Аннотация: «Год Мамонта» — авантюрный исторический роман, выполненный в жанре «альтернативной истории», с интригами, погонями, любовью, и цирком. С драками и романтикой. С тремя видами государственного правления. С развитой цивилизацией, противостоящей дикарям. С живыми героями. Авторский вариант (значительно отличающийся от московского издания).


---------------------------------------------


 В. Д. Романовский (Техасец)
 ГОД МАМОНТА



 ГЛАВА ПЕРВАЯ. ВОЛЧОНОК


 Еще до наступления сумерек войско артанского князя Номинга остановилось на ночлег. Прямо по ходу, в нескольких сотнях шагов, начинался лес, а направо, к юго-востоку, два дня ходу, было море. А до крепости Белые Холмы, первого укрепления на земле этих мерзких людишек, изнеженных и подлых, было и вовсе рукой подать. Завтра утром крепость падет.
 По старинке, в официальных обращениях к воинству, князья Великой Артании до сих пор называли эту землю Куявией, выражая таким образом полное к ней презрение. Откуда появилось такое название — неизвестно. Славы, лесной народ, называли ее по разному, а жителей сравнивали с дубами, имея в виду, что ничего им, тупым, не объяснишь, разве что с десятого разу. Сами куявы-дубы называли себя ниверийцами, а страну свою Ниверией, и тоже совершенно неизвестно почему.
 Столица этой самой дубовой Ниверии-Куявии, Астафия, была основной целью данного похода. Поход готовили два года подряд, копили силы. Два года подряд артанские лазутчики доносили Номингу о том, как плохо охраняется Астафия, какие там нелепые, плохо обученные трусы, а не воины, и как много там женщин изнеженных и белокожих.
 — Уау, уау, — ухарски крикнула какая-то птица, пролетая над станом в направлении леса, где у нее были, вероятно, срочные дела. Возможно, она летела долбить какой-нибудь дуб, хотя дубов в этой местности было мало, в основном клены да вязы.
 Два года упорный, методичный Номинг проверял сведения, посылая в Ниверию все новых лазутчиков. Донесения совпадали в одном — в Ниверии его не ждут, Ниверия в данный момент совершенно не готова к приходу артанского войска. И то сказать, если не считать мелких стычек с другими артанскими князьями да сдерживания славов в пограничных селениях, двадцать лет ни с кем не воевала Ниверия. Куявия. Забыли, как меч держать. Если вообще когда-то умели.
 Другие князья проявляли осторожность, ждали, что кто-нибудь нападет на Ниверию первым, и сидели дома. Вот он и напал, самый отважный, самый решительный. Он столько привезет из Ниверии вместе с ключами от городских ворот Астафии, что им, другим князьям, ничего не останется, как признать его превосходство! Он будет — первым из первых! Его будут называть — Номинг Великий!
 Несколько птиц безобразно заорали неподалеку. Воины стреноживали коней и разводили костры.
 Двадцать лет не воевала Ниверия. Куявия. Двадцать лет назад — доисторические времена.
 Семь лет назад — целая вечность, столько разного с тех пор произошло — Князь Улегвич, сосед Номинга, совершил рискованый набег на северные владения ниверийцев, через перевал, через мерзлую горную землю со странным названием Кникич, и Номинг тогда, семь лет назад, присоединился к походу. Славное было время! Зашли, повеселились, вышли. Сколько трофеев тогда привезли! Сколько славы! Теперь Улегвич оброс жиром, и воевать не желает. Да и вообще в Артании какое-то непонятное, тревожное затишье. Так всегда бывает, наверное, перед большими событиями.
 А событие намечается очень большое. После похода на Ниверию-Куявию, Князь Номинг, потрясая ключами Астафии, станет во главе всех артанских князей и войск! И будет второй поход, не такой, как сейчас, не набег, не вторжение, но планомерный, долгий, с осадами и взятием всех городов подряд, начиная с Теплой Лагуны, со вторым проходом через Астафию, с пленением всех правителей Ниверии-Куявии, даже самых мелких. Говорят, в древние времена такое было. Во времена легендарных Придона и Скилла. Но одно дело легендарные времена, а другое — настоящее, сегодняшнее. Как-то лучше верится.
 Правда, Князь Артен собирался в поход на северные владения Куявии с небольшим отрядом, опять через Кникич, и, возможно, уже выступил. Но это несерьезно, это просто мелкое удальство.
 Окинув ненавистный ниверийский лес мрачным взглядом, Номинг оглянулся по сторонам. Большой княжеский шатер сверкал бахромой в тяжелом, вовсе не степном, закатном солнце. В шатре тихо напевали наложницы, там ждали князя брага и простая, добротная походная еда. До поздней ночи будут петь наложницы, а сам князь будет тем временем спать вон в том маленьком, неприглядном шатре, и малолетний его сын тоже будет спать, там же. Это была специальная степная хитрость на случай покушения со стороны других князей или, что вернее, ниверийцев, которые не могли ведь не заметить приход войска и дрожат теперь, презренные трусы. Сражаться они не любят, а вот убрать кого-нибудь подло, ударом в спину, это по ним. Пусть только сунутся в княжеский шатер — тут им и настанет конец, подлецам, а князя разбудят двое лучших воинов, прячущихся в пятом шатре с краю и не спящих всю ночь. И князь с удовольствием посмотрит, как будут подлецов и трусливых убийц рвать на куски. Дрянь. Куявия.
 Князь незаметно прошел к неказистому шатру и скользнул внутрь. Малолетний сын еще не спал и посмотрел на князя невинно. Князь нахмурил брови. Сын все понял, лег, и закрыл глаза. Посопел, нахмурился, притворился спящим, и почти сразу уснул. Пусть привыкает к походной жизни, сопляк. Сколько ж ему лет? Лет семь где-то. Хороший воин должен вырасти.
 Князь отвязал меч, вынул кинжал из ножен, и прилег, подложив кулак с рукояткой кинжала под правую щеку.
 Сумерки сгустились. Костер ночной стражи освещал пространство возле шатров. Большинство воинов спали под открытым небом. Воины должны ко всему быть привычны. Неделю не есть, а потом вступать в длительное сражение. Не спать по трое суток, а потом сражаться. Мерзнуть в славских лесах без огня и одежды, скрываясь, несколько дней, а потом вдруг неожиданно напасть на поселение, и снова сражаться, проявляя доблесть. Хорошо быть храбрым и выносливым. Отважным и непобедимым. И непреклонным. Князь уснул.
 Было уже за полночь, когда два темных силуэта, сливаясь с окружением и пользуясь тем, что луна ушла за облако, отделились от леса и беззвучно, невидимые, приблизились к стану. Двигались они очень быстро, почти бегом.
 Опытный Номинг почувствовал что-то, постороннее присутствие, рядом с шатром, и немедленно проснулся. Не было слышно ни звука, кроме треска костра, бубнения ночной стражи неподалеку, и тихого пения наложниц в княжьем шатре. Он не заметил, но почувствовал, как слегка шевельнулся полог. Подлецы, подумал он. Что ж, пришло время поразвлечься. Бесшумно отодвинулся он от полога, ползком добрался до противоположного края шатра и приподнял этот край лезвием кинжала. Выскользнул он из шатра все так же бесшумно. Сейчас он обойдет шатер и застанет мерзавцев у входа. И тогда они обо всем пожалеют.
 Что-то тяжелое опустилось ему на голову, и Номинг стал падать вперед, удивленный и яростный. Ему не дали упасть, но этого он уже не помнил.
 Вторая тень скользнула в шатер и через несколько мгновений вынырнула с мешком, в котором помещался связанный сын Номинга с кляпом во рту. Сам Номинг был уже в другом мешке, и тоже с кляпом. Лазутчики закинули мешки на плечи и беззвучно, незаметно стали удаляться от стана. В княжеском шатре не очень мелодично пели наложницы.


* * *

 Номинг очнулся и попытался тряхнуть головой. Взгляд концентрировался плохо. Каменные стены. Каменный потолок. Каменный пол. Ах, песьи дети! Гадюжье племя! Выкрали меня! Ну ничего. Я еще жив, и при первой же возможности я отсюда сбегу. Коварные твари!
 Посередине каменной коробки помещался приподнятый топчан. На нем стояли и лежали предметы, употребляемые ниверийцами для их подлого ниверийского письма. У топчана сидел какой-то отвратительный нивериец, среднего роста, а рядом с ним стоял еще один гнусный нивериец, высокий и плечистый. С таким если сражаться, то сразу надо оглушать, иначе будут хлопоты. Они о чем-то переговаривались вполголоса. Сидящего звали, кажется, Хок. Ниверийский язык Номинг знал плохо, всего несколько отвратительных слов, которые нужно было произносить утробно. Распахнулась напротив дверь, какие ставят в Артании в княжьих домах — украли у нас придумку, гиены. В помещение вошла высокая белокожая ниверийская баба. Походка почти мужская. Подошла к этим двум. Который сидел, сказал ей что-то и кивнул в сторону Номинга. Баба тоже кивнула и двинулась к Номингу.
 Номинг осознал, что сидит на полу, и связан по рукам и ногам.
 — Э, — сказал он. — У. — Язык подчинялся с задержкой. — Э. Здравствуй, красавица писаная, подстилка, потаскуха куявская.
 Неожиданно помутненный взгляд прояснился, и Номинг узнал ее. Бабу. Хуже не придумаешь. Действие развивалось в точности по логике кошмарного сна.
 Куявская потаскуха не обратила на его слова никакого внимания. Номинг вспомнил, что так и не выяснил, знает ли она артанский язык. Он не сомневался, что она тоже его узнала. Еще бы. Но лицо ее осталось совершенно равнодушным. Присев рядом с ним на корточки, она запустила руку в его волосы, чуть приподняла голову, и рассмотрела лицо и шею. Прищурилась. Номинг осклабился.
 — Ну, ты, — сказал он. — Здравствуй. Место дурное. Как в колодце. Приходи ко мне в шатер, там и поговорим.
 А что он еще мог сказать?
 Что произошло дальше, он толком не понял. Небывалая, нестерпимая боль прошла через все тело единой страшной волной, опустилась и остановилась у ребер. Номинг крикнул хрипло и истошно и начал непрерывно, яростно ругаться, понося последними словами ниверийцев, их подлую страну, эту мерзкую крепость, и эту потаскуху. Он объявил, что всех их сожжет на медленном огне, что развеет их пепел по ветру, что будет насиловать их малолетних дочерей и есть живьем их сыновей. Эта стерва поднялась и пошла обратно к топчану. Номинг продолжал кричать. Снова последовали какие-то слова, и снова сидящий ответил на них равнодушным тоном, указав кивком головы на какой-то предмет на топчане. Один из предметов. Женщина взяла предмет одной рукой. Номинг перестал кричать, всматриваясь и тяжело дыша. Женщина вернулась к нему и снова села на корточки. Номинг сообразил, что в руке у нее кляп, только когда она резко вдвинула мягкий матерчатый предмет ему в рот. Он замычал и забился. Тесемки соединились на шее сзади.
 Надо было ее убить, когда была такая возможность. Сейчас она мне просто мстит. Нет, она мне не мстит. Я для нее вообще не человек.
 А потом была такая боль, которая даже в самых страшных снах не придумается. А те двое у высокого топчана продолжали равнодушно разговаривать, даже не глядя на него. А потом боль, которая все тянулась и росла, расплывалась и сжималась, и вибрировала, стала затухать. Женщина встала, встряхнула руками, как встряхивают бабы, когда месят тесто, вытащила у Номинга кляп, и проследовала обратно к топчану. Сидящий кивнул ей, и она вышла. Затем вышел плечистый. Номинг и сидящий, которого вроде бы звали Хок, остались одни.
 Сидящий Хок равнодушно посмотрел на Номинга.
 — Сейчас с тобой будет говорить очень уважаемый всеми человек, — сказал он на артанском наречии, явно подбирая слова, причем подбирая неправильно и коверкая произношение. Например, во фразе «очень уважаемый всеми человек» последнее слово было совершенно лишнее, и только ниверийско-куявские гиены так говорят на нашем языке, невежды мерзкие. — Я хотел бы, чтобы ты ответил ему правду. Только всю правду ответил. Ты понимать? И чтобы возражений не надо. Не надо возражений вообще. Понимать?
 — Трусливая ты крыса, — сказал Номинг. — Падаль куявская.
 Сидящий поднялся. Крепко сложен. Белобрысый. С приплюснутым носом. Одно ухо оттопырено. Он кивнул и, протянув руку, открыл дверь. Что-то тихо сказал. Снова вошла мужской походкой белокожая мерзавка, которую он в свое время не убил, хоть и мог, и снова приблизилась к Номингу. Он начал кричать еще до того, как почувствовал боль. В открытый рот снова запихали кляп. Номинг весь покрылся потом, из глаз текло, а боль все усиливалась. А белобрысый нивериец вышел. Вернулся он, когда прошли четыре вечности. Подошел вплотную. Белокожая все еще сидела на корточках рядом с Номингом.
 — Только правду. Возражений не надо. Понимать? Кивать. Если понять, кивать.
 Номинг кивнул. Он больше не мог. Он больше не был Номинг, он больше не был человек и воин. Он был несложное, трясущееся от ужаса животное. Он больше не узнавал эту женщину. Он не помнил ее. У него не было прошлого.
 Кляп вынули. Женщина ушла. Белобрысый нивериец поморщился, пожал плечами, и тоже вышел. Долго никто не входил. Боль затихала, но сама память об этой боли вселяла дикий, животный страх. Сама возможность повторения этой боли была совершенно немыслима.
 Дверь снова открылась. Вошел небольшого роста худой человек с каштановыми волосами, в ниверийской одежде. Номинг автоматически отметил отсутствие какого-либо оружия. Человек подошел и встал рядом с сидящим на полу Номингом. Тусклым голосом спросил — Ноги не затекли?
 Безупречное артанское произношение. Так говорят только родившиеся вблизи владений Улегвича. Артанец? Перебежчик?
 — Ты кто? — спросил Номинг, не узнавая своего голоса. Он не чувствовал никакой неприязни, скорее наоборот. Боль не повторится, пока этот с каштановыми волосами здесь.
 Человек с каштановыми волосами спокойно смотрел на Номинга. Что-то неприятное, пугающее и одновременно притягивающее было в его зеленых глазах под крупными светлыми бровями. Тонкие губы вдруг растянулись в холодную улыбку.
 — Я — Фалкон. Запомни это имя. Хорошо запомни. Как ноги?
 Запомни имя. Наглец. Номинг попробовал пошевелить ногами. Нет, не затекли.
 — Тебя прислали меня допрашивать? — спросил он.
 — Нет, зачем же. Все известно и так. Ты пришел сюда с войском. Ты предупредил нас, что идешь в поход на славские земли. Но ты решил, что славские земли тебе не интересны. Ты изменил планы. Я пришел, чтобы сказать тебе, что ты будешь делать дальше.
 — Дальше?
 Опять появилась холодная улыбка. Номинг понял, что дальше он будет делать все, что ему скажут. Он ненавидел себя больше, чем этих… ниверийцев… да. Позор, позор. Жить с позором. Есть и спать с позором. Позор лучше, чем боль. Он был согласен. Он презирал себя, но он был согласен.
 — Тебя вернут в твой тайный шатер. Утром ты объявишь войску об изменении направления. Ты дойдешь до славских земель. Ты сожжешь несколько деревень. Потеряешь какое-то количество воинов. И вернешься в свое княжество. Раз в три месяца к тебе будут приезжать наши посланцы. Они будут привозить сплавы, приспособления, и изделия. И забирать у тебя золото и серебро. Охрану будешь предоставлять ты. Сто пятьдесят человек. Ты больше не подойдешь к границам Ниверии с войском до тех пор, пока тебе не дадут знать. Иногда ты будешь выполнять кое-какие, очень несложные, просьбы. От меня лично. А твоего сына мы оставляем у себя.
 — Сына?
 — Да. Не волнуйся. Ему у нас будет большой артанский почет и уважение. Мы будем растить его, как будто он очень уважаемый всеми. Он станет когда-нибудь хорошим и храбрым князем Номингом.
 Номинг попытался сконцентрироваться. Мысли путались. Последняя полу-надежда, полу-мечта мелькнула в ставшем вдруг очень ясным сознании. Мелькнула и пропала. Снова мелькнула.
 — Артен за меня отомстит, — сказал он наконец. Уверенности в голосе не было никакой.
 Не меняя выражения лица, Фалкон вытащил из бокового кармана некий предмет и показал Номингу. Номинг сморщился, как от боли. На серебряном медальоне красовался герб артенских князей.
 — Артен взят в плен, — равнодушно сказал Фалкон. — Войско его разбито. Впрочем, если тебя не устраивают наши условия, мы могли бы тебя просто повесить на ближайшем суку.


* * *

 Фалкон поднялся на главный этаж крепости и вошел в просторную, мрачноватую залу. Два факела освещали небольшое пространство ближе к высоким окнам. В пространстве его ждали трое — Хок, Комод, и командующий северным войском. Положение было неприятное.
 Три дня назад небольшое войско князя Артена, всего две тысячи человек, ворвалось в Кронин, третий по величине город Ниверии, всего в двухстах пятидесяти верстах от Астафии. Никакой защиты у города не было. Фалкон знал о передвижении Артена в этом направлении, но ничего не предпринимал, думая, что Артен направляется в Славию. То есть, он просто прозевал вторжение. Город сожгли до тла. Положение исправлялось, но медленно. Вместе с командующим северными войсками был составлен план. В кратчайшие сроки элитная дивизия была переброшена в предместье Кронина и ночью с тыла атаковала Артена. Артен отступил, чтобы перегруппироваться и отразить атаку, но отступил слишком поспешно. Дорога, которой он пришел, была перекрыта, и артанские конники отступали вдоль реки. Вскоре дорога привела их в ущелье. Тропа сузилась. Осознав ошибку, Артен попытался выехать из ущелья, но поздно. Шквал арбалетных стрел встретил конников на выходе. Артен рванулся в противоположную сторону, но и там его ждали. Он попытался обороняться, не выходя из ущелья, но тут на войско сверху, со скал, посыпались огромные камни. Через несколько часов, когда войско уже не сопротивлялось, оставшихся в живых докалывали пиками. Войско погибло целиком.
 Теперь следовало все это переосмыслить и преподнести в Астафии так, как будто во всем виновато было командование северных армий, которому неутомимый Фалкон пришел на помощь. Заодно надо было как-то скрыть неудобный факт — больше половины элитной дивизии полегло от стрел и мечей Артена, то есть потери противника не превосходили потери ниверийцев.
 — Где сейчас Артен? — спросил Фалкон.
 — К сожалению, — ответствовал командующий суровым, привыкшим время от времени сообщать неблагоприятное, голосом, — ему удалось бежать.
 Фалкон удивленно наклонил голову.
 — Бежать? Вы в своем уме?
 — Я следовал вашим указаниям. Вы говорили о милосердии.
 — Да, говорил. Дать ему бежать было в высшей степени немилосердно.
 — Не понимаю.
 — Вы свободны.
 Командующий постоял еще немного молча и затем тяжело потопал к выходу из залы.
 — Комод, что у вас? — спросил Фалкон.
 Маленький, круглый Комод с мясистым лицом и добродушными глазками, присел над походным мешком и вынул из него боевой арбалет. Фалкон протянул руку. Хок снял со стены факел и поднес ближе. Фалкон рассмотрел арбалет. Приклад был сработан нарочито грубо, клеймо мастера отсутствовало, зато натяжка, двойной паз, крюки, прицел — все было филигранной работы. В степи такие арбалеты не делали. В степи вообще не делали арбалеты.
 — Еще?
 Комод снова запустил руку в мешок. На этот раз Фалкону пришлось рассматривать кинжал. Все было понятно и так, но нужно было произвести впечатление на коллег. Автор кинжала был тщеславнее автора арбалета. Клеймо наличествовало. Сталь лезвия была тонкая и легкая, а само лезвие невероятно острое и прочное. Особый, недавно изобретенный сплав.
 — Меч я не стал волочь, но из той же стали, — сообщил Комод, улыбаясь добродушно.
 — И кто же у нас приторговывает всем этим? — риторически спросил Фалкон.
 — Есть на примете несколько, — заверил Хок.
 Фалкон посмотрел на него мрачно.
 — Нам не нужны несколько. Нам нужен один. Найдите и возьмите на заметку. Через месяц мы его четвертуем публично. Остальных пока не трогать. Что там с мальчишкой?
 — Пытался буянить, — сообщил Хок. — Теперь спит, но во сне дергается.
 — Комод, доставьте мальчишку в Астафию, в мой дом. Приставьте к нему кого-нибудь на первое время, пока не привыкнет. Пусть поживет с прислугой, там много его сверстников. Хок, что невеста Великого Князя?
 — Уже выехали. Будет через четыре дня в Астафии.
 — Это слишком скоро. Сперва надо исправить положение и подготовить общественное мнение. Поезжайте навстречу и замедлите среднюю скорость кортежа. Методы на ваше усмотрение, но желательно без драки и без скандала. Номинга верните в шатер немедленно. Я отбываю.
 Он вышел из залы. Некоторое время Хок и Комод стояли молча.
 — Уж не собирается ли он сложить всю вину на торговца оружием? — задумчиво спросил Комод, поскребывая гладко выбритый розовый подбородок. — Мол, если бы не наше оружие, они бы не сожгли Кронин?
 — Не знаю, — Хок думал о чем-то другом. — Если нужно, сложит.
 — Каким образом?
 — Найдет, — сказал Хок, знавший и понимавший Фалкона гораздо лучше, чем Комод. — Мальчишку сильно не лупи, если будет орать и вырываться. Для чего-то он нужен Фалкону. Не знаю, для чего именно, но нужен.
 — Как заложник, — предположил Комод.
 — Сомневаюсь. Артанцы — народ дикий, отношение к детям у них вполне животное.
 Помолчали. Комод почесал за ухом. С некоторых пор Хок, всегда готовый к действию, никогда не сомневающийся в целесообразности приказов Фалкона, стал его, Комода, слегка раздражать.
 — Что означает вся эта милая иносказательность о милосердии? — спросил Комод.
 — Милосердие милосердию рознь. С общественной точки зрения было бы лучше, если бы Артена убили. А еще лучше — доставили бы в столицу и публично казнили. Меньше драк у пограничья, города сохраннее, да и народ возрадовался бы.
 * * *
 Номинг-младший проснулся рано утром и попытался вскочить на ноги или на четвереньки. Его удержали. Он рванулся, стал извиваться и мычать, очевидно требуя, чтобы его оставили в покое. Обстановка была странная. Похоже на маленький деревянный дом, совсем игрушечный, с двумя занавешенными толстой материей окнами. Два дивана, обитые материей и мягкие, как в княжеском доме. При этом домик раскачивался, что было очень неприятно и странно. И еще он двигался, домик, в одном направлении. Домик стоит на телеге, догадался наконец Номинг-младший.
 Он перестал вырываться и заплакал, рассматривая того, кто его удерживал. Удерживающий был толстяк с добродушным лицом. Он улыбался.
 — Не плачь, — сказал толстяк. — Ничего страшного не будет. Не понимаешь?
 Номинг-младший тер кулаком глаза и тупо смотрел на толстяка.
 — Пряник хочешь? — спросил толстяк. Запустив руку в походную суму из грубой кожи, он достал мешок и, вытащив из него пряник, протянул Номингу-младшему. — На. Бери. Да бери же, вкусно ведь. Страсть как вкусно. Только в одном месте на всей земле такие пекут. У меня там знакомый пекарь. Он специальную траву добавляет. Бери. Не хочешь? Ну, захочешь, так скажешь. — Толстяк запихал пряник в рот и с видимым удовольствием долго его жевал. Машинально он достал из мешка второй и тоже положил в рот. — Свсм эшь ка? — спросил он. — Жжж. Счас. — Он проглотил, причмокнул, и вытер рот какой-то тряпкой, очень белой. — Совсем, говорю, не понимаешь нашего языка? Эх, степь. Дикари вы там все, колючки едите на завтрак. Ну, оно может и к лучшему.
 Номинг-младший указал пальцем на окошко в двери кареты.
 — Едем, — объяснил Комод. — Е-дем. — Он провел рукой по воздуху, горизонтально. Мальчишка мотнул головой и снова указал пальцем на дверцу, настойчивее. — Ниверия, — объяснил Комод. — Скоро приедем в столицу. Называется Астафия.
 Мальчишка стал стаскивать с себя нелепые тесные артанские штаны.
 — А! — сообразил вдруг Комод. — Ссать хочешь. Сейчас.
 Протянув руку, он дернул за свисающий по стенке кареты шнур. Карета остановилась.
 Кругом был редкий лес. Земля обожгла босые ноги Номинга-младшего холодом. Мальчик ошарашено озирался.
 Целый день прошел в пути. Ночевать остановились в маленьком городке, в трактире. Кучер остался сторожить карету и коней, а Комод с мальчишкой заняли комнату наверху. Хозяин трактира обрадовался золотым монетам, что для хозяев трактиров, да и вообще для большинства людей, явление типичное. На всякий случай Комод связал мальчишке руки за спиной шелковым шнуром, а правую ногу прикрутил к ножке громоздкого ложа.
 Ужин им принес сам хозяин трактира. Красная жидкость, которую Комод наливал в кружку из тонкого глиняного сосуда, называлась вино. Номинг-младший никогда раньше такой жидкости не видел. Вначале он испугался, решив, что это кровь. Но потом подумал, что кровь жидкой долго не бывает, засыхает. Значит, не кровь.
 Комод предлагал мальчишке все блюда подряд, но тот лишь мотал головой. От воды он, правда, не отказался, и надолго припал к краю кружки, которую ему вполне заботливо держал Комод.
 А Комод был, оказывается, страшнейший обжора. Ел он не очень быстро, размеренно, и к каждому куску мяса и курицы, к каждому ломтику редьки и свеклы, к каждой крупинке гречки подход имел индивидуальный. Щеки у него стали красные и залоснились. По лбу обильно стекал пот. Пухлые руки плавно двигались, отрезая, поддевая, подливая, приподымая.
 — Хе-хе, — сказал Комод. — Ничего еда. Не столичная, конечно, но сойдет за неимением достойных ингредиентов. Зря ты, малыш, не ешь. Ты бы поел. Ужасно вкусно.
 Он медленно и методично, не прерываясь, выпил кружку вина и налил еще.
 — Это хорошо, что ты ничего не понимаешь, — удовлетворенно сказал он. — С самим собой мне говорить надоело, а делиться сомнениями с другими опасно стало. — Он мудро и пьяно покивал.
 Рядом с тарелками и кружками на столе лежали заряженный арбалет и кинжал без ножен. Арбалет тяжеловат. А кинжал в самый раз. Если бы можно было незаметно освободить ногу, а потом перетереть обо что-нибудь шелковый шнур, связывающий руки, а потом неожиданно прыгнуть на эту жирную ниверийскую свинью, хватая в прыжке кинжал, и воткнуть кинжал в жирную шею, было бы здорово. А потом спокойно уйти из этой дурацкой и душной ниверийской постройки, украсть коня, и ехать к своим, сметая по пути отряды ниверийцев, вступая в сражения с драконами, пугая колдунов, проявляя доблесть — было бы совсем замечательно.
 — …учились мы все в Кронинском Университете. Это типа школа, но для почти взрослых. Впрочем, чего это я объясняю, ты все равно не понимаешь, да и вообще для артанцев школа — развлечение для развратных ниверийцев, да? Для нас это место, куда юных отпрысков отсылают, чтобы под ногами не болтались. Ну так вот. Ходили мы туда, стало быть, втроем. И были у нас сперва, как сейчас помню, обычные имена. Но Университет — особое место, и рано или поздно каждый получает кличку.
 Комод помолчал, глядя в одну точку пьяными глазами. Мальчишка безучастно смотрел на единственное в комнате окно, не проявляя ни особого интереса к монологу, ни особой скуки. Смирился мальчишка. Это хорошо. Комод снова погрузился в воспоминания.
 — А вожаком он стал как-то естественно и неожиданно, — сказал он трезво. — Он был старше нас на два года. Но такой же щуплый был, как теперь. Говорят, когда он только поступил в Университет, били его здорово. А он терпел. И никому не жаловался. И его стали уважать. А потом слушать. А как мы с Хоком пришли, он уже был самый влиятельный во всем заведении, представляешь? Наставники его боялись. А он выбрал нас, именно нас, себе в друзья. Нас двоих. Только друзья — это просто слово такое. А на самом деле мы просто начали ему служить. Сами не заметили. Мы, потомки знатных родов, были… и есть… на побегушках у какого-то безродного провинциала. Вот так оно и бывает. Сложная штука жизнь.
 Комод замолчал. За дверью послышался шум. Комод ждал, когда он затихнет. Шум не затихал. Истошно заорала женщина. Зарычал мужчина.
 — Нет покоя, — сказал Комод.
 Он поднялся и тяжело двинулся к двери. Отодвинув засов и открыв дверь, он высунулся в коридор, оценивая положение. Вышел. Орущую женщину он водворил обратно в ее комнату, а мужчину, не слушая энергичных возражений и страшных угроз, скинул с лестницы. Вернувшись в комнату, он запер дверь, сел на прежнее место, и снова уставился в пространство. Мальчишка все так же безучастно смотрел на окно.
 — А только не нравится мне что-то, — Комод понизил голос. — Сегодня он глава Рядилища, завтра он первый человек в государстве, первее Великого Князя, который и так, впрочем, никогда первым не был. Ну, хорошо. Ничего страшного в этом нет — должен же кто-то быть первым человеком в государстве? Не он, так другой будет. Да. Но. — Комод поднял указательный палец и показал им на что-то, по диагонали вверх. — Тревожно мне что-то. То какого-то мелкого князя казнили по подозрению. То священников потеснили. То запретили возмущаться налогами публично. Но это все ерунда. А главное-то что? Что главное, я тебя, артанская морда, спрашиваю? А? А вот что. — Глаза Комода сверкнули. — Кому мешал мой любимый кабак на Улице Торговцев Краденым? Кому? А? — спросил он грозно и страстно. — Я знаю, что там был вертеп и что там собирались заговорщики. Но зачем же повара-то вешать? Ведь это какой был повар, а? — Комод опять указал пальцем, в этот раз на глиняный сосуд с вином. Это навело его на мысль. Он налил и залпом выпил кружку. — Во всем мире такого не было и нет. Повара такого. И не будет. Какие куропатки в изюме! Какое седло барашка с репой и горошком! Какой медовый пирог — да кому, спрашиваю я, еще что-то нужно в этой жизни, кто попробовал того пирога? Ну, есть, наверное, такие, но они все пресытившиеся свиньи! Заявляю со всей государственной ответственностью! А стерлядь, которая во рту тает! А глендисы! А хоть бы и простецкие хрюмпели! А, бывало, придешь, эта, под вечер… никаких припасов в кабаке нет, все съели. Но скажешь повару, что жрать охота, так он, поверишь ли, из каких-то жалких крох, из остатков презренных, такое сделает со сметаной, что пальчики оближешь! И не один раз! Много раз оближешь! Вот из таких вот крох, — Комод слегка раздвинул большой и указательный пальцы правой руки и показал Номингу-младшему. — Представляешь? Из ничего. Из вообще ничего. Как можно было повесить такого повара? Ну, посади его в тюрьму на многое годы, а выпускай только два, нет, лучше три, раза в неделю и еще по праздникам, чтобы готовил. Ведь нельзя было лишать мир, и меня, такого человека! Одни миндальные пирожные чего стоили!
 В первый раз за все путешествие у мальчишки на лице появилось осмысленное выражение — он удивленно поднял брови. Но Комод не заметил — он плакал, плакал искренне, обильно роняя крупные слезы в компот и утираясь тыльной стороной жирного запястья.
 Комод ошибался, думая, что Номинг-младший ничего не понимает. Мальчишка понимал почти все, а что не понимал, запоминал дословно. И — молчал.
 Язык Ниверии был его родным языком.


* * *

 На подъезде к столице резко похолодало, и в предместье сыпануло снегом. Топот копыт стал менее отчетлив. Вокруг побелело и мир стал чист и гармоничен. Номинг-младший видел до этого снег только раз в жизни. Не удержавшись, он прилип к окну. Комод раздвинул створки под передней скамьей. Там была миниатюрная печь. Он тут же растопил ее несколькими поленьями, помещавшимися рядом. Это тоже было интересно, но менее интересно, чем снег. А потом были чугунные городские ворота с развевающимся над ними ненавистным всем артанцам ниверийским флагом — на бело-голубом фоне белый круг, а в кругу миролюбиво настроенная пантера.
 Дальше началось совершенно удивительное.
 Каменные дома в Артании встречались редко и принадлежали князьям, жрецам, и их лучшим друзьям. В Артании они казались Номингу-младшему огромными. Здесь же  все дома были из камня, и были несказанно, сказочно большими. Три этажа. Четыре этажа. Комод что-то спросил, неразборчивое.
 Потом была река с каменными, гладкими берегами, и мост через реку. Номингу-младшему хотелось попросить, чтобы Комод остановил карету. Хотелось выйти и побежать, сначала вперед, потом назад, вдоль всего моста, а потом сойти с моста и рассмотреть его сбоку.
 А земля на улице была выложена гладким камнем.
 Справа по ходу обнаружилось странное сооружение с остроконечной конусообразной пикой на крыше, со сводами, стремящимися ввысь.
 — Храм Доброго Сердца, — сказал Комод, приблизившись к окну. Теперь их головы почти касались друг друга, и мальчишка не испугался.
 Возможно, Комоду тоже интересно смотреть на все это. Может, он здесь никогда раньше не был.
 А Комоду действительно было интересно. Храм всегда его восхищал, а поделиться восхищением было не с кем. К религии в столице относились насмешливо-прохладно. Это ж надо, подумал Комод, такое здание отгрохать, на чистом энтузиазме. По проекту Зодчего Гора. Зодчий Гор был два года назад выслан из столицы в колонию, когда-то основанную в славских землях мятежным князем Бронти. Имя зодчего старались не упоминать. По всей столице стояли сооружения, им построенные — особняки, ратуша, театр, и даже форум. Форум Зодчий Гор, правда, не строил, а лишь слегка переделал, сохранив старинный облик, но улучшив расположение скамеек и звукоотражающих стен. Были два амфитеатра, каждый вмещал десять тысяч человек. Для ораторов (которые сообщали городу новости, делали политические и бытовые обзоры, а также просто рассказывали исторические эпизоды) были сконструированы специальные подиумы, и можно было, не напрягая голоса, быть уверенным, что тебя слышат даже в самых верхних рядах. В здании Рядилища, которое тоже построил Зодчий Гор, был такого же плана амфитеатр, но меньше, на двести человек всего.
 Улица стала шире, и справа возник дом, который невозможно себе даже представить, если никогда не видел — весь белый, сверкающий, с ровными белыми столбами из камня, поддерживающими треугольный навес над входом. А потом еще один такой же.
 Потом было большое пространство с деревьями по середине, и по периметру пространства располагались огромные дома. Карета остановилась перед одним из них. Он был не белый, но серый, как дома ближе к окраине, но тоже со столбами перед входом.
 — Вылезай, приехали, — сказал Комод. — Что ты за зверь такой. Непонятный ты какой-то. Волчонок. Говорят, надо больше доверять собственным инстинктам, но что делать, если инстинкты молчат. Не вздумай убегать.
 Номинг-младший не собирался убегать. Снаружи было так холодно, что ему подумалось, что, возможно, он скоро просто замерзнет насмерть, что такие скопления каменных домов в снежном регионе не предназначены для жизни человека, во всяком случае для жизни артанца. Комод провел его через парадный вход и затем в боковую дверь, за которой было много непонятного и пугающего, но интересного.
 * * *
 Комод знал свое дело хорошо. Через три дня, к моменту въезда в город Фалкона, все было готово. Везде висели флаги, благодарный народ встречал своего верного защитника. И когда Фалкон произнес на форуме приветственную речь, тусклую и неинтересную, ее приняли как откровение. Да, Кронин был сожжен, в чем были виноваты командующие северными войсками и ничтожные, корыстолюбивые торговцы оружием. Но под предводительством Фалкона победоносная ниверийская армия при незначительных потерях разгромила коварных артанцев так убедительно, что пройдет еще не мало времени, прежде чем они сунутся к нам еще раз. После чего сам Великий Князь Зигвард выступил на форуме, благодаря Фалкона за верную службу стране. Затем, с некоторыми уточнениями и добавлениями для посвященных, Фалкон повторил речь в Рядилище, и там ее тоже приняли с восторгом.
 * * *
 Еще неделя ушла на осмысливание народом доброй вести и на соответствующие праздненства. А затем в город въехал кортеж невесты Великого Князя, княжны Беркли.
 В отличие от Номинга-младшего, княжна Беркли прибыла в Астафию более или менее по собственной воле. Правда, все, кто интересовался будущим браком, были уверены, что княжну заставили. Ибо было ей шестнадцать лет, а жениху тридцать четыре, и брак был чисто политический. Жених, Великий Князь Зигвард, был легкомысленный развратник, пьяница, и вдовец. Его старшему сыну, официальному наследнику, было пятнадцать лет. Ходили слухи о побочных детях.
 Все это не имело никакого значения для княжны Беркли. Год назад, во время визита Великого Князя в княжество ее отца, она видела Зигварда, всего один раз, и говорила с ним. Свою романтическую влюбленность она скрывала ото всех, и когда ей сообщили, что она выходит замуж за Зигварда, сообщавшие были удивлены отсутствием бурной отрицательной реакции.
 Княжна Беркли была высокого роста, тощая, нескладная, с некрасивыми зубами и небольшими глазами, со слегка лошадиным лицом и странно для ее комплекции светлыми, очень подвижными бровями. Голос у нее был монотонный и тусклый, сипловатый. Остроумием она не блистала, пристрастий не имела, была вежлива с окружающими и иногда благосклонна к служанкам.
 В столице она была уже два раза. Восхищаться ей не хотелось, а хотелось побыть одной. Ее привезли в княжеский дворец и выделили ей апартаменты. У ее служанки загорелись глаза при виде столичного великолепия. Княжна Беркли скинула тяжелые неудобные башмаки с золотыми пряжками, велела служанке поменьше таращить глаза на все эти тряпки и занавеси, сама развязала длинными своими руками шнурки платья на спине, стянула платье через голову, и прилегла на кровать в спальне.
 — Княжна, нас, наверное, поведут сегодня в знаменитый Озерный Парк! — воскликнула служанка.
 — Выйди вон, — сказала княжна.




 ГЛАВА ВТОРАЯ. ГОД МАМОНТА


 Прошло два года.
 Осень выдалась теплая, а в конце октября и вовсе захорошело, и три дня подряд было почти жарко. Столица нежилась на солнце, подданные заметно повеселели и подобрели, и первый день рождения Великой Княжны Шилы отметили неподдельным праздничным настроением. Торговки на рынке благодушно торговались с покупателями, кузнецы в кузнях отпустили подмастерьев на улицу, чтоб те развеялись, хозяева таверн наливали вторую кружку бесплатно, бродячие музыканты играли патриотические этюды, и даже проститутки на Улице Святого Жигмонда оделись в национальные бело-голубые цвета.
 Великий Князь показал Великую Княжну народу с балкона дворца. Годовалая Великая Княжна Шила испугалась и сначала жалобно заскулила, а потом заплакала. Ее отдали няньке, после чего придворные и самые знатные члены Рядилища ушли в дворцовую столовую залу отдать должное раннему обеду, а Великая Княгиня, сославшись на легкое недомогание, удалилась в свои апартаменты. Великий Князь не обратил на ее уход никакого внимания. Он был занят — флиртовал с женами придворных, обменивался циничными замечаниями с членами Рядилища, подшучивал над Фалконом (а Фалкон терпел), и вообще вел себя, по своему обычаю, легкомысленно и распущенно.
 Выпив очередную кружку доброго вина, доставленного неделю назад из южных владений Ниверии, Великий Князь Зигвард вдруг уперся ладонями в резные подлокотники кресла, вскочил, и согнулся пополам. В следующий момент все сидевшие за обеденным столом были на ногах. Кто-то с интересом наблюдал, кто-то заботливо спешил на помощь, а одна дама упала в обморок.
 Фалкон сделал шаг вперед и положил руку на плечо Великого Князя.
 — Вам плохо, Зигвард?
 — Мне нужна ванна, — сказал Великий Князь, медленно разгибаясь.
 Придворные обменялись сочувственными репликами.
 Лежа в высоком деревянном корыте, наполненном теплой водой, Зигвард отвел назад и пригладил ладонями светлые волосы, обнаруживая солидные залысины, помедлил, протянул руку, взял с туалетного столика колокольчик и позвонил. Вместо слуги в ванную комнату вошел Фалкон.
 — Князь, — сказал он.
 — Передайте мне губку, если вас не затруднит.
 Фалкон выдержал паузу, выражая таким образом неудовольствие, и брезгливо взял губку двумя пальцами.
 — Что за странная комедия, — сказал он полувопросительно.
 — Вы, если я не ошибаюсь, назначили аудиенцию двум князьям из северных владений?
 Зигвард принял губку из рук Фалкона. Фалкон иронически посмотрел на резной потолок ванной комнаты, перевел глаза на стойку, с которой свешивались белоснежные простыни, на запотевшее окно, и снова на князя.
 — Да, князь.
 — Вы ими недовольны?
 — Почему Вы так решили, князь?
 — Отвечайте на вопрос.
 Кажется, кто-то настроил Великого Князя против него, Фалкона. Это несерьезно, конечно, и завтра же Зигвард, пьянствуя и соблазняя какую-нибудь девку, обо всем забудет. Но неплохо бы узнать, кто именно тут, во дворце, занимается подрывной деятельностью. На всякий случай.
 — Они ведут переговоры со Славией, — сказал он.
 — Мы тоже с ней ведем переговоры, — заметил Зигвард. — И Артания тоже ведет. И даже загадочная Страна Вантит, местонахождение которой до сих пор никто не может точно определить, наверняка ведет переговоры со Славией. Вы всем будете аудиенции назначать?
 — Не понимаю, чем вы недовольны, князь, и почему вас вдруг заинтересовало все это. Мне кажется, здесь не обошлось без постороннего влияния.
 — Я хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос.
 — Странные у вас нынче капризы. Хотел бы я знать, кто ждет вас в данный момент в вашей спальне и чья она жена. Хотелось бы задать ее мужу несколько вопросов. Несправедливо получается — спите с их женами вы, а интригуют они против меня.
 — Не забывайтесь, Глава Рядилища.
 Фалкон пожал плечами. Очень по-своему, но он любил Зигварда. Зигвард был, конечно же, легкомысленный пьяница, бездельник и самодур, ничего не смыслящий в управлении, но знали они друг друга давно и всегда друг друга понимали. Почти всегда. Фалкону стало жалко Великого Князя. Друзей у Фалкона не было. Не считать же друзьями Хока и Комода, не говоря уж о Рите. Собственно, Зигвард был единственным человеком, который больше всех, в случае Фалкона, соответствовал понятию  друг . Очень жалко расставаться с друзьями. Ну, посмотрим.
 — Князь, положение очень серьезное.
 — Вы имеете в виду ваши шашни с моей женой?
 Нахал. Зигвард любил при случае щегольнуть безнаказанностью, сказать, либо при всех, либо в глаза, что-нибудь шокирующе неприятное. Но должны же быть границы.
 — Не следует меня оскорблять, князь.
 — Так что же это за положение в таком случае, из-за которого нужно назначать тайные аудиенции с непокорными провинциалами?
 — Колония Бронти, князь…
 — Колония Бронти существует уже лет тридцать. Туда сбегаются все недовольные, со всей страны. Туда же уезжают ссыльные. Тридцать лет. А заговоры там начались всего пять лет назад, именно с того момента, как вы стали Главой Рядилища. Это просто неприлично, Фалкон. Пять лет назад о вас в Колонии Бронти слыхом не слыхивали, но первый заговор против вас там, тем не менее, составили. Пять лет мы арестовываем и обезвреживаем заговорщиков. Пять лет мы окружены артанскими шпионами, славскими лазутчиками, местными предателями, завербованными Артанией и Славией, и потенциальными убийцами всех мастей. Ваши горлохваты предотвратили на моей памяти пятнадцать убийств высокопоставленных людей. Четыре покушения было на меня лично. Вы арестовали половину Рядилища. Восемь весьма уважаемых, хоть и неприятных, людей были арестованы и казнены, потому что они, видите ли, продавали оружие в Артанию. Казалось бы — не стало их, и некому больше оружие артанцам поставлять. А? Но во всех пограничных стычках с артанцами — во всех, без исключения — у степных дикарей продолжает появляться оружие, сделанное в Астафии, самые новые разработки. Я не понимаю, чего вы добиваетесь, и мне от этого тоскливо. Развлеките меня, расскажите о своих планах.
 Фалкон помрачнел. Да, это были серьезные обвинения, несмотря на цинично-развязный тон. Похоже, за его, Фалкона, спиной, кто-то составлял настоящий заговор, и этого слабохарактерного дурака собирались использовать и как наживку, и как орудие. Сволочи. Он ведь, Великий Князь, совсем как ребенок. Зачем же втягивать его в это дело? Каким же бессердечным надо быть, чтобы использовать невинного, не ведающего, что творит, капризного но доброго? Моего друга? А? Ну я их…
 — Государству требуются…
 — Я не про государство спрашиваю, — сказал Зигвард, — а про ваши планы.
 Некоторое время Фалкон молчал. К удивлению князя он вдруг резко повернулся и вышел, прикрыв дверь. Некоторое время князь прислушивался к удаляющимся шагам, а потом ему стало не по себе.


* * *

 Моложавая наглая служанка открыла дверь в апартаменты Великой Княгини.
 — Что угодно, господин мой? — спросила она, встав на пути.
 Фалкон молча ее отодвинул, а когда она попыталась возразить, влепил ей с размаху пощечину. Она поняла и занялась запиранием двери. Фалкон быстрым шагом пошел прямо в будуар. Там никого не было. Он заглянул в гостиную. Тоже никого. В ванной комнате тоже пусто. В детской мирно спала дочь, а нянька дремала в обитом голубым бархатом кресле, распустив губы и шевеля жирными пальцами левой руки, как будто отсчитывала золотые монеты. Великая Княгиня обнаружилась в библиотеке. Она сидела за столом и читала какой-то фолиант. Взглянув на Фалкона мельком, она тут же опять уставилась в текст.
 — Добрый вечер, княгиня, — сказал Фалкон, подходя и садясь рядом. — Что читаете?
 — Историю Северных Регионов, — ответила она.
 За два года она очень похорошела. Преждевременное превращение девочки в женщину, беременность и рождение ребенка неожиданно благотворно сказались на ее облике. Впрочем, дело было не в облике. Фалкон, впервые увидевший ее в доме ее отца, когда она была совсем еще девочка, очень хорошо знал, что дело не в облике.
 — Фрика, — сказал он. — Нам нужно серьезно поговорить.
 Северные князья иногда называли своих детей именами богов и богинь славского эпоса. Неблагозвучные на слух столичных ниверийцев, не знавших наречий Славланда, имена эти резали слух. Но именно в случае Фрики, княжны Беркли, а ныне Великой Княжны Владений Ниверийских, имя богини семейного очага удивительно сочеталось с образом носящей его женщины, звучало красиво и таинственно.
 Фрика встала. Фалкон остался сидеть. Это было невежливо, но, наверное, необходимо для предстоящего разговора — Фрика была на полголовы выше его.
 — Что вам угодно? — спросила она холодно.
 Она помнила ту первую встречу. Она не любила и боялась этого могущественного человека с железной волей, немногословного, мрачного, бездушного.
 — Вы здесь несчастны, — сказал Фалкон. — Вы вышли замуж по политическим причинам. Муж ваш вас сторонится. Верных друзей у вас нет, а слуги и служанки все продажны и корыстны. Вы одиноки. Но горю вашему можно помочь.
 Она молчала. Она была смугла, не как артанцы, но как восточные славы. У нее были темные глаза и густые, слегка вьющиеся, темные с отливом волосы. Очень гибкая талия, очень тонкие руки. Хрупкие плечи. Бедра княжны стали шире, чем были два года назад, но сохранили до сих пор очарование бедер девушки-подростка. Ступни и подъем скрывала, к сожалению, пышная юбка, но Фалкон знал, что они идеальной формы, хоть и великоваты. Угловатость движений все еще наличествовала. Фалкон сжал зубы и посмотрел в сторону.
 — Вы умны, княгиня, — сказал Фалкон, глядя в сторону. — Несмотря на юный ваш возраст, вам известно о людях очень многое. У вас доброе сердце. Недавно вы познали материнство. Вы раздаете милостыню нищим каждый день, считая это своим долгом, долгом богатой женщины. Вы никому не желаете зла. Вы знаете, что люди бывают подлы, трусливы, продажны, и жалки, а также мстительны и завистливы, и несмотря на все это, вы никому не желаете зла. Да, вы многое знаете о людях.
 Он замолчал. Княгиня тоже посмотрела в сторону, с очевидной досадой. К чему это предисловие? Что он задумал? Что мне делать? Извиниться, сказать, что больна, уйти в спальню?
 — Одного вы не видели, — сказал Фалкон. — Вам не доводилось смотреть в любящие глаза мужчины.
 Княгиня покраснела от гнева.
 — Как вы смеете, — тихо сказала она. — Это просто возмутительно. Вы оскорбляете меня!
 — Нет, княгиня. Я пришел, чтобы предоставить вам шанс сделать то, что вы никогда не делали. А именно, посмотреть в любящие глаза мужчины.
 Фрика нахмурилась и растерялась. Такого поворота событий она не ожидала.
 — Я очень богатый человек, Фрика, — сказал Фалкон. — Я многое могу. Представьте себе берег Южного Моря. Большой уютный, светлый дом на берегу. Много веселых, добрых людей. Ни вы, ни ваша дочь никогда ни в чем не будете нуждаться. И вам никогда не придется бояться ни заговоров, ни сплетен. И рядом с вами всегда будет любящий вас человек. Уедем, Фрика. Вы не созданы для столицы, для политики, для интриг. Вы не умеете притворяться. На людях вы хотите выглядеть величественно, как подобает Великой Княгине, но вместо этого выглядите мрачно. Вам не идет мрачность. Вы — светлое существо. Не отказывайте мне, Фрика. Я — ваш единственный шанс. Для вас я готов поступиться карьерой, патриотизмом, судьбой страны, судьбой всех трех царств, судьбой друзей. Вы мне дороже моего предназначения. Вы никогда не любили. Я научу вас любить. Любить иногда больно, но боль окупается радостью, а радости в любви часты. Не отвергайте меня, Фрика.
 — Вы ошибаетесь, — сказала княгиня. — Я знаю, что такое любовь.
 — Вероятно из книг, — предположил Фалкон.
 — Нет. Я любила, и люблю сейчас.
 А вдруг она любит меня, подумал он. Ну, конечно же. А кого еще? Здесь нет никого, кроме меня, кто был бы достоин ее любви, любви уникальной женщины, властительницы всех женщин, лучшей из женщин.
 — Кого же вы любите, княгиня? — спросил он. Сердце забилось отчаянно в ожидании желанного ответа.
 — Я люблю своего мужа, — сказала она.
 Фалкон побледнел. Безусловно, это не было правдой. Фрика любит Зигварда? Глупо. Невозможно. Значит, это просто формальный отказ, да еще и урок зарвавшемуся придворному, мелкой сошке. После такого монолога. Наглая, самодовольная спесь старой аристократии. Они думают, что они могущественны и неприступны. Что они лучше других по праву рождения. Что ж. Придет час, и он заставит их ползать перед ним, умоляя о милосердии. Как она презирает его! Какой надменный взгляд! Ты будешь моей, подумал он. При других обстоятельствах. Не сейчас. Не завтра. Я сохраню тебе жизнь, чтобы ты видела, как растет моя власть, как становится незыблемой, абсолютной. Ты будешь жить и бояться меня. Я приручу твою дочь, как приручил Первого Наследника. Она будет доносить мне на тебя. Я уничтожу твоих близких, провинциальных нищих князьков, а их женщины будут прислужницами в моем доме. Ты будешь одна, всегда одна. Потенциальных любовников будут убирать. Мужа она любит, надо же.
 Он медленно поднялся и низко поклонился княгине. И вышел.


* * *

 Сын камердинера давно уснул, но сын повара, толстый, нечистоплотный и отвратительный, все ворочался с боку на бок, все грозил гнусавым голосом, что как только проснется, так сразу начнет делать из Волчонка отбивную. Волчонок слушал и боялся.
 — Я тебя научу уважать наши устои, артанская подлая рожа, — сипел сын повара. — Все вы, артанцы, такие. Притворяетесь хорошими, чтобы досадить нашей стране. Ты знаешь, какое у нашей страны великое прошлое? А вы все — дикари, и поступать с вами следует, как с дикарями. Мы тебе все дали, и дом, и хлеб, но тебе мало. Ты даром ешь наш душистый хлеб, и против нас же замышляешь помыслы. Фермеры трудятся целый день на полях, а ты ничего не делаешь, они тебя кормят, а ты, неблагодарная артанская гадина, хочешь их за это убить? Нет, я этого не допущу. Я избавлю нашу великую Ниверию от тебя, узкоглазый подлец. И Великий Князь даст мне за это большую награду.
 Волчонок укрылся с головой одеялом и заплакал от бессильной ярости и обиды. Он ни в чем не был виноват! Какой же он узкоглазый? Это у сына повара глаза жиром заплыли! А у него, Волчонка, глаза были обыкновенные, как у всех. И ничего он не замышлял! И очень уважал фермеров, которые трудились на полях и его кормили, хотя ни одного фермера он никогда в глаза не видел. Фермеры в представлении Волчонка были кем-то вроде колдунов. Они, фермеры, производили магические пассы длинными руками с крючковатыми пальцами, волосы их развевались на ветру, и светила специальная желтоватая фермерская луна, и, по окончания этого ритуала появлялись на столе фалконова дома тарелки с едой. Волчонок знал, что все это не так, но что было на самом деле, понять было трудно.
 Не допустит он. Защитник отечества. Жирная прыщавая свинья.
 — Вовсе ты не немой, — продолжал сын повара. — Ты притворяешься. Это твое подлое степное коварство. Ты скрываешь подлючие и подлые твои замыслы, потому и молчишь все время. Прекрасно ты умеешь говорить. Завтра я тебя заставлю рассказать все. При всех. Еще до прихода учителя. А как придет учитель, ты расскажешь все это ему. Вот увидишь.
 Учитель, учивший детей слуг Фалкона грамоте и истории, приходил в дом три раза в неделю, по утрам. Он журил детей за их почти непрерывные гонения на Волчонка, но как-то не очень строго, по-отечески, миролюбиво и с одобрением в голосе.
 Первые шесть месяцев в доме Фалкона, вернее, во флигеле для прислуги, Волчонок пытался сопротивляться и не давать себя в обиду. Дрался он отчаянно. Но был он самый младший и самый худой из всех. В конце концов он пришел к выводу, что просто сносить побои и оскорбления легче, чем терпеть побои и оскорбления, пытаться дать сдачи, а потом опять сносить побои и оскорбления. И хотя разбитые в кровь губы, синяки на скулах и ребрах, и ноющая шея постоянно давали о себе знать, стоицизм имел свои преимущества. Бить его стали реже. Несколько раз его пожалел повар, то подсовывая лишнее пирожное, то чиня Волчонку башмаки, а жена камердинера однажды купила ему новые штаны из которых он, правда, вырос через месяц, и снова пришлось ходить в чужих обносках.
 Раз в месяц наведывался Комод, принося пряники, атасы и прочие сласти, из которых половину тут же съедал сам, и проводил с Волчонком беседы. Комод был уверен, что немота — результат шока, и что в конце концов она пройдет. Но время шло, а Волчонок молчал.
 — Не понимаю, в чем тут дело, — говорил Комод Фалкону при встрече. — Обыкновенный мальчик, ведет себя как обыкновенные дети, играет, дерется.
 — С кем дерется?
 — Да со всеми. Боевой. Весь в синяках и ссадинах. Но — ни слова. Смотрит на тебя тупо, когда к нему обращаешься. Не понимаю. Может, Вам следует поговорить с ним?
 — Как же с ним поговорить, если он ничего не говорит? — сказал Фалкон. — Нет уж. Пусть сначала вылечится от своей немоты. Немой он нам не нужен.
 За все два года Фалкон ни разу не видел Волчонка.
 Гнусавый голос сына повара все пугал, обрывочно. Укрытый с головой одеялом, Волчонок пытался отвлечься. Ждать утра нельзя, это ясно. Утром его просто убьют. Сбросят тело в реку, а потом учитель пожурит всех и продолжит занятия. Надо уходить.
 Он уже не раз так думал, под одеялом, перед сном. Но всякий раз уйти не удавалось — он засыпал.
 Надо уходить, думал Волчонок. Возьму котомку (что такое котомка, он не знал, но помнил слово из сказок, которые рассказывал учитель), вылезу в окно, добегу до оружейной, украду меч. Потом сяду на коня. Сначала оседлаю, а потом сяду. И понесет меня верный конь прочь от этого злого места. Через реки и поля, через горы и равнины, на самый север, в землю подлых славов. И я стану самый главный и доблестный герой среди них, и буду я подлый слав, потому что подлые славы хорошие, раз эти гады их так боятся. Хорошо быть подлым славом. Я убью по дороге несколько драконов и привезу подлым славам их головы, а они удивятся и скажут — вот ведь герой какой, быть ему среди нас самым главным. И я возглавлю подлый славский поход на Астафию, и завоюю всех, и сына повара по славскому обычаю распилю на куски, зажарю на костре, и съем при всем честном народе. И запью кровью сына камердинера. А повар будет у меня верным слугой, я его прощу. А жену камердинера разрешу подлым славам съесть, даже не разрывая на куски, потому что нечего мне штаны дарить, которые через месяц короткие становятся. Своему сыну такие не дарит, небось, а дарит хорошие. Старая гадина.
 Так думал Волчонок, и думал долго, пока с удивлением не обнаружил, что не спит. Обычно, доходя до жены камердинера, он засыпал. А тут нет. Не спит и не спит.
 А еще я по дороге к подлым славам зайду к колдуну, подумал он неуверенно. И колдун мне даст специальное копье, которым только помашешь — и городские стены падают. Он представил себе падающие городские стены. Представил себе, как втыкает копье в толстое пузо сына повара. Он не спал.
 Он сдвинул одеяло и прислушался. Сын повара храпел обиженно и мстительно. Сын камердинера скулил и плевался во сне. Волчонок сел на кровати.
 Половинка луны светила сквозь грязную занавесь. Волчонок скользнул на пол, на цыпочках подошел к окну, и выглянул. Странный ночной мир, полный непонятных существ, призраков, леших, колдунов, и прочих сказочных персонажей, снующих по своим делам. Наверное, там теперь страшно. На улице. Но интересно. Хоть и холодно.
 Волчонок поднял с пола свою длинную рубаху, когда-то служившую жене камердинера ночной сорочкой. Он быстро натянул штаны и взял тяжелые деревянные башмаки под мышку. Потрогал створку окна. Окно давно не открывали. Он потянул створку на себя. Окно заскрипело. Он потянул сильнее, и ему удалось приоткрыть окно. Снаружи было свежо. Волчонок влез на подоконник.
 — Эй! — услышал он голос сына камердинера. — Эй, ты! Падаль артанская! Ты куда это? А ну слезай! Убью!
 Сын камердинера говорил меньше, чем сын повара, зато бил больнее. Волчонок распахнул створку, присел, ухватился одной рукой за подоконник, бросил башмаки вниз, и соскользнул сам. Было не очень высоко. Он боялся, что подвернет ногу. Но он не подвернул ногу.
 Сверху показалась голова сына камердинера.
 — Ты куда это? — спросил он злобно. — Стоять. А ну иди сюда.
 Волчонок нашел оба башмака, снова взял их под мышку, и не обращая внимания на своего врага, пошел прочь. Уж лучше лешие, чем эта дрянь.
 Он повернул за угол. Знакомая Улица Торговцев Краденым показалась ему вовсе незнакомой, таинственной и враждебной. Но он не повернул назад. Улица была пуста, дома зловещими черными силуэтами высились с обеих сторон, как мрачные великаны. Чтобы подбодрить себя, Волчонок остановился и надел башмаки. Эхо собственных шагов нагнало на него страху, но он сцепил зубы и шел вперед, не замедляя и не ускоряя шага. Улица загибалась влево. Волчонок не помнил, чтобы она так же загибалась днем. Впрочем, может и загибалась. За загибом он вдруг увидел в конце квартала почти ослепительный свет. Сзади и справа его окликнули из какой-то подворотни. Волчонок не обернулся и не остановился. Стало светлее. Он дошел до угла и вышел на Променад.
 Бульвар был ярко освещен светом масляных фонарей и факелов на стенах увеселительных заведений. Здесь было много пестрого народу, и лица были добрее, чем днем. Волчонок пересек проезжую часть и вышел на собственно променад — медианный стрип по середине улицы, аллею, усаженную деревьями и уставленную скамейками, по которой флонировали в обе стороны разных сословий пары и группы. Волчонок огляделся. Было совсем не страшно. Леших не наблюдалось. Может, это было не их место. Кто знает.
 Внимание его привлекла забавная пара. Женщина сидела на скамье, а мужчина стоял рядом и выглядел растерянным.
 — Твою Бетти надо крокодилам скормить! — кричала женщина.
 — Я не знаю никакой Бетти! — растерянно кричал мужчина. — Что ты выдумываешь! Ты не выдумывай только!
 — И ведь какая подлая стерва, — кричала женщина задумчиво. — Нет чтобы прийти и сказать — я любовница вашего мужа, что хотите, то теперь со мной и делайте, хоть убейте, ибо есть я тварь мерзкая и неприглядная — так нет, она свои чулки в доме оставляет! Кружевные!
 — Какие чулки! — кричал мужчина, паникуя. — Это прачкины чулки. Прачка приходила, белье сортировала, а чулки случайно лишние оказались, вот она их и выложила!
 — Нет, вы только послушайте, что он плетет! — кричала женщина, возмущаясь. — Что ты мне тут плетешь? Нет, ты ответь, что ты мне тут плетешь? А? Заткнись! Ответь мне на простой вопрос. Очень простой! Элементарный вопрос! Что ты, гнусная шкодливая твоя морда, плетешь? А? Нет, ты ответь! Я этой твоей Бетти глаза выцарапаю!
 — Я не знаю никакой Бетти! — умоляюще заорал мужчина. — Я знаю Матильду, Зиглинду, Алексу, и Брунвель! Брунвель работает секретаршей у моего знакомого фабриканта!
 — А, так еще и Брунвель есть! Ты отвратительный, подлый развратник! Ты хуже артанца!
 Волчонку понравилась эта женщина. Но, подумал он, кто такая эта Бетти? Наверное, мужчина действительно не знает никакой Бетти, а женщина просто на него зла. Ведь он, Волчонок, тоже не составлял никаких заговоров против Великого Князя, и даже не знал, как Великий Князь выглядит, а его все время обвиняли.
 Вспомнив об обидах, он решительно зашагал дальше.
 — Смотри, ребенка напугала! — крикнул мужчина.
 — Тебе-то что, — закричала женщина, — если, конечно, это не твой сын от Бетти!
 — Ты дура и сволочь! — закричал мужчина, теряясь, не зная, что еще закричать.
 У одного из увеселительных заведений с маленьким уютным входом собралась небольшая толпа. Волчонок услышал звуки лютни и перешел проезжую часть, едва не угодив под колесо мчавшейся мимо пестро раскрашенной кареты.
 Прислонившись к стене и закатывая глаза, лютник перебирал струны, напевая приятным тенором песню, сочиненную известным песенником несколько лет назад. Изначально песня была патриотической и воспевала реку Астаф.



   Го-го-го-го, ступенчатые гребни!
   Го-го-го-го, ступенчатые гребни!
   Го-го-го-го, ступенчатые гребни!
   Глядят на нас зеленоваты блестки!



 Совсем недавно, в исполнении фрондирующих уличных певцов, слова песни приобрели новый, неожиданный смысл. Подразумевалась странная прическа и мрачный взгляд любимца и защитника простых людей Фалкона. Публика восхищенно слушала.
 Певец, оказывается, несмотря на кажущуюся окулярную отстраненность, следил за событиями. И когда в тридцати шагах, на углу, появилась группа охранников порядка в бело-голубых плащах, он пение свое немедленно прекратил и заиграл веселую, задорную мелодию на одной струне. Публика разошлась, бросив ему в лежащую рядом широкополую шляпу несколько монет. Волчонок снова пересек проезжую часть и зашагал по центральной аллее дальше.
 Через два квартала слева по ходу показался Храм Доброго Сердца. Волчонок много раз видел его снаружи, но никогда не бывал внутри. Раз уж я на долгие годы покидаю этот город, подумал он, надо зайти и посмотреть, чего там. Вдруг интересно.
 Огромная тяжелая двойная дверь храма оказалась незапертой. С натугой Волчонок отворил створку и скользнул внутрь. Дверь, снабженная пружиной, затворилась за ним сама.
 Первое помещение было большим и темным. В следующем, центральном, помещении горели масляные светильники. Размеры зала поражали воображение. В зале никого не было. На всякий случай Волчонок снял башмаки. Медленно, озираясь, приглядываясь к высоким сводам, к поддерживающим своды кряжистым колоннам, с рядам скамеек по бокам, он двигался по главному проходу к ярко освещенному алтарю. На полпути он понял, что он в храме не один. У самого алтаря суетился одетый в длинное, белое с золотом, жрец, или, на местном жаргоне, священник. Волчонок не заметил его раньше потому, что неправильно оценил расстояние от входа до алтаря. Священник казался, по сравнению с окружающей обстановкой, совсем маленьким.
 Волчонка окликнули шепотом справа.
 — Эй!
 Он вздрогнул, отскочил, и повернулся. Это была женщина.
 — Иди сюда, — так же шепотом.
 Он подошел. Кивком головы она предложила ему сесть рядом с собой. Держась за спинку передней скамьи, он скользнул и сел, держа одной рукой башмаки.
 — Поставь башмаки на пол, — шепнула женщина.
 Он послушался. Она улыбалась. Он рассмотрел ее внимательно. Жизнь женщины несомненно клонилась уже к старости, о чем свидетельствовало наличие небольшой но вполне оформившейся груди и взрослого, хоть и приятного, запаха кожи, смешанного с запахом духов. Лицо у женщины было некрасивое и доброе. Волчонку женщина очень понравилась.
 — Я не буду тебя спрашивать, что ты здесь делаешь в такое время, — сказала женщина очень тихо. — Если, конечно, ты сам не захочешь рассказать. Как тебя зовут?
 Волчонок мотнул головой.
 — Правильно, — сказала женщина. — Имена в данном случае не имеют никакого значения. Мы здесь в этот час, потому что мы оба по-своему напуганы и несчастны, и пришли просить помощи у Бога.
 — У какого бога? — неожиданно спросил Волчонок. Он и сам удивился. Он знал, что умеет говорить, но не думал, что это будет так легко после двухлетнего перерыва.
 — У Создателя. В школе этому больше не учат, да? Бог един, но у него есть разные ипостаси. Формы. Понимаешь?
 — Нет.
 — Возможно, ты слишком мал еще. Поймешь когда-нибудь. Но ты сюда пришел. — Она покачала головой. — Наверное, тебе хуже, чем мне. Детские трагедии сильнее взрослых, просто у детей крепче нервы. Дети многое могут перенести. Тебе сколько лет?
 — Не знаю.
 — Ну, перестань. Честно, сколько?
 — Девять.
 — Да. А мне восемнадцать. Я намного старше тебя.
 — Да, я заметил сразу, ты очень старая, — убежденно сказал Волчонок. — Это хорошо. Ты не расстраивайся.
 Женщина хихикнула, глаза ее заискрились.
 — Хочешь, я расскажу тебе о своем горе? — спросила она почти весело.
 — А это интересно? — спросил он с сомнением.
 — Наверное. Не знаю. Только ты потом никому не говори, ладно? А то будет еще хуже.
 — Ладно, рассказывай, что ж с тобой поделаешь, — согласился Волчонок.
 Женщина чуть не рассмеялась.
 — Хорошо, — сказала она. — Я вышла замуж за человека, который меня не любит. И который меня сторонится. Твой папа любит твою маму?
 — Мой папа далеко, — сказал Волчонок. — Очень, очень далеко. И мама тоже очень далеко, но она женщина и мало понимает.
 Собеседница прыснула, зажмурила глаза, прижала кулак ко рту, и плечи ее заходили вверх и вниз. Она опустила лоб на спинку передней скамьи.
 — Что ты ржешь, — сказал Волчонок. — Я не вру.
 Плечи женщины заходили вверх и вниз быстрее, чем раньше. Затем она взяла себя в руки. Лицо у нее в свете масляных светильников было теперь красное, а глаза сияли.
 — Ладно, — сказала она. — Так вот. Не любит он меня. А я его люблю. Наверное. Я теперь и сама не знаю. Я была очень наивная, когда выходила за него за муж.
 — Целовались небось? — спросил Волчонок. — Фу. Гадость какая.
 — Почему же гадость, — обиделась вдруг женщина. — Женщины, когда любят, всегда целуются с мужчинами. — Она поразмыслила над тем, что только что сказала и хихикнула, поспешно прикрывая рот рукой. — Ну так вот. Я думала, что он меня полюбит, когда пройдет какое-то время. А он — нет. Он очень слабохарактерный и капризный. Но очень добрый. В первую брачную ночь он подарил мне ребенка. Во всяком случае, так думают все.
 — Где же он его купил, этого ребенка? — спросил Волчонок с большим сомнением. — Детей не дарят, это тебя обманули. Детей зачинают.
 — Ой, правда? — спросила женщина недоверчиво. — А я и не знала. Ну да ладно. В общем, у нас есть дочь, и ей уже целый годик. Но муж мой ее не любит и видеть не хочет. А теперь вот у меня появился враг.
 — Мне бы твои заботы, — сказал Волчонок. — У меня знаешь сколько врагов? — Он прикинул в памяти, сколько. Получалось, их вообще нельзя было сосчитать. — Сосчитать нельзя, — сообщил он.
 — Это может быть, но мой враг очень страшный. Самый страшный враг, который только бывает. Он хотел, чтобы я стала его женой, а я ему отказала, и теперь он меня ненавидит.
 — Бьет? — спросил Волчонок.
 — Нет, конечно, — сказала женщина. — Только этого не хватало. Не бьет. Но гораздо хуже. Он меня погубит. Я его боюсь. Прихожу домой, иду к себе, и вся дрожу. Он очень скрытный и могущественный. Я бы мужу сказала, но муж меня слушать не будет. Что мне делать я не знаю. Вот я и пришла попросить о помощи. У Создателя.
 — А как тебе Создатель поможет? — спросил Волчонок. — Придет к твоему врагу и даст ему по морде, или чего?
 — Нет, — сказала женщина. — Хотя, наверное, хорошо бы было. Создатель помогает вовсе не так. Никто не знает как, пока Он не помог. А когда помог, многие догадываются.
 — Я тебе помогу, — сказал вдруг Волчонок.
 — Спасибо, — сказала она грустно. — Ты хороший.
 — Не веришь? Я точно тебе помогу, вот увидишь. Но не сейчас. Сейчас я еще недостаточно вырос. Но когда я достаточно вырасту, я вернусь и тебе помогу. Может, именно этого и хочет Создатель.
 — Устами младенца, — сказала женщина. — Ладно. Уже поздно, тебе давно спать пора. Хочешь, я тебя провожу? А то опасно нынче на улицах.
 — Нет, не надо, — сказал Волчонок. — Но ты мне верь. Я, если чего сказал, сделаю. Я всегда такой. Ты не смотри, что я такой худой и маленький. Я упрямый очень, и подлый. И сладу со мной нет никакого. Ты только не очень горюй, хорошо? Ты жди. Я приду и помогу. Набью твоему врагу морду. А мужу твоему скажу, чтобы не смел тебя не любить.
 Он думал, что она сейчас опять заржет, но она только грустно улыбнулась. Тогда он двумя руками взял ее руку и неожиданно для себя поцеловал, между локтем и запястьем. Это ее рассмешило. Она наклонилась и поцеловала его в щеку. Он вдохнул запах ее кожи, смешанный с запахом духов. Ему понравилось.
 — Ты только не очень горюй, — сказал он, вставая и вылезая в центральный проход. Пройдя через половину залы, он остановился и вернулся — забрать башмаки. Женщина улыбалась. И, показалось ему, плакала. Он испугался и побежал прочь.


* * *

 Великий Князь Зигвард облачился в легкие послекупальные одежды и вышел в гостиную, где его ждал дворецкий, тупой и неприятный тип, навязанный Зигварду Фалконом год назад. Он несомненно доносил Фалкону обо всем, что происходит в княжеских апартаментах.
 — Ну, как дела, старина? — спросил Зигвард. — Все шпионим помаленьку, а?
 — Князь, вас ждет делегация историков. Второй день ждет.
 — Ах да, действительно. Я и забыл.
 — Я спрашивал, что им нужно. Они отказываются отвечать прямо.
 — Ну как что. Денег им нужно, как всем. Чего же еще. Много их там?
 — Человек пятнадцать, не меньше.
 — И все историки?
 — Да, князь.
 — Популярная наука стала, история, — сказал Зигвард, подмигивая. — Девушек нет среди них?
 — Нет, — холодно сказал дворецкий, поджав губы. — Князь, я предан вам всей душой…
 — Да, ты уж докладывал. Ладно. Пятнадцать человек, ни одной девушки. Разговор будет долгим. Тогда вот что. Чтобы соблюсти приличия, сделай так, чтобы никто во время нашего разговора не входил и не задавал несуразных вопросов. И не стучал в дверь. И чтобы никого не резали под окнами и не скидывали с крыши. Хорошо? Ну, иди, зови.
 Историки гуськом вошли в гостиную. Выглядели они почтительно. Одеты они были чисто.
 — Добрый вечер, господа, — сказал Зигвард, садясь в кресло. — Я надеюсь, дело не очень серьезное. Серьезные дела так скучны. Если вы пришли мне доложить о только что открытых вами сведениях о романе какого-нибудь моего предка с какой-нибудь веселой потаскухой, я с удовольствием вас выслушаю. Но только не о войне. Сегодня все говорят о войне, а это глупо. Войн из-за этого не становится ни больше, ни меньше. Они были и есть. Чего ж болтать попусту.
 Слегка ошарашенные такой развязностью, историки притихли, переглядываясь. Наконец главный историк, солидный господин с седой бородой, выступил вперед и заявил —
 — Князь, у нас есть достоверные сведения об историческом конфликте с Артанией.
 — Конфликты с Артанией у нас каждые десять лет. И все исторические.
 — Князь, я имею в виду самый главный конфликт, до сих пор считавшийся мифическим. Я говорю, князь, о временах Придона и Скилла.
 — Жаль, — сказал Зигвард. — У вас дурные манеры. О временах Придона и Скилла в приличном обществе говорить не следует. Черт знает, что такое — завоевание Ниверии какими-то неграмотными дикарями. Абсурд.
 — Именно об этом мы имеем честь доложить вам, князь. В архиве найдены сведения, которые точно указывают на месторасположение самых знаменитых сражений того времени.
 — Не надо, — сказал Зигвард. — Господа, это безответственно с вашей стороны. Попробуйте рассказать моим подданым, что их предки были завоеваны артанцами. Они ведь обидятся. А вдруг еще и возмутятся!
 — Но почему же, князь? Ведь это правда.
 — То, что это правда, не доказано. А обидятся и возмутятся они потому, почему бы возмутились славы, узнав, к примеру, что историческое название их народности происходит от слова раб. Еще можно рассказать артанцам, что дверь изобрели вовсе не они. Детство.
 — У нас есть доказательства…
 — Ну и держите их при себе. И никому не показывайте. Что ж вам еще-то нужно?
 — Нам нужны деньги…
 — Ну, это я знаю. Мне тоже деньги нужны.
 — …на археологические исследования.
 — Это что такое?
 — Раскопки. Всего в ста верстах к западу от Астафии обнаружены некие предметы. Их форма точь-в-точь совпадает с описанием формы…
 — Копать будете?
 — Да, князь. Мы подозреваем, что на сравнительно небольшой глубине похоронен под землей целый город.
 — Тот, что артанцы называют Куябой?
 Историк смутился. — Да, князь, — сказал он не очень решительно. — Я не знал, что Вам это известно.
 Князь вдруг встал и быстро подошел к историку.
 — Слушайте меня внимательно, — сказал он. — Денег я вам дам сколько хотите. Исследуйте что вам угодно. Но для этого вы должны провести здесь, со своими коллегами, три часа. Разговаривайте не понижая голоса. Обсуждайте. Представьте себе, что я здесь. Через три часа я вернусь и выдам вам письмо к казначею. Согласны?
 — Согласен, — поспешно сказал историк.
 — Замечательно, — сказал Зигвард и быстро вышел из гостиной, но не через главную дверь, а через боковую. Пройдя обходным коридором в спальню, он надел сапоги и охотничью куртку, повязал волосы шелковым шнурком и поверх нахлобучил большой бархатный охотничий берет. Бесшумно открыв окно, он соскользнул по стене в дворцовый сад. Оглядевшись, он пересек сад, перелез через ограду, и бегом побежал к конюшням.
 Ночной сторож мирно спал. Да и кому может придти в голову красть коня из княжеской конюшни. Князь вывел гнедого скакуна из стойла, оседлал его, и шагом выехал на улицу. Не очень торопясь, но и не медля, он направил скакуна вдоль реки, но не по набережной, а по узким и темным параллельным реке улицам. Доехав до Восточной Заставы, он помахал стражникам в будке.
 — Стой, кто идет? — спросил один из стражников, жуя репу и чавкая.
 Князь снял берет. Стражник чуть не подавился репой.
 — Великий…
 — Тихо, — сказал князь. — Открывай ворота. Через полтора часа впустишь меня обратно. Не вздумай уснуть. Сошлю в Славию.
 Едва выехав за пределы города, Зигвард пустил коня галопом. Мелькнул ручей, затем роща, и вскоре на фоне ночного неба зачернел горный склон. Князь остановил коня у одиноко стоящего на обочине небольшого деревянного дома. Он спешился, привязал коня к дереву, и постучал в дверь. Внутри вдруг раздался демонический хохот.
 — Базилиус, открой, это Зигвард, — сказал князь, нетерпеливо хлопая хлыстом по сапогу.
 Хохот прекратился. Дверь приоткрылась и в щели появился настороженный глаз, отражая лунный свет. Дверь распахнулась.
 — Я радостен, — сказал Базилиус.
 — Пойдем в пещеру, — сказал Зигвард.
 — Пойдем? Ну тогда пойдем, — сказал Базилиус.
 Он вышел, тщательно запер дверь, потом отпер, вернулся в дом, долго искал что-то, вышел опять, неся на плече кожаную суму, и снова запер дверь. По узкой тропе они спустились вниз, к ручью, повернули, потом еще повернули, и вышли к пещере. Зигвард наощупь нашел у правой стены бочонок с факелами, запалил один, и при его свете Базилиус сложил по центру пещеры небольшой костер.
 Стены пещеры были разукрашены дилетантскими рисунками и непонятными надписями, пол исцарапан знаками и символами, а потолок был просто грязный и замшелый.
 Сам Базилиус был весьма странный тип. Во-первых, он был очень высокого роста. Во-вторых, он иногда бормотал что-то себе под нос, и это бормотание не связывалось ни с одним из языков, известных Зигварду, а основные языки были известны Зигварду все. В третьих, Зигвард нашел Базилиуса около десяти лет назад на обочине дороги. Тот был одет в какие-то очень странные одежды и вид имел ошарашенный. Зигвард привел его тогда к себе во дворец, дал поесть и поспать, и приступил к расспросам, из которых ничего не вышло, ибо ниверийского языка Базилиус не знал. Вообще не знал. Зигвард попробовал заговорить с ним по-артански, с тем же результатом. Тогда Зигвард с напряжением вспомнил свои ранние детские уроки языка славов, но и с этим языком Базилиус знаком не был. В горном регионе под названием Кникич было свое загадочное наречие, но все без исключения кникичи свободно изъяснялись по-ниверийски. Языка загадочной страны Вантит не знал никто, поэтому Зигвард решил, что именно из Вантита прибыл Базилиус. По своей привычке рационализировать все подряд, Зигвард убедил себя, что Базилиус великий астролог и, по совместительству, колдун. Колдунов в Астафии не любили, хотя некоторые зажиточные мещане частенько захаживали к предсказателям в предместьях. Зигвард решил, что у него теперь будет личный астролог, и в очень короткий срок построил этот самый дом на обочине. Он проводил у Базилиуса много времени, и постепенно, пока Базилиус учился языку Ниверии, стало выясняться такое, во что поверить было совершенно невозможно. И Зигвард не поверил. Он до сих пор не верил, несмотря на то, что Базилиус говорил теперь по-ниверийски бегло, хоть и не очень грамотно, и проявлял дичайшую некомпетентность в самых повседневных мелочах. Например, он не умел пользоваться огнивом. Плохо держался в седле. Не умел починить, если нужно, стол или стул, не умел заточить нож, не умел готовить еду. Как он, на вид как минимум тридцатилетний, умудрялся выживать все это время, пока его не нашел Зигвард, было совершенно непонятно.
 Одежду, которая на нем была в момент обнаружения Зигвардом, долго изучал княжеский портной, который в конце концов сказал, что она волшебная. По-другому нельзя было объяснить происхождение таких мелких стежков и такого странного материала, который не намокает и не горит, но плавится и плохо пахнет. А обувь была совсем странная, и описать ее было нельзя никак. В мире не было аналогов, обувь не с чем было сравнить.
 Астролог он был тоже совершенно некудышный, как Зигвард убедился впоследствии. Он придумывал какие-то странные названия звездам и планетам, находил между ними непонятные связи, и утверждал, что за видимыми планетами находятся также невидимые, далекие и совсем маленькие, и что там, на этих планетах, никогда не рождается ржавчина. А где рождается ржавчина, спросил его однажды Зигвард? Здесь, ответствовал Базилиус. На том и поладили.
 Тем не менее, дом Базилиуса, и эта самая пещера, стала вдруг пользоваться у придворных небывалой популярностью. Кто-то выследил, куда иногда отлучается Зигвард, и совершил проверку. К Базилиусу стали регулярно ездить, задавая дурацкие вопросы о будущем, на которые Базилиус давал не менее дурацкие, и очень туманные, ответы на ломаном ниверийском. Легенда о том, что он происхождением из Вантита, распространилась быстро, и Базилиус ее не опровергал.
 — Слушаю, о князь, — сказал Базилиус.
 — Попал я в переделку, Базилиус, — сказал Зигвард, садясь на землю перед костром и скрещивая ноги. — Расскажи-ка мне о будущем этой нашей замечательной страны.
 — Именно что князь интересует?
 — Когда моя дочь достигнет совершеннолетия.
 — Через семнадцать лет.
 — Это я и так знаю, — сказал Зигвард. — Что будет со страной через семнадцать лет? А?
 — Будет со страной?
 — Что тебе вообще известно о стране? Я до сих пор не знаю, когда ты врешь, когда темнишь, когда правду глаголешь. Говори. Что ты знаешь о Ниверии?
 Базилиус выглядел озадаченным.
 — О Ниверии? Что я знаешь о Ниверии. Немного. Мало. Ну, скажием. Арабские сурсы ее упоминать.
 — Птица и камень! Что такое арабские сурсы?
 — Арабские — это такие лиуди. Сурсы же — просто сурсы. Не знаю, как сказать. Ну, фолианты.
 — И ты читал эти фолианты?
 — Нет. Я читал фолианты об этих фолиантах. Понимать? Фолианты.
 — Ладно, так и быть, не надо об этом. Все равно не пойму. В общем, рассказывай, что будет через семнадцать лет.
 — Я готовый, — сказал Базилиус.
 Он вынул из мешка и разложил на полу свои таблицы и таблички. Зигвард всегда сомневался в нужности этого инвентаря, но, как истый прагматик, понимал, что любая система включает в себя набор ритуалов, которые необходимо выполнить, чтобы система заработала, даже если они и кажутся кому-то, кто не знаком с системой, абсурдными. Базилиус бормотал себе под нос на непонятном языке, некоторые слова которого после многократного повторения в течении многих лет были Зигварду известны.
 — Если бы только, — сказал Базилиус.
 — А?
 — Знать бы я, какой год. Какой вот это год. Прямо сейчас.
 — Семь тысяч триста восемьдесят второй, — сказал Зигвард. — От Сотворения.
 — Нет, — раздраженно отмахнулся Базилиус. — Не тот год. А этот… Придон? Придон. В каком году?
 — Около семисот лет назад. Дался вам всем этот Придон.
 — Дался? Дался. Семьсот назад. Сурсы упоминаются. Двести и двести, и триста. Ну, значит сейчас год восемьсот десятый. Гипотетический. Добавливайем семнадцать. Добав…
 Базилиус добавлял семнадцать в течении следующих десяти минут.
 — А князь родился в лето, — сказал он вдруг.
 — Ты про меня?
 — Да.
 — Да. Летом.
 — Яблони цветать? Цвести?
 — Когда я родился? Вроде да.
 — Близнецы, — сказал Базилиус.
 — Какие еще близнецы?
 — Знак такой. Зодиачный.
 — А это что значит?
 — Не мешать. Какой год получиается по календарь шинуа?
 — Не знаю.
 — Без значимости. Гипотетически, свинья.
 — Сам ты свинья.
 — Не я. Год. Год свинья. Когда князь приезжать сюда, видна была Урса Минор?
 — Что такое Урса Минор?
 — Много звезды вместе. Похожий на ковш.
 — Созвездие. Большой Ковш! Конечно. Была.
 — Большой? Ну, пусть.
 Астролог некоторое время сидел, задумавшись.
 — Ну, гипотезируем, что каждая карта соответствовала каждый год календарь шинуа, помимо двух. Гипотезируем дальше, что бубны и черви фаворабль, а трефы и пики не фаворабль. Пять — свинья, еще пять уходием, семь — дракон, Князь — Крыса, Княгиня — Лошадь, Туз… Семнадцать лет?
 Князь кивнул.
 — Крыса, свинья… а семь что?
 — Дракон, — подсказал Зигвард.
 — Дракон, — подтвердил Базилиус, радуясь. — Дракон, Лошадь. Дракон опять. Как много карты?
 — Шестнадцать, — подсказал Зигвард.
 — Означает, что следуйет наша карта. Ну вот. Батс!
 Он бросил карту наземь. Оказалось — джокер. Базилиус недоуменно смотрел на карту. Зигвард улыбнулся. — Нет такого года, да? — спросил он.
 — Нет, — сказал Базилиус сокрушенно.
 — Ну, нет, так нет.
 — Что же это означайет?
 — Возможно, Создатель не хочет, чтобы я знал будущее.
 — Нет. Может. Подождать. Я узнал! О да. — Базилиус помотал головой. — Все календари неверно. Все. И твой неверно. И шинуа. Каждый четвертый год лишний день. Каждый четвертый сто лет лишний год.
 — Ну-ка, ну-ка, — сказал Зигвард насмешливо. — Ты хочешь сказать, что все, что мы должны сделать — придумать этому лишнему году название? Какое-нибудь животное, да?
 — Да. Исключийтельно, да?
 — Совершенно исключительно, — подтвердил Зигвард. — Ну, давай придумаем. Ну, скажем, год крокодила. Как тебе?
 — Нет, — сказал Базилиус. — Слишком… слишком…
 — Слишком очевидно, — предположил князь.
 — Да. Нужно тайное.
 — Таинственное?
 — Да. Какого больше нет. Было, теперь нет.
 — Хм. Вымершее животное какое-нибудь.
 — Да. Вот, я знаю! Мамонт.
 — Это что такое?
 — Это слон такое. Но с волосом.
 — С одним волосом?
 — Нет. Много волосов.
 — И где же такое было?
 — Было, — уверенно сказал Базилиус. — Было. Слушай меня, о Великий Князь! Год Мамонта не имейет масть. — Он снова поразглядывал таблички. — В Год Мамонта, который будет наступить через семнадцать лет, большие изменять произойти в стране твоей, о Зигвард! Достойнейший победил жестокого! Сын новый правитель женить на жене. Честь спасейн.
 Помолчали.
 — И это все? — спросил Зигвард. — Сын нового правителя женится?
 — На жене.
 — Не на теще же ему жениться. Конечно на жене.
 — На твоей жене, о князь. — Астролог потупил глаза. — Я жалок. Так по астрологии. Это будет сын. Твой сын.
 — По-моему, ты все-таки дурак, — сказал Зигвард задумчиво. — Что ты плетешь, какой сын, какая жена. Инцест?
 — Нет. Совсем нет.
 — Ничего не понимаю. Ладно. Вот тебе за труды. Пойди поспи, что ли.
 Зигвард бросил мешок с золотыми радом с Базилиусом и вышел.


* * *

 Было раннее утро. Похолодало.
 Постучав и получив разрешение, камердинер вошел к Фалкону в опочивальню. Фалкон был уже одет.
 — Да?
 — Извините меня, мой господин. Мальчишка пропал.
 — Какой мальчишка?
 — Волчонок. Сын артанской сволочи. Вчера был, а сегодня его нет. И дети говорят, что он сбежал ночью через окно. Простите меня, господин мой. Мы уж обращались к колдуну.
 Фалкон поморщился.
 — Сколько раз вам говорить, камердинер. Вы живете в просвещенное время, в просвещенном городе. Ну, какие колдуны? Что за глупые суеверия?
 — Да уж самый лучший колдун, господин мой. Самый дорогой. Он говорит, я вам его найду скоро. Я его, говорит, вижу. Как он бежит по дороге, все бежит, бежит…
 Фалкон знал, что за колдун. Хок несколько раз использовал его, как осведомителя. К колдуну ходила знать.
 — Ну, что делать, — сказал Фалкон. — Далеко он не уйдет, холодно. Надо искать. Не так уж это и сложно. Шел бы ты к охранникам, пусть ищут чернявого паренька лет девяти или десяти. Сколько таких в столице? Два десятка.
 — Чернявого? — переспросил камердинер.
 — Да. А что?
 — Он беленький.
 — Как беленький?
 — Совсем светленький. Белее, чем мои дети.
 Фалкон присел на край кровати. Некоторое время он молчал.
 — И никого не насторожило, что сын артанского князя — блондин? — спросил он. Он протянул руку, схватил колокольчик и раздраженно позвонил. Вбежал охранник. — Комод пусть приедет. Прямо сейчас, — сказал Фалкон.
 Комод слегка успокоил Фалкона, сказав, что было много случаев, когда артанские князья путались с пленными женщинами, и славскими, и ниверийскими, и оставляли их у себя в домах наложницами, а детей признавали, как своих.
 — Слушайте, Комод, — сказал Фалкон мрачно. — Вы, когда везли его два года назад в Астафию, а потом раз в месяц навещали… У вас мыслей не возникало? По поводу неких странностей наследственности?
 — Я думал, что вам с Хоком лучше знать.
 — По-моему, у вас мозги жиром заплыли. Вы страшный обжора, Комод.
 — Это чистая правда, Фалкон.
 На это сказать было нечего. Фалкон отпустил Комода, который немедленно направился в заведение на противоположной стороне улицы. В общем, объяснение, предложенное Комодом, было вполне логичным. Но нужно было навести справки.
 Еще можно было, конечно, казнить камердинера и половину слуг, тогда оставшиеся в живых в полчаса нашли бы мальчишку и привели домой. Но город не был пока готов к таким простым и эффективным мерам и методам. Город был слишком сложен, слишком многогранен, и очень плохо управляем. Следовало упростить.


* * *

 Был день Речи Великого Князя В Рядилище. С утра было солнечно. На форуме произносились пламенные речи против военщины. Ораторы издевались над «преувеличенной угрозой» нападения со стороны Артании и уверяли слушающих, что сожженный два года назад Кронин — результат политики Рядилища, постоянно обижающего Артанию и вообще всех. Фалкона упоминать опасались. Люди Фалкона, присутствующие на форуме, незаметно записывали, а то и просто запоминали, имена ораторов.
 Первый Наследник с большой неохотой отодвинул хорошей работы статуэтку, изображающую историческую дуэль Придона с Сарояном, и мрачно посмотрел на отца.
 — Слушаю.
 Зигвард огляделся по сторонам. Апартаменты Первого Наследника были распланированы и меблированы нелепо и непрактично. Много углов, много занавесей, много уровней. Здесь можно было расположить целую дружину подслушивающих без боязни, что они будут обнаружены. Сам Фалкон не распланировал бы лучше. Впрочем, возможно, именно он и распланировал.
 — Тебе хочется быть Великим Князем? — спросил Зигвард.
 Первый Наследник, восемнадцати лет от роду, по имени Бук, сдвинул брови и насупился.
 — Надо, так буду, — сказал он угрюмо.
 — Прямо сейчас.
 — Что прямо сейчас?
 — Хотелось бы тебе стать Великим Князем прямо сейчас?
 — Что это ты такое говоришь, папа? Как я могу им стать прямо сейчас? Прямо сейчас — ты и есть Великий Князь.
 — А если я откажусь от престола?
 — А если наши подданые будут все поголовно ходить на карачках? Зачем обсуждать заведомо невозможное?
 — В данном случае вовсе не невозможное. Отказ от престола я рассматриваю именно как одну из возможностей.
 Бук отодвинулся от стола вместе с креслом, закинул ногу на ногу, и принял глубокомысленную позу. Захотелось дать ему по шее.
 — Надо, наверное, обсудить это с Фалконом, — сказал он.
 — При чем тут Фалкон?
 — Фалкон — великий человек. Единственная надежда государства. Как он скажет, так я и сделаю. Я ему верю.
 — А мне нет?
 — А ты себя ничем в этих делах не проявил. Раз в три месяца сказать в Рядилище речь каждый может. А политика — дело серьезное.
 Он продолжил и развил эту мысль, выдав целый набор напыщенных пошлостей, но Зигвард не слушал и не возмущался. С Буком не сладишь, понял он, Первый Наследник — не больше, не меньше — человек Фалкона. Нынче куда ни пойдешь — везде люди Фалкона. Каким образом у Фалкона появилось столько власти? Когда?
 Он почти физически почувствовал нависающую над ним тень, облако опасности. Над кем еще? Ну, хорошо. Раз Бук слушает Фалкона, как бобик, значит для него никакой опасности нет. За кого мы еще ответственны?
 Он поднялся и не обращая больше внимания на сына, вышел. Прошел через центральный, выложенный мрамором, коридор в противоположную часть дворца. Служанка княгини состроила ему глазки. Ничего интересного. С ней он уже переспал. Абсолютно ничего интересного.
 Он зашел в детскую — поцеловать спящую дочь. Дал няньке золотую монету, и потом еще одну. Нянька обрадовалась очень.
 Княгиня была, по обыкновению, в библиотеке.
 — Фрика, мне нужно с тобой поговорить.
 — Я вас слушаю, господин мой.
 — Ты всегда будешь называть меня на вы?
 — Простите, князь. Сядьте. Вы возбуждены. Хотите пить? Служанка только что принесла из погреба клюквенный морс. И еще журба есть в кувшине.
 — Морс, — сказал Зигвард. — Нет, не надо морс. Фрика, что, если мы уедем куда-нибудь? Возьмем дочь и уедем?
 Это было уже второе предложение уехать за три дня. Что же они, с ума все посходили, подумала княгиня. Мания какая-то. Уедем, уедем.
 — Зачем же? — спросила она. — Театральный сезон только начинается. Малютке год, ей вредны переезды.
 — Уедем далеко. Чтобы не возвращаться. Я откажусь от престола в пользу Первого Наследника, и мы просто уедем. Как частные лица. У меня есть небольшое поместье на юге, в виноградных землях, у моря.
 Опять море, подумала она. Наверное, в каждом мужчине рано или поздно просыпается мореход. Тяга к путешествию, тяга к открытию новых земель.
 — Зачем вам отказываться от престола?
 — Потому что оставаться на престоле стало опасно. Для меня лично. Не для Первого Наследника. Мне кажется, что нам, то есть тебе, нашей дочери, и мне грозит страшная опасность. Я не мальчик и не тешу себя иллюзиями по поводу государственной власти. Мне она не нужна. Через семнадцать лет наступит Год Мамонта, хотелось бы посмотреть. Если мы останемся здесь, посмотреть не удастся.
 — Вы просто трус, — сказала княгиня равнодушно.
 Князь опешил. Все люди так или иначе трусы, но слышать это от близких неприятно, и всегда получается слишком неожиданно.
 — Езжайте, если хотите. Я останусь здесь. С дочерью.
 — Что за глупости, — сказал князь неуверенно.
 — За меня можете не волноваться. Ни мне, ни дочери ничего не грозит. Вы боитесь Фалкона, это очевидно.
 — А кто его не боится?
 — Я не боюсь. Вчера Фалкон признавался мне в любви. Поэтому я говорю вам — поезжайте, а за меня не бойтесь. Вы меня никогда не любили, что я вам? А дочь в безопасности. Причем, наверное, безопасность ее будет куда надежней, если вас здесь не будет.
 — Признавался тебе в любви?
 Она улыбнулась.
 — Вас это смущает? Пугает? Настораживает?
 — Ты моя жена.
 — Вызовите его на поединок.
 Зигвард посмотрел в пол, потом на стену. Дура, подумал он.
 — Боитесь? — спросила она.
 — Не в этом дело.
 — В этом, господин мой, в этом. Поезжайте. Когда все успокоится — а оно безусловно успокоится, ибо бури не бывают вечными — вы вернетесь. Я дам вам знать.
 — Я не могу тебя здесь оставить.
 — Я вас презираю.
 Зигвард вскочил на ноги, глаза его сверкнули.
 — Как ты смеешь! — крикнул он.
 — Смею, — спокойно сказала княгиня.
 Он выбежал из библиотеки, хлопнув дверью. В полутемном центральном коридоре он остановился и прислонился лбом к прохладной мраморной стене. Он никому не нужен! Это страшно, когда осознаешь, что никому не нужен и все тебя презирают. А за что, собственно? Что он такого сделал? Чего он не сделал? Неизвестно. Стечение обстоятельств.
 Но если я никому не нужен, подумал он, меня могут убрать в любой момент — никто и не пикнет. Зачем меня убирать? Чтобы Бук стал Великим Князем? И плясал под дудку Фалкона? Но, позвольте, я ведь тоже пляшу под эту самую дудку. Ага, подумал он. Дело, собственно, вовсе не в этом. Какие тайные выгоды может извлечь из моей насильственной смерти Фалкон? Зная Фалкона, это нетрудно себе представить.
 Он безусловно объявит, что существовал некий обширный заговор провинциальных князей и некоторых членов Рядилища. Начнется расследование, в ходе которого Фалкон может целиком убрать оппозицию. Вот оно что. Непокорных князей на плаху, членов Рядилища на виселицу, Первый Наследник — как рупор, и легко управляем. Гораздо легче управляем, чем я, как я об этом раньше не подумал! Ведь он не пьет, не шляется по бабам (пока, во всяком случае), и полностью предсказуем. Он всегда на месте, он в любой момент может быть доставлен в Рядилище для произнесения каких угодно речей, и он не будет просить изменить ту или иную фразу в речи. Он подпишет любой указ, предложенный Фалконом. Он за Фалкона,  великого человека , стеной стоит.
 Да, им не нужно мое отречение. Оно им было бы невыгодно. Какой же заговор, если я отрекся.
 До речи в Рядилище оставался час.




 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ТУРИЗМ В ТРОЕЦАРСТВИИ


 Здание Рядилища, построенное по проекту Зодчего Гора, выбивалось из окружающего ансамбля. Стояло оно на небольшой площади. Непомерно большой фасад, втрое выше и в четверо шире соседних домов, был украшен статуями из черного мрамора, изображавшими политиков и полководцев, считавшихся в Ниверии великими, а также некоторых политических философов прошлого, тоже считавшихся великими. Кровля здания была изначально черепичная. На жестяную ее поменяли совсем недавно. По задумке Зодчего Гора, дома вокруг должны были быть либо перестроены, либо снесены, но воспротивились владельцы домов, а Гора как раз выслали в Колонию Бронти, и ансамбль остался незавершенным. Изящные чугунные фонари по периметру площади должны были по задумке подчеркивать стройность и симметричность здания, но зажигать их все каждый вечер было делом трудоемким и накладным, и фонарщики, ругаясь страшными словами, зажигали каждый третий, начиная с восточного угла, и, дойдя до середины площади, бросали это дело, устав волочить лестницу. Поэтому по вечерам, вместо того, чтобы олицетворять свет просвещения, цивилизации, и справедливости, здание Рядилища, тускло освещенное с одной стороны и совсем не освещенное с другой, напоминало то ли мрачный замок какого-нибудь угрюмого провинциального самодура, то ли тюрьму.
 Но днем все выглядело очень даже ничего.
 Одна за другой перед главным входом останавливались кареты членов Рядилища. Фалкон и Хок прибыли верхом.
 В главном зале какой-то из ораторов оппозиции выдал на гора пламенную речь о невозможности дальнейшего мирного существования, призывая тут же переизбрать главу Рядилища и вообще всю верхушку управления.
 — Мы не потерпим самоуправства! — гремел он. — Мы здесь не для того, чтобы удовлетворять амбиции некоторых лиц, мы избраны народом, потому что народ нам доверяет, и наш долг состоит в том, чтобы…
 И так далее. Временами речь прерывалась овацией. Они уже не ждали Великого Князя с его официозными банальностями. Им вдруг стало интересно. В Рядилище редко бывает интересно.
 Фалкон, скромно устроившийся в одном из верхних рядов амфитеатра, был совершенно спокоен на вид. Но положение было опасное. Если так дальше пойдет, послезавтра он потеряет свой пост. Можно, конечно, совершить переворот, но на его подготовку уйдут месяцы, а тем временем всякое может произойти. На организацию нападения артанцев уйдут как минимум две недели, а о славах и говорить нечего, пока до них доедешь, пока они доедут сюда, да и вообще зима на носу, а зимой славы расторопностью не славятся. А Великий Князь, похоже, вышел из под контроля.
 Оратор сошел с подиума под гром аплодисментов. Следующий оратор незаметно, но очень быстро, занял его место. Зал вдруг притих. Вид у оратора был очень странный. Стоял он как-то боком, клонясь влево, а в правой руке держал глиняную бутыль. Рукава охотничьей куртки были закатаны до локтя. Фалкон не поверил своим глазам.
 — Приветствую вас всех, — сказал Зигвард слегка заплетающимся языком. — Очень рад вас всех тут видеть, очень. Какие вы все толстые и приятные, и лица у вас у всех добрые. — Он отхлебнул из бутыли, и его качнуло вправо. Но он выправился, поймал баланс, и удержался на подиуме. — У меня тут есть кой-чего, эта… вам… эта… сообщить. Счас я вам это сообщу, и будете вы все сообщенные и просветленные. Я тут думал, думал… чего-то там…
 В зале перешептывались. Глаза округлялись, недоуменные улыбки расходились вверх по рядам от подиума ровной волной.
 — Надо бы мне, эта… отказаться от престола, — сказал Зигвард и глубоко и сильно задумался, вероятно, вспоминая всю свою жизнь в качестве правителя. — И я от него откажусь! — сказал он грозно и непреклонно. — Откажусь, и все тут. Вот прямо сегодня вечером. Перед сном. Но до этого, пока я все еще Великий Князь… чтоб вам, дармоедам, всем пусто было… да… пока я Князь Великий и величавый, справедливость вершащий и разных там всяких недовольных наказывающий законодательно… то… имею я, стало быть, неоспоримое свое право… именно право… а право, замечу вам, сильнее долга… ежели раньше не знали, знайте… так вот. Имею я право… эта… делать, чего хочу и когда хочу. Нет, не то. Это само собой. Но было что-то конкретное, явное, чего я хотел сегодня сделать, и на что имею полное право. Что же это такое было, птица и камень? Так, счас… Подождите…
 Он еще раз отхлебнул из бутылки. В зале загудели и зашевелились.
 — А ну молчать! — рявкнул Зигвард. — С вами ваш повелитель разговаривает! Не простолюдин какой-нибудь, не мещанин презренный… да… Ага, вот! Вспомнил. Я все вспомнил! Счас скажу. Ну-с, так… В общем, распускаю я ваше заведение. Распускаю Рядилище. Пусть будут новые выборы. Зажрались вы все и заволосели. Хватит. Вон отсюда. Идите себе распущенные по домам, нечего у государства кровь пить да на шее сидеть… у государства… да… толку от вас никакого, окромя вреда.
 Он еще раз хлебнул и выронил бутыль. Бутыль разбилась при абсолютной тишине зала.
 — Ну и вот, — сказал Зигвард. — Все. Чего расселись? А ну, кыш отседова по домам! Как пиявки впились в свои места, бездельники. Идите, идите. Ибо такова есть моя великокняжеская воля. Кыш!
 Он махнул рукой, будто отпугивая голубей от ведра с овсом. Слезая с подиума, он зацепился ногой за ступеньку и упал, но поднялся быстро и, шатаясь, вышел в боковой ход. Дверь, снабженная хорошо смазанной пружиной, беззвучно закрылась за ним.
 Дальше предстояло в кратчайший срок попасть домой. Князь скатился с лестницы (он был совершенно трезв), пробежал по уклонному коридору, ведущему в столовую Рядилища, спустился по еще одной лестнице, проскочил в банкетную залу и бросился к четвертому справа эркеру. Выбив ногой раму и стекло, он перелез через подоконник, повис на руках, и упал на желтеющий газон. Перебежав улицу, он нырнул в один из темных переулков и стал пробираться ко дворцу прямым путем. Во дворец он проник с брошенного черного хода, где он давеча проверил исправность двери. Поднявшись к себе на второй этаж, он весьма удивил дворецкого.
 — Господин мой… — сказал дворецкий.
 — Отвяжись, — сказал князь пьяно.
 Он запер дверь в гостиную и ринулся в спальню. Он надел новые, прочные штаны, свежую длинную рубашку, кожаные сапоги, и кожаную же куртку. В голенище правого сапога он сунул кинжал. Пристегнул четыре кошелька, набитые золотыми монетами, к поясу. Несколько ценных свитков сунул в левый карман штанов. И стал ждать.
 Он не ошибся. Он очень хотел ошибиться, но он не ошибся. Всего через полчаса в передней раздались твердые шаги и Зигвард услышал хрипловатый голос Хока. Дворецкий что-то ответил. Хок переспросил.


* * *

 Двое пришедших с Хоком заняли позиции — один у входной двери, другой у окна.
 — Он у себя? — спросил Хок.
 — Да. Он не будет сопротивляться, он очень пьян.
 — Чего он не будет?
 — Сопротивляться.
 — Дурак.
 Хок постучал в дверь княжеских апартаментов.
 — Князь! Срочное послание от Фалкона! Чрезвычайно срочное! Нападение артанцев на западе!
 Ему никто не ответил. Хок отступил на шаг и ударом ноги выбил засов. Дверь распахнулась. Хок зашел внутрь и прикрыл дверь. В апартаментах было тихо. Хок вытащил кинжал и стал методично обходить комнаты. В спальне он открыл потайную дверь и заглянул вниз. Нет. Порошок, рассыпанный на третьей и четвертой ступеньке лестницы, не был потревожен. Хок вышел в гостиную. В кабинет. В столовую. Ему не понравился вид второго окна. Он подошел вплотную, открыл окно и глянул вниз, и тут же выпрямился. Эхо от ударов подков о мостовую было отчетливо слышно в проулке, и удары удалялись. Это не могло быть случайностью. Великий Князь Зигвард бежал.
 Дворецкого уже успели задушить и затолкать в мешок. Это не имело никакого значения. Было два выхода — либо бежать самому, либо идти теперь к Фалкону и рассказать все как есть. Несколько мгновений Хок колебался. И выбрал второе. Он нужен Фалкону. Ему нечего бояться.


* * *

 Стол в кабинете Фалкона был завален бумагами. Комод просматривал список за списком, сортируя членов Рядилища по чину и степени влияния, деля оппозиционеров на популярных, опасных, и популярно опасных. Фалкон размышлял над списками лояльных и ждал вестей от Хока.
 Вошедший дворецкий не успел ничего сказать. Хок, мрачный, с бегающими глазами, отстранил его правой рукой. Левая лежала на рукояти меча. По одному виду верного соратника Фалкон понял все.
 — Садитесь, Хок, — сказал он. — Не нервничайте. Все к лучшему.
 Хок сел в кресло напротив Комода и стал смотреть в одну точку. Комод поднял глаза на Хока, криво улыбнулся, и снова занялся разбором списков.
 — Завтра мы объявим Первого Наследника Великим Князем, — сказал Фалкон. — Ведь объявим?
 Комод и Хок одновременно кивнули. Фалкон прошел за спиной Хока, и холодная волна побежала по спине соратника. Вдоль позвоночника выступил липкий противный пот.
 — Он отрекся от престола. Это все слышали. Что с ним будет дальше не наше дело. Все к лучшему.
 — Мне следовало быть расторопнее, — сказал Хок, надеясь, что Фалкон скажет что-то вроде — Да, но… или — Нет, вы сделали все, что могли.
 Но Фалкон промолчал.
 — Что же теперь делать? — спросил Комод, наивно округляя глаза.
 — Ничего, — сказал Фалкон. — Все к лучшему. Припрячем списки до поры, до времени. Мы не готовы к решительным действиям, и не были готовы вчера. Начинать нужно с малого. Обвинение в убийстве Великого Князя и раскрытие заговора было бы с нашей стороны большим риском в данный момент. Но, господа, у нас теперь нет пути назад. Ни у меня. Ни у вас, Комод. Ни у вас, Хок. Либо мы продолжаем начатое. Либо…
 Он безучастно посмотрел на Хока. В этой безучастности было столько многозначительности, что Хок не выдержал.
 — Я сделал все, что мог, — сказал он. — Его не было в апартаментах. Я допросил княгиню…
 — Стойте, стойте. Вы допросили княгиню?
 — Да. Это не принесло…
 — Комод, прошу вас, оставьте нас наедине на несколько минут.
 Не удивляясь, Комод встал и вышел из кабинета. Как только дверь за ним закрылась, Фалкон рванул на себя кресло, установил его вплотную к креслу Хока, и сел рядом, уставившись бешеными зелеными глазами Хоку в профиль.
 — Вы допросили княгиню.
 Хок боялся повернуть голову или даже скосить глаза. — Да, — сказал он. — У меня не…
 — Слушайте меня внимательно, Хок. Слушайте очень внимательно, ибо от этого зависят ваше благополучие и ваша жизнь. При первой возможности вы извинитесь… нижайше извинитесь… перед княгиней. И больше никогда, вообще никогда, не обратитесь к ней первым. Княгиня неприкосновенна. Более того, вы лично отвечаете, с этого момента, за каждый волос на ее голове. Если кто-то окинет ее недобрым взглядом, убейте этого человека. Если, выходя из кареты, она подвернет ногу, вы понесете личную ответственность. И лучше бы вам в этом случае покончить с собой, ибо то, что ждет вас, не приснится даже видавшим виды палачам.
 — Простите меня, Фалкон, — пробормотал Хок. — Я не знал.
 — Прощаю. Не переживайте. Я вам очень доверяю. Во всех наших делах все ваши действия — на ваше усмотрение. Вы умеете принимать самостоятельные решения, и вы их принимаете, чему я очень рад. Я считаю честью для себя иметь дело с таким человеком как вы. Есть только одно исключение, и вы о нем будете помнить, всегда. Я доволен вами. Зигвард сбежал — и черт с ним. Придет время, и мы его найдем и предадим суду, если будет нужно. Пока что, прошу вас, не тратьте силы на поиски. Я поручаю вам очень важное дело.
 — Какое? — спросил Хок, просветляясь.
 — Оппозиция существует не только в Рядилище. Она существует также в народе, и даже среди аристократии. Плохо то, что оппозиция эта стихийна. У нее нет настоящего лидера. Его обязательно нужно создать, в кратчайшие сроки, и чтобы он служил нам. Есть у вас на примете кто-нибудь?
 Хок подумал.
 — Есть несколько человек.
 — Выбирайте сами. Я полностью доверяю вам. Если понадобятся деньги, не стесняйтесь и не торгуйтесь. Мы заплатим столько, сколько он запросит. Все, можете идти. Приходите завтра к завтраку. Мы позавтракаем вместе и обсудим кандидата.
 Хок встал. Он был почти счастлив. Чувство облегчения пьянило.
 — Комода позвать? — спросил он.
 Великий человек, подумал Хок. Великий и справедливый. Что мы без него.
 — Комод, я полагаю, уже сидит в заведении, и гусь уже на вертеле, — Фалкон усмехнулся. — У всякого свои слабости.
 Хок вышел. Фалкон сел к столу и снова взял в руки список лояльных членов Рядилища. Обмакнув гусиное перо в мраморную чернильницу, он подчеркнул третье сверху имя. За окном мелькнула какая-то тень. Подозрительный по натуре, Фалкон встал и подошел к окну.
 Окно было на втором этаже. Птица пролетела, подумал Фалкон. На всякий случай, он открыл окно и посмотрел на улицу — направо, налево, вниз. Никого. Ну и ладно.


* * *

 Зигвард держался за выступы и щели в стене пальцами, ногами, чуть ли не зубами. Наконец Фалкон прикрыл окно. Зигвард передвинулся к горголе, взялся за ее нижнюю зубастую челюсть, нащупал ногой щель в стене, и разом скользнул на несколько футов вниз, после чего он просто прыгнул на землю, стараясь приземлиться мягко. Совсем мягко не получилось. Припадая слегка на подвернутую ногу и стараясь не завыть от боли, Зигвард добежал до угла, повернул, отвязал коня, и только после этого разжал зубы. Спрятав кинжал обратно в голенище сапога, он вскочил в седло. Были ранние сумерки. Дневные толпы разошлись, а вечерние еще не собрались, на улицах не было людно. Зигвард пролетел Кружевной Мост, повернул, проехал вдоль набережной, и вскоре был у Северных Ворот. Караул только что сменился. Весть об отречении еще не распространилась по городу, и Великого Князя узнали и поприветствовали. Галопом он вылетел из города и не замедляя хода направился по кронинской дороге на север. Миновав предместья, он перешел сперва на рысь, а потом на шаг, давая коню отдохнуть.
 Стало заметно холоднее. Сумерки сгущались. Скоро редкий лес по обеим сторонам дороги станет непроглядным. До ближайшего селения, где Зигвард намеревался заночевать, пятнадцать верст.
 На левой обочине кто-то сидел, обхватив колени руками. Какой-то человек. Зигварду не было до него никакого дела, и он проехал мимо. Через две сотни шагов он вдруг сообразил, что сидящий у обочины человек одет вовсе не по погоде, слишком легко. А кругом ни людей, ни домов. Зигвард остановил коня и повернул обратно.
 Сидящий оказался мальчиком лет девяти или десяти. Зигвард спешился.
 — Ты что тут делаешь?
 Мальчик не ответил. Он дрожал от холода. Зигвард тронул его за плечо. Мальчик попытался отодвинутся, но не смог. Совсем замерз сопляк, подумал Зигвард.
 — Ты все-таки ответь. А? Как это тебя сюда занесло?
 — Не пойду я обратно.
 — Тебя никто и не заставляет.
 — Ты… кто… такой? — спросил мальчик, стуча зубами от холода.
 — Я взрослый дядя, очень умный и добрый, — ответил Зигвард. — Благосклонно отношусь к детям и никогда их не обижаю. Вот что мы с тобой сейчас сделаем — мы тебя завернем в шаль.
 Зигвард вытащил из походного мешка, привязанного к седлу, грубой отделки шерстяную шаль, и, присев на корточки, укутал в нее мальчишку. Тот поежился и отвернулся.
 — Так теплее? — спросил Зигвард.
 — Холодно. А теперь чего? — спросил мальчишка.
 — Теперь ты мне скажешь, где твой дом, и я тебя, так и быть, туда подвезу.
 — Нет у меня никакого дома, — сказал мальчик. — Там, где я жил, все кругом — нестоящие люди, противные и трусливые.
 — Даже мама с папой?
 — Не знаю я, где мама с папой. Мне нужен колдун. Он где-то здесь живет, в этих местах.
 — Зачем тебе колдун?
 — Я его обману и отберу у него все золото. Куплю себе коня и поеду искать приключений.
 — Не дури, — сказал Зигвард. — С коня ты свалишься, шишку набьешь. Вот и все приключения. Как тебя зовут?
 — Никак меня не зовут.
 — Вообще никак? А если кому-то что-то от тебя нужно?
 — Там, где я жил, меня звали эй-ты.
 — А где ты жил?
 — В доме одного гада. Главы какого-то.
 Что-то знакомое. Зигвард пытался припомнить какие-то детали. Артанские князья… дети прислуги…
 — Позволь, не главы ли Рядилища, часом?
 Мальчишка молчал. Зигвард припоминал разговоры с Фалконом годичной давности.
 — Волчонок! — вспомнил Зигвард. — Ты — Волчонок, да?
 — Я похож на волчонка? — спросил мальчишка саркастически и задрожал. — У меня острые зубы и четыре ноги, да? И шерсть. Сволочи вы все.
 Сейчас заплачет, подумал Зигвард. Птица и камень, что же делать? Ну, не бросать же его здесь.
 — Так, ладно, — сказал он. — Дай-ка я тебя подсажу на коня. Доедем до… не помню, как деревня называется… там видно будет.
 В селении у местного кузнеца нашлась свободная каморка, но не нашлось сдачи с золотой монеты. Пошли на компромисс — кузнец взял себе золотую монету, но уступил свое спальное помещение Зигварду и мальчишке, а сам пошел спать в каморку, оставив гостям кувшин с дрянным пивом и хлеб.
 Волчонок поел хлеба и уснул. Зигвард подхватил его в тот момент, когда он начал заваливаться на бок, перенес на кровать, укрыл все той же шалью, а сам устроился на полу перед дверью, держа в кулаке кинжал.
 Ночью на улице раздавались голоса. Где-то дрались, какая-то женщина трагически взывала к справедливости в течении получаса и, скорее всего, так справедливости и не получила. Перед рассветом по единственной улице селения с грохотом прокатилась карета. Потом та же карета с грохотом прокатилась в обратном направлении. Оптимистически запели птицы.
 Наутро они позавтракали все тем же хлебом.
 — Не знаю я, что с тобой делать, — сказал Зигвард.
 — Только обратно не отвозите.
 — Обратно я не могу, если бы и хотел — нельзя. Я, парень, такой же беглец, как ты.
 — Били вас сильно?
 — Не очень. Но все равно неприятно. В общем, я направляюсь кое-куда, и могу взять тебя с собой. Это…
 Он уже начал было рассказывать про Колонию Бронти, но вовремя спохватился. Мальчишка может потеряться в пути, может отстать, может уйти сам и вернуться в Астафию, а жителям совершенно не нужно знать, куда именно направляется их бывший повелитель. Впрочем, мальчишка не знает, кто он такой. Но мало ли что.
 — В общем, хорошее место, гостеприимное. Я тебя там кому-нибудь в подмастерья определю, если хочешь. Будешь ты кузнец, или портной, или еще чего-нибудь.
 — Я буду искать приключений, — сказал Волчонок непримиримым тоном. — Мне обязательно нужно убить дракона.
 — Безусловно, но не вдруг же. Вдруг нельзя. Сперва надо чему-нибудь выучиться и подрасти чуток. Дракона убить — дело хорошее, но в твоем случае не очень безопасное. Ты его будешь убивать, а он тебя не заметит, да еще наступит ненароком.


* * *

 Сожженный Кронин отстраивался нехотя. Восстановление города обсуждалось в Рядилище несколько месяцев. Половину затрат планировали оплатить из государственной казны. Несколько ушлых подрядчиков получили разрешения и средства и скрылись в неизвестном направлении. Еще несколько начали строить дома и мостить улицы, но дело двигалось медленно, с большими задержками. На северо-западе города одиноко и величественно высился уцелевший при пожаре храм, построенный по проекту Зодчего Гора. Храм отремонтировали на средства какого-то богатого человека, пожелавшего остаться неизвестным. Новые же здания строили по новым проектам, и выглядели они, подумал Зигвард, уродливо и глупо, а спланированы были абсурдно. Например, декоративный ров вокруг нового Купеческого Собрания, с мраморными ступеньками, ведущими вниз к основанию, где человек оказывался невидим с улицы, без сомнения будет использован ночью как альтернатива публичному туалету. Очевидно, идеи и мысли зодчих были настолько возвышенны, что думать о примитивных глупостях, вроде повседневной городской жизни, было ниже их достоинства.
 От здания Кронинского Университета, в котором некогда учился Зигвард, осталась только южная стена и три колонны. Вокруг успели почистить и посадить какие-то деревья. Очевидно, здесь собирались разбить парк. Новый Университет строился на противоположной стороне города и выглядел некрасиво, слишком громоздко и плоско.
 Зигвард с удивлением обнаружил, что особняк его дяди сохранился полностью. Внутри шумели и смеялись. Зигвард вспомнил, как шумели и смеялись они сами — студенты — в этом вот особняке, во времена его, Зигварда, юности. Он улыбнулся. Но заходить в особняк не стал.
 Некоторые предместья уцелели. В одном из них Зигвард продал коня и нанял возницу с парой неприветливых лошадей и подержанной на вид, но, по-видимому, прочной каретой. В лавке портного он, не торгуясь, приобрел теплую одежду для себя и для Волчонка. Волчонок следовал за Зигвардом как привязанный, и это было хорошо с чисто практической точки зрения. Девятилетние дети за которыми не нужно следить редки и ценимы. Зигвард припомнил времена, когда Первому Наследнику Буку было столько же лет, сколько теперь Волчонку. Ходить с ним вдвоем на охоту было сущим наказанием. А собственно, подумал Зигвард, с чего это я взял, что Волчонок хочет непременно быть подмастерьем в какой-то провинциальной колонии? Может, его нужно как-нибудь отправить к своим?
 Да. Но. Кто же, повидавший Астафию, пусть и из окна флигеля для слуг, захочет жить в дикой Артании, с их нравами и грязью? Правда, Волчонок — сын Номинга. Ну и что? Дворец Номинга — сарай какой-то, кругом пылища, люди все странные и злобные, у многих не хватает зубов, а лица рябые. Кстати, у Улегвича дворец хорош. Выстроен во времена Большого Перемирия самим Зодчим Гором, которому очень хорошо заплатили. По официальной версии, кстати говоря, именно за строительство зданий на артанских территориях и был выслан Зодчий Гор.
 — А ты не хочешь обратно в Артанию? — спросил Зигвард, когда они сели в карету и возница зачмокал, завозил вожжами, высказал несколько невнятных угроз и в конце концов четырьмя ударам кнута пробудил в лошадях былую тягу к путешествиям на дальние дистанции. Карета дернулась, заскрипела, качнулась на ухабе, и покатилась вперед.
 Волчонок промолчал.
 — Так хочешь или не хочешь? К отцу? К маме?
 Помолчали.
 — Ну так я, вроде, спрашиваю, — сказал Зигвард.
 — Сказал едем в бурбонию, значит, едем в бурбонию.
 — В колонию, а не в бурбонию.
 Волчонок отвернулся и засопел недовольно.
 Ночью, после короткой остановки посреди поля, Волчонок уснул, а Зигвард пересел к вознице.
 — Как дела, парень?
 Возница посмотрел неодобрительно на луну, покряхтел, и наконец сказал:
 — А дальше Мутного Дна я тебя, господин мой, не повезу.
 Как все-таки неудобно иметь дело с людьми. Никогда не знаешь, что еще они выкинут в следующий момент. Ни на кого нельзя положиться.
 — Мы же уговаривались до самой границы.
 — Да.
 — Ну так что?
 — А то.
 Помолчали.
 — Ты все-таки скажи, — начал Зигвард, — почему не…
 — Луна полная. Видишь? Вон она. Полная. Про луну-то ты мне ничего не говорил.
 — А должен был сказать, да? — осведомился Зигвард.
 — Еще бы. Полная луна — это самое наиглавнейшее дело. Нельзя в полнолуние ехать дальше Мутного Дна.
 — А за двойную плату?
 — Все равно нельзя. Не поеду.
 — Почему же ты сам не вспомнил про полную луну? Когда мы с тобой договаривались?
 — У меня другие заботы есть, — веско сказал возница. — Ежели я еще про луну помнить буду, совсем все прахом пойдет. Бывают люди, так у них головы что твой сарай, все помнят. А у меня обыкновенная голова, по наследству от родителей досталась.
 — Подожди, подожди. Ты мне объясни. Почему нельзя ехать дальше Мутного Дна, если полная луна?
 — Там дракон.
 — Какой еще дракон?
 Возница укоризненно посмотрел на Зигварда.
 — Обычный дракон. С крыльями и мордой в чешуе. Огонь выдыхает. Пуф, и нет тебя.
 — Дурак ты, возница, — сказал Зигвард. — Взрослый человек, в культурной стране живешь, а сказкам для маленьких веришь. Ты этого дракона видел когда-нибудь?
 — Раз живой, значит, не видел. Видевшие обратно не воротятся.
 — Так, — сказал Зигвард. — А при чем тут полнолуние?
 — Он в полнолуние просыпается.
 — Ага. Так может переждем? Проведем дня два в Мутном Дне, дракон уснет, а мы дальше поедем себе?
 — Никак нельзя.
 — Почему?
 — Он две недели будет бодрствовать. А мне обратно в кронинскую землю надо. У меня детишки там.
 — Нет у тебя никаких детишек, что ты врешь.
 — Ну и нету, — легко согласился возница. — А только я завсегда по дому очень тоскую, сил нет. И в Мутном Дне от этой тоски помереть могу. Ты там, господин мой, в Мутном Дне, другого возницу себе найди.
 — А там есть возницы?
 — Не знаю. Пивовары точно есть. И артанцы.
 — Какие еще артанцы?
 — Обыкновенные, чернявые.
 — А что они там делают?
 — Живут.
 Зигвард нахмурился.
 — Давно они там живут? — спросил он.
 — Давно. Теперь по всей стране так. Приезжают, селятся. И живут себе.
 Зигвард подумал и решил, что возница просто глуп. Он поплотнее завернулся в плащ и стал смотреть на звезды. Небо было ясное. Возможно, утром потеплеет.
 К утру пошел мокрый снег и Зигвард перебрался внутрь кареты. Волчонок спал под двумя плащами. Равнина кончилась, начались холмы. К полудню карета въехала в Мутное Дно.
 Первые же двое мужчин, которых увидел выйдя из кареты Зигвард, действительно оказались артанцами — черные волосы, миндалевидные глаза с недобрым блеском, общий угрюмый с оттенком враждебности вид. В Артании они ведут себя по-другому. Впрочем, Зигвард не был в Артании целых пятнадцать лет и не мог точно сказать, чего там и как нынче, может, все изменилось. Меж тем артанцы проследовали мимо, одарив Зигварда неприятным взглядом.
 Волчонок выскочил из кареты и подозрительно посмотрел сперва на удаляющиеся спины артанцев, затем на Зигварда.
 — А, собственно говоря, почему ты блондин? — спросил вдруг Зигвард.
 — А?
 — Ты правда Волчонок? Впрочем, ладно.
 Городок был совсем маленький, и здание ратуши выглядело игрушечным, но само его наличие говорило о том, что в городе есть официальная власть. Раз в год представителям всех городов было предписано являться в столицу для встречи с Великим Князем. Многие предписанию следовали, хотя бы ради поездки в столицу за казеный счет. Поэтому миниатюрность города совсем не радовала Зигварда — в городе, где все знают всех, его могли легко узнать, а в последствии, когда весть об изчезновении правителя распространится на все территории, местные чиновники могут донести Фалкону, что Зигвард проезжал через Мутное Дно, а уж Фалкон вычислит дальнейший маршрут бывшего повелителя Ниверии. Впрочем, Фалкон скоре всего и так вычислит. И, возможно, махнет рукой. Будем надеяться.
 Поздний завтрак был сервирован в единственном в городе трактире. Волчонок нашел его превосходным. Сам хозяин принес гостям десерт — холодная жидкая журба из вишневого варенья и несколько долек козьего сыра, и, как само собой разумеющееся — блюдо с шавичами, хотя Зигвард предпочел бы глендисы.
 — А скажи мне, хозяин, — сказал Зигвард, — что это за слухи такие о просыпающемся драконе?
 Хозяин посмотрел в сторону, потом на Зигварда, потом оглянулся. Сев рядом с Зигвардом, он долго молчал, собираясь с мыслями. Волчонок перестал жевать.
 — Щедрый незнакомец, — сказал хозяин, понизив голос. — В нашем городе не принято об этом говорить. Ты не здешний и с нашими устоями и обычаями не знаком, поэтому тебе простительно. Но впредь будь осторожней.
 — А почему?
 — А потому.
 Зигвард поразмыслил и решил, что будет надежнее и быстрее просто нанять другого возницу.
 — Ну хорошо, — сказал он. — А где тут можно найти возницу с каретой? Есть тут такие?
 — А зачем? — удивился хозяин. — Здесь все рядом. Рынок в конце улицы. Кузня за углом. Портной у меня живет, в южном флигеле. Удивительный человек. Из старой куртки новые штаны за два часа делает.
 — А мне надо к северной границе.
 — Вот оно что! — сказал хозяин, притворяясь, что изображает сочувствие и понимание и располагая черты лица своего соответствующим образом. — Ну, туда, господин мой, никто тебя не повезет. Ни в жисть. Ни за что. Даже фермер Кипура не повезет, уж на что отчаянный малый, на медведя с одним зубилом ходит, недавно дрался с тремя артанцами, так от них только перья летели, а и тот не скоро соберется к северной границе ехать.
 — А почему?
 — Так ведь дракон там. Уж тебе, господин мой, сказывали, а? Но я тебе так скажу, только другим не передавай, и уж точно не говори, что это я тебе насоветовал, а то беда будет. Ладно?
 — Ладно.
 — В месяц раз бывает у нас сирых один бешеный мужик, именно из северных земель. Четыре лошади в упряжке. Один приезжает, никого не боится. Отчаянный парень, как есть отчаянный. Он против дракона специальный наговор имеет. Не трогает его дракон. Спроси его, может, он согласится. А только с опаской к нему подходи, а то ведь не так поймет, так зашибет ненароком.
 — А когда он здесь будет?
 — А завтра должен прибыть.
 Назавтра отчаянный возница не прибыл, а Волчонок заболел. Лежал не двигаясь, щеки горели, глаза стали мутные, а ноги холодные. Зигвард кутал мальчишку во все, что попадалось под руку, прикладывал ему ко лбу мокрую тряпку, дал мальчику на побегушках золотой, чтобы тот купил на рынке курицу, и сам сварил в кухне трактира отвар по старому семейному рецепту. Через три дня жар у Волчонка уменьшился. Он сидел на кровати и пил из кружки бульон, а Зигвард примостился рядом и рассказывал сказку за сказкой, изображая в лицах героев — храбрых рыцарей, прекрасных княжон, раздражительных драконов, недальновидных и поэтому ужасно злобных колдунов, и прочих сказочных персонажей. Волчонку нравилось. Особенно его восхищали почему-то любовные победы рыцарей. Впрочем, Зигварда они тоже восхищали. От подробностей этих побед Зигвард воздерживался несмотря на настойчивые вопросы Волчонка.
 На следующий день Волчонок уже ходил по комнате, воображая себя рыцарем и размахивая волшебным двуручным мечом. Зигвард велел ему сидеть дома и никому не отпирать, а сам пошел осведомиться насчет отчаянного возницы. Оказалось, возница прибыл и ночевал прямо в своей карете, поставив ее у ограды рынка.
 Карета доверия не возбуждала, была старая и разбитая. Одна рессора была железная, другая деревянная, а кузов кое-где прихвачен был к платформе веревкой. Но четыре лошади выглядели выносливыми и молодыми. Зигвард потрепал одну из них по холке.
 — Не трожь перевозочное средство, — сказали ему из кареты.
 — Доброе утро, — вежливо ответил Зигвард. — Мне тут сказали, что ты из северных земель. Не подвезешь ли, как обратно поедешь?
 — А сколько в тебе весу?
 — Выйди да посмотри.
 В карете заворчали и закряхтели. Дверца открылась со скрипом и, сорвавшись с петель, упала на землю. Крепкий, высокий парень вылез наружу и недовольно оглядел Зигварда.
 — Один едешь?
 — Со мной мальчик девяти лет.
 — Воруете?
 — Нет. Просто путешествуем.
 — А сколько заплатите?
 — Пять золотых.
 — Мало.
 — Если до самой границы, то восемь.
 — Все равно мало.
 — Сколько же ты хочешь, чтобы тебе заплатили?
 — Довезу, а там и поговорим.
 — Что ж, идет.
 Верзила поднял дверцу и стал ее прилаживать на место.
 — Когда отправляешься? — спросил Зигвард.
 — К вечеру. Нужно мне тут одну вдовушку навестить, — верзила подмигнул. — Понимаешь?
 — Чего ж не понимать, понимаю, — сказал Зигвард понимающе и тоже подмигнул. — У вдовушки твоей подружки нет ли?
 — Ого, — сказал верзила. — А ты, мужик, не промах.
 — Я тут порассматривал местных баб, — сказал Зигвард. — Какие-то они все невзрачные. Говорят очень громко, ходят враскоряку, старятся быстро.
 — Место такое, — объяснил верзила. — Скучное место, и бабы скучные, кроме вдовушки. Ну, ничего, как прибудешь в Колонию, разгуляешься. Там всего много.
 — А я вовсе не в Колонию еду.
 — Не ври, мужик. Северная дорога никуда, окромя Колонии, не ведет. Разве что в славские земли, ну да ты вроде умом крепок еще, к славам не поедешь.
 — Почему же?
 — Дикий народ славы. Их даже артанцы боятся.
 — Ага.
 — Вот тебе и ага. Ну, к вечеру приходи.
 У вдовушки было очень хорошо, скорее всего, ибо отчаянный возница появился у кареты только к полуночи, жуя хрюмпель и довольно крякая. Волчонок уже спал внутри, а Зигвард, погрузив на козлы небольшой сундук с приобретениями, подкармливал лошадей морковью.
 — Ну, залазь, поехали, — сказал отчаянный возница, неодобрительно посмотрев на морковь.
 Лошади рванули с места так, что Зигвард стал опасаться за карету. Но карета держалась и даже вскоре стала как-то меньше скрипеть, дребезжать, и раскачиваться, хотя грохот все равно стоял невообразимый. Дорога была почти прямая, но с подъемами и спусками. Лошади бежали в гору не замедляясь, а с горы ускоряя бег. Спать при таких обстоятельствах умеют только дети. Зигвард забился в угол, закутался в плащ, и стал размышлять о странном городке Мутное Дно, который видел однажды в детстве, проездом.
 За четыре дня, проведенных в Мутном Дне, он узнал столько, сколько не узнаешь за пять лет дворцовой жизни. Артанцы вызывающе разгуливают по улицам. Местная публика усиленно делает вид, что их не замечает. Все население верит в дракона. Нет ни одного храма, зато артанская деревянная башенка с целым сонмом идолов внутри красуется посреди города. Местные люди прижимисты, не очень дружелюбны, и любят пофилософствовать. Об Астафии знают понаслышке. А славов, оказывается, «даже артанцы боятся».
 И несмотря на все это, на патриархальный уклад, на суеверия, драконов и колдунов, на идолопоклонническую башенку, на наглые взгляды артанцев, на нищету, ютящуюся по соседству в шалашах, Зигвард слышал по меньшей мере восемь раз за четыре дня, что «Фалкон — великий человек».
 И все это в данный момент было не главное. Зигвард попытался сосредоточиться на главном. Это было очень трудно. Карету подбрасывало, кругом грохотало и рычало, к стенке голову было не прислонить (он попытался, и тут же набил себе шишку). Какая-то мысль вертелась где-то рядом, раздражая и маня. Зигвард глубоко вздохнул, стиснул зубы, отодвинулся от стенки, и вдруг поймал ее, мысль. В детстве он был проездом в этих местах, и дальнейший путь тогда тоже лежал на север, но дорога была полога и часто петляла. Зигвард передвинулся к дверце и отодвинул тряпку, заменяющую занавесь. Созвездия он знал плохо, но Марс отличал безошибочно. Марс должен быть справа. Марс был не очень справа. Не прямо по ходу, но и не справа. Почти прямо по ходу. То есть, едут они на восток, а не на север.
 Возница меж тем напевал какую-то дикую песню, подбадривая лошадей, и рассматривал окрестности. Слева небольшой пруд, в нем отражается луна. За следующим холмом будет роща, потом поле, потом опять роща. Совсем скоро. Возница сунул руку в продолговатый мешок, лежащий в ногах, и выволок длинный кинжал с тяжелой рукояткой. Применять его, скорее всего, не будет надобности, однако с кинжалом лучше чувствуется собственная правота, чем без кинжала. Где-то заорала выпь. Ори, ори, подумал возница. Эх! Должность получу, служить пойду. Какие бабы в столице! А какое вино! В большом каменном доме с камином буду жить, с настоящим дымоходом. Спать буду в настоящей кровати, деревянной, укрываться медвежьей шкурой.
 Возница весь задрожал от нетерпения и предвкушения. В этот момент ему въехали арбалетным прикладом по голове, сзади и сверху. Он очень удивился и стал было поворачиваться, чтобы посмотреть, с кем имеет дело. Но ему въехали еще раз, и намерение пришлось оставить.
 Очнувшись, он обнаружил, что карета стоит стоймя, а сам он сидит на голой земле, спина приперта к колесу, а руки связаны за спиной. Башка болела дико. Он хотел было опять отключиться, но тут морду ему потерли снегом, а потом ляпнули наотмашь по щеке. Возница поднял глаза. Зигвард стоял перед ним, держа в одной руке арбалет.
 — Какого… — начал было возница.
 Зигвард замахнулся прикладом.
 — Тихо, — сказал он вполголоса. — Ребенка разбудишь. Ребенку нужен сон, он недавно болел. Сон очень важен после болезни. Во время болезни тоже важен. Отвечай тихо. Будешь отвечать громко — зубы вышибу. Для начала. Итак. Куда это мы направлялись на ночь глядя?
 — Ты ж велел…
 Зигвард съездил его по другой щеке.
 — Да ты постой…
 — Мне, в общем, все равно, — сказал Зигвард. — Я ничего не потеряю, если перережу тебе глотку. Птица и камень, так даже лучше! Поверь, что так лучше! Веришь? А?
 — Хр-бж.
 — Я спрашиваю, веришь?
 — Верю.
 — Вот и славно. Я просто любопытен. И люблю, когда мое любопытство удовлетворяют. Сделай милость, скажи, куда это мы ехали?
 — К трем вязам, — нехотя сказал отчаянный возница.
 — И сколько народу нас ждало у трех вязов?
 — Трое.
 — И что тебе за это обещали?
 — Разное.
 — Не будь так загадочен. Деньги? Место? Чин? Амнистию?
 — Да вот, понимаешь…
 — Хорошо, оставим это. Ты, очевидно, знаешь, кто я такой? А?
 — Да.
 — И ты поднял руку на законного своего повелителя?
 — Ты же отрекся! — возмутился возница. — Ты нас всех предал! Оставил на произвол судьбы.
 — Тебе так объяснили?
 — Да.
 — Предусмотрительно. Теперь я тебе скажу, что произошло на самом деле. Ты, как видно, не знаешь. Моего предыдущего возницу купили. Велели довезти меня до Мутного Дна и уехать. Хозяину трактира, с которым я еще поговорю, велели рассказать мне о тебе, и тоже заплатили. А тебе пообещали много и щедро, да только вот одно забыли сказать — меня от трех вязов повезли бы обратно в Астафию, а ты бы у тех трех вязов бы и остался, со свернутой шеей.
 — Ну нет. Не думаю. Откуда ты знаешь?
 — Знаю, поскольку вдовушка твоя с усами, и зовут вдовушку Хок. А уж манеру его действий я изучил за те несколько лет, что он во дворце ошивается.
 — Хок?
 — Среднего роста парень, лет тридцати. Волосы светлые, завязаны в хвост. Нос приплюснутый, ухо одно оттопырено. На левой руке с внешней стороны широкий шрам. Голос хриплый, низкий. Имеет привычку стоять к тебе боком во время разговора, и вдруг неожиданно поворачиваться лицом. Сходится?
 Возница поморщился.
 — Ну, стало быть, карету я конфискую в пользу преследуемых. А ты делай, как знаешь. Можешь идти к трем вязам, а можешь в Мутное Дно возвращаться.
 — Я, эта… Не знаю, что и делать, — жалобно сказал возница.
 — Вставай.
 Зигвард взял возницу за предплечье и помог ему подняться на ноги.
 — Руки ты мне развязал бы? — попросил возница.
 — Сам развяжешь, — сказал Зигвард, вынимая из голенища кинжал возницы и втыкая его в землю так, что часть лезвия осталась снаружи.
 Он залез на облучок, развернул карету, и хлестнул лошадей вожжами. Оглянувшись, он увидел, как отчаянный возница садится на землю, пристраиваясь к кинжалу.
 До распутья он доехал быстро. Северная дорога была шире и, в соответствии с воспоминаниями детства, начала живописно петлять. Ночь была ясная. Марс встал, куда положено — справа. Полная луна освещала путь. Зигвард на всякий случай остановил карету, достал из сундука еще один арбалет, зарядил его, и положил у ног. Дракон, не дракон — но разбойники в этих краях вполне могли водиться. Да и волки тоже.
 Утром холод усилился. На рассвете Зигвард остановил карету, стреножил передних лошадей несмотря на их возражения (ему показалось, что они встревожены), и пошел проверить, как там Волчонок. Волчонок мирно и очень уютно спал. Зигвард потрогал руку Волчонка — теплая. Не замерз. Ну и ладно. Он некоторое время посидел возле, стараясь не задремать, и все-таки задремал. Когда он проснулся, солнце было уже достаточно высоко. Зигвард вышел и оглядел местность.
 Странно. Деревья кругом были голые, как и положено ранней зимой. Но вид у некоторых веток был необычный. Зигвард подошел к одному из деревьев, вглядываясь. Ветки явно были опалены. Он посмотрел на землю. Пепел и обгорелые ветки. Другое дерево. Тоже самое. Еще одно. Тоже самое. А вот и совсем сгоревшее. А вот просто обугленный ствол торчит.
 Одна из лошадей заржала. Зигвард обернулся. В памяти возникла дурацкая детская считалка, которой они в дворцовом саду определяли водящего при игре в прятки —
 Если дракон демонстрирует страсть,
 Вставь ему саблю в поганую пасть.
 Он решил ничего не уточнять и не проявлять решительно никакого исследовательского любопытства. Спать больше не хотелось. Зигвард вскочил на облучок и хлестнул лошадей. Лошади заржали. Он слез и, не теряя времени, разрезал кинжалом путы передних.
 К полудню Волчонок проснулся и начал проявлять активность. Многострадальная дверца слетела с петель и грохнулась на дорогу. Зигвард остановил лошадей.
 Лес кругом был хвойный и обнадеживающе необугленный. Волчонок выскочил и дико посмотрел на Зигварда. Зигвард спрыгнул вниз.
 — Чего не спишь, малыш? Жрать хочешь, небось?
 — А где возница?
 — Он что-то забыл в давешнем городке и решил вернуться. Он нас потом догонит.
 — Не догонит. У него других лошадей нет.
 — Я ему говорил. Он упрямый, сказал что все равно догонит.
 — Может, подождем его?
 — Я бы и рад, да некогда. Надо до темна успеть доехать до какого-нибудь селения. Жрать будешь, спрашиваю? Горячего предложить не могу, костер разводить нет времени. Есть две куриные ноги и четыре крылышка. Есть хлеб. Сойдет?
 — Сойдет, — согласился Волчонок.


* * *

 Останавливались в селеньях без названий, но с постоялыми дворами. На пятый день, если считать с момента выезда из Мутного Дна, Зигвард увидел знакомые очертания — река, скалы, брошеная крепость. Дорога шла вдоль реки. Вскоре показалось селение. Местный торговец лошадьми не имел средств, чтобы заплатить сразу за четырех, да еще таких хороших, кобыл. Зигвард согласился продать их за полцены, а карету отдал бесплатно. Добротную утварь, лишнюю обувь, пять бутылок вина и сам сундук он продал, опять же за полцены, местному кузнецу, а себе забрал только походную суму, теплую одежду для себя и для Волчонка, два арбалета, запас стрел и наконечников, и короткий меч. Местный фермер зимой подрабатывал в качестве перевозчика и за скромную плату согласился перевезти важного столичного господина и его малолетнего спутника на другой берег, где начиналась Славия.




 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. КОЛОНИЯ БРОНТИ


 Крепостная стена недовольно возвышалась над редким лесом, как опытная сваха над недостаточно щедро сервированным столом. Стена защищала поселение только с одной стороны. Все двадцать лет существования колонии ее пытались достроить, но работы часто прерывались из-за недостатка то средств, то желания, то заморозков, то славских праздников.
 Славы составляли половину охранного гарнизона. Им платили золотом. У самих ниверийцев введен был призыв, и каждый мужчина, способный нести службу должен был либо платить значительную сумму в казну Колонии, либо проводить три недели в году, делая обходы и наблюдая за округой с крепостной стены.
 — Смотри, никак идет кто-то, — сказал один из славских наемников другому.
 — Ну да?
 — Ага. Точно идет. И не один. Вдвоем идут.
 — Да, действительно. Один мужик, другой либо мальчишка, либо баба. Что будем делать?
 — По уставу. Кажется, надо кричать «Стой, кто идет».
 — Подожди. Может, сперва командиру доложить?
 — Командир спит после обеда.
 — Но ведь случай необычный?
 — Да.
 — Значит, надо доложить.
 — Он будет недоволен.
 — Почем ты знаешь?
 — Все ниверийцы вечно чем-то недовольны.
 — Ладно. Кричи.
 — Что кричать?
 — Кричи, «Стой, кто идет».
 — Я сегодня что-то охрип. Ты кричи.
 — Не буду.
 — Почему?
 — Не хочу.
 — Ты воин или нет?
 — Надо бы позвать вон того. Вон, стоит у лестницы. Это ниверийская колония, пусть он и кричит.
 Позвали ниверийца. Тот, среднего возраста кузнец, не знающий славского языка, подошел, гремя мечом, и долго не мог понять, в чем дело. Ему объясняли и показывали пальцами на две приближающиеся к стене фигуры.
 — Чего вы ко мне привязались? — возмутился кузнец. — Что за глупые славские шутки? Дикари. Одна морока с вами. Вечно чего-то хотят, а что хотят, объяснить не могут. Темнота. Нет чтобы воспринимать… эту… ну, как ее… культуру… от нас. Нет, они все чего-то тараторят на своем бессмысленном наречии. Ну, чего надо?
 — Да ты пойми, старая чурка, идет кто-то, — разъясняли славы. — Вон, посмотри туда буркалами своими. Вон там. Вон двое.
 — Вот бараны, — отчаялся кузнец. — Чего лопочут, кто их разберет.
 В конце концов один из славов побежал будить командира. Тут кузнец наконец-то заметил, прямо по ходу, мужчину и мальчика — те были совсем близко — и, выругавшись, побежал за славом. Командир спросонья выслушал говоривших одновременно кузнеца и слава и грозно велел обоим замолчать.
 — Докладывай, — сказал он кузнецу.
 — Идут двое.
 — Куда идут, какие двое? Яснее, пожалуйста, а то в погреб посажу.
 — К крепости идут. Один взрослый, другой не очень.
 — Так. Теперь ты, — обратился командир к славу по-славски. — Что случилось?
 — Да там кто-то идет.
 — И что же надо делать, когда кто-то идет?
 — Э… докладывать?
 — За что вам только деньги платят.
 Командир встал и вышел из временника на верхний уровень стены. В лицо ударило холодным ветром. Командир поморщился.
 — Эй! — крикнул он. — Вы там! Внизу! Куда путь держим?
 — В Колонию Бронти! — крикнул старший из двух, приветственно помахав рукой.
 — Откуда? — крикнул командир.
 — Из Астафии!
 — Назовите ваши имена!
 — Не валяйте дурака! — донеслось снизу. — Имена разглашению не подлежат! Первым узнает имена староста колонии!
 Да, действительно, вспомнил командир. Надо бы их проводить к старосте. Но, старое копыто, я ему, старосте, пятнадцать золотых должен за карты.
 Он оглянулся. Кузнец в проводники не годился — выглядел слишком не по-военному. А у слава были не очень трезвые глаза. Узнает староста, какая у нас тут дисциплина, хлопот не оберешься. Подошедший второй слав выглядел… ну… ну, допустим, прилично. Более или менее. Пусть идет.
 Дома в поселении были большей частью деревянные, но тут и там возвышались постройки из камня. Здесь не было столичного великолепия, зато наличествовало ощущение домашнего уюта. Некоторые улицы были очень качественно вымощены добротно отшлифованным булыжником. Дом старосты был чем-то похож на ратушу в Астафии. Уменьшенная копия.
 — Как вам тут живется? — спросил Зигвард по-славски.
 — Ничего, не жалуемся, — ответил сопроводитель беспечно. — А вы сюда навсегда, или на время?
 — Не твое дело.
 — Ну и ладно. А ты важный человек, да?
 — Смотря для кого.
 — Все вы тут важные. То бароны, то князья. Вранье это все, по-моему. Вы, ниверийцы, просто очень кичливы по натуре. Спесь у вас у всех. Мы, славы, ни в чем вам не уступим, и мы выносливее. Согласен?
 — Еще бы, — сказал Зигвард.
 — Ну то-то же.
 Слав преисполнился чувства собственного достоинства и национальной гордости и в этом состоянии прибыл в кабинет старосты. Полы в ратуше были мраморные, что, на взгляд Зигварда, было величайшей глупостью. Слишком холодно, и нужно все время, круглые сутки, топить камины во всех помещениях.
 Староста, моложавый, симпатичный, с первого взгляда узнал Зигварда.
 — Рад видеть вас. — Повернувшись к славу, он сказал очень вежливо — Благодарю тебя. Скажи командиру, чтобы выдал тебе премию. Можешь идти.
 Слав нахмурился но возражать не стал.
 — Зовут меня Ланс, — сказал староста.
 — Очень приятно.
 — Господин мой делает мне великую честь. Чем могу служить?
 — Мой юный спутник проголодался. Нет ли у вас чего-нибудь горячего?
 — Сию минуту.
 Ланс позвонил. Расторопного вида малый вбежал и уставился на пришедших.
 — Рен, отведи мальчика в столовую и сервируй полный обед, — распорядился Ланс.
 — Слушаюсь.
 — Никуда я не пойду без тебя, — сказал Волчонок, глядя на Зигварда.
 — Не бойся. Ты начни есть без меня, а я приду через четверть часа.
 — Не буду.
 — У меня здесь важное дело, не мешай, — вдруг сказал Зигвард по-артански. Волчонок вытаращил глаза. — Никто тебя здесь пальцем не тронет, а если тронет, я его прибью. Иди и ешь. Все.
 Ошарашенный Волчонок последовал за расторопным слугой.
 — Артанец? — спросил Ланс с неодобрением. — Простите меня, я не силен в языкознании, но мне показалось…
 — Кто его знает. Дело вот в чем, Ланс. Позавчера я был Великий Князь, вчера я отказался от престола, сегодня я беглец и прошу у вас убежища.
 — Вот оно что, — Ланс задумчиво посмотрел на Зигварда и сел в кресло. — Кто же теперь у власти?
 — Тот, кто был у власти раньше.
 — Фалкон?
 — Да.
 — Кошмар какой. Простите меня, князь. Сегодня вечером барон Бейтс дает бал. Ваше присутствие было бы лестным для всех.


* * *

 Волчонку очень понравилось на балу. Все дамы ему лучезарно улыбались и предлагали сласти. А потом некий пожилой мужчина с седой бородой рассказал ему несколько захватывающих историй из жизни древних. Все были очень вежливы с этим мужчиной, и Волчонок решил, что это местный князь.
 Волчонка уложили спать в апартаментах старосты. Зигвард обещал ему, что скоро придет. Волчонок не стал возражать — боялся, как бы Зигвард опять не заговорил с ним по-артански.


* * *

 — Ну так вот, князь, — сказал Ланс, когда они снова оказались в кабинете. — Я очень сожалею, что должен вас огорчить. Попробуйте это вино — замечательной выдержки.
 Зигвард пригубил вино. Действительно, замечательно.
 — Вы не можете позволить мне здесь остаться, — предположил он.
 — Не могу, князь. У нас тут много высокопоставленных и выдающихся лиц, и положение наше здесь несколько двусмысленно. Ссыльные живут вперемешку с отдыхающими. Неугодные вместе со скрывающимися. Два князя. Много баронов. Фалкон и Рядилище притворяются, что не знают, а мы притворяемся, будто думаем, что они не знают. Это всех устраивает, включая наш весьма несерьезный гарнизон. Но ваше присутствие здесь, как бы мы его не скрывали, станет известно везде. Абсолютно везде. И это вызовет скандал. И Фалкон, готовый нас терпеть, будет вынужден принимать какие-то меры хотя бы только для спасения собственного престижа. Он будет вынужден официально объявить о существовании Колонии. Это поставит в неудобное положение и его, и нас. А человек он мстительный. Славы нас защищать не будут. Мы платим очень большую дань конунгу, а Зодчий Гор, говорят, выстроил ему дворец, но защищать нас они все равно не будут. Поэтому, князь, я очень…
 — Да, я понял, — сказал Зигвард. — В общем, я это предвидел. А что насчет Волчонка?
 — Он может остаться. Симпатичный паренек. Очень понравился Зодчему Гору, а ему как раз нужен ученик. Он всех детей в Колонии перебрал, ни один не подошел. У него у самого дочь есть, и несмотря на то, что она явно пошла в отца, Гор человек старообрядный, и верит, что хорошим зодчим может быть только мужчина. Может, он возьмет Волчонка. А если нет — тут у нас и кузнецы, и фермеры, и портные. Лишние руки никогда не мешают. Вся славская знать приезжает сюда за покупками. Колония нынче в моде.