Аннотация: Великая битва отгремела над Видессианской империей. Таких потрясений эта земля не знала давно. Император погиб, трон Видесса занят узурпатором. И единственная надежда, оставшаяся у магического мира, — сын покойного Императора, предъявивший узурпаторуправа на трон и счет за гибель отца. Только он — и стоящий за его спиной римский легион... Читайте хроники Пропавшего Легиона!


---------------------------------------------


 Гарри ТЕРТЛДАВ
 ИМПЕРАТОР ДЛЯ ЛЕГИОНА



 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 ЗОЛОТАЯ МОНЕТА



 1

 Римляне уходили все дальше на восток от места рокового сражения, где Император потерял свою жизнь. Путь их был долгим и мучительным. Стояло жаркое лето, и земля, по которой они шли, была сухой и горячей. Впереди перед ними появлялись и исчезали миражи. Озера предательски обещали воду и так же быстро пропадали в воздухе, как и возникали, и вместо глубоких водоемов перед римлянами снова была только растрескавшаяся грязь и песок.
 Конные отряды каздов постоянно крутились рядом и шли по их следам, готовые растерзать отставших. Скаурус все еще держал в мешке отрубленную голову Маврикиоса Гавраса — единственное доказательство того, что Император действительно погиб. Думая о хаосе, в который может погрузиться Видессос после смерти Императора, он решил, что лучше всего сумеет таким образом удержать фальшивых претендентов на престол, если им вздумается назвать себя Маврикиосом. Подобное уже случалось, и у трибуна были основания полагать, что и в Видессосе найдутся проходимцы и авантюристы, которые будут любыми путями рваться к власти.
 — Какая жалость, что меня не было рядом, когда этот паук Авшар принес тебе свой трофей, — сказал Виридовикс Скаурусу. Его латинская речь звучала мягко, окрашенная певучим кельтским акцентом. — Я бы тоже бросил ему хороший подарок.
 В полном соответствии с жестокими обычаями своего народа, кельт все еще носил на поясе отрубленную голову врага. В другое время Марк возмутился бы подобным варварством, но теперь он слишком устал, чтобы спорить.
 — Да, неплохо было бы тебе оказаться рядом.
 — Ублюдку-колдуну это дало бы некоторую пищу для размышлений, — вмешался Гай Филипп. Обычно старший центурион готов был пререкаться с Виридовиксом по любому поводу, но сейчас их объединяла ненависть к князю-колдуну.
 Марк поскреб заросший густой щетиной подбородок. Как и большинство римлян, он привык аккуратно бриться в этой земле бородачей, но в последнее время у него не было ни одной свободной минуты. Он выдернул из усов волос, и тот блеснул золотом в лучах солнца. Хотя трибун был родом из Медиолана, что находился в Северной Италии, в его жилах, несомненно, текла кровь северян-варваров. В армии Цезаря в Галлии над ним часто подшучивали, утверждая, что внешностью он очень смахивает на кельта. Видессиане нередко принимали его за халога, многие солдаты-наемники из этой страны променяли свою холодную родину на Видессос, где несли службу.
 Горгидас работал неутомимо, перевязывая раненых, меняя повязки и раздавая мази и те немногие лекарства, которые еще сохранились в его аптечке. Несмотря на то что и сам он был ранен, смуглый худощавый грек старался забыть о своей боли, чтобы облегчить страдания других.
 Защищенные легкой кавалерией катришей, легионеры шли на восток, к городу Клиат. Они старались идти как можно быстрее, во движение их сильно замедляли раненые.
 Если бы Марк находился на территориях, подвластных Риму, он продвигался бы к северо-западу, чтобы присоединиться к правому флангу разбитой имперской армии. Это имело стратегический смысл, так как часть армии, возглавляемая Туризином, братом Императора (нет, теперь уже самим Императором!), отступила с поля боя в полном порядке. Но в Видессосе Марк был не просто офицером легиона с обычными для военного трибуна обязанностями, он был наемником. И ему приходилось учитывать, что семьи легионеров проделали путь из столицы в Клиат и остались в этом васпураканском городе, служившем базой для армии Императора в последней, роковой для Маврикиоса военной кампании. Римляне могли не подчиниться приказу, если бы трибун решил отступать, не заходя в Клиат. А в Клиате на его отряде повиснут сотни беженцев, хватаясь за него, как утопающие за обломки корабля. Впрочем, несмотря на стратегическую целесообразность, он и не думал отдавать такого приказа, поскольку Хелвис, носившая под сердцем его дитя, тоже осталась в Клиате.
 Неизвестность и неопределенность мучили легионеров не меньше, чем налеты каздов. Насколько было известно Скаурусу, завоеватели вполне могли взять штурмом Клиат и перебить или захватить в рабство всех, кто находился в городе. Даже если этого еще не произошло, в город уже, вероятно, прибыли беженцы и сообщили горькую весть о катастрофе, постигшей видессианскую армию. И одной этой новости было довольно, чтобы население города двинулось на восток, а это, возможно, еще опаснее, чем оставаться за стенами Клиата. Марк все время думал о том страшном, что могло случиться с его женой: Хелвис погибла, Хелвис в плену у каздов, Хелвис с трехлетним Мальриком пробирается на восток через враждебные земли… Не говоря уже о том, что она была беременна…
 Когда до Клиата оставалось не более одного дня пути, к трибуну подъехал конный разведчик.
 — С востока к нам приближается всадник, — доложил он. Его жесткий катришский акцент был очень необычен, и Марк с трудом понимал его, видессианский язык трибуна и без того был далек от совершенства.
 — С востока? Одиночный всадник?
 Катриш развел руками.
 — Судя по всему, да. Он был очень встревожен и укрылся, как только увидел нас. Я думаю, это васпураканин.
 — Неудивительно, что он испугался. Издали вы очень похожи на каздов.
 Захватчики грабили и жгли Васпуракан уже много лет, и местные жители ненавидели даже их внешний облик. Предки катришей произошли от таких же кочевников, что и казды, и несмотря на то что катриши переняли многие обычаи видессиан, выглядели они похожими на своих сородичей.
 — Доставь его сюда в целости и сохранности, — распорядился Марк. — Любой, кто настолько дерзок, чтобы двигаться на запад, в то время как все бегут на восток, должен иметь для этого важные причины. Возможно, он спешит к нам с вестями из Клиата, — добавил трибун, и внезапно в его душе поднялась горячая волна надежды.
 Катриш радостно гикнул, махнул рукой и поворотил своего коня.
 Скаурус не ожидал, что разведчик вернется так скоро: тому, кто одет в козьи шкуры и кожаную куртку кочевника, будет нелегко убедить васпураканина в дружеских намерениях. Трибун не мог скрыть удивления, увидев рядом с возвращающимся катришем еще одного всадника — даже на расстоянии он узнал знакомую фигуру васпураканина. Однако, прежде чем Марк успел что-либо сказать, Сенпат Свиодо радостно закричал и пришпорил лошадь.
 — Неврат! — воскликнул васпураканин. — Ты что, сошла с ума, что разъезжаешь одна по этим диким местам?
 Всадник соскочил с коня и обнял Свиодо. Катриш уставился на них в изумлении, челюсть его отвисла. В просторной походной одежде, в кожаной треугольной васпураканской шапке, скрывшей длинные черные волосы, Неврат была удивительно похожа на молодого воина, и выдать ее могло разве что отсутствие бороды. На поясе девушки висела кривая сабля, из-за спины выглядывал лук и колчан со стрелами.
 Сенпат Свиодо быстро заговорил с женой на своем гортанном языке, и они двинулись навстречу легионерам. Катриш следовал за ними, изумленно качая головой.
 — Твой разведчик отнюдь не глуп, — по-видессиански сказала Неврат, поравнявшись со Скаурусом. — Сначала я приняла его за казда, хотя он и кричал: «Друзья!» Тогда он крикнул: «Римляне!», и я сразу поняла, что он и вправду не шакал с запада.
 — Я рад, что ты доверилась ему, — ответил Марк. Трибуну нравилась живая, горячая девушка, и он был не одинок в дружеском чувстве к ней — многие римляне приветствовали ее криками, узнав, кто она такая. Неврат радостно улыбнулась, открыв в улыбке белые зубы, а Сенпат Свиодо прямо-таки лучился от радости, видя свою возлюбленную рядом. Вопрос, который он задал, у многих вертелся на языке, в том числе и у трибуна.
 — Во имя Фоса, Неврат, почему ты оставила Клиат? Неужели город пал?
 — Когда я вчера вечером отправилась в путь, он еще держался, — ответила она.
 Из уст стоявших рядом римлян вырвался крик облегчения, но лица их помрачнели, когда девушка добавила:
 — В городе все словно с ума посходили, такого я еще не видела.
 Гай Филипп кивнул, будто услышав подтверждение своих мыслей:
 — Все были в панике, когда до вас дошла весть о разгроме, не так ли?
 Ветеран выглядел невозмутимым: побед и поражений он видел больше чем достаточно, и последствия их были ему известны.
 Римляне окружили Неврат, расспрашивая ее о своих женах и семьях, на что та отвечала:
 — Когда я уезжала из города, у них все было благополучно. Большинство ваших подруг — разумные женщины и, думаю, они найдут в себе достаточно мужества, чтобы удержаться от бегства.
 — Неужели из города бегут? — спросил Скаурус и вздрогнул.
 Неврат поняла причину его страха и быстро успокоила трибуна:
 — Марк, Хелвис знает, что такое война. Она просила меня сказать тебе, что останется в Клиате до того, как первый казд перевалит через крепостную стену.
 Марк благодарно кивнул, боясь даже заговорить. Неожиданно он почувствовал, что словно стал выше ростом, когда тяжелый груз неизвестности свалился с его плеч. Теперь он знал, что Хелвис в безопасности, по крайней мере, на настоящий момент.
 Неврат доставила приветы и другим римлянам.
 — Где Квинт Глабрио? — спросила она.
 Младший центурион стоял слева от Неврат. Как всегда спокойный и невозмутимый, он не лез с вопросами, и его мудрено было заметить среди шумных легионеров. Услышав свое имя, он сделал шаг к девушке, и та засмеялась от неожиданности:
 — О, прошу прощения. Ваша подруга, Дамарис, также просила передать, что будет ждать вас в городе.
 — Муниций, — продолжала Неврат деловым тоном, — ваша Ирэн сказала, что ей уже лучше и она немного прибавила в весе.
 — Я очень рад, — ответил бородатый легионер. После недели тяжелого похода щетина на его щеках превратилась в густую бороду.
 Неврат повернулась к Марку. На мгновение в ее глазах мелькнуло странное выражение.
 — У Хелвис нет такой же вести для тебя, мой друг. Румянец почти не появляется на ее лице.
 — Но с ней все хорошо? — спросил он тревожно.
 — Да, она в полном порядке, особых причин для волнения нет.
 Неврат так долго говорила легионерам утешительные слова, рассказывая им об оставшихся в Клиате, что в конце концов кто-то из римлян спросил:
 — Если все так хорошо, то почему же люди бегут из города?
 — Все  не  так хорошо, — просто ответила она. — Помните, те вести, что я вам привезла, исходят от людей, у которых достаточно силы воли и мужества, чтобы понять, что я могу найти вас, что они снова встретятся с вами, если останутся в городе. Многие, однако, вылеплены из другого теста. Они бегут, как зайцы, с того дня, как Ортайяс Сфранцез прискакал с криками, что все потеряно.
 Проклятия и гневные выкрики встретили упоминание о предателе-военачальнике. Это он командовал левым крылом видессианской армии, и это его трусливое бегство превратило планомерное отступление в катастрофу. Неврат кивнула, полностью разделяя мнение разгневанных римлян. Она не видела Ортайяса со дня битвы, но зато была в Клиате. Девушка презрительно сказала:
 — Он оставался в городе только для того, чтобы сменить павшую лошадь, и на другой же день, рано утром, снова помчался на восток. Ну и черт с ним, от него и так не было никакой пользы.
 — Ты абсолютно права, девочка, — подтвердил Гай Филипп. Солдат-профессионал с головы до ног, он всегда смотрел в корень дела и потому спросил: — По дороге сюда не видела ли ты каздов? Что ты думаешь о положении наших войск?
 — Врагов слишком много. И чем дальше на восток, тем больше, но в их ордах нет никакого порядка. Они преследуют беглецов, как лягушки мух — хватают всех, кто двигается. Единственное, что их сплачивало, была армия Видессоса, но разбив ее, они разом утратили всякую дисциплину и, разбившись на разбойничьи шайки, двигаются дальше, к плодородным равнинам и к Видессосу, рассчитывая перейти Бычий Брод, пока его никто не защищает.
 Марк подумал о западных провинциях, которые прежде были такими зелеными и плодородными, а сейчас уже; верно, разорены кочевниками. Мирные поля сожжены, города, не имеющие крепостных стен, превращены в руины, пастбища вытоптаны, дымящиеся алтари залиты кровью жертв темного Бога каздов — Скотоса… Пытаясь найти хотя бы одно светлое пятно в этой печальной картине, он повторил вопрос Гая Филиппа:
 — Что происходит с имперскими войсками?
 — Большинство из них разбиты, как и Ортайяс. Я видела казда, который один преследовал целый отряд кавалеристов, крича в спину беглецам и издеваясь над их трусостью. Другой казд пытался преследовать меня, но мы потеряли друг друга в каменистых холмах. — Ужас двух страшных часов погони Неврат сжала в одну короткую фразу и закончила: — Остатки отрядов намдалени были в полном порядке, и большинство из них находились на расстоянии конного перехода от каздов.
 — Охотно этому верю, — согласился Виридовикс. — Они прирожденные воины, закаленные и крепкие, как гвозди.
 Римляне одобрительно загудели, соглашаясь с ним. Воины с островного княжества Намдален были в глазах Видессоса еретиками, к тому же, слишком гордыми, но сражались они так хорошо, что Империя охотно нанимала их на службу.
 — Видела ли ты Туризина Гавраса? — спросил Скаурус. Он снова подумал о войсках брата погибшего Императора.
 — Севастократор? Нет, я не видела его и ничего о нем не слышала. А что, Император и правда погиб? Об этом болтал Ортайяс.
 — Правда. — Марк не стал вдаваться в детали и не упомянул о страшном доказательстве гибели Маврикиоса.
 Горгидас обратил внимание на одну деталь, ускользнувшую от внимания трибуна.
 — Но как Ортайяс узнал о смерти Маврикиоса? Он был так далеко от Императора, что не мог видеть его гибели.
 Римляне злобно зарычали при одной только мысли об этом.
 — Вероятно, он так надеялся на это, что принял желаемое за действительное, — предположил Квинт Глабрио. — Люди часто верят в то, во что они хотят верить.
 Это было очень похоже на Глабрио — объяснить происшедшее слабостями человеческой природы. Марк, делавший в свое время карьеру в родном Медиолане, был более искушен в политике и потому нашел более правильное и не слишком утешительное предположение. Ортайяс Сфранцез принадлежал дому, который сам по себе был частью Империи. Его дядя, Севастос — премьер-министр Видессоса — был главным политическим соперником Маврикиоса, и следовательно…
 Гай Филипп оборвал размышления Скауруса властно и требовательно:
 — По-моему, мы слишком долго болтаем. Чем раньше будем в Клиате, тем лучше. Там мы сможем сделать нечто более полезное, чем попусту молоть языками.
 — Дай хоть немного передохнуть, а? — сказал Виридовикс, вытирая ладонью взмокший от жары лоб. — Ты забываешь, что далеко не все здесь из бронзы выкованы, чтобы обходиться без сна, как тот гигант, о котором говорил грек.
 Он вопросительно взглянул на Горгидаса, и тот подсказал:
 — Талос.
 — Во-во, — согласился кельт весело. Он был возбужден и полон энергии, но старший центурион, да и остальные римляне, превосходили его в выносливости и выдержке.
 Несмотря на стоны Виридовикса, Марк решил, что прав Гай Филипп, считавший, что двигаются они недостаточно быстро. Многие раненые в отряде шли сами, более тяжелых приходилось нести на носилках. Если Клиат еще держится, римляне должны добраться до него, прежде чем кочевники бросятся его штурмовать. Гарнизон города не велик, и, безусловно, боевой дух его сильно подорван вестями о разгроме.
 Мысли трибуна приняли новое направление, и он спросил Неврат:
 — Еще один вопрос, прежде чем мы выступим: что слышно об Авшаре?
 Скаурус был уверен, что князь-колдун пытался собрать бесшабашных кочевников и направить их на штурм города. Но девушка отрицательно покачала головой.
 — Абсолютно ничего, как и о Туризине. Любопытно, не правда ли?
 Неврат знала войну не понаслышке, видела, как казды с боями входили в Васпуракан, и ей не составляло труда следить за ходом мысли трибуна.
 Когда сумерки начали сгущаться, римляне и их соратники — беглецы из различных видессианских отрядов — находились на расстоянии дневного перехода от Клиата. Постоянно ожидая нападения каздов, они, как обычно, разбили хорошо укрепленный лагерь — римские оборонительные сооружения уже неоднократно выручали отряд из беды. Солдаты сновали взад и вперед, выкапывали рвы, возводили земляные насыпи и палисад. Кожаные палатки на восемь человек каждая выстроились внутри укреплений аккуратными рядами. Легионеры показывали видессианам, как правильно возводить укрепления и ставить палатки, следили за тем, чтобы работы выполнялись без ошибок. Гай Филипп, который хотел быть в этом уверен, носился по лагерю, вникая в каждую мелочь и ругая кочевников на чем свет стоит. Постепенно благодаря усилиям старшего центуриона среди легионеров стал восстанавливаться порядок. Новички, вместо того чтобы болтаться без цели, заполняли бреши в манипулах, занимая место погибших римлян.
 Скаурус одобрил действия своего офицера:
 — Первый шаг к тому, чтобы превратить их в легионеров, ты сделал.
 — Это как раз то, что я задумал, — кивнул Гай Филипп. — Некоторые из них сбегут, но немного времени и терпения, и из оставшихся мы кое-что слепим. Когда у тебя в строю хорошие солдаты, это всегда дает себя знать.
 Сенпат Свиодо подошел к Марку, насмешливо улыбаясь одними глазами:
 — Я надеюсь, ты не станешь возражать, если моя жена проведет ночь в моей палатке внутри лагеря?
 Он низко поклонился, как бы покорно ожидая ответа. Скаурус покраснел. Когда видессианская армия выступала из столицы, он следовал римскому правилу — не допускать женщин в палатки, где жили его солдаты. Из-за этого Сенпат и Неврат всегда разбивали свою палатку за пределами лагеря, предпочитая общество друг друга  безопасности. Но сейчас…
 — Разумеется, — ответил трибун. — После того, как мы достигнем Клиата, рядом с ней будет множество подруг.
 Он не сказал:  "если  мы  достигнем  Клиата…", хотя подумал именно так.
 — Отлично, — Сенпат внимательно посмотрел на трибуна. — После этого ты сможешь немного отдохнуть, верно?
 — Я полагаю, что да, — вздохнул Марк, и сожаление в его голосе было таким очевидным, что оба рассмеялись.
 Что, видимо, наши жены и подруги будут всегда и везде сопровождать нас, подумал трибун. Еще один шаг к тому, чтобы стать офицером наемного отряда. Он посмеялся сам над собой, на этот раз беззвучно. В Империи Видессос он может быть только наемником, и ему уже пора привыкать к этому.
 Вокруг Клиата каздов было, как мух, полным-полно, и последний день перехода превратился в сплошное сражение. Однако сам Клиат, к большому удивлению Скауруса, не был осажден врагами, и римлянам даже не особенно мешали войти в город. Как справедливо заметила Неврат, кочевники, опьяненные победой, забыли собственных вождей, которые привели их к этому триумфу. Это было большой удачей, поскольку Клиат не смог бы выдержать настоящего штурма. Марк ожидал увидеть на стенах города сотни копейщиков, но встретила их всего лишь горстка людей. В ужасе трибун уставился на ворота, которые даже не были закрыты.
 — Что же тут странного? — жестко спросил Гай Филипп. — Из города бежит столько людей, что каздов собьют с ног, если они попытаются войти внутрь.
 Серо-коричневое облако пыли стлалось далеко на восток — печальный флаг армии беглецов. В городе многие поддались панике. Толстые торговцы и маркитанты, которые несмотря на смрад безошибочно чуяли запах денег, предлагали за бесценок свои товары любому, кто желал их купить, — удирать сподручнее налегке. Поодиночке и группами солдаты бродили по кривым улочкам и аллеям города, выкрикивая имена друзей и возлюбленных в надежде, что им ответят.
 Печальное зрелище представляли женщины, столпившиеся у западных ворот. Одни продолжали на что-то надеяться, ожидая воинов, погибших в сражении. Другие, потеряв всякую надежду увидеть своих мужей, надели свои последние драгоценности и лучшие платья, предлагая себя любому солдату, который вывел бы их из города и доставил в безопасное место.
 Катриши вошли в Клиат первыми. У большинства из них не было здесь семей, так как они начали службу Видессосу с этой кампанией, оставив жен и подруг на своей лесистой родине.
 Трибун миновал крепко сложенную каменную арку и окованные железными полосами двери, закрывавшие западные ворота. Он взглянул вверх сквозь бойницы и покачал головой. Где же лучники, сулящие смерть любому подступившему к городу захватчику? Где котлы с кипящим маслом и свинцом? Скорее всего, с горечью подумал он, офицер, отвечающий за охрану стен, сбежал, и никому не пришло в голову занять его место.
 Вскоре, однако, все мысли Скауруса о городе и обороне испарились и осталась одна только Хелвис, которая крепко прижимала его к себе, плача и смеясь одновременно.
 — Марк! О Марк! — повторяла она, покрывая нежными поцелуями его щетинистое, огрубевшее в походе лицо. Муки ожидания и неопределенности кончились.
 Другие женщины, плача от радости, бежали навстречу своим мужьям, чтобы обнять их. Три красивые девушки бросились к Виридовиксу, но внезапно остановились в замешательстве и неприязненно посмотрели друг на друга, сообразив, что бегут к одному и тому же мужчине.
 — Я лучше встречу вооруженных каздов, чем попаду в такой переплет, — заявил Гай Филипп, но Виридовикс даже глазом не моргнул. С полной невозмутимостью великан-кельт обнимал, целовал и говорил нежные слова всем трем красавицам одновременно. Его неотразимое обаяние, завоевавшее каждую из них в отдельности, теперь распространилось на всех трех, как щедрое солнечное тепло.
 — Это, черт побери, просто нечестно, — завистливо пробормотал Гай Филипп. Он не пользовался успехом у женщин, и одна из причин этого была в том, что старший центурион относился к ним лишь как к объекту наслаждения и не пытался скрывать это.
 — Римляне! Римляне! — раздавались со всех сторон радостные крики.
 Начавшись у западных ворот, клич этот прокатился по городу еще до того, как последний легионер вошел в Клиат.
 Женщины римлян радостно бросились к солдатам, и было немало счастливых встреч и объятий. Но многие узнали, что мужья их уже никогда не вернутся назад. Одним об этом сказали солдаты, другие догадались сами, не увидев своих близких в строю. Немало было также римлян, которые напрасно вглядывались в лица, выискивая в возбужденной толпе своих подруг. Они мрачнели, хмурились, и тоска их становилась сильнее при виде радости товарищей.
 — Где Мальрик? — спросил Марк у Хелвис. Ему пришлось кричать, чтобы она могла его услышать.
 — Он с Ирэн. Вчера я сидела с ее двумя дочками, пока она стояла у ворот. Мне нужно идти к ней и сказать, что ты пришел.
 Скаурус все еще не мог выпустить жену из своих объятий:
 — Об этом уже, наверно, весь город знает. Побудь со мной еще минуту.
 Он вдруг поразился тому, что принимал красоту Хелвис как нечто само собой разумеющееся и перестал замечать ее в то время, пока они били вместе. Увидев ее вновь после разлуки и перенесенных опасностей, Марк словно в первый раз увидел жену. Черты ее не были точеными, как у статуи, чем часто отличались лица видессианских женщин. Хелвис была дочерью Намдалена, со вздернутым носиком и довольно крупными чертами, но глаза ее были глубокого голубого цвета, рот чувственным, а сложению могла позавидовать сама Афродита. Беременность еще не успела изменить ее стройную фигуру, но на лице уже сияла улыбка матери, ожидающей ребенка.
 Нежно и медленно трибун поцеловал жену и повернулся к Гаю Филиппу:
 — Всем холостым легионерам оставаться на месте, остальные пусть ищут своих жен, и да помогут Боги их поискам. Дай им… — он поглядел на солнце, — два часа, а затем пошли сотню самых надежных солдат привести всех, кто будет достаточно глуп, чтобы решить остаться в городе.
 Усмешка на лице центуриона была достаточно сурова, чтобы любой, собравшийся дезертировать, подумал дважды, прежде чем решиться на этот шаг.
 — Мы можем использовать в патрулях катришей, — предложил Гай Филипп чуть погодя.
 — Неплохая мысль, — кивнул Марк. — Пакимер! — позвал он, и командир всадников из Катриша подъехал на своей низкорослой выносливой лошадке. Скаурус объяснил ему, какая помощь понадобится, подчеркнув, что это не приказ, а просьба. Катриши были их добровольными соратниками, товарищами римлян по оружию и не состояли под командой Скауруса.
 Лаон Пакимер задумчиво поскреб подбородок. Как и все его соплеменники, он отрастил усы и густую бороду, хорошо скрывавшую пятна оспин на его лице. После долгого размышления катриш сказал:
 — Я сделаю это при условии, что все патрули будут объединенными. Если кто-нибудь из твоих солдат начнет буянить и нам придется заехать ему по башке, я хотел бы, чтобы в случае необходимости рядом были и твои люди. Свалку всегда легче предотвратить, чем остановить, когда она уже в разгаре.
 И снова Марк ощутил симпатию к холодному и деловитому подходу катриша. В широких кожаных штанах и пропитанной потом шапке из лисьего меха, он выглядел как обычный кочевник, но его народ научился ловкости и здравому смыслу с тех пор, как каморские предки затопили степи Пардрайи и освободили эту провинцию, отвоевав ее у Видессоса восемьсот лет назад. Катриши походили на старое хорошее вино в дешевых глиняных кувшинах, качество которого было легко проглядеть на шумном пиру.
 Трибун приказал букинаторам трубить сигнал «внимание» и, когда легионеры замерли, отдал необходимые распоряжения, добавив под конец:
 — Некоторые из вас могут подумать, что легко отобьются от отряда. Предположим, вас никто не станет ловить. Надеюсь, нет нужды напоминать вам, что происходит за этими стенами. Подумайте, долго ли дезертиры будут наслаждаться свободой.
 Наступило долгое многозначительное молчание — солдаты обдумывали слова своего командира, а затем Гай Филипп рявкнул:
 — Разойдитесь!
 Пары разбрелись по городу, неженатые солдаты остались дожидаться возвращения товарищей. Некоторые из них, решив, что неплохо бы окончательно или на некоторое время изменить свой холостяцкий статус, пошли к воротам, где все еще стояли женщины. Гай Филипп вопросительно взглянул на трибуна, но Марк только пожал плечами. Пусть легионеры получат хоть немного тепла и ласки, пока это возможно.
 — Муниций, — сказал он, — ты не возражаешь, если тебе придется пойти со мной и Хелвис? Ирэн присматривает за Мальриком.
 Легионер улыбнулся.
 — Разумеется. Когда трое пострелят носятся как угорелые, мое появление будет очень кстати, я могу помочь с детьми.
 Марк хмыкнул и перевел их разговор Хелвис. Между собой его солдаты в основном говорили по-латыни, она же знала только два-три слова на этом языке.
 — Ты даже не представляешь, насколько это будет кстати, — сказала Хелвис Муницию.
 — О, я знаю это очень хорошо, — ответил тот по-видессиански. — На маленькой ферме я был старшим среди восьми братьев и сестер, не считая двоих, которые умерли совсем крохами. Я до сих пор не понимаю, когда моя мать находила время для сна.
 Несмотря на тяжелые времена, кое-что в Клиате осталось неизменным. Проходя через рыночную площадь, Хелвис, Марк и Муниций распугивали стаи воробьев, ворон и голубей, которые, громко чирикая, копошились у лотков с зерном. Уверенные, что их не тронут, птицы совсем не боялись людей.
 — Скоро они на горьком опыте убедятся в своей ошибке, — сказал Муниций, обходя голубя, чтобы не наступить на него. — Если город будет осажден, в первые несколько дней жители испекут немало пирогов с начинкой из птичьего мяса. После этого птицы не подпустят к себе людей ближе чем на пятнадцать шагов.
 Бродяги и нищие все еще толпились на краю рынка, хотя наиболее здоровые и крепкие из них уже исчезли искать пристанища в более безопасном месте. Широким жестом Муниций подал милостыню тощему седобородому мужчине, у которого не было левой ноги. Калека стоял у раскрытой двери таверны.
 — Ты дал ему золотой? — с удивлением спросил Марк, когда увидел, что солдат достал маленькую монетку вместо большой бронзовой, которые чеканили в Видессосе.
 — Эти так называемые деньги, выпущенные чертовым Императором-чиновником Стробилосом, ничего не стоят, так много в них меди.
 Дед Ортайяса — Стробилос — был Императором, пока Маврикиос Гаврас не сбросил его с трона четыре года назад. Монеты, выпущенные при его правлении, были настолько плохими, что побили все рекорды фальшивомонетчиков — «золотые» Стробилоса стоили чуть больше медяка. Муниций бросил калеке монету, и тот подхватил ее на лету. Настоящее это было золото или нет, но такая милостыня была более щедрой, чем ему обычно подавали. Нищий наклонил голову и поблагодарил римлян — в его видессианской речи слышался сильный васпураканский акцент. После этого он спрятал монету за щеку и направился в ближайшую винную лавку.
 — Надеюсь, старик повеселится на славу, — сказал Муниций. — Похоже, он не слишком-то крепок.
 Скаурус внимательно посмотрел на легионера. Муниций всегда напоминал ему Гая Филиппа, посвятившего всю свою жизнь армии и приобретшего за годы службы несколько однобокий взгляд на жизнь. Однако у молодого легионера не было многолетнего опыта, который позволял старшему центуриону оценивать вещи трезво, без преувеличений, и эта реплика мало походила на то, что говорил Муниций обычно.
 — Если ты хочешь увидеть Ирэн так же сильно, как она тебя, — с улыбкой обратилась Хелвис к Муницию, — то ваша встреча и правда будет счастливой. Она все время говорит только о тебе.
 Темнобородое крестьянское лицо Муниция расплылось в улыбке, скрасившей его жесткое выражение.
 — Правда? — спросил он с непривычной застенчивостью в голосе, удивленный, как пятнадцатилетний мальчишка. — Последние несколько месяцев я много думал о том, какое это счастье — остаться в живых.
 И он умчался к Ирэн в маленький дом, где они с Хелвис снимали комнату. Марк понял, откуда у Муниция этот внезапный всплеск добрых чувств к людям. В своем роде Марк даже немного завидовал ему. Хелвис была прекрасной женщиной, пылкой и страстной, чудесным, умным другом, но трибун не ощущал в себе той волны счастья, которая захлестывала Муниция. Конечно, он тоже был счастлив, но совсем по-другому. Ну что ж, сказал он сам себе, тебе уже перевалило за тридцать, а Муницию едва исполнилось двадцать два года. Но только ли в возрасте дело, или я просто более холоден от природы? Он был достаточно честен, чтобы признаться в том, что не знает точного ответа.
 Ключи от дома висели на шее у Хелвис на тонкой цепочке. Она быстро вставила ключ в скважину, дверь открылась, и им навстречу выбежал Мальрик:
 — Мама! Мама! — Он обнял мать за талию. — Здравствуй, папа! — добавил он, когда мать подняла его и подбросила в воздух.
 — Здравствуй, сынок. — Марк взял мальчика из рук Хелвис.
 — Ты привез мне голову казда, папа? — спросил Мальрик, напоминая о своей просьбе, высказанной в тот день, когда армия выступала из Клиата.
 — Ты должен спросить об этом у Виридовикса, — ответил трибун.
 Муниций громко расхохотался:
 — У тебя растет воин!
 Голос легионера разнесся по всему дому, и через мгновение в дверях появилась Ирэн, невысокая плотная видессианка, едва доходившая Муницию до плеча. Она бросилась на шею мужа и так крепко обняла его, что он едва устоял на ногах.
 — Спокойней, спокойней, милая! — Муниций осторожно отстранил ее, заглянул ей в глаза. — Если я сожму тебя так крепко, как мне хочется, ребенок выскочит на свет раньше времени.
 Он провел огрубевшей ладонью по ее щеке.
 — С тобой все в порядке? — взволнованно спросила Ирэн. — Ты не ранен?
 — Нет, это всего лишь царапина. Ты понимаешь, я…
 Марк сухо кашлянул.
 — Боюсь, с этим придется подождать. Ирэн, зови своих девочек и упакуй все, что нужно взять в дорогу — чтобы идти налегке. Мы уйдем из города до заката.
 Муниций жалобно взглянул на трибуна, однако он был слишком хорошим солдатом, чтобы позволить себе возражать. Он ожидал, что запротестует Ирэн, но жена легионера только сказала:
 — Я готова к этому уже несколько дней. Он, — женщина сжала руку Муниция, — он знает, как путешествовать налегке, и я сделала все возможное, чтобы научиться этому.
 — И я тоже, — сказала Хелвис, когда Марк повернулся к ней — Я прожила с тобой достаточно, чтобы знать, как ты ненавидишь все, что висит за спиной у твоих солдат. Но почему ты терпеть не можешь вьючных лошадей и телеги с припасами — этого я никогда не пойму.
 Воины ее родины сражались на конях и чувствовали себя в пути как рыба в воде. Римляне же были традиционными пехотинцами.
 — Чем менее армия обременена лишним грузом, тем лучше она сражается. На примере каздов это видно очень хорошо. Но теперь нам совсем не помешают лошади и телеги, поскольку с нами будет много женщин и детей. Как ты думаешь, сможет ли Клиат предоставить нам повозки?
 Ирэн отрицательно покачала головой, а Хелвис пояснила:
 — Еще вчера это было возможно, но прошлой ночью сюда пришел Аптранд со своим отрядом и забрал почти всех лошадей из тех, что еще оставались. Он направился к югу на рассвете.
 Скорее всего, подумал Марк, офицер намдалени направился к Фанаскерту, чтобы воссоединиться со своими товарищами, оставшимися в гарнизоне этого города. С его точки зрения, это было логично, солдатам Княжества лучше держаться вместе в такое тяжелое время. Аптранду, вероятно, было безразлично (а может быть, он просто не обратил на это внимания), что его поход в сторону от приближающихся каздов открывает захватчикам дорогу для вторжения в Видессос. Наемники всегда заботились прежде всего о себе, а потом уже о тех, кто их нанял. Но ведь и я тоже, подумал трибун, и я тоже…
 Погруженный в свои мысли, он пропустил слова Хелвис мимо ушей.
 — Прости, ты что-то сказала?
 — Я сказала, что нам, вероятно, тоже надо двигаться в этом направлении.
 — Что? Нет, конечно же, нет. — Слова сорвались с его губ прежде, чем он вспомнил, что брат Хелвис Сотэрик тоже был в гарнизоне Фанаскерта.
 Хелвис сжала рот, и ее глаза опасно сузились.
 — Но почему? Я слышала, Аптранд и его солдаты стояли насмерть даже тогда, когда другие бежали.
 Обычную неприязнь, которую наемники испытывали к тем, кто их нанимал и кого они должны были защищать, усугубляло то, что видессиане считали намдалени еретиками — впрочем, это обвинение было взаимным. Хелвис между тем продолжала:
 — Фанаскерт — город сильный, во всяком случае, более мощный, чем Клиат. За его крепкими стенами мы сможем вволю посмеяться над жалкими кочевниками, копошащимися внизу.
 Трибун с облегчением вздохнул. Он вовсе не собирался идти на Фанаскерт, и Хелвис, сама того не желая, подсказала ему великолепное тактическое оправдание, которое он приведет, отказываясь выбрать Фанаскерт в качестве конечной цели. Марк не хотел ссориться с женой: воля у нее была железная, да и в любом случае у них не было времени для споров.
 — Крепостные стены — гораздо менее надежная защита от кочевников, чем ты думаешь, — сказал он. — Они выжигают поля, убивают работающих на них крестьян, морят голодом город, находящийся в осаде. Ты же видела все это в Империи и здесь, в Васпуракане. Защитники могут быть стойкими людьми, но казды в осаде не менее опытны, чем в открытом бою.
 Хелвис прикусила губу, желая возразить, но поняла, что Скаурус уже принял решение.
 — Хорошо, — сказала она наконец. Улыбка у нее стала холодной. — Я не буду спорить с твоими доводами. Права я или нет, это не имеет, по-видимому, большого значения.
 Марк был вполне удовлетворен и решил не углубляться в детали. То, что он сказал ей, было правдой, но не всей правдой. После поражения и гибели Маврикиоса в Видессосе должны были произойти большие изменения, и он не собирался застрять в провинциальном городе на краю Империи, предоставив событиям развиваться без его участия. Столь же амбициозный, как любой другой командир наемников, Скаурус был не прочь испытать судьбу и подняться на гребне хаоса. Однако, имея за плечами всего один драгоценный легион, он, в отличие от других, все свои надежды обращал на имперское правительство. Но ни одна из этих мыслей не отразилась сейчас на его лице. Трибун пожал плечами, подумав, что было намного проще оставаться одним из молодых офицеров Цезаря, с четко очерченным кругом обязанностей, с начальником, который бы думал за него. Но стоики учили его делать все, что в его силах, и не желать невозможного — хорошая философия для спокойного человека.
 — Если вы готовы, — сказал он Хелвис и Ирэн, — пора трогаться в путь.
 — Будь я проклят, если не стал уже черным, как уголь, — сказал Виридовикс, шагая рядом с легионерами.
 В действительности он был не черен, а красен, как полусырое мясо. Его бледная, обожженная палящим васпураканским солнцем кожа отказывалась принимать загар. Горгидас накладывал мази, но они исчезали с каждым новым слоем облезающей кожи. Кельт ругался, когда капли едкого пота текли по его багровому лицу.
 — Хотите загадку? — сказал он. — Почему даже глупая чайка умнее, чем я?
 — Даже не напрягая ума, я мог бы дать тебе дюжину ответов, — сказал Гай Филипп, не упускавший случая кольнуть своего давнего противника. — Но лучше скажи свою отгадку.
 Виридовикс яростно взглянул на него и ответил:
 — Потому что у нее достаточно ума, чтобы не летать в Васпуракан.
 Измученные зноем римляне невольно усмехнулись. Но Сенпат Свиодо немедленно оскорбился до глубины души — ведь кельт посмеялся над его родиной.
 — Тебе надо бы знать, что Васпуракан — первое творение Фоса, который создал весь мир, и место рождения нашего предка Васпура — первого человека на земле, — сердито произнес он.
 Некоторые из видессиан, присоединившихся к римлянам, засвистели в ответ на это заявление. Васпуракане могут называть себя «принцами Фоса», если им так хочется, но те, кто жил за пределами их земли, не принимали этой веры всерьез. Что касается Виридовикса, то он плевать хотел на любую религию. Откинув голову назад и глядя на сидящего на коне Свиодо снизу вверх, он сказал:
 — Насчет того, что ты приходишься родней первому человеку, ничего не скажу, потому что ничего в таких вещах не смыслю. Но я верю, что эта земля — первое творение Фоса, поскольку одного взгляда на нее достаточно, чтобы понять: бедняге Фосу нужно было на чем-то потренироваться.
 Легионеры взвыли от восторга, Свиодо онемел, видессиане и катриши громко расхохотались.
 — Вини самого себя, что в тебя запустили тухлым яйцом, — довольно мягко сказал Гай Филипп юному васпураканину. — Мужчина, с языком достаточно острым, чтобы удерживать возле себя сразу трех красоток, легко победит в споре такого юнца, как ты.
 — Ты прав, — пробормотал Сенпат, — но кто бы мог подумать, что у этого дылды так хорошо подвешен  еще _и _я_з_ы_к_?
 Виридовикс был настолько красен от солнца, что не мог еще более покраснеть от гнева, однако, судя по приглушенному фырканью, стрела васпураканина попала в цель.
 Римляне и их товарищи пробирались на восток от Клиата, отступая в полном порядке и стараясь не сталкиваться с большими отрядами кочевников. Катриши, как обычно, играли роль разведчиков и гонцов, прикрывали отряд от внезапных конных атак и предупреждали римлян об опасности, которую замечали впереди или на флангах. Окруженные всадниками, легионеры шли, построившись в каре, в центре которых находились женщины, дети и раненые. Хорошая выучка, дисциплина и несомненная боеготовность до поры до времени спасали римлян от беды. Отряд каздов, состоявший из трехсот всадников, следовал за легионом в течение целого дня, подобно стае голодных волков, готовых выхватить из строя ослабевшую добычу. Наконец, убедившись, что застать противника врасплох нет никакой надежды, казды отъехали в сторону в поисках более легкой добычи.
 Когда сгустились сумерки, Марк уже не протестовал против присутствия в лагере женщин. Хелвис ночевала в его палатке, и он радовался тому, что она рядом. Тем не менее привычки и воспитание сказывались, и он все же испытывал некоторую неловкость, так что, когда Сенпат Свиодо снова стал подшучивать над ним, трибун бросил на весельчака взгляд, после которого тот прикусил язык и надолго замолчал. Хотя Марк и привыкал к необычным для него вещам, он совершенно не собирался веселиться на этот счет.
 Солнце катилось к горизонту. Кончался четвертый день похода. С юга к отряду подскакал катриш и, отдав Марку салют, доложил:
 — На холмах происходит что-то странное. Похоже на драку, но не совсем. Как следует я разглядеть не смог. Туда легче добраться пешком, чем на лошади, — холмы очень крутые и много острых камней.
 Трибун взглянул в направлении вытянутой руки катриша. Далеко впереди виднелось небольшое облако пыли, под которым вспыхивали лезвия мечей и наконечники копий… «Похоже на драку, но не совсем». Сражение действительно не казалось чем-то серьезным. Битва происходила на расстоянии четырех-пяти километров, и все же нелишне было выяснить, кто и с кем сражается. Возможно, там были беглецы-видессиане или васпуракане, столкнувшиеся с авангардом крупного отряда каздов.
 Скаурус повернулся к Гаю Филиппу.
 — Выбери восемь опытных солдат, и пусть они разузнают, что там творится.
 — Вот тебе восемь хороших солдат, — сказал центурион, указав на одну из палаток. — А что касается командира, то я предложил бы…
 — Я сам поведу их, — прервал его Марк.
 Лицо Гая Филиппа застыло, и только левая бровь недовольно полезла вверх, выдавая подавленные дисциплиной чувства. Скаурус уже подходил к маленькому отряду разведчиков, когда до него донеслось приглушенное ворчание старшего центуриона:
 — …неопытные юнцы всегда думают, что лучше других могут разобраться в ситуации…
 В данном случае приоритет командира почти не играл роли в неожиданном решении трибуна. Верней всего было то, что после странного донесения катриша Марк поддался любопытству.
 — Ускорить шаг, — приказал Скаурус восьми легионерам и зашагал на юг. Солдаты были плотнее и ниже ростом высокого худощавого Марка, но не отставали от своего командира. Ускоренный шаг, почти бег, не давал им возможности переговариваться.
 Три километра промелькнули незаметно. Стояла полная тишина, прерываемая только тяжелым дыханием, топотом сапог, звоном наколенников, панцирей и мечей. Почва постепенно начала подниматься, щебень и нагромождение камней заставили легионеров замедлить шаг. Марк оступился и едва не упал, сзади кто-то выругался, потеряв равновесие, и трибун подумал, что катриш был прав, когда решил отступиться от этих холмов. Здесь и людям-то не пройти, а уж лошадь наверняка переломала бы ноги.
 Они были уже достаточно близко, чтобы слышать шум схватки, о которой доложил разведчик, хотя нагромождения валунов все еще скрывали от них происходящее. Римляне подошли еще ближе и в полном замешательстве уставились друг на друга. Эти звуки не походили на скрежет металла и крики сражающихся. Где грохот обутых в сапоги ног, звон клинков, стоны раненых? Что это за странные звуки?
 Марк вытащил свой длинный галльский меч, и тяжесть его успокоила трибуна. Солдаты тоже извлекли из бронзовых ножен свои короткие гладии, перелезли через последние валуны и вышли на ровную площадку. Десятка два каздов, одетых в плащи цвета засохшей крови, рубились с десятью видессианами, собравшимися вокруг невысокого толстого человека в пыльном плаще, который некогда был небесно-голубого цвета.
 — Нейпос! — крикнул Скаурус, узнав жреца Фоса.
 События, казалось, развиваются не в пользу видессиан. Враги превосходили их численностью как минимум в два раза. Круг возле жреца стал еще более узким. Ни видессианские солдаты, ни их противники, похоже, не заметили появления римлян. Что ж, если казды были идиотами, Марк не собирался следовать их примеру.
 — Вперед! — рявкнул Марк, бросаясь на каздов.
 Командовавший каздами высокий человек в красном плаще еле заметно улыбнулся при виде легионеров. Солдаты его, казалось, и вовсе не обратили внимания на римлян. Мгновением позже воздух наполнился криками изумления и страха — мечи легионеров проходили сквозь тела каздов, как сквозь дым, хотя на вид враги были такими же живыми, как и сами римляне. Несмотря на блеск мечей и перекошенные лица, видессиане, сражавшиеся с каздами, были такими же призрачными, как и их противники.
 Марк остановился а растерянности: Нейпос был не только жрецом, но и великим волшебником, а колдуны-казды всегда одевались в красные плащи. Легионеры столкнулись с поединком чародеев. Противник Нейпоса был сильнее, если сумел заставить видессианского жреца от атаки перейти к обороне.
 Меч Скауруса коснулся одного из фантомов. Символы на лезвии загорелись желтым светом, как случалось всегда, когда в ход вступало колдовство. Казд вздрогнул и внезапно пропал, как свеча, задутая в темноте. Затем исчез еще один. И еще. Колдун-казд перестал улыбаться. Одновременно с гибелью фантомов врага призраки Нейпоса атаковали, и теперь уже каздам пришлось отступать. Меч Марка, созданный друидами галлов, выстоял однажды даже против чар Авшара, и магия менее сильного колдуна не могла соперничать с ним. Трибун наносил удары без устали, и все меньше призраков-каздов оставалось на поле боя.
 Даже когда исчез последний фантом, колдун не выказал страха или слабости. Заклинания его были все еще достаточно сильны, чтобы отразить атаку Нейпоса. Ни один из мечей призрачного видессианского воинства не коснулся его, хотя удары сыпались один за другим.
 Выкрикнув какое-то проклятие на своем языке, колдун выхватил из-за пояса кинжал и бросился на Скауруса. Несмотря на мужество, проявленное каздом, исход этой схватки был предрешен. Римлянин отразил удар длинного кинжала щитом и выбросил вперед руку с мечом — обычный прием легионеров. Клинок вошел в плоть врага — а не в призрачный дым, как это было несколько минут назад. Кровь вытекала из угла рта колдуна, и чары рассеялись. Призраки Нейпоса исчезли, когда казд упал на землю.
 Маленький видессианский жрец в полном изнеможении опустился на камни. Пот катился по его выбритой голове, стекал по шее, по лицу и каплями падал в бороду. Минуту-две жрец сидел неподвижно, потом поднялся и крепко сжал руку трибуна.
 — Хвала Фосу, приносящему свет, он послал тебя мне в трудную минуту. — Голос Нейпоса звучал слабо и надтреснуто, совсем не напоминая тот уверенный твердый голос, который был так знаком Скаурусу. Жрец взглянул на скорчившееся тело колдуна-казда и пробормотал: — Он убил бы меня, если бы ты не пришел вовремя.
 — Как случилось, что ты ввязался в этот поединок? — спросил Марк.
 — Мы увидели друг друга в этих скалах. Я заметил у него нож и решил напугать его фантомами. Но он принял вызов и оказался сильным противником. — Нейпос покачал головой. — Он выглядел обычным шаманом, каких у каздов тысячи. А ведь я — волшебник Видессианской Академии. Неужели правда, что темный Скотос — более могущественный Бог, чем мой? Быть может, дело моей жизни обречено?
 Скаурус удивленно взглянул на жреца. Нейпос обычно был жизнерадостным человеком. Хотя, разумеется, и у жреца иногда случалось мрачное настроение.
 — Встряхнись. Этот колдун и ему подобные держатся за плащ Авшара. Одна победа — и они уже думают, что им принадлежит весь мир. — Трибун пристально посмотрел на усталого жреца. — К тому же, мой друг, ты сейчас не в лучшей форме.
 — Это правда, — признался Нейпос, протер потное лицо грязным рукавом и жалко улыбнулся. — Я не очень крепко сижу сегодня в седле, а?
 — Не очень, — подтвердил Марк. — Думаю, тебе лучше всего присоединиться к нашему отряду. Комфорта обещать не могу, но до дома мы доберемся.
 Улыбка Нейпоса стала шире.
 — Очень надеюсь на это, — он вздохнул и повернулся к легионерам. — Боюсь, мне будет не угнаться за твоими высокими солдатами.
 Римляне довольно заухмылялись — все они были выше (и стройнее) толстого маленького жреца. Нейпос постарался собраться с силами, пошел за солдатами твердым шагом.
 — Недурно, — сказал один из них Нейпосу, когда они подошли к римскому лагерю. Улыбка легионера стала хитрой. — С нами уже довольно много видессиан. Возможно, ты найдешь себе кольчугу и вещевой мешок, и мы еще сделаем из тебя хорошего легионера.
 — Не приведи Господь! — завздыхал Нейпос, округляя глаза. — Пеший марш — это не для меня.
 — Но мы можем положить тебя на землю и катить, как бочонок, — заметил другой римлянин.
 Жрец бросил на Марка такой возмущенный и умоляющий взгляд, что трибун вынужден был легким покашливанием положить конец шуточкам солдат.
 Гай Филипп уже собрал манипулу на помощь Скаурусу, но, увидев, что солдаты возвращаются в долину, взмахом руки остановил ее движение. Как только разведчики подошли достаточно близко, он крикнул:
 — Все в порядке?
 Марк поднял вверх большой палец — жест как на гладиаторских боях. Старший центурион ответил тем же жестом и вернул на место манипулу. Несмотря на брюзжание Гая Филиппа, Скаурус знал, что тот первым из всего легиона бросится на помощь своему «юному» трибуну.
 Из колонны римлян вышел человек в хламиде и сандалиях и направился к разведчикам. Горгидас не замечал Марка. В этот момент для него не существовало ни трибуна, ни легионеров. Врач заметил Нейпоса, и этого было достаточно, чтобы он забыл обо всем на свете.
 — Ты владеешь искусством врачевания ваших магов? — требовательно спросил он, наклоняясь вперед и словно нависая над маленьким жрецом.
 — Да, немного, но…
 Горгидас не стал слушать возражений. Они с Нейпосом часто беседовали о вопросах души и веры, но сейчас у грека не было времени для разговоров. Он схватил жреца за плечо и потащил к носилкам с тяжелоранеными, сказав на ходу:
 — Одни боги знают, сколько я молился, чтобы они послали мне такого знающего целителя, как ты. Я видел, как люди умирали, и был бессилен что-либо сделать, моих познаний недостаточно, чтобы помочь им. Но вы, видессиане, вы знаете столько, что…
 Он остановился и развел руками — рациональный, логичный человек, вынужденный признавать существование чуда, которое было выше его понимания. Любопытные римляне (и Марк в том числе) окружили странную парочку. Марк уже видел, как врачеватель-жрец спас жизнь Сексту Муницию и еще одному легионеру сразу же после прибытия римлян в Видессос. Однако чудеса не портятся от повторения, подумал он..
 Нейпос слабо упирался, пытаясь объяснить, что знания его не столь велики, как кажется Горгидасу, в то время как грек, не слушая возражений, мягко, но настойчиво подталкивал жреца вперед. Оказавшись возле раненых, Нейпос замолчал.
 В походе уход за ранеными не мог быть хорошим, и многих ожидала в ближайшие дни мучительная смерть. Инфекции и высокая температура. в сочетании с грязной водой и палящим солнцем приближали неизбежный конец. Гнилостный запах от воспаленных ран вызывал тошноту, ароматические мази, накладываемые Горгидасом, приносили временное облегчение, но чудодейственными свойствами не обладали. Солдаты, бледные от жара, дрожали даже в палящий полдень, забываясь в бреду.
 Перед лицом такого страдания с Нейпосом случилось то, на что и рассчитывал Горгидас. Маленький жрец словно сбросил с себя усталость. Когда он подошел к раненым, он уже казался выше своего роста.
 — Покажи мне самых тяжелых, — обратился он к Горгидасу, и в голосе его внезапно прозвучали властные нотки. Если Горгидас и заметил эту перемену, то не подал вида. Он был согласен на роль мальчика на побегушках, если это было необходимо, чтобы спасти его пациентов.
 — Самых тяжелых? Это здесь, — сказал он, проведя по подбородку худой ладонью.
 Публий Флакк метался в бреду и дрожал в ознобе, его грудь судорожно вздымалась и опускалась, черная, борода резко выделялась на бледно-восковой коже. Сабля казда оставила страшную рану в левом бедре Флакка, и, хотя Горгидас каким-то образом умудрился остановить кровь, рана почти сразу же воспалилась. Несчастный легионер умирал от горячки. Зеленовато-желтый гной сочился из-под повязок, над раненым, отвратительно Жужжа, вились привлеченные запахом гниения большие изумрудные мухи. Они ползали по влажному телу и по лицу легионера, садились на закрытые глаза и потрескавшиеся от жара почерневшие губы.
 Осмотрев Публия Флакка, жрец помрачнел и сказал Горгидасу:
 — Я сделаю все, что могу. Сними повязку, мне нужно касаться его.
 Горгидас размотал повязку, которую сам же вчера наложил. Закаленные в битвах солдаты закашлялись, когда врач обнажил страшную рану. Вонь стала невыносимой, и римляне, будучи не в силах ее терпеть, отступили, но ни врач, ни жрец даже глазом не моргнули.
 — Теперь я понимаю Филоктета, — пробормотал Горгидас.
 Нейпос вопросительно поднял брови — врач произнес эти слова по-гречески, но фраза вырвалась у него машинально, и он не стал ее объяснять.
 Марк понял Горгидаса и оценил правду пьесы Софокла. Независимо от того, насколько высок был человек, достаточно запаха разложения, сочащегося от его ран, чтобы отогнать от него товарищей. Мысль эта мелькнула и исчезла, когда Нейпос склонился над Публием Флакком и коснулся его рани руками. Глаза жреца были закрыты. Он сжал воспалившуюся ногу а такой силой, что костяшки его пальцев побелели. Если бы Флакк не был без сознания, он бы громко застонал. Но раненый не приходил в себя, и жрецу было легче делать свое дело. На краях раны выступил гной и потек по пальцам Нейпоса. Жрец не обратил на это внимания, он был полностью сосредоточен на ранении.
 Год назад, в Имбросе, Горгидас высказывал предположение об энергии, которая переходила с рук жреца в тело больного. Слова, которые произносил тогда имбросский целитель Апсимар, были непонятны Скаурусу; не понимал он их и сейчас, однако волосы на затылке трибуна встали дыбом. Он чувствовал, как дивная сила проходила через руки Нейпоса, но понять ее природу не мог.
 Стараясь сосредоточиться как можно более полно, жрец прошептал бесчисленное количество молитв. Видессианский язык, на котором он говорил, был настолько архаичным, что Скаурус узнал всего несколько слов. Даже имя бога звучало на этом языке иначе. Доброе божество Видессоса звалось Фосом, но сейчас его имя прозвучало как «Фаос».
 Сначала Марк подумал, что ему только показалось, исцеление, даже чудесное, не может произойти так скоро, но вскоре сомнения рассеялись: отвратительный гной исчезал из грязной раны, а ее красные воспаленные края бледнели, опухоль быстро уменьшалась.
 — Нет, это невероятно, — пробормотал пораженный трибун.
 Легионеры шептали имена богов, известных им куда дольше, чем Фос. Нейпос не обращал на них внимания. Сейчас все вокруг него могло рухнуть в громовых раскатах, а он так и остался бы стоять, склонившись над недвижным телом Публия Флакка.
 Раненый легионер застонал и вдруг впервые за все эти дни широко раскрыл глаза. Они глубоко запали, и выглядел он страшно, но очнулся от забытья и понимал происходящее. Горгидас помог солдату подняться и дал ему флягу. Римлянин с жадностью отпил несколько глотков и хрипло прошептал:
 — Спасибо.
 Это слово было единственным, что смогло нарушить внимание Нейпоса. Жрец ослабил давление на рану Флакка — так же, как и раненый легионер, он только в эту минуту начал осознавать, что происходит вокруг. Нейпос потрогал пульс раненого и тихо сказал:
 — Благодарение Фосу за то, что он использовал меня как свое орудие, чтобы спасти этого человека.
 Вместе с другими римлянами Марк в восхищении смотрел на чудо, сотворенное Нейпосом. Гниющая рана, которая чуть не убила Флакка, внезапно стала чистой и стремительно заживала, лихорадка и бред исчезли. Легионер начал было что-то говорить окружившим его товарищам и даже попытался встать. Только пропитанные гноем повязки и рой мух над ними напоминали о том, что еще совсем недавно человек этот был при смерти.
 Сияя, Горгидас подошел к Нейпосу и с чувством произнес:
 — Ты должен обучить меня своему искусству. Забери все, что у меня есть, но научи.
 Жрец неуверенно выпрямился на подкашивающихся ногах. Его снова охватила усталость, и все же он заставил себя улыбнуться:
 — Не говори о плате. Я покажу тебе все, что умею. Если у тебя есть талант, ученики Фоса не спросят с тебя ни гроша — только пользуйся своим даром мудро.
 — Благодарю тебя, — ответил Горгидас, и его благодарность Нейпосу за такой ответ была ничуть не меньшей, чем благодарность Флакка, когда ему предложили воды.
 Затем врач снова перешел к делу.
 — Но мне еще нужна твоя помощь. Котилий Руф находится в очень тяжелом состоянии, сам увидишь.
 Он повел Нейпоса через возбужденную толпу солдат, стоявших вокруг Флакка. Жрец сделал несколько шагов, и вдруг глаза его закатились, и он осел на землю. Горгидас в отчаянии посмотрел на него, затем наклонился, приподнял веко и потрогал пульс Нейпоса.
 — Он заснул! — возмущенно сказал врач.
 Марк коснулся его плеча.
 — Мы уже видели, что такое лечение забирает у целителя столько же сил, сколько он вкладывает их в страждущего. А Нейпос и так уже чуть держался на ногах. Дай бедняге немного отдохнуть.
 — Ну что ж, пусть отдыхает, — печально вздохнул Горгидас. — Ведь он, в конце концов, только человек, а не скальпель и не настойка меда. Думаю, не стоит убивать моего главного целителя чрезмерной работой. Но лучше, чтобы он поскорее проснулся.
 И врач уселся рядом с посапывающим Нейпосом.
 Соли, город, которого отряд римлян достиг через несколько дней, уже посетили казды. Руины незащищенного стенами поселения на берегу реки Рамнос напоминали о трагедии, которая произошла с Соли много лет назад и повторялась с тех пор десятки раз, когда кочевники-казды просачивались в Видессос. Маленькие серые столбики дыма все еще поднимались кое-где в воздух, хотя на первый взгляд казалось, что пригороды выжжены дотла и гореть здесь решительно нечему. Но старая Соли уцелела, так как была защищена крепкими стенами и стояла на вершине почти неприступного холма. Жители частично отстроили старый город заново.
 Тревожные крики и звуки труб, предупреждающие а приближении вооруженного отряда, донеслись со стен, когда дозорные заметили римлян. Марку было нелегко убедить их в том, что его отряд часть видессианской армии, тем более что казды часто гнали впереди себя пленных видессиан, чтобы замаскироваться под имперских союзников. Когда тяжелые городские ворота наконец открылись, гипастеос Соли вышел вперед, приветствуя римлян. Это был высокий худощавый человек лет сорока с опущенными плечами и утомленным лицом. Трибун не встречался с ним в походе, но знал его имя — Евгениос Капанос.
 Гипастеос всматривался в лица вновь прибывших с усталым любопытством, словно все еще сомневаясь, не казды ли это, принявшие обличье друзей.
 — Вы — первый отряд, который пришел сюда в таком количестве и в таком порядке, а их уже много прошло через город, — сказал он и через некоторое время добавил: — Мне уже стало казаться, что у Империи больше не осталось солдат.
 — Некоторые отряды сумели вырваться из окружения, — отозвался трибун. — Мы…
 Но Капанос продолжал говорить, не слушая Скауруса:
 — Да-да, не далее как вчера я видел жалкую кучку воинов, сопровождавших Императора. Они шли к Питиосу, а затем собирались идти морем к столице, я полагаю.
 Челюсть у Марка отвисла, и он безмолвно уставился на гипастеоса. Все, кто стоял достаточно близко, чтобы слышать этот разговор, полностью разделили его удивление.
 — Император? — Зеприн Красный был первый, кто повторил это слово, пробившись к губернатору через ряды римлян. — Император? — горячо повторил он еще раз.
 — Да, я сказал «Император», — согласился Капанос. Было очевидно, что ему стоило большого труда поддерживать беседу.
 Как всегда стараясь добраться до сути, Гай Филипп требовательно сказал:
 — Но каким образом Туризин Гаврас добрался сюда так, что мы не узнали об этом? Да и его отряд вряд ли можно назвать «жалким сбродом». У него оставался прочти весь правый фланг, причем в полном порядке.
 — Туризин Гаврас? — Евгениос Капанос уставился на центуриона а легким раздражением. — Я вовсе не имел в виду Туризина Гавраса. Я говорил об Императоре — Императоре Ортайясе. Насколько мне известно, другого у нас нет.

 2

 — Ты можешь заставить нас идти днем и ночью, и все же мы не догоним этого идиота Сфранцеза, — сказал Виридовикс Скаурусу через день после того, как они узнали от Капаноса невероятную новость.
 Усталый, полный отчаяния, трибун остановился. Он так разозлился, узнав, что Ортайяс присвоил себе титул Императора, что безжалостно гнал свою маленькую армию на север, мечтая бросить узурпатора лицом в грязь. Но Виридовикс прав. Если оценивать обстановку здраво, не позволяя розовой пелене гнева туманить рассудок, то совершенно ясно, что у римлян нет никаких шансов захватить Сфранцеза. Отряд узурпатора двигался на конях, с ним не было женщин и раненых, и кроме того, Ортайяс опередил их на целый дневной переход. К тому же чем дальше на север продвигался легион, тем больше каздов встречалось на его пути, и захватчики становились все более агрессивными. Легионерам была ясна бесполезность погони, и только римская дисциплина удерживала их от открытого проявления недовольства, когда они продвигались к Питиосу. Сердца их не лежали к этой цели. Им приказывали идти быстрей после каждой остановки, но с каждым часом они шли все медленнее. Разумеется, они ненавидели Ортайяса Сфранцеза, но ненависть эта не мешала им понимать, что догнать его они не сумеют.
 Лаон Пакимер чувствовал, что на этом привале многое должно решиться. Он подъехал к Марку и сказал:
 — По-моему, нам пора остановиться.
 В голосе его звучало сочувствие. Так же, как и римляне, катриш терпеть не мог Сфранцеза, однако выражение голоса нисколько не меняло смысла произнесенных им слов. Он тоже начал терять терпение и не видел смысла в продолжении заведомо обреченной погони. Марк посмотрел на Пакимера, потом на кельта, наконец, в последней надежде обратил взор на Гая Филиппа, неприязнь которого к самозваному Императору не знала пределов.
 — Ты хочешь знать, о чем я думаю? — спросил старший центурион, и Марк кивнул. — Хорошо, я отвечу. Нет никакой надежды на то, что мы догоним этого ублюдка. Если ты заглянешь в глубину своей души, то признаешь, что это так и есть.
 — Вероятно, ты прав, — вздохнул трибун. — Но если ты был уверен в этом и раньше, почему не сказал мне с самого начала?
 — По очень простой причине. Независимо от того, схватим мы Сфранцеза или нет, Питиос — неплохой город, и туда недурно было бы добраться. Если Ортайяс решил идти к Видессосу морем, то ведь и мы можем сделать то же самое. Тогда нам не придется пробиваться с боями через западные территории. Но если смотреть правде в глаза, то между нами и портом слишком много проклятых каздов, чтобы мы могли добраться до моря без потерь. Они будут здорово трепать нас, вот увидишь.
 — Боюсь, что и тут ты прав. Если бы мы только знали, где сейчас Туризин!
 — Я тоже хотел бы это знать.  Если только он еще цел. На западе слишком много врагов, чтобы мы могли пойти туда и узнать, что с ним.
 — Знаю. — Марк сжал кулаки. Сейчас, как никогда прежде, он хотел бы получить весть от брата погибшего Императора, но в теперешней ситуации это было невозможно. — Нам надо уходить на восток, это единственный выход.
 Они говорили по-латыни, и, поймав ничего не выражающий взгляд Пакимера, трибун быстро перевел ему свое решение.
 — Разумно, — сказал катриш. Он наклонил голову в знак того, что согласен. — Но «восток» — довольно неопределенное понятие, а вы не слишком хорошо знаете эти места. Знает ли кто-нибудь из вас, куда вы, собственно, идете?
 Несмотря на мрачное настроение, Марк не удержался от улыбки — катриш сильно преуменьшил их беспомощность.
 — Казды не могут прогнать с этих земель всех. Я уверен, что мы сумеем найти одного-двух человек, которые покажут нам дорогу уже хотя бы для того, чтобы увести из своей местности большой отряд вооруженных людей, — сказал Гай Филипп.
 Лаон Пакимер хмыкнул и развел руками в знак того, что сдается.
 — На это я ничего не могу возразить. Я тоже не захотел бы, чтобы такой сброд разбил лагерь возле моего дома, и постарался бы избежать этого любой ценой.
 Старший центурион был не слишком доволен тем, что его солдат обозвали «сбродом», но катриш принял предложенный им план, а это было главное.
 На следующее утро Марка разбудил шум ссоры — это произошло незадолго до восхода солнца. Он устало выругался и сел на постели, чувствуя, что так и не отдохнул толком после вчерашнего перехода. Лежащая рядом с ним Хелвис вздохнула и перевернулась на другой бок, пытаясь снова заснуть. Мальрик, не спавший, когда трибун и Хелвис хотели этого, сейчас безмятежно посапывал носом.
 Скаурус высунул голову из палатки как раз в тот момент, когда Квинт Глабрио и его подруга Дамарис проходили мимо. Она все еще ругалась:
 — Самый бесполезный мужчина, какого я только могу себе представить! Что я в тебе нашла — до сих пор не понимаю!
 Дамарис исчезла из поля зрения трибуна. Он был не прочь узнать, что привлекло _в _н_е_й _с_а_м_о_й_ Квинта Глабрио. Разумеется, она красива: точеное лицо, чудесная фигура, глаза карие, густые вьющиеся волосы. Но худа, как юноша, и чересчур вспыльчива — вечно в глазах пламя бушует. Она очень темпераментна, как и гордая Комитта Рангаве — подруга Туризина, — и одно это уже говорит о многом. Но у Квинта Глабрио не такой быстрый в острый язык, как у Туризина, и он не может поставить ее на место. Все это в целом оставалось для Скауруса загадкой.
 Глабрио посмотрел в ту сторону, куда ушла Дамарис. Он напоминал человека, который решил проверить, кончилась ли гроза, но, заметив Марка, смутился, неловко пожал плечами и тут же исчез в своей палатке. Досадуя на то, что стал свидетелем чужой неловкости, трибун сделал то же самое.
 Последняя вспышка гнева Дамарис все-таки разбудила Хелвис. Отбросив с лица спутанные волосы, она села и пробормотала:
 — Я так рада, что мы не ссоримся, Хемонд…
 И остановилась в замешательстве.
 Марк хмыкнул, и рот его расплылся в неуклюжей улыбке. Скауруса не беспокоило, когда Хелвис по ошибке называла его именем своего погибшего мужа, но каждый раз, когда это случалось, он не мог удержаться от дурацкой усмешки.
 — Думаю, что ты можешь разбудить мальчика, — сказал он. — Весь лагерь уже кипит.
 Он так старался подавить раздражение, что голос его стал совершенно бесцветным, и слова казались пустыми и холодными. Неудачная попытка скрыть скверное настроение привела к еще худшим результатам, чем если бы он этого не делал. Хелвис выполнила его просьбу, но лицо ее превратилось в маску, которая так же плохо скрывала обиду, как и его холодный тон. Похоже, утро начинается великолепно, просто великолепно, горько подумал трибун.
 Погрузившись в дела, он тщетно старался забыть едва не разразившуюся ссору. А услышав, как Квинт Глабрио ругает солдат своей манипулы, что было совсем не характерно для такого спокойного офицера, трибун понял, что он не единственный, чьи нервы в этот день взвинчены.
 Разрешить проблему проводников им удалось именно так, как и предполагал Гай Филипп. Римляне проходили через каменистую местность, то и дело натыкаясь на множество деревень и поселков. Любой незнакомец, появившийся здесь, вызывал подозрения и испуг, армия, пусть даже маленькая и разбитая — настоящую панику. Крестьяне и пастухи жили так изолированно друг от друга, что почти не видели сборщиков налогов (это действительно встречается в Видессосе нечасто), и все, чего они хотели, — это отделаться поскорей от солдат, проходивших через их селение. В каждой усадьбе находился человек, который хотел — нет, рвался! — быть проводником римлян и указать им дорогу… часто, как заметил Марк, к своим соседям-соперникам, жившим чуть дальше на востоке в соседней долине.
 Впрочем, изредка легионеров встречали с распростертыми объятиями, причем, как это ни странно, обязаны этим они были своим врагам. Жестокие банды каздов, подвижных, как всякие кочевники, проникали даже в эти суровые, недоброжелательные места. Появляясь близ деревни, осажденной каздами, римляне становились неожиданными спасителями, и за избавление от неминуемой гибели или рабства люди щедро оделяли их всем, что у них было.
 — Хотите верьте, хотите нет, но эта жизнь мне вполне подходит! — заявил Виридовикс после одной из таких маленьких побед.
 Растянувшись перед весело потрескивающим костром, кельт держал в правой руке кувшин пива, у ног его высилась солидная горка дочиста обглоданных бараньих костей. Отхлебнув из кувшина добрый глоток, он продолжал:
 — Послушайте, ребята, а ведь мы, пожалуй, могли бы остаться здесь до конца своих дней, а? Кто скажет «нет»?
 — Я, — быстро ответил Гай Филипп. — Это место — забытая Богами дыра. Даже шлюхи здесь ничего не умеют.
 — В жизни есть более важные вещи, чем то, что болтается у тебя между ног, — благочестивым тоном ответил кельт под улюлюканье сидящих у костра.
 Гай Филипп молча поднял вверх три пальца. Виридовикс сильно обгорел на солнце и в алых отблесках пламени трудно было понять, покраснел он или нет, но длинный ус свой кельт подергал в явном смущении.
 — И все же, разве это вот, — он ткнул сапогом в груду костей, — не заставляет тебя вспоминать о наших походных трапезах с отвращением? Грязная каша, сухой хлеб, копченое мясо, пахнущее дубленой шкурой и стойлом, — от такой дряни и бродягу наизнанку вывернет, а мы жрем это целыми неделями.
 В разговор вмешался Горгидас.
 — Мой кельтский друг, иногда ты наивен, как малое дитя. Подумай сам, часто ли эта нищая долина может позволить себе закатывать такие пиры, как сегодня? — Горгидас махнул рукой в темноту, желая напомнить своим слушателям о крохотных каменистых полях, раскиданных по склонам гор, по которым они проходили. — Я рос в краях, очень похожих на эти, — продолжал врач. — Люди, живущие здесь, затянут ремни и будут голодать этой зимой из-за пира, который устроили нам сегодня. Если бы они кормили нас так в течение двух недель, многие из них умерли бы от голода еще до наступления весны, да и многие из нас тоже, если мы останемся.
 Виридовикс непонимающе уставился на грека. Он привык к плодородной зеленой Галлии с ее прохладным летом, мягкой зимой и долгими теплыми дождями. Его родина утопала в лесах, здесь же лишь редкие кусты и деревья жались к каменистой почве.
 — Есть и более серьезные причины, по которым мы должны продолжать путь, — сказал Марк, обеспокоенный тем, что идея, высказанная полушутя Виридовиксом, привлекла серьезное внимание. — Как бы мы ни хотели забыть весь остальной мир, боюсь, что он нас не забудет и в покое не оставит. Или казды сровняют Империю с землей, или Видессос в конце концов отбросит их назад. Кто бы ни победил в этой войне, он распространит свое влияние и на эти земли. Неужели вы думаете, что мы устоим против нового владыки?
 — Сначала он должен будет найти нас, — неожиданно поддержал Виридовикса Сенпат Свиодо. — Если судить по нашим проводникам, даже местные жители не знают, что происходит в трех днях пути от них.
 Замечание это вызвало одобрительное ворчание вокруг костра.
 — Если судить по нашим проводникам, местные жители не знают даже того, что нужно сесть на корточки, если приспичило нагадить, — пробормотал Гай Филипп.
 Это утверждение трудно было опровергнуть, и, обрадованный тем, что можно перевести разговор на другую тему, Скаурус заметил:
 — Последний наш проводник лучше.
 Гай Филипп согласно кивнул.
 Нынешний проводник римлян, Лексос Блемидес, был крепко сложенный человек с солдатскими шрамами. Он держался как бывалый воин и говорил по-видессиански почти без горского акцента. Порой Марку казалось, что где-то он уже видел Блемидеса, но никому из остальных римлян лицо проводника не было знакомо. Трибун подозревал, что Блемидес был одним из беглецов из видессианской армии. Он пришел в отряд несколько дней назад и спросил, не нужен ли проводник. Однако кем бы этот человек ни был, дорогу в здешних нагромождениях камней отыскивать он умел. Описания долин, поселков и даже характеристики деревенских старост, которые он давал, были совершенно точными. Он был настолько более опытным проводником, чем все предыдущие, что Марк решил еще раз посоветоваться с ним. Трибун вскоре нашел его у походного костра, где Блемидес играл в кости с двумя катришами.
 — Лексос! — позвал Марк и, видя, что видессианин не шевельнулся, снова окликнул его по имени.
 Проводник наконец обернулся, и Марк поманил его к себе. Блемидес нехотя встал и подошел к трибуну, видно было, что мысли его все еще обращены к игре.
 — Чем могу быть полезен? — Голос проводника звучал спокойно, в то время как пальцы нервно перебирали кости.
 — Тебе известно гораздо больше, чем всем остальным нашим проводникам, и меня интересует, откуда ты так хорошо знаешь эти места, — сказал Марк.
 Выражение лица Блемидеса не изменилось, но в глазах появилась настороженность, и он медленно ответил:
 — У меня вошло в привычку изучать все, что я вижу. Я не хотел бы, чтобы меня поймали на том, что я сплю.
 Внезапно Скаурус подался вперед. Он уже почти вспомнил, где встречал этого солдата с холодным, неподвижным лицом, но тут в разговор вклинился Гай Филипп:
 — Ты делаешь только свое дело и не лезешь в чужие? Что ж, весьма похвальное правило. Можешь возвращаться к своей игре.
 Блемидес неулыбчиво кивнул и отошел к костру. В этот раз Марку не было суждено вспомнить, где же он видел их проводника раньше.
 — По-моему, он контрабандист или просто конокрад. Что ж, тем лучше для него. И если ему удастся замести следы отряда в тысячу пятьсот человек — это будет величайшее деяние в его жизни, — предположил старший центурион, которому ответ Блемидеса явно пришелся по душе.
 — Вероятно, ты прав, — согласился Марк, и они заговорили о другом.
 В эту ночь погода резко изменилась, словно напоминая о том, что лето не может продолжаться вечно. Вместо горячего и сухого ветра, дующего с западных степей Казда, налетел холодный ветер с Видессианского моря. Утром поднялся густой туман, а низкие облака не рассеивались до полудня.
 — Ура! — радостно приветствовал серое небо Виридовикс, выходя из палатки. — Сегодня моя бедная обожженная кожа не будет страдать, и греку не придется мазать меня своими противными мазями, как будто я кабан какой-нибудь. Ура-а! — крикнул он снова.
 — Ага. Ура, — эхом отозвался Гай Филипп и мрачно взглянул на небо. — Еще одна неделя — и польют дожди, а потом выпадет снег. Не знаю, как к этому относишься ты, но лично я не прыгаю от восторга при мысли о том, что нам предстоит идти по колено в холодной грязи. Мы застрянем здесь до весны, никак не меньше.
 Марк слушал их разговор и злился. Он вынужден торчать в этих богом забытых горах, тогда как Ортайяс Сфранцез, по всей вероятности, спокойно правит себе Видессосом.
 — Если мы не сможем продвигаться дальше, то, скорее всего, никто другой этого тоже не сумеет, — заметил Квинт Глабрио.
 Простая правда этих слов приободрила трибуна, который привык думать о противнике как о чем-то неизменном, забывая, что снег, дождь и ветер одинаково обрушиваются на римлян, намдалени, видессиан — и на каздов тоже.
 По просьбе Марка Блемидес повел отряд на юго-восток, по направлению к Амориону. Трибун хотел дойти до города на реке Итомл до того, как начнутся дожди, которые сделают невозможным продвижение по этой местности.
 Аморион контролировал значительную часть западного плато и мог бы стать неплохой базой для римлян. Оттуда им удобно будет выступить против Сфранцеза, если Туризин Гаврас доживет до весны и возглавит восстание.
 Горгидас держал Нейпоса при себе почти как пленника. Жрец исцелял легионеров и делал все, чтобы обучить грека своему искусству. Но пока что усилия жреца были бесплодными, и это приводило Горгидаса в отчаяние.
 — В глубине души я не верю в свои способности, потому-то у меня ничего и не получается, — простонал он однажды.
 Скаурус все больше доверял Блемидесу. Толковый проводник всегда знал, где можно провести отряд и какая дорога заведет в тупик. Он не только отлично ориентировался на местности, но и дотошно расспрашивал всех, кто встречался им по дороге: бродячих торговцев, пастухов, крестьян, деревенских старост. Иногда путь, который он предлагал, не был кратчайшим, но зато он всегда оказывался безопасным.
 Через несколько дней после перемены погоды римляне подошли к месту, где долина разделялась надвое. Русла рек, проложивших эти долины, пересохли, но Марк знал, что вскоре дожди снова превратят их в бурлящие потоки.
 Припоминая известные ему одному приметы, Блемидес наклонялся над каждой вымоиной, словно прислушиваясь или принюхиваясь к чему-то. Скаурус с любопытством наблюдал за проводником, ожидая его решения.
 — Надо идти на север, — сказал Блемидес после некоторых колебаний.
 Заметив сомнения проводника, Гай Филипп вопросительно посмотрел на трибуна.
 — Пока что он еще не ошибался, — напомнил старшему центуриону Марк.
 Гай Филипп пожал плечами и послал римлян на тропу, выбранную Блемидесом.
 Сначала Скаурус подумал, что проводник предал их: долина была заполнена стадами лошадей и коров, причем пастухи весьма смахивали на каздов. Покусывая коров за ноги, собаки помогали своим хозяевам перегонять их в горы. Пастухи уводили стада, едва заметив приближающуюся колонну вооруженных людей.
 К счастью, тревога римлян оказалась напрасной. Пастухи были видессианами, принявшими солдат Марка за захватчиков. Как только ошибка выяснилась, видессиане бросились к римлянам, обнимая их и пожимая им руки, хотя кое-кто из них и поглядывал на солдат с затаенной опаской: в умении грабить и жечь имперская армия не уступала завоевателям. Но когда Скаурус заплатил за нескольких лошадей и коров звонкой монетой, пастухи стали относиться к римлянам более доверчиво.
 — Надеюсь, что ты не будешь делать это слишком часто, — заметил Сенпат Свиодо, увидев, как Скаурус расплачивается с пастухами.
 — Почему бы и нет? — Трибун был в полном замешательстве. — Чем меньше мы возьмем силой, тем лучше будут складываться отношения с местными жителями.
 — Это правда, но некоторые из них умрут от разрыва сердца. Они не привыкли, чтобы солдаты платили за то, что могут взять даром.
 Марк засмеялся, но Нейпос отнесся к словам васпураканина без одобрения. Жрец ухитрился удрать от Горгидаса и бродил вокруг лагеря, наблюдая за работой легионеров.
 — Плохо смеяться над щедрым и великодушным сердцем, — сказал он, обращаясь к Сенпату. — Наш чужеземный друг вновь проявил свою доброту, как сделал это несколько недель назад, дав возможность опозоренному человеку восстановить свою честь.
 Васпураканин, на самом деле совсем не такой циничный, как это могло показаться, если принимать на веру все, что он говорил, смутился.
 — Что ты имеешь в виду? — спросил Скаурус, удивленный заключительными словами жреца.
 Нейпос в замешательстве почесал голову. У него не было возможности бриться, и его макушка стала покрываться волосами.
 — К чему скромничать? — сказал он. — Разумеется, только человек большой души мог позволить солдату, изгнанному из императорской гвардии, восстановить уважение к самому себе.
 — О чем ты говоришь? — начал Марк и вдруг остановился на полуслове. Он вспомнил. Вспомнил двух часовых, которых обругал за то, что они заснули на посту перед личными покоями Маврикиоса. Старший из этих двоих был… Блемидес. Припомнил трибун и невероятную наглость, с которой врал Блемидес, когда его допрашивали, как он пытался переложить всю вину на Марка. После такого трудно было предположить, чтобы он питал добрые чувства к римлянам. А это означало…
 Скаурус позвал часового.
 — Найди проводника и приведи его ко мне. Ему придется ответить на кое-какие вопросы.
 Легионер выбросил вперед руку со сжатым кулаком в традиционном римском салюте и отправился выполнять приказ.
 Нейпос и Сенпат Свиодо уставились на Скауруса.
 — Значит, на самом деле ты не очень-то доверял Лексосу, да? — спросил жрец.
 Сделав вид, что не замечает его разочарования, Марк ответил:
 — Доверял? Нет, не очень. По правде говоря, после всего, что случилось за последние месяцы, я напрочь забыл о существовании этого мерзавца. Но почему ты не сказал мне о нем еще неделю назад?
 Нейпос с сожалением развел руками.
 — Я полагал, что ты узнал его и простил.
 — Великолепно, — пробормотал трибун. Такая забывчивость командира может дорого стоить его солдатам. Тревога Скауруса превратилась в уверенность, когда он увидел, что часовой возвращается один.
 — Ну?! — рявкнул он, не сумев скрыть свой гнев.
 — Прости, командир, я нигде не мог его найти, — ответил легионер удивленно — в отличие от Гая Филиппа, трибун обычно не срывал свое плохое настроение на солдатах.
 — Ну вот, дело сделано, — сказал Марк с отвращением и хлопнул себя кулаком по бедру. Только абсолютный идиот мог привести в отряд такого человека.
 Теперь, когда Блемидес исчез, стало ясно, что его месть была тщательно продумана заранее.
 То, что он сразу не узнал Блемидеса, наполнило трибуна отвращением к самому себе. Он терпимо относился к чужим ошибкам — в конце концов, людям свойственно ошибаться, однако собственные промахи наполняли его гневом, еще более жутким, чем тот, что он выплескивал на врагов во время боя. Трибун собрал свою волю в кулак, пытаясь подавить бессмысленную ярость. Прежде всего нужно подумать о том, как избежать гибельных последствий допущенной им ошибки. Во-первых, необходимо выяснить, что происходит вокруг.
 — Пакимер!
 — Кажется, я уже начинаю привыкать к такому тону, — сказал катриш, появляясь перед трибуном. — Ну, что случилось на этот раз?
 Марк с горечью усмехнулся.
 — Возможно, ничего, — сказал он, не веря этому ни на секунду. — А возможно, очень многое.
 Он коротко объяснил, что произошло, Пакимер выслушал трибуна без комментариев и только присвистнул.
 — Думаешь, он предал нас?
 — Боюсь, что так.
 Катриш кивнул.
 — И поэтому ты позвал меня? Пора посылать людей в погоню, не так ли?
 В его голосе не было суровости. В нем опять звучала легкая насмешка, с которой катриши привыкли смотреть на жизнь.
 — Хорошо, я пошлю несколько всадников на разведку, пусть узнают, что творится впереди. И еще один отряд — ловить нашего  дорогого  друга Блемидеса, хотя вряд ли ребятам удастся его настичь.
 Увидев, как Марк вздрогнул, услышав это имя, он добавил:
 — Ни один человек не может знать все на свете, этого не дано даже самому Фосу. В противном случае здесь не было бы Скотоса.
 Мысль эта успокоила трибуна, но задела Нейпоса. Вера катришей была такой же свободной и легкой, как и они сами. Пакимер ушел, прежде чем жрец сумел выразить свой протест словами. Нейпос был хорошим человеком, гораздо более терпимым, чем многие другие жрецы, но были пределы терпимости, которые и он не смог бы перешагнуть. Интересно, подумал Марк, как бы ответил на реплику катриша патриарх Бальзамон? Скорее всего, он просто расхохотался бы от всего сердца.
 Трибуну не оставалось ничего иного как ждать возвращения разведчиков. Отряд, посланный в погоню за Блемидесом, вернулся первым — поиски беглеца не увенчались успехом, и Марка это нисколько не удивило. Берега высохшего русла были испещрены вымоинами и кавернами, в каждой из которых мог укрыться видессианин.
 Благодаря разведчикам весть о побеге проводника быстро распространилась по лагерю. Скаурус знал, что это произойдет, но в данном случае слухи играли ему на руку: если солдаты подозревают что-то неладное, враг не застигнет их врасплох. И если то, чего опасался трибун, было правдой, очень важно, чтобы они были готовы быстро ответить ударом на удар.
 С востока примчались катриши и, соскочив с коней, бросились к Пакимеру, ни слова не сказав окружившим их солдатам. Всадники Пакимера не знают римской дисциплины, но действуют весьма слаженно, в который уже раз отметил про себя трибун. Между тем известия, привезенные разведчиками, были явно неутешительными — покрытое шрамами лицо их командира утратило свое спокойное выражение.
 — Так плохо? — спросил Марк.
 — Да, — подтвердил Пакимер мрачно. — Соседняя долина кишит каздами, мои парни считают, что их в два-три раза больше, чем нас, будь они прокляты.
 — Я так и думал, — с горечью кивнул Марк. — Блемидес отомстил мне. Он, должно быть, все время искал каздов и удрал, как только обнаружил отряд достаточно крупный, чтобы одолеть нас.
 — Подсчет не точный, ты же понимаешь, — ребята только мельком взглянули сквозь разлом в горной гряде, увидели палатки, костры — и назад, — попытался ободрить трибуна Пакимер.
 — Костры, — повторил Марк. Костры, на которых сгорят римляне, мелькнуло у него в голове. Но что-то еще, связанное с огнем, всплыло в памяти. Нечто похожее он чувствовал, когда безуспешно пытался вспомнить, где же встречал Лексоса Блемидеса. Трибун стоял, как завороженный, стараясь понять, какое же воспоминание связано у него с кострами, с огнем… Стоит так близко, но не дается пока в руки. Пакимер начал было что-то говорить, но видя, что Скаурус глубоко задумался, оказался достаточно деликатен, чтобы не прерывать ход его мыслей. Неожиданно лицо трибуна просветлело и он радостно воскликнул:
 — Благодарение богам за то, что я учился греческому языку!
 Для Пакимера это прозвучало абракадаброй, но он был рад, что Марк снова стал самим собой. Катриш повернулся, чтобы уйти, однако Скаурус остановил его:
 — Скоро мне снова понадобятся твои люди. Они отличные наездники и пастухи, в отличие от моих легионеров.
 — Ну и что из того? — не понял Лаон Пакимер. Трибун начал было объяснять свой план, но в этот момент к ним подошел Гай Филипп и загудел:
 — Клянусь волосатыми яйцами Марса, я хочу знать, что здесь происходит? Весь лагерь бурлит, как котелок на огне, и никто не знает, с какой это радости.
 Трибун коротко обрисовал ему создавшееся положение. Второй по рангу командир легиона грязно выругался.
 — Не унывай, все еще может наладиться, — утешил его Скаурус. Он снова был в форме, но время подгоняло. — Возьми две манипулы и иди с людьми Пакимера. Я хочу, чтобы все деревенские коровы через час были внизу, в долине.
 Катриш и центурион молча уставились на него, уверенные, что трибун совсем свихнулся. Затем Гай Филипп согнулся пополам от хохота.
 — Какой великолепный план! — выдохнул он, чуть не рыдая. — Уж на этот-то раз мы не получим по зубам!
 — А, так ты тоже читал Полибия? — спросил Скаурус, пораженный и возмущенный одновременно. Ведь старший центурион утверждал, что читать по-латыни — дело слишком для него изнурительное, по-гречески — и вовсе невозможное, поскольку он не знает греческого языка.
 —  Кого? Ах, это один из твоих историков, да? Нет, конечно же я никого не читал. — На секунду лицо центуриона утратило хищное выражение. — Книги — вовсе не единственный способ получать и сохранять знания. Каждому ветерану известна эта выдумка Ганнибала, как известно и то, что он поплатится головой… если попадется на эту удочку.
 — Вы что, не можете говорить по-человечески? — раздраженно поинтересовался Пакимер, но римляне, наслаждавшиеся своей идеей, не стали объяснять ему что к чему. Зато они поделились своим планом с Виридовиксом Марк подумал, что тот, если захочет, сможет сыграть особую роль в задуманном спектакле. Выслушав командиров, кельт испустил радостный вопль.
 — Я удавлю любого, кто попытается занять мое место! — объявил он.
 Пастухи, превозносившие Скауруса до небес днем, начали проклинать его, когда сгустилась темнота. Без всяких объяснений римляне угнали куда-то весь их скот. Разумеется, у пастухов были копья и мечи, чтобы защитить себя от сборщиков податей и прочих хищников, но перед легионерами с их мечами и кольчугами и их конными соратниками они были беззащитны.
 Недовольно мыча, коровы, подгоняемые катришами, медленно двигались в долину. Некоторые пастушьи собаки бросились к стаду, но их быстро отогнали тупыми концами копий. В лагере Марк обнаружил, что Гай Филипп в очередной раз оказался прав — для того, чтобы кое-что знать, вовсе не обязательно читать умные книги. Когда он приказал легионерам рубить из палисада колья длиной с руку, они понимающе усмехнулись и взялись за работу с радостью ребенка, решившего учинить большую шкоду. Женщины и вступившие в легион видессиане наблюдали за ними с опаской, свойственной людям, которые следят за своими внезапно рехнувшимися друзьями. Трибуну не понадобилось отдавать других приказов, и, как только стадо прибыло в долину, римляне привязали приготовленные колья к рогам коров и быков.
 — Марк, что за сумасшествие тут творится? — спросила Хелвис.
 — Однажды твой брат Сотэрик сказал, что мои солдаты имеют в этом мире множество преимуществ: им известны фокусы и ловушки, о которых здесь никто не знает, — уклончиво ответил Скаурус. — Пришло время проверить, был ли он прав.
 Через минуту он, вероятно, объяснил бы ей, в чем заключается его план, но разведчик-катриш принес плохие новости:
 — Что бы ты ни затевал, делай это побыстрее. Несколько каздов сунулись было сюда, чтобы узнать, что здесь происходит. Я пустил в них стрелу, но в темноте, наверно, промахнулся.
 Скаурус в последний раз взглянул на приготовления своих солдат. Не слишком много коров успели они украсить кольями, но около двух тысяч, пожалуй, наберется.
 — Очень красиво, — иронически сказал Пакимер. — Ты полагаешь, что казды убегут от мчащегося на них леса?
 — От леса вряд ли. А от лесного пожара?
 Трибун взял из костра пылающую ветку и направился к стаду. Глаза Пакимера округлились.
 — Надо напасть на них сейчас же, говорю я тебе!
 — Остынь, Вахуш. До утра они от нас никуда не денутся.
 Толстый казд плюнул в костер и предложил кусок дымящегося мяса племяннику. Вахуш сердито посмотрел на дядю и отказался. У него был длинный изогнутый, как у видессианина, нос, узкое лицо и движения хищника, выслеживающего добычу.
 — Когда настигаешь врага, Припет, раздави его! — сказал он. — Так говорит Авшар, и он говорит правду.
 — Так и есть, — согласился Припет. — И сделать это будет легко. Если разведка не врет, видессиане носятся по лагерю, как ненормальные. К тому же нас гораздо больше, трое на одного, и это в худшем случае.
 Он махнул рукой в сторону многочисленных шатров. Стада в этой новой земле станут тучными и богатыми, подумал Припет. Вытащил бурдюк с вином, который добыл в недавнем бою. Это правда, что Авшар выиграл битву, которая дала кочевникам возможность получить новые земли. Но кто с той поры видел Авшара? В любом случае не колдун, лица которого никто не видел, а он, припет, вел в бой целый род. Он и его племянник — сын сестры его жены. В сражении парень показал себя совсем неплохо, не стоит его унижать.
 — Мы не слезаем с седел несколько недель. Если отдохнем этой ночью, то будем лучше сражаться. Бери хлеб, он уже готов.
 Припет отодвинул кусок железа, лежавший на кирпичах и служивший кочевникам плитой.
 — Ты слитком часто советуешься со своим желудком, дядя, — сказал Вахуш уверенно, и уверенность эта вытравила из голоса юноши всякую мягкость, а вместе с тем уничтожила и последнюю надежду на то, что старший выслушает его благосклонно. Припет решительно поднялся на ноги, снисходительное выражение исчезло с его лица. Племянник Вахуш ему или нет, но он зашел слишком далеко.
 — Если тебе хочется подраться, мальчик, иди в соседнюю долину.
 Вахуш резко подался вперед.
 — Я в любое время готов к… — Он заморгал. — Черный лук Авшара! Что это?
 Низкий гул пошел со стороны долины. Крики боли, ужаса последовали за ним. Припет фыркнул с отвращением.
 — Прочисти уши, парень. Ты что, никогда не слышал, как мычит корова?
 Вахуш покраснел.
 — Да, конечно. Скотос, я так нервничаю в эту ночь.
 Увидев, что момент для драки прошел, его дядя расслабился.
 — Не беспокойся. Крестьяне не умеют обращаться со стадами — посмотри, как они умудрились распустить своих коров. Будет неплохо, если несколько всадников пригонят стадо сюда, а заодно прихватят и беглецов, если те попытаются проскочить мимо.
 — Это сделаю я, — сказал юноша. — Это меня успокоит.
 Он направился к своей лошади, но вдруг остановился, и ужас исказил его лицо. Припет тоже посмотрел на запад и ощутил на лбу капли холодного пота. Гул креп, ширился, гремела уже вся долина, в которой спокойно спали казды. Стадо? Нет, это не могло быть стадом. Почва дрожала и вибрировала, будто вся земля корчилась в родовых схватках. Море пламени неслось на них, — по краю огненной волны скакал дьявол в темно-красном покрывале и завывал жутким голосом. Отблески огня вспыхивали алым на его поднятом вверх мече.
 Предводитель клана был отважным воином, закаленным в бесчисленных схватках, но с магией он связываться не хотел.
 — Бегите! Спасайте ваши души! — в ужасе крикнул Припет.
 Казды выскакивали из шатров, бросали испуганные взгляды на запад и неслись к своим лошадям.
 — Демоны! Демоны! — кричали кочевники, колотя пятками по конским бокам. Они боялись даже оглянуться назад. Долина опустела, как перевернутый кувшин. Огненное море пробежало по шатрам, как будто их и не было на пути.
 Вахуш сбежал бы со своим дядей и остальными каздами, но в течение нескольких минут не мог даже пошевелиться от ужаса. «Ты хотел напасть на них, дурень, — говорил он сам себе, — а среди них есть колдун, способный задуть Авшара, как свечку».
 Все ближе и ближе подступало ревущее море пламени. Юный кочевник уставился в дрожащую темноту, в страхе ожидая, что сейчас огненная волна поглотит его, как песчинку. И наконец, когда море света было уже близко, неожиданно увидел ухмыляющихся всадников, погоняющих стадо, горящие палки на рогах коров, услышал запах горящего дерева. Гнев вспыхнул в нем, освобождая душу от страха. Он вскочил на свою испуганную лошадь. Одним взмахом сабли он перерубил веревку, которой была привязана лошадь, вонзил шпоры в бока животного и поскакал навстречу безумно несущемуся стаду, высоко подняв сверкнувшую в отблесках пламени саблю.
 — Назад! Вернитесь назад! Это обман! — кричал он своим спасающимся товарищам, но в суматохе, в шуме, из-за расстояния они его не услышали. Но зато услышал некто иной, оказавшийся совсем рядом.
 — А, это ты тут шумишь! — произнес чей-то голос со странным акцентом. Слишком поздно казд вспомнил о дьявольских криках, которые неслись впереди стада. Слишком поздно заметил человека, скачущего на низенькой лошадке впереди взбесившихся животных…
 Длинный прямой клинок опустился на шею кочевника. Его последней мыслью, перед тем как он умер, была мысль о том, что имперские солдаты воюют нечестно.
 Если бы казды остановили свое паническое бегство и отважились вернуться в долину, чтобы выяснить, что же там произошло, римляне скорее всего не оказали бы им серьезного сопротивления. Обрадованные бегством врага, солдаты шумно праздновали свое чудесное спасение. Легионеры Марка и катриши Пакимера плясали с женщинами, распевали веселые песни, носились вокруг костра, пристукивая сапогами и щелкая пальцами в такт. От радости они вопили, казалось, на весь мир.
 Пакимер не принимал участил в празднестве, сумрачный бродил он по лагерю, погруженный в свои думы. Когда он нашел веселящегося наравне со всеми Скауруса, катриш выдернул его из кольца танцующих, чем заслужил гневный взгляд Хелвис. Но танцующие уже увлекли ее за собой.
 Трибун тоже готов был вспылить, но увидев глаза Пакимера, сдержался.
 — Стадо, — коротко сказал катриш. — Кочевники, которые всю свою жизнь проводят с животными, эти негодяи, убивающие ради развлечения, убежали, как испуганные дети, от безобидного стада коров.
 Он ударил себя кулаком по голове, отказываясь верить в это.
 Марк слишком много выпил и не нашел лучшего ответа, как только пожать плечами и глупо улыбнуться. Но Горгидас сидел достаточно близко, чтобы услышать слова Пакимера, и оказался достаточно трезв, чтобы ответить ему. По греческой привычке он разбавлял вино водой, а кроме того, любому вину предпочитал сладкие фрукты.
 — Мы действительно прогнали коров через лагерь каздов, — сказал он катришу. — Но как ты думаешь, что увидели кочевники? Неужели стадо коров бросилось на них в вихре пламени из темной ночи? Поверил бы ты в такое на этой земле, где магия — такое же обычное явление, как дождь? Если ты ждешь колдовства, то найдешь его в чем угодно, будь оно настоящее или мнимое.
 Грек криво улыбнулся.
 — Вера — это все, поверь мне. Изучая медицину, я научился ненавидеть магию и все, что с ней связано. А теперь увидел, что магия действительно может исцелять. Жаль, что она не слишком хорошо работает на меня.
 — Возможно,  ты должен работать на нее, — медленно отозвался Пакимер.
 — Неужели здесь каждый разговаривает как жрец? — зарычал Горгидас, но в глазах у него что-то вспыхнуло.
 — Нет, не все. — Виридовикс услышал последние слова, но скрытого их смысла не уловил.
 Кельт действительно не был похож на жреца, особенно когда каждой рукой обнимал по девушке. Марк постоянно путал его подруг. Во-первых, Виридовикс в большинстве случаев называл их просто «милая» или «дорогая», поскольку это позволяло ему не опасаться брякнуть по неосмотрительности имя соперницы. Во-вторых, хотя все три были красивыми женщинами, ни одна из них не обладала достаточно сильным характером, чтобы Скаурус выделил ее из других.
 Заметив Скауруса, стоящего рядом с греком и Лаоном Пакимером, Виридовикс отпустил девушек и неуклюже обнял Марка. Римлянин отвернулся — от кельта за версту несло винными парами, которые ударили Скаурусу в нос, несмотря на то что он и сам уже был навеселе. Виридовикс отодвинул трибуна от себя и некоторое время пристально разглядывал, словно видел впервые. Затем повернулся к Горгидасу, объявив:
 — Вы только поглядите на него! Как тихо он стоит — он, который спас нас всех. А я? Я — герой, который, сидя на потной лошадиной спине, запугал этих несчастных олухов до полусмерти. И где же слава? Где восхваления человеку, который дал мне такую прекрасную возможность поразвлечься, спрашиваю я вас?
 — Ты этого заслужил, — запротестовал Марк. — Что, если бы казды не ударились в бегство, а атаковали тебя? Один из них так и сделал.
 — Ах, этот бедный дурак? — Виридовикс презрительно фыркнул. — Ему потребовалась неделя, прежде чем он повернулся в мою сторону. Он, вероятно, обмочился от страха, и это привело его в чувство. Ну кто бы мог подумать, что я сяду на лошадь? Что я стану всадником?
 — Погонщиком коров — это будет точнее, — сказал Лаон Пакимер с усмешкой.
 — Хм-м-м… Не слишком хорошее прозвище для настоящего мужчины. — В глазах кельта запрыгали веселые огоньки. — Лучше бы ты назвал меня быком. Это гораздо ближе к истине. Не так ли, мои красавицы? — Он подтолкнул своих подружек к палатке, где они жили все вместе. В ответ на эту похвальбу девушки прильнули к нему в полном согласии.
 Пакимер посмотрел на Виридовикса с откровенной завистью и громко вопросил:
 — Что он делает там со всеми тремя сразу?
 — А ты спроси его, — предложил Горгидас. — Он тебе расскажет. Кем бы ни был наш кельтский друг, застенчивостью он никогда не отличался.
 Пакимер увидел, как три силуэта исчезли в палатке и вздохнул:
 — Да, я не думаю, что он застенчив.
 На следующее утро Марку показалось, что капли дождя, стучавшие по палатке, ударяют прямо по барабанным перепонкам. Боль тупо отдавалась в голове, во рту был противный кислый привкус. Трибун сел, и тошнота подкатила к горлу.
 Хелвис, услышав, что он проснулся, зевнула, улыбнулась и потянулась к мужу.
 — Доброе утро, милый, — сказала она и дотронулась до его руки. — Как ты себя чувствуешь?
 — Ужасно, — скрипнул трибун, чувствуя, что даже голос изменил ему, и обхватил голову руками. — Как ты думаешь, Нейпос умеет лечить похмелье?
 Он рыгнул и в смущении прикрыл рот ладонью.
 — Если бы существовало лекарство от тошноты, то клянусь тебе, беременные женщины уже знали бы его. Но мы можем страдать вместе, — сказала она. Однако, увидев, что Марк по-настоящему несчастен, добавила: — Я постараюсь, чтобы Мальрик не очень шумел.
 Мальчик уже проснулся и тянул руки к матери.
 — Спасибо, — искренне ответил трибун. Шумный трехлетний мальчишка мог в эту минуту довести его до могилы.
 Из-за сильного дождя костры развести не удалось, и римляне позавтракали холодной кашей, мясом и хлебом. Трибун не обращал внимания на ворчание солдат. Мысль о еде, о любой еде, не слишком привлекала его. Он слышал, как Гай Филипп переходил от одной группы солдат к другой, выдавая указания:
 — Не забывайте смазывать жиром ваши доспехи. Кожу и металл в разной степени. Это сделать гораздо легче, чем потом счищать ржавчину только потому, что однажды вы поленились сделать то, что полагается. Не забывайте также об оружии, хотя пусть боги помогут вам в вашем слабоумии, если мне необходимо напоминать и об этом.
 Поскольку Лексос Блемидес удрал, проводника у них больше не было и никто не мог показать римлянам дорогу к Амориону. Кроме них, в долине больше никого не было. Разгневанные пастухи, чьи стада они вчера угнали, скрылись в холмах, не желая помогать людям, которые, назвавшись друзьями, предали их.
 Гораздо позднее, чем это удовлетворило бы старшего центуриона, отряд начал продвигаться на юго-восток. Небо по-прежнему было серым и облачным, час за часом лил не переставая дождь. В такую погоду трудно идти ровной колонной. Вымокшие и несчастные, легионеры и их товарищи пробирались через бесчисленные каньоны, более запутанные, чем лабиринт царя Миноса. Молчаливые и мрачные, они могли только надеяться, что удача не оставит их.
 Под вечер дождь кончился, сквозь разорванные клочья облаков ласково взглянуло на мир солнце. Но когда это случилось, солдаты недовольно заворчали, потому что оно светило им прямо в глаза.
 Квинт Глабрио неприязненно покачал головой.
 — Удивительно устроены люди. Весь день они молили богов о появлении солнца, а теперь его же готовы проклинать.
 — Ты, черт подери, слишком много времени провел с Горгидасом, — сказал Гай Филипп. — И рассуждаешь, совсем как он.
 У Скауруса тоже складывалось такое впечатление, хотя он не слишком часто заставал младшего центуриона и врача за беседой.
 — Бывает и хуже, — хмыкнул Глабрио, передразнивая Гая Филиппа.
 Старший центурион промолчал. Далеко не все нравилось ему в Глабрио, но достоинств, на его взгляд, у младшего офицера было больше, чем недостатков. Марк был рад, что перепалка не зашла далеко. Похмелье наконец перестало терзать трибуна, но он не ел целый день, и от голода голова начала кружиться. Улаживать в таком состоянии ссору между подчиненными было бы выше его сил.
 Рассвет выдался ясным, по небу плыли лишь обрывки серых облаков. Красно-коричневая грязь липла к сапогам при каждом шаге. Она напоминает кровавый цвет флагов Казда, нервно подумал Марк. Ему было приятно увидеть маленькие зеленые ростки, похожие на те, что появляются весной, но Гай Филипп хрипло рассмеялся, когда трибун сказал об этом вслух.
 — Скоро они узнают, как горько ошиблись. — Центурион втянул ноздрями холодный северный ветер и добавил: — Снег уже не за горами.
 Совершенно случайно (так как проводника у них не было) они наткнулись на город через несколько часов перехода. Он назывался Аптос, и жило там не более пяти тысяч душ. Мирный, не защищенный стенами город, никогда не слыхавший о каздах, почти растрогал трибуна. Для него города, подобные этому, были наивысшим достижением Видессоса. Что могло быть чудеснее таких вот мест, где поколение за поколением жили в мире, не опасаясь появления захватчиков, которые за несколько часов уничтожают плоды многолетнего труда? Такие тихие, не тронутые войной уголки становились редкостью на западных равнинах, и скоро их не останется вовсе.
 Монахи, возившиеся на пропитанном дождем поле, где они выращивали овощи, с удивлением проводили глазами усталых солдат. В полном соответствии со своими обычаями они поспешили в монастырские кладовые и вскоре возвратились с буханками свежего хлеба и кувшинами вина, предлагая их любому, кто захотел бы на минуту остановиться.
 Скаурус испытывал к жрецам Видессоса смешанные чувства. Иногда среди них встречались чудесные люди — такие, как Нейпос и патриарх Бальзамон. Но фанатизм делал многих из них страшными в нетерпимости ко всему чужому — трибун не мог забыть вспышек мятежа против намдалени в Видессосе, попыток жреца Земаркоса устроить в Аморионе погром. Губы Марка плотно сжались при воспоминании об этом — Земаркос все еще находился в Аморионе.
 Позолоченные шары, венчающие храмовый купол монастыря, исчезли за спинами римлян. Когда они проходили через город, шумная ватага мальчишек окружила их, приплясывая от возбуждения и засыпая вопросами, как стрелами из лука. Правда ли, что казды ростом в три метра? Правда ли, что в Видессосе улицы вымощены жемчугом? Правда ли, что жизнь солдата — самая лучшая, потому что она полна славы?
 Чудесному мальчишке, задавшему последний вопрос, было лет двенадцать. Пунцовый от воинственных мыслей, размечтавшийся о битвах и славе, он готов был немедленно присоединиться к легиону.
 — Не верь всему, что слышишь, сынок, — сказал Гай Филипп с горячностью, какой Марк еще никогда не слышал в его голосе. — Солдатская жизнь работа, не лучше всякой другой, возможно, более грязная. Если ты пойдешь в солдаты ради славы, то, черт возьми, умрешь слишком молодым.
 Мальчик недоверчиво уставился на него. Так он посмотрел бы на монаха, разразившегося проклятиями в адрес Фоса. Лицо его дрогнуло. В двенадцать лет слезы приходят не часто, но жалят больно.
 — Зачем ты это сделал? — спросил Виридовикс. — Что плохого, если парнишка помечтает о славе, о битвах…
 — Помечтает? — Голос центуриона скрипнул. — Мой младший брат тоже мечтал. Уже тридцать лет прошло, как он лежит в земле.
 Гай Филипп посмотрел на кельта с каменным лицом, как бы вызывая его на спор. Виридовикс покраснел и ничего не ответил.
 Скаурус выяснил, что, несмотря на предательство проводника, они уже недалеки от цели и Аморион находится всего в четырех днях пути. Жители Аптоса указали им дорогу на юго-восток, хотя никто из них не захотел пойти вместе с отрядом. Утешением римлянам могли служить бодрые уверения горожан, что «Аморион невозможно не найти».
 — Очень хочу на это надеяться, — недоверчиво пробормотал себе под нос Гай Филипп. Марк был полностью согласен с центурионом. Для местных жителей ориентирами могли служить деревья и дома, но чужой в этих краях человек, руководствуясь такими приметами, рисковал не единожды сбиться с пути. Хуже всего было то, что на следующий день снова полил дождь, видимость стала хуже, а дороги, узкие от жидкой грязи, совсем раскисли и сделались непроходимыми.
 Телеги тонули в грязи по оси. Две лошади сломали себе ноги, и их пришлось прикончить. Солдаты помогали лошадям как могли, но толку от этого было мало. «Четырехдневная прогулка» к Амориону, которую обещали им в Аптосе, превратилась в сплошную пытку.
 — Я чувствую себя мокрой кошкой, — пожаловался Горгидас. Врач выглядел совсем несчастным. Его вьющиеся волосы, вымокшие под дождем, прилипли ко лбу и падали на глаза; плащ облепил тело и стал больше напоминать хитиновый покров насекомого, чем человеческую одежду. С головы до ног он был покрыт пятнами грязи. Короче говоря, выглядел примерно так же, как остальные. О чем и сообщил ему Виридовикс, громко и грубо, надеясь, что это немного встряхнет грека. Кельт был хитрее, чем казалось на первый взгляд, Скаурус видел, как он уже прибегал к этой уловке раньше и она вполне удавалась. Но сегодня грек только мрачно хмыкнул и ничего не ответил. Горгидас родился в солнечной стране, и ему нелегко было мириться с этой ужасной дождливой погодой. Виридовиксу же, привыкшему к дождю и сырости с детства, все было нипочем.
 Дождь все лил и лил, пока горизонт не затянуло сплошной серой пеленой. Потому-то римляне и не увидели незнакомцев, пока не столкнулись с ними почти нос к носу. Марк выхватил меч. Солдаты тоже схватились за оружие. Гай Филипп громким голосом приказал построиться, но прежде чем легионеры ринулись в бой, Сенпат Свиодо выкрикнул что-то на своем языке и подскочил к ближайшему из всадников, хватая его за руку.
 — Багратони!
 Настороженность пропала, едва он назвал это имя. Скаурус внимательно пригляделся к незнакомым всадникам. Это были не казды, а потрепанный эскадрон васпуракан, таких же беженцев, как и римляне.
 Гагик Багратони силой выдернул свою руку из рук Свиодо. Накхарар так же, как и трибун, ожидал увидеть каздов и тоже собирался отдать приказ к последней отчаянной атаке.
 — Это римляне, это друзья! — крикнул он своим усталым всадникам.
 Лица осветились неуверенными улыбками, словно люди вспомнили что-то давно забитое. Когда трибун подошел, чтобы поздороваться а Багратони, его поразило страшно осунувшееся лицо накхарара. Оно похудело до невозможности; под глазами залегли глубокие тени. Это было лицо старика, но не льва, полного сил и бодрости. Хуже всего было то, что его неиссякаемая энергия, казалось, исчезла навсегда. Тяжелый груз страданий надломил этого сильного человека и сделал его совсем беззащитным.
 Гагик тяжело спрыгнул с коня. Второй по рангу командир отряда, Месроп Анхогхин, поддержал его за плечи. Лицо Месропа, для которого пережитое горе тоже не прошло бесследно, было таким же бледным и изможденным, как и у Багратони.
 — Приветствую тебя, — сказал он, истощив весь свой запас видессианских слов.
 — Рад видеть тебя, — кивнул римлянин.
 Сенпат Свиодо подошел ближе, чтобы помочь с переводом, но Скаурус заговорил с Гагиком Багратони, который свободно владел языком Империи, хотя и выговаривал слова с жестким акцентом.
 — Много ли каздов находится между нами и Аморионом? Могут ли они остановить нас? — спросил трибун васпураканина.
 — Аморион? — тупо повторил накхарар. — Откуда ты знаешь, что мы идем из Амориона?
 — Ну хотя бы по тому направлению, откуда вы двигаетесь. А кроме того… — Скаурус махнул рукой, показывая на людей накхарара.
 Большинство шедших с Гагиком Багратони были васпураканами, изгнанными со своей земли каздами. Они осели в Аморионе или рядом с ним вместе со своими семьями. Васпуракане оставили в этом городе жен и подруг, когда пошли на службу в армию Империи. Некоторые женщины находились сейчас с ними, такие же усталые и измученные, как и воины, с которыми они ехали. Некоторые… Но где остальные, где жена Багратони, пышная веселая Забел, которую Марк встречал, когда гостил в доме накхарара?
 — Гагик, — спросил он с тревогой в голосе, — что с Забел?
 Он остановился, не зная, как продолжать.
 — Забел? — Багратони повторил имя жены так, словно с трудом вспомнил, о ком идет речь. — Забел мертва… — медленно сказал он и неожиданно всхлипнул. Плечи его беспомощно опустились, слезы потекли по щекам, сливаясь с каплями равнодушного ко всему дождя. Вид крепкого прежде вождя, разбитого, плачущего, полного отчаяния, был куда хуже, чем любая из бед, которые прежде обрушивались на римлян.
 — Позаботься о нем, хорошо? — прошептал Скаурус Горгидасу.
 Печаль и сострадание в глазах грека сменились раздражением.
 — Ты вечно хочешь, чтобы я творил чудеса, но я всего лишь врач, — проворчал он и шагнул к Багратони, бормоча: — Пойдемте со мной, я дам вам кое-что, и вы как следует выспитесь.
 — Я дам ему настойку травы, которая погрузит его в сон дня на два, — добавил врач специально для Скауруса по-гречески. — Это ему немного поможет.
 Накхарар, равнодушный ко всему окружающему, дал себя увести.
 Марк терпеть не мог неизвестности и тут же стал с помощью Сенпата Свиодо расспрашивать васпуракан о том, что же с ними произошло, что повергло их командира в такое ужасное состояние. Он услышал то, чего опасался и о чем сам уже начал догадываться. Солдаты Багратони были окружены на поле битвы возле Марагхи, но отчаянная храбрость помогла им вырваться из кольца врагов. Молодые воины остались сражаться в горах Васпуракана, остальные прошли через Клиат и направились прямо в Аморион, чтобы забрать оттуда свои семьи. После кровавой битвы и трудного похода по выжженным полям и селениям западных территорий Видессоса то, что они обнаружили в Аморионе, было самым тяжелым ударом для них. В то время как одни видессиане воевали с ними плечом к плечу против кочевников, другие, живущие в Аморионе, используя в качестве предлога религиозные разногласия, обрушились на оставшихся в городе васпуракан куда более жестоко, чем казды.
 С комком, подступившим к горлу, слушал трибун неспешный рассказ Месропа, знал заранее, каким будет его окончание. Погром возглавил жрец Земаркос. Марк помнил фанатично горящие глаза тощего монаха, слепо ненавидевшего любого, кто не следовал его вере. И еще он вспомнил, как сам же и остановил Гагика, когда тот хотел покончить с Земаркосом, насмехавшимся над Багратони и назвавшим свою собаку именем Васпура — легендарного принца, бывшего предком всех васпуракан. К чему же привело милосердие трибуна? К тому, что дикий вопль: «Смерть еретикам!» — огласил улицы Амориона, и слепая ярость фанатика обрушилась на беззащитных жен и детей тех, кто сражался с каздами далеко от города, злоба толпы была столь велика, что нападению подверглись даже солдаты Багратони, когда они вернулись. Во время уличных драк ярость была столь же важна, сколь и дисциплина, а васпуракане, к тому же, были утомлены бесконечными стычками с кочевниками и тяжелым переходом. Все, что они могли, — это спасти уцелевших. Для большинства же спасение пришло слишком поздно.
 Месроп Анхогхин говорил медленно, с неподвижным, ничего не выражавшим лицом, останавливаясь после каждой фразы, чтобы дать возможность Сенпату Свиодо перевести его речь на язык Империи.
 — Мы — первое творение Фоса, — закончил свой рассказ васпураканин. — И я нахожу естественным и справедливым, что он испытывает нас более жестоко, чем обычных людей.
 Месроп посмотрел прямо в глаза трибуну — высокий для васпураканина, он был почти одного роста с Марком.
 — Это не ответ, — простонал римлянин. Не наделенный особой верой в бога, он не мог понять той силы, которую она давала другим.
 Анхогхин, казалось, почувствовал это и, отвечая на невысказанные мысли Скауруса, произнес:
 — Возможно, для тебя и нет. Тогда подумай вот о чем. Попросив моего господина пощадить Земаркоса, ты сделал это не из любви к жрецу, а для того лишь, чтобы убитый не стал мучеником и символом мщения для фанатиков. Но кто знает, не внушил ли тебе эти мысли сам Фос? Ведь если бы Земаркос тогда погиб, все могло бы обернуться еще хуже.
 Анхогхин ничего не говорил о прощении, просто потому, что ему нечего было прощать римлянину. Стоя по колено в грязи, Скаурус долго молчал, не чувствуя капель дождя, стекающих по его лицу.
 — Благодарю тебя, — прошептал он наконец.
 Ярость вспыхнула в трибуне, когда он подумал, что васпуракане, спокойные, добрые люди, единственное желание которых было жить в мире, не могли найти его ни в своей завоеванной каздами земле, ни в Аморионе, где они искали пристанище. Освободить Васпуракан он не мог — всей мощи Империи не хватило для этого, но что касается Амориона… В Марке неожиданно проснулся хищник, и сам он не узнал своего голоса, когда проговорил:
 — Мы отомстим за ваших близких.
 Гнев и боль смели всю его рассудительность, осторожность и расчетливость.
 — Да! — закричал Сенпат Свиодо возбужденно. Горячий васпураканин готов бил на что угодно, лишь бы не сидеть сложа руки. Но когда он перевел слова Скауруса Месропу Анхогхину, тот отрицательно покачал головой:
 — Бесполезно. Те из нас, кто спасся, уже в безопасности, а мертвым не нужна наша месть. Эта земля видела довольно смертей. Казды только посмеются, если мы начнем драться друг с другом.
 Скаурус открыл было рот, но возражения замерли у него на устах. Если бы ситуация была иной, он только поиздевался бы над подобными аргументами. Но Анхогхин, стоящий под проливным дождем с усталым отчаянием в глазах, не мог быть объектом для смеха. Плечи Марка бессильно опустились.
 — Будь все проклято, но ты прав, — сказал он угрюмо и, увидев разочарование в глазах Свиодо, добавил: — Если дорога вперед закрыта, нам лучше возвратиться в Аптос.
 Повернувшись к солдатам, чтобы отдать приказ, он впервые в жизни чувствовал себя постаревшим.

 3

 Аптос, расположенный на холмах к северо-западу от Амориона, был совсем неплохим местом для зимних квартир, и очень скоро Скаурус убедился в этом. В удаленной от людей долине не было каздов, но слухи о том, что они рядом, доходили сюда, и гарнизон солдат был для местных жителей весьма кстати. Горожане знали о поражении, постигшем Империю, не понаслышке: местный магнат по имени Скирос Форкос отобрал отряд крестьян, чтобы сражаться с каздами на стороне Маврикиоса. Ни один из ушедших не вернулся, и теперь уже их родные и друзья поняли, что они не вернутся  никогда. Сын и наследник Форкоса был мальчиком одиннадцати лет. Во время отсутствия мужа хозяйством управляла вдова Форкоса, Нерсе, — женщина суровой красоты, она смотрела на жизнь холодными глазами.
 Когда римляне вернулись в Аптос, Нерсе встретила их, как правящая королева, в окружении всадников — не то придворных, не то охраны. Обед, на который она пригласила Скауруса и его офицеров, тоже напоминал официальную церемонию. Если римляне, заметив большое количество охранников, защищающих усадьбу Форкосов, ни слова не упомянули об этом, то и Нерсе не выказала удивления, увиден двойной взвод легионеров, сопровождающий трибуна и его офицеров.
 Возможно, в результате этого взаимного молчания обед, состоящий из жареной козлятины с луком и картошкой, вареных бобов и капусты, свежевыпеченного хлеба и дикого меда и засахаренных фруктов, прошел довольно гладко. Вино лилось рекой, хотя Марк, заметив умеренность хозяйки и вспомнив печальные последствия своей недавней невоздержанности, пил не слишком много. Когда служанки унесли со стола объедки и пустые кувшины, Нерсе перешла к делу.
 — Мы рады вам, — сказала она коротко. — Мы будем еще более рады, если вы отнесетесь к нам как к своему стаду, которое нужно охранять, а не как к жертвам, с которыми можно делать все, что вздумается.
 — Поставляйте нам хлеб, фураж для лошадей и быков, и мы защитим вас в случае нужды, — ответил Марк. — Мои солдаты — не мародеры.
 Нерсе задумалась.
 — Это меньше, чем я могла надеяться, но больше, чем ожидала. Однако сдержишь ли ты свои обещания?
 — Что значат мои обещания? Все покажет наше отношение к вам, а судьей будешь ты сама.
 Марку понравилось, как Нерсе изложила свою позицию: она не просила о помощи. Нравилось и то, что говорила она с ним напрямую, без уверток, не пускала в ход природное обаяние. а держалась а римлянами как равная с равными. Он ожидал хотя бы легкой угрозы, хотя бы намека на то, что отношение жителей Аптоса к солдатам будет зависеть от пристойного поведения самих солдат, но вместо этого Нерсе перевела разговор на менее важные вещи, а затем, поднявшись, вежливо кивнув гостям, выпроводила их за дверь.
 За время обеда Гай Филипп не проронил ни слова. Присутствие центурионов на обеде вызвана было скорее соображениями этикета, чем необходимостью. Но как только они вышли из усадьбы, он, укрываясь от дождя, завернулся в свой плащ и воскликнул:
 — Какая женщина!
 Гай Филипп произнес это с таким чувством, что Марк удивленно поднял бровь. Он знал, что старший центурион относится к представительницам прекрасного пола весьма сдержанно.
 — Холодная, как только что пойманный карп, — заявил Виридовикс, готовый, как всегда, затеять спор по любому поводу.
 — О! да, но если ее отогреть… — пробормотал Лаон Пакимер.
 Солдаты судачили о Нерсе, пока не пришли в лагерь. Трибун уже почти добрался до дома, когда до него дошло, что Нерсе сделала блестящий ход, удержавшись от угроз и прозрачных намеков, которые он ожидал услышать. Вместо того, чтобы высказать свою угрозу словами, она дала трибуну возможность делать выводы самостоятельно. Интересно, знакома ли она с видессианскими шахматами, игрой, где победа, в отличие от римских костей, зависит не от улыбки судьбы, а от умения игрока. Если знакома, подумал Скаурус, то он не хотел бы играть против нее.
 Марку казалось, что он нашел безопасную нору и забился на самое ее дно. Начиная с весны, его легионеры оказались в центре всевозможных событий: он познакомился с императорской семьей Видессоса, стал личным врагом князя-колдуна, возглавлявшего врагов Империи, участвовал в великой битве, которая определила судьбу этого мира на многие годы… И вот он здесь, в этом небольшом городке, и голова его занята исключительно тем, хватит ли ему до весны ржи и пшеницы. Это было унизительно, но, с другой стороны, это была передышка, необходимая, чтобы успокоиться и собраться с мыслями. Аптос даже в лучшие свои времена был тихим городом. Весть о катастрофе при Марагхе достигла его, но не изменила жизнь горожан. Римляне принесли сюда известие о том, что Ортайяс Сфранцез провозгласил себя Императором, и Аптос остался равнодушен к этому, как остался он равнодушен и к тому, что случилось в Амарионе, расположенном всего в четырех днях пути от него.
 Город, казалось, спал и не желал просыпаться. Он не интересовался происходящим вокруг, но трибун хотел получить некоторые известия и однажды утром заговорил с Лаоном Пакимером.
 — Как насчет запада, а?
 — Хочешь узнать, что случилось с молодым Гаврасом? — Катриш поднял брони.
 — Да. Если нам остался выбор между Каздом и Ортайясом Сфранцезом, то жизнь главаря воров и бандитов выглядит не такой уж страшной, как это казалось.
 — Понимаю, что ты имеешь в виду. Я отберу для этого дела хороших солдат. — Пакимер поцокал языком. — Не очень-то хочется посылать их, почти не надеясь на возвращение, но что еще остается делать?
 — Возвращение? Откуда?
 Рядом появился Сенпат Свиодо. Он тяжело дышал, и изо рта у него шел пар — он только что закончил фехтовать и все еще не мог отдышаться. Когда Марк объяснил ему, в чем дело, юный васпураканин развел руками.
 — Это просто глупо! Зачем бросать в реку птиц, когда под рукой у тебя рыбы? Кто же лучше подходит для такого дела, как не пара принцев? Неврат и я — мы отправляемся через час.
 — Катриши доберутся куда надо и вернутся обратно быстрее, чем ты. Они ездят на конях так же быстро, как кочевники, — сказал Марк.
 Пакимер, стоявший сзади, нехотя кивнул. Но Сенпат только засмеялся.
 — Их, скорее всего, очень быстро убьют, приняв за каздов, — ты это хочешь сказать? Неврат и я родом из страны, куда мы отправляемся, и нам всегда будут там рады. Мы уже ездили туда раньше и возвращались целыми и невредимыми. Мы сможем делать это снова.
 Он говорил так уверенно, что Скаурус вопросительно взглянул на Пакимера. Немного поколебавшись, катриш сказал:
 — Пусть идет, если он так хочет. Но пусть останется Неврат здесь Будет обидно, если она погибнет, слишком уж опасен путь.
 — Ты прав, — согласился Сенпат, удивив своей покладистостью трибуна. Однако он не был бы самим собой, если бы не добавил: — Я скажу ей об этом, но если она не позволит разлучать нас, — кто я такой, чтобы препятствовать судьбе? — он стал серьезен. — Вы прекрасно знаете, что она умеет позаботиться о себе.
 После ее путешествия из Клиата Марк вполне мог согласиться с таким заявлением.
 — Хорошо, — сказал он. — И сделайте все, что от вас зависит.
 — Ладно, — обещал Сенпат. — Но по пути мы немного поохотимся.
 Поохотимся на каздов — Марк отлично знал, что именно это юноша имел в виду. Скаурус хотел запретить ему рисковать, но знал, что такой приказ вряд ли будет исполнен. У васпуракан был большой счет к каздам, больший даже, чем у Видессоса.
 С новыми проблемами трибун столкнулся, когда жизнь легиона стала входить в нормальную колею. Военный поход и дела, связанные с ним, не давали ему возможности уделять много времени Хелвис и Мальрику, и даже после того, как они осели в Аптосе, Хелвис далеко не всегда была той женщиной, с которой легко ладить. Марк, некогда старый и убежденный холостяк, привык держать свои мысли при себе до того момента, пока не приходило время действовать; Хелвис, напротив, ждала, чтобы он раскрыл душу, поделился своими намерениями, желаниями, и всерьез обижалась когда Скаурус делал что-то, касающееся их обоих, не обсудив это предварительно с ней.
 Раздражение исходило не только от Хелвис. По мере того как развивалась ее беременность, она становилась все более религиозной, и почти каждый день на стене комнаты, в которой они жили, появлялось изображение Фоса или какого-нибудь святого. Марк не отличался религиозностью, но был согласен терпеть или, вернее сказать, не обращать большого внимания на проявления набожности других. Однако в этой земле, где люди сходили с ума из-за теологических споров, такого подхода к вопросам веры было совсем недостаточно. Как и все намдалени, Хелвис добавляла к символу веры «лишние», с точки зрения видессиан, слова, а ведь только из-за этого десятка слов два народа считали друг друга еретиками. Она была единственной из намдалени в этом чужом для нее городе и, естественно, искала поддержки у Марка. Но поддержать ее в делах религиозных означало бы для трибуна простое лицемерие, а это уже было больше, чем он мог вынести.
 — У меня нет никаких претензий к той вере, которую ты исповедуешь, — заявил Скаурус, решив наконец покончить с недомолвками. — Но я буду лжецом, если окажу, что разделяю ее. Неужели Фосу так нужны приверженцы, что он не обрушит свой гнев на лицемера?
 Хелвис пришлось ответить «нет» и разговор на этом прекратился. Марк надеялся, что они пришли к соглашению, но полного спокойствия все же не обрел. Впрочем, если у Скауруса и возникали разногласия с Хелвис, разрешали они их не в пример удачнее, чем другие.
 Однажды утром, когда с неба вместе с дождем начал сыпать мокрый снег, трибун был внезапно разбужен грохотом разбитого о стену горшка, вслед за чем женский голос визгливо выплеснул целый ушат проклятий. Марк закрыл уши толстым шерстяным одеялом, надеясь заглушить шум ссоры, но услышав треск второго кувшина, разбившегося о стену соседней комнаты, понял, что заснуть уже не удастся.
 Он перевернулся на бок и увидел, что Хелвис тоже не спит.
 — Снова они ругаются, — сказал трибун с досадой. — В первый раз я жалею о том, что мои офицеры живут рядом со мной.
 — Ш-ш, — отозвалась Хелвис. — Я хочу послушать, о чем они говорят…
 А я вот не хочу, но при всем желании трудно не услышать, подумал Марк. Голос Дамарис, когда она злилась, мог перекрыть мощную глотку императорского глашатая.
 — «Перевернись на живот!» Еще чего! — вопила женщина. — Сам переворачивайся! Я это делала в последний раз, запомни, идиот! Найди себе мальчика или корову и занимайся этим с ними! А я отказываюсь!
 Дверь с треском захлопнулась. Скаурус слышал, как Дамарис сердито шлепает по лужам.
 — Даже когда я лежала на спине, ты никуда не годился! — донеслось издалека, и милостивый ветер, к большому облегчению Скауруса, заглушил пронзительный голос разгневанной женщины.
 — О боги, — вздохнул трибун. Уши его пылали.
 Неожиданно Хелвис хихикнула.
 — Что ты нашла тут смешного? — спросил Скаурус, думая о том, как сможет теперь Глабрио появиться перед своими солдатами.
 — Прости, — сказала Хелвис, уловив жестокие нотки в его голосе. — Ты не знаешь, что такое женские сплетни, Марк. А мы-то удивлялись, почему Дамарис не беременеет. Ну вот, все встало на свои места.
 Скаурус никогда не думал об этом. Он ощутил легкую неприязнь к Глабрио, но тут же подавил это чувство, подумав о том, что многие римляне сейчас потешаются над младшим центурионом.
 За завтракам Глабрио передвигался словно в кругу молчания. Никто не сумел сделать вид, что не слышал воплей Дамарис, и ни у кого не хватило сил заговорить о ней.
 В этот день младший центурион не знал снисхождения, хотя обычно был терпелив с оказавшимися у него в манипуле видессианами, которым трудно давались римские премудрости фехтования. Легионеров он гонял еще строже, чтобы не дать им ни малейшей возможности найти минутку и поиздеваться над командиром. И все же минута такая насела, и, разумеется, нашелся поспешивший воспользоваться ею остряк, всегда готовый развеселить товарищей за чужой счет. Марк был неподалеку, когда один из солдат, в ответ на приказ, которого Марк не расслышал, повернулся спиной к командиру и отставил зад. Младший центурион смертельно побледнел и плотно сжал губы. Скаурус шагнул вперед, чтобы лично разобраться с наглецом, но в этом уже не было нужды — Квинт Глабрио обрушил свой жезл на голову солдата. От удара жезл с треском переломился пополам, а легионер беззвучно рухнул в грязь. Глабрио подождал, пока тот со стоном не начал подниматься с земли, и швырнул обломки ему под ноги.
 — Теперь принеси новый, Луциллий, — рявкнул он и, увидев приближающегося трибуна, доложил: — Все в порядке, командир.
 — Вижу, — кивнул Скаурус. Понизив голос, так что только Глабрио мог его слышать, он продолжал: — Думаю, не будет большого вреда, если я напомню солдатам, что ты офицер, а не предмет для шуток. То, что случилось с тобой сегодня, легко может случиться с ними завтра.
 — Так ли? Не знаю, — пробормотал Глабрио, обращаясь больше к самому себе, чем к трибуну. Голос его снова стал жестким. — Ну что ж, в любом случае полагаю, что мне не грозит неповиновение. — Он повернулся к солдатам. — Надеюсь, зрелище вам понравилось? Если даже и нет, то уж пользу-то вы из него извлекли. А сейчас…
 Больше манипула не давала поводов для беспокойства, но Скаурус чувствовал себя слегка задетым. Ненавязчиво и тем не менее вполне решительно Глабрио дал понять, что не собирается продолжать разговор. Ну что ж, подумал трибун, этот человек держит в себе больше, чем показывает. Он пожал плечами и, ежась от холодного ветра, двинулся прочь.
 В полдень ему на глаза попался Горгидас. Грек был растерян и удручен настолько, что Марк приготовился услышать от него нечто ужасное. Однако то, что сказал врач, было делом весьма обыденным: комната, в которой жили Глабрио и Дамарис, слишком велика для одного человека, и младший центурион пригласил Горгидаса переехать к нему. Скаурус понимал колебания врача: все, у кого было побольше такта, чем у Луциллия, не решались прямо говорить о том, что случилось с Глабрио. И все же…
 — Не вижу причин так бояться меня. Я же не собираюсь тебя кусать, — сказал Марк, тщательно выбирая слова. — Думаю, это к лучшему. Для него же лучше, чтобы кто-то был рядом. Куда приятнее иметь рядом друга, с которым можно поговорить по душам, чем сидеть одному в мрачном настроении, и так день за днем. Когда ты заговорил, я уж подумал было, что в лагере вспыхнула чума.
 — Я только хотел быть уверен, что не возникнет проблем…
 — Все в полном порядке. Откуда им быть?
 Трибун решил, что неудачи Горгидаса в освоении методов лечения видессианских жрецов заставляют его искать трудности даже там, где их нет.
 — Вам обоим только лучше будет, — заключил Скаурус.
 — Мне срочно необходим стакан хорошего вина, — объявил Нейпос.
 Они с Марком шли по главной улице Аптоса. Снег хрустел под их ногами.
 — Хорошая мысль. Как насчет горячего вина со специями? — Трибун потер кончик носа, который уже стал коченеть от холода. Как и его солдаты, одет он был в видессианские шерстяные штаны и очень радовался этому обстоятельству — зима в здешнем климате не располагала к ношению тоги.
 Из десятка таверн Аптоса лучшей считалась «Танцующий волк». Ее хозяин, Татикиос Тарникес был настолько толст, что рядом с ним Нейпос казался человекам, страдающим от недоедания.
 — Добрый день, господа, — радушно приветствовал он жреца и римлянина, когда те вошли в таверну.
 — Добрый день, Татикиос, — ответил Марк, вытирал ноги о коврик.
 Тарникес просиял. Он любил свое дело и любил посетителей, понимавших толк в кушаньях и напитках. В его заведении всегда аппетитно пахло и было на удивление чисто, Скаурусу, как и большинству легионеров, очень нравилась эта таверна и ее хозяин. Только Виридовикс с первого взгляда невзлюбил толстяка — он мучительно завидовал Тарникесу и имел для этого все основания. Вопреки видессианской моде Татикиос выбривал подбородок, но его замечательные усы вполне компенсировали отсутствие бороды. Такие же черные, как волосы, они почти касались его плеч. Хозяин таверны покрывал их тонким слоем воска и доводил таким образом до совершенства. Усы были предметом его особой гордости.
 Трибун и Нейпос основательно продрогли и уселись за стол прямо напротив печи, в которой ревел огонь. Марк, глядевший на пламя, не заметил служанки, подошедшей принять заказ, но, услышав ее голос, поднял голову. Кто-то говорил ему, что Дамарис работает теперь в «Танцующем волке», вспомнил он и слегка улыбнулся. В конце концов, Квинт Глабрио избавлялся от этой дикой кошки, а вспоминать скандал, устроенный ею напоследок в лагере, Марку решительно не хотелось. У него было слишком хорошее настроение, чтобы сердиться.
 — Вина с пряностями и погорячее, — сказал он. Нейпос заказал то же самое и с наслаждением потянул носом горячий пар, поднимающийся от кружки. Сомнений не было — хозяин таверны умел готовить отличный глинтвейн.
 — А-а-а… — восхищенно забормотал Нейпос, наслаждаясь ароматным напитком, сдобренным лимоном, ванилином и корицей. Вино сразу же согрело его. — Пожалуй, не помешает заказать еще кружечку.
 Оба они согрелись и могли выпить еще по одной кружке уже просто так, для удовольствия. Пока Дамарис разогревала вино, к столу подошел Татикиос.
 — Что нового? — спросил он. Как всякий трактирщик, Татикиос собирал новости и сплетни, но, в отличие от других, не пытался скрывать свое любопытство.
 — Увы, немного. Хотел бы я, чтобы новостей было побольше, — ответил трибун.
 — Мне бы тоже этого хотелось. Когда начинается зима, все замедляется, не так ли? — Тарникес засмеялся и, постояв минуту-две около уважаемых посетителей, повернулся к стойке, чтобы провести тряпкой по ее и без того сияющей поверхности.
 — Ты знаешь, я совсем не шучу, — сказал Марк Нейпосу. — Мне очень хочется, чтобы Сенпат и Неврат поскорей возвратились с вестями от Туризина Гавраса. Хорошими или плохими. Просто невыносимо не знать, что происходит вокруг.
 — Разумеется. Но наш друг Татикиос верно говорит: зимой все движется медленнее, и наши васпуракане вовсе не исключение.
 — Я и правда слишком нетерпелив, — признал Скаурус, — а что до васпуракан, то они, скорее всего, лежат сейчас обнявшись в доме какого-нибудь своего дальнего родственника и занимаются любовью. И рядом с ними такая же печка, как эта.
 — Достаточно приятное времяпровождение, — весело хмыкнул Нейпос. Как и все видессианские жрецы, о, следовал обету воздержания, но не отказывал другим в праве на плотские удовольствия.
 — Да, но я не за этим их посылал, — сказал Марк сухо.
 Перед ними появилась Дамарис с эмалевым подносом в руке. Сняла с него две дымящиеся кружки с вином и поставила их на стол.
 — Почему тебя раздражает, что мужчина занимается любовью с женщиной? — спросила она Скауруса. — Ты привык к кое-чему и похуже.
 Кружка, зажатая в руке трибуна, замерла в воздухе, и он сердито сузил глаза.
 — Что ты имеешь в виду, черт возьми?
 — Может быть, ты ждешь от меня подробных объяснений?
 Услышав этот уверенный тон, трибун похолодел, как будто сидел на улице, на морозе, а не перед жаркой печкой. В глазах Дамарис, заметившей его смущение, вспыхнул гнев.
 — Мужчина, который относится к женщине как к мальчику, очень скоро найдет себе такого партнера… или станет им сам.
 Когда смысл этих слов дошел до Марка, рука его дрогнула и вино плеснуло из кружка Но Дамарис не собиралась останавливаться, вонзая свой нож все глубже и глубже:
 — Я слыхала, что последние несколько недель у моего милого Глабрио не было девочек. Это так? — Она издевательски расхохоталась.
 Трибун взглянул Дамарис прямо в глаза, и смех ее замер.
 — И долго ты размазывала вокруг себя это дерьмо? — спросил он. Голос его стал холодным, как ветер, завывающий на улице.
 — Дерьмо? Так ведь это правда..
 Как и прежде, во время ее споров с Квинтом Глабрио, голос женщины начал повышаться. Посетители таверны повернулись в их сторону. Но перед Дамарис был не Глабрио. Скаурус резко оборвал ее излияния.
 — Если ты не прекратишь разбрасывать эту грязь, тебе не поздоровится. Понятно? — Тихий спокойный голос и размеренные слова Скауруса дошли до Дамарис. Гневный окрик, скорее всего, не достиг бы цели. Она испуганно кивнула.
 — Так-то лучше, — сказал трибун. Неторопливо допил вино, закончил беседу с Нейпосом, затем достал несколько медных монет из кошелька, висевшего на поясе, бросил их на стол и вышел из таверны. Нейпос последовал за ним.
 — Отлично сделано, — сказал Нейпос по пути в казармы. — Ничто не может сравниться с гневом бывшей возлюбленной.
 — Увы, это слишком похоже на правду, — признался Марк.
 Внезапный порыв ветра бросил им в лицо колючий снег.
 — Проклятье, как холодно сегодня, — пробормотал Марк и закрыл краем плаща нос и рот.
 В лагере каждый из них пошел по своим делам. Забот у Марка хватало даже вечером, но что бы он ни делал, из головы у него не шли слова Дамарис. Он боялся, что она не просто выплескивала свою ненависть. Возможно, за ее словами крылась правда. Во всяком случае, заставить ее замолчать было куда проще, чем успокоиться самому. Очень уж многое из того, о чем говорила Дамарис, совпадало с его собственными наблюдениями. Благодаря громкому визгу известной особы о личной жизни Глабрио весь лагерь знал уже куда больше, чем полагалось. Это могло означать что-то — или же не значить ничего. Но младший центурион делил свою комнату с врачом, а Горгидас, насколько было известно Марку, женщинами не интересовался. Вспомнив, как нервничал врач, когда говорил о том, что собирается переехать к Глабрио, Марк внезапно увидел новую причину для колебаний Горгидаса.
 Трибун сжал кулаки. Почему, ну почему из всех его людей это случилось с двумя самыми умными, самыми лучшими друзьями? Он вспомнил о фустуариуме — римской казни для тех, кто, вступив в зрелость, делит постель с мужчиной, а также воров и убийц. Он видел фустуариум всего один раз, в Галлии — казнили неисправимого вора. Несчастного вывели на середину лагеря, к на его голову обрушился град ударов жезла центуриона. После этого легионеры делали с ним что хотели: избивали дубинками, камнями, кулаками. Осужденному везло, если он умирал быстро. Марк представил себе в роли казнимых Горгидаса и Глабрио и в ужасе отмел эти мысли. Легче всего было бы, конечно, забыть всю эту историю и надеяться на то, что страх перед трибуном заставит Дамарис молчать. И он попытался забыть обо всем.
 Но чем больше Скаурус старался не думать о словах Дамарис, тем громче они звучали в его ушах, раздражая и взвинчивая нервы. Он нагрубил по пустяку Гаю Филиппу и шлепнул Мальрика за то, что малыш пел одну и ту же песню не переставая. Слезы потекли из глаз ребенка, и настроение Скауруса испортилось окончательно. Пока Хелвис успокаивала сына, сердито поглядывая на трибуна, тот схватил свой плащ и выскочил из дома со словами: «У меня есть неотложное дело».
 Он закрыл дверь до того, как Хелвис успела что-то сказать. Звезды горели на черно-голубом зимнем небе. Марк все еще не мог привыкнуть к чужим созвездиям и называл их именами, которые дали им легионеры больше года назад: Баллиста, Саранча, Мишень.
 Скаурус пошел по лагерю, и сапоги его беззвучно ступали по мягкому снегу. Дверь в комнату Глабрио и Горгидаса была плотно закрыта от холода, деревянные ставни прикрывали окна, плотно занавешенные, кроме того, еще и шерстяными полосами, чтобы холодный ветер не проникал внутрь. Только узенькие лучики света от лампы, пробивавшиеся сквозь щели, свидетельствовали о там, что люди в комнате еще не спят.
 Трибун поднял руку, чтобы постучать в дверь, и замер, вспомнив о Священном Союзе из Фив. Сто пятьдесят пар любовников сражались и погибли при Херонее в битве против Филиппа Македонского. Скаурус помедлил, но руки не опустил. Он-то командовал не фиванцами. И все же Марк колебался, не решаясь постучать. Через тонкие стены он слышал, как разговаривают младший центурион и грек. Слова звучали неразборчиво, но по тону можно было понять, что они дружелюбны. Горгидас сказал что-то короткое и отрывистое, и Глабрио засмеялся.
 Марк все еще стоял в нерешительности, когда перед ним вдруг всплыло лицо Гая Филиппа. Помнится, сразу после того как он привел в римскую казарму Хелвис, старший центурион сказал ему: «Никому и дела нет до того, с кем ты спишь — с женщиной, мальчиком или красной овцой, — главное, что ты думаешь головой, а не тем, что у тебя между ног». И если греческие герои не могли помочь трибуну принять решение, то мысль, грубовато высказанная некогда Гаем Филиппом, дала свои плоды. Если и существуют на свете двое, думающие именно головой, то это те, кто сидит сейчас за дверью.
 Скаурус медленно повернулся и, наконец совершенно успокоившись, пошел к себе. Он услышал, как дверь позади него открылась и голос Квинта Глабрио мягко спросил:
 — Кто там?
 Но трибун уже свернул за угол. Дверь захлопнулась.
 Хелвис обрушила на Марка лавину заслуженных упреков, и его покорность только еще больше рассердила ее. Но если трибун и был с ней несколько рассеян, извинения его шли от чистого сердца, и через некоторое время Хелвис успокоилась. Мальчик не слишком обижался на незаслуженное наказание, чему Марк был очень рад. Он играл со своим приемным сыном, пока тот не заснул у него на руках.
 Трибун уже почти спал, когда память выдала ему наконец, полузабытое имя основателя Священного Союза в Фивах. Его звали Горгидас.
 Новости медленно доползали до тихой долины, где был расположен Аптос. Вести из Амориона доставили, как ни странно, беглецы-казды, захваченные в плен в результате короткой стычки. После небрежно проведенной разведки кочевники решили, что Аморион будет легкой добычей — город не имел стен, там отсутствовал имперский гарнизон. Все указывало на приятную прогулку, но казды жестоко просчитались. Нерегулярные солдаты Земаркоса, руки которых все еще были в крови васпуракан, наголову разбили захватчиков, и те бросились врассыпную, прочь от города. Те, кто попался в плен, пожалели о том, что остались в живых: жестокость, с которой аморионцы умертвили каздов, не уступала жестокости самых кровожадных кочевников. Выслушав рассказ о случившемся от десятка полуживых от холода и ран каздов, Газик Багратони прогудел вновь обретшим силу голосом:
 — Это что-то новенькое в моей жизни. Я чувствую жалость к каздам. Я предпочел бы, чтобы Аморион сгорел и Земаркос вместе с ним. — Его большие руки сжались в кулаки, а горящее в глазах пламя вызвало в памяти образ льва, из лап которого ушла добыча. Марк воспринял это как добрый знак — время постепенно залечивало душевные раны накхарара.
 И все же трибун не мог полностью согласиться с Багратони. В это тяжелое для Империи время Земаркос и его фанатики были сущим нарывом, но казды — те были просто чумой.
 Примерно в середине зимы несколько бродячих торговцев пробрались из Амориона в Аптос, рискнув проделать это путешествие, несмотря на то что в пути им грозила опасность замерзнуть или погибнуть от рук каздов. Но во время войны торговля почти замирала и в случае удачи их ожидали громадные барыши. Так и случилось. Тюки, полные пряностей, благовоний, шелка с золотым и серебряным шитьем, украшенная чудесной чеканкой медная и бронзовая посуда — все было продано по безумным ценам и очень быстро. Старшина торговцев, мускулистый невысокий человек с обветренным лицом, больше похожий на солдата, чем на купца, сказал самому себе: «Так-так, у нас бывало и похуже». Но даже имея под рукой десяток вооруженных до зубов приятелей, он ни словом не обмолвился о размерах выручки. Слишком уж часто наемники промышляли грабежом. Он и его товарищи были неплохо осведомлены и охотно поделились с трибуном слухами и сплетнями, разными путями достигшими Амориона. От них-то Марк, к своему удивлению, и узнал, что Баанес Ономагулос еще жив. Видессианский военачальник был тяжело ранен перед битвой у Марагхи. До этого Скаурус думал, что он погиб от ран или умер во время бегства после разгрома. Но если верить слухам, Ономагулос спасся. Небольшая армия, оставшаяся у него, разбила каздов, пытавшихся уничтожить их у южного города Кибистра, расположенного недалеко от реки Арандос.
 — Если это правда, он молодец, — сказал Гай Филипп. — Однако слухам пришлось проделать долгий путь, и сейчас Баанес, скорее всего, уже служит пищей воронам. А впрочем, как знать? Может быть, он лежит в постели и красивая девчонка согревает его по ночам во время зимней стужи. Тем лучше для него, в таком случае.
 В голосе центуриона прозвучала легкая зависть, столь же нехарактерная для Гая Филиппа, как неуверенность в себе — для Горгидаса.
 Как и все города Империи, Аптос праздновал середину зимы, когда солнце наконец стало возвращаться на север. Перед домами и лавками ярко пылали костры, и люди на спор прыгали через них. Мужчины отплясывали на улицах в женских платьях, а женщины — в одеждах мужчин. Местный настоятель привел своих монахов на рыночную площадь с деревянными мечами в руках для того, чтобы те изображали солдат. Татикиос Тарникес перевернул несколько столов и возглавил компанию купцов и торговцев, изображавших из себя пьяных толстых монахов.
 Год назад римляне видели, как празднуют поворот к весне в Имбросе, но Аптос веселился куда более шумно и непринужденно. Имброс был крупным городом и пытался подражать столице. Аптос же не пыжился и веселился от души. В городе не было театра или профессиональной труппы мимов. Пьесы и пантомимы горожане разыгрывали прямо на улице, а отсутствие опыта и техники восполняли энтузиазмом. Как и в Имбросе, все их буффонады относились к конкретным событиям.
 Татикиос быстро поменялся одеждой с одним из ряженых монахов и вскоре появился одетый уже как солдат. Старая ржавая кольчуга, в которую он с трудом влез, была ему так тесна, что, казалось, могла треснуть в любой момент. Марку потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что странное сооружение, украшающее голову Татикиоса, должно изображать римский шлем. Однако плюмаж на нем шел от уха до уха, вместо того чтобы идти от лба к затылку… Позади Скауруса громко фыркнул Виридовикс. Гай Филипп гневно сжал губы.
 — О, о… — прошептал Марк, начиная догадываться. Такой шлем носил старший центурион.
 Татикиос с ужимками подбирался к бородатому мужчине, одетому в длинное женское платье, похожее на то, что любила носить Нерве Форкайна. Каждый раз, когда разодетая «женщина» смотрела ка Татикиоса, тот закрывал глаза плащом и трясся от страха.
 — Я убью этого ублюдка! — не выдержал Гай Филипп, выдергивая из ножен гладий.
 — Успокойся, дурачок, это всего лишь шутка, — остановил его Виридовикс. — В прошлом году в Имбросе мне точно так же досталось после драки в таверне. Барды в Галлии делают нечто подобное. Если ты покажешь им, что зрелище тебя задело, это будет более унизительно и заставит горожан хохотать до слез.
 — Да? — с сомнением отозвался Гай Филипп. Поколебавшись, центурион, к облегчению Марка, все же спрятал меч, но лицо его до конца представления оставалось более мрачным, чем во время кровопролитного боя.
 Следующая пантомима, к счастью, была воспринята старшим центурионом более весело. Она представляла отношение горожан к новоиспеченному Императору Видессоса. Юноша, с удивительно дурацким видом и важной осанкой, изображавший Ортайяса, возглавил шествие монахов-"солдат"по главной улице Аптоса. Внезапно шестилетний мальчик в одежде казда выскочил перед ним. «Император» завопил от ужаса и заметался, наступая на края своего плаща. Затем, кинув скипетр влево, корону вправо, повернулся и бросился бежать, расталкивая по пути своих солдат.
 — Так, правильно! Беги быстрее, осел! — кричал Виридовикс, сгибаясь от приступов хохота.
 — Дай каждому из них по золотому, — отозвался Гай Филипп.
 — Не надо, а то они будут бить тебя, вместо того чтобы драться с каздами!
 Шутка вызвала одобрительные крики. Добравшись до столицы Видессоса, Ортайяс стал чеканить множество монет со своим изображением, надеясь таким образом сделать более популярным свое правление. Но медные и серебряные монеты его были тонкими, а золотые — с примесью меди. Деньги эти оказались еще хуже тех, что были выпущены во время правления его деда Стробилоса. Сборщики налогов пока не достигли Аптоса, но, судя по слухам, даже они не брали новые деньги, требуя вместо монет Ортайяса старые, более качественные. Марк знал, что разница в стоимости денег чертовски затрудняет игру в кости, однако, проведя более года в Видессосе, он привык к этим трудностям, и вечер этого дня застал его за игорным столом в таверне «Танцующий волк».
 — Ха! «Солнца»! — воскликнул старшина купцов и загреб выигрыш. Трибун кисло увидел на выброшенных его противником костях две единицы, стоившие ему трех золотых. Причем одна монета хорошей чеканки и чистого золота выпущена была еще при Императоре Разиосе Акиндиносе сто двадцать лет назад.
 Римляне при игре в кости использовали три кубика, и лучший бросок был — три шестерки. Но для видессиан шестерка означала проигрыш. Двойные шестерки назывались «демоны», и выбросивший их терял ставку.
 — Ему везет сегодня, — буркнул купец, сидевший справа от Скауруса. — Три короны! Он опять выиграл!
 Говоривший отодвинул блестящие золотые к счастливчику. Монеты эти были отчеканены не в Видессосе, а в одной из богатых золотыми копями провинций Васпуракана. На западных территориях Империи они имели широкое хождение и ценились значительно выше, чем поделки Ортайяса.
 Марк бросил на стол еще два полных золотых из своего быстро иссякающего запаса. Ему потребовалось бы шесть или семь грошей Ортайяса, чтобы наскрести на эту ставку. Старшина купцов снова метнул кости. Три и пять — это ничего не значило. Один и… Марк затаил дыхание, не сводя глаз с крутящегося кубика. Два.
 — Уфф! — выдохнул он.
 Последовало еще несколько таких же «пустых» бросков. Наконец, купец метнул две шестерки и вынужден был передать кубики соседу слева. Скаурус забрал выигрыш — золотые васпураканские монеты. Как это принято у принцев, лица на них были очерчены выразительными, резкими, почти прямыми линиями. На некоторых монетах надписи были сделаны прямым васпураканским шрифтом, на других образовывали замысловатую вязь видессианские буквы.
 Медная доска, установленная в одном из помещений таверны, гудела под бросками игроков, как колокол. Марк слушал восхищенные крики и звон монет, переходящих из рук в руки. Даже не глядя, он знал, что всеобщий восторг вызывает Горгидас. Когда греку сказали, что видессиане играют в коттабос, его радости не было предела. Никто в столице не мог сравняться с ним в этой игре, и, уж конечно, в этом маленьком городке он не имел соперников. Очень скоро местные приверженцы коттабоса убедятся в этом.
 Кости медленно переходили по кругу от игрока к игроку. Когда подошла очередь Марка, он подержал их у губ, словно пытаясь вдохнуть в них жизнь. Первые несколько бросков ничего не дали — игра сегодня продвигалась неторопливо.
 Кто-то настежь распахнул двери «Танцующего волка».
 — Эй, ты там, закрой дверь, слышишь? — крикнул Скаурус, не оборачиваясь, когда струя холодного воздуха коснулась его спины.
 — Так мы и сделаем. Вина для всех, чтобы согреться!
 Еще до того как таверну огласили радостные крики, трибун вскочил на ноги и бросился к сияющему Сенпату Свиодо, по бороде и кожаной куртке которого стекали капли оттаявшего снега. Неврат стояла позади мужа. Марк бросился к ним, радостно хлопая их по плечам.
 — Какие новости? — жадно спросил Скаурус.
 — Ты мог бы сначала поздороваться, — ответила Неврат, и ее темные глаза блеснули от обиды.
 — Прости. Здравствуйте, бродяги. Ну, какие же у нас новости?
 Муж и жена расхохотались, но трибуну было не до смеха. Он слишком долго ждал возвращения васпуракан, и его слишком тревожило, какие вести они привезли.
 — Ты не будешь бросать кости? — раздраженно спросил игрок, сидевший рядом с трибуном. — Отдай тогда мне, если не хочешь больше играть.
 Марк покраснел, сообразив, что задерживает игру. И в эту минуту Неврат вложила монету в его ладонь. Пальцы у нее все еще были холодными.
 — Держи, — сказала она. — Поставь на счастье.
 Он взглянул на золотой. Это была хорошая монета, не бледная от серебра, не темная от меди, — скорее всего, из копей Васпуракана. На одной из сторон ее был изображен солдат с поднятым мечом в руке, надпись под которым гласила: «По праву». Скаурусу такие еще не попадались, и он перевернул монету, любопытствуя, кто же отчеканил ее. Гравер был опытный, и отчеканенное на монете лицо бородатого мужчины с длинным гордым носом показалось Марку не только очень живым, но и очень знакомым. Да, Скаурус, конечно же, знал этого человека. Трибун замер. Ему знаком этот рот — изгибающийся, как лук, когда обладатель его смеялся, и прямой, как меч, когда гневался. Римлянин присвистнул, заметив под портретом надпись: «Автократор». Имя, которое следовало за ней, ему уже не требовалось читать. Без всякого сомнения, на монете был помещен портрет Туризина Гавраса.
 Возвратившись в лагерь, трибун поделился с Хелвис новостями, принесенными четой васпуракан.
 — Значит, начнется гражданская война, — сказала она и добавила то, что пришла бы на ум жене любого наемника. — Обеим сторонам будут нужны солдаты, много солдат. Ты сможешь хорошо продать мечи легиона.
 — Гражданская война — это проклятие, — сказал Марк, хорошо запомнивший последнюю гражданскую войну, несмотря на то, что был тогда еще мальчишкой. — Единственная война, которая имеет смысл, — это война против Казда и Авшара. Все остальное только помешает нам. Чем страшнее и кровопролитнее будут гражданские войны, тем слабее окажется Империя в решающей схватке. Если Туризин станет Императором, у Видессоса появится шанс победить. Если же на престоле укрепится Ортайяс — у нас не останется и шести месяцев.
 — У нас? — Хелвис подсмотрела на него с недоумением. — разве ты видессианин? Или ты думаешь, что кто-то из этих Императоров будет считать тебя своим? Они нанимают солдат — а у тебя есть солдаты. Все, чем ты когда-либо будешь, — это орудием, которое используют и откладывают в сторону, когда работа закончена. Если Ортайяс заплатит тебе больше, ты будешь дураком, не взяв его деньги.
 Трибун признавал справедливость ее слов, и на душе у него было тяжело. О солдатах легиона и о службе он думал как о чем-то отличном от солдат и службы других наемников Видессоса. Но так ли думали его повелители? Вероятно, нет. И все же одна мысль о том, чтобы служить идиоту и трусу Ортайясу, была невыносима.
 — Если бы даже Ортайяс Сфранцез расплавил золотой шар с купола Великого Храма в Видессосе и отдал его мне, я все равно не стал бы сражаться за него, — заявил Марк. — Мои солдаты знают, что он трус, и вряд ли захотят принять его сторону.
 — Да, мужество говорит само за себя, — признала Хелвис, но тут же добавила: — Но ведь и золото тоже не молчит. Кстати, неужели ты думаешь, что столицей управляет Ортайяс? Я полагаю, он спрашивает разрешения у своего дяди даже в тех случаях, когда ему приспичит.
 — Это еще хуже, — пробормотал Скаурус.
 Ортайяс был трусом и дураком; его дядя Варданес — ни тем и ни другим. И хотя он старался скрывать свое истинное лицо, кое-что всплывало. Старший Сфранцез был наделен холодной, расчетливой жестокостью и ничем не походил на племянника. Римлянин мог бы, пожалуй, даже служить Варданесу Сфранцезу, если бы тот не пытался скрыть это свое качество за маской дружелюбия. Улыбка его напоминала румяна, накладываемые на труп, и у Марка волосы вставали дыбом каждый раз, когда он думал об этом. Разумеется, ужас и омерзение можно было на время подавить, но трибун достаточно хорошо знал себя, чтобы утверждать с полной уверенностью: даже самая лучшая оплата не сможет прогнать эти чувства навсегда. Знал он и то, что не сумеет убедить Хелвис. Единственным принципом, которым руководствовались намдалени, воюя за Видессос, были деньги. И чем выше оплата и меньше риска, тем лучше.
 Хелвис подошла к маленькому алтарю, установленному ею недавно у восточной стены комнаты, зажгла благовония и сказала:
 — Какое бы решение ты ни принял, Фос заслуживает того, чтобы его возблагодарили.
 Сладковатый аромат благовоний заполнил маленькую комнату. Трибун молчал, и тогда она подошла к нему, рассерженная уже не на шутку.
 — Ты должен это сделать. Ты, а не я. Один Фос знает, почему он дает тебе такую возможность подняться, в то время как ты ничего не делаешь для него. Возьми. — Хелвис протянула ему маленькую алебастровую курильницу с дымящимися благовониями. Это гневное быстрое движение руки уничтожило последнюю возможность сохранить мир между ними.
 — Вероятно, потому что он спит, твой Фос, или, что еще более вероятно, потому что его вообще не существует, — зарычал трибун.
 Испуганный взгляд Хелвис заставил его пожалеть о своих словах, но сказано было слишком много, чтобы теперь отступать.
 — Если твой драгоценный Фос сводит верующих в могилу, если он допускает, чтобы их разрывали в кровавые клочья банды поклоняющихся дьяволу дикарей, то какая от него может быть польза? Если тебе так нужен бог, выбери хотя бы такого, чтобы стоил молитвы!
 Опытный теолог нашел бы множество ответов на этот резкий выпад. Он сказал бы, что дьявольский соперник Фоса, Скотос, воюет на стороне каздов и обеспечивает им удачу. Что, с точки зрения намдалени, видессиане верили в бога не так, как надо, были еретиками, а значит, не заслуживали его защиты. Но трибун бросил вызов самой основе веры Хелвис.
 — Богохульствуешь! — прошептала она и сильно ударила его по щеке. Через мгновение она разрыдалась.
 Мальрик проснулся и тоже заплакал.
 — Иди спать, — сказал Скаурус, но резкий тон его голоса, заставлявший трепетать сердца легионеров, только испугал малыша, и он заревел еще громче. Гневно взглянув на трибуна, Хелвис склонилась к сыну и начала успокаивать его. Марк, слишком расстроенный, чтобы стоять на месте, нервно ходил по комнате; гнев его стал остывать, когда всхлипывания Мальрика утихли и ребенок принялся сонно посапывать носом. Хелвис взглянула на трибуна.
 — Прости, что я ударила тебя, — сказала Хелвис без выражения. Скаурус потер щеку.
 — Забудь об этом. Я сам виноват.
 Словно чужие, смотрели они друг на друга. Несмотря на дитя, которое носила под сердцем Хелвис, они слишком часто теперь казались друг другу посторонними.
 «О чем я думал, — спросил себя Скаурус, когда хотел, чтобы она разделила мою жизнь?»
 По тому полуоценивающему, полузадумчивому взгляду, который Хелвис бросила на него, было видно, что она размышляет о том же. Марк помог ей подняться на ноги, и тепло ее руки напомнило ему об одной из причин, побудившей их жить вместе. Хелвис была беременна четыре месяца, но живот уже начал округляться, грудь стала тяжелее, хотя посторонний наблюдатель мог и не заметить этого. Марк попытался обнять жену, но она вывернулась.
 — Что хорошего это принесет? — спросила Хелвис, отворачиваясь. — Ничему не поможет, ничего не изменит. Просто отложит проблему на потом. Сейчас, когда мы оба злимся, это совершенно лишнее.
 Трибун проглотил уже готовый сорваться с языка гневный ответ. Раньше их ссоры часто кончались тем, что они вместе падали в постель, но с тех пор как она зачала, желание приходило к ней все реже и реже. Понимая, что это естественно, Скаурус не был слишком настойчив. Однако сегодня он хотел ее и, кроме того, надеялся, что это поможет им восстановить добрые отношения. Марк положил ладони ей на плечи. Она вздрогнула.
 — Тебе абсолютно наплевать на то, что я чувствую, — вспыхнула Хелвис. — Удовольствия — это все, о чем ты думаешь.
 — Если бы это было так, я бы уже давно гулял на стороне.
 Хелвис снова начала плакать, на этот раз не громко, как прежде, а тихо и безнадежно, не пытаясь вытереть слезы с лица. Они продолжали течь по ее щекам, даже когда она потушила лампу и скользнула под шерстяное одеяло. Скаурус неподвижно стоял в полной темноте, прислушиваясь к затихающим всхлипываниям. Наконец он наклонился, чтобы погладить ее в хоть как-то утешить. Она отшатнулась от его прикосновения, как от удара. Не желая больше тревожить ее, трибун осторожно лег в постель. Сладкий аромат благовоний все еще щекотал его ноздри, напоминая слабый запах трупа. Скаурус долго смотрел в потолок, хотя в темноте ровным счетом ничего не было видно, но в конце концов усталость взяла свое и он заснул.
 Наутро Марк чувствовал себя таким же усталым и опустошенным, как после целого дня битвы. Лицо Хелвис покраснело и распухло от слез. Они разговаривали с осторожной вежливостью, стараясь не касаться вчерашней раны. Но Скаурус знал, что пройдет немало времени, прежде чем эта рана начнет затягиваться, если такое вообще когда-нибудь случится. Он был рад поводу уйти. Хелвис, казалось, тоже вздохнула с облегчением, когда за ним закрылась дверь.
 Солдаты, разумеется, ничего не знали о семейных бедах своего командира и возбужденно загудели, увидев золотой с профилем Туризина Гавраса. Трибун ухмыльнулся — расчет его оказался верным: легионеры терпеть не могли Ортайяса Сфранцеза.
 — Правильно его мимы показывали, — сказал Муниций. — Туризин Гаврас жив, значит, большой драки не будет — Ортайяс в страхе убежит на край света.
 — Да, Гаврас больше подходит на роль Императора, чем этот болван, — согласился Виридовикс. — Он хороший собеседник, на рожу не слишком безобразен и мажет выпить изрядно доброго вина.
 Горгидас раздраженно посмотрел на кельта и поинтересовался:
 — Какое из этих качеств необходимо для того, чтобы править Империей? Послушать тебя, так из Туризина получится неплохой философ-софист, красивая девчонка, — при этих словах врача Марк заморгал, — или винная губка. Но вряд ли Император. Государству нужна справедливость.
 — Черт бы побрал тебя со всеми твоими софистами и губками, — отозвался кельт. — Пусть твой Император будет справедливым, но если он говорит, как продавец колбас, и выглядит, как мышиный помет, то ни одна душа не захочет с ним считаться. Если ты вождь, ты должен и выглядеть, и действовать как вождь.
 Он гордо выпятил грудь, напоминая своим слушателям, что и сам был вождем.
 — В этом что-то есть, — кивнул Гай Филипп. Он неохотно соглашался со всем, что бы ни говорил Виридовикс, но много лет командуя людьми, знал, что на этот раз кельт недалек от истины.
 Горгидас тоже кивнул.
 — Если вождь выглядит и действует как вождь, это, конечно, хорошо, но внешнее соответствие актера роли не всегда свидетельствует о его внутренней способности сыграть ее. Возьмем к примеру Алкивиада… — Центурион и кельт недоумевающе уставились на врача, и Горгидас вздохнул, прибегая к другому аргументу. — Что хорошего принесет Императору умение пить больше, чем его подданные?
 — Ох, мой друг, даже самый последний дурак может это сообразить. Если Император вынужден целый день слушать болтовню своих чиновников… — Виридовикс уставился на Горгидаса и, подождав, пока красный от раздражения врач махнет ему рукой, предлагая закончить мысль, продолжил: -…то что может быть лучше, чем забыть весь сказанный ими вздор за кувшином вина?
 — Я, должно быть, впадаю в маразм, — прошептал Горгидас по-гречески. — Меня уже побеждает в споре красноусый кельт…
 Не закончив фразы, он ушел.
 Вслед за ним и Марк отошел от спорщиков и принялся бродить по заснеженному полю, издали наблюдая за своими солдатами. Катриши Лаона Пакимера тоже были здесь. Одни гарцевали на лошадях, поднимая их на дыбы, пуская в галоп и останавливаясь внезапно на полном скаку. Другие стреляли с седел из лука или бросали копья и дротики в мишени из соломы. Несмотря на дружбу с римлянами, они предпочитали быть самостоятельным отрядом.
 Сотни беглецов из видессианской армии, присоединившиеся к римлянам после Марагхи, вместе с людьми Гагика Багратони уже заполнили бреши в рядах римлян. Бороды и длинные рукава кольчуг все еще выдавали в них видессиан и васпуракан, но они уже неплохо владели копьями — пила и колющим мечом — гладием, как любые италийцы.
 Фостис Апокавкос махнул трибуну рукой и улыбнулся. Марк улыбнулся ему в ответ. Он помнил день, когда забрал бывшего крестьянина из трущоб столицы и сделал легионером. Апокавкос стал своим среди римлян так быстро, будто родился в Италии. Он брил бороду и уже бегло говорил по-латыни, стараясь во всем быть похожим на своих новых товарищей. Его высокая худощавая фигура почти полностью скрывала стоящего за ним Дукицеза. Они быстро стали друзьями, и Скауруса удивляла эта дружба. Дукицез был именно тем, кем не хотел становиться Фостис — мелким воришкой. Трибун когда-то спас Дукицеза, которому Император приказал было отрубить руку — несчастный воришка не вовремя попался на глаза Маврикиосу. Присоединившись к римлянам после битвы, он, возможно, из благодарности совершенно перестал воровать и сейчас, после недолгого колебания, тоже махнул рукой Марку.
 Наблюдая за манипулой, которая бежала с копьями наперевес, Скаурус со спокойной гордостью подумал, что у него теперь есть небольшая, но хорошая армия. И очень скоро ей предстоят серьезные испытания.
 Уголком глаза трибун заметил нечто, явно не имеющее отношения к занятиям. Обняв друг друга за талию, Сенпат Свиодо и Неврат медленно шли к своему дому. Глядя на них, Скаурус неожиданно ощутил укол зависти и ему стало не по себе: ведь всего несколько недель назад он был так же счастлив. Мир легиона куда проще, решил он. Личная жизнь не может управляться обычными приказами. Марк вздохнул, сокрушенно покачал головой и повернулся к дому, чтобы попытаться хоть как-то помириться с Хелвис.

 4

 Невысокий камор-разведчик, одетый в серо-коричневые лисьи шкуры и сидевший на серой степной лошадке, казался обломком зимы среди светлой весенней зелени. Пристально глядя на кочевника, Скаурус спросил:
 — Чем ты можешь доказать, что тебя прислал Туризин Гаврас? Мы и раньше попадали в разные ловушки.
 Кочевник бросил на трибуна неприязненный взгляд. Так же, как и его сородичи, казды, он не любил города, обработанные поля и людей, которые их возделывали. Но он клялся в верности Туризину на своем мече, а вождь клана и военачальник Туризина пили вино, смешанное с каплями собственной крови. Поэтому камор ответил на плохом видессианском:
 — Он сказал: «Спроси его, что говорил я об истеричных женщинах утром в моем шатре».
 — Что с ними хорошо проводить время, но они страшно утомляют, — ответил трибун, полностью удовлетворенный.
 Этого гонца, безусловно, прислал Гаврас. Марк прекрасно помнил то утро, потому что испугался, что Туризин арестует его по подозрению в предательстве. Странно, что Гаврас, будучи тогда вдребезги пьян, все еще помнил эту фразу.
 — Правильно, — кивнул камор и улыбнулся той особенной улыбкой, которая сближает всех мужчин, независимо от образа жизни. — Ты прав. Он тоже прав.
 — Да, пожалуй, — согласился Марк и улыбнулся в ответ.
 По меркам Туризина, Хелвис вряд ли можно считать соблазнительной. Перемирие между ней и Скаурусом, сначала весьма хрупкое, крепло по мере того, как приближалась весна. На некоторые темы они по-прежнему старались не говорить, но такая плата за мир пока устраивала их обоих. Хотя, вероятно, любой мир, если его приходится покупать, покупается слишком дорогой ценой, мелькнуло в голове у трибуна. Эта мысль приходила к нему уже не первый раз, но он гнал ее прочь. Всадник сказал что-то еще, и Скаурус, отрываясь от своих размышлений, переспросил:
 — Извини, ты что-то сказал?
 Недовольство снова отчетливо проступило на лице камора: на что годится этот человек, если он даже не слушает, что ему говорят? Скаурус покраснел. Повторяя слова медленно, словно разговаривая с глупым ребенком, камор произнес:
 — Ты должен свернуть лагерь в три дня. Туризин и его люди находятся далеко на западе. Я поскачу, встречу их, приведу сюда, чтобы вы соединили свои силы. Будешь ли ты готов к этому времени?
 Трибун вздрогнул от возбуждения. Через три дня кончится их вынужденная изоляция, и он не будет больше отрезан от мира. Свернуть лагерь в три дня? Если римляне не сумеют этого сделать, они не заслуживают больше чести зваться римлянами.
 — Мы будем готовы, — сказал он.
 Кочевник скептически посмотрел на ров, палисад, на маленький военный городок. Для него и его отряда подготовиться к походу и выступить было делом нескольких минут, а не часов и дней.
 — Через три дня, — повторил он, и слова эти прозвучали предупреждением. Не дожидаясь ответа, камор развернул лошадь и умчался. По его мнению, он и так уже потратил много времени, уделив целый день какому-то жалкому городишке.
 Катриш, несший вахту на западном краю долины Аптоса, помахал поднятой кверху меховой шапкой. Лаон Пакимер, стоявший рядом с Марком, махнул ему в ответ в знак того, что понял сигнал. Первые всадники Туризина Гавраса появились вдали.
 — Подготовиться к построению! — крикнул трибун.
 Трубы и корнеты букинаторов разнесли его приказ по лагерю. Солдаты быстрым шагом двинулись к месту построения и заняли позиции позади девяти сигнштандартов манипул. Даже спустя полтора года Скаурус грустил по орлу легиона, который остался в далекой Галлии.
 Позади пехоты выстроились конники-катриши. Пакимер не пытался поставить их в аккуратные ряды. Они выглядели теми, кем были в действительности, — иррегулярной кавалерией, в бою больше полагающейся на свою стойкость, чем на порядок и дисциплину.
 Большая часть жителей Аптоса высыпала из города и толпилась вдоль дороги. Отцы посадили малышей на плечи, чтобы те могли видеть происходящее — Фос знает, когда еще какой-нибудь Император будет проходить через город Из разговоров, которые доходили до Марка после появления разведчика-камора, он знал, что половина толпы гадала — в каком месте корыта лошади Туризина коснутся земли. Те, кого, подобно вдове Форкоса — Нерсе, уже задела война, тоже были здесь.
 — Ааах! — выдохнула толпа, завидев первых двух всадников Туризина, несших большие белые зонтики. Скаурусу они показались чем-то вроде римских ликторов, несущих топоры, украшенные вензелями — символами власти. За первой парой всадников появилась вторая, затем третья, и вот наконец все двенадцать пар, несших над собой зонты двенадцати ярких цветов — полный почетный караул, положенный Императору, оказались в долине. Напрягая зрение, трибун разглядел и самого Туризина, ехавшего за стражей на чудесном белом коне. Только пурпурные сапоги выдавали его высокое звание, одежда же и вооружение были хорошими, но не более того. Даже провозгласив себя Императором, Гаврас остался верен своим скромным привычкам.
 Армия, состоящая в основном из кавалерии, как это было принято у видессиан, медленно двигалась за ним по дороге. Из всех известных империи народов только халога предпочитали сражаться пешими. Римская тактика многим здесь открыла глаза на преимущества, которыми обладает хорошо обученная пехота. Половина солдат Императора была из васпуракан — неудивительно, что он отчеканил свою монету по васпураканским стандартам веса.
 — Бравые парни, — заметил Гай Филипп, и Скаурус кивнул. Заносчивость, замечавшаяся даже в манерах людей Туризина, говорила о большой уверенности в своих силах. После поражения у Марагхи нелегко было оставаться самим собой, многие пали духом, но сейчас вид войска Туризина говорил о том, что не все еще потеряно. Марк почувствовал, как дух его крепнет. Он попытался сосчитать, сколько воинов сопровождало Гавраса. Около тысячи их спустилось в долину… теперь две, три тысячи… Нет, вероятно, не так уж много, это тянется в пыли длинный обоз с припасами. Скаурус заметил и женщин — около двух тысяч. Хорошая, крепкая передовая часть. Через несколько минут вся армия Туризина будет здесь, и тогда можно будет точно сказать, сколько тот привел солдат.
 Гаврас заметил трибуна и дружелюбно, совсем не по-императорски помахал ему рукой. У Марка потеплело на душе, и он махнул рукой в ответ. Второй отряд все не появлялся.
 — Геркулес… — прошептал Гай Филипп еле слышно. — Я думаю, что это и есть  вся его армия.
 Марку хотелось плакать и смеяться одновременно. И  это — всепобеждающая армия Туризина Гавраса, войско, которое вернет ему Видессос, свергнет узурпатора и прогонит из Империи каздов?
 Если не считать нескольких сотен всадников Пакимера, у него самого было почти столько же солдат. И тем не менее носители зонтиков прошли мимо собравшихся у дороги жителей Аптоса, и те низко склонились, отдавая дань уважения Императору. Когда отряд Туризина поравнялся со Скаурусом, Лаон Пакимер встал на колени, а затем и распростерся ниц перед повелителем. Его примеру последовали и Газик Багратони, и Зеприн Красный, стоящие рядом со Скаурусом. Римляне, в полном соответствии а республиканскими традициями своей родины, никогда не преклоняли колен перед Маврикиосом. Не сделали они этого и сейчас. Марк ограничился глубоким поклоном. Он вспомнил, как был разгневан младший Гаврас в первый раз, когда он не распростерся ниц перед Императором.
 — А ты все такой же упрямый? — сказал Туризин, подъезжая к трибуну.
 Марк поднял голову и посмотрел Императору в глаза. Туризин держался с прежней уверенностью, и на лице его была прежняя легкая усмешка, которую так любили видессиане, когда он был просто братом Маврикиоса. Ирония светилась в его глазах — та самая ирония, которая приводила в недоумение собеседников молодого Гавраса, не знавших, насколько серьезно относится к ним Туризин. Взгляд его глаз стал, однако, более тяжелым и внимательным, и римлянину на миг показалось, что он видит перед собой Маврикиоса.
 — А вы узнали бы меня, ваше величество, если бы я вел себя иначе?
 Туризин улыбнулся, обвел глазами ряды молчаливых римлян, подсчитывая их число, точно так же, как это минуту назад делал трибун, разглядывал отряд Императора, и промолвил:
 — Ты более чем скромен при таких успехах. Наверно, ты владеешь искусством магии, если сумел вывести свой отряд в целости. Ведь ты был в самой гуще боя?
 Скаурус пожал плечами. Хуже всего пришлось тем, кто был рядом а Маврикиосом. Халога бились за Императора до последнего человека и погибли вместе с ним. Он ничего не сказал об этом, но Туризин прочитал это в его глазах и перестал улыбаться.
 — Мы еще сведем с ними счеты, — сказал он тихо. — И долг будет заплачен с лихвой, если уж на то пошло.
 Это обещание помогало забыть о том, что в битве с Каздом погиб Маврикиос, а вместе с ним полегла и его пятидесятитысячная армия. Младший брат погибшего Императора должен уничтожить Казд, но теперь ему будет мешать гражданская война, а силы его, включая римский отряд, уменьшились по сравнению с силами Маврикиоса в десять раз.
 — Ты можешь приказать своим солдатам разойтись, — сказал Туризин Марку. — Терпеть не могу долгих церемоний. Собери своих офицеров, достань вина, и мы сможем потолковать.
 — Значит, этот маленький паршивец действительно бежал с поля боя? — презрительно фыркнул Туризин. — Я слышал об этом, но не мог поверить, хотя речь и шла об Ортайясе. — Он покачал головой. — Ну что же, еще одна причина наказать его, хотя и одной было более чем достаточно.
 Держа в руке глиняную кружку, он сидел на стуле, положив ноги в красных сапогах на стол, и походил на простого солдата, отдыхающего после долгого похода. Его командиры — васпуракане в видессиане — тоже расслабились.
 Маврикиос, стремясь повысить авторитет своей власти, прибегал иногда к долгим замысловатым церемониям, хотя и считал их глупыми. Туризин же вовсе не обращал внимания на формальности.
 Он внимательно выслушал рассказ Скауруса о скитаниях римлян и хлопнул себя по колену, когда трибун рассказал, как использовал фокус Ганнибала, чтобы оторваться от каздов.
 — Ты погнал стадо на кочевников? Неплохая штука и вполне справедливая, — восхитился он.
 Трибун не упомянул о «подарке» Авшара. Как только разведчик-камор дал ему знать, что Туризин находится неподалеку, он похоронил голову Маврикиоса. Когда рядом настоящий Император, риск встретить самозванца значительно уменьшается.
 — Ну, хватит болтать про нас, — сказал Виридовикс римлянину и повернулся к Туризину. — Где же пропадал ты, друг? Несколько месяцев мы не знали, жив ли ты или попал в царство фей, чтобы вернуться оттуда через сто лет всеми забытым и никому не нужным.
 Туризин не обиделся, и это было хорошо. Виридовикс всегда и всем говорил то, что думал, невзирая на должности и звания.
 История Туризина была такой, какой и ожидал услышать ее трибун. Потрепанное правое крыло видессианской армии отступало через безлюдные области васпураканских гор, где местность была еще более изрезана, чем та, по которой шли римляне. Остатки армии постепенно таяли, рассыпались на маленькие группы и уходили на восток.
 — Именно это я и предположил, когда увидел пришедших с тобой людей. Деревенские балбесы и трусы исчезли: погибли в бою или дезертировали, — прокомментировал Гай Филипп рассказ Туризина.
 — Так и было, — согласился тот.
 В одном солдатам Императора пришлось тяжелее, чем римлянам: казды преследовали их по-настоящему, и потребовалось три-четыре тяжелейших боя, чтобы прикрыть тыл и оторваться от врага.
 — И вел их тот проклятый дьявол в белом плаще, — заметил один из видессианских офицеров. — Он прилип к нам хуже, чем пиявка, и высосал из нас изрядное количество крови.
 Марк и его офицеры насторожились и подались вперед.
 — Ага, значит, Авшар все-таки преследовал вас, — сказал трибун. — Мы ничего не слышали о нем здесь и не знали,  что удержало его от нападения на Видессос.
 — Я и сейчас этого не знаю, — призвался Гаврас. — Он исчез через две недели после битвы, и я понятия не имею, где он сейчас. Но именно его отсутствие спасло нас. Без него казды, самые храбрые и жестокие, превращаются в беспорядочную банду, зато с ним… — По выражению лица Туризина можно было понять, что слова, замершие на его языке, были слишком горькими.
 Индакос Скилицез — офицер, упомянувший об Авшаре, — обратился к Марку:
 — А что, в Аморионе люди сошли с ума? Мы послали в город гонца, чтобы объявить о новом Императоре Туризине, а они избили его до полусмерти и выгнали. Клянусь маленькими солнцами Фоса, даже во время гражданской войны у послов есть свои привилегии.
 Будучи видессианским дворянином, Скилицез знал, о чем говорил.
 — Сейчас Аморион — город Земаркоса, и его слово там закон, — ответил Марк. Задумался на минуту, и вдруг новая мысль поразила его. — Твой посол случайно не был васпураканином?
 — Хаик Амазасп? — Туризин кивнул. — Да, он из Васпуракана. Но какое это имеет отношение к… О-ох.. — Он помрачнел, вспомнив, как жрец-фанатик хотел разгромить «еретиков» и просил поддержки у Императора. — Этот безумец с радостью поддержит Ортайяса, хотя получит от него не слишком много.
 — Ты отомстишь за нас? — взволнованно воскликнул Сенпат Свиодо. — Клянусь, ты об этом не пожалеешь. Аморион — хорошая база для похода на восток, и тебе это известно не хуже моего.
 Юный васпураканин даже привстал со своего стула. Гагик Багратони тоже стал медленно подниматься, и на его лице была написана мрачная решимость. Туризин махнул рукой, призывая их сесть.
 — Мы должны без промедления идти к Видессосу. Захватив столицу, мы возьмем в свои руки всю Империю, без этого ни один город, ни одна провинция не будут нашими до конца.
 Увидев разочарование офицеров, он продолжал:
 — Если вы ничего не имеете против того, чтобы за вас отомстил кто-нибудь другой, то будете удовлетворены. Из Фанаскерта на восток двигаются намдалени, в марте они подойдут к Амориону. Они разнесут город Земаркоса в клочья, если он хотя бы заикнется об их религии и о «ереси», а я думаю, бес фанатизма заставит его это сделать.
 Гаврас говорил спокойно, с каким-то мрачным удовольствием, слова его убедили васпуракан. Скаурус тоже был согласен с тем, что любая провокация против намдалени обернется Земаркосу боком. Шесть-семь тысяч всадников тяжелой кавалерии шутить не станут. Так-так, значит, солдаты Княжества тоже двинулись на восток, подумал он. Армии поплыли, как льдины, едва только кончилась зима.
 И тут в голову трибуна пришла мысль о том, что у Намдалена сейчас гораздо больше солдат, чем у Туризина.
 — Какие отношения сейчас между вами и островитянами? — спросил Марк.
 — Взаимное недоверие, как всегда, — ответил Гаврас. — Если у них появится возможность, они вцепятся нам в глотку. Я, правда, не собираюсь предоставлять им ее, но…
 — Вероятно, солдаты Ономагулоса уже пришли с юга и будут наблюдать за ними, — предположил Марк.
 — Что? Баанес жив? — Теперь пришла очередь Императора удивляться.
 — Жив, если можно доверять известиям, которые приносят на хвосте торговцы, — сказал Гай Филипп, все еще сомневающийся в верности этих слухов.
 Однако Туризин не видел в этом ничего невероятного.
 — Старого лиса не так-то легко прикончить. Силы у него еще есть, — пробормотал Гаврас.
 Ага, подумал Марк, ты, кажется, не слишком обрадовался этой новости.
 Когда Аптос исчез за поворотом дороги, Гай Филипп тяжело вздохнул:
 — Первый раз за многие годы я жалею о том, что нам нужно трогаться в путь.
 — Во имя богов, почему? — удивленно спросил Марк.
 Идти под ласковым солнцем было удивительно приятно. После теплых дождей холмы покрылись зеленым ковром, но влаги было еще недостаточно, чтобы превратить пыльные видессианские дороги в моря грязи. Воздух был чист и свеж, весело щебетали птицы, порхали бабочки — яркие крылья их еще не обтрепал ветер.
 — Разве ты не понял? — подмигнул Виридовикс Марку. — Сердце бедняги разбито на мелкие-мелкие кусочки или вот-вот разобьется при воспоминании о том, что он оставил в Аптосе.
 — А, чтоб тебя черт побрал! — тихо и грустно произнес Гай Филипп. Похоже, шутка кельта сильно задела его, тем более что Виридовикс был прав.
 Марк не смог сразу сообразить, о чем говорил кельт и почему старший центурион принял его слова так близко к сердцу. Но после минутного размышления ответ пришел сам собой.
 — Нерсе? — спросил он. — Вдова Форкоса?
 — А если и так? — пробурчал Гай Филипп, явно сожалея о том, что вообще раскрыл рот.
 — Почему же ты тогда не ухаживал за ней? — вырвалось у трибуна, однако центурион не произнес больше ни слова.
 Плотно сжав зубы, он стойко выслушивал остроты Виридовикса, не отвечая на них. Через некоторое время тому надоело чесать языком и он возвратился к Муницию, чтобы обсудить с ним детали фехтовального искусства.
 Изучая выражение угрюмого лица Гая Филиппа, Марк не переставал удивляться тому, что человек, абсолютно бесстрашный в бою, видевший в любовных похождениях что-то вроде изнасилования, мог так пугаться женщины, к которой чувствовал нечто большее, чем простое вожделение.
 Армия Туризина спешила на северо-восток, к берегу Видессианского моря. Гаврас надеялся посадить своих людей на корабли и атаковать Ортайяса в столице, прежде чем узурпатор сумеет подготовиться к сражению. Но в каждом порту, к которому приближались его солдаты, происходило одно и то же: капитаны выводили свои корабли в море и спешили предупредить юного Сфранцеза о появлении Туризина. Когда это случилось в третий раз, в рыбацком поселке Тавас, Туризин был уже доведен до кипения.
 — Я сожгу эту дыру! — взревел он, расхаживая взад и вперед, как лев по клетке, и наблюдая за тем, как разноцветные паруса купеческих кораблей исчезают вдали. Он с отвращением сплюнул. — Что тут осталось? Полдюжины рыбачьих лодок? Клянусь Фосом, я могу посадить в каждую лодку добрую дюжину солдат.
 — Лучше сожги этих подлых людей. Это научит их бояться и уважать тебя, — сказала Комитта Рангаве. Жестокое выражение ее тонкого аристократического лица придавало ей сходство с соколом, красивой и смертоносной птицей.
 Встревоженный кровожадным советом, который дала Туризину его возлюбленная, Скаурус быстро сказал:
 — А может, это и неплохо, что купцы сбежали? Ортайяс все равно предупрежден. Если флот, стоящий в видессианской гавани, принял его сторону, он уничтожил бы все, что ты смог здесь наскрести.
 Комитта Рангаве пронзила Скауруса яростным взглядом, взбешенная даже таким косвенным проявлением несогласия, но Туризин тяжело и горестно вздохнул.
 — Ты, вероятно, прав. Если бы я пришел в Пракану четыре дня назад… — Он снова вздохнул. — Как там говорил бедный Комнос? Если бы «если бы» были засахаренными орешками, мы все были бы сыты ими.
 Но Нефон Комнос вот уже шесть месяцев был мертв, пораженный злыми чарами Авшара у Марагхи. Мысль об этом не была приятной ни трибуну, ни Гаврасу. Отвечая на замечание Комитты, трибун сказал:
 — Что бы там ни сделали купцы и капитаны, те люди, что остались здесь, поддерживают тебя.
 Император кисло улыбнулся.
 — Конечно, они за меня. Сюда уже добрались сборщики налогов, которых рассылает Ортайяс. У людей уже появилось «доброе чувство» к новоиспеченному «Императору» и к его деньгам тоже, хотя они рискуют вывихнуть себе челюсти, если попробуют его гроши на зуб. Однако оно еще недостаточно созрело, чтобы они готовы были сражаться под моими знаменами.
 Чертовы деньги Ортайяса стали предметом для частых шуток в армии Туризина. Что до сборщиков налогов, то Скаурусу так и не удалось увидеть их. Они бежали от Гавраса даже быстрее, чем корабли.
 Спустя пять дней к ним явился посол Ортайяса. Сопровождаемый десятью всадниками, он подъехал к лагерю Туризина под вечер. Один из солдат держал в руке копье с белым щитом — знаком мира.
 — Что нужно от меня ублюдку с сердцем цыпленка? — рявкнул Туризин, разрешив, однако, посольству приблизиться.
 Солдаты Сфранцеза казались деревянными куклами — крепкая оболочка их скрывала внутреннюю пустоту, но сам посланник был человек совсем иного склада. Марк узнал в нем одного из приближенных Сфранцеза, но вспомнить его имени не мог. У Туризина проблем с этим не возникло.
 — А, Пикридиос, рад тебя видеть, — сказал он, хотя тон его не соответствовал смыслу слов.
 Пикридиос Гуделес со вздохом облегчения сполз с седла. Он плохо ездил на лошади, и даже беглый взгляд отметил бы, что поводья изранили его ладони. Руки у него были мягкими, белыми, единственная мозоль украшала средний палец чиновника. Бумажная крыса, подумал Марк, чувствуя, насколько ядовито это прозвище, данное солдатами чиновникам, и насколько оно соответствует истине. И все же, несмотря на свое партикулярное обличье, мешковатый Гуделес — человек, с которым следует считаться. В его темных глазах сверкали ирония и ум, а уверенность в себе и умение держать себя в руках говорили о том, что уже это позволяло ему стоять рядом с Ортайясом.
 — Ваше величество, — обратился он к Туризину, встав на колено и наклонив голову. Гуделес не простерся перед повелителем, но сделал движение, очень близкое к тому. Некоторые солдаты Гавраса радостно вскрикнули, увидев, что посланник врага приветствует их вождя, другие зарычали от гнева, видя что церемониал не выдержан до конца. Даже сам Туризин немного растерялся.
 — Вставай, вставай, — сказал он нетерпеливо.
 Гуделес поднялся, смахнул пыль с элегантных брюк, но следующего шага не сделал. Пауза затягивалась. Туризин не выдержал:
 — Ну, что теперь? Ты собираешься выдать своего бесполезного идиота? Какую цену просишь за это?
 Под тонкими усиками — такими же, как у Варданеса, отметил Скаурус — губы Гуделеса дернулись, словно он услышал оскорбление, но не обратил на него внимания.
 — Мой повелитель Севастократор, я нахожусь здесь только для того, чтобы исправить печальное непонимание между вами и Его Императорским Величеством Автократором Ортайясом Сфранцезом.
 Солдаты гневно закричали, руки их потянулись к мечам, копьям, лукам.
 — Подвесь этого ублюдка сушиться на солнышке! — крикнул кто-то. — Может быть, когда он подвялится, до него дойдет, кто настоящий Император!
 Три или четыре солдата двинулись вперед. Выдержка на миг оставила Гуделеса — он бросил на Гавраса умоляющий взгляд. Туризин махнул рукой, приказывая солдатам отойти. Те медленно отступили, напряженные, как псы, которым хозяин велел стоять на месте и не брать добычу, принадлежащую им по праву.
 — Что происходит? — прошептал на ухо Марку Гай Филипп. — Если этот мерзавец не воздает Туризину почести по всем правилам, его нужно вздернуть.
 — Я знаю не больше, чем ты, — ответил трибун.
 Учитывая горячий и вспыльчивый нрав Гавраса, Скаурус ожидал, что тот поступит с Гуделесом довольно жестоко, несмотря на посольский статус последнего — во время гражданской войны такие формальности нетрудно и забыть. Счастье Гуделеса, что рядом нет Комитты Рангаве, она уже разогревала бы щипцы для пыток, подумал трибун.
 Туризин, однако, сохранял спокойствие. Будучи прирожденным воином, он все же кое-что смыслил в интригах — годы, проведенные в столице, научили его ловкости и придворным хитростям.
 — Значит, ты не признаешь меня Автократором? спокойно спросил он Гуделеса.
 — К сожалению, нет, мой повелитель, — ответил тот с полупоклоном. — Не делает этого и мой господин.
 Посол смотрел на Туризина так, словно они вели поединок с саблями в руках.
 — Значит, я просто проклятый мятежник?
 Гуделес развел свои мягкие руки и виновато пожал плечами.
 — Клянусь измазанной в дерьме бородой Скотоса, — возвысил голос Туризин, — почему же тогда твой великодушный господин, — он произнес это слово как ругательство, — все еще величает меня Севастократором? Это что, взятка? Он дает мне титул, зная, что титул этот ничего не стоит? Скажи своему драгоценному Сфранцезу, что меня так дешево не купишь.
 Посол из столицы был явно обижен грубостью Гавраса.
 — Я боюсь, что вы не все понимаете, мой господин. Почему вы не хотите оставаться Севастократором? Титул этот принадлежит вам сейчас по праву, как и во времена правления вашего горько оплакиваемого брата. Вы все еще остаетесь ближайшим родственником императорской семьи.
 Туризин уставился на посла так, словно тот начал говорить на чужом языке.
 — Ты, кажется, вовсе свихнулся? Сфранцезы не принадлежат к моей семье. Я не смешивал свою кровь с кровью шакалов.
 И снова Гуделес сделал вид, что не слышит оскорбления:
 — Неужели Ваше Величество еще ничего не знает? Как медленно доходят новости до этих отдаленных провинций!
 — О чем ты бормочешь? — грозно спросил Гаврас, но в голосе его прозвучали тревожные нотки.
 Он растерялся, и Гуделес нанес решающий, точно рассчитанный удар:
 — Конечно же, Автократор окажет вам всевозможные знаки почтения и отнесется как к родному отцу, ведь вы замените ему покойного Маврикиоса. Прошло уже больше месяца с тех пор, как мой господин Ортайяс и Алипия Гавра обвенчались.
 Туризин побелел как мел и низким от ярости голосом рявкнул:
 — Убирайся отсюда, пока жив!
 Гуделес и его охранники, позабыв про церемонии, прыгнули на коней и в страхе умчались прочь.
 — Теперь Ортайясу придется изучать другую книгу, — ядовито заметил старший центурион. — Хотя если прежняя не превратила его в полководца, то новая вряд ли научит, что ему надлежит делать с женой в постели.
 Вспомнив том военных мемуаров, который Сфранцез постоянно таскал под мышкой, Марк улыбнулся. Но позднее, в своей палатке, оставшись наедине с Хелвис, он взорвался:
 — До чего же это грязно! Такая свадьба — все равно что насилие. Бедная Алипия! Соединиться с семьей, которую так ненавидел ее отец!
 — Почему тебя это задевает? — спросила Хелвис. Она была уже на последнем месяце беременности, двигалась с трудом и часто вспыхивала по пустякам. Следуя своей горькой женской логике, она сказала:
 — Разве не правда, что мы всего лишь пешки в борьбе за власть? И если исключить политику, какое тебе дело до Алипии Гавры?
 — Мне жаль ее, — пробормотал трибун. — Тем более что свадьба эта, добровольная или насильная, отнимает у Туризина поддержку, которая ему так необходима для борьбы с Ортайясом. Политика грязная штука сама по себе, и этого довольно.
 В чем-то Хелвис, безусловно, была права. Гнев Марка вспыхнул по причинам скорее личным, чем политическими.
 — Я знал о ней немного, но она всегда казалась мне хорошей девушкой, — признался он.
 — Какое отношение это имеет к ценам на рыбу? — поинтересовалась Хелвис. — С того дня, как ты попал в Видессос, правила игры были тебе известны, и ты, не могу отрицать, играл хорошо. Но в этой игре не остается места для личных чувств.
 Скаурус моргнул, услышав такое своеобразное описание своей карьеры на новой родине. В Видессосе интрига была естественной, как дыхание, избежать ее было невозможно, если человек хотел подняться по служебной лестнице. Но Алипия Гавра не должна была стать жертвой стечения обстоятельств. За холодностью, приобретенной за время жизни во дворце, и спокойствием, с которым она смотрела на мир, трибун чувствовал хрупкость и нежность и боялся, что ненавистная свадьба оставит в ее душе глубокие шрамы. Представив себе, как ее, беззащитную и несчастную, тащат в постель Ортайяса, трибун стиснул зубы. А теперь, спросил он себя, должен ли я сказать все это Хелвис — или лучше ничего не говорить, чтобы не возникало никаких подозрений? Не найдя другого выхода, он промолчал.
 Крики часового разбудили Скауруса на заре. Он встал, пошатываясь, набросил на плечи тяжелый шерстяной плащ и поспешил узнать, что случилось. Возле укреплений с мечом в руке стоял Гай Филипп. На нем была набедренная повязка, сандалии и шлем. Марк взглянул туда, куда указывал ему пальцем ветеран: далеко на востоке было заметно движение каких-то силуэтов на фоне бледного неба.
 — Отгадай с двух раз, что это такое, — предложил старший центурион.
 — Обойдусь и одним. Армию я узнаю с первого взгляда. Это доказательство того, что Ортайяс уважает Туризина, как родного отца?
 — Можно подумать, это было не ясно с самого начала! — Гай Филипп окликнул сонных букинаторов. — Вставайте, лентяи! Вставайте, бездельники! У нас сегодня много работы!
 Легионеры выбегали из палаток, застегивая пряжки, подтягивал ремни и завязки на одежде. В походные костры, почти потухшие за ночь, добавили хвороста, чтобы солдаты лучше видели друг друга в предрассветных сумерках. Марк и Гай Филипп, поглядев друг на друга, поняли, что сами совсем забыли подготовиться к битве. Центурион выругался, и оба бросились к своим палаткам.
 Надев доспехи, трибун повел солдат к позициям перед укрепленным лагерем. Легкая кавалерия защищала фланги римской линии. Общение катришей с легионерами во время зимнего похода принесло свои плоды. Оно сделало катришей почти такими же быстрыми, как римляне. Отряд Туризина Гавраса развертывался несколько медленнее. Выехав перед пестрым строем своей армии, Император приветствовал готовых к бою римлян взмахом руки:
 — Вы будете на правом фланге, — сказал он. — Держитесь крепко, и мы подведем их под ваш удар.
 — Подходит, — крикнул Марк. Менее подвижные, чем конники видессианской армии, его пехотинцы обычно выполняли роль сдерживающей силы.
 Когда кавалерия Гавраса стала в линию, трибун, опасаясь, что противник попытается обойти его, передвинул отряд Пакимера на правый фланг.
 — Неплохой денек для драки, верно? — сказал Виридовикс. Кольчуга его, повторяя узор галльской туники, была разделена на позолоченные, покрытые чернью квадраты, семиконечная звезда в колесе венчала бронзовый шлем. Меч кельта — близнец меча Скауруса — был все еще в ножнах, а в руке кельт держал большой кусок хлеба. Он жевал. Трибун позавидовал спокойствию Виридовикса — перед боем он не мог даже думать о еде, хотя после битвы чувствовал, что голоден как волк.
 Утро выдалось действительно великолепное, все еще прохладное после ночи. Щурясь на яркое солнце, поднимавшееся над горизонтом, Скаурус сказал:
 — Их командир, похоже, знает, что делает. Солнце будет светить нам в глаза, а это никуда не годится.
 — Они хорошо выбрали место, — подтвердил кельт.
 Выступившее против них войско казалось не больше отряда Туризина, и Скаурус вздохнул с облегчением. Интересно, какую же часть всей армии Сфранцеза составляет этот отряд? Вперед, как и предполагал трибун, выдвинулась кавалерия. Стук копыт напоминал отдаленные раскаты грома.
 — Бросайте копья в лошадей. Лошадь — более крупная мишень и хуже защищена, а если падает, всадник последует за ней, — давал своей манипуле последние инструкции Квинт Глабрио.
 Младший центурион говорил, как всегда, спокойно и размеренно.
 Для длинных речей времени не осталось — враг был совсем близко. Солнце едва поднялось над горизонтом, и трибун не мог как следует разглядеть противника. Некоторые всадники были похожи на кочевников — каморов или даже каздов, в то время как другие… Копья на мгновение сверкнули красным…
 Намдалени, мрачно подумал Марк. Сфранцез нанял самых лучших бойцов.
 — Дракс! Дракс! Великий барон Дракс! — кричали солдаты Княжества, превратив имя своего командира в боевой клич.
 — Вперед! — рявкнул Туризин Гаврас, и его всадники пустили коней в галоп. Загудели луки, один из намдалени вывалился из седла: стрела, пущенная с дальнего расстояния, впилась ему в глаз. Легкая кавалерия гарцевала впереди намдалени, растянувшись от римлян до отряда Туризина, но поле было слишком узким, чтобы им удалось ударить и успеть отскочить. Тяжело вооруженные кавалеристы видессиан и васпуракан пробились сквозь ряды кочевников и понеслись на солдат Княжества, атаковавших ядро армии Императора.
 Великий барон Дракс прибил из Княжества совсем недавно и полагал, что единственные солдаты, с которыми следует считаться, — это халога. Слухи о римлянах не дошли до него, и он принял их за новобранцев-крестьян, которых Туризин наскреб Фос знает где. Прежде всего следует быстро раздавить их, а затем уже приняться за кавалерию Гавраса, решил он. Сущие пустяки. Барон взмахнул щитом, показывая своим людям направление атаки, затем пришпорил лошадь и поскакал к легионерам.
 Скаурус ждал атаки, ощущая во рту противную сухость. Грохот копыт, яростные крики воинов, похожих на ожившие бронзовые статуи, длинные копья, каждое из которых направлено ему в грудь. Марку показалось, что он чувствует, как его солдаты словно вздрогнули от желания убежать от этой лавины. Сжав меч, он взметнул вверх правую руку.
 Барон Дракс нахмурился. Почему эти новобранцы-крестьяне не спасают свои цыплячьи души?
 — Вперед! — крикнул трибун.
 Отряд копьеносцев рванулся вперед, за ним второй, третий… Кони ржали, вставали на дыбы и падали, пронзенные копьями, подминая под себя всадников. Следующие за ними спотыкались о тела павших и тоже валились на землю. Намдалени, в щиты которых попадали копья римлян, ругались и отбрасывали их в сторону — наконечники копий, сделанные из мягкого металла, застревали вместе с древком в щитах и делали их бесполезными. Легионеры немного подались назад, не сумев полностью остановить напор атакующих. Затрубили трубы, сзывая солдат с флангов закрыть бреши в центре. Конная атака захлебнулась, римляне выдержали первый удар, началась отчаянная рубка.
 Воину, бросившемуся на Скауруса, было около сорока лет. На правом глазу его красовалась повязка, а мизинец на руке был искривлен. Он направил на Марка свое копье, тот увернулся и в свою очередь сам нанес колющий удар. Меч разнес в щепки деревянный щиток на копье, защищающий руку. Намдалени перехватил сломанное копье поудобнее, используя его как дубинку. Скаурус снова пригнулся, затем вскочил и нанес врагу сильный удар в грудь. Он почувствовал, как острие пронзило кольчугу и вошло в тело. Наемник Сфранцеза дико вскрикнул, застонал, красная пена показалась на его губах, и он рухнул на землю.
 Рядом с Марком Зеприн Красный поднял свой длинный халогский боевой топор и обрушил его на голову лошади. Удар был так силен, что мозги брызнули в разные стороны и лошадь, остановившись на всем скаку, начала оседать наземь, подобно кораблю, с ходу налетевшему на подводный камень. Подмятый ею намдалени вскрикнул, однако мучиться ему пришлось недолго — второй удар могучего топора успокоил его навеки.
 Пеший наемник ударил Скауруса мечом, и трибун успел вовремя поднять свой щит — тяжелый большой  скутум. Римский щит был больше и тяжелее, чем тот, которым закрывался островитянин. Марк нанес врагу сильный удар своим щитом. Солдат из Княжества оступился, споткнувшись о ногу убитого, и Марк пронзил его горло мечом.
 Хотя атака намдалени была остановлена, бились они с умением и мужеством, столь хорошо известными Марку.
 — Эй, кто-нибудь, киньте мне новый меч! — крикнул Луциллий, известный остряк и сквернослов, отбросив свой разбитый ударом копья гладий. Однако, прежде чем кто-либо успел прийти ему на помощь, лошадь наемника втоптала его в землю.
 — Во имя богов, почему бы этим ублюдкам не воевать на нашей стороне? Нам так нужны хорошие солдаты! — пропыхтел Гай Филипп. На правой стороне его шлема появилась вмятина, а лицо заливала кровь, текущая из глубокой царапины над бровью.
 Волна битвы разделила их, прежде чем Скаурус успел ответить.
 Намдалени выбросил вперед руку с мечом, стараясь поразить упавшего на землю солдата Туризина. Он промахнулся, выругался и занес меч для второго удара. Наемник бил настолько занят своей жертвой, что не заметил Марка, напавшего на него сзади. Выдернув меч из тела намдалени, Марк помог подняться упавшему и уставился на солдата, все еще не веря своим глазам.
 — Спасибо, — сказала Неврат и поцеловала его в губы.
 Марк покачнулся, словно от удара. Взмахнув узкой саблей, девушка снова бросилась в битву, оставив его стоять с раскрытым от изумления ртом.
 — Слева, командир! — крикнул кто-то.
 Трибун машинально вздернул скутум. Наконечник копья скользнул по краю щита, а намдалени помчался дальше, не нанося повторного удара. Марк встряхнулся — удивление едва не стоило ему жизни.
 С диким воем Виридовикс прыгнул на лошадь позади врага и стащил его с седла на землю. Он взмахнул мечом и перерубил горло неудачливому наемнику. Кровь брызнула фонтаном, кельт торжествующе вскрикнул, поднял окровавленную голову и бросил в ряды намдалени, которые в ужасе закричали и попятились.
 Когда началось отступление, барон Дракс был не слишком опечален. Эти пехотинцы Туризина, кем бы они ни были, воевали как настоящие солдаты. С такими воинами он прежде не встречался. Ряды их гнулись, но не ломались, они так умело перебрасывали солдат с места на место, заполняли образовавшиеся бреши так быстро и своевременно, что прорвать их строй было невозможно. Это настоящие профессионалы, подумал Дракс с невольным одобрением.
 На левом фланге намдалени катриши осыпали усталых солдат барона стрелами и тут же уносились прочь, точь-в-точь как он хотел поступать с людьми Туризина, бросив на них отряд кочевников. Но легкая кавалерия Дракса оказалась зажата между его солдатами и приближающимся противником. Очень скоро они бросятся бежать — стоять и ждать разгрома каморы не будут. С кривой усмешкой барон из Намдалена понял, что если кавалерия Гавраса пробьет ряды кочевников и обрушится на его увязших в атаке солдат, результат будет трагическим. В конце концов, командир наемного отряда должен больше заботиться о себе, чем о тех, кто ему платит. Если он потеряет своих людей, ему нечего будет предложить покупателю.
 Барон резко повернулся на вздыбленной лошади.
 — Трубите отступление! — крикнул он. — Всем назад, в лагерь! И сохраняйте порядок, во имя Игрока!
 Марк слышал приказ, который Дракс отдал своим людям, но не был уверен, что правильно понял его. Между собой намдалени говорили на диалекте, который резко отличался от видессианского языка, употребляемого в Империи. Но скоро трибун понял, что не ошибся, — натиск противника ослабел, солдаты Княжества оставляли поле битвы. Они делали это мастерски. Намдалени хорошо знали свое дело и неплохо прикрывали отступление, не давая легионерам возможности обратить их бегство. Трибун, впрочем, и не собирался преследовать их. Частично он руководствовался теми же соображениями, что и барон Дракс, не желавший терять солдат попусту. Еще более важным обстоятельством было то, что преследовать кавалерию пехотой весьма опасно: если во время погони намдалени решат нанести удар, то смогут отсечь и уничтожить большую часть его немногочисленного отряда. В таком беспорядке римляне были достаточно уязвимы для тяжеловооруженных конных копейщиков.
 Катриши и кавалерия Гавраса, преследуя отступающих солдат Сфранцеза, сделали все возможное, чтобы обратить их в бегство, однако намдалени и кочевники все еще численно превосходили армию Туризина и отступали в полном порядке.
 Скаурус взглянул на небо и издал удивленный возглас. Солнце, казалось, всего несколько минут назад светившее прямо им в глаза, ушло уже далеко на запад. Марк только сейчас понял, что устал, голоден, иссушен, как видессианское плато в жаркий летний день. Ему необходимо было отдохнуть. Рана на правой руке, не замеченная им в пылу сражения, дала о себе знать пульсирующей болью. Попавший в нее пот еще больше усиливал боль. Трибун сжал и развел пальцы — все в порядке, сухожилия не повреждены.
 Легионеры обыскивали трупы убитых врагов, приканчивали раненых лошадей и тех намдалени, которых уже невозможно было спасти. Противники с более слабыми ранениями получали ту же быструю грубоватую помощь, что и сами римляне, — их можно было обменять на пленных или вернуть за выкуп, и потому жизни их ничего не угрожало.
 Тяжело раненных римлян перенесли на носилках в лагерь, где их уже должны были ждать Горгидас и Нейпос. Толстенького жреца Марк заметил, когда тот давал указания десятку женщин, занятых обработкой ран и повязками. Горгидаса поблизости видно не было, и, удивленный этим, Скаурус поинтересовался, где находится врач.
 — Разве ты не знаешь? — обернулась к трибуну одна из женщин, помогавших Нейпосу. Марк глупо уставился на нее. Нейпос мягко сказал:
 — Ты все узнаешь в своей палатке, Скаурус.
 — Что? Почему он?.. Ох! — Марк бегом бросился к палатке, хотя еще секунду назад еле стоял на подкашивающихся ногах. Он едва не столкнулся с Горгидасом, появившимся из-под брезентового полога.
 — Привет. Как прошла твоя глупая битва? — приветствовал врач трибуна.
 — Мы победили, — машинально ответил Марк и, заикаясь, спросил: — Как?.. Хелвис, я… — больше он не смог выдавить из себя ни слова. Сейчас у него были более важные дела, чем война.
 — Все в порядке, мой друг. У тебя родился сын, — сказал Горгидас. Его суровое лицо разгладилось, а глаза сияли. Врач взял трибуна за руку.
 — А.. а Хелвис? Как она? — спросил Марк, хотя, судя по улыбке грека, все было в порядке.
 — Как следовало ожидать и даже лучше. Пожалуй, это были самые легкие роды из тех, что я принимал. Заняли всего полдня. У нее широкие бедра, к тому же это не первый ребенок. Да, с ней все хорошо.
 — Благодарю тебя, — сказал трибун.
 Горгидас все еще держал его за локоть. Он по-прежнему улыбался, но глаза его печально смотрели куда-то вдаль.
 — Я завидую тебе, — медленно произнес он. — Должно быть, это прекрасно — быть отцом.
 — Так и есть, — ответил Марк, удивленный грустью, прозвучавшей в голосе грека. Он подумал, что Горгидас, должно быть, очень ранимый человек, и был тронут его доверием.
 — Благодарю тебя, — повторил он снова.
 Их глаза встретились, и на какое-то мгновение они почувствовали, что понимают друг друга полностью. Это длилось недолго, а потом к Горгидасу вернулась его обычная невозмутимость.
 — Некогда мне болтать, — сказал он, слегка подтолкнув трибуна к палатке. — У меня много дел. Нужно поставить кучу заплаток на дырявые шкуры дураков, которые предпочитают отнимать жизни, вместо того чтобы творить их.
 С Хелвис была подруга Муниция, Ирэн, со своей двухмесячной девочкой. Вероятно, в ожидании Горгидаса, она начала открывать боковую часть тента, когда Марк, все еще разгоряченный, в пыльных и грязных доспехах, ввалился в палатку. Здесь было душно, пахло потом и кровью, как на поле битвы, и Марк подумал, что у женщин свои сражения, не менее тяжелые, чем у мужчин.
 — Что с Муницием? Он не ранен? — спросила Ирэн тревожно.
 — Нет, цел и невредим. Он толковый боец и получил всего одну царапину.
 Голос трибуна разбудил дремавшую в постели Хелвис. Марк склонился над ней и нежно поцеловал ее. Ирэн, успокоенная тем, что ее Муниций жив, тихо выскользнула из палатки. Хелвис устало улыбнулась трибуну. Ее мягкие каштановые волосы растрепались и были мокрыми от пота, глубокие тени лежали под глазами. И все те лицо ее сияло торжеством, когда она подняла закутанный в одеяло из шерсти ламы сверток и проглянула его Скаурусу.
 — Дай, дай мне посмотреть на него, — сказал Марк, осторожно принимая из ее рук легкую ношу.
 — На него? Ты уже видел Горгидаса? — спросила Хелвис обличающим голосом, но Марк не слушал ее, глядя в лицо своего новорожденного сына.
 — Он похож на тебя, — мягко сказала Хелвис.
 — Что? Глупости.
 Ребенок был красный, в морщинках, с плоским носиком и почти безволосый. В нем едва можно было признать человека, а уж о каком-то сходстве говорить и вовсе не приходилось. Большие серо-голубые глаза остановились на трибуне. Ребенок задвигался. Скаурус, непривычный к таким вещам, чуть не уронил его. Сморщенная ручка вылезла из-под одеяла, и показался крошечный кулачок. Марк осторожно подставил палец, и малыш схватил его с удивительной силой. Трибун поразился идеальной миниатюрности создания. Ручки, ножки, крошечные коготки — все это умещалось на двух его ладонях.
 — Он полностью завершен, — сказала Хелвис, неправильно истолковав пристальный взгляд трибуна. — Десять пальцев на руках и ногах. Все, как полагается.
 Они рассмеялись, а ребенок заплакал.
 — Дай его мне, — сказала Хелвис и прижала сына к груди. Малыш сразу успокоился. — назовем его, как договаривались?
 — Да, наверное, — вздохнул трибун. Ему не слишком нравилась заключенная несколько месяцев назад договоренность, он предпочел бы чисто римское имя, хорошо звучавшее по-латыни, чтобы продолжить род Скаурусов. Но Хелвис протестовала, считая, что в этом случае будет обойден ее род Договорились на том, что мальчика в честь ее отца назовут Дости, а когда будет необходимо, добавят к нему латинское имя Скауруса.
 — Дости, сын Амелия Скауруса, — сказал Марк с удовольствием и усмехнулся, взглянув на малыша — А знаешь, имя нашего сына длиннее, чем он сам.
 — Ты сумасшедший, — сказала Хелвис, но тоже улыбнулась.

 5

 Летнее солнце стояло высоко в небе. Город Видессос, столица и сердце Империи, носящей его имя, сверкал в ярких лучах. Белый мрамор, темный песчаник, красные кирпичи и, конечно же, мириады золотых шаров на храмах Фоса — все это было так близко, что, казалось, протяни руку и дотронешься до них. Но между армией, стоящей на западном берегу пролива, называемом видессианами Бычий Брод, и таким желанным и близким городом неутомимо сновали патрульные корабли Ортайяса Сфранцеза. Он, правда, потерял дальние береговые пригороды, но его боевые корабли по-прежнему контролировали пролив. Когда армия Сфранцеза отступила, она не оставила Гаврасу ничего, кроме десятка рыбачьих баркасов. Даже Туризин, кипящий от желания схватиться с предателем, не решался пересечь пролив с такой жалкой «флотилией» — ведь его ждали боевые корабли. Вынужденный остановиться, он изливал свое раздражение на армию.
 Туризин собрал своих офицеров в бывшей резиденции губернатора, совсем недавно удравшего к Ортайясу. В окно, выходящее на восток, открывался великолепный вид на Бычий Брод и Видессос, и Марк подозревал, что Гаврас выбрал эту комнату, чтобы подтолкнуть своих военачальников к решительным действиям.
 — Туризин, без кораблей мы состаримся здесь, — сказал Баанес Ономагулос. — Мы можем набрать армию в десять раз больше этой, но стоить она будет не больше фальшивого медяка. Нам нужно взять под контроль море.
 Баанес ударил палкой по столу. Рана изувечила и укоротила его левую ногу, но не укротила дух. Туризин гневно сверкнул глазами, его взбесил покровительственный тон Баанеса. Низкорослый, худой и лысый, Ономагулос был другом Маврикиоса Гавраса с детства и до сих пор не считал, что младший брат Императора занял место, полагающееся ему по праву.
 — Я не могу создать флот мановением руки, — буркнул Туризин. — Сфранцез хорошо платит своим капитанам, он прекрасно знает, что только это и удерживает его голову на плечах.
 Марк полагал, что это преувеличение. Отсюда были хорошо видны не только великолепные здания и чудесные сады города, но и его укрепления, самые мощные из всех, которые римлянин когда-либо видел. Даже если они каким-то образом переберутся через Бычий Брод, перспектива брать штурмом эти двойные стены может устрашить любого военачальника. Ну что ж, сначала разрешим одну проблему, потом другую, подумал трибун.
 — Думаю, Ономагулос прав. Без кораблей мы проиграем. Почему бы не получить их из Княжества? — впервые подал голос Аптранд, сын Дагобера. Его островной акцент был так силен, что мог сойти за диалект халога, родичей намдалени. Солдаты Аптранда, прошедшие путь от Фанаскерта до побережья через западные равнины, были новичками в Видессосе.
 — Так, новая идея, — сухо сказал Туризин. Предложение это явно пришлось Гаврасу не по душе, но силы Аптранда превышали его собственные на треть и ему приходилось выбирать выражения.
 Намдалени ответил ему ледяной улыбкой. Зима стояла в его холодных голубых глазах, где, казалось, отражался лед его родины, завоеванной предками Аптранда двести лет назад. Отвечая иронией на иронию, он спросил:
 — Ты ведь не можешь сомневаться в нашей лояльности, верно?
 — Разумеется, нет, — ответил Туризин, и фраза эта вызвала у присутствующих приглушенные смешки. Княжество Намдален было колючкой в теле Видессоса с момента своего бурного рождения. Завоеватели-халога недолго оставались грубыми пиратами и многому научились у своих более цивилизованных подданных. Это сделало их потомков грозными воинами. Они сражались за Империю, это правда, но как сами намдалени, так и те, кто платил им, хорошо знали, что островитяне разорвали бы Видессос на части при первой возможности.
 — Так вы наймете наши корабли? — требовательно спросил у Гавраса Сотэрик, сын Дости. Брат Хелвис сидел по правую руку от Аптранда — молодой намдалени многого достиг с тех пор, как трибун видел его в последний раз. — Вы скорее выиграете войну с нашей помощью, чем проиграете ее без нас, а?
 Скаурус моргнул: Сотэрик всегда спрашивал так, чтобы можно было ответить только «да». Длинный гордый нос намдалени напоминал о его видессианских предках, но в остальном он очень походил на свою сестру.
 Туризин посмотрел на Сотэрика, перевел взгляд на трибуна и снова уставился на намдалени. Марк сжал губы — он знал, что Император все еще подозрительно относится к дружеским и кровным связям, существующим между островитянами и римлянами.
 — Возможны и другие варианты. — Гаврас прямо взглянул на трибуна. — Что скажешь ты? Пока что я не слышал от тебя ни слова.
 Трибун был рад, что ему удалось ответить спокойно.
 — Корабли нам необходимы, но, где их достать, я не знаю. Мы, римляне, всегда лучше сражались на суше, чем на море. Высади меня на другом берегу Бычьего Брода, и, клянусь, ты услышишь обо мне.
 Туризин мрачно улыбнулся:
 — Охотно верю. В тот день, когда ты не скажешь того, что думаешь, я начну подозревать тебя. Молодец, что молчал. Лучше уж молчать, чем. молоть ерунду, когда сказать нечего.
 Марк кивнул, соглашаясь с приговором Императора, и неожиданно для самого себя произнес:
 — Когда-то мы вели войну со страной, которая называлась Карфаген. У нее был сильный флот, в то время как у нас не было никакого. Мы изучили выброшенный на берег карфагенский корабль и построили такой же. Очень скоро Рим стал сражаться с Карфагеном на море. Почему бы и нам не построить флот?
 Эта мысль не приходила в голову Гаврасу — он рассчитывал только на уже существующие корабли. Марк подумал, что морщины вокруг его рта год назад были менее резкими. Наконец Император спросил:
 — Сколько времени потребовалось вам на то, чтобы построить свои корабли?
 — Историки пишут, что первый корабль строили шестьдесят дней.
 — Слишком долго, слишком долго, — пробормотал Туризин, обращаясь больше к себе самому, чем к своим офицерам. — Я не могу терять и дня. Один Фос знает, что творят у нас за спиной казды.
 — Не только один Фос знает это, — сказал Сотэрик, но так глухо, что Гаврас не расслышал его слов.
 Новости, принесенные намдалени из путешествия по Империи, были невеселыми. Они не слишком любили Туризина Гавраса, но предпочитали, чтобы он скорее выиграл гражданскую войну — тогда у них появится надежда вернуть занятые врагом западные провинции.
 Император наполнил свою кружку вином из красивого серебряного с позолотой кувшина, принадлежавшего бывшему губернатору. Гаврас плюнул на темный пол в знак презрения к Скотосу и его злу, затем поднял глаза и руки вверх и помолился Фосу. Этот ритуал при питье вина Скаурус видел в первый день их прибытия в Империю и сейчас с некоторым удивлением осознал, что молитва ему понятна. Горгидас был прав: постепенно Видессос накладывает на него свой отпечаток.
 В получасе верховой езды от пригорода, который видессиане называли просто «Напротив», цитрусовые плантации спускались прямо к морю, оставляя у воды лишь тонкую полоску песка. Скаурус привязал свою лошадь у небольшого лимонного дерева и тихонько выругался, уколов в темноте руку о жесткие шипы. Близилась полночь, и луна не светила. Люди, спрыгивавшие с лошадей рядом с римлянином, были едва различимы под странным звездным небом Видессоса. Свет, исходящий от великого города, раскинувшегося на восточном берегу пролива, был бы очень кстати, но его почти полностью закрывал силуэт военной галеры.
 — Чума на эти стремена, — пробормотал по-латыни Гай Филипп, слезая с коня. — Я знал, что забуду об этих проклятых штуках.
 — Тихо там, — сказал Туризин Гаврас, подходя к песчаному пляжу.
 Разглядеть следовавших за ним людей было трудно, в глаза бросались бритая голова и толстая фигура Нейпоса. Хромающего Ономагулоса тоже было нетрудно узнать, но большинство офицеров были высокого роста и в темноте не отличались друг от друга.
 Гаврас вытащил из-под плаща потайной фонарь и трижды просигналил им. Рядом затрещал сверчок, и это было так похоже на ответный сигнал, что люди вздрогнули и засмеялись быстрым, нервным, почти беззвучным смехом. Но Туризин ждал другого ответа.
 — Нас здесь слишком много, — беспокойно сказал Ономагулос и спустя несколько секунд добавил: — Твой драгоценный друг давно уже удрал.
 — Тсс, — сказал Гаврас, сделав движение, почти незаметное в темноте.
 На корме неподвижной галеры дважды мелькнул огонек. Туризин удовлетворенно хмыкнул и в свою очередь два раза приоткрыл фонарь. В течение нескольких секунд все было тихо, затем Марк услышал плеск воды — похоже, с галеры спустили лодку. Рука трибуна сжала рукоять меча, и он вспомнил слова о «других вариантах», произнесенные Императором неделю назад. Эта операция казалась Скаурусу самоубийственно глупой, если адмирал, находящийся на борту этой галеры (дрангариос флота, таково было его полное звание), выберет предательство и высадится на берег со своими матросами, борьба с Ортайясом окончится очень скоро. Туризин только посмеялся над его опасениями.
 — Ты не знаешь барона Леймокера, потому и порешь такую чушь. Если он обещал нам безопасность, значит, беспокоиться не о чем. Этот человек никогда не лжет.
 Лодка вышла из тени, и Скаурус убедился, что Гаврас был прав — в ней сидело всего три человека: двое гребцов и, вероятно, сам адмирал — дрангариос флота. Лодка двигалась быстро и бесшумно, зеленовато-голубое свечение вспыхивало при каждом ударе весел.
 Наконец киль мягко зашуршал по песку, матросы выскочили на берег и втянули лодку на пляж. Леймокер прыгнул на песок и широкими шагами направился к группе людей, ожидавших его у деревьев. Был ли адмирал удачлив, или зрение не изменяло ему даже ночью, но как бы то ни было, Императора он узнал сразу.
 — Здравствуй, Туризин, — Леймокер энергично пожал руку Гаврасу. — Эти ночные вылазки — дело темное и совсем мне не по душе.
 Голос у него был глубоким и хриплым, огрубевшим от многолетних скитаний по морям, во время которых адмиралу приходилось перекрикивать шум ветра и волн. Даже услышав этот голос впервые, Марк понял, почему Туризин Гаврас доверял его обладателю. Представить себе этого человека предателем было просто невозможно.
 — Да, дело темное, — согласился Гаврас. — Но оно может привести нас к свету. Помоги нам перебраться через Бычий Брод и вышвырнуть из города этого дурака Ортайяса и его паучьего дядю. Во имя Фоса, друг, за полгода ты мог насмотреться, как они управляют государством. Они не умеют даже чистить красные сапоги императора, не говоря уже о том, чтобы носить их.
 Тарон Леймокер задумчиво вздохнул.
 — Я присягал Ортайясу Сфранцезу, когда было еще неизвестно, жив ты или умер. Лед Скотоса — последнее прибежище для тех, кто нарушает клятву.
 — Неужели ты будешь сидеть и ждать, пока Империя развалится из-за твоего дурацкого понятия о чести и благородстве? — возразил Туризин. Иногда Император выражался совсем как Сотэрик, но Скаурус видел, что с Леймокером он взял верный тон.
 — Почему бы тебе не действовать вместе с ними, а не против них? — ответил Леймокер. — Они дружественно предлагают тебе титул, который ты носил при своем брате, пусть Фос освещает его душу! Они ясно выразили желание скрепить дружбу любой клятвой, какую ты пожелаешь.
 — Если бы это было возможно, то я сказал бы им, что ценю клятвы Сфранцеза меньше, чем отчеканенные им монеты.
 Фраза достигла цели — Леймокер засмеялся, прежде чем успел спохватиться. И все же мнения своего он не изменил.
 — Ты стал недоверчив, — сказал он. — Однако помни, что ты и Сфранцез связаны родством из-за брака Алипии. Одно это удержит их от нарушения клятвы. Вдвойне проклят тот, кто идет против родственников.
 — Ты честный и благородный человек, Тарон, — с сожалением сказал Туризин. — В тебе нет зла, и ты не можешь видеть его в других.
 Дрангариос отвесил поклон.
 — Возможно, но я должен действовать согласно своим понятиям о чести и правде. Когда мы встретимся в следующий раз, я буду сражаться с тобой.
 — Взять его! — резко сказал Сотэрик.
 Моряки Леймокера схватились за мечи и замерли в напряжении, но Гаврас отрицательно покачал головой.
 — Неужели ты хочешь, чтобы я поступал, как Сфранцез, намдалени?
 Аптранд что-то одобрительно пробурчал. Туризин не обратил на него внимания.
 — Ну что ж, убирайся, — сказал он и повернулся к Тарону Леймокеру спиной. Марк еще никогда не слышал в его голосе такой горечи.
 Дрангариос еще раз поклонился и медленно пошел к лодке. На секунду он повернулся, как бы собираясь что-то сказать, но так и не вымолвил ни слова. Он снова сел на корму, моряки толкали лодку, пока не очутились по пояс в воде, затем залезли в нее сами. Весла поднялись и опустились. Лодка развернулась и медленно пошла по направлению к галере. Марк услышал, как заскрипела веревка, принимающая большой вес, — слабый, но отчетливый в ночной тишине звук. Тарон Леймокер отдал своим треснувшим басом команду, весла галеры проснулись, и корабль начал удаляться на юг, словно гигантская гусеница. Через несколько секунд он исчез за одним из островов. Туризин проводил галеру глазами, разочарование читалось в каждой черте его лица.
 — Честный и преданный, это правда. Но слишком доверчивый. Однажды ему придется заплатить за это, — сказал он, обращаясь к самому себе.
 — Если сначала  нам  самим не придется за это заплатить! — воскликнул Индакос Скилицез. — Посмотри туда!
 С севера к песчаному пляжу быстро двигалась длинная лодка.
 — Предательство! — сказал Гаврас, и в его голосе звучало недоверие к увиденному. Он стоял неподвижно, пока корабль подходил к берегу. — Фос пусть проклянет этого подлого предателя! Наверное, он высадил матросов, как только исчез из виду.
 Меч Туризина сам собой выскочил из ножен и сверкнул холодным светом в слабом блеске звезд.
 — Ну что ж, как сказал друг Баанес, нас здесь слишком много. Больше, чем он думал. Мы покажем им, как надо сражаться! Видессос! — крикнул он и бросился к лодке, прежде чем матросы начали прыгать в воду.
 Скаурус бежал следом за Императором, а рядом с ним, пыхтя, топали остальные, разбрасывая сапогами мокрый песок. Только Нейпос и Ономагулос остались сзади — один не был воином, другой едва мог ходить. Соотношение было примерно четверо на троих, в лодке находилось не меньше двадцати человек, но вместо того, чтобы подавить людей Гавраса своим численным превосходством, они стояли, ошеломленные, и ждали нападения.
 — А, мерзавцы! — закричал Туризин. — Это, оказывается, не то легкое убийство, которое вам обещали?
 Он напал на одного из врагов, тот парировал его удар и нанес ответный. Юркий, как змея, Туризин извернулся и снова ударил. Солдат застонал. Глубокая кровавая рана появилась на его левом плеча Последний удар пришелся ему в живот, он свалился на песок и замер.
 Марк не хотел, чтобы подобный бой когда-нибудь повторился в его жизни. Было почти невозможно отличить врага от друга. Песок пляжа уходил из-под ног, и тяжело дышащие люди с трудом сохраняли равновесие. Кто-то рубанул Скауруса мечом, клинок просвистел возле самого уха трибуна. Он отступил назад, подумав, что неплохо бы иметь кирасу или хотя бы щит, и, отразив удар, сделал встречный выпад. Его противник, решив покончить с трибуном, бросился вперед и напоролся на острие меча Скауруса, которого не заметил в темноте. Он только кашлянул и умер.
 Никто из сопровождавших Гавраса не имел шлемов и кирас. Не было их и на нападавших — очень немногие из тех, кто плавал на кораблях, рисковали иметь на себе тяжелые доспехи Соратники Туризина были искушенными бойцами, достигшими своих высоких постов после долгих лет бесконечных войн, и мастерство их, умноженное яростью от предательства, сводило на нет численное превосходство противника.
 Очень скоро убийцы начали искать спасения в бегстве, но это оказалось не просто. Трое попытались пробиться к своей лодке и были зарублены ударами сзади. Сотэрик, утопая длинными ногами в песке, преследовал последнего врага. Поняв, что бегство невозможно, воин увернулся от удара и принял бой. Сталь ударила о сталь. Было слишком темно, чтобы Марк мог хорошо видеть схватку. Намдалени наносил врагу удар за ударом, словно кузнец, стучащий по наковальне молотом, и вскоре противник его рухнул, истекая кровью, на белый песок, вытянулся и замер.
 Скаурус оглядел поле битвы; враги были повержены, и сейчас уцелевшим в битве предстояла горькая обязанность отыскивать погибших в схватке друзей. Индакос Скилицез лежал зарубленный мечом. Погибли двое васпуракан, которых трибун едва знал, и один намдалени, сопровождавший Аптранда и Сотэрика. Скаурус печально подумал о тех, кто теперь получит мечи убитых и чьи семьи будут горевать о потере мужа и отца…
 Гаврас, в отличие от трибуна, был в отличном настроении.
 — Хорошая драка! Здорово мы их! — крикнул он, и эхо гулко ответило ему. — Такая участь всегда постигнет убийц! Они… Эй, ты что это делаешь, а? Во имя Фоса, что ты делаешь?
 Баанес Ономагулос ковылял от одного раненого к другому и деловито перерезал горло тем, кто еще шевелился. Руки его были в крови и влажно поблескивали в бледном свете звезд.
 — А ты как думаешь, что я делаю? — ответил Ономагулос. — Матросы этого проклятого Леймокера будут здесь в любую минуту. Неужели я должен был оставить в живых этих ублюдков, чтобы они указали им, куда мы направились?
 — Нет, — признал Туризин. — Но надо было оставить одного для допроса.
 — Слишком поздно. — Ономагулос растопырил окровавленные пальцы и позвал: — Нейпос, посвети-ка нам. Держу пари, что скоро у нас будет ответ на все вопросы.
 Жрец подошел к Ономагулосу. Он дышал глубоко и ровно, и офицеры Гавраса зашептали что-то в удивлении, когда бледно-золотистое сияние стало разливаться от его рук.
 Марк не был так удивлен, как некоторые другие, — он уже видел подобное чудо в Имбросе, у Апсимара. На лице Баанеса читалось изумление. Искалеченный дворянин наклонился над одним из убитых, распорол ножом пояс, и золотые монеты (их было на удивление много) посыпались на песок. Ономагулос собрал их в ладони и поднес к рукам Нейпоса, от которых все еще исходило лучистое сияние. Офицеры столпились рядом, чтобы взглянуть на них поближе.
 — «Ортайяс Первый, Автократор Видессиан», — прочитал Ономагулос. — И здесь та же надпись, и здесь. — Он перевернул золотую монету. — То же самое, ничего, кроме этой проклятой надписи — «Ортайяс Первый».
 — Ага, и они все только что отчеканены. — Голос со странным акцентом принадлежал Аптранду, сыну Дагобера. — Но каким же образом Сфранцез сумел склонить дрангариоса к предательству?
 Туризин все еще не мог поверить случившемуся.
 — Варданес, должно быть, заключил союз со Скотосом, если сумел подкупить Тарона Леймокера!
 Никто не ответил. Шуршание кустов прозвучало в тишине неожиданно громко. Звук, похоже, доносился с юга. Мечи невольно поднялись. Свет, исходящий из рук Нейпоса, исчез, едва тот отвлекся.
 — Сын навозного мешка все-таки высадил здесь матросов! — заревел Ономагулос.
 — Не думаю, что это так, — сказал Гай Филипп и продолжал, развивая свою мысль: — Это не человек — лиса или, возможно, хорек.
 — Похоже, ты прав, — сказал Аптранд. Но даже командир намдалени не рвался проверить, так ли это на самом деле.
 Все поспешили к лошадям. Сотэрик, Скаурус и Нейпос быстро взвалили тела погибших на коней и через несколько минут уже неслись на север через плантацию плодовых деревьев. Ветки хлестнули трибуна по лицу, прежде чем он сообразил, что они уже добрались до сада. Если матросы Леймокера и были рядом с ними, то отряд Гавраса им не догнать. Когда Туризин и его офицеры выехали из-под лимонных деревьев, Император помчался галопом, от одной простой радости, что остался в живых. Гаврас нетерпеливо махнул рукой своим людям и, когда они наконец нагнали его, объявил с видом человека, принявшего окончательное решение:
 — Если мы не можем пересечь пролив с помощью Леймокера, мы сделаем это вопреки его желанию.
 — «Вопреки его желанию», — повторил Горгидас на следующее утро. — Звучная фраза, это уж точно.
 Римский лагерь загудел от возбуждения, когда известие о ночном приключении достигло армии Императора. Виридовикс, как всегда, когда его оставляли в стороне от потасовки, дулся и завидовал офицерам, пока Скаурус не утешил его обещаниями грядущих битв.
 Легионеры забросали трибуна и Гая Филиппа вопросами. Большинство из них были удовлетворены кратким описанием схватки, но Горгидас продолжал их расспрашивать так настойчиво, словно был следователем, и вскоре добился того, что Гай Филипп вышел из себя. Более типичный римлянин, чем вдумчивый Скаурус, старший центурион был не очень терпелив во всем, что не имело, по его мнению, практического смысла.
 — Не мы тебе нужны, — пожаловался он. — Тебе нужны те паршивцы, которых прикончил Ономагулос, а еще — раскаленное железо и щипцы для пыток. Ты нам форменный допрос учинил!
 Врач не обратил внимания на его раздражение.
 — Ономагулос… Спасибо, что напомнил. Каким образом он узнал, что найдет в кошельках убитых монеты Ортайяса?
 — Великие боги, это должно быть ясно даже для тебя. — Гай Филипп воздел руки. — Если дрангариос нанял убийц, он должен был заплатить им деньгами своего господина. — Центурион жутко засмеялся. — Сомнительно, чтобы он стал платить им деньгами Туризина. И не надейся, что тебе удастся улизнуть, не ответив на  мой вопрос. Зачем это, скажи на милость, ты нас так въедливо расспрашиваешь?
 Невозмутимый обычно грек не нашел быстрого ответа. Он поднял бровь и попытался было уничтожить старшего центуриона взглядом, но вмешался Марк.
 — Можно подумать, что ты пишешь исторический труд.
 Легкая краска залила лицо Горгидаса, и Скаурус понял, что врач относится к затеянному делу чрезвычайно серьезно.
 — Прости, — искренне сказал он. — Как долго ты этим занимаешься?
 — С тех пор, как моего видессианского языка хватило на то, чтобы попросить перо и пергамент. Ты же знаешь, что здесь нет папируса.
 — На каком языке ты пишешь? — спросил трибун.
 —  Хеллекаста,  ма  диа!! — по-гречески, клянусь Зевсом! Какой еще язык подходит для серьезного размышления? — Горгидас ответил на своем родном языке, как иногда делал.
 Гай Филипп уставился на него в изумлении. Он знал по-гречески не больше двух дюжин слов, в основном бранных, но понимал, когда на нем говорили.
 — По-гречески? Из всех глупостей, которые я слышал, эта побивает все рекорды! Греческий! В Видессосе никто не слышал этого слова, не говоря уже о языке! Ты мог бы быть Гомером или… как его там? Ну, первым историком… Я слышал его имя, но будь я проклят, если помню его. — Он взглянул на Скауруса.
 — Геродот, — подсказал трибун.
 — Спасибо, это как раз он и был. Да, так я говорю, Горгидас, ты мог бы быть одним из этих старых ублюдков или даже обоими вместе, но кто об этом узнает в Видессосе? Греческий! — повторил он не то удивленный, не то раздраженный.
 Врач покраснел еще сильнее.
 — Да, греческий, а почему бы и нет? — сказал он резко. — Когда-нибудь, когда мой видессианский будет достаточно беглым, я буду писать на нем. Или попрошу одного из ученых перевести то, что я написал. Манто из Египта и Беросос из Вавилона писали на греческом, когда учили эллинов былой славе своих народов. По-моему, неплохо, если в Видессосе будут помнить о нас, когда последнего из нас уже не будет в живых.
 Он говорил с той настойчивостью, которую проявлял всегда, когда сталкивался с трудным решением. Но Марк видел, что грек не убедил Гая Филиппа. Что случится после его смерти, совсем не заботило старшего центуриона. Он, однако, чувствовал, что не стоит слишком насмехаться над врачом. Грубоватый вояка по-своему любил Горгидаса, поэтому он только пожал плечами и сдался.
 — Весь этот разговор — пустая трата времени. Мне лучше заняться с солдатами, они становятся слишком толстыми и ленивыми.
 Он ушел, все еще покачивая головой.
 — Думаю, видессиане заинтересуются твоей книгой, — сказал Марк Горгидасу. — У них тоже есть историки. Я помню, Алипия Гавра говорила, что читала некоторых, и мне показалось, делала заметки для собственной книги. Иначе для чего она присутствовала на военном совете Маврикиоса? Кстати, она могла бы помочь тебе перевести твою работу на видессианский.
 В глазах врача мелькнула благодарность, но Горгидас остался скептиком, как обычно.
 — Алипия могла бы это сделать, не будь она замужем за фальшивым Императором и не находись на противоположной стороне Бычьего Брода. Но стоит ли нам болтать о таких пустяках?
 — Даже если бы Алипия была на луне, я все равно хотел бы прочитать твою книгу.
 — Ты ведь умеешь читать по-гречески, не так ли? Я совсем забыл об этом. — Горгидас вздохнул и сказал печально: — Скаурус, я начал писать эту книгу по одной-единственной причине — чтобы не сойти с ума. Боги знают, что я не этот… как там его?.. — Врач горько усмехнулся. — Но написать несколько внятных предложений я в состоянии.
 — Я хотел бы увидеть то, что ты уже написал, — повторил трибун. Он всегда считал историю с ее спокойным и холодным взглядом на события более полезным оружием в каждодневной жизни и политике, чем высокую пламенную риторику. Геродот и Полибий дали ему больше, чем двадцать демосфенов, продававших свой язык, как женщины тело, и иногда создававших речи и в защиту, и в обвинение для одного и того же дела.
 — Если уж мы заговорили об Алипии и Бычьем Броде, — прервал Горгидас размышления трибуна, — скажи, говорил ли Туризин что-нибудь о том, как он собирается пересечь пролив? Я спрашиваю не как историк, ты понимаешь. Просто здравый взгляд на вещи позволяет привести несколько возражений.
 — У меня тоже есть возражения. Нет, не говорил, и я не знаю, что у него на уме, — ответил Скаурус и, все еще думая о классиках древности, продолжал: — Но что бы он ни измыслил, пусть это осуществится. Туризин, как и Одиссей, — настоящий  сафрон .
 —  Сафрон? — повторил Горгидас. — Ну что же, будем надеяться, что ты прав.
 Это греческое слово означало не столько превосходство ума и смелость, сколько умение держаться на безопасном расстоянии от тех, кто в избытке обладал этими качествами. Горгидас не был уверен, что это определение подходит к Гаврасу, но подумал, что оно достаточно точно характеризует самого трибуна.
 Недовольно щебеча, чернокрылые птички кружили над вооруженными людьми, карабкающимися по веревочным лестницам в старый рыбацкий баркас.
 — Чума на вас, глупые птицы! — крикнул им Виридовикс, погрозив кулаком. — Я люблю морские путешествия не больше вашего.
 По всем песчаным пляжам западных пригородов Видессоса солдаты Туризина Гавраса грузились в этот час на такой разномастный флот, какого Марк даже представить себе не мог. Три или четыре зерновоза составляли его костяк, кроме них собрано было множество таких рыбацких суденышек и лодок, что их не сразу заметишь. Тут были лодки контрабандистов с большими парусами и серыми узкими бортами, маленькие баркасы ныряльщиков за губками, простые шлюпки и бескилевые баржи, взятые с рыночных переправ, — о том, как они будут плавать по морю, можно было только гадать. Попадались и суда, назначения которых трибун, знакомый с морским делом не больше других римлян, даже не мог себе представить.
 Скаурус помог пыхтящему Нейпосу подняться на борт.
 — Благодарю тебя. — Жрец тяжело опустился у высокой палубной надстройки, и старые доски заскрипели под тяжестью его тела.
 — Милосердный Фос, как я устал. — Глаза Нейпоса были веселыми, но под ними уже залегли тени, и слова медленно сходили с губ, как будто каждое требовало большого напряжения.
 — Охотно верю, — ответил Марк.
 Вместе с еще тремя жрецами-магами Нейпос провел последние две с половиной недели за работой, накладывая чары и заклинания на флотилию, собранную Туризином на западном побережье. Большая часть трудов легла на плечи Нейпоса, поскольку он был членом Видессианской Академии в отделении магии. Местные волшебники хуже, чем он, разбирались в пергаментах, да и таланта у них было поменьше. Это была напряженная, изматывающая работа, забирающая не меньше сил, чем самый тяжелый физический труд. Дело, за которое они взялись, вообще было не из простых.
 Горгидас легко, как кошка, вскарабкался на борт корабля. Через мгновение за ним последовал Гай Филипп. Он спрыгнул на палубу покачивающегося баркаса с таким грохотом, словно собирался перевернуть его.
 — Виридовикс! — послышался глухой, низкий голос с соседнего корабля, еще более старого и изношенного, чем тот, где находились римские офицеры и кельт.
 — А, Багратони! — откликнулся Виридовикс. — Ну как, понравилось тебе море?
 Львиное лицо накхарара отчетливо позеленело:
 — Неужели здесь всегда так качает?
 — Когда поплывем, будет еще хуже, — сказал Виридовикс, глотая воздух широко открытым ртом.
 — Хватайся за перила и канаты и не пачкай палубу, — предупредил капитан баркаса, худой, среднего роста человек лет сорока с выгоревшими на солнце волосами. Страдания кельта были ему непонятны.
 — Как может человек заболеть морской болезнью на неподвижном корабле?
 — Если мой желудок решится плюнуть, он сделает это и без твоего разрешения, — проворчал Виридовикс, но не по-видессиански, а по-латыни.
 — Ну, а сейчас что мы будем делать? — спросил Марк у Нейпоса, махнув в сторону патрульных галер, широкие паруса которых шевелились на ветру. — Можешь ли ты сделать так, что мы будем невидимы, как казды во время великой битвы?
 Он обливался холодным потом всякий раз, когда вспоминал об этом, хотя видессианские жрецы-маги быстро уничтожили заклятие и казды снова стали видимыми.
 — Нет, нет. — Голос жреца был одновременно усталым и нетерпеливым. — Это заклинание годится в тех случаях, когда враг не располагает защитной магией, но если противник — маг, то применить его — все равно что развести на борту корабля костер.
 Голова капитана дернулась: он не хотел слушать никаких разговоров о кострах на корабле.
 — Кроме того, заклинание невидимости слишком легко разрушить, — продолжал Нейпос. — Если это случится с нами в море, бойня будет ужасной. Мы прибегнем к более хитроумной уловке, придуманной одним из жрецов Академии в прошлом году. Мы не станем невидимками, напротив, будем на виду у галер во время всего похода.
 — Ну и где же тут магия? — спросил Гай Филипп. — Если нас обнаружат, то результат будет таким же, как если бы мы решили добраться до города вплавь, только возни больше.
 — Терпение, прошу вас, — поморщился Нейпос. — Дайте мне договорить. Хотя мы и будем у них на виду, враг нас не увидит. В этом и заключается вся хитрость — их глаза будут смотреть как бы мимо нас.
 — Я понимаю, — с одобрением сказал старший центурион. — Это вроде охоты на куропаток, когда охотник проходит мимо, не замечая птиц, потому что их оперение сливается с цветом кустов и деревьев.
 — Что-то вроде этого, — кивнул Нейпос. — Хотя тут все гораздо сложнее, мы ведь не будем просто сливаться с океаном. Нужно обмануть не только зрение, но и слух, так что магия не будет простым камуфляжем. Это дело более хитрое, чем создание обычной невидимости. Такую магию почти невозможно распознать, если только противник заранее не извещен о том, что она существует и что мы ее используем.
 — Сигнал подан, — сказал капитан.
 Флагман, на котором находился Туризин Гаврас, старое, но крепкое судно контрабандистов, по величине не уступающее кораблям Ортайяса, подняло небесно-голубой стяг Императора Видессоса. Свежий северо-западный ветер подул с берега, расправил флаг, к на нем засияло золотое солнце Фоса.
 Матрос отвязал причальные канаты и прыгнул на борт. По команде капитана матросы распустили большой квадратный парус. Он был старый, обвисший, со множеством заплат, но хорошо держал ветер. Покачиваясь на волнах, судно медленно вошло в пролив.
 Скаурус и его друзья пригнулись за фальшбортом, чтобы не мешать матросам и в то же время видеть все, что происходит впереди. Западная часть пролива была полна кораблей, как грязная собака — блох, но ни на одной из галер не обратили внимания на двигающийся флот Туризина. Во всяком случае, пока магия Нейпоса действовала.
 — Что ты будешь делать, если твое заклятие потеряет силу на середине пути? — спросил Марк у жреца.
 — Молиться, потому что в таком случае мы погибнем, — коротко ответил Нейпос, но увидев, что Марк задал вопрос серьезно, добавил: — Я сделал все, что в моих силах. Это сложная магия и разрушить ее нелегко.
 Как обычно, Виридовикс страдал от качки с того момента, как баркас пустился в плавание. Костяшки его пальцев побелели от напряжения, когда он вцепился в канат и перегнулся за борт. Гай Филипп, который не мучился от морской болезни, обратился к Нейпосу:
 — Ответь мне, жрец, может ли твоя магия сделать так, чтобы до врагов не долетали звуки рвоты?
 На твердой земле подобная шутка моментально вызвала бы ссору с кельтом, но сейчас Виридовикс только застонал и сжал канат еще сильнее. Затем он внезапно выпрямился — удивление победило даже морскую болезнь.
 — Что это такое? — воскликнул кельт, указывая на волны.
 Все стоящие рядом посмотрели вниз, но не увидели ничего, кроме зелено-голубой воды и белой пены:
 — А вот еще одна, — сказал Виридовикс.
 Недалеко от корабля в воздух поднялась серебристая рыбка и пролетела метров двадцать.
 — Я ничего не понимаю! Хорошее это предзнаменование или плохое?
 — Летающие рыбы? — сказал Горгидас удивленно.
 Для греков и римлян — детей теплого Средиземного моря — маленькие крылатые существа были чем-то обыденным, но на родине кельта ничего подобного не видели и не слышали, и он не поверил заявлению своих друзей, что это обычные рыбы. Даже Нейпос не смог убедить его.
 — Все вы только и думаете, как бы обмануть меня, — сказал Виридовикс жалобно. — Жестоко нападать на человека, когда его и так мутит от этой чертовой качки.
 — Вот глупый кельт, неужели ты сам не видишь… — начал Гай Филипп и остановился.
 Летающие рыбы выскакивали из теплой воды десятками, спасаясь от преследования тунцов и альбакоров. Одна из них, более быстрая, но менее удачливая, чем другие, шлепнулась на палубе у самых ног центуриона. Нагнувшись, он ударил бившуюся на досках рыбешку по голове рукояткой кинжала и передал ее кельту. Золотистые глаза рыбы потускнели, плавники-крылья бессильно смялись, а чешуя начала сереть.
 — Ты убил ее, — сердито сказал Виридовикс и выбросил рыбешку назад в море.
 — Еще одна глупость, — фыркнул центурион. — Они очень вкусные, если их вывалять в сухарях и поджарить в масле.
 Но Виридовикс, все еще огорченный, только покачал головой. Он видел, как погибло маленькое чудо, а не какая-то рыба, — и думать о еде для него было невыносимо.
 — Ты должен быть ему благодарен, — заметил Горгидас. — Думая о летающих рыбах, ты забыл о морской болезни.
 — А ведь верно, забыл, — удивленно признался кельт. Настроение его сразу поднялось, и на лице появилась улыбка. Как раз в этот момент высокая волна качнула корабль, палуба накренилась, и Виридовикс вновь побледнел от надвигающейся тошноты. Он перегнулся через перила.
 — Чтоб ты провалился, и зачем только ты напомнил мне об этом? — выдохнул он через несколько минут.
 Некоторые корабли Туризина были уже совсем рядом с патрулирующими галерами, но пока все шло благополучно. Суда постепенно приближались к месту высадки в южной оконечности столицы, когда одна из галер поравнялась с баркасом, на котором плыли легионеры. Трибун мог отчетливо прочитать написанное золотой краской на борту название: «ГРОЗА КОРСАРОВ». Острый бронзовый нос галеры, отражающейся в воде, опускался и поднимался в волнах, по мере того как корабль проходил мимо. Белые ракушки во множестве налипли на его днище. Особенно много их было на уровне ватерлинии. Орудие для метания тяжелых стрел стояло на баке, заряженное и готовое к бою. Окованный железом наконечник стрелы отсвечивал в лучах солнца. Два ряда длинных весел «ГРОЗЫ КОРСАРОВ» мерно поднимались и опускались. Даже такой несведущий в морском деле человек, как Скаурус, понял, что команда на корабле хорошая — несмотря на встречный ветер, моряки умело вели галеру на север. Сквозь плеск волн и скрип весел доносились обрывки песни, которую они пели, чтобы не сбиваться с ритма:



   Маленькая птичка с желтеньким крылом
   Примостилась утром под моим окном…



 В видессианской армии тоже пели эту песню, знали ее и римляне. Говорили, что она насчитывает пятьдесят два куплета: одни — поэтичные, другие — жестокие, а иные — похабные. Большинство же из них удачно сочетали все три элемента Песня стала затихать, «ГРОЗА КОРСАРОВ» прошла мимо.
 Младшие офицеры стояли у двойных рядов весел. На вершине мачты в бочке застыл впередсмотрящий, готовый дать знак в случае опасности. Марк улыбнулся. Если магия Нейпоса внезапно исчезнет, беднягу наверняка хватит удар, подумал трибун, наблюдая за тем, как «флотилия» крадется через пролив под самым носом имперских галер. Наиболее быстроходные корабли были уже у берега, и даже самые медлительные уже обходили галеры Ортайяса. Если повезет, то город Видессос будет слишком ошеломлен видом армии Гавраса, внезапно возникшей под его стенами, чтобы оказать серьезное сопротивление.
 — Отличная работа, — горячо сказал он Нейпосу. — Это здорово облегчит нам борьбу с Ортайясом.
 Как и все жрецы Фоса, Нейпос давал обет скромности перед тем, как посвятить себя служению богу. Его лицо залилось краской, когда Скаурус так открыто похвалил его.
 — Спасибо, — застенчиво сказал Нейпос. Однако он был академиком не в меньшей степени, чем жрецом, и поэтому продолжал: — Этот наш поход позволил мне использовать и проверить на практике новое теоретическое открытие. Конечно, вся академическая работа — труд многих и многих. Просто случайность, что именно мне довелось испробовать ее в деле. Это…
 Лицо жреца посерело, он покачнулся. Казалось, чьи-то невидимые пальцы сжимают его горло. Марк и Горгидас бросились к нему на помощь, испуганные тем, что жрец перетрудился и заработал себе апоплексический удар. Но у Нейпоса не было никакого удара. Слезы текли по лицу жреца, исчезая в бороде, руки отчаянно поднимались и делали странные движения, губы не переставая шептали молитвы.
 — В чем дело? — рявкнул Гай Филипп. Он ничего не понимал в магии, равно как и в морском деле, но опасность чуял мгновенно. Рука его сжала рукоять меча, но знакомое движение не принесло спокойствия.
 — Контрзаклинание! — выдохнул Нейпос в перерыве между быстро повторяемыми словами. Он дрожал, как человек, измученный усталостью или болезнью. — Жестокое заклинание было направлено на меня и на мою работу одновременно. И какое сильное! О, Фос милостивый, кто же из академиков знает его? Я никогда еще не чувствовал такой магической силы — она почти повергла меня.
 Закончив свою тираду, Нейпос продолжал шептать заклинания. Опыт и знания жреца были достаточными, чтобы спасти себя, но удержать заклятия, наложенные на корабли Гавраса, он не смог.
 Все еще стоящий возле канатов Виридовикс закричал:
 — Ох, мы, кажется, попались! Кошка гонится за мышкой!
 В пределах видимости Марка было семь галер, включая «ГРОЗУ КОРСАРОВ». Он с любопытством подумал о том, что должны были чувствовать капитаны и матросы Сфранцеза, увидев море полным вражеских судов. Впрочем, что бы они ни почувствовали, реакция их была вовсе не панической, как минуту назад в шутку предполагал трибун. Не мешкая ни мгновения, они атаковали окружившие их маленькие суденышки, и сердце Скауруса упало, когда он увидел остроносую галеру, ринувшуюся на маленькую речную баржу, которая, к его ужасу, была заполнена легионерами. Но капитан галеры сделал серьезную ошибку: вместо того чтобы пробить острым носом баржу и потопить ее, он подошел к ней бортом и, подняв весла, приказал команде сдаться. В своей гордыне он забыл, что хотя баржа и была плохим кораблей, солдаты на ней могли оказаться хорошими. Веревки десятками полетели на галеру, крючья цеплялись за весла, борта, снасти и мачты. На галеру, дико крича, посыпались легионеры. С десяток матросов, пытавшихся обороняться, были зарублены, несколько видессиан с плеском упали за борт и тут же пошли ко дну — опрометчиво надетые ими кирасы помогли бы им в бою, во не в воде. Увидев, что корабль его захвачен противником, капитан галеры залез на одну из высоких мачт. На нем были позолоченные в знак его высокого положения кольчуга и кираса. Доспехи сверкнули на солнце, когда он, слишком гордый, чтобы пережить свой позор и горечь поражения, бросился в воду. Все это уже не имело никакого значения, так как исход схватки был предрешен. Римляне, не будучи моряками, захватили рулевого, приставили мечи к его горлу. «Убежденный» таким образом в справедливости их требований, тот отдал приказ гребцам. Весла немедленно стали двигаться, паруса шевельнулись. Галера, набрав скорость, понеслась к берегу.
 Далеко не везде, однако, дело шло так гладко. Наученные ошибкой капитана галеры, люди Ортайяса не повторяли ее больше. Один из рыбачьих баркасов, пронзенный острым носом вражеского корабля, пошел ко дну. Обломки досок, обрывки парусов поплыли по воде, среди обломков барахтались и кричали солдаты Туризина.
 Колокола подняли в городе тревогу, и это было еще хуже, поскольку на помощь патрульным галерам могли прийти другие корабли. Но на это требовалось время, а у Сфранцеза его почти не оставалось. Корабли Гавраса уже причаливали к берегу, солдаты прыгали с них и по пояс в воде бежали к песчаному пляжу. И каждое нападение на лодки Императора дарило другим кораблям драгоценные минуты, необходимые, чтобы добраться до цели. Даже когда торжествующая галера ударяла острым тараном очередную лодку, морякам требовалось несколько минут, чтобы выдернуть острый нос из борта противника. Поворот галеры был делом нелегким, и капитаны старательно избегали оставлять обломки разбитых ими суденышек на веслах и таранах, поскольку те могли повредить их корабли.
 Марк хрипло вскрикнул, увидев, что одна из галер почти коснулась тараном их баркаса. Он был так занят наблюдением за морским боем, что не услышал испуганного голоса впередсмотрящего:
 — Да смилуется над нами Фос! Один из этих гадов у нас на хвосте!
 — Поверни севернее! — приказал капитан, смерив взглядом расстояние до берега и преследующей их галеры.
 — Так мы потеряем ветер.
 — Верно, зато этот путь короче. Нажмите на весла, черт бы вас побрал!
 Побледневший под загаром рулевой нехотя повиновался. Скаурус прикусил губу — не столько от страха, сколько от злого бессилия. Его судьба решалась здесь, а он ничего не мог поделать. Ему оставалось только покорно ждать. Если этот обветренный морской волк знает, что делает, корабль доберется до берега, если же нет, значит, все кончено. Но в любом случае трибун не мог ни помочь ему, ни помешать, его умение и опыт были здесь бесполезны, а мнение не имело никакой цены.
 Побережье, казалось, не приближалось, в то время как похожая на акулу галера быстро настигала их. Слишком быстро, подумал он, слишком быстро. Ахилл наверняка схватил бы такую черепаху.
 Гай Филипп тоже мрачно обдумывал положение.
 — Они схватят нас за задницу прежде, чем мы успеем высадиться, — сказал он наконец. — Если мы сбросим доспехи, у нас будет хоть надежда добраться вплавь.
 Бросить доспехи означало признать свое поражение. Но Марк был против этого совсем не по такой романтической причине. На этой проклятой галере находились лучники, и несколько стрел уже просвистели рядом, более быстрые и тонкие, чем любая летающая рыба. Бултыхаться в воде беззащитным, почти голым, в ожидании, пока тебя подстрелят, — он был не в восторге от такого финала. Если галера была на расстоянии полета стрелы, то конец погони уже совсем близко. С каким-то болезненным восхищением Скаурус наблюдал, как императорский флаг плескался на мачте. Под ним колыхался другой — красный, с золотыми полосами — вымпел дрангариоса. Ага, подумал Марк, значит, это сам барон Леймокер. Вот кто собирается их потопить. Трибун подумал, что с удовольствием отказался бы от этой высокой чести, и тут неожиданно заметил рядом с галерой другой корабль, забитый вооруженными солдатами, он был не таким большим… и на нем также развевался императорский флаг.
 — Ну иди, иди сюда, Леймокер, грязный негодяй, нападающий ночью, бьющий в спину! — заревел Туризин, и его гневный крик зазвенел в ушах Скауруса, как колокол. — Протарань их, а потом схватись лицом к лицу со мной! У тебя не хватит духа сделать это!
 Ни насмешки, ни оскорбления не поколебали бы видессианского адмирала и не заставили отклониться от курса, однако суровая реальность вынудила его пойти на это. Если бы он потопил рыбачий баркас, Гаврас, вне всякого сомнения, подошел бы к его борту и взял галеру на абордаж — с таким количеством солдат, скопившихся на корабле, исход рукопашного боя мог быть только одним.
 — Их слишком много! — крикнул Леймокер, и галера накренилась на левый борт, уходя от опасности.
 Туризин и его солдаты выкрикивали оскорбления в лицо адмиралу:
 — Трус! Предатель!
 — Я не предатель, — прозвучал грубый бас адмирала. — Я сказал, что буду биться с тобой, когда мы встретимся снова!
 — Ты думал, что этой встречи никогда не произойдет! Ты и твои наемные убийцы!
 Ветер и быстро увеличивающееся расстояние отнесли вдаль ответ адмирала. Туризин яростно погрозил кулаком удаляющейся галере и послал ей вслед град проклятий, которых Леймокер уже не слышал.
 Марк с благодарностью махнул рукой Императору.
 — А, так это я тебя спас? — крикнул Гаврас. — Видишь, я доверяю тебе, в конце концов… Или, может быть, я сделал это потому, что не знал, кто на этом баркасе!
 Трибуну бы очень хотелось, чтобы Туризин не добавлял последней фразы, потому что зерно правды в ней определенно было.
 — Подходим к берегу, — предупредил один из матросов и схватился за канат. Через минуту дерево заскрипело, и корабль впился в песок. Марк и Гай Филипп, выругавшись, повалились друг на друга, а Виридовикс, все еще стоявший у борта, чуть не вылетел в воду.
 — Эта соль съест все мои доспехи, — простонал Гай Филипп, прыгая в неглубокую воду.
 Волна опрокинула Виридовикса на спину, но мгновением позже он вскочил на ноги, похожий на утопленника. Густые усы и длинные рыжие волосы прилипли к лицу, на котором сияла довольная улыбка.
 — Как же я рад, что снова на твердой земле! — крикнул кельт.
 Добравшись до сухого песка, он прежде всего тщательно вытер свой меч. Виридовикс относился наплевательски ко многому, но только не к своему оружию.
 Вся полоса пляжа была заполнена людьми Туризина Гавраса, спешно собиравшимися в большие отряды. Целая манипула римлян строем подошла к трибуну, спустившись с захваченной у видессиан галеры. Во главе отряда шел Квинт Глабрио.
 — Я уж думал, что ты погиб, когда этот ублюдок обрушился на тебя, — сказал Марк, ответив на салют младшего центуриона. — Если я скажу, что ты отлично справился с делом, то скажу слишком мало. Молодец!
 — Если бы он не допустил ошибки, все сложилось бы далеко не так удачно, — отмахнулся Глабрио от похвалы, как обычно.
 Корабль Гавраса подошел к берегу и встал рядом с баркасом Скауруса.
 — Давайте быстрей! — подгонял Туризин своих высаживавшихся на берег солдат. — Образовать периметр! Если Сфранцез вздумает напасть на нас сейчас, нам останется только пожалеть, что мы не остались на том берегу! Быстрей! — повторил Император.
 Он взял для охраны манипулу Глабрио. Скаурус отдал ее без колебаний. Тревожно всматриваясь в мощные стены и ворота Видессоса, он думал о том, как встретят Гавраса горожане.
 Вскоре он получит ответ на этот вопрос. Вместо того, чтобы направить на берег вооруженный отряд, защитники города с шумом захлопнули ворота, чтобы никто не смог войти внутрь.
 — Бумажные крысы, вшивые чернильные души! — с раздражением сказал Туризин. — Ортайяс и его гадючий дядя, должно быть, думают, что выиграют войну, отсиживаясь за стенами. Они полагают, что мне все это надоест и я уйду, или надеются, что следующее покушение на меня будет более удачным. Среди них нет ни одного стоящего солдата, который сказал бы им, что стены сражения не выигрывают. Чтобы выдержать осаду, нужны знания и мужество. У юного Сфранцеза нет ни того, ни другого, Фос свидетель. Варданесу я отдал бы должное за его наглость, но этого слишком мало, чтобы претендовать на право управлять Видессосом.
 Скаурус кивнул — он был согласен с такой характеристикой врагов Гавраса, хотя полагал, что Варданес Сфранцез гораздо хитрее и умнее, чем представлял его себе Туризин.
 Даже когда всем стало совершенно ясно, что нападения из Видессоса не последует, трибун все еще продолжал вглядываться в двойную каменную стену. Сколько же мужества надо, спросил он сам себя, чтобы осаждать такие укрепления?
 Должно быть, он произнес эти слова вслух, потому что Гай Филипп спокойно отозвался:
 — Осаждать? По-настоящему нужно бы спросить: как много мужества надо, чтобы прорваться внутрь этих укреплений?

 6

 Загремели фанфары, затем был отдан приказ к маршу. Зонтики, числом в двенадцать — императорское число, — открылись одновременно, словно распустившиеся внезапно цветы красного, голубого, золотого и зеленого шелка. Длинная колонна — армия Туризина Гавраса — отсалютовала своему повелителю, воздев в воздух оружие. Герольд, великан с широкой грудью и громовым голосом, взревел:
 — Впере-е-ед!
 Колонна двинулась торжественно, в полном соответствии с видессианской любовью к различного рода церемониям. Она шла медленно, как на параде, растянувшись на расстояние полета дротика, выпущенного из баллисты, — впечатляющее зрелище, которое должно было дать понять защитникам города, кто их истинный повелитель.
 — Склонитесь перед Туризином Гаврасом, Его Императорским Величеством, Истинным Автократором видессиан по праву рождения! — напевно прокричал герольд, который шел между Туризином и носителями зонтиков.
 Любимый конь, серый жеребец Императора, был все еще на другой стороне Бычьего Брода. Сейчас Туризин гарцевал на вороном. Гаврас махнул рукой в сторону города и снял шлем, чтобы солдаты Сфранцеза, стоящие на стенах, увидели его лицо. В честь сегодняшнего события на нем были знаки императорского достоинства: золотой обруч вокруг конического шлема и красные сапоги, ярко выделявшиеся на фоне черных боков коня. В остальном же он не отличался от обычных солдат, к которым сейчас и обращался. Туризин вообще терпеть не мог усыпанных золотыми узорными пластинами и драгоценностями одежд, которые должен был носить, согласно обычаю, Автократор.
 На стенах скопилось множество воинов, наблюдавших за тем, что происходит внизу. Основная масса их стояла на нижней, внешней стене. Лучше всего, как и следовало ожидать, охранялись ворота. Массивная внутренняя стена высотой в пятьдесят локтей была защищена не так сильно.
 — Для чего вам служить чернильным душам? — крикнул солдатам герольд. — Они скорее превратят вас в крепостных, чем станут терпеть возле себя настоящих воинов!
 Это было правдой. Бюрократы-Императоры, властвовавшие в Видессосе последние пятьдесят лет, систематически заменяли местных солдат наемниками, чтобы сломить волю своих соперников, провинциальных магнатов. Процесс этот был уже закончен, войска, защищавшие Ортайяса Сфранцеза и его дядю, в основном состояли именно из наемных солдат.
 Они насмешливо засвистели и заулюлюкали в ответ на слова герольда. Со стены донеслись крики:
 — Поэтому им нужны настоящие солдаты, которые воюют за них!
 — Дракс! Дракс! Великий барон Дракс! — заорали намдалени, стараясь заглушить голос герольда.
 Один из наемников, солдат с сильными легкими и, видимо, практическим взглядом на вещи, крикнул:
 — Зачем нам ты, когда у нас есть Сфранцез? Он хорошо платит нам за службу, а ты отправишь нас по домам нищими!
 Губы Туризина скривились в недоброй улыбке, его недоверие к наемникам было хорошо известно, несмотря на то, что собственная армия Гавраса состояла из них более чем наполовину. Забыв о своем герольде, он рявкнул в ответ:
 — Зачем вам иметь дело с предателем? Ваш бесстрашный Ортайяс стоил нам Марагхи! Он бежал, как трусливая мышь, с поля боя, а вместе с них удрали и его красивые слова! Забыли? «Стыд и позор тем, кто не выдержит испытания!»
 Последние слова Туризин прокричал треснувшим тенором, пародируя голос своего врага. Он с насмешкой повторил цитату из речи Сфранцеза, с которой тот обратился к своим солдатам перед ужасной битвой. Большинство воинов Гавраса участвовали в этом сражении, и их гнев выплеснулся в криках:
 — Отдайте нам этого труса! Послать его на ипподром! На нем можно будет кататься вместо лошади! Вы, должно быть, ребята отчаянной храбрости, если сражаетесь, наслушавшись его дурацких речей!
 — Давайте его сюда, мы покажем ему побольше того, что он мог вычитать в своей дурацкой книге! — сердито присоединился Гай Филипп.
 Гнев, охвативший солдат Гавраса, казалось, передался защитникам города. Они были только людьми, как все остальные, и насмешки их собратьев-солдат не могли на них не подействовать Когда ругательства иссякли, на стенах Видессоса воцарилось задумчивое молчание. И тут один из офицеров Сфранцеза, возвышавшийся над своими солдатами, как башня, загрохотал хриплым смехом:
 — Ты тоже бежал, Гаврас, ты бежал, когда твой брат потерял свою голову! Так чем же ты лучше господина, которому служим мы?
 Туризин сперва покраснел, потом побелел как мел. Он вонзил шпоры в бока своего коня и поднял его на дыбы.
 — На штурм! — крикнул он. — Убейте этого грязного выродка!
 Несколько солдат двинулись к стенам, но большинство даже не шелохнулось — всем было ясно, что неподготовленный штурм городских укреплений может окончиться только поражением и кровавой бойней.
 Пока Гаврас успокаивал своего коня, Марк поспешил подойти поближе, чтобы успокоить самого Императора. Баанес Ономагулос был уже рядом. Он удерживал коня и мягко, но настойчиво говорил что-то разъяренному Туризину. Баанес и Марк сумели урезонить Императора, но полностью охладить его ярость все же не смогла.
 — Эта свинья мне дорого заплатит! Клянусь! — Туризин погрозил кулаком офицеру, стоящему на стене, но тот в ответ только презрительно усмехнулся и повернулся к нему задом.
 Слова этого человека подбодрили его товарищей. В ответ на угрозу Туризина они заулюлюкали и заорали непристойности, сопровождая их грязными жестами.
 — Ты знаешь этого офицера Сфранцеза? — спросил Скаурус Баанеса Ономагулоса, когда они вернулись к своим солдатами — У мерзавца есть сила воли.
 — Тем хуже для нас. Они струсили, там, наверху, они тряслись, пока он не открыл рот. — Ономагулос прикрыл глаза от солнца и взглянул на стену. — Шлем закрывает его лицо, но судя по его росту и самоуверенности, я полагаю, что этот человек носит имя Отиса Ршаваса. Говорят, он командует бандой жутких головорезов. Это новичок в Видессосе, и я знаю о нем не слишком много.
 Марк подумал, что звучит все это странно. Судя по имени, Ршавас видессианин, и как может не знать его Баанес, вояка с тридцатилетним стажем, совершенно непонятно. Ономагулос наверняка знает поименно всех лучших бойцов Империи. Возможно, впрочем, напомнил он самому себе, все это из-за хаоса, царящего в Видессосе в последнее время. Может быть, этот Ршавас был бандитским вожаком и промышлял грабежами, а теперь перешел на службу к Сфранцезу?..
 Ортайяс и его дядя, казалось, были готовы выдержать осаду, и Туризину после словесной перепалки у стен, не оставалось ничего иного, как начать ее. Его солдаты приступили к возведению земляной насыпи, закрывая горло полуострова, на котором стоял Видессос. Некоторые воины были, однако, совершенно непригодны для этой работы. Катриши Лаона Пакимера с энтузиазмом копали и выносили землю в течение двух-трех дней, но потом начали скучать.
 — Не могу винить их в этом, — прямо сказал Пакимер Туризину, когда тот пытался вернуть их к работе. — Мы пришли воевать с каздами, а не участвовать в твоей гражданской войне. Мы всегда можем вернуться домой, если уж на то пошло. Я и сам уже заскучал по жене.
 Гаврас вспыхнул было, но сдержался. Он не мог позволить себе давить на катришей без риска начать еще одну гражданскую войну — на сей раз в собственном лагере. Кочевники-каморы даже не стали учиться работать лопатой.
 Не желая терять таких отличных кавалеристов, Туризин отправил катришей вместе с каморами добывать продовольствие и фураж. К своему удивлению, Скаурус обнаружил, что тоже скучает без Хелвис, несмотря на их бурные ссоры. Он начал привыкать к тому, что время от времени они ссорятся, — неизбежный результат привязанности между двумя сильными характерами, ни один из которых не хотел уступить другому и приспособиться к привычкам партнера. Но было у них и много хорошего. Привязанность к детям играла не последнюю роль. Трибун поздно стал отцом, и новое чувство отцовства еще не успело притупиться.
 В первые дни осады Видессоса у него не было времени, чтобы ощутить одиночество. В отличие от солдат Пакимера, римляне хорошо знали технику осады городов. Лопаты и колья были непременной частью походов, они возводили лагерные укрепления всякий раз, когда становились на ночлег.
 Ономагулос и Туризин часто проверяли работу солдат. На лице Императора застыло недовольное выражение, когда он объехал вокруг неуклюжей баррикады, медленно возводимой солдатами Баанеса. Ономагулос тоже был мрачен С тех пор как он получил ранение, изувечившее его ногу, угрюмое выражение редко покидало его лицо. Хотя в эту минуту он вряд ли испытывал боль — верховая езда не доставляла ему неудобства, в отличие от пешего шага, когда-то быстрого и уверенного, а теперь неловкого. Увидев широкий ров и утыканную кольями насыпь, почти законченную легионерами, — римляне удерживали самую южную точку километровой осадной линии, — Гаврас повеселел.
 — О, это уже значительно лучше, — сказал Император, обращаясь больше к Ономагулосу, чем к Марку. — Намного лучше, чем сработали твои парни, Баанес.
 — Верно, выглядит неплохо, — признал пожилой дворянин. — Ну так и что из того? У чужеземцев есть несколько хороших навыков. Каморы — отличные наездники и опытны в обращении с луком и стрелами. Копья так и горят в руках намдалени. Ну, а эти ребята умеют рыть землю, как кроты. Весьма полезное сейчас умение.
 Он говорил резко, не обращая внимания на то, что трибун может его услышать. В его манере держаться чувствовалась подсознательная уверенность в своем превосходстве, и, задетый за живое, Марк уже открыл было рот, чтобы дать достойный ответ, но вспомнил вдруг Галлию и слова одного из легатов Цезаря: «Все мы знаем, что кельты сильны и дерутся отчаянно. Если мы займем позицию на холме, нам, несомненно, удастся спровоцировать их на прямую атаку…» Трибун скривил в усмешке рот. Роли поменялись, и теперь к нему самому и его солдатам относятся как к варварам. Похоже, Хелвис была права… Нет, пожалуй, не совсем.
 — В один прекрасный день Баанес захлебнется в своем высокомерии, — быстро сказал Туризин, заметив кислое выражение на лице трибуна.
 Скаурус пожал плечами. Извинения Гавраса были, безусловно, искренними, но не порадовали его. В этой земле у каждого несколько масок, подумал он с легкой досадой и, возвращаясь к делу, доложил:
 — Мы надежно окопались отсюда и до самого моря, — Трибун указал на стены Видессоса, тени от них падали почти до того места, где он стоял. — Но следующим нашим шагом, похоже, будет сооружение песочных замков. Мы можем играть в них на этом берегу еще лет пять.
 — Это правда, — кивнул Гаврас. — Возможно, нам придется поиграть в песочек, но лишь до того момента, пока у горожан будет из чего сварить себе суп.
 — Пока они держат в своих руках море, проблем с едой у них не возникнет, — сказал Марк, дав наконец волю своему раздражению. — Они славно посмеются над нами, когда корабли доставят им припасы. Корабли — вот ключ, которым можно открыть город. А у нас его нет.
 — Ключ… — повторил Туризин, вглядываясь куда-то вдаль. и Скаурус сообразил, что Император не был полностью погружен в разговор. Он смотрел на юго-восток, на остров, терявшийся в молочной дымке вдалеке от Видессоса. С внезапно проснувшимся интересом римлянин вспомнил видессианское название этого острова. Ключ. Но когда он спросил Гавраса, о чем тот думает, Император только пожал плечами:
 — Мои планы — туман.
 Туризин улыбнулся, словно высказал одну из своих шуток, понятных только ему одному.
 Марк видел, что Ономагулос тоже ничего не знает об этих планах, и почему-то это его успокоило.
 Ночь выдалась туманной, луны и звезд не было видно. На восходе солнца туман начал отползать к морю. Часовые с горящими факелами были едва различимы. Соленый привкус океана ощущался в каждом глотке воздуха.
 Виридовикс ходил взад и вперед вдоль насыпи, держа факел в одной руке и меч в другой.
 — Вряд ли солдаты Сфранцеза сделают ошибку, если попытаются изрубить нас на куски в этой молочной каше, — заявил он, встретившись со Скаурусом и Гаем Филиппом. — Будь я на их месте, показал бы тем вон олухам, где раки зимуют. Надолго бы запомнили.
 — И я тоже, — сказал Гай Филипп.
 Суждения его о военных действиях редко совпадали с мнением галла, но в данный момент они пришли к согласию. Старший центурион смотрел на окружавшую их серую муть как на личное оскорбление — туман превратил войну из дела профессионалов, зависящее от тактического опыта и знаний, в игру, где любой неумеха может стать, если ему повезет, гением. Марк, однако, заметил то, что и раздраженный донельзя центурион, и горячий кельт упустили — густой туман был не только здесь, но и за стенами города.
 — Держу пари, командиры Ортайяса тоже ходят взад и вперед вдоль стен своих позиций, ожидая увидеть у себя под носом осадные лестницы и солдат, лезущих на штурм.
 — Так и есть, а? — Виридовикс моргнул и засмеялся. — Два крестьянина стоят днем и ночью и приглядывают за своим курятником, чтобы его не разграбили. Бессонная, неблагодарная работа — и для них, и для меня.
 — Возможно, что и так, — согласился Гай Филипп. — У Сфранцезов не хватит ни ума, ни смелости предпринять что-нибудь рискованное. Но как насчет Гавраса? Такая ночь вполне подходит для него — он прирожденный игрок.
 — Когда туман сгустился, я ожидал какой-нибудь вылазки, но, похоже, я ошибся, — проворчал Скаурус.
 — Есть в этом что-то дьявольское, — Гай Филипп зевнул. — Однако что бы это ни было, оно подождет меня до утра. Я пошел спать.
 Он опустил факел, чтобы лучше видеть землю, и направился к своей палатке.
 Римский лагерь находился рядом с морем, разбитый на длинной узкой полосе земли, служившей тренировочным полем для видессианской армии. Через несколько минут Скаурус последовал за центурионом, но, к своему раздражению, заснуть не мог. Дости, который обычно просыпался по нескольку раз за ночь, был далеко, и для Марка это было облегчением. Но трибуну не хватало Хелвис, тепла ее тела рядом. Это нечестно, подумал он и перевернулся на бок; совсем недавно ему казалось утомительным постоянно делить постель с женщиной, теперь же ему было трудно без нее.
 На следующее утро на офицерском совете Туризин выглядел весьма довольным, хотя о причинах этого Марк мог только догадываться. Насколько было известно римлянам, со вчерашнего дня абсолютно ничего не изменилось.
 — Он наверняка нашел себе молоденькую девочку, которая умеет говорить только «да», — предположил Сотэрик после окончания совета. — После ядовитого жала Комитты это недурно.
 — Об этом я не подумал, — засмеялся Марк. — Может быть, ты и прав.
 Осада велась по всем правилам. Несколько военных инженеров, сопровождавших армию Маврикиоса Гавраса, помогали теперь его брату. Под их руководством солдаты Туризина валили деревья и ломали дома, чтобы добыть бревна для таранов и осадных лестниц. Легионеры доказали, что в этом деле они такие же опытные мастера, как в постройке лагеря и укреплений. Если бы не дозорные на стенах, можно было бы подумать, что Видессос вовсе не замечает осаждающих. Корабли свободно выходили из пролива и входили в него, доставляя припасы и свежие пополнения солдат. Каждый раз при виде этих кораблей Скаурус скрежетал зубами от злости.
 — Еще несколько дней — и Сфранцезы поднимут шторм у вас за спиной и прибьют нас, как молотком, — поделился он своими опасениями с Гаем Филиппом.
 Старший центурион, однако, был настроен более оптимистично:
 — Пусть только попробуют. К нам придет больше солдат, чем к ним.
 Зерно истины в его словах имелось. Знать восточных провинций Видессоса не была столь сильна и богата, как роды западных территорий, но и большие и маленькие дворяне одинаково ненавидели чиновников, захвативших власть в столице. Они вставали под знамена Туризина и постепенно у него скапливались изрядные силы. Отряды по сто — двести человек постоянно вливались в его армию, увеличивая ее с каждым днем.
 — Разумеется, — продолжал Гай Филипп, следуя невысказанной мысли Скауруса, — мы еще должны поглядеть, насколько полезны будут все эти олухи в бою.
 Когда через пять или шесть лунных ночей туман снова пал на море, он был еще гуще прежнего. Трибун снова подумал, что осажденные попробуют предпринять под его прикрытием ночную вылазку, и удвоил часовых вокруг лагеря. Было около полуночи, когда он услышал сигналы и крики тревоги, доносящиеся с севера.
 — Букинаторы! — крикнул Марк.
 Громкие звуки рога прорезали воздух. Ругаясь, солдаты выскакивали из палаток, хватали на ходу оружие, строились в колонны. Из лагеря донесся стук копыт.
 — Заснули там все наши парни, что ли? Враг, наверное, уже у самых укреплений. Чертовы олухи! — выругался Виридовикс.
 — Не думаю, что это люди Ортайяса, — сказал Квинт Глабрио неожиданно. Фраза прозвучала так невероятно, что все сразу замолчали. — Я не слышу ни одного удара меча. От часовых тоже никаких сигналов.
 Правота слов молодого офицера подтвердилась через несколько минут. Всадники из сотни лучших кавалеристов Туризина примчались в римский лагерь.
 — Прости, что мы вас так всполошили, — обратился их капитан к Скаурусу. — Чуть не задавили ваших людей в этом Фосом проклятом тумане.
 Трибун поверил ему без труда: даже при свете факелов они увидели всадников только на расстоянии сорока шагов.
 — Дайте команду «стоять наготове», — приказал Марк букинаторам.
 Легионеры постояли несколько минут, как бы подозревая ловушку, затем, после того как была отдана команда разойтись, двинулись к своим палаткам, раздраженно качая головами.
 — Могли бы принять какое-нибудь  одно решение, черт бы их подрал, — проворчал один солдат.
 — Хорошего сна теперь не будет, это уж точно, — добавил другой.
 Третий, следуя привычке ветеранов в любой ситуации находить что-нибудь хорошее, весело сказал:
 — Очень своевременная побудка, я как раз собирался сбегать по нужде.
 Лагерь успокоился, и снова стало тихо. Скаурус зевнул. Прилив был высоким, и шум прибоя у берега напоминал отдаленное гудение барабанов. Трибун остановился возле палатки и собирался уже войти в нее, когда в голову ему пришла неожиданная догадка. Почему, услышав шум прибоя, он подумал о барабанах?
 Скаурус выпрямился: он узнал этот звук. К побережью идут корабли, они уже совсем близко. Мысль о предательстве задавила его вздрогнуть, и он снова крикнул букинаторов. На этот раз солдаты выбежали, сердито рыча, как они делали во время тренировок, которые были им не по душе. Трибун не обращал на это внимания. Тревога пылала ярче факелов во мгле тумана.
 — Собери мне две манипулы, быстро! — сказал он Гаю Филиппу. — Думаю, Сфранцезы решились высадиться на берег. Остальных отправь защищать укрепления здесь. Гонца к Гаврасу — похоже, нас предали. Где Зеприн Красный? Туризин скорее выслушает его.
 — Уж позабочусь, чтобы он  действительно выслушал меня, — пообещал могучий халога, отлично поняв, что имеет в виду Марк. Занимая высокую должность в императорской гвардии при Маврикиосе, он был хорошо известен младшему брату Императора и его солдатам. Набросив поверх кольчуги волчью шкуру, Зеприн исчез в темноте.
 Старший центурион лающим голосом отдавал приказы. Когда легионеры разошлись по местам, он повернулся к Скаурусу:
 — Предательство? Ты думаешь, эти вшивые всадники встречают их?
 — А что же еще?
 — Ты прав, черт побери. Какой у нас план? Удерживать их, пока не получим подкрепление, и сбросить назад, в море?
 — Если мы сможем это сделать.
 Трибун хотел только одного — побольше узнать о тех, с кем ему предстоит сражаться. Равнодушный туман казался ему хуже самой страшной грозы.
 — Теперь ты не сбежишь и не лишишь меня удовольствия подраться, — пропыхтел Виридовикс, подбегая к Скаурусу. — Ну что ж, идем. Ты бежал в полном вооружении, следовательно, у тебя были на то веские причины.
 — Так и есть, — мрачно согласился Виридовикс. Но когда Марк взглянул на подозрительно серьезного кельта, тот усмехнулся ему в лицо.
 Легионеры быстро шли на юг, следуя за видессианской кавалерией, и вскоре Марк почувствовал, как почва под ногами начинает подаваться. Даже в темноте и тумане ему не нужно было спрашивать, что это может означать. Он услышал, как Виридовикс ругается по-галльски, и уловил имя кельтской богини-лошади Эпоны. Трибун оступился, едва не упав на мокрый песок.
 Видессиане были все еще невидимы в темноте и густом тумане, но он слышал, как их офицер приказывает:
 — Всем высадиться на берег!
 — Ты что, сдурел, пресноводная швабра? — ответил ему тонкий голос. — Мои солдаты промочат свои штаны. Мы спустим лодки.
 — Становись в цепь! — негромко сказал трибун.
 Слаженно, как на параде, легионеры выстроились в боевой порядок и приготовились к сражению.
 — Кричите «Гаврас!», когда мы пойдем в атаку, — приказал Скаурус. — Пусть предатели знают, с кем имеют дело.
 Он боялся, что пришел слишком поздно: весла плеснули совсем близко, лодки уже причаливали.
 — Вперед! — скомандовал трибун.
 — Гаврас! — вырвался крик из двухсот солдатских глоток. С мечами и копьями наперевес римляне бросились вперед У кромки воды начался невообразимый хаос.
 Большинство видессиан уже соскочили с коней и стояли с факелами, освещая путь подходившим лодкам. Скаурус видел, как несколько факелов упало, когда его солдаты прокричали свой боевой клич. Дико заржала лошадь — заметив в тумане движение, римляне метнули копья. Властный женский голос глухо спросил:
 — Что за встречу вы нам подготовили, командир?
 — Стойте! — отчаянно крикнул трибун и благословил отличную дисциплину легионеров, которым пришлось внезапно остановиться.
 — Что случилось? — зарычал Гай Филипп. — Они ругаются друг с другом, а нам-то что за дело? Иногда мне кажется, что имперские солдаты не могут воевать без своих потаскух.
 Грубый голос старшего центуриона не мог заглушить даже туман, и Марк поблагодарил богов, в существовании которых он вообще-то сомневался, что товарищ его говорит по-латыни. Он ответил:
 — Сдается мне, что ругается это не кто иной, как Комитта Рангаве. И можешь назвать меня кельтом, если я не прав.
 Гай Филипп громко лязгнул зубами.
 — Женщина Туризина? О великий Юпитер! Хотя, подожди! Она ведь осталась на другой стороне Бычьего Брода вместе с остальными юбками и пацаньем. — Прошу прощения, Скаурус, — добавил он поспешно.
 Скаурус нетерпеливо махнул рукой, отметая ненужные извинения. Эти корабли не могли быть кораблями Сфранцеза — Комитта напоминала дикую тигрицу, но не была предательницей. Однако эти суда не могли принадлежать и Туризину — корабли из его сборной флотилии давно возвратились к своим обычным занятиям. Все эти выводы не оставляли ничего, кроме очевидного факта: какие-то корабли стояли у берега.
 Перед рядами римлян вспыхнули два факела. Марк пошел им навстречу, и через несколько мгновений различил ковылявшего по мокрому песку капитана видессиан. Это был невысокий человек с красным лицом, седоватой бородой и густыми сросшимися бровями. Рядом с ним действительно шла Комитта Рангаве, бледная, с узким, прекрасным и хищным, как у сокола, лицом. Трибун отвесил им обоим галантный поклон и, к своему ужасу, услышал собственный раздраженный голос, в котором не было и тени любезности:
 — Может ли кто-нибудь из вас, во имя Скотоса, сказать, что здесь происходит?!
 Капитан недовольно поднял бровь, плюнул на песок и, посмотрев на небо, развел руками.
 Я, должно быть, задел его религиозные чувства, подумал Скаурус. Ну что ж, тем хуже для него.
 Комитта посмотрела на римлянина свысока, но ответом все же удостоила:
 — Император решил, что наступило время подругам и семьям воссоединиться с его солдатами. Разве тебя не поставили в известность? Мне очень жаль.
 Она была типичной аристократкой и извинялась так, словно, разговаривая со слугой, признавала свою мелкую оплошность. Трибун подавил в себе горячее желание схватить женщину за точеные плечи и вытрясти из нее все сведения о происходящем. Религиозный капитан поспешно пришел к нему на помощь:
 — Корабли, стоявшие на острове Ключ, объявили себя сторонниками Гавраса, едва он начал осаду города. Когда поднялся туман, мы отплыли из крепости. Его величество приказал вам укрыться в какой-нибудь бухте и, дождавшись следующей туманной ночи, перевезти семьи солдат и офицеров через Бычий Брод, чтобы их не перехватили корабли Сфранцеза. Все удалось как нельзя лучше.
 — Ключ, — выдохнул Скаурус. Теперь, когда капитан объяснил ему все в нескольких простых фразах, трибун мысленно выругал себя за свою глупость. Флот острова Ключ был вторым по значимости в Видессосе после столичного, и Марк прекрасно знал это. Увы, он никогда не обращал внимания на море и все связанное с ним, и потому даже прозрачный намек Туризина не открыл ему глаза на планы Императора.
 — Что, и на этот раз не подеремся? — спросил Виридовикс, не подчинявшийся никакой дисциплине, кроме своей собственной, и потому увязавшийся за Марком.
 — Похоже, что так, — ответил трибун, все еще удивляясь случившемуся.
 — Нет, вы только подумайте! — громко возмутился кельт. — Первый раз ваше сиятельство берет меня в стычку — и тут же оказывается, что стычки-то как раз не будет вовсе!
 Видессианский капитан, такой же профессионал-солдат, как и любой римский ветеран, посмотрел на кельта как на опасного сумасшедшего. В глазах Комитты Рангаве, однако, загорелся определенный интерес, хотя Марк и надеялся, что Виридовикс на заметит этого. Похоже, надежда трибуна сбылась, во всяком случае, пламенная речь кельта была прервана самым неожиданным образом. Вынырнувшие из темноты две девицы бросились ему на шею, громко взвизгивая:
 — Виридовикс! Милый! Мы так скучали без тебя!
 Держа в одной руке факел, а в другой щит, кельт как мог пытался приласкать их. К облегчению Скауруса, высокие ноздри Комитты раздулись, как от плохого запаха.
 Возвратившись к своим солдатам, трибун быстро разъяснил им ситуацию. Римляне издали восторженный рев — их обрадовали и корабли с острова Ключ, и, еще больше, возможность снова увидеть свои семьи. Что-то в этом видессианском обычае держать семьи солдат неподалеку от армии все же есть, неохотно признал Скаурус, хотя это и шло вразрез с римскими правилами. Солдаты были в лучшем настроении и сражались еще упорнее, зная, что судьба близких зависит от их мужества и силы.
 — Мы пришли сюда по ошибке, — сказал трибун легионерам, — но раз уж мы здесь, то окажем посильную помощь. Освещайте лодки, которые подойдут к берегу.
 Солдаты бросились выполнять приказ с большим воодушевлением. Некоторые вошли в воду по пояс, чтобы их факелы были ближе к лодкам. Маленькие суденышки врезались в песок, и каждую минуту воздух оглашали радостные крики — семьи снова соединялись после разлуки. Скаурус видел, как несколько пар поспешили подальше в темноту, чтобы побыть наедине, но сделал вид что ничего не заметил. Это было неизбежно. А затем Скаурус услышал знакомое контральто, произносившее: «Марк, Марк!» — и в тот же миг сам позабыл обо всем на свете. Он так крепко сжал Хелвис в объятиях, что она жалобно пискнула и лишь минутой позже смогла выговорить:
 — Осторожнее с малышом, да и со мной тоже, медведь эдакий!
 Дости спал у нее на руках.
 — Прошу прощения, — сказал Марк неискренне. Даже сквозь доспехи прикосновение ее тела возбудило в нем желание.
 Она, отлично все поняв, засмеялась, склонилась к его плечу и откинула голову для поцелуя. Мальрик коснулся ручонками кольчуги Марка. На протяжении всего путешествия он так и не заснул, все для него было ново и интересно.
 — Папа, — начал он, — я был на корабле с матросами, а потом на маленькой лодке. Мы плыли с мамой по волнам и..
 — Хорошо, — сказал Марк, взъерошив волосы своего приемного сына. Приключения Мальрика могли подождать. Другая рука Скауруса скользнула по груди Хелвис, и она улыбнулась ему призывно и обещающе.
 Из тумана донеслась волна трубных сигналов, металлический лязг доспехов и громкие крики солдат:
 — Гаврас! Туризин! Император!
 — Проклятье! — пробормотал трибун, и все его мечты о теплой постели и любовных утехах испарились. Какого дурака он свалял! Как он мог забыть о предупреждении, переданном Туризину через Зеприна Красного? Халога выполнил поручение даже слишком хорошо, как показалось Марку.
 С дикими криками и пыхтеньем к песчаному пляжу неслись сотни солдат, готовые встретить несуществующего врага.
 — Гаврас! — крикнул он во все горло, и легионеры поспешно подхватили этот крик, ощутив неловкость, подобную той, которую час назад испытали видессианские кавалеристы. Невеселое это дело — быть атакованными своими же товарищами.
 — Ты что, расправляешься здесь с предателями, Скаурус? — Туризина не было видно в тумане, но трибун слышал, что в голосе Императора насмешка смешивалась с тревогой.
 — Все в порядке, благодарю тебя. Было бы, правда, еще лучше, если бы мы знали, кто приплывет сюда сегодня.
 «Мои планы — туман», — вспомнил Марк слова Императора. Туман, черт побери, так и есть! И он ни слова не сказал своим офицерам! Надо думать, Туризин испытал несколько неприятных минут, когда Зеприн Красный ворвался в его палатку и доложил об атаке. Ну что ж, по заслугам, подумал Скаурус.
 Император, вероятно, тоже задумался о том, не обернулась ли ему его выдумка боком. Но, надо отдать ему должное, он прибыл быстро и был готов к схватке. Теперь же, когда его солдаты убедились, что никакой опасности нет, они могли встретить своих жен, которые одна за другой выходили из лодок.
 Оживленно переговариваясь, прибывшие с Туризином воины поспешили к ним. На берегу стало тесно и шумно, но все, кажется, были только рады этому. Комитта Рангаве взвизгнула, когда Гаврас, не слезая со своего вороного, подхватил ее и посадил впереди себя как военную добычу.
 — Иногда я сомневаюсь, что он достаточно серьезно относится к этой войне, — неодобрительно хмыкнул Гай Филипп.
 — Вспомни Цезаря, — сказал Марк.
 — О, этот лысый бабник? Он и его галльские шлюхи… — произнес старший центурион с ноткой восхищения в голосе, и глаза его стали печальными и добрыми, как при мысли о старой возлюбленной. — Но ты прав, это был настоящий лев и хороший воин. Цезарь. — повторил он задумчиво. — Если Гаврас сделает свое дело хотя бы наполовину так хорошо, как делал его Цезарь, наши имена появятся в большем количестве книг, чем Горгидасу может присниться. Вместе с несколькими медными монетками этого вполне хватит на стаканчик вина.
 — Насмешник, — фыркнул трибун, хотя в душе готов был признать, что центурион говорит правду.
 Марк лежал рядом с Хелвис в палатке, и лицо у него было счастливое. Он слушал шум прибоя, но слышал лишь свой учащенный пульс. Хелвис вздохнула тихо, с каким-то животным удовлетворением.
 — Почему наша жизнь не может всегда быть такой, как сейчас? — спросил трибун, обращаясь больше к какому-то невидимому собеседнику, чем к Хелвис или самому себе. Он не думал, что она слышит его, и нежно коснулся ее лица, размышляя о том, как сгладить шероховатости в их отношениях. Да и возможно ли это? Она все еще оставалась для него загадкой, и как бы близко ни соприкасались их тела, всегда оставалось между ними какое-то расстояние. Это огорчало Скауруса, но помочь беде он не мог. Трибун взглянул на Хелвис — что могло скрываться в ее глазах?
 Мягкое и гладкое тело ее скользнуло к нему, а голос прозвучал серьезно:
 — Много хорошего и доброго может идти от любви, но от нее же идет и немало зла. Каждый раз, начиная, мы просим Фоса-Игрока помочь и ставим на добро. В этот раз мы победили.
 Скаурус изумленно заморгал в темноте палатки: услышать вдумчивый ответ он ожидал сейчас меньше всего. Намдалени призывали своего Игрока, чтобы оправдать все происходящее в мире, где добро и зло существовали на равных. Будучи уверены, что Фос в конце концов победит, они тем не менее готовы были считать свои души ставками в его игре, чтобы победа была окончательной. Сравнение, вынужден был признать Марк, вполне уместное, и все же оно не сделало Хелвис ближе, а лишь подчеркнуло разницу между ними. Она обращалась за объяснениями к богу точно так же, как тянулась за полотенцем, чтобы вытереть руки.
 Все его тревожные мысли исчезли, когда они обняли друг друга и руки ее нежно заскользили по его спине. Он ощутил ее теплое дыхание, когда она прошептала ему прямо в ухо:
 — Слишком многие вообще не знают добра, милый. Будь же благодарен за то, что мы изведали его.
 Хотя бы один раз он не смог возразить ей. Его губы коснулись ее губ.
 Получив в руки корабли, Туризин Гаврас стал использовать свой новый флот против кораблей города. Он надеялся, что моряки столицы последуют за теми, кто был на острове Ключ и поднимут восстание против Сфранцезов. Несколько капитанов присоединились к Гаврасу, приведя с собой корабли и команды, но Тарон Леймокер, больше своим личным примером, прославленной неподкупностью и благородством, нежели чем-либо иным, удержал костяк флота за Ортайясом и его дядей. Морские сражения оказались более ожесточенными, чем осада, которая пока что не давала никаких результатов. Атаки и контратаки следовали одна за другой — галеры горели и тонули, раздутые трупы выбрасывало на берег, как суровое напоминание о том, что война на море может быть не менее страшна, чем на суше.
 Командовал флотом Ключа на удивление молодой человек весьма приятной наружности, о чем ему было хорошо известно. Как и большинство знатных людей, с которыми познакомился Скаурус, этот видессианин, Элизайос Бурафос, был отнюдь не прост, и гордость его бывала оскорбительна.
 — Я думал, мы пришли сюда, чтобы помочь тебе, — заявил он Гаврасу на одном из утренних офицерских советов, — а не воевать за тебя!
 Марку пришло на ум, что, возможно, Бурафос думает о сегодняшних потерях.
 — Ну, и что ты хочешь, чтобы я делал? — поинтересовался Туризин. — Потел на штурм стен? На это требуется в пять раз больше людей, чем у меня есть, и тебе это хорошо известно. Но с помощью твоих кораблей я не позволю чернильным душам доставить в Видессос ни горсти олив, ни фляги вина. В городе начнется голод…
 — Так оно и будет, ядовито усмехнулся Элизайос. — Зато казды разжиреют. Они будут толстеть с каждым днем, пожирая твои западные территории, пока ты сидишь здесь и ждешь черт знает чего.
 За столом воцарилось молчание. Бурафос открыто сказал то, о чем каждый из присутствующих и сам думал не раз. В гражданской войне Сфранцезы и Гаврас собрали всех солдат, которых смогли найти, оставив провинции на волю судьбы. Быть может, у них еще хватит времени, чтобы собрать все силы в кулак, после того как Император победит, но вот останется ли еще к тому моменту кого собирать?..
 — Клянусь Фосом, он прав, — сказал Ономагулос. Как и у других офицеров Туризина, у Баанеса было много земель на западе. — Если я услышу, что эти волки появились у стен Гарсавры, пусть Скотос убьет меня, если я не соберу своих солдат и не уведу их домой, чтобы защитить свой город.
 Император медленно встал. Его глаза пылали гневом, но он держал себя в руках и каждое произнесенное им слово падало тяжко, как удар молота:
 — Баанес, если ты уведешь своих солдат к себе домой или к черту на рога, ты действительно будешь убит, но отнюдь не Скотосом. Клянусь, я сделав это своими собственными руками. Ты присягал мне, ты простерся передо мной в знак верности — и не можешь нарушить эту клятву, когда тебе вздумается. Ты понял меня, Баанес?
 Ономагулос впился в Туризина горящими глазами, тот ответил взором не менее яростным. Маршал обвел собравшихся взглядом в поисках поддержки.
 — Я понял тебя, Туризин. Что бы ты ни приказал, я, разумеется, повинуюсь.
 — Хорошо. Больше не будем говорить об этом, — ответил Гаврас ровно и продолжил совет.
 — Неужели он так и оставит это? — прошептал, как бы не веря своим ушам, Гай Филипп на ухо Скаурусу.
 — Это просто Ономагулос, он всегда так разговаривает, — шепнул трибун в ответ, хотя и сам был встревожен. Баанес все еще обращался с Туризином Гаврасом как с маленьким мальчиком.
 Возвращаясь в римский лагерь, Скаурус думал о том, что может сделать Император, чтобы Баанес изменил свой тон. Однако все размышления его на эту тему прервал Квинт Глабрио, встретивший трибуна и Гая Филиппа за палисадом.
 — Что случилось? — тут же спросил Марк, увидев застывшее лицо младшего центуриона.
 — Я… ты… — начал было Глабрио и не смог продолжать. Голос у него прервался, он махнул рукой странным жестом, означающим одновременно и отвращение, и отчаяние, затем повернулся и ушел, оставив своих командиров в полном недоумении.
 Скаурус и Гай Филипп обменялись удивленными взглядами и двинулись за ним. Глабрио всегда был невозмутим. Они никогда еще не замечали, чтобы он так открыто выражал свое отчаяние или горе. Не видели до этого момента.
 Он повел их к насыпи, которую возводили легионеры, когда приступали к осаде Видессоса. Небольшая толпа легионеров обступила один из патрулей. Подойдя ближе, Скаурус увидел на их лицах то же смешанное выражение ужаса и гнева, которое бурлило в Квинте Глабрио. Кольцо расступилось при приближении трибуна. Казалось, легионеры были рады возможности отойти в сторону. У тела, лежавшего на земле, остались только два человека — Горгидас и Фостис Апокавкос.
 — Ты уверен, что хочешь это видеть, Скаурус? — спросил Горгидас, повернувшись к трибуну. Лицо у него было очень бледным, как будто врач легиона увидел сейчас больше боли и смерти, чем доводилось ему после кровавой сечи.
 — Отойди в сторону, — резко сказал Марк.
 Грек и Апокавкос подались назад, и Марк увидел. Убит был Дукицез. Увидел и не мог сдержать стон. И для этого спасал он маленького воришку от гнева Маврикиоса?
 Тело, лежавшее перед ним, безмолвно ответило: «да». Мертвым Дукицез казался даже меньше, чем помнил его Скаурус. Сейчас он был похож на сломанную, изувеченную игрушку, отброшенную в сторону каким-то жестоким ребенком. Но какой ребенок, даже самый испорченный и злой, мог так отвратительно искалечить тело, лишить этот скорчившийся труп всякого человеческого достоинства?
 Марк услышал, как Гай Филипп со свистом втянул в себя воздух. Он не заметил, что пальцы его судорожно сжались в кулак и ногти впились в кожу.
 — Он умер быстро, — сказал Горгидас, показывая длинный надрез, который шел от левого уха до середины горла маленького человека. Несколько черных мух с жужжанием поднялись из-под пальцев врача. — Он не мог оставаться живым и почувствовать, что с ним делают… все… это… Весь лагерь… Асклепиос! Весь город услышал бы его крики. Но никто ничего не знал, пока не пришла смена караула.
 — Единственное милосердие, — кивнул Гай Филипп. — Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что этой раны хватило.
 — У Сфранцезов есть казды, которые воюют за них, — сказал Марк, пытаясь найти хоть какое-нибудь объяснение увиденному. — Это могло быть их рук делом. Они убивают с большой жестокостью, чтобы запугать своих врагов.
 Но он сам сомневался в справедливости такого предположения. Казды были варварами, они убивали и пытали своих пленников слишком часто, чтобы известия об этом могли быть пустыми слухами. Однако хирургическая точность убийцы Дукицеза намного превосходила их жестокость в холодном намерении причинить зло.
 Фостис Апокавкос сказал:
 — Казды, будь они прокляты, ничего общего с этим не имеют. Я почти хотел бы, чтобы это были они, — тогда я хоть отдаленно понял бы причину.
 Новый римлянин говорил по-латыни с легким акцентом западных провинций, и этот необычный выговор сейчас только подчеркивал его горе. Он и Дукицез, два имперских солдата, вместе проделали весь горький путь отступления после поражения при Марагхе.
 — Ты говоришь так, будто знаешь, что это не кочевники, — сказал Гай Филипп. — Даже худшие из видессиан не могли бы сделать такое.
 — Я благодарен тебе за эти слова, — ответил Фостис Апокавкос, почесав свой длинный подбородок. Чаще он настаивал на том, чтобы его считали римлянином, и все же сейчас хотел быть видессианином. — Но это не кочевники, друг, и ты не прав. Взгляни сюда. — Он показал на лоб мертвеца.
 На взгляд Скауруса раны на лбу не отличались от других зверских увечий, нанесенных убийцами. Он вгляделся снова, на этот раз как бы отделяя засохшую кровь от тела, и различил вырезанные ножом буквы. Из них сложилось слово, точнее, видессианское имя:
  Ршавас .
 — Он сделал это, чтобы мы не скоро о нем забили, — сказал Виридовикс вечером у костра. — Я знал, что этот негодяй способен на что-то подобное.
 Кельт ел легкий ужин — хлеб и несколько виноградных гроздьев. Желудок подвел его, когда он увидел тело несчастного Дукицеза.
 — Да, — согласился Гай Филипп и сжал своими квадратными волосатыми руками невидимое горло. — И он вдвойне идиот, потому что застрял теперь в городе, откуда нелегко будет удрать.
 — Ну что ж, еще одна причина для того, чтобы взять его, — добавил Марк и налил себе в кружку вина. Все еще содрогаясь при мысли об увиденном, трибун пил вино, желая затуманить свою память.
 — Хуже всего то, что ты сказал сегодня утром, — обратился Квинт Глабрио к Гаю Филиппу. — Хотя ты и не до конца осознал это. Дукицеза убил не кочевник. Не было никакой необходимости увечить его так после смерти, и пусть пощадят меня Боги, сделав так, чтобы я никогда не узнал истинной причины этого зверства.
 Он закрыл лицо ладонями, словно все еще видел перед собой истерзанное тело маленького солдата.
 Скаурус опустошил кружку и вновь наполнил ее до краев терпким видессианским вином. Его товарищи сделали то же самое, но вино не принесло им облегчения. Один за другим они расходились по палаткам, надеясь, что сон принесет им успокоение.
 Трибун откинул брезент, закрывающий вход в его палатку, и, все еще полуодетый, вышел наружу. На нем был только легкий плащ и сандалии и шел он не выбирая дороги. Сейчас он хотел только одного — уйти подальше от своей палатки. Фос-Игрок или кто там еще мог проиграть с тем же успехом, с каким выиграл несколько ночей назад.
 Часовые приветствовали трибуна римским салютом, когда он подошел к северным воротам лагеря. За пределами лагеря было еще темно. Он машинально ответил на салют, оглядел безлюдный лагерь: немногочисленные костры уже догорели, на каждом римском посту было теперь по два человека — и в лагере, и вдоль осадной насыпи. Факелы пылали до самого моря, и Скаурус знал — сегодня ни один солдат не станет спать на посту.
 Ночь была ясной и прохладной, почти холодной. Луна уже давно поднялась среди бесконечной россыпи звезд. Глядя на все еще непривычные для него созвездия, Скаурус подумал: пытаются ли видессиане читать по ним свою судьбу? Такие попытки хорошо вписались бы в их веру, но он не мог вспомнить ни одного упоминания об астрологии в Империи. Нейпос, наверное, должен это знать. Эта мысль быстро мелькнула у него в голове и так же быстро исчезла.
 Трибун все еще брел по направлению к северу; очень скоро он миновал римские укрепления и пошел к лагерю намдалени. Обошел его стороной, не желая встречаться с островитянами, и услышал в отдалении женские вопли. Голос принадлежал Комитте Рангаве. Наверное, Туризин Гаврас дорого бы дал за то, чтобы она оказалась в эту минуту на другой стороне Бычьего Брода.
 Скаурус желчно рассмеялся — он слишком хорошо понимал подобное чувство.
 Его смех испугал кого-то, человек громко втянул в себя воздух, затем раздался полувопрос-полувызов:
 — Кто здесь?
 Еще одна женщина, голос более низкий, чем у Комитты, и с глухим акцентом. Марк вгляделся в темноту.
 — Неврат? Это ты?
 — Кто?.. — начала она снова и прервала себя. — Скаурус?
 — Да. — Трибуну было приятно видеть ее. Она и ее муж не жили больше в лагере легионеров, присоединившись к нескольким двоюродным братьям Сенпата Свиодо, которые вместе с другими васпураканами стали под знамена Гавраса. Марку не хватало их обоих: отважного Сенпата с его лютней и дерзкими шутками и его жены, которую трибун полюбил за смелость и ясную голову. Он слегка им завидовал, считая образцом счастливой семейной пары.
 Неврат медленно подошла к нему, осторожно ступая в темноте. Ее черные, блестящие волосы, падали локонами на плечи. Как обычно, она была одета как солдат: в тунику и штаны, на поясе у нее висел меч.
 — Что ты делаешь здесь в такой поздний час?
 — Почему бы мне и не побродить в такой поздний час? — парировала Неврат. — Я представляю себя кошкой, крадущейся в темноте, к тому же ночь такая красивая… Ты не находишь?
 — А? Да, пожалуй, красивая ночь, — ответил Скаурус машинально. Какая бы красота ни окружала его, она была для него потеряна.
 — У тебя все в порядке? — неожиданно спросила Неврат, коснувшись рукой его плеча.
 — Нет, не очень, — ответил он после долгой паузы.
 — Могу ли я чем-нибудь помочь?
 Прямой и точный вопрос. Неврат была из тех, кто задает подобные вопросы только тогда, когда в них есть явная необходимость.
 — Спасибо. Боюсь, что от моих бед нет лекарства. — Он боялся, что она будет настаивать, но Неврат только кивнула:
 — Я надеюсь, ты излечишься и очень скоро. — Она отпустила его плечо и через минуту исчезла в темноте.
 Марк продолжал брести вперед без определенной цели. Он был уже далеко за пределами укреплений Гавраса, двое солдат прошли рядом, не заметив его присутствия.
 — …И когда его отец спросил, почему тот плачет, он ответил: «Сегодня утром пришел булочник и съел ребенка!» — произнес один из солдат, и оба громко засмеялись. Судя по голосам, они были изрядно навеселе. Скаурус не знал всего анекдота, но концовка показалась ему забавной, и он невольно усмехнулся.
 Мимо проскакал всадник, что-то напевая себе под нос. Неожиданно песня смолкла: похоже, всадник впотьмах налетел на кого-то. Послышались приглушенные ругательства. Приглядевшись, Марк увидел поднимавшуюся с земли женщину. Она тоже заметила трибуна и двинулась ему навстречу. Не было нужды спрашивать, почему она бродит в темноте: юбка с широким разрезом раскрывалась при каждом шаге, обнажая ее белые ноги. В отличие от солдат, она сразу заметила трибуна и уверенно подошла к нему. Девушка была худой и смуглой, от нее пахло старыми духами, вином и потом. Ее улыбка, почти невидимая в темноте, была профессионально-призывной.
 — Ты рослый парень, — сказала она, оглядев Марка с головы до ног. У нее был столичный выговор, быстрый и резкий, почти стаккато. — Хочешь пойти со мной? Я сделаю так, что лицо твое перестанет быть мрачным. Тебе полегчает, обещаю.
 Скаурус усмехнулся. Завязки на ее корсаже были почти распущены, маленькая грудь матово светилась в темноте. Он почувствовал напряжение, словно кираса стала ему тесной и затрудняла дыхание, хотя доспехов на нем не было.
 — Пойдем, — согласился он. — Это далеко?
 — Не очень. Покажи деньги. — велела она, сразу переходя к делу.
 Марк вспомнил, что, кроме плаща, на нем ничего нет, даже сандалии остались в палатке. Но когда он с сожалением развел руками, на указательном пальце тускло блеснуло серебро. Он снял кольцо и протянул девушке.
 — Подойдет?
 Она взяла кольцо, вгляделась, затем, улыбнувшись трибуну, дотронулась до него своими уверенными, умелыми пальцами.
 Как она и говорила, ее палатка была неподалеку. Снимая плащ, Скаурус подумал о том, что девушка едва ли принесет ему то облегчение, которое он искал. Все еще сомневаясь, он лег рядом и обнял ее.

 7

 — Казды взяли Резаину?! — спросил Гай Филипп у Виридовикса с изумлением в голосе. — Когда ты это услышал?
 — Один моряк сказал. Он говорит, что уверен в этом. Они ведь плавают по всему свету, эти моряки, и узнают новости раньше других.
 — И эти новости всегда плохие, — сказал Марк, зачерпывая ложкой неизменную утреннюю кашу. — Далеко на юге сдалась Кибистра, а теперь еще и это.
 Падение Резаины было большим ударом. Этот город лежал в двух днях пути к югу от залива Риякс, к востоку от Амориона. Если он действительно пал, то казды бросятся теперь на фанатиков Земаркоса, засевших в Аморионе. Города западных провинций сдавались под ударами захватчиков один за другим, в то время как осада Видессоса все еще тянулась и тянулась без всякого видимого результата. Кое-кто, правда, уходил из города: одни спускались со стен, другие уплывали на маленьких лодках, принося вести о том, что в крепости туже затянули пояса. Говорили они и о жестоком и жадном правительстве, но какими бы ни были трудности, испытываемые Сфранцезами, на двойных стенах столицы и высоких башнях ее постоянно маячили солдаты, по-прежнему готовые защищать город.
 — У Туризина не слишком много шансов, — мрачно сказал трибун. — Он не может вернуться через Бычий Брод на тот берег, чтобы начать войну с Каздом — сначала ему нужно одолеть Ортайяса и Варданеса. Но к тому времени как Гаврас побьет их, у него уже не останется земель — кочевники завоюют Империю, пока он осаждает свою столицу.
 — Все, что нам нужно сейчас, — это победа. И чем быстрее, тем лучше. Но это означает штурм, и я дрожу всякий раз, когда думаю об этом, — проворчал Гай Филипп.
 — Ни разу не видал я еще двух таких мрачных мужиков, — заметил Виридовикс. — Мы не можем идти, мы не можем остаться. Драться мы тоже не можем. Так, может, просто напьемся, если уж не остается ничего другого?
 — Я слышал советы, которые нравились мне меньше, чем этот, — хмыкнул Гай Филипп.
 Отсутствие логики, обычное для кельта, раздражало Марка. Усмехнувшись и склонив голову, он иронически спросил:
 — Ну и что же нам теперь делать, когда ты перебрал все варианты?
 — Я еще не исчерпал их, милый мой римлянин, — парировал кельт, и глаза его сузились. — Ты оставил в стороне коварство и заговор, а Гаврас этих возможностей не забывает. Ты слишком честен и доверчив, чтобы найти выход, но, как знать, не отыщут ли его другие?
 Скаурус одобрительно замычал — в словах Виридовикса была доля правды. Однако ему не слишком понравилось то, что кельт подразумевал под словами «честен и доверчив». «Простофиля» — вот что имел он в виду. Марк не думал, что заслужил такое определение.
 Марк не стал повторять ночи, проведенной с проституткой. Ее объятия не решили проблем, которые возникли у него с Хелвис. Раздоры их, если уж на то пошло, стали глубже. Все чаще и чаще тишина, разделявшая их, напоминала душное одеяло. Трибун вздохнул с облегчением, когда неприятные мысли эти были прерваны появлением рослого видессианина — императорского гонца для поручений. Он выпил последний глоток светлого видессианского пива — вино здесь было слишком сладким, чтобы пить его по утрам — и сказал:
 — Я слушаю тебя.
 Гонец поклонился ему, как любому старшему по званию командиру, но Скаурус заметил его слегка поднятую бровь и поджатые губы — для аристократов-видессиан пиво было напитком простолюдинов.
 — В палатке Его Величества во втором часу дня будет проходить офицерский совет.
 В Видессосе, как и в Риме, день и ночь делили на двенадцать частей, считая от восхода солнца до заката. Трибун взглянул на небо.
 — Ну что ж, времени достаточно, чтобы подготовиться.
 — Не желаешь ли ты глоток эля? — спросил Виридовикс посланца, протягивая ему маленький бочонок с пивом. Марк видел, как под огненно-рыжими усами кельта зазмеилась улыбка.
 — К сожалению, не могу, — ответил посланец Туризина. Голос его по-прежнему ничего не выражал. — Мне нужно передать поручение другим офицерам.
 Поклонившись во второй раз, он исчез.
 Как только гонец скрылся с глаз, Гай Филипп хлопнул Виридовикса по спине.
 — «К сожалению, не могу», — передразнил он видессианина. Центурион и кельт громко рассмеялись, забыв свои ссоры.
 — А не выпьешь ли ты глоток эля? — спросил его Виридовикс.
 — Я? Великие боги, нет! Терпеть его не могу.
 — Ну что ж, нет смысла пропадать хорошему напитку, — сказал Виридовикс и, припав к бочонку, сделал большой глоток.
 Командиров, собравшихся в палатке Туризина, было легко разделить на тех, кто знал о падении Резаины, и тех, кто еще не знал об этом. Волны нетерпения пробегали по первой группе, хотя едва ли кто-нибудь мог сказать, чего, собственно, ждет. Остальные сидели спокойно, как на любом другом офицерском совете, когда ничего особенного ожидать не приходится. В течение первых десяти минут казалось, что так оно и будет.
 Совет начался с того, что двое крепких охранников приволокли в палатку видессианского лейтенанта с длинной козлиной бородкой и испуганными глазами.
 — Ну, что еще стряслось? — нетерпеливо спросил Туризин, барабаня пальцами по столу. У него были куда более срочные и важные дела, чем этот трясущийся юнец, что бы он там ни натворил.
 — Ваше Величество… — дрожащим голосом начал лейтенант, но Гаврас взглядом заставил его замолчать и обратил взор на старшего стражника.
 — Арестованный, зовущийся Пастиллас Монотэс, вчера вечером в присутствии своих солдат нанес Вашему Величеству злобное и грязное оскорбление. — Голос солдата, обвинявшего Монотэса, был лишен всякого выражения.
 Видессианские офицеры, сидящие за столом, замерли с вытянувшимися лицами, а Туризин насторожился. Намдалени, каморы и римляне понимали свободу выражений как нечто само собой разумеющееся, но здесь была Империя, старое государство, переполненное правилами, строго регламентирующими отношение к членам императорской фамилии. Даже такой не вполне традиционный император, как Туризин, не мог потерпеть неуважения к своей высокой особе без того, чтобы не упасть в глазах подданных. Марк сочувствовал испуганному молодому офицеру, но знал, что не осмелится вмешаться в решение этого совета.
 — Чем же именно этот Монотэс оскорбил меня? — спросил Император. В его тоне слышалась официальность, принятая при дворе.
 — Ваше величество, арестованный говорил, что единственное, на что вы способны, — это осадить Видессос, что вы трусливый шакал, евнух с сердцем курицы и человек с рыком льва и душой мыши. Это его собственные слова, сказанные им, по-видимому, в состоянии сильного опьянения. — При последних словах в тоне гвардейца проскользнула наконец нотка человечности.
 Туризин внимательно посмотрел на Монотэса, который от страха; казалось, становился все меньше и меньше прямо на глазах.
 — Любопытную помесь зверей я собой представляю, а? — сказал он и усмехнулся.
 Надежды Скауруса на благополучный исход дела возросли. Замечание Императора не было похоже на прелюдию к суровому приговору. Искренне заинтересованный, Гаврас спросил:
 — Мальчик, неужели ты действительно сказал обо мне все это?
 — Да, ваше величество, — пролепетал несчастный юноша, и его лицо стало бледным, как шелк-сырец. Он глубоко вздохнул и вдруг выпалил: — Худшего мне было бы не придумать, даже если бы я выпил море вина!
 — Какое неуважение, — пробормотал Баанес Ономагулос, но Туризин весело улыбнулся и закашлялся, чтобы скрыть разбиравший его смех.
 — Заберите его и выведите наружу, — приказал он страже. — Дайте ему несколько тычков по заднице и гоняйте, пока винные пары не улетучатся из его башки. Я трусливая мышь, а? — фыркнул Император, вытирая выступившие от смеха слезы. — Ну, убирайся отсюда, живо. Чего ты здесь торчишь? — обратился он к бормотавшему слова благодарности Монотэсу.
 Юноша чуть не рухнул на землю, когда стражи отпустили его, и кое-как выполз из палатки.
 Вместе с ним исчезло и веселье Туризина.
 — Все ли здесь? — спросил Император.
 Несколько стульев еще пустовало. Когда наконец последний вождь каморов ввалился в палатку, Туризин бросил на него яростный взгляд, нисколько, впрочем, не смутивший кочевника. Гнев оседлого человека не много стоил в его глазах — даже если тот и был Императором.
 — Очень приятно, что ты соизволил присоединиться к нам, — начал Гаврас и тут же, оборвав сам себя, выпалил. — Предлагаю передвинуть палатки к стенам и начать штурм города через два дня.
 Наступила тишина, взорвавшаяся через секунду множеством голосов. Скаурус еще никогда не видел, чтобы командиры Туризина так возмущались.
 — Тогда ты лопух и потерял остатки мозгов, которые у тебя еще были! — перекрывая все вопли, гремел голос Сотэрика.
 — Как ты объяснишь это сумасшествие? — вторил ему Аптранд, сын Дагобера.
 В то время как Сотэрик пылал гневом, в голосе более старшего намдалени слышалось только холодное любопытство. Он глядел на Туризина так, словно перед ним был трудный текст, описывающий древние деяния Фоса.
 — Намдалени никогда не знают, что происходит вокруг, — заметил Гай Филипп, однако недовольные крики сидящих вокруг офицеров заглушили его голос, в котором прозвучала легкая неприязнь — для профессионального солдата информация означала иногда жизнь. Намдалени наемники по призванию, слишком часто попадали впросак из-за своей неосведомленности. Скаурус понимал неодобрение старшего центуриона, как понимал и то, почему солдаты Княжества порой не знали о происходящих вокруг событиях. В глазах видессиан они были не только еретиками, но и людьми, готовыми напасть на Империю, если ситуация будет подходящей. Неудивительно, что новости так медленно доходили до них.
 Туризин подождал, пока утихнет шум, и Марк, зная, что Император наиболее опасен, когда контролирует свой гнев, насторожился.
 — Я потерял свои мозги? — холодно повторил Гаврас, смерив Сотэрика взглядом, словно орел, глядящий на бегущего далеко внизу волчонка. Сотэрик дрогнул и отвел глаза. Трибун невольно восхитился силой духа своего шурина, если не его здравым смыслом.
 — Да, клянусь Игроком, — ответил намдалени. — Сколько времени мы просидели здесь, ничего не делая и ожидая, пока осажденные подохнут с голоду? Чего ради сейчас тебе вдруг приспичило лезть на стены? Из-за того, что какой-то щенок недостаточно почтительно отозвался о своем Императоре, ты готов начать этот дурацкий штурм и угробить свою армию? Это настоящий идиотизм, я тебе скажу.
 — Следи за своим языком, островитянин, не забывайся! — прорычал Баанес Ономагулос, испытывавший к намдалени застарелую неприязнь, которая поборола даже его неоднозначные чувства к Туризину.
 Другие видессианские офицеры неодобрительно заворчали. Если бы Сотэрик говорил таким тоном с Маврикиосом Гаврасом в присутствии Туризина, младший брат Императора наверняка бы взорвался. Но сейчас дерзкая речь намдалени была обращена к нему самому, и Туризин ответил серьезно и прямо, как делал это прежде его старший брат.
 — Сейчас я объясню тебе «чего ради» мы должны штурмовать город, Сотэрик, сын Дости, — сказал Император. Сотэрик, казалось, был ошеломлен, услышав свое полное имя. Вспомнив, как старший Гаврас точно так же назвал когда-то и его самого, Скаурус понял, что Туризин позаимствовал еще один из приемов Маврикиоса.
 — Итак… — Туризин в нескольких фразах описал создавшееся положение. Голос его звучал устало и нетерпеливо, и молодой намдалени, чувствительный к насмешкам, которые были неотъемлемой частью характера и речи видессиан, прикусил губу в раздражении и замешательстве.
 — Нам надо взять город штурмом, но совсем другой вопрос —  сможем ли мы это сделать? — с трудом выдавил он.
 Сотэрик не стал говорить, что никто: ни видессиане, ни захватчики — не смогли еще одолеть эти стены штурмом. Все сидящие за столом и так хорошо знали это.
 — Ты посылаешь нас штурмовать город, — неторопливо произнес Аптранд, — я не знаю, удастся нам его взять или нет, но боюсь, что в любом случае штурм этот будет дорого стоить Княжеству. Ведь мы платим своей кровью, Туризин.
 Скаурус не мог удержаться от одобрительного кивка — потерявший своих солдат офицер наемников не имеет более ничего для продажи.
 — Тогда убирайтесь в ледяной ад Скотоса! — рявкнул Туризин, потеряв всякое терпение. — Забирай своих намдалени и уходи домой, если не можешь отработать жалованье. Ты говоришь, что платишь кровью? Я плачу вдвойне, наемник, потому что каждый человек, который падает по обе стороны стены, враг он или союзник, уменьшает мою силу, ведь я Император Видессоса и все люди этой страны — мои подданные. Ну иди, убирайся отсюда! Меня тошнит от одного твоего вида!
 Когда Гаврас замолк, Марк взглянул на Аптранда. Ему казалось, что намдалени сейчас уйдет из палатки. Сотэрик в самом деле отодвинул свой стул и начал подниматься с места, но Аптранд взглядом остановил его. В горячих и гневных словах Туризина была правда, ускользавшая от него раньше, и он остался, чтобы поразмыслить над этим.
 — Пусть будет так. Через два дня — штурм, — сказал после недолгого молчания Аптранд, отдал салют и вышел вместе с Сотэриком.
 Совет закончился через несколько минут. Офицеры по двое, по трое выходили из палатки, переговариваясь и судача, как записные сплетницы. Уже у выхода Марк встретился взглядом с Туризином, который все еще обсуждал что-то с адмиралом Бурафосом. В глазах Императора светилось нескрываемое торжество, и Скаурус внезапно подумал о том, что сейчас, уговорив намдалени принять участие в запланированном им штурме, Гаврас, быть может, одержал свою главную победу.
 Армия Туризина готовилась к штурму. Вперед выдвинулись лучники, выкатили готовые прикрыть атакующих баллисты для метания камней и тяжелых стрел. Колчан каждого лучника был полон, каждый таран защищен специальным навесом, и тараны эти с бронзовыми бараньими головами на концах медленно подтягивались на цепях к воротам.
 — Впечатляет, — сказал Гай Филипп, наблюдая за подготовкой к штурму. — А на стенах, я полагаю, уже кипятят масло, чтобы устроить нам теплую встречу.
 — Absit omen [Да не послужит дурным знаком (лат.)], — ответил Марк латинской поговоркой, не слишком, впрочем, надеясь на благоприятный исход штурма. Все, что они сделали, готовясь к атаке, было отлично видно со стен, и видессиане хорошо знали о том, что происходит, несмотря на старания Гавраса хоть как-то скрыть и замаскировать приготовления к штурму.
 — Если бы в городе нашелся хоть один командир, у которого осталось немного мозгов и мужества чуть побольше того, которое нужно, чтобы переварить бобы и навонять после этого, он напал бы на нас прямо сейчас и загнал в море, — проворчал Гай Филипп, наблюдая, как солдаты движутся к городским укреплениям. На расстоянии они казались не больше муравьев.
 — Не думаю, чтобы такой смельчак нашелся, — отозвался Скаурус. — Чернильные души держат своих генералов под каблуком, иначе те давно бы уже это сделали. Ортайяс может изображать из себя воина, сколько ему угодно, но Варданес управляет с помощью налогов и интриг, а не с помощью стали. Он не слишком доверяет солдатам и не позволит им действовать самостоятельно.
 — Надеюсь, что ты прав, — кивнул старший центурион, однако патрули распорядился удвоить. Гай Филипп оставался верен себе: быть настороже никогда не вредно.
 Римляне не были застигнуты врасплох, когда ночью отряд всадников вырвался из открывшейся на миг крепостной ниши, спрятанной в стене у основания башни. Нападавшие держали в руках горящие факелы, мечи, луки и осыпали стрелами все, что попадалось им на глаза. Видессиане — опытные пиротехники — умели начинять горючими материалами светильники и метательные снаряды, так что факелы их горели невероятно ярко. Крики: «Ортайяс! Сфранцезы!» — рвались из глоток приближающегося врага. Часовые у брустверов кричали в ответ: «Гаврас!», одновременно с этим кличем до Марка донеслись первые стоны раненых. Вскоре зазвучал и другой боевой клич, заставивший Скауруса поспешно надеть шлем и самому броситься в битву.
 — Ршавас! — кричали нападающие. — Ршавас!
 Многие из них были вынуждены остановиться у насыпи, отделявшей город Видессос от Империи. Солдаты эти сцепились с часовыми-римлянами, они бросали в них факелы и осыпали стрелами, но увидев, что противник не поддается, отступили. Действия их подтвердили слухи, ходившие о мародерах Ршаваса: храбрые со слабыми и не слишком стойкие в настоящей битве.
 Один упорный отряд все же перевалил за высокий, в человеческий рост редут и начал обмениваться с римлянами ударами мечей. Другая часть отряда топорами и дубинами крушила осадные машины. Руководил прорвавшимися солдатами высокий, могучего сложения человек, который, вероятно, и был Ршавасом.
 С криком: «Остановись и готовься к бою, убийца!» — Марк бросился на него. К разочарованию трибуна, на голове врага был шлем со щитком, закрывающим лицо, и взглянуть ему в глаза Марку не удалось. Ршавас, кем бы он ни был, оказался не трусливого десятка. Он принял вызов и кинулся на Скауруса, меч его взлетел высоко в воздух. Два клинка лязгнули, скрестившись, и Марк почувствовал, как невидимая сила ударила его в плечо. Символы друидов загорелись золотым огнем на галльском клинке. Они были ярче и горячее, чем в тот день, когда он сразу же после прибытия в столицу сражался на дуэли с Авшаром, князем-колдуном из Казда. Трибун стиснул зубы — ага, так Ршавас тоже владеет заколдованным оружием? Ну что ж, это ему не поможет.
 Битва разделила их, прежде чем трибун успел разделаться с Ршавасом. На предводителя банды тотчас набросился Фостис Апокавкос. Он был так разъярен и так хотел отомстить за Дукицеза, что вмиг позабыл все, чему учили его легионеры. Он яростно рубил своим гладием, лезвие которого было слишком коротким для такого боя. Ршавас играл с ним, как кот с мышью, смеясь холодным, жестоким смехом. Наконец, пресытившись игрой, он нанес страшный удар по шлему Апокавкоса. Меч его, к счастью, скользнул, и Фостис, хотя и рухнул на землю, был еще жив. С воем ярости Ршавас наклонился, чтобы добить солдата, но Гай Филипп встал на его пути.
 — Прочь с дороги, маленький человечек! — прошипел Ршавас. — Иначе тебе будет плохо.
 Апокавкос, оказавшийся позади старшего центуриона, поднялся на колени, вытирая залитое кровью лицо. Гай Филипп между тем отставил ногу, покрепче уперся в землю, сплюнул через щит и приготовился к бою. Град ударов, яростных, как порывы урагана, обрушился на ветерана, но римлянин, более опытный и умелый, чем Фостис Апокавкос, сразу оценил длинный меч противника. Годы битв научили его искать у врага слабое место. Он искусно оборонялся, нанося ответные удары, только когда ему не угрожала непосредственная опасность. Ршавас сделал ложный выпад и попытался обойти старшего центуриона, но тот быстро отступил влево, не подпуская гиганта к Фостису. Марк, увидев, что Гай Филипп сражается с Ршавасом, бросился к нему на помощь. За ним устремилось несколько легионеров, а Виридовикс, который, как всегда, явился сам по себе отдельной армией, уложив двоих солдат, подобрался к Ршавасу сзади. Рыча и изрыгая проклятия, гигант вынужден был отступить. Солдаты его, повадками своими весьма смахивавшие на обычных бандитов, поспешно перебрались через насыпь. Ршавас последовал за ними и, оказавшись на другой ее стороне, издевательски отсалютовал Скаурусу мечом.
 — У нас еще будет время поболтать! — крикнул он, и мрачная уверенность, прозвучавшая в голосе негодяя, заставила трибуна насторожиться. Ощущение близкой опасности холодком пробежало по его спине.
 — Попробуем их догнать? — предложил Гай Филипп.
 Командир бандитского отряда все еще стоял на нейтральной земле, явно вызывая римлян на поединок. Марк с сожалением покачал головой.
 — Не стоит. Все, чего он хочет, — это заманить нас под удар арбалетов и катапульт крепости.
 — Да, пожалуй, это будет стоить дороже, чем жизнь шлюхиного отродья, — согласился Гай Филипп. Повел онемевшим плечом и добавил: — Силен, как медведь, черт бы его побрал. От его ударов у меня до сих пор рука не шевелится. И скутум этот тоже уже никуда не годится.
 Бронзовые заклепки, покрывавшие верхнюю часть щита, были все сбиты, а толстые дубовые доски основы раскрошены в щепы.
 Вода не могла погасить пожар, охвативший одну из осадных машин, подожженную головорезами Ршаваса, и ее пришлось засыпать песком. Большая катапульта, метающая камни, была разрушена, а несколько других повреждены топорами и дубинками. Скауруса удивило, что повреждения оказались столь незначительными, — впрочем, и времени у нападавших было немного. Потери также были невелики, Виридовикс один уложил чуть не половину всех погибших в бою врагов, и Марк был уверен, что скоро вся армия будет оповещена о его доблести. Из римлян никто не погиб, и это чрезвычайно обрадовало трибуна Каждый убитый легионер был еще одним потерянным звеном цепи, связывающей его с тем миром, который он никогда больше не увидит, — еще одним человеком, с которым Скаурус мог поделиться воспоминаниями об утраченном навсегда Риме. У трибуна сжалось сердце от внезапно нахлынувшей тоски по дому…
 Тяжелее всех был ранен Апокавкос. Горгидас склонился над ним, снял шлем и осторожно дотронулся пальцем до левого виска. Раненый попытался заговорить, но сумел издать лишь странный невнятный звук и скривился от боли. Скаурус тревожно взглянул на врача, однако Горгидас только удовлетворенно хмыкнул, узнав симптом.
 — Удар пришелся на нервный центр, так что некоторое время он не сможет говорить, но думаю, это не смертельно. Череп цел, руки и ноги двигаются нормально, не так ли, Фостис?
 Видессианин пошевелился, чтобы убедиться в этом, раздраженно потряс головой и неожиданно улыбнулся.
 — Голова болит, — написал он пальцем в пыли.
 — А, ты умеешь писать? Интересно, — сказал Горгидас, не обратив поначалу внимания на содержание надписи. Мгновение он смотрел на Апокавкоса так, словно впервые увидел, затем, спохватившись, смущенно кашлянул. — Я дам тебе настойку из вина, смешанного с маковым соком. Ты проспишь весь день, а когда проснешься, головная боль пройдет. К тому времени, наверно, и говорить сможешь.
 — Спасибо, — написал Апокавкос. Писал он, разумеется, по-видессиански, хотя, научившись говорить по-латыни, предпочитал беседовать с легионерами на их языке.
 Солдат с трудом поднялся на ноги и пошел за Горгидасом.
 — Хорошо еще, что намдалени Дракса и регулярные солдаты-видессиане не пожаловали к нам вместе с головорезами Ршаваса, — сказал вечером этого же дня Марк Гаю Филиппу. — Они могли доставить нам кучу неприятностей, а мы сейчас не можем позволить себе даже незначительных потерь, особенно после того, что случилось на западных территориях.
 Центурион обглодал куриную ногу и бросил косточки в огонь.
 — А зачем им было идти вместе с Ршавасом? — удивился он. — Ты хорошо знаешь и намдалени, и имперских солдат. Неужели ты думаешь, у них хватит духа присоединиться к такой банде негодяев, как люди Ршаваса? Ты полагаешь, они любят их больше нашего? Да они рады-радешеньки, что мы намяли бока этим паршивцам и срубили у них пару голов. Едва ли над этими негодяями прольется много слез.
 Поразмыслив, Марк признал, что Гай Филипп прав. Вожди осажденных использовали Ршаваса и его шайку в своих целях, но солдатам и горожанам они вряд ли были по душе.
 — Сфранцезы, — сказал он, и слово скользко сошло с языка.
 Гай Филипп кивнул. Он отлично понял трибуна.
 Туризин Гаврас выбрал для штурма серое, туманное утро. Правда, туман этот, в отличие от укрывшего корабли с острова Ключ, не был густым, как каша, а напоминал скорее легкую дымку, видимость в которой не превышала ста шагов.
 — Значит, не все мои молитвы были напрасны! — торжественно провозгласил Гай Филипп, вызвав этим заявлением легкие смешки у легионеров.
 — Выполнение порученного нам дела в большой степени будет зависеть от того, сумеют ли твои лучники прикрыть нас как следует, — обратился Марк к Лаону Пакимеру. Катриш привел своих людей под стены города после двухнедельной операции по добыче фуража и продовольствия.
 — Знаю, — сказал Пакимер. — Наши колчаны полны стрел, и стреляют мои катриши недурно, но даже они не могут попасть в цель, которую не видят.
 — Разумеется, — согласился Скаурус, который только радовался легкому туману. — И все же, если твои лучники будут осыпать вершину стены стрелами, осажденные не станут особенно высовываться и моим солдатам будет легче.
 — Конечно, — отозвался предводитель кочевников иронически, и трибун слегка покраснел — не ему учить Пакимера, куда и как стрелять. Он знал, что катриши берут в руки лук с трехлетнего возраста, и постарался как можно быстрее найти новую тему для разговора.
 Звук трубы, неожиданно громкий в предутренней тишине, прервал их беседу. Марк узнал императорские фанфары, подающие сигнал к атаке. Напряженное ожидание кончилось, настало время действовать Последняя нота трубы еще звенела в воздухе, когда, созывая легионеров, загудели рога букинаторов. Крича во все горло: «Гаврас!», — римляне бросились к Серебряным воротам и к нише, через которую совершил вылазку отряд Ршаваса Многие легионеры несли деревянные настилы и мостки, колья и мешки с землей, чтобы преодолеть с их помощью ров и добраться до стен.
 Первая линия обороны — невысокая насыпь около стены — мало отличалась от той, что соорудили солдаты Гавраса, если не считать того, что она была сделана из камня. Несколько пикетов видессиан, стоявших возле нее, были быстро перебиты или захвачены в плен — Сфранцезы и не подумали открывать ворота, чтобы выручить их, когда воины Туризина выросли из тумана.
 Высоко над Серебряными воротами, напоминая о том, что Видессос считался святым городом, висело изображение Фоса. Сейчас оно было повреждено — гудя над головами римлян, как рой злых пчел, стрелы катришей летели в столпившихся на стенах защитников крепости. С ревом проносились тяжелые стрелы и камни из баллист, часть их обрушивалась на солдат Сфранцезов, другие, подобно чудовищным молотам, колотили в ворота и каменную кладку.
 — Перезарядить баллисты! Давай, давай натягивай тетиву! — кричал видессианский офицер, удивительно похожий на Гая Филиппа.
 Старший центурион громко созывал легионеров, приказывая ям подтащить тараны к обитым железом порталам Серебряных ворот. Небольшие навесы, защищавшие солдат, тянущих тараны, от лившихся со стен смолы и горячего масла, постепенно приближались к воротам. Взглянув на вершины укреплений, Марк вдруг почувствовал прилив надежды. Он не слишком верил, что длинные тяжелые стрелы, камни и стрелы катришей сумеют отогнать защитников от стен, и все же, пусть даже ненадолго, это произошло. Не встретив сопротивления со стороны осажденных, тараны заняли позицию напротив ворот, замерли, а затем начали размеренно бить в них, словно в гигантский барабан.
 На лице Гая Филиппа показалась волчья улыбка.
 — Створки ворот так крепки, что могут стоять вечно, но петли долго не выдержат, — сказал он трибуну.
 Тараны продолжали грохотать, однако катриши не могли держать защитников города под смертоносным дождем своих стрел вечно — их руки устали, тетива луков ослабла, колчаны пустели. Солдаты снова стали появляться на стенах.
 Один из людей Багратони крикнул от боли, когда кипящее масло обожгло ему плечо, просочившись сквозь доспех. Следующий котел кипящего жира должен был опрокинуться на римлян, но стрела катриша впилась в лоб тащившему его видессианину, тот рухнул замертво, и котел вылился на его товарищей. Римляне радостно завопили, услышав крики боли и ярости, донесшиеся до них со стен. Между тем камни и тяжелые стрелы, пущенные из башен крепости, начали достигать легионеров. Катриши стреляли теперь не так часто, и катапульты, установленные на стенах и башнях, заработали с удвоенной силой.
 — Лестницы! Лестницы! — донесся до Марка рев сотен солдатских глоток. Скаурус бросил туда быстрый взгляд и увидел, как воины Туризина быстро карабкаются вверх по приставным лестницам. Каждый из них знал, что, если лестницы будут опрокинуты прежде, чем они достигнут верхушек стен, их почти наверняка ждет гибель. У легионеров лестниц не было — это чересчур рискованно, подумал трибун. Тараны все еще глухо гремели у ворот. С башни опустилась цепь с большим крюком на конце, чтобы зацепить кого-нибудь из атакующих, но римляне, ожидавшие чего-то подобного, быстро сбили ее. Огромные металлические бляхи и петли ворот трещали и стонали при каждом ударе тарана, тяжелые дубовые створки стали подаваться внутрь.
 — Ага, вот теперь мы им наконец покажем! — крикнул Виридовикс. Его глаза горели от возбуждения. Он высоко поднял свой меч и погрозил им стоявшим на стенах видессианам. Эта битва на расстоянии, дуэль таранов и катапульт была слабым заменителем рукопашного боя, который он так любил.
 Марк не был так возбужден предстоящей схваткой, но и он чувствовал, как в нем крепнет уверенность в победе. Солдаты Сфранцезов оборонялись не слишком хорошо. Иначе при таких фортификационных сооружениях римляне никогда не смогли бы пробиться с таранами к Серебряным воротам, не говоря уже о том, чтобы начать крушить их. Он подумал о том, скольких солдат недосчитаются в крепости, после того как матросы Элизайоса Бурафоса блокировали город с моря и начали топить вражеские корабли, и вынужден был признать, что иногда и флот оказывается весьма полезен.
 Сражение у ниши развертывалось, однако, не столь удачно для легионеров. Толстый металлический стержень, торчащий из стены, защищал ворота ниши от осадных машин и позволял защитникам ее стрелять по флангам атакующих. Видя, что потери здесь неизбежно будут возрастать, Скаурус приказал легионерам отойти, оставив перед нишей только несколько взводов, чтобы не дать видессианам совершить вылазку. Еще один, последний удар таранов, работающих теперь в унисон, и Серебряные ворота осели, будто усталые старики. Римляне бросились вперед, опрокидывая защитников и крича, что город взят.
 Но до взятия города было еще далеко. Перед ворвавшимися в Серебряные ворота возникла высокая стена внутренних укреплений. Она надежно преграждала дорогу в город, а лучники видессиан сеяли под ее прикрытием смерть в рядах легионеров. Отважные, как всегда, катриши Лаона Пакимера поспешили на помощь римлянам и, не имея тяжелого вооружения, несли теперь большие потери. Видя, как падают его солдаты, Пакимер остался невозмутим, только пятна оспин резко проступили на его страшно побелевшем лице. Тем не менее он продолжал посылать своих людей на помощь легионерам.
 Все больше и больше лучников появлялось на внутренней стене, все чаще летели стрелы, выпускаемые ими из бесчисленных бойниц. Положение прорвавшихся римлян ухудшалось с каждой минутой. В отличие от ударившихся в панику защитников Клиата, видессиане сделали свои укрепления смертельно опасными.
 —  Тестудо! — скомандовал Гай Филипп, и щиты поднялись, закрывая легионеров от дождя стрел. Однако даже сдвинутые щиты не могли уберечь римлян от кипящих воды, масла и смолы, раскаленного песка, лившихся на них сквозь отверстия в стене. Люди выкрикивали проклятия и стонали от боли, когда их обжигало масло или смола. Еще хуже был расплавленный металл. Даже бронзовые покрытия щитов дымились и чернели от соприкосновения с ним, а если хоть капля касалась тела, она прожигала его до кости.
 Скаурус в отчаянии стиснул зубы. Пробившись через Серебряные ворота, осаждающие угодили в ловушку. Лучше бы они потерпели неудачу еще при штурме с внешней стены. Тараны, защищенные кабинками, продолжали бить во внутренние укрепления, но обслуживающие их солдаты падали один за другим, пронзенные стрелами. Внутренние ворота оказались еще более крепкими, чем внешние, и трибуну было ясно, что прорваться сквозь них легионерам уже не под силу. У них не было надежды разбить новые ворота и одолеть свежих, не измотанных боем солдат Ортайяса. Располагай Скаурус неограниченным числом людей, мог бы, пожалуй, рискнуть, но отряд римлян не столь уж велик, и, если он погибнет у этих стен, восстановить его будет невозможно.
 Марк искренне хотел помочь Туризину, но сейчас он был прежде всего командиром наемников, и значит, должен был во что бы то ни стало сохранить своих людей. Без них он не сможет помочь никому, в том числе и самому себе.
 — Всем отойти, — приказал трибун и дал сигнал букинаторам протрубить отступление.
 Команде этой легионеры повиновались без особого сожаления. Они яростно бросились в атаку и стойко сражались, но столкнувшись с врагом на этот раз, поняли всю невозможность одолеть его. И снова их защищали катриши, прикрывая отступление. Особенно трудно было тянуть назад тараны и тяжелые навесы — громоздкая и все же необходимая защита.
 Лаон Пакимер отмахнулся от слов благодарности, с которыми обратился к нему трибун, и сказал только одно:
 — Не мог бы ты попросить своего врача помочь моим раненым?
 — Конечно.
 — Благодарю. Орудие, которым он выдергивает стрелы из ран — умная штука, а руки — аккуратные и мягкие, хотя язык острее бритвы.
 — Горгидас! — позвал Марк, и грек вырос словно из-под земли. Полоса перевязочной ленты болталась у него на левой руке.
 — Что тебе нужно от меня сейчас, Скаурус? Если ты хочешь потушить пламя, бросая в него человеческие тела, то, по крайней мере, дай мне возможность беспрепятственно чинить их снова. Я теряю драгоценное время.
 — Помоги катришам. Стрелы лучников причинили им больше вреда, чем легионерам, поскольку доспехи у них более легкие. Кстати, Пакимер с большой похвалой отозвался о твоем инструменте для выдергивания стрел.
 — Ложка Диокла? Да, полезная штука — Грек снял инструмент с пояса и протянул его двум офицерам. Гладкая бронза была покрыта кровью.
 — А теперь скажите мне, чья на нем кровь — римская, видессианская или, может быть, кровь катришей? — Врач не стал ждать ответа и продолжал: — Вот и я не могу сказать. У меня не было времени, чтобы это выяснять, и в будущем я не собираюсь этим заниматься. Благодаря вам, работы всегда хватает, так что, с вашего позволения, я вернусь к делу.
 Пакимер уставился на удаляющегося врача.
 — Это означало «да»?
 — Я думаю, он все это время лечил всех раненых, включая катришей. Я должен был догадаться раньше.
 — Духи добра стоят за плечами этого человека, — медленно сказал Пакимер. В его глазах было суеверное удивление, а в голосе прозвучала печаль, когда он закончил свою мысль. — Духи и демоны сегодня везде и всюду, но Равновесие, к несчастью, смещается в сторону от нас.
 По мнению видессиан, катриши были еще большими еретиками, чем намдалени. Когда люди Княжества говорили о Фосе-Игроке, то говорили они, по крайней мере, с надеждой, что в конце концов Фос победит Скотоса. Народ Пакимера считал, что битва между добром и злом ведется на равных, и неизвестно, кто будет абсолютным победителем, если победа вообще возможна.
 Скаурус слишком устал, чтобы вступать с катришем в споры о тонкостях веры, которой не разделял. С некоторым удивлением он заметил, что вокруг стало совсем светло, а небо из серого превратилось в голубое. Когда же исчез туман? Тень трибуна падала в сторону от Видессоса, солнце било прямо в глаза. Сражение заняло целый день, а результаты не стоили того, чтобы его затевать.
 Со стены послышались издевательские крики и смех — враги увидели, что римляне отступают. И громче всех хохотал рокочущим басом Отис Ршавас.
 — Возвращайтесь к своим мамашам, сопляки! — проревел он, и голос его был полон ненависти. — Вы играли там, где не полагается, и отшлепали вас за дело. Идите домой, если не хотите очередной порки!
 Марк проглотил комок в горле. Он думал, что хуже уже не будет, но понял, что ошибался. Поражение стало горше во много раз, оттого что он принял его из рук Ршаваса. Голова трибуна тяжело опустилась на грудь, когда он вел усталых и израненных солдат назад, в лагерь.
 Солдаты Сфранцезов праздновали победу, и торжества затянулись далеко за полночь. У них были все причины веселиться: ни одна из атак Туризина не увенчалась даже незначительным успехом. Действия римлян оказались наиболее удачными, но Скаурус-то знал, как далеки от победы были его легионеры. Шум веселья, доносящийся из города, добавил горечи в поражение, и трибун, слыша злые разговоры солдат у костров, не мог винить их за это. Они бились в полную силу, но камень и железо были сильнее плоти и крови.
 Когда в римский лагерь пришел намдалени, обозленные часовые едва не закололи его, прежде чем он сумел объяснить, что послан к Скаурусу по важному делу и будет говорить только с ним.
 Трибун пришел к северным воротам лагеря с мечом в руках. Как и его солдаты, он не собирался проявлять в эти минуты чрезмерной доверчивости. Но островитянин был ему знаком — Файярд служил когда-то под командой покойного мужа Хелвис — Хемонда. Выйдя из темноты он, по обычаю халога, сжал двумя ладонями руку Марка.
 — Сотэрик спрашивает, не хочешь ли ты разделить с ним кувшин вина в нашем лагере? — спросил намдалени. Годы жизни в Империи почти избавили его речь от акцента.
 — И это все, что ты должен сказать мне наедине? — удивился Скаурус.
 — Я только выполняю поручение, — пожал плечами Файярд, всем своим видом выражая предельную скромность и привычку подчиняться приказам, даже если он и не видит в них смысла.
 — Разумеется, я приду. Подожди несколько минут.
 Марк быстро разыскал Гая Филиппа и передал ему просьбу Сотэрика. Глаза старшего центуриона сузились, и он задумчиво почесал подбородок.
 — Ему что-то нужно от нас, — подтвердил он предположение Скауруса и через минуту добавил: — Он не слишком хорошо играет в эти игры, а? Через несколько минут весь лагерь будет знать, что ты ушел на какую-то тайную встречу. Ему надо было передать свое поручение через наших часовых, тогда никто не обратил бы на это внимания.
 — Может быть, мне лучше снять тебя с поста, — сказал Марк. — Ты, кажется, стал слишком искушенным в интригах.
 — Ха! Не надо быть коровой, чтобы знать, откуда берется молоко, — фыркнул Гай Филипп, зная, что угроза Марка несерьезна.
 Скаурус рассмеялся, чувствуя себя почему-то после разговора со старшим центурионом намного лучше, чем до неудачного штурма. За те десять минут, которые занял путь до лагеря намдалени, трибуна и Файярда трижды останавливали часовые. Еще вчера они не обратили бы на них никакого внимания, сегодня же все были начеку и хватались за лук или копье при малейшем шорохе. Поражение, подумал Марк, заставляет солдат подозревать собственную тень. Еще один часовой в полном вооружении стоял у палатки Сотэрика. Немного близорукий, он внимательно вгляделся в лица Марка и отступил, лишь узнав трибуна. Файярд вежливо откинул полу палатки, пропуская Скауруса вперед.
 — Разве ты не идешь со мной? — спросил Марк.
 — Нет, клянусь Игроком, — ответил солдат. — Сотэрик оторвал меня от костей как раз в тот момент, когда, я начал выигрывать. Так что, с твоего позволения… — Он ушел, не закончив фразы.
 — А, Скаурус, входи или, по крайней мере, закрой палатку, — позвал его Сотэрик. — Ветер задует все свечи.
 Если у Марка и были какие-то сомнения относительно того, что приглашение это — не просто жест дружбы, то вид людей, собравшихся у брата Хелвис, устранил их. У входа сидел с перевязанной рукой Аптранд, сын Дагобера, и смотрел на всех холодными, волчьими глазами. Рядом с ним были двое намдалени, которых Марк знал только по именам: Клосарт Кожаные Штаны и Тургот из Сотевага — города на восточном побережье острова Намдален. Четыре человека в палатке представляли все отряды намдалени, входящие в армию Гавраса. Они подвинулись, уступая Скаурусу место. Тургот тихо выругался.
 — Стрела попала мне в задницу, — объяснил он римлянину. — Повезло, что называется!
 — Ему абсолютно наплевать на то, что случилось с твоей задницей, — пробурчал Клосарт.
 Марк подумал, что Клосарт выглядит довольно нелепо в тесных кожаных штанах, которые он любил носить. Ему было около пятидесяти лет, и живот его выпирал над поясом. Но лицо было жестким и умным, лицо человека, который сперва ввязывается в битву… а там уж будь что будет.
 — Выпей, — предложил Тургот и налил ему в кружку вина из пузатого кувшина. — Мы не хотим, чтобы ты усомнился в правдивости Файярда, который передал тебе приглашение, а ведь он говорил о кружечке вина, не так ли?
 Марк кивнул и отпил глоток из вежливости. Несмотря на свою прямолинейность и неприязнь к обычаям и нравам видессиан, некоторые намдалени играли в ту же хитрую игру, что и их хозяева, причем иногда даже более успешно, чем те, от кого они этому научились.
 Сотэрик, однако, не принадлежал к их числу. Одним духом выпив вино, он отставил в сторону пустую кружку и спросил:
 — Что ты думаешь о сегодняшнем крахе?
 — То же, что и раньше, — ответил трибун. — Стоя на таких стенах, армию остановит и дюжина стариков, если они не настолько выжили из ума, чтобы уронить камни себе на голову.
 — Ха! Сказано хорошо! — Аптранд обнажил зубы в гримасе, которая должна была изображать улыбку. — Но вопрос в другом. Гаврас послал нас в первых рядах, чтобы мы погибли, а это нам совсем не по нутру. Для чего нам служить такому человеку?
 — Значит, вы думаете перейти к Сфранцезам? — осторожно спросил Марк. Если они ответят «да», он знал, что пустит в ход всю свою хитрость и ум, чтобы покинуть лагерь намдалени, потому что этого выбора он не сделает никогда. Ну, а если хитрость и ум не помогут… Марк передвинулся так, чтобы в случае опасности удобнее было выхватить меч.
 — Я плюю ему в лицо, как плюю сейчас на пол, — сказал Клосарт и с отвращением сплюнул. — Ничтожная блоха, идиот, вообразивший себя императором.
 — Эта чернильная душа во много раз хуже, чем Гаврас. Он и его медные «золотые» монеты, — кивнул Сотэрик.
 — Но что же остается тогда? — спросил Марк в замешательстве.
 — Родина, — сказал Тургот, и нескрываемая тоска прозвучала в этом слове. — Наши парни объелись войной и всем прочим досыта, да и я тоже. Пусть проклятые видессиане сами варятся в своем котле и пусть обе стороны сгорят вместе! Дай мне снова мой прохладный Сотеваг и большие волны безбрежного моря… А если рекруты Империи явятся к нам, я спущу на них борзых собак, как твой васпураканский друг сделал с ихним жрецом.
 Трибун никогда не был на острове Намдален и все же ощутил зависть к этим людям. Ведь его собственный мир потерян для него навеки, а в этом мире он и его легионеры не имели дома, и не похоже, что когда-нибудь сумеют обрести его.
 — По твоим словам, все очень просто, — сухо сказал он. — Но что ты предлагаешь? Идти через восточные провинции Империи, пока вы не доберетесь до Намдалена?
 Его сарказм не достиг цели.
 — А почему бы и нет? — сказал Клосарт. — Что смогут сейчас сделать имперцы, чтобы остановить нас?
 — Это будет нетрудно, — согласился Аптранд. — Наскребая людей для войны с Каздом, Империя вычистила все гарнизоны. А теперь еще гражданская война. Как только мы выйдем из Видессоса, на нашем пути не встретится ни одной армии, ни одного большого отряда. Если же Туризин попытается удержать нас здесь, Сфранцезы выйдут из города и сожрут его живьем.
 Холодная логика Аптранда была убедительной. Мрачный намдалени сказал то, что собирался сделать, и, скорее всего, сумеет довести задуманное до конца.
 — Но почему вы говорите это мне? — спросил Марк единственное, что, на его взгляд, оставалось уточнить.
 — Мы хотим, чтобы ты и твои солдаты ушли с нами, — ответил Сотэрик.
 Трибун уставился на него в полном недоумении. Намдалени горячо продолжал, размахивая руками:
 — Князь Томонд, пусть любовь Фоса будет с ним, очень обрадуется таким бойцам, как твои люди, он примет вас к себе на службу. У нас в Княжестве достаточно места для домов и земли для пашни. Твои солдаты получат землю, а ты сможешь стать графом, я не сомневаюсь в этом. Как тебе это нравится, а? Скаурус, великий граф Скаурус. Если ты будешь участвовать в военных походах, то это вполне возможно.
 То, что Сотэрик решил пощекотать его самолюбие, оставило трибуна равнодушным. Он никогда не был тщеславен. Кроме того, будучи военачальником в Империи, он имел больше влияния, чем даст ему титул в Княжестве Намдален. Но впервые с того дня, как римлян забросило в этот мир, Марк почувствовал, что его прельщает возможность изменить Видессосу. Сейчас ему запросто предложили вещь, которую он считал для себя недостижимой — дом и собственное место под солнцем, место, которое будет принадлежать только ему. Одна мысль о возможности получить клочок земли казалась его солдатам чудом. Чтобы ушедшие в отставку ветераны могли получить обещанную им их командирами землю в Риме, вспыхивали гражданские войны.
 — Дом и кусок земли…
 — Да, чужестранец, у нас чудесная родина, — сказал сентиментальный Тургот, раскисший от воспоминаний о земле, по которой тосковал. — Сотеваг расположен на побережье, среди дубовых лесов и полей пшеницы, проса и ржи. Я провел там большую часть своей жизни. Я люблю кататься на лошади по высоким зеленым холмам, покрытым вереском и мхом, где пасутся стада овец. Небо там совсем другого цвета, не такое, как здесь, глубокое, синее. Можно подумать, что ты видишь сквозь него, такое оно прозрачное. В вышине поет ветер, и пахнет там вовсе не пылью и навозом…
 Римлянин сидел погрузившись в воспоминания об утраченном навсегда Медиолане, о покрытых шапками снега Альпах, которые были видны из уютного крестьянского дома, о кисловатом италийском вине, о стране, где все, и он в том числе, говорили по-латыни, а не спотыкались на этом, все еще чужом для него языке…
 Все четверо намдалени внимательно смотрели на него. Клосарт видел его колебания, но, по привычке не доверять никому, кроме своих соотечественников, неправильно истолковал молчание Марка. Переходя на островной диалект островитян, он сказал:
 — Я же говорил, что мы не должны были звать его сюда. Посмотрите, он думает о том, продать ему нас или нет.
 Клосарт не догадывался, что Скаурус знает этот язык, непонятный почти никому из видессиан, время, прожитое с Хелвис, не прошло даром. Трибун опустил глаза, вспыхнувшая было надежда потухла. Он и его легионеры были для намдалени такими же чужими, как и для видессиан.
 Сотэрик, однако, знал Марка лучше, чем другие, и увидел, что трибун понял фразу его товарища. Пронзив Клосарта яростным взглядом, он извинился перед Скаурусом как можно сердечнее.
 — Мы знаем, чего ты стоишь, — подтвердил Аптранд. — Иначе ты не был бы здесь.
 Скаурус кивнул, благодарный ему за эти слова. Одобрение такого солдата было похвалой, стоившей многого.
 — Я передам моим людям ваше приглашение, — ответил он.
 На каменном лице Клосарта отразилось недоверие, но трибун говорил вполне искренне. Не было смысла скрывать от легионеров предложение намдалени или запирать их в лагере и убивать любого островитянина, подошедшего к ним на двадцать шагов… Лучше опережать события, не давая им опередить тебя.
 Когда трибун вышел из палатки своего шурина, Файярда поблизости не было видно. Где-то рядом, громко стуча, перекатывались кости, и намдалени, без сомнения, решил, что Скаурус хорошо знает дорогу к своему лагерю. Шагая к римскому лагерю, трибун испытывал сильное головокружение. Его переполняли мысли. Первое чувство, охватившее его после предложения Сотэрика, оставалось неизменным: после быстрого роста влияния римлян в Видессосе, после двух лет жизни в Империи стать графом в Княжестве казалось ничтожным уделом — нечто вроде большого волка в маленькой стае. Он не рвался покидать Империю. Казды были врагами, с которыми необходимо продолжать войну после того, как они победят Сфранцезов, — если только им удастся победить. С другой стороны, думая об интересах римлян в этом мире, Марк признавал, что жизнь в Намдалене была вполне привлекательной. Он сомневался, что его солдатам когда-либо по доброй воле дадут землю в Империи. В Риме ревнивый Сенат крепкой рукой держал италийские земли. В Империи земля была сосредоточена в руках знати, а немногочисленные маленькие усадьбы были до предела обложены налогами. Земля, конечно же, привлечет его солдат.
 Было и еще одно обстоятельство. Хелвис, несомненно, бросит его, если он скажет Сотэрику «нет», а он совсем не хотел разрыва. Что-то еще было между ними, горело и не могло потухнуть. И у них был сын… Почему все на свете должно быть таким запутанным?
 Гай Филипп ждал его у северных ворот лагеря, нервно расхаживая взад и вперед. Его резкое, ироничное лицо разгладилось, когда он увидел приближающегося Скауруса.
 — Давно пора было тебе явиться, — сказал он. — Еще час, и я отправился бы за тобой сам. И привел бы с собой друзей.
 — В этом не было необходимости, — ответил Марк. — Но нам нужно поговорить. Найди Глабрио, Горгидаса и приходи сюда, мы выйдем за палисад. Возьми еще кельта, ладно? Его это тоже касается.
 — Виридовикса? Ты уверен, что хочешь говорить с ним, а не драться? — хмыкнул Гай Филипп, но поспешил выполнить поручение.
 Марк увидел, что римляне провожают его глазами, они знали, что произошло нечто важное. Черт бы побрал Сотэрика с его детскими театральными эффектами, подумал трибун.
 Через несколько минут люди, чье мнение он уважал, собрались вместе, и на лицах их читалось любопытство. Они вышли из лагеря и скрылись в темноте, разговаривая о незначительных вещах и тщетно пытаясь всем своим видом убедить легионеров, что встретились совершенно случайно и ничего серьезного обсуждать не намерены. За пределами слышимости часовых Скаурус отбросил камуфляж и в двух словах объяснил, что произошло.
 Друзья долго молчали, обдумывая услышанное. Марк проделал эту работу по дороге в римский лагерь.
 — Если вы хотите знать мое мнение, то я скажу «нет». Я ничего не имею против намдалени, они храбрые парни и хорошие собутыльники, но я не собираюсь провести остаток своих дней среди варваров, — первым нарушил тишину Гай Филипп.
 У старшего центуриона в большей мере было развито чувство превосходства, которое римляне испытывали ко всем другим народам, за исключением, пожалуй, эллинов. В этом мире стандартом, на который равнялись все остальные страны, был Видессос, и центурион почитал себя неотделимым от Империи, забывая, однако, при этом, что сами имперцы считали его таким же варваром, как и намдалени.
 Горгидас отлично понимал это, но его выбор был таким же:
 — Я покинул Элладу и променял ее на Рим много лет назад, потому что знал — моя родина уходит в прошлое, а Рим движется вперед. Неужели я изменю этому принципу сейчас? Думаю, нет. Здесь мое место, и здесь я останусь жить. Я хотел бы научиться тут очень многому, тому, чего народ Княжества. еще не знает.
 Что касается Виридовикса и Глабрио, то они ответили не так быстро.
 — М-да, ты задал нам нелегкий выбор, милый Скаурус, да к тому же двое из нас против, — сказал кельт. — Я всегда легче лажу с намдалени, чем с этими скользкими заносчивыми имперцами. Никогда не знаешь, что у них в голове, и, боюсь, в один прекрасный день я могу обнаружить у себя между ребер кинжал наемного бандита только потому, что буду одет не по моде. Пожалуй, я за островитян.
 Остался Квинт Глабрио, и судя по выражению страдания, появившемуся на его лице, выбор ему сделать было труднее всех.
 — Я тоже иду в Намдален, — сказал он наконец.
 Горгидас судорожно втянул ноздрями воздух. Лицо Глабрио стало еще более несчастным, и он продолжал:
 — Я делаю это только ради земли. Я пошел на службу в легион только потому, что это давало мне единственную надежду когда-нибудь получить землю. Это шанс стать самим собой, а не батрачить всю жизнь за гроши на хозяина. Без земли у тебя нет ничего, земля — это главное.
 — Земля сделает тебя еще большим рабом, чем хозяин, — возразил Гай Филипп. — Я присоединился к орлам, чтобы не умереть с голоду на несчастном клочке, где я родился. И ты  хочешь ходить за задницей быка от рассвета до заката, парень? Ты, должно быть, спятил.
 Но Глабрио упрямо качнул головой: земля была его мечтой — и мечта эта оказалась более сильной, чем нить, соединяющая его с Горгидасом. Грек в эту минуту был похож на солдата, который силится скрыть боль, причиняемую ему раной. Он ни словом не возразил своему товарищу, хотя глаза у него и сделались умоляющими. И снова Марк восхитился греком, подумав о его страхах и сомнениях, о том, как они повлияют на принятое им решение.
 Центурионы были слишком дисциплинированны, а Горгидас слишком вежлив, чтобы задать явно напрашивающийся вопрос, но Виридовикс спросил, как всегда, прямо:
 — А что же собираешься делать ты, дорогой друг?
 Скаурус надеялся, что в ответах его друзей будет какое-то единодушие, но они оказались такими же противоречивыми, как и его душа. Он долго молчал, чувствуя, что склоняется то на одну, то на другую сторону, и наконец сказал:
 — После того как штурм закончился неудачей, я не думаю, что у Гавраса есть реальная возможность захватить город, а без столицы он проиграет войну с Ортайясом. Скорее всего, я отправляюсь в Намдален. Под властью Сфранцезов Империя рухнет. Но я в любом случае не буду им служить. Даже казды, по-моему, лучше, потому что не прячут своего лица под маской.
 Приняв такое решение, трибун был далеко не уверен в своей правоте и потом, заканчивая свою речь, сказал:
 — Я не буду никому приказывать. Пусть каждый решает этот вопрос сам. Гай, мой друг, мой учитель, я знаю, что ты будешь поступать честно и по-человечески с теми солдатами, которые последуют за тобой.
 Они крепко обнялись, и Марк поразился, увидев слезы на глазах ветерана.
 — Мужчина поступает так, как считает нужным, — сказал Гай Филипп. — Много лет назад, когда я был совсем молодым, я воевал на стороне Мария, в то время как мой ближайший друг сражался за Суллу. Пока длилась гражданская война, я готов был убить его, если бы смог. Но спустя несколько лет после окончания войны мы случайно встретились в таверне и, как прежде, пили вино до упаду. Пусть так будет и у нас с тобой когда-нибудь.
 — Пусть будет так, — шепнул Марк, чувствуя слезы на своем лице.
 Виридовикс тоже обнял Гая Филиппа:
 — Пусть меня съедят вороны, если я не буду скучать без тебя, толстокожий суслик!
 — Мне тоже будет не хватать тебя, большой дикарь!
 Привыкшие держать все чувства при себе, Горгидас и Квинт Глабрио обменялись взглядами, тяжело вздохнули, но не сказали ни слова.
 — Нет смысла говорить о нашем решении солдатам, иначе весь лагерь загудит, как потревоженный улей, — решил Марк. — Утром, после завтрака, они все узнают. Это хорошее время для раздумий, пусть они делают свой выбор, а мы до тех пор помолчим.
 Все четверо согласно кивнули.
 Они медленно возвратились в лагерь, каждый знал, что скоро расстанется надолго с друзьями, и был погружен в свою думу. Дикие крики, доносившиеся из-за городских стен, вторгались в их мысли. Вопли в городе производят такое впечатление, что за стенами кипит бунт, а не празднество, горько подумал трибун и мысленно проклял Сфранцезов за то решение, которое вынужден был принять.
 Часовые провожали своих офицеров взглядами, солдаты таращились на них, когда те проходили мимо.
 — Черт бы тебя побрал! — рявкнул на одного из них Виридовикс. — У меня еще не отросла вторая голова и красных перьев на роже не появилось, так что нечего пялиться, как на чудище!
 Вспышка кельта оказалась в этот раз весьма кстати — легионеры вернулись к ужину, разговорам и игре в кости.
 — Я вас покину, мне нужно еще помочь раненым, хотя методы мои грубы и несовершенны, — сказал Горгидас.
 К большому своему неудовольствию, он все еще лечил раны и болезни настойками и мазями, шинами для переломов и повязками. Нейпос уверял, что у грека есть все необходимые качества, чтобы выучиться видессианскому искусству исцеления, но пока что усилия врача были бесплодны. Скаурус подозревал, что это было одной из причин, побудившей его остаться в Видессосе.
 Квинт Глабрио последовал за врачом и сказал ему что-то так тихо, что Скаурус не смог расслышать слов, но увидел, как грек утвердительно склонил голову.
 Кто-то вытащил бурдюк с вином. Виридовикс потянул носом и двинулся вперед, притянутый пряным запахом так же верно, как железный гвоздь магнитом.
 Хелвис спала, когда трибун скользнул в палатку. Он коснулся ее щеки, жена шевельнулась, потом медленно, чтобы не разбудить Мальрика и Дости, поднялась с постели.
 — Уже поздно, — сказала она, протирая глаза. — Что тебе нужно, Марк?
 Скаурус коротко рассказал Хелвис о плане ее брата. Она не произнесла ни слова, пока трибун говорил о встрече с намдалени, и, только когда он закончил, спросила:
 — Что ты будешь делать?
 Вопрос был задан безразличным голосом, но за сдержанностью Хелвис трибун легко угадал напряжение, с которым она ждала ответа.
 — Я пойду с ними, — сказал Марк. Причины его поступка не имели сейчас значения. Даже в темноте он увидел, как широко раскрылись ее глаза.
 — Ты пойдешь? Мы пойдем? — Хелвис неловко улыбнулась. Она ожидала отрицательного ответа и готова была взорваться. Затем, забыв о спящих детях, громко и счастливо рассмеялась, обвила руками шею Скауруса и поцеловала его в губы.
 Радость ее не улучшила настроения Марка. Он все еще был подавлен принятым решением, и ее счастье только усилило сомнения, одолевавшие его. Сияющая Хелвис не замечала сумрачного настроения трибуна.
 — Когда мы двинемся в путь? — спросила она, тут же со свойственной ей практичностью переходя к делу.
 — Я полагаю, дня через три, — неохотно ответил Марк. Названный им срок делал грядущее событие болезненно реальным.
 Мальрик проснулся и сердито сказал:
 — Вы слишком много говорите. Я хочу спать.
 Хелвис подхватила его и прижала к себе.
 — Мы много говорим, потому что счастливы. Мы скоро поедем домой.
 Слова ее ничего не сказали малышу, родившемуся в Видессосе и не представлявшему жизни вне походного лагеря.
 — Как мы можем вернуться «домой»? — спросил он. — Ведь мы  уже дома.
 — Интересно, как ты объяснишь ему это противоречие? — улыбнулся трибун.
 — Цыц, — сказала Хелвис, качая на руках сонного малыша. — Благодарение Фосу, он скоро узнает, что значит это слово на самом деле. И спасибо тебе, милый, за то, что ты дашь ему эту возможность. Я так люблю тебя за это.
 Скаурус кивнул. Даже приняв решение, он все еще боролся с собой, и похвала показалась ему незаслуженной.
 Рано утром трибуна разбудил шум. Он с трудом раскрыл слипающиеся глаза, выругался и резко вскочил с постели. Первой ему в голову пришла мысль, что солдаты узнали о его решении уходить в Намдален. Он быстро накинул плащ и вышел из палатки. Хаос в лагере легко мог превратиться в мятеж.
 Вместо того чтобы стоять, как обычно, на утренней поверке перед своими палатками, легионеры, оживленно переговариваясь, сгрудились у западных ворот лагеря, вглядываясь вдаль и указывая куда-то вверх, за палисад. Солдаты стояли стеной, и трибуну понадобилось несколько минут, чтобы пробиться в передние ряды. Но даже оказавшись там, он все же не понял, что произошло, что так взбудоражило римлян. Кажется, ничего особенного не видно…
 Кто-то тронул его за плечо. Глаза легионера светились от радости, а крепкое скуластое лицо расплылось в улыбке:
 — Вот это зрелище! А? Любо-дорого поглядеть!
 Марк прищурил глаза, пытаясь понять, что же он проглядел. Впереди высилась насыпь Туризина, за ней были видны фортификационные укрепления города, мощные и молчаливые, как всегда.
 Молчаливые… Безлюдные! — сообразил наконец трибун. На удивление тихими и заброшенными казались высокие двойные стены города в первых лучах рассвета — на них не было ни одного защитника. Марк чувствовал, что лицо его расплывается в глупой улыбке, но поделать с этим ничего не мог. Ему показалось, что он глотнул хорошего вина.
 — Всем в сторону! Дайте дорогу! — крикнул Скаурус, пробираясь к самому палисаду. Обычно он старался не злоупотреблять своими командирскими правами, но сейчас был особый случай. Прямо перед ним высились Серебряные ворота, укрепления, о которые разбивались все атаки его солдат. Теперь они были распахнуты настежь, а зашедшие под арку три человека с факелами в руках приплясывали от радости и возбуждения, махали руками, подзывая к себе легионеров. Их крики далеко разносились в свежем утреннем воздухе:
 — Да здравствует Туризин Гаврас, Император Видессоса!




 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 МЯТЕЖ



 8

 Факельщики и обступившие их горожане казались трибуну самой пестрой толпой из всех, какие он когда-либо видел. Люди, одетые в длинные туники с широкими рукавами и плотно облегающие штаны, окрашенные во все цвета радуги, облепили ровные ряды римлян, взмахивая в знак приветствия дубинами, кинжалами и короткими мечами и завывал при этом во все горло:
 — Гаврас — император! Выкопаем кости Ортайяса! Головы Сфранцезов — на колья Паламаса! Долой вшивых поклонников Скотоса!
 Посмотрев вдоль стены, трибун увидел армию Туризина, взводами и ротами входившую в открытые ворота. Намдалени тоже снялись с лагеря и присоединились к остальным. Если Гаврас в конце концов оказался победителем, то отступать сейчас было бы глупо.
 — Временная передышка, — сказал Гай Филипп, и Марк кивнул, чувствуя облегчение, омывшее его душу, как волна прохладного воздуха. Он возблагодарил свои смятенные чувства за то, что они не позволили ему объявить солдатам о своем решении сразу же: Никогда еще он не приходил к решению с такой неохотой и никогда не был так рад увидеть, что события перевернули все с ног на голову. Хелвис будет разочарована, но победа оплатила все долги. Она забудет об обещанном, сказал он сам себе.
 Новости и слухи распространялись по городу с каждым шагом солдат и были самыми невероятными и фантастическими. Трибун услышал, например, что Ортайяс отказался от трона, укрылся в Великом Храме, удрал из города, был сброшен с престола восставшими, убит, разорван в клочья, так что даже дух его не найдет теперь покоя. Восстание оказалось удачным из-за. голодных бунтов, предательства среди соратников Сфранцеза, гнева горожан, вызванного грабежами и насилиями, чинимыми Отисом Ршавасом и его бандитами, великим бароном Драксом и каморами. Вождями восстания называли Ршаваса, Метрикеса Зигабеноса, которого Марк смутно помнил как помощника Нефона Комноса, принцессу Алипию, патриарха Бальзамона и вообще никого.
 — Они знают о происходящем не больше, чем мы, — сказал Гай Филипп, в десятый раз выслушивая информацию, начисто опровергающую все предшествующие сведения, причем все сообщения делались с одинаково горячей верой в их истинность. — Уж лучше заткнуть уши шерстью и ничего не слышать.
 Однако это было не совсем так. По крайней мере, в одном слухи сходились: хотя в основном Видессос вырвался из рук Сфранцезов, дворцовый комплекс все еще находился в их власти и там стояли преданные Варданесу части. В отличие от всего остального, услышанного Марком, это сообщение имело смысл. Многие дворцы и здания сами по себе были фортами и маленькими крепостями — отличное место для укрытия тех, кто потерпел поражение в других местах. Это и определило решение Скауруса.
 Серебряные ворота открывали путь на Среднюю улицу, главную торговую магистраль столицы, которая вела прямо к дворцовому комплексу. Трибун приказал букинаторам:
 — Трубите сигнал к быстрому маршу! — И, перекрывая звуки рогов и труб, крикнул: — Ну, а теперь — вперед, ребята! Мы достаточно долго ждали этого момента!
 Легионеры радостно закричали, вступая на полированные каменные плиты мостовой. Они шли так быстро, что скоро оставили позади многих запыхавшихся бродяг, встречавших их у ворот. Трибун вспомнил, как в первый день прибытия римлян в столицу легионеры парадом проходили по Средней улице. Тогда они двигались медленно, а впереди шел герольд и кричал: «Дорогу храбрым римлянам, мужественным защитникам Империи!» Улица очищалась, как по волшебству. Сегодня же пешеходов никто не предупреждал, разве что стук подбитых гвоздями сапог — калига — по камням, и если Фос был с ними, они соображали, что нужно дать дорогу. С замешкавшимися не церемонились — солдаты были предоставлены сами себе, и не один прохожий уже был сбит с ног или отброшен в сторону.
 Как и в первый день, тротуары были полны зевак, некоторые хотели хоть одним глазом посмотреть на солдат; для пресыщенных и избалованных горожан даже гражданская война была спектаклем. Крестьяне и торговцы, жрецы, студенты, уличные женщины и воры, толстые купцы и просящие подаяние нищие — все они высыпали на улицу, чтобы поглазеть на очередное представление. Кто-то радостно приветствовал солдат, другие посылали проклятия Сфранцезам, но большинство просто стояли и молча наблюдали за легионерами, радуясь новому развлечению, которое подарило им утро.
 Марк увидел, как какая-то старуха пальцем указала на легионеров и хрипло завизжала:
 — Это «игроки», они пришли грабить Видессос!
 Она говорила на городском сленге: «игроками» в Видессосе называли намдалени — даже ругаясь, видессиане не забывали о боге. Черт бы побрал глупую бабу, подумал Скаурус. Но главарь уличных шаек, широкоплечий, похожий на медведя Арсабер, все еще бежал рядом с легионерами. Он пришел к ним на выручку.
 — Заткнись, старая сука! — заревел он. — Это не «игроки», это наши старые друзья —  ринляне, так что не трогай их, слышишь?
 Он повернулся к трибуну и оскалился в улыбке, показав все свои гнилые зубы.
 — Вы, ринляне, хорошие парни. Я помню, как прошлым летом вы усмиряли бунт и, похоже, не слишком наслаждались своей властью.
 Он говорил о грабежах и бунтах со знанием дела, как эксперт, обсуждающий букет нового сорта вина. Благодаря идиоту-герольду, который неправильно произнес название новой воинской части, почти все в городе все еще называли их «РИНЛЯНЕ». Но Марк полагал, что сейчас не время исправлять ошибку Арсабера.
 — Спасибо за помощь, — коротко сказал он.
 Площадь Ставракиоса — район ремесленников, где уже громко стучали молотки и зубила, площадь Быка, где в зданиях из красного гранита находились архивы и располагалась тюрьма, больше десятка храмов Фоса — все это промелькнуло перед глазами легионеров, бегущих ко дворцу. Затем Средняя улица влилась в форум Паламас, самую большую площадь города. Скаурус бросил беглый взгляд на Майлстоун, колонну из красного гранита, такого же, какой был использован и при строительстве императорских покоев. У ее основания торчали десять кольев, на которых, словно жуткие плоды, красовались человеческие головы. Почти все они были отрублены недавно, но производимого ими ужаса оказалось недостаточно для того, чтобы удержать Сфранцезов на престоле.
 Лотки на рыночной площади были открыты, но блокада Туризина нанесла торговцам большой урон. Булочникам, продавцам вина, масла и мяса нечего было предложить своим покупателям — все, что еще оставалось, было собрано и упрятано на склады чиновниками Ортайяса. Зато, по иронии судьбы, в городе во время осады процветала торговля дорогими товарами, золотыми и серебряными украшениями. Драгоценные камни, редкие лекарства, амулеты, шелк и шитая золотом ткань легко находили покупателей. Внезапное появление на площади Паламас тысячи вооруженных солдат испугало торговцев, и они, торопливо рассовав добро по карманам, бросились бежать, в панике опрокидывая лотки.
 — Нет, вы только посмотрите, сколько добра уплывает! — с завистью сказал Виридовикс.
 — Заткнись! — рявкнул Гай Филипп. — У моих парней и без того каша в голове! Не добавляй туда свои идеи!
 Виноградная трость центуриона треснула по плечу легионера, который ступил было в сторону.
 — Ты куда это собрался, Патеркул? Нам совсем в другую сторону! И кроме того, дурак, во дворце добычи куда больше!
 Эти слова заставили солдат загудеть в предвкушении трофеев.
 Они прошли мимо громадного овального амфитеатра, расположенного в южной части площади Паламас, и очутились в дворцовом квартале. Изящные строения утопали в зелени чудесных садов и парков. Красиво подстриженные газоны и клумбы ярких цветов были насажены перед каждым дворцом.
 Внезапно один из легионеров выругался и, выронив щит, схватился за плечо. Высоко на кипарисе сидел лучник. С довольной ухмылкой он положил на тетиву новую стрелу, однако торжество его длилось недолго. Двойной топор Зеприна Красного был создан для того, чтобы крушить головы, а не деревья, но могучий халога доказал, что при случае может быть неплохим дровосеком. Топор вгрызался в древесину, щепки летели под мощными ударами во все стороны. Кипарис, качнувшись, повалился на землю. Лучник в ужасе закричал и тут же умолк, придавленный рухнувшим деревом.
 — Садовники разозлятся, — заметил Зеприн Красный. Старый ветеран императорской гвардии считал дворец своим домом и искренне сожалел о разрушении, которое причинил. Жалости к погибшему врагу он не испытывал.
 — Даже и не думай об этом, милый мой халога, — отозвался Виридовикс. — Им будет не до этого.
 Он махнул рукой, указывая на сломанные скамьи, бревна и флагштоки, составлявшие баррикаду, которая преграждала им путь. За баррикадой виднелись шлемы солдат, а перед ней, отмечая самую дальнюю точку, до которой докатилось восстание, лежали тела горожан. Наскоро сделанное укрепление было достаточно надежным, чтобы удержать мятежную толпу, но не солдат Скауруса. К тому же, внимательно оглядев баррикаду, Марк отметил, что защитников не так уж много.
 — Становись в цепь! — скомандовал он.
 Солдаты рассеялись по газону, разрывая подбитыми гвоздями калига мягкий дерн. Марк встретился глазами с Гаем Филиппом, и они кивнули друг другу.
 — Вперед! — крикнул трибун, и римляне затопили баррикаду.
 Навстречу им было выпущено несколько стрел, но это не могло остановить атакующих. С криками: «Гаврас!», «Туризин!» они перемахнули через укрепление высотой по грудь человека. Некоторые противники римлян остались оборонять обломки баррикады, но большинство защитников, видя, что численный перевес на стороне легионеров, бежали с поля боя.
 — Не подходите к ним слишком близко! Пусть себе бегут! — заорал Гай Филипп по-латыни. чтобы враги не могли его понять. — Они покажут нам, где прячутся их друзья!
 Это была настоящая проверка дисциплинированности римлян, так как враги кричали не только «Сфранцезы!» и «Ортайяс!», но также и «Ршавас!». Старший центурион старался удержать солдат от мести, которую подогревали пыл боя и это ненавистное имя.
 Точный и вовремя отданный приказ Гая Филиппа принес свои плоды незамедлительно. Враг отступил не в казармы, куда, как ожидал Скаурус, побегут люди Сфранцеза, а через церемониальные здания дворцового комплекса к Палате Девятнадцати Диванов, в Тронный Зал, который располагался рядом с Великим Храмом, самым великолепным храмом Фоса в городе.
 В Палате Девятнадцати Диванов стены были облицованы зеленым мрамором, а двери обиты позолоченной бронзой и могли выдержать даже удар тарана. Однако использовать Палату в качестве форта не имело смысла — в него легко было проникнуть через дюжину низких широких окон.
 Марку оставалось лишь пожалеть, что то же самое нельзя сказать о Тронном зале. Не слишком большое помещение это взять штурмом было непросто. Два выступающих крыла здания делали его почти квадратным. На остроконечном шпиле засели лучники, другие стрелки застыли в поисках удобной мишени возле окон. Узкие и немногочисленные окна эти, прорезанные в толстых стенах, сложенных из золотистого песчаника, помещались высоко над землей и свидетельствовали о том, что, создавая здание, архитектор не исключал возможности использовать его как цитадель.
 — Зеприн! — позвал Скаурус, и халога с огромным топором в сильных руках тут же возник около трибуна. — Ты уже неплохо поработал дровосеком. Не вырубишь ли мне теперь пару деревьев для тарана?
 — Тараны для Великих ворот? — В голосе Зеприна Красного прозвучал ужас.
 — Я знаю, эти ворота сами по себе — сокровище, — терпеливо сказал Марк. — Но ты ведь не думаешь, что ублюдки Сфранцезов выйдут отсюда по доброй воле?
 Халога поколебался с минуту, а потом вздохнул и пожал плечами.
 — Ты прав. Иногда приходится делать вещи, которые тебе совсем не по душе.
 Бугристые мышцы его напряглись под кольчугой, и он атаковал толстые ели с такой злостью, что всем и каждому было ясно — вся эта затея ему совершенно не нравится. Как только деревья упали, римляне стали обрубать сучья и ветки, готовя тараны.
 — Отлично, а теперь — вперед! — скомандовал Гай Филипп.
 Солдаты поволокли свою тяжелую ношу к Великим воротам. Самодельные тараны не имели, конечно, никаких защитных устройств, и Марк мог надеяться только на то, что у врагов, пойманных в ловушку и засевших в Тронном зале, не было времени принести на крышу ничего более существенного, чем луки и стрелы.
 Команда с таранами подошла к самим воротам, прикрываемая лишь поднятыми щитами своих товарищей. Ворота застонали от удара, словно были живыми. Бревна скользнули в руках римлян. Отскочив в сторону, чтобы тараны не придавили их, люди попадали на землю. Неловко поднялись на ноги, опять взялись за тараны и приготовились ко второму удару. Между тем легионеры, не вошедшие в команды таранов, прикончили несколько дюжин врагов, не успевших удрать в глубину Тронного зала. Во дворе здания остались одни римляне. Ярость легионеров была столь велика, что никто из людей Ршаваса не просил пощады.
 Уголком глаза Марк заметил, что верхние этажи дворца послов переполнены людьми, внимательно наблюдающими за боем. У трибуна было несколько друзей среди иноземных послов, и он надеялся, что сейчас они в безопасности, хотя и получили возможность наблюдать за развитием видессианской политики с расстояния куда более близкого, чем им бы того хотелось.
 Лучники Ршаваса по-прежнему посылали в легионеров стрелу за стрелой, причем один из них — наиболее меткий — стрелял не переставая. Вдруг он вздрогнул, скользнул по огненно-красной черепице и рухнул на землю, с большой высоты пронзенный стрелой. Расстояние и угол, под которым была пущена в него стрела, делали этот выстрел почти невероятным..
 — Великолепный выстрел! — крикнул Марк, оглядываясь по сторонам и пытаясь отыскать глазами удивительного стрелка. Он заметил, что Виридовикс одобрительно хлопает по спине худого, похожего на подростка, мужчину. Это был Ариг, сын Аргуна, посол Аршаума при дворе Императора видессиан. Его кочевники предки жили в степях к западу от Камора, и он всегда носил с собой короткий, укрепленный гнутым рогом лук. Горький опыт боев с каздами научил Скауруса бояться этого оружия. Он знал, как далеко и точно могут посылать свои стрелы эти луки. Мертвый бандит служил тому еще одним подтверждением.
 — Разве не славный малыш? — весело крикнул Виридовикс, радостно хлопая Арига по плечам. Могучий краснощекий кельт и невысокий кочевник с тонким лицом и черными волосами составляли странную пару, но во время пребывания римлян в столице они постоянно проводили время вместе. Каждый из них смотрел на жизнь простым и яростным взглядом варвара, и это особенно нравилось им друг в друге, когда вокруг плелись интриги и кипела, бурлила многосложная столичная жизнь.
 Раздумье трибуна было прервано диким криком, донесшимся из-за дверей Тронного зала. Кричала женщина, и кричала не просто от боли. В ее крике было столько ужаса, что волосы на голове у Марка встали дыбом.
 На миг римляне и их отчаянно сопротивлявшиеся противники остановились как замороженные. Первой мыслью Марка после того, как он пришел в себя, была мысль об Алипии Гавре — она вполне могла находиться в осажденном здании. И если это кричала она…
 — Быстрее, черт бы вас побрал! — заорал он и сунул меч в ножны, собираясь помочь замешкавшимся у ворот легионерам.
 Команды таранов не нужно было подгонять — крик женщины словно прибавил людям сил. Они бросились вперед, и Великие ворота загудели, как большой колокол. Задыхаясь, Скаурус упал, оцарапав до крови колени и локти. У него было такое чувство, что сквозь ворота пронесли не бревно, а его самого. Он вскочил на ноги и вернулся к тарану, не заметив, что камень величиной с кулак обрушился на то место, где он только что лежал.
 Удары повторялись снова и снова. Жестокая кора бревен до крови рассадила самые твердые и мозолистые ладони. В высоту ворота превышали два человеческих роста, и казалось, ничто не в состоянии пробить толстые доски, из которых они были сделаны. Но это только казалось. Удар. Еще один. Ворота стали подаваться и через несколько минут наклонились, потом повисли, как пьяные, на толстом поперечном брусе.
 Рядом зазвенел чистый голос Квинта Глабрио:
 — Еще раз! Еще!
 С громким треском брус раскололся надвое. Ворота распахнулись настежь, как будто их открыли изнутри. С радостными криками римляне бросились вперед. Навстречу им злыми пчелами полетели стрелы, их встретил град дротиков и копий, но Скаурус, ожидая этого, послал вперед щитоносцев, которые прикрывали команды таранов. У пробитых ворот началась дикая, яростная схватка. Сражающиеся не знали пощады. Пролом был слишком маленьким, это не давало римлянам возможности атаковать всеми своими силами, а бандиты Ршаваса дрались с отчаянием людей, которым уже нечего терять. И все же лучше обученные и вооруженные легионеры шаг за шагом теснили врагов от двери во внутреннюю часть здания.
 Минуя Великие ворота, Марк почувствовал ту же горечь, что и Зеприн Красный, которому так не по душе было бить тараном по этому чуду искусства. Рельефные изображения, украшавшие створки ворот, были исключительно тонкой работы. Здесь можно было видеть бесконечную хронику побед императора Ставракиоса — завоевание королевства Агдер, расположенного далеко на северо-востоке, которое произошло примерно тысячу сто лет тому назад.
 Одна картина изображала императорские войска, ведущие на веревках рабов; на лицах пленниц, идущих с опущенными головами, застыло выражение отчаяния и печали. Немного выше мастер изобразил дорогу над крутым обрывом; запряженный мул оступился на крутом склоне и едва не рухнул в пропасть. Тут же во всех деталях можно было видеть картину боя — Ставракиос ведет войско на халога. И над всем барельефом распростер руки Фос, явивший победное Чудо, заключавшееся в том, что в середине зимы горячее солнце растопило лед на реке и варвары попали в ловушку — им некуда было отступать. Видессианский Бог стоял во всем своем великолепии, глядя сверху вниз на избранный им народ.
 Но Агдер был потерян для Империи вот уже восемьсот лет, и теперь рельефы, запечатлевшие его падение, сами стали жертвой войны. Тараны сплющили горы, равнодушно и грубо смяли лица и тела. Бронзовое ухо валялось в траве у ног трибуна. Ничто не могло быть вечным и неизменным, сказал он сам себе, но это не слишком утешило его.
 Он отбил удар одного из солдат Ршаваса и вонзил меч в его грудь там, где кольчуга бандита была порвана. Противник Скауруса застонал, метнулся в сторону и оттого рана его стала еще глубже. Скаурус вырвал из рук умирающего щит, чтобы заменить скутум, оставленный им во дворе.
 Глазам Марка потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к легкому полумраку, царившему внутри помещения. Он ожидал увидеть у дверей Отиса Ршаваса, но его не было — неужели негодяй, предводитель людей Ортайяса, сбежал? Нет, он стоял в центре комнаты у треножника с бурлящим варевом, распространявшим странный запах. Под треножником горел небольшой костер, разложенный прямо на полу красного полированного дерева. Сам этот грубый костер в императорском доме казался уже чем-то кощунственным. Несколько солдат жались вокруг треножника, пытаясь окунуть рукава своих туник в бурлящее варево. Рядом лежал труп обнаженной женщины. Символы друидов на мече трибуна загорелись в тусклом свете, но он и без того знал, что имеет дело с колдовством.
 Битва эта не была тем классическим сражением, в котором так сильны легионеры и которое было предметом гордости Гая Филиппа. Бросившись через Великие ворота, римляне смешали ряды, и теперь в Тронном зале кипели яростные стычки, один на один, трое против двоих. Люди убивали друг друга на всем пространстве длинного узкого помещения, украшенного базальтовыми колоннами винного цвета. Полосы шитой золотом материи падали со стен, окутывая сражающихся драгоценной паутиной.
 Марк пробивался к Ршавасу. Он двигался осторожно, ноги не чувствовали надежной опоры, как на траве; ему казалось, что он идет по льду. Когда один из солдат Ршаваса прыгнул на него, оба они тяжело рухнули на пол. Бандит был так близко, что Скаурус ощущал страх своего врага. Он не мог ударить его мечом, так как галльский клинок был слишком длинным. Марк несколько раз стукнул врага рукоятью, пока тот наконец не ослабил объятия и не упал на пол без сознания. Трибун поднялся на ноги.
 Снаружи доносился глухой шум — солдаты Туризина выбрались наконец из лабиринта видессианских улиц и шли ко дворцу. Но у Скауруса не было времени встречать их. Всем своим могучим телом, подобно каменной статуе, навис над ним Отис Ршавас. В закрытом шлеме и кольчужных сапогах, он напоминал башню из железа Большинство видессиан воевали конными и поэтому предпочитали сабли, но Ршавас сражался широким длинным мечом. Громадный рост и могучие руки бандита делали этот меч весьма опасным оружием, и даже высокий Скаурус, чтобы избежать удара, подался назад.
 — Какая жалость, что ты уже отскоблил свою рожу! — прошипел Ршавас голосом, полным яда. — Ты лишаешь меня наслаждения побрить твой труп перед похоронами.
 Трибун не ответил. Он знал, что целью этой издевки было отвлечь его, а трибун не хотел ошибаться. Клинки столкнулись с громким лязгом. Как уже заметил Марк, Отис Ршавас был столь же силен, сколь и опытен. Стремительная атака его заставила римлянина отступить. Все, что мог сделать сейчас Скаурус, — это отражать град обрушившихся на него ударов. После потери римского скутума он защищался маленьким видессианским щитом, который быстро стал крошиться и вскоре превратился в простой кусок дерева. Но несмотря на всю мощь предводителя бандитов, люди его медленно отходили назад под напором римлян. Они сражались так, как обычно дерутся разбойники, — яростно, но без всякого порядка. Хотя манипулы и не шли развернутым строем, долгая тренировка приучила легионеров чувствовать себя единым отрядом. Как удав, обвивающийся вокруг своей жертвы смертоносными кольцами, они теснили врага, шаг за шагом продвигаясь вперед.
 Заставляя Марка пятиться все дальше и дальше, Ршавас постепенно оказался в одиночестве, в то время как Виридовикс с дюжиной римлян бросился на помощь трибуну. Лишенный своей добычи, Ршавас грязно выругался. Ему пришлось отступать, пока он не оказался среди немногочисленных защитников Зала, столпившихся у котла, который все еще кипел, выбрасывая клубы пара. Даже сквозь дым горящих поленьев Марк уловил сладкий тошнотворный запах, исходящий от треножника. Около десятка солдат Ршаваса опустили рукава туник в кипящее варево. Но не только солдаты делали это. Один из рукавов, касавшихся бурлящей жидкости, был фиолетового света, дорогую ткань украшало серебряное и золотое шитье.
 — Варданес! — крикнул трибун, и старший Сфранцез вздрогнул, словно от укола иглы.
 Скаурус всегда видел дядю Ортайяса с маской спокойствия или притворного дружелюбия на лице, с маской, отражающей то, что Севастос считал нужным показать людям. Но теперь на его лице появилось виноватое выражение человека, которого не только загнали в угол, но и уличили в чем-то крайне постыдном.
 Битва продолжалась. Некоторые бандиты Ршаваса каким-то чудом оставались в живых, будучи, казалось бы, уже смертельно ранеными.
 — Падай же, ублюдок, падай! — услышал Марк рычание Гая Филиппа.
 Вслед за этими словами последовал стремительный удар меча. Клинок вошел в тело врага, но противник старшего центуриона только ухмыльнулся. Скаурус заметил желтоватое пятно на рукаве бандита. Разбойник в свою очередь неуклюже рубанул центуриона мечом. Ветеран с легкостью отразил этот неловкий выпад щитом, но сомнение мелькнуло в его глазах: как же можно победить врага, если он не боится стали? Те же мысли начали появляться и на лицах других римских солдат.
 Уверовав в свою неуязвимость, враги явно осмелели и стали подходить ближе. Не опасаясь за свою жизнь, они принимали на себя десятки страшнейших ударов, чтобы выждать и нанести один — смертельный. Бандиты осыпали легионеров злыми насмешками, подобно мальчишкам, которые потешаются над диким псом, сидящим в клетке за прочными решетками. Несколько человек упали под их ударами убитыми или ранеными. Продвижение римлян замедлилось.
 Издевательски улыбаясь, высокий видессианин с узким шакальим лицом подступил к Виридовиксу. Головорез держал свой меч обеими руками — зачем ему щит? Великан-кельт уклонился в сторону, уходя от удара, и тут же пружинисто выпрямился. Меч-близнец меча Скауруса пропел в воздухе победную песню. Клинок, на котором символы друидов горели золотым огнем, вошел в плоть врага и перерубил кость. Прежде чем выражение ужаса успело появиться на лице негодяя, голова его слетела с плеч и с мягким стуком упала на пол. Тяжело рухнуло безголовое тело, руки и ноги дернулись и застыли. Победный вой Виридовикса огласил зал. Он прыгнул вперед и еще один бандит с мокрым рукавом туники осел, обхватив руками распоротый живот, откуда вываливались внутренности. Меч кельта ударил так точно, словно хозяин его был ученым-анатомом.
 Марк тоже принялся охотиться за солдатами с испачканными рукавами, сообразив, что и на этот раз его добрый галльский меч послужит хорошей защитой от колдовства. Как и Виридовикс, он убил своего первого противника до нелепости легко. Не зная, с каким оружием он столкнулся, бандит не защищался. Он широко раскрыл рот, когда меч трибуна пронзил его насквозь, попытался вздохнуть и зашелся в кашле, выхаркивая сгустки крови.
 — Лжец! — прошептал он, падая на пол и не сводя глаз со своего предводителя.
 Солдаты Ршаваса заколебались, их вновь обретенная уверенность в себе пропала при виде нелепой гибели товарищей. Смятение негодяев еще больше усилилось, когда Арсабер, могучий великан-бродяга, следовавший за римлянами, подняв тяжелый деревянный брус, взмахнул им, как дубиной, и нанес страшный удар, от которого противник его рухнул на пол с размозженным черепом. Гай Филипп ученым не был, но во время битвы не упускал ни одной мелочи.
 — Им не причиняет вреда только железо! — крикнул он легионерам, выхватил у солдата пилу и повернул его тыльной стороной к противнику. Старший центурион радостно заорал, когда удар древком копья отбросил назад одного из воинов Ршаваса и заставил негодяя выпустить меч из ослабевших пальцев.
 Человек этот живым уже не встанет, подумал Марк, старший центурион вложил в свой удар весь страх, все свое негодование на чародейство.
 — Не поддавайтесь, не отступайте, трусливые зайцы! — взревел Ршавас, а густой баритон Варданеса добавил:
 — Стоять крепко! Стоять насмерть!
 Крики их, однако, утонули в реке страха, захлестнувшей защитников здания — меч и копье не могли удержать атакующих римлян, а теперь бессильным оказалось и колдовство.
 Отчаянная группа мародеров, человек шесть-семь, пробилась сквозь ряды легионеров и бросилась к Великим воротам в надежде спастись. Марк услышал вопли боли — они столкнулись с солдатами Туризина, идущими на помощь римлянам.
 С яростью, рожденной отчаянием, бандиты прыгали из окон, цепляясь за полосы материи. Другие пытались сдаться, но далеко не все солдаты Скауруса брали пленных. Квинт Глабрио удержал римлянина, желавшего прикончить сдавшегося врага, но младший центурион не мог быть везде одновременно.
 Отис Ршавас рубил бросившегося на него видессианина, затем еще одного, подавая пример своим воинам и доказывая своей стойкостью, что не все еще потеряно. Но даже самые отчаянные головорезы не могли остановить римлян и вынуждены были отступить к императорскому трону.
 Солдат Ршаваса, с которым столкнулся Марк, был ловок и быстр, как нападающая змея. Нанеся Скаурусу две легкие раны, он неожиданным выпадом чуть не поразил его в глаз. Но тут каблуки нападавшего скользнули в луже крови — это была кровь служанки, убитой его господином. Прежде чем бандит успел подняться, Скаурус перерубил ему горло. Убитый рухнул на тело несчастной девушки.
 Пробираясь вперед, трибун бросил взгляд на железный котел, который Ршавас защищал с таксой упорством, и в ужасе отшатнулся В кипящей грязной воде плавало тело ребенка. Его мягкая плоть уже стала отделяться от костей Нет, поправил себя Скаурус, это был еще не совсем ребенок — крохотное тельце могло уместиться на его ладони. Глаза трибуна обратились к служанке с распоротым животом, и он снова, словно бы не веря, уставился на котел. Тошнота подступила к горлу. Он сплюнул и глотнул вина из фляги. В эту минуту Марку хотелось только одного — забыть то, что ему довелось сейчас увидеть.
 Тело сваренного в котле неродившегося ребенка убедило его в том, что бывают, в конце концов, вещи и похуже, чем смерть и надругательства, которые постигли Дукицеза. Он вдруг почувствовал, что понимает веру Видессоса, потому что в лице Отиса Ршаваса сам Скотос шел по земле. Эта мысль навела его на другую, и внезапно к нему пришла жуткая уверенность.
 — Ршавас! — крикнул он, и это имя было таким горьким и отвратительным, что трибун вновь ощутил приступ тошноты. Затем он расшифровал слово — анаграмму, эту чудовищную шутку, и крикнул еще раз:
 —  Авшар !
 В Тронном зале все замерло, и удары, которые собирались нанести друг другу противники, остались ненанесенными. Имя Отиса Ршаваса произносилось с ненавистью, но имя князя-колдуна Казда замораживало ужасом сердца видессиан вот уже целое поколение. Марк увидел, как румяные щеки Варданеса Сфранцеза, стоявшего среди солдат Авшара, вдруг побелели, когда тот понял, что его власть поддерживал самый страшный враг Империи.
 Их разделяло всего десять метров, и Ршавас — нет, Авшар — наклонил голову в знак одобрения догадливости трибуна.
 — Отлично, — хмыкнул он, и Скаурус поразился, как же он сразу не узнал этот тяжелый голос. — У тебя в голове больше мозгов, чем у этих псов. Но вряд ли тебе это поможет.
 После мгновения ужаса легионеры бросились на врагов, с удвоенной яростью атакуя того, кто называл себя Отисом Ршавасом. Солдаты, окружающие его, десятками бросали свои щиты в знак того, что они сдаются. Ршавас был вожаком бандитов: грабителей, насильников и убийц, и они следовали за ним в надежде на легкую добычу, но очень немногие из видессиан по доброй воле стали бы служить Авшару. Один из разбойников прыгнул сзади на своего предводителя, подбираясь к его горлу. Он уже занес для удара саблю, но Авшар, стремительный, как волк, извернулся, и его тяжелый меч разрубил шлем и голову нападающего.
 — Собака и есть! — крикнул он. — И теперь он, как и подобает псу, лежит у моих ног. Есть ли еще желающие?
 Солдаты в страхе отшатнулись. Осталась лишь горстка людей, сгрудившихся вокруг Авшара. Они все еще сражались за него — они бились бы за него с радостью, будь он даже самим Скотосом во плоти. Это были самые страшные люди в его отряде — и далеко не самые слабые. Почти у всех рукава были запачканы проклятым зельем — даже капли жалости или совести не осталось у этих людей, чтобы удержать их от прикосновения к ужасному котлу.
 Варданес Сфранцез застыл в задумчивости, не зная, какое принять решение. Он не считал себя плохим, злым человеком, он был всего лишь практичен и Авшара боялся до ужаса. Но еще больше Севастос боялся сдаться на милость Скауруса, а значит, и Туризина Гавраса. Он слишком хорошо знал, какая участь ожидает проигравших гражданскую войну. Так же, как и Туризин, он знал, что сделал чересчур много для того, чтобы возвести на трон своего племянника, и уже одного этого было достаточно, чтобы победитель казнил побежденного.
 Князь-колдун заметил его колебания и, как бичом, подхлестнул Варданеса к действию жесткими словами:
 — Вперед, червяк, ты что же думаешь, что можешь сейчас обойтись без меня?
 Варданес, всегда испытывавший неприязнь к солдатам, еще раз взглянул на украшенные гребнями и конскими хвостами римские шлемы, на их мечи и длинные копья, и ему показалось, что все это оружие направлено на него одного. Надежда угасла, и он побежал вместе с Авшаром.
 Путь, который они избрали для бегства, путь единственно возможный, начинался с узкой винтовой лестницы, расположенной справа от золотого, украшенного сапфирами императорского трона. Ниша, ведущая к лестнице, по-видимому, изначально не являлась частью тронного зала, уже значительно позже ее грубо вырубили в мозаике стены. Марк подумал о том, что, возможно, какой-то мятеж, случившийся много лет назад, послужил причиной тому, что император разрушил красоту этого зала ради своей безопасности.
 Как только солдаты Авшара добрались до лестницы, продвижение римлян приостановилось. Ступени были сделаны так умело, что один воин мог удерживать целый отряд нападающих. Отступление прикрывал сам князь-колдун — пробка, которую очень нелегко было выбить из бутылки. Трибун и Виридовикс атаковали его по очереди. Они не только были примерно одного с Авшаром роста и веса, но и владели мечами, способными устоять против его заклинаний. При каждом их выпаде символы друидов вспыхивали огнем, отражая чары, выпущенные колдуном на волю. Легионеры, сгрудившись вокруг передовых бойцов, пытались пронзить Авшара своими длинными копьями. Князь-колдун был хорошо защищен, и удары эти не могли причинить ему большого вреда, но они мешали работать мечом и грозили опрокинуть на спину, что сделало бы его положение совершенно безнадежным. Тяжелый меч Авшара перерубил уже не одно копье, и все же он вынужден был медленно отступать.
 — Давай нападем на него одновременно, — пропыхтел Виридовикс, но Марк только покачал головой. Лестница была настолько узкой, что два человека только помешали бы друг другу. Однако трибун отверг бы идею совместной атаки даже в том случае, если бы лестница была в несколько раз шире. Когда он скрестил свой меч с мечом кельта, неведомая сила швырнула их в этот чужой мир, и одним только богам известно, куда они могут попасть, если хотя бы случайно их дивные мечи столкнутся вновь.
 Винтовая лестница сделала три полных оборота. Затем могучая фигура Авшара обрисовалась на фоне светлого окна, неестественно ярко засиявшего в полумраке лестницы. Князь-колдун ступил на последнюю ступеньку, как бы приглашая нападавших следовать за собой. Марк так и поступил, но не спеша, а очень осторожно, опасаясь какого-нибудь дьявольского колдовства, которое заведет его в ловушку.
 Он вспомнил, как примерно год назад Авшар улизнул из Видессоса, заманив преследователей в смертельную западню. В памяти Марка навсегда запечатлелся этот ужас: арсенал в башне у моря, труп слуги колдуна, говорящий голосом своего господина, мечи и копья, выпущенные невидимой рукой и летящие в людей. Авшар был наиболее опасен, когда его загоняли в угол.
 Меч лязгнул о поднятый трибуном щит, но это было оружие телохранителя Авшара, а не самого колдуна, как думал Марк. Мужчина с красным лицом и лоснящейся черной бородой напал на Скауруса. Трибун легко отбил удар и в свою очередь сделал довольно неловкий выпад, однако длина меча и быстрота удара заставили врага отступить. Марк сделал шаг вперед, за ним следовал Виридовикс, а по лестнице уже поднимались легионеры.
 Маленькая комнатка над Тронным залом была, вероятно, предназначена для переодевания императора. Это были личные покои, где он мог спокойно посидеть и отдохнуть от церемоний. Марк заметил, что здесь было пять или шесть мягких стульев, а в соседней комнате стоял диван. Чтобы легче было обороняться, люди Авшара соорудили небольшую баррикаду, набросав мебель поперек комнаты. Один из стульев был разломан, и из разорванной обшивки разлетелись серые перья.
 Хотя Марк и был занят чернобородым бандитом, он нашел время удивиться тому, что Авшар с такой легкостью отступил на самом конце лестницы, предоставив оборону ее своим солдатам. Но куда же он девался? Впрочем, трибун не мог заниматься поисками колдуна, потому что телохранитель Авшара атаковал его с яростью берсерка. Марк уклонился от клинка, со свистом описавшего дугу перед его лицом, и пронзил горло нападающего мечом.
 Авшар и Варданес Сфранцез стояли в дальнем углу комнаты перед закрытой дверью. Авшар низко наклонился и сказал что-то Севастосу, который в ответ отрицательно покачал головой. Авшар ударил его по лицу рукой в железной перчатке. Хотя все надежды Варданеса рухнули, он — все еще волевой человек — все же не соглашался на уговоры колдуна. Точным, холодно рассчитанным движением Авшар снова ударил его по лицу. Марк увидел, как что-то изменилось в выражении глаз гордого Севастоса. Он точно надломился. Всю свою жизнь чиновник удерживал у власти свою партию, избегая грубой силы и ставя солдат Видессоса на колени, не прибегая к физической расправе. Теперь он столкнулся с насилием напрямую, стал его непосредственной жертвой и понял, что выдержать это столкновение не в состоянии. Севастос вытащил из пояса бронзовый ключ, вставил его в замочную скважину и скользнул в открывшуюся дверь.
 Марк забыл о Варданесе почти сразу после того, как тот исчез в дальней комнате. Они с Виридовиксом долго уже сражались плечом к плечу и очистили изрядный кусок комнаты, чтобы дать возможность войти легионерам. Но, даже получив подкрепление, они чувствовали, что жестокость схватки не ослабевает. Если не считать мечей Скауруса и кельта, римское оружие не могло повредить солдатам Авшара. Приходилось колотить их рукоятками копий или избивать самодельными дубинами. Иногда ловкий бросок валил врага на пол, и тогда его можно было обработать кулаками и связать.
 Но римляне дорого платили за каждую такую победу. Цена была бы еще выше, если бы Авшар, словно бы поняв, что все пропало, не оставался в стороне от боя, наблюдая, как его солдаты гибнут один за другим. Только когда зазевавшийся легионер оказался слишком близко от двери, которую колдун закрывал своим телом, меч Авшара, блеснув в свете солнца, метнулся вперед. Удар, нанесенный опытной рукой, был смертелен. Эта мощь могла бы охладить и героя.
 Легионеры не рвались атаковать Авшара, и в конце концов князь-колдун остался стоять перед дверью в одиночестве. Будь перед римлянами не столь грозный противник, как Авшар, солдаты давно уже одолели бы его и бросились за Варданесом Сфранцезом. Но Авшар стоял, как загнанный в угол лев, и был все время настороже. Его мужество и уверенность в себе, его непревзойденное умение владеть мечом внушали страх и уважение. Если мы надавим на него, подумал Скаурус, конец будет близко. Но огненный взор колдуна проникал сквозь глазные щели его шлема, как луч света, и трибун не мог сдвинуться с места. Даже Виридовикс, обычно равнодушный к таким вещам, стоял, словно пригвожденный к полу испепеляющим, полным ненависти и дьявольской силы взглядом.
 Комнату окутало странное молчание, прерываемое лишь тяжелым дыханием легионеров и стонами раненых. Не оборачиваясь, Авшар резко распахнул дверь. Подождал и, видя, что Варданес не торопится выходить, позвал:
 — Идем же, дурак, или ты хочешь остаться здесь и попасть в плен?
 После этой фразы последовала еще одна пауза, а затем Варданес Сфранцез появился в дверях. В правой руке Севастос судорожно сжимал кинжал, левой крепко держал за запястье юную девушку. Она была одета в коротенькую рубашку из тонкого прозрачного шелка с золотым шитьем, которая почти не скрывала ее наготы. Несмотря на обилие косметики, ярко раскрашенное лицо девушки не было похоже на лица дворовых девок. Знания и ум наложили отпечаток на ее черты, но пока она не раскрыла рот, трибун не был уверен…
 — Вот мы и встретились снова, Марк Амелий Скаурус, — сказала… Алипия Гавра.
 Это было полной неожиданностью, и трибун машинально сделал шаг вперед. Варданес Сфранцез тут же прижал кинжал к горлу девушки. Свет зловеще блеснул на полированной стали. Кинжал этот был украшенной драгоценностями игрушкой знатного человека, но сейчас он мог оборвать жизнь Алипии так же верно, как и боевой меч, прежде чем кто-нибудь сумеет остановить Севастоса. Почувствовав прикосновение клинка, девушка замерла. Скаурус отступил.
 — Отпусти ее, Варданес, — сказал он просящим голосом, внимательно наблюдая за Сфранцезом. Толстое лицо Севастоса было необычайно бледным, и только два красных пятна горели на щеках там, где ударила железная перчатка Авшара. Тонкая струйка крови вытекала из левой ноздри и окрашивала бороду красным. Шапка Севастоса, осыпанная жемчугами, неловко сидела на голове Сфранцеза, всегда одетого щегольски и аккуратно, и это многое говорило внимательному наблюдателю. Глаза Варданеса были широко раскрыты, и в них читались безумие и отчаяние.
 — Отпусти ее, — мягко повторил Марк. — Ее смерть не спасет тебя, ты прекрасно знаешь это.
 Севастос покачал головой, но кинжал опустил — всего на несколько дюймов.
 Авшар хмыкнул, и его усмешка была ужаснее, чем вспышка ненависти.
 — Да, да, выпусти ее, Варданес, — сказал он. — Выпусти ее, как ты выпустил Видессос, который был в твоих руках. Ты наслаждался им, как наслаждался ею, ты захлебнулся слюнями, которые текли у тебя по подбородку. Конечно, выпусти ее. Это будет достойное завершение твоей дурацкой жизни. Даже как марионетка ты ничего не стоил, Варданес.
 Марк так никогда и не узнал, что руководило действиями Варданеса — презрение ли Авшара, оскорблений которого Севастос более не мог выносить, или же мысль, вероятно, правильная, о том, что смерть князя-колдуна — единственный шанс заслужить прощение Туризина Гавраса. Но каковы бы ни были побудительные причины, внезапно он отшвырнул от себя Алипию Гавру, и девушка, не ожидавшая резкого движения, чуть не сбила трибуна с ног. В тот же миг Севастос вонзил кинжал в грудь Авшара.
 Тонкий стальной клинок был идеальным оружием для того, чтобы пробить кольчугу, к тому же в свой отчаянный удар Сфранцез вложил все силы, какие еще остались в его упитанном теле. Скаурус всегда полагал, что у Севастоса под слоем жира скрываются неплохие мускулы, теперь он удостоверился в этом — стилет вошел по самую рукоятку в грудь колдуна. Но Авшар не был даже ранен.
 — Ах, Варданес, Варданес, — сказал он, засмеявшись пронзительным дребезжащим смехом, похожим на звон разбитого стекла. — Ни на что ты не годен, с начала и до самого конца. Мое колдовство защитило тебя от железа. Неужели ты думал, ты мог подумать, что оно, это жалкое железо, поразит меня, создателя адского зелья? Смотри же, как это нужно делать!
 Быстрый, как змея, он обхватил Севастоса поперек туловища, поднял в воздух и швырнул в стену. Марк услышал, как треснул череп, — точно с таким же звуком разбилась бы о стену миска с кашей. Кровь брызнула, заливая нарисованный на стене морской пейзаж. Варданес был мертв еще до того, как свалился на пол. Авшар вынул из своей груди бесполезный кинжал и заткнул его за пояс.
 — А теперь позвольте мне пожелать вам счастливого дня, — сказал он, издевательски поклонился и быстро прошел в соседнюю комнату.
 Его слова вывели римлян из оцепенения. Они бросились к двери, но замки запирались изнутри, открыть ее было невозможно. Солдаты стали рубить дверь мечами, попробовав предварительно выбить ее плечом, но старания их были тщетны. Эти комнаты над троном были неплохо укреплены, и дверь даже не шелохнулась. Сквозь стук мечей до них донесся голос Авшара, громко поющего на каком-то резком, незнакомом им языке. Опять колдовство, подумал Марк, и холодок побежал по его спине.
 — Зеприн! — крикнул он и тут же услышал латинские ругательства: это халога, расталкивая римлян, пробирался к нему по винтовой лестнице. Пыхтя, он одолел подъем и появился в комнате, причем лицо его, обычно красноватое, стало совсем багровым от прилива крови. Он мотнул головой в поисках Скауруса, заметил высокий плюмаж на шлеме трибуна и шагнул вперед. Марк показал на дверь.
 — Авшар заперся там. Он…
 Трибун хотел предупредить халога, что Авшар творит какие-то заклинания, но Зеприн не стал слушать. Могучий халога, бережно лелеявший свою ненависть к Авшару с того дня, как Маврикиос погиб в битве при Марагхе, мог наконец выплеснуть ее наружу. Он бросился к двери, закричав громовым голосом:
 — А, колдун, теперь ты никуда не убежишь!
 Легионеры поспешно отступили в сторону, когда его боевой топор обрушился на дверь. И хорошо сделали, что отступили: в своей сумасшедшей ярости халога ни на кого не обращал внимания. Под его топором доски раскалывались пополам — никакая древесина, даже самая прочная и выдержанная, не устояла бы перед такой атакой. Неожиданно Скаурус понял, что все еще крепко держит обеими руками Алипию Гавру. Сквозь тонкую рубашку он ощутил тепло ее кожи.
 — Простите, госпожа, — пробормотал Марк. — Наденьте.
 Он закутал девушку в свой красный плащ трибуна.
 — Спасибо, — сказал она, отступив на шаг от Скауруса. Боль и печаль, стоящие в ее зеленых глазах, не могли погасить блеснувшую в них благодарность. — Я знала и худшее, чем прикосновение друга, — добавила она тихо.
 Не успел Марк найти подходящий ответ, как халога торжествующе вскрикнул. Дверь подалась под его ударами, сорвавшись с петель, рухнула в комнату. Высоко подняв топор, Зеприн прыгнул через порог, за ним в комнату вбежали Скаурус и Виридовикс с мечами наготове. Гай Филипп со взводом римлян двинулся следом.
 У трибуна не было возможности заглянуть в комнату, когда Варданес открывал дверь, и сейчас он осматривал ее обстановку, не скрывая удивления. Комната напоминала дорогой номер в фешенебельном борделе. Зеркало на потолке было сделано из полированной бронзы, на стенах висели изящные, созданные, несомненно, рукой мастера картины чрезвычайно грязного содержания, а в центре стояла большая мягкая кровать с приглашающе откинутым одеялом.
 Однако вовсе не причудливое убранство комнаты заставило Марка окаменеть от изумления. За исключением римлян и халога, в помещении никого не было. Обнаружив, что Авшар ускользнул, Зеприн Красный с такой силой сжал свой топор, что костяшки его пальцев побелели. Готовый к смертельному бою, он вдруг обнаружил, что жертва ускользнула. Халога шумно и порывисто дышал, пытаясь совладать с собой, но это давалось ему нелегко. Глаза Марка скользнули по окнам, высоким узким бойницам, сквозь которые не проскользнула бы и кошка, не говоря уже о здоровенном мужчине. Виридовикс с силой бросил меч в ножны, вся его фигура выражала разочарование и отвращение.
 — Этот пес опять исчез вместе со своим колдовством, — сказал он. выругавшись по-галльски.
 Несмотря на охватившее его тяжелое чувство, трибун все еще не мог поверить, что враг каким-то образом улизнул из-под самого носа, и приказал солдатам обыскать каждую щель.
 — Переверните дом вверх дном. Авшар может прятаться под кроватью, в шкафу, в подвале, где угодно.
 Легионеры осмотрели комнату, один из них даже несколько раз проткнул мечом кровать, думая, что Авшар, возможно, каким-то образом забрался туда.
 — Да, это колдовство, — уныло сказал Виридовикс, убедившись, что Авшара в комнате нет.
 — Колдовство, — угрюмо повторил Марк. Он только сейчас заметил на кровати золотые кандалы и подумал, что, возможно, смерть Варданеса Сфранцеза была незаслуженно легкой и быстрой.
 — Магия тоже бывает разная, — проворчал Гай Филипп. — Помнишь, целый отряд каздов исчез во время битвы и появился лишь после того, как видессианские волшебники сумели разрушить заклинание. Возможно, ублюдок использовал этот фокус и сейчас.
 Та же мысль пришла и в голову трибуна. Не слишком надеясь на удачу, он послал гонцов обыскать дворцовый комплекс и еще несколько человек отправил в Великий Храм Фоса, чтобы они нашли Нейпоса. Трем легионерам он приказал встать на страже у сломанной двери.
 — Если Авшар может улизнуть отсюда так же легко, как и стать невидимым, значит, он заслуживает спасения.
 — Не думаю, что это так! — зарычал Гай Филипп.
 До них донесся шум сражения. Марк подошел к окну-бойнице, но оно было слишком узким, и он разглядел только бегущих людей. Это были видессиане, но кто: солдаты Туризина, спешащие ко дворцу, или воины Сфранцеза, идущие в атаку? Этого он понять не мог. Обеспокоенный, трибун решил сам спуститься вниз, занять с легионерами удобную позицию и в случае необходимости защищать Тронный зал.
 Он оставил в комнате десять человек и приказал нескольким легионерам охранять лестницу. Судя по их лицам, солдаты сочли свое назначение абсурдом, но лишних вопросов задавать не стали: как и намдалени Файярд, они не привыкли обсуждать приказы командиров.
 Алипия Гавра спустилась по винтовой лестнице вместе с трибуном.
 — Сегодня ты видел мой позор, — сказала она, постепенно приходя в себя.
 Девушка крепко вцепилась в плащ Скауруса и тесно прижималась к трибуну, как бы ища у него опоры и поддержки в этот страшный день. Он знал, что она имела в виду нечто большее, чем свою наготу, и медленно, осторожно подбирая слова, ответил:
 — То, что не испачкало совесть человека, не может бросить тень и на его жизнь.
 В Риме эта фраза была бы обычной в устах стоика, но видессиане считали дела и поступки вещью гораздо более важной, чем мысли и намерения. Здесь люди рассматривали Вселенную как поле битвы между Добром и Злом, и поэтому Алипия, подозревая насмешку, внимательно вглядывалась в едва различимое лицо Марка в темноте. Увидев, что он говорит совершенно серьезно, она сказала очень низким голосом:
 — Если я когда-нибудь поверю в это, значит, ты сумел вернуть мне мою душу. Никакая благодарность тогда не будет казаться чрезмерной.
 Девушка замолчала. Скаурус, не говоря ни слова, пошел вперед, давая Алипии возможность остаться наедине со своими мыслями.
 Когда они вошли в Тронный зал, глаза девушки расширились от ужаса. Помещение это больше не походило на место, где происходили важнейшие церемонии Империи и всегда царил торжественный покой. Это было недавно оставленное поле битвы. Тела людей и обломки усеивали полированный гранитный пол, залитый лужами крови. Раненые стонали, ругались или лежали молча — в зависимости от тяжести своих страданий. Горгидас был уже здесь. Переходя от одного раненого к другому, он предлагал им ту помощь, которую мог оказать.
 Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы Марк понял: у Великих ворот все в порядке. Квинт Глабрио с двойным взводом легионеров готов был встретить возможную атаку. Нервное напряжение, охватившее солдат перед боем, спало. Копья были опущены, мечи вложены в ножны. Младший центурион махнул командиру рукой.
 — Все в полном порядке, — доложил он, и Скаурус кивнул в ответ.
 Проклятый котел Авшара все еще кипел в центре зала, хотя пламя уже погасло. Трибун попытался увести Алипию из этой комнаты как можно скорее, но она вдруг замерла, увидев изувеченный труп женщины, лежащей рядом с котлом.
 — Бедная моя Каллин, — прошептала девушка, нарисовав на груди знак Солнца. — Я подозревала, что тебя нет в живых, когда услышала твой крик. Так вот какая награда ожидала тебя за преданность…
 Лицо Алипии осталось неподвижным, но слезы потекли по ее щекам. Затем она побелела, глаза ее закатились, и девушка, теряя сознание, опустилась на пол. Несмотря на сильную волю, Алипия в конце концов не выдержала потрясений, обрушившихся на нее в один день. Плащ, который дал ей Марк, распахнулся, и она лежала на полу, почти обнаженная.
 — А это кто, одна из шлюх Варданеса? — спросил легионер у трибуна, ухмыляясь и указывая на Алипию. — Я видел мордашки и посимпатичнее, но, клянусь курчавыми волосками Венеры, не отказался бы, чтобы эти длинные ноги обвились вокруг меня.
 — Это Алипия Гавра, племянница Туризина, так что заткни свою грязную пасть! — рявкнул Скаурус.
 Легионер в страхе отступил на шаг и, торопливо пятясь, удрал. Трибун посмотрел ему вслед, удивляясь своей вспышке. Солдат дал наиболее правдоподобное объяснение увиденному, и вины его в этом не было.
 По просьбе трибуна к Алипии подошел Горгидас. Он осмотрел девушку, уложил ее на плащ, подсунул ей под голову подушку и направился к раненому легионеру.
 — Ну а дальше-то что? — спросил Марк. — Разве ты не собираешься ей помочь?
 — А что я еще должен делать? — удивился Горгидас. — Я могу привести ее в чувство, но от этого ей легче не станет. Насколько я понимаю, бедная девочка получила сегодня больше ударов, чем шесть человек за всю их жизнь. Думаю, ее следует просто оставить в покое. Отдых — лучшее лекарство, которое ей нужно, и будь я проклят, если стану вмешиваться.
 — Будь по-твоему, — мягко сказал Скаурус, вспомнив, как близко к сердцу принимает грек всякие попытки оспаривать его суждения, касающиеся врачевания ближних.
 Алипия уже приходила в себя и что-то бормотала, когда Нейпос ворвался в здание в сопровождении одного из гонцов Марка. Несмотря на грустную картину разрушения и смерти, царившую в Тронном зале, толстый жрец был в отличном расположении духа. Большинство легионеров не обратило на него внимания, но некоторые из них, те, что начали поклоняться Фосу, а также видессиане из отряда Марка, склонились перед служителем бога, когда тот проходил мимо. Увидев Скауруса, Нейпос приветствовал его кивком и широкой улыбкой. Мгновением позже улыбка сошла с его лица и он пошатнулся, как от удара кулаком.
 — Да смилостивится над нами Фос! — воскликнул жрец. — Что здесь произошло?
 Он замедлил шаги, и Марку показалось, что Нейпос сгибается под сильными порывами ветра. Жрец взглянул на котел и вскрикнул от отвращения. Его горе и порыв негодования были даже сильнее, чем у Скауруса. Трибун видел в этом жестокую и жуткую пытку, но Нейпос, маг и жрец, понимал весь ужас этого колдовства и отступил в страхе перед его силой.
 — Ты правильно сделал, что позвал меня, сказал он и замолчал, собираясь с силами. Пытаясь сосредоточиться, он выдержал длинную паузу. — Я никогда не подозревал, что они могут упасть в такую бездну. То, что Сфранцезы выступили против нас, — это одно дело, но это… это… — Он тяжело вздохнул. — Я знал, что Ортайяс Сфранцез — глупый мальчишка, но Варданес…
 — …лежит мертвый наверху, — закончил Скаурус.
 Нейпос широко раскрыл рот, в изумлении глядя на трибуна, который продолжал:
 — Мы имели дело с колдовством, однако сам колдун… — В нескольких слонах Марк объяснил жрецу, что произошло. — Мы заперли его в комнатке наверху.
 — Авшар пойман? Он в ловушке? — выкрикнул Нейпос, когда трибун замолчал. — Так что же ты теряешь время на разговоры?
 Жрец отвернулся и бросился бежать к лестнице. Голубой плащ развевался за его спиной, сандалии стучали по ступеням. С грохотом Нейпос налетел на спускающегося по лестнице легионера и крикнул высоким тенором:
 — Прочь с дороги, неуклюжий дурень!
 Солдат извинился, уступил жрецу дорогу, и Нейпос с удвоенной скоростью помчался наверх.
 Легионер в недоумении покачал головой:
 — Какая муха его укусила? — спросил он, но ответа не получил.
 Алипия Гавра открыла глаза. У Нейпоса не нашлось для нее времени — жуткое колдовство Авшара и известие о том, что князь-колдун в ловушке, заставили его забыть о племяннице Императора.
 Девушка медленно и осторожно села. Марк хотел помочь ей, но она отмахнулась. Она была еще очень бледной, но губы ее дернулись в раздражении.
 — Я была о себе лучшего мнения. Неужели я такая неженка?
 — Это не имеет значения, — ответил трибун. — Главное — что вы в безопасности и город в руках Туризина.
 Да, так ведь оно и есть, ошеломленно подумал он. Трибун был слишком занят боем, чтобы оценить одержанную победу. Его охватило радостное возбуждение.
 — О да, я в полной безопасности. — В голосе Алипии звучали усталость и цинизм, которых Марк прежде никогда не слышал. — Мой дядя, вне всяких сомнений, примет меня с распростертыми объятиями. Меня, жену его соперника, игрушку для развлечений этого… — Она прервала себя, не желая продолжать.
 Марк ответил, стараясь, чтобы его голос звучал веско и уверенно:
 — Мы все хорошо знаем, что эта свадьба была насилием.
 Алипия попыталась жалко улыбнуться, но сделала это скорее из благодарности, чем в знак того, что поверила его словам. И радость Марка погасла.
 Разговор их прервало появление Нейпоса, спускавшегося по винтовой лестнице. Жреца легко было узнать по шагам. Его сандалии уныло шаркали по камням, в то время как подбитые гвоздями сапоги легионеров легко и весело цокали. Догадаться о его настроении было нетрудно, и первый же взгляд подтвердил опасения трибуна: радостный блеск в глазах Нейпоса погас, а плечи опустились, словно под тяжестью непосильного груза.
 — Его там нет? — спросил Марк машинально — ответ был известен ему заранее.
 — Нет, — эхом откликнулся Нейпос. — Запах его грязного колдовства останется здесь еще несколько дней, но создатель этих чар исчез, чтобы причинять нам мучения и в будущем. Пусть Скотос утащит его прямо в ад! Неужели нет предела его могуществу? Чары, помогающие перенестись из одного места в другое, хорошо известны в Академии, но они требуют длительной подготовки, а кроме того, не позволяют брать с собой вещи и оружие. Тем не менее Авшар сотворил заклинание за считанные минуты и исчез, взяв с собой оружие, доспехи и все необходимое. Могу только пожелать, чтобы в спешке он ошибся, чтобы Фос бросил его в жерло вулкана или в море, где он утонул бы под тяжестью своего снаряжения.
 Однако, судя по горькому тону жреца, он не верил в такую удачу. Да и Скаурус сомневался в том, что Авшара ждет столь простой конец. Скорее всего, князь-колдун попал туда, куда собирался попасть, и какую бы цель ни избрал его дьявольский ум, он сейчас находится там, где может причинить Видессосу наибольшее зло. Эта мысль придала победе привкус горечи.

 9

 — Это еще раз подтверждает то, что я говорил раньше: видессианам нельзя верить ни на грош. Горожане поддерживали Сфранцезов, пока длилась осада, а когда те сбежали, повернулись против них, — мрачно произнес Виридовикс.
 — Все далеко не так просто, как ты думаешь, — ответил Марк, откидываясь на спинку стула.
 Римляне возвратились в казармы, которые занимали в прошлом году до того, как начался поход Маврикиоса против Казда. Ставни были распахнуты настежь, тонкая марля, натянутая на окна, не позволяла насекомым проникать внутрь, но не могла приглушить запах цветущих апельсиновых деревьев, наполнивший комнаты.
 Гай Филипп надкусил черствую галету — запасы продовольствия в городе были не слишком велики — и долго жевал ее, потом потянулся к низкому столику, чтобы взять кувшин вина и ополоснуть горло.
 — Согласен. Эти дураки сами во всем виноваты, — сказал он. — Если бы бандиты Ршаваса, а вернее Авшара, не стали заниматься грабежами и пьянством, после того как отбили нашу атаку, мятеж Зигабеноса вряд ли бы удался.
 — Зигабеноса и Алипии Гавры, — поправил Марк.
 Кто-то уронил на пол мусорное ведро, и Гай Филипп, подскочив от неожиданности, рявкнул:
 — Осторожней, вы там, балбесы неуклюжие!
 Казармы не были такими же аккуратными, какими римляне оставляли их год назад. Во время осады здесь жили каморы и, судя по грязи и запаху, их лошади тоже. Легионеры чистили, скребли и мыли пол и стены, ведрами выносили мусор, настилали свежие соломенные матрасы взамен старых, гнилых и грязных, которыми довольствовались неприхотливые кочевники.
 Старший центурион нехотя вернулся к прерванному разговору.
 — Пожалуй, ты прав, — ворчливо согласился он с трибуном, как всегда неохотно признавая за женщиной дар ума и мужества. Однако в данном случае она это заслужила, подумал Марк.
 Слухи все еще бродили по Видессосу. Они зрели в течение дня и к вечеру становились совершенно невероятными. Но Скаурус, в отличие от горожан, беседовал с некоторыми непосредственными участниками переворота и хорошо знал, что именно произошло в тот день.
 — К счастью для нас, Алипия сообразила, что Туризин не сможет взять город штурмом, — настаивал он. — Время работало на нее, и она не могла бы выбрать более удачного момента.
 Принцесса и Метрикес Зигабенос, сохранивший свой пост офицера императорской гвардии, составили заговор против Сфранцезов еще до того, как началась осада города. Служанка Алипии, Каллин, была великолепной находкой для передачи сообщений. Она жрала ребенка, и это защищало ее от подозрений, а поскольку беременность была следствием насилия, учиненного над нею одним из бандитов Ршаваса, это только приблизило ее к заговорщикам. Они до последнего надеялись, что Туризин сможет взять Видессос штурмом, однако после того, как атака захлебнулась, переворот с целью захвата власти в городе стал жгучей необходимостью. Алипия ухитрилась передать Зигабеносу послание, в котором говорилось, что Ортайяс заперся в личных апартаментах, желая составить для своих солдат речь о победе.
 Гаю Филиппу тоже была хорошо известна эта часть истории.
 — Девочка могла бы совершенно спокойно подождать еще один день. Если после этой речи в армии не вспыхнул бы бунт, то я не центурион и вообще не знаю, что такое солдаты.
 Старший центурион выдержал более чем достаточно глупых, напыщенных речей Ортайяса и лишь слегка сгустил краски.
 Большая часть отряда императорской гвардии погибла у Марагхи. Зигабенос каким-то чудом уцелел и вместе с Ортайясом добрался до столицы. Но хотя он и сумел сохранить свой пост и место в гвардии, в действительности по-настоящему Сфранцезов охраняли только люди Отиса Ршаваса. Римляне здорово потрепали их во время осады и штурма, так что после неудачи Туризина бандиты решили отдохнуть и поразвлечься и ударились в пьянку, завершившуюся грабежами и насилием. Их жертвы — горожане — разумеется, не сидели сложа руки и как умели защищали свое добро и жизни, что еще больше озлобило бандитов. Находившиеся во дворце товарищи мародеров бросились им на помощь — и это дало Зигабеносу тот шанс, которого он так долго дожидался. У него было всего три взвода гвардейцев. Он разделил их на два отряда и во главе первого бросился в личные апартаменты Ортайяса, где и арестовал перепуганного Автократора, который за столом готовил свою речь. Зигабенос доставил его в Великий Храм Фоса. Патриарх Бальзамон давно уже втайне поддерживал Туризина и желал его возвращения. Остальные гвардейцы атаковали Тронный зал, чтобы освободить Алипию и использовать ее как знамя восстания. Но этой части плана не суждено было осуществиться. Солдаты Ршаваса перехватили Каллин, когда она возвращалась к своей госпоже. Ршавас лично допросил служанку и вскоре вырвал у нее признание. «Она закричала незадолго до полуночи, — вспомнил Марк слова Алипии, — а затем крики стихли, и тогда я поняла, что Авшару все известно. Я не подозревала, что Ршавас — это Авшар, но была уверена, что он не тот человек, который даст ей умереть под пытками прежде, чем вытянет из нее все, что ему нужно».
 Вероятно, спасители принцессы попали в ловушку, во всяком случае, ни один из них не вернулся назад. Но недаром Зигабенос был участником предыдущего переворота, возведшего на престол Гавраса. Опыт и врожденный дар к интриге позволили ему принять верное решение. Из Великого Храма он послал глашатаев в город с простым воззванием: «Всем идти к патриарху!» Каждый, кто слышал речь Бальзамона, пересказывал ее по-своему. Трибун думал об этом с сожалением. Он почти воочию видел Бальзамона на ступенях Великого Храма, одетого, вероятно, в старый плащ монаха вместо богатых риз патриарха со всеми регалиями — Бальзамон не любил пышность и для своей высокой должности одевался более чем скромно. В миг наивысшего напряжения Бальзамон, скорее всего, был на высоте. Факелы пылали в ночной темноте, а внизу, у ступеней Храма, колыхалось море лиц, и все внимали слову патриарха. И какими бы ни были подлинные слова Бальзамона, они в течение каких-нибудь пятнадцати минут склонили горожан на сторону Туризина. Марк был уверен, что вид Ортайяса Сфранцеза, связанного, как куль с мукой, и дрожащего от страха, весьма помог перемене настроения горожан — так же, как и бесчинства бандитов Ршаваса, которые грабили лавки видессианских купцов и громили ремесленников.
 Как только патриарх, владевший ораторским искусством в совершенстве, воспламенил толпу, горожане взялись за дело всерьез.
 — Я чувствую к Варданесу почти жалость, — сказал Виридовикс, вытирая ладонью жир с подбородка: каким-то образом он ухитрился достать в голодном городе жареную курицу. — Кукольник в конце концов обнаружил, что не может обойтись без своих кукол.
 После всего увиденного им в спальне над Тронным залом, в сердце Марка не оставалось места для сожалений а Варданесе, но слова кельта попадали в цель. Как и солдаты видессианской армии, жители столицы быстро поняли, что Ортайяс наивен, слаб и не искушен в интриге, и находили, что он больше развлекает их, чем раздражает. Поэтому Варданесу было непросто править Империей, используя своего племянника как марионетку. Но старший Сфранцез, хотя и был куда более опытным политиком, чем его племянник, не пользовался любовью горожан. Как только Ортайяс лишился трона, Варданес не нашел никого, кто подчинился бы ему, — ведь он не был Императором. Гонцы, которых Севастос отправил к гвардейским отрядам, чтобы те подавили мятеж, дезертировали или были убиты восставшими. Те, кто все-таки доставил приказ, поняли, что никто из солдат ему не подчинится. Солдаты-видессиане любили Варданеса не больше, чем их друзья-горожане, а наемники думали больше о своей безопасности и корысти, чем о его жизни, полагая, что, сев на престол, Гаврас будет платить им ту же цену. В конце концов у Сфранцеза остались только бандиты Ршаваса, закоренелые грабители и убийцы. Они, как и их господин, вызывали всеобщую ненависть, так что выбирать им особенно не приходилось.
 — Варданес получил по заслугам. В конце концов он сам превратился в марионетку Авшара — куклу еще худшую, чем его племянник, — сказал трибун и тут же подумал, что рыба, попавшая на крючок, — сравнение более удачное.
 — Если это действительно Авшар, то понятно, почему Дукицез принял такую ужасную смерть, — сказал Горгидас.
 — А? Почему? — спросил Марк, с трудом подавляя зевоту. Два дня непрерывных боев вымотали его настолько, что он уже не мог следить за ходом рассуждений грека. Горгидас недовольно посмотрел на него: по мнению врача, голова дана человеку для того, чтобы непрерывно думать.
 — Разумеется, это была угроза или, что еще более вероятно, обещание. Ты ведь отлично знаешь, что колдун ненавидит тебя с того дня, когда ты сразился с ним на мечах в Палате Девятнадцати Диванов. Он хотел, чтобы под нож ему попался ты, а не один из твоих солдат.
 — Авшар ненавидит всех, — сказал Скаурус, упрямо не желая признавать, что в словах Горгидаса была заключена неприятная правда. Быть личным врагом такого могущественного и страшного человека, как Авшар, не очень-то веселое дело. Трибун и прежде старался не думать об этом, а сейчас даже обрадовался своей усталости — она притупила все его чувства, и страх в том числе.
 Все утро Марк уговаривал себя и все же не решился встретиться с Хелвис, чтобы обсудить тот несомненный факт, что они остаются в Видессосе. Он откладывал этот неприятный разговор так долго, как только мог, и оставался с друзьями, пока веки не отяжелели от усталости. Холодный ночной воздух не слишком взбодрил его, пока он шел к казарме, предназначенной для семейных пар. Год назад римляне здесь не квартировали. Это помещение, разделенное на комнаты, каморы использовали под конюшни, и трибун мог лишь мечтать о том, чтобы новый Геркулес, запрудив реку, вычистил это здание, как вычистил он конюшни царя Авгия. Хотя выбранный им дом был не таким грязным, как остальные, трибун обрадовался, увидев, что Хелвис занята уборкой комнаты — ее явно не удовлетворила работа легионеров.
 — Здравствуй, — она коснулась губами его щеки. — Во время похода я ничего не имела против пыли, но раз уж нам пришлось осесть. тут я ее не потерплю.
 В других обстоятельствах эти слова обрадовали бы трибуна, который и сам любил чистоту и порядок, но в голосе Хелвис слышался вызов.
 — Ведь мы остаемся, не так ли? — настаивала она.
 Марку хотелось только одного: рухнуть на постель и тут же уснуть. Он так устал, что спорить уже не мог, и лишь беспомощно развел руками.
 — Да, по крайней мере, на некоторое время…
 — Хорошо, — сказала Хелвис так резко, что он моргнул. — Я не слепая. Было бы сумасшествием оставить Видессос в такую минуту.
 Марк чуть не вскрикнул от радости. Он надеялся, что время, прожитое вместе, поможет ей понять, как он привязан к этому месту. Однако Хелвис еще не закончила говорить, и в голубых глазах ее сверкала сталь, когда она продолжала:
 — Но только на некоторое время, не больше. В следующем году мы сделаем то, что должны сделать.
 Не было никаких сомнений в том, что она имела в виду, но и этого ему было вполне достаточно. Развивать тему не имело смысла — с окончанием гражданской войны вопрос о дезертирстве отпадал сам собой. Скаурус сбросил доспехи и мгновенно заснул.
 С того момента, как Ортайяс Сфранцез был разгромлен, Туризин Гаврас стал Автократором, и никто не оспаривал его права на трон. И все же в глазах видессианского закона он не был полноценным Императорам, пока не совершилась коронация. Гаврас только-только появился в городе, а придворные уже окружили его роскошной толпой и взялись за подготовку торжественной церемонии, причем справились со своей задачей в самое короткое время. Туризин в свою очередь не спорил и не ругался с ними — он слишком серьезно относился к титулу Императора, который считал своим по праву наследования, чтобы рисковать.
 Скауруса подняли с постели гораздо раньше обычного, после чего он получил краткие инструкции по поводу того, как себя вести во время церемонии, которая должна была вот-вот состояться.
 Распоряжения взял на себя всезнающий евнух, который служил еще Маврикиосу, а теперь с той же преданностью относился к его брату. Марку предстояло идти во главе манипулы римлян, следующей за портшезом, в котором Туризина доставят из дворца в Великий Храм Фоса, где Бальзамон благословит и коронует Императора Видессоса.
 С неподвижным, каменным лицом Туризин вышел из Палаты Девятнадцати Диванов и медленно прошел вдоль почетной охрани. По обычаю, процессия должна была выступить из Тронного зала, но там все еще шли восстановительные работы, в которых принимал участие целый отряд ремесленников, каменщиков, плотников и скульпторов. Во всем остальном новый Автократор полностью следовал традиции. В этот день он отложил в сторону одежду и вооружение воина и был облачен в традиционно украшенные золотым шитьем и драгоценными камнями одеяния Императора. Его красные сапоги были скрыты под длинным голубым плащом, а пояс усыпан самоцветами. Ножны были столь же великолепны, но Марк обратил внимание на то, что необходимого для церемонии драгоценного меча в них не было. На боку Туризина висела его обычная сабля, обмотанная кожаными ремнями потертую рукоять которой покрывали пятна пота. Туника Императора, ярко-красного цвета, была расшита золотом. Поверх нее было наброшено еще одно одеяние из мягкой белоснежной шерсти, застегнутое у подбородка золотой фибулой. Голова Императора была обнажена.
 Намдалени, видессианские солдаты, моряки, каморы, горожане опустились при приближении Туризина на колени, а затем и распростерлись на земле, признавая его своим повелителем. Марк, привыкший к республиканскому римскому строю, не мог последовать этому обычаю. Он и его солдаты низко поклонились Императору, но так и не унизили себя, простираясь перед ним по земле. На мгновение Туризин-человек выглянул из-за маски Туризина-Императора.
 — Упрямый ублюдок, — пробормотал он сквозь зубы так тихо, что только трибун мог его услышать. Затем он двинулся дальше и уселся в украшенный голубой и золотой росписью портшез, сделанный специально для коронации.
 Метрикес Зигабенос и семеро его солдат несли кресло, на котором восседал Император, гордые тем доверием, которое заслужили, подняв мятеж против Ортайяса. Сам Зигабенос стоял справа от носилок. Это был человек с тонким, худым лицом, крепким острым подбородком и густой васпураканской бородой. На спине у него висел большой бронзовый щит овальной формы. Марк не видел еще таких щитов у видессиан, но ему объяснили, что в церемонии щит этот играет особую роль.
 — Все готовы? — спросил Гаврас.
 Зигабенос вежливо кивнул.
 — Тогда вперед, — сказал Император.
 Дюжина светлых шелковых зонтиков раскрылась перед носилками Императора. По знаку Зигабеноса солдаты встали с колен, подняли портшез Туризина. Они шли медленно, следуя за носителями зонтов и громогласным герольдом через дворцовый парк к площади Паламас.
 — Склонитесь перед Туризином Гаврасом, Автократором Видессоса! — проревел герольд, обращаясь к огромной разноцветной толпе.
 Горожане, как и придворные, хорошо знали, что нужно делать,
 — Да здравствует Туризин-победитель! — закричали они, приветствуя нового Императора, затем следовали древние слова радости, ведущие свое начало еще от старовидессианских литургий Фоса.
 — Всепобеждающий! Ты всемогущий! — гремело вокруг, пока императорская процессия двигалась к площади.
 Марка удивляло воодушевление горожан. Насколько он знал, жители столицы бросались глазеть на любое представление и в то же время готовы были скорее отвернуться, чем признать, что потрясены увиденным. Но через несколько секунд он понял, в чем дело: дворцовые слуги стали бросать в толпу пригоршни золотых и серебряных монет. Видессиане уже предвкушали добычу, положенную им при смене власти, трибун же об этой немаловажной части церемонии не подозревал.
 — Ага, монеты из настоящего золота! Ура Туризину Гаврасу! — крикнул кто-то в восторге, попробовав монету на зуб и оценив ее качество. Радостные вопли стали еще громче. Однако Скаурус знал, что васпураканские копи, откуда Туризин брал золото для чеканки монет, сейчас находятся в руках каздов, и подумал, что очень скоро монеты снова станут скверного качества. Впрочем, когда вокруг раздаются рукоплескания тысяч людей, не время для таких мрачных мыслей.
 —  Ура  ринлямам! — услышал трибун чей-то крик и увидел в толпе Арсабера, стоявшего, как каланча, среди дородных зажиточных купцов Один из них, с усмешкой подумал Марк, вернется домой с облегченным поясом — его кошелек, вероятно, уже прилип к ловким пальцам великана.
 Еще громче кричали на Средней улице, куда вскоре свернула, процессия. Из каждого окна трехэтажного, занимаемого чиновниками здания выглядывали два-три лица.
 — Ты только погляди на эти проклятые чернильные души, наверное, они думают, что он закусит ими за обедом, — сказал Гай Филипп. — Надеюсь, впрочем, он так и поступит.
 Миновав несколько кварталов, застроенных государственными зданиями, процессия повернула к Великому Храму Фоса. Золотые шары на его шпилях сияли в ярких лучах утреннего солнца. Двор Великого Храма был переполнен солдатами и горожанами в еще большей степени, чем площадь Паламас. Жрецы и солдаты составили плотную цепь и оттеснили людей в сторону, давая процессии возможность пройти к святыне и не позволяя толпе затопить все вокруг. На вершине лестницы, за которой высилась громада храма, стоял Бальзамон.
 Патриарх был толстым лысым человеком, наделенным острым умом и большой силой воли, но Скаурус только сейчас осознал, какой огромной властью и популярностью обладает в Видессосе этот человек. Ортайяс Сфранцез был не первым, кого Бальзамон сумел скинуть с престола, а каким по счету Императором, при котором жил патриарх, будет Туризин? Третьим? Пятым?
 Метрикес Зигабенос и его стражи несли Гавраса сквозь толпу, которая постепенно затихала. В сопровождении почетного караула солдаты подняли кресло Императора на лестницу и поставили на две ступеньки ниже патриарха. Носильщики опустили кресло. Туризин спустился на ступени. Зигабенос снял со спины щит и положил его перед Туризином. Тот ступил на щит — толстая бронза даже не прогнулась. Марк двинулся вперед в сопровождении других командиров, которым была оказана эта честь. Среди них были: адмирал Элизайос Бурафос, Лаон Пакимер, Аптранд, сын Дагобера, и еще один намдалени, которого трибун не знал, — высокий мрачный человек с очень светлыми глазами, которые не выдавали ни одной его мысли. Скаурус предположил, что это, вероятно, великий барон Дракс, включенный, возможно, в число участников церемонии для того, чтобы показать: наемники все еще нужны Империи, хотя повелитель у нее теперь другой. Зигабенос между тем продолжал церемонию. Сняв с пояса золотой обруч, он протянул его Гаврасу. Следуя обычаю, Туризин отказался принять его. Зигабенос снова предложил, и Туризин снова отказался. В третий раз Гаврас наклонил голову в знак согласия. Зигабенос возложил золотой обруч на голову Туризина и громко провозгласил:
 — Туризин Гаврас, я возлагаю на тебя титул Автократора!.
 Этого момента ждали Скаурус и другие офицеры. Они наклонились и подняли щит вместе со стоящим во весь рост Императором на свои плечи. Затихшая было в ожидании толпа взорвалась криками:
 — Всепобеждающий Туризин! Всепобеждающий!
 Баанес Ономагулос едва не оступился, неловко опершись на искалеченную ногу, когда офицеры медленно опускали Туризина на землю, но стоявшие рядом Дракс и Марк приняли щит на свои плечи гак мягко, что он даже не шелохнулся.
 — Спокойно, старый друг, все уже позади, — сказал Баанесу Гаврас, спускаясь со щита на землю.
 Ономагулос прошептал слова извинения. Скаурус был рад, что оба воина, которые обычно недолюбливали друг друга и часто и зло спорили, наконец проявили вежливость. Это казалось хорошим предзнаменованием.
 Как только Гаврас сошел со щита, Бальзамон, тоже одетый в роскошные одежды, спустился вниз, чтобы приветствовать его. Патриарх не встал перед Императором на колени — в Великом Храме его власть была почти такой же, как власть Императора. Он низко поклонился Туризину, и его седая борода коснулась золотого обруча — второй положенной по церемонии императорской короны, которую он держал на голубой подушке из мягкого шелка. Когда патриарх выпрямился, его живые глаза бросили на сопровождающих Туризина быстрый взгляд из-под черных бровей. Взгляд этот, иронический и веселый, на мгновение задержался на Скаурусе. Трибун вздрогнул от неожиданности — неужели Бальзамон подмигнул ему? Он уже ловил этот взгляд как-то раз в Храме, во время литургии Бальзамона в прошлом году. Но нет, этого не могло быть, ему, вероятно, только почудилось… И все же… И все же он, как и прежде, не мог быть полностью уверен. Патриарх быстро отвел глаза, полез в карман и вынул маленький серебряный флакон.
 — Не самое худшее из творений Фоса — карманы, — заметил он.
 Первые ряды солдат могли услышать его, вторые — навряд ли. Затем его мягкий тенор заполнил пространство. Молодой жрец стоял рядом с патриархом, чтобы в случае надобности громко повторять его слова народу, но в этом не было необходимости.
 — Склони голову, — сказал Бальзамон Гаврасу, и Автократор видессиан повиновался. Патриарх открыл серебряный флакон и вылил несколько капель священного масла на голову Императора. Они были золотистыми в лучах солнца. Скаурус уловил сладкий и пряный аромат, напоминающий запах алоэ.
 — Как Фос озаряет нас своими лучами, — объявил Бальзамон, — так пусть и благодать его коснется тебя вместе с этим маслом.
 — Да будет так, — серьезно сказал Туризин.
 Все еще держа корону в левой руке, Бальзамон коснулся головы Туризина. Он произносил слова молитвы видессиан, толпа многократно усиливала и множила их, повторяя за ним:
 — Мы благословляем тебя, Фос, Повелитель Правды и Добра, великий защитник и покровитель, простирающий свою длань над нашими головами и глядящий на нас с милосердием. Ты следишь за тем, чтобы добро всегда побеждало. Пусть же вечно будет длиться твое могущество и сила.
 — Аминь, — закончил он молитву.
 Марк услышал, как намдалени добавил:
 — И за это мы заложим наши собственные души.
 Аптранд произнес эти слова твердо, но Дракс промолчал. Скаурус удивленно посмотрел на него — неужели барон принял веру Империи? Он видел как губы Дракса беззвучно повторяют те же слова, и подумал, почему барон делает это: из вежливости к патриарху, из чувства повиновения? Всеобщий «аминь», к счастью, затопил эти проявления ереси, не хватало еще испортить коронацию религиозной склокой, подумал Марк.
 Бальзамон поднял корону — обруч из чистого золота, украшенный сапфирами, жемчугом и рубинами — и возложил ее на склоненную голову Туризина Гавраса поверх первой, возложенной Зигабеносом. Толпа внизу глубоко вздохнула. Коронация свершилась. Новый Автократор правил теперь Видессосом. Шепот быстро стих, и народ приготовился слушать речь Бальзамона.
 Перед тем как заговорить, патриарх выдержал паузу.
 — Итак, друзья мои, мы сделали ошибку, но, к счастью, сумели ее исправить. Престол — это всего лишь несколько позолоченных досок, покрытых бархатом, но сказано ведь, что он возвышает и делает повелителем любого, кто сидит на нем. Престол обладает магией еще более могущественной, чем та, которую изучают в Академии. Так гласят древние манускрипты, хотя, садясь на мой собственный престол, я этого не ощущаю. — Он слегка поднял одну из своих густых бровей, как бы намекая слушателям, чтобы они не отнеслись слишком серьезно к его последним словам. — Но иногда приходится выбирать — не между злом и добром, а между злом и злом, еще более худшим. Без Автократора, каким бы он ни был, Империя оказалась бы подобием тела, лишенного головы.
 Марк вспомнил о жуткой смерти Маврикиоса и содрогнулся Он пришел сюда из республиканского Рима и сильно сомневался в правоте патриарха, но Видессос, напомнил себе трибун, был Империей достаточно долгое время, чтобы все его жители уверовали в необходимость императорской власти.
 — Когда новый Император садится на трон, всегда появляется надежда, независимо от того, насколько неуклюж новый повелитель, — продолжал Бальзамон — Ведь советники могут стать его мозгом, помочь ему в управлении страной и таким образом придать форму тому, что без них было бы пустым местом.
 — Фосу хорошо известно, что у Ортайяса нет своих мозгов! — выкрикнул кто-то в толпе.
 Все громко засмеялись. Марк тоже хмыкнул, понимая, что Бальзамон идет по лезвию ножа, пытаясь оправдать перед народом свои действия — и, что еще более важно, стремясь обелить себя в глазах Туризина Гавраса.
 Патриарх вернулся к своей аналогии:
 — Но в этом мозгу была опухоль, разъедающая его, и я поздно узнал а ней. Но, к счастью, не слишком поздно. Мы попытались исправить сделанную ошибку, и плоды этих трудов перед нами.
 Он повернулся к Туризину, поклонился и прошептал:
 — Теперь твоя очередь.
 С вежливой улыбкой Император посмотрел поверх толпы.
 — Несмотря на все свои красивые речи, Ортайяс Сфранцез знает о войне только одно: как убегать с поля боя, а о власти — только то, как украсть ее, пока законный повелитель отсутствует. Если бы Сфранцез оставался на престоле еще хотя бы несколько лет, то даже старый Стробилос показался бы вам в сравнении с ним прекрасным человеком. В том случае, разумеется, если проклятые казды не захватили бы город, что представляется мне значительно более вероятным.
 Туризин не был прирожденным оратором, и речи его не отличались красотой. Как и Маврикиос, он говорил прямо и просто, как привык говорить в походах и сражениях. Для жителей столицы, слышавших немало длинных и продуманных речей, это, однако, было непривычным и дало положительный эффект.
 — Я не стану давать вам много обещаний, — продолжал он. — Мы сидим сейчас в большой куче грязи. Я сделаю все, что смогу, чтобы вытащить нас оттуда в целости и сохранности. Но я скажу вам вот что, и пусть Фос услышит мои слова, — вам не придется бранить меня всякий раз, когда вы увидите мое лицо на золотой монете.
 Это обещание вызвало громкие рукоплескания. Скверные золотые монеты Ортайяса не принесли юному Сфранцезу всенародной любви. Скаурус, однако, подумал о том, что Туризину трудно будет выполнить свое обещание. Если чиновники, чернильные души Видессоса, обладавшие огромной властью, не сумели сделать качество императорских денег высоким, то как сделает это обыкновенный солдат, каким в действительности был Гаврас?
 — И еще одно, последнее, — сказал Император. — Я знаю, что вначале город принял Ортайяса за неимением ничего лучшего, а потом вы шли за ним по принуждению, поскольку у него были солдаты. Хорошо. Я не желаю слушать тех, кто станет обвинять людей, поддерживавших не того, кого «нужно».
 Легкий ропот одобрения пробежал по толпе. Марк слышал о доносчиках, бывших в Риме во время гражданской войны между Марием и Суллой, о репрессиях, которые устраивали обе враждующие стороны. Он с одобрением подумал о здравом уме Гавраса и ждал уже, что Император сейчас предупредит возможных заговорщиков, но Гаврас сказал только:
 — На этом я, пожалуй, и закончу. Пусть это станет последним словом. А если вы хотите услышать пустые, ничего не стоящие речи, что же — в таком случае Ортайяс подходил вам больше.
 Наблюдая за медленно расходящейся толпой, явно не до конца удовлетворенной речью Туризина, Гай Филипп сказал:
 — Он должен был пригрозить им гневом Фоса в случае неповиновения.
 Марк, понимавший видессиан лучше, чем его старший офицер, покачал головой. Ряды вооруженных солдат на ступенях Великого Храма были куда более серьезным предупреждением заговорщикам, чем самые свирепые слова. Прямая угроза со стороны нового Автократора могла вызвать недовольство, и Гаврас был достаточно умен, чтобы понимать это. Он куда хитрее, чем кажется на первый взгляд, подумал Скаурус с удовольствием.
 — Что же мы будем с ним делать? — прозвучал безжалостный и злой голос Комитты Рангаве. — Мы должны наказать его так, чтобы бунтовщикам неповадно было устраивать мятежи еще лет пятьдесят. Выжечь ему глаза горячим железом, отсечь уши, руки и ноги, а то, что останется, сжечь на площади Быка!
 Туризин, все еще в роскошных императорских одеждах, присвистнул от восхищения, которое вызвали в нем кровожадность и жестокость его любовницы.
 — Ну, Ортайяс, как ты смотришь на такое будущее? В конце концов, тебя этот разговор тоже касается, верно?
 Он усмехался не слитком приятно для поверженного соперника. Руки Ортайяса были крепко связаны за спиной, справа и слева от него сидело по солдату из отряда Зигабеноса. Все трое размещались на диване в библиотеке патриарха. После слов Комитты Ортайяс съежился и выглядел таким несчастным и запуганным, будто хотел спрятаться под этим диваном. Скаурус никогда не считал этого юного аристократа достойным человеком, и даже внешность его казалась крайне непредставительной: уж слишком тот был худым и неуклюжим, а чахлая бородка, отращиваемая для солидности, невольно вызывала снисходительную улыбку. Сфранцез был одет в тонкую льняную рубашку, спутанные волосы падали на грязное испуганное лицо, словом, вид его возбуждал в трибуне скорее жалость, чем ненависть. Голос Ортайяса дрожал, когда он ответил:
 — Если бы я победил, то обращался бы с тобой иначе.
 — Возможно, — признал Гаврас. — У тебя бы духа не хватило на такое. Подсунуть втихаря сильнодействующий яд показалось бы тебе более приемлемым.
 Тишину библиотеки наполнило одобрительное гудение: Комитта, Ономагулос, Элизайос Бурафос, барон Дракс, Аптранд, сын Дагобера, Метрикес Зигабенос — почти все, сидящие вокруг дубового стола, заговорили одновременно. Они соглашались со словами Туризина. Марк также не мог отрицать, что в замечании Гавраса была правда. Но трибун не мог не заметить, что патриарх не присоединил своего голоса к общему хору. Молчала (что было очень странно) и Алипия Гавра.
 Племянница Гавраса — в простой тунике и юбке темно-зеленого цвета, с бледным лицом, на котором не было теперь и следа косметики, — напоминала Марку прежнюю Алипию — холодную, умную, почти суровую. Он был рад увидеть ее на совете, это был добрый знак. Несмотря на все опасения девушки, Туризин все же доверял ей. Однако сейчас она низко опустила голову и не смотрела на Ортайяса Сфранцеза. Серебряный бокал с вином слегка подрагивал в ее руке.
 Бальзамон откинулся на спинку кресла и протянул через плечо левую руку, чтобы взять с полупустой полки толстую книгу, Скаурус знал, что приемная патриарха, в отличие от библиотеки, так забита книгами, что в ней почти невозможно принимать посетителей.
 — Вы знаете, моя дорогая, — обратился Бальзамон к Комитте, — подражать каздам в их жестокости — не лучший способ победить их.
 Сказано это было мягко, но Комитта тут же вспылила:
 — При чем тут казды? Автократор должен наказывать своих врагов так, чтобы ни у кого не возникло охоты вредить ему. — Голос ее возвысился. — Настоящий аристократ не должен обращать внимания на советников, подобных тебе. Ведь твой отец был красильщиком, не так ли? Откуда же тебе знать, как должно поступать Императору.
 — Комитта, не пора ли тебе… — начал Туризин, но остановить гневную тираду своей пылкой возлюбленной уже не смог. Ономагулос и Зигабенос уставились на нее с неодобрением, даже Дракс и Аптранд, для которых Бальзамон был всего лишь еретиком, не привыкли, чтобы жрецов подвергали таким оскорблениям. Ум патриарха оказался, однако, острее, чем его гнев.
 — Это правда, я вырос в грязи. Но мы, по крайней мере, имели дело с чисто выбеленными одеждами, в то время как у вас… — Он сморщил нос и искоса взглянул на Комитту.
 Та вспыхнула от ярости и собралась ответить очередной грубостью, но Гаврас опередил ее:
 — Помолчи! Ты заслужила это своей дерзостью.
 Комитта закусила губы, и Марк в который уже раз восхитился умением Императора поставить свою любовницу на место. Туризин между тем продолжал:
 — Я все равно не собирался следовать ее совету. Честно говоря, я не в состоянии совершать такие жестокости, даже ради этой фыркающей дряни.
 — Тогда прошу избавить меня от напрасной траты времени. Зря я пришла на совет, где меня не собираются слушать. — Комитта поднялась, грациозная, как тигрица.
 — Так, ну, а что посоветуешь мне ты? — резко повернулся Туризин к Скаурусу. — Иногда мне кажется, что я должен выдергивать из тебя слова, как зубы. Послать ли мне его в Кинегион и таким образом покончить с этим делом?
 Кинегионом называли небольшой парк, расположенный рядом с Великим Храмом. Там охотилась знать и происходили публичные казни. В Риме казнь была редким событием, хотя Катилина, стремившийся к неограниченной власти, превратил ее в явление чуть ли не повседневное.
 — Ты можешь послать его в Кинегион, если это не восстановит против тебя чиновников. — ответил Марк после недолгого размышления.
 — Черт бы побрал эти чернильные души, — буркнул Бурафос. — Единственное, на что они годятся, так это на болтовню о вечной нехватке золота, которое так необходимо Империи.
 — Маленькие пустые людишки с заячьими душами, — подтвердил Баанес Ономагулос. — Укоротим Сфранцеза на голову — это их припугнет.
 Туризин, в задумчивости теребя подбородок, взглянул на трибуна с мрачным одобрением.
 — У тебя есть полезная привычка — указывать на верные, но неприятные факты. Я гораздо больше солдат, чем чиновник, и не принимаю бюрократов всерьез, но не могу отрицать того очевидного факта, что в их руках сосредоточена большая власть, слишком большая, клянусь Фосом!
 — О да, они могучи! — прорычал Ономагулос и указал пальцем на Ортайяса. — Посмотри-ка на этот вырванный с корнем сорняк. Вот кого чернильные крысы выбрали своим вождем.
 — А как начет Варданеса? — спросил Зигабенос, находившийся в городе все время, пока Ортайяс был на престоле, и знавший, что страной фактически управлял его дядя.
 — Ну и что? Еще один трус, это уж точно, — огрызнулся Ономагулос. — Ткни в рожу такому сталь — и он твой, он сделает все, что ты ему прикажешь.
 — Именно поэтому бюрократы и их люди сидели на императорском престоле последние пятьдесят лет, — сказала Алипия Гавра, и ее ровный тон подействовал куда сильнее, чем явная насмешка. — Именно поэтому чиновники и их наемные солдаты подавили за эти годы две или три дюжины восстаний, поднятых провинциальной знатью. Поэтому они превратили почти всех солдат провинциальной обороны в крепостных, связанных налогами по рукам и ногам. Хорошее доказательство того, что их можно победить без особого труда, не так ли?
 Ономагулос залился краской по самую лысину. Он открыл было рот, но тут же закрыл его, не сказав ни слова. Туризина, вдруг одолел жестокий кашель. Ортайяс Сфранцез, которому было уже нечего терять, хихикнул, видя раздор в стане противника.
 — Чего бы ты хотела? Что нам делать с этой свиньей? — спросил Туризин, отсмеявшись, и с одобрением поглядел на свою племянницу.
 С начала совета Алипия не глядела на человека, женой которого, пусть даже номинально, она была и с которым разделяла императорский титул. После слов Туризина девушка подняла голову, но на лице ее, когда она посмотрела на Сфранцеза, не отразилось ни малейших эмоций, как будто она смотрела на мясную тушу. Наконец она сказала:
 — Я не думаю, что можно будет казнить его без того, чтобы не вызвать недовольства знати и чиновников. Мне, кажется, нет настоятельной необходимости превращать Ортайяса в труп — в конечном счете он был таким же пленником своего дяди, как и я, хотя и пользовался значительной свободой.
 — Спасибо, Алипия. — мягко произнес с дивана Ортайяс. И, что было совершенно непохоже на него, замолчал.
 Принцесса даже вила не подала, что слышит, но Баанес, все еще кипевший от гнева, вызванного ее сарказмом, решил отыграться и ехидно заметил:
 — Конечно, она будет защищать его. В конце концов, они были мужем и женой и их соединяла одна постель.
 — Эй, ты на что же это… — начал было Скаурус, но Алипии не требовался защитник. С невозмутимым лицом, как всегда, она поднялась со стула и выплеснула вино из своего бокала в лицо Ономагулосу. Кашляя и ругаясь, он начал протирать слезящиеся глаза. Густое красное вино капало с его острой бородки на расшитую шелковую тунику. Рука Баанеса протянулась к мечу, но он опомнился, прежде чем Элизайос Бурафос схватил его за запястье. Опустив глаза, Баанес исподлобья взглянул на Туризина, но, не увидев поддержки, отвел глаза.
 Пробормотав: «Никто не смеет так обращаться со мной», — он поднялся со стула и заковылял к двери, пародируя, сам того не желая, стремительную походку Комитты Рангаве, которая покинула совет за несколько минут до этого.
 — Возможно, вам всем будет интересно узнать, — раздался вслед ему голос Бальзамона, — что прошлой ночью я по настоянию принцессы объявил ее брак, если это вообще можно считать «браком», недействительным. Вам также, вероятно, будет любопытно услышать, что жрец, обвенчавший Сфранцеза и Алипию Гавру, находится сейчас в монастыре на южном берегу реки Астрис, на расстоянии полета стрелы от степи. Я отправил его в этот монастырь в день свадьбы, а не вчера ночью.
 Ономагулос зарычал и с силой захлопнул за собой дверь. От удара фигурка из слоновой кости, стоявшая на книжной полке, покачнулась и упала на пол. Проявив по поводу ее падения куда больше беспокойства, чем за все время заседания совета, Бальзамон с тревожным криком подпрыгнул и поднял фигурку с пола. Тяжело дыша, он внимательно осмотрел статуэтку и, аккуратно возвращая ее на место, с явным облегчением сказал:
 — Цела и невредима, хвала Фосу!
 Марк вспомнил о пристрастии патриарха к фигуркам из Макурана, государства, бывшего западным соседом и соперником Видессоса до того, как казды, придя из степей, завоевали его. Обращаясь больше к самому себе, чем к кому-либо, патриарх пожаловался:
 — Все не на месте с тех пор, как здесь нет больше Геннадиоса!
 Мрачный жрец Геннадиос был не только помощником Бальзамона, но и соглядатаем, и, случалось, патриарх изводил его ядовитыми шутками, что совсем не подобало служителю Фоса. Но теперь Геннадиоса не было рядом, и патриарху иногда его не хватало.
 — А что с ним случилось? — спросил трибун с любопытством.
 — Да я ведь только что сказал, — с легким раздражением отозвался Бальзамон. — Он теперь проводит время у реки Астрис, молясь, чтобы каморы не вздумали переплыть ее и разрушить его курятник.
 Патриарх впервые назвал имя жреца, обвенчавшего Алипию с Ортайясом, но трибун не был удивлен тем, что это оказался Геннадиос. Жрец принадлежал двору предшественника Маврикиоса, Стробилоса Сфранцеза, и вне всякого сомнения, был предан этому семейству. Будь это кто-нибудь другой, Марк, возможно, и огорчился бы, но услышав о ссылке Геннадиоса, печали не испытывал.
 — Надеюсь, мы закончили болтать о пустяках? — спросил Туризин с плохо скрываемым нетерпением.
 — Болтать? — притворно изумился Бальзамон. — О чепухе? Помилуй! Мы сократили совет почти на одну пятую часть за каких-нибудь полчаса. Вот бы нам с такой же легкостью разделаться с чернильными крысами!
 — Хм, — протянул Император. Он выдернул волос из бороды и, увидев, что тот седой, поморщился. Повернулся к Алипии и спросил: — Так ты не требуешь его головы?
 — Нет, — ответила она. — Он просто глупый щенок, не такой храбрый, каким должен был быть, и к тому же очень скучный.
 На лице Ортайяса возмущение боролось со страхом.
 — Но, если ты будешь казнить всякого, кто подходит под это описание, у тебя скоро не останется подданных, дядя. Будь на его месте Варданес, тогда дело иное.
 Голос ее не стал громче, но в нем появились мрачные нотки, заставившие присутствующих по-новому взглянуть на племянницу Императора. Туризин сжал кулак.
 — Ну что ж, — подвел он итоги. — Я думаю, что этому паршивцу можно оставить жизнь.
 Ортайяс подался вперед, лицо его осветилось надеждой. Стражники толкнули его назад, на диван. Император, не поворачивая головы, продолжал:
 — Однако скорее Скотос бросит меня в глубины ада, чем я отпущу его на свободу! Он начнет строить против меня заговоры еще до того, как на руках его исчезнут следы от веревок. Народ должен знать, каким полнейшим идиотом он был и какую цену заплатит за свою глупость.
 — Разумеется, — кивнула Алипия. Она была политиком, по крайней мере, не худшим, чем ее дядя. — Как насчет…
 Отряды, сопровождавшие Туризина во время коронации, были распущены по казармам, пока Император и его советники обсуждали судьбу Ортайяса Сфранцеза. Только телохранители-халога, вместе с дюжиной носителей зонтиков — неизменных спутников Автократора во время публичных церемоний, ожидали Императора у резиденции патриарха.
 На улицах почти не было народу. Несколько видессиан наблюдали за маленькой группой, которая, выйдя из здания, направилась к дворцовому комплексу. Марк увидел высокого человека, который пробивался к ним, расталкивая зевак. Расстояние между ним и Императором было достаточно большим, и Марк не мог хорошо его разглядеть. Судя по раскачивающейся походке, это был моряк, но в таком порту, как Видессос, моряк — дело обычное. Даже когда человек помахал Туризину рукой, Скаурус удостоил его лишь мимолетным взглядом. Так много людей приветствовали Гавраса в эти дни, что трибун уже привык к ним. Но когда моряк крикнул: «Да здравствует Его Императорское Величество!» — Марк вздрогнул от изумления. Этот хриплый бас, привыкший перекрикивать ветер и шум волны, мог принадлежать только Тарону Леймокеру.
 Трибун видел дрангариоса флота только два раза: в кромешной тьме на песчаном морском берегу и на галере, преследовавшей его баркас. В обоих случаях было нелегко разглядеть черты лица адмирала, да особой выразительностью они и не отличались. Дрангариосу было около сорока пяти лет, скуластое лицо его покрывал загар, волосы и борода были светлыми, выгоревшими на солнце. Но если Марк всего лишь удивился, узнав адмирала, то Туризин, видевший дрангариоса почти ежедневно в годы правления своего брата, был ошеломлен встречей с Леймокером. Он резко остановился и широко раскрыл глаза, как будто наткнулся на призрак.
 — Мои поздравления, Гаврас! Хорошо сделано! — пробасил Леймокер, после чего опустился на колени, а затем и распростерся перед Императором прямо на камнях. Прошло две или три минутны, прежде чем Гаврас обрел дар речи.
 — Из всех наглых выходок эта заслуживает высшей награды, — прошептал он. Затем с неожиданно вспыхнувшим гневом крикнул: — Стража! Схватить этого предателя!
 — Эй, ты что? Что вы делаете? Руки прочь! — Леймокер отбился от одного из солдат, но их было слишком много, да и нелегко драться, стоя на коленях. Через несколько секунд его рывком подняли на ноги и скрутили руки за спиной. Дрангариос гневно уставился на Туризина.
 — Что все это значит? — крикнул он, все еще пытаясь освободиться. — Так-то ты относишься к тем, кто преклоняет перед тобой колени и благословляет тебя? Не понимаю, что же тогда делает здесь эта змея-намдалени? Он продаст свою мать за два медяка, если ему предложат их за нее!
 Барон Дракс зарычал и сделал шаг вперед, но Туризин остановил его движением руки.
 — Ты неплохо говоришь о змеях, Леймокер. Тебе ли это пристало после твоего предательства, после твоих наемных убийц? А ведь ты обещал мне безопасность.
 Тарон Леймокер свел брови, почти такие же густые и темные, как у Бальзамона, но тут же, к удивлению всех, кто стоял вокруг, откинул голову назад и засмеялся.
 — Не знаю, что ты сейчас пьешь, парень. — Гаврас покраснел от гнева, однако Леймокер не заметил этого. — Но если ты дашь мне бутылку с остатками, я с удовольствием к тебе присоединюсь. Что бы это ни было, оно заставляет тебя видеть фантастические картины.
 Скаурус вспомнил первое впечатление от голоса дрангариоса — этот человек не мог лгать. Чувство это вернулось к нему и было еще более сильным, чем прежде. Но два года жизни в Империи научили его видеть обман везде, и слишком часто ложь маскировалась фальшивой прямотой.
 Именно так и воспринял смех Леймокера Император. Гнев его усиливался от того, что предал его человек, которому он полностью доверял.
 — Можешь врать, сколько твоей душе угодно, Леймокер, а можешь и не пытаться этого делать, — сухо сказал Туризин. — Ты не найдешь ни одного довода в свою защиту. Я был там, я видел твоих наемных убийц собственными глазами…
 — Со мной были два матроса с галеры, — ответил Леймокер, но Гаврас яростно перебил его:
 — …И я окрасил свой клинок их грязной кровью! — Император повернулся к страже. — Взять этого смельчака и отвести на виселицу. Хотя, подождите. Лучше отправить его в тихое приятное место, чтобы он мог спокойно поразмыслить о своем предательстве, пока мы не решим, что с ним делать. Ну, идите же, уберите его с моих глаз.
 Солдаты, державшие дрангариоса, не могли отдать честь Императору, поэтому они только кивнули и потащили его прочь. Лишь теперь Леймокер сообразил, что все происходящее не было чудовищной шуткой.
 — Гаврас, ты сумасшедший! Я не знаю, какая тварь из ледяного ада Скотоса заставила тебя думать, будто я предал тебя. Но что бы тебе ни говорили, я невиновен. Фос пусть пощадит тебя за то, что ты караешь безвинного. Глядите под ноги, безмозглые олухи! — крикнул он стражам, когда они протащили его по луже. Вскоре протесты дрангариоса затихли вдали.
 Судьба Ортайяса Сфранцеза была решена. Привести задуманное в исполнение следовало в среду, через два дня после совета, но сильный дождь нарушил все планы. Дождь не переставал несколько дней, и, глядя на серые тучи, бегущие с севера, Скаурус понимал, что эта непогода — только первая в череде долгих осенних ливней. Куда же убежал год? — спросил он сам себя. На этот вопрос никогда не находилось ответа.
 Наконец погода смилостивилась. Холодный и влажный северный ветер все еще дул, но солнце светило, как летом, озаряя своими яркими лучами мокрые стены и зажигая радугу в каждой капле воды. Амфитеатр еще не успел обсохнуть, но люди, сидевшие на мокрых скамьях, не жаловались: зрелище, которое они ждали, должно было сторицей возместить маленькие неудобства.
 — Смотри, сколько народу, — сказал Виридовикс, переводя взгляд с легионеров на зрителей, заполнявших скамьи громадного Амфитеатра, построенного из серого песчаника. — Олухи, сидящие в задних рядах, до следующей недели спектакля не увидят — слишком далеко они от центра.
 — Опять эти кельтские глупости, — фыркнул Гай Филипп. — Уверяю тебя, мы тоже кажемся им насекомыми с такого расстояния. — Он взглянул на толпу. — Большинство из них зеваки, ничего не стоящие людишки, как и те мешки с жиром у нас дома, — он имел в виду «в Риме», и Марк моргнул, когда сообразил это, — которые пришли поглазеть, как гладиаторы убивают друг друга.
 Трибун согласился с этим замечанием: гул голосов напоминал рев римской толпы, разгоряченной кровавым зрелищем. Он поймал взгляд Горгидаса, который беседовал с кем-то из иностранных послов, сидевших несколькими рядами ниже. Как хороший историк, грек хотел видеть происходящее с близкого расстояния и предпочел компанию послов. Врач внимательно слушал Арига, сына Аргуна, и быстро записывал что-то на восковой табличке. Еще три таблички висело у него на поясе. Тасо Ванес, посол из Катриша, приветственно махнул рукой трибуну, и тот улыбнулся ему в ответ. Марку всегда нравился этот невысокий человек, остроумный и наблюдательный, несмотря на весьма заурядный облик.
 Амфитеатр наполнился звуками рогов, толпа заревела громче. Сопровождаемый неизменными телохранителями и носителями зонтов, Гаврас въехал на середину арены Амфитеатра. Аплодисменты, звучавшие, пока Туризин поднимался к своему месту, были достаточно громкими, но все же не такими оглушительными, как год назад, когда Скаурус слушал здесь речь Маврикиоса, объявившего войну Казду. В данном случае народ хотел видеть не Императора.
 Каждый отряд, проходивший мимо Гавраса, приветствовал его, воздевая оружие. По отрывистой команде Гая Филиппа римляне вскинули перед собой свои копья. Гаврас еле заметно кивнул. Как и старший центурион, он был старым солдатом, и они прекрасно понимали друг друга.
 Бюрократы-чиновники чувствовали себя далеко не так уверенно. Они заметно нервничали, кланяясь своему новому повелителю. Гуделес был бледен как полотно, и лицо его резко выделялось на фоне халата из темно-синего шелка.
 Гаврас обращал на них внимания не больше, чем на шум толпы или стоящие вокруг многочисленные статуи: бронзовые, мраморные, выточенные из слоновой кости, среди которых выделялся позолоченный гранитный обелиск, взятый в Макуране как военный трофей много лет назад.
 Увидев иностранных послов, Император оживился. Он задержался на минуту, чтобы сказать что-то Гавтрузу из Татагуша, и крепкий грубоватый посол согласно кивнул. Затем Гаврас сказал несколько слов Тасо Ванесу. Катриш засмеялся и дернул себя за, редкую бородку, такую же смешную и нелепую, как у Гавтруза. Даже не слыша разговора, Марк понял, о чем идет речь. Он тоже думал, что маленькая бороденка смешно смотрелась на лице Ванеса, который, не будь ее, был бы как две капли воды похож на видессианина. Но его правитель все еще требовал, чтобы подданные оставались верны некоторым традициям и обычаям их предков-каморов, которые создали государство из отвоеванных провинций Видессоса несколько веков тому назад, так что маленький щуплый посол был обречен пожизненно носить на лице эту чахлую растительность как знак принадлежности к своему народу.
 Туризин уселся в высокое кресло, стоящее в центре Амфитеатра. У кресла не было спинки, так что все присутствующие могли видеть Императора. Носители зонтов встали возле него. Он поднял правую руку в повелительном жесте, толпа затихла и поднялась со своих мест, люди вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть происходящее. Они все хорошо знали, куда нужно смотреть.
 Широко открылись ворота, через которые вступали в Амфитеатр беговые лошади в дни скачек. Сегодня процессия была намного короче: могучий герольд Туризина, два видессианских охранника в позолоченных кирасах, и слуга, ведущий в поводу осла. На осле задом наперед сидел в грязном седле Ортайяс Сфранцез, уныло созерцавший ослиный хвост. Знакомые с ритуалом видессиане разразились хохотом. Кто-то бросил в него перезрелую тыкву, которая, упав у самых ног осла, разлетелась и брызнула во все стороны сочной мякотью. В Ортайяса полетели тухлые яйца, но поток их вскоре прекратился. Видессос только что пережил осаду, и у горожан было не так много продуктов, чтобы они могли ими разбрасываться.
 Наступив на тыквенную корку, герольд невозмутимо прокричал:
 — Дорогу Ортайясу Сфранцезу, осмелившемуся бунтовать против полноправного Автократора видессиан, Его Императорского Величества Туризина Гавраса!
 — Ты победитель, Гаврас! Ты всепобеждающий! — закричала в ответ толпа.
 Люди вопят с таким воодушевлением, подумал Марк, будто забили, что неделю назад так же точно приветствовали Ортайяса. Сопровождаемый издевательскими выкриками и насмешками толпы, Сфранцез медленно двигался по амфитеатру, в то время как герольд громовым голосом объявлял о его вине. Марк слышал, как еще несколько гнилых плодов разбились у ног Ортайяса; ветер донес до него вонь тухлых яиц. Не приходилось сомневаться, что некоторые из этих снарядов достали своей цели. К тому времени, как Сфранцез появился в поле зрения трибуна, плащ его был заляпан яйцами и соком плодов. Осел, на котором он сидел, упирался всеми четырьмя копытами, и его приходилось тащить силой. Он шел неохотно, время от времени наклоняясь за яблоками, лежащими на песке. Погонщик дернул за длинную веревку, споткнулся и снова потянул за собой упрямое животное.
 Наконец процессия закончила свой путь и остановилась перед воротами, в которые вошла. Двое стражей сняли Ортайяса с седла и бросили на землю перед Туризином Гаврасом. Несчастный тут же простерся ниц перед Императором.
 Гаврас поднялся.
 — Мы видим твою покорность, — сказал он. Акустика Амфитеатра была столь хороша, что слова его были услышаны на самой дальней скамье. — Отказываешься ли ты раз и навсегда от всех прав на престол нашей Империи, охраняемой Фосом?
 — Да, конечно. Я отдаю тебе престол по доброй воле. Я…
 Время, отпущенное Ортайясу для ответа, истекло, и Туризин остановил его нетерпеливым жестом.
 Гай Филипп еле слышно хмыкнул:
 — Некоторые вещи не меняются никогда. Держу пари, этот дохлый ублюдок сочинил двухчасовую речь об отречении от престола. Она наверняка лежит у него в кармане, составленная по всем правилам.
 — Теперь награда за предательство, — снова заговорил Туризин.
 Стражи подняли Ортайяса за ноги и быстро сдернули с него плащ, задрав его Сфранцезу на голову. Толпа заулюлюкала.
 — До чего же щуплый пацан, — пробормотал Гай Филипп.
 Один из стражей, более крепкий и мускулистый, чем другие, отступил на шаг от несчастного Сфранцеза и дал ему хорошего пинка. Ортайяс взвизгнул и упал на колени.
 — Гаврас слишком добр к нему, — разочарованно фыркнул Виридовикс. — Нужно было собрать большую вязанку хвороста, бросить на нее этого дурня и всех его приспешников и сжечь их. Такое зрелище народ запомнил бы надолго, вот уж точно.
 — Ты слово в слово повторяешь Комитту Рангаве, — заметил Марк, раздраженный его варварской жестокостью.
 — Так поступают друиды, — истово сказал Виридовикс.
 Подобным образом кельтские жрецы ублажали своих богов, принося им в жертву воров и убийц… или невинных людей, когда преступников не оказывалось под рукой.
 Едва Ортайяс Сфранцез, потирая ушибленную часть тела, поднялся на ноги, один из жрецов Фоса встал со своего места и приблизился к нему, держа в руках ножницы и длинную сверкающую бритву. Толпа, замерла: жрецы всегда были окружены в Видессосе почетом и уважением. Но Марк знал, что никаких жертвоприношений не будет. Еще один жрец поднялся, держа в руках простой голубой плащ и священную книгу — великолепный фолиант в покрытом эмалью бронзовом переплете.
 Ортайяс опустил голову и склонился перед первым жрецом. Ножницы сверкнули в лучах осеннего солнца. Локон светло-каштановых волос упал на землю у ног Императора, затем еще один и еще, пока на голове Сфранцеза не осталось несколько жалких клочков. После этого настал черед бритвы, и вскоре голова юноши блистала подобно золотим шарам, венчающим храмы Фоса. Второй жрец подошел к Ортайясу, протянул книгу и сказал:
 — Повинуйся закону, который отныне станет законом твоей жизни, если ты захочешь последовать ему. Если же в глубине души ты чувствуешь, что не сможешь вести монашескую жизнь, то скажи об этом сейчас.
 Но Ортайяс, как и все вокруг, прекрасно знал, что его ожидает, если он откажется, и ответил не колеблясь:
 — Я буду вести жизнь монаха.
 Сильным голосом герольд повторил его слова. Толпа ответила громким вздохом. Посвящение в монахи было серьезным делом, даже если и вызвали его такие явно политические причины. В Империи политика часто переплеталась с религией. Скаурус вспомнил Земаркоса из Амориона и непроизвольно стиснул зубы. Жрец повторил предложение еще два раза, получив тот же самый положительный ответ. Передав второму жрецу книгу, он одел новичка-монаха в голубую одежду служителя Фоса и произнес:
 — Как голубой плащ Фоса защищает твое нагое тело от холода, так пусть его святость защитит твою душу от зла.
 И снова герольд громким голосом повторил его слова.
 — Да будет так, — ответил Ортайяс, но голос его потонул в тысяче других голосов, повторяющих эхом слова посвящения. Несмотря на свое равнодушие к религии, Марк был невольно тронут этой молитвой и восхищен силой веры видессиан. Иногда ему почти хотелось разделить ее, но, как и Горгидас, он был слишком привязан к материальному миру, чтобы слиться с миром духовным.
 Ортайяс Сфранцез прошел через те же ворота, в которые входил в амфитеатр, рука об руку с двумя жрецами, посвятившими его в монахи.
 Вполне удовлетворенный увиденным, народ стал расходиться. Лоточники громко расхваливали свой товар:
 — Вино! Сладкое вино!
 — Булочки с корицей!
 — Талисманы защитят ваших близких от дурного глаза!
 — И-изюм! Сладкий изюм!
 Все еще недовольный, Гай Филипп пробурчал:
 — Дешево отделался! Теперь он проведет остаток своей жизни, наслаждаясь прелестями и роскошью столицы, и единственное, что будет отличать его от других, — это лысая голова и голубой плащ.
 — Не совсем так, — хмыкнул Марк. Туризин мог быть прост, но он вряд ли был наивен. Геннадиосу будет не так одиноко в монастыре на далекой границе. И несомненно, он найдет о чем поговорить с братом Ортайясом.

 10

 — То есть как это — нет денег? — спросил Туризин устрашающе спокойным голосом и устремил на логофета суровый взор, как будто чиновник был врагом, которого лучше всего немедленно проткнуть мечом.
 Палата Девятнадцати Диванов замерла. Марк слышал, как трещат смолистые факелы и воет снаружи ветер. Если бы он повернул голову, то увидел бы, как медленно падают снежинки за широкими окнами. Зима в столице была не такой суровой, как на плато в западных провинциях, но достаточно холодной. Трибун поплотнее закутался в шерстяной плащ.
 Логофет, всхлипнув, втянул в себя воздух. Ему было около тридцати лет, и выглядел он худым и бледным. Адайос Ворцез — Скаурус с трудом вспомнил его имя — был дальним родственником губернатора города Имброса, расположенного на северо-востоке Империи. Ему пришлось собраться с духом, чтобы продолжить доклад перед лицом разгневанного владыки, и начал он запинаясь, но потом постепенно оживился, ободренный тем, что Император слушает его не прерывая.
 — Ваше величество слишком многого ожидает от сборщиков налогов. То, что сейчас вообще могут быть собраны хоть какие-то налоги, уже является одним из чудес Фоса. Недавние неприятности… — Ага, подумал трибун, это смягченное бюрократами определение гражданской войны. -…и, что хуже всего, присутствие большого количества незваных пришельцев на наших землях… — Это он, похоже, о войсках каздов. -…Все это вместе взятое сделало сбор налогов практически невозможным на западных территориях.
 О чем это он говорит? — раздраженно подумал трибун. Его видессианский язык был уже довольно беглым, но этот бюрократический жаргон совершенно затуманил ему голову.
 «Перевод», сделанный Баанесом Ономагулосом, был грубым, но понятным и пришелся очень кстати:
 — То есть, ты хочешь сказать, что твои драгоценные сборщики налогов испачкали штаны, завидев кочевников, и удрали, даже не убедившись, враги перед ними или друзья? — И Баанес хрипло рассмеялся.
 — Похоже на то. — Барон Дракс внимательно посмотрел На Ворцеза. — Вы, я вижу, пускаете в ход любую уловку, любое оправдание, лишь бы не сдавать налоги в казну. Клянусь Игроком, вам, наверное, кажется, что деньги текут из ваших личных кошельков, а не из крестьянских карманов.
 — Хорошо сказано! — воскликнул Туризин. Недоверие Императора к островитянам притуплялось, когда их мнения совпадали с его собственным.
 Ворцез развернул длинный пергаментный свиток.
 — Цифры, приведенные здесь, подтверждают мою правоту…
 Но для солдат цифры ничего не значили, а он разговаривал с солдатами. Туризин смял свиток и отбросил его в сторону, зарычав:
 — К дьяволу всю эту чушь! Мне нужно золото, а не ваши оправдания!
 — Эти вшивые чернильницы думают, что бумага может залатать все прорехи, — заметил Элизайос Бурафос. — Я уже давно говорил Вашему величеству, что вместо денег и рабочих получал от них одни доклады и устал от этого.
 Ворцез в отчаянии произнес:
 — Проверив документы, которые я вам принес, вы придете к безусловному выводу, что…
 — …бюрократы обирают честных людей, — закончил за Ворцеза Ономагулос. — Это известно еще со времен моего деда. Все, чего вы хотите, — это удержать власть в своих скользких лапах. А когда на троне, несмотря на ваши фокусы, оказался солдат, вы морите его голодом и устраиваете всякие пакости, как вот сейчас.
 Марк не испытывал сострадания к несчастному логофету, но в тоне чиновника чувствовалась убежденность в своей правоте, и трибун понял это.
 — Мне кажется, в том, что говорит этот человек, есть доля правды.
 Туризин и его генералы в изумлении уставились на Марка.
 — Это как же надо понимать? Уж не перешел ли ты на сторону этих чернильниц? — грозно нахмурился Император.
 В благодарном взгляде, брошенном Адайосом Ворцезом на трибуна, сквозила нерешительность Чиновник, казалось, предчувствовал ловушку, сулящую ему в будущем большие неприятности. Лицо Алипии Гавры, внимательно наблюдавшей за трибуном, было, как обычно, невозмутимо, но в глазах ее Скаурус не прочел неодобрения. В отличие от большинства присутствующих здесь видессиан, трибун обладал опытом ведения не только военных, но и гражданских дел и прекрасно понимал, как легко потратить и как трудно собрать деньги.
 Не обращая внимания на полуобвинение Туризина, Скаурус настойчиво продолжал:
 — Сборщики налогов и чиновники Ортайяса соскребли все, что могли, с западных провинций, но не получили необходимых денег. Это и не удивительно — когда вокруг рыщут орды каздов, большая часть Империи становится недоступной. Кроме того, земли, сожженные и выпотрошенные каздами, вряд ли смогут помочь Империи деньгами — нельзя получить шерсть с остриженной овцы.
 — Наемник, разбирающийся в проблемах финансов, — это просто невероятно, — пробормотал Ворцез. И чуть громче добавил: — Благодарю вас.
 Император задумался, а Баанес Ономагулос помрачнел. Увидев, как побагровела лысина генерала, Скаурус пожалел о сорвавшемся с его языка сравнении, в котором упоминалась остриженная овца.
 Алипия тоже кольнула генерала.
 — Не во всех неудачах виноваты сборщики налогов. Если бы крупные землевладельцы своевременно вносили установленный налог, казна была бы в лучшем состоянии, — заметила Алипия.
 — Совершенно справедливо, — поддержал принцессу Ворцез. — Многие финансовые чиновники подвергались нападениям, а кое-кто был убит при попытке собрать просроченные налоги с больших поместий; часть этих усадеб принадлежит знатным семействам, проживающим здесь, в столице.
 Хотя имя Ономагулоса не было названо, прозвучавшие намеки поняли все присутствующие, а яростного взгляда Баанеса оказалось недостаточно, чтобы испепелить Алипию, Марка и чиновника. Увидев, как брови принцессы сошлись в прямую линию, трибун кивнул, подтверждая, что сознает надвигающуюся опасность.
 Как и в библиотеке Бальзамона, Элизайос Бурафос попытался смягчить гнев Ономагулоса, положив руку на его плечо и заговорив с ним мягким приглушенным голосом. Однако адмирал и сам был владельцем обширного поместья, так что намеки, принятые Баанесом на свой счет, в не меньшей степени касались и его.
 — Ты знаешь, почему мы удерживаем налоги, — обратился он к Туризину. — Ты ведь и сам делал то же самое до того, как твой брат скинул Стробилоса. Зачем же давать бюрократам в руки веревку, на которой они нас повесят?
 — Не скажу, что ты неправ, — хмыкнул Император. — Но так как я не принадлежу к племени «чернильных душ», Элизайос, то, разумеется,  мне ты выплатишь налоги без стона?
 — Разумеется, — сказал Бурафос, после чего застонал так натурально, что сидящие за столом прыснули. Даже Адайос Ворцез скривил рот в улыбке. Марк добавил к характеристике адмирала чувство юмора.
 Аптранд, сын Дагобера, заговорил, и суровое предупреждение, прозвучавшее в его голосе, погасило всеобщее веселье:
 — Ты можешь спорить сколько угодно о том, кто и сколько должен платить тебе. Меня, однако, интересует, кто и когда заплатит мне.
 — Не беспокойся, — отозвался Туризин. — Полагаю, мне не придется увидеть твоих парней, выпрашивающих гроши на улице.
 — Надеюсь, — кивнул Аптранд. — Надеюсь также, что и тебе не придется этого делать.
 Это было не предупреждение, а, скорее, прямая угроза.
 Барон Дракс был явно раздражен резким разговором, который затеял соплеменник, но Аптранд не обратил на него внимания. Они не слишком любили друг друга, и Скаурус подозревал, что намдалени не меньше видессиан страдали от внутренних раздоров.
 — Ты получишь деньги, чужеземец, — пообещал Гаврас, оценив прямоту Аптранда. Увидев, что Адайос Ворцез сжал губы в знак протеста, Император повернулся к логофету. — Позволь предположить кое-что. Сейчас ты заявишь, что денег нет, правда?
 — Как я уже объяснял, ситуация сложилась так, что…
 Туризин прервал его тем же жестом, который несколько раньше заставил умолкнуть в Амфитеатре Ортайяса Сфранцеза.
 — Сможешь ли ты добыть достаточно денег, чтобы у меня все было в порядке до следующей весны?
 Столкнувшись с вопросом, ответ на который в драгоценном свитке не содержался, Ворцез стал очень осторожен.
 — Это зависит от целого ряда факторов, которые не входят в компетенцию моего ведомства: состояния дорог, качества и количества урожая, способности агентов проникнуть в районы, охваченные беспокойством…
 То, как старательно бюрократ избегал слова «казды», навело Марка на мысль о том, что, вероятно, даже воспоминание о них страшило его.
 — Есть еще кое-что, о чем, мне кажется, он забыл, — сказал Баанес Ономагулос. — А именно: проклятые чиновники один из трех идущих в казну золотых кладут себе в карман, чтобы оплатить собственные грязные должки. После этого они, разумеется, могут показать нам целую кучу дерьма. — Он презрительно ткнул пальцем в документ Ворцеза. — Но кто сумеет проверить, что в нем правда, а что ложь? Именно так они и удерживали свою власть все эти годы, поскольку, поднаторев в жульничестве, любого владыку могли легко утопить в куче бесполезных слов.
 Ворцез пытался отрицать обвинение, но Туризин смотрел на него оценивающе и строго. Даже Алипия Гавра кивнула, хотя и очень неохотно: она терпеть не могла Ономагулоса, но идиотом его не считала.
 — Необходимо сделать так, чтобы кто-то присматривал за этими деятелями и проверял их, — сказал Марк.
 — Великолепно придумано, тебе бы в Академии заседать, — язвительно заметил Элизайос Бурафос. — Ну и кто же этим займется, а? Кто может проверить этих чернильниц — кто из тех людей, которым можно доверять? Все мы — солдаты, что нам известно о фокусах чиновников? Я имел дела с бумагами больше, чем все находящиеся здесь, в этой комнате, проверяя количество кораблей, припасов и оружия, но и я через неделю сойду с ума, если займусь этим делом всерьез, не говоря уж о том, что надоест мне это все до смерти.
 — Ты прав, — согласился Император. — никто из нас, черт побери, ничего не знает об этой работе. — Голос его стал задумчивым, а оценивающие глаза остановились на трибуне. — Но так ли уж никто? Когда римляне оказались в Видессосе, попав сюда из другого мира, ты, Скаурус, помнится, говорил, что у тебя, наряду с военной, была какая-то гражданская должность?
 — Я был претором в Медиолане, — слово это ничего не говорило Гаврасу, и Марк пояснил: — У меня была должность в моем родном городе, в магистрате. В мои обязанности входило опубликование эдиктов и указов, рассмотрение дел и жалоб, сбор налогов, которые мы отсылали в Рим — нашу столицу.
 — Ага, значит, ты кое-что все-таки знаешь о работе чиновников? — настойчиво продолжал Туризин.
 — Да, немного знаю.
 Император переводил взгляд с одного советника на другого. Судя по ухмылкам, мысли их совпадали с его собственными. Многие из присутствующих были в восторге от того, что ненавистная работа будет поручена другому — тому, кто тоже терпеть не может возню с бумажками. Туризин снова повернулся к Скаурусу.
 — Считай, что ты получил новое назначение. — И обращаясь к Ворцезу, добавил: — Ну, чернильная душа, что ты на это скажешь? Попробуй теперь валять дурака со своими цифрами и увидишь, что из этого выйдет.
 — Если это доставит удовольствие Вашему Императорскому Величеству, — пробормотал логофет без всякого энтузиазма.
 — Я не смогу заниматься только этим, мне нужно командовать моим отрядом, — заметил Скаурус.
 — Да, конечно, — кивнул Император. Дракс, Аптранд и Ономагулос тоже склонили головы в знак согласия. — Ты умный человек и вполне можешь справиться с обычными делами, — продолжал Туризин. — Потрать на бумаги столько времени, сколько сочтешь нужным, а я постараюсь найти для тебя какую-нибудь подобающую случаю пышную должность с соответствующей оплатой. Думаю, ты честно отработаешь свои деньги.
 — Этого вполне достаточно, — признал трибун.
 Генералы Туризина поторопились выразить Скаурусу свои соболезнования. Марк принял их утешения и сдержанно ответил на поток ядовитых шуточек. В действительности он вовсе не был расстроен так, как расстроился бы любой из них, получив такой пост. Он давно уже понял, что для командира наемных солдат существует определенный предел, выше которого ему не подняться. Планы на будущее, которые он строил в Риме, были больше связаны с политикой, чем с войной. Трибунат являлся шагом вперед для молодого человека, поднимающегося по служебной лестнице, но Марк не намеревался посвятить военной карьере всю жизнь.
 Он внес предложение и натолкнул Туризина на мысль использовать его на гражданском поприще. Теперь только от него зависит, сумеет ли он на нем чего-нибудь добиться. Ожидание перемен наполнило душу Скауруса. Несмотря на неприязнь, испытываемую знатью и солдатами к чиновникам Видессоса, они значили для Империи не меньше, чем армия.
 Подняв голову, Марк обнаружил, что принцесса наблюдает за ним с выражением иронии и легкого удивления на лице. Похоже, Алипия считает, что он зря принял новую должность. Ну что ж, будущее покажет.
 — Мне очень жаль, господин, — сказал секретарь Пандхелис кому-то, стоящему у двери кабинета, принадлежавшего теперь Марку. — Но у меня совершенно четкие инструкции — эпаптэса нельзя тревожить ни в какое время.
 Как и было обещано, Скаурус получил солидное звание — обозначавшее нечто вроде «инспектора».
 — Чтоб тебя чума взяла вместе с твоими инструкциями.
 Дверь широко распахнулась, и в маленькую комнату быстро вошел Виридовикс. Следом за ним появилась Хелвис. Увидев Скауруса, кельт хлопнул себя по лбу.
 — Где-то я уже видел этого человека, где-то я его встречал. Подожди, не говори мне, его имя уже крутится на кончике моего языка.. Через минуту я вспомню… так-так… — Он сморщил лоб и нахмурился, изображал глубокую задумчивость.
 — Простите, господин, но они не слушали меня… — ломая руки, обратился Пандхелис к трибуну.
 — Неважно. Я рад их видеть.
 Марк со вздохом облегчения бросил перо на стол. На пальце у него уже появилась привычная для писцов мозоль. Отодвинув в сторону многочисленные свитки, он оглядел своих гостей.
 — Что-нибудь серьезное?
 — Ничего. Мы пришли, чтобы забрать тебя отсюда, — твердо сказала Хелвис. — Сегодня День Зимы, время веселиться, объясняю на тот случай, если ты забыл. Веселиться, а не приковывать себя цепями к столу, словно ты какой-то раб.
 — Но… — начал было Марк. Почесал подбородок, потер красные глаза, уставшие от бесконечного ряда цифр, проходящих перед ним за день. Хватит на сегодня, подумал он, и решительно встал. — Хорошо, я твой.
 — Надеюсь, что так, — сказала Хелвис, и ее глаза засветились. — А то я уж стала сомневаться, помнишь ли ты об этом.
 — Хо-хо! — загрохотал Виридовикс и подмигнул трибуну. Его могучая рука схватила Скауруса за плечо и одним движением вытащила из-за стола. Не дав ему опомниться и переменить решение, кельт поволок его в коридор.
 — Идем, дорогой мой римлянин. Нас ждет такая добрая компания, что даже сухарь, вроде тебя, развеселится.
 Как обычно, первый глоток холодного воздуха заставил трибуна закашляться. Он выдохнул густое облако пара, радуясь тому, что решился покинуть осточертевший кабинет и заваленный свитками стол. Никто из чиновников не посмел остановить Марка.
 Левое крыло Тронного зала хорошо отапливалось, но от этого зима казалась потом вдвое холодней, и трибун поплотнее закутался в плащ. Лед сверкал на голых ветвях деревьев; газоны, такие зеленые и красивые летом, безжизненно серели вокруг. Где-то наверху послышался крик чаек, которые, в отличие от большинства других птиц, не улетели на зимовку в теплые края. Воры и собиратели объедков, они прекрасно вписывались в жизнь большого города.
 — Как твой малыш? — спросил Виридовикс, пока они шли к римской казарме.
 — Дости? Как нельзя лучше, — с гордостью ответил Марк. — У него уже прорезалось четыре зуба, два сверху и два снизу. Недавно он здорово тяпнул меня за палец.
 — Подумаешь, палец, — сказала Хелвис. — Не жалуйся, милый. Меня он кусает и побольнее.
 — Ужас! — посочувствовал Виридовикс и, поравнявшись с казармой, махнул кому-то в окне.
 — В какую ловушку ты меня завел? — поинтересовался Скаурус.
 — Скоро сам узнаешь, — ответил Виридовикс. Через минуту он крикнул, входя в казарму: — Плати золотой, Сотэрик, я привел его, как и обещал!
 Намдалени подбросил в воздух золотую монету:
 — Такое пари и проиграть не жаль. Я думал, он слишком влюблен в свои пергаменты и чернила, чтобы помнить, как простые ребята празднуют День Зимы.
 — А, убирайся к воронам, — сказал Марк тому, кто звался его шурином, и шутливо ткнул Сотэрика в живот.
 Виридовикс попробовал золотой на зуб.
 — Не самый лучший, но и не самый плохой, — заметил он философски и сунул монету в кошелек.
 Трибун не слишком много внимания уделял кельту, вместо этого он переводил взгляд с одного улыбающегося лица на другое.
 — Это и есть та компания, которую ты собрал, чтобы пить и веселиться? — спросил он Виридовикса.
 Кельт кивнул и ухмыльнулся.
 — Тогда пусть боги охраняют сегодня Видессос! — воскликнул Марк, чем вызвал радостные вопли со всех сторон.
 Тут был Тасо Ванес рука об руку с полногрудой видессианкой, возвышавшейся над ним как минимум на полголовы. Гавтруз из Татагуша стоял позади него, усердно потягивая вино из бурдюка.
 — Если ты пустишь этот бурдюк по рукам, остальные не будут в обиде, — прямо сообщил Гай Филипп послу.
 — Что такое бурдюк вина для одного человека? — пробормотал Гавтруз и вновь припал к горлышку. Через минуту он оторвался от бурдюка, но только для того, чтобы рыгнуть.
 Сотэрик привел Файярда и Тургота из Сотевага. Турготу уже не требовалось ни глотка, он и так не слишком твердо стоял на ногах. Его подругой была намдалени, блондинка по имени Гравия, на вид ей нельзя было дать больше пятнадцати лет. В земле, где у большинства людей волосы были темные, ее светлая копна блестела, как золотая монета в куче старых медяков.
 Файярд приветствовал Хелвис на островном диалекте; ее покойный муж был некогда его командиром. Она улыбнулась, отвечая ему на том же языке.
 Ариг, сын Аргуна, как раз дошел до середины неприличной истории, которую он рассказывал трем подругам Виридовикса. Марк в который раз удивился, каким образом кельту удавалось удерживать своих красоток от потасовок. Возможно, этому способствовало то, что сам Виридовикс совершенно не был ревнив. Рассказ Арига подошел к концу, и все три девицы взорвались хохотом. Квинт Глабрио что-то тихо сказал Горгидасу, тот улыбнулся и кивнул в ответ. Рядом с ними нетерпеливо задвигался Катаколон Кекаменос из Агдера.
 — Кажется, все уже собрались? — спросил он. — Тогда приступим.
 Его акцент был столь же архаичным, как старинная литургия. Агдер, являвшийся когда-то частицей Империи, был отрезан от нее много лет назад, и с тех пор старовидессианский язык, на котором продолжали говорить его жители, почти не изменился. Кекаменос был крепко сложенный человек с сухим жестким лицом. Куртка его была сшита из белого меха снежного барса, и в столице стоила небольшого состояния. Марк подозревал, что владелец ее заносчив, скучен и педантичен.
 Когда компания вышла из казармы, Скаурус спросил Тасо Ванеса:
 — Кто пригласил собаку в стадо овец?
 Цитата из Эзопа ничего не сказала катришу, и Скаурус должен был бы знать об этом. В такие минуты он чувствовал, что все его старания тщетны, ему никогда не стать своим в этом мире. Марк разъяснил собеседнику смысл метафоры.
 — Если уж на то пошло, его пригласил я, — ответил Ванес. Замешательство римлянина, похоже, забавляло его; он, как и Бальзамон, имел вкус к подобным шуткам и испытывал наслаждение, ставя людей в неловкое положение. — У меня есть на то свои причины. Агдер — далекая северная страна, и когда солнце начинает прибивать в середине зимы, для них это значит куда больше, чем для видессиан или для меня. Они всегда немного боятся, что солнце не вернется назад, и, видя, что оно возвращается, всегда поднимают за это тост, можешь мне поверить.
 Видессиане не сомневались, что солнце вернется, и тем не менее праздновали этот день тоже очень весело. Два зимних карнавала, на которых Марк уже присутствовал, происходили в провинциальных городках. Праздник в столице был не столь непосредственным и развеселым, зато отличался утонченностью и поражал размахом. Большой город, охваченный радостью, дал трибуну возможность ощутить себя в центре развлечений.
 Дни все еще были короткими, темнота быстро сгущалась, но факелы и свечи освещали все вокруг. На уличных перекрестках пылали костры, и горожане прыгали через них — удачный прыжок считался хорошим предзнаменованием. Хелвис высвободилась из рук Марка, обнимавшего ее за талию, подбежала к одному из костров и прыгнула через него. Волосы взвились, как темное облако, и, несмотря на то что Хелвис придерживала юбку, та, взлетев высоко, обнажила ее ноги. Кто-то невдалеке от костра присвистнул. Сердце трибуна забилось чаще. Хелвис вернулась к нему, раскрасневшаяся от прыжка и от мороза, глаза ее сияли. Когда он снова обнял ее, она крепко прижала его ладонь к своему бедру.
 Ничто не ускользнуло от орлиного взора Тасо Ванеса. Посмотрев с улыбкой на свою даму, которую звали Плакидия Телетце, он спросил у Скауруса:
 — Это, пожалуй, будет получше, чем рыться в бумажках?
 — Несравнимо, — ответил трибун и взял Хелвис за подбородок, чтобы поцеловать. Губы у нее были теплые.
 — На это просто невозможно смотреть спокойно! — пожаловался Виридовикс и, в подтверждение этого, нежно и страстно перецеловал трех своих подруг. Похоже, они остались довольны его грубоватой галантностью, Марку же все это показалось работой опытного мага, который в тысячный раз из ничего создавал золотое кольцо и подбрасывал его в воздух.
 Из Амфитеатра доносился громоподобный хохот, словно там веселились боги, — мимы Видессоса были, разумеется, самыми лучшими здесь, в столице. Наблюдая за тем, как угасает день и закатный свет быстро сменяется мраком, Горгидас сказал:
 — Становится уже слишком темно, чтобы начать следующую пантомиму. Как вы отнесетесь к тому, чтобы найти харчевню, где мы могли бы закусить, прежде чем толпа забьет их все до отказа?
 — Еда — всегда хорошая идея, — с жестким каморским акцентом произнес Гавтруз и хлопнул себя по большому животу. Возможно, он и на самом деле испытывал сейчас голод, но Скаурус знал, что его непосредственность и простота предназначаются в основном для тех, кто плохо знает посла из Татагуша. За грубоватой шутовской маской скрывался умный и хитрый дипломат.
 Здравый смысл Горгидаса привел друзей в небольшую полупустую харчевню, расположенную в нескольких кварталах от площади Паламас. Хозяин и служанка очистили и сдвинули для них два стола, но прежде чем перед ними появились первые кружки вина и пива, любителями которого были Сотэрик, Файярд и Катаколон Кекаменос, харчевня оказалась уже до предела набита посетителями. Хозяин выставил несколько столов на улицу и поставил на них толстые сальные свечи, чтобы у пирующих было хоть какое-то освещение.
 — К утру они разнесут мое заведение, — услышал Марк жалобу хозяина, который бегал взад и вперед, помогая служанке обслуживать гостей. Приятные запахи неслись из кухни. Скаурус и его друзья ели засахаренные фрукты и беседовали, потягивая вино и пиво в ожидании обеда. Наконец служанка, сгибаясь под тяжестью своей ноши, поставила на стол большого жареного гуся. В свете факела блеснула сталь, когда она с большим искусством разрезала жирную птицу на куски.
 Трибуну нравилась видессианская кухня, и он с одобрением отнесся к обещанию хозяина подать им жаркое под собственным фирменным соусом, подобного которому уважаемым посетителям пробовать еще не доводилось. Однако, вонзив зубы в крыло гуся, он раскаялся в своей доверчивости. Птица была пропитана густым острым соусом, содержащим сыр, корицу и какую-то удивительно едкую приправу, от которой у Марка потекли слезы из глаз. Иногда случалось, что видессианские пристрастия к необычным соусам оказывались слишком сильными для трибуна. Гая Филиппа жаркое тоже разочаровало, зато остальные ели с большим энтузиазмом. Подавив вздох, трибун взял с блюда, где еще оставалась половина гуся, горсть миндальных орехов. Жалобный стон сорвался с уст Марка — орехи были посыпаны чесночным порошком!
 — Ты слишком мало ешь, — заметила Хелвис.
 — Угу, — пробормотал он. Впрочем, это и к лучшему — все дни он просиживал теперь в своем кабинете и прибавил в весе. Кроме того, так останется больше места для вина.
 — Сюда, красотка, присядь рядом! — приветствовал Гай Филипп девицу, одетую в платье, сшитое из множества желтых ленточек. Центурион придвинул к себе стул от соседнего стола. Владелец стула в этот момент вышел облегчиться, и друзья пьянчуги злобно заворчали, но открыто протестовать не решились — долгие годы службы и привычка командовать людьми придавали Гаю Филиппу несравненную уверенность в себе.
 Женщина присела на предложенный стул. На ее лице читалось явное желание как следует повеселиться в обществе этого бравого мужчины, а не просто заработать деньги, прыгнув в койку к кому попало. Она положила себе в тарелку кусок гуся и налила вина в кружку. Красивая девчонка, подумал Марк и порадовался за Гая Филиппа, вкус которого в подобных делах обычно был очень плохим. Цвет ее легкого, тонкого платья напомнил Марку прозрачный шелк рубашки, которую Варданес Сфранцез силой надел на Алипию Гавру. Мысль эта возбудила воображение трибуна и одновременно разозлила его. Он сидел сейчас рядом с Хелвис, шаловливо щекотавшей пальчиком его шею, и не должен был думать в ее присутствии о других женщинах.
 Тургот наклонился над столом, чтобы взять с блюда орехов, бросил несколько миндалин в рот и тут же выругался:
 — Проклятый чеснок! — Намдалени торопливо влил в горло добрый глоток вина. — Дома, в Княжестве, мы никогда не поганим еду такой дрянью! — Он снова выпил, и при мысли о родине его лицо на миг утратило жесткое выражение.
 — А мне такой миндаль нравится, — заявила Мавия, упрямо наклонив голову. В свете факелов ее волосы сверкали золотисто-красным и казались такими же яркими, как само пламя. Чтобы доказать, что она не шутит, девушка взяла несколько орешков и с удовольствием начала их жевать. Марк понял, что дочь наемника живет в Империи очень давно, скорее всего, она выросла здесь и привыкла к вкусам видессиан. Тургот, склонившийся над кружкой вина, стал вдруг печальным, усталым и постаревшим.
 Видессианин, чей стул стащил Гай Филипп, возвратился к своему столу. Постоял несколько секунд в замешательстве, выслушивая объяснения друзей и, покачнувшись, неловко повернулся всем корпусом к римлянину. Поворот был сделан с изрядным креном, так как судно было уже здорово нагружено.
 — Эй, что же эт-то ты делаешь… а-а?.. — начал он.
 — Иди домой и проспись, — мягко ответил Гай Филипп, он не хотел драться, на уме у него было совсем иное. Глаза центуриона жадно впились в темные соски девицы, отчетливо выступающие под полупрозрачным платьем. Зачарованный взгляд Виридовикса устремился туда же. Только когда пьяный видессианин снова принялся шумно возмущаться, кельт, похоже, заметил его и захохотал:
 — Вот хороший пример того, что случается, когда мужчина использует дарованную ему штуку лишь для того, чтобы ходить с ней в сортир.
 Он говорил по-видессиански, чтобы обе компании могли посмеяться вместе с ним. Слева эти были встречены хохотом, но пьяный, сообразив, о чем говорит Виридовикс, внезапно разозлился. Он замахнулся на кельта кулаком, но в пьяном порыве промахнулся как минимум на полметра. Виридовикс пружинисто вскочил на ноги, быстрый, как кошка, несмотря на то, что и сам выпил немало. Его зеленые глаза загорелись в предвкушении неожиданного развлечения.
 — О, тебе, право же, не следовало так поступать! — воскликнул он, схватил несчастного пьяницу и бросил в большой котел черепахового супа, стоящий посреди стола, за которым пировали товарищи видессианина. Крепкий стол даже не покачнулся, но брызги жирного зеленоватого супа и куски белого мяса разлетелись во все стороны. Пьяница вяло шевелил конечностями, пытаясь выбраться из котла, друзья его ругались и стряхивали с себя мясо.
 — Что ты делаешь, идиот!? — крикнула девица Гая Филиппа, стараясь очистить платье и не замечая, что кусочек мяса застрял в ее волосах. — Дурак! Навозная куча!
 Облитые супом видессиане двинулись на кельта, яростно размахивая кулаками. Первому из них Виридовикс угодил кулаком в нос, но второй обрушил на голову кельта кружку с вином. Пока тот, ошеломленный ударом, хватал ртом воздух, нападающий прыгнул ему на плечи, а через минуту еще один видессианин пришел на помощь товарищу.
 — Двое на одного — это нечестно, — сказал старший центурион все еще терпеливо, отшвыривая крепким кулаком в сторону одного из противников Виридовикса.
 Гавтруз из Татагуша тоже не теряй времени даром. Оба драчуна рухнули на стол, повалив при этом два стула вместе с сидящими на них едоками. Если они рассчитывали таким образом потушить скандал, то явно просчитались — упавшие тоже присоединились к потасовке. Маленькое недоразумение переросло во всеобщую драку. Дикий рев Виридовикса покрыл на мгновение грохот разбиваемой посуды и вопли сражающихся. Два стола стали крепостью, и казалось, все посетители харчевни пытаются взять эту цитадель штурмом. Марк и раньше слышал о том, что Виридовикс любит подраться в тавернах, но до этого момента не принимал участия в развлечениях кельта. Глиняная кружка просвистела мимо его уха и с треском раскололась о стену. Толстый видессианин ударил Марка кулаком в живот, тот застонал и согнулся пополам. Через секунду он выпрямился и отвесил толстяку такую затрещину, что тот кубарем покатился по полу и остался лежать без движения.
 — Извини, — сказал Тасо Ванес и нырнул под стол, увлекая за собой Плакидию Телетце. Та взвизгнула, но покорно последовала за ним.
 Это была самая добрая драка, какая только могла быть — то ли потому, что дерущиеся праздновали близкое наступление весны, то ли потому, что Виридовикс, который был славным человеком, наложил на драку отпечаток своей неповторимой личности. Но как бы там ни было, никто не хватался за нож, хотя у большинства оружие висело на поясе. Драчуны молотили друг друга кулаками с большим воодушевлением, однако крови не было.
 Скаурус работал кулаками, как бешеный. Кто-то разорвал ему ворот туники и бросил за шиворот горсть фруктового снега. Марк почувствовал, как тысячи холодных муравьев поползли по его спине.
 Хозяин таверны перебегал от одного драчуна к другому, крича:
 — Остановитесь! Немедленно остановитесь, говорю я вам!
 Никто не обращал на него никакого внимания, пока один из видессиан, раздраженный столь неуместными криками, не ударил миротворца по голове тыльной стороной ладони. Хозяин выскочил из комнаты и отчаянно завопил:
 — Стража! Стража!
 Вопли его затихали по мере того, как он бежал вниз по улице.
 Горожанин, размахивая кулаками, бросился на Арига, сына Аргуна, казавшегося лилипутом по сравнению с рослым видессианином. В воздухе мелькали руки и ноги, и Марк, занятый собственным противником, успел заметить только, что видессианин без чувств рухнул на пол. Какой бы ни была техника кулачного боя, применяемая Аригом, результаты она давала отличные.
 Еще одна тарелка разбилась у самого уха трибуна. Он резко повернулся и увидел видессианина, закрывавшего ладонями голову. Хелвис все еще держала в руке обломок тяжелого глиняного блюда.
 — Спасибо, дорогая, — поблагодарил ее Марк. Она улыбнулась и кивнула.
 Хелвис была не единственной способной постоять за себя женщиной. Мавия и девица Гая Филиппа катались по полу, наделяя друг друга тумаками, визжа и вырывая клочья волос, зубы и ногти тоже были пущены в ход. Белокурая намдалени явно одерживала верх, но противница ее не сдавалась. Когда старший центурион попытался вытащить ее из драки, она полоснула его ногтями по щеке, едва не зацепив глаз.
 — Тогда оставайся и дерись, проклятая шлюха! — заорал тот, разом забыв свои хорошие манеры.
 Катаколон Кекаменос сидел за столом, хладнокровно потягивая вино, — этакий островок спокойствия в бушующем море схватки. Один из драчунов решил, что его невозмутимость — признак трусости, и схватился за стул, на котором сидел Катаколон, с явным намерением выбить почву из-под фундамента агдерца. Кекаменос оказался на ногах прежде, чем видессианин успел дотронуться до него. Ударил задиру кулаком в лицо, затем в живот, поднял обмякшее тело над головой и вышвырнул в окно. После чего вновь опустился на место, спокойный и невозмутимый, как снежный барс, утоливший свой голод.
 Мощный удар в ухо высек из глаз трибуна искры и едва не свалил с ног. Противник его взвил и замахал правой рукой — один из пальцев оказался сломан. Скаурус имел опыт в кулачных боях и, прыгнув вперед, ударил своего врага в брюхо, тот сложился пополам, жадно хватая воздух широко раскрытым ртом. Тургот и Гавтруз прыгнули на врага одновременно.
 — Немедленно прекратить драку! — раздался резкий голос, выговаривающий слова с жестким акцентом. — Остановитесь, или мы пустим в ход копья!
 Одетые в кольчуги и вооруженные копьями, васпуракане, расталкивая драчунов в стороны, вошли в харчевню.
 — Я сказал, хватит! — повторил офицер. Кто-то вскрикнул от боли, один из солдат выполнил угрозу, ткнув забияку древком копья в грудь.
 — Привет, Сенпат, — Марк потрогал пальцем шатающийся зуб и, сплюнув кровь, спросил: — Как поживает твоя жена?
 — Неврат? У нее все в порядке… — Юный васпураканин остановился на полуслове, удивленное выражение появилось на его красивом лице. — Скаурус, ты влез в пьяную трактирную драку? Ты, толковый, трезвый, разумный человек, умеющий уберечь людей от неприятностей? Клянусь Васпуром Перворожденным, я не поверил бы этому, если бы не увидел своими глазами.
 — Ересь, — пробормотал кто-то. Сказано это было впрочем, достаточно тихо — в таверну вошли пятнадцать вооруженных васпуракан, и связываться с ними не стоило. Трибун был так смущен, что на время забыл принципы стоиков, запрещавшие взваливать бремя вины на чужие плечи.
 — Это все Виридовикс. Он первый начал.
 — Не верь ему, мой дорогой Свиодо, — обратился кельт к Сенпату. — Он наслаждался боем так же, как и все остальные.
 Марк, все еще разгоряченный вином и потасовкой, не стал возражать.
 Хозяин таверны был в ужасе от вида разгромленного заведения: перевернутых столов, разбитых окон и посуды. Он издал горестный стон: харчевня его была разнесена вдребезги, да еще и проклятый Фосом чужеземец — начальник стражи — оказался приятелем драчунов!
 — Кто же будет платить за все это? — жалобно вопросил трактирщик.
 Наступила мертвая тишина. Люди молча переглядывались, бросая быстрые взгляды друг на друга, на друзей и врагов, распростертых на полу, на открытую дверь, в которой толпились васпуракане.
 — Кому-то лучше бы заплатить, — продолжал хозяин, — или весь город узнает, что случилось, и тогда…
 — Заткнись, — прервал его Скаурус; он видел мятежей против чужеземцев более чем достаточно, и меньше всего ему хотелось бы видеть еще один. Трибун потянулся к поясу. Глаза хозяина широко раскрылись от испуга — но Марк протянул руку не к мечу, а к кошельку.
 — Мы все приняли участие в драке и потому оплатим убытки совместно, — сказал он, и его острый взгляд включил всех, кто находился в таверне.
 — А я-то тут при чем? — недовольно спросил Горгидас. — Я и пальцем не шевельнул.
 Это было истинной правдой: грек терпеть не мог драк и оставался в стороне от безобразия, учиненного Виридовиксом.
 — Тогда назови это платой за то, что ты струсил! — прогудел Виридовикс. — Если уж ты хочешь чистеньким выскочить из этого дела, то что может остановить этих олухов? Они тоже отмажутся, каждый по-своему.
 Горгидас гневно посмотрел на кельта и раскрыл было рот, чтобы возразить, но Квинт Глабрио коснулся его руки. Младший центурион тоже не любил драки, однако распухшая губа и синяк на скуле свидетельствовали о том, что, тем не менее, он не сидел сложа руки. Глабрио что-то сказал врачу так тихо, что никто не расслышал его слов, и тот неохотно наклонил голову в знак согласия, продолжая, тем не менее, всем своим видом выражать неудовольствие.
 Больше никто не спорил, и Скаурус снова повернулся к хозяину.
 — Ну, а теперь скажи мне честно, в какую сумму ты оцениваешь свои убытки?
 Грех было не обдурить глупого наемника, и хозяин удвоил стоимость понесенного им ущерба. В ответ на это трибун только рассмеялся: обманывать того, кто целые месяцы просидел над денежными и налоговыми бумагами, было сущим идиотизмом. После ответного предложения трактирщик воздел руки к небу и призвал в свидетели Фоса, но цену снизил. Очень скоро они договорились.
 — Не забудь того парня, что лежит на снегу, — очень кстати добавил Сенпат. — Чем больше людей будут включены в долю, тем меньше придется платить каждому из них.
 Три васпураканина вытащили пострадавшего из сугроба, внесли в таверну и плеснули ему в лицо воды. Это заняло несколько минут, и Марк порадовался тому, что Кекаменос был в числе его друзей.
 — Как будто всех сосчитали, — сказал он, обводя глазами побоище.
 — Пожалуй, — согласился Гай Филипп, но тут вмешался Гавтруз:
 — А Ванес, где же он? — Толстое лицо посла сияло. Он любил подколоть своего приятеля.
 Катриша нигде не было видно. И тут Виридовикс вспомнил:
 — Он спрятался, и я, кажется, знаю где, — хитро улыбнулся кельт, приподнимая свисавшую до пола скатерть.
 Плакидия Телетце вскрикнула. Более решительный и более сообразительный Ванес вырвал скатерть из рук Виридовикса и прикрыл ею свою подругу.
 — О, прошу прощения, — извинился Виридовикс так вежливо, словно сам был послом. — Когда вы закончите ваши дела, будьте добры уделить присутствующим минутку внимания, они хотели бы перекинуться с вами словечком.
 Кельт еле удерживался от смеха, но в конце концов дал себе волю и громко расхохотался.
 Ванес появился из-под стола, невозмутимый, как всегда.
 — Это совсем не то, что вы могли вообразить, — спокойно сказал он. — Простое совпадение, вы, конечно, понимаете. Мы просто случайно упали под стол.
 — Застегни штаны, Тасо, — ухмыляясь, прервал его Ариг.
 — Ах да, верно. — Смутить Ванеса было совершенно невозможно. — А теперь, господа, какова моя доля в вашем празднестве?
 Плакидия вылезла из-под стола и шарахнулась от своего приятеля как от чумного. По знаку Сенпата Свиодо солдаты расступились, давая ей возможность пройти.
 — Нам ты совсем ничего не должен, — усмехнулся Виридовикс.
 Скаурус встряхнул кошелек и высыпал на ладонь горсть серебра. Он насчитал семнадцать серебряных монет. Нужно было набрать двадцать четыре, чтобы сравнять счет, так как трибун видел, что несколько горожан бросили монеты Ортайяса, считавшиеся в четыре-пять раз дешевле монет Туризина и его предшественников. Но даже когда требуемая сумма была набрана, хозяин харчевни имел несчастный вид.
 Заметив это, Гай Филипп сузил глаза.
 — Ты мог получить вместо золота простую сталь, — заметил он, касаясь рукояти меча. По лицу центуриона было видно, что ему доводилось участвовать в драках, которые заканчивались именно так, как он говорил.
 Хозяин нервно пересчитал монеты и кивнул в знак согласия. В действительности он был более чем удовлетворен: угрозы слишком часто были единственным возмещением ущерба, получаемым им за драки, происходившие в харчевне.
 — Загляни к нам в казарму, когда у тебя будет время, — попросил Марк Сенпата Свиодо, когда они вышли на улицу. — Мы редко видимся в последние месяцы.
 — Обязательно загляну, — пообещал молодой дворянин. — Я сделал бы это и раньше, но я все время смотрел на город. Здесь так много интересного, глаза разбегаются. Словно дверь в другой мир.
 Скаурус кивнул, вполне понимая его состояние, — по сравнению с Видессосом, города Васпуракана казались простыми деревушками.
 Девица в желтом платье пыталась было заговорить с Гаем Филиппом, но тот, все еще красный, с расцарапанной щекой, ответил ей еще более резко, чем хозяину таверны. Девица показала ему два пальца — жест, который знал каждый видессианин, и обратила свои призывные взоры на толстого горожанина, ударившего Марка в живот. Через минуту рука об руку они вышли из таверны. Старший центурион мрачно проводил их глазами.
 — С тобой каши не сваришь, — хмыкнул Виридовикс. — Ты зря потратил драгоценное время, у этой девки по жилам огонь течет, а не кровь. Она задала бы тебе хорошую скачку, не хуже доброй лошади.
 Скаурус подумал, что такие речи в устах кельта звучат довольно странно. Его подруги были красивы и грациозны, но ни одна не отличалась страстным темпераментом и сильной волей.
 — Женщины, — сказал Гай Филипп, как бы объясняя все одним словом.
 — Тебе просто нужно получше узнать их, и тогда они перестанут казаться тебе такими уж странными, — возразил Виридовикс. — И кроме того, они дарят столько наслаждения. Не так ли, мои милые пташки?
 Он обнял всех трех своих подружек, и по тому, как они тесно прижались к нему, можно было судить о царившем среди них согласии.
 Гай Филипп сделал все возможное, чтобы сохранить невозмутимость. Марк, вероятно, был единственным, кто заметил, как сжались его челюсти и похолодели глаза. На этот раз насмешки кельта глубоко задели центуриона, хотя Виридовикс этого и не понял.
 Кельт раскрыл было рот, чтобы выдать очередную шутку, но трибун поспешно наступил ему на ногу.
 — Ой! Чтоб ты провалился, неуклюжий бык! — заорал Виридовикс, прыгая на одной ноге. — Ты что, не видишь, куда ступаешь?
 Скаурус извинился, почти искренне: в спешке он наступил на ногу шутника несколько сильнее, чем хотел.
 — Да ладно, чего уж там, — сказал кельт и с наслаждением потянулся. — Хорошая драка — совсем недурная вещь, чтобы начать вечерок, хотя она могла бы быть и погорячей. Ну что ж, идем в другую таверну и начнем все сначала… Ах, негодяй, это была не неловкость! — взревел Виридовикс, когда трибун наступил ему на другую ногу.
 Кельт нагнулся, набрал снега и кинул римлянину в лицо. Марк бросил снежок в ответ, его поддержала Хелвис, и через минуту все кидались снежками, хохоча и радостно вскрикивая при удачных попаданиях. Марк был доволен: бросаться снегом куда более безопасное развлечение, чем затевать драки по харчевням.
 Сидя в столице, легко было думать, что Империя все еще контролирует свои земли. Это было бы совсем просто, если бы Скаурусу не приходилось постоянно воевать с налоговыми документами. В кабинете у него висела карта западных провинций, на которой били показаны города, поставляющие налоги. Большинство городов и поселков на побережье были отмечены маленькими бронзовыми гвоздиками, обозначавшими, что имперские агенты собрали причитающиеся с них налоги. Однако центральное плато, бывшее привычным местом кочевья каздов, до сих пор оставалось местом для имперских чиновников недоступным. Хуже всего было то, что территории, занятые кочевниками, протянулись на восток едва ли не до долины реки Арандос, откуда уже рукой подать до Гарсавры. Если город падет, это откроет захватчикам путь на побережье.
 Баанесу Ономагулосу горькая правда была известна не хуже, чем Скаурусу. Земли этого богатого магната были расположены у самой Гарсавры, и его терпение подвергалось испытанию при каждом новом донесении о продвижении каздов к городу. Император знал о причинах беспокойства Ономагулоса и полностью разделял его тревоги. Он бросил в долину Арандоса все свободные войска, по мнению Марка, даже больше, чем мог позволить себе Видессос, которому со всех сторон угрожали враги. На на каждом императорском совете Ономагулос просил отправить к Гарсавре все новые и новые отряды. Через шесть дней после Дня Зимы Туризин, в ответ на очередную просьбу первого маршала послать подкрепление в долину Арандоса, заявил:
 — Баанес, я не располагаю неограниченным числом солдат, а Гарсавра — не единственное слабое звено Империи. Кочевники пробиваются через Васпуракан к Питиосу, жгут города и селения на юге западных провинций. Зимнего холода достаточно, чтобы сковать льдом реку Астрис, каморы вполне могут пощупать нас на юге. Отряд, который я послал на запад десять дней назад, вероятно, будет последним.
 Ономагулос провел рукой по макушке — жест, как предположил Марк, вошедший у него в привычку еще с тех времен, когда у маршала была густая шевелюра.
 — Двести семьдесят пять солдат. Ура, — сказал он кисло. — Бог знает, сколько наемников-намдалени и прочих чужеземцев, — он покосился на Скауруса, — сидят здесь, в городе, и жрут, как стадо свиней.
 Баанесу ответил Дракс, и в словах барона была холодная логика наемника, которую давно замечал за ним Скаурус.
 — Зачем Его Величество будет бросать моих людей в бой, к которому они не приспособлены? Наше вооружение и доспехи значительно тяжелее видессианских, обычно это очень помогает нам, но в глубоком снегу мы неповоротливы и станем легкой добычей для кавалерии кочевников.
 — То же самое можно сказать и о моих легионерах, но нам придется еще хуже, ведь мы пехотинцы, — добавил Марк.
 На этом спор мог бы и прекратиться, поскольку Баанес сам был солдатом и мог понять доводы военных. К несчастью, случилось так, что на этом совете Аптранда замещал Сотэрик. Аптранд свалился с сухим кашлем и высоким жаром. Горячий и нетерпеливый шурин Скауруса принял заявление Баанеса слишком близко к сердцу и ответил ему не менее резко.
 — Значит, мы свиньи? Если бы ты, проклятый индюк, хоть немного знал, как нужно воевать с кочевниками, то не попался бы в ловушку под Марагхой и не сидел здесь, лепеча о помощи, которая потребовалась из-за твоей же собственной глупости!
 — Вонючий варвар! — рявкнул Ономагулос. С треском опрокинув свой стул, он вскочил на ноги, ища рукой меч. Но искалеченная нога подвела его, и, чтобы сохранить равновесие, ему пришлось ухватиться за край стола. Эту рану он получил в том бою, о котором говорил Сотэрик, и насмешка намдалени ужалила его вдвойне.
 — Следи за своим ядовитым языком, — прошипел Скаурус своему родственнику.
 Дракс предупреждающе положил руку на плечо Сотэрика, но тот резким движением сбросил ее. Ни он, ни Аптранд не питали к барону большой любви.
 Ономагулос наконец утвердился на ногах и выхватил саблю из ножен.
 — Ну, иди сюда, ублюдок! — заорал он вне себя от ярости. — Я и на одной ноге разделаюсь с сопливым щенком, как ты!
 Сотэрик вскочил со стула, но Скаурус и Дракс, сидевшие по обе стороны от него, схватили буяна за плечи, и тут боевой клич Туризина пригвоздил всех к месту.
 — Довольно! — рявкнул Император. — Довольно, во имя святого света Фоса! Оба вы не лучше мальчишек, передравшихся из-за конфеты! Метрикес, дай Баанесу стул. — Зигабенос бросился выполнять приказание. — Так, а теперь сядьте и сидите спокойно до тех пор, пока у вас не появится что-нибудь умное в голове, то, что не стыдно произнести при всех.
 Под его гневным взором оба спорщика сели. Сотэрик, слегка сконфуженный, Баанес, все еще разъяренный я едва скрывающий свою злость. Он не нашел в себе сил помолчать и спустя насколько минут вновь обратился к Гаврасу, разговаривая с императором, как с маленьким ребенком:
 — В Гарсавру нужно послать еще солдат, Туризин. Это очень важный город, и сам по себе, и как стратегический пункт.
 Император напрягся: Баанес так и не удосужился сменить тон, которым разговаривал с ним много лет. Гаврас, однако, все еще пытался держать себя в руках и терпеливо ответил:
 — Баанес, я дал Гарсавре по крайней мере две с половиной тысячи солдат. Вместе с защитниками города, твоими подданными и слугами, пришедшими из поместий, этого должно быть более чем достаточно, чтобы удержать город до весны. Ты прекрасно знаешь, что кочевники не могут летать над снегом, они проваливаются в сугробы так же, как и все остальные. Когда наступит весна, я собираюсь ударить по врагу и не намерен разбрасывать солдат туда-сюда, пока у меня вообще никого не останется.
 Ономагулос упрямо выставил вперед дрожащую острую бороду:
 — Мне нужны еще люди для защиты города, говорю я тебе. Почему ты не понимаешь очевидных вещей?
 Никто из сидящих за столом не решался взглянуть в этот момент на Туризина, которому так бесцеремонно читали нотацию.
 — Ты их не получишь, — просто сказал Гаврас, и все присутствующие услышали в его голосе предупреждение — все, кроме Ономагулоса.
 — Твой брат дал бы их мне! — гневно воскликнул маршал.
 Марку хотелось провалиться сквозь землю: ничего худшего Баанес сказать не мог. Ревность Туризина к дружбе между Маврикиосом и Ономагулосом была более чем очевидна.
 Забыв о приличиях и своем императорском достоинстве, Гаврас подался вперед и заорал:
 — Он дал бы тебе! Он дал бы тебе по шее за твою наглость, паршивый пес!
 — Неоперившийся птенец, щенок, у тебя еще глаза не прорезались, чтобы увидеть мир таким, как он есть! — Забывшись, Баанес кричал не на Автократора видессиан, а на младшего братишку своего покойного друга.
 — Кусок вонючего навоза! Ты думаешь, что твои драгоценные земли стоят больше, чем вся Империя!
 — Я менял твои мокрые пеленки, сосунок!
 Не обращая внимания на окружающих, они выкрикивали оскорбления и проклятия целую минуту. Наконец Ономагулос снова поднялся из-за стола, крикнув напоследок:
 — Гарсавра получит еще одного человека, клянусь Фосом! Я не останусь в одном городе с тобой — ты смердишь на всю столицу, и здесь невозможно дышать!
 — Этого более чем достаточно, — парировал Гаврас. — Убирайся ко всем чертям! Видессос обойдется без твоей помощи!
 Пора бы уже мне привыкнуть к виду людей, убегающих с императорского совета, подумал Скаурус. Баанес Ономагулос, правда, не бежал, а ковылял, но это ничего не меняло. Подойдя к дверям из полированной бронзы, маршал повернулся и, сердито зарычав, гневно помахал Туризину кулаком, на что Император ответил непристойным жестом. Баанес сплюнул на пол, как делали все видессиане перед едой и питьем, проклиная Скотоса. После этого он распахнул двери и с грохотом захлопнул их за собой.
 — Так. На чем же мы остановились? — спросил Император.
 Марк ожидал, что вскоре Баанес опять будет в милости: гнев Императора поднимался, как паводок, и так же быстро спадал. На этот раз, однако, вышло иначе. Через два дня после бурной сцены на совете Ономагулос сдержал обещание: переправился через Бычий Брод и двинулся к Гарсавре.
 — Мне это не нравится, — сказал трибун, узнав о действиях маршала. — Он уходит и фактически плюет Императору в лицо.
 Марк был у себя в казарме и все же осмотрелся, прежде чем заговорить: жизнь в Империи научила его высказывать некоторые соображения приглушенным голосом.
 — Боюсь, что ты прав, — согласился Гай Филипп. — Будь я на месте Гавраса, давно уже приказал бы привести его закованным в цепи.
 — Вы оба мелете чепуху, — пожаловался Виридовикс. — Гаврас сам приказал ему убираться.
 — Приказал провалиться сквозь землю или убираться к дьяволу — возможно, — поправил кельта Горгидас. — Когда ты наконец поймешь, что слова могут звучать одинаково, а означать разное?
 — Ты думаешь, что ты очень хитрый грек. Вот что я тебе скажу. Если бы мой дом был в опасности, я отправился бы туда или, вернее, полетел на крыльях и плевал бы на тех, кто хочет меня остановить, будь то даже сам император.
 Кельт скрестил руки на груди, словно бросал вызов любому, кто станет с ним спорить. Гай Филипп презрительно фыркнул.
 — Скорее всего, ты бы так и сделал. И, возможно, потерял бы свой дом и дома своих соседей в подачу. Именно так и происходит, если сперва думаешь о себе и только потом о друзьях. Как ты полагаешь, почему Цезарь разбивает кельтские кланы поодиночке?
 Виридовикс задумчиво пожевал длинный ус. Выпад старшего центуриона был близок к правде. Потом усмехнулся и махнул рукой:
 — В конце концов, это не важно. Разделенные или объединенные, мы когда-нибудь прогоним вас, и вы улизнете в ваш Рим, зажав хвосты между ног.
 — Этого не будет никогда, — заявил Гай Филипп, и их старый спор возобновился. С тех пор как римляне попали в Видессос, центурион и Виридовикс ругались до хрипоты, выясняя, кто выиграет Галльскую войну, причем оба относились к этому вопросу очень серьезно.
 Не слишком интересуясь их спором, Марк подошел к своему кабинету, расположенному в отведенном для чиновников левом крыле Тронного зала. Проблемы, с которыми он сталкивался здесь, были совсем не похожи на те, что занимали его друзей, но надежды удовлетворительным образом решить их у трибуна было не больше, чем у них.
 Пандхелис принес ему пачку новых донесений и списков, которым, похоже, не предвиделось конца. Очень часто они больше запутывали дело, чем проясняли его. Видессианские бюрократы гордились тем, что умели запутывать самые простые мысли. Пытаясь пробиться сквозь дебри словесных хитросплетений, смысл которых был едва уловим, Скаурус подумал: зачем вообще делать политическую карьеру? Утомленный горой документов, исписанных так мелко, словно писец поставил перед собой задачу доконать того, кто решится их читать, он заснул за своим письменным столом.
 Легионеры были уже на тренировочном поле, когда трибун возвратился в казарму. Он пошел вниз по Средней улице, чтобы присоединиться к ним, позавтракав по дороге жестким ржаным коржом, политым медом, который купил на площади Паламас.
 Был холодный ветреный день, колючие снежинки кружились в воздухе и таяли, опускаясь на лицо. Когда трибун подошел к городским баням, фасад которых был отделан плитами из золотистого песчаника и белого полированного мрамора, ему почему-то расхотелось идти к легионерам. Бумажная работа сводила Марка с ума, и он подумал, что не худо бы ему хоть немного расслабиться.
 Владелец бани принял медную монету и широко улыбнулся, показав рукой в сторону раздевалки. Скаурус дал еще один медяк мальчику-слуге, поручил присматривать за одеждой и быстро разделся, сложив на длинную скамью куртку из бараньей шерсти, тунику и штаны. Его тянуло к голосам, доносившимся из зала.
 Видессианские бани, так же как и римские, служили местом встреч и центром культурной жизни. Продавцы сосисок, вина и булочек выкликали свои товары, а рядом зазывали клиентов специалисты по удалению волос. Скаурус услышал легкий стон одного из посетителей — цирюльник принялся выдергивать у него волоски из-под мышки. Обычно трибун в полном соответствии со своими стоическими принципами ограничивался холодным душем, но после ледяного воздуха даже мысль об этом была невыносима. Он провел несколько минут в парной, выгоняя холод из костей, и почувствовал необходимость освежиться. Марк вылез из холодного бассейна, когда начал замерзать, и растянулся на лавке на несколько минут, прежде чем погрузиться в теплую воду.
 — Не желаете ли пемзу? — обратился к нему молодой человек с изогнутым скребком в руке.
 — Пожалуй, — отозвался трибун; у него было немного мелочи, и он мог позволить себе такую роскошь. Марк вздохнул от удовольствия, ощущая приятную шершавость скользящей по коже пемзы.
 Рядом с ним несколько толстых сорокалетних мужчин занимались гирями. Массажисты, усердно разминавшие свои стонущие жертвы, походили на барабанщиков. Три молодых парня играли в видессианскую игру, называемую тригон, перебрасывая мяч от одного игрока к другому. Они делали ложные выпады и что-то выкрикивали каждый раз, когда кто-нибудь ронял мяч и терял таким образом очко. В ближайшем углу группа мужчин бросала кости, с тем чтобы убить часок-другой утреннего времени.
 Рядом послышался громкий всплеск, кто-то тяжело плюхнулся в бассейн с теплой водой. Сидящие рядом люди раздраженно закричали — их обрызгало. Но пловец не смутился ни на секунду и, вынырнув, принялся петь во все горло довольно приятным баритоном.
 — Каждый полагает, что в бане у него прорезается великолепный голос, — критически заметил парень, растиравший Скауруса пемзой, и склонил голову, прислушиваясь. — Должен признать, он не так уж плох, хотя и акцент у него забавный.
 — Да, не плох, — согласился Марк. Его музыкальный слух был настолько неразвит, что он с трудом отличал плохое пение от хорошего. Зато он точно знал, что только один человек в Видессосе обладает таким голосом.
 Бросив парню последнюю медную монетку, трибун поднялся и поискал глазами Виридовикса. Кельт уже поднимался из бассейна по ступенькам и громко распевал, но, увидев трибуна, прервал свое пение.
 — А, вот и наш друг появился в бане, чтобы смыть с себя чернила и порастрясти жирок! — крикнул он.
 Скаурус посмотрел на свой живот. Он чувствовал, что пояс становится теснее с тех пор, как, перестав тренироваться вместе с легионерами, он сел за письменный стол, но не подозревал, что это так бросается в глаза. Раздраженный, трибун сделал три шага вперед и нырнул в теплую воду, причем сделал это более ловко, чем Виридовикс. Бассейн был неглубокий, всего полтора метра. Виридовикс плюхнулся рядом.
 Римлянин с кельтом были как две белые вороны среди темноволосых, с оливковой кожей видессиан. Волосы у Марка были темно-русые, лицо, руки и ноги — бронзовыми от загара, оставшегося после летнего похода. Виридовикс обладал молочно-белой, местами сожженной солнцем кожей, а волосы у него были медно-красные.
 — Опять увиливаем от службы, — сказали они одновременно и рассмеялись. Ни один не спешил возвращаться в зимний холод. Бассейн был хорошо прогрет, вода теплая, но не горячая. Марк вспомнил о пронзительном ледяном ветре и решил не спешить.
 Маленький мальчик, возможно привлеченный странной внешностью кельта, подплыл к нему сзади и плеснул водой. Виридовикс развернулся и увидел смеющуюся мордашку.
 — А ну, давай еще! — проревел он и плеснул в ответ.
 Они брызгались до тех пор, пока за мальчиком, которому вовсе не хотелось уходить, пришел отец. Виридовикс махнул им на прощание рукой.
 — Славный парнишка, и мы неплохо провели время, — сказал он Скаурусу.
 — Поглядеть на тебя, так еще лучше ты провел время прошлой ночью, — бросил ему трибун, с удивлением глядя на спину и плечи Виридовикса, покрытые царапинами, оставленными, несомненно, женскими ногтями. Она, должно быть, разодрала его до крови, подумал Скаурус. Несколько глубоких царапин были еще красными.
 Виридовикс пригладил усы, с которых капала вода, и прежде чем вернуться к латыни, которую он все еще предпочитал видессианскому, произнес несколько фраз на своем родном языке.
 — Это была настоящая дикая кошка, поверь мне, — сообщил кельт, улыбаясь своим воспоминаниям. — Ты не видишь под волосами, но под конец она чуть не откусила мне ухо.
 — Которая же из них сделала это?
 Марк не мог представить, чтобы хоть одна из подруг кельта проявила подобную ярость. Все три казались слишком спокойными для таких вспышек страсти.
 — Это не они, — ответил Виридовикс, отлично понимая вопрос и не уклоняясь от ответа; он явно был не прочь похвастаться своими любовными успехами. — Они хорошие девчонки, не могу отрицать, но бывает, что и сахар надоедает. А эта новая женщина, уф! Она худущая, дикая и бесстыдная, как волчица во время случки.
 — Рад, что ты нашел подходящую, — улыбнулся Скаурус, подумав, что Виридовикс, скорее всего, присоединит свою новую подругу к прежним.
 — Ага. Как раз такую я и искал, — радостно согласился кельт. — С того момента, как она положила глаз на меня там, на туманном берегу, я знал, что будет совсем нетрудно заманить ее под одеяло.
 — Тем лучше для… — начал было трибун и в ужасе остановился, поняв смысл сказанного Виридовиксом. Он повел по сторонам глазами, проверяя, не слушает ли их кто-нибудь, прежде чем сообразил, что они говорят по-латыни. — Ты хочешь сказать, что задираешь юбку Комитте Рангаве?
 — Верно, да не совсем. Она сама задирает свою юбку, я тут ни при чем. Смею тебя заверить — такой жадной до любви девки мне еще тут не попадалось.
 — Ты что, с ума сошел, парень? Ты проводишь время с любовницей Императора, вместо того чтобы тискать шлюх по тавернам?
 — Ну и что с того? Она подходит кельтскому вождю больше, чем эти грязные девки, — гордо ответил Виридовикс. — Кроме того, если Туризин не желает, чтобы я развлекался с его дамой, пусть сделает так, чтобы она захотела спать с ним самим и не искала утешений на стороне.
 — Неужели из-за этой потаскухи ты готов рисковать своей головой? Ведь он в конце концов узнает кукушку по ее перьям.
 Виридовикс хмыкнул: слова трибуна не убедили его, он остался при своем мнении. Кельт привык жить днем сегодняшним, не слишком задумываясь о том, что будет завтра. Он снова запел веселую песню о любви, и несколько видессиан присоединились к нему. Марк подумал о том, что лучше всего было бы утопить Виридовикса в бассейне прямо сейчас и тем избавить себя и других от многих неприятностей в грядущем.

 11

 — Куда ты дел свитки с налогами из Кибистры, Пандхелис? — спросил секретаря Скаурус.
 Тот порылся в бумагах и с сожалением развел руками. Пробормотав ругательство, Марк встал из-за стола и направился к Пикридиосу Гуделесу, чтобы узнать, не у него ли находится нужный документ.
 Толстый чиновник поднял голову от свитков и кивнул вошедшему в кабинет трибуну. С тех пор, как трибун стал инспектировать работу чиновников, они с Гуделесом старались не слишком мешать друг другу.
 — Какие трудности возникли у вас сегодня? — спросил он.
 Гуделес добросовестно поискал потерянную бумагу. Не обнаружив искомого, чиновник раздраженно нахмурился и позвал двух клерков, велев посмотреть, нет ли документа в соседних кабинетах. Клерки вернулись с пустыми руками. Раздражение Гуделеса усилилось.
 — Мышка унесла, — хмуро пошутил он.
 — Ты, вероятно, и подбил ее на это, — ответил Марк.
 Когда римлянин только приступил к работе, порученной ему Императором, Гуделес проверил его, прислав целую кучу ничего не значащих бумажек. Трибун вернул их, не сказав ни слова, и взамен получил нечто похожее на настоящее сотрудничество. Он подумал, не была ли история с этим свитком другой, более хитрой ловушкой, но Гуделес казался и в самом деле озадаченным.
 — Этого документа, скорее всего, у нас не было, — сказал он медленно и почесал аккуратно подстриженную бородку. — Он, вероятно, находится в архивах, в здании на Средней улице. Вообще-то, его там быть не должно, он слишком свежий, но кто знает? В любом случае, у меня его нет.
 — Ну что ж, попробую поискать там. Не худо поработать ногами и размяться после бесконечного сидения на одном месте. Спасибо за совет, Гуделес.
 Тот вяло махнул рукой. Странный человек этот Гуделес, подумал трибун, он выглядел и действовал как настоящий чиновник, и в то же время он обладал достаточным мужеством и силой воли, чтобы, встретившись лицом к лицу с Туризином, отстаивать свои убеждения. М-да, похоже только в пьесах у людей простые и однозначные характеры.
 Флаги, свисающие из окон дворцового комплекса, были влажными и тяжелыми, а газоны вокруг серыми и грязными. Снег уже почти растаял, солнце начинало припекать по-весеннему. Трибун с сомнением посмотрел на небо. Такие дни уже случались, обещая, казалось бы, близкое потепление, но вскоре снова начинались морозы и снегопады. Впрочем, на этот раз, похоже, весна и правда не за горами.
 Трибун прекрасно знал, как его встретят в имперском архиве, и не обманулся в своих ожиданиях. Чиновники гоняли его от одной горы пыльных свитков к другой, пока он не начал ненавидеть самый запах хранилища. Но нигде не было и следа нужного ему документа. Самые свежие свитки были трех-четырехлетней давности. Остальные еще более старые — один из документов упоминал о Намдалене как о части Империи, хотя выцветшие чернила и архаичный язык сделали текст почти неудобочитаемым. Когда он показал старинный свиток секретарю, сидевшему в комнате, тот равнодушно пожал плечами:
 — Что же еще может быть в архиве, кроме старых документов? — Чиновника шокировала сама мысль, что кто-то мог надеяться найти здесь свежие документы.
 — Я обошел все три этажа этого здания, — сказал Скаурус, теряя терпение, но все еще пытаясь держать себя в руках — Есть ли еще место, где могла затеряться проклятая бумага?
 — Полагаю, что она может находиться в подвале, — ответил секретарь, всем своим видом показывая, что там ее, скорее всего, быть не может. — Это место, куда складывают что попало, и найти там можно все что угодно. Это возле тюрьмы.
 — Попробую посмотреть там.
 — Возьмите с собой лампу, — посоветовал секретарь, — и держите наготове меч. Внизу много крыс, их никто не травит и они могут оказаться очень агрессивными.
 — Замечательно, — пробормотал трибун Он знал, что в одном из казенных зданий находится тюрьма, но понятия не имел, что под тюрьмой помещался архивный подвал.
 Скаурус проверил лампу и долил в нее масла. Предосторожность оказалась не лишней: спустившись на один лестничный марш, он оказался в кромешной тьме. Дневной свет не проникал сюда, а металлические держатели, с воткнутыми в них чадящими факелами были укреплены на стенах слишком далеко друг от друга. Грубые каменные глыбы, из которых была сложена тюрьма, покрылись толстым слоем сажи, которую не счищали десятилетиями.
 Шагая по извилистому коридору, Скаурус едва не столкнулся с тюремщиками, разносившими по камерам обед. Два ленивых стражника толкали по камням скрипучую тележку, еще двое с утомленными от безделья лицами раздавали миски с дурно пахнущей рыбой, ломти хлеба и глиняные корчаги с водой. Еда была отвратительной, но заключенным, жадно сгрудившимся у окошек, выбирать не приходилось. Один из них, попробовав вонючую похлебку, скорчил выразительную гримасу и проворчал:
 — Ты опять мыл в ней ноги!
 — Давно уже собирался это сделать, — ответил стражник равнодушно.
 Трибун попросил разрешения пройти в подвальные архивы, миновал длинный ряд тюремных камер и оказался у маленькой двери, над которой, как и над многими другими дверями и воротами имперских зданий, висело изображение Императора. Скаурус удивленно посмотрел на чеканку круглое лицо, короткая бородка. Кто же это? Он поднял лампу повыше и прочитал надпись: «Фос да благословит и защитит Автократора Стробилоса Сфранцеза». Прошло уже больше пяти лет с тех пор, как Стробилос не был Императором.
 Ступив на нижнюю ступеньку лестницы, Марк понял, что нужной бумаги ему тут не найти, даже если бы она здесь и была. Маленькая глиняная лампа плохо освещала дорогу, но света было достаточно, чтобы он мог разглядеть громоздящиеся друг на друга ящики, забитые документами. Некоторые из них были опрокинуты, а содержимое их, покрытое плесенью, грудами валялось на полу. В воздухе висел стойкий запах сырости и гнили.
 Огонек лампы дрогнул. Скаурус почувствовал, как екнуло у него в груди. Ничего хуже и придумать нельзя, как потеряться в этой страшной зловонной дыре, одному и без света, в кромешной тьме. Хотя нет, он был тут не совсем один — лампа снова вспыхнула и дрожащий огонек отразился в десятках горящих глаз, следивших за трибуном. Некоторые из них, беспокойно подумал Марк, были уже не похожи на глаза нормальных людей. Он медленно отступил и, закрыв за собой скрипучую дверь, задвинул засов.
 Стробилос равнодушно смотрел на Марка со стены. Даже придворный художник не сумел придать его лицу величавость. Бывший император напоминал не то базарного торговца, не то мелкого жулика.
 Верхний этаж тюрьмы с чадящими у камер факелами казался чуть ли не уютным по сравнению с жутким подвалом. Стражники продолжали толкать свои тележки: пока что они раздали еду только в шесть или семь камер. Движения их были отработаны почти до автоматизма: миска похлебки налево, краюха хлеба направо, по кувшину с водой в обе стороны, и тележка скрипнула, процедура повторяется.
 — Эй ты! — крикнул кто-то из ближайшей камеры. — Да, ты, чужеземец!
 Марк хотел уже продолжать свой путь — он был уверен, что здесь с ним никто не заговорит, — но повторный возглас остановил его. Он с любопытством огляделся и не сразу узнал Тарона Леймокера в ветхой одежде заключенного. Бывший адмирал здорово исхудал, а его волосы и борода превратились в грязную и всклокоченную гриву. Месяцы, проведенные в полумраке, лишили его знаменитого морского загара, но когда Скаурус подошел ближе, то увидел, что Леймокер по-прежнему подтянут, как и полагалось моряку. Камера была аккуратной и, насколько это возможно, чистой. Если уж на то пошло, она была чище, чем лестница и коридор.
 — Что тебе нужно от меня, Леймокер? — спросил трибун не слишком дружелюбно. Человек, стоящий за ржавой решеткой, чуть не убил его в морском сражении и был брошен сюда за попытку убить Императора, которого поддерживал римлянин.
 — Я хочу, чтобы ты передал Гаврасу мою просьбу, если сможешь, — сказал адмирал. Он просил, но его глубокий хриплый голос каким-то образом превратил эту просьбу в подобие команды.
 Марк промолчал, и Леймокер, прочитав на его лице колебания, продолжал:
 — Я не такой идиот, чтобы попросить его выпустить меня на свободу. Я знаю, что это невозможно. Но передай ему, чужеземец, что он держит за решеткой невинного человека. Клянусь Фосом и его лучезарным светом, надеждой на рай и страхом перед адским льдом Скотоса, клянусь прахом моих родителей и памятью предков — я невиновен. — Он очертил знак солнца на груди и хрипло повторил: — Он держит в неволе невиновного человека!
 Заключенный из соседней камеры, тощий человек с узким и хитрым лицом, сладенько ухмыльнулся Скаурусу:
 — Ага, мы все тут невинные! — Его смешок превратил это слово в грязную насмешку.
 Римлянин заколебался. Леймокер был грязен и бос, но говорил все так же уверенно и был убежден в своей правоте. Как и в первую их встречу, он показался Марку не способным на предательство, и слова его не были похожи на ложь. Они встретились глазами, и трибун первым отвел взгляд.
 Тележка с едой скрежеща покатилась дальше.
 — Я попробую что-нибудь сделать, — сказал Марк.
 Леймокер кивнул и прижал правую руку к сердцу — имперский салют старшему по званию. Если это было актерской игрой, подумал Скаурус, то она заслуживала награды.
 Он стал жалеть о своем обещании, еще прежде чем вернулся во дворец. Словно без этого у него не было причин для головной боли… А теперь ему предстоит убедить Гавраса в том, что тот допустил ошибку. Туризин не доверял своим советникам, больше, чем Маврикиос, и имел на то веские причины. Трибун боялся даже подумать о том, что произойдет, если император узнает о его намерении дезертировать вместе с намдалени… Можно, правда, попробовать действовать через Алипию Гавру, это умерит подозрение Туризина, так как просьба будет исходить от двух человек. По крайней мере, это позволит трибуну узнать, что думает принцесса об экс-адмирале, и лучше судить о Леймокере. Возможно, она даже знает, где находится этот проклятый налоговый документ, подумал Марк.
 Мизизиос, прислужник-евнух, ушел, неслышно касаясь сандалиями мозаичного пола. Маленький дворец этот служил личными покоями императорской семье, и пол и стены его были богато украшены слоновой костью и красным деревом.
 — Да, конечно, впусти его, — услышал Скаурус голос принцессы.
 Мизизиос поклонился и повернул серебряную ручку двери, открывая ее перед Скаурусом. Евнух последовал было за трибуном в комнату, но Алипия знаком приказала ему удалиться.
 — Дай нам поговорить наедине, — приказала принцесса и, увидев, что тот заколебался, добавила: — Иди, иди, моя честь в полной безопасности.
 В ее голосе горечи не меньше, чем властности, подумал Марк. Алипия, впрочем, была достаточно приветлива и, предложив римлянину стул, угостила его пирожными, булочками и бокалом вина.
 — Благодарю, Ваше Высочество, и прошу извинить за то, что я вторгся к вам без предупреждения.
 Марк с удовольствием откусил от булочки. Она была начинена изюмом и орехами, приправами куда более приятными, чем те, которыми нашпиговал гуся хозяин таверны. Этот жареный гусь все еще отзывался недоброй памятью в его желудке.
 — Мой дядя сказал вам, что все, связанное с чиновничьими делами, должно иметь для вас первостепенное значение, не так ли? — сказала Алипия, слегка приподняв брови.
 Было это выражением удивления или легкого сарказма? Марк не умел читать мысли принцессы и подумал, что у нее есть большое преимущество перед ним: она-то, похоже, видела его насквозь.
 — Если я помешал вашим занятиям… — начал он.
 — Ничего, что не могло бы подождать. — Алипия указала на стол, заваленный книгами и свитками документов, точно так же, как и его рабочий стол. Скаурус прочитал набранное золотом заглавие одной из книг в кожаном переплете — «Хроника семи царей». Принцесса проследила за его взглядом и кивнула:
 — История — занятие, требующее особого отношения и времени.
 Стол сделан был из простой сосны, но выглядел лучше, чем тот, что стоял у Марка. Остальная мебель, в том числе и стулья, на которых сидели Алипия и трибун, выглядела более чем скромно. Единственным украшением в комнате было висевшее над столом изображение Фоса, сухое, суровое лицо божества.
 На первый взгляд принцесса казалась такой же сухой и строгой. Одета она была в простую широкую блузу и темно-коричневую юбку. Драгоценностей на ней не было, волосы стянуты на затылке узлом. Но в глазах Алипии, редкостного для видессианки зеленого цвета, поблескивали иронические огоньки, и это скрадывало ее напускную суровость.
 — Ну и о каком же чернильном деле мы будем сейчас говорить? — спросила она насмешливо.
 — Дело пустяковое, — признался Марк. — Не можете ли вы мне сказать, куда пропали донесения из Кибистры?
 — Не знаю. Но ведь ты можешь попросить мага помочь отыскать их.
 — Конечно! — сказал Скаурус, пораженный простотой решения. Мысль эта совсем не приходила ему в голову. Он жил в Видессосе уже не первый год, видел немало чудес и волшебства, но в глубине души все еще сомневался в них и не думал использовать магию в своей работе. Поразительно, что, живя среди народа, который принимал магию как должное, сам он так и не приучился пользоваться ею. Сколько же волшебства проходит мимо него, и он ничего не замечает! Марк тряхнул головой и перешел к главной теме своего визита.
 — Вообще-то я пришел сюда не из-за бумаги. — Он в нескольких словах рассказал о своем посещении тюрьмы и просьбе Тарона Леймокера. Алипия стала серьезной. Выражение, появившееся на ее лице, очень шло ей. Сейчас принцесса напоминала Марку Богиню Минерву.
 Выслушав его рассказ, Алипия, помолчав, спросила:
 — Ну и что ты думаешь о его словах?
 — Не знав, чему верить. Все улики против него и все же.. В первый раз, когда я услышал его голос, мне показалось, что этот человек неспособен на ложь и предательство. Вся эта история тревожит меня.
 — Охотно верю. Я знаю Леймокера пять лет, с тех пор как мой отец стал Императором, и никогда не замечала за ним бесчестных поступков или лжи. — Рот принцессы дрогнул в горькой улыбке. — Он даже обходился со мной так, будто я действительно была императрицей. Надо быть очень простодушным человеком, чтобы верить в это.
 Скаурус уперся подбородком в ладонь и посмотрел на пол:
 — Тогда мне лучше поговорить об этом с вашим дядей?
 Идея эта не слишком вдохновляла его. Туризин все еще впадал в ярость при одном только упоминании о Леймокере. Алипия тоже понимала это.
 — Я пойду с тобой, если это поможет.
 — Это будет замечательно, — сказал трибун честно. — В таком случае меня могут и не принять за изменника.
 Алипия улыбнулась:
 — О, это вряд ли. Может быть, нам нужно пойти к нему прямо сейчас?
 Тени от деревьев были уже длинными.
 — Пожалуй, лучше сделать это завтра. Я хотел бы еще увидеть моих солдат. К сожалению, теперь я не уделяю им столько внимания, сколько должен.
 — Хорошо, — согласилась Алипия. — Мой дядя любит рано утром ездить верхом. Я встречу тебя завтра возле Тронного зала.
 Она встала, аудиенция была окончена.
 — Спасибо, — сказал трибун и тоже поднялся. Взял еще одну булочку с эмалевого подноса и улыбнулся, вспомнив, что уже пробовал их однажды и знал, кто их приготовил. — Они такие же вкусные, как и в прошлый раз.
 В первый раз он увидел, что холодность принцессы дала трещину. Ее глаза слегка расширились, а рука задрожала.
 — Тогда до завтра, — произнесла она тихо.
 — До завтра.
 Вернувшись в казарму, трибун застал спор в полном разгаре. Горгидас сделал большую ошибку, попытавшись внушить Виридовиксу греческую идею демократического правления. Он добился лишь того, что кельтский вождь пришел в ужас.
 — Это несправедливо! — возмущался Виридовикс. — Сами Боги установили, что избранные люди должны владычествовать над простым народом.
 Ариг, сын Аргуна, зашедший навестить кельта и успевший уже хлебнуть немало вина, усердно кивал головой, слушая эти рассуждения.
 — Чепуха, — вмешался Скаурус. — Римские патриции пытались когда-то подчинить себе народ Италии, но прошли века с тех пор, как этот фокус сработал у них в последний раз.
 Горгидас повернулся к нему и сердито поинтересовался:
 — С чего ты взял, что мне нужна твоя помощь? Твоя драгоценная Римская Республика тоже имеет свою знать, хотя ваши аристократы покупают себе знатность, вместо того чтобы получить ее при рождении. Почему это Красс заслуживает того, чтобы его слушали? Ха! Если бы он не был мешком с деньгами, никто и не обратил бы на него внимания.
 — О чем вы тут бормочете? — нетерпеливо спросил Ариг. Все эти имена ничего не значили для него, еще меньше значили они для Виридовикса. Но Ариг был сыном вождя и понимал, что именно имеет в виду грек. — У клана есть знать, и она нужна народу, так же как армии — генералы. Когда приходит беда, люди знают, за кем следовать.
 — Зачем же следовать за кем-то только потому, что он родился знатным? Следовать за умным — куда более правильно, — возразил Горгидас.
 — Если человек умен и мудр — этого еще недостаточно, чтобы скрыть сапоги, заляпанные навозом. Никто не захочет слушать его мудрые слова, — заявил Виридовикс.
 Плоское лицо Арига отразило всю его неприязнь к крестьянам. Он был целиком на стороне кельта.
 — Погоди, чужеземец, дай мне рассказать тебе одну правдивую историю, чтобы ты понял, что я имею в виду, — произнес Ариг, выговаривая слова с жестким цокающим акцентом.
 — Историю? Подожди-ка минутку.
 Врач побежал к себе и вернулся с восковой табличкой и стилосом. Единственное, что могло поколебать заядлого и упрямого спорщика, — это желание побольше узнать о мире, где он очутился. Он положил табличку на колени и взял в руки стилос.
 — Рассказывай, слушаю.
 — Это случилось несколько лет назад, понимаешь? — начал Ариг. — Среди аршаумов, которые шли за стягом Черного Барана, — это соседи клана моего отца. Один из их вождей был безродный пес по имени Куюк, который рвался к власти. Ему удалось без труда сбросить вождя клана, но так как он был сыном бедняка, знать не любила его. Но он был умен, этот Куюк, и придумал одну хитрость. После падения вождя клана ему досталась золотая ванна: знатные люди мыли в ней ноги и иногда облегчали в нее свой мочевой пузырь. Куюк приказал расплавить ванну и сделать из этого золота изображение Бога Ветров. Он поставил идола между палаток в центре лагеря, и все люди клана Черного Барана принесли ему жертвы.
 — Звучит, как легенда из книги Геродота, — заметил Горгидас, быстро записывая его слова.
 — Откуда? Ну ладно. Так вот, Куюк приносил жертвы идолу в течение некоторого времени, а потом созвал знатных людей на совет. Он сказал им, откуда взялся этот идол, и добавил: «Вы раньше мыли ноги в этой ванне, плевали в нее и бросали туда грязь. Теперь вы приносите ей жертвы, потому что она приняла форму Бога. Так же случилось и со мной. Когда я был простым воином, вы презирали меня, но теперь я вождь клана и заслуживаю почтения из-за своего высокого положения».
 — Хитрый парень! — воскликнул Виридовикс восхищенно. — Это должно было заставить их уважать его.
 — Вовсе нет! Один из недовольных, по имени Мутуген, вонзил нож в Куюка. А потом все вожди знатных родов окружили его и оросили труп. «Золото есть золото, — сказал Мутуген, — независимо от формы, в которую оно отлито, а безродный ублюдок останется безродным ублюдком, даже если на голове у него корона». Сын Мутугена, Тутукан, стал вождем клана Черного Барана — люди не пошли за безродным псом.
 — Это правда, ваша знать не пойдет, — согласился Марк. — Ну, а как насчет остальных людей клана? Жалели они о смерти Куюка?
 — Кто знает? Да и какое это имеет значение? — спокойно ответил Ариг.
 Виридовикс хлопнул его по спине в знак одобрения. Горгидас, растерявшись, развел руками. И все же ему легче было присоединиться к Скаурусу, чем к кельту и кочевнику.
 — Не давай им овладеть твоей душой и убедить тебя, римлянин, — сказал он. — У них не было опыта демократии, и они понимают ее примерно так же, как слепец понимает живопись.
 Виридовикс победоносно улыбнулся:
 — Ариг, не пойти ли нам в хорошую аристократическую таверну, где можно выпить кувшинчик-другой знатного виноградного вина?
 Рослый кельт и маленький кочевник плечом к плечу отправились в город.
 Заметки, которые делал Горгидас во время рассказа Арига, визит к Алипии Гавре — все это напоминало Марку о другом увлечении грека.
 — Как продвигается твоя историческая книга?
 — Потихоньку, Скаурус, медленно, но продвигается.
 — Можно взглянуть на нее? — спросил римлянин. — Мои познания в греческом языке невелики, но я хотел бы освежить их, если ты не возражаешь.
 — У меня только один экземпляр. — Горгидас заколебался, но в Империи был лишь один человек, способный прочитать его труд в оригинале и оценить по достоинству. Грек понимал, что видессианский перевод, даже если он когда-нибудь и появится, не будет таким точным и подробным.
 — Хорошо, я дам тебе рукопись, но будь с ней осторожен и смотри, чтобы твой пацаненок не вздумал попробовать на ней свои острые зубки.
 — Разумеется, я присмотрю за этим, — успокоил его Скаурус.
 — Ну что ж, ладно. Я дам тебе ее на время. По крайней мере, те части, которые закончены. Нет, оставайся здесь, я сам принесу.
 Грек вернулся с двумя свитками и с некоторым вызовом протянул их Марку.
 — Спасибо, — сказал трибун, но Горгидас только отмахнулся. Марк знал, что лучше не приставать к нему с добрыми словами — врач был человеком великодушным, но не желал признаваться в этом даже самому себе.
 Скаурус принес свитки в свою комнату, зажег лампу и уселся на кровать. По мере того как сгущалась темнота, ему становилось все труднее разбирать написанное. Он вспомнил о жреце Апсимаре в Имбросе, о сиянии, исходившем от его рук, которое он вызывал одним словом. Иногда магия бывает очень кстати, хотя Апсимар наверняка обвинил бы Марка в колдовстве, если бы тот попросил жреца послужить ему лампой…
 Трибун сосредоточился на рукописи, и вскоре все эти мысли куда-то исчезли. Сначала дело шло медленно — Скаурус не читал греческие тексты уже несколько лет и с грустью констатировал, что многое успел позабыть. Однако чем дальше он углублялся в историю, тем больше понимал, что создал Горгидас. Как говорил Фукидид:  ктэма  эс  аэи — «вещь на все времена». К счастью, стиль Горгидаса был очень доступным, он писал на гладком греческом койне, лишь изредка употребляя слова из своего родного дорийского диалекта. Его «История» не только описывала увиденное. Горгидас, а это было куда более существенно, стремился проникнуть за внешнюю сторону событий, свидетелем которых он стал. Вероятно, во многом его взгляд на вещи определялся врачебной практикой, ибо врач всегда стремится узнать причины болезни, а не просто лечить уже созревший нарыв. Так, описывая намдаленские погромы в Видессосе, он между прочим заметил: «Городская толпа любит беспорядки, это у нее в крови, причем гражданское неповиновение может быть более опасным, чем чужеземное нашествие». Это было абсолютной правдой и относилось не к одной только Империи.
 Обрывая нить размышлений Марка, в комнату вошла Хелвис. На руках она держала Дости, а рядом шел Мальрик. Вырвавшись от матери, он подскочил к Скаурусу.
 — Мы гуляли на крепостной стене у самого залива, — начал рассказывать он с энтузиазмом пятилетнего мальчика, — а потом мама купила мне колбаску и мы смотрели, как корабли отплывают из порта.
 Марк вопросительно поднял бровь.
 — Бурафос, — пояснила Хелвис.
 Трибун кивнул. Давно пора было уже послать помощь Питиосу, оборонявшемуся от каздов, а дрангариос флота мог добраться до любого видессианского порта куда быстрее, чем полководец, ведущий армию по суше.
 Мальрик продолжал весело болтать; Скаурус слушал его вполуха. Хелвис осторожно опустила Дости на пол. Он попытался встать, упал и пополз к отцу. Вспомнив наполовину шутливое предупреждение Горгидаса, Марк подхватил пергамент с пола. Лицо ребенка, подбиравшегося к свитку, сморщилось от обиды, но Марк несколько раз подбросил малыша в воздух, и тот снова заулыбался.
 — И меня тоже, — потребовал Мальрик, дергая трибуна за рукав.
 Скаурус старался не делать различия между Дости и своим приемным сыном.
 — Хорошо, герой, но ты стал тяжеловат и мне придется встать.
 Он спрыгнул с постели, отдал малыша Хелвис и несколько раз подбросил Мальрика в воздух.
 — Хватит, — остановила его Хелвис. — Иначе он не удержит колбаску, которую съел днем. — И добавила, обращаясь к сыну — Хватит, молодой человек. Тебе пора в постель.
 После обычных протестов Мальрик снял штанишки и рубашку и юркнул под одеяло. Через минуту он уже сладко спал.
 — Что это ты спас из его лапок? — спросила Хелвис, укачивая Дости. — Неужели ты читаешь налоговые документы даже в постели?
 — Боги мои, нет! — воскликнул Марк — такое извращение не пришло бы в голову даже Варданесу Сфранцезу. Трибун показал Хелвис рукопись Горгидаса, и странные буквы заставили ее нахмуриться. Она не умела читать по-видессиански, но могла различать буквы и удивилась, увидев, что совершенно другой по начертанию алфавит мог создавать слова. Что-то похожее на страх прозвучало в ее голосе, когда она сказала:
 — Иногда я забываю, что ты прибыл из далеких краев, а затем что-то опять напоминает мне об этом. Ты читаешь свою латынь?
 — Не совсем, — ответил трибун и попытался объяснить, но это вызвало у Хелвис недоумение. Она также не понимала его интереса к прошлому.
 — Это ушло, и ушло навсегда. Что может быть бесполезнее?
 — Но как ты можешь надеяться понять то, что случится потом, если не знаешь того, что случилось прежде?
 — Что случится, то случится, независимо от того, понимаю я это или нет. Настоящего для меня вполне достаточно.
 Марк покачал головой.
 — Боюсь, что в тебе все еще сидит маленький варвар, — сказал он весело.
 — Ну и что, если так? — Она вызывающе посмотрела на него и уложила Дости в постель. Марк обнял ее.
 — Я же не говорю, что это мне не нравится.
 Скауруса забавляли преподаватели и студенты Видессианской Академии — они всегда оборачивались и провожали его взглядами. Кто угодно мог оказаться в этом святилище науки — жрец или аристократ, седобородый ученый или одаренный сын крестьянина, но всех их вид идущего по коридору Академии капитана наемников заставлял с любопытством глазеть на него. Он был рад, что Нейпос обычно встает рано; если повезет, маленький жрец сможет помочь ему найти пропавший документ еще до того часа, на который назначено свидание с Алипией Гаврой.
 Сначала трибуну показалось, что сделать это будет нетрудно. Нейпос встал даже раньше, чем он ожидал. Когда Марк заглянул в рефекторию, сонный студент сказал ему:
 — Да, он был здесь, но уже ушел читать лекцию. Куда он пошел? Думаю, в одну из аудиторий на третьем этаже. К сожалению, не знаю, в какую именно.
 Юноша вернулся к утренней трапезе — перловой каше, приправленной медом, а трибун поднялся по лестнице, заглянул в одну из открытых дверей и наконец нашел того, кого искал. Марк сел в кресло в дальнем конце аудитории. Нейпос широко улыбнулся ему, но продолжал читать лекцию. Около дюжины студентов быстро записывали его слова на листах пергамента. Время от времени кто-то задавал вопрос, Нейпос отвечал, в конце пояснения непременно спрашивая: «Теперь ты понимаешь?» На это Скаурус мог бы ответить только одно: «Нет». Похоже, жрец говорил о предмете, стоящем на грани между теологией и магией, и для римлянина все сказанное им было, разумеется, темным лесом. Тем не менее жрец произвел на него впечатление великолепного оратора, весьма образованного и очень логичного.
 — Пожалуй, на сегодня хватит, — сказал Нейпос, заметив, что Марк начал нетерпеливо ерзать на стуле. Большинство слушателей покинули аудиторию сразу; несколько человек остались, чтобы задать вопросы. Они тоже с любопытством поглядывали на Скауруса. Наконец ушли все, кроме Нейпоса и Марка.
 — Так, так, — сказал он, пожимая руку трибуна. — Что же привело тебя сюда? Конечно же, не проснувшийся вдруг интерес к тому, что соединяет силы величия Фоса и правильное толкование закона соприкосновения?
 — Нет, — подтвердил Скаурус. Однако, когда он объяснил свое дело Нейпосу, тот так развеселился, что толстые щеки его покрылись румянцем. Трибун не видел в своем деле ничего смешного, о чем сообщил жрецу.
 — Прости. У меня были две причины для смеха. — Нейпос щелкнул пальцами. — Во-первых, для такой легкой задачи тебе вряд ли нужна помощь профессора Академии, любой уличный чародей найдет твой потерянный свиток за две серебряных монетки.
 — Ох. — Марк почувствовал, что краснеет до корней волос. — Но я не знаю никого из уличных чародеев, зато знаю тебя.
 — Да, да, абсолютно верно. Пойми меня правильно, я с удовольствием помогу тебе. Но маг моих знаний и силы нужен тут не более, чем молот кузнеца, чтобы забить маленький гвоздик. И это забавно.
 — Но я же не говорю, что разбираюсь в магии. А что же еще заставляет тебя смеяться? — трибун нахмурился, пытаясь скрыть свое замешательство.
 — Только то, что сегодняшняя тема лекции оказалась связанной с твоим делом. Благодаря всеобъемлющему добру Фоса, все вещи связаны друг с другом и связь эту можно уловить. У тебя есть налоговый документ из города, расположенного поблизости от Кибистры?
 — Да, я работал с бумагами из Доксона, — сказал Скаурус, подумав. — Я не очень хорошо знаком с этой частью Империи, но, судя по карте, эти два города находятся на расстоянии дня пути.
 — Великолепно! Мы используем этот свиток для того, чтобы найти другой, и тем усилим заклинание. У меня нет никаких планов до полудня, и все это не займет много времени, обещаю тебе.
 Шагая через дворцовый комплекс, жрец рассказывал о студентах, о погоде, о слухах, распространяемых в Академии и совершенно ничего не говорящих Скаурусу, и вообще обо всем, что приходило ему в голову. Нейпос любил поговорить, а римлянин был гораздо более интересным собеседником, чем большинство видессиан, предпочитавших слушать самих себя. Марк подумал о том, что они с Нейпосом составляют странную пару — такую же странную, как Виридовикс и Ариг толстый выбритый жрец с курчавой черной бородой и высокий светловолосый наемник, превратившийся в надзирателя за чиновниками.
 — Ну и как, эта работа нравится тебе больше, чем полевые занятия? — спросил Нейпос, когда трибун привел его в свой кабинет.
 Увидев голубой плащ жреца, Пандхелис вскочил со стула и очертил знак солнца на груди. Нейпос ответил ему тем же знаком.
 — Трудно сказать. Результатов этой работы пока еще не видно, — Скаурус не хотел говорить больше, чем сказал, потому что его мог услышать Пандхелис, и вернулся к делу, из-за которого и обратился к жрецу. Документ из Доксона был там же, где он его и оставил, — на краю стола.
 — Нужно ли тебе что-нибудь особенное для твоего заклинания?
 — Нет, не надо ничего. Только несколько щепоток пыли, которые послужат символическим звеном между тем, что потеряно, и тем, что поможет найти пропажу. Пыль, мне кажется, достать в этом здании совсем нетрудно.
 Жрец хмыкнул. Марк тоже усмехнулся. И даже Пандхелис, прирожденный чиновник, позволил себе улыбнуться. Нейпос взял щепотку пыли с подоконника и осторожно положил ее на середину пергамента.
 — Для заклинания используются разные методы, — объяснил он Скаурусу. — Если потерянный предмет рядом, пыль превратится в стрелку, указывающую направление, где лежит пропажа. Если же расстояние большое, пыль сложится в слово и назовет место, где находится твоя вещь.
 В Риме трибун подумал бы, что все это чушь и бессовестное надувательство, но здесь он уже не раз был свидетелем могущества магии…
 Нейпос начал нараспев читать заклинание на архаическом, теперь уже редком старовидессианском диалекте. Он держал свиток из Доксона в правой руке, а полные пальцы левой быстро и уверенно делали в воздухе странные движения. На лице жреца расцвела улыбка удовольствия — Марк подумал о виртуозе-музыканте, который забавляется, играя для ребенка простую мелодию, Нейпос произнес последнее слово заклинания с особенным ударением, как бы повелевая, и ткнул указательным пальцем в пыль. Палец стал быстро крутиться в пыли, во ни стрелки, ни букв на пергаменте не появилось. Нейпос фыркнул, как это сделал бы созданный воображением Скауруса виртуоз, случайно дав фальшивую ноту. Почесав подбородок, Нейпос взглянул на римлянина в некотором смущении.
 — Прими мои извинения. Думаю, я где-то ошибся, хотя и не знаю, где именно. Попробую еще раз.
 Вторая попытка оказалась не более удачной, чем первая. Пыль шевельнулась и снова замерла без движения. Жрец внимательно осмотрел свои пальцы, явно недоумевая, почему они предали его во второй раз.
 — Как интересно, — пробормотал он. — Твоя рукопись не уничтожена, в этом я уверен, иначе пыль бы не шелохнулась. Но теперь у меня к тебе новый вопрос. Ты уверен, что свиток находится в городе?
 — Где же ему еще быть? — удивился Скаурус, не в силах представить, что кто-нибудь может украсть такой никому не нужный документ.
 — Это я как раз и попытаюсь узнать, — сказал Нейпос.
 «Попытаюсь» — это было преувеличением, Нейпос уже проверял свою котомку в поисках предметов, необходимых для заклинания. Вытащив маленькую стеклянную бутылочку, сделанную в виде цветочного семени, он открыл флакон и вылил несколько капель густой жидкости на ладонь, потом попробовал ее на язык, скорчив при этом ужасную гримасу, — на вкус капли были омерзительными.
 — А вот это знает далеко не каждый волшебник, так что, в конце концов, ты сделал правильно, что обратился ко мне. Это снадобье освобождает и очищает мысли от всего лишнего и усиливает заклинание, давая возможность видеть гораздо дальше.
 — Что это? — спросил Скаурус.
 Нейпос поколебался — ему не хотелось открывать секреты своего мастерства, но зелье уже действовало.
 — Сок мака и белладонны, — ответил он вяло. Зрачки его сузились и стали размером с острие булавки, но голос и движения рук, отработанные годами практики, оставались твердыми. Палец снова коснулся горсти пыли. Марк широко раскрыл глаза, видя, что пыль начала извиваться, как клубок змей, и вдруг распалась на буквы, формируя какое-то слово. Нейпос вышел победителем из этого поединка.
 — Как интересно, — сказал жрец, хотя снадобье оглушало и притупляло все чувства, в том числе и любопытство. — Никогда бы не подумал, что твоя пропажа окажется в Гарсавре.
 — Великолепно, мне бы такая мысль тоже не пришла в голову. — Скаурус почесал в затылке, удивляясь случившемуся. Факт поразительный, но, в конце концов, Ономагулос всегда может отослать документ назад, в столицу.
 Трибун попросил Пандхелиса проводить Нейпоса до римских казарм и уложить в постель. Жрец не сопротивлялся. Зелье, которое он принял, очень утомило его. Он шел на ватных ногах и был на редкость молчалив.
 — Не беспокойся обо мне. Скоро действие лекарства иссякнет, — заверил Нейпос Скауруса, пытаясь подавить зевок. Он высвободился из рук Пандхелиса, который поддерживал его за локоть.
 Марк выглянул в окно и быстро сбежал вниз по лестнице следом за секретарем и жрецом. Приближался полдень, и он не хотел заставлять Алипию Гавру ждать его слишком долго.
 Он обнаружил ее стоящей у Великих ворот, однако она не выглядела рассерженной или огорченной, поскольку была погружена в беседу с четырьмя римскими часовыми, охраняющими ее дядю Императора.
 — Это правда, ваш бог велик, — говорил Муниций. — Но мне все же очень не хватает орла нашего легиона. Старая птица не раз выручала нас из беды.
 Товарищи легионера кивнули в знак согласия. Алипия сделала то же самое, словно пытаясь запомнить замечание Муниция. Марк не смог удержаться от улыбки: он слишком часто видел это выражение на лице Горгидаса — историк за работой. Заметив командира, Муниций вытянулся, поставив свое копье прямо. Легионеры приветствовали Скауруса римским салютом, выброшенным на уровне груди сжатым кулаком.
 — Как видите, здесь есть человек, стоящий выше меня по званию, — сказал он солдатам и поклонился Алипии.
 — Не позволяйте мне становиться между вами и вашими легионерами, — сказала она.
 — Нет, нет, все в порядке.
 В армии Цезаря даже самое небольшое нарушение дисциплины сильно бы расстроило трибуна. Но вот уже два с половиной года он был наемником, и это научило его видеть различие между тем, что он действительно должен делать, и тем, что требовали от него служебные обязанности. Римляне начали хорошо различать внешний лоск и настоящую дисциплину, необходимую для того, чтобы выжить.
 — Ваше Высочество, где же ваши сопровождающие? — спросил дворецкий, стоявший у Великих ворот.
 — Ушли по своим делам, я полагаю. Мне они абсолютно ни к чему, — вежливо ответила принцесса, делая вид, что не замечает негодования дворецкого.
 Скаурус уловил нотку раздражения в голосе Алипии: ее врожденное стремление к независимости и одиночеству могло быть только усилено пленом у Варданеса Сфранцеза. Дворецкий пожал плечами, но поклонился и пропустил их.
 Пока они шли через Тронный зал, трибун обратил внимание на то, что разрушения, произведенные прошлым летом во время боя, были уже ликвидированы. Новые ковры и гобелены висели на стенах, а трещины и сколы колонн били залечены камнем соответствующего цвета. Впрочем, чуть позже Скаурус убедился, что восстановить удалось не все и одна из яшмовых плит прекрасно отполированного пола отличалась от других тем, что была более темной и матовой. Должно быть, здесь, подумал он, прошлым летом Авшар разжег свой дьявольский костер. Интересно, куда же забросило князя на этот раз его колдовство? Уже миновала зима, но об Авшаре ничего не было слышно, он как сквозь землю провалился.
 Глаза Алипии ничего не выражали, но чем ближе они подходили к трону и к маленькой двери с лестницей, расположенной позади него, тем бледнее становилось ее лицо, тем сильнее закусывала она губу.
 Навстречу им в сопровождении еще одного дворецкого шел после аудиенции у Императора Катаколон Кекаменос. Посол из Агдера сухо улыбнулся Скаурусу и сдержанно поклонился Алипии Гавре. Как только они отошли достаточно далеко, она прошептала:
 — Можно подумать, ему приходится платить за каждое сказанное им слово!
 Провожатый их распростерся на полу перед троном и, все еще лежа перед владыкой, провозгласил:
 — Ее Высочество принцесса Алипия Гавра! Эпаптэс и командир ринлян Скаурус!
 Марк подавил жгучее желание дать ему пинка под зад. Неужели видессиане никогда не научатся произносить это слово правильно?..
 — О, дурень, во имя света Фоса, я знаю, кто они такие! — прорычал Император, все еще не привыкший к дворецкому этикету.
 Дворецкий поднялся и широко разинул рот, увидев, что трибун все еще стоит на ногах. Алипия была из императорской семьи, и в ее жилах текла та же кровь, что и у Гавраса, но почему этот чужеземец удостоен такой привилегии?
 — Не обращай внимания, Кабасилиас, — обратился к нему Туризин. — Мой брат разрешал ему это, и я тоже разрешаю. В большинстве случаев он заслуживает такой чести.
 Кабасилиас поклонился и, пятясь, ушел, но его кривившиеся губы ясно свидетельствовали о полном несогласии с таким пренебрежением к императорскому сану.
 — Ну, эпаптэс и командир Скаурус, как там поживают наши любезные чернильные души? — Гаврас приподнял бровь и взглянул на трибуна. — Все еще покупают себе грифельные доски, украшенные золотом, и счеты с костяшками из рубинов и серебра?
 — Что касается досок и счетов, то подобных растрат мною не обнаружено, однако прочее мне не так легко выяснить.
 Марк рассказал Императору о потерянном налоговом документе, подумав, что лучше начать с легкого разговора, чтобы затем уже плавно перейти к трудному, из-за которого он, собственно, и явился.
 — Я думал, ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы не приходить сюда с такой чепухой, — нетерпеливо сказал Туризин, едва дослушав трибуна. — Если тебе угодно, можешь послать донесение Баанесу, только не трать мое время на эту чушь.
 Скаурус терпеливо выслушал Императора. Как и Маврикиос, его младший брат ценил прямоту. Марк приступил к главной, волновавшей его теме. Но едва он упомянул имя Тарона Леймокера, Туризин вскочил с трона и закричал громовым голосом:
 — Нет, клянусь навозной бородой Скотоса! Неужели и ты стал предателем?
 Его гневный голос заполнил Тронный зал; дворецкий от неожиданности выронил красивую толстую свечу, которую держал в руке. Свеча потухла. Ругательство, произнесенное тонким голосом евнуха, эхом отозвалось на проклятия Туризина. Муниций просунул голову в полуоткрытую дверь, чтобы узнать, не случилось ли чего.
 — Именно вы говорили мне, что Леймокер не способен на ложь, — настаивал Марк. Будь на его месте человек, родившийся в Империи, он уже отступил бы.
 — Да, я говорил это и чуть не заплатил жизнью за свою глупость, — возразил Туризин. — А теперь ты хочешь, чтобы я опять сунул себе змею за пазуху, чтобы она смогла укусить меня, на этот раз смертельно. Пусть гниет под землей и молится Фосу, чтобы смерть пришла к нему скорее.
 — Дядя, я думаю, что ты неправ, — произнесла молчавшая до этой минуты Алипия. — Единственное доброе чувство ко мне во время правления Сфранцезов — видит Фос, я мало видела тогда доброты! — исходило от Леймокера. Если не считать его драгоценных кораблей, он сущий ребенок и понимает в политике не больше, чем приемный сын Марка.
 Трибун моргнул, услышав, что она говорит о Мальрике и запросто называет его самого по имени. Такое обращение принято только между очень близкими друзьями, хотя принцессе, возможно, не знаком этот римский обычай.
 — Ты ведь знаешь, что я говорю правду, дядя, — продолжала Алипия. — Сколько лет ты знаешь Леймокера? Больше пяти, не так ли? Тебе известно, что он за человек. Неужели ты действительно думаешь, что он может вести двойную игру?
 Император с силой ударил кулаком позолоченный подлокотник старинного трона, и тот, не привыкший к такому жестокому обращению, застонал в знак протеста. Туризин подался вперед, чтобы придать своим словам еще больше силы.
 — Человек, которого я знал, не мог нарушить слова. Но Леймокер сделал это, и значит, я совсем его не знал. От кого больше зла — от того, кто показывает свою подлость всему миру, или от того, кто скрывает ее до случая, чтобы выплеснуть на доверчивых дураков?
 — Хороший вопрос для жреца, — кивнула Алипия, — но не слишком уместный, если Леймокер невиновен.
 — Я  был  там, девочка, я дрался с наемниками и видел свеженькие золотые Сфранцезов в кошельках убийц. Пусть твой Леймокер объяснит, откуда они взялись, и тогда я отпущу его на свободу.
 Император засмеялся, но в его горьком смехе прозвучала боль. Марк знал, что бесполезно возражать ему в эту минуту; уверенный в том, что был предан человеком, которого считал честным, Гаврас не мог согласиться ни с одним доводом в его защиту.
 — Благодарю вас, по крайней мере, за то, что выслушали меня, — сказал трибун. — Я дал слово, что расскажу вам все, о чем он просил.
 — В таком случае, ты только напрасно потерял время.
 — Я этого не думаю.
 — Бывают минуты, чужеземец, когда ты испытываешь мое терпение, — сказал Император с опасной ноткой в голосе.
 Скаурус встретил его взгляд, подавив вспыхнувший в нем на мгновение страх. Многое в том положении, которое он занимал в Видессосе, держалось на том, чтобы не дать императорской власти согнуть себя. Человеку, родившемуся в республиканском Риме, это давалось проще, чем видессианину, но столкнуться лицом к лицу с разгневанным Туризином — и не уступить, не опустить глаз — для этого нужно было иметь мужественное сердце.
 Гаврас тяжело и разочарованно вздохнул.
 — Кабасилиас! — позвал он, и дворецкий появился рядом с ним еще до того, как его имя перестало отдаваться эхом в высоком Тронном зале. Император резко мотнул головой в сторону своей племянницы и трибуна, предоставив Кабасилиасу самостоятельно решать, какой именно смысл вложен в это простое движение.
 Дворецкий сделал все, что было в его силах, однако его поклоны и пышные фразы, казалось, только подчеркивали грубость Императора. Придворные повытягивали шеи, размышляя о том, много ли потеряли посетители в глазах Императора. Вероятно, многим кажется, что я впал в немилость, подумал Марк и засмеялся беззвучным смехом — фатализм, достойный халога.
 Когда они вновь проходили через Великие ворота, Алипия остановилась, чтобы поговорить с легионерами, после чего направилась к императорскому дворцу.
 Скаурус пошел к себе, чтобы продиктовать письма Баанесу Ономагулосу; почерк Пандхелиса был куда более разборчивым, чем его собственный. После того как дело было закончено, он облегченно улыбнулся и двинулся к казарме.
 Но хорошее настроение трибуна длилось недолго. Навстречу ему с кувшином вина в руке и улыбкой ожидания на лице шел Виридовикс. Кельт весело помахал Марку рукой и нырнул в маленькую дверь, ведущую в другое крыло дворца. Может быть, я все-таки должен был утопить его, сердито подумал трибун. Неужели Виридовикс не понимает, что играет с огнем? Осторожностью он был наделен в той же мере, в какой Тарон Леймокер — хитростью. Что он будет делать дальше? Попросит у Туризина ключи от его спальни? Скаурус поежился и решил даже в шутку не произносить этих слов — Виридовикс мог пошутить подобным образом с самим Императором.
 Несмотря на то что кельт ушел, его приятель Ариг все еще находился в казарме. Он снова разговаривал с Горгидасом; грек что-то записывал.
 — Кто же тогда лечит ваших больных? — оторвавшись от своих записей, спросил врач.
 Вопрос показался Аригу скучным. Он почесался под туникой и равнодушно ответил:
 — Шаманы отгоняют злых духов и демонов. Что касается легких ран и болезней, то старые женщины знают какие-то травы. Спроси меня о войне, и я расскажу тебе куда больше… — Кочевник хлопнул себя по бедру, на котором висела кривая сабля.
 К ним подошел Квинт Глабрио. Центурион улыбнулся, махнул рукой Горгидасу, не желая прерывать его беседу, и обратился к Марку:
 — Хорошо, что ты здесь. Двое моих солдат ссорятся, и я не могу докопаться, из-за чего они переругались. Может быть, ты их утихомиришь?
 — Сомневаюсь, раз даже ты не смог этого сделать, — сказал трибун, но все же пошел с Глабрио.
 Легионеры стояли с напряженными лицами. Марк предупредил, чтобы они не позволяли взаимной неприязни отразиться на их службе. Они кивнули в знак согласия, но Скаурус не был настолько наивен, чтобы его могло обмануть их притворное смирение; если младший центурион не сумел излечить болезнь, то короткое вмешательство трибуна едва ли возымеет какое-нибудь действие; формально они, во всяком случае, предупреждены.
 Когда он вернулся в казарму, Ариг уже исчез. Горгидас работал над своими заметками, стирая отдельные слова и вписывая на их место что-то новое.
 — Виридовикс, наверное, подумал, что ты хочешь украсть его друга, — сказал трибун.
 — Какое мне дело до того, что подумает этот верзила? — ответил Горгидас равнодушно, но не сумел скрыть раздражения. Иногда Виридовикс поступал так, что друзьям хотелось сломать ему шею, но все-таки, несмотря ни на что, они оставались его друзьями. — По крайней мере, кочевник может кое-чему научить меня.
 В голосе грека прозвучала горечь. Марк знал, что тот продолжал встречаться с Нейпосом и другими жрецами, все еще пытаясь обучиться их искусству, но пока безрезультатно. Неудивительно, что все свое внимание он обратил теперь на историю — медицина уже не могла приносить ему прежнего удовлетворения.
 Скаурус зевнул и потянулся под теплым шерстяным одеялом. Ровное дыхание Хелвис, лежавшей рядом с ним, свидетельствовало о том, что она уже спит. Ее рука покоилась у него на груди. Мальрик спал справа от нее, а Дости сопел в своей колыбельке, но дыхание его было хриплым — малыш простудился, и Марк, засыпая, подумал о том, как бы ему самому не заболеть. Однако заснуть трибуну не удалось: что-то тревожило его, не давало покоя. Он перебрал в уме события прошедшего дня. Была ли его вина в том, что Император не простил Тарона Леймокера? Туризин был близок к тому, чтобы сдаться, но Марк не рассчитывал выиграть эту битву, он с самого начала настроился на поражение. А был ли у него шанс победить?
 Он снова вспомнил голос Алипии Гавры, когда та разговаривала с легионерами у Великих ворот. Что бы принцесса ни знала об их обычаях, понял внезапно Скаурус, она, несомненно, умела правильно произносить римские имена.

 12

 Трибун чихнул. Гай Филипп посмотрел на него с отвращением.
 — Ты что же, все еще не отделался от этой проклятой простуды?
 — Прилипла и не проходит, — пожаловался Марк, вытирая нос. Глаза у него слезились, а голова, казалось, распухла до невероятных размеров. — Недели две прошло, как я ее подцепил, а?
 — Не меньше. Такое всегда случается, когда пацан заболевает.
 До безобразия здоровый, Гай Филипп прикончил свой утренний завтрак, состоящий из тарелки каши, и сделал добрый глоток вина.
 — А-ах, как хорошо! — Он расплылся в улыбке и погладил себя по животу.
 У Скауруса не было аппетита, а насморк начисто отбил у него обоняние.
 В казарму широким шагом вошел Виридовикс, неотразимый в своем роскошном плаще из шкур рыжих лисиц. Он закусил острыми бараньими колбасками и кашей, налил себе вина и опустился в кресло рядом с трибуном и старшим центурионом.
 — Доброго вам утра! — Кельт высоко поднял кружку.
 — И тебе тоже, — ответил Марк, окинув кельта испытующим взглядом. — По какому поводу такое великолепие с утра пораньше?
 — Для некоторых, может, это и утро, дорогой мой Скаурус, а кое для кого еще только конец ночи. И чудесной ночи, к слову сказать, — подмигнул он.
 Марк промычал что-то невразумительное. Обычно ему нравились хвастливые россказни Виридовикса, но с тех пор как тот загулял с Комиттой Рангаве, он предпочитал слышать о его похождениях как можно меньше. Кислое выражение на лице Гая Филиппа тоже не слишком ободрило Виридовикса — Марк был уверен, что старший центурион завидует кельту, но скорее умрет, чем признается в этом. Кельт, впрочем, ничуть не смутился и, шумно отхлебнув большой глоток вина, заметил:
 — Поверите ли вы, что эта шлюха имела наглость  приказать мне, чтобы я бросил всех остальных моих подруг и развлекался только с ней! Не попросить, заметьте, а приказать! И чтобы я даже не пикнул! Ну какова наглость у девки! А ведь я еще делю ее с прежним дружком… — Он откусил кусок от колбаски, скривился от острого привкуса и отпил еще вина.
 — Делишь ее с кем? — спросил Гай Филипп, удивившись тому, что кельт не назвал имени соперника.
 — Какая разница? — быстро сказал Марк. Чем меньше людей узнают о подвигах Виридовикса, тем больше времени потребуется на то, чтобы слухи о них дошли до Туризина. Даже кельт, видимо, сообразил это и замолчал. Но его сообщение о словах Комитты не на шутку обеспокоило трибуна.
 — Что же ты сказал своей даме? — поинтересовался он.
 — То, что сказал бы ей любой кельтский вождь, разумеется, — чтобы она убиралась ко всем чертям. Ни одна девка не смеет со мной так разговаривать.
 — О-ох, только не это, — выдохнул Марк. Он сжал ладонями раскалывающуюся голову. Зная горячий нрав, мстительность и заносчивость Комитты, безмерно кичащейся своим высоким происхождением, он вообще удивлялся, что Виридовикс еще цел и мог рассказывать им о случившемся. — Ну, и что же она ответила тебе?
 — Она начала ругаться, но я выбил из нее дурь, как хороший копейщик. — Виридовикс с наслаждением потянулся. Трибун взглянул на него с изумлением, переходящим в ужас. Если это правда, то галл действительно могучий копейщик.
 Кельт дожевал мясо, выковырял из зубов кусочек кости и сыто рыгнул.
 — Ну что ж, — сказал он, — если парень гуляет по ночам, как кот, то днем он должен спать. С вашего позволения, я… — кельт поднялся, допил вино и, весело насвистывая, отправился на покой.
 — С меня хватит твоих «не обращай внимания!» и «какая разница», — заявил Гай Филипп, как только Виридовикс скрылся. — Ты не белеешь, как рыбье мясо, из-за пустяков. Что случилось?
 Оглянувшись по сторонам, Марк рассказал центуриону о новой подруге кельта и получил немало удовольствия при виде того, как у ветерана отвисла челюсть.
 — Юпитер Всемогущий, — промолвил наконец центурион. — Этот парень не играет по мелочи, а? — Он подумал еще с минуту и добавил: — С этим уже ничего не поделаешь, пусть ходит к ней сколько ему влезет. Но я скорее опустил бы свою игрушку на острый меч, чем подошел бы к этой дамочке. Так оно было бы безопаснее.
 Трибун покачал головой — в глубине души он был полностью согласен с Гаем Филиппом.
 Весна подступала все ближе, и Скаурус все меньше времени проводил с налоговыми документами. Большая часть бумаг прибыла после сбора урожая, и к тому времени, когда дни стали длиннее, он уже закончил работу с ними. Трибун сознавал, что его проверку видессианских чиновников нельзя назвать идеальной: Бюрократы Видессоса были слишком многочисленны и хитры для любого одиночки, тем более чужеземца, чтобы их можно было по-настоящему контролировать. И все же он считал, что сделал много полезного и в императорскую казну поступило значительно больше доходов, чем поступало обычно. Совершал Марк и ошибки, избежать которых, рассуждая задним умом, было не так уж трудно.
 Однажды Пикридиос Гуделес ужаснул его, появившись в конторе с массивным золотым перстнем, в котором светился громадный изумруд. Гуделес держался так тщеславно и сверкал своим изумрудом в лицо трибуну столь откровенно, что Марк был уверен — перстень куплен чиновником на украденные из налогов деньги. Гуделес почти не пытался это скрывать, но Марк, несмотря на тщательные расчеты, не мог обнаружить утечки финансов ни по одной ведомости. Гуделес промучил его несколько дней, а потом, все еще поглядывая свысока, показал римлянину хитрую уловку, которую использовал, ловко жонглируя цифрами.
 — Поскольку эту хитрость использовал я сам, не вижу смысла оставлять столь удобную щелку для какого-нибудь клерка. Это отразилось бы на моих собственных доходах.
 Более или менее искренне Марк поблагодарил его и ничего не сказал о перстне: он явно проиграл схватку с бюрократом. Они по-прежнему были «как бы друзьями», проявляя уважение к опыту и знаниям друг друга.
 Скаурус все реже приходил в свой кабинет, расположенный в левом крыле Тронного зала, и порой ему даже не хватало сухого и точного ума чиновника, его умения вовремя съязвить и открыть очередную канцелярскую тайну.
 Вскоре только один важный документ остался в списке дел трибуна — налоговый лист из Кибистры. Ономагулос игнорировал его первый запрос, и Скаурус послал второй, более резкий.
 — Тебе придется долго ждать, пока эхо откликнется на твои крики, — предупредил его Гуделес.
 — Почему? — раздраженно спросил Марк.
 Чиновник не мог поднять брови, поскольку их скрывали падавшие на лоб густые волосы, но так дернул лицом, что римлянин почувствовал себя глупцом.
 — Это, видишь ли, было сумасшедшее время, и каждый использовал его как мог и умел, — туманно намекнул Гуделес.
 Скаурус хлопнул себя ладонью по лбу, раздраженный тем, что упустил такую очевидную причину. После Марагхи Ономагулос отсиживался в Кибистре, и, вероятно, ни один из его счетов не выдержал бы подробной проверки. Вопрос оказался не столь мелким, как представлялось Марку поначалу, Туризин наверняка заинтересуется им.
 Так и вышло. Императорский эдикт, отправленный в Гарсавру, был таким суровым, что оставалось лишь удивляться, как не растрескался пергамент, на котором он был написан. К этому времени, однако, Марку было уже не до бумаг, готовясь к летней кампании, он много занимался с солдатами. Гоняя легионеров и тренируясь вместе с ними, Скаурус с радостью видел, как исчезает брюшко, приобретенное им во время зимнего безделья, — римских полевых занятий было достаточно, чтобы согнать жирок с любого. Примкнувшие к легионерам видессиане и васпуракане постоянно ворчали, как это и положено солдатам, за что Гай Филипп, разумеется, мучил их еще больше, поскольку не выносил жалоб. Что касается Скауруса, то он приступил к тренировкам с таким энтузиазмом, какого не чувствовал с того дня, как сам присоединился к легиону. Оружие было сделано вдвое более тяжелым, чем настоящее, и солдаты отрабатывали удары на соломенных чучелах до тех пор, пока руки не начинали отваливаться. Большое внимание уделялось колющим ударам мечом и тяжелым деревянным щитам, а также атакам и отступлениям в битве с воображаемым противником.
 — Это тяжелая работа, — сказал Гагик Багратони во время одной из тренировок. Васпураканский накхарар все еще командовал своими соплеменниками, но научился ругаться на ломаной латыни так же искусно и затейливо, как и на своем более беглом видессианском. — Настоящая война, вероятно, принесет нам некоторое облегчение.
 — В этом-то вся и штука, — согласился Гай Филипп.
 Багратони застонал и мотнул головой, стряхивая капли пота. Ему было уже далеко за сорок, и упражнения давались нелегко, однако он тренировался с суровой настойчивостью, стремясь усталостью заглушить терзавшую его душу боль. Солдаты его не отставали от командира, выказывая силу духа и дисциплинированность, заслуживавшие одобрение и восхищение римлян. Единственное, что приводило горцев в ужас, — это плавание. Реки на их родине большую часть года стояли пересохшими и даже во время паводков были не глубже ручьев. После многих усилий они все же выучились плавать, но так и не смогли наслаждаться водой, как римляне, для которых искупаться в конце тяжелого дня было и развлечением, и отдыхом.
 Еще труднее оказалось одолевать премудрости римской военной науки видессианам. Как минимум дюжину раз Марк слышал крик какого-нибудь римлянина:
 — Острие, черт побери, острие! Чума на это лезвие! Оно все равно никуда не годится!
 Имперские солдаты клялись только колоть, но каждый раз принимались за свое и пытались наносить римскими гладиями рубящие удары. Большинство из них были некогда кавалеристами и привыкли рубить саблей. Наносить короткие колющие удары римским мечом было противно всем их правилам. Более терпеливый, чем большинство его солдат, Квинт Глабрио объяснял:
 — Независимо от того, насколько сильно ты ударишь лезвием, доспехи защитят твоего противника от ранения, но даже плохо нанесенный колющий удар может убить. Кроме того, нанося колющий удар, ты не открываешься, и враг не имеет возможности тебя ударить. Часто случается так, что ты в состоянии убить противника еще до того, как он заметит, что ты нападаешь.
 Кивнув головой в знак согласия, видессиане делали как им было сказано, пока, войдя в азарт, не забывали, чему их учили.
 Были, конечно, и такие бойцы, для которых римская дисциплина и муштра вообще ничего не значили. Виридовикс, например, был столь же умелым, опытным и опасным бойцом, как Скаурус, но кельт, в отличие от трибуна, явно не вписывался в ровные ряды манипул. Даже Гай Филипп сдался и признал бесполезность своих попыток сделать из него легионера.
 — Я рад, что он, по крайней мере, на нашей стороне, — сказал как-то раз старший центурион.
 Другим одиноким волком был Зеприн Красный. Его могучий двойной топор не походил на копья и мечи легионеров точно так же, как его бешеный темперамент на их выучку и слаженность. И если Виридовикс смотрел на битву как на развлечение и потеху, где можно блеснуть своей удалью, то для халога она была лишь еще одним испытанием Богов.
 — Божественные девы несут своим повелителям на щитах души тех, кто сражался и погиб мужественно; кровью врагов я построю себе лестницу на небо, — бормотал он, пробуя ногтем острие своего топора. Никто не спорил с ним, хотя любому видессианину самого низкого пошиба слова эти представлялись чудовищной ересью.
 Дракс из Намдалена и его офицеры несколько раз приходили на тренировочное поле, чтобы понаблюдать за упражнениями римлян. Умелые выпады и стремительные маневры легионеров поразили барона:
 — Клянусь Богом-Игроком, я жалею, что этот ублюдок Сфранцез не предупредил меня, с какими солдатами мне предстоит сражаться. Я думал, мои всадники пройдут сквозь ваши ряды, как нож сквозь масло, и мы разобьем Туризина за один час. — Он грустно покачал головой. — А вышло совершенно наоборот.
 — Вы тоже дали нам жару, — возвратил ему комплимент трибун.
 Дракс все еще оставался для него загадкой. Он был опытным воином, но человеком невероятно скрытным. Он был вежлив и обладал хорошими манерами, но лицо у него всегда оставалось столь непроницаемым, что ему мог позавидовать даже лошадиный барыга.
 — Он напоминает мне Варданеса Сфранцеза с выбритым затылком, — сказал Гай Филипп после того, как островитянин ушел, однако Марку это показалось преувеличением. Что бы ни скрывала маска Дракса, вряд ли под ней таилась холодная, расчетливая жестокость Севастоса.
 Как бы ни восхищался намдалени легионерами, старший центурион был все еще недоволен.
 — Они еще слишком мягкотелые, — пожаловался он. — Им требуется несколько дней настоящего марша, чтобы окончательно выбраться из зимней спячки.
 — Давай тогда так и сделаем, — предложил Марк, подумав, что если уж его солдатам необходимо размяться, то ему это и подавно не помешает…
 — Назавтра полная походная выкладка, — услышал он приказ Гая Филиппа и вой римлян, подражавших воплям ослов.
 Полная выкладка легионера составляла не менее трети веса его тела. Не считая оружия и походного неприкосновенного запаса, она включала: кружку, ложку, нож, запасную одежду в маленькой корзинке, часть палатки, колья для палисада или хворост для костра, пилу, лопату или серп и заготовки провианта. Неудивительно, что легионеры часто называли себя мулами.
 Марк взял с телеги большое красное яблоко и бросил сидевшему с вожжами в руках видессианину медную монетку, засмеявшись при виде его изумления.
 — Наверное, этот лопух подумал, что ты хочешь позавтракать им самим, — заметил Виридовикс.
 Марш строем с обязательным равнением на флангах был для римлян делом привычным, каждый из них автоматически держал свое место в строю манипулы. Солдаты, примкнувшие к легиону в Видессосе и Васпуракане, старались подражать римлянам, но у них не было достаточно практики. Новички уставали быстрее, и все же никто из них не отстал и не выпадал из строя, как бы ни болели ноги. Мозоли были сущим пустяком по сравнению с гневом Гая Филиппа и наказанием, которое он обрушивал на отстающего. Кроме того, солдаты совершенно не желали подвергаться насмешкам.
 Фостис Апокавкос, первый из всех видессиан, кто стал легионером, шел между двумя римлянами, слегка согнувшись под тяжестью вещевого мешка и вооружения. Его длинное лицо дрогнуло в улыбке, когда он отдал салют Скаурусу. Трибун ответил ему улыбкой. Он уже почти забыл о том, что Апокавкос не был римлянином. На руках бывшего крестьянина стоял знак легиона. Узнав о его значении, Апокавкос настоял, чтобы и ему поставили это клеймо на обе руки. Но Скаурус не настаивал на том, чтобы его примеру следовали другие вступившие в легион новички.
 К полудню трибун почувствовал, что вполне доволен собой. В груди у него, казалось, лежал кусок горячего железа, а ноги болели при каждом шаге, но он шел в ногу со своими солдатами. Он не думал, что легионеры пройдут сорок километров, то есть сделают хороший дневной марш, и все же они были не так уж далеки от этого. Легион миновал пригороды, жавшиеся к стенам Видессоса, и вышел к полям и поселкам. Пшеница, виноградники и леса начинали уже зеленеть. Многие птицы вернулись из теплых краев, и вокруг слышалось их щебетание. Над солдатами низко пролетела черная птица, застрекотала: «черр! так-так-так!» — и быстро скрылась. Маленькая стайка синиц с красными головками и золотистыми грудками промчалась к покрытому свежей зеленью холму.
 Солнце стало клониться к западу. Гай Филипп уже шарил глазами в поисках хорошего места для лагеря. Наконец он нашел то, что нужно: поле с достаточным обзором местности и быстрым ручьем, протекавшим поблизости. Деревья на краю поля тоже были очень кстати — готовые дрова для костров. Старший центурион вопросительно взглянул на Скауруса.
 — Отличный. выбор, — одобрил тот. Опыт и знания Гая Филиппа гарантировали, что место для лагеря выбрано подходящее.
 Рога букинаторов протрубили сигнал к остановке. Легионеры сняли с плеч мешки, начали выкапывать квадратный ров вокруг лагеря, возводить насыпи и палисад. Палатки, каждая на восемь человек, стали подниматься аккуратными ровными рядами. Лагерь стал похож на городок с прямыми улицами и большим открытым форумом в центре. К тому времени, как солнце склонилось к закату, Марк убедился, что лагерь, вместивший тысячу пятьсот легионеров, смог бы выдержать атаку отряда, превосходящего их численностью в три-четыре раза.
 Кто-то из крестьян, должно быть, увидел римлян и поспешил сообщить об этом местному землевладельцу, так как едва сгустилась темнота, он прибыл в сопровождении двадцати вооруженных всадников, чтобы узнать, что происходит. Марк вежливо провел его по лагерю. Землевладелец выглядел несколько взволнованным, что было и неудивительно — кому бы понравилось присутствие под боком такого большого и хорошо вооруженного отряда?
 — Завтра вы уже уходите, не так ли? — повторил он в третий раз. — А, это хорошо, хорошо. Тогда желаю вам спокойной ночи.
 Он и его всадники отъехали, нервно оглядываясь через плечо, пока темнота не поглотила их.
 — Для чего тебе понадобился этот пустой разговор? — осведомился Гай Филипп. — Почему бы просто не сказать им, чтобы они убирались к дьяволу?
 — Ты никогда не будешь хорошим политиком, — ответил Марк. — После того как он увидел легионеров и побывал в нашем лагере, у него не хватило духа потребовать у нас плату за деревья, которые мы срубили для костров, а мне не пришлось смущать его, при всех отвечая ему отказом. Мы оба сохранили лицо, а это очень важно.
 Ясно было, что Гаю Филиппу абсолютно наплевать на чувства землевладельца, но трибун давно уже понял, что лучше вести себя по возможности вежливо и не наживать себе врагов там, где это возможно. С горячими видессианами, которые вспыхивали по пустякам, одной воспитанности было недостаточно, и трибун не считал зазорным пускаться на маленькие хитрости, обеспечивающие ему и его людям их расположение.
 Он уселся возле одного из костров, чтобы пожевать галеты, полоски копченого мяса и луковицу, потом допил остававшееся во фляге вино. Поднявшись, чтобы сполоснуть флягу, трибун обнаружил, что едва может доковылять до ручья. Привал — первый после целого дня марша — лишил его сил, и усталые мышцы ног тут же отомстили ему. Впрочем, многие легионеры были в том же состоянии, что и их командир. От одного солдата к другому ходил Горгидас, снимая боль сведенных судорогой икр. Грек, худой, абсолютно здоровый и бодрый после тяжелого марша, заметил неловко скорчившегося у костра Марка.
 —  Каи  су  текнон? — спросил он по-гречески. — И ты тоже, сынок? Ложись, я помогу тебе.
 Скаурус покорно лег на спину и широко раскрыл рот, когда железные пальцы грека жестко сдавили его колени.
 — Пожалуй, я лучше потерплю боль в мышцах, а? — сказал он, хотя не хуже Горгидаса знал, что говорит ерунду. Когда грек закончил свою работу, трибун обнаружил, что снова может ходить или, по крайней мере, передвигаться.
 — Не слишком гордись собой, — посоветовал Горгидас, наблюдавший за его попытками двигаться, как отец за маленьким ребенком. — Ты к утру еще почувствуешь боль.
 Врач, как всегда, оказался прав. Когда утром Марк кое-как доплелся до ручья, чтобы сполоснуть лицо и прополоскать рот, мышцы болели по-прежнему. Единственное, что его утешало, — так это то, что каждый третий легионер, казалось, еле держится на ногах, ставших вдруг немощными и непослушными.
 — Подъем, подъем, ленивые паршивцы, до столицы пути не больше, чем мы уже прошли! — безжалостно кричал Гай Филипп. Он был едва ли не старше всех в легионе, но не испытывал ни малейшей боли и держался так бодро, будто только еще выступал в поход.
 — Убирайся к воронам! — послышался голос Виридовикса; кельт не состоял под его командой и мог высказывать все то, что чувствовали остальные легионеры.
 Марш был нелегким для кельта. Будучи сильнее и выше большинства римлян, он не обладал их выносливостью.
 Несмотря на хорошую подготовку легионеров, Гаю Филиппу не удалось заставить их шагать как следует и добиться необходимой скорости марша. Солдатам потребовалось не меньше часа, чтобы разогреть мышцы, и, к явному отвращению старшего центуриона, легион все еще находился в нескольких километрах от города, когда наступила темнота.
 — Разобьем лагерь здесь! — прорычал он, выбирая хорошую позицию в поле между двумя пригородами. — Я не желаю смотреть, как наши солдаты крадутся в город, словно какие-нибудь мошенники. Вы, ублюдки, все равно не заслужили счастья прохлаждаться в казарме. Ленивые, ворчливые бездельники. Цезарь устыдился бы, глядя на вас!
 Слова эти ничего не значили для видессиан и васпуракан, но их было достаточно, чтобы римляне с краской стыда опустили головы. Упоминание имени их любимого вождя произвело впечатление почти болезненное, и слышать его было невыносимо.
 Проснувшись на следующее утро, Марк к своему удивлению обнаружил, что боль в мышцах почти исчезла.
 — У меня то же самое, — сказал Квинт Глабрио и улыбнулся, что случалось нечасто. — Скорее всего, наши тела от пяток до пояса просто онемели.
 По всему Бычьему Броду виднелись многочисленные цветные паруса. Скорее всего, это суда, доставляющие зерно из западных провинций, подумал Скаурус. Видессос был слишком огромен, чтобы местные крестьяне могли его прокормить.
 Менее чем через час легионеры уже стояли под стенами столицы.
 — Ну как, ребята, хорошо прогулялись? — спросил один из стоящих у ворот часовых, пропуская их внутрь. Он ухмыльнулся, услышав в ответ сердитые ругательства.
 Рассвет только что наступил; шумные обычно улицы Видессоса были почти безлюдны. Несколько ранних прохожих шли в храмы Фоса к утренней литургии. Тут и там можно было видеть ночных пташек Видессоса: воров, проституток, игроков, — всех тех, кто предпочитал обделывать свои делишки в темноте. Кот пробежал рядом с легионерами, держа в зубах рыбий хвост. Весь город был полон сладкого запаха свежевыпеченного хлеба: пекари и булочники стояли у плит всю ночь, обливаясь потом в попытках накормить Видессос. Марк улыбнулся, вдыхая хлебный запах и прислушиваясь к голодному урчанию в животе. Походные хлебцы, конечно, утоляли голод, но запах свежей выпечки снова раздразнил аппетит.
 Легионеры вошли в дворцовый комплекс с севера и двинулись мимо Видессианской Академии. Солнце ярко блеснуло на золотом шаре высокого храма Фоса. Весна еще только началась, но день обещал быть жарким, и Марк радовался прохладной тени длинной колоннады Академии.
 Копыта лошади громко застучали неподалеку, звонкое цоканье, словно треск барабана, разорвал утреннюю тишину. Трибун недоуменно поднял брови. Кто это вздумал мчаться галопом в лабиринте улиц дворцового комплекса, да еще в такой час? Типичный римлянин, Скаурус не слишком хорошо разбирался в лошадях, но особых знаний не требовалось, чтобы предположить, что всадник вот-вот сломает себе шею в этой безумной скачке. Крупный серый жеребец неожиданно вылетел на улицу, и Марк почувствовал, как холодок пробежал между его лопаток: это была лошадь Императора. В седле, однако, сидел не Туризин, вместо него бешеным жеребцом правила Алипия. Она умудрилась остановить его перед самым строем римлян, так что ряды их слегка подались назад от неожиданности. Конь фыркнул и мотнул головой, готовый рвануться прочь, но Алипия не обратила на него внимания. Она посмотрела на колонну римлян, и полное отчаяние отразилось на ее лице.
 — Что, и вы пришли сюда предать нас? — закричала она.
 Глабрио сделал шаг вперед и схватил лошадь за узду.
 — Предать вас? Тренировочным маршем? — спросил Скаурус.
 Принцесса и римлянин обменялись недоумевающими взглядами. Затем Алипия воскликнула:
 — Хвала Фосу! Скорее за мной! Банда убийц штурмует личные покои Туризина!
 — Что? — спросил Марк и уже набрал в легкие воздуха, чтобы отдать команду легионерам, однако Гай Филипп опередил его:
 — Стройтесь в цепь! Бегом!
 Скаурус в который уже раз позавидовал полной невосприимчивости старшего центуриона к разного рода неожиданностям и сюрпризам, которую, казалось, ничто не могло поколебать…
 — Кричите «Гаврас»! — приказал трибун. Пусть и враги и друзья знают, что помощь близка!
 — Гаврас! — заревели в один голос легионеры и потянулись за спину, чтобы снять копья, вытащили мечи из ножен.
 Лошадь императора заржала и поднялась на дыбы, вырвав узду из рук Глабрио, но Алипия удержалась в седле. На лошади она научилась ездить, еще когда была дочерью обычного провинциального дворянина. Хотя испуганного жеребца могли усмирить только несколько человек, принцесса легко развернула его и помчалась во главе римской колонны.
 — Назад! Вернитесь назад! — позвал ее Марк. Она отказалась, и тогда он велел полудюжине солдат удержать ее лошадь и не дать ей возможности оказаться в опасной близости к сражению. Они выполняли его приказание, не обращая внимания на протесты.
 Утопающая в только что зацветших вишневых деревьях, личная резиденция Императора была создана для тишины и покоя. Но сейчас двери ее были широко распахнуты, и на ступенях в луже крови лежал мертвый часовой.
 — Окружить здание! — приказал Марк.
 Манипулы рассыпались, обтекая дворец со всех сторон. Несмотря на спешку, Скаурус боялся, что пришел на помощь слишком поздно. Но из-за двери доносился шум схватки.
 — Спасение! — крикнул он. — Спасение, а не месть!
 — Гаврас! Гаврас! — воодушевленные, кричали за его спиной легионеры.
 Выскочивший из распахнутых дверей лучник торопливо выпустил в римлян стрелу. Солдат, бежавший рядом со Скаурусом, схватился за лицо и ничком рухнул на землю, но у трибуна не было времени смотреть, кого поразила вражеская стрела. Лучник, не успев выпустить вторую стрелу, отбросил в сторону лук и вытащил саблю. Вероятно, он знал, что это бесполезно, — на него набросилась сотня солдат. Тем не менее он прижался к стене, хладнокровно ожидая их приближения. На секунду трибун поразился его мужеству, но потом их клинки встретились, и он действовал уже чисто автоматически: колющий удар, отбитая атака врага, удар сверху, сбоку, снова отбитая атака — и колющий резкий удар. Марк почувствовал, как острие вонзилось в плоть, и повернул меч, чтобы быть уверенным в том, что враг его мертв. Противник Марка застонал и медленно осел на ступени. Римляне хлынули в зал, и их подбитые гвоздями калига застучали по мозаичным плитам.
 Свет, струившийся сквозь алебастровые потолочные панели, был бледным и спокойным, совсем не подходящим для кровавой битвы. На полу громоздились трупы часовых и слуг вперемешку с телами их убийц. Красная мозаика пола была залита еще более яркой кровью людей. Кровью были забрызганы драгоценные картины, портреты и бюсты императоров, забытых временем. Марк увидел Мизизиоса, скорчившегося на полу там, где застала его смерть. В руке у евнуха был меч, а на голове красовался странной формы шлем — добыча одного из видессианских походов столетней давности. Шлем Мизизиос успел надеть, но это не спасло его. Сильный удар сабли раскроил ему живот и развалил тело почти пополам.
 Крики ярости и стук топоров о забаррикадированную дверь указали легионерам направление атаки. Они свернули в коридор и лицом к липу столкнулись с отрядом убийц. В узких коридорах численное превосходство не давало им большого преимущества: солдаты стеной ломили вперед и падали один за другим под ударами мечей и топоров.
 Бандитами командовал крепкого сложения человек лет сорока. Одет он был в кожаную куртку, солдатские штаны и видавшую виды кольчугу; в правой руке он держал горящий факел.
 — Твои ослы прибыли слишком поздно, Гаврас! Мы поджарим тебя, как шашлык, прежде чем они успеют нам помешать! — крикнул он Туризину через дверь.
 — Ну уж нет! — заорал Зеприн Красный, дравшийся в первых рядах легионеров. Он все еще не мог простить себе гибели Маврикиоса Гавраса и не желал, чтобы смерть второго Императора легла еще одним пятном на его совесть. Могучий халога с яростью обрушил свой гигантский топор на бандита. Удар был не слишком точным — не хватало места. Отточенное лезвие плашмя легло на живот противника и не рассекло кольчугу, но сила удара была столь велика, что спасти негодяя не смогли бы никакие доспехи. Он перегнулся пополам, будто наткнувшись на форштевень корабля, горящий факел выпал из его рук на пол и потух.
 Прорычав ругательство, один из запертых в ловушке бандитов прыгнул на Зеприна, топор которого переломился от удара у рукояти. Халога остался безоружным, но не хотел и не мог отступать. Он нагнулся, уклоняясь от яростного удара сабли, затем стремительно распрямился и, схватив врага обеими руками, с силой ударил его о свою закованную в доспехи грудь. Мышцы буграми вздулись на плечах Зеприна при этом могучем рывке, пальцы противника беспомощно царапали его спину. Скаурус услышал, как треснули кости — так громко, что перекрыли на миг шум боя. Халога отбросил безжизненное тело в сторону. В ту же минуту Виридовикс взмахнул мечом и голова еще одного врага скатилась на пол.
 Трибун почувствовал, что боевой дух негодяев начал иссякать. Быстрое и коварное убийство — это одно, а драться с этими берсерками — совсем другое.
 Римляне тоже не стояли без дела. Они усилили натиск, короткие гладии наносили удар за ударом. «Гаврас!» — кричали они, тесня врагов все дальше по коридору. Забаррикадированная дверь распахнулась, и Туризин Гаврас с четырьмя уцелевшими стражниками бросился на врагов с тыла, крича: «Римляне! Римляне!» В этом было больше эмоций, чем расчета, но в крови Туризина пылала необычная для видессианина любовь к хорошей схватке. Вскоре все бандиты повернулись к нему, надеясь так или иначе завершить свое гнусное дело. Гай Филипп убил одного из них, нанеся удар в спину, под лопатку.
 — Ах ты, глупый собачий ублюдок! — пробормотал он, вытаскивая меч из тела врага.
 Марк выругался, когда сабля противника задела его локоть. Он сжал и разжал пальцы — они работали, сухожилие не было повреждено, но кровь сделала меч скользким.
 Туризин, сделав яростный выпад, убил очередного врага. Отступив под натиском превосходящих сил, Император вовсе не испытывал радости по поводу своего позора. Теперь он бился с удвоенной силой, стараясь забыть о недавнем поражении. Если бы он оставался Севастократором, то, дав волю своему гневу, изрубил бы бандитов на куски всех до единого, но высокое положение наложило на него свой отпечаток, как прежде это произошло с Маврикиосом. Видя, что осталась лишь горстка врагов, Гаврас закричал:
 — Взять их живыми! Мне нужно знать, кто их послал! Эти мерзавцы должны ответить на все мои вопросы!
 Убийцы, зная, какая участь их ожидает, стали сражаться еще более яростно, вынуждая легионеров убивать их на месте. Они гибли один за другим, но несколько человек все же были опрокинуты на пол и крепко связаны. То же случилось и с их командиром, который все еще не мог оправиться от удара Зеприна и едва дышал, не говоря уж о том, чтобы сражаться.
 — Вы явились вовремя, — сказал Туризин, оглядев Марка с ног до головы. — Очень даже вовремя.
 Он протянул было ему руку, но остановился, увидев, что трибун ранен.
 — Вам надо благодарить вашу племянницу, а не меня. Она прискакала к нам за помощью верхом на вашей лошади. Я думаю, вы не станете ругать ее за это, — ответил Скаурус. Боли он почти не чувствовал.
 — Да, пожалуй, не буду. Она взяла самого горячего жеребца, а? — улыбнулся Император. Выслушав рассказ римлянина о встрече с Алипией, Туризин заулыбался еще шире. — Я никогда не обращал особого внимания на ее чирканье по бумаге за закрытыми дверями, а теперь и вовсе перестану брюзжать по этому поводу. Она, вероятно, выскочила в окно, когда началась заварушка, и бросилась к конюшне. Огненное Копыто обычно седлают на рассвете.
 Марк вспомнил о том, что Туризин любит кататься по утрам.
 Гаврас пнул мертвеца сапогом.
 — Хорошо, что эти негодяи были слишком глупы и не окружили здание! — Он хлопнул Скауруса по спине. — Однако хватит разговоров. Тебе пора перевязать рану, иначе ты потеряешь много крови.
 Трибун оторвал клок от плаща убитого. Гаврас помог ему сделать грубую повязку. Рана, сначала онемевшая, начала давать о себе знать пульсирующей, бьющей толчками болью. Скаурус пошел искать Горгидаса, раздраженно подумав, что врач запропастился куда-то совершенно не вовремя.
 Хотя легионеры и превосходили своих врагов численностью в два-три раза, без потерь не обошлось. Пятеро солдат, трое из которых были незаменимые римляне, были убиты, многие получили ранения. Обхватив здоровой рукой раненую, Скаурус, ворча, вышел наружу.
 Марк увидел Горгидаса, склонившегося над распростертым солдатом у двери, но не успел подойти к врачу. Навстречу ему бросилась Алипия Гавра.
 — Мой дядя… Он… — Она остановилась, боясь закончить фразу.
 — …не получил даже царапины благодаря вам, — договорил за нее Скаурус.
 — Благодарение Фосу за это, — прошептала принцесса и вдруг, к великому смущению трибуна, обвила руками его шею и поцеловала.
 Легионеры, удерживавшие ее вдали от боя, громко свистнули. Алипия вздрогнула, сообразив, что делает что-то не то. Трибун потянулся было к ней и замер, увидев, что принцесса отпрянула назад. Выражение тепла и нежности на ее лице, сколь мимолетно оно ни было, доставило ему больше удовольствия, чем он готов был признать. Марк попытался уверить себя, что это всего лишь радость, вызванная тем, что раненая душа девушки начинает наконец оживать, но в глубине души он хорошо знал, что это не так.
 — Ты ранен! — воскликнула принцесса, заметив повязку, из-под которой сочилась кровь.
 — Пустячная царапина, — ответил трибун и снова сжал и разжал пальцы, показывая, что ничего серьезного не случилось. Усилие это причиняло ему, однако, боль. Как истинный стоик, он попытался скрыть ее, но принцесса заметила капли пота, выступившие на его лбу.
 — Тебе нужно показать ее врачу, — сказала Алипия твердо, с видимым облегчением от того, что сумела найти слова одновременно и деловые, и теплые.
 Скаурус заколебался, подумав на миг о пышных и небрежных фразах, которые так легко находил Виридовикс. Но ничего подходящего не приходило в голову, и момент был упущен. Что бы он сейчас ни сказал, это, скорее всего, прозвучало бы фальшиво, и трибун, кивнув принцессе, медленно направился к Горгидасу.
 Врач даже не заметил его. Он все еще сидел на корточках, низко склонившись над павшим легионером и касаясь ладонями лица солдата — жест видессианского жреца-целителя, как понял Марк. Плечи грека вздрагивали от усилий, которые явно были тщетными.
 — Живи, будь ты проклят, живи! О боги… — снова и снова повторял он на своем родном языке.
 Но этот легионер уже никогда не смог бы встать. Стрела с зеленым оперением торчала между пальцами врача. Марк не знал, сумел ли Горгидас в конце концов овладеть искусством исцеления, но сейчас и оно оказалось бы бессильным — жрецы Видессоса не могли возвращать к жизни умерших.
 Наконец грек заметил присутствие Скауруса. Он поднял голову, и при виде печали, боли и бессильной ярости, проступившей на его лице, трибун попятился.
 — Все бесполезно, — произнес Горгидас, обращаясь больше к самому себе, чем к Скаурусу. — Ничто не может здесь помочь.
 Он сгорбился, словно ощутил на своих плечах непомерный груз. Его руки, покрытые засохшей кровью, медленно сползли с лица мертвого легионера.
 Марк внезапно забыл о своей ране.
 — Юпитер Великий и Всемогущий… — тихо произнес он слова молитвы, которые не вспоминал со дней своей юности, когда еще верил в богов.
 Перед ним лежал мертвый Квинт Глабрио. Лицо его уже начало застывать. Стрела вонзилась прямо над правым глазом и убила его мгновенно. Муха села на перо, качнувшееся под ее тяжестью, и испуганно поднялась в воздух.
 — Давай посмотрю твою рану, — тупым, равнодушным голосом сказал Горгидас.
 Почти машинально трибун протянул ему руку. Врач промыл рану губкой, вымоченной в уксусе. Несмотря на то что он все еще был ошеломлен увиденным, Скаурусу пришлось приложить немало усилий, чтобы не закричать от боли. Горгидас закрыл рану бронзовыми фибулами. Рука так болела от уксусной губки, что Марк почти не чувствовал боли от скрепок, вонзившихся в края раны.
 По лицу грека текли слезы, и он трижды неудачно закреплял какую-то особенно сложную фибулу.
 — Есть еще раненые? — спросил он Марка.
 — Наверняка, — ответил тот убежденно.
 Врач повернулся, чтобы уйти. Марк остановил его, коснувшись здоровой рукой плеча грека.
 — Я хочу сказать.. Мне очень жаль… И еще… Мне не хватает слов, — начал он неловко. — Для меня он был хорошим офицером, славным другом и… — трибун остановился на середине фразы, не зная, как продолжать.
 — Я знаю, что ты чувствуешь, несмотря на всю твою скрытность, Скаурус, — устало кивнул Горгидас. — Но ведь это уже не имеет значения, верно? А теперь позволь мне вернуться к моим обязанностям.
 — Могу ли я чем-нибудь помочь тебе? — Марк все еще колебался.
 — Чтоб тебя Боги прокляли, римлянин; ты неплохой парень, но все-таки толстокожий. Смотри, вот передо мной лежит мой друг, который был так близок мне в этом пустом, холодном и глупом мире, а я со всеми своими знаниями и опытом  ничего не могу сделать. На что нужны мои знания, черт бы их побрал? Только на то, чтобы коснуться его рукой и почувствовать, как он холодеет с каждой минутой…
 Он скинул руку трибуна со своего плеча.
 — Пусти меня. Поглядим, какие еще «чудеса» сумеет сотворить моя медицина, чтобы помочь другим несчастным парням.
 Горгидас прошел в открытую дверь императорской резиденции — худой, одинокий человек, закутанный в несчастье, как в плащ.
 — Что случилось с твоим врачевателем? — спросила Алипия Гавра.
 Скаурус едва не подскочил от неожиданности — он был так погружен в свои мысли, что не слышал, как она подошла.
 — Это был его самый близкий друг, — сказал он коротко, кивнув на Глабрио. — И мой тоже.
 Услышав столь сухой ответ, принцесса смущенно отошла. Марку было уже все равно: вкус победы был слишком горек.
 — Красиво, не правда ли? — спросил Туризин у Марка вечером того же дня. В его голосе прозвучала ирония: маленькая приемная его личных апартаментов тоже пострадала во время боя. На диване зияла оставленная мечом дыра, кровавое пятно расплылось на мраморе пола…
 — Я надеялся, что, занимаясь налогами, ты присмотришь за чернильными душами, а вместо этого тебе, похоже, удалось вывести на чистую воду знатного дворянина, — продолжал Император.
 — Значит, это были люди Ономагулоса? — удивился Скаурус.
 Убийцы сражались в мраморном молчании и, насколько понимал трибун, могли быть посланы кем угодно… не исключая Ортайяса Сфранцеза.
 Гаврас посмотрел на трибуна с сожалением, как на полного болвана.
 — Разумеется, это были люди Баанеса! Мне даже не нужно было спрашивать их об этом.
 — Не понимаю, — признался Скаурус.
 — Зачем же еще этот грязный, зачумленный сын двухгрошовой шлюхи, Элизайос Бурафос, привел сюда свои вонючие корабли с Питиоса? Для воскресной прогулки? Во имя Фоса, человек, он ведь даже не пытался спрятаться. Ты должен был видеть эти галеры, когда шел сюда утром.
 — Я думал, что это транспортные суда с зерном, — сказал Марк, чувствуя, как пылает его лицо.
 — Сухопутные швабры, — пробормотал Гаврас, закатывая глаза. — Черт подери, это не транспортные корабли, каждый, у кого есть глаза, видит это. План у них был предельно простой: убить меня и вызвать с той стороны пролива Ономагулоса, чтобы он мог завладеть короной. — Туризин с отвращением сплюнул. — Как будто он смог бы управлять государством! У этого лысого дурня мозгов недостаточно, чтобы навонять и сходить по малой нужде одновременно. И пока он пытается прикончить меня, а я разбираюсь с ним, кто выигрывает? Разумеется, Казд. Я не удивлюсь, узнав, что он находится у каздов на содержании.
 У Императора, подумал Скаурус, опасная привычка недооценивать своих врагов. Так вышло у него со Сфранцезами, а теперь и с Ономагулосом, который был, без сомнения, очень опытным солдатом. Следовало, вероятно, предостеречь Гавраса, но вспомнив, как начался разговор, Марк вместо этого спросил совсем о другом:
 — Почему вы считаете, что это я вывел Баанеса на чистую воду?
 — Потому что ты так упорно преследовал его с этим налоговым документом из Кибистры. Там было кое-что, чего ему лучше было бы не писать.
 — Что? — полюбопытствовал Марк.
 — О, перестань, перестань притворяться. Твой друг Нейпос напичкал убийц каким-то своим зельем, так что они выплюнули все, что знали. А командир их — чтоб его забрал Скотос — знал немало. Ты никогда не задумывался над тем, почему наш приятель Баанес так тщательно перерезал горло напавшим на нас убийцам — на песчаном пляже, год назад?
 — Что? — переспросил Марк, и рука его легла на рукоять меча. Несколько человек в тяжелых сапогах протопали по залу, но это были всего лишь ремесленники, пришедшие, чтобы исправить повреждения во дворце. Поживешь в Видессосе подольше, подумал он, и начнешь видеть убийц под каждым ковром. А как только ты перестанешь их искать, тут-то они и явятся, чтобы воткнуть тебе нож в спину.
 Охваченный гневом, Туризин не заметил резкого движения трибуна и продолжал:
 — Пес с навозной харей, рожденный по ошибке, сам нанял убийц и заплатил чистым золотом за монеты Ортайяса, так что никому бы в голову не пришло указать на него даже в том случае, если бы дело сорвалось. Но он все записал на пергаменте, чтобы можно было договориться со Сфранцезами, если бы все-таки удалось меня убить. И запись эта была сделана на документе из Кибистры. А почему бы и нет? В конце концов, документ был у него, ведь он сам собирал там налоги, когда прибежал туда после Марагхи. Естественно, он не мог позволить тебе увидеть этот пергамент, не мог он также прислать тебе фальшивку — верно?
 Император хмыкнул, представив себе неудобное положение, в котором оказался его противник. Скаурус тоже засмеялся. Видессианские документы считались недействительными, если на них было зачеркнуто хоть одно слово или имелись подчистки — в столицу шли только идеальные копии. И когда они приходили сюда, на всех документах ставилась восковая печать, затем они запечатывались свинцовой пломбой, после чего добавлялся еще секретный штамп, к которому, разумеется, у Ономагулоса не было доступа, поскольку он находился уже у себя дома, в провинции.
 — Он, должно быть, выкрал документ, как только узнал, что я собираюсь искать его, — решил трибун.
 — Великолепно, — с иронией произнес Гаврас и похлопал в ладоши.
 Краска на лице Марка стала еще более густой. Не так уж редко случалось, что хитрые видессиане находили его римскую прямоту чрезвычайно забавной. Даже такие, казалось бы, прямолинейные люди, как Туризин и Ономагулос, доказали, что умеют вести двойную игру. Он вздохнул и выложил все, что думал.
 — Клерк, даже логофет, решил бы, что он просто набивает свои карманы золотом, а это не слишком бы их обеспокоило. Но Ономагулос знал, что я был на песчаном пляже, и решил, что я сумею объединить эти два факта и пойму, что произошло. Помню, он здорово суетился тогда, показывая монеты Ортайяса, но не буду врать и не скажу, что несколько фраз в скучном налоговом свитке наверняка освежили бы мою память. Он мог поступить умнее и оставить все как есть.
 На этот раз Туризин хмыкнул уже не столь весело.
 — Душа подлецов теряет поддержку Фоса, — процитировал он фразу из священной книги Видессоса, как грек процитировал бы из Гомера. — Он знал о своей вине, независимо от того, известна тебе она или нет.
 — Но если предатель он, означает ли это, что Тарон Леймокер ни в чем не виноват? — спросил Марк. Уверенность охватила все его существо, и он едва мог скрыть торжествующий блеск в глазах. После того, что стало известно Туризину о Баанесе, невиновность Леймокера правдоподобнейшим образом объясняла его поведение и, разумеется, теперь это было ясно каждому.
 Но Туризин только язвительно фыркнул.
 — Почему ты так привязан к этому беловолосому предателю? Какое имеет значение, с кем он строил козни — с Ономагулосом или с Ортайясом? — сказал он жестко.
 Поняв, что Гаврас не уступит, Скаурус воздержался от продолжения спора Потребуется нечто большее, чем просто логика, чтобы изменить мнение Императора. Туризин был как восковая табличка, на которой стилос, выдавливая слова, процарапывал воск до самой деревянной основы.
 — Встряхнись, мой дорогой римлянин, ты сегодня герой, а не страшный труп, который уже нельзя пригласить на обед, — сказал Виридовикс, когда они с Марком шли к Палате Девятнадцати Диванов. Кельт специально шутил несколько грубовато, надеясь таким образом подбодрить Марка. Он говорил по-видессиански, чтобы Хелвис и трое других спутников могли его понять.
 — Прошу прощения, я не знал, что мои чувства так заметны, — пробормотал трибун; он все еще думал о Глабрио.
 Хелвис крепко сжала его левую руку. Правая была на перевязи и болела так, что Скаурус совсем спал с лица. Вымученная улыбка далась ему с огромным трудом, но, похоже, его друзьям и этого было достаточно.
 Церемониймейстер, дородный мужчина (это был не евнух, поскольку он мог похвастаться густой бородой), несколько раз склонился перед римлянами, когда те подошли к большой бронзовой двери Палаты.
 — Видессос навсегда в неоплатном долгу перед вами, — сказал он, слабо пожав руку Марка. Ладонь церемониймейстера была бледной и влажной. Произнеся эти слова, он снова поклонился. Затем повернулся и крикнул, обращаясь к тем, кто был уже в зале:
 — Дамы и господа! У дверей — мужественные римляне!
 Марк моргнул и простил ему вялое рукопожатие.
 — Капитан и эпаптэс Скаурус и леди Хелвис из Намдалена!
 Эти имена произносить было просто, трудности ожидали церемониймейстера впереди.
 — Виридовикс, сын Д-дропа и м-м… его дамы!
 Имя кельта было для видессиан почти непроизносимым; пауза же возникла из-за необычного количества подруг Виридовикса. Марк тихо застонал: этим вечером на пиру ожидалась Комитта Рангаве. Церемониймейстер с важностью продолжал:
 — Старший центурион Гай Филипп! Младший центурион Юний Блезус!
 Блезус долгое время был одним из младших офицеров и показал себя неплохим воином, но Скаурус знал, что он не сможет заменить ему Квинта Глабрио.
 — Младший командир Муниций и леди Ирэна!
 Муниций, гордый своим повышением, отполировал свой доспех так, что он нестерпимо сверкал в свете факелов. Что до Ирэн, подумал Марк, то она уж никак не «леди».
 — Накхарар Гагик Багратони, командир римского подразделения! Зеприн Красный, халога на службе римского отряда!
 Горгидас предпочел остаться в казарме наедине со своим горем. Багратони тоже был еще в трауре, но время притупило его боль. Львиной походкой шел васпураканский князь мимо худощавых видессиан к столу, похожий на большой корабль, проплывающий мимо рыбачьих лодок. Глаза его перебегали с одного лица на другое; Багратони отлично понимал, какое впечатление производит его внушительная фигура на присутствующих в зале. И на женщин тоже, подумал Марк, и слабо улыбнулся.
 Трибун с Хелвис подошли к столу с подносами, на которых среди колотого льда лежали разные деликатесы, в основном дары моря.
 — Это лакомство вы увидите не каждый день; — пожилой слуга указал на ломтик бледного мяса. — Завитый осьминог, у него всего один ряд присосок. Восхитителен на вкус!
 Из любопытства Скаурус попробовал кусочек. На вкус он не отличался от любого другого осьминожьего мяса. Интересно, что бы сказал местный гурман о таком римском экзотическом блюде, как мясо бегемота в маковых зернах и в меду?
 Тихо играл маленький оркестр: флейты, смычковые инструменты, названия которых Марк до сих пор путал, и клавикорд. Хелвис хлопнула в ладоши от удовольствия.
 — Это самое рондо они играли, когда мы впервые встретились в этом зале, — сказала она. — Помнишь?
 — Помню ли я ту ночь? Конечно. Но это… как ты там его назвала?.. Если бы я сказал, что помню, то солгал бы. Многое тогда случилось.
 Он не только встретил в тот вечер Хелвис (Хемонд был тогда еще жив), но и познакомился с Алипией Гаврой. И тогда же он встретил Авшара, если уж на то пошло. Как всегда, при одной только мысли о князе-колдуне, трибун ощутил беспокойство.
 Они проходили мимо разбившихся на небольшие группы гостей: чиновников, солдат, послов — и с каждой обменивались парой фраз. Скаурус был не совсем обычным офицером-наемником, так как везде находил друзей. Он имел их среди державшихся несколько обособленно послов, среди чиновников, не любивших солдат, и среди солдат, дружно не терпевших «чернильных душ».
 Тасо Ванес, державший под руку невероятно высокую видессианку, на этот раз не Плакидию Телетце, поклонился трибуну.
 — Откуда ты взялся, мой друг? — спросил он с веселым огоньком в глазах. — Почему ты не обсуждаешь, как лучше подковать тяжелую кавалерийскую лошадь и как лучше составить меморандум о какой-нибудь ерунде?
 — Стоит ли говорить об этом сейчас? — поморщилась Хелвис.
 — Святотатство, моя дорогая, чернильные души сожгут людей, высказывающих такие мысли. Хотя, с другой стороны, я не нахожу кавалерийских лошадей предметом более занимательным, чем бумажные дела.
 С таким отношением к чиновникам и офицерам Тасо Ванес, разумеется, обречен был держаться в стороне как от тех, так и от других.
 — Его Преосвященство Патриарх Бальзамон! — провозгласил церемониймейстер, и гости замерли, отдавая дань уважения вошедшему в Палату полному пожилому человеку. Несмотря на неуклюжую походку, он держался уверенно и с достоинством. Патриарх осмотрелся вокруг и произнес с улыбкой и насмешливо-печальным вздохом:
 — Ах, если бы вы были со мной так же вежливы в Великом Храме!
 Он взял из наполненной льдом чаши хрустальный бокал с вином и выпил его с видимым наслаждением.
 — Этот человек ни к чему не относится серьезно, — неодобрительно заметил Сотэрик.
 Хотя брат Хелвис и не выбривал затылок, как делали это обычно островитяне, по длинным темным штанам и короткой меховой куртке любой сразу же узнавал в нем намдалени.
 — Это так не похоже на тебя — беспокоиться по поводу чьих-то чудачеств, — сказал Марк. — В конце концов, он ведь просто еретик, не так ли?
 Трибун улыбнулся своему шурину, в замешательстве придумывавшему, что бы ему ответить. Настоящая правда, подумал Марк, заключается в том, что патриарх слишком интересный человек, чтобы его игнорировать.
 Слуги начали выносить столики с холодными закусками на кухню, заменяя их большими столами, к которым полагались золоченые стулья. По предыдущим приемам в Палате Девятнадцати Диванов Марк знал, что это было знаком скорого появления Императора. Понял он также, что ему нужно поговорить с Бальзамоном прежде, чем придет Туризин.
 — О, вот и мой друг, разметавший полчища воронов, — приветствовал патриарх Скауруса. — Когда ты приближаешься ко мне с таким мрачным выражением лица, я имею все основания предположить, что ты снова попал в какую-то передрягу.
 Бальзамон, как и Алипия Гавра, был наделен большой проницательностью и читал в душах людей, как в книге. Марк почувствовал себя как бы стеклянным. Еще более раздраженный и смущенный этим, он начал рассказывать историю Леймокера.
 — Леймокер? — повторил Бальзамон, выслушав Марка. — Да, Тарон — честный человек.
 Насколько было известно Скаурусу, это был первый случай, когда патриарх дал кому-то столь высокую оценку.
 — Почему ты думаешь, что мое вмешательство может что-либо изменить, а мое мнение будет стоить больше гнилого яблока? — продолжал Бальзамон.
 — Но… — Марк запнулся. — Если Гаврас не выслушает вас, то…
 — Скорее всего, он никого не будет слушать. Он очень упрямый юноша, — патриарх сделал ударение на последнем слове, вкладывая в него, по-видимому, особый смысл. Его небольшие темные глаза, казалось, заглянули в душу трибуна. — Ты, вероятно, знаешь это не хуже меня, зачем же стегать дохлого мула?
 — Я обещал, — медленно сказал Марк, не в состоянии найти лучший ответ.
 Однако прежде чем Бальзамон смог ответить, снова раздался голос церемониймейстера, провозгласившего:
 — Ее Высочество принцесса Алипия Гавра! Высокородная леди Комитта Рангаве! Его Императорское Величество, Автократор видессиан Туризин Гаврас!
 Мужчины низко склонились перед Императором; поскольку причиной для пира послужило событие достаточно светское, церемониального простирания перед владыкой в данном случае не требовалось. Женщины сделали реверансы.
 Туризин весело кивнул и прогудел:
 — Где же наши почетные гости?
 Слуги окружили римлян и их дам и подвели их к Императору, который еще раз представил их аплодирующим гостям. Глаза Комитты Рангаве опасно сузились, когда взгляд ее обежал всех трех возлюбленных Виридовикса. Она была очень красива в своей длинной юбке из затканного цветами льняного полотна, но Марк скорее лег бы в постель с ядовитой змеей, чем с этой женщиной. Виридовикс не заметил ее яростного взгляда, он давно уже был не в своей тарелке, но отнюдь не из-за Комитты.
 — Что-нибудь случилось? — спросил кельта трибун, когда они подходили к столу.
 — Ариг сказал мне, что видессиане посылают посольство к его клану. Они хотят нанять побольше солдат, и он собирается поехать с посольством, чтобы убедить своих людей пойти на службу Империи. Это займет полгода, а ведь он лучший в мире собутыльник — по крайней мере, лучшего в этом городе мне не найти. Клянусь, мне будет не хватать этого маленького лопуха…
 Слуги рассадили легионеров в соответствии с их высоким положением почетных гостей вечера. Марк оказался по правую руку Туризина, рядом с Алипией Гаврой. Император сидел между ней и Комиттой Рангаве. Будь Комитта его женой, а не возлюбленной, ей досталось бы место справа и она оказалась бы в опасной близости от Виридовикса. Не подозревавшие ни о чем три подруги кельта весело болтали, возбужденные присутствием самых знатных людей Видессоса.
 Первое блюдо было супом из картофеля, жареной свинины и лука. Бульон оказался очень вкусным, и Марк быстро опустошил свою тарелку, не переставая ожидать взрыва со стороны Комитты. Но та, к его удивлению, вела себя вполне тактично. Марк полагал, что это качество отсутствует у нее начисто. Пока трибун размышлял, не съесть ли ему еще одну порцию супа, расторопный слуга, снова и снова наполнявший его бокал вином из блестящего серебряного кувшина, принес очередное блюдо — маленьких жареных перепелок, фаршированных грибами. Трибун много пил. Хотя он не очень любил густое сладковатое видессианское вино, оно слегка приглушило боль в раненой руке. Сидевший рядом с Хелвис Бальзамон уничтожил свою порцию с аппетитом, сделавшим бы честь молодому человеку, и, погладив себя по объемистому брюшку, обратился к Скаурусу:
 — Как видите, я честно его заработал.
 — Без него вы бы не были самим собой, и вам это хорошо известно, — сказала Алипия Гавра, наклонившись к патриарху. Она разговаривала с ним ласково, как с любимым дядюшкой или дедом.
 — Такому старому олуху, как я, трудно заработать уважение, — шутливо признался он Хелвис. — Я должен быть всемогущим, как древние патриархи, и уметь устрашать еретиков. Вы устрашены, я надеюсь? — подмигнул он ей.
 — Ни капельки, — быстро ответила она. — Не больше, чем теми клоунадами, которыми вы потчуете свой народ.
 Глаза Бальзамона все еще блестели — его забавляла словесная игра, — но в них уже не было беззаботного веселья.
 — У вас есть что-то от ужасной прямоты вашего брата, — ответил он, и Скаурус подумал, что это весьма мало похоже на комплимент.
 Смены блюд следовали одна за другой: хвосты омаров в масле под острым соусом, козлятина с перцем и чесноком, завернутая в виноградные листья, жареный гусь — уловив знакомый запах сыра и корицы, Марк отказался от него, — капустный суп, тушеные голуби с луком и бараньими колбасками. А ко всему этому пышные сдобные булочки, выпеченные в форме куриных яиц, изюм, фиги, сладкие груши, простые и острые сыры и, разумеется, вина к каждому новому блюду.
 Раненая рука стала казаться Скаурусу чужой и словно отделилась от его тела. Кончик носа онемел — верный признак того, что трибун начал пьянеть. Остальные гости тоже заметно расслабились. Барон Дракс, одетый, в отличие от Сотэрика и Аптранда, в видессианскую одежду, уже напевал солдатскую песенку, состоящую из пятидесяти двух фривольных куплетов. Марк вспомнил — ее пели в имперской армии на марше. Зеприн Красный и Метрикес Зигабенос подтягивали ему неверными голосами, а Виридовикс заканчивал рассказывать историю о похождениях мужчины, у которого было четыре жены. Скаурус даже почесал ухо, сомневаясь в услышанном и не веря, что в своей браваде кельт мог зайти так далеко. Туризин громко захохотал вместе с остальными, вытирая слезы, выступившие от смеха.
 — Благодарю Вас, Ваше Величество, — шутливо поклонился Императору кельт.
 Не смеялась одна Комитта Рангаве. Ее длинные тонкие пальцы с ногтями, выкрашенными в цвет крови, были похожи на когти тигрицы и угрожающе шевелились.
 Вскоре принесли десерт, весьма легкий после такого обильного пиршества, — колотый лед из императорских подвалов, политый сладким сиропом. Любимое лакомство видессиан. Раздобыть его летом было не так-то просто.
 Император поднялся, и это послужило сигналом к окончанию пиршества. Слуги принялись убирать горы грязной посуды, но даже когда исчезла еда, вино продолжало литься рекой, а разговоры стали еще более оживленными.
 Бальзамон отозвал Туризина Гавраса в сторону и принялся что-то горячо ему доказывать. Марк не мог слышать слов патриарха, но злой ответ Туризина был достаточно громким, чтобы все повернулись в его сторону.
 — И ты тоже? Нет! Я сказал уже сто раз и говорю в сто первый: нет!
 Смущенный трибун готов был провалиться сквозь землю. Похоже, Тарону Леймокеру предстояло пробыть в темнице еще долгое время. Как только гости поняли, что внезапная вспышка Туризина не будет иметь продолжения, разговоры снова стали громкими. Сотэрик подошел к Хелвис, желая сообщить ей новости из Намдалена, полученные от офицеров барона Дракса.
 — Неужели Бедард Деревянный Зуб стал князем Нустада? Я просто не могу в это поверить, — воскликнула она. — Прости, дорогой, мне нужно услышать это из первых уст, — обратилась она к трибуну и, возбужденно заговорив на островном диалекте, двинулась за своим братом в глубь зала.
 Оставшись без собеседников, Марк осушил еще один бокал и решил, что принятое в должном количестве видессианское вино кажется не таким уж терпким. А вот стены Палаты Девятнадцати Диванов почему-то начали покачиваться, словно собирались пуститься в пляс.
 — Ночной горшок!!! — дико взвизгнула Комитта Рангаве. — Сын осла! Ублюдок! Навозный червь! Чтоб Скотос лишил тебя мужской силы!
 Она выплеснула остатки вина в лицо кельту и швырнула хрустальный бокал об пол. Затем повернулась на каблуках и выбежала из зала. Каждый ее шаг был отчетливо слышен в наступившей тишине.
 — Что это тут происходит? — спросил Император, поглядев ей вслед. Он разговаривал с Драксом и Зигабеносом и, как и Скаурус, пропустил начало ссоры. Красное вино капало с усов Виридовикса, но смущенным он себя явно не чувствовал.
 — Эту леди оскорбил совершенно невинный анекдот, один из тех, над которыми мы все так весело смеялись, — ответил он, не моргнув глазом.
 Слуга принес ему влажное полотенце, и он вытер лицо.
 — Увы, теперь я сам буду напоминать героев моих же историй.
 Туризин фыркнул, удовлетворившись объяснением Виридовикса. Он знал о вспыльчивом характере Комитты, готовой затеять скандал по любому поводу.
 — Будем надеяться, это придется тебе больше по вкусу. — Он подозвал слугу и передал через него Виридовиксу свой собственный бокал с вином, наказав оставить себе бокал на память. Гости, ставшие свидетелями оказанной кельту чести, зашептались.
 Гай Филипп уловил взгляд Марка через весь зал и пожал плечами. На миг трибун даже протрезвел от страха за кельта. Он подумал о том, что много выпил сегодня; слишком много, судя по тому, что в голове у него начали стучать молотки.
 Хелвис все еще беседовала с двумя намдаленскими офицерами. Палата вдруг стала чересчур шумной, душной и переполненной людьми, и Марк направился к дверям. Может быть, свежий воздух приведет его в чувство… Церемониймейстер поклонился ему, когда он выходил наружу. Трибун кивнул в ответ и тут же пожалел об этом — каждое движение болью отзывалось в голове.
 Он с наслаждением вдохнул свежий воздух, который показался ему слаще самого сладкого вина, и начал спускаться по лестнице, тщательно контролируя каждый свой шаг, как это обычно делают пьяные. Музыка и гул голосов остались позади, но Марк не жалел об этом. Он вздохнул, представив себе завтрашнее похмелье, и посмотрел на звезды, надеясь, что их вечное спокойствие принесет ему хоть каплю облегчения. Ночь была прозрачной и тихой, но дымки, поднимаясь из бесчисленных печных и каминных труб, местами заволакивали звезды. Скаурус брел вперед без определенной цели, подбитые гвоздями сапоги то цокали по камням, то затихали, когда он ступал на траву.
 Неожиданно трибун уловил чье-то приглушенное дыхание и, хватаясь за рукоять меча, спросил:
 — Кто тут?
 Видение наемных убийц мелькнуло перед его мысленным взором. Возможно, это десант с кораблей Бурафоса крадется к Палате Девятнадцати Диванов…
 — Я — не банда наемных убийц, — отозвалась из темноты Алипия Гавра, и Скаурус, уловив ехидную нотку в ее голосе, отдернул руку от ножен так быстро, словно они были раскалены добела.
 — Прошу прощения, Ваше Высочество, — начал он запинаясь. — Вы появились так неожиданно… Я вышел на минутку подышать свежим воздухом.
 — Я тоже неожиданно поняла, что тишина эта куда приятнее столпотворения, царящего в Палате. Ты можешь побыть со мной, если хочешь.
 Все еще чувствуя себя дураком, трибун подошел к девушке. Шум, доносившийся из зала, долетал и сюда, но на таком расстоянии был вполне терпимым. Бледный свет струился через широкие окна, и Марк мог видеть в нем только тонкий силуэт принцессы.
 Постояв несколько минут в молчании, она повернулась к нему и заговорила, словно размышляя вслух:
 — Ты странный человек, Марк Амелий Скаурус, — ее видессианское произношение придало римскому имени музыкальность. — Я никогда не могу сказать наверняка, о чем ты думаешь.
 — Неужели? — удивился Скаурус. — А мне всегда казалось, что вам не составляет труда читать мои мысли, как будто они написаны на школьной доске.
 — Тебе напрасно так кажется. Ты не похож на тех, с кем я сталкиваюсь ежедневно. Ни на заносчивого дворянина из провинции, закованного в железо и пропахшего конским потом, ни на чиновника, ни на придворного всезнайку, который скорее умрет, чем назовет вещи своими именами. Не похож ты и на наемника — в тебе недостаточно хитрости и коварства. Так кто же ты, чужеземец? — Она пристально всматривалась в лицо трибуна, будто пыталась прочитать ответ в его глазах.
 Он знал, что Алипия заслуживает честного ответа, но как можно ответить на такой вопрос?
 — Я — тот, кто выживает при любых обстоятельствах, — сказал он наконец.
 — А-а, — произнесла она глубоким голосом, — тогда не удивительно, что мы понимаем друг друга.
 — Так ли это? — спросил трибун, и руки его сами собой легли на ее плечи, когда она подняла к нему лицо. Тело Алипии было худеньким, почти угловатым, как у подростка — особенно по сравнению со зрелыми формами Хелвис. Губы ее неожиданно оказались совсем близко и на мгновение коснулись его губ, но тут же она вздрогнула и отшатнулась.
 Встревоженный, Марк хотел уже найти подходящее извинение, однако принцесса усталым движением руки остановила его, прежде чем он успел открыть рот.
 — Это не твоя вина. Виновато время, которое, к счастью, ушло, но которого я не могу забыть, — попыталась она объяснить свои чувства в нескольких словах. — Я не хочу, чтобы ко мне возвращались эти воспоминания.
 Трибун сжал кулаки так, что ногти впились в кожу, подумав, что к числу преступлений Авшара надо добавить легкую смерть, дарованную им Варданесу Сфранцезу. Марк протянул руку и пальцами коснулся щеки Алипии. Лицо девушки было мокрым от слез. Она не отшатнулась, почувствовав в его жесте нежность и понимание. Ее раненая душа притягивала к себе трибуна, но единственное, что он мог сделать для нее сейчас, — это не двигаться. Он хотел бы сжать девушку в своих объятиях, но был уверен, что только испугал бы ее этим. Она тихо сказала:
 — Когда я была размалеванной девкой, ты дал мне силы выдержать испытание. Но я ничего не могу дать тебе — именно потому, что я была тем, кем была. До чего же запутанная штука — жизнь, не так ли? — Она коротко, горько засмеялась.
 — То, что вы здесь и ваша рана начинает заживать, — достаточный подарок для меня, — ответил Скаурус, подумав, что слишком пьян сейчас и едва ли может оказаться полезным для женщины.
 Подобные мысли, разумеется, не приходили в голову Алипии. Ее лицо смягчилось, она нежно поцеловала трибуна.
 — Тебе лучше вернуться к гостям, ведь ты, как-никак, почетный гость.
 — Да, пожалуй, — согласился трибун, успевший уже позабыть о пире, устроенном Императором в честь легиона.
 — Тебе пора идти, — повторила принцесса, чуть помедлив.
 Марк нехотя направился к Палате Девятнадцати Диванов. Когда он повернулся, чтобы еще раз взглянуть на Алипию, она уже исчезла.
 Голова Скауруса кружилась от вина и от мыслей. Трибун знал, что большинство наемников порвали бы все узы, соединяющие их с близкими, если бы им представилась возможность войти в императорскую семью. Дракс, например, сделал бы это не колеблясь ни минуты — по своей натуре человек этот был идеальным приспособленцем. Марк усмехнулся, вспомнив прозвище, заработанное афинянами во время Пелопонесской войны — «котурны», театральные туфли, одинаково годившиеся на правую и на левую ногу. Но Скаурус не в состоянии был подражать намдаленскому барону. Несмотря на теплое чувство, почти влечение, к Алипии Гавре, он все же не был готов к тому, чтобы расстаться с Хелвис. Разумеется, они иногда ссорились, случалось и весьма серьезно, но несмотря на ссоры и расхождения во взглядах до окончательного разрыва дело не доходило. Да и кроме того, у них был сын, Дости…
 — Мы скучаем без вас, мой господин, — церемониймейстер приветствовал Марка таким низким поклоном, что тот чуть не споткнулся об него. Но римлянин почти не слушал. Для человека, который называет себя «выживающим в любых обстоятельствах», у него был необыкновенный дар усложнять свою жизнь.

 13

 — Пусть Фос испепелит этого дерзкого изменника Бурафоса, превратит его в тысячи обрубков и поджарит каждый из них на костре из сушеного дерьма! — взорвался Туризин Гаврас.
 Император стоял на выходящей к Видессианскому морю крепостной стене и наблюдал, как тонула одна из его галер. Еще две жались к берегу, а за ними по пятам следовали корабли мятежного дрангариоса. В воде виднелись головы моряков, которые прыгали с тонущего корабля и цеплялись за доски и обломки судна. Не всем суждено было доплыть до берега: черные плавники акул уже развернулись в их сторону.
 — Ну почему у меня нет достаточно умных адмиралов, чтобы они не плавали против ветра? — Гаврас раздраженно рубанул рукой воздух. — Двухлетний пацан управляет своими корабликами лучше, чем эти олухи!
 Вместе с другими офицерами, стоящими рядом с Императором, Скаурус наблюдал за морским сражением, стараясь сохранять невозмутимый вид. Он понимал ярость Туризина. Ономагулос на западном берегу Бычьего Брода командовал куда более слабой армией, чем та, что была у Гавраса. Но какое это имело значение, если Император не мог пересечь пролив и схватиться со своим противником?
 — Если бы к вашим услугам были корабли Княжества… — начал было Аптранд, но яростный взгляд Туризина заставил намдалени умолкнуть. Дракс посмотрел на своего соплеменника так, будто считал его абсолютным болваном. Все отлично знали, что император, часто не без причины, подозревал островитян в двойной игре, и глаза барона вопрошали: зачем сердить Гавраса без особой нужды?
 Злой, как попавший в ловушку медведь, Туризин резко повернулся к Марку.
 — Я полагаю, тебе самое время допечь меня своими просьбами об освобождении Леймокера.
 — Совсем нет, Ваше Величество, — сказал трибун невинно. — Если бы вы хотели меня выслушать, вы бы давно уже это сделали.
 Правая рука Марка ужасно чесалась, рана заживала так быстро, что Горгидас вытащил из нее все скрепки-фибулы за день до этого разговора. Прикосновение металла к коже было не болезненным, но крайне неприятным, и трибун вздрагивал при одном воспоминании об этом.
 Туризин снова перевел горящий взор на Бычий Брод. Только изломанные доски плавали там, где совсем недавно была его галера; корабли Бурафоса возобновили патрулирование. Император пожевал губами и ворчливо спросил:
 — Что я выиграю, освободив Леймокера? После того, как я столько времени продержал его под замком, он наверняка примкнет к моим врагам.
 Неожиданно голос в защиту Леймокера подал Метрикес Зигабенос. Офицер гвардейцев питал глубокое уважение к старому моряку, не раз демонстрировавшему во время правления Сфранцезов, как порядочный человек может сохранить свою честь даже на службе у подлецов.
 — Если он поклянется вам в верности, то будет держать свое слово. Тарон Леймокер честный человек и верит в то, что предателей и клятвопреступников ожидает лед Скотоса.
 — И кроме того, — сказал Марк, с удовольствием вступая в разговор, — какая разница, если он и предаст нас? У врага больше опытных моряков, чем у нас. Мы ничем не рискуем, ничего не имея. Тогда как с помощью Леймокера… — Марк замолчал, давая Туризину возможность обдумать приведенные доводы.
 Император хмыкнул, задумчиво подергал себя за бороду и промолчал. Теперь он уже не взрывался, как это случалось прежде, при одном лишь упоминании об освобождении Леймокера. Воля Туризина была крепчайшим гранитом, подумал трибун, но капля и камень точит.
 — Думаешь, он выпустит его на свободу? — спросила Хелвис вечером того же дня, выслушав рассказ Скауруса о разговоре с Императором. — Поздравляю, ты добился своего.
 — Наверное. Но если, оказавшись на свободе, он изменит Туризину, ему до конца своих дней придется хлебать тюремную баланду. Да и мне Гаврас попомнит мое заступничество.
 — Этого не случится. Леймокер честный человек, — убежденно сказала Хелвис.
 Марк уважал и ценил ее мнение; она жила в Видессосе куда дольше, чем он, и знала многое о его вождях. Более того, сказанное ею только подтверждало всеобщее мнение о брошенном в тюрьму адмирале, однако, когда трибун попытался расспросить Хелвис о Леймокере, она не стала продолжать разговора. В этом было что-то необычное, Хелвис любила поговорить о политике.
 — Что-нибудь случилось? — спросил наконец Марк. Подумав о том, что, возможно, она каким-то образом догадалась о растущем влечении между ним и Алипией Гаврой, он ужаснулся предстоящей сцене.
 Вместо ответа Хелвис сняла юбку и улыбнулась.
 — Прошу прощения, дорогой, но мои мысли заняты другим. Я подсчитываю, когда родится ребенок. Похоже, это случится в следующем году, около праздника Дня Зимы.
 Марк молчал так долго, что радость в ее глазах погасла.
 — Разве ты недоволен? — резко спросила она.
 — Ну, конечно же, доволен, — ответил трибун, и это было правдой. Слишком много богатых и знатных римлян были бездетными, а «любили» их только жаждущие наследства стервятники. — Ты просто ошеломила меня, я никак не ожидал такого сюрприза.
 Он подошел к жене и поцеловал ее, а потом легонько ткнул под ребра. Она вскрикнула.
 — Ты любишь такие фокусы, а? — обвиняющим тоном сказал он. — Точно так же ты сделала, когда носила Дости.
 Услышав свое имя, малыш проснулся и заплакал. Хелвис скорчила рожицу, поднялась и распеленала малыша.
 — Ты промочил штанишки или просто соскучился без меня? — Она взяла сына на руки и через несколько минут убаюканный малыш сладко засопел.
 — Это случается теперь не слишком часто, — Марк посмотрел на спящего Дости и вздохнул. — Мне снова придется привыкать просыпаться пять раз за ночь. Почему бы тебе не родить сразу трехлетнего парня и тем избавить нас от хлопот и забот?
 В ответ Хелвис легонько стукнула его кулаком. Он обнял жену осторожно, помня о ее беременности и своей раненой руке. Она помогла ему снять с себя одежду. Но даже когда они лежали рядом, перед глазами трибуна стояла Алипия Гавра и он вспоминал теплое прикосновение ее губ. Только теперь он понял, почему так долго молчал, услышав от Хелвис о будущем ребенке. Понял он и еще кое-что и негромко рассмеялся.
 — В чем дело, дорогой? — спросила она, коснувшись его щеки.
 — Да так, ерунда.
 Он не мог сказать ей, что понял, почему время от времени она называла его именем своего покойного мужа.
 — Ну-ка, дай мне взглянуть на нее, — велел Горгидас Марку на следующее утро. Тот отдал салют, словно легионер, принявший приказ к исполнению, и протянул руку врачу. Края раны были все еще воспаленными и красными, их покрывала сухая коричневая корка. Но Горгидас удовлетворенно хмыкнул.
 — Воспаления и заражения нет. Хорошо заживает, — констатировал грек.
 — Твой бальзам отлично помогает, хотя кусается чертовски больно, — буркнул Марк. Горгидас заливал раны бальзамом, который называл барбарум. Это была разведенная водой смесь смолы, масла, уксуса, листьев мяты и подорожника. Трибун морщился каждый раз, когда врач накладывал повязку, пропитанную этим составом, не позволявшим ране воспалиться и загнить.
 Горгидас снова хмыкнул, пропустив похвалу мимо ушей, — ничто не трогало его с тех пор, как погиб Квинт Глабрио.
 — Ты не знаешь, когда Император собирается послать свое посольство в Аршаум?
 — Не очень скоро. Корабли Бурафоса топят всех, кто высовывает нос из города. А зачем тебе?
 Грек мрачно посмотрел на него. Он сильно осунулся и постарел за последнее время. Его худощавость превратилась в худобу, а надо лбом справа он срезал прядь волос в знак траура по Глабрио.
 — Зачем? — эхом отозвался Горгидас. — Нет ничего проще, чем ответить на этот вопрос. Я хочу поехать в Аршаум. — Он плотно сжал губы и, не моргнув, ответил на прямой взгляд Скауруса.
 — Ты не можешь этого сделать, — быстро сказал трибун.
 — Почему же? Как ты собираешься остановить меня? — Голос грека стал опасно спокойным.
 — Я могу приказать тебе остаться.
 — Можешь ли ты это сделать по закону? Неплохой вопрос для римских чиновников — вот бы они потолковали! Я служу в легионе, это верно, но являюсь ли я частью его? Мне думается, нет, во всяком случае, не больше, чем сапожник или булочник, работающий по договору. Но я ни то и ни другое. Так что тебе придется заковать меня в цепи, иначе я откажусь выполнять твой приказ.
 — Но почему? — беспомощно спросил Марк. Он, конечно, не собирался заковывать Горгидаса в цепи. И дело было даже не в том, что грек был его другом. Марк знал, что Горгидас упрям и заставлять его делать то, чего он делать не хочет, — пустая трата времени и сил.
 — Нетрудно найти ответ и на этот вопрос. Я планирую добавить к моей «Истории» записки об обычаях и религии аршаумов, и мне нужно знать больше, чем хочет или может сообщить Ариг. Этнографию, как мне кажется, легче изучать на месте.
 Горечь этих слов дала Скаурусу ключ, который он тщетно пытался найти.
 — Ты думаешь, медицина не стоит того, чтобы остаться ради нее? А как же те из нас, которых ты вылечил? Некоторых ты ставил на ноги по пять-шесть раз! Как же это? — Он показал на свою раненую руку.
 — Ну и что с того? Ну заживет, так почему бы ей и не заживать на таком-то здоровяке, — пожал плечами грек. В своем отвращении к себе он не хотел замечать успехов, которые приносили его знания и опыт. — Видессианский целитель смог бы залатать ее в течение нескольких минут вместо полутора недель, и ему не пришлось бы беспокоиться о том, чтобы она не воспалилась.
 — Если он действительно смог бы это сделать, — возразил Марк. — Некоторые болезни и раны они исцелять не могут. К тому же, излечивая других, они теряют чересчур много духовной и физической энергии. Но ты всегда делаешь все, что можешь.
 — Все, что могу. Это не слишком-то много. Я делал все, что в моих силах, но Муниций был бы сейчас мертв, и Публий Флакк, и Котилий Руф и — боги знают, сколько еще? Какой из меня врач, если я даже не могу понять, какие силы дали им возможность выжить? — В глазах грека стояла печаль. — Мы оба были свидетелями моей неудачи, верно?
 — Так что же, ты спрячешься в степи и даже не будешь пытаться?
 Горгидас моргнул, но ответил:
 — Не стыди меня, чтобы я остался, Скаурус.
 Трибун густо покраснел, рассердившись, что грек так легко раскусил его.
 — В Риме я был неплохим врачом, а здесь просто пародия на целителя. Если у меня есть хотя бы небольшой талант историка, возможно, я смогу оставить после себя что-нибудь стоящее. Нет, правда, Марк, — сказал он, и трибуна это тронуло до глубины души: врач никогда еще не называл его по имени. — Вам всем будет гораздо лучше с каким-нибудь жрецом-целителем. Ты и так пострадал более чем достаточно из-за моей неуклюжести.
 Было ясно, что Горгидас не изменит своего решения. Хватаясь за последнюю соломинку, Марк спросил:
 — Если ты оставишь нас, с кем же будет ругаться Виридовикс?
 — На этот раз ты близок к цели, — признался Горгидас и, к удивлению Марка, улыбнулся. — Мне будет не хватать рыжего бандита, несмотря на всю его наглость. Но и это неважно: Гай Филипп может ругаться с ним до своего смертного часа.
 — Пусть будет так, — побежденный, Скаурус развел руками. — В первый раз я радуюсь тому, что Бурафос примкнул к мятежникам. Его корабли не только вынуждают тебя остаться с нами подольше, но и дают тебе время поразмыслить над своим решением.
 — Не думаю, чтобы я изменил его. Я отправился бы туда даже если бы… если бы все было иначе. — Грек помолчал. — Бесполезность — малоприятная вещь. А теперь, с твоего позволения, я должен идти. Гавтруз обещал рассказать мне легенды своего народа о завоевании Татагуша. Сопоставить их с документами видессианских историков будет весьма любопытно, ты не находишь?
 Каким бы ни был ответ Марка, грек не стал его дожидаться.
 Весь превратившись во внимание, трибун стоял справа от императорского трона. В этой церемонии почетное место занимал Бальзамон, сидевший рядом с Императором. Каким-то образом духовному отцу Видессоса даже в богатых одеждах из голубого шелка, расшитого золотыми нитями, удавалось выглядеть сущим бродягой. Темная, пронизанная серебром борода не добавляла патриарху величия, беспорядочно спускаясь на грудь, она скрывала вышитый жемчугом воротник.
 Слева от Императора стояла Алипия Гавра, одетая настолько скромно, насколько это позволял протокол церемонии. Скаурус не видел ее уже больше двух недель с той памятной встречи в дворцовом парке; дважды он просил об аудиенции и дважды не получал никакого ответа. Он почти боялся встретиться с принцессой глазами, но та кивнула ему.
 Комитта Рангаве, не имевшая официального статуса жены, вынуждена была стоять в толпе придворных у длинной колоннады Тронного зала. В этом море жирных лиц ее худое, хищно-красивое лицо выделялось, как голова сокола среди стаи голубей.
 Увидев римлянина, она быстро метнула взгляд в сторону, желая отыскать Виридовикса, и Марк порадовался, что того нет рядом.
 Легкий шум ожидания наполнял зал. Великие ворота, закрытые после того как придворные собрались, медленно раскрылись, и в проеме показался высокий мужчина. Его силуэт четко вырисовывался на фоне яркого солнечного света, хлынувшего в зал из парка. Широкие уверенные шаги его казались неуместными здесь, чуждыми этому залу, привыкшему к мягкой поступи чиновников и скользящей походке евнухов. Тарон Леймокер был одет в чистую одежду, висевшую на нем, как на вешалке: за время заключения он сильно похудел. Несколько дней свободы не успели еще согнать с лица бывшего адмирала серую бледность, появившуюся за долгие месяцы вдали от солнечного света. Чисто вымытые волосы и борода все еще не были подстрижены. Скаурус слыхал, что он отказался от услуг цирюльника, заявив: «Пусть Гаврас увидит меня таким, каким я был». Больше, насколько знал трибун, Леймокеру пока ни от чего отказываться не пришлось — ни одного соглашения заключено не было.
 Бывший адмирал подошел к императорскому трону, остановился и взглянул прямо в лицо Туризину. При видессианском дворе, где этикет имел такое огромное значение, подобный взгляд был верхом грубости. Марк услышал, как в абсолютной тишине трещат факелы. Затем медленно, исполненный достоинства, Леймокер распростерся перед своим сувереном.
 — Поднимись, поднимись, — нетерпеливо сказал Туризин. В этом тоже было грубейшее нарушение этикета — для таких случаев существовали определенные, заранее предписанные формулы, и пренебрежение ими повергло придворных в отчаяние.
 Леймокер поднялся.
 Император заговорил, и каждое слово отдавало привкусом горечи:
 — Я снимаю с тебя обвинение в заговоре против нашей особы. Все твои имения, состояние и права снова возвращаются тебе.
 В толпе придворных послышался глубокий вздох. Леймокер снова начал опускаться на колени, но Туризин остановил его движением руки.
 — Надеюсь, мы придем к соглашению, — начал он, скорее как торговец, приступающий к заключению трудной сделки, чем как Автократор видессиан; Леймокер подался вперед. — Что ты скажешь о том, чтобы поступить ко мне на службу в качестве дрангариоса моего флота и выступить против Бурафоса и Ономагулоса?
 Марк отметил про себя, что императорское «мы» тут же исчезло из речи Туризина.
 — Почему же к тебе, а не к ним?
 Тюрьма не отучила Леймокера от его прямоты. Придворные отшатнулись, услышав столь ясную и смелую речь, болезненно резанувшую их слух. Но Император казался довольным, и ответ его был таким же прямым:
 — Потому что я не тот человек, который нанимает на службу убийц.
 — Нет, вместо этого ты бросаешь невинных людей в тюрьму.
 Толстый церемониймейстер, стоящий среди высших придворных, побелел и, казалось, был близок к обмороку. Туризин сидел с каменным, непроницаемым лицом и, скрестив руки на груди, ждал окончательного ответа. Наконец Леймокер склонил голову, спутанные светлые волосы закрыли его лицо.
 — Великолепно! — выдохнул Туризин. Теперь он был похож на игрока, выбросившего «солнца». Он кивнул Бальзамону. — Патриарх благословит твою клятву верности.
 Он едва не замурлыкал: для такого религиозного человека, как Тарон Леймокер, подобная клятва была бы крепче, чем железные кандалы. Бальзамон шагнул вперед и вытащил из кармана своего широкого плаща маленькую книгу священного писания Фоса. Но дрангариос отмахнулся от него; голос моряка, привыкший перекрикивать шум ветра, заполнил зал:
 — Нет, Гаврас, я не стану присягать тебе.
 На мгновение все замерли. Взгляд Императора стал жестким и холодным.
 — А что же тогда, Леймокер? — спросил он, и голос его звучал опасно. — Ты думаешь, мне хватит одного твоего согласия?
 В тоне Туризина слышалась насмешка, но адмирал ответил ему вполне серьезно:
 — Да, клянусь Фосом, иначе чего же стоит твое прощение? Я буду служить тебе, я буду твоим человеком, но не твоей собакой. Если ты не доверяешь мне, не застегнув на моей шее ошейник с шипами клятвы, тогда лучше брось меня назад в тюрьму и прокляни навеки.
 Леймокер замолчал, ожидая решения Гавраса. Его гордость доказывала, что он будет считать себя правым независимо от того, какой выбор сделает Император. Краска залила лицо Туризина. Руки его телохранителей сжались на копьях. Были Автократоры, которые ответили бы на подобный вызов приказом немедленно казнить обидчика, за долгие годы Бальзамон повидал немало подобных примеров.
 — Ваше Величество, позвольте мне… — быстро сказал патриарх просящим тоном.
 — Нет, — ответил Туризин, и Марк в который уже раз убедился, насколько велика в этом зале власть формальностей. В личных покоях Бальзамон закатил бы глаза и пустился в спор, здесь же он поклонился и замолчал. Только Леймокер оставался спокойным — он черпал силы в воспоминании о том, что уже вынес. Император все еще был недоволен, но уважение к смелости и прямоте адмирала вытеснило гнев.
 — Хорошо, будь по-твоему.
 Он не стал тратить времени на угрозы или предупреждения, которые ничего не значили для Леймокера. Адмирал, такой же быстрый, как и Гаврас, поклонился, намереваясь покинуть зал.
 — Куда это ты так скоро? — остановил его Туризин, и подозрительные нотки вновь послышались в его голосе.
 — К докам, разумеется. Где же еще должен находиться твой дрангариос?
 Леймокер не обернулся и даже не замедлил шага. Если бы он мог, то хлопнул бы Великими воротами, уходя из зала, подумал Скаурус. Оба они — адмирал и Император, — одинаково упрямые, сумели перевернуть видессианские церемонии с ног на голову. Выходя из Тронного зала, придворные сокрушенно качали головами, вспоминая сцены, проходившие куда более гладко.
 — Задержись, — велел Туризин Марку, когда тот уже собрался уходить. — У меня есть дело для тебя.
 — Да, повелитель?
 — Можешь не таращить на меня свои невинные голубые глаза, — зарычал Император. — Если они и очаровывают девок, то на меня все равно не подействуют.
 Марк увидел, что Алипия Гавра дернула уголком рта и отвернулась.
 — Ты больше всех настаивал на том, чтобы этот белобрысый ханжа был выпущен на свободу. Теперь гляди за ним в оба. Если он начнет хотя бы дышать тяжелее обычного, я должен об этом знать. Понял?
 — Да. — Римлянин ожидал подобного приказа.
 — Только «да»? — Император пронзил его яростным взглядом, но момент был упущен, и ему не удалось выместить на Скаурусе свой гнев. — Ладно, убирайся отсюда.
 Марк шел к казарме легионеров, когда его остановила Алипия Гавра.
 — Я хочу попросить у тебя прощения. С моей стороны было некрасиво делать вид, будто я не получала твоих просьб об аудиенции.
 — Ситуация была довольно необычной, — ответил трибун. Он не мог разговаривать так свободно, как бы ему хотелось. На дороге было много людей и некоторые уже оборачивались, видя капитана наемников, гуляющего рядом с племянницей Автократора видессиан.
 — Это самое меньшее, что можно сказать. — Алипия тоже старалась говорить двусмысленными фразами, и Марк подумал, что скорее всего она специально решилась побеседовать с ним на людях, в официальной обстановке.
 — Я надеюсь, — сказал он, тщательно подбирая слова, — что вы не думаете, будто я… м-м… использовал ситуацию в корыстных целях.
 Принцесса внимательно посмотрела на него.
 — Офицер нашел бы в ней немало выгод и преимуществ. Но я умею угадывать в людях фальшь и не думаю, чтобы ты был корыстолюбивым человеком. — Она опустила голову и тут же вновь поглядела на трибуна. — А как насчет твоего маленького сына? И семьи, которую ты создал с тех пор, как прибыл в Видессос? На пиру ты выглядел вполне счастливым со своей дамой.
 Скаурус прикусил губу. Ему было неприятно слышать, как девушка повторяет его собственные мысли.
 — И вы говорите, что не видите меня насквозь! — воскликнул он в полном замешательстве.
 Алипия улыбнулась и сделала движение, словно собираясь взять трибуна за руку, но, вспомнив о том, где они находятся, остановилась.
 — Если бы все эти мысли не были у тебя в голове, чтобы их можно было прочитать, — мягко сказала она, — то ситуация эта… м-м-м… никогда бы и не возникла.
 Они подошли к развилке дороги.
 — Я думаю, нам нужно идти сейчас в разные стороны, — сказала девушка и повернула к цветущим вишневым деревьям, скрывающим императорскую резиденцию.
 — Да, на некоторое время наши пути разошлись, — пробормотал Марк.
 — Нет, ты только посмотри, что за работу дал мне Гаврас! — выкрикнул Тарон Леймокер. — Почему он сразу не посоветовал мне повеситься на крюке в камере, когда я был уже готов сделать это. Вероятно, думал, что веревка оборвется, — и был прав!
 Адмирал с отвращением взглянул на Неорезианский порт, располагавшийся в северной части города, которую Скаурус почти не знал. Римляне однажды занимались патрулированием в районе порта Контоскалион. Оттуда же, из южного порта Видессоса они отправились в поход против каздов. Но по сравнению с Неорезианским, названным в память давно умершего префекта города, который руководил его постройкой, Контоскалион казался игрушечным. В Неорезианском порту стояли сотни кораблей, целый лес высоких мачт поднимался в небо. Многие из них, однако, принадлежали неуклюжим торговым судам и крохотным рыбачьим баркасам, подобным тому, на котором отправился в плавание Марк, когда армия Туризина переправлялась через Бычий Брод. Груз и команда давным-давно находились на берегу, поскольку корабли эти оказались запертыми в Видессосе флотом Бурафоса. Адмирал отплыл к Питиосу с лучшей частью имперского флота и сумел удержать ее под своим командованием, когда присоединился к мятежнику Ономагулосу. Из боевых кораблей у Леймокера осталась дюжина галер и десяток более мелких судов. Рыбачьи шхуны и баркасы в счет не шли. Таким образом у дрангариоса кораблей было в три раза меньше, чем у Бурафоса, к тому же лучшие корабельные команды и опытнейшие капитаны тоже оказались на стороне мятежников.
 — Что же теперь делать? — спросил Марк, обеспокоенный задачей, поставленной Императором перед адмиралом.
 Дав выплеснуться отчаянию, Леймокер стал вглядываться в море, — но не в маленькие волны, бьющие о берег, а в бесконечную даль на горизонте. Выйдя из задумчивости, он медленно повернулся к трибуну.
 — Во имя света Фоса, я и вправду не знаю, с чего начать. Прежде всего мне нужно осмотреться и понять, что к чему, сообразить, какие произошли перемены с тех пор, как меня сняли с корабля. Все здесь идет другим курсом и выглядит очень странно.
 По правилам видессианской шашечной игры захваченные шашки могли быть использованы против их первоначального владельца и в течение одной партии по нескольку раз переходили от игрока к игроку. Видессианские шашки очень напоминали игру, в которую они сейчас играли.
 Увидев тревогу на лице трибуна, Леймокер хлопнул его по плечу.
 — Никогда не теряй надежды, — серьезно произнес он. — Независимо от того, насколько сильным кажется ураган, когда-нибудь он стихает. Скотос оставляет людям отчаяние, и это одна из его самых коварных ловушек.
 В римской казарме затихли последние чистые звуки лютни. Шквал аплодисментов заглушил крики «Браво!». Сенпат Свиодо отложил в сторону свой инструмент, на его красивом худощавом лице появилась улыбка. Он поднял стакан с вином и отсалютовал им своей аудитории.
 — Это было просто великолепно, — сказала Хелвис. — Мы словно наяву увидели горы Васпуракана. Фос дал тебе великий талант. Если бы ты не был солдатом, твоя музыка сделала бы тебя богачом.
 — Еще мальчишкой я хотел сбежать из дома с бродячими музыкантами, которые играли на одном из праздников в усадьбе моего отца, — смущенно признался Сенпат.
 — Почему же ты этого не сделал?
 — Отец узнал и выпорол меня ремнем. Он имел на это право, пусть Фос успокоит его душу. Я был нужен семье — даже тогда отряды каздов рыскали вокруг нас, как сборщики податей вокруг человека, откопавшего сокровище. И кроме того, если бы я удрал — смотри, чего бы я лишился!
 Он обернулся и обнял стоявшую позади него Неврат. Яркие ленты, свисавшие с его треугольной васпураканской шапки, щекотали ее шею; она откинула их в сторону и крепко прижалась к мужу.
 Марк отпил вина. Он почти забыл о том, какой чудесной парой были эти горцы. Ему нравилась не только музыка Сенпата, но и его жизнерадостность. Они, и всем это было видно, так любили друг друга, что каждая семейная пара, оказавшись рядом, становилась счастливее от одного только их присутствия.
 — А где же твой друг с усами, похожими на расплавленную медь? — спросила Неврат трибуна. — У него неплохой голос. Я надеялась услышать, как он споет с Сенпатом сегодня вечером, хотя, к сожалению, вместе они могут петь только видессианские песни.
 — Маленькая птичка с желтеньким крылом, — начал Гай Филипп, хитро подмигнув Неврат.
 Она притворно нахмурилась и бросила в него грецким орехом. Как всегда бдительный, он поймал его на лету и расколол рукояткой своего кинжала. Но эта заминка не заставила Неврат забыть свой вопрос. Она подняла бровь и посмотрела на Скауруса, ожидая ответа.
 — У него были неотложные дела, не знаю, какие именно, — сказал он виновато и подумал, что догадаться о том, где сейчас кельт, вовсе не трудно.
 Другая бровь Неврат также приподнялась, когда она заметила его колебание. В отличие от большинства видессианских женщин она не выщипывала брови, чтобы сделать их тоньше, но это совсем не портило ее суровой красоты. Однако Марка невозможно было смутить подобными взглядами. Он хотел, чтобы никто не знал о секрете Виридовикса, и не собирался кого-либо посвящать в эту тайну.
 Неврат повернулась к Хелвис.
 — Ты стала большой дамой, дорогая. Тебе не стоит так увлекаться едой. — Если бы эти слова были сказаны другим тоном, они могли бы задеть Хелвис, но жена Сенпата искренне беспокоилась о ней.
 — Двоим нужно больше еды, чем одному, — устало улыбнулась Хелвис. — Кроме того, я наверняка потеряю половину съеденного завтра утром.
 Сначала Неврат не поняла, о чем она говорит, но через минуту обняла Хелвис.
 — Поздравляю, — сказал Сенпат, пожимая руку трибуна. — Неужели одна мысль о том, что вы двинетесь на запад, так возбуждает тебя? Это будет уже второй, а?
 — Пока второй, — сказала Хелвис и переглянулась с трибуном.
 Когда смех утих, Сенпат сделался серьезен.
 — Вы, римляне, действительно собираетесь на запад, не так ли?
 — Я пока не слышал ни «да», ни «нет», — осторожно проговорил Скаурус. — Во всяком случае, никто никуда не пойдет, пока Бурафос стоит в Бычьем Броде. Но почему тебя это интересует? Ты ведь уже несколько месяцев как не входишь в наш отряд?
 Прежде чем ответить, Сенпат обменялся несколькими фразами на своем гортанном языке с Гагиком Багратони. Накхарар ответил рычанием. Остальные васпуракане закивали; один из них с силой ударил кулаком по колену.
 — Я снова буду с твоим отрядом, если ты не возражаешь, — обратился молодой дворянин к Скаурусу. — На западе вам придется воевать не только с мятежниками. Казды тоже будут там, а мне надо заплатить им небольшой долг.
 Его веселые глаза омрачились.
 — И мне, — добавила Неврат.
 Марк видел, как она сражалась у Марагхи и во время боя с намдалени Дракса, и знал, что она имела в виду именно то, что говорила.
 — Вы оба знаете, что я отвечу «да» независимо от того, двинемся мы на запад или нет. Как я могу отказать таким опытным воинам и отличным разведчикам, которые к тому же мои друзья?
 Сенпат Свиодо поблагодарил трибуна с необычной для него серьезностью. Все еще погруженный в свои мысли, Багратони заметил:
 — У нас тоже небольшой счет к Земаркосу.
 Васпуракане снова кивнули; у них имелось значительно больше причин ненавидеть фанатика-жреца, чем кочевников. И в случае, если легионеры пойдут на запад, им может представиться возможность отомстить. На пути к Марагхе Туризин посмеялся над Земаркосом, и сейчас фанатик-жрец признал Ономагулоса своим Автократором. Его последователи пополнили не столь многочисленные прежде отряды провинциального магната.
 На секунду казарма притихла.
 Римляне были преданы государству, за которое сражались, но это была лояльность наемников, лишенная внутреннего содержания точно так же, как скорлупа пустого ореха Они не имели за спиной десятилетий войн и погромов, закаливших васпуракан, как огонь закаляет сталь. Люди, называвшие себя «принцами», редко показывали посторонним свою жесткость и суровость, но прорвавшись, чувства эти способны были оледенить кровь их менее готовых к испытаниям товарищей.
 — Земаркос пришел из темноты! — закричал Сенпат Свиодо, чувствуя охватившее всех волнение. — Он орудие Скотоса! — Потом горец повернулся к Гаю Филиппу и совсем другим голосом спросил: — Так что вы, римляне, знаете про эту маленькую птичку?
 Пальцы его забегали по струнам. Легионеры громко запели, обрадованные тем, что песня разрядила всеобщее напряжение.
 — Что с тобой, Тарон? Ты выглядишь так, будто не спал целую неделю, — спросил Марк.
 — Ты почти угадал, — Леймокер громко зевнул. Бас его звучал еще более хрипло, чем обычно. Хотя он немного поправился после тюрьмы, кожа его все еще выглядела бледной и нездоровой. — Весьма утомительное занятие — делать невозможные вещи. — Даже смех его, когда-то гулкий, звучал приглушенно. — Не хватает кораблей, не хватает моряков, не хватает денег, не хватает времени. — Он загибал один палец за другим. — Чужеземец, Гаврас может выслушать тебя. Попробуй объяснить ему, что я не колдун и не могу сотворить победу мановением руки. И объясни ему это толково, иначе мы оба окажемся за решеткой.
 Скаурус решил, что адмирал впадает в отчаяние, но Леймокер был так настойчив, что трибун согласился поговорить с Императором. Усталость сделала дрангариоса флота раздражительным, и он не признавал сейчас никаких доводов, кроме своих собственных.
 Трибуну повезло, его допустили к Императору всего через день. Однако, едва он заговорил о жалобах Леймокера, Туризин остановил его:
 — Чего он от меня хочет? Анчоусов к обеденному столу? Каждый идиот может справиться с легкой работой, и только тяжелое испытание покажет, из какого материала сделан человек.
 К трону подошел посыльный. Не смея вмешиваться в разговор, он тем не менее мялся и не уходил:
 — Ну? — резко спросил Туризин.
 Гонец распростерся перед Императором, поднялся и подал ему сложенный вдвое лист.
 — Прошу прощения, Ваше Величество. Человек, доставивший этот документ, сказал, что нужно вручить его вам немедленно.
 — Ладно, давай сюда. — Император развернул лист и прочел вслух: — «Приходи к крепостной стене у моря, и ты узнаешь, что принесло тебе твое доверие. Леймокер, дрангариос флота».
 Лицо Туризина багровело все сильнее при каждом новом слове, он разорвал лист на части и повернулся к Скаурусу, заорав:
 — Фос да проклянет тот день, когда я послушался твоего ядовитого языка! Полюбуйся! Этот предатель еще и хвастается своей изменой! Зигабенос!!!
 Когда гвардеец появился перед ним, Император, ругаясь через слово самым грязным образом, приказал ему немедленно послать солдат в доки и остановить Леймокера, если они успеют это сделать. Под конец он сердито буркнул:
 — Скорее всего, уже слишком поздно, но мы должны попытаться.
 Гнев Императора был так страшен, что когда он поднялся с трона, Марк отступил на шаг, опасаясь, что тот бросится на него. Вместо этого Туризин, яростно сверкнув глазами, коротко приказал:
 — Пойдешь со мной. Если мне предстоит увидеть плоды твоей глупости, то и тебе лучше быть рядом.
 Гаврас стремительно зашагал по коридору, за ним следовал ошеломленный Скаурус. Все, чему поверил римлянин, все, что восхищало его в Леймокере, оказалось ложью. Это было хуже, чем простое предательство, поскольку доказывало, что Марк совершенно не разбирается в людях. Чувство было настолько унизительным, что у трибуна дух захватывало и он с трудом поспевал за Императором.
 Придворные бежали следом за Гаврасом, но никто не осмелился напомнить ему о других, еще не оконченных делах. Поминутно ругаясь, он быстро прошел через дворцовый комплекс и поднялся на бастион, откуда хорошо было видно море. Туризин не глядел на Скауруса, у которого был вид человека, приговоренного к казни. Зрелище, открывшееся Императору с зубчатых стен, исторгло из его груди новый крик ярости:
 — Этот выродок украл весь мой флот!
 Легкие корабли, триремы и короткие галеры шли к западу от Неорезианского порта. Морская пена вскипала на веслах при каждом ударе о волны. Сердце Марка упало — он и представить себе не мог, что такое возможно.
 — А теперь смотри, — сказал Император, указав на порт одного из пригородов столицы на противоположном берегу Бычьего Брода. — Пес Бурафос идет, чтобы пригласить моего дрангариоса к своему очагу!
 Корабли мятежного адмирала были видны уже совсем отчетливо и приближались с каждой минутой. Туризин погрозил им кулаком. На лестнице послышался стук сапог. Солдат подбежал к Императору и доложил:
 — Мы опоздали, Ваше Величество, Леймокер уже отплыл.
 — Да ну? — язвительно рявкнул Гаврас.
 Глаза солдата стали круглыми, когда Туризин махнул рукой в сторону моря. Корабли Леймокера построились напротив мятежников. Тяжелые галеры стояли в центре, триремы с более легкими судами на флангах. Несмотря на то что этот элемент построения отличался от тактики сухопутных сражений, Марк сразу же понял маневр адмирала.
 — Он построил корабли к бою!
 — Клянусь Фосом, ты прав! — сказал Туризин, впервые обратив внимание на трибуна. — Но какое это имеет значение? Кем бы ни был твой драгоценный друг, предателем или ненормальным, он все равно вгонит меня в могилу. Его ждет поражение, Бурафос будет с ним играть, как кот с кузнечиком. Ты только взгляни на его корабли.
 Неизвестно, думал ли Гаврас в действительности, что Леймокер его предал, но Бурафос не колебался ни минуты. Весь его флот изготовился к атаке, и тяжелые корабли устремились к маленьким судам противника, намереваясь быстро потопить немногочисленную эскадру дрангариоса. Проклятия, которые Туризин только что посылал Леймокеру, теперь понеслись в адрес Бурафоса. Посланец Зигабеноса слушал его с восхищением.
 Марк почти не замечал Императора. Наблюдать за боем, в котором он не мог принимать участия, показалось ему хуже, чем сражаться самому. В рукопашной схватке, один на один с врагом, не было времени на размышления. Стоящим же на крепостных стенах только это и оставалось. Трибун впился ногтями в кожу ладоней, наблюдая за тем, как гребцы обоих отрядов увеличили скорость. Корабли сходились все ближе и ближе. Интересно, подумал Скаурус, на что надеется Леймокер. С какой такой радости он вообразил, будто каждый видессианин в отряде мятежников примет его за бога и сдастся без боя… Оба флота были уже на расстоянии полета стрелы друг от друга, когда одна из бирем Бурафоса развернулась и атаковала трирему, следовавшую за мятежным адмиралом. Более тяжелая трирема, не ожидавшая такого сюрприза, была искалечена — весла одного борта сломались, послышались дикие крики искалеченных гребцов. Вода хлынула в пробитое тараном отверстие в борту, и трирема начала медленно, почти с достоинством, погружаться.
 Тут только Марк заметил, что бирема при развороте атаковала не только трирему, но и шедшую слева по борту галеру. С десяток весел на ней было сломано, и галера оказалась изувечена настолько, что практически вышла из строя и вынуждена была повернуть к недавно покинутому берегу. Бирема между тем устремилась к следующей жертве. Неожиданная атака эта послужила сигналом десятку других кораблей мятежного адмирала, обрушившихся на остальные суда Бурафоса и совершенно расстроивших тем самым боевую линию его флота. На кораблях, верных Ономагулосу, царило смятение, вызванное таким оборотом дела. Никто из капитанов, следовавших за Бурафосом, не знал, кто из их товарищей все еще друг им, а кто враг, и они замерли в нерешительности, нервно оглядываясь по сторонам и не зная, что предпринять. Прямо в центр этого хаоса врезались корабли Тарона Леймокера.
 Туризин подпрыгивал на бастионе.
 — Теперь ты знаешь, что я почувствовал, узнав о твоем предательстве, ублюдок! — закричал он Бурафосу так яростно, будто надеялся, что тот его услышит. — А, теперь ты знаешь!
 Только сейчас Скаурус понял причину бессонных ночей Леймокера: дрангариос боронил это поле в течение многих дней и теперь, увидев, что урожай созрел, пришел собрать его. Но несмотря на первый успех, морская битва была еще не выиграна. Даже со своими столь внезапно обнаружившимися союзниками Леймокер имел куда меньшее число кораблей, а Элизайос Бурафос был опытным моряком. И все же суда его были окружены, и кольцо вокруг них сжималось все теснее. Когда Бурафос попытался прорваться сквозь него, очередная галера мятежников подняла весла и прошла так близко от другой галеры, что полностью искалечила корабль. Еще одно судно наше, подумал Марк. Так оно и случилось — галера заняла место в строю флота Леймокера. Обе эскадры, как нарочно, вывесили на мачтах одинаковые флаги с золотым солнцем. Марк увидел еще один стяг на носу триремы, казавшийся маленьким из-за расстояния — красный вымпел с золотой каймой, — эмблему дрангариоса флота. Бурафос, должно быть, решил, что единственный выход из затруднительного положения — это убить соперника-адмирала. Четыре его лучших галеры рванулись к кораблю Леймокера, потопив по пути одно из маленьких судов противника. Рядом с Леймокером не осталось никого, кто мог бы ему помочь. Трирема дрангариоса развернулась на волнах по направлению к порту. Гребцы резко ускорили темп, стараясь уйти от врагов. Пена кипела под косом триремы, шедшей сейчас прямо к тому месту, где на бастионе стоял Скаурус. Вот она благополучно проскочила мимо бурлящего водоворота, образовавшегося там, где затонуло одно из первых судов Бурафоса, вильнула в сторону, избегая встречи с наиболее яростным преследователем… Одни за другим корабли мятежников вырывались из окружения и бросались в погоню за флагманом.
 — Чтоб Скотос и демоны забрали их, они догонят адмирала! — крикнул Туризин, крепко сжимая зубец стены. Несколько минут назад он готов был бросить Леймокера в кипящее масло, а теперь сходил с ума из-за того, что дрангариос может быть ранен или даже убит.
 Но Леймокер знал, что делает. С берега хорошо была видна шапка его светлых волос, и, присмотревшись, можно было разглядеть, как он жестикулирует, отдавая команды. Извернувшись, как змея, трирема обогнула тонущую галеру и ударила носовым тараном ближайшего преследователя. В пробоину хлынула вода, моряки с криками стали прыгать в воду, чтобы уйти от водоворота, который образуется там, где тонет корабль. Ошеломленные мятежники не сумели не только прийти на помощь галере, но и отомстить за нее. Остальные три корабля Бурафоса остановились, как будто Леймокер оказался не только опытным моряком, но и чародеем. Дерзкий маневр дрангариоса вдохнул надежду в его эскадру и поколебал дух его противников. Около двадцати прорвавшихся кораблей прекратили преследование флагмана и бросились в бегство, отступив к пригородам Видессоса на противоположном берегу Бычьего Брода.
 Для них битва была закончена. Другая часть флота Бурафоса, видя, что ситуация резко изменилась, перешла на сторону победителя и напала на своих бывших соратников.
 Туризин пустился в пляс. Забыв о своем императорском достоинстве, он хлопал Марка и гонца Зигабеноса по плечам и хохотал, когда они отвечали ему тем же.
 Десятка полтора кораблей мятежников продолжали, однако, сражаться. Скаурус не удивился, увидев на одном из них вымпел адмирала-предателя. Зная, что битва проиграна, Элизайос Бурафос и преданные ему моряки продолжали драться, чтобы дать возможность спастись остальным. Они бились искусно и яростно, и все же сражение закончилось быстрее, чем ожидал трибун. Белые флаги один за другим стали подниматься на мачтах кораблей мятежников, и вскоре последний капитан Бурафоса сдался на милость победителя.
 — Потопи их всех! — крикнул Гаврас возбужденно, но через секунду неохотно добавил: — Нет, не делай этого. Они понадобятся мне когда-нибудь в битве против Намдалена. — Он обернулся к Марку: — Я должен думать о будущем, и, черт бы меня побрал, я думаю о нем. Проклятая должность Автократора заставляет меня слишком много думать. — Гаврас вздохнул, вспомнив, как свободен он был в своих помыслах и поступках прежде, пока еще не стал Императором.
 В Неорезианском порту Император снова повеселел. Порт был заполнен толпами солдат и горожан. Для видессиан победное возвращение Леймокера было зрелищем, которое обидно упустить. Кроме того, солдаты знали, что теперь они наконец смогут лицом к лицу встретиться с Баанесом Ономагулосом: щита, который прикрывал его от них, больше не существовало.
 Туризин приветливо кивал каждому капитану, сходившему с корабля на берег. Он делал вид, что все они равны перед ним, и не пытался отделить моряков, отплывших с дрангариосом, от бывших мятежников. Последние, зная его вспыльчивый характер, приближались к нему с опаской, но Туризин был так счастлив, что радость победы перевесила злобу на тех, кто изменил ему.
 Галера Тарона Леймокера подошла к берегу последней из-за полученных в бою повреждений. На обоих бортах недоставало нескольких весел, гребцы, сидевшие на них, погибли; в палубе зияла большая дыра. Солдаты Гавраса радостно приветствовали адмирала, который не обращал на них внимания до тех пор, пока трирема не была пришвартована. Лишь после этого он помахал им рукой и ловко, как юноша, спрыгнул на берег. Толпа приветствовала победителя восторженными воплями и дрангариосу пришлось изрядно попотеть, прежде чем он добрался до Императора. Низко поклонившись, Леймокер сказал:
 — Я полагаю, мое донесение было доставлено Вашему Величеству своевременно и смогло успокоить вас.
 Склонившись в поклоне, он едва заметно подмигнул Скаурусу, чего Туризин, к счастью, не заметил. Император густо покраснел и шумно втянул ноздрями воздух. Он уже готов был разразиться проклятиями, но, заметив, что Марк изо всех сил пытается скрыть улыбку, сдержался.
 — Ты чересчур простодушен, черт бы тебя побрал! — проворчал он, обращаясь к адмиралу. — Я говорил это не один год, запомни.
 — Это значит, что моя работа закончена и мне пора назад, в камеру? — Дрангариос ответил Туризину шуткой, но прозвучала она, как показалось Скаурусу, не слишком весело.
 — После страха, который я из-за тебя испытал сегодня, ты, несомненно, заслуживаешь этого. — Глаза Туризина внезапно сверкнули. — Ага, кто же это у нас сегодня в гостях?
 Два моряка подвели к Императору пленника; им пришлось поддерживать его за руки — вся левая сторона красивого лица была залита кровью. Его сильно ударил камень, выпущенный из пращи.
 — Тебе лучше было бы остаться в Питиосе, Элизайос, — промолвил Туризин, разглядывая мятежного адмирала.
 Бурафос гневно посмотрел на Туризина и тряхнул головой, пытаясь прогнать застилавший глаза туман.
 — Мы держались неплохо, пока этот проклятый камень не уложил меня на палубу. Впрочем, и цель у него была завидная. Найдись подобная на вашем флоте, и мои катапульты бы не промахнулись. — Бурафос плюнул под ноги Тарону Леймокеру.
 Шутка вышла слабой, но Марк почувствовал уважение к силе духа мятежника, который мог так разговаривать в подобную минуту.
 — Больше такой возможности тебе не представится, — сказал Туризин.
 — Знаю. Когда же ты начнешь воевать сам, Гаврас? Ты стравил меня с этим навозным мешком, а потом бросил его на меня. Какой же ты после этого воин?
 — Такой, что стал повелителем вас обоих, — сурово ответил Туризин и повернулся к морякам. — Отвести его к Кинегиону.
 Они уже уводили Бурафоса, когда Гаврас, внезапно вспомнив о чем-то, остановил их.
 — В память о службе, которую ты когда-то сослужил мне, Элизайос, твои земли не будут конфискованы в казну. Кажется, у тебя есть сын?
 — Да. Это очень щедро с твоей стороны, Гаврас.
 — Он не был моим врагом и никогда не пытался причинить мне вреда. Твоя голова не будет украшать Майлстоун.
 — Ты волен делать все, что хочешь. — Бурафос пожал плечами. — Я не слишком забочусь о своей голове после того, как игра проиграна. — Он повернулся к матросам. — Пошли. Полагаю, вы хорошо знаете дорогу.
 Сопровождаемый стражниками, Бурафос вышел, и шаги его стали намного тверже.
 — Он умирает с честью, — сказал Марк, — не сумев удержать свои мысли при себе.
 — Это так, — кивнул Император. — Но лучше бы он жил с честью.
 Трибун не нашелся с ответом и промолчал.
 Небольшая кучка зевак глазела на корабль, стоящий у пирса.
 — Что это там написано на борту? — поинтересовался Гай Филипп. Буквы, покрытые солью, расплылись и выгорели.
 — «ПОБЕДИТЕЛЬ», — прочел Марк. Старший центурион поджал губы и пробормотал:
 — Он никогда не заслужит этого названия.
 «Победитель» качнулся на волне. Более широкий, чем обычные тонкобортные корабли видессиан, он нес широкий квадратный парус, обвисший сейчас из-за отсутствия ветра. С берега видны были банки для гребцов, так что корабль мог а случае необходимости маневрировать.
 — Это суденышко построено не вчера, что правда, то правда, но оно благополучно доставит нас до Присты, а это главное, — уверил друзей Горгидас, разбиравшийся в кораблях значительно лучше римлян, и придвинул к себе ногой большой кожаный мешок. Марк помогал греку укладывать вещи и знал, что не менее половины его веса составляли свитки, перья, стилос и несколько пакетов сушеных чернил.
 — Император не теряет драгоценного времени, — заметил трибун. — Прошла всего неделя, как мы одержали победу на море, а ты уже едешь в Аршаум.
 — Давно пора, — проворчал Ариг, сын Аргуна. — Я уже соскучился по своей горячей лошади.
 Пикридиос Гуделес еле заметно вздрогнул.
 — О, больше тебе скучать не придется, ведь лошадь, насколько я знаю, является единственным средством передвижения в степях. Боюсь, что и мне придется снова к ней привыкать. — Он обернулся к Скаурусу: — Новые военные кампании против узурпатора и каздов будут не легкими. Солдаты аршаумов, скорее всего, не сумеют принять участие в первой, но к войне с каздами вполне могут успеть.
 — Разумеется, — кивнул Марк.
 Туризин доверял Гуделесу настолько, что решился послать его специальным эмиссаром в Аршаум, и это удивляло римлянина. Он не мог понять причин такого доверия и склонен был думать, что Император просто убирает со сцены потенциального противника. Впрочем, какими бы соображениями ни руководствовался Гаврас, в паре с чиновником он, потакая своей подозрительности, послал военного — Ланкиноса Скилицеза. Скаурус плохо знал этого крепко сложенного человека с жесткими чертами лица и не был уверен, не является ли он братом Скилицеза, погибшего в ночной схватке около года назад. По крайней мере, одно качество свидетельствовало в пользу пригодности Скилицеза для такого поручения — римлянин слышал, как тот разговаривал с Аригом на языке кочевников. Возможно, он вообще специализировался на информации по Пардрайским степям.
 — Есть еще одна причина для спешки, — вступил в разговор Скилицез. — Прошлой ночью пришли новые донесения из Присты. В степях появился Авшар. Боюсь, он снова набирает солдат, и нам надо опередить его.
 Марк издал возглас огорчения, и остальные, услышав это известие, разделили его чувства. В глубине души трибун был уверен, что князю-колдуну удалось благополучно улизнуть из Видессоса, но прежде он хоть мог тешить себя надеждой, что тот запутается в собственных кознях.
 — Ты уверен? — спросил он Скилицеза.
 Тот твердо кивнул. Он не похож на обычного болтливого видессианина, подумал Марк.
 — Пусть духи помогут нам встретиться с ним, — Ариг выразительно взмахнул рукой, словно в ней был меч.
 Марк восхитился его мужеством, но не здравомыслием. Многие выражали подобное желание, но исполнение его не доставило им большой радости.
 Гай Филипп снял с пояса меч и передал Горгидасу.
 — Возьми, — сказал он, — если это порождение змеи гуляет на свободе, он может тебе пригодиться.
 Грек был тронут подарком, хотя и попытался отказаться от него:
 — У меня нет опыта владения таким оружием. Да и учиться этому мне не хочется.
 — Все равно возьми его, — настаивал Гай Филипп. — По мне, так хоть в мешок засунь, но возьми обязательно.
 Старший центурион говорил так, будто наставлял легионера, а не вручал подарок другу, однако настойчивость его была вызвана заботой, и Горгидас понимал это. Он принял меч со словами благодарности и сделал именно то, что посоветовал ему Гай Филипп, — засунул его в мешок.
 — Очень трогательно, — усмехнулся Гуделес. — Ну, а теперь давайте подсластим прощание.
 Он вытащил флягу, отпил глоток и передал Скаурусу. Вино было легким. В самый раз для Гуделеса, подумал трибун.
 С берега на корабль была переброшена доска. Капитан «Победителя», крепкий мужчина средних лет, крикнул:
 — Эй, ребята, пора уже подниматься на борт! — Он махнул рукой, приглашая их.
 Ариг покинул землю Видессоса, даже не оглянувшись. Правой рукой он поддерживал саблю, левой — висящий на боку мешок. Скилицез последовал за ним и был столь же невозмутим. Пикридиос Гуделес издал театральный стон, взваливая на спину свой мешок, хотя не похоже было, чтобы тот весил особенно много.
 — Береги себя, — приказал Гай Филипп Горгидасу, хлопнув его по спине. — У тебя слишком доброе сердце, так не годится, парень.
 Врач раздраженно фыркнул:
 — Зато ты набит дерьмом до отказа, даже глаза коричневые.
 Он крепко обнял обоих римлян, поднял свой мешок и последовал за остальными.
 — Помни, я собираюсь прочитать то, что ты напишешь о своем путешествии, постарайся, чтобы книга была хорошей, — крикнул ему Марк.
 — Тебе нечего беспокоиться, Скаурус, ты будешь ее читать, даже если мне придется привязать тебя к столу и тыкать рукописью тебе в лицо. Это достойное наказание за то, что ты напомнил мне о моей читательской аудитории.
 — Ну, что там, закончили погрузку? Все на борту? — спросил капитан, когда грек поднялся на палубу. — Отчаливаем!
 Два полуголых матроса втащили на борт доску, еще двое прыгнули на пирс, чтобы перебросить толстые швартовы.
 — Эй, подождите отчаливать, отплывать, как там это у вас называется!
 Пирс задрожал под грохочущими подкованными сапогами Виридовикса. На голове кельта был шлем, а за спиной — мешок. Лицо его покраснело и взмокло от пота. Судя по громкому пыхтению, Виридовикс примчался из римской казармы в ужасной спешке.
 — Что случилось? — в один голос опросили Марк и Гай Филипп, обменявшись тревожными взглядами. Если не считать сражений и любовных похождений, в характере культа не замечалось стремительности.
 — Ага, так ты все-таки пришел проститься со мной! — крикнул Ариг, спрыгивая на берег.
 — Нет, дело в другом, — ответил Виридовикс, со вздохом облегчения сбросив свой мешок на доски пирса. — С твоего позволения, я тоже отправлюсь в путешествие.
 Скуластое лицо кочевника расплылось в улыбке.
 — Что может быть лучше? Ты наконец попробуешь наш знаменитый кумыс, о котором я столько рассказывал.
 — Ты что, парень, совсем свихнулся? — Гай Филипп указал пальцем на «Победитель». — Это же корабль. Если ты кое-что забыл, то желудок твой быстро взбодрит твою память.
 — Я помню, — простонал кельт, вытирая лицо рукавом, — но выбора у меня нет. Или я сажусь на корабль, или мне придется познакомиться с секирой палача. Когда я плыву по морю, мне хочется умереть, но если я останусь, это желание исполнится слишком быстро. От этого я не в восторге.
 — Секира палача? — спросил Скаурус и перешел на латынь. — Женщина выдала тебя?
 Поскольку они не называли имен, Ариг и матросы не могли догадаться, о чем идет разговор.
 — Черт бы побрал проклятую шлюху! — ответил Виридовикс на том же языке. Обычная жизнерадостность покинула его, он был расстроен и рассержен. Уловив блеск в глазах Марка, он добавил: — Мне не нужны твои «я же говорил» и все такое прочее. Ты предупреждал меня и был прав. Будь во мне хоть капля твоей предусмотрительности, я бы не вляпался в эту историю.
 Это признание открыло трибуну всю глубину огорчения кельта, никогда не устававшего прежде насмехаться над холодностью и расчетливостью скучных римлян.
 — Так что же случилось?
 — Ты не догадываешься? Эта зеленая, как море, змея, ревнивая зеленая змеюка опять грозила мне. Ревность жрет ее, как раковая опухоль. Она требовала, чтобы я бросил моих девочек: Каврилию, Лиссену и Белин, но я снова сказал ей «нет». Они будут скучать без меня, мои бедняжки! Обещай мне, что ее гнев не обрушится на них.
 — Ну, разумеется, — нетерпеливо пообещал Скаурус. — Продолжай.
 — Я сказал «нет» и эта сука с черным сердцем принялась визжать так, что разбудила бы и мертвеца, и поклялась, что скажет Гаврасу, будто я ее изнасиловал. — Легкая усмешка на мгновение показалась на лице кельта. — И поверь мне, она это запросто может сделать. Она встречалась со мной достаточно часто, чтобы рассказать во всех подробностях, что я с ней проделываю.
 — Она легко это сделает, — подтвердил Гай Филипп.
 — И я так подумал, милый мой римлянин Я не мог перерезать ей горло — это означало бы подписать себе смертный приговор, хотя, клянусь богами, она этого заслужила…
 — Что же ты сделал? — перебил его Марк. — Сбежал, оставив ее орущей? Тогда поторопись, имперские гвардейцы скоро начнут наступать тебе на пятки!
 — Нет, ты думаешь, что я последний дурак. Но я не настолько глуп. Я связал ее, заткнул ей рот и оставил в грязной маленькой гостинице, где мы встречались. Через некоторое время она освободится, но я уже буду далеко отсюда.
 — Сначала Горгидас, а теперь и ты уходишь от нас, и оба по причинам, глупее которых и придумать трудно, — с горечью сказал трибун, чувствуя, как неотвратимо распадается их крепко слаженный отряд, последний кусочек его мира. Хорошо еще, что боги избавили их от выбора между Намдаленом и Видессосом.
 Ариг, раздраженный задержкой и разговором, которого он не понимал, вмешался в беседу:
 — Если ты плывешь с нами, тогда пошли, не будем терять времени.
 — Иду, — Виридовикс крепко пожал руку Скаурусу. — Береги свой меч. Редкое оружие.
 — А ты береги свой.
 Длинный меч Виридовикса, как всегда, висел у него на боку. Кельт протянул руку Гаю Филиппу и тут только заметил, что тот безоружен. Челюсть у Виридовикса отвисла. Без меча старший центурион казался голым.
 — Ты потерял свой меч, или он износился?
 — Не делай вид, что ты глупее, чем есть на самом деле. Я отдал его Горгидасу.
 — Кому? Это очень великодушно с твоей стороны. Хорошо бы еще, чтобы этот дурень сообразил, за какой конец его надо держать. А то он потеряет его или, еще того хуже, порежется. — Губы Виридовикса расплылись в улыбке, затем он снова помрачнел — и опять лицо его осветилось. — Я и забыл, теперь у меня есть грек, чтобы поругаться.
 Марк вспомнил разговор с Горгидасом, когда тот сказал, что уезжает в Аршаум. Они шутили, что врачу будет не хватать рыжеволосого грубияна и спорщика, и вот, как всегда, причудливо боги пошли навстречу его желаниям.
 — Эй, вы там! Мы отчаливаем — с вами или без вас! — прокричал капитан «Победителя», сложив ладони рупором. Угроза была пустой: хотя Виридовикс был для них ничем, посланцы не могли отплыть без грека, являвшегося залогом успеха возложенной на них миссии.
 Нетерпеливый крик капитана подстегнул Арига.
 — Пошли, — сказал он и потянул кельта за рукав.
 Грубые сапоги Виридовикса шумно затопали по доскам; кочевник же, обутый в мягкую замшу, ступал беззвучно и осторожно, как дикий кот. Кельт напоминал человека, отправляющегося на собственные похороны. Он отдал мешок матросу и заколебался, прежде чем прыгнуть на палубу. Отсалютовал Скаурусу и махнул кулаком Гаю Филиппу.
 — Береги себя, малыш! И ты тоже, голозадый дурень! — крикнул он и прыгнул на прокаленные солнцем доски.
 Моряки подняли весла. Несколько секунд казалось, что «Победитель» слишком неуклюж и не сдвинется с места, но он все же медленно тронулся вперед. Отойдя от пирса, корабль развернулся и двинулся на север. Марк услышал скрип снастей, и большой квадратный парус заполоскался на мачте. Сначала он трепыхался вяло, как издыхающая рыба, но нот ветер раскрыл его, надул, заполнил, и корабль быстро начал удаляться. Трибун не отрывал от него взгляда, пока он не исчез за горизонтом.
 Море вновь принадлежало Туризину, и он бросил Дракса а его намдалени на Баанеса Ономагулоса. Галеры Леймокера защищали перевозившие наемников транспортные корабли от военных судов мятежников. Солдаты Княжества высадились а западных провинциях, у Кипаса, расположенного в нескольких переходах от противоположной стороны пролива. Большой дымный столб поднялся в небо на западе, когда Ономагулос поджег свой лагерь, чтобы тот не достался Туризину. Баанес отступил к своим укреплениям у Гарсавры. Он отходил в большой спешке, потому что намдалени могли отсечь его от основной базы. Гаврас снова захватил западные пригороды Видессоса.
 Марк ожидал вызова к Императору, полагая, что ему прикажут бросить легионеров на Ономагулоса. Он усерднее обычного готовил солдат к предстоящей кампании. Трибун все еще сомневался в преданности Дракса, хотя барон пользовался большим уважением Гавраса. Но приказа выступать не последовало. Туризин проводил один военный совет за другим, обсуждая на них планы предстоящей летней кампании против Казда. Казалось, он абсолютно уверен в том, что те, кто сражаются с Ономагулосом, — его друзья. После одного из таких советов Скаурус попытался облечь свои подозрения в слова, сказав Императору:
 — Кочевники тоже атакуют Баанеса, но делают это не ради вас, они действуют в собственных интересах. Дракс воюет только ради самого себя. Сейчас он стоит под вашим знаменем лишь потому, что в данную минуту это ему выгодно.
 Туризин хмыкнул; слова римлянина пришлись ему явно не по вкусу.
 — Чужеземец, ты давал мне хорошие советы, даже тогда, когда я не желал их слушать, — начал он. — Но до меня доходили кое-какие слушки о тебе, и они очень напоминали то, что ты говоришь сейчас о намдалени. Осторожный человек верит не всему, что видит, и лишь немногому из того, что слышит. Во всяком случае, ни один из тех, кто разносит слухи, не пришел еще ко мне с вестью о том, что Дракс собирался предать меня в трудную минуту.
 У Скауруса похолодело в животе: что именно имел в виду Император? Не зная, насколько осведомлен Туризин о разговоре его с намдалени, произошедшем после неудачного штурма Видессоса, он не осмеливался отрицать все подряд и, осторожно подбирая слова, спросил:
 — Если вы верите ходящим обо мне сказкам, зачем же держать на службе моих солдат и меня?
 — Потому что глазам я верю больше, чем ушам.
 Это было одновременно сигналом к окончанию беседы и предупреждением: без серьезных доказательств Гаврас не собирался слушать обвинения, выдвинутые против барона. Обрадованный тем, что Император не стал копаться в его собственных грехах, Марк решил больше этой темы до поры до времени не касаться.
 После бегства Виридовикса он ждал большого шума, но этого, к его удивлению, не произошло. Гай Филипп не замедлил предложить собственную версию происшедшего:
 — Держу пари на что угодно, Комитта уже не в первый раз прыгает в постель к другому, — заявил ветеран. — Окажись ты на месте Гавраса, стал бы ты кричать об этом на каждом перекрестке?
 Такое предположение объясняло многое. В частности, удивительное равнодушие, проявленное Туризином к россказням своей любовницы об изнасиловании. Так же, как и то, почему, будучи его возлюбленной, она так и не сделалась Императрицей.
 — С тех пор как мы прибыли в Видессос, ты стал лучше разбираться в политических интригах, — сказал Марк старшему центуриону.
 — Когда дерьма на улице так же много, как сливок во время дойки стада, не нужно прилагать усилий, чтобы его найти. Запах подскажет, что оно поблизости.
 Дракс успешно теснил Ономагулоса в западных провинциях. Когда прибыли его донесения, Туризин прочитал их вслух своим офицерам. Донесения были написаны толково и подробно, так, словно составлял их образованный видессианин, и это еще больше возбудило неприязнь Аптранда к барону.
 — Нет, вы только послушайте его! — воскликнул капитан наемников после офицерского совета. — «Наши цели достигнуты, и все идет согласно намеченному плану». Где армия Ономагулоса и почему Дракс не разбил ее? Вот что он должен был написать, а не разглагольствовать, как чернильная крыса.
 — Ты прав, — сердито поддержал его Сотэрик. — Дракс смазывает свой язык маслом каждый раз, когда начинает говорить. То же он делает со своим пером, прежде чем окунуть его в чернильницу.
 Недовольство офицеров Марк отнес на счет зависти и ревности, которые те питали к Драксу, занимавшему более высокий пост, чем они сами. Из своего опыта он также знал цену их ворчанию и потому сказал:
 — Разумеется, вы только прямые ребята, простые воины. То, что вы готовы были прошлым летом бросить Видессос на произвол судьбы, ничего общего с интригами не имеет.
 У Аптранда хватило совести смутиться, но Сотэрик возразил:
 — Если эти гнилые, разложившиеся имперцы не могут удержать своих наемников, чья в том вина? Наша? Клянусь Богом-Игроком, странно, что их Империя вообще до сих пор не развалилась!
 Иногда Скаурус находил разглагольствования островитян о своей безупречности и разложении имперцев невыносимыми и с трудом переваривал все это.
 — Не кажется ли тебе, что предательство является одним из проявлений разложения? — спросил он резко.
 — Безусловно, — ответил Сотэрик. Аптранд, более догадливый, чем его заместитель, насторожился:
 — Что ты имеешь в виду, говоря о «предательстве»?
 — Только одно, — ответил Марк. — Гаврас знает, что мы встречались в конце осады, и ему известно, о чем мы говорили. Клянусь Фосом, ни один из римлян не проболтался. Если не считать Хелвис, о наших планах знали только четверо, и дальше нас этот секрет не ушел. Кое-кому из ваших людей не мешало бы подрезать не в меру длинный язык, иначе в один прекрасный день он может споткнуться об него.
 — Невозможно! — воскликнул Сотэрик с юношеской горячностью. — Мы честные люди, зачем нам вести двойную игру?
 Он гневно смотрел на мужа своей сестры, готовый пойти дальше обмена взаимными уверениями, но Аптранд остановил его, заговорив на островном диалекте. Марк уловил суть сказанного им: секреты, выданные случайно, могут причинить столько же бед, сколько и намеренное предательство. Сотэрик все еще плотно сжимал губы и кивнул в ответ на уговоры Аптранда с явной неохотой. Трибун был благодарен старшему намдалени: в отличие от Сотэрика, Аптранд понимал, что лишь немногие вещи абсолютны.
 — Я не говорил об измене, мне только хотелось обратить ваше внимание на то, что вы так же далеки от совершенства, как и все прочие смертные, — примирительно сказал Марк.
 — У тебя слишком грубый способ выражать мысли, — недовольно проворчал Сотэрик.
 Вероятно, в чем-то он был прав, но трибун не жалел о том, что зацепил неимоверный эгоизм Сотэрика и его чувство собственной непогрешимости.
 — Меня хочет видеть жрец? — спросил трибун у часового. — Это не Нейпос из Академии?
 — Нет, какой-то монах в голубом плаще.
 Заинтересованный, Марк последовал за легионером в казарму. Жрец, невзрачный человек неопределенного возраста с чисто выбритой головой, поклонился и передал ему маленький свиток, запечатанный голубой печатью патриарха.
 — Особая литургия, посвященная празднованию победы Императора, состоится в Великом Храме в девять часов вечера. У меня также приглашение в храм для вашего старшего офицера.
 — Для меня? — Гай Филипп дернул головой. — Нет, благодарю покорно, у меня есть дела, которыми я займусь в свободное время с большей охотой.
 — Вы отказываетесь от приглашения Его Святейшества Патриарха? — поразился жрец.
 — Ваш драгоценный патриарх даже не знает моего имени, — возразил Гай Филипп и сузил глаза. — Зачем же он пригласил меня? Может быть, Император попросил его об этом?
 Жрец виновато развел руками.
 — Гаврас всегда был о тебе очень высокого мнения, — сообщил Марк.
 — Солдат оценит солдата, — пожал плечами Гай Филипп и сунул свиток за пояс. — Наверное, мне лучше пойти.
 Отложив свое приглашение в сторону, Марк обратился к жрецу:
 — Литургия празднования? В честь чего?
 — В честь милосердного Фоса, — ответил жрец, поняв слова Скауруса буквально. — А теперь простите. Я должен передать еще несколько приглашений.
 Он исчез, прежде чем Марк успел повторить свой вопрос о причинах праздника.
 Римляне передали свои пропуска жрецу, стоявшему на вершине лестницы Великого Храма, и вошли внутрь. Великий Храм возвышался над всеми остальными зданиями Видессоса, но из-за своей тяжеловесности и покрытых обычной штукатуркой стен не производил особого впечатления на Скауруса, воспитанного в совсем других традициях. Он не поклонялся Фосу, редко посещал храм и иногда забывал о том, как великолепен этот интерьер. Попадая туда, Марк чувствовал себя перенесенным в другой, более чистый и добрый мир.
 Великий Храм, построенный по принятым в Видессосе канонам, представлял собой закрытий куполом и окруженный рядами скамей зал. Над оформлением интерьера столь простой формы работал, без сомнения, гений, к услугам которого были неисчислимые богатства и разнообразнейшие материалы. Скамьи были выточены из черного, красного и сандалового дерева; колонны, облицованные агатом, золотом и серебром, отражались в полированных стенах, имитирующих небо Фоса со звездами, сделанными из полудрагоценных камней. Прелесть интерьера заключалась в том, что отдельные его элементы, каждый из которых сам по себе являлся уникальным, не затмевали и не умаляли друг друга, а были соединены умелой рукой мастера в великолепное целое. Вся эта роскошь служила тому, чтобы обратить человеческий глаз к куполу, казавшемуся невесомым, словно парящим над залом. Создавалось впечатление, что не камень, а столбы солнечного света поддерживают эту мощную конструкцию. Даже для такого упрямого атеиста, как Марк, храм этот был чем-то вроде рая Фоса, перенесенного на землю.
 — Вот это я называю зданием, достойным Бога, — пробормотал Гай Филипп.
 Он никогда прежде не был в Великом Храме и, несмотря на всю свою черствость, не мог остаться равнодушным при виде этого чуда. Сам Фос глядел на молящихся с высоты купола; обрамленные золотыми перегородками витражи светились в лучах солнца. Суровый и непреклонный видессианский бог, казалось, видел людей насквозь, взор его достигал самых отдаленных уголков храма и самых потаенных уголков человеческой души. От этого огненного взора, от слов, начертанных в книге, которую держал бог, не могло быть спасения. Никогда и нигде прежде Скаурус не видел такого истового изображения. Ни один видессианин, каким бы циничным он ни был, не мог сидеть спокойно под всевидящими очами Фоса. Для чужеземца, взглянувшего в них впервые, это было чем-то потрясающим, поражающим любое воображение.
 Аптранд, сын Дагобера, замер и отдал изображению бога воинский салют, приветствуя его как великого вождя, прежде чем остановился в растерянности.
 — Я не могу винить его за это, — признался Гай Филипп. Марк кивнул. Никто даже не улыбнулся, глядя на намдалени — надменные имперцы потеряли здесь всю свою спесь.
 Покраснев до корней волос, Аптранд опустился на скамью. Куртка из лисьих хвостов и плотные темные штаны выделяли его из толпы видессиан. Их широкие плащи и разноцветные шелка, бархат, обилие золотого и серебряного шитья, белоснежные льняные одежды подчеркивали великолепие храма. Драгоценности сверкали и переливались, отражались в полированных стенах и плитах пола.
 — Радуйтесь! — Стайки мальчиков-хористов, одетых в белое и голубое, разбежались по проходам между скамьями и выстроились в несколько рядов у алтаря, расположенного в центре зала.
 — Радуйтесь! — Их чистые, звонкие голоса наполнили все помещение под огромным куполом. — Радуйтесь! Радуйтесь!
 Стоящие в центре зала жрецы присоединились к хору. Сладкий запах жасмина, елея, благовоний застыл в воздухе. Даже суровый Фос, казалось, смягчился, увидев детей, которые славили его. Позади жрецов шел Бальзамон. Все поднялись, отдавая дань уважения патриарху. Позади Бальзамона шагал Туризин при всех императорских регалиях.
 Трибун с удивлением взирал на Гавраса. Во время предыдущих посещений Великого Храма Император не принимал участия в церемониях, а наблюдал за ними из своей маленькой, похожей на балкон ложи, расположенной на восточной стене высоко над полом.
 Бальзамон выпрямился и приготовился говорить, положив руку на спинку трона патриарха. Панели трона были сделаны из слоновой кости и покрыты великолепной резьбой — патриарх наверняка обожал их, ведь он был большим ценителем резьбы по кости.
 Собравшись с духом, Бальзамон воздел руки к изображению Фоса и произнес символ веры:
 — Благословен Фос, Покровитель Правды и Доброты, великий защитник, простирающий длань над нашими головами и глядящий на нас с любовью. Ты следишь за тем, чтобы добро всегда побеждало. Пусть же вечно будут длиться твое могущество, неисчерпаема будет сила, неистощимо милосердие.
 Видессиане повторили слова патриарха. «Аминь», — выдохнул многоголосый хор. Марк услышал как Аптранд, Сотэрик и еще несколько офицеров-намдалени добавили: «И за это мы заложим наши собственные души».
 Как обычно, кое-кто из видессиан начал недовольно коситься на них, но Бальзамон не дал им возможности выразить свое неудовольствие более явно.
 — Мы собрались здесь радоваться и восхвалять Фоса, — возгласил он. — Пойте, и пусть наш добрый бог услышит нашу радость!
 Он начал гимн дрожащим тенором, чуть позже к нему присоединился хор, а затем запели все видессиане. Бас барона Леймокера перекрыл многие голоса; глубоко религиозный адмирал пел, прикрыв глаза и слегка покачиваясь на скамье. Литургия проводилась на этот раз не совсем обычно: видессианская знать, как гражданская, так и военная, отдавалась церемонии с таким воодушевлением и энтузиазмом, что Великий Храм стал напоминать центр всенародного праздника. Восторг собравшихся был заразителен. Скаурус стоял, хлопая в ладоши вместе с видессианами, и пел так хорошо, как только мог. Большинство гимнов исполнялось, однако, на старом диалекте, которого он не знал. Трибун уловил легкое движение за занавесом, скрывавшим императорскую ложу от любопытных глаз, и подумал о том, кто же за ней стоит — Комитта Рангаве или Алипия Гавра? Обе женщины должны были бить там. Он надеялся, что рука, тронувшая занавес, принадлежала Алипии. Ее дядя, Император, стоял справа от патриарха. Хотя он просто молился вместе с другими, одно его присутствие среди молящихся было достаточным поводом для того, чтобы возбудить интерес к происходящему.
 Бальзамон опустил руки, дожидаясь тишины. Теперь звучали только чистые голоса детского хора, затем и они смолкли. Тишина была еще более красноречива, чем пение. Патриарх выждал несколько секунд, отошел от своего трона и оказался у алтаря в самом центре маленького круга. Люди приготовились слушать своего пастыря. Глаза Бальзамона заблестели, он явно наслаждался их ожиданием и нетерпением. Потом постучал по серебряному алтарю своими толстыми пальцами, поглядел по сторонам и наконец произнес:
 — Сегодня с вами буду говорить не я. — Он указал на стоящего рядом Гавраса. — Вот человек, который просил меня провести литургию, и сейчас он огласит причину нашей радости и ликования.
 Туризин не обратил внимания на несколько своеобразное обращение к нему патриарха. В устах Бальзамона оно прозвучало вполне уважительно. Император заговорил:
 — Сегодня утром я получил донесение о битве, произошедшей к востоку от Гарсавры. Преданные нам войска, — Туризин не решился громогласно заявить, что это были наемники, — полностью разгромили мятежников. Баанес Ономагулос убит во время сражения.
 Три коротких фразы, поразительное впечатление. Приветственные крики гражданских слились с голосами офицеров Туризина. Новый Автократор пришел к власти без поддержки чиновников, но все же он был лучше, чем Баанес Ономагулос. Хотя бы ненадолго Туризин сумел объединить все враждующие фракции и наконец-то стал хозяином в своем доме. Гаврас купался в аплодисментах, как загорающий в лучах солнца.
 — А теперь мы посчитаемся с каздами, как они того заслуживают! — крикнул он.
 Овации и радостные крики стали еще громче. Марк удовлетворенно кивнул. Гай Филипп сжал кулак и медленно опустил его на колено. Они переглянулись без слов, понимая друг друга.
 — Следующий шаг наш — мы отправляемся на запад, — предсказал старший центурион. — Но нам предстоит еще много работы, чтобы подготовиться к походу.
 Марк снова кивнул.
 — Помнишь, как сказал однажды Туризин: на этот раз, по крайней мере, мы будем сражаться с настоящим врагом.




 ГЛОССАРИЙ




 латинских и видессианских слов, встречающихся в Летописи 

 АБЗИТ ОМЕН (лат.) — «да не послужит дурным знаком».
 АВГИЙ — сын Гелиоса, владелец бесчисленных стад. За один день Геракл очистил много лет не убиравшийся, заросший навозом скотный двор. За это Авгий должен был отдать Гераклу десятую часть своего скота, обещания не сдержал, что вызвало войну, в результате которой Авгий и его сыновья были убиты Гераклом.
 АГДЕР — старинное королевство, расположенное к северо-востоку от Видессоса; одна из провинций Империи.
 АЛКИВИАД — афинский политический деятель и известный скандалист (450 — 404 гг. до н.э.). Он был человеком, отвечающим тем требованиям, которые предъявлял к правителю Виридовикс; но вряд ли его политическая деятельность и вся жизнь были на благо родных Афин. Плутарх пишет о его исключительной красоте, но, замечает он, «при всей этой политической деятельности, речах, разуме и красноречии Алкивиад, с другой стороны, вел роскошную жизнь, злоупотреблял напитками и любовными похождениями… щеголял своей расточительностью… на его позолоченном щите не было никаких родовых эмблем, а только Эрот с молнией в руке». Одаренность и изворотливость, обаяние и сила характера притягивали к нему людей. Он служил Афинам, затем — Спарте, затем — персам; «отечество, — говорил он, — находится там, где дела идут хорошо». Имя Алкивиада многое говорило грекам, но для римлян и тем более для галлов было пустым звуком.
 АМОРИОН — город, расположенный на западе Империи Видессос. Изгнанные со своей земли каздами, васпуракане нашли там убежище. После битвы у Марагхи, когда видессианская армия потерпела сокрушительное поражение, жрец-фанатик Земаркос устроил в Аморионе жесточайшую резню васпуракан и установил там религиозную диктатуру.
 АРАНДОС — большая река, протекающая по равнине к западу от столицы Империи Видессос.
 АРШАУМЫ — кочевой народ, живущий в степях Шаумкиила, к востоку от Империи. Аршаумы язычники, как и их соседи — каморы (границей между их территориями служит великая река Шаум); однако между ними существует давняя неприязнь и соперничество. В войнах с Каздом — союзники Видессоса.
 АСТРИС — пограничная река, отделяющая Империю Видессос на северо-западе от территорий каморов, а на западе — от Катриша.
 «АХИЛЛ И ЧЕРЕПАХА» — логический парадокс Зенона Элейского (Х в. до н.э.), доказывающий невозможность движения. «Быстроногий» Ахилл не догонит черепаху; как бы медленно черепаха ни шла, она успеет пройти расстояние, которое Ахиллу еще нужно преодолеть.
 БАРДЫ — галльские жрецы, которые, по описанию Цезаря («Записки о Галльской войне»), воспевали богов и героев.
 ВАРВАРЫ — изначально древние греки и римляне так именовали представителей всех племен, язык которых был для них непонятен и казался неблагозвучным (барбарос — непонятно говорящий). Отсюда возникло презрительное обозначение грубого и некультурного человека. Даже сами римляне иногда называли себя варварами, пока греческая культура глубоко не укоренилась в их среде. В эпоху эллинизма варварами именовались народы, которые находились вне сферы влияния греко-римской культуры или же стояли на более низкой ступени культурного развития, например, германцы. Античное понятие варварства заимствовано в христианской Византии и Западной Европе, где оно приобрело значение «безбожник».
 ВАСПУРАКАН — небольшая горная страна, расположенная между империей Видессос и каганатом Казд. В результате постоянных набегов из Казда была почти полностью разорена. Ее народ известен своим мужеством, единством и «еретическими» воззрениями (по их представлениям, Васпуракан был первым творением Фоса, а предок их народа — Васпур — первым человеком).
 ГАЛЛЬСКАЯ ВОЙНА — (имеется в виду война 58 — 51 г. до н.э.) закончилась превращением Галлии в римскую провинцию.
 ГАННИБАЛ — кошмар римских солдат, карфагенский полководец, который дошел до стен Рима. Его именем пугали детей и сто лет спустя после его гибели. Однако римляне умели извлекать уроки из своих поражений. Скауруса выручило воспоминание об одной военной хитрости давнего врага римлян. «Когда римляне заперли Ганнибала в узкой долине в Фалернской области, Ганнибал не растерялся. Он тотчас призвал к себе Асдрубала, заведовавшего работами при войске, и распорядился связать поскорее и побольше факелов из разного сухого дерева; потом велел взять из всей добычи отборных, самых сильных рабочих быков тысячи две и собрать их перед стоянкою… На исходе третьей части ночи Ганнибал немедленно вывел мастеровых и велел привязать факелы к рогам быков. При множестве людей приказание это исполнено было быстро. Тогда Ганнибал распорядился зажечь все факелы и отдал приказ гнать быков к противолежащим высотам… Что касается римлян, то одни из них, охранявшие проход, как только завидели огни в направлении высот, подумали, что туда идет Ганнибал, покинули теснину и поспешили к вершинам. Приблизившись к быкам, римляне недоумевали при виде огней и воображали себя в худшем положении, ждали большей опасности, чем какая угрожала им в действительности… Тем временем Ганнибал, у которого все шло совершенно согласно замыслу, беспрепятственно провел свое войско и добычу через теснину, ибо те римляне, которые должны были охранять ее, покинули свои посты». (Полибий).
 ГАРСАВРА — провинциальный город на западе империи Видессос; маленькая «столица» этого края, расположенная в месте слияния рек Эриза и Арандос; важный стратегически пункт.
 ГЛАДИЙ — короткий римский меч, предназначавшийся для нанесения колющего удара в ходе сражения плотно сомкнутыми рядами и на очень близком расстоянии от противника — «демократическое» оружие пеших массовых сражений.
 ГОРГИДАС — фиванский политический деятель. Во время Пелопонесской войны Фивы (главный город Беотии) били заняты и разграблены спартанцами; представители антиспартанской партии нашли убежище в Афинах. Когда же им удалось тайно проникнуть в Фивы и совершить переворот, беотийцы приветствовали эго с восторгом. Одним из участников переворота был создатель «священной дружины» Горгидас. Плутарх пишет "…в него (отряд) входили триста отборных мужей, получавших от города все необходимое для их обучения и содержания и стоявших лагерем в Кадмее… Некоторые утверждают, что отряд был составлен из любовников и возлюбленных… Строй, сплоченный взаимной любовью, нерасторжим и несокрушим, поскольку любящие, стыдясь обнаружить свою трусость, в случае опасности всегда остаются друг подле друга… Говорят, что Иолай, возлюбленный Геракла, помогал ему в трудах и битвах. Аристотель сообщает, что даже в его время влюбленные перед могилой Иолая приносили друг другу клятвы в верности. Вполне возможно, что отряд получил наименование «священного» по той же причине, по какой Платон зовет любовника «боговдохновенным другом». Существует рассказ, что вплоть до битвы при Херонее он оставался непобедимым; когда же после битвы Филипп (Македонский), осматривая трупы, оказался на том месте, где в полном вооружении, грудью встретив удары македонских копий, лежали все триста мужей, и на его вопрос ему ответили, что это отряд любовников и возлюбленных, он заплакал и промолвил: «Да погибнут злой смертью подозревающие их в том, что они были виновниками или соучастниками чего бы то ни было позорного.»
 В битве при Херонее (338 г. до н.э.) Эллада утратила свою независимость.
 ДЕМОСФЕН. Скаурус несправедлив к Демосфену: его речи — главнейший источник для истории Филиппа Македонского, борьбы с ним греков и падения независимости Эллады. Вероятно, сработало отношение к ораторам Полибия, который полагал, что в речах ораторов имеется крайне субъективная окраска, иногда даже искажение фактов. В намерение оратора входит произвести на слушателей известное впечатление во что бы то ни стало. Однако вряд ли Демосфен, который до последней своей минуты сражался за свободу отечества, заслуживал столь резкой оценки. Как сообщает Плутарх, на постаменте памятника оратору афиняне написали:
 Если бы сила твоя, Демосфен, была разуму равной,
 Нас покорить бы не смог сам македонский Арей.
 ДРАНГАРИОС — звание адмирала в Видессосе.
 «ИГРОКИ» — в Видессосе презрительное прозвище намдалени, связанное с их представлением о борьбе между Фосом и Скотосом как об азартной игре, ставками в которой являются души людей.
 КАЗД — государство, основанное на месте древнего царства Макуран и уничтожившее его культуру. Казды кочевники; их нашествия сопровождались разрушениями. Казды широко применяли черную магию, поклонялись Злу и его олицетворению — Скотосу.
 КАЛИГА — солдатские римские сапоги, обитые гвоздями.
 КАМОРЫ — кочевники-варвары из пардрайских степей; близкие родичи каздов; однако в войнах с Каздом входили в состав наемных армий Видессоса.
 КАТИЛИНА — римский политический деятель. Известен заговором против консулов и Сената. Катилина рассчитывал захватить власть с помощью простых людей, которых он хотел наделить землями, конфискованными у богатых римлян. В программу Катилины входила также ликвидация долгов, что привлекло на его сторону многих разорившихся аристократов. Заговор Катилины был раскрыт (63 г. до н.э.), Катилина был убит в сражении с высланными против него войсками.
 КАТРИШ — восточная провинция империи Видессос, некогда завоеванная каморами и впитавшая немало традиций этого кочевого народа. По представлению катришей, Добро и Зло в мире сбалансированы и Добро вряд ли одержит когда-либо окончательную победу (ужасная ересь с точки зрения ортодоксальной веры Фоса).
 КЕЛЬТЫ. Классический портрет кельта, который рисуют свидетельства греческих и римских писателей, представляют человека рослого, с белой кожей, золотистыми волосами, одетого в пестрое нарядное платье с золотыми украшениями Римляне воевали с ними давно и с переменным успехом. Описывая первую встречу римлян с варварским войском кельтов, античные авторы красочно рассказывают о том устрашающем впечатлении, которое кельты произвели на римлян. Это была битва у речки Аллия, которая впадает в Тибр (390 г. до н.э.) Римлян охватил мистический ужас. Они внезапно увидели перед собой людей гигантского роста, танцующих и жестикулирующих, потрясающих в такт мечами и щитами. Тит Ливий замечает: «Галлы и вообще по своей природе склонны производить бессмысленный шум, а тогда весь воздух был наполнен леденящими душу звуками: это варвары издавали крики и горланили свирепые песни». Их музыкальные инструменты фантастического вида завывали, как хищные звери. Не попытавшись даже вступить в бой, римляне обратились в бегство. «Никто не погиб в сражении, все убитые были поражены в спину», — пишет Тит Ливий. Битва при Аллии была позором, заставляющим римлян краснеть спустя несколько веков.
 КИБИСТРА — небольшой город на западе Империи Видессос, расположенный южнее Гарсавры на реке Арандос.
 КИНЕГИОН — парк в столице Видессоса, где охотилась знать, расположенный рядом с Великим Храмом Фоса. Там же происходили публичные казни.
 КОЙНЕ — основной диалект материковой Греции.
 КОТТАБОС — веселая игра, которой развлекались на попойках. Вино, находившееся в одной чаше, надлежало выплеснуть в другую, находящуюся на более или менее значительном расстоянии, так, чтобы вино не разбрызгалось, а влилось в чашу одной струей. При этом играющий произносил имя своего возлюбленного или возлюбленной, которому и дарил «выигравшую чашу»; это, по поверью, сулило удачу в любви.
 КОТУРНЫ — ботинки на высоких каблуках, употреблявшиеся охотниками; в них же выступали артисты. Выступая с обвинительной речью против своего политического противника Ферамена афинский тиран Критий прибегал к этому сравнению: «(Ферамен) меняет свои убеждения не впервые и предательство впитано им с молоком матери… За это-то и прозвали его котурном. Ведь и котурн как будто приходится впору на обе ноги, но плохо сидит как на правой, так и на левой». (Ксенофонт, Греческая история). Об этом эпизоде политической борьбы в Афинах во время Пелопонесской войны, видимо, и вспоминает Скаурус.
 КРАСС, Марк Лициний (115 — 53 гг. до н.э.) — римский политический деятель. Был сторонником Суллы, нажил огромное состояние грабежом имущества казненных и высланных при Сулле граждан. Жаль, что Гай Филипп не знал, какой смертью погиб Красс (в Азии): парфянский царь приказал отрубить голову Красса и налить ему в рот расплавленного золота. «Насыться, — сказал он, — этим металлом, которого ты так жаждал при жизни».
 КТЭМА ЭС АЭИ — «нетленное сокровище», непреходящая ценность, приобретение навсегда. Выражение принадлежит Фукидиду (ок. 460 — 400 гг. до н.э.), «История Пелопонесской войны»; характеризуя свой труд, он говорит, что создал не торжественную речь, которую можно слушать один раз, а долговечный памятник.
 ЛЕГАТ — в Древнем Риме назначавшийся сенатом посол или уполномоченный.
 ЛИКТОРЫ — в Древнем Риме почетная стража консулов, которая предшествовала им. Ликторы, числом 12 человек, несли на плече пучки прутьев в знак готовности немедленно покарать виновного по приказу консула. Во время войны в связку прутьев втыкалась также секира.
 ЛОГОФЕТ — чиновник, ведающий финансовыми делами, надзирающий за налогами и чеканкой монет.
 МАКУРАН — западный сосед империи Видессос, старинный его соперник. Макуран создал своеобразную и интересную культуру; основу религиозных верований составляло поклонение Четырем Пророкам. Однако после того, как кочевники-казды завоевали Макуран, на месте этого древнего царства возник каганат Казд с его хищнической политикой и кровавыми богом Зла — Скотосом.
 МАНИПУЛА — «рота» в римском легионе. Полный легион состоял из 30 манипул по 120 человек в каждой. (Следует заметить, что в легионе имелось 6 военных трибунов, следовательно, под командой Скауруса первоначально состоял не полный легион, а всего лишь несколько манипул). Воины каждой манипулы связаны значком — сигной. Манипула распадалась на 2 центурии, каждую из которых возглавлял центурион.
 МАРАГХА — город в Васпуракане, вблизи от границы с Каждом, возле которого произошло генеральное сражение между видессианской армией и воинством Казда, закончившееся сокрушительным разгромом Видессоса и гибелью императора Маврикиоса Гавраса.
 МАРИЙ, Гай (род. в 156 г. до н.э. в Цереате близ Арпинума, ум. в 86г. до н.э. в Риме) — римский полководец и политический деятель, вождь популяров. Избранный римским консулом, в 185 г. до н.э. под впечатлением поражений, нанесенных римлянам кимврали и тевтонами, провел военную реформу, которая повысила боеспособность римской армии и завершила переход от ополчений к регулярному профессиональному войску. С другой стороны, вследствие реформы в эпоху поздней Республики армия стала орудием в борьбе за власть между политическими деятелями. В 107 — 100 гг. Марий неоднократно избирался консулом, одержал победу над Югуртой (104), разбил тевтонов при Аквах Секстиевых (совр. Прованс) и кимвров при Верцеллах. В гражданской войне, положившей начало кризису Республики в Риме и открывшей путь к установлению диктаторства, возглавлял противников оптиматов. После поражения бежал от Суллы в Африку. В 87 г. захватил Рим и жестоко расправился над своими противниками.
 МЕДИОЛАН (родина Марка Скауруса) — город в северной Италии, был основан инсубрами (одно из могущественнейших галльских племен) ок. 396 г. до н.э. (Плиний, Естественная История). Сейчас на месте древнего Медиолана — Милан.
 МИНЕРВА — римская богиня, покровительница ремесел и искусств (в том числе литературных). Храм Минервы в Риме стал центром ремесленных коллегий, а в III в. до н.э. при ее же храме была организована коллегия писателей и актеров. Минерва имела облик строгой молодой девушки.
 НАКХАРАР — досл. «принц-воин», титул в Васпуракане.
 НАМДАЛЕН — островное княжество, расположенное к востоку от Видессоса. Многие годы находилось под властью северян-халога, с которыми местные жители смешали свою кровь и от которых переняли многие обычаи. Намдалени — воинственные люди, потомки пиратов. Характерная черта их религии — перенесение правил и эмоций азартной игры с высокими ставками на извечную борьбу Добра со Злом. Самого светлого бога Фоса они называли «Богом-Игроком». Отсюда презрительное прозвище намдалени — «Игроки».
 ОК — ирландский божественный персонаж, сын Дагда («Доброго Бога»). У римлян ассоциировался с Аполлоном.
 ПАТО — диалект.
 ПИЛА — римское метательное копье. Оно состояло из древка длиной в полтора метра, к которому прикреплен тонкий железный наконечник такой же длины. Оружие это металось на врага на отдалении примерно 15 метров и наносило тяжкие раны, т.к. мягкий металл наконечника гнулся и застревал в теле. Пила пробивает деревянную доску в 3 см толщиной.
 ПИТИОС — портовый город, расположенный на берегу Видессианского моря. Важный стратегический пункт.
 ПОЛИБИЙ — греческий историк, по-видимому, один из самых любимых авторов Скауруса. Во всяком случае, трибун «пропавшего легиона» немало идей позаимствовал именно у него. По многим своим представлениям Полибий близок стоикам. В ходе истории он усматривает известную закономерность: события движутся в одну сторону, к одной цели. Перемены в человеческих судьбах совершаются необходимо, естественно, т.е. «согласно природе вещей». То же относится к политической истории. Полибий, грек, утверждает, что Рим достиг господства не благодаря судьбе и не случайно, а весьма естественно. В том чувстве, которое Скаурус испытывает к Империи Видессос, есть немало от отношения Полибия к Римскому государству. Полибий осуждает жестокость, проявляемую на войне; влияние стоиков сказывается на тоне, которым он пишет не только о спасении друзей, но и о снисхождении к врагам. Полибию присущ и некоторый космополитизм, свойственный стоикам: он представляет себе моральное единство человечества, заключенное в греко-римском мире.
 Суждения об истории, которые высказывает Полибий, также близки мыслям героев «Видессоса». Так, Полибий пишет: «Уроки, почерпаемые из истории, наивернее ведут к просвещению и подготовляют к занятию общественными делами… Повесть об испытаниях других людей есть вразумительнейшая или единственная наставница, научающая нас мужественно переносить удары судьбы». Примерно те же мысли высказывает Скаурус. Любопытно, что Полибий находит много общего между писанием истории и врачеванием; в обоих случаях, говорит он, предпочтение следует отдавать практике, а не книжному знанию. «Достоинство изложения наверное можно встретить только у тех историков, которые познали жизнь собственным опытом и избрали предметом повествования пережитое ими самими. Ефор говорит: если бы можно было самому присутствовать при всех событиях, это был бы наилучший способ собирания сведений»… Идеальным писателем был бы, по мнению Полибия, Одиссей:
 Многих людей города посетил и обычаи видел,
 Много и сердцем скорбел на морях…
 ПРЕТОР — должность в Риме. Претор замещал консулов и в определенных случаях, как и консулам ему даровалась верховная власть на войне и в мире. Преторов (особенно в начале Римской государственности) избирали только из рядов патрициев. Претор подчинен консулу и консул может отменять его решения. В мирное время важнейшим кругом его занятий было правосудие, устройство игр, поддержание общественных зданий.
 СЕВАСТОС — титул в Видессосе (премьер-министр).
 СЕВАСТОКРАТОР — титул в Видессианской Империи, который носил ближайший родственник правящего императора.
 СКОТОС — воплощение Зла, хозяин ледяного ада, бог Казда, главный антагонист доброго божества видессиан Фоса. Его символы — черная пантера, черный всадник, три параллельных молнии.
 СУЛЛА Луций Корнелий (138 — 78 г. до н.э.) — римский полководец и государственный деятель. Происходит из семьи патрициев Корнелиев. В 107 г. при Марии стал квестором (заведующим казной), в 92 г. — пропретором (заместителем судьи) Киликии. В 88 г. избран консулом и назначен верховным главнокомандующим в войне против Митридата VI, над которым одержал победу (86 г. взятие и опустошение Афин) и принудил заключить Дарданский мир (80 г.), в результате власть Рима в Малой Азии была восстановлена. Будучи отстранен от поста главнокомандующего в пользу Мария, двинул войска на Рим. Одержав победу, провозгласил себя диктатором на неопределенный срок. Диктатура Суллы была направлена против всех демократических установлений и имела целью преодолеть государственный кризис Рима. Сулла передал суды в руки сенаторов, ограничил полномочия народных трибунов и тем самыми лишил главной опоры популяров и плебеев, при этом социальную основу диктатуры составляли сенаторская олигархия и армия. В 79 г., признав, что не достиг своих целей, Сулла сложил полномочия и вернулся к частной жизни.
 СФРАНЦЕЗЫ — старая династия видессианских императоров, свергнутая с престола Гаврасами. На короткое время после гибели Маврикиоса Гавраса Сфранцезам удалось посадить на трон Ортайяса, но в результате переворота и гражданской войны он был лишен власти и отправлен в монастырь.
 ТАЛОС — медный великан, сделанный Гефестом. Он охранял остров Крит: три раза в день обходил остров и бросал огромные камни в чужие корабли. У Талоса была только одна жила, наполненная ихором (кровью богов); она тянулась от головы до лодыжки, где ее затыкал медный гвоздь. Когда аргонавты приплыли к Криту, Медея наслала на Талоса безумие, в припадке которого великан задел ногой острый камень, кровь вытекла, и Талос умер.
 ТАТАГУШ — каганат, расположенный на востоке от Видессоса.
 ТЕСТУДО (лат.) — военная команда легионерам для выполнения в бою особого маневра, когда щиты легионеров создавали заслон (крышу), защищавший солдат от стрел и копий противника.
 ТРИБУН (здесь: военный трибун) — штаб-офицер в римском легионе (всего в легионе их было шесть человек), командовавший под начальством консула. Соединение Скауруса, таким образом, было лишь частью легиона.
 ТРИРЕМА. Судя по всему, в Видессосе, как и на Земле в I в. до н.э., основным типом боевого корабля было судно, напоминавшее римскую трирему: парусное, с несколькими рядами весел. Главным оружием триремы был таран — продолжение килевого бруса. Кроме того, на борту обычно находились лучники и пращники. Скорость хода триремы на веслах составляла 7-8 узлов, но все три ряда весел работали только во время боя. Даже при небольшом волнении нижний ряд весел втягивали внутрь корабля и весельные порты затягивали кожаными пластырями. Парусное сооружение состояло из большого прямоугольного паруса и малого на наклонной мачте в носовой части судна. Мачты убирались на время боя. В ходе сражений триремы стремились развить максимальный ход, ударить тараном в борт врага, лишить хода, сломав ему весла и «сваливаясь» на абордаж.
 В Риме не было старых традиций судостроения. Поэтому в 261 г. до н.э., когда они вплотную подошли к проблеме создания флота, их постигла неудача. Строители разбросали выброшенную на берег карфагенскую пентеру и в рекордный срок, за 2 месяца, слепили по ее образцу 160 кораблей. Суда эти были неуклюжими, «моряки» не имели никакого опыта. В первом же сражении с карфагенянами все эти ящики пошли ко дну. По этому поводу Полибий замечает: «Вообще римляне во всех случаях действуют силою, и раз какая-либо цель поставлена, они считают для себя обязательным достигнуть ее. Часто благодаря такой стремительности они осуществляют свои замыслы, но подчас терпят и тяжелые неудачи, особенно на море. Действительно, на суше, где они имеют дело с людьми и с человеческими средствами борьбы, римляне большею частью успевают, потому что равные силы они одолевают натиском… Напротив, большие бедствия постигают их всякий раз, когда они вступают в борьбу с морем и небом и действуют с тем же упорством».
 Неудача не остановила римлян. Строительство флота знаменовало собой решающий этап в соперничестве Рима с Карфагеном. Единственное нововведение, сделанное римлянами в морском деле, — абордажный мостик с когтем на конце, который сцеплялся в бою с кораблем неприятеля, — принес им триумф и на море. Римское упорство и римский практицизм в очередной раз победили.
 ФИЛОКТЕТ — друг Геракла, получивший от него в подарок лук; участник похода на Трою. Однако в пути его ужалила змея, и так как от незаживающей раны исходило нестерпимое зловоние, ахейцы оставили его на о. Лемнос. Десять лет томился Филоктет от боли в одиночестве, добывая себе пропитание охотой на диких птиц. Наконец стало известно, что без Филоктета невозможно взять Трою. Греки послали к нему Одиссея и Неоптолема, которые вошли в доверие к одинокому Филоктету и уговорили его прийти под стены Трои. Там он был исцелен одним из сыновей Асклепия. Сохранилась трагедия Софокла на этот сюжет.
 ФИБУЛА (лат.) — бронзовая скрепка, употребляемая врачами в древнем Риме и Греции. Фибулы накладывались на колотые и резаные раны, чтобы швы быстрее стянулись.
 ФУСТУАРИУМ — жестокая казнь. Полибий описывает ее так: "Трибун берет палку и ею как бы только касается осужденного; вслед за сим все легионеры бьют его палками и камнями. Наказуемых забивают большей частью до смерти и тут же, в самом лагере, а если кто-нибудь и выходит живым, то не на радость себе. Да и какая ему радость, если возврат на родину ему не дозволен и никто из родственников не осмелится принять такого человека к себе в дом. Потому раз постигло кого подобное несчастье, он погиб безвозвратно…
 Во власти трибуна, — пишет далее Полибий, — налагать денежную пеню, брать в залог, сечь розгами. Наказанию палками подвергается также тот, кто утащит что-либо из лагеря, даст ложные показания, а равно молодой человек, провинившийся в мужеложестве; наконец всякий, кто трижды был наказан за одну и ту же вину".
 ХАЛОГА — северная провинция Видессоса. Халога свойственны мрачноватые фаталистические северные воззрения, они «чересчур готовы к смерти». В Видессосе халога, известные своим мужеством и справедливостью, составляли личную охрану императора.
 ЦЕЗАРЬ Гай Юлий (100 — 44 гг. до н.э.) — первый римский император в 84 г. Цезарь женился на дочери Цинны, противника Суллы. Карьера Цезаря началась в 78 г. после смерти Суллы. Он стремился привлечь к себе внимание обвинениями Суллы и его сторонников в деспотизме, участвовал в 74 г. в войне с Митридатом и в 68 г. был избран квестором. В 65 г. Цезарь женился на племяннице Суллы Помпее и в том же году, уже будучи эдилом (городским магистратом, отвечавшим за строительство, состояние храмов и улиц), завоевал расположение народа устройством пышных зрелищ и реставрацией памятников Марию. После избрания претором в 62 г. управлял провинцией Испания, где составил состояние и расплатился с долгами. В 59 г. был избран консулом и вместе с Помпеем и Крассом заключил первый триумвират. В этой должности провел два аграрных закона в пользу ветеранов римской армии и неимущих граждан. В 58 г. женился в третий раз на дочери консула Пизона Кальпурнии. Свою дочь Юлию Цезарь выдал за Помпея. После ее смерти родственные узы между ними ослабли, а гибель Красса в 53 г. послужила сигналом борьбы за власть.
 Армия Цезаря перешла Рубикон и в 48 г. нанесла Помпею поражение при Фарсале. Помпей бежал, а затем был убит в Египте. Цезарь сумел также одержать победу в Александрийской войне и сделать Клеопатру властительницей Египта. В 47 г. он одержал победу над боспорским царем Фарнаком, в 48 г. разбил в Африке сторонников Помпея. После победы при Фарсале Цезарь был объявлен пожизненным диктатором, ему были дарованы цензорские правомочия и трибунская власть. Сенат присвоил ему титул «императора» с правом передачи его потомкам и титул «отца отечества». В 44 г. Цезарь был убит заговорщиками, своими бывшими приверженцами Брутом и Кассием, которые выступали за сохранение республиканской власти Сената.
 ЭЛЬ — густое темное пиво.
 ЭПАПТЭС — административная должность в Видессосе.
 ЭПОНА — кельтская богиня, связанная с культом лошади.