николай Григорьевич! Вам слово! 
 Шпак дернулся было, пытаясь встать, потом вспомнил наставление ведущего. Оно было кратким: держаться перед журналистской братией так, чтобы они ни на секунду не забывали, кто - создатель чуда, а кто - продажные писаки. Мгновенно успокоившись, Шпак начал произносить заранее приготовленные слова. 
 - Все вы, конечно, слышали, а некоторые уже и столкнулись с величайшей проблемой, вставшей перед человечеством. Наиболее проницательные мыслители забили тревогу еще в конце прошлого века. Цивилизация мало-помалу превращала конгломерат развитых стран в гигантский санаторий, где сотни миллионов людей, живущих под неусыпным надзором полиции, службы безопасности, налоговой инспекции, эскулапов, пожарных, политиков, социологов, телевидения, рекламы и прочая, и прочая, практически полностью лишены права бороться за собственное существование - а значит, и сопутствующих реализации этого права сильнейших эмоций. Даже любовь, нередко связанная со страданиями, была повсеместно заменена безопасным почти во всех отношениях сексом. 
 И уже в двадцатом веке развитые страны первенствовали по количеству психоаналитиков на душу населения и, соответственно, количеству самоубийств. 
 В нашем веке стало окончательно ясно: эта самая среднестатистическая "душа населения" тяжело больна. Она больше не хочет довольствоваться тем суррогатом жизни, которым ее потчуют власть предержащие. Чересчур сладкая жизнь кончилась диабетом... 
 Две ночи я провожу в собственной спальне. Два дня я объезжаю свои владения, наблюдая за тем, как трудятся на полях крестьяне, и просто гуляю по своему лесу. А устав, возвращаюсь в поместье и снова сплю. 
 С каждым завтраком, обедом и ужином Мари становится все более встревоженной. Я же, наоборот, много шучу, смеюсь и нахожусь в как никогда добром расположении духа. И к концу второго дня Мари не выдерживает. 
 - Мой господин... - обращается она ко мне, опуская глаза долу и заметно краснея. - Вы вновь собираетесь оставить меня на всю ночь одну? 
 - Мне показалось, что вы... Что вам в тягость мои визиты... - трагическим голосом предполагаю я. - Мне не хотелось бы вас неволить. 
 - Вы ошибаетесь, сударь, - твердо возражает Мари. - За прошедшие дни мое отношение к вам резко переменилось. 
 "А мое к тебе - нет", - могу так же твердо ответить я, но, разумеется, говорю совершенно другое: 
 - Надеюсь, вы сможете убедить меня в этом сегодня ночью. 
 Я велю слугам согреть воды для себя и для Мари. Пока служанки ее купают, как конюхи купают коней, я, вызвав палача, спускаюсь с ним в подземелье. 
 Гец явно ждал меня. Он и обрадовался тому, что я пришел, и ужаснулся. Ведь это означало, что сказанное мною два дня назад - правда. 
 По моему знаку палач снимает с Геца оковы и ведет его вслед за мною. Мы проходим в мою спальню, затем, через потайную дверцу, в узкую комнатку, отделяющую мою спальню от спальни Мари. Посреди стены устроена овальная ниша, с противоположной стороны представляющая собой большое зеркало. Отсюда же, из потайной комнаты, стекло полупрозрачно, и широкое ложе под балдахином просматривается столь же хорошо, как сцена в нашем домашнем театре. 
 Эту комнатку я обнаружил после смерти отца, когда перебрался в его спальню. Уж не знаю, для чего он ее использовал. Опасался, что матушка ему не верна? А может, эта комната и хитроумное зеркало достались ему еще от деда? Как бы то ни было, мне они очень пригодятся! 
 По моему знаку палач усаживает Геца на тяжелое дубовое кресло, стоящее прямо перед зеркалом, и привязывает его руки-ноги так, чтобы Гец, несмотря на свою силу, не смог вырваться. Потом палач завязывает Гецу рот полотенцем и уходит. Следом, заперев дверь, ухожу я. 
 Через полчаса, вымывшись и надушившись, я вхожу в спальню жены. И с удивлением вижу в углах просторной комнаты два больших горшка с поздними цветами. 
 Значит, ждала. И даже по-своему готовилась. 
 Ну что же, именно на это я и рассчитывал. 
 Мари искренне рада моему приходу. И впервые за все время наших отношений не только не скрывает этого, но, наоборот, пытается мне всячески угодить. 
 Я, повернув Мари так, чтобы она хорошо была видна сквозь зеркало, медленно снимаю с нее одежды. 
 Ни разу в жизни эта нехитрая процедура не доставляла мне столько удовольствия. 
 Мари сама стремится побыстрее освободиться от платья, а потом помогает это сделать мне. 
 - Вы правда полюбили меня, сударыня? - спрашиваю я, заключая Мари в объятия прямо перед зеркалом. 
 - Да, мой господин! - отвечает она, не задумываясь. 
 - Я поверю в это только тогда... Только тогда... - говорю я, покрывая поцелуями ее шею и грудь. 
 - Как я могу доказать вам это? 
 - Своими ласками, сударыня. 
 Мари заметно краснеет. Интересно, понимает ли Гец, как это прекрасно, когда обнаженная женщина, уже не первый раз находящаяся в объятиях мужчины, все-таки краснеет? Да нет, где ему. Чернь. 
 Я подхватываю Мари на руки и укладываю ее в постель. Она, обвив мою шею, нежно целует меня в губы. 
 Потом Мари пытается укрыться одеялом, но я отбрасываю его в изножье кровати. 
 - Оно вам сегодня не понадобится, дорогая! Я велел жарко натопить печь, но еще более жаркими будут мои объятия! 
 Мари слушает меня с восторгом. Видно, Гец не услаждал ее слух даже подобными банальностями. 
 Ростом я невелик и сложен непропорционально. Предмет беспокойства и гордости всякого мужчины у меня тоже совершенно не соответствует остальным членам тела. К счастью, это несоответствие оказалось в нужную сторону. 
 Повернувшись так, чтобы Гец понял, почему Мари так быстро его разлюбила, я ложусь рядом с женой. 
 - Вы, помнится, хотели мне что-то доказать, - напоминаю я ей. 
 Мари, еще больше покраснев, начинает меня ласкать. Поначалу она делает это робко и неумело, но, деликатно подталкиваемая мною в нужном направлении, быстро входит во вкус. 
 Новизна впечатлений захлестывает ее. То, что все это видит Гец, удваивает мои силы. Я вовремя перехватываю инициативу, и через минуту Мари уже стонет и бьется в моих объятиях. 
 Но я не спешу избавиться от накопившейся любви и не покидаю Мари. Дождавшись, пока она затихнет, я вновь пытаюсь разжечь костер ее страсти. Вначале я делаю это медленно и осторожно, боясь погасить слабый огонек, с трудом добытый мною из-под пепла. Но костер быстро разгорается, и вот уже Мари вновь не может удержать в своей груди возгласы восторга. 
 На этот раз я присоединяю к ее неистовству свое. Кровать скрипит и стонет, словно тоже участвует в нашем безумстве. 
 Потом мы отдыхаем. 
 - Скажи, ты правда больше не любишь Геца? - спрашиваю я Мари, уютно устроившуюся на моем плече. Ее правая грудь упруго давит на мою грудь. Ее ноги охватывают мое бедро. Я снимаю ее ладонь со своей груди и плавно перемещаю вниз. Она приподнимает голову, пристально смотрит на меня затуманенными после недавнего неистовства глазами. 
 - Правда. Да я и не любила его никогда. Мне лишь казалось, что это так. Но теперь я знаю, что значит по-настоящему любить. 
 Я уверен - Мари не лжет. Слишком бесхитростна она, слишком проста. И Гец, который прекрасно нас слышит, тоже знает - Мари говорит правду. 
 Представив, каково сейчас Гецу, я хочу усугубить его страдания. И это мое желание немедленно будит другое, столь же неистовое. 
 Мари, почувствовав это, сильнее обхватывает меня бедрами. Я опрокидываю ее на спину. 
 Ну что, Гец, еще один тур? Каково тебе там? Несколько хуже, чем мне, не правда ли? 
 Еще дважды Мари доказывает, что любит меня, и с каждым разом делает это все откровеннее и все искуснее. Последний раз я заставляю ее биться в моих объятиях трижды. Когда я наконец оставляю ее в покое, Мари откидывается на подушки почти без сил. И только после этого я позволяю ей прикрыться одеялом. Только после этого я решаю: все, хватит. 
 - Я сейчас вернусь, дорогая! - говорю я и, небрежно набросив нижнее белье, выхожу из спальни. 
 После того как я снимаю со стула белье, на нем остается моя верхняя одежда, а на ней - пояс с кинжалом в красивых ножнах, с которым я ненадолго расстаюсь лишь возле супружеского ложа. 
 Пройдя в свою спальню, я бужу задремавшего в кресле палача. Мы идем в потайную комнату. По моему приказу палач отвязывает Геца, одетого в лохмотья и скверно пахнущего, и ведет его в мою спальню. Здесь палач снимает с него полотенце. Гец смертельно бледен и настолько измотан, что с трудом держится на ногах. Словно это он всю ночь предавался любовным утехам, а не я. 
 - Ну как, убедился? - равнодушно интересуюсь я. 
 - Убедился, - хмуро говорит Гец и вдруг бросается на меня, норовя вцепиться в горло. Но палач начеку. Он легко перехватывает Геца одной рукой и несильно стегает его плетью. Гец рушится вначале на колени, а потом и вовсе падает на пол, бессильно елозя ставшими вдруг непослушными босыми ногами. Я знаком останавливаю палача. 
 - Хочешь перед смертью поговорить с Мари? - спрашиваю я у Геца. 
 Он смотрит на меня снизу вверх, и во взгляде его ненависть постепенно сменяется недоверием. 
 - Введи его в спальню моей жены и запри там, - приказываю я палачу. Тот, не выразив ни малейшего удивления, выводит Геца из потайной комнаты. Я, брезгливо отодвинув кресло, к которому был привязан Гец, сажусь на обычный стул. 
 Пришла моя очередь смотреть спектакль. 
 Палач вводит Геца в спальню и сразу уходит. Мари, утомленная моими ласками, уже крепко спит. Гец подходит к ней, долго смотрит на рассыпанные по подушке волосы, на безмятежное лицо. 
 Ну же, ну... 
 План мой прост. Сейчас Гец, возбужденный увиденным, попытается овладеть Мари. Она вряд ли захочет его. Тогда Гец убьет мою оказавшуюся распутницей жену. А я убью Геца. И никакой императорский суд мне не будет страшен. 
 Гец, вдосталь насмотревшись на Мари, рывком сбрасывает с нее одеяло. Жена просыпается и, обнаружив, что лежит на постели совершенно голая, а перед нею стоит какое-то дурно пахнущее страшилище, кричит от ужаса. Надеть перед сном нижнее платье у нее, видимо, не было ни желания, ни сил. 
 - Не бойся... Это я, Гец, - говорит мой враг глухим голосом. Мари, узнав его, перестает кричать, но тело ее по-прежнему бьет крупная дрожь. 
 - Как ты сюда попал? - спрашивает она первое, что пришло в голову, и беспомощно оглядывается на дверь. Ждет, бедняжка, что я сейчас приду и спасу ее. 
 - Это не важно. Скажи, ты все еще любишь меня? 
 Мари тянется к одеялу, но Гец, сбросив его на пол, не позволяет ей прикрыть наготу. 
 - Я... Я не знаю... Он оказался совсем не таким, как ты его описывал... 
 - Флориан - урод и негодяй! - кричит Гец, повернувшись лицом к зеркалу. 
 - Он очень добр ко мне и... - Еще раз беспомощно взглянув на дверь, Мари замолкает. 
 - И замечательный любовник, - вполголоса договариваю я за нее. 
 Гец, словно услышав меня, вздрагивает. 
 - Ты не ответила на мой вопрос. Кого ты любишь, меня или его? . 
 Мари смотрит на Геца, и я совершенно отчетливо понимаю: ей неприятно это зрелище. Понимает это и Гец. 
 - Сегодня утром он меня убьет. Мне осталось жить всего несколько часов. Обними меня! 
 Мари решительно встает с постели, и мы оба, Гец и я, несколько мгновений любуемся ее красотой. У меня даже мелькает сумасшедшая мысль: а может, не надо? Ворвусь сейчас в спальню, схвачу кинжал, убью Геца... 
 Мари подходит к стулу, пытается достать из-под моей верхней одежды свое белье. Кинжал с грохотом падает на пол. 
 И Мари, и Гец смотрят на позолоченную рукоять, торчащую из богатых ножен: Мари - со страхом, Гец - с надеждой. 
 Мари, быстро наклонившись, хватает вначале кинжал и лишь потом - нижнее платье, которым тут же пытается прикрыть свою наготу. На лице ее - мука и смятение. 
 Ну-ну. Спектакль оказался интереснее, чем я ожидал. Отказать в последней земной радости приговоренному к смерти любовнику может только очень жестокая женщина. Но изменить простившему, как ей кажется, ее грех мужу, да еще с тем, кто вверг ее в этот грех... К тому же с таким страшным и дурно пахнущим... 
 - Помоги мне, - просит Гец и пытается придвинуть тяжелую кровать к двери спальни. Чтобы, значит, я не смог помешать ему наставить мне рога. 
 - Гец, перестань. Все кончено, - решительно говорит Мари. - Я замужем и люблю своего мужа. 
 Гец, оставив в покое кровать, смотрит на Мари так, словно видит ее впервые. На моей жене - небрежно наброшенное нижнее платье из тончайшего батиста, почти не скрывающее ее прелестей, и Мари так хороша в нем, что даже я, пресыщенный и утомленный, испытываю желание вновь вернуться в свою спальню. Кровать, кстати, придвинута к двери неплотно, я вполне смогу протиснуться. 
 Гец чувствует себя преданным. Ведь он считал себя сказочным героем, пытавшимся спасти прекрасную деву то ли от людоеда, то ли от дракона. И то, что ему удалось сорвать цветок девственности, подтверждало его мужество и в какой-то мере компенсировало последующее поражение. Но теперь он становится просто заурядным соблазнителем, обычным негодяем. А Мари из грешницы столь же стремительно превращается в невинную жертву этого негодяя. 
 - Тебе лишь кажется, что ты любишь его, - пытается вернуться в прошлое Гец. - Не может быть, чтобы этот урод... 
 - Не смей его так называть! - гневается кроткая Мари. Я впервые вижу свою жену такой. Ее волосы тяжелыми волнами спадают на обнаженные плечи, и сквозь батист отчетливо видно, как вздымаются при дыхании прелестные груди. Боже, как хороша! 
 - Изменница! - хрипит Гец. - Не прошло и двух недель с тех пор, как ты клялась скорее умереть, чем стать его женой! 
 - Прошло целых две недели с тех пор, как я познала своего мужа, - с достоинством возражает Мари. - Его трудно полюбить с первого взгляда, это верно, но зато с десятого можно полюбить на всю жизнь! 
 - Вспомни, как нам было хорошо вдвоем, - говорит Гец, медленно приближаясь к Мари. 
 - С ним мне лучше. Прости. И уходи, пожалуйста, уходи, - просит Мари. Муж в любую минуту может вернуться! 
 Гец смотрит на зеркало. Но не на то, за которым скрываюсь я, а на другое. Он потерял ориентацию, пока палач переводил его из потайной комнаты в мою спальню, а потом из нее через коридор в спальню Мари. 
 Интересно, скажет он ей, что я все вижу? Думаю, нет. Не в его это интересах. А вот что он наблюдал за нами... Впрочем, какая разница? Все равно Гец убьет Мари, а я тут же убью его. . 
 - Он вернется только после того, как ты вновь станешь моею! Придет, чтобы убить нас обоих! - пытается Гец переиначить сценарий спектакля на свой лад. 
 - Не приближайся ко мне, иначе я начну кричать, - спокойно предупреждает Мари, и мне нравится ее тон. Мне вообще она очень нравится. И всегда нравилась. Если бы не Гец - лучшей жены мне и не надо было бы. Однако я слишком брезглив для того, чтобы всю жизнь спать на ложе, которое уже осквернил другой. Прости, дорогая, но ты должна ответить за свою ошибку. И я рад, что ты тоже понимаешь: это была ошибка, роковая и непростительная. 
 - Тебя никто не услышит, - усмехается Гец. - Потому что тебя и так прекрасно видят. 
 - Не подходи, - еще раз предупреждает Мари. На странную фразу Геца она просто не обращает внимания. Ей сейчас не до загадок. 
 А недурственный спектакль получился, черт возьми! Причем в конце действа на сцене будет пролита настоящая кровь. И самое интригующее - до сих пор неизвестно чья! 
 Гец медленно подходит к Мари. Она вжимается в стену, вынимает из ножен кинжал, замахивается... 
 Гец мог бы легко обезоружить свою бывшую любовницу. Но он не делает этого. Потому что уверен: Мари все еще любит его и не посмеет нанести удар. 
 Лишь один шаг разделяет Геца и Мари. Лишь один шаг разделяет чью-то жизнь и смерть. Чью? 
 Гец берет Мари своими грязными руками за плечи, мягко привлекает к себе. 
 Он не так глуп, оказывается. 
 Мари наносит удар кинжалом. Не ожидавший этого Гец реагирует лишь в самое последнее мгновение. Из довольно глубокой царапины на его груди начинает сочиться свежая кровь. 
 Несмотря на двухнедельное заточение, раны, недоедание и сегодняшние ужасные переживания, Гец сохранил какие-то силы. Во всяком случае, он легко обезоруживает Мари. Но вместо того, чтобы убить ее, он отшвыривает кинжал в сторону и рывком разрывает на Мари нижнее платье. 
 - Флориан! - кричит она. - Помогите! 
 И я вдруг понимаю, что Мари уже искупила свой грех. Что никакой другой жены мне не нужно. И что сейчас Мари подвергается смертельной опасности. 
 Выбежав в свою спальню, я достаю из-под кровати шпагу и, обнажив ее, мчусь на помощь к Мари. 
 - Палач! Ко мне! - успеваю я крикнуть в коридорчике. 
 Щель очень узкая, но все же я протискиваюсь в спальню. Следом за мною пытается войти палач, не может и начинает биться в дверь мощным плечом. 
 Я ожидал увидеть Геца, подминающего под себя Мари, на постели, был готов немедленно вонзить ему в спину шпагу - и в очередной раз ошибся. 
 Мари, смертельно бледная, в растерзанном платье, стоит в углу спальни. За нею громоздится фигура Геца. Одна рука его приподнимает, сжимая, левую грудь Мари, в другой зажат кинжал, и длинное лезвие его нацелено Мари в сердце. 
 - Отпусти ее! - требую я. 
 - Отпущу. Как только ты пообещаешь сразиться со мной. Честно, без уловок. 
 Палач наконец протискивается в дверь. 
 - Ты можешь освободить Мари? - тихо спрашиваю я. 
 - Наверняка живой - нет, - так же тихо отвечает он. - Пусть палач принесет тебе шпагу и уйдет. Ты закроешь дверь, и тогда я отпущу Мари. При малейшей опасности я убью твою жену. 
 Гец, кажется, понял, что Мари его уже не любит. 
 - Принеси из оружейной шпагу моего отца, - приказываю я палачу. - Быстрее. 
 Ну что же, так даже интереснее. Не думаю, что ослабленный заточением и ранами Гец представляет для меня какую-то опасность. К тому же недавно я упражнялся с отцовской шпагой и знаю: на ее клинке появилась трещинка. Больше десяти ударов шпага вряд ли выдержит. А вырвать свою жену из рук разбойника когда она жаждет именно этого, а не противоположного, - это так романтично! 
 - Не беспокойся, Мари. Сейчас я убью этого негодяя. 
 - Я боюсь за тебя, - говорит Мари, и от этих простых слов у меня теплеет в груди. Только бы все обошлось. Только бы Мари осталась невредимой. 
 Наконец палач приносит шпагу. Я собираюсь было низом бросить ее, рукоятью вперед, в сторону Геца, но он изменяет условие: 
 - Отдай мне свою шпагу. А ту, что принес палач, оставь себе. 
 - Это - шпага моего отца! - возмущаюсь я. 
 - Покойный был хорошим человеком. Вот пусть он тебе и поможет. 
 Потребовать, чтобы палач принес другую шпагу? Но как я потом буду выглядеть в глазах Мари? 
 Странно, что меня волнуют такие пустяки. 
 Я низом бросаю свою шпагу Гецу. 
 И не только волнуют, но и заставляют делать глупости. 
 - А ты отдай кинжал палачу! - требую я. По моему знаку палач, поймав брошенный Гецем кинжал, выходит. 
 - Кровать... Придвинь кровать плотнее к двери, - требует Гец. 
 - Для этого мне пришлось бы повернуться к тебе спиной. А поворачиваться спиной к евнуху, способному угрожать женщине кинжалом, - глупо. 
 - У меня не было другого выхода, - оправдывается Гец и, отпустив наконец Мари, сам сдвигает кровать. 
 К сожалению, убить его, набросившись в этот момент, я не могу: за нами со страхом и надеждой наблюдает Мари. Приходится .надеяться на то, что шпагой я владею все-таки лучше и что клинок выдержит те несколько ударов, которые мне понадобятся, чтобы избавиться от негодяя. 
 Первый выпад делаю я. Гец парирует удар неожиданно легко: ярость и ненависть удесятеряют его силы. К тому же ему нечего терять: Мари его не любит, и в любом случае утром Геца казнят. Увидеть накануне собственной смерти лицо мертвого врага - что может быть лучшим утешением? Поэтому очень скоро Гец начинает оттеснять меня в угол. Удары его сыплются один за другим, и почти каждый из них может быть смертельным. Однако дышит Гец тяжело. Если я продержусь еще хотя бы несколько минут, он выбьется из сил и даже лютая ненависть ему не поможет. 
 Но шпага ломается раньше, чем мне хотелось бы. Я зажат в угол, и следующий выпад Геца станет последним. Вот он меняет положение ног, наклоняет корпус... 
 Лишь отчаянный крик Мари спасает меня. На какое-то мгновение Гец задерживает удар, я успеваю уклониться, и его шпага, встретив стену, ломается. 
 Но я знаю, мне это уже не поможет. Гец так быстро хватает меня за горло и начинает душить, что я не успеваю позвать на помощь палача. И хотя я очень силен физически, слишком большая разница в весе и росте дает себя знать. В глазах у меня темнеет... 
 "Коробейники кукуют..." 
 Гец бьет головой мне в лицо. Летят какие-то черепки... 
 "...в деревянном падеже", - успеваю я произнести окончание спасительной фразы, и смертельная тьма медленно сменяется серым безмолвием. 
 Ну что же, путешествие получилось замечательным. Я был, конечно, негодяем, но и любовником тоже был, причем каким... И какие бешеные эмоции испытывал! Да, умели люди раньше жить. Не то что нынешнее племя, с раннего детства живущее не то в санатории, не то в доме для престарелых, Жаль лишь, что все так быстро кончилось. Впрочем, это закономерно: сильные чувства недолговечны. Либо испытывающий их человек погибает, либо остывает и начинает прозябать, как все, что в общем-то одно и то же. 
 Но все-таки я несколько поспешил. Финал спектакля остался недосмотренным. И получился он - совсем не таким, как рассчитывал Флориан. Похоже, Мари, не слишком-то озабоченная соблюдением законов дворянской чести, шарахнула Геца по голове глиняным горшком. И скорее всего Флориан спасся. Но кто же мог такое предположить? Нет, я все сделал правильно. Мне лучше не рисковать. Пусть агонию и смерть переживают те, кому выписан соответствующий рецепт. Я же буду наслаждаться жизнью, а не смертью, и не просто жизнью, а самыми замечательными ее проявлениями - любовью, смертельным риском, радостью победителя. 
 Но мне, кажется, пора отправляться дальше. Иначе придут злые дяди и скажут: "Все, хватит! Погулял - и будет! Пора и честь знать!" 
 "Фрагментарное копыто неподкованной собаки!" 
 Шпак сделал небольшую паузу, окинул взглядом сидящих в конференц-зале людей. 
 Да, некоторые из корреспондентов знают о проблеме не понаслышке. Тусклые взгляды, печать равнодушия на лицах, отсутствие интереса ко всему, что не касается их лично. И это журналисты! Многим из них остро необходимо лечение. Хотя бы в витаскопе; Ведь единственный и неповторимый витат-рон - удовольствие слишком дорогое. Дорогое даже для них, репортеров известных газет, журналов и телекомпаний. 
 - Именно этим я и руководствовался, - продолжил Шпак, - разрабатывая программы для витаскопа. Это - синтез двух наиболее значительных достижений науки двадцать первого века. Как известно, медицина научилась искусственно вводить человека в состояние летаргии, при котором он совершенно не стареет. Современная компьютерная технология позволяет погружать человека в виртуальную реальность, практически не отличимую от реальности обыкновенной. 
 Я же, разрабатывая витаскоп, впервые объединил эти два достижения. И теперь пациент, пожелавший на время выпасть из потока жизни, не просто не стареет, но еще и наслаждается тем, чего он напрочь лишен в своем санаторном существовании, - жизнью! 
 Как вы знаете, сегодняшняя пресс-конференция посвящена знаменательному событию: со дня на день в нашем витатроне будет полностью излечен от депрессии стотысячный пациент. Может быть, вы даже будете свидетелями выхода его из летаргии. Как только кто-нибудь начнет просыпаться - нам сразу же сообщат. А пока прошу задавать вопросы. 
 Первой руку подняла очень красивая женщина в строгом темно-зеленом костюме. Шпак сразу узнал ее: Линда Денни, ведущая теленовостей. Ей и предоставил ведущий право задать первый вопрос. 
 - Программа Си-эн-эн. Разве вы не знаете точное время выхода из летаргии стотысячного пациента? 
 - Нет. Сеансы бывают разной длительности, от нескольких часов до нескольких недель. Никто не знает, какому пациенту что выпадет. 
 - И вы даже приблизительно не представляете, кто окажется счастливчиком и получит право на бесплатный сеанс? 
 - Приблизительно представляем. Специально перед конференцией мы проанализировали текущий список пациентов и выяснили, что один из них спит точнее, грезит, - уже шестнадцать недель. Это - своеобразный рекорд. По-видимому, его пробуждение начнется с минуты на минуту. 
 Следующий вопрос задавал очень серьезный молодой человек. 
 - "Комсомольская правда". Все ли пациенты излечиваются? В частности, те, кому "повезло" и они за немалые деньги получили право только на несколько часов сна, излечиваются ли они? 
 - Излечиваются все. Эффект достигается не за счет длительности сеанса, а благодаря переживаемым эмоциям. Интенсивность же их настолько велика, что от депрессии не остается и следа. 
 - Газета "Файнэншнл тайме". Правда ли, что основное содержание сеансов это тот же секс, те же драки, что и в фильмах-боевиках, только вместо хэппи-энда - хэппи-смерть? 
 - Не секс, а любовь. Настоящая, искренняя, та, от которой умирают. Не драки, но борьба за собственную жизнь. А смерть, как неопровержимо доказано исследованиями ученых, работающих в нашем институте, вообще является сильнейшим переживанием, испытываемым человеком, - естественно, если не считать эмоций, связанных с рождением каждого из нас и, к сожалению, забытых каждым из нас. 
 - Агентство "Рейтер". Известно, что в мире сейчас насчитывается около сотни витаскопов. Некоторые из них намного крупнее вашего. Почему именно он считается восьмым чудом света? 
 - Я с удовольствием отвечу на ваш вопрос, но чуть позже. А сейчас давайте перейдем в одну из палат, чтобы вы могли все увидеть собственными глазами. 
 Солнце палит нещадно. И хоть над скамьями галерников устроены навесы, пот градом течет по нашим телам и лицам, разъедая ссадины и раны. К тому же на море - полный штиль. А значит, милосердный ветерок не овевает наши измученные тела. 
 Галера идет медленнее, чем обычно, и палубный сегодня особенно жесток. То с бака, то с кормы слышатся удары его бича и грубая брань. 
 Он так глуп, что даже бранится скучно и неинтересно. И он меня ненавидит. Поэтому, как бы я ни налегал на весло, каждый раз, когда палубный проходит мимо нашей скамьи, бич со свистом рассекает воздух и оставляет на моей спине очередную красную полосу. Неделю назад ссадины загноились, и я знаю, жить мне осталось недолго. Меня радует это. Единственное, что обрадовало бы еще больше, - известие о том, что жестокий палубный отправился кормить акул раньше, чем я. 
 Палубный приближается. Вполголоса окликнув Александра, молодого грека, сидящего на соседней скамье у самого борта, я едва заметно киваю: сейчас. Сейчас, потому что временами у меня темнеет в глазах и я боюсь потерять сознание. Сейчас, потому что силы мои убывают уже не с каждым часом, а с каждой минутой. Сейчас, потому что иначе - никогда, а я хочу хоть немного порадоваться перед тем, как меня, еще живого, бросят за борт. 
 Когда тень, отбрасываемая палубным, накрывает лоснящуюся потом спину сидящего впереди меня гребца, Александр резко ослабляет усилие. Его весло начинает отставать. Палубный мгновенно определяет, кто виновник - на то он и палубный, - и взмахивает бичом. Но Александр - неслыханное дело! - ухитряется увернуться от удара. Молодой, ловкий, еще не отупевший и не смирившийся... 
 Палубный, опешив от неожиданности, не кричит, а буквально ревет и, сделав пару быстрых шагов по направлению к строптивцу, раз и другой взмахивает бичом. 
 Теперь он стоит совсем близко от меня. Настолько близко, что я, несмотря на оковы, могу вытащить из-за его пояса длинный нож. 
 Сил у меня немного, но, лезвие ножа столь остро, что он без труда входит в толстое брюхо палубного по самую рукоятку. 
 Вместо того чтобы отнять у меня нож, палубный хватается за живот, наклоняется, пытаясь зажать обеими руками огромную рану, и я вонзаю лезвие ему в горло. Последнее, что я успеваю, - это завопить, точнее, захрипеть от радости. 
 Никогда в жизни я не был так счастлив, как в это мгновение. 
 Но этот хрип, похоже, отнимает у меня последние силы. Выбеленные ветром, водой и солнцем доски палубы становятся такого же цвета, как хлещущая из ран моего врага кровь, - черного. Потом палуба вдруг опрокидывается на меня, я пытаюсь оттолкнуть ее рукой... 
 - "Коробейники кукуют..." 
 - Это - одна из палат, - сказал Шпак, гостеприимно распахивая дверь. Подождав, пока все корреспонденты войдут и разместятся вдоль стен, он продолжил: 
 - Всего таких палат сто двадцать восемь, и в каждой - по восемь саркофагов. 
 Саркофагами он назвал закрытые прозрачным пластиком ложа, установленные "ромашкой". В сердцевине "цветка" стоял замысловатой формы агрегат, к которому от каждого саркофага тянулись провода и шланги. На ложах, укрытые простынями, лежали мужчины и женщины. Лица их были безмятежно-спокойны и абсолютно неподвижны. 
 - Как видите, ни один саркофаг не пустует. Более того, освобождения каждого из них ждут три-четыре человека. И это несмотря на то, что стоимость сеанса, в зависимости от его продолжительности, составляет сейчас от двадцати до ста тысяч долларов! 
 - Вы обещали ответить на мой вопрос. 
 - Ах да! Дело в том, что это - первый в мире витаскоп. Аналогично тому, как это делается сейчас во всех других витаскопах, гипернейрокомпьютер должен был навевать введенным в состояние летаргии пациентам сны, почти неотличимые от реальности. Для этого в него были введены все сюжеты мировой литературы, кинематографа, театра и телевидения, из которых витаскоп мог создавать всевозможные комбинации. 
 Первое время он так и делал. На контрольных экранах врачи могли видеть то же самое, что видели - точнее, переживали - их пациенты. Еще врачи могли подбирать желательные на их взгляд сюжеты и просматривать их на дисплеях до показа пациентам. 
 Но вскоре после запуска с витаскопом что-то случилось. Он вышел из повиновения и начал показывать сны, не заложенные изначально в его память. Эти сны теперь уже совершенно неотличимы от реальности. Лишь на самом дне подсознания пациента сохраняется память о том, кем на самом деле он является. В результате число желающих выложить залоговые тридцать тысяч за сеанс лечения утроилось. Соответственно утроилась и цена сеанса: ведь количество саркофагов, одновременно обслуживаемых первым витаскопом, не могло быть больше 1024. Ну и чтобы как-то отличать ставший уникальным витаскоп от появившихся вскоре других подобных машин, ему придумали новое название - витатрон. 
 - Вы не могли бы объяснить, что именно произошло с вашим витаскопом и почему он с тех пор остается уникальным? 
 - Ученые считают, что в силу неимоверно большого количества нейроноподобных логических элементов и связей между ними, характерных для гипернейрокомпьютера, и благодаря тому, что он почти напрямую выходит на сознания пациентов, произошло своеобразное "короткое замыкание" на витаскоп того, что тибетские монахи называют "хроники Акаши", а Карл Густав Юнг окрестил смысловым полем. То есть витаскоп получает материал для проведения сеансов из той почти нематериальной субстанции, в которой хранится информация о наиболее сильных эмоциях всех людей, живших когда-либо на земле. Но, как известно, короткое замыкание всегда происходит только в одном месте. Все остальные витаскопы навсегда таковыми и останутся. 
 - Правда ли, что каждый вышедший из летаргии пациент допрашивается полицией и учеными? 
 - Нет. Во-первых, это нельзя назвать допросом. Во-вторых, не "и", а "или". То есть пациента просит поделиться впечатлениями или ученый-историк, или, если события, пережитые в летаргическом сне, произошли относительно недавно, представитель Интерпола. Напоминаю: витатрон не комбинирует литературные сюжеты, а погружает больных депрессией в жизнь реальных людей. Это выяснилось после того, как одна из пациенток рассказала, что была убита сексуальным маньяком. Она запомнила и день, когда это произошло. По ее показаниям полиция нашла вначале труп жертвы, а потом и преступника. С тех пор было раскрыто еще сто тридцать четыре преступления. И, как все вы знаете, именно появлением витатрона социологи объясняют некоторое снижение уровня преступности во всех странах мира. 
 Я прихожу в сознание от того, что мне на голову льют теплую морскую воду. Как только я начинаю отфыркиваться и пытаюсь открыть глаза, меня начинают избивать, сразу в четыре ноги. 
 "Коробейники... кукуют... в деревянном... падеже..." 
 Прозвенел гонг. Над одним из саркофагов вспыхнул красный огонек. 
 - Ага, пациент, видевший самый длинный сон, сейчас , начнет выходить из состояния летаргии. Надеюсь, он тоже согласится ответить на некоторые ваши вопросы. 
 Шпак подошел поближе к саркофагу. Сквозь пластик было видно, что укрытый простыней пациент - пожилой и явно больной мужчина. Лицо его - с заострившимся носом и впалыми щеками - показалось директору института знакомым. 
 Однако... Эмоции, испытываемые человеком, сумевшим отомстить своему заклятому и неуязвимому врагу - это, конечно, замечательно. Но я чуть было не попался. Не успей я мысленно произнести магическую фразу - и... Но, к счастью, все обошлось. Да, такие сеансы действительно могут излечить от любой депрессии. Как приятно, должно быть, вернувшись домой, принять ванну, выпить рекомендуемый стакан сока, а потом заняться с кем-нибудь уже поднадоевшим было сексом... Но эти тихие радости - не для меня. 
 "Фрагментарное копыто неподкованной собаки!" 
 Вторично прозвенел гонг, и огонек над саркофагом "юбилейного" пациента снова стал зеленым. 
 Шпак насторожился. Что-то произошло. Какая-то неполадка, чего не случалось уже много месяцев. И угораздило же - на глазах у целой своры писак! 
 - Впрочем, процедура выхода из летаргии настолько длительна, что... Пожалуй, не имеет смысла ждать ее окончания здесь. Давайте вернемся в конференц-зал. 
 - Еще один вопрос, вы позволите? Программа Эн-би-си. Господин Шпак, вы так спешите увести нас отсюда... Значит ли это, что произошла авария и пациент уже никогда не проснется? 
 - Это значит, что пациент достаточно богат для того, чтобы оплатить сразу несколько сеансов. Вы же видите, над его саркофагом, как и над другими, вновь горит зеленый огонек. Не волнуйтесь, все в порядке. Да иначе и быть не может. Витатрон - многократно резервированная система, рассчитанная на десятки лет непрерывной работы. И кроме того, любой из наших пациентов был бы счастлив никогда не проснуться. 
 - Что вы имеете в виду? - не понял корреспондент. 
 - Каждый человек в глубине души мечтает прожить не одну, а десять, сто, тысячу разных жизней. И витатрон теоретически дает такую возможность. Но, к сожалению, даже очень богатые люди не могут полноценно ею воспользоваться. На сегодняшний день рекорд - четыре сеанса подряд. 
 - Да, но на дисплее его саркофага светится цифра один! Это значит, что он оплатил... 
 - Это значит, что в бухгалтерии что-то напутали. Там у нас работают люди, не резервированные даже однократно. Я разберусь. 
 После пресс-конференции Линда Денни попросила пятиминутную аудиенцию. 
 - Скажите, а можно ли заказать сеанс подешевле? - спросила она, едва они с директором института оказались в его кабинете. 
 - К сожалению, нет. Никто не может сказать заранее, сколь длительным окажется сеанс. Некоторые длятся два-три дня, другие - два месяца. Но результат всегда одинаков: полное исцеление. 
 Шпак, не спеша к своему креслу и не предлагая собеседнице присесть, бездумно произносил привычные слова и привычно оценивал состояние - в обоих смыслах - своей будущей пациентки. Типичная деловая женщина, стопроцентно использовавшая свои незаурядные внешние данные и сумевшая подняться из самых низов. Но цена карьеры оказалась непомерно высокой. Даже ее бившая некогда через край энергия иссякла. 
 - Видите ли, дело в том... 
 - Что вы не чувствуете себя больной. Но и в этом случае после сеанса вы словно начнете жизнь заново. К вам вернется свежесть чувств, острота восприятия, жажда новых переживаний. Эта жажда бывает столь велика, что некоторые богатые люди приходят к нам снова и снова! 
 - Я смогу сохранить инкогнито? 
 - Мы не интересуемся, кем на самом деле являются наши пациенты. Главное чтобы они перечислили на счет фирмы залоговую сумму. 
 - Мне действительно нужна помощь. 
 - Я счастлив, что могу помочь одной из самых красивых женщин планеты. 
 - Видите ли, дело в том, что... 
 Линда подошла к владельцу витатрона вплотную, коснулась тонкими нежными пальцами рукава пиджака. И посмотрела в глаза тем особым взглядом, каким женщина смотрит на мужчину, от которого многое зависит в ее жизни и которому за это многое она готова отдать самое дорогое, что у нее есть, - собственное тело. Точнее, не отдать, а предоставить во временную аренду. 
 И Шпак мгновенно понял это. 
 - Что вы испытываете некоторые финансовые затруднения, - помог он телеведущей начать говорить о главном. 
 - Они временные. Я уверена, контракт будет продлен. 
 - Но сеанс вам нужен уже сейчас. 
 - Мы могли бы поужинать сегодня вместе, - улыбнулась Линда той улыбкой, после которой мужчины обычно начинали выполнять все ее просьбы.. 
 - К сожалению, я сегодня не смогу. И завтра тоже! - предупредил Шпак следующее предложение своей собеседницы. - Видите ли... Когда мне хочется острых ощущений, я занимаю один из саркофагов и получаю их. 
 - Вы продолжаете рекламировать свой витатрон? - нахмурила черные, почти прямые брови Линда. 
 - Меня привлекает это больше, чем секс, - сказал мужчина, глядя женщине прямо в глаза. - И не одного меня. 
 - Но почему? Ведь все, насколько я поняла, сводится к тому же - сексу. Ну, часто заканчивающемуся смертью, - брезгливо повела она плечиками, укутанными тончайшим, почти невесомым и почти невидимым шарфиком. 
 - Вы поняли совершенно неправильно. Не к сексу, а к любви. Дистанция между ними - огромного размера. А люди, пережившие свою смерть, начинают совершенно иначе относиться к своей жизни. 
 - Мне впервые приходится уговаривать мужчину. Я даже не знаю, как должна себя вести. 
 - А никак. И уговаривать меня не нужно. Витатрон - удовольствие дорогое. И продается оно - только за деньги. 
 - А вот и нет! 
 - А вот и да! 
 - Да она же страшнее атомной войны! У тебя на нее и не встанет! 
 - У меня на всех встает. Так на что спорим? 
 - На ящик пива. 
 - Шара не канает. Она наверняка еще девочка. Из-за ящика пива возиться... Спорим на твой мотоцикл! 
 - А ты что на кон поставишь? 
 - Свой компьютер с виртуалкой. 
 - Заметано! Только давай оговорим сроки. Месяца тебе хватит? 
 - Вполне. 
 Кир протягивает вперед правую ладонь, я хлопаю сверху своею. И только потом начинаю сомневаться: а вдруг Супникова не согласится? 
 - Вот это, я понимаю, спор! - восхищается Шурик Колесников. 
 - Да... Похоже, скоро Кир получит то, о чем и не мечтал, - сомневается в моем успехе Витька Пасько. 
 - Посмотрим, - цежу я сквозь зубы и смачно сплевываю на пол школьного сортира. 
 В тот же день я иду за Супниковой, сопровождаемой парой подружек, до тех пор, пока она не остается одна. 
 - Ксюха, привет! - немедленно догоняю я ее и бесцеремонно забираю полиэтиленовый пакет с учебниками и тетрадками. 
 - О! Ты что, решил меня проводить? - не верит она собственному счастью. Еще бы! У Супниковой тонкие кривые ноги и грудь плоская, как доска, хотя все ее сверстницы давно уже примеряют лифчики. Примеряют, но не носят - нынче они не в моде. Во всяком случае, мне еще ни разу не приходилось с девчонки лифчик снимать, хотя трусики - уже не однажды. 
 - Ага! - улыбаюсь я улыбкой дебила. - Мне в компьютерный салон надо зайти, нам как раз по пути. 
 - А я уж решила, что ты с Ягуповой рассорился, - разочарованно говорит Супникова и замолкает. 
 - Еще нет, но собираюсь. 
 - Почему? 
 - Больно много о себе воображает. 
 - Мне бы такие ноги, как у нее... Я бы тоже воображала, - раскатывает губу Ксюха. 
 - У тебя тоже ноги красивые, - беззастенчиво вру я. 
 - Правда? - приостанавливается Супникова и заглядывает мне в глаза. 
 - В натуре! Только ты, наверное, еще не девушка? - красноречиво смотрю я на то место, где у нее должны быть сиськи. 
 - Давно уже девушка. А груди у меня тоже есть, только еще маленькие. Мама сказала, они у меня вырастут позже. И целоваться я умею, двоюродный брат научил, - бесхитростно сообщает Ксюха. 
 - Может, он тебя и всему остальному научил? - хмыкаю я. 
 - Нет. Остального он и сам не умеет. 
 - Хочешь, научу? - столь же бесхитростно предлагаю я. 
 - А ты умеешь? - не верит Супникова. 
 - Спроси у Ягуповой. 
 - Не буду. Я и так знаю, что умеешь, - опускает глаза Ксюха и чуть заметно краснеет. 
 - От кого? 
 - Девчонки в туалете болтали. 
 - А что еще обо мне говорят? 
 - Что ты умеешь делать это классно. 
 - Хочешь попробовать? 
 - Нет. Мама ругать будет. 
 - Она не узнает. 
 - Жена директора - и не узнает? Да я только подумаю о том, чтобы покурить перед уроками, а она уже мне пальцем грозит и говорит: "Не делай того, что ты собралась делать!" - строгим противным голосом передразнивает Ксюха родную мать. 
 - Жаль. Мы бы классно провели время. 
 - Мне тоже жаль. Ты куда? - спохватывается Супникова, обнаружив, что я остановился и протягиваю ей пакет с учебниками. 
 - В салон, дискеты покупать. 
 - Ты всегда так быстро сдаешься? 
 - Нет. Первый раз. Другие не боялись, что их отругает мама. 
 - Я тоже не боюсь. 
 - Не понял? 
 - Проводи меня завтра после уроков, только от самой школы. 
 Ага, вот в чем фишка: Супникова хочет, чтобы все видели, с кем она теперь встречается. Да не теперь, а первый раз в жизни. Самая, пожалуй, некрасивая девчонка - с первым плейбоем лицея! Ну и влип... А ведь придется ее провожать, никуда не денешься. Иначе не видать мне ни мотоцикла Кирилла, ни собственной виртуалки - как своих ушей. 
 Две недели я провожаю Супникову из школы чуть не каждый день. А в выходные еще и гуляю с нею по нашему "Бродвею" - проспекту Гагарина. И старательно отвожу глаза, встречая знакомых. Но с некоторыми все-таки приходится разговаривать. Супникова, правда, большей частью молчит, но мне от этого не легче. А вечером приходится ее еще и целовать, да не раз и не два. 
 У меня от этих поцелуев уже скулы сводит. 
 Правда, я стараюсь побыстрее залезть ей под блузку или под юбку. Но под блузкой у нее ничего интересного нет, а бедра она сводит так плотно, что делать мне там в общем-то нечего. Приходится снова целоваться. 
 Я уже и мотоцикла этого не хочу. Но и расставаться со славой первого плейбоя лицея мне тоже не катит. А Супникова, пожалуй, последняя девственница в нашем лицее. Он физико-математический, девочек с самого начала было мало. 
 А теперь и вовсе осталась, наверное, только одна. И обесчестить ее - для меня вопрос чести. 
 Шпак знал: весть о том, что в семнадцатой палате произошло что-то неладное, разлетелась по институту мгновенно. Такого никогда еще не было. Такого, просто не могло произойти. 
 Главный инженер, среднего роста стройный мужчина с нездоровой кожей и мелко вьющимися волосами, успел подготовиться к разговору. 
 - Пациент из семнадцатой палаты оплатил один сеанс, но просмотрел как минимум десять. Потому что начинающийся в конце каждого сеанса выход из состояния летаргии уже через несколько секунд сменяется последней фазой погружения в сон. 
 - Но это невозможно. Каждый сеанс заканчивается резким спадом эмоций или смертью пациента. В результате потрясения он не может не выйти из летаргии. Просто не может! 
 - Мы тоже считали, что не может. Однако реальность опровергает... 
 - Кто это? - перебил инженера Шпак. 
 - Зарегистрировался он как Лохов. Но кто на самом деле, мы пока не знаем. 
 Шпак озадаченно коснулся родинки на лысине. 
 - Кто бы он ни был, вы должны найти способ принудительно вывести его из летаргии. 
 - Это невозможно. Или всех пациентов сразу, или никого. 
 - Если всех сразу - это огромная неустойка. 
 - Кроме того, нет уверенности, что после насильственного вторжения в психику витатрона он не превратится в обычный витаскоп. 
 - Как вы понимаете, никто не станет рисковать этим. Вы должны найти другой способ. 
 - Я не знаю, как это можно сделать. Пока не знаю, - поправился главный инженер, вспомнив, что именно за эту неосторожно произнесенную фразу был уволен его предшественник. 
 - Разберитесь и доложите. Сроку даю - двадцать четыре часа. Задание ясно? 
 - Вполне. Можно приступать? 
 - Немедленно! 
 Я подкатываю к лицею на отцовском "форде". Супникова уже ждет меня, стоя на крыльце. На ней, под наброшенной на плечи кожаной курточкой, - голубое платье, почти вечернее, слишком нарядное для лицея. А во дворе - чуть ли не все старшеклассницы. Кучкуются, делают вид, что обсуждают важные вопросы. На самом деле вопрос у всех один: удастся или нет мне трахнуть Ксюху. А она, сама не своя от обрушившегося на нее внимания, идет по школьному двору, словно по подиуму, и дорогое платье плещется вокруг ее слишком тонких ног так, словно Ксюха - и в самом деле модель. У нее, похоже, даже груди побольше стали после наших упражнений. А прическа-то, прическа! Вчера, наверное, полдня в парикмахерской просидела. 
 И мне это приятно, как ни странно. 
 Я выхожу из машины, галантно открываю перед Супниковой дверцу. Она усаживается так ловко, словно каждый день ездит с мальчиками в лес избавляться от девственности. Я тоже не ударил лицом в грязь: тронул с места бесшумно, и плавно, как водитель-профессионал. 
 Конечно, не пообещай я на Ксюхе жениться, как только мне исполнится восемнадцать, - никуда бы она со мной не поехала. Сегодня мне предстоит еще раз солгать: сказать, что я ее люблю. Словно мы не в последние, считай, месяцы двадцатого века живем, а в середине девятнадцатого. 
 Вначале я хотел обтяпать это дельце, как обычно, дома, пока предки на работе, а младшая сестра на продленке. Но к нам, как на зло, приехала погостить бабушка. Которая, видите ли, ужасно соскучилась по внуку и внучке. Томку с продленки, естественно, забрали. А моя жизнь превратилась в кошмар: ни музон на всю катушку не врубишь, ни порнушку по видаку не посмотришь. Только блинчиками с мясом и голубцами знаменитыми бабушкиными обжираюсь да толстею, как боров. 
 Везу я Ксюху, естественно, в лес. Да не в ближайший, а подальше, где грибники и те редко встречаются. Не хватало еще, чтобы нас кто-нибудь застукал. Тогда точно придется на этой дуре и дурнушке жениться. 
 Минут через двадцать после выезда из города я замечаю, что в кильватере за нами держится, не отставая и не обгоняя, джип "чероки". Ксюха, заметив, что я слишком часто посматриваю в зеркало заднего вида, оглядывается, глаза ее начинают блестеть. 
 - Ну, блин, романтика... Ты можешь оторваться от того джипа, который увязался за нами? 
 - Запросто. А кто это? 
 - Жених, блин! Мамочка боится, что я останусь старой девой, и заранее озаботилась. Я его терпеть не могу! 
 Ну что же, это действительно в кайф. Будет потом чем перед пацанами похвастаться. 
 - Сейчас я его сделаю... 
 Дорога мне знакома. Я прикидываю, где можно уйти от погони, и почти сразу же нахожу подходящий вариант. Через пару километров будет деревня Бугры. Она действительно раскинулась на двух холмах. А метров за четыреста до нее стоит знак "крутой поворот". 
 Сразу же после поворота я разгоняю машину и на холм влетаю на третьей скорости. Лихорадочно осматриваюсь: куда? Ага, направо. 
 Круто повернув, я влетаю в узкую улочку и резко сбавляю скорость. Во-первых, чтобы не раздавить кур, которые так и норовят покончить жизнь самоубийством под колесами "форда". Во-вторых, чтобы не сломать на колдобинах рессоры: асфальтовый, каток сюда отродясь не заворачивал. 
 Ксюха, ухватившись за поручень и пригнув голову, подпрыгивает на сиденье. 
 - Блин! От этой романтики у меня на попке синяки будут! 
 - Не волнуйся. Их никто, кроме меня, не увидит, - на поминаю я о цели нашей поездки. Супникова чуть заметно краснеет. 
 Высмотрев широкий промежуток между двух изгородей, я загоняю в него машину и резко торможу. Выскакиваю, добегаю до угла, обозреваю видимый между заборами и домами кусочек шоссе. Есть! Джип на большой скорости пролетает мимо. Пытается догнать вчерашний день. 
 Быстро вернувшись, я вывожу машину из импровизированного укрытия, выезжаю на шоссе и еду вслед за "чероки". 
 - А кто он, твой жених? 
 - Сын одного адвоката и сам будущий адвокат. Да ну его в баню! Давай о чем-нибудь другом. 
 Едем мы за джипом недолго - до первого проселка, ведущего в лес. Некоторое время "форд" петляет по лесной дороге, потом сворачивает с нее на дорогу-тропку, а после я и вовсе загоняю машину в просвет между соснами. Все это время мы разговариваем, но спроси нас, о чем - ни я, ни тем более Ксюха не вспомним, о чем шла речь минуту назад. 
 Заглушив мотор, я выхожу из машины, обхожу вокруг нее и, убедившись, что поблизости никого нет, возвращаюсь. 
 Ксюха сидит, плотно сжав колени. На ее верхней губе мельчайшим бисером сверкают капельки пота: волнуется. Первый раз в первый класс... Я тоже волнуюсь - в предвкушении удовольствия. Все-таки раздвигать плотно сжатые колени, преодолевать неизбежное в таких случаях сопротивление и знать, что в конце концов оно будет преодолено, - в этом что-то есть. И когда Кир говорит, что терпеть не может девочек, я ему ни капельки не верю. Терпеть не может - потому что не умеет с ними обращаться. Скорее всего - не может дотерпеть, пока они сдадутся. А вот я - могу. Я очень многое могу... 
 Положив, словно невзначай, левую руку на колено Супниковой, я долго роюсь в бардачке, выбирая кассету посексуальнее. Вот, группа "Энигма", последний альбом. 
 Пока я одной рукой управляюсь с магнитолой, другая моя рука успевает пройти путь от коленки до середины бедра. Ноги Ксюхи сведены прямо-таки судорожно. Плотно прижав ладони к бедрам, она прерывает мое увлекательное путешествие. 
 Кажется, с нею придется долго возиться. 
 Но мне не привыкать. 
 Не снимая руки с бедра, я другой рукой нажимаю рычажок - и спинка кресла начинает опускаться. Супникова ойкает и, пытаясь за что-нибудь ухватиться, поднимает обе руки. И сразу же опускает их, чтобы оттолкнуть мою ладонь, мгновенно добравшуюся до трусиков. Другой рукой я тем временем успеваю подхватить и отбросить на заднее сиденье соскользнувшую с ее плеч курточку. 
 - Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого, - тихо говорю я и, как только кресло полностью раскладывается, перебираюсь на образовавшееся ложе, придавливая ноги Ксюхи своими. Она тщетно пытается оттолкнуть мою левую руку, по-хозяйски расположившуюся в тупике между бедрами. 
 - Перестань... Я не хочу... Я передумала... - бормочет Ксюха между поцелуями, все ж таки отвечая на них и даже выпячивая навстречу моим губам свои маленькие груди. Я уже стянул с ее плеч бретельки платья - одна из них при этом порвалась, - и теперь ничто не мешает мне впиваться в . маленькие розовые соски. 
 - Ты еще не сказал, что любишь меня, - требует обычной в таких случаях дани Ксюха. 
 - Я люблю тебя так, как еще никого не любил, - говорю я банальность таким тоном, словно сообщаю великое откровение, и Ксюха, как ни странно, верит этому. Во всяком случае, бедра ее перестают неистово сжимать мои пальцы, и у меня появляется свобода для маневра. 
 Чем я и пользуюсь. 
 Но даже после того, как моя рука проникает под трусики, Ксюха не позволяет мне их стянуть. И сдаться, то есть поднять руки вверх, чтобы я смог снять с нее уже изрядно помятое платье, тоже отказывается. 
 Мое терпение велико, но не безгранично. 
 - Ты хочешь, чтобы я порвал трусики? - с угрозой говорю я. 
 - К сожалению... у тебя не хватит... для этого... сил, - отвечает Ксюха, задыхаясь от волнения и снова пытаясь сомкнуть бедра. 
 Это у меня-то? 
 Я рву кружевную материю одним коротким движением. Ксюха ойкает, пытается еще что-то сделать, но поздно: мои колени уже раздвигают ее бедра. 
 Платье снимать некогда. Тут бы побыстрее с собственной одеждой управиться. А вот теперь - не торопиться. Я должен сделать это решительно и безболезненно. Так, как вырывают больной зуб. 
 - Мне больно, - шепчет Ксюха, когда никаких преград между нами уже не остается. 
 - Потерпи чуть-чуть... Сейчас тебе будет хорошо... 
 И действительно, Ксюха все плотнее прижимается ко мне, потом начинает всхлипывать... И когда она наконец отталкивает меня, я понимаю: мне только что удалось выполнить данное обещание. 
 А еще я выиграл пари. Но это меня, как ни странно, радует меньше. 
 Несколько минут мы молча лежим рядом, отдыхая и слушая музыку. 
 Где-то неподалеку слышатся мужские голоса. Я поспешно натягиваю джинсы. Воспитанные люди не станут подходить близко к чужой машине. Но мы же не в Булонском лесу... Ксюха, привстав, лихорадочно пытается привести в порядок платье. 
 Грибники, что ли? 
 Но выяснить, кто появился в окрестностях, я не успеваю. 
 - Что ты наделал... - говорит Ксюха, выглядывая в окно. 
 - То, о чем мы оба мечтали, - отвечаю я вполне искренне. 
 - Нет! Ты изнасиловал меня! Я не хотела этого! - кричит вдруг она и впивается ногтями мне в грудь. 
 От неожиданной боли у меня темнеет в глазах. 
 Я хватаю Ксюху за руки, прижимаю их к ее груди. 
 У этой очень молодой женщины - явно психоз. Я читал, такое с ними иногда случается, от избытка эмоций. Мне даже с Ягуповой не было так хорошо, как с Ксюхой. А уж ей-то со мной... Тем более в первый раз... 
 - Ну что ты, перестань... 
 - На помощь! Милиция! - кричит Ксюха и вдруг, подняв защелку, открывает дверь и скатывается на траву. 
 Я пытаюсь выйти из машины вслед за нею, но сделать это самостоятельно мне не удается. Чьи-то сильные руки выхватывают меня из салона, и я едва успеваю пригнуть голову, чтобы не удариться. 
 - Мерзавец! Что ты сделал с моей дочерью! - кричит Супников, хватая меня за полы расстегнутой рубашки. На нем - сапоги и новенькая штормовка, рядом опрокинувшаяся корзина с грибами. За спиной его маячат еще двое "грибников". 
 - Он меня изнасиловал... - размазывает по щекам слезы Ксюха. 
 И все становится ясным, как божий день. 
 Мой отец - прокурор. Супников - директор самого крупного в городе завода. Отец меня в тонкости своей работы не посвящает, но из обрывков телефонных разговоров и фраз, случайно услышанных в его кабинете, я знаю: отец Ксюхи ворует, и по-крупному. Но отец тормозит открытие уголовного дела, ждет, пока доказательства станут неопровержимыми. 
 Вернее, ждал. Теперь Супников обменяет мою свободу на свою. Сроки нам грозят примерно одинаковые, и силы за спинами моего отца и отца Ксюхи тоже стоят примерно одинаковые. Потому отец и медлил с арестом. Знал: действовать надо наверняка, малейшая погрешность может стоить ему не только кресла, но и жизни. 
 А Супников - гад, его весь город боится и ненавидит. И единственный, кто его не боится, - мой отец. 
 Точнее, не боялся. Потому что я его крупно подставил. И что теперь будет... 
 Супиикова, видать, не захотела отцу подыгрывать, вот и вешала мне лапшу про жениха. Но нас выследили. Ксюха услышала голос отца, испугалась... 
 - Отпустите меня, пожалуйста, - говорю я таким тоном, что Супников невольно разжимает руки. 
 Я и сам удивляюсь: столько металла и решимости в голосе... Вот бы на экзаменах так отвечать. 
 - Я люблю вашу дочь и прошу у вас ее руки. 
 - Ты?! После случившегося?! Да кто тебе поверит! Вы видели наглеца? обращается он к своим спутникам. - Я прошу вас помочь мне сопроводить этого негодяя в милицию. Я с тобой и один справился бы, но нужны свидетели, поясняет мне зачем-то Супников. 
 Воспользовавшись тем, что папаша отвлекся, я бросаюсь к его дочери. Она уже успела привести себя в порядок, только платье измято так, словно на нем спали, да одну бретельку ей приходится придерживать рукой. 
 - Ксюша, зачем ты так? Я ведь и правда тебя люблю, правда хочу жениться. Объясни это своему отцу! - требую я. 
 Ксюха смотрит на меня недоверчиво. Оказывается, она не такая уж и дура. Видать, ни одному моему слову не верила и с самого начала держала меня за красивого дурака. 
 - Оставь в покое мою дочь! - подбегает к нам Супников и не отказывает себе в удовольствии ударить неожиданно нарисовавшегося жениха по лицу. Я понимаю: это мне за отца.
 Только ничего у Супникова не получается. Я недаром второй год хожу в секцию рукопашного боя. Уклонившись и поймав руку отца Ксюхи, я заламываю ее за спину, одновременно стараясь не выпускать из поля зрения подручных Супникова, и еще раз предлагаю: 
 - Ксюша, выходи за меня замуж! Я тебя очень люблю!. 
 - Нам еще нет восемнадцати. Нас не распишут, - начинает колебаться моя нечаянная невеста. 
 - Твой отец достанет справку, что ты беременна. Распишут! - уверяю я. 
 - Не верь ему! Он обманет! - хрипит Супников. Видно, я перестарался, заламывая ему руку. 
 - Ты можешь прямо сейчас переехать жить в мою комнату! Я буду трахать тебя каждую ночь! - обещаю я. 
 - Отпусти меня немедленно! Руку сломаешь! А вы что смотрите?! - цыкает Супников на своих спутников, с интересом наблюдающих спектакль. 
 Они смещаются было поближе ко мне, но я кричу: 
 - Еще шаг - и я действительно сломаю своему будущему тестю руку! 
 И "грибники" снова начинают топтаться на месте. 
 - Я еще раз прошу руки вашей дочери, - повторяю я свое предложение. Извините, что в такой позе... Но вы сами виноваты: не надо было пытаться меня ударить. Ксюша, соглашайся! А то я на Ягуповой женюсь. Выйду из тюрьмы - и женюсь. 
 - Хорошо. Я согласна, - говорит Ксюха и, быстро подойдя к нам, целует меня в губы. 
 - Ксения! Не смей! - взвивается папаша, и мне приходится чуть сильнее заломить ему руку, чтобы напомнить, кто хозяин положения. 
 - Я тоже люблю его, папа, - говорит Ксюха таким ледяным тоном, что Супников сразу понимает: спорить с ней бесполезно. Но все же делает еще одну попытку: 
 - Я тебя из дому выгоню! 
 - Не бойся! У меня замечательная мать, и своя комната восемнадцать метров. Мы можем поехать ко мне прямо сейчас. А деньги на шубу и сапоги для тебя я сам заработаю, - обещаю я. 
 - Отпусти меня немедленно! - приказывает Супников, и я понимаю: на этот раз не стоит проявлять строптивость. Он решительно берет свою дочь за руку. 
 - Едем домой. Нам нужно поговорить. 
 - Ксюша, он тебя не будет бить? - волнуюсь я. 
 - Нет. Папа, скажи моему жениху, что ты меня никогда не бьешь, - просит Ксения. 
 - Это мы еще посмотрим, жених он тебе или преступник, - бурчит Супников, ведя дочь к стоящему неподалеку джипу "чероки", но я знаю: самое страшное уже позади. 
 Я вообще как-то вдруг слишком многое начинаю знать и понимать. Я даже вспоминаю слово, обозначающее это состояние: прозрение. 
 Например, я знаю, что действительно женюсь на Ксюхе. Она, конечно, не красавица, и грудь у нее маленькая, но сугубо как женщина сложена великолепно. Как раз по мне. Куда до нее Ягуповой... И если даже сегодня, когда она только боялась и ничего не умела, мне было так хорошо с нею, то что будет потом, когда она кое-чему научится? Точнее, мы вместе научимся. Я ведь тоже мало пока что усвоил из этой хитрой науки, хоть и выпендриваюсь перед одноклассниками. 
 А еще я знаю, что ничего более запоминающегося, чем сегодняшний день, в моей жизни уже не будет. Институт, дети, любовницы... Отец не посадит, конечно, тестя, как собирался, но заставит его отдать почти все награбленное... нам с Ксюхой. Супников возненавидит и меня, и свою дочь, я стану для нее единственным светом в окошке... Можно было бы, конечно, задержаться здесь. Когда-нибудь, устав от приключений, я останусь в одной из таких жизней надолго, почти до самого конца. Но не сейчас, не сегодня. 
 "Коробейники кукуют в деревянном падеже!" 
 Сильные мужчины умеют не хуже красивых женщин одним лишь взглядом заставить собеседника выполнять свою волю'. Именно так смотрел Шпак на главного инженера. 
 - Ну-с, и что вы выяснили? 
 - Под фамилией Лохов скрывается Эдуард Кондратюк. Тот самый Кондратюк, который принимал участие в создании витатрона и даже является соавтором нескольких патентов, - начал главный инженер с того, чего Шпак больше всего боялся. Начал очень деликатно, прикидываясь, что не знает того, о чем вот уже десять лет шепчутся по углам те старые сотрудники института, которых по тем или иным причинам не удалось уволить. 
 Да, настоящий создатель витатрона - Эдуард Кондратюк. Но, будучи талантливым инженером, по жизни он был лохом и все равно упустил бы выгоду, которую сулило владение восьмым чудом света. Такие люди обречены быть обманутыми. И он, Шпак, очень благородно обошелся с горе-изобретателем. Даже в тюрьму Кондратюка не упек, хотя - вполне мог бы. Любой другой, кстати, на его месте так и сделал бы. 
 - Где он взял залоговые сто тысяч, выяснили? 
 - Судя по всему, накопил отчисления за патенты. Основную долю получал институт, но и Кондратюку кое-что перепадало. Он десять лет деньги копил. 
 Шпак машинально потрогал родинку на лысине. 
 Главный инженер снова деликатничает. Не институт, а владелец витатрона получает основную часть лицензионных платежей. Кондратюк был уверен, что останется таковым навсегда, и с удовольствием подписывал договоры. Не ожидал, бедняга, что продажная Фемида повернется к нему задом. 
 - С личностью злоумышленника все ясно. Как ему удается оставаться в летаргии после переживания смерти? Автоматика такого не позволяет. 
 - По-видимому, он, программируя свой... то есть ваш витаскоп, ввел в код секретную команду. Она позволяет Кондратюку начинать процедуру выхода из летаргии за секунды до смерти. Но после первого же ее этапа происходит переключение на завершающую стадию погружения в летаргию. Едва-едва начав осознавать действительность, Кондратюк вновь погружается в сон. 
 - Остроумно. Он решил навечно занять один из саркофагов. 
 - Это был для него единственный шанс. Неизлечимая форма рака. Жить Кондратюку оставалось не больше трех месяцев. 
 Шпак стиснул зубы. 
 Сам он позволяет себе сеансы два-три раза в год. Остальное время занимает борьба за витатрон. Слишком лакомый это кусочек. Слишком много желающих завладеть им. Один судебный процесс сменяется другим, и конца этому не видно. А этот лох... 
 Шпак вновь воткнул в главного инженера свой особенный взгляд. 
 - Вы нашли способ выкурить его из саркофага? 
 - Да. Хоть витаскоп и превратился в витатрон, некоторые команды компьютер еще выполняет. Среди них есть такая: выбор сеанса с неожиданной смертью. Врачи уверяют, что некоторым пациентам необходимо именно это. Хотя сюжеты сеансов мы уже не контролируем, их общую направленность, как ни странно, иногда удается... 
 - Тогда почему вы все. еще здесь? 
 - Потому что соответствующая команда уже введена. Через несколько дней или недель саркофаг в семнадцатой палате освободится. 
 - Я выставлю Кондратюку иск за все украденные сеансы. Остаток своих дней он, конечно, проведет в больнице, но - тюремной! 
 Поставив на очаг сразу два больших горшка с водой, я развожу огонь. 
 Сегодня - великий день, и тело мое должно быть чисто. Войдя в хижину, я достаю из большого сундука чистые полотняные штаны и рубаху, вышитую по низу затейливым узором. Он не простой, этот узор. Даже обыкновенный старик, поносивший полдня такую рубаху, почувствует себя молодым и сильным, как в двадцать лет. А ведь я - не просто старик. И особая рубаха - далеко не единственное средство, которое я сегодня применю. 
 Потому что я должен быть сильным, как никогда. Иначе дева, которую мне сегодня приведут, так и останется девой. Но тогда я не смогу прогонять и собирать тучи, и жители окрестных сел станут приносить еду и приводить своих жен и дочерей к другому колдуну. Говорят, в соседнем лесу какой-то юноша начал строить хижину. Я уже пробовал увидеть его - и не смог. То ли зрение слабеть стало, то ли в тот день в соседнем лесу действительно туман был. Вот восстановлю силы - и займусь этим юношей всерьез. Слыханное ли дело, при живом колдуне строить отшельническую хижину! Не поздоровится этому наглецу, ой как не поздоровится! Будет он болеть, недолго, но помучается. А потом отойдет, тихо, словно желтый лист упадет с дерева... 
 Пошарив по застрехам, я собираю травы. Эта - чтобы мужскую силу сгустить, вторая - чтобы женскую не упустить, третья - дабы согласие между нами установилось. Для трав я ставлю на очаг отдельный горшок. А третий - для другого зелья, которое дам своей невесте. 
 Одна трава - чтобы женскую силу пробудить, вторая - дабы интерес к мужской стати разжечь, третья - чтобы не понесла она от меня, четвертая поможет боль прогнать и кровь затворить. 
 Многие годы я получал деву каждый год, и жителям окрестных поселений было не в чем упрекнуть меня. Но с тех пор, как моя борода поседела и волосы на голове поредели, женщины стали обходить хижину стороной, а девы так и вовсе дальней дорогой. Да... А ведь было время - сами просились ко мне, а некоторые и тайком ночью приходили, потому что знали - счастье не минует их дома, а дети родятся здоровыми и красивыми. 
 Дождавшись, пока вода в большом горшке закипит, я бросаю в нее мыльный корень, выливаю воду в лохань и, добавив воды холодной, начинаю мыться. Я тру пучком собранной на утренней заре оленьей травы свою дряблую кожу до тех пор, пока она не начинает краснеть, а мышцы не наливаются силой. Я знаю, это ненадолго. Но целую неделю, а может, и полторы я буду чувствовать себя свежим и полным сил. 
 Закончив мытье, я иду на берег ручья и трижды погружаюсь в воду. Когда-то я мог делать это стоя, но углубленное мною много лет назад русло с годами снова затянуло песком, и теперь мне приходится в ручей почти ложиться. 
 Выйдя на берег, я долго растираю тело ладонями, прогоняя из него холод, а .потом, вернувшись в хижину, надеваю чистую одежду. 
 Выхожу я из хижины как раз вовремя: солнце только-только спряталось за верхушки .деревьев. Снова выйдя на берег ручья и обхватив ствол могучего дуба, я долго произношу заклинания. 
 Этот дуб не раз выручал меня. Я, в свою очередь, тщательно замазываю глиной зачатки дупел, а осенью разношу его желуди по всему лесу и вминаю во влажную землю там, где деревья растут чуть пореже. У меня не может быть своих детей, но молодые дубочки почитают меня как отца, и это помогает мне прогонять градовые тучи или, наоборот, стягивать к окрестным полям тучи дождевые. 
 Почувствовав, что впитал достаточно силы, я отрываюсь от своего подопечного-покровителя и возвращаюсь к хижине. 
 Отвар трав кажется нестерпимо горьким, но зато мне не .придется краснеть перед девой, а ей будет потом чем похвастаться перед подружками. Да и мужем ее станет тот, кто придется по сердцу: приворотное зелье, которое я дам ей завтра утром, действует безотказно. 
 Чу... Кажется, она уже идет. Я не слышу ее шагов, но по чуть заметно изменившимся голосам птиц, по шуму ветра в кронах деревьев безошибочно определяю: кто-то появился в окрестностях хижины, кто-то идет в мою сторону. А по тому, как скачет белка на ближней сосне и как стрекочут кузнечики, я догадываюсь: ко мне идет дева. 
 Я жду ее, стоя на пороге хижины. Но когда она, увидев меня и оробев, начинает замедлять и укорачивать шаги, спешу ей навстречу. 
 - Не бойся, красавица, я не причиню тебе зла, - успокаиваю я деву. 
 - Я знаю это, - тихо говорит она, стыдливо опуская глаза. 
 Алый отсвет зари румянит ее лоб и щеки. Медленно подняв руку, словно к птице, которую хочу покормить с руки, я прикасаюсь своими темными узловатыми пальцами к нежной белой коже. Дева пытается было отстраниться, но потом вспоминает, зачем ее прислали, и прижимается щекой к моей ладони. 
 - На, выпей это, - протягиваю я ей чашу с отваром. Дева покорно пьет, а я смотрю вначале на ее нежную шею, потом на выпирающие из платья перси. 
 Обычно мне присылали самых некрасивых, тех, кого никто не хотел брать в жены. Но эта дева - и в самом деле почти красавица. Ее пышные волосы, уложенные короной, украшены лентами и скреплены заколкой, брови насурьмлены, щеки нарумянены. 
 Значит, в окрестных селениях меня еще ценят и любят, и заезжему молодому колдуну делать здесь пока нечего. 
 Приняв пустую чашу, я ставлю ее на очаг и быстро прижимаю деву к себе, чтобы ощутить упругость ее персей, гибкость стана, жар молодого тела. 
 А главное - чтобы почувствовать, как разгорается чудесный жар в моем собственном теле. 
 Потом я мну и тискаю ее перси - вначале поверх платья, потом запускаю руку в глубокий вырез. 
 Кровь бушует в моих жилах и стучит в висках. Никогда я не был так силен. Никогда не был так счастлив. А ведь это - только преддверие... 
 .Наклонившись, я ухватываю за подол и стягиваю с девы платье. Она покорно вздымает вверх руки и лишь потом, ощутив свою наготу, тревожится: 
 - Нас может кто-нибудь увидеть... Давай войдем в хижину... 
 Но в хижине уже темно, а мне хочется полюбоваться девичьим телом при последних отблесках зари. 
 - Не бойся... Сегодня ночью никто не войдет в мой лес... 
 Слегка отстранившись, я долго смотрю на крутые холмы ее персей, на широкие бедра, на нежный темный пушок, скрывающий низ живота. 
 Потом я начинаю целовать ее - шею, груди, живот. Дева между тем вынимает заколку, и ее волосы тяжело спадают на плечи. 
 Мои губы скользят все -ниже, ниже... 
 Резкая боль в спине почти мгновенно переходит в невыносимую боль в сердце. В глазах моих вновь вспыхивает уже закатившееся было солнце, и вслед за этим на меня обрушивается тьма. 
 - Вот он, попался! - слышу я над своей головой незнакомый мужской голос. Доносится он глухо, словно из могилы. Точнее, наоборот, словно я лежу в могиле. 
 А еще точнее - в саркофаге. 
 - Кажется, я не ошибся в выборе главного инженера, - отвечает ему Шпак. Его тенор я не спутаю ни с чьим другим. Небось поглаживает сейчас свою родинку на лысине и смот-рит на всех полным презрения взглядом. Когда-то он смотрел на меня по-другому, этот Шпак. Преданный, энергичный, готовый выполнять любую, самую неинтересную работу... Как я в нем ошибся! 
 Мое тело абсолютно неподвижно. Я не чувствую ни своих ног, ни рук, вообще ничего. В глазах моих - кромешная тьма, в памяти - ощущение нестерпимой боли. 
 К счастью, только в памяти. 
 Этот старый маразматик забыл, что бывает с колдунами, переставшими справляться со своими обязанностями! И я не успел произнести магическую фразу... 
 - Полицию я уже вызвал, - спешит выслужиться главный инженер. - И не Интерпол. Как только пробуждение закончится, его арестуют. 
 Да, это правда. Когда я выйду из витатрона, меня сразу же посадят в тюрьму. Это - единственная плата, которую с меня можно взять за те сны, которые я успел просмотреть. Точнее, не сны, а жизни, и не просмотреть, а прожить, и не все жизни, а только наиболее эмоциональные их периоды. Такое не по карману даже миллионерам. 
 - Ну что же... Даже он не все смог предусмотреть, - отдает должное Шпак моему профессионализму - и ошибается. 
 Все, конечно, никому не дано предугадать. Но некоторые достаточно тривиальные события - вполне. 
 Все обрушилось на меня почти одновременно: гибель единственной дочери, смерть жены, неизлечимая форма рака. Вдобавок я заподозрил, что Шпак собирается украсть у меня витатрон. Тогда-то я и решил заложить в программу гипернейрокомпьютера несколько только мне известных функций. 
 В том числе и такую: 
 "Информатика слепая бьет печаль по голове!" 
 Интересно, сработает или нет? Если нет - есть еще пара вариантов. 
 Но, кажется, в этот раз они мне не понадобятся. 
 - Что происходит? Пробуждение еще не закончилось - а саркофаг, похоже... 
 - Витатрон вновь начал сеанс! Проклятие! Он все-таки перехитрил нас! 
 Ну конечно, перехитрил. И Шпак, и его наследники будут как зеницу ока беречь витатрон, гарант их безбедного существования, а вместе с ним и меня, профессионального путешественника. 
 - Поднимите крышку! 
 Да, я - путешественник. Было время, когда меня интересовало совершенно другое. Я увлекался наукой, пытался чего-то достичь. И, чтобы добиться главного, старался не отвлекаться на мелочи. Не тратил время ни на гулянье под луной, ни на болтовню с друзьями, ни на борьбу с подонками. 
 - Крышка заблокирована. 
 И кое-что мне удалось сделать. Например - витатрон, восьмое чудо света. Но потом я, понял: жизнь дана человеку для того, чтобы жить. А жить - значит бороться и страдать, любить и ненавидеть, побеждать и проигрывать. 
 - Взломайте ее! 
 Иначе жизнь становится пресной и неинтересной. А человек, избегающий сильных эмоций, заболевает раком или впадает в депрессию. 
 - Вы готовы рискнуть витатроном? 
 Шпак не отвечает. И я знаю почему: он не найдет ответа на этот вопрос ни сегодня, ни завтра - вообще никогда. 
 - Пациент, ваши ноги полностью расслаблены... - начинает программу погружения в состояние летаргии украденный у меня витатрон. 
 Ну конечно, расслаблены. Я их и не чувствую даже. Как не чувствую боли, которая уже была готова на меня наброситься. 
 - Ваши руки полностью расслаблены... Мышцы шеи и лица тоже полностью расслаблены... У вас просто замечательно все получается, пациент! А теперь представьте, что вы - легкое пушистое облачко, парящее в голубом небе... 
 Да, я - легкое пушистое облачко. И, как облачко, путешествую из одного страны в другую. А еще - из эпохи в эпоху, из жизни в жизнь. Ведь я профессиональный путешественник. Куда и зачем я стремлюсь? Не знаю. Да меня это в общем-то и не волнует. Так же, как не волнует большинство людей ответ на вопрос, для чего они живут. Мой путь лежит через разные города и страны, и сегодня я не знаю, где буду завтра. Я не знаю также, кем я буду и когда. Я вообще ничего не знаю о своем будущем. Ну разве это не прекрасно? 
 "Фрагментарное копыто неподкованной собаки!"