Аннотация: Религиозное братство стало прибежищем не только для тех, кто решил удалиться от суетного мира, но и для тех, кто пытается скрыть прошлые преступления…


---------------------------------------------


 Маргарет Миллар
 Как он похож на ангела


 Что за мастерское создание – человек!..
 ...Как точен и чудесен в действии!
 Как он похож на ангела глубоким достиженьем!
 ...А что для меня эта квинтэссенция праха?
 Из людей меня не радует ни один;
 нет, также и ни одна...

    Гамлет (Шекспир У. Перевод М. Лозинского.)

 Эту книгу я с любовью посвящаю Бетти Мастертон Нортон




 Глава 1


 Всю ночь и почти весь следующий день они ехали. Через горы, пустыню, потом снова через горы. Старый автомобиль начал барахлить, водитель злился, и Куинн, чтобы отключиться на время от обоих, прикорнул на заднем сиденье. Разбудил его голос Ньюхаузера, хриплый от усталости, жары и сознания, что за игорным столом он опять свалял дурака.
 – Все, Куинн. Приехали.
 Куинн шевельнулся и повернул голову, ожидая увидеть какую-нибудь обсаженную деревьями улицу Сан-Феличе и океан, сияющий вдали как драгоценность, которую не продать и не купить. Но он почуял неладное еще до того, как открыл глаза. Город не бывает таким тихим, а морской воздух таким сухим.
 – Эй, Куинн, ты спишь?
 – Нет.
 – Тогда вылезай. Я тороплюсь.
 Куинн посмотрел в окно. За время его сна пейзаж не изменился: те же горы, за ними еще горы и дальше снова горы, покрытые чахлыми дубами и чапарелью, толокнянкой и остролистом. Кое-где из потрескавшейся земли торчали сосны.
 – Уж не у черта ли мы на куличках? Ты говорил, что живешь в Сан-Феличе.
 – Я говорил – недалеко от Сан-Феличе.
 – Где именно?
 – В сорока пяти милях.
 – Ты что, серьезно?
 – Наверное, ты с Востока, – сказал Ньюхаузер, – для Калифорнии сорок пять миль рукой подать.
 – Жаль, что ты не сообщил мне этого прежде, чем я сел в машину.
 – Я говорил. Ты не слушал. Тебе не терпелось уехать из Рино подальше. Вот мы и уехали подальше. Мог бы спасибо сказать.
 – Спасибо, – сказал Куинн. – Ты удовлетворил мое любопытство. Я всегда хотел узнать, где находятся чертовы кулички.
 – Да пойми ты, – сказал Ньюхаузер, – мое ранчо в полумиле отсюда, за поворотом. На работу я должен был выйти вчера, жена у меня ведьма, я оставил в Рино семьсот долларов и не спал два дня. Тебе не ныть надо, а радоваться, что подвезли.
 – Почему же ты не высадил меня на заправке? Там можно было поесть.
 – Ты говорил, что у тебя нет денег.
 – Я надеялся получить небольшой заем. Долларов пять.
 – Если бы у меня было пять долларов, я бы торчал сейчас в Рино. И ты это знаешь. В тебе та же зараза.
 Куинн не спорил.
 – Ладно, забудь про деньги. Мне почему-то кажется, что жена у тебя не такая уж ведьма и будет рада гостю... Понимаю, понимаю: это плохая идея. Может, у тебя есть получше?
 – Естественно, иначе бы я здесь не остановился. Видишь эту дорогу?
 Куинн вылез из машины и увидел узкую тропинку, вьющуюся между молодыми эвкалиптами.
 – Неширокая дорога, – сказал он.
 – А она и не должна быть широкой. Те, кто живет на другом конце, не хотят, чтобы об этом было известно всему свету. Они, скажем так, странные люди.
 – А можно узнать, насколько странные?
 – Не бойся, не обидят. А уж помочь бродяге – это для них первое удовольствие.
 Ньюхаузер сдвинул на затылок ковбойскую шляпу, открыв ярко-белую, как бы нарисованную на загорелом лице полосу лба.
 – Куинн, когда я думаю, что сейчас оставлю тебя здесь, то чувствую себя последним гадом, но у меня нет выбора. Я знаю, что с тобой все будет в порядке. Ты молодой и здоровый.
 – А также голодный и бесприютный.
 – Тебя накормят и напоят в Башне. Потом доберешься как-нибудь до Сан-Феличе.
 – Башня, – повторил Куинн. – Вот, значит, куда ведет эта дорога?
 – Да.
 – Они фермеры?
 – Что-то растят, – неопределенно ответил Ньюхаузер. – У них... м-м... натуральное хозяйство. Так мне рассказывали. Сам я их никогда не видел.
 – Почему?
 – Они не любят, когда к ним ходят.
 – Тогда почему ты уверен, что меня встретят с распростертыми объятиями?
 – Ты бедный грешник.
 – Значит, у них религиозная секта?
 Ньюхаузер качнул головой, но Куинн не разобрал, утвердительно или отрицательно.
 – Я же сказал, что никогда у них не был. Но кое-что слышал... Какая-то богатая старуха, которая боялась умереть, построила пятиэтажную башню. Может, она считала, что так ей удобнее будет добираться до неба. А может, хотела получить преимущество на старте. Знаешь, Куинн, мне правда пора.
 – Погоди, – стараясь говорить убедительно, сказал Куинн. – Давай поступим разумно. Я еду в Сан-Феличе, потому что там у меня живет друг. Он мне должен. Ты получишь полсотни, если довезешь меня до...
 – Не могу.
 – Но это больше, чем по доллару за милю!
 – Извини.
 Стоя на обочине, Куинн смотрел, как машина Ньюхаузера исчезает за поворотом. Когда замер звук мотора, наступила абсолютная тишина. Ее не нарушало ни щебетание птиц, ни шорох веток. Такой тишины Куинн не слыхал прежде никогда и в какой-то момент подумал даже, что, наверное, оглох от голода, бессонницы и жары.
 Ему не слишком нравился звук собственного голоса, но в ту минуту он внимал себе с удовольствием. Он готов был слушать даже себя, чтобы хоть чем-нибудь заполнить тишину.
 – Меня зовут Джо Куинн. Джозеф Редьярд Куинн, но про Редьярда я обычно помалкиваю. Вчера я находился в Рино. У меня была машина, работа, шмотки, девушка. Сегодня я стою посередине куличек, и у меня нет никого и ничего.
 Ему случалось попадать в переделки, но тогда рядом были люди: друзья, которым можно было довериться, посторонние, которым он мог растолковать что к чему. Он всегда гордился тем, что умеет разговаривать с людьми. Теперь это не имело значения, слушать его было некому. Он мог бы заговорить себя до смерти, и ни один лист не шелохнулся бы на дереве, ни одна букашка не побежала бы резвее.
 Достав носовой платок, Куинн вытер потную шею. Хотя он часто бывал в Сан-Феличе, ему была совершенно незнакома эта гористая, унылая местность, которую летом жгло солнце, а зимой разъедали дожди. Стояло лето, и в высохшем русле речушки неподалеку лежал сор и кости мелких животных, спустившихся сюда в поисках влаги.
 Тишина беспокоила Куинна даже больше, чем солнце и одиночество. Особенно странно было не слышать птиц, и он подумал: может, они все перемерли за долгую засуху, а может, перебрались ближе к воде, на ранчо Ньюхаузера или к Башне. Он бросил взгляд на противоположную сторону дороги и тропинку, терявшуюся в зарослях эвкалипта.
 "Что плохого в религии, черт подери?" – подумал он, переходя через дорогу и щурясь от солнца.
 За эвкалиптами тропинка пошла вверх, и постепенно на ней стали появляться признаки жизни. Он миновал небольшое стадо жующих траву коров, овец, пасущихся на выгоне, огороженном штакетником, двух коз, привязанных в тени остролиста, оросительную канаву, на дне которой виднелась вода. Все животные выглядели сытыми и ухоженными.
 Подъем становился круче, а деревья выше и пышнее – сосны, дубы, мадронья и кизильник. Он дошел почти до вершины холма, когда показалось первое здание. Оно было построено так искусно, что Куинн заметил его, только когда подошел почти вплотную, – длинная, низкая постройка из бревен и камней. Она не была похожа на башню, и он чуть было не решил, что Ньюхаузер ошибся, доверившись слухам и домыслам.
 Людей вокруг не было, широкая каменная труба не дымила. Грубые деревянные ставни были закрыты на засов снаружи, как будто строители хотели не защитить людей от незваных пришельцев, а удержать их внутри. Воздух, процеженный сквозь развесистые сосновые ветви, показался вдруг Куинну прохладным и влажным. Сосновые иглы и рыжие ошметки коры мадроньи заглушали шаги, когда он подходил к дому.


* * *

 Брат Голос Пророков увидал сквозь щели в ставнях незнакомца и тихонько заскулил, как испуганное животное.
 – Что там еще? – бодро спросила Сестра Благодать. – Дай-ка я посмотрю.
 Она заняла его место у щели.
 – Что с тобой? Это всего лишь человек. Наверное, у него сломалась машина. Брат Терновый Венец поможет починить ее, и все. Впрочем...
 Сестра Благодать всегда старалась во всем найти хорошее, но, указав на него другим, сводила на нет утешения, прибавляя "впрочем".
 – Впрочем, он может быть из школьного попечительского совета или из газеты. В таком случае я буду с ним тверда. От меня он ничего не узнает. Хотя для школьного совета как будто рановато... еще не осень.
 Брат Голос кивал в знак согласия, нервно поглаживая сидевшего на указательном пальце попугая.
 – Да, он скорее всего журналист. А впрочем, может быть, и очередной бродяга. В таком случае я буду с ним добра и терпелива. Совершенно незачем волноваться, мало ли у нас перебывало бродяг, Брат Голос. И не мычи. Ты прекрасно можешь говорить, если захочешь. Или если будет надо. Представь себе, что начался пожар. Ты ведь смог бы закричать "пожар"?
 Брат Голос покачал головой.
 – Глупости. Я знаю, что смог бы. Пожар. Ну, давай. Крикни. Пожар.
 Брат Голос молча смотрел в пол. Если бы начался пожар, он не проронил бы ни слова. Он просто стоял бы и смотрел, как дом полыхает, убедившись предварительно, что попугай в безопасности.
 Куинн постучал в некрашеную деревянную дверь.
 – Эй, есть здесь кто-нибудь? Я заблудился и хочу есть и пить. Дверь медленно отворилась, скрипнув несмазанными петлями. На пороге появилась женщина лет пятидесяти, высокая, крепкая, с круглым лицом и блестящими, румяными щеками. Она была босой. Ее длинное просторное платье напомнило Куинну одеяния, которые он видел на жительницах Гавайских островов, только гавайские были яркими, а на этой женщине платье было серое, грубой шерсти и без всякого рисунка.
 – Добро пожаловать, незнакомец, – сказала она, и, хотя слова были приветливыми, голос звучал сухо.
 – Простите, что беспокою вас, мэм.
 – Пожалуйста, называйте меня Сестра. Сестра Благодать Спасения. Так вы, стало быть, голодны, хотите пить и сбились с пути?
 – Вроде того. Это долгая история.
 – Да уж, подобные истории редко бывают короткими, – заметила она. – Входите. Мы не отказываем в приюте бедным, потому что бедны сами.
 – Спасибо.
 – Мы только просим вести себя пристойно. Когда вы в последний раз ели?
 – Точно не скажу.
 – Что, прогуляли деньги?
 – Не совсем так, как вы думаете, но, пожалуй, да, можно сказать, прогулял. И прогулялся.
 Она оценивающе взглянула на твидовый пиджак, который Куинн держал в руке.
 – Я могу отличить хорошую шерсть от плохой, потому что нам приходится ткать здесь себе одежду. Откуда у вас этот пиджак?
 – Я его купил.
 Ее лицо слегка омрачилось, будто она предпочла бы услышать, что Куинн его украл.
 – Мне кажется, вы мало похожи на бродягу.
 – А я недавно бродяжничаю. Еще не научился.
 – Ну зачем вы! Я должна быть осторожной с теми, кто к нам приходит, иначе мы когда-нибудь попадем в беду. Сколько раз сюда пытались проникнуть журналисты, у которых на уме одно только зло!
 – У меня на уме только вода и пища.
 – Что ж, входите.
 Он последовал за ней внутрь. Всю постройку занимала одна комната с каменным полом, который, судя по всему, только что вымыли, и огромным, прорубленным в потолке отверстием. Заметив, что Куинн смотрит на него, Сестра Благодать сказала:
 – Учитель считает, что Божий свет должен идти к нам прямо, а не пробиваться сквозь стекла.
 Через всю комнату тянулся каменный стол со скамейками по обе стороны. На нем Куинн разглядел начищенные и заправленные керосином лампы, оловянные тарелки и столовые приборы из нержавеющей стали. В противоположном конце помещались старомодный холодильник, печь, рядом с которой были аккуратно сложены поленья, и птичья клетка, сплетенная неопытной рукой. У печи сидел в кресле-качалке худой и бледный мужчина средних лет. На нем было такое же одеяние, как и на Сестре Благодать, и он тоже был босой. Голова его была обрита наголо, и на коже виднелись порезы. То ли тот, кто брил, плохо видел, то ли бритва была тупая.
 Сестра Благодать закрыла дверь. Казалось, ее сомнения относительно Куинна развеялись, и она заговорила более благосклонно:
 – Это наша столовая. А это Брат Голос Пророков. Все остальные на молитве в Башне, а я осталась с Братом Голос, потому что ухаживаю за больными. Брату Голос последнее время нездоровится, и я слежу, чтобы по вечерам он сидел ближе к печке. Как ты сегодня, Брат Голос?
 Брат Голос улыбнулся и кивнул, а маленькая птица нежно клюнула его в ухо.
 – Неудачное ему выбрали имя, – шепотом заметила Куинну Сестра Благодать. – Он почти никогда не говорит. Хотя, с другой стороны, некоторым пророкам лучше было бы помолчать. Садитесь, мистер...
 – Куинн.
 – Сознайтесь, мистер Куинн, что до такого плачевного состояния вас довели многочисленные прегрешения.
 Куинн вспомнил слова Ньюхаузера о том, что люди в Башне охотнее всего привечают грешников.
 – Сознаюсь, – сказал он.
 – Пьете?
 – Конечно.
 – Играете в азартные игры?
 – Очень часто.
 – Бегаете за женщинами?
 – Иногда.
 – Я так и думала, – с мрачным удовлетворением произнесла Сестра Благодать. А не сделать ли мне вам бутерброд с сыром?
 – Спасибо.
 – И с ветчиной. В городе говорят, что мы не едим мяса. Чепуха! Мы столько работаем, что нам обязательно нужно есть мясо. Хочешь сыра, Брат Голос? Или ветчины? Или, может быть, выпьешь козьего молока?
 Брат Голос покачал головой.
 – Я не могу заставить тебя есть, но уж по крайней мере прослежу, чтобы ты дышал свежим воздухом. Отправляйся-ка наружу. Посади птицу в клетку, а мистер Куинн поможет тебе вынести кресло.
 Сестра Благодать говорила так решительно, будто не сомневалась, что ее приказания будут исполнены незамедлительно и без возражений. Куинн вынес за порог кресло, Брат Голос посадил попугая в клетку, а Сестра Благодать принялась делать бутерброды. Несмотря на чудную одежду и странное окружение, она казалась обыкновенной домашней хозяйкой, с удовольствием готовящей ужин. Куинн даже не пытался представить, какое стечение обстоятельств могло привести ее сюда.
 Усевшись напротив, она смотрела, как он ест.
 – Кто рассказал вам о нас, мистер Куинн?
 – Знакомый, который меня подвез. Он работает на ранчо неподалеку.
 – Приличный человек?
 – Да.
 – Откуда вы?
 – Откуда родом или откуда прибыл?
 – И то и другое.
 – Родился в Детройте, а последний мой адрес – Рино.
 – Рино нехороший город.
 – В данный момент я с вами согласен.
 Сестра Благодать осуждающе хмыкнула.
 – Значит, мистер Куинн, вас, как выражаются игроки, обчистили?
 – И весьма основательно!
 – Вы работали в Рино?
 – Я был сотрудником охраны, или, попросту говоря, присматривал за порядком в одном казино. Я дипломированный сыщик, у меня есть лицензия, выданная в Неваде, но я не уверен, что ее продлят.
 – Вас выгнали с работы?
 – Вернее будет сказать, меня просили не смешивать дело с развлечением, а я этому не внял.
 Куинн взялся за второй бутерброд. Хлеб был домашней выпечки и черствый, но сыр и ветчина – отличные, а масло душистое.
 – Сколько вам лет, мистер Куинн?
 – Тридцать пять... Нет, тридцать шесть.
 – В вашем возрасте большинство мужчин живут своим домом, с женами и детьми, а не бродят по горам в ожидании чьей-то помощи... Значит, вам тридцать шесть лет. И что же дальше? Вам не хочется начать жить по-другому, преследуя более высокие цели?
 Куинн взглянул на нее через стол.
 – Вот что, Сестра, я вам очень благодарен за еду и гостеприимство, но я не буду делать вид, что мечтаю примкнуть к вам.
 – Господь с вами, мистер Куинн, я совсем не это имела в виду! Мы никого к себе не заманиваем. Люди приходят сами, когда устают от мира.
 – А что потом?
 – Мы готовим их к восхождению на Башню по пяти ступеням. Первая на уровне земли, с нее все начинают. Вторая на уровне деревьев.
 Третья – горы, четвертая – небо, а пятая – сама Башня Духа, в которой живет Учитель. Я так и не поднялась выше третьей. Честно говоря, – она доверительно наклонилась к Куинну, – мне и там нелегко удержаться.
 – Есть причина?
 – Да. Небесные вибрации. Я их плохо ощущаю. Или если мне кажется, что ощущаю, то выясняется, что неподалеку пролетел реактивный самолет или что-нибудь взорвалось, и вибрации вовсе не небесные. Однажды я их почувствовала просто замечательно, а это дерево упало. Я была очень разочарована.
 Куинн придал лицу сочувственное выражение.
 – Представляю себе.
 – В самом деле?
 – Уверяю вас!
 – Нет, вы притворяетесь. У скептиков губа всегда изгибается, как у вас сейчас.
 – У меня ветчина в зубах застряла.
 Она прыснула прежде, чем успела зажать рот рукой, и смутилась, словно этот фривольный поступок доказал, что она не так далека от своего прошлого, как ей хотелось бы думать.
 Она встала и подошла к холодильнику.
 – Налить вам козьего молока? Оно очень полезно.
 – Нет, спасибо. Вот если бы кофе...
 – Мы не пьем возбуждающих напитков.
 – А вы попробуйте! Возможно, и с вибрациями станет лучше.
 – Я вынуждена просить вас быть тактичнее, мистер Куинн.
 – Извините. У меня от вкусной еды немного кружится голова.
 – Не такая уж она вкусная.
 – А я утверждаю, что первый сорт!
 – Сыр действительно неплох. Брат Узри Видение готовит его по особому рецепту.
 – Передайте ему, пожалуйста, мою глубокую благодарность. – Поднявшись, Куинн потянулся, с трудом подавляя зевоту. – А теперь мне, наверное, пора.
 – Куда вам?
 – В Сан-Феличе.
 – Но это почти пятьдесят миль! Как вы туда доберетесь?
 – Выйду на шоссе и буду голосовать.
 – Вам наверняка придется долго ждать. В Сан-Феличе обычно едут другой дорогой, она длиннее, но лучше, на этой машин мало. К тому же после захода солнца вас вообще побоятся посадить. А ночи в горах холодные.
 Куинн изучающе посмотрел на нее.
 – К чему вы клоните, Сестра?
 – Ни к чему. Мне вас просто жаль. Один, в горах, холодной ночью, без крыши над головой, вокруг дикие животные...
 – Что вы хотите этим сказать?
 – Ну, например, то, – нерешительно продолжала она, – что можно найти более простое решение. Завтра Брат Терновый Венец собирается в Сан-Феличе. Он поедет на грузовике. У нас трактор сломался, и Брат Венец должен купить запасные части. Я уверена, что он согласится подвезти вас.
 – Вы очень добры.
 – Глупости, – сказала она, нахмурившись. – Я всего лишь эгоистична. Мне не хочется лежать ночью без сна и представлять, как вы в тонких ботинках лазаете по горам... У нас есть кладовая, где можно переночевать на раскладушке. Я дам вам одеяло.
 – Вы всегда так гостеприимны, Сестра?
 – Нет, – резко ответила она. – К нам забредают ворье, хулиганье, пьяницы. Они получают соответствующий прием.
 – А почему вы делаете такое роскошное исключение для меня?
 – Роскошное? Подождите, вы сейчас увидите раскладушку. Безмятежного сна не обещаю.
 Где-то неподалеку послышались удары гонга.
 – Молитва закончена, – сказала Сестра Благодать. Несколько секунд она стояла совершенно неподвижно, касаясь пальцами лба. – Так. Сейчас нам, наверное, лучше уйти из кухни. Скоро придет Сестра Смирение, ей нужно растопить печь, и она будет вас стесняться.
 – А остальные?
 – У всех Братьев и Сестер есть дела, которые им надо закончить до захода солнца.
 – Я хотел спросить, смутятся ли они, увидев незнакомца?
 – Если будете вести себя вежливо, так же отнесутся и к вам. А у бедной Сестры Смирение столько забот, что лучше оставить ее в покое. У нее трое детей, и власти требуют, чтобы она отдала их в школу. Но скажите, неужели Учитель учит хуже, чем кто-то там, в городе?
 – По этому вопросу у меня своего мнения нет, Сестра.
 – Знаете, в первый момент, когда я вас увидела, то подумала, что вы из школьного совета.
 – Я польщен.
 – Напрасно, – усмехнулась Сестра Благодать. – Это назойливые, ограниченные люди. Сколько огорчений они доставляют Сестре Смирение! Ничего удивительного, что у нее с небесными вибрациями тоже плохо.
 Куинн вышел вслед за ней из дома. Брат Голос Пророков дремал в качалке под мадроньей. На его обритой голове дрожали солнечные пятна.
 Из-за угла показалась невысокая широкоплечая женщина. За ней следовали мальчик лет восьми, девочка на год или два постарше и девушка лет шестнадцати – семнадцати. На них были те же серые шерстяные одеяния, но у двух младших детей они едва прикрывали колени.
 Процессия молча проследовала в столовую, и лишь девушка бросила на Куинна быстрый вопросительный взгляд. Куинн ответил тем же. Она была хорошенькая, с блестящими карими глазами и вьющимися волосами, однако кожу ее сплошь покрывали прыщики.
 – Сестра Карма, – сказала Сестра Благодать. – У бедной девочки угри, и никакие молитвы не помогают. Пойдемте, я покажу, где вы будете спать. Сразу говорю: никаких удобств не ждите, у нас их нет. Потакая телу, ослабляешь дух. Признайтесь, вы именно этим в основном занимаетесь?
 – Признаюсь.
 – И не боитесь? Вас не пугает то, что уготовано впереди?
 Поскольку Куинна пугало только то, что ему не были уготованы ни деньги, ни работа, он ответил:
 – Я стараюсь об этом не думать.
 – Но вы должны думать, мистер Куинн!
 – Хорошо, Сестра, сейчас начну.
 – Опять шутите... Какой странный молодой человек. – Она перевела взгляд на свое серое одеяние, на широкие, плоские, покрытые мозолями ноги. – Но, наверное, и я вам кажусь странной. Что ж, лучше казаться странной в этом мире, чем в том. – И добавила: – Аминь, – как бы ставя точку.
 Снаружи кладовая казалась уменьшенной копией здания, которое они только что покинули. Но внутри она была разделена на клетушки, каждая из которых запиралась на замок. В одной из клетушек возле крошечного окна стояла узкая железная кровать с плоским серым матрасом, которую покрывало одеяло, частично съеденное молью. Куинн надавил на матрас ладонями. Он был мягким и буквально расползался под руками.
 – Волосы, – сказала Сестра Благодать, – волосы Братьев. Это Сестра Блаженство Вознесения придумала. Она очень бережлива. К несчастью, в них завелись блохи. Вы чувствительны к блошиным укусам?
 – Не исключено. Я очень чувствительный человек.
 – Тогда я попрошу Брата Свет Вечности обработать матрас порошком, которым мы посыпаем овец. Но сначала проверьте свою чувствительность.
 – Каким образом?
 – Сядьте и посидите несколько минут. Куинн уселся на матрас и замер.
 – Кусают? – спросила через некоторое время Сестра Благодать.
 – Как будто нет.
 – Вы совсем ничего не чувствуете?
 – Разве что небольшие вибрации.
 – Тогда не надо порошка. У него неприятный запах, вам может не понравиться, к тому же у Брата Свет Вечности дел хватает.
 – Простите мое любопытство, Сестра, – сказал Куинн, – сколько человек живет в Башне?
 – Сейчас двадцать семь. Когда-то было восемьдесят, но кто-то ушел, кто-то умер, кто-то потерял веру. Иногда к нам приходит новичок, забредает случайно, как вы... Вам не приходило в голову, что вы очутились здесь не случайно, а по промыслу Божьему?
 – Нет.
 – Подумайте над этим.
 – Не стоит. Я знаю, как очутился здесь. Познакомился в Рино с тем человеком, о котором вам говорил, с Ньюхаузером, и он сказал, что едет в Сан-Феличе. Во всяком случае, так я его понял, но оказалось, что... А, не важно.
 – Для меня важно, – сказала Сестра Благодать.
 – Почему?
 – Потому что вы сыщик. Я не верю, что вас привела сюда случайность. Мне кажется, что на то была Божья воля.
 – Не так уж у вас плохо с вибрациями, Сестра!
 – Да, – серьезно ответила она, – возможно, вы правы.
 – А какое отношение имеет то, что я сыщик...
 – Сейчас некогда. Я должна пойти к Учителю и рассказать о вашем приходе. Надо успеть до ужина, он не любит сюрпризов за едой. У него слабый желудок.
 – Позвольте мне пойти с вами, – поднялся Куинн.
 – Нет-нет, чужим в Башню нельзя.
 – А Братья и Сестры не будут возражать, если я тут немного погуляю?
 – Кто-то не будет, а кто-то и будет. Хотя все здесь посвятили себя общему делу, мы так же отличаемся друг от друга, как люди в других местах.
 – То есть мне лучше оставаться здесь?
 – У вас усталый вид, вам надо отдохнуть.
 И Сестра Благодать вышла, плотно затворив за собой дверь.
 Куинн улегся на кровать, почесывая подбородок. Ему хотелось выпить, вымыться, побриться. Или побриться, вымыться, выпить. Размышляя, в какой именно последовательности ему этого хочется, он заснул и снова очутился в своей комнате в Рино. Он выиграл десять тысяч, но когда разложил деньги на постели, то увидел, что весь выигрыш выдали пятерками и на них вместо Линкольна Сестра Благодать.
 Когда он проснулся, потный и осовевший, солнце еще не зашло. Ему понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить, где он. Клетушка напоминала тюремную камеру.
 Кто-то застучал в дверь кулаком, и Куинн сел.
 – Кто там?
 – Брат Свет Вечности. Я насчет матраса.
 – Матраса?
 Дверь отворилась, и в комнату, держа огромную жестяную коробку, вошел Брат Свет Вечности. Он был высокого роста, с лицом, изрезанным складками, как старый бумажный пакет. Его одеяние было грязным и уютно пахло домашним скотом.
 – Вы очень добры, Брат.
 – Вот еще! Я выполняю приказание. Как будто у меня мало других дел! Но разве от этой женщины отвяжешься? Говорит, пойди посыпь матрас. Говорит, что же это человек будет лежать весь искусанный! У меня хлопот полон рот, а тут какие-то блохи. Сильно покусали?
 – Нет как будто.
 Брат Свет поставил жестянку с порошком на пол.
 – Посмотрите на животе. Они любят кусать в живот, там кожа мягче.
 – Раз уж мне все равно раздеваться, скажите, здесь есть душ?
 – В умывальной есть вода. Душа нет... Да вы совсем не покусаны! Наверное, кожа у вас как у слона. Значит, и порошок зря тратить нечего.
 Он поднял жестянку и шагнул к двери.
 – Погодите! – сказал Куинн. – А где умывальная?
 – Как выйдете – налево.
 – Бритвы у вас, конечно, нет?
 Брат Свет провел рукой по голове, на которой, как и у Брата Голос, было множество царапин.
 – Есть. Думаете, я таким родился? Только сегодня не бреют.
 – А мне хотелось бы.
 – Говорите с Братом Верное Сердце, бреет он. Я пустяками не занимаюсь. На мне все хозяйство: коровы, козы, куры...
 – Простите, что побеспокоил.
 В ответ Брат Свет грохнул жестянкой о косяк двери, давая понять, какого он низкого мнения об извинениях, и вышел.
 Куинн последовал за ним, держа в руках рубашку и галстук. Судя по солнцу, было где-то между шестью и семью вечера. Значит, он спал часа два.
 Над трубой дома, где размещалась столовая, вился дымок, и его запах смешивался с ароматом жареного мяса и сосновых иголок. Воздух был свежим и прохладным. Куинн решил, что это очень здоровый воздух, и подумал, вылечил ли он ту старушку, которая построила Башню, или она умерла здесь, чуть ближе к Богу, чем прежде. Что до Башни, то он так и не видел ее до сих пор, и единственным подтверждением ее существования был гонг, возвещавший окончание молитв. Ему хотелось побродить и найти ее самому, но, вспомнив хмурого Брата Свет, он решил этого не делать. Другие могли оказаться и вовсе неприветливыми.
 В умывальной он вручную накачал в бадью воды. Она была холодной и мутной, а грязноватый, серый брусок мыла домашнего изготовления отразил все попытки Куинна взбить пену. Он огляделся в поисках бритвы, но, даже если бы и нашел ее, толку было бы мало, потому что в умывальной не было зеркала. Возможно, какое-то религиозное табу запрещало Братьям и Сестрам пользоваться зеркалом. Тогда делалось понятным, почему Брат Верное Сердце стал парикмахером.
 Моясь и одеваясь, он размышлял над словами Сестры Благодать о том, что его сюда привела воля Божья. "Тоже мне сова-вещунья, – мысленно усмехнулся он. – Пусть себе порхает, только меня трогать не надо".
 Когда он вышел наружу, солнце опустилось еще ниже и горы из темно-зеленых стали сиреневыми. Мимо него в умывальную, молча поклонившись, прошли двое Братьев. Из столовой доносились голоса и звяканье металлической посуды. Он почти дошел до двери, когда услышал, что его зовет Сестра Благодать.
 Она спешила, и ее серое одеяние вздымалось на ветру. "Как крылья у совы", – мрачно подумал он.
 Она держала в руках свечи и коробку спичек.
 – Мистер Куинн! Мистер Куинн!
 – Добрый вечер, Сестра! Я как раз вас искал.
 Она раскраснелась от быстрой ходьбы и с трудом дышала.
 – Я совершила ужасную ошибку. Напрочь забыла, что сегодня День Отречения, потому что была занята Братом Голос. Ему уже лучше, он может снова ночевать у себя в комнате, а не у печи в столовой, я его только что отвела в Башню...
 – Переведите дух, Сестра!
 – Сейчас... Я так беспокоюсь, у Учителя опять не в порядке желудок.
 – Да?
 – Так вот, поскольку сегодня День Отречения, мы не должны есть вместе с чужими, потому что... Господи, я забыла почему, но все равно, раз есть такое правило, его нельзя нарушать.
 – Ничего страшного, я не голоден, – вежливо соврал Куинн.
 – Да нет же, вас обязательно накормят, просто лучше подождать, пока все отужинают. Это займет час, а может, и дольше, все зависит от зубов Брата Узри Видение. У него протез плохо подогнан, и он ест медленнее других. А так как он целыми днями работает на свежем воздухе, аппетит у него хороший. Брата Свет это ужасно раздражает. Вы подождете?
 – Да, конечно!
 – Я принесла свечи и спички. И кое-что еще. – Она извлекла из складок своего одеяния потрепанную книжку. – Книга! – продолжала она с заговорщицким видом. – Нам здесь не разрешают читать ничего, кроме книг о Вере, но я эту сохранила с тех пор, как Сестре Карме пришлось целый год ходить в школу. Она о динозаврах. Вас интересуют динозавры?
 – Очень!
 – Я сама ее читала раз десять. Можно сказать, я о динозаврах знаю теперь все. Обещайте никому не говорить, что я вам ее дала.
 – Обещаю.
 – Я позову вас, когда все разойдутся.
 – Спасибо, Сестра.
 По тому, как она обращалась с книгой, Куинну было ясно, что та ей чрезвычайно дорога. Давая ему книгу, Сестра Благодать прямо-таки отрывала ее от сердца. Он был тронут, и в то же время в душе у него зашевелилось подозрение: "В чем дело? Почему это она так со мной носится? Что ей нужно?"
 Вернувшись в кладовку, он зажег свечи и уселся на постель, обдумывая, как быть дальше. Сначала он доберется до Сан-Феличе на грузовике с Братом Венец, потом явится к Тому Юргенсену, заберет у него свои три сотни, а потом...
 А потом все было ясно. Он отлично знал, что произойдет. Как только у него заведутся деньги, он вернется в Рино. А если не в Рино, то в Лас-Вегас. Или просто доберется до первого попавшегося игорного дома на окраине Лос-Анджелеса. Работа – деньги. Игра – шиш в кармане. Всякий раз, когда он совершал этот круг, колоса увязали глубже. Он знал, что должен попробовать жить иначе... Не теперь ли?
 Ладно, сказал он себе, найду работу в Сан-Феличе, там только в покер по воскресеньям играют. Да, он подкопит деньжат, пошлет в гостиницу в Рино чек, чтобы расплатиться за номер, где жил, и попросит администратора выслать ему одежду и кое-что из вещей, которые оставил в залог, когда уезжал. Он сможет даже – если все будет хорошо – выписать в Сан-Феличе Дорис... Нет, Дорис была частью прежнего заколдованного круга. Как многие из тех, кто работал в клубах и казино, она проводила свободные часы за игрой. Некоторые вообще не выходили из-под одной и той же крыши, они под ней спали, ели, работали и играли, преследуя единственную цель, как Братья и Сестры в Башне.
 Дорис. Двадцать четыре часа назад он с ней попрощался. Она предлагала денег взаймы, но он по причинам, которые ему не были ясны ни тогда, ни теперь, отказался. Возможно, денег он не взял из боязни, что от них к нему протянутся искусно скрытые нити. Он взглянул на книгу, которую получил от Сестры Благодать, и подумал, какие нити могут протянуться от нее.
 – Мистер Куинн!
 Он поднялся и отворил дверь.
 – Входите, Сестра. Ну как Отречение? Хорошо поужинали?
 Сестра Благодать подозрительно посмотрела на него.
 – Неплохо, особенно если учесть, в каком состоянии Мать Пуреса [1] . У бедняжки совсем помутился разум.
 – А от чего, собственно, вы отрекаетесь? Надо полагать, не от еды?
 – Вас это не касается. Пойдемте, и бросьте ваши шуточки. В столовой никого, вас ждет баранье жаркое и большая чашка горячего какао.
 – Я думал, вы презираете возбуждающие напитки.
 – Какао не тот возбуждающий напиток. Мы специально обсуждали этот вопрос в прошлом году, и большинство согласилось, что, поскольку в нем много питательных веществ, его пить можно. Одна только Сестра Блаженство Вознесения проголосовала против, потому что она жад... бережливая. Я вам рассказывала о волосах в матрасе?
 – Да, – ответил Куинн, предпочевший бы забыть об этом.
 – Лучше спрячьте книгу. Никто, конечно, не будет за вами следить, но к чему рисковать?
 – Действительно, к чему?
 Он накрыл книгу одеялом.
 – Вы ее начали читать?
 – Да.
 – Правда интересная?
 Куинн подумал, что ниточки, которые к ней приделаны, могут оказаться гораздо интереснее, но промолчал.
 Они вышли наружу. Над самыми соснами висела полная луна. В небе было столько звезд, сколько Куинн не видел никогда в жизни, и, пока он стоял и смотрел, появились еще.
 – Можно подумать, что вы в первый раз видите небо, – сказала Сестра Благодать с ноткой нетерпения в голосе.
 – Пожалуй, так оно и есть.
 – Но небо каждую ночь такое.
 – Я бы не сказал.
 Сестра Благодать взглянула на него с беспокойством.
 – А вдруг на вас снисходит откровение свыше?
 – Я восхищаюсь вселенной, – сказал Куинн, – но если вам хочется наклеить на это свой ярлык, то давайте.
 – Вы меня не поняли, мистер Куинн. Я вовсе не хочу, чтобы сейчас на вас снисходило откровение свыше.
 – Почему?
 – Это было бы некстати. Я хочу вас кое о чем попросить, а в такой момент это было бы бестактно.
 – Не волнуйтесь, Сестра. И скажите, о чем это вы хотите меня попросить.
 – Потом, когда поедите.
 В столовой никого не было. Кресло-качалка Брата Голос и птичья клетка перекочевали, видимо, вслед за хозяином в Башню. На столе возле печи стоял прибор.
 Куинн сел, и Сестра Благодать положила на одну тарелку баранье жаркое, а на другую толсто нарезанные куски хлеба. Как и днем, она следила за трапезой Куинна с материнским интересом.
 – Цвет лица у вас плоховатый, – сказала она после недолгого молчания, – но едите вы с аппетитом и на вид довольно здоровы. Я хочу сказать, что, если бы вы были слабым, я бы вас, конечно, не стала ни о чем просить.
 – Внешность обманчива, Сестра, я очень слабый. У меня больная печень, увеличенная селезенка, плохое кровообращение...
 – Чепуха!
 – Тогда говорите.
 – Я хочу, чтобы вы кое-кого разыскали. Не самого человека, а просто узнали бы, что с ним. Понимаете?
 – Не совсем.
 – Прежде чем рассказывать дальше, я хочу предупредить, что заплачу. У меня есть деньги. Здесь об этом не знают. Мы отрекаемся от всего, что имеем, когда становимся Братьями и Сестрами. Наши деньги и даже одежда, в которой мы сюда приходим, поступают в общий фонд.
 – Но вы кое-что отложили на черный день?
 – Ничего подобного, – резко ответила она. – Мой сын – он живет в Чикаго – присылает мне на каждое Рождество двадцатидолларовую бумажку. Я обещала ему, что буду оставлять деньги себе, а не отдавать Учителю. Сын не одобряет всего этого, – она неопределенно повела рукой, – он не верит, что человек может быть счастлив служением Господу и Истинно Верующим. Он считает, что я повредилась в уме после смерти мужа, и, возможно, так оно и есть. Но я нашла тут новый дом. Здесь мое место, и я отсюда никогда не уйду. Я здесь нужна. У Брата Голос плеврит, у Учителя слабый желудок, у Матери Пуресы – это жена Учителя, очень старенькая, – голова не в порядке.
 Поднявшись, Сестра Благодать подошла к печи и остановилась перед ней, потирая руки, будто ощутила внезапно холод смерти.
 – Я тоже старею, – сказала она. – Бывают дни, когда это чувствуется особенно сильно. Душа моя спокойна, но тело бунтует. Ему хочется чего-то мягкого, теплого, нежного. Когда я по утрам поднимаюсь с постели, моя душа прикасается к небу, а вот ноги – ох, как же им холодно, как они болят! Однажды в каталоге "Сиэрс" я увидела тапочки и теперь часто думаю о них, хотя не должна бы. Они были такие розовые, махровые, мягкие – лучше представить невозможно, но, конечно, они потакание плоти.
 – Совсем не страшное, по-моему.
 – Вот таких-то и нужно опасаться. Они множатся, растут как сорняки. Сначала мечтаешь о теплых тапочках, а потом оглянуться не успеешь, как и о другом.
 – Например?
 – О настоящей ванне с горячей водой и двумя полотенцами. Ну вот, пожалуйста, – она повернулась к Куинну, – что я вам говорила? Мне уже нужны два полотенца, хотя и одного достаточно. Нет, правду говорят, что человек не бывает доволен тем, что у него есть. Если бы я искупалась в горячей ванне, то захотела бы это повторить, а потом стала бы требовать горячую ванну каждую неделю или даже каждый день. А если все в Башне последуют моему примеру? Что же это, мы все будем целыми днями лежать в горячих ваннах, а скот пусть голодает и огород покрывается сорняками? Нет, мистер Куинн, если бы вы мне сию минуту предложили горячую ванну, я бы отказалась.
 Куинн хотел заметить, что не имеет привычки предлагать горячие ванны незнакомым женщинам, но воздержался, боясь обидеть Сестру Благодать. Она была настроена так серьезно и воинственно, будто спорила с самим дьяволом.
 – Вы слышали о таком месте – Чикото? Это маленький город, примерно в ста милях отсюда, – сказала она, помолчав.
 – Да, Сестра.
 – Я хочу, чтобы вы отправились туда и разыскали человека по имени Патрик О'Горман.
 – Старый друг? Родственник?
 Она сделала вид, что не слышит.
 – У меня есть сто двадцать долларов.
 – Это же целая шеренга махровых розовых тапочек, Сестра!
 Она вновь оставила его слова без внимания.
 – Возможно, это будет совсем нетрудно сделать.
 – Допустим, я найду О'Гормана. Что дальше? Передать ему что-нибудь? Поздравить с Четвертым июля?
 – Нет, просто возвращайтесь сюда и расскажите мне все, что узнаете. Но только мне, и никому больше.
 – А если он не живет больше в Чикото?
 – Тогда узнайте, куда он уехал. И ни в коем случае не пытайтесь с ним связаться, толку от этого никакого не будет, а вред может получиться большой. Вы согласны?
 – Я сейчас не в том положении, чтобы не соглашаться, Сестра. Но должен заметить, что вы рискуете. Я ведь могу исчезнуть с этими ста двадцатью долларами и никогда не вернуться.
 – Можете, – спокойно сказала она, – в таком случае я получу еще один урок. Но, с другой стороны, вы ведь можете и вернуться. Я рискую деньгами, которые все равно не потрачу. Учителю я их отдать тоже не могу, поскольку не хочу обманывать сына.
 – Вы так умеете повернуть дело, что на первый взгляд все кажется очень простым.
 – А на второй?
 – Не понимаю, почему вас так интересует этот О'Горман?
 – А вам и не надо понимать. То, о чем я вас прошу, для меня очень важно.
 – Хорошо. Где деньги?
 – В надежном месте, – ласково ответила Сестра Благодать. – Пусть они там побудут до завтрашнего утра.
 – Означает ли это, что вы мне не доверяете? А может, вы не доверяете Братьям и Сестрам?
 – Это означает, что я не такая уж простушка, мистер Куинн. Вы получите деньги завтра на рассвете, когда сядете в грузовик.
 – На рассвете?
 – "Пораньше вставай и пораньше ложись, будешь красивым и сильным всю жизнь" [2] .
 – Меня не так учили.
 – Учитель переделал некоторые пословицы, чтобы детям было понятнее.
 – Что же это за Учитель такой? – спросил Куинн. – Можно будет его повидать?
 – Не сегодня, он плохо себя чувствует. Вот когда вернетесь...
 – Откуда такая уверенность, что я вернусь? Вы плохо знаете картежников, Сестра.
 – Я знаю о картежниках все задолго до того, как вы впервые увидели туз пик, – ответила Сестра Благодать.




 Глава 2


 Куинна разбудили, когда было еще темно. Кто-то бесцеремонно тряс его за плечо. Он открыл глаза.
 На него сквозь толстые стекла очков глядел маленький, толстый человечек. В руках он держал фонарь.
 – Боже милостивый, я уж совсем было подумал, что вы умерли. Вставайте скорее!
 – Почему? Что случилось?
 – Ничего. Пора встречать новый день. Я Брат Верное Сердце. Сестра Благодать велела мне побрить вас и накормить завтраком до того, как поднимутся остальные.
 – Который час?
 – В Башне нет часов. Я буду ждать вас в умывальной.
 Вскоре Куинн понял, почему у Братьев царапины на макушках и подбородках. Бритва была тупой, свет фонаря слабым, а сам Брат Сердце – близоруким.
 – Да вы неженка, – добродушно заметил Брат Сердце, – и нервы, наверное, не в порядке.
 – Ваша правда.
 – Хотите, я вас заодно подстригу?
 – Нет, спасибо. Мне и так неудобно, что вам приходится меня брить.
 – Сестра Благодать сказала, чтобы я постарался. Она о вас так хлопочет, что я прямо-таки теряюсь в догадках.
 – Я сам теряюсь, Брат.
 Видно было, что Брат Сердце с удовольствием поговорил бы на эту тему еще, но не решается, боясь быть неделикатным.
 – Пойду приготовлю завтрак. Печку я уже растопил, так что яйца сварятся в одну минуту. Позавтракаем вдвоем.
 – А почему только вдвоем?
 Пухлое лицо Брата Сердце порозовело.
 – Сестра Смирение, конечно, хорошая кухарка, но без нее спокойнее, особенно утром. В нее как будто бес вселяется! По утрам нет ничего хуже, чем злая женщина.
 К тому времени как Куинн оделся, Брат Верное Сердце поставил на стол вареные яйца, хлеб, джем и снова вернулся к прерванной беседе.
 – В мое время женщины не были такими острыми на язык. Они были тихими, хрупкими, с маленькими ногами. Вы заметили, какие у наших женщин большие ноги?
 – Я не присматривался.
 – Увы, очень большие. И широкие, как капустные листья.
 Несмотря на традиционную для парикмахеров болтливость, Брат Сердце заметно нервничал. Он едва притронулся к еде и то и дело поглядывал через плечо, будто опасался, что их подслушивают.
 – Почему вам не терпится отправить меня прежде, чем встанут остальные? – спросил Куинн.
 – Ну-ну-ну, это не совсем так.
 – А по-моему, так.
 – К вам это не относится, мистер Куинн. Я бы сказал, это всего лишь мера предосторожности.
 – Может, и я бы так сказал, если б знал, о чем идет речь.
 Брат Сердце с минуту колебался, покусывая губу, словно она чесалась от желания поговорить.
 – Почему я, в конце концов, должен от вас скрывать? Это из-за Кармы, старшей дочери Сестры Смирение. Когда грузовик в прошлый раз ездил в город, она спряталась в кузове среди мешков. Брат Терновый Венец обнаружил ее уже на полпути в Сан-Феличе. Она чихала от пыли. До этого она год училась в школе, вот и напридумывала себе невесть что. Хочет, видите ли, найти себе в городе работу и жить там.
 – А это невозможно?
 – Конечно нет. В городе девочка пропадет. Здесь она, по крайней мере, бедная среди таких же бедных.
 Солнце уже начинало свой подъем, и небо окрасилось в розоватый цвет. От невидимой Башни поплыли звуки гонга, и почти сразу же в дверях столовой возникла запыхавшаяся Сестра Благодать.
 – Пора ехать, мистер Куинн. Не заставляйте Брата Терновый Венец ждать. Дайте-ка мне ваш пиджак, я его почищу как следует.
 Куинн уже чистил его, но спорить не стал. Сестра Благодать вынесла пиджак за порог и наградила несколькими энергичными шлепками.
 – Пойдемте, мистер Куинн. У Брата Венец сегодня еще много хлопот.
 Надев пиджак, он последовал за ней по направлению к дороге. Она ничего не сказала ни о деньгах, ни об О'Гормане.
 "Уж не забыла ли она о вчерашнем разговоре", – подумал Куинн. В таком случае Сестра Благодать определенно была не в себе.
 Посреди дороги стоял с зажженными фарами и включенным мотором старый грузовик "шевроле". За рулем, низко надвинув на бритую голову шляпу, сидел Брат, которому было от силы сорок. "Самый молодой", – подумал Куинн. Когда Сестра Благодать познакомила их, Брат улыбнулся, обнаружив дыру вместо переднего зуба.
 – В Сан-Феличе Брат Венец высадит вас, где вы ему скажете, мистер Куинн.
 – Спасибо, – сказал Куинн, забираясь в кабину, – а как насчет О'Гор?..
 – Счастливого пути, – прервала его Сестра Благодать с непроницаемым видом. – Езжай осторожно, Брат Венец. И помни, если в городе тебе встретятся соблазны, повернись к ним спиной. Если любопытные будут смотреть на тебя, опускай глаза. Если станут делать замечания, не слушай.
 – Аминь, Сестра. Что касается вас, мистер Куинн, то постарайтесь вести себя осмотрительно.
 – Послушайте, Сестра, те деньги...
 – Au revoir [3] , мистер Куинн.
 Грузовик покатил по дороге. Куинн оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на Сестру Благодать, но она уже скрылась за деревьями.
 "Может, ничего не было и я безумнее их всех, вместе взятых?" – подумал он и прооран сквозь шум мотора Брату Венец:
 – Славная женщина Сестра Благодать!
 – Что-что? Не слышу!
 – Я говорю, славная женщина Сестра Благодать, но чувствуется, что стареет. Становится забывчивой, да?
 – Если бы!
 – Но время от времени все-таки забывает всякие мелочи?
 – Ничего подобного! – раздраженно и в то же время с невольным уважением отозвался Брат Венец. У нее память как у слона. Вы бы закрыли окно. Воздух Господень сегодня холодноват.
 Действительно было холодно. Куинн закрыл окно, поднял воротник пиджака и сунул руки в карманы. Его пальцы коснулись гладких, прохладных банкнотов.
 Он оглянулся в направлении Башни и произнес:
 – Что ж, Сестра, an revoir.
 Дорога петляла, старый мотор капризничал, и им понадобилось два часа, чтобы добраться до Сан-Феличе, узкой полоски суши, зажатой между горами и морем. Это был старый, богатый и консервативный город, державшийся особняком среди других городов Южной Калифорнии. Его улицы заполняли нарядные пожилые дамы, загорелые пожилые джентльмены и атлетического сложения молодые люди, которые выглядели так, будто родились на теннисном корте, на пляже или на поле для игры в гольф. Увидев опять этот город, Куинн понял, что Дорис, с ее платиновыми волосами и толстым слоем косметики на лице, выглядела бы здесь неуместно, а поняв это, постаралась бы выглядеть совсем уж вызывающе, и все бы кончилось плохо. Нет, Дорис сюда никак не вписывалась. Ее уделом была ночь, а в Сан-Феличе жили люди, предпочитавшие день. Для них рассвет был началом дня, а не концом ночи, и Сестра Благодать с Братом Венец, несмотря на странную одежду, выглядели бы здесь куда естественнее, чем Дорис. "Или я... – подумал Куинн, чувствуя, как теряет уверенность в себе и в осуществимости своих планов. – Я здесь чужой – слишком стар для подводного плаванья и тенниса и слишком молод для шашек и канасты".
 Он погладил лежавшие в кармане деньги. Сто двадцать долларов плюс те триста, что ему должен Том Юргенсен, – это четыреста двадцать. Если он вернется в Рино и начнет играть осторожно, если ему повезет...
 – Где вас высадить? – спросил Брат Венец. – Я еду в универмаг "Сиэрс".
 – Отлично, я тоже.
 – У вас друзья в городе?
 – Был один. Может, есть до сих пор.
 Брат Венец вырулил на стоянку возле "Сиэрса" и остановился, скрипнув тормозами.
 – Ну вот, доставил вас в целости и сохранности, как обещал Сестре Благодать. Вы ее знали раньше?
 – Нет.
 – А чего ж она с вами так носится?
 – Наверное, я ей кого-то напоминаю.
 – Мне вы никого не напоминаете.
 Брат Венец спрыгнул на землю и направился к универмагу.
 – Спасибо, что подвезли, Брат, – крикнул ему вслед Куинн.
 – Аминь.
 Было девять утра. Прошло восемнадцать часов с тех пор, как с ним настороженно поздоровалась Сестра Благодать, так трогательно опекавшая его после. Он снова коснулся пальцами денег и ощутил нити, потянувшиеся от них. "Зачем я только взял эти сто двадцать долларов?" – подумал он и чуть было не окликнул Брата Венец, чтобы попросить его вернуть деньги Сестре Благодать, но вспомнил, что в Башне денег держать не разрешалось. Отдав деньги Брату Венец, он навлек бы на Сестру Благодать неприятности.
 Куинн повернулся и быстро зашагал по направлению к Стейт-стрит.
 Том Юргенсен торговал лодками и страховал от несчастных случаев на воде. У него была маленькая контора на молу, окна которой были украшены надписями "Продается!" и фотографиями яликов, шлюпок, катеров и шхун, несущихся на всех парах по морю.
 Когда Куинн вошел, Юргенсен курил сигару и разговаривал по телефону. Трубка торчала у него над плечом, как попугай возле уха у Брата Голос.
 – Подумаешь, паруса "Рэтси"! Все равно это обыкновенная лохань. И не пудри мне мозги!
 Положив трубку, он перегнулся через стол и пожал Куинну руку.
 – А вот и Джо Куинн собственной персоной! Как ты, старик?
 – Да вот, постарел. И сижу на мели.
 – Я надеялся, что ты этого не скажешь, Джо! Уж больно плохо идут дела в последнее время. Богатых в этом городе больше нет. Сюда пролезла всякая прижимистая шушера, а ей не нужно красное дерево! Ее устраивает... – Юргенсен вздохнул и помолчал. – Ты совсем без гроша, Джо?
 – Если не считать скромной суммы, которая принадлежит не мне.
 – С каких пор тебя это стало тревожить, Джо? Шучу, конечно, ха-ха.
 – Смешно, ха-ха, – отозвался Куинн. – У меня при себе твоя расписка на триста долларов. Я хочу получить их сейчас.
 – У меня нет денег. Стыдно сказать, Джо, но у меня их просто нет. Может, возьмешь лодку? Тут есть одна малютка, трехсотфутовый киль, паруса "Уоттс", гафель...
 – Ровно то, что нужно для Венеции. Только я в Венецию не собираюсь.
 – Ладно, не пыли, это всего лишь дружеское предложение. Машина у тебя, конечно, есть?
 – Ошибаешься, Том.
 – Ага, так, может, тебя тачка заинтересует? Конфетка, а не тачка! "Форд-виктория" пятьдесят четвертого года, на нем жена ездит. Она мне, конечно, глаза выцарапает, если я его заберу, но что делать? Этот "форд" стоит как минимум триста. Двухцветный, кремово-синий, дверцы белые, печка, радио.
 – В Рино я бы за эти деньги мог найти что-нибудь получше.
 – Но ты не в Рино. И не в Венеции, – сказал Юргенсен. – Лучшего у меня все равно сейчас нет. Хочешь, бери машину совсем, а хочешь, катайся, пока не соберу тебе денег. Меня бы, честно говоря, больше устроил второй вариант. Так легче будет сладить с Хелен.
 – Ладно, договорились. Где машина?
 – В гараже за моим домом, Гавиота-роуд, шестьсот тридцать один. На ней неделю не ездили – Хелен гостит у матери в Денвере, – так что не удивляйся, если не сразу ее заведешь. Вот ключи. Собираешься побыть у нас в городе, Джо?
 – Или где-нибудь поблизости.
 – Зайди недели через две. Не исключено, что деньги уже будут. И береги тачку, а то Хелен решит, что я ее в покер проиграл. Впрочем, она меня и так перепилит. – Юргенсен махнул рукой. – Ты отлично выглядишь, Джо!
 – "Пораньше вставай и пораньше ложись – будешь красивым и сильным всю жизнь".
 – Кто это тебя научил?
 – Братья и Сестры из Башни Духа.
 Брови Юргенсена поползли вверх.
 – Ты что, в религию ударился?
 – С нездешней силой. Спасибо за машину. До встречи!
 Машина завелась легко. Он доехал до автостанции, заправился, подлил масла и распростился с первой двадцатидолларовой бумажкой Сестры Благодать. Затем спросил у заправщика, как добраться до Чикото.
 – Я бы поехал по сто первой дороге до Вентуры, а там свернул на девяносто девятую. Так длиннее, зато не застрянете, как на сто пятидесятой, которая каждые триста метров петляет. Купоны собираете, сэр?
 – Могу начать.
 Как только Куинн отъехал на несколько километров от моря, он пожалел, что не отложил поездку на вечер. Голые холмы, чередующиеся с лимонными и ореховыми рощами, дрожали в солнечном мареве, а воздух был таким сухим, что сигареты, купленные в Сан-Феличе, лопались у него в руках. Он попытался остудить себя воспоминаниями о Сан-Феличе, о прохладном ветерке с океана и о гавани, утыканной парусами, но от этого контраста ему сделалось еще хуже, и он сдался, перестав вообще о чем либо думать. До Чикото Куинн добрался в полдень. С тех пор как он был здесь в последний раз, городок вырос, но не в высоту, и изменился, но, увы, не к лучшему. Окруженный нефтяными скважинами и населенный людьми, которые целиком от них зависели, он лежал плоский, коричневый и твердый, как пирог, который кухарка забыла вынуть из духовки. Вдоль улиц росли чахлые, какие-то неуместные здесь деревья. Они отделяли новые дома от старых, развалившихся хибар. Дети, копошившиеся на брошенных, заросших сорняками участках, были такими же веселыми, как и их сверстники, играющие на чистом белом песке пляжей Сан-Феличе. Но в подростках Куинн заметил напряженность и неприкаянность, вызванные слишком легким и быстрым подъемом от бедности к богатству. Они бесцельно колесили по улицам в новехоньких машинах и заезжали только в кафе и кинотеатры для автомобилистов, предпочитая не покидать своих убежищ на колесах, как солдаты, не вылезающие из танков на территории врага.
 Куинн купил необходимые ему вещи в ближайшей аптеке, снял номер в мотеле неподалеку от центра города и пообедал в кафе, где было так холодно от кондиционера, что он поднял воротник пиджака.
 Покончив с едой, он зашел в будку телефона-автомата, стоявшую тут же, в кафе, и прочитал в справочнике, что Патрик О'Горман живет по адресу: Кедровая аллея, 702.
 "Вот и все, – подумал Куинн со смешанным чувством облегчения и досады. – О'Горман по-прежнему находится в Чикото, а я играючи заработал сто двадцать долларов. Утром заскочу в Башню к Сестре Благодать, сообщу ей адрес – и в Рино".
 Дело оказалось очень простым, и эта простота настораживала. Если он так легко все узнал, почему Сестре Благодать нужно было напускать столько тумана? Почему она не попросила Брата Венец позвонить О'Горману из Сан-Феличе или хотя бы посмотреть его адрес в том же справочнике, который имелся в библиотеке и на телефонной станции? Куинн был уверен, что ей это приходило в голову. По ее собственным словам и по его наблюдениям – она вовсе не была простушкой. И тем не менее она заплатила сто двадцать долларов за сведения, которые могла бы получить, истратив всего лишь два на телефонный звонок.
 Он бросил в щель монету и набрал номер О'Гормана.
 Ответила девочка, прерывисто дыша, будто бежала к телефону сломя голову.
 – Алло!
 – Здесь живут О'Горманы?
 – Да.
 – Могу я поговорить с мистером О'Горманом?
 – Ричард не мистер, – хихикнула девочка. – Ему всего двенадцать лет.
 – Я имею в виду твоего отца.
 – Моего о?.. Подождите, пожалуйста.
 С другого конца донесся неясный шум, а затем женский голос холодно и раздельно произнес:
 – С кем вы хотите поговорить?
 – С мистером Патриком О'Горманом.
 – Сожалею, но его... его нет.
 – Когда он будет?
 – Никогда.
 – А вы не подскажете, по какому телефону я могу ему позвонить?
 – Мистер О'Горман умер пять лет назад, – сказала женщина и повесила трубку.




 Глава 3


 Район, в котором находилась Кедровая аллея, явно знавал лучшие времена, однако и сейчас старался сохранить приличный вид. Дом семьсот два окружали полоски тщательно подстриженного газона. В середине одного цвел белый олеандр, в середине другого росло апельсиновое дерево, вперемежку покрытое плодами и цветами. К дереву был прислонен мальчишеский велосипед. Казалось, что владелец бросил тут его впопыхах, найдя себе более увлекательное занятие. Окна маленького отштукатуренного дома были затворены и плотно завешены изнутри портьерами. Кто-то совсем недавно полил дорожку и террасу. От лужиц шел пар, они исчезали на глазах.
 Вместо звонка к входной двери была привинчена старомодная медная, начищенная до блеска львиная голова с дверным кольцом, в которой Куинн увидал собственное крошечное, искаженное отражение. Как ни странно, оно чем-то соответствовало его представлению о себе.
 Женщина, отворившая дверь, была, как и дом, маленькой, аккуратной и немолодой. Фигура у нее по-прежнему была стройной и лицо миловидным, но вид такой отрешенный, будто она сбилась когда-то с пути и никак не найдет дорогу назад.
 – Миссис О'Горман? – спросил Куинн.
 – Да, но я ничего не куплю.
 "И вряд ли продашь", – подумал Куинн, но вслух произнес:
 – Я Джо Куинн. Мы с вашем мужем дружили когда-то.
 Она не то чтобы смягчилась, но взглянула на него почти с интересом.
 – Это вы сейчас звонили?
 – Да. Я не знал, что он умер. Это ужасно. Я пришел, чтобы выразить свои соболезнования и извиниться, если мой звонок вас расстроил.
 – Спасибо. Простите, что я сразу повесила трубку. Но в Чикото все... все знают о Патрике, и я подумала, что это чья-то неуместная шутка.
 "Все знают о Патрике. Туманное высказывание", – подумал Куинн, отметив заодно и едва заметную паузу, предшествовавшую этим словам.
 – Где вы познакомились с моим мужем, мистер Куинн?
 На этот вопрос трудно было дать уклончивый ответ, и Куинн попытался найти самый безопасный.
 – Мы с Патом вместе служили в армии.
 – Да? Что ж, входите! Я как раз приготовила детям лимонад. Они сейчас должны прийти.
 Гостиная была небольшой и казалась еще меньше из-за ковра и обоев, наклеенных до самого потолка. Миссис О'Горман – или мистеру О'Горману? – нравились розы: большие алые цветы красовались на ковре, розовые и белые – на обоях. Вмонтированный в окно кондиционер громко гудел, но в комнате стояла духота.
 – Садитесь, мистер Куинн.
 – Спасибо.
 – И расскажите мне о муже.
 – Я надеялся, что вы о нем расскажете.
 – Нет, вы перепутали, – усмехнулась миссис О'Горман. – Когда человек приходит, чтобы выразить соболезнования вдове старого боевого друга, он обычно предается воспоминаниям. Вот и предавайтесь, я вас внимательно слушаю.
 Куинн отвел глаза.
 – Вы, я вижу, застенчивы, мистер Куинн. Помочь? Вот хорошее начало: "Никогда не забуду, сидим мы как-то..." Или вы предпочитаете более захватывающий сюжет? Например: немцы наступают в несметном количестве, а вы истекаете кровью в подбитом танке, и рядом никого нет, кроме верного друга Пата О'Гормана. Подходит?
 Куинн покачал головой.
 – Нет. Я не воевал с немцами. Только с корейцами.
 – Вот как? Тогда поменяем декорации. Место действия Корея. Хотя подбитый танк и тут сгодится.
 – Что вас так волнует, миссис О'Горман?
 – А вас? – Она снова улыбнулась ледяной улыбкой. – Мой муж никогда не служил в армии и никому на свете не позволял называть себя Патом. Так что советую начать сначала и по возможности говорить правду.
 – Пожалуйста! Я не был знаком с вашим мужем. Я не знал, что он умер. Я не знал о нем ничего, кроме того, что его зовут Патрик О'Горман и что он, скорее всего, живет в Чикото. Вот вам и вся правда.
 – Тогда почему вы здесь?
 – Хороший вопрос, – сказал Куинн. – Однако на него трудно найти такой же хороший ответ. Вы мне не поверите.
 – Посмотрим. Я сумею отличить правду от лжи. Говорите.
 Но что? Куинн и так уже нарушил приказ Сестры Благодать ни в коем случае не пытаться найти О'Гормана... Рассказать вдобавок и о ней? Это уже не лезло ни в какие ворота. К тому же десять против одного – миссис О'Горман не поверила бы ни одному его слову. Вряд ли рассказ о Братьях и Сестрах из Башни прозвучит убедительно. Судя по всему, у него оставался только один выход, если ее муж умер при странных или необычных обстоятельствах (Куинн снова вспомнил, как миссис О'Горман запнулась, прежде чем произнести "Здесь о Патрике все знают"), то, возможно, она согласилась бы кое-что ему сообщить. В таком случае ему говорить не придется. Эти соображения быстро пронеслись у него в голове.
 – Дело в том, миссис О'Горман, – сказал Куинн, – что я сыщик.
 Он не ожидал, что его слова произведут эффект разорвавшейся бомбы.
 – Ах вот в чем дело? – воскликнула миссис О'Горман. – Значит, все начинаете сначала? Кому-то не нравится, что я наконец успокоилась, что уже год или два спокойно хожу по улицам, что никто не шепчется у меня за спиной, не бросает вслед сочувственных взглядов? Опять будут заголовки в газетах, опять все кому не лень будут задавать идиотские вопросы! Да поймите же, мой муж погиб! Это был несчастный случай! Его не убили, он не покончил с собой и не сбежал, чтобы начать новую жизнь под чужим именем! Он был глубоко верующим человеком и любил свою семью, и я никому не позволю снова трепать его имя! Найдите себе другое занятие: штрафуйте владельцев машин, стоящих в неположенном месте, или забирайте велосипеды у детей, которые катаются без номеров. Перед нашим домом стоит велосипед, начните с него. А теперь убирайтесь, я не хочу вас больше видеть.
 Миссис О'Горман была не из тех женщин, которых можно уговорить, очаровать или переспорить. Ум сочетался в ней с ожесточенностью и недюжинной силой воли, и для Куинна это было чересчур. Он встал и вышел.
 По пути к Главной улице он старался убедить себя, что справился с работой и теперь ему остается только сообщить результат Сестре Благодать. О'Горман погиб в результате несчастного случая. Так утверждает его жена. Но какого несчастного случая? И если у полиции были подозрения, что он сбежал, значит, тело его не было найдено?
 – Моя работа закончена, – произнес он вслух. – А где, как и почему О'Горман погиб, меня не касается. Тем более что через пять лет это выяснить не так уж легко. Мне пора в Рино.
 Но мысль о Рино не могла вытеснить из его головы О'Гормана. Когда он работал в казино, то обязан был следить, нет ли поблизости людей, которых разыскивает полиция. Их фотографии и описания примет рассылались сотрудникам охраны ежедневно. Многих арестовывали без лишнего шума, прежде чем они успевали подойти к рулетке. Куинн слыхал, что в Рино и Лас-Вегасе беглых преступников ловят больше, чем во всех других городах, вместе взятых. Эти два места были магнитом, притягивающим к себе грабителей, растратчиков, гангстеров и мошенников всех мастей, мечтающих поскорее преумножить наворованное.
 Поставив машину напротив табачного магазина, Куинн пошел купить газету. На прилавке лежали три, издававшиеся в Лос-Анджелесе, две в Сан-Франциско, "Дейли пресс" из Сан-Феличе, "Уолл-стрит джорнал" и местная "Чикото ньюз". Куинн купил "Чикото ньюз" и взглянул на последнюю страницу. Редакция располагалась на Восьмой авеню, и редактора звали Джон Гаррисон Ронда.
 Кабинетом Ронде служил закуток, отгороженный двухметровой стенкой, нижняя часть которой была фанерной, а верхняя – стеклянной. Стоя, Ронда мог видеть подчиненных, а сидя, пропадал из их поля зрения, что его очень устраивало.
 Это был высокий человек лет пятидесяти, с добродушным лицом, медлительными движениями и гулким, басовитым голосом.
 – Чем могу быть вам полезен, Куинн?
 – Я только что разговаривал с женой Патрика О'Гормана. Или правильнее будет сказать – с вдовой?
 – Правильнее – с вдовой.
 – Вы были в Чикото, когда О'Горман умер?
 – Да. Я как раз приобрел эту газету, рискнул последними грошами. Она тогда совсем захирела, и сейчас была бы не лучше, если б не история с О'Горманом. Мне тогда в течение месяца повезло дважды. Сперва О'Горман, а три-четыре недели спустя бухгалтерша из местного банка, милая такая дамочка – удивительно, кстати, насколько легко такие вот дамочки становятся воровками, – так вот, бухгалтерша, по локоть запустившая руку в банковскую кассу. Тираж "Чикото ньюз" за год увеличился вдвое, и этим я обязан О'Горману, упокой, Господи, его душу. Вот уж действительно не было счастья, да чужое несчастье помогло. А вы, стало быть, друг его вдовы?
 – Нет, – осторожно ответил Куинн, – так меня назвать, пожалуй, нельзя.
 – Вы в этом уверены?
 – Уверен. Она уверена еще больше.
 Ронда разочарованно вздохнул.
 – Честно говоря, я всегда надеялся, что у Марты О'Горман есть засекреченный дружок. Ей вовсе не помешает снова выйти замуж за какого-нибудь славного парня ее возраста.
 – Сожалею, но я этому образу не соответствую. Мне больше лет, чем кажется на первый взгляд, и характер у меня омерзительный.
 – Ладно, понял. Хотя сути дела это не меняет. Марте нужно перестать жить прошлым и выйти замуж. А то О'Горман превратится в совсем уж недосягаемый идеал. С каждым годом он делается в ее памяти лучше и лучше. Я согласен, он был хорошим человеком: заботливым отцом, любящим мужем, но хороший покойник, по-моему, не должен играть в жизни живых большую роль, чем плохой. Марте наверняка было бы легче жить, если б она узнала, что О'Горман был отпетым негодяем.
 – А может, так оно и было?
 – Ничего подобного! – Ронда отрицательно покачал головой. – Он был мягким, стеснительным человеком, полной противоположностью тем классическим, буйным ирландцам, которых я, кстати, никогда в жизни не встречал. Когда полиция выясняла, не убийство ли это, там все чуть с ума не сошли, потому что в Чикото не нашлось ни одного человека, который бы сказал об О'Гормане что-нибудь плохое. Никаких обид, никаких старых счетов, никаких ссор. И если О'Гормана действительно убили – в чем я не сомневаюсь, – то это дело рук кого-то со стороны, скорее всего бандита с большой дороги в буквальном смысле. О'Горман всегда сажал в машину голосующих на шоссе.
 – Мягкие, стеснительные люди обычно избегают случайных попутчиков.
 – А он – нет. Они с Мартой смотрели на это по-разному – в их семье редкость, между прочим. Марта считала, что случайных попутчиков сажать опасно, но он поступал по-своему. Скорее всего потому, что жалел неудачников. Себя-то он наверняка неудачником числил.
 – Почему?
 – Он ничего особенного в жизни не добился – ни в смысле денег, ни в каком другом. Сильным человеком в семье была Марта, и ей это очень пригодилось после несчастья. Страховая компания год отказывалась выплачивать страховку О'Гормана, потому что тело его не нашли, а Марте надо было кормить двух детей. Пришлось снова идти лаборанткой в нашу больницу. Она и сейчас там работает.
 – Сколько вы о ней знаете!
 – Моя жена с ней дружит, они вместе учились в школе. Какое-то время, когда у меня шло много материала об О'Гормане, отношения между мной и Мартой были прохладные, но потом она поняла, что я всего лишь делаю свое дело. Почему вас это интересует, Куинн?
 Куинн туманно ответил, что его работа в Рино имеет отношение к розыску без вести пропавших. Ронду такой ответ, казалось, удовлетворил, а если и нет, он не счел нужным это показывать. Он явно любил поговорить и с удовольствием использовал неожиданную возможность.
 – Итак, его убил случайный попутчик, – сказал Куинн. – При каких обстоятельствах?
 – Деталей я сейчас не помню, но, если хотите, могу дать общую картину.
 – Хочу.
 – Это случилось около пяти с половиной лет назад в середине февраля. Всю зиму дождь лил как из ведра – я каждый день печатал, сколько выпало осадков, у кого дом затопило, у кого участок. Речка Гремучая – она течет милях в трех к востоку от города – разлилась как никогда. Каждое лето она мелеет до дна, так что сейчас, например, трудно себе представить, как она тогда вздулась. Короче говоря, машина О'Гормана проломила ограду моста и свалилась в реку. Ее нашли через несколько дней, когда вода спала. На передней дверце болтался лоскут, испачканный кровью. Ее было трудно заметить невооруженным глазом, но в лаборатории быстро определили, что это кровь, и той же группы, что у О'Гормана, а лоскут был от рубашки, которую он, надел, прежде чем уехать в тот вечер из дома.
 – А тело?
 – Чуть подальше Гремучая сливается с Торсидо, которая питается снегами с гор и полностью оправдывает свое название. Торсидо значит "сердитая, извилистая, буйная" – именно такой она стала в ту зиму. О'Горман был щуплым. Гремучая вполне могла внести его тело в Торсидо, а там оно окончательно сгинуло. Это версия полиции. Но не исключен и такой вариант, что его убили в машине во время борьбы, когда и была порвана рубашка, а потом где-то спрятали. Сам я придерживаюсь того же мнения, что и полиция. Скорее всего О'Горман подобрал какого-нибудь бродягу – не забывайте, что шел ливень, и такой добряк не мог спокойно проехать мимо голосующего на дороге, – бродяга попытался его ограбить, и О'Горман стал сопротивляться. Я думаю, что бродяга этот был нездешний, а потому не знал, что река разлилась ненадолго. Наверное, он думал, что она всегда такая и что машину никогда не найдут.
 – Что же случилось с бродягой? – спросил Куинн.
 Ронда закурил сигарету и смотрел на спичку, пока та не погасла.
 – В том-то и дело, что на этот вопрос ответа нет. Бродяга исчез так же бесследно, как и О'Горман. Шериф объездил потом всю округу и допросил буквально каждого, кого не знал в лицо, но ничего не добился. Мне часто приходится сталкиваться с преступлениями, я в них неплохо разбираюсь и потому берусь утверждать, что это убийство не было преднамеренным. Вот почему в нем так много неясного и его так трудно расследовать.
 – Кто решил, что это было непреднамеренное преступление?
 – Шериф, коронер [4]  и жюри присяжных при коронере. А что? Вы не согласны?
 – Я знаю только то, что услышал от вас, – сказал Куинн, – и этот бродяга кажется мне весьма загадочной личностью.
 – Понимаю, – кивнул Ронда.
 – Если он поранил О'Гормана до крови, то можно предположить, что на его одежде тоже была кровь. Есть тут у вас на отшибе какие-нибудь дома, куда он мог залезть, чтобы переодеться или украсть еду?
 – Есть, но туда никто не забирался, люди шерифа это точно выяснили.
 – Значит, у нас остается неизвестный бродяга, мокрый до нитки и, скорее всего, с пятнами крови на одежде.
 – Дождь мог их смыть.
 – Смыть кровь не так-то просто, – заметил Куинн. – Представьте себя на месте убийцы. Что бы вы сделали?
 – Пошел бы в город и купил другую одежду.
 – Вечером? Магазины уже были закрыты.
 – Тогда отправился бы в какой-нибудь мотель.
 – В таком виде? Служащий мотеля наверняка вызвал бы полицию.
 – Черт! Но что-нибудь он должен был сделать! Может, остановил кого-то еще и уехал. Я знаю только, что он исчез.
 – Или она. Или они.
 – Хорошо. Он, она, оно, они исчезли.
 – Если вообще существовали.
 Ронда перегнулся через стол.
 – К чему вы клоните?
 – Его попутчиком не обязательно был какой-то бродяга. Что, если О'Горман подвозил близкого друга? Или родственника?
 – Я же вам сказал, что шериф не нашел ни единого человека, который был бы настроен против О'Гормана.
 – Тот, о ком я думаю, и не должен был этого показывать, если он только что убил О'Гормана. Или она.
 – Вы все время повторяете "она". Почему?
 – Жены, как известно, – сказал Куинн, – часто бывают недовольны своими мужьями.
 – Марта к таким не относится. Кроме того, она в тот вечер была дома, с детьми.
 – Которые спали.
 – Конечно, спали! – раздраженно отозвался Ронда. – Что они должны были, по-вашему, делать в пол-одиннадцатого? Пить пиво и резаться в карты? Ричарду было всего семь лет, Салли – пять.
 – А сколько было О'Горману?
 – Примерно как вам, лет сорок.
 Куинн не стал его поправлять. Он чувствовал себя сорокалетним, и было неудивительно, что он на столько и выглядит.
 – Вы не могли бы его описать?
 – Голубоглазый, бледный, с вьющимися темными волосами. Среднего роста, приблизительно сто семьдесят сантиметров. Ничего особенного, обыкновенный симпатичный мужчина.
 – У вас есть его фотография?
 – Да, несколько увеличенных снимков, мне их дала Марта, когда еще надеялась, что он жив, но потерял память. Она долго надеялась, но уж когда перестала – то перестала. Она твердо убеждена, что О'Горман сорвался с моста случайно и что его тело унесла река.
 – А лоскут от рубашки с пятнами крови?
 – Считает, что он поранился, когда машина врезалась в ограду. Ветровое стекло и два боковых были разбиты, так что это возможно. Одно тут странно: О'Горман был очень осторожным водителем.
 – Могло это быть самоубийство?
 – Теоретически – да, – сказал Ронда, – но представить себе, почему он это сделал, – трудновато. Во-первых, он был здоров, не испытывал денежных затруднений, и у него не было душевных травм. Во-вторых, он, как и Марта, был католиком – я имею в виду, настоящим католиком, который никогда не пойдет против своей религии. В-третьих, он любил жену и обожал детей.
 – А вам не кажется, Ронда, что многое из того, что вы перечислили, нельзя назвать фактами? Подумайте!
 Ронда довольно хмыкнул.
 – Нет уж, вы сами подумайте! Я этим пять с лишним лет занимался, мне трудно решать непредвзято. Давайте лучше вы, на свежую голову.
 – Хорошо. Будем считать, что факт – это то, что можно доказать. Факт первый: он был здоров. Факт второй: он был набожным католиком, для которого самоубийство – смертный грех. Все остальное из того, что вы назвали, не факты, а умозаключения. У него могли быть и денежные затруднения, и душевные травмы, просто он о них не говорил. И он мог относиться к жене и детям прохладнее, чем казалось.
 – Тогда он здорово притворялся! И если хотите знать мое мнение, О'Горман притворяться по-настоящему не смог бы. При Марте я этого никогда не скажу, но человек он был недалекий, если не сказать глупый.
 – Чем он зарабатывал на жизнь?
 – Был мелким клерком в нефтяной компании. Не сомневаюсь, что Марта ему помогала, хотя она бы скорее умерла, чем призналась в этом. Марта человек верный и свои ошибки исправляет сама.
 – А О'Горман был ошибкой?
 – Мне кажется, любая незаурядная женщина ошиблась бы, выйдя за него замуж. О'Горман был существом без стержня. Он и Марта напоминали больше сына и мать, чем мужа и жену, хотя Марта была на несколько лет моложе. Все дело в том, что в Чикото такой умной женщине, как Марта, выбирать было особенно не из кого, а О'Горман, как я уже сказал, был хорош собой, с темными кудрями и мечтательным взором. Большие голубые глаза хорошо скрывают пустые мозги, а Марте ничто человеческое не было чуждо. К счастью, дети пошли в нее – сообразительные, чертенята.
 – Похоже, что миссис О'Горман не очень-то жалует полицию.
 – Да, и это естественно. Марте пришлось очень нелегко. В нашем городе народ довольно бесцеремонный, и полицейские – не исключение. Шериф, например, все время давал ей понять, что если бы она удержала его в такой ненастный вечер дома, то ничего бы не случилось.
 – А кстати, куда он направлялся?
 – По словам Марты, ему показалось, что днем он сделал ошибку, оформляя документ, и он решил съездить на работу, проверить.
 – Кто-нибудь смотрел потом эти документы?
 – Конечно! О'Горман был прав, он ошибся в сложении, допустил простую арифметическую ошибку.
 – Что, по-вашему, из этого следует?
 – Что следует? – повторил Ронда, морща лоб. – Только то, что О'Горман был глуп, но старателен, как я вам и говорил.
 – Из этого может следовать и другое.
 – Например?
 – То, что О'Горман сделал ошибку намеренно.
 – Зачем ему это было нужно?
 – Чтобы иметь повод вернуться вечером в офис. Он часто работал по вечерам?
 – Повторяю, я уверен, что Марта ему помогала, хотя не признавалась, – сказал Ронда. – И уж если вы хотите опираться на факты, то у вас их тем более нет. О'Горман не был способен ни на какую хитрость. Не спорю – человек может, если надо, прикинуться дурачком, но никто не может прикидываться двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году, да так, чтобы окружающие ничего не заподозрили. Нет, Куинн, у О'Гормана кишка была тонка. И в такой ливень он мог рвануть в офис только по одной причине: боялся, что ошибку заметят и его выгонят с работы.
 – Я смотрю, у вас в этом нет ни тени сомнения!
 – Ни малейшей! Вы можете сидеть тут сколько угодно и размышлять, не был ли О'Горман хитрым мерзавцем или тайным заговорщиком, но я-то знаю, что он кран в ванной не мог открыть самостоятельно.
 – Вы говорите, что в работе ему помогала миссис О'Горман. Может, она ему и в чем-то другом помогала?
 – Послушайте, Куинн, – сказал Ронда, хлопнув ладонью по столу, – мы с вами ведем речь о двух очень хороших людях.
 – Таких же, как та симпатичная бухгалтерша, о которой вы только что упомянули? Я не загоняю вас в угол, Ронда, я просто перебираю варианты.
 – В этом деле их можно перебирать до бесконечности. Спросите шерифа, если мне не верите. Он подозревал, по-моему, все, кроме поджога и детоубийства, и все расследовал. Хотите посмотреть досье, которое я тогда собрал?
 – Разумеется, – сказал Куинн.
 – Там у меня все сведения, а не только те, что мы печатали в "Чикото ньюз", – кое-что я придерживал, чтобы не расстраивать Марту. К тому же мне, откровенно говоря, всегда казалось, что эта история когда-нибудь опять всплывет. Представьте себе, что в Канзасе, или там в Сиэтле, или в Нью-Йорке прихватят на разбое какого-нибудь малого, который сознается, что О'Гормана убил он. Вот тогда все окончательно встанет на свои места.
 – А вы не надеялись, что О'Горман найдется?
 – Надеялся, но не очень. Когда он вышел в тот вечер из дома, у него не было ничего, кроме двух долларов, машины и того, во что он был одет. Деньгами ведала Марта, поэтому она с точностью до цента могла сказать, сколько у него при себе было.
 – Он ничего не взял из одежды?
 – Нет.
 – Счет в банке у него был?
 – Совместный с Мартой. О'Горман спокойно мог снять с него деньги без ее ведома или занять у кого-нибудь, но он этого не сделал.
 – Было у него что-нибудь ценное, что можно было заложить?
 – Часы, которые стоили около ста долларов, подарок Марты. Их нашли в ящике письменного стола.
 Ронда закурил еще одну сигарету, откинулся на спинку вращающегося кресла и задумчиво посмотрел в потолок.
 – Кроме всех, так сказать, прямых доказательств, которые исключают добровольное исчезновение, есть еще и косвенное: О'Горман полностью зависел от Марты, с годами он совсем превратился в ребенка, он не прожил бы без нее и недели.
 – Ребенок такого внушительного возраста мог сильно действовать на нервы. Может, шериф зря отказался от версии детоубийства?
 – Если это шутка, то неудачная.
 – Я вообще плохой шутник.
 – Пойду принесу досье, – сказал Ронда, поднимаясь. – Не знаю, почему я так суечусь. Наверное, потому, что хотелось бы покончить с этой историей раз и навсегда, чтобы Марта влюбилась в кого-нибудь и вышла замуж. Из нее получится отличная жена. Вы ее наверняка наблюдали не в лучшем виде.
 – Скорее всего да, и вряд ли мне представится другой случай.
 – У нее такое чувство юмора, столько сил...
 – Ронда, на вашем рынке нет ни спроса, ни предложения.
 – Вы очень подозрительны.
 – Самую малость – по природной склонности, образу мыслей и жизненному опыту.
 Ронда вышел, а Куинн сел на стуле поудобнее и нахмурился. Через стекло ему видны были макушки трех голов: Ронды с растрепанными волосами, какого-то коротко стриженного мужчины и женская – с тщательно уложенными локонами цвета хурмы.
 "Рубашка, – думал он, – да, рубашка и лоскут от нее... Почему в такой жуткий вечер О'Горман не надел куртку или плащ?"
 Ронда вернулся с двумя картонными коробками, на которых бегло написаны всего два слова: Патрик О'Горман. Они были наполнены вырезками из газет, фотографиями, любительскими снимками, копиями телеграмм, официальными запросами и ответами на них. Большинство были из полицейских управлений Калифорнии, Невады и Аризоны, но некоторые – из отдаленных штатов, а также из Мексики и Канады. Все было сложено в хронологическом порядке, но, чтобы изучить материал, требовалось время и терпение.
 – Можно я это позаимствую на вечер? – спросил Куинн.
 – Зачем?
 – Хочу кое-что посмотреть внимательнее. Например, описание машины, в каком ее нашли состоянии, была ли включена печка.
 – Почему вас интересует печка?
 – По словам миссис О'Горман получается, что ее муж выехал из дому в дождь и ураган в одной только рубашке.
 – По-моему, про печку нигде ничего нет, – сказал Ронда после минутного замешательства.
 – А вдруг есть? Я бы в мотеле не спеша все перебрал.
 – Ладно, забирайте, но только на один вечер. Может, вы действительно заметите что-то новое.
 По голосу чувствовалось, что он считает затею Куинна безнадежной, и к восьми часам вечера Куинн готов был с ним согласиться. Фактов в деле О'Гормана было мало, версий – множество ("Включая детоубийство, – думал Куинн. – Марте О'Горман малютка Патрик мог смертельно надоесть").
 Особенно заинтересовал его отрывок из показаний Марты О'Горман коронеру: "Было около девяти часов вечера. Дети спали, я читала газету. Патрик был весь как на иголках, не находил себе места. Я спросила его, в чем дело, и он ответил, что допустил ошибку, когда днем оформлял на работе какой-то документ, и что ему нужно съездить туда и исправить ошибку, прежде чем кто-нибудь заметит. Патрик такой добросовестный... извините, я больше не могу... Господи, помоги!.."
 "Очень трогательно, – думал Куинн, – но факт остается фактом: дети спали и Марта О'Горман могла уехать вместе с мужем".
 О печке он не нашел ни слова, а вот фланелевому лоскуту внимание уделялось большое. Кровь на нем была той же группы, что у О'Гормана, и он был вырван из рубашки, которую О'Горман часто надевал. Это подтвердили Марта и двое его сослуживцев. Рубашка была из яркой, желто-черной шотландки, и О'Гормана часто дразнили на работе, что он, ирландец, ходит в чужой национальной одежде.
 – Значит, так, – сказал Куинн, обращаясь к стене напротив. – Допустим, я – О'Горман. Мне осточертело быть ребенком. Я хочу сбежать и начать новую жизнь. Но чтобы Марта так не считала, мне нужно исчезнуть при загадочных обстоятельствах. Я инсценирую несчастный случай. На мне рубашка, которую опознает множество людей. Я выбираю день, когда льет дождь и река разлилась. И вот машина сброшена в реку, на дверце болтается лоскут. А я стою в мокрых брюках с двумя долларами в кармане, и до родного города – три мили. Гениально, О'Горман, просто гениально!
 К девяти часам он готов был поверить в бродягу, голосовавшего на дороге.




 Глава 4


 Куинн ужинал в кафе "Эль Бокадо", через дорогу от мотеля. Развлекаться в Чикото было особенно негде, и кафе было битком набито фермерами в гигантских стетсоновских шляпах и рабочими с нефтяных приисков в комбинезонах. Женщин было мало: несколько жен, в девять начавших волноваться, что к двенадцати надо быть дома, четверо девушек, отмечавших день рождения, – шуму от них было куда больше, чем от двух проституток, сидевших у стойки бара; женщина лет тридцати с чопорным, без косметики, лицом, нерешительно остановившаяся у входной двери. Ее голову украшал синий тюрбан, на носу сидели очки в роговой оправе. У женщины был такой вид, будто она рассчитывала очутиться не в "Эль Бокадо", а в Ассоциации молодых христианок и теперь не знает, как из этого вертепа выбраться.
 Она сказала что-то официантке. Та, бегло осмотрев зал, остановила взгляд на Куинне и подошла к его столу.
 – Вы не возражаете, если к вам сядет вон та дама? Она уезжает автобусом в Лос-Анджелес и хочет сначала поесть – на автобусных остановках плохо кормят.
 То же самое можно было сказать и об "Эль Бокадо", но Куинн вежливо произнес:
 – Пожалуйста, я не возражаю.
 – Большое спасибо, – сказала женщина, садясь напротив и опасливо озираясь по сторонам. Вы меня просто спасли!
 – Ну что вы.
 – Нет, правда! В этом городе, – продолжала она с брезгливой миной, – порядочной женщине страшно ходить одной по улице!
 – Вам не нравится Чикото?
 – Разве тут может нравиться? Ужасно неприятный город. Потому я и уезжаю.
 "Если бы она подкрасила губы и надела шляпку, из-под которой волосы видны, – подумал Куинн, – то в неприятном городе стало бы одной приятной женщиной больше". Впрочем, она и так была хорошенькой – подобного рода бесцветная красота вызывала у Куинна мысли о церковном хоре и о любительских струнных квартетах.
 За рыбой с картошкой и капустой она сообщила Куинну свое имя (Вильгельмина де Врие), род занятий (машинистка) и заветную мечту (стать личным секретарем какого-нибудь важного человека). Куинн тоже сообщил ей свое имя, род занятий (сыщик) и заветную мечту (уйти на покой).
 – Сыщик? – повторила она. – Значит, вы полицейский?
 – Почти.
 – Фантастика! И вы сейчас что-нибудь расследуете?
 – Лучше будет сказать, что я тут отдыхаю.
 – Но никто не приезжает в Чикото отдыхать! Наоборот, все хотят отсюда уехать!
 – Меня интересует история Калифорнии, – сказал Куинн, – например, откуда взялись названия некоторых городов.
 – Ну, это просто, – разочарованно произнесла она. – В конце прошлого века сюда из Кентукки переселился какой-то человек. Он хотел выращивать здесь табак – лучший в мире табак для лучших в мире сигар. Чикото и значит – сигара. Только табак тут не уродился, и фермеры переключились на хлопок – это оказалось прибыльнее. Потом открыли нефть, и сельскому хозяйству в Чикото пришел конец. Видите, я вам все рассказала. – Она улыбнулась, показав ямочку на левой щеке. – Теперь ваша очередь. Откуда вы?
 – Из Рино.
 – Что вы здесь делаете?
 – Изучаю историю Калифорнии, – правдиво ответил Куинн.
 – Странное занятие для полицейского.
 – Как говорят в Хобокене, chacun a' son gout [5] .
 – Наблюдательные люди живут в Хобокене, – пробормотала она, – очень наблюдательные.
 Хотя в ее лице ничего не изменилось, у Куинна возникло ощущение, что его дурачат и что если мисс Вильгельмина де Врие поет в церковном хоре или играет в струнном квартете, то она фальшивит – возможно, просто так, из хулиганства.
 – Ну правда, скажите честно, зачем вы приехали в Чикото? – спросила она.
 – Мне нравится местный климат.
 – Ужасный.
 – Местные жители.
 – Пренеприятные.
 – Местная кухня.
 – Голодная собака не притронется к этой еде! Вы меня вконец заинтриговали. Ставлю доллар против пончика, что вы здесь по делу.
 – Я рисковый человек, но пончика предложить не могу.
 – Не смейтесь, а скажите лучше, что вы расследуете. – В сине-зеленых глазах за толстыми стеклами очков вспыхнул огонек. – За последнее время ничего интересного здесь не происходило, значит, это что-нибудь старое... Какая-нибудь история, связанная с деньгами, с большими деньгами, да?
 На этот вопрос Куинн мог ответить без колебаний.
 – Мои истории никогда не бывают связаны с большими деньгами, мисс де Врие. А вы имели в виду что-нибудь конкретное?
 – Нет.
 – Так вы, стало быть, едете в Лос-Анджелес искать работу?
 – Да.
 – Где ваш чемодан?
 – Чемо... я сдала его в камеру хранения. На автобусной станции. Чтобы не таскать за собой. Он ужасно тяжелый – там все мои платья. И такой большой!
 Если бы она просто сказала, что сдала чемодан на хранение, он бы ей, вероятно, поверил – почему бы и нет? Но столь обстоятельное объяснение было подозрительным. Казалось, она и его и себя хотела убедить в существовании чемодана.
 Официантка принесла Куинну счет.
 – Мне пора, – сказал он, поднимаясь. – Рад был с вами познакомиться, мисс де Врие. Желаю удачи в большом городе.
 Расплатившись, Куинн вышел на улицу и пошел через дорогу к мотелю. Дверь одного из гаражей была открыта, и Куинн без колебаний ступил внутрь. Спрятавшись за дверью, он принялся наблюдать за "Эль Бокадо".
 Долго ждать ему не пришлось. Мисс Вильгельмина де Врие тоже вышла на улицу и остановилась, опасливо поглядывая по сторонам. Дул сильный теплый ветер, и она старалась одновременно придерживать руками и юбку и тюрбан, что было непросто. В конце концов скромность победила. Мисс де Врие размотала тюрбан, оказавшийся длинным синим шарфом, и затолкала его в сумочку. Под уличным фонарем вспыхнули волосы цвета хурмы. Она прошла полквартала, села в маленький темный седан и уехала.
 У Куинна не было возможности последовать за ней. К тому времени, когда он вывел бы из гаража свою машину, она уже могла быть дома, или на автобусной станции, или в каком-то другом месте, куда молодые особы вроде мисс де Врие удаляются после неудачных попыток добыть сведения у незнакомцев. В такого рода делах она определенно была новичком, и тюрбан был грубой маскировкой, хотя Куинн не понимал, зачем ей вообще понадобилась маскировка, ведь он ее не знал. И вдруг он вспомнил, как, сидя в кабинете Ронды, разглядывал через стеклянную загородку три макушки. Одну из них покрывали волосы цвета хурмы.
 "Ну, допустим, она была там", – подумал Куинн. У Ронды громкий, отчетливый голос, а стеклянная стенка кабинета не доходит до потолка. Значит, мисс де Врие услышала нечто настолько для нее важное, что намотала на голову тюрбан и подвергла его допросу в "Эль Бокадо". Но что именно она услышала? Они с Рондой говорили только об истории с О'Горманом, а в Чикото ее и так знали во всех деталях.
 К тому же мисс де Врие сделала предположение, которое подходило к делу О'Гормана – "значит, это что-нибудь старое", но практически свела его на нет следующей фразой: "Какая-нибудь история, связанная с большими деньгами?" В деле О'Гормана фигурировали только те два доллара, которые были у него с собой, когда он выехал в последний раз из дома.
 Единственное, о чем упомянул Ронда вне связи с О'Горманом, это о кассирше, по локоть запустившей руку в кассу банка. "Интересно, что стало с кассиршей и деньгами и кто еще в это дело был замешан", – подумал Куинн.
 Он вошел в контору мотеля за ключами. Дежурный – старик с распухшими от артрита пальцами – оторвался от киножурнала.
 – Слушаю вас, сэр.
 – Ключ от семнадцатого номера, пожалуйста.
 – От семнадцатого? Одну минуту, сэр. – Он принялся шарить по стойке. – У Ингрид так же ничего не выйдет с Ларсом, как у Дебби – с Гари [6] . Даю вам руку на отсечение.
 – Не надо, очень страшно, – отозвался Куинн.
 – Какой, вы сказали, номер?
 – Семнадцатый.
 – Вашего ключа нет. – Старик взглянул на Куинна поверх бифокальных очков. – Стойте! Да я же вам его отдал час назад. Вы сказали свое имя и номер машины – все, как в книге записано.
 – Час назад меня здесь не было.
 – Ну как же! Я дал вам ключ. На вас еще был плащ и серая шляпа. Может, вы выпили лишнего и не помните? Спиртное иной раз напрочь отшибает память. Говорят, Дин [7]  путает слова на съемках, когда много пьет.
 – В девять часов, – устало сказал Куинн, – я отдал ключ девушке, которая сидела тут вместо вас.
 – Моей внучке.
 – Очень хорошо, вашей внучке. Потом я ушел и вернулся только сейчас. Если не возражаете, я хотел бы пройти к себе в номер. Я очень устал.
 – Кутили небось?
 – Исключительно чтобы забыть об Ингрид и Дебби. Берите запасной ключ, и пошли.
 Старик, бормоча, шел впереди, Куинн за ним. Воздух был по-прежнему сухим и жарким. Теплый ветер не мог развеять висевшего над городком запаха нефти.
 – Жарковато для плаща и шляпы, вам не кажется? – спросил Куинн.
 – Я их надевать не собираюсь.
 – А человек, которому вы отдали мой ключ, почему-то надел.
 – Вам спиртное отшибло память.
 Тут они подошли к двери семнадцатого номера, и старик торжествующе воскликнул:
 – Ну, что я говорил?! Вот он ваш ключ, в замке, где вы его сами и оставили. Что теперь скажете?
 – Пожалуй, ничего.
 – Вы бы меньше пили – лучше в помнили.
 Возражать было бесполезно. Куинн пожелал старику спокойной ночи и заперся в номере.
 На первый взгляд все в нем было так, как он оставил: покрывало смято, подушки прислонены к спинке кровати, лампа на гнущейся ножке включена. Две картонные коробки с досье Ронды по делу О'Гормана по-прежнему стояли на столе, однако все ли в них на месте, не смог бы определить не только Куинн, но и сам Ронда, наверняка не заглядывавший в коробки несколько лет.
 Куинн снял крышку с одной из них и вынул из большого конверта фотографии О'Гормана, которые Марта дала Ронде. Одна была очень старой: на ней О'Горману было не больше двадцати. На других он был запечатлен с детьми, с собакой и кошкой, меняющим колесо у автомобиля, стоящим рядом с велосипедом. В каждом случае О'Горман казался чем-то второстепенным, а главными были собака, кошка, дети, Марта, велосипед. Отчетливо его лицо можно было разглядеть только на фотографии, снятой для паспорта. Он был красивым мужчиной – с вьющимися темными волосами и с глазами, глядящими мягко и удивленно, как если бы он понял вдруг, что жизнь вовсе не такая, какой он себе представлял. Такое лицо должно было нравиться женщинам, особенно тем, в которых сильно материнское начало – они считают, что могут своей любовью залечить любые жизненные раны.
 Куинн медленно вложил снимки обратно в конверт. Настроение у него испортилось. До того, как он увидел фотографии, О'Горман не был для него реальной фигурой. Теперь же он стал живым существом, человеком, который любил жену и детей, собаку и кошку, который много работал и был слишком добрым, чтобы проехать мимо неизвестного, голосующего на шоссе в бурную ночь, но у которого хватило духу оказать сопротивление грабителю.
 "У него в кармане было всего два доллара, – думал Куинн, раздеваясь, – неужели он дрался из-за каких-то паршивых двух долларов? Странно... Что-то там было еще, о чем мне никто не сказал. Нужно поговорить с Мартой О'Горман еще раз, завтра же. Попрошу Ронду помочь".
 И, только уже закрыв глаза, он вспомнил, что собирался заехать завтра утром в Башню, а оттуда направиться в Рино, и оба эти места показались ему частью надвигающегося сна, какими-то бледными иллюстрациями к старой книге в сравнении с осязаемой реальностью Чикото. Он, как ни старался, не мог вспомнить лица Дорис, а от Сестры Благодать осталось только серое одеяние с безликой головой сверху и двумя плоскими, большими ступнями снизу.




 Глава 5


 На следующее утро Куинн зашел в контору мотеля. Человек средних лет с загорелой лысиной развязывал пачку лос-анджелесских газет.
 – Чем могу служить, мистер... э-э... Куинн, да? Номер семнадцать?
 – Да.
 – Я – Поль Фрисби, владелец мотеля. Вы вчера были чем-то недовольны?
 – Кто-то в мое отсутствие заходил в номер.
 – Это был я, – холодно сообщил Фрисби.
 – У вас была причина?
 – Целых две. Во-первых, если у постояльца нет багажа, мы всегда наведываемся в его номер, когда он выходит поесть. Но в вашем случае была и вторая причина: фамилия владельца машины в техническом паспорте не такая, как у вас.
 – Мне ее дал приятель на время.
 – Верю, но в нашем деле необходимо соблюдать осторожность.
 – Понятно, – сказал Куинн, – только к чему маскарад?
 – Что вы имеете в виду?
 – Зачем вам понадобилось надевать плащ и шляпу и брать у старика ключ?
 – Не понимаю, о чем вы, – произнес Фрисби, и глаза его сузились. – У меня есть свои ключи. При чем здесь мой отец?
 Куинн объяснил.
 – У него плохо с глазами, – сказал Фрисби, – глаукома. Не стоит его винить...
 – Я никого ни в чем не виню. Но мне не нравится, что кто-то мог войти сюда, взять ключи и наведаться в мой номер.
 – Мы делаем все, чтобы этого не происходило, но, как вы понимаете, в мотелях такое бывает, особенно если мошенник знает имя постояльца и номер его машины. У вас что-нибудь пропало?
 – Не знаю. На столе стояли две коробки с документами, которые мне дали посмотреть на вечер. Вы их наверняка видели, когда заходили, Фрисби.
 – Ну видел, что из того?
 – Вы их открывали?
 Лицо Фрисби побагровело.
 – Нет. Конечно нет. Это было ни к чему. На них было написано "О'Горман", а в Чикото об этом деле и так все знают. Хотя мне, конечно, стало любопытно, почему какой-то никому не известный человек интересуется О'Горманом.
 Воцарилось неловкое молчание.
 – И что же было дальше? – прервал его Куинн. – Вы сдержали свое любопытство или поделились им с кем-нибудь, с женой, например?
 – Да, я ей в общих чертах рассказал...
 – А еще кому?
 – Поставьте себя на мое место...
 – Кому еще?
 Последовала новая пауза, после которой Фрисби нервно сказал:
 – Я позвонил шерифу. Мне это показалось подозрительным, и я решил, что он должен быть в курсе дела, на случай, если все обернется серьезно. Теперь я вижу, что был не прав.
 – Вот как?
 – Я в людях разбираюсь. Вы не похожи на человека, который скрывает что-то серьезное. Но вчера было по-другому! Вы приехали без багажа, на чужой машине и с двумя коробками бумаг об О'Гормане. Конечно, мне это показалось подозрительным!
 – И вы позвонили шерифу.
 – Я просто поговорил с ним. Он обещал присмотреть за вами.
 – То есть явиться к вашему отцу и выманить у него ключ от моего номера?
 – Да нет же! – с досадой воскликнул Фрисби. – Кроме того, отец знал шерифа, когда тот еще пешком под стол ходил.
 – Я смотрю, в Чикото все друг друга знают.
 – А вы как думаете? Большие города далеко, основные шоссе тоже, места у нас дикие. Поодиночке тут не выживешь, вот мы все друг друга и знаем.
 – И к чужим относитесь настороженно.
 – Нас тут не слишком много, мистер Куинн, и когда случается история вроде той, что приключилась с О'Горманом, то она касается всех. Все его так или иначе знали: кто с ним в школу ходил, кто работал, кто встречал в церкви. Нельзя сказать, что он любил бывать на людях, но Марта человек общительный, а он ходил за ней по пятам. – Фрисби невесело усмехнулся. – Я думаю, у него на могиле можно было бы написать: "Ходил по пятам". Почему вас интересует это дело, мистер Куинн? Вы журналист? Будете о нем писать?
 – Еще не знаю.
 – Сообщите нам, когда напечатаете.
 – Непременно, – пообещал Куинн.
 Он позавтракал в кафе, сидя за столиком у окна и не спуская глаз с машины, в багажнике которой были заперты коробки с досье. Хотя Фрисби не знал, кто мог быть вчерашний незваный посетитель, он подсказал ход, за который Куинн был ему признателен. Теперь у него появилось основание задавать вопросы. Он стал журналистом-любителем, пытающимся по-новому взглянуть на дело О'Гормана.
 Прежде чем отправиться на Восьмую авеню в "Чикото ньюз", он обзавелся небольшим блокнотом и двумя шариковыми ручками. Отворив дверь, он сразу же услыхал раскатистый голос Ронды, перекрывавший треск пишущих машинок и телефонные звонки. Рыжеволосая мисс де Врие без труда услышала бы все, что он говорил, даже если бы заткнула уши.
 – Доброе утро, Куинн, – приветствовал его Ронда. – Я вижу, досье возвращается ко мне в целости и сохранности.
 – Не знаю, в целости ли. – И Куинн рассказал о неизвестном в плаще и шляпе.
 Ронда выслушал его, хмурясь и барабаня пальцами по столу.
 – Может, это был обыкновенный вор, которого бумаги не интересовали?
 – Кроме них, в комнате ничего не было. Все мои вощи в Рино, я думал, что вернусь туда сегодня.
 – И что же вас задержало?
 – Дело О'Гормана, – ответил Куинн с простодушной улыбкой, – мне кажется, из него получится неплохой журнальный очерк.
 – Я их за последние пять с половиной лет прочел не меньше десятка.
 – А вдруг я найду что-нибудь новое? Я неправильно повел себя вчера с Мартой О'Горман. Помогите мне еще раз с ней встретиться.
 – Каким образом?
 – Позвоните ей и скажите, что я отличный парень.
 Ронда поджал губы и меланхолично посмотрел в потолок.
 – Да, я мог бы вам помочь, но не уверен, что хочу. Мне ведь о вас ничего не известно.
 – Задавайте вопросы – познакомимся.
 – Хорошо. Но должен сразу предупредить, что я разговаривал вечером с Мартой О'Горман, и она рассказала, как вы ей позвонили, а потом пришли. Если я ее правильно понял, вчера днем вы не знали, что О'Горман умер.
 – Не знал.
 – Почему вы хотели его видеть?
 – Профессиональная этика...
 – Которая наверняка подсказывала вам, что вдовам лгать грешно, – вставил Ронда.
 – ...не позволяет мне называть имена. Скажу лишь, что моя клиентка – некая миссис X. – наняла меня, чтобы узнать, живет ли в Чикото человек по имени Патрик О'Горман.
 – И?..
 – И все. Моей задачей было узнать, здесь ли он, больше ничего.
 – Бросьте, Куинн, – с досадой произнес Ронда. – Чтобы это выяснить, вашей миссис X. достаточно было написать письмо хоть в муниципалитет, хоть мэру, хоть шерифу. Зачем было посылать вас?
 – Не знаю.
 – Сколько она вам заплатила?
 – Сто двадцать долларов.
 – Силы небесные! Она что, не в себе?
 – Вы попали в точку. Силы небесные – это по ее части.
 – Значит, не в себе?
 – С общепринятой точки зрения, да. Кстати, напоминаю, что все это должно остаться между нами.
 – Конечно, конечно. А какое отношение миссис X. имеет к О'Горману?
 – Не сказала.
 – Слушайте, Куинн, мне кажется, вам дали странное поручение.
 – Когда я остаюсь без гроша, то берусь за странные поручения.
 – А почему вы остались без гроша?
 – Тому виной рулетка, кости и карты.
 – Вы профессиональный игрок?
 Куинн невесело усмехнулся.
 – Любитель. Профессионалы выигрывают. В последний раз я спустил все. Деньги миссис X. выглядели очень соблазнительно.
 – Герой, – сказал Ронда, – не лжет вдовам и не берет денег у чокнутых старух.
 – Верно. Миссис X., кстати, не старуха и, если оставить в стороне некоторые очевидные странности, умная и достойная женщина.
 – Тогда почему она не воспользовалась почтой или телефоном?
 – Не имеет права. Миссис X. живет в религиозной общине с суровыми правилами. Членам общины запрещено иметь дело с внешним миром без особой надобности.
 – Как же тогда она повстречала вас? – язвительно спросил Ронда.
 – А никак. Это я повстречал ее.
 – Но каким образом?
 – Боюсь, что вы мне не поверите.
 – Не зря боитесь. И все-таки попробуйте.
 Куинн попробовал. Рассказ получился долгим. Ронда слушал, ошарашенно качая головой.
 – Бред! – сказал он под конец. – Они все сумасшедшие. Может, вы тоже сумасшедший?
 – Не исключено.
 – Где это место? Как оно называется?
 – Этого я вам сказать не могу. Община как община, в Южной Калифорнии таких хватает. И люди в ней как люди, хотя и немного бракованные – неврастеники, неудачники. Предпочитают сидеть тихо, внимания не ищут. Местные власти их иногда тревожат – там есть дети школьного возраста.
 – Ну ладно, – сказал Ронда, махнув рукой, – допустим, я поверю в эту дикую историю. Чего вы теперь от меня хотите?
 – Во-первых, замолвите за меня слово перед Мартой О'Горман.
 – Не надейтесь на легкую победу.
 – А во-вторых, скажите, как зовут рыжую женщину, которая была вчера здесь, за перегородкой, когда мы беседовали об О'Гормане.
 – Зачем вам?
 – Вчера вечером она приставала ко мне с разговорами в "Эль Бока-до", а человек в плаще и шляпе обыскивал в это время мою комнату.
 – Вы думаете, тут есть связь?
 – Глупо было бы думать иначе. Она удерживала меня в кафе, чтобы тот человек мог спокойно делать свое дело.
 – Вы ошибаетесь, Куинн. Женщина, которую вы имеете в виду, никогда в жизни не стала бы приставать к незнакомому мужчине в таком месте, как "Эль Бокадо", не говоря уж о том, чтобы покрывать вора. Это порядочная женщина.
 – Ну естественно! – воскликнул Куинн. – Все, кто так или иначе участвуют в этом деле, добродетельны до крайности! Уникальный случай – ни преступников, ни злодеев, ни дам сомнительной репутации. О'Горман был замечательным человеком, Марта О'Горман – столп местной морали, миссис X. – украшение общины, а рыжая особа преподает, наверное, в воскресной школе.
 – Представьте себе, преподает.
 – Кто она, Ронда?
 – Вот наказание! Не хочу я говорить, как ее зовут, Куинн! Она очень милая молодая женщина. К тому же вы могли и ошибиться. Вы что, ее вчера тут видели?
 – Только макушку.
 – Тогда почему вы так уверены, что это она была в кафе? Кстати, Вилли слишком умна, чтобы так неуклюже себя вести.
 – Вилли? – повторил Куинн. – Случайно не Вильгельмина?
 – Да.
 – Вильгельмина де Врие?
 – Д-да, – растерянно произнес Ронда. – А вы откуда знаете?
 – Она мне представилась в "Эль Бокадо".
 – Вообще-то ее зовут Вилли Кинг, она успела выйти замуж и развестись... Вилли сама вам сказала?
 – Да.
 – Это лишний раз доказывает, что ничего дурного у нее на уме не было.
 – Говорите, что хотите, я уверен в обратном.
 – Что еще она вам сказала?
 – Не люблю повторять вранье. Кстати, друг сердца у нее есть?
 Вопрос почему-то расстроил Ронду.
 – Послушайте, Куинн. Не впутывайте в это дело лучших людей нашего города – хотя бы и на словах.
 – Стало быть, у Вилли Кинг роман с одним из лучших людей вашего города?
 – Я этого не говорил. Я только...
 – Скажите, в Чикото есть плохие люди? Все, кого я видел – или о ком слышал, – такие хорошие! Хотя нет, есть одно исключение – симпатичная растратчица из банка, бухгалтерша, да?
 – Почему вы вдруг о ней вспомнили?
 – А я и не забывал.
 – Почему?
 – С такой профессией, как у меня – да и у вас тоже, – больше обращаешь внимания на грешников, чем на святых. И хотя Чикото кишмя кишит святыми...
 – Оставьте нас в покое. Мы обыкновенные люди и живем в обыкновенном городе, где происходят обыкновенные события.
 – Расскажите о бухгалтерше, Ронда.
 – Зачем вам?
 – Когда Вилли Кинг вчера тут подслушивала, вы говорили не только об О'Гормане, но и о бухгалтерше. Мне любопытно, кто из них двоих интересует Вилли Кинг или ее возлюбленного.
 – В Чикото всех интересуют оба, – сказал Ронда, неопределенно пожав плечами.
 – До такой степени интересуют, что кто-то вломился ко мне в номер?
 – Нет конечно.
 – И все-таки, Ронда, с кем у Вилли роман?
 – Не берусь утверждать, но, когда в маленьком городке молодая, привлекательная женщина работает на не старого еще вдовца, неизбежно возникают слухи, что она и над ним работает.
 – Как его зовут?
 – Джордж Хейвуд. Торгует недвижимостью. Вилли была у него секретаршей, потом пошла выше. Рекламу Хейвуд печатает у нас, и там Вилли значится как помощница. В чем именно она ему помогает, я думаю, никого не касается.
 – А вдруг меня касается? – спросил Куинн. – Вилли в "Эль Бокадо" появилась не случайно, тюрбан и очки – тоже не случайность.
 – Я в этом не уверен.
 – Вилли имела какое-нибудь отношение к О'Горману?
 – Насколько я знаю, нет.
 – А к бухгалтерше?
 – И к ней не имела.
 – А к кому имела?
 Ронда откинулся на спинку стула и скрестил на груди руки.
 – Бухгалтерша таскала деньги потихоньку, лет десять – одиннадцать, и Вилли это касается только потому что она работала на Джорджа Хейвуда.
 – Значит, к бухгалтерше имеет отношение Хейвуд?
 – Да, – резко ответил Ронда, – но о растрате он ничего не знал, это доказано. Дело в том, что бухгалтершей была его младшая сестра, Альберта Хейвуд. – Ронда помолчал, хмуро уставившись в потолок. – В каком-то смысле ее судьба так же трагична, как и у О'Гормана. Они оба были тихими, замкнутыми людьми.
 – Были? Она что, тоже умерла?
 – Вроде того. Альберта Хейвуд уже пять лет сидит в женской тюрьме Теколото и, скорее всего, проведет там еще лет пять – десять.
 – А как насчет условно-досрочного?
 – Скоро будет второе слушание дела, но я не думаю, что ее освободят.
 – Почему?
 – Когда решается вопрос об условно-досрочном освобождении, растратчик должен, во-первых, точно указать, куда он дел деньги, и, во-вторых, подтвердить, что раскаялся. Боюсь, что Альберта Хейвуд ни того, ни другого не сделает. По слухам, ведет она себя хорошо, но не кается. А что касается денег, то здесь все зависит от судебной комиссии. Если Альберте поверят – ее счастье. Она своих показаний не меняла.
 – А вы ей верите?
 – Да, – сказал Ронда. – Она потратила деньги за те десять лет или больше, что их таскала. Жертвовала на благотворительность, давала взаймы друзьям и родственникам, кое-что потеряла на биржевых махинациях, остальное проиграла на бегах. Обычная картина. После того как Альберту Хейвуд поймали, я заинтересовался статистикой растрат и узнал много удивительного. Например, то, что ежегодная сумма растрат по стране намного превышает сумму грабежей.
 – Да ну?!
 – Можете проверить. Или другое. Альберта Хейвуд совершенно не похожа на мошенницу, и это, оказывается, тоже характерная черта растратчиков.
 Обычно они добропорядочные граждане, не имеющие отношения к преступному миру и не считающие себя преступниками. Очень часто и общество их так воспринимает, потому что они почти всегда возвращают часть украденного тем, кого обобрали. Чикото горой стоял за Альберту Хейвуд. Да, она растратила сто тысяч долларов, зато бойскауты купили себе новую мебель, а общество детей-инвалидов получило новый автобус. Разумеется, логики тут никакой – все равно что получить удар ножом и сказать преступнику "спасибо" за то, что он сует в виде утешения леденец.
 – Вы хорошо знали мисс Хейвуд?
 – Да нет, не очень. Она со всеми была знакома, но близких друзей у нее не было. В тюрьме на нее не нарадуются: послушная, тихая, никаких хлопот. Ей это, конечна, зачтется, но все равно неясно, поверит ли комиссия тому, что денег больше нет, хотя я не сомневаюсь, что она говорит правду.
 – Кто-нибудь делал попытку связать дело о растрате с убийством О'Гормана?
 – Разумеется. Одно время полиция даже баловалась мыслью, что О'Гормана убила Альберта.
 – У нее был повод?
 – Когда Альберту арестовали, расследование по делу О'Гормана еще не кончилось, полиция продолжала копать, и вот однажды они копнули особенно глубоко и выяснили, что когда-то О'Горман, как и Альберта, был бухгалтером, а значит, мог задолго до всех остальных узнать о растрате и пригрозить ей разоблачением, а за это Альберта могла его убить. Слабых мест в этой теории много. Во-первых, в тот вечер, когда О'Гормана убили, Альберта была в кино. Во-вторых, к банковским расходным книгам О'Горман имел доступ только через Альберту, а уж она позаботилась, чтобы посторонние в них не заглядывали.
 – Он был для нее посторонним?
 – В общем, да. Не исключено, что какое-то время они общались – когда О'Горман работал продавцом недвижимости у ее брата Джорджа, – но недолго, потому что больше месяца О'Горман у Джорджа не продержался. Он на Таити саронг [8]  бы не продал, я же говорю, кишка у него была тонка, а кроме того, не настолько его интересовали деньги, чтобы он в покупателя клещом впивался, как положено настоящему продавцу. Он не стремился много заработать, и Марта на него не давила, хотя и волновалась, что не сможет послать детей учиться в колледж.
 – Она получила за мужа страховку?
 – Да, страховая компания в конце концов ее выдала. Но разве это сумма? Тысяч пять, кажется.
 – Пять тысяч долларов – сумма более серьезная, чем два доллара.
 – Что вы хотите сказать?
 – То, что бродяга, которого О'Горман якобы подобрал на шоссе, получил два доллара, а Марта О'Горман – пять тысяч.
 Лицо Ронды покраснело от Гнева, но голос звучал спокойно:
 – Некоторое время Марту тоже подозревали, но скоро эта версия отпала. Удивительное дело: люди были гораздо добрее к Альберте Хейвуд, совершившей преступление, чем к Марте, которая была невинной жертвой. И здесь дело опять в новой мебели у бойскаутов и автобусе для детей-инвалидов. Глупые граждане Чикото не желали понимать, что ограбили их на сто тысяч, а вернули всего процентов пять от этой суммы. Остальное было проиграно на бегах.
 – Альберта Хейвуд называла какие-нибудь имена и даты?
 – Нет. Очевидно, не хотела никому неприятностей. Но владелец табачного киоска сообщил полиции, что она покупала тотализаторные бланки месяцев шесть-семь до того, как ее поймали.
 – А как ее поймали?
 – Директор банка заметил, что уровень вкладов понижается, в то время как в других банках он растет, и ему это показалось подозрительным. Он пригласил ревизоров. Сотрудники банка об этом, конечно, не знати. Когда один из ревизоров вызвал Альберту Хейвуд и попросил ее объяснить какую-то мелкую погрешность в первой попавшейся ведомости, она сразу поняла, что ее песенка спета, и призналась во всем. Потом был суд, и ее отправили в Теколото.
 – У нее есть еще близкие родственники кроме брата?
 – Младшая сестра Руфь, которая уехала из города примерно за год до истории с Альбертой. Она рассорилась с семьей из-за человека, который на ней женился. И мать, о которой можно рассказывать долго. Миссис Хейвуд не ходила на суд, прокляла Альберту и того же требовала от Джорджа. Он сестру всегда любил, тем не менее виделся с ней после ареста всего один раз, перед тем как ее увезли в Теколото. Это, конечно, влияние матери. Для семьи Альберта Хейвуд умерла в тот день, когда в банк пришли ревизоры. По крайней мере, для миссис Хейвуд и Джорджа. О Руфи сказать не могу. Она просто исчезла.
 – Что такое миссис Хейвуд?
 – Чудовище, – сказал Ронда с гримасой. – Джорджу нужно выдать медаль за то, что он с ней живет. Или отправить в сумасшедший дом.
 – Значит, они живут вместе?
 – Да. Джордж овдовел лет семь-восемь назад. Недвижимость большим спросом в наших краях сейчас не пользуется, но он неплохо сводит концы с концами. После того как Альберта села, мы ожидали, что Джордж уедет куда-нибудь, где фамилия Хейвуд никого не смущает. Но Джордж не побоялся остаться... Вот, собственно, и вся история. А мораль ее такова: если присвоишь чужие деньги, не играй на бегах, не давай знакомым. Зарой их в надежном месте, чтобы было чем обрадовать судебную комиссию.
 – Когда будет второе слушание?
 – В следующем месяце, – ответил Ронда. – Я напомнил об этом Джорджу пару недель назад, когда он к нам заходил, но он промолчал.
 – А вас, я вижу, это интересует?
 – Меня всегда интересуют новости, а слушание дела Альберты Хейвуд, безусловно, новость номер один для Чикото. Все, Куинн, рад был вас видеть, но у меня много дел.
 – Вы замолвите за меня слово перед Мартой О'Горман?
 – Попробую. Хотя вы ей, мягко говоря, не понравились.
 – Если вы мне поможете, она изменит свое мнение.
 – Ладно, – сказал Ронда. – Я постараюсь. Позвоните мне часов в одиннадцать.




 Глава 6


 Куинн позвонил в контору Джорджа Хейвуда из телефона-автомата в аптеке. Ему ответил человек, назвавшийся Эрлом Перкинсом, который сообщил, что мистер Хейвуд простудился и на работу не вышел.
 – Могу я поговорить с миссис Кинг? – спросил Куинн.
 – Миссис Кинг будет после обеда. Она за городом, показывает участок клиенту. Если у вас что-то срочное, позвоните мистеру Хейвуду домой, 5-0936.
 – Спасибо.
 Куинн набрал 5-0936 и попросил Джорджа Хейвуда.
 – Он болен. – Женщина, взявшая трубку, была старой, но энергичной. – Болен и лежит в постели.
 – Простите, я не мог бы поговорить с ним всего одну минуту?
 – Нет.
 – Это миссис Хейвуд?
 – Да.
 – Я в Чикото проездом и хотел бы встретиться с мистером Хейвудом по важному делу. Меня зовут Джо Куинн. Передайте ему, пожалуйста, что я остановился...
 – Передам, когда сочту возможным.
 И она повесила трубку, оставив Куинна в неведении, когда представится такая возможность: через час или под Рождество.
 В закусочной он выпил чашку кофе и купил "Чикото ньюз". Международные события были изложены более чем скупо, страницы газеты заполняли нескончаемые, скучные списки людей, принимавших участие в нескончаемых, скучных событиях местной жизни. Ничего удивительного, что Ронда с благодарностью вспоминал об Альберте Хейвуд и О'Гормане, подумал Куинн. Второе рождение старой сенсации пришлось бы кстати. Уж она бы вытеснила с первой страницы пикник Ассоциации христианских юношей и бридж-турнир в женском клубе.
 В одиннадцать часов он позвонил Ронде.
 – Все в порядке, – радостно сообщил тот. – Марта, конечно, упиралась поначалу, но я ее уговорил. В двенадцать она ждет вас в кафетерии больницы, адрес: угол С-стрит и Третьей авеню. Кафетерий на первом этаже.
 – Огромное спасибо.
 – Вы виделись с Хейвудом?
 – Нет. Он простудился, лежит в постели, и мать не пускает его к телефону.
 Ронда тихо рассмеялся, будто знал секрет, о котором не хотел говорить.
 – А как насчет Вилли Кинг?
 – Она за городом.
 – Похоже, вы выбрали неудачный момент для деловых встреч, Куинн.
 – Зато Джордж Хейвуд и Вилли сочли, кажется, что для их встречи момент подходит.
 – Вы подозрительный человек. Если вчера вечером в кафе все произошло так, как вы говорили, миссис Кинг ничего дурного в виду не имела. Она порядочная женщина.
 – В Чикото нет непорядочных людей, – отозвался Куинн. – Надо мне у вас пожить, глядишь – наберусь порядочности.
 Больница была новой. Широкие окна просторного, светлого кафетерия выходили на площадь с фонтаном. Возле одного из окон сидела за столиком Марта О'Горман, хорошенькая и аккуратная, в голубом халате. Лицо, которое в их предыдущую встречу искажал гнев, было спокойно.
 Она заговорила первой:
 – Садитесь, мистер Куинн.
 – Спасибо.
 – Так вы решили, что имеете право на вторую подачу?
 – Не знаю. Судья еще не бросил на поле мяч. Она подняла брови:
 – Вы всерьез думаете, что в этой грязной игре будут судьи? До чего же вы наивны! Судьи следят, чтобы игра была честной, они одинаково защищают обе стороны. На меня и детей это не распространяется, не говоря уж о муже.
 – Простите, миссис О'Горман. Я очень хотел бы... помочь.
 – Те, кто хотели помочь, причинили мне больше горя, чем все остальные, посторонние.
 – Тогда позвольте мне быть посторонним.
 Она сидела, непреклонно выпрямившись и сжав на столе руки.
 – Давайте не будем ходить вокруг да около, мистер Куинн. Что нужно той женщине, которая наняла вас?
 – Я же предупредил Ронду, чтобы он никому о ней не рассказывал, – сказал Куинн, краснея помимо воли.
 – Вы плохо разбираетесь в людях. Ронда болтун, каких мало.
 – Ах так?
 – Да. Причем болтает он не со зла – болтуны все такие добрые! – а потому, что любит посплетничать. И напечатать. Так кто эта женщина, мистер Куинн? Почему ее интересует мой муж?
 – Я правда не знаю. Ронда вам, наверное, это тоже сказал?
 – Разумеется.
 – Я взялся узнать, где живет ваш муж, потому что сидел без гроша, – продолжал Куинн. – Эта женщина не задавала лишних вопросов, я тоже – думал, что мистер О'Горман ее родственник или старый друг, с которым она потеряла связь. Конечно, если бы я знал, в каком окажусь положении, то расспросил бы подробнее.
 – Сколько времени она живет в этой секте – или общине?
 – По ее словам, сын посылает ей на каждое Рождество двадцать долларов. Мне она дала сто двадцать.
 – Значит, не меньше шести лет, – задумчиво произнесла Марта О'Горман. – Если они действительно живут уединенно, она могла не знать о смерти Патрика.
 – Вот именно.
 – Как она выглядит?
 Куинн добросовестно описал Сестру Благодать.
 – Не помню такой женщины, – пожала плечами миссис О'Горман. – Мы с Патриком поженились шестнадцать лет назад, и я знала всех его друзей.
 – Возможно, она не совсем такая, как мне показалось. Когда на людях одинаковые серые балахоны, трудно отличить их друг от друга. Я думаю, они специально так одеваются, чтобы подавить индивидуальность. И им это удается.
 Он понял, что преувеличивает, даже не кончив фразы. Сестра Благодать сохранила – хотя бы отчасти – свою индивидуальность, равно как и другие: Брат Свет Вечности больше всего на свете был озабочен тем, чтобы животные, отданные на его попечение, были сыты и ухожены, Сестра Смирение берегла детей от скверны, которая подстерегала их в школе, Брат Голос молчал, предоставив говорить за себя попугаю, Сестра Блаженство Вознесения набивала матрасы волосами других Сестер, Брат Верное Сердце брил и стриг, близоруко склоняясь над бритвой, – они навсегда останутся личностями, а не муравьями в муравейнике или пчелами в улье.
 – Она была медсестрой? – спросила Марта О'Горман.
 – Говорит, что да.
 – До того, как я стала тут работать, у меня не было знакомых медсестер. К тому же большинство людей, которых мы с Патриком считали друзьями, до сих пор живут в Чикото.
 – Как, например, Джон Ронда и его жена?
 – Его жена – безусловно, Джон – может быть.
 – А Джордж Хейвуд?
 Она помедлила, глядя на фонтан, словно взлетающая вверх струя воды гипнотизировала ее.
 – Я встречалась с мистером Хейвудом, но только по делу. Патрик когда-то работал у него. Очень недолго. Ему такого рода занятие не подошло – он был слишком честным.
 "У Ронды другая версия", – подумал Куинн, но промолчал.
 – Вы знакомы с помощницей Хейвуда миссис Кинг?
 – Нет.
 – А что вы можете сказать об Альберте Хейвуд?
 – Это та, что украла деньги? Мы с ней никогда не разговаривали, но я иногда видела ее в банке. Почему вы спрашиваете меня об этих людях? Они не имеют никакого отношения к нам с Патриком. С тех пор как Патрик работал у мистера Хейвуда, прошло лет семь, и повторяю вам, я не общаюсь с мистером Хейвудом и не знаю ни его помощницу, ни его сестру.
 – Ваш муж был бухгалтером, миссис О'Горман?
 Она вдруг вся как-то подобралась.
 – Да... Он учился заочно. Нельзя сказать, что он был создан для этой работы, но...
 – Вы помогали ему?
 – Иногда. Ронда вам рассказал, конечно? Что ж, это и так все знают. Вы, надеюсь, не станете спорить, что жена должна помогать своему мужу. Я реалистка, мистер Куинн, и с фактами не борюсь. Из нас двоих голова работала лучше у меня, зато он обладал качествами, которых мне не хватало: щедростью, терпимостью, добротой, и там, где были необходимы эти качества, он всегда приходил мне на помощь. Мы поддерживали и дополняли друг друга и были очень, очень счастливы.
 Глядя на блестевшие в ее глазах слезы, Куинн спрашивал себя, чем они вызваны? Сожалением об утерянном счастье или сознанием, что оно не было таким безграничным, как ей казалось? Действительно О'Горманы были идеальной парой или парой, чьим идеалом был все же успех, а не поражение? Примирился ли О'Горман с тем, что он неудачник, так же хладнокровно, как его жена?
 – После смерти Патрика, – продолжала она, вытирая платком глаза, – поползли слухи. Люди смотрели на меня, и я чувствовала, как они думают: та ли это Марта О'Горман, которую мы знаем, или змея, которая убила мужа из-за страховки? Не думайте, что у меня больное воображение, мистер Куинн. Мои лучшие друзья – и те сомневались. Спросите Джона Ронду, он был одним из них. Мне пришлось пережить двойную трагедию: я не только потеряла мужа, но меня еще и подозревали в том, что я его убила или довела до самоубийства.
 – Какие для этого могли быть основания?
 – Сами посудите: он был кротким и безответным, я деспотичной, брюки ему достались по ошибке, он с радостью бы отдал их мне, да-да, именно так все и говорили! И лишь немногие – Джон Ронда и его жена в их числе – знали, что, кроме меня, брюки в нашей семье носить действительно было бы некому! Патрик был мягким, любящим, нежным, но деньги не значили для него ничего. Неоплаченные счета были всего-навсего бумажками. Я с радостью пошла бы работать, но это подорвало бы в Патрике уверенность в себе – и без того хрупкую. Мне все время приходилось лавировать между слабостями Патрика и его потребностями.
 – Немногие женщины могли бы быть очень, очень счастливы при такой жизни.
 – Вы так думаете? – спросила она. – Плохо же вы разбираетесь в женщинах.
 – Не спорю.
 – И в любви.
 – Наверное. Но хочу разобраться, надеюсь, мне еще повезет.
 – Не думаю, – спокойно сказала она. – Вам уже поздно. Любовь выживает, когда человек еще достаточно молод, чтобы держать удары, которые она наносит, и выходить из нокдауна при счете "девять". Мой сын Ричард, – прибавила она с гордой улыбкой, – увлекается боксом, это его словечки.
 – Ронда говорил, что ваш сын – очень способный мальчик.
 – Мне тоже так кажется, но ведь я необъективна.
 – Расскажите, как с вашим мужем случилось несчастье, миссис О'Горман.
 Она посмотрела на него в упор.
 – Мне нечего прибавить к тому, что вы прочли в материалах, которые получили от Ронды.
 – Там не указано одно обстоятельство. В вашей машине была печка?
 – Нет. Нам она была не по карману.
 – Во что был одет мистер О'Горман, когда выходил из дому?
 – Вы знаете во что, если читали протокол моего допроса: в клетчатую черно-желтую рубашку из фланели.
 – Шел дождь?
 – Да, и несколько дней до того – тоже.
 – Но на мистере О'Гормане не было ни плаща, ни пиджака?
 – Я понимаю, к чему вы клоните, – сказала она. – Не тратьте зря времени. Плащ был Патрику не нужен, потому что и у нас, и в конторе гаражи соединены с домом. Ему не нужно было идти под дождем.
 – Но, насколько мне известно, вечер был холодным.
 – Патрик холода не боялся. У него даже не было пальто.
 – По сводке погоды, которая сохранилась у Ронды, в тот день было всего девять градусов.
 – Рубашка была шерстяной, – сказала она, – и очень плотной. И потом он ужасно торопился, был вне себя. Он буквально выбежал из дому, так ему не терпелось исправить ту проклятую ошибку, прежде чем ее кто-нибудь заметит.
 – Был вне себя, – повторил Куинн. Такое выражение не слишком подходило к образу тихого, уступчивого, лишенного тщеславия О'Гормана. – Несчастный случай произошел на пути в контору?
 – Да.
 – Если ваш муж так спешил, тем более странно, что он остановился, чтобы посадить в машину какого-то неизвестного.
 – Никого он не сажал, – сказала она с раздражением. – Этот неизвестный существует исключительно в воображении Ронды и нашего шерифа. Во-первых, Патрик торопился, а во-вторых, неделей раньше человек, которого подобрала на дороге одна пара из Чикото, ограбил их, и Патрик дал мне слово, что не будет подвозить незнакомых.
 – А что, если он подвозил знакомого?
 – Но кого? У Патрика ни с кем не было счетов. И если бы кто-то захотел отнять у него деньги, он бы их сам отдал, без борьбы. – Она обреченно махнула рукой. – Нет, я уверена, что это был несчастный случай, а не убийство, и меня не переубедят. Патрик спешил, он ехал гораздо быстрее обычного, а видимость из-за дождя была плохой.
 – Вы очень любили своего мужа, миссис О'Горман?
 – Я бы все для него сделала. Все, что угодно. Я и теперь... – Она замолчала, прикусив дрожащую губу.
 – Вы и теперь не отступились бы от него?
 – Да. Должно быть, это глупо, но я иногда думаю: а вдруг с Патриком в тот вечер произошло что-то невероятное? Вдруг он сошел с ума, потерял память? Если он когда-нибудь вернется или его найдут, я останусь с ним.
 – Люди не сходят с ума в одну минуту. Вы бы заметили, что с ним неладно, раньше. Вам ничего не казалось странным в его поведении?
 – Нет.
 – Может, он сделался раздражительным или у него появились новые привычки, он стал иначе одеваться, плохо спать, отказываться от еды?
 – Нет, – повторила она. – Пожалуй, он сделался еще тише, сосредоточенней.
 – Когда вы говорите "сосредоточенный", то имеете в виду "задумчивый" или "грустный"?
 – Грустный. Я даже сказала ему как-то в шутку, что он спит наяву, а он ответил, что вернее было бы сказать "спит во сне". Помню, я еще засмеялась, мне этот "сон во сне" показался очень забавным.
 – Да, – сказал Куинн. – От него не просыпаются.




 Глава 7


 Компания по продаже недвижимости Хейвуда занимала первый этаж здания маленькой гостиницы. На стенах ее висели карты города и штата, аэроснимок Чикото и две гравюры: одна изображала Вашингтона, форсирующего Делавэр, другая – Линкольна в молодости.
 Юноша без пиджака, с изжелта-бледным лицом назвался Эрлом Перкинсом. Хотя в комнате стояло несколько столов с табличками, на которых значились фамилии служащих, Перкинс был единственным, кто находился на работе, и было непонятно, то ли дела идут настолько плохо, что остальные не считают нужным появляться, то ли настолько хорошо, что все, как Вилли Кинг, демонстрируют участки потенциальным покупателям.
 – Мне нужна миссис Кинг. Когда я могу ее видеть?
 – В любое время. То есть в любое удобное для нее время. Здесь что хотят, то и делают. Никто не соблюдает никаких правил! Вы работаете, мистер?..
 – Куинн. Да, работаю.
 – Тогда вы знаете, что любое, даже наилучшим образом организованное предприятие развалится, если служащие перестанут строго придерживаться правил работы. Что тогда ждет общество? Хаос!
 – Довольно уютный и мирный хаос, – сказал, оглядывая комнату, Куинн.
 – Хаос может не иметь пугающих внешних признаков, – назидательно продолжил Перкинс – Например, мой обеденный перерыв начинается в двенадцать, а кончается в час. Уже почти час, а я еще не ел. На ваш взгляд это пустяк, а на мой – нет. Я бы уже к одиннадцати клиента отпустил и сюда вернулся, потому что занимаюсь делом, а не пускаю боссу пыль в глаза.
 – Давно миссис Кинг работает у Хейвуда?
 – Не знаю. Я здесь только с января.
 – А мистер Кинг имеется?
 – В наличии? Нет, – с удовольствием сообщил Перкинс. – Она в разводе.
 – Давно вы живете в Чикото?
 – Всю жизнь, кроме тех двух лет, что учился в колледже в Сан-Хосе. Представляете? Два года грызть науку, чтобы вернуться... Ну вот, кажется, вам повезло.
 Дверь распахнулась, втолкнув в комнату волну жаркого, сухого воздуха, и вошла Вилли Кинг, в белом платье без рукавов и широкополой шляпе. Из-за шляпы она не сразу заметила Куинна.
 – Прости, Эрл, я опять опоздала.
 – Видно, я не заслуживаю другого отношения, – скорбно отозвался Перкинс. – Моя язва...
 – Зато участок, можно считать, продан. Пришлось, правда, соврать насчет климата.
 Она бросила сумочку на стол, сняла шляпу и увидела Куинна. Ее лицо не дрогнуло, и лишь губы сжались плотнее.
 – О, я не заметила, что у нас клиент. Могу я чем-нибудь помочь вам, сэр?
 – Безусловно, миссис Кинг.
 – Эрл, – сказала Вилли, – пойди поешь хорошенько. И никакого перца, никакого кетчупа!
 – Я заболел не от перца и кетчупа, – заявил Перкинс, – а от того, что мы живем без правил!
 – Ладно, подумай заодно, какие нужны правила. Составь список.
 – Уже составил.
 – Составь еще один.
 – Зря смеешься, я так и сделаю! – сказал Перкинс и вышел, хлопнув дверью.
 – Какой он еще ребенок, – сказала Вилли материнским тоном. – Слишком рано нажил язву. Надеюсь, у вас язвы нет, мистер Куинн?
 – Нет, но может появиться, если я буду глотать истории, которыми вы меня потчуете, миссис Кинг, и дело тоже будет не в перце и кетчупе. Как съездили в Лос-Анджелес?
 – Я передумала.
 – Решили, что Чикото все-таки достаточно приятный город?
 – Нет. Чикото – дыра.
 – Тогда выбирайтесь из нее!
 – А что, если я провалюсь в дыру похуже? – спросила она, дернув голым плечиком. – Здесь, по крайней мере, у меня давние, прочные связи.
 – Такие, как мистер Хейвуд?
 – Да, конечно. Мистер Хейвуд мой хозяин.
 – Только на работе или в свободное время тоже?
 – Я вас не понимаю, – ласково произнесла она, – или, может, вы имеете в виду вчерашний вечер?
 – Как вы угадали, миссис Кинг?
 – Если хотите знать, идея была целиком и полностью моей. Я слышала, как вы говорили с Рондой в редакции, когда принесла туда объявления, и, конечно, мне стало ужасно любопытно. Подумать только, снова дело О'Гормана! В Чикото сказать "О'Горман" все равно что в Сан-Франциско – "землетрясение".
 – У каждого своя теория, свой рассказ. Все знали О'Гормана или говорят, что знали. И вот, – она остановилась, чтобы перевести дух, – я подумала, что раз есть человек, который опять взялся за это дело, стало быть, у него появились новые данные и что мы с вами...
 – Мы с вами?..
 – Сможем разгадать загадку вместе. И вместе прославимся.
 – Вот, значит, какая у вас была цель?
 – Я понимаю, что это звучит очень глупо, когда вот так прямо говоришь, но, честное слово, я именно поэтому заговорила с вами в кафе.
 – А с кем, – спросил Куинн, – вы поделились своим замечательным планом?
 – Не понимаю...
 – Кто обыскивал в это время мой номер?
 – О чем вы? – сказала она, сдвинув брови. – Или вы специально, чтобы меня запутать?
 – Где был вчера вечером Джордж Хейвуд?
 – Дома, в постели. Он простудился несколько дней назад и не ходил на работу... О Господи, я надеюсь, вы не воображаете, что мистер Хейвуд...
 – А почему нет? Я очень живо воображаю, как мистер Хейвуд обшаривает мой номер, в то время как вы разыгрываете бесхитростное любопытство в кафе.
 – Вы с ума сошли! – воскликнула Вилли Кинг. – Как вам такое могло прийти в голову? Мистер Хейвуд один из наших самых уважаемых людей, у него безупречная репутация, он замечательный человек!
 – Я знаю, что в Чикото святых больше, чем на небе, и все-таки один из них выманил вчера у старика в мотеле ключ от моего номера, и я по-прежнему думаю, что это был Хейвуд и что вы ему помогали.
 – Теперь вас можно привлечь к суду за клевету. Или за оскорбление? Я их всегда путаю.
 – Вы многое путаете, миссис Кинг. Почему бы вам не сказать для разнообразия правду? Что Хейвуду от меня нужно? Что он искал в моей комнате и, главное, что нашел?
 – Если бы вы знали мистера Хейвуда, то не задавали бы таких глупых вопросов.
 – Я вчера пытался ему дозвониться.
 – Зачем? – спросила она, внезапно побледнев.
 – Чтобы спросить, почему он использовал вас в качестве приманки...
 – Нет! Бога ради, не делайте этого! Он ничего не знает про "Эль Бо-кадо" и придет в ярость, если ему кто-нибудь расскажет. Он уволит меня!
 – Перестаньте, миссис Кинг...
 – Я серьезно! Для него самое главное соблюдать приличия, особенно после истории с Альбертой, его сестрой. Виновата была она, а отдуваться пришлось ему, и с тех пор он панически боится нарушить хороший тон. И сотрудники его должны вести себя так, чтобы комар носа не подточил. А тут кафе, где едят шоферы... Вы хотите, чтобы меня уволили?
 – Нет.
 – Тогда, пожалуйста, не говорите ему, он никогда не поймет, что я просто играла "в сыщиков". Мистер Хейвуд не любит глупых игр, он слишком серьезен. Обещайте, что не скажете!
 – Хорошо, – ответил Куинн. – Но согласитесь, что тогда я вправе рассчитывать на вашу благодарность.
 Вилли несколько секунд изучающе смотрела на него.
 – Если вы имеете в виду благодарность известного рода...
 – Вы меня неправильно поняли, миссис Кинг. Я всего лишь хочу задать вам несколько вопросов.
 – Задавайте.
 – Вы знаете мать мистера Хейвуда?
 – Мне ли ее не знать! – мрачно ответила Вилли.
 – Кроме сына у нее есть еще две дочери?
 – Да, только не вздумайте сказать это при ней. Даже Джорджу – мистеру Хейвуду – запрещается упоминать о них, особенно об Альберте.
 – А что случилось с другой?
 – С Руфью? Она убежала из дому и вышла замуж за человека, которого мать презирала, за рыбака из Сан-Феличе по фамилии Агила. После этого старуха поставила на ней крест.
 – Где сейчас живет миссис Агила?
 – В Сан-Феличе, наверное, а что?
 – Ничего особенного, собираю сведения.
 – Но почему вы собираете сведения о Хейвудах? – спросила она. – Почему не беседуете с людьми, которые знали О'Гормана?
 – Его знал мистер Хейвуд?
 – Это было чисто деловое знакомство. И недолгое.
 – Альберта Хейвуд его тоже знала?
 – Не уверена.
 – Скажите, миссис Кинг, Джордж Хейвуд был очень привязан к своей сестре?
 – Да.
 – Настолько, что, когда ее арестовали, ему самому пришлось несладко? В полиции с вопросами не церемонятся.
 Куинн сказал это наугад и был вознагражден.
 – Это были не вопросы, а самые настоящие обвинения, – произнесла она чуть ли не с яростью. – "Куда девались деньги? Сколько Альберта дала – или одолжила – ему? Как Джордж мог жить с ней в одном доме и ни о нем не догадываться? Неужели он не видел тотализаторных бланков, которые она приносила домой каждый день?"
 – А он их видел?
 – Нет. Скорее всего она заполняла их на работе. В доме не нашли ни единого бланка.
 – Альберта была аккуратной дамой. Если, конечно, за ней кто-то не убирал вовремя. Вы ее знали, миссис Кинг?
 – Немного. Все ее немного знали. Она была из тех людей, которых никто не замечает, пока с ними что-нибудь не случится.
 – Никто не замечает, пока с ними что-нибудь не случится, – повторил Куинн. – Может, в этом все дело? Может, она хотела привлечь к себе внимание?
 – Ошибаетесь, – сказала, покачав головой, Вилли. – Она ужасно мучилась, ужасно! Я была на суде, и мне казалось, что я вижу больное животное, которое не может сказать, где у него болит, и никто не в силах ему помочь.
 – Тем не менее Джордж Хейвуд от нее отвернулся.
 – Ему пришлось! Конечно, вы считаете, что это бесчеловечно. Вас тут не было. А я была. Всякий раз, когда Джордж заговаривал об Альберте, старуха начинала биться в припадке.
 – Почему же она так возненавидела собственную дочь?
 – Во-первых, такой она человек. Во-вторых, она давно разочаровалась в Альберте. Альберта выросла застенчивой, бесцветной, у нее не было поклонников, замуж она не вышла, детей не родила, и вообще с ней было скучно! Миссис Хейвуд было невыносимо сознавать, что у нее такая дочь, и, знаете, у меня такое впечатление, что миссис Хейвуд использовала историю с Альбертой как предлог: ей давно хотелось вычеркнуть Альберту из своей жизни, сделать вид, что ее никогда не было! – Некоторое время Вилли разглядывала свои тонкие, незагорелые, без колец пальцы. – Ну и, конечно, рядом всегда был любимчик Джордж. Когда умерла его жена, миссис Хейвуд готова была плясать на могиле от радости, потому что ненаглядный сынок снова целиком и полностью перешел к ней. Это не женщина, а исчадье ада. И давайте поставим здесь точку, на эту тему я могу говорить часами.
 Куинн не возражал, ему и так было ясно, что Вилли Кинг и миссис Хейвуд нужен один и тот же мужчина.
 Зазвонил телефон.
 – Компания Хейвуда по продаже недвижимости, – сказала Вилли в трубку голосом деловой женщины. – Да... К сожалению, дом напротив парка Рузвельта не отвечает санитарным нормам. Постараемся подыскать для вас что-нибудь другое... Да, в ближайшем будущем.
 Положив трубку, она взглянула на Куинна с милой гримаской.
 – Ну вот, мне пора вернуться к своим обязанностям. Жаль, что мы говорили так недолго, мистер Куинн, вы хороший собеседник.
 – А вы не хотите продолжить наш разговор? Например, сегодня вечером?
 – Увы, я занята.
 – Едете в Лос-Анджелес?
 – Веду младшую сестренку в кино.
 – Понятно, – сказал Куинн, вставая. – Надеюсь, мне больше повезет, когда я окажусь в Чикото в другой раз.
 – Вы уезжаете?
 – Мне здесь нечего делать, если вы идете в кино не со мной.
 – Когда вы вернетесь?
 – А когда вы хотите, чтобы я вернулся?
 Вилли посмотрела ему в глаза.
 – Перестаньте, мистер Куинн. Я знаю, когда мужчина действительно интересуется мной, а когда нет. Вы – нет. И я вами тоже не интересуюсь.
 – Тогда почему спрашиваете, когда я вернусь?
 – Не хотела казаться невежливой.
 – Спасибо за откровенный ответ, – сказал Куинн. – И за информацию.
 – Рада была помочь. До свидания.
 Выйдя на улицу, Куинн сел в машину, немного проехал вперед, развернулся и стал на стоянке супермаркета, откуда хорошо был виден вход в компанию Хейвуда.
 В половине второго вернулся с обеденного перерыва Эрл Перкинс. Судя по кислому выражению лица, еда не пошла ему на пользу. Двумя минутами позже на улицу, прижимая к груди сумочку и надевая широкополую соломенную шляпу, выпорхнула взволнованная, но решительная Вилли Кинг. Сев в машину, она покатила к центру, и Куинн последовал за ней на приличном расстоянии. Из того, что Вилли не петляла по улицам, Куинн заключил, что она либо чувствовала себя в безопасности, либо настолько спешила, что не считала нужным осторожничать.
 Поставив машину возле старинной постройки дома, на террасе которого висело объявление "Продается компанией Д. Хейвуда", Вилли открыла своим ключом входную дверь и вошла внутрь. С минуту Куинну казалось, что он ошибся и Вилли Кинг впрямь вернулась, как и говорила, к своим обязанностям. Дом был расположен напротив парка Рузвельта, и, скорее всего, речь в телефонном разговоре шла о нем.
 Он совсем уже собрался уезжать, когда к дому подъехал зеленый "понтиак", и из него вышел мужчина. Несмотря на жару, он был одет в темно-серый костюм, с которым хорошо сочеталась такого же цвета шляпа. Мужчина был высокого роста, худой, с уверенными, неторопливыми движениями человека, который не считает нужным никуда спешить. Поднимаясь по ступенькам террасы, он закашлялся и стоял некоторое время, прижимая одну руку ко рту, а другую к груди. Затем вынул из кармана большую связку ключей, отпер дверь и тоже исчез внутри.
 "Тихо, просто и удобно, – подумал Куинн. – Если Джордж и Вилли хотят увидеться так, чтобы об этом не знала ни мамочка, ни знакомые, они встречается в домах, которые продают. Скорее всего, в разных. Вилли не хочет, чтобы я расспрашивал Джорджа, потому и умоляла не звонить ему. А я уже почти поверил, что он ее на самом деле может уволить. Я ей вообще почти поверил. Сегодня она сыграла лучше".
 Куинн смотрел на окна старого дома, словно ожидал, что одно из них сейчас распахнется и он увидит что-то очень важное. Но этого не произошло. Куинн понимал, что ждать дальше бессмысленно. Он не имел права задавать Хейвуду вопросы и не мог доказать, что тот рылся вчера в его вещах.
 Он включил зажигание. Было почти два – расчетный час в мотеле. Не заезжая в Сан-Феличе, он мог к пяти добраться до Башни.


* * *

 Вилли слышала, как повернулся в замке ключ, как открылась и закрылась входная дверь. Ей захотелось выбежать в холл и обнять Джорджа, но она продолжала ждать, сидя в полутемной гостиной и размышляя, настанет ли время, когда она сможет в присутствии Джорджа поступать так, как захочет. Она знала, что, если бросится Джорджу на шею, он может досадливо отстраниться, давая понять, что занят серьезными проблемами и глупости ему ни к чему.
 – Я здесь, Джордж.
 В пустой комнате ее голос прозвучал слишком громко, слишком призывно. "Опять забыла, что надо говорить тише", – подумала она.
 Джордж вошел в гостиную, прижимая к груди шляпу, будто слушал государственный гимн. Чтобы удержаться от смеха, Вилли торопливо глотнула.
 – Куинн за тобой следит, – сказал Джордж.
 – Не может быть! Когда я уезжала...
 – Его машина стоит напротив дома.
 Вилли слегка отодвинула портьеру у окна.
 – Не вижу никакой машины.
 – Но она там стояла. Я просил тебя быть осторожней!
 – Я старалась. – Ей снова пришлось глотнуть, но на сей раз – чтобы проглотить тяжелый, душный комок, о котором лучше было не думать.
 – Как ты себя чувствуешь, Джордж?
 Он нетерпеливо махнул рукой, показывая, что сейчас не время для тривиальных вопросов.
 – Куинн что-то нащупал. Он звонил мне на работу, потом домой. Но я просил мать с ним не церемониться, и она его отшила.
 При упоминании о миссис Хейвуд Вилли напряглась.
 – Я бы это сделала не хуже.
 – Нет, он тебе не доверяет.
 – Ошибаешься. Он пытался назначить мне сегодня свидание.
 – Ты согласилась?
 – Нет.
 – Почему?
 – Не хотела тебя огорчать.
 – А вдруг он рассказал бы что-нибудь интересное?
 Вилли смотрела на старый кирпичный камин. Сколько раз в нем зажигали огонь, сколько раз он гаснул! Кто и когда поднесет к нему спичку в следующий раз?
 – Прости, если я тебя обидел, Вилли, – произнес Хейвуд более мягким тоном.
 – Ничего страшного. Я понимаю, тебе сейчас не до меня.
 – Ты умница, Вилли.
 – Конечно. Поэтому со мной можно не стесняться.
 Он положил ей руки на плечи.
 – Вилли, пожалуйста, не надо. Не сердись.
 – Почему ты не скажешь, в чем дело?
 – Не могу. Но поверь, это очень серьезно. И касается многих людей. Хороших людей.
 – А что, имеет значение, какие они? И как ты отличаешь хороших от плохих? Спрашиваешь мать?
 – Оставь ее в покое. Она понятия не имеет, в чем дело.
 – Я оставлю ее в покое, если она оставит в покое меня.
 Вилли с вызовом посмотрела на него, готовая к ссоре, и увидела усталого, бледного человека, которому не хотелось ссориться.
 – Джордж, давай начнем сначала, будто ты только что вошел?
 – Давай.
 – Привет, Джордж.
 Он улыбнулся.
 – Привет, Вилли.
 – Как дела?
 – Хорошо. А у тебя?
 – Тоже хорошо.
 Но когда он поцеловал ее, она отвернулась.
 – Немногим лучше, чем в первый раз, правда? Ты ведь не обо мне думаешь, а о Куинне.
 – Приходится.
 – Недолго тебе осталось страдать.
 – Что ты имеешь в виду?
 – Он уезжает.
 Руки Хейвуда упали с ее плеч, будто она их сбросила.
 – Когда?
 – Сегодня. Возможно, сейчас.
 – Почему? Почему он уезжает?
 – Потому что я отказалась встретиться с ним вечером. Так он сказал. В шутку, разумеется.
 Она ждала, что Джордж станет разуверять ее: "Нет, Вилли, конечно, он не шутил. Ты такая красивая! Он уезжает, потому что сердце его разбито".
 – Он пошутил, – повторила она.
 Но Хейвуд не слышал ее. Он шел к двери, надевая на ходу шляпу.
 – Джордж!
 – Я позвоню тебе утром.
 – Но мы ни о чем не успели поговорить!
 – У меня сейчас нет времени, я должен показать клиенту дом в Гринакре.
 Вилли знала, что домом в Гринакре занимается Эрл Перкинс, но промолчала. На пороге он обернулся.
 – Вилли, прошу тебя, выполни одну просьбу.
 – Пожалуйста, я ведь на тебя работаю.
 – Позвони матери и скажи, чтобы она не ждала меня к ужину.
 – Хорошо.
 Это была серьезная просьба, и они оба это знали.
 Вилли стоя слушала, как открылась и закрылась входная дверь, как заурчал мотор "понтиака", как взвизгнули шины сорвавшегося с места автомобиля. Опустив голову, она подошла к старому камину, черному внутри от полыхавшего там когда-то пламени, и протянула руки, словно надеялась, что в нем осталось немного тепла для нее.
 Немного погодя она вышла на улицу, заперла дверь, доехала до почты и позвонила оттуда матери Джорджа.
 – Миссис Хейвуд?
 – Да.
 – Это Вилли Кинг.
 – Ах, это вы, миссис Кинг? Моего сына нет дома.
 Вилли стиснула зубы. В разговорах с ней миссис Хейвуд никогда не называла Джорджа иначе как "мой сын" – с нажимом на "мой".
 – Я знаю, миссис Хейвуд. Он просил предупредить вас, что сегодня вечером его дома не будет.
 – А где он?
 – Не знаю.
 – Значит, он не с вами?
 – Нет.
 – В последнее время он очень часто бывает занят по вечерам, да и днем тоже.
 – Он много работает, – сказала Вилли.
 – И вы ему, конечно, помогаете.
 – Стараюсь.
 – Еще бы! Когда он рассказывает, какое количество дел вы успеваете для него обделать, я просто не верю своим ушам. Надеюсь, такую работящую помощницу, как вы, не смущает глагол "обделать"?
 – Нет, вы меня не можете смутить.
 Последовала пауза, и Вилли прикрыла микрофон рукой, чтобы миссис Хейвуд не слыхала, как тяжело она дышит.
 – Миссис Кинг, мы ведь обе хотим Джорджу добра, не так ли?
 "Не обе, а только я, – подумала Вилли, – тебе на всех наплевать" но вслух сказала:
 – Да.
 – Вам не приходило в голову поинтересоваться, куда именно он направляется сегодня?
 – Это его дело.
 – Но не ваше?
 – Нет.
 "Пока нет", – мысленно добавила она.
 – А я бы на вашем месте сделала это своим делом, раз уж вы так интересуетесь мистером Хейвудом, как всем кажется. Он хоть и прекрасный, но всего лишь человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Вокруг много женщин, которые не прочь были бы прибрать его к рукам.
 – Вы предлагаете мне шпионить за ним, миссис Хейвуд?
 – Что вы, милочка, смотреть и слушать – не значит шпионить.
 Последовала еще одна пауза, и Вилли приготовилась к новой атаке, но когда миссис Хейвуд заговорила, голос у нее был усталый и надломленный.
 – Меня преследует чувство – ужасное чувство, – что ему грозит беда... Мы с вами не любим друг друга, миссис Кинг, но я никогда не считала, что вы представляете для Джорджа серьезную опасность.
 – Спасибо, – сухо сказала Вилли, заинтригованная и новым тоном, и необычными словами, – но я не думаю, что Джорджу грозит беда, с которой он не мог бы справиться.
 – Боюсь, что вы ошибаетесь... И тут замешана женщина.
 – Женщина? Не думаю.
 – Дай Бог, чтобы вы были правы. Но куда он исчезает так часто? Куда? И с кем видится?
 – Вы его спрашивали?
 – Да, и он ничего не говорит, но я вижу, что он чувствует себя виноватым. Судите сами: его часто и подолгу нет дома, а когда он возвращается, то не хочет ничего объяснять. Нет, это определенно женщина!
 – А я считаю, что нет, – сказала Вилли, но совсем не так уверенно, как ей хотелось, и, повесив трубку, еще долго стояла в маленькой, душной кабине телефона-автомата, прислонившись лбом к стене.




 Глава 8


 Отыскать дорогу, ведущую к Башне, было не так просто, как полагал Куинн. Поняв в какой-то момент, что он ее проехал, Куинн развернулся и, включив вторую передачу, медленно двинулся назад, стараясь не пропустить единственный ориентир, который помнил, – эвкалиптовую рощу. Палящее солнце, изматывающая, долгая езда по незнакомым дорогам, одиночество и гудящая тишина действовали ему на нервы. Он чувствовал, что теряет уверенность в себе. Мысли, которые были такими ясными в Чикото, решения, казавшиеся такими разумными, растворялись в дрожащем знойном воздухе. Поиски О'Гормана превратились в охоту на лис без единой лисы.
 Из-за дубов на дорогу выскочила косуля и пересекла ее двумя грациозными прыжками, едва не коснувшись бампера машины. Куинн успел заметить, как блестит на ней шкурка, как упруго сжимаются мышцы, и подумал, что, если она так выглядит и скачет в жару, значит, рядом есть водоем.
 Остановившись на вершине следующего холма, он огляделся, и вдалеке что-то блеснуло под лучами солнца. Так он впервые увидал Башню – вернее, игру света на ее стеклах.
 Куинн отпустил тормоз, и машина беззвучно покатила вниз. Проехав с полмили, он увидел наконец эвкалипты и дорогу между ними. Свернув на нее, он ощутил странное чувство, будто возвращался домой, и не без удовольствия представил себе, как увидит сейчас Сестру Благодать, как она обрадуется ему. Заметив впереди кого-то из Братьев, бредущего по обочине, он посигналил.
 Это был Брат Терновый Венец, который вез его предыдущим утром в Сан-Феличе.
 – Садитесь теперь вы ко мне, – сказал Куинн, открывая дверцу машины.
 Но Брат Терновый Венец глядел на него, сурово выпрямившись и пряча руки в складках одежды.
 – Мы ждали вас, мистер Куинн.
 – Прекрасно!
 – Не радуйтесь, мистер Куинн, повода для веселья нет.
 – А что случилось?
 – Оставьте машину здесь. Учитель приказал привести вас к нему.
 – Прекрасно! – сказал Куинн, съехав с дороги. – Или я опять ошибаюсь?
 – Когда в Башню попадает чужой, дьяволу легче проникнуть за ним следом, но Учитель говорит, что хочет побеседовать с вами.
 – Где Сестра Благодать?
 – Расплачивается за грехи.
 – То есть?
 – Деньги – источник зла. – Брат Венец отвернулся, сплюнул на землю и, вытерев рот рукой, добавил: – Аминь.
 – Аминь. Но при чем здесь деньги?
 – Вы о них говорили. Вчера утром. Я слышал, как вы сказали ей: "Сестра, те деньги..." Я слышал и рассказал Учителю. У нас такое правило – Учитель должен знать все, тогда он защитит нас от нас самих.
 – Где Сестра Благодать? – повторил Куинн.
 В ответ Брат Венец только покачал головой и зашагал по дороге. Секунду поколебавшись, Куинн последовал за ним. Они миновали столовую, кладовку, где он ночевал, и несколько зданий, которые не попадались ему в прошлый раз на глаза. За ними дорога круто пошла вверх. От резкого подъема и разреженного воздуха Куинн начал задыхаться.
 Брат Венец обернулся и с презрением посмотрел на Куинна.
 – Греховная жизнь. Слабые кости. Дряблые мускулы.
 – Зато язык у меня не дряблый, – огрызнулся Куинн. – Я не доносчик.
 – Учитель должен все знать, – сказал Брат Венец, покраснев. – Я хочу Сестре Благодать добра. Я спасал ее от нечистого. Он сидит в каждом из нас и грызет нашу плоть.
 – Вот оно что? А я-то думал, у меня опять печень шалит.
 – Смейтесь, смейтесь! Будете потом лить слезы в аду.
 – Я и теперь ежедневно оплакиваю свои грехи по двадцать минут.
 – Вашими устами говорит дьявол. Снимите туфли.
 – Почему?
 – Вы ступаете на освященную землю.
 Перед ними возвышалась Башня из стекла и красного дерева, выстроенная в форме пятиугольника, с внутренним двором посередине.
 Куинн оставил туфли на пороге и прошел через арку, на которой было выгравировано: "ВСЕМ ИСТИННО ВЕРУЮЩИМ ЕСТЬ МЕСТО В ЦАРСТВЕ БОЖИЕМ. ПОКАЙТЕСЬ И ВОЗРАДУЙТЕСЬ". Тщательно выскобленные деревянные ступени вели наверх. Роль перил выполняла прикрепленная к стене веревка.
 – Дальше идите один, – сказал Брат Венец.
 – Почему?
 – Когда Учитель приказывает или просит, мы не спрашиваем почему.
 Куинн стал подниматься. На каждом этаже он видел тяжелые дубовые двери, которые вели, очевидно, в комнаты Братьев и Сестер. Окна во внутренний двор были только на пятом этаже. Единственная дверь была открыта.
 – Входите, – сказал сильный, низкий голос, – и, пожалуйста, закройте за собой дверь, мне вреден сквозняк. Войдя в комнату, Куинн сразу понял, почему Башня стояла именно в этом месте и почему женщина, на деньги которой ее выстроили, считала, что тут она ближе к небу. Света и неба было столько, что их не вмещал взгляд. За окнами, открывавшимися на все пять сторон, возвышались гряда за грядой горы, а тремя тысячами футов ниже, в зеленой долине, лежало, как алмаз на траве, озеро.
 Пейзаж был настолько ошеломляющим, что не хотелось переводить взгляд на людей в комнате. Их было двое: мужчина и женщина в одинаковых одеяниях из белой шерсти, с красными поясами. Женщина была очень старой. С годами ее тело так усохло, что издали ее можно было принять за маленькую девочку. Коричневое, морщинистое лицо напоминало грецкий орех. Сидя на скамейке, она глядела в небо, словно ждала, что оно вот-вот распахнется перед ней.
 Мужчине можно было дать и пятьдесят и семьдесят. У него было худое, умное лицо и глаза, светившиеся, как фосфор при комнатной температуре. Он сидел на полу, скрестив ноги, и ткал шерсть на ручном ткацком станке.
 – Я Учитель, – буднично сказал он. – А это – Мать Пуреса. Добро пожаловать в Башню.
 – Buena acogida, – произнесла женщина, будто переводила сказанное для кого-то четвертого, не понимавшего по-английски. – Salud.
 – Мы не причиним вам зла.
 – No estamos malicios.
 – Мать Пуреса, мистеру Куинну не нужен перевод.
 Она упрямо посмотрела на Учителя.
 – Я хочу слышать родной язык.
 – Пожалуйста, не сейчас. Нам с мистером Куинном нужно кое-что обсудить, и мы будем признательны, если ты нас ненадолго оставишь.
 – Но я не хочу уходить! – возразила она. – Я хочу остаться с вами. Мне надоело ждать одной, когда откроется Царствие Небесное.
 – Господь всегда с тобой, Мать Пуреса.
 – Но почему он всегда молчит? Мне так одиноко, я все смотрю и жду... Кто этот молодой человек? Что он делает в моей Башне?
 – Мистер Куинн приехал повидаться с Сестрой Благодать.
 – Нет-нет, это невозможно.
 – Об этом я и хочу с ним поговорить. Наедине.
 Учитель крепко взял ее за руку и довел до ступенек.
 – Будь осторожна, Мать Пуреса, здесь легко упасть.
 – Скажи молодому человеку, что, прежде чем являться в Башню, он должен получить официальное приглашение от моего секретаря Каприота. Немедленно пошли ко мне Каприота.
 – Каприота здесь нет. Его уже давно нет. Держись покрепче за веревку и иди медленно.
 Закрыв дверь, Учитель снова уселся за станок.
 – Так это ее Башня? – спросил Куинн.
 – Построена ею, но теперь принадлежит нам всем. В нашей общине нет частной собственности, если, конечно, кто-нибудь не грешит, как бедная Сестра Благодать. – Он вытянул руку, предупреждая возражения. – Не отрицайте, мистер Куинн. Сестра Благодать призналась во всем.
 – Я хочу ее видеть. Где она?
 – Ваши желания здесь значения не имеют, мистер Куинн. Когда вы ступили на принадлежащую нам землю, вы в каком-то смысле оказались в другой стране, живущей по другим законам.
 – А мне кажется, что это Соединенные Штаты. Или я ошибаюсь?
 – Конечно, мы не отделялись формально. Но нам ни к чему законы, которые мы считаем несправедливыми.
 – Когда вы говорите "мы", то имеете в виду себя, разумеется?
 – Я был избран для восприятия видений и откровений, недоступных прочим. Однако я всего лишь инструмент в руках Божественного провидения, его скромный слуга, один из многих... Я вижу, мои слова не убеждают вас.
 – Нет, – сказал Куинн, прикидывая, кем был этот человек в реальной жизни, прежде чем понял, что она ему не по плечу. – Вы собирались поговорить со мной. О чем?
 – О деньгах.
 – В вашей общине это слово считается непристойным, почему же вы его употребляете?
 – Для того чтобы охарактеризовать непристойные поступки, приходится употреблять непристойные слова: например, получение от женщины крупной суммы денег за очень скромную услугу. – Он коснулся лба правой рукой, поднял вверх левую и добавил: – Видите, я знаю все.
 – Божественное откровение, понимаю, – сказал Куинн. – И давно вас беспокоит получение от женщины крупной суммы денег? За эту Башню расплачивались не конфетными фантиками.
 – Придержите свой злой язык, мистер Куинн, а я сдержу свой. Он может быть не менее злым, уверяю вас. Мать Пуреса – моя жена. Она предана моему делу и разделяет веру в вечное блаженство, ожидающее нас. О, если бы вы хоть на мгновение ощутили эту веру, вы бы поняли, почему мы собрались здесь!
 В следующее мгновение перед Куинном уже сидел не мечтатель, а реалист. Учитель быстро менял выражения лица.
 – Вы хотели рассказать Сестре Благодать о человеке по фамилии О'Горман?
 – Хотел и расскажу.
 – Это невозможно. Она находится в Уединении, вновь принимая обет отказа – очень легкое наказание по сравнению с совершенными ею тяжкими грехами: получение денег, сокрытие их от общины, попытка установить контакт с миром, который она поклялась забыть. Сестра Благодать грубо нарушила наши законы. Мы могли с полным правом изгнать ее, но меня посетило видение, в котором Господь велел пощадить ее.
 "Видение, – подумал Куинн, – а также здравый смысл. Сестра Благодать здесь слишком нужна. Кто еще будет вас лечить, пока вы дожидаетесь смерти?"
 – Расскажите об О'Гормане мне, и я ей все передам.
 – Сожалею, но я связан обязательством отчитаться лично перед Сестрой Благодать. Не будет Сестры – не будет отчета.
 – Что ж, не будет отчета – не будет денег. Я требую, чтобы вы немедленно возвратили мне остаток той суммы, которую дала вам Сестра Благодать.
 – Беда заключается в том, – сказал Куинн, – что никакого остатка нет. Я истратил все.
 Учитель резким движением отстранил ткацкий станок.
 – Истратить за два дня сто двадцать долларов? Ложь!
 – Если бы вы знали, как выросли цены в той части Соединенных Штатов, где живу я!
 – Вы их проиграли?! Проиграли, пропили, прокутили!..
 – Да, последние два дня были очень насыщенными. А теперь я хотел бы отчитаться о работе и уехать. Мне не нравится здешний климат, чересчур жарко.
 Лицо и шея Учителя побагровели, но голос звучал по-прежнему ровно:
 – Мне не привыкать к оскорблениям безбожников и невежд, и мой долг – предупредить, что Господь поразит вас одним ударом огненного меча.
 – Считайте, что он уже это сделал, – сказал Куинн беспечным тоном, который вовсе не соответствовал его настроению. Стены Башни давили на него, в ней пахло смертью, как в Чикото – нефтью.
 "Если забрать в голову, что смерть – благо, то следующий шаг – решить, что ты окажешь ближнему большую услугу, если поможешь ему умереть. До сих пор старикан был безобиден, но кто знает, что подскажет ему очередное видение?"
 – Хватит играть в игры, – сказал Куинн. Я приехал, чтобы увидеть Сестру Благодать. Помимо того, что я выполнял ее поручение, она мне нравится, и я хочу убедиться, что с ней все в порядке. Мне известно, что у вас были неприятности с законом – я имею в виду Соединенные Штаты, и, по-моему, вы напрашиваетесь на новые.
 – Это угроза?
 – Совершенно верно, Учитель. Я не уеду до тех пор, пока не удостоверюсь, что Сестра Благодать жива и здорова.
 – Что значит "жива и здорова"? За кого вы нас принимаете? Мы не варвары и не маньяки!
 – Правда?
 Учитель отшвырнул станок, который ударился о стену, и неуклюже поднялся на ноги.
 – Уходите! Уходите немедленно или пеняйте на себя! Вон отсюда!
 Неожиданно дверь отворилась, и в комнату, укоризненно качая головой, вошла Мать Пуреса.
 – Гарри, ты ведешь себя невежливо, тем более что я послала ему официальное приглашение через Каприота.
 – О Господи, – сказал Учитель и закрыл лицо руками.
 – Не сердись, что я подслушивала. Я тебе говорила, как мне одиноко и грустно.
 – Ты не одинока.
 – Тогда где все? Где мама, где Долорес, которая приносила мне завтрак? Где Педро, который чистил мои сапоги для верховой езды? Где Каприот? Где все? Куда они ушли? Почему не взяли меня с собой? Почему они не подождали меня, Гарри?
 – Тише, успокойся, Пуреса, потерпи немного. – Подойдя к маленькой старушке, Учитель обнял ее и погладил по редким волосам, по согнутой спине. – Не бойся, скоро ты их всех увидишь.
 – И Долорес будет приносить мне завтрак?
 – Да.
 – А Педро – можно мне побить его хлыстом, если он не будет слушаться?
 – Да, – устало ответил Учитель. – Делай, что хочешь.
 – Я и тебя могу побить, Гарри.
 – Как знаешь.
 – Не сильно, стукну легонько по голове, чтобы ты знал, что я жива... Но я тогда уже не буду жива, Гарри. Как же так? Постой... Как я тебя стукну легонько по голове, чтобы ты знал, что я жива, если я не буду жива?
 – Не знаю. Пожалуйста, перестань. Иди к себе и успокойся.
 – Ты больше не помогаешь мне думать, – с обидой сказала Мать Пуреса. – Раньше ты мне всегда помогал, все объяснял. А теперь я только и слышу: иди к себе в комнату, успокойся, смотри и жди. Зачем мы сюда приехали, Гарри? Я помню – была важная причина.
 – Мы здесь, чтобы спастись.
 – И это все?.. Кто этот молодой человек, Гарри? Я его не знаю. Скажи Каприоту, чтобы он его вывел отсюда. Пусть попросит, чтобы я его приняла. И поторопись! Мои приказы должны выполняться немедленно! Я – дона Изабелла Костансиа Керида Фелисия де ла Герра!
 – Нет, ты Мать Пуреса, – мягко сказал Учитель. – И тебе нужно отдохнуть.
 – Но почему?
 – Потому что ты устала.
 – Я не устала. Мне одиноко. Это ты устал, Гарри, я вижу.
 – Может быть.
 – Очень устал. Бедный Гарри. Muy amado mio [9] .
 – Я тебе помогу. Возьми меня под руку.
 Он подал Куинну знак следовать за ними, и они вместе стали спускаться по лестнице. На четвертом этаже Учитель отворил дверь, и Мать Пуреса на удивление кротко ушла к себе. Учитель прислонился к стене и закрыл глаза. Прошла минута, две... Казалось, он впал в транс или заснул стоя.
 Внезапно он открыл глаза и коснулся лба пальцами.
 – Я чувствую вашу жалость, мистер Куинн, и не принимаю ее. Вы напрасно тратите время и энергию на жалость, так же как я – на гнев. Видите, я успокоился. Разбить ткацкий станок – как это мелко, как тривиально в сравнении с вечностью. Я очистился от злобы.
 – Рад за вас, – сказал Куинн. – Могу я увидеть теперь Сестру Благодать?
 – Хорошо, вы ее увидите. И будете сожалеть о своих черных подозрениях. Она находится в духовном Уединении. Не я поместил ее туда, она избрала этот путь сама. Сестра Благодать вновь отказывается от мира греха и порока. По моему настоянию? Нет, мистер Куинн, по своей доброй воле. Сомневаюсь, что вы сможете это понять.
 – Я попытаюсь.
 – В духовном Уединении чувства исчезают. Глаза не видят, уши не слышат, плоть одухотворяется. Если Уединение достигло абсолютной полноты, она может вообще не узнать вас.
 – А вдруг узнает? Особенно если я пойду к ней один?
 – Разумеется. Я полностью доверяю духовной силе Сестры Благодать.


* * *

 Он нашел ее в маленькой квадратной комнате на первом этаже, в которой не было ничего, кроме деревянной скамейки. Она сидела лицом к окну, в полосе солнечного света. Ее лицо было мокрым то ли от пота, то ли от слез, на сером одеянии проступили влажные пятна. Когда Куинн позвал ее, она не ответила, но плечи ее дрогнули.
 – Сестра Благодать, вы просили меня вернуться, и вот я здесь.
 Она повернулась и молча посмотрела на него. В ее взгляде был такой испуг и такое страдание, что ему захотелось крикнуть: "Очнитесь! Уходите из этого клоповника, не то сойдете с ума, как та старуха! Учитель ненормальный, он торгует страхом, это занятие не новое и очень опасное!"
 – Помните махровые розовые тапочки, из каталога "Сиэрс"? – сказал он буднично и доверительно. – Я видел такие на витрине магазина в Чикото.
 На мгновение в ее глазах мелькнуло что-то помимо страха – интерес, любопытство. Затем они снова погасли, и она заговорила тихо и монотонно:
 – Я отказываюсь от мира суеты и зла, слабости и насилия. Я ищу духовную сущность бытия, жажду спасения души.
 – Хорошо, что вы не шепелявите, – сказал Куинн, надеясь, что она не выдержит и улыбнется. – О'Гормана я, кстати, не нашел. Он исчез пять с половиной лет назад. Его жена считает себя вдовой, и многие с ней согласны. Что вы по этому поводу думаете?
 – Отказавшись от земного уюта, я обрету уют небесный. Соблюдая пост, я пиршествую.
 – Вы знали О'Гормана? Он был вашим другом?
 – Изранив босые ноги о грубую и колючую землю, я ступлю на гладкую золотую почву райского сада.
 – Может, вы увидите О'Гормана? – спросил Куинн. – Он, судя по всему, был хорошим человеком, у него замечательные дети, славная жена. Очень славная жена, жаль, что ей до сих пор ничего не известно. Если бы она точно знала, что О'Горман не вернется, то могла бы начать новую жизнь. Вы ведь слушаете меня, Сестра. Вы слышите, что я говорю. Ответьте на один-единственный вопрос: вернется О'Горман или нет?
 – Отказавшись украшать себя на земле, я обрету несказанную красоту. Трудясь в поте лица, я обрету вечное блаженство, уготованное Истинно Верующим. Аминь.
 – Я еду в Чикото, Сестра. Вы ничего не хотите передать Марте О'Горман? Помогите ей, Сестра, вы благородная женщина.
 – Я отказываюсь от мира суеты и злобы, слабости и насилия. Я ищу духовную сущность бытия, жажду спасения души. Отказавшись от земного уюта...
 – Послушайте меня, Сестра...
 – ...я обрету уют небесный. Соблюдая пост, я пиршествую. Изранив босые ноги о грубую и колючую землю, я ступлю на гладкую золотую почву райского сада. Отказавшись украшать себя на земле, я обрету несказанную красоту.
 Куинн вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Сестра Благодать была так же далека от него, как О'Горман.




 Глава 9


 В центре внутреннего двора стоял каменный алтарь, чем-то напомнивший Куинну пляжный лежак. Его окружали грубо обтесанные деревянные скамейки. У алтаря, скрестив на груди руки и опустив голову, стоял Учитель.
 – Ну что, мистер Куинн? – спросил он, не поворачиваясь. – Убедились, что Сестра Благодать жива и здорова?
 – Убедился, что жива.
 – И все-таки вы не удовлетворены?
 – Нет, – сказал Куинн. – Я хотел бы знать об этом месте и людях, живущих здесь, гораздо больше. Кто они, как их зовут, откуда приехали, чем занимались?
 – А позвольте поинтересоваться, что бы вы делали с этой информацией?
 – Она помогла бы мне узнать правду об О'Гормане.
 – Вы мне никто, мистер Куинн, и я ничего вам не должен, но, так и быть, скажу: имя О'Гормана здесь никому не известно.
 – Сестра Благодать его просто выдумала?
 – Услыхала во сне, – спокойно ответил Учитель. – Во всяком случае, вы назвали бы это сном. Я знаю, что дух Патрика О'Гормана ищет спасения, мучась в аду. Он воззвал к Сестре, он обратился к ней, потому что ее имя Благодать Спасения, иначе он искал бы помощи у меня, потому что я Учитель.
 Куинн не спускал с него глаз. Учитель явно верил в то, что говорил. Спорить с ним было бесполезно, а может, и опасно.
 – Почему О'Горман в аду, Учитель? Он всю жизнь был пай-мальчиком.
 – Он не был Истинно Верующим. Теперь, конечно, он раскаивается, хочет искупить свой грех. Он взывает к Сестре Благодать, когда она спит и ее мозг доступен его вибрациям. Наша добрая Сестра боится и жалеет его, но страх и жалость – плохие советчики, и она совершила очень глупый поступок.
 – Обратилась ко мне?
 – Да. – Учитель смотрел на него с грустным упреком. – Теперь вы понимаете, мистер Куинн, что взялись искать человека, который носится по кругам ада? Задание сложное даже для такого дерзкого молодого человека, как вы. Согласны?
 – Да, если принять за исходную точку ваши рассуждения.
 – А у вас, конечно, есть своя исходная точка?
 – Я думаю, Сестра Благодать знала О'Гормана до того, как очутилась здесь.
 – Ошибаетесь, – твердо сказал Учитель. – Бедная Сестра не слышала о нем до тех пор, пока он не воззвал к ней из адской бездны. Мое сердце истекает кровью, когда я думаю об этом несчастном, но помочь ему трудно. Он раскаялся слишком поздно и будет вечно страдать из-за своей гордыни и невежества. Внемлите, мистер Куинн, внемлите. Такая же судьба уготована и вам, если вы не откажетесь от мира злобы и суеты, плотских удовольствий и порока.
 – Спасибо за предупреждение, Учитель.
 – Это не предупреждение. Это пророчество. Откажитесь – и спасетесь. Покайтесь – и возрадуетесь... Вы считаете, что Мать Пуреса всего лишь старая, пораженная недугом женщина, а для меня она – Божье создание, одна из Избранных.
 – И обобранных, – вставил Куинн. – Интересно, во что ей обошлась эта Башня?
 – Вы больше не рассердите меня, мистер Куинн. Мне жаль вас. Я протянул вам руку помощи, ответил на вопросы, позволил увидеть Сестру Благодать. Вам мало этого? Вы жадный человек.
 – Я хочу узнать, что случилось с Патриком О'Горманом, чтобы рассказать его жене правду.
 – Скажите ей, что Патрик О'Горман принимает вечные страдания в аду. Это и есть правда.
 Выйдя из Башни, Куинн надел туфли и поправил галстук. Учитель следил за ним, стоя под аркой. Солнце садилось, и из трубы дома, где размещалась столовая, поднималась в безветренном воздухе струйка дыма. Два маленьких члена общины – дети Сестры Смирение – съезжали на картонках по скользкому от сосновых иголок склону холма. Из-за деревьев показался Брат Голос Пророков, в руках у него была клетка с птицей. За ним, отдуваясь, спешил раскрасневшийся Брат Верное Сердце, бривший Куинна накануне.
 Братья приветствовали Учителя, коснувшись пальцами лба и поклонившись, затем вежливо кивнули Куинну.
 – Мир вам, Братья, – сказал Учитель.
 – Мир тебе, – отозвался Брат Сердце.
 – Что привело вас сюда?
 – Брат Голос считает, что попугай заболел. Он хочет показать его Сестре Благодать Спасения.
 – Сестра Благодать уединилась от всех.
 – Но с попугаем действительно что-то неладное, – сказал извиняющимся тоном Брат Сердце. – Объясни Учителю, Брат Голос!
 Брат Голос положил голову на плечо и прижал к губам руку.
 – Попугай молчит, и голова у него все время опущена, – перевел Брат Сердце.
 Брат Голос ткнул себя пальцем в грудь и замахал рукой.
 – У него очень быстро бьется сердце, он дрожит. Брат Голос беспокоится и хочет, чтобы Сестра Благодать...
 – Сестра Благодать в Уединении, – оборвал его Учитель. – По-моему, птица вполне здорова. Возможно, она, как и я, устала от разговоров. Набросьте на клетку покрывало, дайте ей отдохнуть. У всех птиц сердце бьется быстро, это не повод для беспокойства.
 У Брата Голос задрожали губы, Брат Сердце тяжко вздохнул, но спорить они не стали и удалились, поднимая при каждом шаге маленькую пыльную бурю.
 Эта короткая сцена озадачила Куинна. Ему тоже птица показалась здоровой. Зачем Братьям понадобилось приходить в Башню? "Чтобы попытаться увидеть Сестру Благодать? Или чтобы еще раз взглянуть на меня? – подумал он. – Нет, я становлюсь чересчур мнительным. Еще час-другой, и я начну принимать вибрации О'Гормана из ада. Пора уезжать".
 Очевидно, та же идея возникла одновременно у Учителя.
 – Не могу больше тратить на вас силы, мистер Куинн. Уезжайте.
 – Ладно.
 – Передайте миссис О'Горман, что я молюсь за ее мужа и это облегчает его страдания.
 – Не думаю, что это ее сильно утешит.
 – Я не виноват, что он в аду. Если бы он вовремя пришел ко мне, я бы его спас... Мир вам, мистер Куинн. И возвращайтесь сюда, только если прозреете и раскаетесь.
 – Я, пожалуй, дождусь официального приглашения от Каприота, – сказал Куинн, но Учитель уже закрыл дверь.
 Куинн пошел к дороге. Перед столовой стояло несколько Братьев и Сестер, но с ним никто не поздоровался. Только один бросил исподтишка любопытный взгляд, и Куинн узнал Брата Свет Вечности, который приходил в кладовку спасать его от блох. Очевидно, членам общины запрещено было говорить с опасным посетителем. Миновав столовую он почувствовал, как в спину ему впилось множество глаз.
 Это чувство не покинуло его и после того, как он спустился к машине. Казалось, за каждым деревом притаилось по Брату или Сестре. Он вырулил на дорогу и покатил по направлению к основному шоссе, вспоминая, как уезжал из Башни в прошлый раз на допотопном грузовике Брата Венец. Тогда им важно было уехать как можно раньше, до восхода солнца, чтобы Карма, старшая дочь Сестры Раскаяние, не увязалась за ними.
 Куинна прошиб пот. Он физически ощутил на шее чужой взгляд, будто маленькое цепкое насекомое, но, подняв руку, дотронулся всего лишь до собственной липкой, холодной кожи.
 – Карма! – громко позвал он.
 Ответа не последовало.
 К тому времени он уже выехал на шоссе. Остановив машину, Куинн выключил зажигание, вышел и открыл заднюю дверцу.
 – Все, девочка, приехали.
 Серый мешок на полу шевельнулся и захныкал.
 – Вылезай, – сказал Куинн, – успеешь вернуться в Башню засветло. Сначала появились длинные, темные волосы Кармы, потом обиженное, рдеющее прыщиками лицо.
 – Не вернусь.
 – А птичка на ветке говорит, что вернешься.
 – Я ненавижу птичек. Ненавижу Брата Голос. Ненавижу Учителя, и Мать Пуресу, и Брата Венец, и Сестру Блаженство. Но больше всех я ненавижу свою мать и этих орущих детей. Я даже Сестру Благодать ненавижу.
 – Да ты просто ракета с боеголовкой из ненависти!
 – Это еще не все. Я ненавижу Брата Узри Видение, потому что он стучит зубами, когда ест, Брата Свет, за то что он ругает меня лентяйкой, ненавижу...
 – Хватит, хватит, я уже понял, что твоя ненависть не знает предела. А теперь вылезай и отправляйся назад.
 – Пожалуйста, возьмите меня с собой. Ну пожалуйста! Я буду сидеть тихо. Считайте, что меня нет. Только довезите до города, я найду там себе работу, я вовсе не лентяйка... Но вы меня не возьмете, я вижу.
 – Не возьму.
 – Потому что считаете, что я ребенок?
 – Не только. Есть и другие причины, Карма. Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности.
 – Они могут быть не только у меня, но и у вас, – спокойно сказала она и, усевшись на заднем сиденье, пригладила волосы. – Я кое-что знаю.
 – Что именно?
 – Многое. Они при мне обо всем говорят – считают, что я еще маленькая и ничего не понимаю.
 – И Сестра Благодать тоже?
 – Все.
 – Меня интересует Сестра Благодать.
 – Она говорит больше других.
 – Обо мне?
 – Да.
 – Что она тебе говорила?
 – Разное.
 – Карма, перестань, – свирепо сказал он. – Ты просто тянешь время. Зря стараешься, я сейчас вытащу тебя из машины.
 – А я закричу! Я кричу очень пронзительно, а эхо здесь гулкое. Они услышат, прибегут и подумают, что вы хотели меня украсть. Учитель страшно разозлится, он даже может вас убить! Вы не представляете, какой он, когда злится.
 – Он и тебя может убить.
 – Пожалуйста! Мне тут все опостылело.
 – Ну, пеняй на себя.
 Куинн потащил ее из машины. Она сделала глубокий вдох, открыла рот, и Куинн еле успел зажать его ладонью.
 – Слушай, ты, безумная девчонка! Ты нас обоих погубишь! Я не могу взять тебя в Сан-Феличе. Тебе нужны деньги, одежда, дом, семья. Здесь ты, по крайней море, в безопасности. Подожди немного, скоро ты сможешь уехать отсюда, не спрашивая разрешения. Ты меня слушаешь, Карма?
 Она кивнула.
 – Обещаешь не кричать, если я уберу руку? Будем говорить серьезно?
 Она снова кивнула.
 – Хорошо.
 Он отпустил ее и в изнеможении привалился к сиденью.
 – Больно было?
 – Нет.
 – Сколько тебе лет, Карма?
 – Скоро двадцать один.
 – Понимаю, но как скоро?
 – Сейчас мне шестнадцать, – сказала она, помолчав. – Но я уверена, что найду работу и заработаю на мазь для лица. Тогда я буду выглядеть не хуже других.
 – Ты очень хорошенькая.
 – Да? А эти ужасные прыщи? Все говорят, что они пройдут, когда я вырасту, но они никогда не пройдут! Мне нужны деньги на мазь. В прошлом году, когда я ходила в школу, одна учительница сказала, что есть такая мазь, антиугрин. Эта учительница говорила, что у нее в детстве тоже были угри и что она понимает, каково мне. Какая она была хорошая!
 – Вот почему ты рвешься в город? Чтобы купить мазь?
 – Ее я купила бы первым делом, – сказала Карма, трогая руками щеки. – Она мне очень нужна.
 – А если я пообещаю, что куплю антиугрин и передам его тебе? Отложишь тогда отъезд в город до тех пор, пока не сможешь жить самостоятельно?
 Она долго думала, наматывая на палец прядь волос.
 – Вы просто хотите от меня отделаться.
 – Правильно, но помочь тебе я тоже хочу.
 – А когда вы ее купите?
 – Очень скоро.
 – А как вы узнаете, что это та самая мазь?
 – Спрошу у аптекаря.
 Она повернулась и серьезно взглянула на него.
 – Вы думаете, я буду такой же красивой, как другие девочки в школе?
 – Конечно, будешь!
 Уже совсем стемнело, но Карма продолжала сидеть в машине.
 – Тут все такие уродливые, – сказала она. – И грязные. Полы чище, чем мы. В школе был душ с горячей водой и настоящее мыло, и каждому давали большое белое полотенце.
 – Ты давно живешь в Башне, Карма?
 – Четыре года.
 – А до этого?
 – Мы жили в горах Сан-Габриэль на юге. Там у нас были дома хуже сараев. А потом появилась Мать Пуреса и построила Башню.
 – Она вступила в общину?
 – Да. Мать Пуреса очень богатая. Других таких у нас нет. Я думаю, богатые слишком озабочены тем, как потратить деньги на земле, им не до вечной жизни.
 – Ты боишься, Карма?
 – Когда Учитель на меня смотрит – да. Но Сестру Благодать не боюсь. На самом деле я ее не так уж ненавижу. Она каждый день молится, чтобы у меня прошли угри.
 – Ты знаешь, где она сейчас?
 – Да, все знают – в Уединении.
 – Сколько она там пробудет?
 – Пять дней. Наказание всегда длится пять дней.
 – Ты знаешь, за что ее наказали?
 Карма покачала головой.
 – Она говорила о чем-то с Учителем и Братом Венец, но очень тихо. Потом мы с мамой пошли готовить обед, а когда вернулись, Сестры Благодать уже не было, а Брат Голос сидел у печки, согнувшись, и плакал. Он без Сестры Благодать шагу ступить не может, она с ним нянчится, как с ребенком, особенно когда он болеет. А Брат Венец ужасно радовался, потому что он злее сатаны.
 – Брат Венец давно к вам пришел?
 – Примерно через год после того, как построили Башню. Года три назад.
 – А Сестра Благодать?
 – Она жила с нами еще в горах Сан-Габриэль. Почти все, кто сейчас здесь, там жили, не считая других, которые ушли, потому что поссорились с Учителем. Как мой отец.
 – Где сейчас твой отец, Карма?
 – Не знаю, – прошептала она. – И спрашивать об этом нельзя. Когда кого-то исключают из общины, даже имя его нельзя употреблять.
 – Ты когда-нибудь слышала о человеке, которого зовут Патрик О'Горман?
 – Нет.
 – Можешь запомнить это имя – Патрик О'Горман?
 – Да, а что?
 – Ты мне очень поможешь, если будешь слушать, не произнесет ли его кто-нибудь. И пусть это будет нашей тайной, как мазь. Договорились?
 – Да. – Она потрогала щеки, лоб, подбородок.
 – Вы правда думаете, что я буду красивой, когда пройдут угри?
 – Не сомневаюсь.
 – Как вы перешлете мазь? Учитель вскрывает всю почту и выбрасывает лекарства. Он считает, что помогает только вера, а не доктора и лекарства.
 – Я ее сам тебе привезу.
 Было темно, и Куинн скорее почувствовал, чем увидел, как она то ли протестующе, то ли испуганно вытянула вперед руку.
 – Не надо, мистер Куинн, они против того, чтобы вы приезжали. Они говорят, что вы хотите причинить нам зло.
 – Это не так. Сама по себе община меня не интересует.
 – Почему же вы приезжаете?
 – Первый раз – случайно, второй – чтобы повидаться с Сестрой Благодать. Она просила меня узнать кое о чем.
 – Честное слово?
 – Да... Карма, уже поздно. Если ты сейчас не вернешься, нас линчуют.
 – Меня еще не успели хватиться. Я сказала, что ложусь спать, а мама будет допоздна занята на кухне. Я думала, – с горечью добавила Карма, – что через час буду на полдороги к городу. Но, видно, мне тут придется торчать всю жизнь, и я стану такой же грязной, уродливой и старой, как они. Я хоть сейчас готова умереть. Тогда я попаду в рай, потому что не успела совершить ни одного греха – не носила красивых платьев и туфель, не пререкалась с Учителем, не мыла каждый день голову душистым шампунем.
 Куинн вышел из машины и открыл перед Кармой дверцу. Она неуклюже и медленно выбралась наружу.
 – Найдешь дорогу в темноте? – спросил Куинн.
 – Я по ней миллион раз ходила.
 – Тогда пока!
 – Вы правда вернетесь?
 – Да.
 – И привезете мазь? Не забудете?
 – Нет, – сказал Куинн. – А ты не забывай, о чем я тебя попросил.
 – Вы насчет Патрика О'Гормана? Я, конечно, буду прислушиваться, но вряд ли что-нибудь услышу.
 – Почему?
 – Нам запрещено говораить о людях, которых мы знали в прежней жизни, а среди Братьев Патрика О'Гормана нет. Когда я ухаживаю за Матерью Пуресой, то часто читаю тетрадь, в которую Учитель записывает прежние имена. Там нет О'Гормана. У меня очень хорошая память.
 – Ты помнишь имя Сестры Благодать?
 – Конечно! Мария Алиса Фезерстоун. Она жила в Чикаго.
 Куинн спросил о других, но их имена тоже ничего ему не говорили.
 В свете луны он видел, как Карма идет обратно. Она шла широким, энергичным шагом, как будто раздумала умирать, догадавшись, что недалек тот час, когда можно будет грешить напропалую.
 Куинн доехал до Сан-Феличе, снял номер в мотеле и заснул под звуки прибоя, бьющего о мол.




 Глава 10


 К девяти утра солнце выжгло туман над морем, и оно, лежащее почти неподвижно, было испещрено разными цветами: небесно-голубым на горизонте, коричневым в местах, где росли водоросли, и серо-зеленым в бухте. Воздух был теплым и неподвижным. Двое крошечных ребятишек сидели в паруснике величиной с ладонь, терпеливо дожидаясь ветра.
 Куинн пересек песчаный пляж и направился к молу. Контора Тома Юргенсена была заперта, но сам Юргенсен сидел на бетонной стене и разговаривал с седым человеком в морской фуражке, синем кителе и белоснежных брюках. Когда Куинн был совсем близко, морской волк сорвался с места и сердито зашагал к причалу.
 – Ты вернулся или не уезжал? – угрюмо спросил Юргенсен.
 – Вернулся.
 – Я же просил тебя подождать неделю-другую, а не день-другой.
 – Мне захотелось с тобой поболтать, – сказал Куинн. – Я не за деньгами. Кто этот моряк?
 – Один тип из Ньюпорт-Бич. Не отличает компаса от метлы, но у него восьмидесятифутовая яхта, и он считает себя адмиралом флота и повелителем ветров... Сколько у тебя денег, Куинн?
 – Я тебе вчера сказал – ни гроша.
 – Хочешь подработать?
 – Где?
 – У этого адмирала. Ему нужен сторож, – сказал Юргенсен. – Он разводится с женой и из кожи вон лезет, чтобы ей насолить. Вчера, например, его осенила гениальная идея: перенести все, что лежит в сейфах, на борт "Красы морей", пока нет решения суда о разделе совместно нажитого. Но, с другой стороны, ему страшно, что жена узнает, где теперь сокровище, и высадит на яхту десант.
 – Я в яхтах не разбираюсь.
 – И не надо. "Краса морей" простоит на приколе до тех пор, пока не будет сильного прибоя – в штиль она через перекаты не пройдет. Дней пять-шесть тебе обеспечены. Сиди себе на палубе и отгоняй хищных блондинок.
 – Сколько он готов платить?
 – Требуй семьдесят пять долларов в день, он в панике.
 – Его зовут адмирал Нельсон?
 – Альбан Конноли. Он женат на бывшей голливудской старлетке. В Голливуде все женщины моложе тридцати – старлетки. – Юргенсен закурил. – Решай. Шезлонг в тени, пиво, карты. Адмирал готов играть от восхода до заката.
 – Это хорошо, – сказал Куинн. – Особенно если ему не всегда везет.
 – С десятью миллионами везенье не обязательно. Так что, пойти, сделать тебе рекламу?
 – Подработать не мешает.
 – Заметано. Я пошел. Начнешь работать прямо сейчас?
 – А почему бы и нет? – сказал Куинн, подумав: "Куда мне, собственно, спешить? О'Горман в аду, Сестра Благодать в Уединении, Альберта Хейвуд в тюрьме. Дней пять у меня действительно есть".
 – Ты многих рыбаков здесь знаешь? – спросил он Юргенсена.
 – В лицо всех, по имени – почти всех.
 – Что ты можешь сказать о человеке по фамилии Агила?
 – Фрэнк Агила? У него баркас "Руфь". Вон он стоит, у дальнего причала, сразу за шлюпкой с синей полосой на борту. Видишь?
 – Вроде бы да.
 – Почему тебя интересует Агила?
 – Он шесть лет назад женился на Руфи Хейвуд. Не знаешь, как они живут?
 – Очень неплохо, – сказал Юргенсен. – Я ее часто вижу. Она помогает Фрэнку чинить сети, баркас у них как игрушка. Люди они симпатичные, тихие, живут сами по себе... Пойдем, отведу тебя в контору. Жди меня там, пока я буду обхаживать Конноли. Напечатай на машинке пару рекомендательных писем, доставь адмиралу удовольствие. Но особо не старайся, к двенадцати он обычно так надирается, что читать не может.
 Когда Юргенсен ушел, Куинн полистал телефонный справочник, набрал номер Агила, и женщина, назвавшаяся приходящей няней, сообщила, что мистер и миссис Агила уехали на несколько дней в Сан-Педро.
 Подходя к "Красе морей", Куинн наблюдал, как человек в комбинезоне закрашивает название на борту, а перегнувшийся через перила Конноли кричит, чтобы тот поторапливался.
 – Мистер Конноли? – спросил Куинн.
 – Куинн?
 – Да.
 – Вы опоздали.
 – Мне нужно было расплатиться в мотеле и отвести машину на стоянку.
 – Не торчите там внизу, – сказал Конноли. – Никто вас на руках сюда не поднимет.
 Идя вверх по трапу, Куинн уже не сомневался, что работа будет не такой приятной, как расписывал Юргенсен.
 – Садись, Куинн, – сказал Конноли. – Этот, как его, который лодками торгует, объяснил тебе, в чем дело?
 – Да.
 – Женщины знают только, как яхта называется, больше они ничего не замечают, вот я и решил изменить название. Неплохо придумано, а?
 – Тянет на Нобелевскую премию.
 Конноли закинул ногу на ногу и почесал большой красный нос.
 – Значит, ты из тех остряков, которые вякают, когда надо и не надо?
 – Да, я из тех.
 – Запомни, Куинн, здесь шучу я. И каждый раз, когда я шучу, все смеются.
 – За живот хвататься надо?
 – Ой не нравишься ты мне, ой не нравишься... Но несколько дней я тебе, так и быть, даю.
 – Справедливое решение.
 – А я справедливый человек. Очень справедливый, вот чего не понимает эта сука Элси! Если бы она не хапала, я бы ей сам отдал, если бы она не вопила, что я погубил ее карьеру, я бы ей карьеру на блюдечке принес, как мороженое!.. Этот тип сказал, что ты играешь в карты.
 – Да.
 – На деньги?
 – На деньги.
 – Тогда пошли в каюту.
 Все последующие дни протекали так же, как этот. Утром Конноли был относительно трезв и говорил о том, какой он хороший человек и как плохо к нему относится Элси. Днем они с Куинном играли в кункен, пока Конноли не засыпал за столом, и тогда Куинн клал его на кушетку, а сам поднимался с биноклем на палубу и смотрел, не появились ли на борту "Руфи" хозяева. Вечером Конноли начинал пить и говорил, какая хорошая женщина Элси и как он плохо к ней относится. У Куинна создалось впечатление, что есть два Конноли и две Элси. Утреннему, хорошему Конноли следовало бы жениться на вечерней, хорошей Элси, и они бы отлично ужились.
 На четвертый день, когда Конноли храпел на кушетке, Куинн поднялся на палубу и увидел, что капитан по имени Макбрайд и двое матросов, которых он раньше не замечал, готовятся к отплытию.
 – В полночь снимаемся, – сказал Макбрайд Куинну. – Идет хорошая волна. Где Нельсон?
 – Спит.
 – Значит, можно поработать. Останешься с нами, Куинн?
 – А куда вы направляетесь?
 – Секрет. Нельсон уходит от противника. К тому же у него есть милая привычка в последний момент отменять приказ.
 – Мне нужно знать, куда я еду.
 – Зачем? Прокатишься, да и все.
 – Откуда вдруг прилив нежности ко мне, капитан?
 – Ненавижу кункен, – ответил Макбрайд. – Когда с ним играешь ты, я свободен.
 Куинн навел бинокль на "Руфь". Там он по-прежнему никого не увидел, но к баркасу был привязан ялик, которого не было накануне. Минут через десять на палубе появилась женщина в джинсах и майке. Она повесила на поручень что-то вроде одеяла и скрылась.
 Куинн подошел к Макбрайду.
 – Если Конноли проснется, скажи, что у меня дело на берегу.
 – Я его только что видел. Его и смерч не разбудит.
 – Прекрасно.
 Он зашел к Юргенсену, взял у него лодку и поплыл к "Руфи". Женщина развешивала на палубе простыни и одеяла проветрить.
 – Миссис Агила? – спросил Куинн.
 Она подозрительно посмотрела на него, как смотрит любая хозяйка на стоящего у порога продавца.
 – Да, – ответила она, поправляя выгоревшие на солнце волосы. – Чего вы хотите?
 – Я Джо Куинн. Можно мне поговорить с вами несколько минут?
 – О чем?
 – О вашей сестре.
 На ее лице мелькнуло и исчезло удивление.
 – Нет, – спокойно ответила она. – Я не говорю о своей сестре с журналистами.
 – Я не журналист. И не официальное лицо. Я просто человек, которого интересует дело вашей сестры. Скоро его опять будут слушать, и, насколько мне известно, вашу сестру вряд ли отпустят.
 – Почему? Она уже достаточно наказана! В тюрьме ею довольны. Почему ее не отпустят? И как вы меня нашли? Откуда вы знаете, кто я?
 – Если вы разрешите мне подняться, я все объясню.
 – У меня мало времени, – недружелюбно сказала она. – И много дел.
 – Я вас долго не задержу.
 Миссис Агила смотрела, как он привязывает лодку к бую и неуклюже поднимается по лесенке. Баркас ничем не напоминал лощеную "Красу морей", но Куинн чувствовал себя на нем гораздо уместнее. Это было рабочее судно, а не безделушка, палуба блестела не от лака, а от рыбьей чешуи, и никакая сила не заставила бы Элси и адмирала войти в маленький, прокопченный камбуз.
 – Вашу теперешнюю фамилию и адрес назвала мне миссис Кинг, помощница вашего брата. Я был вчера в Чикото и разговаривал с ней и с другими людьми. Вы помните Марту О'Горман?
 – Мы не были знакомы.
 – А с ее мужем?
 – В чем дело? – резко спросила миссис Агила. – Мне казалось, вы хотите поговорить об Альберте. О'Горманы меня не интересуют. Если я могу чем-то помочь Альберте, то, конечно, все сделаю. Но при чем тут О'Горманы? Он и Альберта всего лишь жили в одном городе.
 – Альберта была бухгалтером. О'Горман, в известном смысле, тоже.
 – И еще несколько сот человек.
 – Однако с этими сотнями ничего из ряда вон выходящего не произошло, – сказал Куинн. – А судьбы Альберты и О'Гормана в один и тот же месяц изменились весьма круто.
 – В один месяц? – повторила миссис Агила. – Нет, мистер Куинн, судьба Альберты изменилась намного раньше, когда она стала делать приписки. Если называть вещи своими именами, она крала еще до того, как Патрик О'Горман поселился в Чикото. Одному Богу известно, зачем она это делала. У нее было все – за исключением разве что мужа и ребенка, но она никогда не жаловалась, не тосковала. Я часто вспоминаю, как мы жили вчетвером – Альберта, Джордж, мама и я, – как ели вместе, как разговаривали по вечерам... самая обыкновенная семья. И за все эти годы у нас ни разу не возникло подозрения, что с Альбертой творится неладное. Когда разразился скандал, я уже была замужем за Фрэнком и жила здесь, в Сан-Феличе. Достала однажды из почтового ящика газету и увидела на первой странице фотографию Альберты...
 Она отвернулась, будто воспоминания об этом дне были по-прежнему слишком тяжелы.
 – Вы дружили с сестрой, миссис Агила?
 – Да. Многие считали Альберту холодной и замкнутой, но к Джорджу и ко мне она относилась замечательно, покупала нам подарки, устраивала сюрпризы. Конечно, теперь я понимаю, что деньги, которые она тратила, принадлежали не ей и что она пыталась купить то, чего у нее не было – любовь. Бедная Альберта, одной рукой она тянулась к любви, а другой ее отталкивала.
 – Она была в кого-нибудь влюблена?
 – По-настоящему? Нет. Какие-то мужчины время от времени появлялись, но Альберта их отпугивала. Обычно первым свиданием все и заканчивалось.
 – Что она делала в свободное время?
 – Занималась благотворительностью, ходила в кино, на концерты, на лекции.
 – Одна?
 – Чаще всего да. Она к этому относилась совершенно спокойно, хотя мама просто из себя выходила. Мама считала личным оскорблением, что у Альберты нет друзей, нет своей компании. А ей не нужна была компания.
 – Вы уверены?
 – Я не помню, чтобы она хандрила или отчаивалась. Напротив, в тот последний год, что я жила дома, она была какой-то довольной, успокоившейся. Не счастливой, а именно довольной. Думаю, она поняла, что останется старой девой, и вздохнула с облегчением.
 – Сколько ей было тогда?
 – Тридцать два.
 – В таком возрасте рано ставить на себе крест.
 – Альберта всегда смотрела на вещи трезво. Она никогда не мечтала, как я, об идеальном возлюбленном, который приедет на красном "мерседесе". – Миссис Агила смущенно засмеялась и указала на стену камбуза движением одновременно гордым и снисходительным. – Никогда не думала, что буду счастлива в старой посудине, где пахнет рыбой и плесенью.
 Она замолчала, ожидая возражений, и Куинн, не кривя душой, сказал, что "Руфь" – превосходный баркас.
 – Но если вернуться к Альберте, миссис Агила, то я не могу согласиться с вашим утверждением, что она всегда смотрела на вещи трезво. Почему тогда ваша сестра брала деньги? Неужели она не думала, что ее рано или поздно поймают? Почему не остановилась, когда могла еще покрыть недостачу? Почему не сбежала, пока была возможность?
 – Наверное, она хотела быть наказанной. Понимаю, что это звучит дико, но у Альберты очень развито чувство справедливости, она человек обязательный и совестливый. Если она когда-то кому-то давала обещания, то выполняла их, чего бы ей это ни стоило. В детстве Альберта всегда первой признавала вину и не боялась наказания. Она была гораздо храбрее меня. Она и сейчас храбрее.
 – Сейчас? – переспросил Куинн. – Значит, вы навещаете ее в тюрьме?
 – Когда могу. Часто не получается, но раз семь или восемь я у нее была.
 – Вы ей пишете?
 – Раз в месяц.
 – И она отвечает?
 – Да.
 – У вас есть ее письма, миссис Агила?
 – Нет, – ответила она, покраснев, – я их не храню. Дети еще не умеют читать, но у них есть старшие друзья. Кроме того, к нам приходят родственники Фрэнка, няня... Я не стыжусь Альберты, но ради Фрэнка и детей не афиширую, что она моя сестра. Тем более что ей это не поможет.
 – Какие письма она пишет?
 – Короткие, дружеские, вежливые. Только такие она и могла бы писать. Настроение у нее бодрое, и единственный, на кого она жалуется, это Джордж.
 – Потому что он отвернулся от нее?
 Руфь Агила взглянула на Куинна, приоткрыв от изумления рот.
 – Почему вы так думаете?
 – Насколько я понимаю, Джордж по настоянию матери прекратил отношения с Альбертой.
 – Кто вам это сказал?
 – Джон Ронда, редактор "Чикото ньюз", и миссис Кинг, помощница Джорджа.
 – Поскольку я с ними незнакома, то не могу назвать их лжецами. Но подобной чуши я в жизни не слыхала! Джордж совершенно неспособен "отвернуться" от члена своей семьи! Он обожает Альберту. Для него она не женщина, совершившая тяжкое преступление, которой скоро исполнится сорок, а младшая сестренка, которую надо защищать. Я тоже его младшая сестренка, но меня есть кому защитить, я замужем, и за меня он спокоен. Почему эти двое вам солгали?
 – Я уверен, – сказал Куинн, – что они оба искренне верили в то, что говорят.
 – Но почему? Кто мог им такое сказать?
 – Очевидно, ваш брат. Они оба его друзья, особенно миссис Кинг.
 – Это бред! – в сердцах воскликнула Руфь Агила. – Зачем Джорджу изображать из себя негодяя, когда на самом деле он для Альберты в лепешку готов расшибиться! Он слишком ее жалеет! Вот на что она жалуется в письмах. Джордж приезжает к ней каждый месяц и так страдает, что заставляет страдать ее. Он все время пытается ей помочь, а она отказывается. Альберта считает себя достаточно взрослой, чтобы отвечать за свои проступки, и оттого, что Джордж мучается, ей только хуже. Она много раз говорила, чтобы он приезжал пореже, но он не слушает.
 – Обычно заключенные радуются, когда их навещают.
 – Я еще раз говорю: Альберта смотрит на вещи трезво. Если ей хуже оттого, что Джордж страдает, значит, ему следует навещать ее реже.
 – В таком объяснении есть смысл, – сказал Куинн. – Если, конечно, оно не скрывает истинной причины.
 – А какая, по-вашему, истинная причина?
 – Не знаю. Может, она боится, что Джордж разрушит систему защиты, которая помогла ей приспособиться к тюрьме. Вы сказали, что она настроена бодро. Это правда, миссис Агила, или вам так хочется думать?
 – И то и другое.
 – Тем не менее она говорит, что страдает. Разве существует на свете бодрое, счастливое страдание?
 – Да. Если человек хотел быть наказанным и его наказали. Или если он знает, что в конце его ожидает что-то хорошее.
 – Как, например, большая сумма денег.
 Она взглянула на темную, в разводах от мазута волну, плескавшуюся о борт "Руфи".
 – Денег давно нет, мистер Куинн. Часть она раздала, часть – проиграла. Альберта писала мне, что почти все уик-энды проводила в Лас-Вегасе, а мама и Джордж думали, что она в Сан-Франциско или Лос-Анджелесе ходит по магазинам и театрам. Смешно, правда? Никогда в жизни не подумала бы, что Альберта играет.
 – В Лас-Вегасе – тысячи женщин, о которых никто бы и никогда такого не подумал.
 – Удивительное пристрастие, особенно если раз за разом проигрываешь.
 – Когда раз за разом проигрываешь, – сказал Куинн, – остановиться особенно трудно.
 Миссис Агила грустно покачала головой.
 – Подумать только! Год за годом, рискуя, воровать деньги, а потом выбрасывать их на ветер. У меня это не укладывается в голове, мистер Куинн. Альберта никогда не действовала импульсивно. Она свою жизнь планировала – методично, минуту за минутой. У нее все было продумано, начиная от суммы, которую она могла потратить на новое платье, и кончая маршрутом, которым она ездила на работу. Она даже в кино ходила, предварительно рассчитав каждую секунду. Если фильм начинался в половине восьмого, то ужин подавали ровно в шесть, а к семи посуда уже была вымыта. С ней невозможно было нигде бывать: я все время ощущала, как, делая одно, она в то же время планирует следующий шаг.
 "Интересно, какой шаг она планирует сейчас, сидя в тюрьме? Если Ронда прав, она оттуда не скоро выйдет", – подумал Куинн.
 – Насколько я понял, Альберта попалась на очень незначительной ошибке, – сказал он.
 – Да.
 – Другой человек тоже совершил незначительную ошибку, последствия которой были еще тяжелее.
 – Какой человек?
 – В тот вечер, когда О'Горман исчез, он торопился на работу – исправить ошибку, которую сделал днем. Двое бухгалтеров, две незначительные ошибки, две изломанные судьбы в одном маленьком городе в течение одного месяца. Добавьте к этому тот факт, что О'Горман работал в свое время у Джорджа Хейвуда и что он наверняка знал Альберту хотя бы в лицо. Добавьте и тот факт, что, когда я появился в Чикото и стал задавать вопросы об О'Гормане, вашему брату стало так интересно, что он забрался в мой номер в мотеле и обыскал его.
 – Если бы вы знали Джорджа, то не стали бы этого говорить.
 – Я пытаюсь с ним познакомиться. Пока – безрезультатно.
 – А что касается ваших подозрений, то вы забываете, что, когда О'Горман исчез, полиция проверила все варианты. В Чикото, по-моему, допросили каждого. Джордж посылал мне "Чикото ньюз".
 – Зачем?
 – Думал, мне будет интересно, раз я из Чикото и немного знала О'Гормана.
 – Немного?
 – Видела его в банке. Красивый мужчина, но в нем было что-то отталкивающее, женственное. Может, я к нему слишком сурова, но из-за этой женственности он мне был неприятен.
 – Некоторым женщинам такие мужчины нравятся, – сказал Куинн. – Вы говорили, что не были знакомы с Мартой О'Горман?
 – Мне ее однажды показали на улице.
 – Кто показал?
 Она мгновение поколебалась.
 – Джордж. Она ему нравилась, и он не понимал, зачем ей такой нескладный муж, как О'Горман.
 Несмотря на все, что рассказывала ему о своем браке Марта, Куинн был полностью согласен с Джорджем.
 – И серьезно она ему нравилась?
 – Если бы она не была замужем, он бы увлекся ею всерьез. Жаль, что этого не случилось. Джорджу нужна жена. Он овдовел, когда ему исполнилось всего тридцать лет. Чем дольше он ждет, тем дольше живет дома с мамой и тем труднее ему будет уйти. Я знаю, я уходила. Осталась – погибла бы.
 "Тут за каждым углом – Джордж Хейвуд", – думал Куинн. Неужели связью между двумя историями, которую он заподозрил с самого начала, была не Альберта Хейвуд, как он думал, а Джордж? Джордж и Марта, солидный бизнесмен и безутешная вдова. Что, если Марта ждет, когда Джордж решится уйти из-под материнской опеки, и поэтому не выходит замуж? "Тогда их двое, – думал Куинн, – Вилли Кинг и Марта О'Горман. Бедная Вилли, у нее нет шансов".
 – Вы сказали, что Джордж был очень привязан к Альберте. Она отвечала ему взаимностью?
 – Даже чересчур.
 – Что?
 На щеках у Руфи выступили маленькие алые пятна, она крепко держалась за поручень, словно боялась упасть.
 – Наверное, не стоило так говорить. Я не психолог, и нечего мне копаться в чужих душах. Только... я уверена, что Джордж ошибся, когда вернулся после смерти жены к маме. Джордж был отзывчивым, деликатным человеком, способным любить и отвечать на любовь – я имею в виду настоящую любовь, а не тот невроз, которым страдают мама и Альберта. Да, я плохой человек, если так о них говорю, но они возненавидели меня из-за Фрэнка. Вот какой длинный ответ на короткий вопрос.
 – Ничего страшного, миссис Агила.
 – А если по существу – да, Альберта очень любила Джорджа. Если бы его не было все время рядом, ее жизнь сложилась бы по-другому, более удачно, и ей не пришлось бы искать отдушину в Лас-Вегасе. Вышла бы замуж, как другие женщины. Я думаю, Джордж это понимает, вот почему он к ней ездит, он чувствует себя виноватым, и они оба мучаются, глядя друг на друга... Господи, какая тоска! Не хочу об этом думать! Наверное, все, что я вам наговорила, означает одно: я их терпеть не могу! Всех троих! И не желаю, чтобы Фрэнку или детям хоть как-то пришлось иметь с ними дело!
 Куинн опешил, настолько сильным был этот взрыв ненависти, но и Руфь сразу пришла в себя и виновато оглянулась, боясь, что кто-то ее услыхал. Затем она робко улыбнулась Куинну.
 – Фрэнк говорит, так всегда бывает, когда речь заходит о моей семье: сначала я веду себя очень сдержанно, а кончаю истерикой.
 – Дай Бог, чтобы все истерики, которые мне приходилось наблюдать, были бы такими спокойными.
 – Понимаете, мне от моей семьи нужно одно: чтобы меня оставили в покое. Когда я смотрела, как вы поднимаетесь сюда, чтобы говорить об Альберте, я чуть не столкнула вас в воду.
 – Хорошо, что удержались, – сказал Куинн. – Это мой единственный костюм.
 Когда он вернулся на "Красу морей", было пять часов. Адмирал, одетый в белоснежный китель, нервно расхаживал по палубе, и лицо его кривила злобная гримаса.
 – Куда ты, гад, запропастился? Ты должен быть здесь двадцать четыре часа в сутки!
 – На волнорезе загорала потрясающая блондинка, очень похожая на Элси. Я решил проверить, и это действительно оказалась Элси...
 – Что ж ты болтаешь, мать твою! Зови капитана! Немедленно снимаемся!
 – ...Элси Дулитл из Спокана. Классная девица!
 – Ах ты дрянь, – сказал Конноли. – Все шутишь, да? За мой счет, да? Зубы тебе пересчитать надо.
 – Испачкаете костюмчик.
 – Был бы я на двадцать лет моложе...
 – Двадцать лет назад ты был все тем же безмозглым пьянчугой, который и болонки обставить не мог, если не передергивал.
 – Я не передергивал! – заорал Конноли. – Я в жизни никого не обманывал! Извинись сию минуту, или я подам на тебя в суд за клевету!
 Куинн хмыкнул.
 – Я тебя засек еще во время первой игры. Ты или бросай жульничать, или бери уроки.
 – Но ты выигрывал! Как же ты выигрывал, если я жульничал?
 – Я брал уроки.
 У Конноли отвисла челюсть, как у попавшегося на крючок палтуса.
 – Так ты меня обобрал? Вор, вот ты кто!
 И он принялся звать капитана Макбрайда, матросов, полицию, спасателей. На шум сбежалось человек шесть. Куинн спокойно спустился по трапу, не дожидаясь выдачи жалованья. В кармане у него лежало долларов триста, что примерно соответствовало четырехдневной оплате из расчета семьдесят пять долларов в день. Ему было приятно, что он выиграл эти деньги.
 "Долгой тебе прогулки по короткой палубе, адмирал!"




 Глава 11


 Женская тюрьма Теколото состояла из нескольких бетонных зданий, построенных на двухсотакровом плато, которое возвышалось над Долиной Оленей. Бежать отсюда было некуда. В долине – полной противоположности той, что соседствовала с Башней, – росли чахлые деревья. Ближайший город находился на расстоянии пяти – десяти миль. Если когда-то фермеры и пытались возделать твердую как камень почву, на которую редко проливался дождь, то они давно оставили это неблагодарное занятие. Асфальтированная дорога кончалась у ворот тюрьмы, будто строители решили, что с них хватит, бросили инструменты и в изнеможении разошлись по домам.
 В административном корпусе Куинн сказал дежурной, что хочет повидать Альберту Хейвуд, и предъявил лицензию сыщика, выданную в Неваде. Полчаса он отвечал на вопросы, после чего его провели через асфальтированный двор в комнату на первом этаже трехэтажной постройки. Комната выглядела так, словно когда-то ее начали приводить в порядок, но не кончили. Занавески были только народном окне, на стене висело несколько пейзажей, написанных маслом, сидеть можно было на двух-трех стульях в ситцевых чехлах или на деревянных скамейках, напомнивших ему столовую в Башне.
 Кроме него в комнате находились другие люди: испуганная пожилая чета, стоящая у двери, женщина, чья внешность была скрыта – или потеряна – под слоями косметики, мужчина того же возраста, что и Куинн, с пустым взглядом и в щегольском костюме, три женщины в синих форменных платьях с жизнерадостными улыбками социальных работников, мужчина с сыном-подростком, избегавшие смотреть друг на друга, как после долгого и незаконченного спора, седая женщина, державшая в руках надорванный бумажный пакет с яблоками.
 Их вызывали одного за другим, и в конце концов в комнате остались только отец с сыном и Куинн.
 – Веди себя как следует, слышишь? – тихо и настойчиво заговорил отец. – Нечего губы дуть. Она твоя родная мать.
 – Мне об этом каждый день напоминают в школе.
 – Перестань! Поставь себя на ее место. Она скучает, ждет не дождется, когда ты приедешь. Тебе что, жалко улыбнуться и сказать, что мы ее любим и помним?
 – Не могу. У меня не получится, потому что это вранье.
 – Ты думаешь, мне легко? Или ей? Одному тебе плохо? Думаешь, ей нравится сидеть в клетке?
 – Ничего я не думаю, – упрямо сказал мальчик. – Не хочу я ничего думать.
 – Майк, все и так плохо, не делай еще хуже! Я ведь не железный.
 Появилась охранница.
 – Идемте, мистер Уильяме. Как дела, Майк? Все такой же отличник?
 Сын не ответил.
 – Он молодчина, – сказал отец. – Первый ученик в классе. Я в его годы был другим. Это мать у нас умная, он в нее пошел. Мог бы хоть за это быть ей благодарным.
 – Мне от нее ничего не нужно.
 Они скрылись за дверью.
 Куинну пришлось ждать еще минут пятнадцать. Он изучил картины на стенах, чехлы на стульях и вид из окна – такое же трехэтажное здание, как и то, где он находился. Глядя на него, Куинн думал, многие ли его обитательницы выйдут на волю преображенными. Люди, делавшие космические корабли, чтобы долететь до Луны, посылали себе подобных в места наказания, не менявшиеся веками. На семерых космонавтов денег тратилось больше, чем на двести пятьдесят тысяч человек, сидевших по тюрьмам.
 В комнату вошла коренастая женщина в синей форме.
 – Мистер Куинн?
 – Да.
 – Вашего имени нет в списке посетителей мисс Хейвуд.
 – Я уже объяснялся по этому поводу в административном корпусе.
 – Знаю. Если мисс Хейвуд захочет, то будет с вами говорить, если нет, то нет. Идите за мной.
 В зале свиданий стоял многоголосый шум. Почти все кабинки были заняты. В одной из них за проволочной сеткой сидела Альберта Хейвуд. Ее маленькие руки спокойно лежали на столе, голубые глаза смотрели внимательно и дружелюбно. Казалось, она не в тюрьме, а у себя в банке. Куинн не удивился бы, если бы она вдруг сказала: "Будем рады открыть вам счет..."
 Вместо этого она произнесла:
 – Какой у вас затравленный вид! Вы первый раз в тюрьме?
 – Нет.
 – Мне сказали, что вас зовут Куинн. Я знала нескольких Куиннов и думала, что вы один из них, но теперь вижу, что ошиблась. Мы ведь раньше не встречались?
 – Нет, мисс Хейвуд.
 – Тогда почему вы здесь?
 – Я – частный сыщик, – сказал Куинн.
 – Вот как! Наверное, это интересно. И чем же занимаются частные сыщики?
 – Работой, за которую им платят.
 – Разумеется, – сказала она с оттенком раздражения. – Но из вашего объяснения неясно, зачем вы приехали. Я последние годы живу замкнуто.
 – Мне поручили найти Патрика О'Гормана.
 Куинн не был готов к тому, что последовало за его словами. Ее лицо исказила ярость, она задохнулась и сжала руки в кулаки.
 – Так найдите его! Не тратьте попусту время, пойдите и разыщите его! А когда найдете, пусть он получит сполна!
 – Вы, должно быть, его хорошо знали, если так неравнодушны к его судьбе, мисс Хейвуд.
 – Его судьба меня не волнует, я его почти не знала. Мне больно за свою судьбу.
 – Какое он имеет отношение к вашей судьбе?
 – Если бы он не исчез тогда, меня бы тут не было. Целый месяц в городе не говорили ни о чем, кроме О'Гормана. О'Горман то, О'Горман се, почему, как, кто, когда – до бесконечности! Если бы не этот ажиотаж, я бы не сделала той глупой ошибки. Но не могла же я жить, заткнув уши! Я нервничала, отвлекалась на разговоры. Господи, сколько было шума вокруг одного ничтожного человека! Естественно, я стала невнимательной. А моя работа требовала сосредоточенности и тщательного планирования.
 – Не сомневаюсь, – сказал Куинн.
 – Какому-то дураку вздумалось убежать из дома, а в тюрьму попал посторонний, ни в чем не виноватый человек – я!
 Она говорила так искренне, что Куинну было непонятно, всегда ли она считала себя посторонним, ни в чем не виноватым человеком или годы, проведенные в Теколото, томительные часы ожидания и скуки помутили ее рассудок. О'Горман был злодеем, она жертвой. Черное и белое.
 Альберта смотрела на него сквозь металлическую сетку сузившимися от ярости глазами.
 – Скажите, разве это справедливо?
 – Я слишком мало знаю обстоятельства дела, чтобы судить об этом.
 – О'Горман посадил меня за решетку – вот вам и все обстоятельства. Не исключено, что он сделал это намеренно.
 – Ну что вы, мисс Хейвуд! Не мог же он предусмотреть, как его исчезновение отразится на вашей работоспособности, если вы были едва знакомы!
 – Я с ним здоровалась, – сказала она, морщась. Видимо, ей было неприятно вспоминать даже о столь незначительных знаках внимания, которые она оказывала человеку, повинному в ее бедах. – Но когда наши пути вновь пересекутся, я отомщу беспощадно! Я его уничтожу, как змею!
 – Не думаю, что ваши пути вновь пересекутся, мисс Хейвуд.
 – Почему? Я отсюда выйду.
 – Да, но О'Гормана, скорее всего, нет в живых. Многие считают, что его убили.
 – Кому понадобилось убивать О'Гормана? Разве что другому несчастному, с которым он обошелся как со мной?
 – У него не было врагов.
 – Тем более никто его не убивал. Он жив. Он не может быть мертвым!
 – Почему?
 Она даже привстала, будто хотела убежать от вопроса, но, заметив, что охранница наблюдает за ней, снова села.
 – Потому что мне тогда некого будет винить. Я останусь одна. А я не виновата, что оказалась здесь, виноват кто-то другой. И этот другой – О'Горман. Он засадил меня сюда, потому что считал, что я с ним высокомерна, или потому что Джордж его уволил. Он меня ненавидел!
 – То, что случилось с О'Горманом, не должно было отразиться на вас, мисс Хейвуд.
 – Но отразилось же!
 – Я уверен, что О'Горман не хотел вам зла, – сказал Куинн.
 – Они мне это тоже говорят, только не знают всего, – ответила Альберта.
 Она не пояснила, кто такие "они". Скорее всего, тюремные психологи или Джордж, решил Куинн.
 – Ваш брат Джордж часто навещает вас, мисс Хейвуд?
 – Каждый месяц. – Она сжала пальцами виски, как если бы у нее внезапно заболела голова. – Это так печально! Он говорит о доме, о старых друзьях, а я не должна позволять себе думать о них, иначе я сойду с... превращусь в истеричку. Или он строит планы на будущее, что еще хуже. Здесь, хотя и знаешь, что будущее настанет, его нельзя ощутить, потому что все дни похожи друг на друга. По моим подсчетам, – продолжала она, горько улыбаясь, – мне сейчас примерно тысяча восемьсот семьдесят пять лет, а в таком возрасте глупо мечтать о будущем. Я им этого, конечно, не говорю. Они называют это депрессией, меланхолией. Они употребляют много слов, чтобы избежать одного – "тюрьма". Оно им не нравится. Они предпочитают говорить "пенитенциарное заведение" или "исправительный комплекс". Кого они обманывают? Я заключенная, сижу в тюрьме, и мне невыносимо слушать, как Джордж болтает о поездке в Европу или о том, что я буду у него работать. Как может представить себе Европу человек, который сидит в камере и нигде дальше столовой за последние пять лет не бывал? Почему я здесь? Почему мы все здесь? Они должны придумать что-то другое, лучшее. Если обществу нужно нам отомстить, почему нас не секут у городской стены? Почему не казнят? Почему заставляют бессмысленно гнить здесь, когда мы можем делать что-то полезное? Мы – как овощи, только овощи растут, и их едят, а нам даже в этом отказано. Мы не годимся даже в пищу животным. – Она вытянула руки. – Бросьте меня в мясорубку, накормите мной хотя бы усталую собаку или голодную кошку!
 Альберта почти кричала. Люди из соседних кабинок смотрели на нее, вытягивая шеи над перегородками.
 – Я хочу быть полезной! Разрубите меня на куски! Послушайте! Неужели вы не хотите, чтобы нами накормили голодных животных?
 К Альберте спешила дежурная. На ее синем бедре звякали ключи.
 – В чем дело, мисс Хейвуд?
 – В тюрьме. Я здесь, а животные голодают.
 – Тише, успокойтесь. Они не голодают.
 – Вам они безразличны!
 – Меня больше интересуете вы, – мягко сказала дежурная. – Пойдемте, я отведу вас в вашу комнату.
 – В камеру. Я заключенная и живу не в комнате, а в камере.
 – Называйте как хотите, только не надо шуметь. Будьте умницей, идемте.
 – Я не умница, – раздельно сказала Альберта. – Я преступница, которая живет в камере, в тюрьме.
 – Тихо, тихо!
 – И выбирайте выражения!
 Дежурная крепко взяла Альберту за локоть и повела прочь. Люди вокруг заговорили снова, но голоса их звучали приглушенно, и когда Куинн поднялся, чтобы уйти, на него устремились взгляды, в которых читался укор: "Вы не ответили на ее вопрос, мистер. Почему мы здесь?"


* * *

 Куинн вернулся в административный корпус и после очередных проволочек получил разрешение встретиться с тюремным психиатром, работавшим с заключенными, чьи дела должны были слушаться вторично.
 Миссис Браунинг была молодой серьезной особой.
 – Конечно, сейчас у нее трудный период. И все же я очень удивлена. Мисс Хейвуд – и такая сцена! Хотя, с другой стороны, я не слишком хорошо ее знаю. – Она поправила очки, как будто пыталась рассмотреть отсутствующую Альберту. – В таком заведении, как наше, медицинского персонала, конечно, мало, здесь в первую очередь смазывают скрипучие колеса – у нас их предостаточно, – а до таких, вроде мисс Хейвуд, руки не доходят.
 – Она не доставляет вам беспокойства?
 – Никогда. Мисс Хейвуд хорошо работает – в тюремной библиотеке, – а кроме того, ведет занятия по бухгалтерскому учету.
 Последнее показалось Куинну забавным, но миссис Браунинг была невозмутима.
 – У нее прекрасная память на цифры.
 – Да, я так и предполагал.
 – Я давно заметила, что женщинам с хорошими математическими способностями часто недостает теплоты и чувствительности. Мисс Хейвуд здесь уважают, но не любят, у нее нет близких друзей. Видимо, так к ней относились и прежде, потому что единственный, кто ее навещает, это брат. Чьи посещения, кстати, не приносят ей радости.
 – Она не хочет его видеть?
 – Да нет, вроде бы хочет, ждет его, но когда он уезжает, она долгое время сама не своя. Конечно, она никогда не ведет себя так, как сегодня, – напротив, молчит и полностью уходит в себя. Она молчит так, будто боится, что, начав говорить, скажет слишком много.
 – Что, если она заговорила сегодня?
 – Может быть. – Миссис Браунинг пристально смотрела на карандаш, который вертела в руке. – У мисс Хейвуд есть еще одна странность, на мой взгляд во всяком случае. Ей почти сорок лет, она отбывает наказание, у нее нет ни мужа, ни семьи, которая ее ждет, она никогда не получит работу, которую привыкла выполнять. Другими словами, ее будущее безрадостно, и сама она твердит, что живет в ожидании смерти. И в то же время она заботится о себе самым тщательным образом. Придерживается диеты – а при той грубой пище, которой здесь кормят, это совсем непросто. Делает каждый день зарядку, полчаса утром и полчаса вечером, и те восемнадцать долларов, которые заключенный имеет право тратить каждый месяц – деньги ей дает брат, – у нее уходят на витамины, а не на сигареты и жвачку. Из этого я делаю вывод, что если мисс Хейвуд ждет смерти, то хочет умереть здоровой.




 Глава 12


 Куинн переночевал в Сан-Феличе и к следующему полудню вернулся в Чикото. Ни погода, ни город за время его отсутствия лучше не стали. Чикото по-прежнему жарился на солнце, изнывая от благополучия. Город нефти, которому не хватало воды.
 Куинн решил остановиться в том же мотеле. Фрисби, сидевший у стойки с ключами, посмотрел на него с некоторым удивлением.
 – Это опять вы, мистер Куинн?
 – Да.
 – Рад, что не держите на нас зла. Я предупредил отца, чтобы он был впредь осторожнее, и того, что случилось на прошлой неделе, больше не повторится.
 – Я тоже так думаю.
 – Узнали что-нибудь новое об О'Гормане?
 – Пока нет.
 Фрисби перегнулся через стойку.
 – Между нами и не для шерифа, он мой друг. Полиция тогда дело О'Гормана замяла.
 – Почему?
 – Кому охота выносить сор из избы? Лучше делать вид, что у нас нет подростковой преступности. А она есть, и еще похуже, чем в больших городах. Если хотите знать мое мнение, то случилось вот что: О'Горман ехал на работу, а за ним неслась компания юнцов, решивших немного поразвлечься. Они заставили О'Гормана остановиться и выйти из машины. За год до этого то же самое произошло со мной, но я отделался канавой и двумя сломанными ребрами. Они были совсем мальчишки и не знали, куда себя девать. Местные ребята, особенно с ранчо, уже в десять – одиннадцать лет умеют водить машину, а к шестнадцати знают о ней все, кроме того, как себя вести за рулем. Конечно, мне повезло больше, чем О'Горману. Меня сбросили в канаву, а не в ручей.
 – Были какие-нибудь доказательства, что О'Гормана пытались насильно остановить?
 – Большая вмятина на левой стороне бампера.
 – Неужели шериф ее не заметил?
 – Как же! – сказал Фрисби. – Я сам ему показал. Я был там, когда вытаскивали машину, и первым делом посмотрел, нет ли на ней тех же следов, которые остались на моей машине. Вмятина находилась в том же самом месте, что и у меня, и на ней были следы темно-зеленой краски. Не знаю, достаточно ли для экспертизы, но, если приглядеться как следует, ее любой мог увидеть.
 По мере рассказа лицо Фрисби все больше и больше краснело и даже как будто увеличивалось в размере, пока не стало походить на ярко-розовый шар, вот-вот готовый лопнуть. Однако под конец шар начал опадать и принял прежнюю окраску.
 – Все подтверждало мою теорию, – сказал Фрисби и неожиданно вздохнул, – все, кроме одного.
 – Чего именно?
 – Показаний Марты О'Горман.
 Имя резануло слух Куинна, как скрип тормозов при внезапной остановке.
 – А при чем здесь миссис О'Горман?
 – Только не подумайте, что я сомневаюсь в ее словах. Она симпатичная молодая женщина и скромная, не то что размалеванные вертихвостки, которых вокруг полно.
 – Что миссис О'Горман сказала по поводу вмятины на бампере?
 – Что это ее рук дело. Якобы за неделю до того она задела фонарь, когда ставила машину на левой стороне улицы с односторонним движением. Какой фонарь и на какой улице, она не вспомнила, но ей поверили все.
 – Кроме вас.
 – Мне было странно, что она напрочь это забыла. – Фрисби покосился в окно, будто за ним мог притаиться шериф. – Представьте на минуту, что я был прав и что О'Гормана остановили – но не банда юнцов, а кто-то, кто его ненавидел и желал ему смерти. В таком случае показания Марты О'Горман – отличное прикрытие.
 – Кого же она прикрывала? Себя?
 – Или, например, друга.
 – Вы имеете в виду друга сердца?
 – А что, такое редко бывает? – с вызовом спросил Фрисби. – Если она ни в чем не повинна, то я буду только рад. Но что, если она виновна? Подумайте об этой вмятине, мистер Куинн. Почему миссис О'Горман не вспомнила, где ее получила, чтобы можно было проверить?
 – Справедливости ради вы должны были сказать, что все фонари в Чикото темно-зеленые.
 – Такого же цвета были пятнадцать процентов машин в тот год.
 – Откуда вы знаете?
 – Подсчитал, – ответил Фрисби. – Я месяц следил, какие машины у нас останавливаются. Из пятисот около семидесяти были темно-зелеными.
 – Вы не жалели сил, чтобы укрепить свои сомнения в словах Марты О'Горман.
 Круглое, мягкое лицо Фрисби вновь набухло и порозовело.
 – Я не пытался никого убедить, что она лжет. Мне хотелось узнать правду. Я даже объездил улицы с односторонним движением и осмотрел фонари.
 – Ну и что?
 – Они чуть ли не все оказались побитыми. Их ставили слишком близко к бровке тротуаров. Конечно, теперешние машины о них стукаются, они раза в два длиннее прежних.
 – Так вы ничего не доказали?
 – Я доказал, – злобно ответил Фрисби, – что пятнадцать процентов машин в тот год были темно-зелеными.


* * *

 Из закусочной Куинн позвонил в больницу, где работала Марта О'Горман, и ему сказали, что она заболела. Когда он позвонил домой, сын ответил, что у мамы мигрень и она к телефону не подходит.
 – Ты ей можешь кое-что передать?
 – Конечно.
 – Когда маме станет лучше, скажи, что приехал Джо Куинн и остановился в мотеле Фрисби. Пусть она позвонит мне, если захочет.
 "Она не захочет, – думал он, вешая трубку. – О'Горман для нее реальней, чем я. Она все еще ждет, что он вернется. Или нет?"
 "Или нет?" Короткий вопрос, ответ на который много для него значил, еще долго звучал у Куинна в голове.


* * *

 – Кто звонил? – спросила Марта О'Горман из спальни. – И не кричи, окна открыты, Ричард. Иди сюда.
 Ричард подошел к ее постели. Занавески были задернуты, в комнате стоял полумрак, и отчетливо была видна лишь простыня, которой укрывалась мать.
 – Он сказал, что его зовут Джо Куинн, и просил передать, что остановился в мотеле Фрисби.
 – Ты... ты правильно запомнил имя?
 – Да.
 Последовало долгое молчание. Мать не шевелилась, но Ричард почувствовал, что она напряглась.
 – Что случилось, мам?
 – Ничего.
 – Ты какая-то странная последние дни. У нас опять нет денег?
 – Ну что ты, деньги есть, – ответила Марта, стараясь, чтобы ее голос звучал весело, и села, перебросив ноги через спинку кровати. От резкого движения всю левую сторону ее головы пронзила боль. Прижав к шее руку, чтобы легче было терпеть, она продолжала с той же наигранной бодростью: – А знаешь, мне гораздо лучше! Давай что-нибудь устроим – например, праздник исцеления.
 – Давай!
 – На работу идти уже поздно, завтра я выходная, послезавтра воскресенье. Что, если нам отправиться в поход?
 – Ой, мам, как здорово!
 – Тогда вынимай спальные мешки и скажи Салли, чтобы она приготовила бутерброды. Я соберу консервы.
 Ей стоило невероятных усилий подняться, но она знала, что должна как можно скорее уехать из города. Лучше было терпеть физическую боль, чем отвечать на вопросы Куинна.
 После обеда Куинн поехал в контору Хейвуда. Эрл Перкинс разговаривал по телефону, и по выражению страдания на его лице Куинн заключил, что либо у него опять болит живот, либо клиент на другом конце провода слишком многого хочет.
 Вилли Кинг сидела за столом, спокойная и элегантная, в зеленом шелковом сарафане, идеально подчеркивавшем цвет ее глаз. Куинна она приветствовала без всякого удовольствия.
 – Что вы здесь снова делаете?
 – Я без ума от вашего маленького городка.
 – Чушь. Нормальному человеку здесь трудно находиться.
 – Что же вас держит? Джордж Хейвуд?
 Она попыталась рассердиться, но как-то вяло.
 – Перестаньте. Разве вы не знаете обо мне и Эрле Перкинсе? Я в него страстно влюблена. Скоро мы поженимся и заживем втроем Эрл, – я и его язва.
 – Прекрасное будущее, – сказал Куинн. – Для язвы.
 Она слегка покраснела и перевела взгляд на свои руки.
 Большие и сильные, они были такими же, как у Сестры Благодать, только у той ногти не были выкрашены оранжевым лаком.
 – Пожалуйста, оставьте меня в покое и уходите. У меня болит голова.
 – Сегодня, как я понимаю, у женской половины Чикото – день головной боли.
 – Мне не до шуток. Уходите. Я не хочу с вами говорить. Сама не пойму, как я влезла в эту... пакость.
 – Какую пакость, Вилли?
 – Такую! – Руки ее дергались, словно она была не в состоянии ими управлять. – Вы когда-нибудь слышали о законе Дженкинсона? Он утверждает, что все сумасшедшие. Добавьте сюда, если хотите, закон Вилли Кинг. Всё вокруг – пакость.
 – А исключения?
 – Мне их отсюда не видно.
 – Пересядьте, – посоветовал Куинн.
 – Не могу. Поздно.
 – Из-за чего вы впали в отчаяние, Вилли?
 – Не знаю. Может, из-за жары. Или из-за Чикото.
 – Жара стоит все лето, да и в городе вы живете давно.
 – Мне надо отдохнуть. Поеду куда-нибудь, где холодно, туман и каждый день идет дождь. Пару лет назад я отправилась в Сиэтл, думая, что лучшего места не найду. И знаете, что было? Когда я туда приехала, в Сиэтле стояла жара и засуха, какой никто не помнил.
 – Что еще раз подтверждает закон Вилли Кинг?
 Она беспокойно задвигалась в кресле, будто решила наконец внять совету Куинна и пересесть.
 – Вы никогда не отвечаете на вопросы просто и без шуток?
 – Нет. Следую закону Куинна.
 – Отступите от него разок и скажите, зачем вы вернулись?
 – Чтобы поговорить с Джорджем Хейвудом.
 – О чем?
 – О его визитах в тюрьму Теколото к Альберте Хейвуд.
 – Что за глупости? – недоуменно спросила она. – Вы отлично знаете, что Джордж прекратил отношения с Альбертой много лет назад. Я вам говорила.
 – То, что вы мне говорите, не всегда бывает правдой.
 – Ну хорошо, я привираю иногда, но в тот раз сказала правду.
 – Если так, – заметил Куинн, – то у вас неточные сведения, Вилли. Джордж навещает сестру каждый месяц.
 – Я вам не верю. Какой ему смысл притворяться?
 – Это один из тех вопросов, которые я собираюсь задать Джорджу сегодня, если уговорю его встретиться со мной.
 – Не уговорите.
 – Почему?
 Она прижала руки к животу и согнулась, словно превозмогая острую боль или спазм.
 – Его нет. Он позавчера уехал.
 – Куда?
 – На Гавайи. У него последние месяцы было обострение астмы, и врач посоветовал переменить климат.
 – Когда он вернется?
 – Не знаю. Все произошло неожиданно. Три дня назад он вошел сюда и заявил, что следующим утром отправляется отдыхать на Гавайи.
 – Он попросил вас заказать ему билет?
 – Нет. Сказал, что все сделал сам. – Вилли достала из кармана платок и приложила его ко лбу. – Это был гром среди ясного неба. Я столько месяцев носилась с идеей – или, если хотите, мечтала, – как мы будем отдыхать в этом году вместе! А тут – нате вам. Гавайи. Без меня. И неизвестно на сколько.
 – Вот почему вы впали в отчаяние?
 – Но сказать-то он по крайней мере мог? Какой-нибудь пустяк: жаль, что я еду без тебя, Вилли, или еще что-нибудь. А он и этого не сказал. Мне страшно. Я боюсь, что это конец.
 – Вы преувеличиваете, Вилли.
 – Нет. Я бы рада была с вами согласиться, но не могу. Джордж изменился. Это другой человек. Прежний Джордж – мой Джордж – всегда планировал отдых заранее, у него все было расписано: куда едет, на сколько, где остановится, чем будет заниматься... А позавчера он сказал мне только, что утром улетает. Теперь вы видите, что я не зря дергаюсь? Я не могу отделаться от мысли, что он не вернется. Мне все время вспоминается О'Горман.
 – Почему О'Горман?
 Она снова приложила платок ко лбу.
 – Как внезапно все кончилось. Я должна была уговорить его взять меня с собой. Тогда, если бы самолет разбился, мы бы погибли вместе.
 – Зачем так мрачно, Вилли? Позавчера авиационных катастроф не было, и в данный момент Джордж скорее всего пьет мартини, а загорелые аборигенки исполняют перед ним хула-хула.
 Вилли посмотрела на него ледяным взглядом.
 – Если вы считаете, что такая картина меня может развеселить, то ошибаетесь. Загорелых аборигенок еще не хватало!
 – С орхидеями в волосах.
 – Орхидеи растут у меня на клумбе. Загар не проблема, и хула-хула я тоже станцую, если надо.
 – Я бы с удовольствием посмотрел, как вы это делаете.
 – Да?
 – Да.
 – Бросьте, Куинн. – Она с досадой махнула рукой. – Вы не мой тип, а я – не ваш. Мне нравятся мужчины постарше и поувереннее, не те, которые знают, куда идут, а те, которые уже пришли. Рай в шалаше у меня был. Благодарю покорно. Теперь я хочу надежности. А вы до сих пор толком не знаете, чего хотите.
 – Ошибаетесь, знаю. Во всяком случае, догадываюсь.
 – И давно?
 – С тех пор, как меня пару недель назад перевернуло и подбросило.
 – Сильно расшиблись?
 – Прилично. Но я уже встал на четвереньки. Вы когда-нибудь слышали о Башне Духа?
 – У меня была набожная тетка, которая питала пристрастие к подобным выражениям.
 – Это не выражение, а реально существующее место в горах недалеко от Сан-Феличе. Я был там дважды и обещал наведаться в третий раз. Кстати, у вас в детстве были угри?
 Ее аккуратно выщипанные брови поползли вверх.
 – С вами все в порядке?
 – Не знаю. Но я хотел бы получить ответ на свой вопрос.
 – У меня угрей не было, – она говорила медленно и раздельно, как с идиотом, – они были у моей младшей сестры, и она избавилась от них, протирая лицо по семь раз на дню нортоновским лосьоном. Кроме того, она не ела сладкого и жирного. Вы удовлетворены?
 – Да. Спасибо, Вилли.
 – Если я спрошу, почему вас это интересует, вы, конечно, не...
 – Я, конечно, не...
 – Странный вы человек, – задумчиво сказала Вилли. – И наверняка слышите это не в первый раз.
 – Разумеется. Таких идеальных, как Джордж, мало.
 – Я не говорила, что он идеальный, – резко сказала она, словно увидала вдруг Джорджа в окружении загорелых аборигенок. – Для начала, он невероятно упрямый. Весь в мамашу. Если Джордж что-то решил, то действует напролом, совершенно не задумываясь, что я... что думают другие.
 – Например, ни с того ни с сего улетает на Гавайи.
 – Вот именно.
 – Вы уверены, что он отправился на Гавайи?
 – Разумеется. А что?
 – Вы его видели перед отъездом?
 – Естественно.
 – Где?
 – Он приходил ко мне попрощаться, – сказала Вилли. – Собирался доехать до Сан-Феличе, оттуда лететь в Лос-Анджелес, а там пересесть на самолет до Гонолулу.
 – Машину он оставил в аэропорту Сан-Феличе?
 – Да.
 – Там нет гаража.
 – Значит, есть где-то поблизости, – неуверенно сказала она.
 – Наверное. Какая у него машина?
 – Зеленый "понтиак". Почему вы задаете столько вопросов? Мне страшно. Вы подозреваете, что Джордж не улетел на Гавайи?
 – Я хочу удостовериться, что он именно там.
 – У меня не было никаких сомнений, пока не появились вы со своими намеками! – с обидой сказала она. – Или вы специально хотите нас поссорить, по своим соображениям?
 – А что, между вами не было ссор?
 Она сжала зубы, в одну секунду сделавшись старше и сильнее.
 – Я умею с ним ладить. Если бы не мамаша...
 – Понимаю, – сказал Куинн. – Я тут на днях узнал кое-что о Джордже из источника, который считаю надежным.
 – Меня это не интересует. Человек, занимающий такое положение, как Джордж, особенно после истории с Альбертой, неизбежно делается объектом сплетен. И он отвечает на них единственно возможным способом – живет достойно. Поскольку вы с Джорджем незнакомы, то не знаете о нем одной важной вещи: он очень храбрый человек. На его месте любой другой уехал бы из города после скандала с сестрой, а он остался.
 – Почему?
 – Я вам объяснила: он храбрый человек.
 – А может, его удерживает здесь что-то другое?
 – Вы имеете в виду его мать? Или меня?
 – Нет, – сказал Куинн. – Я имею в виду Марту О'Горман.
 Ему показалось, что Вилли сейчас развалится у него на глазах, но, видимо, сила воли у нее была недюжинная, потому что она спокойно сказала "Какая чушь!", хотя и дрожала всем телом.
 – Почему? Она привлекательная молодая женщина, и в ней чувствуется порода.
 – Порода? А по-моему, заносчивость! Я о Марте О'Горман все знаю. Моя лучшая подруга работает вместе с ней в больнице и рассказывает, что, если кто-то делает малейшую ошибку, Марта устраивает скандал.
 – Маленькие ошибки в больнице иногда оборачиваются большими неприятностями.
 От Куинна не укрылось, что Вилли не в первый раз пытается перевести разговор с Джорджа на другую тему. "Она как птица, – подумал он, – которая защищает свое гнездо. Когда возникает угроза, она делает вид, что гнездо где-то в другом месте. Для этого приходится громко щебетать и бить крыльями. Вилли и то и другое исполняет неплохо, но ей недостает тонкости, а кроме того, она и сама не вполне ясно понимает, где гнездо и что в нем происходит".
 Между тем Вилли продолжала бить крыльями.
 – Она холодная, злая женщина. Достаточно один раз взглянуть на маску, которая у нее вместо лица, чтобы это понять. В больнице ее все боятся.
 – А по-моему, вы ее сами боитесь, Вилли.
 – Я? Из-за чего?
 – Из-за Джорджа.
 Вилли снова принялась внушать ему, как нелепа его идея, но запал у нее кончался, и Куинн видел, что она не в силах убедить даже себя. Ему было ясно, что Вилли Кинг жестоко ревнует, хотя он еще и не понимал почему. Неделю назад она была гораздо увереннее в своей власти над Джорджем, и единственной тучей, омрачавшей небосвод, была миссис Хейвуд. Теперь на него набежали другие облака – Марта О'Горман, загорелые аборигенки и, возможно, кто-то еще, о ком Куинну пока ничего не было известно.




 Глава 13


 Это был белый трехэтажный кирпичный дом старинной постройки – викторианский аристократ, притворявшийся, что не замечает разбогатевших на нефти нуворишей, которые поселились рядом. Ощетинившись башенками и закрыв окна портьерами, он вынашивал планы давно проигранной кампании против оштукатуренных, вульгарных соседей с плоскими крышами. Куинн предполагал, что женщина, живущая в таком доме, будет ему под стать. Но он ошибся.
 Миссис Хейвуд оказалась стройной платиновой блондинкой, одетой в модный костюм цвета беж и с гладким лицом, на котором почти не были заметны следы хирургической подтяжки. На вид ей можно было дать не больше, чем Джорджу, если бы не мертвенно усталые глаза.
 – Миссис Хейвуд? – спросил Куинн.
 – Да. – Никакая хирургия не в состоянии была изменить старческую хрипоту ее голоса. – Я ничего не покупаю.
 – Меня зовут Джо Куинн. Я хотел бы побеседовать с мистером Хейвудом по делу.
 – Делами занимаются на работе.
 – Я не застал его на работе, потому и решился приехать сюда.
 – Его нет.
 – Что ж, извините за беспокойство, миссис Хейвуд. Когда ваш муж вернется, передайте ему, пожалуйста, что я остановился в мотеле Фрисби на Главной улице.
 – Муж? – Она кинулась на почтительно произнесенное слово, как голодная кошка на мышь. Со смешанным чувством жалости и неприязни Куинн наблюдал, как она пытается скрыть неистовую радость за смущенной, девической улыбкой.
 – Вы ошибаетесь, мистер Куинн, но какая это милая ошибка! Джордж мой сын.
 Куинну было стыдно пользоваться такой грубой наживкой, но миссис Хейвуд уже слишком глубоко ее заглотнула, чтобы идти на попятный.
 – В это невозможно поверить!
 – По правде говоря, я обожаю лесть и не буду с вами спорить.
 – Уверен, что я не первый, кто так ошибся, миссис Хейвуд.
 – Конечно, но мне всякий раз бывает чрезвычайно приятно. Не знаю, так ли это приятно Джорджу. Я, пожалуй, ничего ему не скажу. Пусть это останется нашим маленьким секретом, мистер Куинн.
 "И достоянием следующих ста твоих собеседников", – подумал Куинн.
 Столкнувшись с миссис Хейвуд лицом к лицу, он перестал удивляться, как она могла вычеркнуть из своей жизни двух дочерей. В ее доме не было места молодым женщинам, сравнение с которыми неизбежно. Материнский инстинкт миссис Хейвуд оказался значительно слабее инстинкта самосохранения, а она намеревалась выжить на своих условиях, при которых чувства превращались в непозволительную роскошь. "Бедная Вилли, на ее дороге к надежности ухабов больше, чем она в состоянии преодолеть. Если здесь не нашлось места для Руфи и Альберты, его и подавно не найдется для нее".
 Миссис Хейвуд приняла в дверном проеме позу манекенщицы и сообщила:
 – Конечно, я никогда не позволяла себе распускаться. Не понимаю, почему многие женщины перестают за собой следить после пя... сорока. Я всегда всем говорю: человек – это то, что он ест.
 Если миссис Хейвуд питалась полынью и желчью, то говорила чистую правду.
 – Жаль, что я опять не застал мистера Хейвуда. Он будет на работе позже?
 – Нет. Джордж на Гавайях. – Она была явно недовольна как переменой темы, так и отъездом Джорджа. – По совету врача. Какая глупость! Холодный душ и гимнастика – вот что ему надо. Но вы же знаете врачей. Когда они не в состоянии вылечить пациента, то советуют сменить климат. Вы друг Джорджа?
 – Я хотел обсудить с ним одно дело.
 – Не знаю даже, когда он вернется. Вдруг сорвался с места и улетел. Я узнала о поездке, только когда он купил билет, потому и не смогла вмешаться. Подумайте: тратить столько денег, и из-за чего? Из-за того, что какой-то идиот велел ему ехать на Гавайи. В Сан-Феличе, между прочим, климат такой же. Я не самый здоровый человек на свете, но не бросаю деньги на ветер, а просто ввожу в свой рацион побольше белков и витаминов и делаю дополнительные упражнения. Вы верите в силовую гимнастику, мистер Куинн?
 – Да, конечно!
 – Я так и подумала. Вы хорошо выглядите.
 Она сменила позу манекенщицы на позу олимпийской чемпионки и с надеждой взглянула на Куинна в ожидании следующего комплимента, который он не сумел из себя выдавить.
 – Вы не знаете, каким рейсом улетел ваш сын?
 – Нет. А что?
 – Я думал, может, вы видели билет, который купил мистер Хейвуд.
 – Он помахал у меня перед носом каким-то конвертом – только чтобы позлить, поэтому я сделала вид, что мне все равно. Я не позволяю окружающим вовлекать себя в вульгарные ссоры, это губительно для сердца и артерий. Я просто выражаю свою точку зрения и отказываюсь вести дальнейшие разговоры. Джорджу прекрасно известно, как я отнеслась к его поездке. На мой взгляд, это пустая трата времени и денег, и я ему прямо сказала, что если его действительно волнует здоровье, то нужно побольше сидеть вечерами дома и поменьше бегать за женщинами.
 – Мистер Хейвуд не женат?
 – Его жена умерла много лет назад. Ничего удивительного. Она была слабовольной, болезненной особой, жизнь ей была в тягость. После ее смерти все женщины Чикото кинулись на Джорджа как сумасшедшие. По счастью, у него есть я, и разоблачить их пошлые уловки мне труда не стоит. Сам он наивен, как ребенок. Вот последний пример. Несколько дней назад ему позвонила, скажем так, знакомая и сказала, что хочет немедленно его видеть по поводу полученного ею загадочного письма. Я все слышала, потому что случайно сняла трубку с другого аппарата. Загадочное письмо, как вам это нравится? Ребенку ясно, что это предлог. Но Джорджу – нет. Несмотря на кашель, он выскочил прежде, чем я успела вмешаться и объяснить, что даже если она говорит правду, это неприлично! Люди нашего круга не получают загадочных писем! Когда я позже стала его расспрашивать, он на меня накричал. Боже, как тяжело быть матерью в наш век, когда женщины забыли о нравственности!
 Внезапно она улыбнулась, сверкнув зубами, слишком ровными и белыми, чтобы принадлежать ей хотя бы полжизни.
 – А вы милый человек, мистер Куинн. Давно живете в Чикото?
 – Я приезжий.
 – Как жаль! Я думала, вы зайдете как-нибудь поужинать к нам с Джорджем. Мы едим простую, здоровую пишу, но я хорошо готовлю.
 – Спасибо за приглашение, миссис Хейвуд, – сказал Куинн. – Знаете, вы меня заинтриговали.
 Она польщенно засмеялась.
 – Чем?
 – Этим загадочным письмом. Оно действительно существует?
 – Ну, точно утверждать не берусь, потому что Джордж не сказал, но полагаю, она его выдумала. Просто ей хотелось заманить Джорджа к себе. Уютный домик, двое деток, на плите что-то булькает, в камине огонь, все, ах, по-домашнему. Понимаете?
 "Понимаю, – думал Куинн, – Марта О'Горман тебе нравится ничуть не больше, чем остальные".


* * *

 Огня в камине не было, а если на плите что-то и булькало, то запахи не проникали через закрытые окна и ставни. Львиная голова с дверным кольцом выглядела так, словно ее не касались со времен первого визита Куинна неделю назад. Из соседнего двора за Куинном с любопытством следила девочка лет десяти в майке и шортах. Помолчав немного, она сказала сонным голосом:
 – Их никого нет. Уехали час назад.
 – Ты случайно не знаешь, куда?
 – Я видела, как Ричард клал в багажник спальники, значит, они опять уехали с ночевкой за город.
 С минуту девочка задумчиво жевала резинку.
 – Давно ты живешь рядом с О'Горманами? – спросил Куинн.
 – Почти всю жизнь. Салли – моя лучшая подруга, а Ричарда я терпеть не могу, он воображала.
 – А ты с ними когда-нибудь ездила за город?
 – Один раз, в прошлом году. Мне не понравилось.
 – Почему?
 – Говорят, там живут большие черные медведи. И гремучие змеи. Речка, куда мы ездили, называется Гремучая из-за змей. Там страшно.
 – Как вас зовут, мисс?
 – Миранда Найтс. Противное имя.
 – А по-моему, очень красивое, – сказал Куинн. – Не помнишь ли ты точно, где тогда стояла ваша палатка, Миранда?
 – У Райских порогов, где Гремучая сливается с Торсидо. На самом деле это никакие не пороги, а просто валуны, по которым течет вода. Ричарду там нравится, потому что он прячется за валунами и рычит, как медведь, чтобы напугать нас с Салли. Ричард отвратительный.
 – Понимаю.
 – Мои братья тоже отвратительные, но они младше меня, и с ними не так трудно.
 – Я уверен, что ты справляешься с трудностями, – сказал Куинн. – О'Горманы всегда ездят к Райским порогам?
 – Салли про другие места никогда не рассказывала.
 – Ты знаешь, как туда добраться?
 – Нет, – сказала Миранда. – Но это недалеко, туда ехать час.
 – Ты уверена?
 – Конечно. В прошлом году, когда я была с ними и Ричард нас пугал, мне захотелось домой, и миссис О'Горман говорила, чтобы я не боялась, потому что мы в часе езды от дома.
 – Спасибо, Миранда.
 – Не за что.
 Куинн вернулся в машину, решив, что немедленно отправится к Райским порогам, спросив дорогу на заправочной станции. Но полуденная жара была такой сильной, что мостовая и дома словно дымились, а город было видно, как сквозь запотевшее стекло.
 Добравшись до мотеля, Куинн включил кондиционер на полную мощность и лег. Чем больше он узнавал о Марте О'Горман, тем меньше понимал ее. Ее облик расплывался, как город в дневном зное, хотя сначала был достаточно ясным. Сначала она была женщиной, преданной семье, до сих пор оплакивающей любимого мужа, женщиной одновременно прагматичной и ранимой, которую пугала мысль, что расследование начнется вновь. Да и кому хотелось бы вновь стать мишенью слухов, пересудов и пристального внимания посторонних? Одно только беспокоило Куинна. На дознании у коронера Марта О'Горман имела возможность повернуть дело в новое русло, но не воспользовалась этим. Если бы не утверждение Марты, что вмятина на бампере их с Патриком машины след ее неудачной парковки, присяжные могли бы прийти к выводу, что О'Гормана заставили остановиться. Из показаний Марты следовали два вывода: либо она сказала правду, либо закрыла эту версию: "Господа присяжные, машину стукнула я, и больше здесь мудрить нечего". Видимо, мудрить никому и не пришло в голову, за исключением нескольких скептиков вроде Фрисби, до сих пор считавших, что Марта спасала свою – или еще чью-то – шкуру.
 Вмятина со следами зеленой краски занимала Куинна и потому, что Марта вела себя противоречиво. Она так плохо себя чувствовала, что не пошла на работу, однако оказалась достаточно здоровой, чтобы, забрав детей, уехать за город. И место было ею выбрано неспроста. Если верить полиции и Джону Ронде, неподалеку оттуда ее муж рухнул в воду. Куинн вспомнил слова Ронды: в нескольких милях от моста, с которого упала машина, река Гремучая сливается с Торсидо. Зимой она становится неудержимым, ревущим потоком.
 Почему Марта ездила на это место? Все еще надеялась найти там Патрика, через столько лет, между двумя валунами? Или ее гнало туда сознание вины? И что она говорила детям? "Поедем искать папу?"


* * *

 Ричард набрал целый ворох плавника и сосновых шишек и с нетерпением ждал, когда можно будет зажечь костер. Мать считала, что еще недостаточно прохладно.
 Мать и Салли готовили еду на угольном гриле: кукурузу и свиные ребрышки. Иногда над свининой вспыхивали язычки пламени, и Салли прыскала на них водой из водяного пистолета. Когда пистолет держит мальчишка, он из него стреляет, а Салли пользовалась им как маленькая практичная женщина.
 Ричард думал, что хорошо бы приехать сюда одному без женщин, которые не дают ему почувствовать себя настоящим мужчиной. Он ни капельки не боялся этого места. А если и боялся немного, то не места, а перемены, происходившей с матерью всякий раз, когда они сюда приезжали. Он не мог объяснить, в чем дело. Мать двигалась и говорила как обычно и много улыбалась, но взгляд ее делался таким печальным, особенно когда она думала, что на нее никто не смотрит. Ричард всегда на нее смотрел. Он был слишком наблюдательным и умным, чтобы ничего не заметить, но слишком маленьким, чтобы делать выводы.
 Когда отец исчез, ему было семь лет. Он до сих пор помнил отца, хотя и не был уверен, что это настоящие воспоминания, а не картины, возникшие у него в голове во время материнских рассказов. "Помнишь смешной маленький автомобиль, который ты сделал с папой? Вы приспособили к нему колеса от старого самоката". Да, он помнил автомобиль и колеса от самоката, но не помнил, как они с отцом его делали. И чем чаще Марта вспоминала эту и другие истории, надеясь, что они "приблизят" к нему отца, тем труднее мальчику было его представить. Ричарда одолевал стыд, но поделать он ничего не мог.
 Он взобрался на большой валун и замер, распластавшись на животе, как ящерица под солнцем. Ему хорошо была видна долина реки. Скоро сюда начнут съезжаться на уик-энд другие машины, и, когда стемнеет, все площадки для пикников будут заняты, а воздух наполнится запахом дыма от костров, жареного мяса и детскими криками. Но пока, кроме него, матери и Салли, никого не было. Они заняли лучшую площадку у самой воды. На ней росли самые высокие деревья, стояли лучшие скамейки и стол.
 "Помнишь, как папа впервые привез нас сюда, Ричард? Мы отвлеклись буквально на минуту, а ты успел вскарабкаться до середины сосны. Папе пришлось лезть и снимать тебя". Он помнил, как карабкался на сосну и как его сняли. Он всегда ловко лазил по деревьям. Почему он не спустился сам? И, лежа на валуне, Ричард впервые в жизни подумал, что, возможно, материнские воспоминания немногим яснее, чем его, и она всего лишь притворяется, что они яркие и живые.
 Заслышав шум мотора, он поднял голову и вгляделся в дорогу. Через несколько минут на ней показался кремово-синий "форд-виктория" с мужчиной за рулем. Кроме него в машине никого не было. Не было в ней, или на ней, и походного снаряжения. Ричард отметил эти детали автоматически, прежде чем понял, что это за машина. Неделю назад она отъехала от их дома, когда он возвращался из бассейна, и, войдя на кухню, он увидел, что мать сидит бледная и молчит.




 Глава 14


 Она заметила Куинна, когда он вылезал из машины, и сказала с деланной беспечностью Салли:
 – Пойди поиграй с Ричардом. Заодно соберите еще веток. Ужин будет готов через полчаса.
 Дочь посмотрела на приближавшегося Куинна.
 – Хочешь поговорить с ним одна, чтобы я вам не мешала?
 – Да.
 – О деньгах?
 – Может быть. Не знаю.
 Деньги, вернее отсутствие их, были ключевым словом в обиходе О'Горманов. Дети привыкли уважать его, и Салли без возражений отправилась на поиски Ричарда и сосновых веток.
 Марта ждала Куинна стоя, выпрямившись, как солдат перед неожиданно нагрянувшей комиссией.
 – Как вы меня нашли? Что вам надо?
 – Давайте назовем это дружеским визитом.
 – Нет уж, увольте. Мало того, что вы преследуете меня, вам еще понадобились мои дети?
 – Простите, что так получилось. Можно, я сяду, миссис О'Горман?
 – Садитесь, если хотите.
 Он сел на одну из скамеек, вкопанных перед деревянным столом, и после минутного колебания она уселась на другую, напротив, как бы соглашаясь заключить перемирие. Это напомнило Куинну, как они сидели в прошлый раз в больничном кафетерии. Тогда их тоже разделял стол, над которым, как и теперь, незримо витали вопросы, сомнения, обвинения, упреки. Куинн много бы дал, чтобы отвести или развеять их и начать все сначала. Но сидевшая напротив женщина смотрела на него с нескрываемой враждебностью.
 – Вы не обязаны отвечать на мои вопросы, миссис О'Горман, – устало сказал он. – У меня нет официальных оснований задавать их вам.
 – Я знаю.
 – Вы даже можете выгнать меня отсюда.
 – Это собственность штата, – сказала она, пожав плечами, – вы имеете право остановиться здесь, как и любой другой человек.
 – Вам тут нравится?
 – Мы ездим сюда много лет, с тех пор как родилась Салли.
 "Вот оно что, – подумал Куинн. – Значит, она стала бывать на Гремучей еще до исчезновения О'Гормана. Значит, это семейная традиция и она упрямо следует ей, чтобы легче было удержать рядом с собой и детьми образ незабвенного мужа".
 – Стало быть, мистер О'Горман хорошо знал эти края?
 – Он знал реку, точнее, обе реки, как свои пять пальцев, – с вызовом ответила Марта.
 "Я знаю, что вы хотите сказать, – говорил ее взгляд. – Если О'Горман планировал свое исчезновение, он знал, где ему проще всего укрыться".
 – Вы ошибаетесь, – сказала она.
 – Да?
 – Моего мужа убили.
 – Неделю назад вы утверждали, и очень уверенно, что это был несчастный случай.
 – У меня появились основания думать иначе.
 – Какие основания, миссис О'Горман?
 – Не скажу, – коротко ответила она.
 – Почему, миссис О'Горман?
 – Я вам не доверяю. Потому что вы не верите мне.
 – Это не так, – сказал Куинн после недолгого молчания.
 Она встала и, подойдя к грилю, сняла с него обуглившуюся свинину.
 – Простите, из-за меня у" вас пропал ужин, – сказал Куинн.
 – Ничего страшного, – ответила она. – Ричард, как и его отец, предпочитает есть горелое мясо. Так ему легче... легче не думать, каким образом его добывают. Он очень любит животных. Патрик их тоже любил.
 – Значит, теперь вы уверены, что ваш муж мертв?
 – Я в этом всегда была уверена. Но не знала, как он погиб.
 – А теперь знаете?
 – Да.
 – То есть в течение последней недели у вас появились основания считать, что его убили?
 – Да.
 – Вы сообщили об этом властям?
 – Нет. – Глаза ее сверкнули. – И не собираюсь этого делать. Мне и моим детям пришлось слишком много пережить. Дело О'Гормана закрыто навсегда.
 – Несмотря на то, что у вас есть документ, позволяющий начать расследование заново?
 – Почему вы так думаете?
 – Потому что видел сегодня миссис Хейвуд. А она подслушивает чужие телефонные разговоры.
 – Понятно.
 – Это все, что вы хотите сказать?
 – Да.
 – Миссис О'Горман, если у вас есть доказательство, что ваш муж убит, вы обязаны сообщить полиции.
 – Обязана? – с иронией переспросила она. – Жаль, что я не подумала об этом, прежде чем сожгла его.
 – Вы сожгли письмо?
 – Да.
 – Почему?
 – Мы с мистером Хейвудом решили, что так будет лучше.
 – "Мы с мистером Хейвудом", – повторил Куинн. – И давно вы спрашиваете у Джорджа советы?
 – Разве вас это касается, мистер Куинн?
 – В каком-то смысле да.
 – В каком же?
 – Хочу побольше узнать о сопернике, потому что я к вам тоже неравнодушен.
 Она саркастически хмыкнула.
 – Благодарю, мистер Куинн.
 – По крайней мере, я вас развеселил.
 – Нет. Напрасно вы меня считаете наивной и падкой на лесть. Неужели вы думали, что я настолько глупа? Неужели вы думали, что я...
 – Перестаньте, – твердо сказал он.
 Она замолчала от удивления.
 – Мое дело сказать, миссис О'Горман. Можете не верить, можете возмущаться, сути дела это не меняет. Если хотите – забудьте.
 – Давайте забудем оба... Итак... О чем мы говорили?.. Вы непредсказуемый человек, мистер Куинн.
 – Непредсказуемых людей нет, – отозвался Куинн. – Надо просто подумать немного и предсказать.
 – Пожалуйста, не будем говорить о себе... Честно говоря, вы меня сбили с толку, и я теперь не знаю, что делать.
 – Только не ходите за советом к Джорджу. Он вам не помощник. Это была его идея – сжечь письмо?
 – Нет, моя. Он согласился, потому что считал письмо розыгрышем или злой шуткой. Он его не воспринял так серьезно, как я.
 – Кто его написал, миссис О'Горман?
 Она подставила лицо солнечным лучам и на секунду зажмурилась.
 – Подписи не было, а почерка я не узнала. Оно было от человека, который утверждал, что убил моего мужа пять лет назад, в феврале.
 Куинн знал, что, если он скажет хотя бы одно слово сочувствия, она разрыдается.
 – Откуда оно было отправлено? – спросил он.
 – Из Эванстоуна, штат Иллинойс.
 – А содержание?
 – Этот человек писал, что у него рак легких, он недавно об этом узнал и перед смертью хотел бы очиститься от греха.
 – Он описал, как произошло убийство?
 – Да.
 – И указал причину?
 – Да.
 – Почему он это сделал?
 Она снова зажмурилась, теперь страдальчески, и медленно покачала головой.
 – Не могу... Я не могу вам сказать. Мне стыдно.
 – Но вам не было стыдно показывать письмо Джорджу Хейвуду?
 – Мне был необходим совет опытного человека.
 – Джон Ронда тоже опытный человек и к тому же – ваш друг.
 – И к тому же, – с иронией сказала она, – редактор местной газеты и неисправимый болтун. В отличие от него мистер Хейвуд умеет держать язык за зубами. Я не сомневаюсь в его порядочности. Кроме того, мистер Хейвуд знал моего мужа и мог... мог... дать оценку обвинению, которое против него выдвигалось.
 – Этот человек обвинял вашего мужа?!
 – Да. В ужасном поступке... Я ему, конечно, не поверила. Никакая жена не поверила бы такому о своем муже, и все-таки...
 Голос ее, который и так уже перешел в шепот, угас окончательно.
 – Вы поверили, миссис О'Горман?
 – Видит Бог, я не хотела. Но довольно долгое время перед смертью мужа я чувствовала что-то темное между нами, хотя и притворялась, что все в порядке. У меня не было сил зажечь свет и посмотреть, что в этой темноте. А когда я получила письмо, то свет зажегся, – Она потерла глаза, словно пыталась стереть воспоминания. – Мне стало так страшно, что я позвонила Джорджу Хейвуду. Не стоило этого делать, но я была в панике. Я должна была поговорить с человеком, который знал Патрика и работал с ним. С мужчиной. Мне непременно нужно было спросить у мужчины...
 – Почему?
 Она горько усмехнулась.
 – Женщин легко обмануть, даже умных. Особенно умных, наверное. Мистер Хейвуд приехал немедленно. К тому времени я, кажется, уже двух слов связать была не в состоянии. Он вел себя очень спокойно, хотя тоже был взволнован.
 – Как он отнесся к письму?
 – Сказал, что его нельзя принимать всерьез. После каждого убийства находится душевнобольной, утверждающий, что его совершил он. Он, конечно, прав, но в письме было что-то до ужаса настоящее и горькое. И если человек, который его послал, сумасшедший, то болезнь не отразилась на его памяти – все детали сошлись – и на способности излагать мысль на бумаге.
 – Так часто бывает.
 – Я не исключила возможности, что Патрик жив и сам его написал. Но тогда получается слишком много расхождений. Во-первых, это не его стиль. Во-вторых, на конверте было написано: Калифорния, Чикото, миссис Патрик О'Горман. Не мог же он забыть название улицы и номер дома! В-третьих, почерк не его. Патрик был левша и писал с сильным наклоном влево, а в письме наклон вправо, и почерк неустоявшийся, как у школьника. Но самое главное – Патрик не мог обвинить себя в этом. Никакой мужчина не написал бы такого о себе.
 – Этот человек утверждал, что хорошо знал вашего мужа?
 – Нет. Он его в тот вечер видел впервые. Бродяжничал, жил на реке. Когда началась буря, решил укрыться в Бейкерсфилде, это дальше по дороге. Вышел на шоссе и стал голосовать, и Патрик посадил его, а потом... Нет, нет, не верю!
 Но Куинн знал, что она верит, и никакие слезы не в состоянии этого смыть. Она плакала почти беззвучно, спрятав лицо в ладонях. Слезы просачивались между пальцами и стекали за обшлага холщовой куртки.
 – Миссис О'Горман, – сказал он, – Марта. Послушайте, Марта. Хейвуд, наверное, прав, это письмо садистская шутка.
 Она подняла голову и с отчаянием посмотрела на него.
 – За что меня можно так ненавидеть? – Ее голос дрожал от детской обиды.
 – Больной человек может возненавидеть любого, и без всякой причины. Каков был тон письма, что в нем главное?
 – Горечь и сожаление. И страх, страх смерти. И ненависть, но не ко мне, а к себе, за то, что он сделал, и к Патрику, за то, что он заставил его сделать.
 – Он обвинял вашего мужа в непристойных намерениях, вы это хотите сказать, Марта?
 – Да, – еле слышно выдохнула она.
 – Потому вы и сожгли письмо, вместо того чтобы передать его в полицию?
 – Я должна была его уничтожить ради детей, себя и... да, ради Патрика тоже. Неужели вы не понимаете?
 – Конечно, понимаю.
 – Если бы я пошла в полицию, то потеряла бы все, ничего не получив взамен. Я и так уже многое потеряла, но это моя личная потеря, и я справляюсь с ней только потому, что мои дети живут нормальной жизнью и имя Патрика осталось незапятнанным. Поэтому если вы сообщите о письме в полицию, я буду все отрицать, и мистер Хейвуд тоже. Он мне обещал. Письма не было.
 – Надеюсь, вы понимаете, какую ответственность берете на себя, скрывая улики тяжелейшего преступления?
 – Да, я знаю, что нарушила закон. Но меня это не волнует. Странно, я всегда была законопослушной, но в тот момент меня совершенно не трогала юридическая сторона дела. Если из-за меня убийца останется безнаказанным – Бог с ним. Зато не пострадают невинные люди. Правосудие и справедливость не всегда одно и то же. Или вы еще слишком молоды и мстительны, чтобы это понимать?
 – Не так уж я молод, – ответил Куинн. – И никогда не был мстительным.
 Она долго изучающе смотрела на него.
 – А по-моему, права я, – сказала она серьезно и с оттенком грусти.
 – Нет, – сказал он.
 – Вам бы, разумеется, хотелось, чтобы я побежала в полицию?
 – Нет, просто...
 – Хотелось бы, хотелось. Вы считаете, что если закон требует око за око, то столько и получается. Это не так. Простой арифметикой закон не довольствуется. Ему нужно уравнение, где одному оку соответствует множество чьих-то глаз, и если они живые – закону все равно. Так вот, эти глаза не будут принадлежать мне и моим детям. Если понадобится, я поклянусь на десяти Библиях перед Верховным судом, что не получала никакого письма, касающегося смерти мужа.
 – И Джордж тоже поклянется?
 – Да.
 – Потому что любит вас?
 – Вы слишком романтично настроены, – холодно ответила она. – Надеюсь, это ненадолго. Нет, мистер Хейвуд в меня не влюблен. Он всего лишь пришел к тому же выводу, что и я. Чем бы ни было письмо – розыгрышем, как считает он, или правдой, как считаю я, – мы оба решили, что обнародовать его было бы безумием. И я его сожгла. Знаете, где? В печке на кухне, и пепел давно вылетел в трубу. Оно существует только в памяти моей, мистера Хейвуда и человека, который его написал.
 – Меня вы не считаете?
 – Нет, мистер Куинн. Вы его не видели и не можете быть уверены, что оно существовало. Вдруг я вас обманула?
 – Сомневаюсь.
 – Ах, если бы его не было! Если бы!..
 Порыв ветра унес окончание фразы, как пепел от письма. Она смотрела на Куинна, но не видела его, ее взгляд был сосредоточен на чем-то там, в прошлом.
 – Марта...
 – Пожалуйста, не называйте меня Мартой.
 – Это ваше имя.
 Она подняла голову.
 – Я миссис Патрик О'Горман.
 – Это было давно, Марта. Проснитесь! Свет зажегся.
 – Не хочу!
 – Но он зажегся, вы сами сказали.
 – Я этого не вынесу, – прошептала она. – Мы были такой счастливой семьей... А теперь все превратилось в грязь. И мне ее не смыть, остается только делать вид, продолжать делать вид, что...
 – Притворяйтесь на здоровье, я вам не помеха, но хочу заметить, что вы все видите в искаженном, преувеличенном свете. Ваша жизнь не рухнула с небес в грязь только потому, что О'Горман проявил интерес к мужчине. Вы жили не на небе, а пониже, как все остальные. И грязь эта, кстати, не обязательно такая уж грязная. Вы не трагическая героиня с роковой судьбой, а О'Горман не герой и не злодей, он был всего лишь несчастным человеком. Когда мы с вами разговаривали в прошлый раз, вы назвали себя реалисткой. Вы по-прежнему о себе такого мнения?
 – Не знаю. Раньше я справлялась со своей жизнью.
 – Потому что брали на себя ответственность за О'Гормана?
 – Да.
 – То есть жертвовали собой, чтобы скрыть слабость и ошибки О'Гормана. А теперь, когда поняли, что жертва была напрасной, не в состоянии признаться в этом? Вы заявляете, гордо выпрямившись, что вас зовут миссис Патрик О'Горман, и тут же шепчете про грязь. Когда вы придете к компромиссу?
 – Вас это не касается.
 – Теперь касается.
 Она посмотрела на него с некоторым испугом.
 – Что вы собираетесь делать?
 – А что мне остается делать? – устало спросил он. – Ждать, когда вам надоест кидаться из одной крайности в другую и вы примиритесь с чем-нибудь похуже рая, но лучше ада. Как вы думаете, возможно такое?
 – Не знаю. Я не могу говорить об этом здесь и сейчас.
 – Почему?
 – Уже темно. Надо позвать детей. – Она встала, но неуверенно и так же неуверенно спросила: – Вы поужинаете с нами?
 – С радостью. Но в другой раз. Не хочу, чтобы дети восприняли меня как незваного гостя. Это место принадлежит им, вам и О'Горману. Я подожду, пока найду место, которое вы и дети разделите со мной.
 – Пожалуйста, не говорите так. Мы едва знакомы.
 – В прошлый раз вы сказали кое-что, с чем я согласился. Вы сказали, что я слишком стар для любви. Теперь все иначе. Теперь мне кажется, что я был слишком молод и одинок, чтобы полюбить по-настоящему.
 Она отвернулась, наклонив голову, и он увидел белую полоску шеи, резко контрастировавшую с загаром лица.
 – У нас нет ничего общего. Ничего.
 – Откуда вы знаете?
 – Джон Ронда рассказывал мне о вас – где вы жили, чем занимались. Это не для меня, и я не настолько глупа, чтобы надеяться изменить вас.
 – Я уже меняюсь.
 – И давно? – Она улыбнулась, но глаза ее оставались печальными. – Вы действительно чересчур романтичны. Люди не меняются по желанию, даже и по собственному.
 – Вы слишком долго были несчастной, Марта. Вы разочарованы.
 – А что, можно снова очароваться?
 – За других не поручусь, но со мной это произошло.
 – Давно?
 – Не очень.
 – Как?
 – Не знаю.
 Он не знал как, но помнил с точностью до минуты когда. Аромат сосен, луна, висящая над деревьями, как золотая дыня, звезды, рассыпавшиеся по небу ясным дождем. И голос Сестры Благодать с оттенком нетерпения: "Можно подумать, вы в первый раз видите небо". – "Пожалуй, так оно и есть". – "Но оно каждую ночь такое". – "Я бы не сказал". – "А вдруг на вас снисходит откровение свыше?" – "Я восхищаюсь вселенной".
 Марта смотрела на него с интересом и тревогой.
 – Что с вами случилось, Джо?
 – Наверное, я снова влюбился в жизнь, стал частью мира после долгого отсутствия. Самое смешное, что произошло это в месте, из которого все мирское тщательно изгоняется.
 – В Башне?
 – Да. – Он смотрел, как догорает закат. – После разговора с вами на прошлой неделе я снова там был.
 – Вы видели Сестру Благодать? Спрашивали, зачем она просила отыскать Патрика?
 – Спрашивал. Но она не ответила. Я даже не уверен, что она меня слышала.
 – Почему? Она была больна?
 – В каком-то смысле да. Ее заразили страхом.
 – Чего она боится?
 – Что не попадет в рай. Общаясь со мной по-человечески, она совершила тяжкий грех. К тому же она скрыла от других, что у нее есть деньги, а деньги для Учителя – нечто одновременно грязное и святое. Он странный человек – сильный, властный, безумный, разумеется. Его влияние на окружающих слабеет, и чем меньше рядом становится последователей, тем яростнее и громче он проклинает. Даже наиболее преданные ему люди, такие, как его собственная жена или Сестра Благодать, устали. Что касается молодых, то для них уход из Башни – вопрос времени.
 Он вспомнил окаменевшее лицо Сестры Смирение, ведущей на кухню трех послушных детей с непокорными глазами, обиженный голос Матери Пуресы, давно ускользнувшей из Башни и обитающей в светлых комнатах своего детства вместе с преданным Каприотом.
 – Вы туда вернетесь? – спросила Марта.
 – Да, я обещал. Кроме того, мне нужно сообщить Сестре Благодать, что человек, которого я по ее просьбе разыскивал, мертв.
 – Вы не скажете о письме?
 – Нет.
 – Никому?
 – Никому. – Куинн поднялся. – Мне пора идти.
 – Да.
 – Когда я вас снова увижу, Марта?
 – Не знаю. У меня в голове все перепуталось из-за письма и... из-за того, что вы сказали.
 – Вы сюда приехали сегодня, чтобы спрятаться от меня?
 – Да.
 – Жалеете, что я вас разыскал?
 – Пожалуйста, не спрашивайте. Я ничего не понимаю.
 – Хорошо.
 Дойдя до машины, он оглянулся. Марта зажигала костер, и в свете пламени ее лицо было молодым, теплым и радостным, как во время разговора в больничном кафетерии, когда она вспоминала о прежних счастливых днях.


* * *

 – Мы слышали, что машина уехала, и пришли, – сказал Ричард, с любопытством глядя на мать. – Кто этот человек?
 – Мой друг, – ответила Марта.
 – У тебя разве есть друзья мужчины?
 – А ты хотел бы, чтобы они появились?
 – Наверное, да, – сказал Ричард, подумав.
 – Но так не бывает, мамы не дружат с мужчинами, – серьезно возразила Салли.
 Марта положила дочери руку на плечо.
 – Бывает, когда у мамы больше нет мужа.
 – Почему?
 – Многие мужчины и женщины влюбляются друг в друга и женятся.
 – И потом у них рождаются дети?
 – Иногда.
 – Сколько у тебя будет детей?
 Тут вмешался Ричард.
 – Из всех глупых вопросов, которые я за свою жизнь слышал, этот – самый глупый, – с презрением заявил он. – У старых и седых детей не бывает.
 – Ты не очень-то вежлив, – сказала Марта более резко, чем хотела.
 – Мам, ты что?
 – А то, что ты мог бы для разнообразия быть иногда поласковее.
 – Но я не хотел тебя обидеть!
 – Волосы у меня, кстати, не седые, а темно-русые.
 – "Старый и седой" – так все говорят о взрослых! Я не имел в виду тебя.
 – Меня не интересует, что говорят все, особенно когда это неправда.
 – Какая тебя муха укусила? Сказать ничего нельзя. Мы будем ужинать или нет?
 – Ешьте сами. Я от вас устала.
 Ричард смотрел на нее округлившимися от удивления глазами.
 – И это говорит родная мать. Ну и дела!
 Когда дети заснули, Марта достала из рюкзака зеркало и долго сидела, разглядывая свое лицо при свете огня. Она давно уже не смотрела на себя с интересом, и то, что увидела сейчас, привело ее в уныние. Это было заурядное, круглое лицо, из тех, что нравятся пожилым вдовцам с детьми, которым нужна хозяйка в дом, но никак не одиноким молодым людям вроде Куинна.
 "Идиотка, – подумала она. – В какой-то момент я ему почти поверила. Ричард подоспел вовремя".




 Глава 15


 Путь Куинна в мотель лежал мимо здания, где размещалась редакция "Чикото ньюз". В ее окнах горел свет.
 Он не горел желанием видеть Ронду, поскольку должен был скрывать от него слишком много. Но Ронда наверняка знал, что он снова в городе, и Куинн решил зайти, чтобы избежать подозрений.
 Ронда был один и читал "Сан-Франциско кроникл", потягивая из жестянки пиво.
 – Привет, Куинн, Садитесь, чувствуйте себя как дома. Пива хотите?
 – Нет, спасибо.
 – Мне уже донесли, что вы вернулись в наш славный город. Что поделывали на прошлой неделе? Пробивались к истине?
 – Нет, – ответил Куинн. – Нянчил одного псевдоадмирала в Сан-Феличе.
 – Новости есть?
 – Какие?
 – Вы прекрасно знаете какие. Есть что-нибудь новое об О'Гормане?
 – Ничего, что можно было бы напечатать. Слухи, мнения, воспоминания и никаких конкретных доказательств. Я начинаю склоняться к вашей теории бродяги.
 – Да? – польщенно и недоверчиво спросил Ронда.
 – Она больше других соответствует фактам.
 – Дело только в этом?
 – Да. А что?
 – Ничего. Проверяю вас на тот случай, если вы разузнали что-то, но предпочитаете держать в секрете. – Ронда швырнул пустую жестянку в мусорную корзину. – Поскольку все сведения вы получили от меня, с вашей стороны было бы нехорошо скрывать что-нибудь, согласны?
 – Конечно, согласен, – сказал Куинн, честно глядя ему в глаза. – Я целиком и полностью за хорошее поведение.
 – Я серьезно, Куинн.
 – Я тоже.
 – Тогда говорите серьезно!
 – Ладно.
 – Пойдем по второму кругу. Чем вы занимались всю неделю?
 – Я уже ответил, подвизался у адмирала в Сан-Феличе. – Куинн понимал, что должен сообщить что-нибудь Ронде, чтобы тот успокоился. – Разговаривал один раз с сестрой Альберты Хейвуд Руфью и узнал кое-что если не об О'Гормане, то об Альберте Хейвуд. Но еще больше я о ней узнал, когда съездил в тюрьму Теколото.
 – Вы виделись с Альбертой? С ней самой?
 – Да.
 – Черт побери, я столько лет пытаюсь к ней прорваться! Как вам это удалось?
 – У меня есть лицензия, выданная в штате Невада, она всегда неплохо действует на стражей закона.
 – Ну как Альберта? – возбужденно спросил Ронда. – Сказала что-нибудь интересное? О чем вы говорили?
 – Об О'Гормане.
 – Да вы что? Как раз это мне... – Не ликуйте. Она весьма своеобразно отзывалась о нем.
 – То есть?
 – У нее идея, что шум вокруг О'Гормана ее и погубил: она-де увлеклась вместе со всеми расследованием, стала невнимательна в работе и допустила в конце концов ту самую ошибку, которая стоила ей свободы. По ее словам, О'Горман исчез, чтобы отомстить ей за высокомерие или за то, что его уволил в свое время Джордж.
 – Альберта во всем винит О'Гормана?
 – Да.
 – Но это безумие, – сказал Ронда. – Помимо прочего это означает, что О'Горман знал о ее проказах за месяц до того, как к ней пришли ревизоры, и рассчитал, какой эффект произведет на нее шум от его исчезновения. Она понимает, что это невозможно?
 – Альберта думает не о возможностях, а о собственной судьбе, и, как я сказал, весьма своеобразно. Она отказывается верить, что О'Горман мертв, потому что, по ее словам, если его убили, ей некого винить в своем несчастье. Она должна верить в то, что О'Горман исчез, чтобы отомстить. Без О'Гормана ей придется предъявить счет себе, а к этому она пока не готова, да и не будет готова никогда.
 – Значит, она спятила?
 – Похоже на то.
 – Почему?
 – Пять лет в камере меня бы доконали, – сказал Куинн. – Ей, видимо, тоже хватило.
 Он вспомнил зал свиданий в Теколото и почувствовал презрение и неприязнь, но не к Альберте Хейвуд, а к обществу, которое отторгает часть себя самого и удивляется потом, что с ним неладно.
 Ронда ходил взад и вперед по комнате, будто в камере находился он.
 – Этого я напечатать не могу. Слишком многим не понравится.
 – Вот именно.
 – Джордж Хейвуд в курсе?
 – Наверняка. Он у нее бывает каждый месяц.
 – Кто вам сказал?
 – Разные люди, включая саму Альберту. Ей посещения Джорджа в тягость, да и ему нелегко, но он продолжает ездить.
 – Значит, он притворялся, что порвал с ней, чтобы сбить с толку мать?
 – Не исключено, что кого-нибудь еще.
 – Джордж странный человек, – сказал Ронда, хмурясь и глядя в потолок. – Я его не понимаю. То он такой скрытный, что не скажет, какое сегодня число, а то вдруг хватает меня за пуговицу и рассказывает полчаса, как поедет на Гавайи. Зачем?
 – Чтобы вы напечатали это в газете. Так я думаю.
 – Но он никогда не давал нам материала для светской хроники, поднимал крик, если его имя упоминалось в списке гостей на званом обеде. Откуда этот поворот на сто восемьдесят градусов?
 – Ему очень хочется, чтобы все знали о его поездке на Гавайи.
 – "Наш плейбой" и все такое? Нет. Это не похоже на Джорджа.
 – Многое из того, что Джордж сейчас делает, на него не похоже, – сказал Куинн. – Зачем-то ему это надо. Ну, мне пора. Я и так вас задержал.
 Ронда открыл очередную жестянку пива.
 – Куда спешить? Я повздорил с женой и отсиживаюсь, пока она не остынет. Составьте мне компанию. Как насчет пива?
 – Так же, спасибо.
 – Между прочим, вы после приезда видели Марту О'Горман?
 – А в чем дело?
 – Да так. Жена звонила ей в больницу днем, чтобы пригласить на ужин в воскресенье, и ей сказали, что Марта больна, а когда жена поехала к ней домой, чтобы помочь, ни Марты, ни детей, ни машины не было. Я думал, вы знаете, где она.
 – Вы чересчур высокого мнения о моей проницательности. Пока, Ронда.
 – Стойте! – Ронда вдумчиво глядел на пиво. – У меня предчувствие. Насчет вас, Куинн. И оно говорит мне, что вы кое о чем узнали. И скорее всего, о чем-то важном. Нехорошо скрывать это от меня после всего, что я для вас сделал. Я ведь ваш лучший друг. Я дал вам полное досье О'Гормана.
 – Да, мы с вами друзья не разлить водой, – сказал Куинн. – И вот вам мой дружеский совет: ложитесь спать. А что касается предчувствия, то выпейте аспирин, может, пройдет.
 – Вы так думаете?
 – Иногда я ошибаюсь.
 – Сейчас вы точно ошибаетесь. Думаете провести старого газетного волка? У меня интуиция!
 Поднявшись, чтобы проводить Куинна, Ронда наткнулся на угол стола, и Куинн подумал, что сила его интуиции находится в прямой зависимости от количества выпитого.
 Он был рад снова выйти на воздух. Дул свежий ветер, и пустынный днем город наполнился после захода солнца. Все магазины были открыты, перед кинотеатрами выстроились очереди. Машины, набитые подростками, колесили по улицам, оглушая прохожих гудками, визгом шин и криками радио.
 В мотеле Куинн поставил машину в гараж и закрывал дверь, когда кто-то позвал его из-за куста жасмина:
 – Мистер Куинн! Джо!
 Он обернулся и увидел Вилли Кинг, прислонившуюся к стенке гаража, словно ей было нехорошо. Она смотрела на Куинна остекленевшими глазами, и лицо у нее было таким же белым, как цветы на кустах.
 – Я вас жду. Давно, – сказала она, – целую вечность. Я не знаю, что делать.
 – Устраиваете очередное представление, Вилли?
 – Нет! Нет! Это правда.
 – Настоящая правда?
 – Бросьте! Всегда заметно, когда человек врет, а когда нет.
 – В вашем случае – не всегда.
 – Ну что ж, – сказала она, стараясь говорить с достоинством, – тогда не смею вас больше беспокоить.
 – Как хотите.
 – Она пошла прочь, и тут Куинн заметил, что на ногах у нее старые матерчатые тапочки. Вряд ли бы она надела их, если собиралась устроить представление. Он окликнул ее, и она после секундного колебания вернулась.
 – В чем дело, Вилли?
 – Во всем. Вся моя жизнь пошла прахом.
 – Пойдемте ко мне в номер и поговорим спокойно.
 – Нет.
 – Вы не хотите говорить со мной?
 – Я не хочу идти к вам в номер. Это неприлично.
 – Может быть, – сказал Куинн, улыбаясь. – Тут есть еще внутренний двор, пойдемте туда.
 Двор состоял из нескольких квадратных ярдов травы, окружавшей плавательный бассейн величиной с большую лохань. В нем никто не купался, но на бетонной дорожке видны были мокрые детские следы и на воде покачивался крохотный синий матрасик. От мотеля и улицы двор загораживали олеандры, усеянные розовыми и белыми цветами.
 Шезлонги были убраны на ночь, и Куинн с Вилли уселись прямо на траву, еще теплую от солнца. Вилли подавленно и смущенно молчала.
 – Хорошая трава, – услышал наконец Куинн. – Очень трудно добиться, чтобы она была такой в нашем климате. Распылитель приходится держать включенным чуть ли не круглые сутки, но и тогда из земли не вымывается достаточно щелочи...
 – Значит, вам трава покоя не дает?
 – Нет, – сказала она.
 – А что?
 – Джордж. Джордж уехал.
 – Вы это и раньше знали.
 – Да нет же! Он действительно уехал. И никто не знает куда.
 – Вы уверены?
 – Я уверена только в одном: ни на каких Гавайях его нет. – Она осеклась и прижала к горлу ладонь, словно стараясь унять боль. – Он соврал мне. Он мог сказать мне о себе любую правду, что угодно, и я бы все равно его любила, но он соврал, он сделал из меня дуру!
 – Что случилось, Вилли?
 – Когда вы ушли сегодня, мне стало не по себе. Подозрительность – как заразная болезнь. Я позвонила во все авиакомпании Лос-Анджелеса – сплела им историю про срочное семейное дело, по которому мне с Джорджем нужно связаться, а я не уверена, улетел он на Гавайи или нет. Они проверили все списки пассажиров за вторник и среду, и Джорджа Хейвуда ни в одном нет.
 – Они могли ошибиться. Или Джордж улетел под другим именем.
 – Нет, – с горечью сказала Вилли. – Он сбежал. Я уверена. От меня, от своей матери и от борьбы, которую мы с ней ведем из-за него. О, мы, разумеется, порядочные женщины, до драк у нас не доходит, но все равно это ужасно. Наверное, у него наступил предел, а поскольку принять решения он не мог ни в ее, ни в мою пользу, то сбежал от нас обеих.
 – Это был бы поступок труса, а Джордж – по тому что я о нем слышал, – храбрый человек.
 – Может, это я превратила его в труса, сама того не замечая. Но, по крайней мере, ей он тоже не сказал! Если бы вы знали, как я рада! Надо было не звонить ей, а поехать прямо домой, чтобы посмотреть, какое у старой ведьмы будет выражение лица, когда она узнает, что ее дорогой Джордж уехал вовсе не на Гавайи.
 – Вы ей звонили?
 – Да.
 – Зачем?
 – Мне хотелось, мне ужасно хотелось, чтобы ей было так же плохо, как и мне, чтобы она тоже сидела и мучилась: вернется Джордж или нет, – хрипло сказала Вилли.
 – По-моему, вы драматизируете события. С чего бы ему не вернуться?
 Она беспомощно развела руками.
 – Вы знаете больше, чем говорите, Вилли?
 – Не слишком много. В последнее время его грызло что-то, о чем он предпочитал молчать.
 – То есть с тех пор, как я приехал в Чикото?
 – Нет, еще раньше, но когда появились вы со своими вопросами, он стал просто невыносим.
 – Возможно, он боялся моих вопросов, – сказал Куинн, – и из города убежал от меня, а не от вас с матерью?
 Она с минуту молчала.
 – Почему он должен вас бояться? Ему нечего скрывать, кроме... кроме того случая, когда я подошла к вам в кафе.
 – Так это была его затея?
 – Да.
 – Чем он ее объяснял?
 – Он сказал, – последнее слово она выговорила с невольной горечью, – он сказал, что вы, скорее всего, вымогатель, и просил задержать вас, пока он будет обыскивать номер.
 – Откуда он узнал, где мой номер и что я вообще существую?
 – От меня. Я слышала, как вы говорили в редакции с Рондой. Когда вы упомянули об Альберте, я подумала, что надо немедленно сообщить Джорджу, и позвонила ему. Он велел ехать за вами и узнать, кто вы и где остановились.
 – Значит, ваше внимание привлек не О'Горман, а Альберта?
 – Ронда не называл ее по имени, но он говорил о растратчице из банка, а кто это, если не она?
 – Вы всякий раз бежите к телефону, когда кто-нибудь вспоминает Альберту?
 – Нет. Но в вас было что-то подозрительное. Что-то чересчур цепкое. К тому же, если честно, это был повод поднять себе цену в глазах Джорджа. У меня нечасто бывает такая возможность, – серьезно добавила она. – Я обыкновенная женщина. Куда мне тягаться с подвигами миссис Хейвуд, по сравнению с которой все вокруг кажутся заурядными!
 – Вилли, у вас из-за нее самый настоящий комплекс!
 – Ничего удивительного. Она – причина всех моих бед. Иногда мне кажется, что я и в Джорджа-то влюбилась потому, что она меня ненавидела. Страшно говорить такое, Джо, но она не человек, она монстр!
 Я с каждым годом все лучше понимаю, почему Альберта пошла на преступление. Это был ее бунт против матери! Она знала, что в один прекрасный день попадется. Возможно, она специально все затеяла, чтобы уничтожить старуху, и для миссис Хейвуд это не секрет, она не так глупа – большего комплимента ей от меня не дождаться. Вот почему она отказалась от Альберты и потребовала от Джорджа того же.
 Куинн с сомнением смотрел на Вилли.
 – Но Альберта могла найти множество других способов наказать мать. К чему ей было садиться в тюрьму? К чему позорить Джорджа?
 Вилли методично выдергивала из земли травинки, будто молоденькая девушка, гадающая на ромашке: любит – не любит.
 – Как вы думаете, Джо, куда он уехал?
 – Не знаю. И почему – тоже не знаю.
 – Он уехал от матери и от меня.
 – Но он это и раньше мог сделать.
 Совпадение во времени – вот что интересовало Куинна. Марта О'Горман показывает Джорджу письмо и, хотя тот убеждает ее, что оно – всего лишь грубая шутка, Марта видит, что он чем-то взволнован. Вскоре он сообщает знакомым и малознакомым, что едет лечиться на Гавайи. Он даже делает так, чтобы об этом было упомянуто в местной газете.
 – Скажите, Джордж обычно делится с окружающими своими планами?
 – Нет. Он удивил меня в последний раз.
 – Почему он изменил своему правилу, как вы думаете?
 – Понятия не имею.
 – А мне кажется, я знаю, в чем дело, но вам, Вилли, это не понравится.
 – Вы считаете, что может быть хуже, чем сейчас?
 – Гораздо хуже, – сказал Куинн. – Боюсь, что Гавайи это алиби на случай, если здесь, в Чикото, произойдет из ряда вон выходящее событие.
 Она упрямо продолжала дергать травинки.
 – Пока ничего не случилось.
 Куинн видел, что ей страшно.
 – Да, но я хочу, чтобы вы были осторожны, Вилли.
 – Почему я?
 – Он вам доверял. Возможно, он считает, что вы знаете лишнее.
 – Джордж никому ничего не доверял, – с болью сказала Вилли. – Он всегда был сам по себе, как Альберта. Это две устрицы. Захлопнут створки – и все.
 – Но иногда их створки приоткрываются. Друг для друга. Или вы все еще не верите, что Джордж видится с сестрой?
 – Верю.
 – Вспомните, Вилли, вы когда-нибудь заставали Джорджа врасплох? Скажем, когда он был очень взволнован, или выпивал лишнее, или принимал транквилизаторы?
 – Джордж не обсуждал со мной своих проблем, и он редко пьет. Иногда, во время приступов астмы, ему приходится пить много лекарств, но...
 – Вы когда-нибудь видели его в таком состоянии?
 – Иногда. Но он мало чем отличался от себя обычного. – Вилли задумалась и оставила в покое траву, как бы сосредоточив все усилия на том, чтобы вспомнить. – Три года назад ему удалили аппендикс, и отвозила его в больницу я, потому что миссис Хейвуд отказалась. Она сидела дома и вопила, что если бы Джордж ел овес и коренья, аппендикс был бы в полном порядке. Так вот, я была с ним в палате, когда он приходил в себя после наркоза, и слышала, как он орал. И что. Позднее он отказывался верить, что мог такое сказать. Сестры были в шоке, потому что он требовал, чтобы они немедленно оделись, неприлично, мол, работать голыми.
 – Он понимал, что вы рядом?
 – Не совсем.
 – То есть?
 – Он считал, что рядом Альберта, – сказала Вилли. – Джордж называл меня ее именем и говорил, что я – впавшая в идиотизм старая дева, которой надо бы понимать...
 – Что именно понимать?
 – Не сказал. Но злился страшно.
 – Почему?
 – Она отдала какую-то его старую одежду нищему, который проходил мимо их дома. Он называл ее доверчивой, слезливой кретинкой, и правды в этом было не больше, чем в голых медсестрах. Если Альберта действительно отдала вещи Джорджа какому-то нищему, у нее были на то причины. Хейвуды – не добрые самаритяне. Они могут жертвовать в благотворительные фонды, но не подают тем, кто к ним стучится. Я думаю, что добрая Альберта и устроившие стриптиз сестры – из одной компании.
 – Вы потом спрашивали Джорджа об этом?
 – Я процитировала кое-какие его высказывания.
 – И что он?
 – Смеялся, хотя и смущенно. Он ужасно мнительный и больше всего на свете боится выставить себя дураком. Но чувство юмора у него есть, так что голые медсестры пришлись ему по вкусу.
 – А как он реагировал на упоминания об Альберте? Тоже смеялся?
 – Что вы! Ему было стыдно, что он так о ней говорил, даже и в бреду.
 Окончательно потеряв интерес к игре в "любит не любит", Вилли перенесла внимание на дырку, проверченную в тапке большим пальцем, и принялась выдергивать из нее нитки, словно птица, собирающая подстилку для гнезда. Олеандры заглушали городской шум.
 – Как у Джорджа с деньгами, Вилли?
 Она недоуменно посмотрела на Куинна.
 – Конечно, он не миллионер, и ему приходится много работать, но дела идут неплохо. Хуже, чем лет пять назад, но неплохо. На себя он почти не тратит, а вот на мать... Когда ей в прошлый раз делали подтяжку, Джордж выложил тысячу долларов. Ну и, ясное дело, ей пришлось полностью обновить гардероб, чтобы он соответствовал юному личику.
 – Джордж тоже игрок, как Альберта?
 – Нет.
 – Вы уверены?
 – Как я теперь могу быть в чем-то уверена? – беспомощно спросила Вилли. – Могу только сказать, что он никогда об этом не говорил и по натуре человек не азартный. Джордж планирует, а не доверяет случаю. Как он разозлился, когда я поставила на одну лошадь в прошлом году во время дерби! Но, с другой стороны, я проиграла, так что он, наверное, был прав.
 "Джордж и Альберта, – думал Куинн. – Две улитки, планирующие каждый шаг, никогда полностью не закрывавшие створки друг для друга. Нет ли у них какого-нибудь общего плана? Странно, что Джордж исчез незадолго до того, как дело Альберты будет слушаться вновь. Если, конечно, это не часть плана".
 Замысловатая прическа Вилли осела и сползла на сторону, отчего казалось, что она слегка подшофе. Ей это шло. Суждения Вилли тоже не отличались трезвостью.
 – Джо.
 – Да.
 – Как вы думаете, где Джордж?
 – Не исключено, что где-то поблизости, в Чикото.
 – Вы хотите сказать, что он живет здесь, под чужим именем, в каком-нибудь пансионе или в гостинице? Это невозможно. Его все знают. И зачем ему прятаться?
 – А если он чего-то ждет?
 – Чего?
 – Не знаю.
 – Если бы он только посоветовался со мной! Если бы спросил у меня... – Ее голос снова прервался, но она быстро спохватилась: – Хотя, что я говорю? Джордж не спрашивает, он приказывает.
 – И вы надеетесь изменить его, когда он на вас женится?
 – А я не буду его менять. Я люблю слушаться. – Ее губы сжались в упрямую, тонкую полоску. – Очень люблю.
 – Тогда вот вам мой приказ: отправляйтесь домой спать.
 – Мне не это нужно.
 – Вилли, посмотрим правде в глаза: не очень-то вы любите слушаться.
 – Нет, люблю, когда мне приказывает тот, кто надо.
 – Но его здесь нет. Так что довольствуйтесь заменителем.
 – Тоже мне заменитель, – пробурчала она. – Вами самим помыкать можно. Вы и щенка не уговорите.
 – Правда? А некоторые животные, особенно женского пола, воспринимают меня вполне серьезно.
 Она покраснела.
 – Хорошо, я поеду домой, но не потому, что вы мне велели. И не волнуйтесь за нас с Джорджем, я сумею его обломать – когда мы поженимся.
 – Представляете, Вилли, какое количество женщин произносило эти слова под занавес?
 – Представляю. Но мне нужно во что-то верить.
 Он проводил ее до машины. Они шли молча, не касаясь друг друга, как двое посторонних, случайно оказавшихся рядом и поглощенных собственными проблемами. Когда она включила зажигание, он тронул ее за плечо, и она ответила быстрой, смущенной улыбкой.
 – Езжайте осторожно, Вилли.
 – Да.
 – Все будет хорошо.
 – Вы готовы дать мне письменную гарантию?
 – Никто в этом мире не получает письменных гарантий, – сказал Куинн. – Хватит, вы ее достаточно долго ждали.
 – Больше не буду.
 – Спокойной ночи, Вилли.
 В вестибюле мотеля Куинн застал не только клан Фрисби в полном составе, но и других людей, которых он тут прежде не видел. Они все говорили одновременно, и радио было включено на полную мощность. Шум стоял, как на встрече выпускников. Джазовая музыка, лившаяся из радио, дополняла картину.
 Заметив Куинна, Фрисби поспешил к нему, запахивая купальный халат. Его лицо сияло от пота и возбуждения.
 – Мистер Куинн! Подождите минуту!
 Куинн остановился и почувствовал, что сейчас что-то произойдет. Пол под его ногами качнулся, как от подземного толчка.
 – Спасибо, мистер Фрисби, ключи у меня есть.
 – Знаю, но я подумал, что радио у вас в комнате выключено и вы до утра не узнаете, что случилось. – Слова хлюпали во рту Фрисби, словно одежда в стиральной машине. – Это невероятно!
 – Что?
 – Такая тихая, незаметная женщина, никогда бы не подумал, что она на это способна!
 "Марта, – подумал Куинн, – что-то случилось с Мартой". У него возникло желание протянуть руку и зажать Фрисби рот, чтобы тот ничего больше не сказал, но он сдержался.
 – Я чуть не упал, когда услышал. Жена прибежала, потому что думала – мне плохо, так я вскрикнул. "Бесси, – говорю, – Бесси, ты себе представить не можешь, что произошло!" Она говорит: "Марсиане высадились?" – "Нет, – говорю, – Альберта Хейвуд сбежала из тюрьмы".
 – Господи! – вырвалось у Куинна, но не от удивления, а от радости. Он испытал такое облегчение, что несколько мгновений ничего не понимал и мог думать только о Марте. С ней было все в порядке. Она по-прежнему сидела у костра, глядя на огонь. Она была в безопасности.
 – Да, сэр, спряталась в грузовике, который привозит конфеты для автоматов в столовой, и была такова!
 – Когда это случилось?
 – Сегодня днем. Деталей тюремные власти не сообщили, но ее нет! Вернее, она есть, но не там, где надо! – Смех Фрисби больше напоминал нервную икоту. – Ее все еще не нашли, потому что грузовик по дороге несколько раз останавливался и она могла вылезти где угодно. Я думаю, она это заранее спланировала и ее в условленном месте ждал дружок с машиной.
 "На сей раз он, кажется, прав, – подумал Куинн. – Только вместо дружка ее поджидал в зеленом "понтиаке" братец".
 Устрицы вылезли из раковин и привели свой план в действие.
 – Она и сюда может заявиться, – сказал Фрисби.
 – Почему?
 – В кино преступники всегда возвращаются на место преступления, чтобы восстановить справедливость. Что, если она невиновна и собирается это доказать?
 – Не знаю, что она собирается доказать, но в ее вине я не сомневаюсь. Спокойной ночи, мистер Фрисби.
 Долгое время Куинн лежал без сна, слушая урчание кондиционера и злые голоса супружеской пары из соседнего номера, ссорившейся из-за денег.
 "Деньги", – ударило вдруг его. Сестре Благодать деньги прислал ее сын, живущий в Чикаго, а письмо Марте О'Горман было опущено в Эванстоуне, штат Иллинойс [10] . Сын в Чикаго и письмо из Эванстоуна. Если между ними существует связь, то Сестра Благодать об этом знает.




 Глава 16


 Когда солнце было всего лишь белесым отсветом на ночном горизонте, Сестра Благодать уже знала, что день будет прекрасный. Ступая босыми ногами по темной тропинке, ведущей к умывальной, она напевала. Пела она и когда мылась, и ей было все равно, что вода ледяная, а мыло, сваренное в Башне, шершавое и неприятно пахнет. "Славный день Господь послал нам, новый, славный день".
 – Мир тебе, – сказала она вошедшей Сестре Смирение. – Какое хорошее утро, правда?
 Та, со стуком опустив керосиновую лампу, которой освещала себе дорогу, ворчливо сказала:
 – Что в нем хорошего и с чего это ты так веселишься?
 – Не знаю, Сестра. Но мне хорошо!
 – По-моему, у нас слишком много дел, чтобы петь и радоваться.
 – Но работать можно и с радостью!
 – Не знаю, не пробовала.
 – Бедная, у тебя опять болит голова?
 – Ты бы лучше за своей головой следила. О себе я позабочусь.
 Сестра Смирение зачерпнула из тазика пригоршню воды, ополоснула лицо и вытерлась тряпкой из старой рубахи.
 – Другие после Уединения ведут себя иначе.
 – Но мое Уединение кончилось, – сказала упавшим голосом Сестра Благодать. Это было тяжелое время, и ей стало легче, лишь когда она узнала, как трудно было общине без нее. Учителю пришлось сократить наказание с пяти дней до трех, поскольку он не справлялся с Матерью Пуресой. К тому же Брат Венец упал с трактора и подвернул лодыжку. "Я им нужна", – подумала она, и настроение у нее вновь поднялось, хотя в комнате было по-прежнему мрачно, а Сестра Смирение смотрела на нее все так же осуждающе. "Я им нужна, и я здесь". Она держалась за эти слова, будто ребенок за веревку от воздушного змея, летящего высоко в небесах.
 "Славный день Господь послал нам, новый, славный день", – запела она вновь.
 – Что ж, может, и так, – со вздохом сказала Сестра Смирение. Ее лицо блестело, как и до короткого умывания. – Очень уж тяжело стало жить в последнее время. Карма совсем отбилась от рук. Я слышала, у нас появился новенький?
 – Да, и, хотя надеяться рано, я надеюсь, что с ним у нас начнется новая жизнь. Может, это знак свыше и теперь все снова будет хорошо, как раньше.
 – Значит, это точно мужчина?
 – Да. Говорят, он глубоко скорбит о прошлых заблуждениях.
 – Сколько ему лет? Как ты думаешь, Карма не станет за ним бегать?
 – Я его не видела.
 – Дай Бог, чтобы он был старым и немощным, – уныло произнесла Сестра Смирение. – И хорошо бы близоруким.
 – У нас хватает больных и старых, – возразила Сестра Благодать. – Нам нужны молодость, сила, отвага!
 – Это в теории. А на практике мне придется следить за Кармой двадцать четыре часа в сутки. Господи, как же трудно быть матерью!
 – Да, – покорно согласилась Сестра Благодать, – да, ты права.
 – У тебя-то все позади, а мои беды только начинаются.
 – Кстати о Карме, Сестра. Почему бы тебе не отпустить ее на некоторое время?
 – Куда?
 – У тебя сестра в Лос-Анджелесе, Карма могла бы пожить с ней...
 – Если она сейчас уедет, то больше не вернется. Ее прельщают мирские удовольствия. Она еще не знает, как они опасны, сколько в них мерзости. Отослать ее в Лос-Анджелес – все равно что отправить в ад. Как ты мне можешь такое предлагать? Или ты в Уединении совсем соображать перестала?
 – Вроде бы нет, – сказала Сестра Благодать. Но она понимала, что Сестра Смирение отчасти права, странно так хорошо себя чувствовать после наказания. С другой стороны, оно кончилось почти неделю назад, и страдания потускнели в ее памяти, как отражение в треснувшем, грязном зеркале.
 Выйдя наружу, она снова принялась напевать, замолкая только, чтобы поздороваться с проходившими мимо Братьями и Сестрами.
 – Доброе утро, Брат Сердце... Мир тебе, Брат Свет. Как новая козочка?
 – Резвится вовсю и нежная, как сливки.
 – Ах она красавица! Новый день, новая козочка, новый человек в общине. "Славный день Господь послал нам, новый, славный день".
 – Доброе утро, Брат Голос. Как ты себя чувствуешь?
 Брат Голос улыбнулся и кивнул.
 – А как твой попугай?
 Еще улыбка, еще кивок. Сестра Благодать знала, что он может говорить, если захочет, но не понукала его, пусть молчит. "Славный день..."
 В кухне она растопила плиту дровами, которые брат Голос принес из сарая, а затем помогла Сестре Смирение пожарить яичницу с ветчиной, тайно надеясь, что Учитель появится к завтраку и приведет с собой новенького. Пока его никто не видел, кроме Учителя и Матери Пуресы: он находился в Башне, разговаривая с Учителем и наблюдая через окна за жизнью общины. Сестра Благодать знала, какое это трудное время для них обоих. Вступить в общину было нелегко, и ей хотелось, чтобы Учитель не проявлял к новичку обычной строгости, не отпугнул бы его. Общине нужна была новая кровь, новые силы. Братья и Сестры часто болели в последнее время – они чересчур много работали. Как кстати пришлась бы пара сильных рук, чтобы доить коз, пропалывать овощи, колоть дрова, пара сильных ног, чтобы ходить за скотом...
 – Ты опять задумалась, Сестра, – осуждающе произнес Брат Венец. – Я три раза попросил у тебя хлеба. Моя лодыжка на пустой желудок не заживет.
 – Она уже почти зажила.
 – Вовсе нет! Ты так говоришь, потому что затаила на меня злобу. Хотя знаешь, что я должен был все рассказать Учителю.
 – Глупости, мне некогда злиться. Покажи-ка свою лодыжку. Видишь? Опухоль спала.
 Брат Голос ревниво слушал их разговор. Ему было обидно, что Сестра Благодать заботится не о нем. Приложив руку к груди, он громко кашлянул, но Сестра, догадавшись, в чем дело, притворилась, что не слышит.
 – Как новенькая! – сказала она, легко коснувшись лодыжки Брата Венец.
 Новая лодыжка, новый день, новая козочка, новый Брат. "Славный день..."
 Но Учитель не вышел к завтраку, и Сестра Смирение понесла в Башню поднос, а Карма с Сестрой Благодать принялись мыть посуду.
 Под звяканье оловянных тарелок и кружек Сестра Благодать снова запела: "Славный день Господь послал нам, новый, славный день". Музыка была непривычной для обитателей Башни, здесь пели только старые церковные псалмы, к которым Учитель написал новые слова. Они все были одинаково грозными и унылыми.
 – С чего это ты расшумелась? – спросила, вытирая со стола, Карма так неприязненно, словно Сестра Благодать была ее личным врагом.
 – Радуюсь жизни.
 – А я нет. Все дни похожи один на другой, и ничего не происходит. Если не считать того, что мы стареем.
 – Ну-ну, перестань, не копируй свою мать. Когда человек начинает брюзжать, ему трудно остановиться.
 – При такой жизни я имею полное право брюзжать.
 – А если тебя услышат? – спросила Сестра Благодать со всей строгостью, на какую была способна. – Мне бы не хотелось, чтобы тебя опять наказывали.
 – Я все время наказана. Я здесь живу. Мне это опротивело, и в следующий раз я убегу непременно.
 – Нет, Карма, нет! Я понимаю, что трудно думать о вечности, когда ты молод, но постарайся! Изранив босые ноги о грубую и колючую землю, ты ступишь на гладкую золотую почву райского сада. Помни об этом, девочка!
 – Откуда я знаю, что это правда?
 – Это правда! – Но голос отозвался в ее ушах фальшивым эхом: "Правда?" – Ты должна помнить о вечном блаженстве. – "Должна?"
 – Не могу. Я все время думаю о мальчиках и девочках из школы, какие у них красивые свитера, как они смеются, сколько читают! Сотни книг о том, чего я никогда не видела! Трогать их, знать, что они тут – до чего это было хорошо! – Лицо Кармы побледнело, алые прыщики горели на нем, будто клоунский грим. – Почему у нас нет книг, Сестра?
 – Если бы все читали, некогда было бы работать. Мы должны...
 – Это не настоящая причина.
 Сестра Благодать бросила на нее тревожный взгляд.
 – Пожалуйста, Карма, не говори об этом. Наши правила запрещают...
 – Знаю. И знаю почему. Если мы прочитаем в книгах, как живут другие люди, то не захотим остаться, и общину придется закрыть.
 – Учитель лучше знает, что нам нужно, а что нет. Верь мне, он мудрый человек.
 – Не знаю...
 – Ох, Карма, что же нам с тобой делать?
 – Отпустите меня.
 – Ты пропадешь в грешном мире, он жесток!
 – Я пропадаю здесь.
 Исчерпав доводы, Сестра Благодать в отчаянии принялась мыть дважды вымытую тарелку. "Карме пора уходить отсюда, – думала она, – и ей надо помочь. Но как? Господи, вразуми!"
 – Мистер Куинн считает, что мир не такой уж жестокий, – сказала Карма.
 Сестра Благодать вздрогнула. Она вторую неделю старалась забыть это имя, запирала его на засов, но то ли засов был слабый, то ли она нестойкой.
 – Не важно, что он считает. Мистер Куинн навсегда ушел из нашей жизни.
 – А вот и нет!
 – Что ты хочешь сказать?
 – Ничего!
 Сестра Благодать схватила Карму за плечи мокрыми руками и тряхнула.
 – Ты его видела? Говорила с ним?
 – Да.
 – Когда?
 – Когда ты была в Уединении. Он сказал, что вернется и привезет мне мазь от угрей. Я ему верю.
 – Он не вернется.
 – Но он обещал!
 – Он не вернется! – повторила Сестра Благодать, задвигая засов поглубже. – Ему здесь нечего делать. Он наш враг.
 В глазах Кармы сверкнуло злорадство.
 – Учитель говорит, что у нас нет врагов – только друзья, которые еще не увидели света. Что, если мистер Куинн вернется за светом? – торжествующе сказала она.
 – Мистер Куинн вернулся к игорным столам в Рино. Там его место. Если он тебе что-то обещал, то поступил легкомысленно, а ты глупая девочка и веришь ему. Карма, я совершила большую ошибку, к которой имеет отношение мистер Куинн, и наказана за нее. Но это в прошлом. Мы его больше не увидим, и говорить о нем нельзя, ясно тебе? – Помолчав, она добавила более спокойным тоном: – У мистера Куинна не было дурных намерений, но его поступки обернулись злом.
 – Потому что он искал Патрика О'Гормана?
 – Где ты слышала это имя? – спросила Сестра Благодать уже не с деланной, а настоящей строгостью.
 – Нигде, – испуганно отозвалась Карма. – Оно... оно само появилось у меня в голове... из воздуха.
 – Неправда! Тебе его назвал мистер Куинн.
 – Честное слово, нет!
 Руки Сестры Благодать бессильно упали.
 – Я отказываюсь тебя понимать, Карма.
 – Вот и хорошо, – сказала Карма тихим, злым голосом. – Пусть и другие откажутся. Тогда я смогу уехать с мистером Куинном, когда он привезет мне мазь.
 – Он не приедет! Мистер Куинн выполнил поручение, которое я дала ему в минуту слабости, и у него нет больше причины возвращаться. Обещание, данное ребенку, для людей, подобных мистеру Куинну, ничего не значит. Только такая наивная девочка, как ты, может относиться к нему серьезно.
 – Вы сами относитесь к нему серьезно, – сказала Карма, – потому и боитесь.
 – Боюсь? – Слово упало на середину комнаты, будто камень с неба, и Сестра Благодать сочла необходимым спрятать его под ворохом других слов: – Ты хорошая девочка, Карма, но у тебя чересчур живое воображение. И мне кажется, ты забрала в голову невесть что.
 – Вот еще!
 – Да, ты считаешь, что мистер Куинн – принц, который увезет тебя отсюда и превратит в красавицу с помощью чудесной мази. Какая глупая мечта!
 И она повернулась к лохани с грязной посудой. Вода остыла, и на поверхности плавал жир. Тарелки теперь не намылишь. Заставив себя опустить руки в грязную воду, она попробовала вспомнить песню, которую пела, но слова не казались ей больше пророческими, они звучали грустно и вопросительно: "Будет новый день наш славен? Да иль нет, Господь?"
 В полдень им велели собраться у алтаря во дворе Башни, и Учитель, выведя за собой худого, высокого человека в очках, уже бритого наголо и в таком же одеянии, как у всех, сказал:
 – С радостью и умилением представляю вам Брата Ангельское Терпение, который пришел, чтобы разделить наш жребий в этом мире и нашу славу в мире ином. Аминь.
 – Аминь, – сказал Брат Терпение.
 – Аминь, – отозвались остальные. Затем им было велено разойтись, и они вернулись к своим делам, каждый в мыслях о новом Брате. Брат Свет отправился на скотный двор, думая по дороге о мягких, изнеженных руках новичка, с удовольствием представляя, как они покроются ссадинами и загрубеют. Сестра Смирение в ужасе побежала на кухню.
 "Он не старик! Но плохо видит, и надо надеяться, не сразу заметит Карму. О Господи, почему она так грубо и быстро взрослеет?"
 Брат Венец, садясь в трактор, радостно насвистывал в щель между передними зубами. Он видел машину новичка. Какая она красивая и как плавно урчание мотора переходило в низкий, мощный рокот! Он представил себя за рулем: нога жмет на акселератор, и он летит по горным дорогам, только шины скрипят на поворотах. Зззу-мм, берегись, зззу-мм!
 Братья Верное Сердце и Голос Пророков пропалывали овощи в огороде.
 – Главное, сильная ли у него спина? – говорил Брат Сердце. – Руки и ноги от работы крепнут, но сильная спина – это дар Господень!
 Брат Голос послушно кивал, мечтая о том, чтобы Брат Сердце замолчал хоть на минуту. К старости он сделался ужасно болтлив.
 – Да, сэр, сильная спина у мужчины и изящные, маленькие руки и ноги у женщины – это дары Господни. Ты согласен, Брат? Ах, женщины! Признаться, мне их недостает. Хочешь, скажу тебе секрет? Я никогда не был красавцем, но женщины во мне души не чаяли.
 Брат Голос снова кивнул. "Если он сейчас же не замолчит, я его убью".
 – Ты сегодня не в духе, Брат Голос? Опять плохо себя чувствуешь? Совсем тебя плеврит замучил. Хватит работать, отдохни. Сестра Благодать говорит, что тебе нельзя перетруждаться. Пойди полежи в тени.
 Учитель поднялся на вершину Башни и стал у окна, глядя на синее озеро в зеленой долине и на зеленые горы в синем небе. При виде этой картины он обычно чувствовал прилив сил, но сегодня он ощущал себя старым и разбитым. Ему было трудно испытывать Брата Терпение, одновременно подвергаясь его испытанию, и следить, чтобы Мать Пуреса была спокойна. По мере того как ее тело слабело, она все глубже погружалась памятью в прошлое. Отдавая приказания Каприоту, умершему тридцать лет назад, она приходила в негодование оттого, что он их не выполняет. Она звала родителей и сестер и горько плакала, когда они не отзывались. Иногда она начинала перебирать четки, которые у нее было невозможно отнять, и читала молитвы, заученные в детстве. Нового Брата она возненавидела сразу же, проклинала его по-испански, грозилась побить хлыстом и кричала, что он хочет ее ограбить. Учитель понимал, что скоро она не сможет жить в Башне, и молился, чтобы она умерла прежде, чем ему придется ее отослать.
 Когда он представлял общине нового Брата, Мать Пуреса отдыхала у себя в комнате. Подойдя теперь к ее двери, он тихонько постучал и спросил:
 – Ты спишь, радость моя?
 Она не ответила.
 – Пуреса, ты спишь?
 Тишина. "Спит, – подумал он. – Смилуйся над ней, Господь, пошли ей сейчас смерть".
 Заперев комнату на засов, чтобы она не могла выйти, Учитель вернулся в свою комнату и приступил к молитве.
 Мать Пуреса, следившая из-за алтаря во дворе, как он запирает ее дверь, тихо рассмеялась и хихикала до тех пор, пока на глазах у нее не выступили слезы.
 Она не спешила уйти. Здесь было так хорошо, так прохладно. Глаза ее закрылись, подбородок ткнулся в иссохшую грудь, и в этот момент с неба на нее обрушился Каприот.




 Глава 17


 Она шла по дороге, напряженно выпрямившись и отставив от тела руки, будто ребенок, который испачкался во время игры. Даже издали Куинн видел, что это кровь. Вся ее одежда была в крови.
 Остановив машину, он побежал ей навстречу.
 – Мать Пуреса, что вы тут делаете?
 Она смотрела на него без испуга или удивления, как на совершенно незнакомого человека.
 – Ищу умывальную. Я испачкала руки. Они липкие, и это ужасно неприятно.
 – Где вы их испачкали?
 – Там. – Она неопределенно махнула рукой.
 – Но умывальная в противоположном направлении.
 – Подумать только! Я опять заблудилась. – Она поглядела на него с любопытством, склонив к плечу голову, как птица. – А откуда вы знаете, где умывальная?
 – Я бывал тут прежде. Вы говорили со мной и обещали прислать официальное приглашение через Каприота.
 – Боюсь, что ничего не получится. Каприот у меня больше не служит. На сей раз он слишком много себе позволил, и я велела ему убираться до захода солнца... Вы, наверное, думаете, что это настоящая кровь?
 – Да, – сурово сказал Куинн. – Да, это кровь.
 – Глупости! Это сок. Какой-то сок, в который Каприот влил крахмала, чтобы подшутить надо мной. Дерзкая и жестокая шутка, вы не находите?
 – Где он сейчас?
 – Там.
 – Где?!
 – Молодой человек, если вы будете кричать на меня, я прикажу вас выпороть.
 – Мать Пуреса, это очень важно, – сказал Куинн, пытаясь смягчить голос, – кровь настоящая.
 – Вы все-таки попались на его удочку. – Она коснулась пятна на груди, которое уже потемнело и начало засыхать. – Настоящая кровь? Вы уверены?
 – Да.
 – Боже, он не поленился собрать настоящую кровь и облиться ею с головы до ног! Какая обстоятельность! Откуда он ее взял, по-вашему? Из барашка или из курицы. А, я поняла! Он сделал вид, что принес себя в жертву на алтаре... Куда же вы, молодой человек? Не бегите, вы обещали сказать мне, где умывальная.
 Она смотрела ему вслед, пока он не исчез за деревьями. Солнце било ей прямо в лицо. Закрыв глаза, она вспомнила просторный старый дом своей юности, с толстыми кирпичными стенами и черепичной крышей, не пускавшими внутрь зной и уличные крики. Какой там царил порядок, как было тихо и чисто! Ей не приходилось думать о грязи и крови. Она ни разу не видела настоящую кровь до тех пор, пока Каприот... "Соберись с духом, Изабелла. Каприота сбросила лошадь, он мертв".
 Она открыла глаза и крикнула в отчаянии:
 – Каприот! Каприот, ты умер?
 По дороге к ней спешили Учитель, толстая, низенькая женщина с вечно обиженным лицом, которая приносила завтрак, и Брат Венец со злыми глазами. "Пуреса!" – звали они, но это было не ее имя. У нее было много имен, но такого среди них не было.
 – Я – дона Изабелла Констансиа Керида Фелисиа де ла Герра. Обращайтесь ко мне правильно.
 – Пойдем с нами, Изабелла, – сказал Учитель.
 – Ты приказываешь мне, Гарри? Помни, ты всего лишь продавец из бакалеи. Где у тебя начались видения? Среди банок с крупой?
 – Пожалуйста, успокойся, Пу... Изабелла.
 – Я все сказала. – Она гордо поглядела вокруг. – И теперь прошу показать мне дорогу к умывальной. У меня на руках какая-то кровь, ее нужно немедленно смыть.
 – Ты видела, как это произошло, Изабелла?
 – Что я должна была видеть?
 – Брат Ангельское Терпение разбился.
 – Конечно, разбился! Неужели он думал, что полетит, если будет махать руками?
 Тело лежало там, где сказала Мать Пуреса, – перед алтарем. Лицо погибшего ударилось о выступавшие из земли камни, и его невозможно было опознать, но Куинн видел у сарая машину – зеленый "понтиак" – и знал, что это Джордж Хейвуд. Ему стало невыносимо жаль и Хейвуда, и обеих женщин, которые проиграли битву за него и никогда не простят друг другу поражения, как не простили бы победы.
 Кровь уже перестала течь, но тело было еще теплым, из чего Куинн заключил, что смерть наступила не более получаса назад. Обритая голова, босые ноги и такое же, как у остальных обитателей Башни, одеяние свидетельствовали, что Хейвуд пришел сюда насовсем. Но как долго он здесь находился? С тех пор, как попрощался с Вилли Кинг и уехал из Чикото? В таком случае кто помог Альберте Хейвуд бежать из тюрьмы? Или они собирались укрыться здесь вдвоем?
 Куинн потряс головой, словно отвечая на вопрос, сказанный вслух кем-то невидимым. "Нет, Джордж никогда не выбрал бы в качестве укрытия Башню. Скорее всего он слышал от Вилли, или от Джона Ронды, или от Марты О'Горман, что кто-то из живущих тут интересуется О'Горманом. Он не стал бы прятаться в месте, о котором известно мне. И вообще, зачем ему прятаться?"
 Смерть, странное окружение, вид и запах свежей крови вызывали у него тошноту, и он поспешил на лужайку перед Башней, хватая ртом воздух, будто пловец, вырвавшийся из-под толщи воды.
 Сестра Смирение и Брат Венец вели по тропинке Мать Пуресу, оживленно говорящую по-испански. За ними понуро шел Учитель.
 – Отведите ее к себе и вымойте, – сказал он, – только осторожно, у нее хрупкие кости. Где Сестра Благодать? Пусть она вам поможет.
 – Сестра Благодать нездорова, – сказала Сестра Смирение. – У нее что-то с желудком.
 – Тогда сделайте сами что сможете.
 Когда они ушли, он повернулся к Куинну.
 – Вы оказались здесь в недобрый час, мистер Куинн. Наш новый Брат умер.
 – Как это произошло?
 – Я молился у себя в комнате и не видел, но, по-моему, это очевидно: Брат Терпение был несчастным человеком, бремя забот оказалось ему не по силам, и он покончил с ними способом, который я не могу оправдать, но который вызывает у меня глубочайшее сострадание.
 – Он бросился с Башни?
 – Да. Наверное, я виноват в том, что недооценил степень его отчаяния. – Вздох Учителя скорее напоминал стон. – Если это так, пусть Господь простит меня, а ему ниспошлет вечное блаженство.
 – Если вы не видели, как он прыгнул, почему вы так быстро спустились?
 – Я услышал, как закричала Мать Пуреса, выбежал на галерею и увидел, что она стоит над телом Брата и кричит, чтобы он перестал притворяться и встал. Когда я окликнул ее, она убежала. Я спустился вниз и, убедившись, что ничем не могу помочь бедному Брату Терпение, поспешил за ней. По дороге я встретил Сестру Смирение и Брата Венец и попросил их помочь.
 – Значит, остальные еще не знают о Хейвуде?
 – Нет. – Учитель глотнул и вытер рукавом пот с лица. – Вы... вы назвали его Хейвудом?
 – Так его зовут.
 – Он был вашим другом?
 – Я знаю его семью.
 – Он говорил мне, что у него больше нет семьи, что он один в этом мире. Значит, он мне лгал? Вы это хотите сказать?
 – Я говорю только, что у него есть мать, две сестры и невеста.
 Учитель вздрогнул, как от удара, но не потому, что у Хейвуда оказалась семья, а потому, что тот его обманул. Это было тяжелым испытанием для его самолюбия. Опустив голову, он сказал:
 – Я уверен, что это не было намеренной ложью. Он чувствовал себя одиноким, не связанным духовно ни с кем из людей. Вот вам и объяснение.
 – Вы поверили, что он хочет жить здесь?
 – Разумеется! Зачем ему было стремиться к нам? Мы живем очень нелегкой жизнью.
 – Что вы собираетесь делать?
 – Делать?
 – С трупом.
 – Забота о живых – такая же часть нашей жизни, как и забота о мертвых, – сказал Учитель. – Мы похороним его достойно.
 – Не сообщая властям?
 – Я здесь власть.
 – Шериф, коронер, судья, врач, патологоанатом, душеприказчик?
 – Да, это все я. И пожалуйста, избавьте меня от вашей неуместной иронии, мистер Куинн.
 – У вас много обязанностей, Учитель.
 – Бог дал мне силы исполнять их, – спокойно сказал Учитель, – и понимание того, как исполнять.
 – Шериф может быть другого мнения.
 – У шерифа свои дела, а у меня свои.
 – Но существуют законы, и их действие распространяется на вас тоже. О смерти Хейвуда надо сообщить властям. Если не вы, то я это сделаю.
 – Зачем? – спросил Учитель. – Мы тихие, безобидные люди. Мы никому не причиняем зла, не просим привилегий, мы всего лишь хотим жить, как избрали.
 – Хорошо, тогда скажем так: к вам из грешного мира пришел человек и вскоре погиб. Это дело шерифа.
 – Брат Ангельское Терпение был одним из нас, мистер Куинн.
 – Это был Джордж Хейвуд, – сказал Куинн. – Торговец недвижимостью из Чикото. Не знаю, что он у вас искал, но спасение души в его планы не входило.
 – Бог да простит вам богохульство, мистер Куинн. Брат Терпение был Истинно Верующим.
 – Это вы Истинно Верующий, а не Хейвуд.
 – Его фамилия Мартин. Он был банкиром из Сан-Диего, одиноким, измученным человеком.
 В какой-то момент Куинну показалось, что он на самом деле ошибся и зеленый "понтиак" – "совпадение". Но затем он увидел тревогу в глазах Учителя, услышал сомнение в его голосе.
 – Хьюберт Мартин. Его жена умерла два месяца назад...
 – Десять лет назад.
 – Он чувствовал себя потерянным и одиноким.
 – У него рыжая подруга по имени Вилли Кинг.
 Учитель привалился к арке, словно груз неожиданной правды был слишком тяжел для него.
 – Значит... значит, он не искал спасения?
 – Нет.
 – Зачем же тогда он пришел сюда? Чтобы обмануть нас, ограбить? Но у нас нечего красть, а свою машину он отдал в общее пользование. У нас очень мало денег.
 – Возможно, он думал, что их у вас много?
 – Нет! Я подробно объяснил ему систему натурального хозяйства, которым мы живем. Я даже показал ему наши расходные книги, чтобы он убедился, как мало мы тратим. Деньги нам нужны только на бензин, или на запасные части для трактора, или на очки, если у кого-то ухудшится зрение.
 – Хейвуда это заинтересовано?
 – Да, очень. Поскольку он был банкиром...
 – Торговцем недвижимостью.
 – Ах да, я забыл... Какой ужасный день. Извините, мистер Куинн, мне надо сообщить печальную весть Братьям и Сестрам и попросить Сестру Благодать заняться телом.
 – Лучше будет ничего не трогать до приезда шерифа.
 – Шериф, да... Вы ему, конечно, сообщите.
 – У меня нет выбора.
 – Пожалуйста, я вас очень прошу, не говорите им о Матери Пуресе. Допрос ее испугает. Она как ребенок.
 – Дети бывают иногда жестокими и способны на насилие.
 – Она жестока только на словах и слишком слаба телом, чтобы столкнуть вниз мужчину. Да простит мне Бог саму мысль об этом.
 Опустив руку в складки одеяния, он вынул ключ, и Куинн с удивлением увидал, что это ключ зажигания от его машины.
 – Вы хотели задержать меня здесь? – спросил он.
 – Нет. Я всего лишь хотел проследить за вашим отъездом. Откуда мне было знать, что у Хейвуда есть семья и друзья и что его смерть потребует расследования? Можете ехать, мистер Куинн, но сначала я хочу, чтобы вы поняли, какой непоправимый вред наносите нам. Мы дали вам пищу, когда вы были голодны, и кров, когда вам негде было укрыться. Мы молились за вас, хотя вы и безбожник.
 – Я не виноват, что события приняли такой оборот. Я никому не хотел зла.
 – Это вы скажете собственной совести. А отсутствие дурных намерений ничего не меняет. Разлившаяся в половодье река не собирается заливать берег, а айсберг не стремится раздавить корабль, однако урожай гибнет, а корабль тонет. Да, корабль тонет... И люди на нем. Да, да, я вижу это так ясно!
 – Мне пора ехать.
 – Они кричат, чтобы я спас их. Корабль ломается пополам, вода кипит от гнева... Не бойтесь, дети мои, я иду, я открою вам небесные врата.
 – До свидания, Учитель.
 Куинн пошел прочь. Сердце его так колотилось о ребра, словно хотело выскочить из груди. Он не мог разжать зубы, а во рту у него был привкус старой блевотины, ошметки прошлого, которые он не в состоянии был проглотить.
 Карма бежала неуклюже, будто тело у нее было чужое. Увидев Куинна, она крикнула:
 – Где Учитель?
 – В Башне.
 – Сестра Благодать заболела. Ей плохо, очень плохо! Брат Голос плачет, мамы нигде нет, и я не знаю, что делать. Я не знаю, что делать!
 – Успокойся. Где сейчас Сестра?
 – В кухне. Она упала на пол. Она такая страшная! Я боюсь, что она умрет! Пожалуйста, спасите ее. Она сказала, что поможет мне выбраться отсюда, утром обещала! Пожалуйста, не дайте ей умереть!
 Сестра Благодать лежала на полу, скрючившись от боли. Из оскаленного рта текла густая бесцветная жидкость, и для обыкновенной слюны ее было слишком много. Брат Голос старался удержать на ее лбу мокрое полотенце, но она отворачивалась и стонала.
 – Давно это продолжается? – спросил Куинн у Кармы.
 – Не знаю.
 – А когда началось – до обеда или после?
 – После. Примерно через полчаса.
 – На что она жаловалась?
 – На рези в животе и боль в горле. Она вышла наружу, и ее вырвало, а потом она вернулась и упала на пол. Я закричала, а Брат Голос был в умывальной и услыхал.
 – Ее нужно отвезти в больницу.
 Брат Голос покачал головой.
 – Нет! – вскрикнула Карма. – Учитель не позволит. Он не верит в...
 – Тихо!
 Куинн опустился возле Сестры Благодать на колени и сжал ей запястье. Пульс едва прослушивался, руки и лоб горели, будто она потеряла много жидкости.
 – Вы меня слышите, Сестра? Я отвезу вас в больницу. Не бойтесь, там вас вылечат. Помните наш разговор о горячей ванне и розовых махровых тапочках? Вы будете купаться в ванне сколько захотите, и я скуплю для вас все махровые тапочки в городе. Сестра!
 На мгновение она открыла глаза, посмотрела невидяще, и в следующее мгновение веки ее снова сомкнулись.
 Куинн встал.
 – Я подгоню машину.
 – Я с вами, – сказала Карма.
 – Тебе лучше остаться здесь. Попробуй напоить ее водой.
 – Я уже пробовала, и Брат Голос тоже, но у нас не получилось. – Она торопливо шла вслед за Куинном, оглядываясь, словно за ней кто-то следил. – Сестра Благодать была сегодня утром такой веселой, все время пела. Если бы она была больна, то не пела бы, не говорила бы, что ей хорошо. Но когда я сказала, что вы приедете и привезете мне мазь...
 – Мазь в машине. Значит, Сестре Благодать не понравилось, что я вернусь?
 – Нет. Она почему-то испугалась и сказала, что вы наш враг.
 – Да ничей я не враг! И с Сестрой Благодать мы неплохо ладили.
 – Она так не считала. Она сказала, что вы вернулись к игорным столам в Рино, где вам и место. И назвала меня глупой девчонкой за то, что я поверила вашему обещанию.
 – Почему она испугалась, Карма?
 – Не знаю. Может, из-за О'Гормана? Когда я назвала его имя, она даже побледнела. Мне показалось, она не хочет слышать ни о вас, ни об О'Гормане – знаете, как бывает, когда человек что-то выяснил и не хочет больше об этом думать.
 Куинн нахмурился. "Когда человек что-то выяснил... Пока ясно только, что О'Гормана убили".
 – Карма, вам почту доставляют? – спросил он.
 – Если проехать по шоссе три мили, то у поворота к ранчо вы увидите два почтовых ящика. Раз в неделю Учитель туда ездит. Чаще и не надо, ничего важного нам все равно не присылают.
 – Ваши письма вы тоже там оставляете?
 – Нам разрешают писать, только когда это действительно необходимо, например, чтобы исправить зло, которое кто-то совершил раньше.
 "Исправить зло, – подумал Куинн. – Признаться в убийстве и очиститься от греха".
 – Сестра Благодать когда-нибудь говорила о своем сыне?
 – Со мной – нет, хотя я знаю, что он у нее есть.
 – Как его зовут?
 – Ну, фамилия у него такая же, как у нее, Фезерстоун. Наверное, его зовут Чарли Фезерстоун.
 – Почему ты так думаешь?
 – Когда она упала на пол и Брат Голос подбежал к ней, она посмотрела на него и сказала "Чарли", будто просила его передать Чарли, что она заболела. Так мне показалось.
 – А она не могла назвать Брата Голос – Чарли?
 – Нет, конечно. Она не хуже меня знала, что его зовут Майкл. Майкл Робертсон.
 – У тебя хорошая память, Карма.
 Она вспыхнула и неловким движением поднесла руки к лицу, чтобы скрыть румянец.
 – Мне особенно нечего запоминать. Единственное, что я читаю, – это регистрационную книгу Учителя, когда сижу с Матерью Пуресой. Иногда я читаю ее вслух, как настоящую книгу. Матери Пуресе это очень нравится, только она все время спрашивает, что стало с этими людьми. Я отвечаю, что они жили долго и счастливо.
 Куинн представил себе эту странную и трогательную картину: девочка, серьезно читающая список имен, и выжившая из ума старушка, серьезно ее слушающая. "И там была женщина по имени Мария Алиса Фезерстоун и мужчина по имени Майкл Робертсон". – "А что с ними стало?" – "Они жили долго и счастливо".
 – Кого-нибудь из Братьев зовут Чарльз?
 – Нет. Точно нет.
 Машина была совсем рядом. Бросив Куинна, Карма подбежала к ней, распахнула дверцу и с радостным криком схватила бутылочку с лосьоном, лежавшую на переднем сиденье. Прижав бутылочку к лицу, словно чудесная жидкость могла превратить ее в красавицу прямо через стекло, она шептала:
 – Теперь я буду не хуже других девочек. И поеду в Лос-Анджелес, и буду жить с тетей, миссис Харли Бакстер Вуд. Какое красивое имя! И я снова буду ходить в школу, и...
 – Будешь жить долго и счастливо?
 – Да! Да! Да!
 Хотя Куинн, несмотря на деревья, сумел подогнать машину к двери кухни, понадобились усилия трех человек – его, Кармы и Брата Голос, – чтобы уложить Сестру Благодать на заднее сиденье. Брат Голос положил ей под голову сложенное одеяло, а на лоб – мокрую тряпку, которую она больше не сбрасывала. Она потеряла сознание.
 Куинн и Брат Голос поняли, что это плохой знак, но Карма обрадовалась.
 – Заснула! Значит, ей легче и она скоро поправится. И будет жить долго и счастливо!
 Куинн был слишком занят и потому не ответил, но услышал вдруг хриплое: "Замолчи!" Это сказал Брат Голос, с ненавистью глядя на Карму, которая застыла от удивления.
 – Как вы думаете, она с сиденья не упадет? – спросил Куинн Брата Голос, вытиравшего рукавом глаза.
 – Нет, если вы будете ехать медленно. – Звуки давались ему с трудом и напоминали скрип заржавевших петель.
 – Ехать придется быстро.
 – Перед ней раскрываются небесные врата? Вы это хотите сказать?
 – Она очень плоха.
 – Господи, прошу тебя, Господи, даруй ей легкий конец!
 Куинн осторожно повел машину вниз по холму. В боковом зеркале ему был виден Брат Голос, упавший на колени с руками, воздетыми вверх, но вскоре деревья скрыли его, а затем исчезла и Башня со всеми постройками.
 Он миновал долину и въехал в засушливую полосу. Деревья на глазах становились хилыми и уродливыми. Выжженная солнцем земля, которая могла дать так мало жизни, казалась подходящим местом для смерти.
 – Сестра! Вы слышите меня? Если кто-то причинил вам зло, это моя вина. Я не послушался вас. Вы говорили, чтобы я не пытался найти О'Гормана, потому что это принесет несчастье. Вы только просили узнать, где он живет. На этом нужно было поставить точку. Простите меня, Сестра, пожалуйста, простите меня!
 "Простите". Слово эхом отскочило от каменных глыб, несущихся за окном. "Простите!" И бесформенная серая масса на заднем сиденье шевельнулась. Куинн уловил это движение в зеркале.
 – Зачем вы просили найти мертвеца, Сестра?
 Ответа не последовало.
 – Когда вы говорили, чтобы я не пытался встретиться с ним, вы не были уверены, что он мертв. Но вы слышали об О'Гормане, знали, что с ним произошло несчастье. Кто мог вам рассказать кроме убийцы? И почему он вдруг решил сознаться сейчас, спустя столько лет? Не потому ли, что я просил вас на прошлой неделе пожалеть Марту О'Горман, внести в ее жизнь ясность?.. Это вы заставили убийцу написать письмо Марте? Почему вы стараетесь защитить его?
 С заднего сиденья раздался слабый, протестующий крик.
 – Вы поверили, что он раскаялся и больше никого не убьет?
 Теперь крик был громче, яростнее, словно кричал ребенок, протестующий против несправедливости, но Куинну было непонятно, против кого направлен протест: против него, против убийцы или кого-то третьего?
 – Кто убил О'Гормана, Сестра?




 Глава 18


 В реанимационное отделение больницы Сан-Феличе Сестру Благодать внесли на носилках. Молодая медсестра провела Куинна в приемный покой, размерами больше соответствующий ящику, чем комнате, и стала задавать вопросы.
 – Как звали больную? Кто ее ближайшие родственники? Сколько ей лет? Лечилась ли она от каких-нибудь хронических болезней? Каковы были первые признаки ее теперешнего состояния? Когда и что она в последний раз ела? Была ли у нее рвота? Какова была окраска рвотных масс? Каков запах? Было ли ей трудно говорить? Дышать? Был ли у нее кровавый стул? Моча с кровью? Наблюдалось ли затвердение мышц? Тремор? Бледнело ее лицо или краснело? Руки – холодные или горячие? Зрачки – расширенные или суженные? Поднималась ли температура? Нет ли вокруг рта и на подбородке следов ожога?
 – Извините, мне трудно ответить на все вопросы, – сказал Куинн. – Я не специалист.
 – Ничего, вы все сделали как надо. Посидите, пожалуйста, здесь.
 Он провел в комнате около получаса. В ней было нестерпимо жарко, пахло антисептиками и чем-то кислым – потом и страхом тех, кто ждал в этой комнате до него, смотрел на дверь и молился. Запах становился все сильнее, пока Куинн не стал ощущать его как налет в носу и горле. Он встал, чтобы открыть дверь, и едва не столкнулся на пороге с высоким, кряжистым мужчиной, похожим на фермера. На нем была широкополая стетсоновская шляпа и мятый костюм. Галстук заменял кожаный ремешок, скрепленный серебряной застежкой. Во взгляде сквозил ленивый цинизм человека, который часто бывает в местах вроде реанимационного отделения больницы, где не происходит ничего хорошего.
 – Вас зовут Куинн?
 – Да.
 – Могу я видеть ваше удостоверение?
 Куинн достал из бумажника документы, и "фермер" вяло и без интереса просмотрел их, как бы исполняя скучный, но обязательный ритуал.
 – Я – шериф Ласситер, – сказал он, возвращая документы. – Это вы привезли час назад женщину?
 – Да.
 – Она ваша родственница?
 – Нет, мы познакомились дней десять назад.
 – Где?
 – В Башне Духа. Это религиозная община, расположенная в горах примерно в пятидесяти милях к востоку отсюда.
 По выражению лица Ласситера Куинн понял, что шериф знает о Башне и она ему не нравится.
 – Как вы там оказались?
 – Случайно.
 – Вы не жили там?
 – Нет.
 – Если будете говорить только "да" и "нет", мы тут с вами всю ночь простоим. Расскажите, что произошло.
 – Я не знаю, с чего начать.
 – С чего хотите.
 – Я отправился в Башню из Чикото сегодня утром...
 И Куинн рассказал, как встретил на дороге Мать Пуресу, как обнаружил затем труп. Он описал внутренний двор Башни, положение тела в нем и предполагаемые обстоятельства смерти. Шериф слушал молча, и лишь сузившиеся глаза свидетельствовали о его интересе.
 – Чей это был труп?
 – Джорджа Хейвуда, торговца недвижимостью из Чикото.
 – Значит, он упал – или его сбросили – с одного из этажей Башни?
 – Судя по всему, да.
 – Не повезло сегодня вашим друзьям, мистер Куинн.
 – Я прежде видел Хейвуда всего один раз, вряд ли его можно назвать другом.
 – Вы видели его один раз, – повторил Ласситер, – и тем не менее сразу же определили, что это он, хотя лицо было разбито и в крови? Хорошее у вас зрение!
 – Я узнал его машину.
 – По номеру?
 – Нет. По модели и цвету.
 – Только и всего?
 – Да.
 – Погодите, мистер Куинн. Вы увидели поблизости машину той же модели и того же цвета, что у Хейвуда, и немедленно решили, что это она и есть?
 – Да.
 – Но почему? По дорогам ездят сотни одинаковых машин.
 – Хейвуд уехал из Чикото несколько дней назад при странных обстоятельствах, – сказал Куинн. – Он сказал матери и друзьям, что улетает на Гавайи, но его имени нет ни в одном списке пассажиров – помощница Хейвуда обзвонила все авиакомпании.
 – И все равно это еще не повод, чтобы считать погибшего в Башне Хейвудом. Если только вы не догадывались, что встретите его там.
 – Для меня это была неожиданность.
 – Полная неожиданность?
 – Да.
 – В наших краях живет немного людей, но и из них мало кто знает о Башне, не говоря уже о том, где она расположена. Что там делал торговец недвижимостью из Чикото?
 – Судя по одежде и бритой голове, он решил вступить в общину.
 – И вы уверены, что это Хейвуд, хотя обнаружили его тело там, где не ожидали, в непривычной одежде, с обритой головой, – говорил Ласситер, делая ударение на каждом слове, – и с лицом, изуродованным до неузнаваемости?
 – Я не уверен стопроцентно, шериф, но если хотите заключить пари, то у меня много шансов выиграть.
 – Официально – не хочу, а неофициально – какие у вас шансы?
 – Девять из десяти.
 – Хорошие шансы, – сказал Ласситер, уважительно кивнув. – Просто замечательные. Знать бы еще, почему вы так высоко себя цените. Скажите откровенно.
 – Я уже сказал откровенно, что видел Хейвуда один раз и почти ничего о нем не знаю.
 Кто-то постучал в дверь, и Ласситер вышел ненадолго в коридор. Когда он вернулся, его лицо было багрового цвета, на лбу выступил пот.
 – В сегодняшней газете была заметка о женщине по фамилии Хейвуд, – сказал он. – Читали?
 – Нет.
 – Она убежала вчера из тюрьмы Теколото в грузовике. Сегодня утром ее обнаружили в горах, милях в пятнадцати от Теколото. У нее был тепловой удар, она в шоке и ничего толком не говорит. Эти двое Хейвудов случайно не родственники?
 – Брат и сестра.
 – Как интересно! А с мисс Хейвуд вы случайно не дружите?
 – Я видел ее один раз, – устало сказал Куинн. – Как и брата, так что и здесь нет повода говорить о дружбе.
 – У вас есть повод предполагать, что мисс и мистер Хейвуд назначили друг другу свидание в Башне?
 – Нет.
 – Странное совпадение! Сначала исчезает Хейвуд, а пару дней спустя его сестра. Они-то хоть между собой дружили?
 – Насколько я знаю, да.
 – Мистер Куинн, вы меня огорчаете. Я-то думал, поскольку мы коллеги, вы забросаете меня сведениями, а вы все "да" и "нет". Видно, в Неваде лицензию получить легче, чем в Калифорнии.
 – Не знаю.
 – Возможно, узнаете, если попробуете получить ее здесь, – сказал Ласситер. – Теперь насчет женщины, которую вы привезли. Какое она имеет отношение к Хейвуду?
 – Не знаю.
 – Надеюсь, Сестра Благодать Спасения не единственное ее имя?
 – Ее зовут Мария Алиса Фезерстоун.
 – Родственники есть?
 – Сын в Чикаго или где-то поблизости от Чикаго. Скорее всего, его зовут Чарли.
 – Девять против одного?
 – Примерно.
 Открыв дверь, Ласситер крикнул в коридор:
 – Билл, пришли сюда Сэма с походной лабораторией. И свяжись с чикагской полицией, пусть они найдут человека по фамилии Фезерстоун – возможно, его зовут Чарли – и сообщат, что его мать умерла. Кто-то накормил ее такой дозой мышьяка, что она убила бы лошадь.
 Несмотря на жару, Куинна стала бить дрожь. "Она была медсестрой, – думал он, чувствуя, как чья-то тяжелая рука сжимает ему горло. – Скорее всего, она сразу поняла, что ее отравили, и знала, кто это сделал, но не назвала имени".
 Он вспомнил их первый разговор. Сестра Благодать стояла у плиты, потирая руки, словно на нее пахнуло смертным холодом. "Я старею... Бывают дни, когда это чувствуется особенно сильно. Душа моя спокойна, но тело бунтует. Ему хочется чего-то мягкого, теплого, нежного. Когда я по утрам поднимаюсь с постели, моя душа прикасается к небу, а вот ноги – ох, как же им холодно, как они болят! Однажды в каталоге "Сиэрс" я увидела тапочки... лучше представить невозможно, хотя, конечно, они – потакание плоти..."
 – Пошли, Куинн, – сказал Ласситер. – Придется вам еще раз прогуляться в Башню.
 – Почему?
 – Вы хорошо знаете дорогу. Будете гидом и переводчиком.
 – Я бы предпочел отказаться.
 – А у вас нет выбора. Что с вами? О чем вы думаете?
 – О розовых махровых тапочках.
 – Извините, чего нет, того нет. Хотите взамен плюшевого медвежонка?
 Куинн глубоко вздохнул. "Изранив босые ноги о грубую и колючую землю, я ступлю на гладкую золотую почву райского сада".
 – Если можно, я хотел бы увидеть Сестру Благодать.
 – У вас для этого еще будет время. Она никуда не спешит. – Ласситер беззлобно улыбнулся. – Вам такие шутки не нравятся, Куинн? Хотите совет? Пусть они вам нравятся. Если при нашей работе начать думать о смерти всерьез, это кончится желтым домом.
 – Я все же рискну, шериф.


* * *

 Машину вел помощник шерифа, а сам шериф и Куинн сидели на заднем сиденье. За ними ехал второй автомобиль с другими помощниками и походной лабораторией. В четыре часа дня было жарко, как в полдень. Едва они выехали из города, Ласситер снял шляпу и пиджак и расстегнул ворот рубашки.
 – Вы хорошо знали Сестру Благодать, Куинн?
 – Разговаривал с ней несколько раз.
 – Тогда почему вас так расстроила ее смерть?
 – Она была очень хорошей и умной женщиной.
 – Кто-то думал иначе. У вас на примете никого нет?
 Куинн смотрел в окно, думая, как бы рассказать об убийстве О'Гормана, не упоминая о письме, которое получила Марта, и понимал, что скрыть его будет очень и очень трудно.
 – У меня есть основания полагать, – осторожно начал он, – что Сестра была другом и доверенным лицом преступника. Убийцы.
 – Кого-то из членов общины?
 – Да.
 – Глупо и опасно для женщины, которую вы называете умной.
 – Согласен, но представьте себе, что это за община. У нее нет связей с внешним миром, она существует сама по себе. Истинно Верующие, как они там себя называют, не считают нужным придерживаться наших правил. Входя в Башню, человек порывает с прежней жизнью, оставляет позади имя, семью, деньги, наконец, все свои грехи. По вашим законам преступно покрывать убийцу. Но взгляните на это с их точки зрения: жертва принадлежала миру, от которого они отказались, а преступник подлежит суду, которого они не признают. Сестра Благодать не считала себя соучастницей, равно как и другие члены общины – если они вообще знали об убийстве, в чем я сомневаюсь.
 – Вы ее защищаете с большим жаром.
 – Она уже не нуждается в защите, – сказал Куинн. – А вот вы сейчас столкнетесь с людьми, которые сильно от нас отличаются. Изменить вы их все равно не сможете, так что постарайтесь хотя бы понять.
 – А вам не кажется, что эта община – чистый дурдом?
 – Дурдом – тоже дом, со своими порядками.
 – Допустим. – Ласситер раздраженно почесал шею под воротником. – Но вы-то как сюда попали?
 – Проигрался в Рино и ехал на попутной машине в Сан-Феличе, где мне приятель кое-что должен. Подвозил меня человек по фамилии Ньюхаузер, он работает на ранчо неподалеку от Башни. Времени у него было в обрез, и он не смог довезти меня до Сан-Феличе, а высадил на повороте у Башни, и я пошел туда, потому что был голоден. Там я познакомился с Сестрой Благодать, и в тот же вечер она попросила меня отыскать человека по имени Патрик О'Горман. Просто узнать, где он живет. Мне кажется, когда она давала это поручение, то сама не была уверена, что Патрик О'Горман – реальное лицо. Она уже слышала о нем от убийцы, но допускала, что тот ее обманул. Естественно, она захотела узнать правду. Для этого ей пришлось нарушить правила общины, за что она и была потом наказана. Как выяснилось, убийца говорил правду. Патрик О'Горман действительно жил в Чикото и был убит пять с половиной лет назад.
 – Вы сообщили это Сестре Благодать?
 – Да, на прошлой неделе.
 – Она испугалась?
 – Нет.
 – Она не боялась, что убийца пожалеет о своем признании и заставит ее замолчать навсегда?
 – Нет. Карма – девушка, которая видела ее утром, – говорит, что Сестра была в прекрасном настроении, даже пела.
 – С чего бы это, интересно?
 – Не знаю. Возможно, она думала не о себе, а об общине и радовалась, что в ней появился новый человек. Община гибнет.
 – А новый человек – это Джордж Хейвуд или тот, кого вы считаете Джорджем Хейвудом?
 – Да. Насколько я понимаю, у нее не было причин полагать, что он притворяется и вступил в общину, преследуя свои цели.
 – Значит, его раскусил кто-то другой, – сказал Ласситер. – Интересная получается картина: Сестра Благодать еще на прошлой неделе знала, что убийство не вымысел, и тем не менее убийца ликвидировал ее, только когда появился Хейвуд. Что скажете, Куинн?
 – Пока ничего.
 – Сколько людей живет сейчас в общине?
 – Двадцать семь, в том числе двое детей и шестнадцатилетняя девушка, та самая Карма.
 – Кого из них можно не подозревать?
 – Прежде всего, детей и Карму. Сестра Благодать была для Кармы единственной надеждой – она обещала помочь ей уехать к тетке в Лос-Анджелес. Учителя, пожалуй, тоже можно исключить. Он руководит общиной с момента ее основания. Когда погиб О'Горман, община находилась еще в горах Сан-Габриэль. Не стоит подозревать и его жену, Мать Пуресу, она слабая, выжившая из ума старуха.
 – Отравителю не нужны мускулы и смекалка.
 – Я вообще не думаю, что Сестру Благодать отравила женщина.
 – Почему?
 Куинн знал ответ, но не мог же он сказать: "Потому что письмо Марте О'Горман написал мужчина".
 – Потому что это маловероятно, – произнес он. – Сестра Благодать была необходима общине ничуть не меньше, чем Учитель. Она была медсестрой, экономкой, администратором. Психологи сказали бы, что она осуществляла материнские функции, Пуреса называется Матерью чисто номинально. Она в этой роли не выступает, да, я думаю, никогда и не выступала.
 – Расскажите о мужчинах.
 – Брат Терновый Венец – механик, недоучка с тяжелым характером и едва ли не самый фанатичный из них. Это он сообщил Учителю, что Сестра Благодать нарушила правила, следовательно, у нее был повод обидеться на него, и, вполне вероятно, он ее тоже не любил, но убить... Разве что ему велел голос свыше. Брат Голос Пророков – кроткий неврастеник с частичной афазией.
 – Что это еще за афазия?
 – Неспособность говорить. Он зависит... зависел от Сестры Благодать как ребенок, поэтому его тоже трудно заподозрить. Брат Верное Сердце производит впечатление добродушного толстяка, но кто знает, такой ли он на самом деле. Брат Свет Вечности ходит за скотом, он угрюм и много работает, возможно, слишком много, до изнеможения, – чтобы очиститься от грехов. Во всяком случае, у него есть доступ к яду в виде порошка, которым он травит насекомых. Брат Узри Видение – мясник и сыровар, я видел его издали. Как зовут остальных – не знаю.
 – Мне кажется, вы знаете слишком много для человека, который пробыл в Башне недолго.
 – Сестра Благодать любила поговорить. Я люблю слушать.
 – Оно и видно, – сказал Ласситер с ядовитой усмешкой. – Но почему-то я не верю ни одному вашему слову.
 – Потому что не стараетесь, шериф.
 Машина ехала вверх, и по Ласситеру это было заметно. Он часто и тяжело дышал, его одолевала зевота.
 – Не так быстро, Билл, разреженный воздух для меня гибель.
 – А вы думайте о чем-нибудь приятном, шериф, – сказал помощник. – О цветах, музыке, о еде.
 – О еде?
 – Представьте себе бифштекс с кровью, жареную картошку, маринованный огурчик...
 – Да замолчи ты!
 – Слушаюсь, сэр.
 Ласситер прислонил голову к спинке сиденья и закрыл глаза.
 – Они ожидают нас, Куинн?
 – Я предупредил Учителя, что собираюсь сообщить о смерти Хейвуда.
 – Ну и как нас, по-вашему, встретят?
 – Цветов не ждите.
 – Черт, не хватало еще убийства, в котором замешаны психи. С нормальными и то нелегко бывает, но по крайней мере от них знаешь, чего ждать. А здесь? Правильно вы сказали: как будто въезжаешь в чужую страну со своими законами и непонятным языком.
 – Добро пожаловать в Дурдомию, шериф, – сказал Куинн.
 – Спасибо, я ненадолго.
 – Как знать, шериф.
 Плечи сидящего на переднем сиденье помощника тряслись от беззвучного хохота. Наклонившись вперед, шериф вкрадчиво спросил:
 – Смешно тебе, Билл?
 – Нет, сэр. Я не смеюсь. Чего тут смешного?
 – Вот и я считаю, что ничего смешного. Потому и не смеюсь.
 – Я икаю, сэр. От горного воздуха.
 Шериф снова обратился к Куинну:
 – Что, если они попытаются не пустить нас? Я имею в виду, удержать силой?
 – Теоретически они против насилия.
 – Теоретически я тоже, но иногда приходится быть "за".
 – Насколько я могу судить, оружия у них нет. Хотя, если говорить о численном превосходстве...
 – Именно о нем я и думаю.
 Ласситер мягко положил руку на кобуру пистолета, и Куинн замер. Ему вспомнилась Мать Пуреса – какой он увидел ее впервые, на верхнем этаже Башни, неотрывно глядящей в небо, словно оно вот-вот распахнется перед ней. Он подумал об Учителе, разрывавшемся между долгом и жалостью, ведущем Мать Пуресу прочь от призраков детства... О Брате Голос с попугаем на плече... О Брате Верное Сердце, болтливом, как все парикмахеры: "В мое время женщины были хрупкими, с маленькими, узкими ногами..."
 Он вспомнил хриплый голос Брата Свет, стоящего над ним с жестянкой: "Как будто у меня мало других дел! Но разве от этой женщины отвяжешься? Говорит, пойди посыпь матрас..." И Брат Венец, мрачный пророк: "Дьявол сидит в каждом из нас и грызет нашу плоть".
 – Не надо прибегать к насилию, – сказал Куинн тусклым голосом.
 – Это зависит от них.
 – Если вы будете вести себя агрессивно, это может их спровоцировать.
 – Вы случайно не из Башни? Случайно не слышите голоса?
 – Да, – сказал Куинн, – слышу.
 – Особенно один. "Я отказываюсь от мира суеты и злобы, слабости и насилия. Я ищу духовную сущность бытия, жажду спасения души. Отказавшись от земного уюта, я обрету уют небесный. Соблюдая пост, я пиршествую. Изранив босые ноги о грубую и колючую землю, я ступлю на гладкую золотую почву райского сада. Отказавшись украшать себя на земле, я обрету несказанную красоту. Трудясь в поте лица, я обрету вечное блаженство, уготованное Истинно Верующим".
 Куинн смотрел на безрадостный пейзаж. "Надеюсь, вы его обрели, Сестра".




 Глава 19


 Все было таким же, как во время первого прихода Куинна. На лугу, хвостами к ветру, паслись коровы. Козы, привязанные к деревьям, и овцы за загородкой без интереса смотрели на проезжающие мимо машины. Даже на том месте, где Куинн несколькими часами раньше повстречал Мать Пуресу, не было видно ни следов, ни капель крови, их скрыли сосновые иглы, дубовые листья и рыжие хлопья от коры мадроньи, принесенные ветром.
 Шериф Ласситер вылез из машины и нервно оглянулся. Приказав помощникам из второй машины ждать, он вместе с Биллом и Куинном направился по круто ведущей вверх тропинке.
 Стояла полная тишина. Птицы еще не подняли гвалта из-за пищи, и если кто-то наблюдал за тремя незваными гостями, все ближе подходившими к столовой, то не спешил протестовать. Из трубы время от времени поднимались клубы дыма и таяли, не достигнув неба.
 – Куда все, черт возьми, подевались?
 Голос Ласситера прозвучал так громко, что он даже смутился и виновато посмотрел вокруг, словно был готов извиниться перед хозяевами, но их по-прежнему не было видно.
 Постучав в дверь кухни, он выждал немного и постучал вновь.
 – Эй, есть тут кто-нибудь?
 – Может, они на молитве в Башне? – сказал Куинн. – Попробуем войти.
 Дверь была незаперта. Когда они ее отворили, в лицо Ласситеру ударила струя жаркого воздуха, и солнце, светившее в стенное отверстие, едва не ослепило его.
 Длинный деревянный стол был накрыт к ужину. На нем стояли оловянные тарелки и кружки. Керосиновые лампы были наполнены доверху. В плите горел огонь, а рядом лежали аккуратно сложенные дрова, которые позднее должны были понадобиться Сестре Смирение.
 Место на каменном полу, где лежала Сестра Благодать, было чисто выскоблено, в воздухе стоял резкий запах паленой шерсти. Подойдя к плите, Ласситер сдвинул кочергой конфорку, заглянул внутрь и увидел обгоревшую тряпку, вернее, остатки тряпки, которой мыли пол.
 – Они сожгли улики, – сказал Ласситер в бессильной ярости. – И Бог свидетель, им это с рук не сойдет, даже если мне всех придется упрятать за решетку. Это я вам как миротворцу говорю, Куинн.
 После нескольких неудачных попыток подцепить горелые клочья – они рассыпались от прикосновенья – Ласситер швырнул кочергу на пол, едва не угодив в ногу Куинну, и взглянул на него так, словно это Куинн ее бросил.
 – Ну, где эта Башня? Пора мне побеседовать с вашими друзьями.
 Билл смотрел на него с беспокойством.
 – Шеф, тут и вправду чужая земля. Может, нам нужен переводчик, чтобы они нас поняли как надо? Вы, конечно, правы, но они тоже считают, что правы, и если мы не будем на них давить...
 – Что ты несешь? – спросил Ласситер. – Или у тебя, как у Куинна, размягчение мозга?
 – Нет, но...
 – Никаких но. Иди за мной, Билл.
 Они снова шли в тишине, только похрустывали иногда ветки под ногами да сойка в кустах свистом предупреждала птиц об опасности. Так, не проронив ни слова, они вступили во внутренний двор Башни. Труп лежал там же, перед алтарем.
 Он был накрыт одеялом, а неподалеку сидела на скамейке Мать Пуреса с четками в руках и, не мигая, смотрела на незнакомых мужчин. На ней было чистое белое одеяние.
 – Мать Пуреса, – тихонько позвал ее Куинн.
 – Вы хотели сказать, дона Изабелла?
 – Конечно. Где остальные, дона Изабелла?
 – Ушли.
 – Куда?
 – Далеко.
 – И оставили вас одну?
 – Я не одна. Вот Каприот.
 Она ткнула костлявым пальцем в сторону трупа, затем указала на Куинна и его спутников. – И вы. И вы. Уже четверо, а со мной – пятеро. Это гораздо лучше, чем сидеть одной у себя в комнате, где не с кем поговорить. Пять – хорошее число, у нас может получиться интересная беседа. С чего начнем?
 – С ваших друзей: Учителя, Сестры Смирение, Кармы...
 – Я же вам сказала – они ушли.
 – Но вернутся?
 – Не думаю, – сказала она, равнодушно пожав плечами. – К чему им возвращаться?
 – Чтобы заботиться о вас.
 – Обо мне позаботится Каприот, когда проснется.
 Ласситер приподнял одеяло и склонился к телу, разглядывая раны на голове.
 – Не могу поверить, чтобы муж оставил ее тут одну, – сказал Куинн.
 – Да?
 Ласситер разогнулся и сурово посмотрел на него.
 – Мне казалось, он очень к ней привязан.
 – У них же тут свои законы, возможно, что и слова "привязанность" в их языке нет.
 – Думаю, что есть.
 – Тогда что все это значит? Может, они с нами играют в прятки?
 – Нет.
 – Тогда что?
 – Либо Учитель собирается вернуться, либо он оставил здесь жену намеренно, понимая, что больше не в состоянии заботиться о ней как следует. Он знал, что мы скоро приедем, и ей недолго придется сидеть одной.
 – То есть он решил, что пора сматывать удочки, а старушка будет ему обузой?
 – Нет. Я думаю, он хотел, чтобы мы забрали ее отсюда и поместили в больницу. За ней нужен специальный уход.
 – Значит, ваш Учитель хотел, чтобы все было как лучше? – спросил Ласситер. – Впрочем, это не важно: здесь произошло убийство, а скорее всего два, к тому же они бросили старуху на произвол судьбы.
 – Он никогда не оставил бы ее тут из чисто эгоистических соображений.
 – Опять вы за свое!
 – Я вас не слышу! – раздраженно вмешалась Мать Пуреса. – Говорите громче! Какой смысл в беседе, если собеседники не слышат друг друга?
 – Успокойте ее, ради Бога, пусть помолчит, а то я сейчас сам с ума сойду, – сказал Ласситер.
 Билл, обходивший Башню, спустился с сообщением, что в ней никого нет.
 – У меня бабушка такая, – сказал он, сочувственно глядя на Мать Пуресу.
 – Что вы делаете, чтобы она молчала?
 – Даем леденец.
 – Так дай ей леденец, ради всего святого! Есть он у тебя?
 – Да. Пойдем, бабуля, посидим в тени, у меня для тебя кое-что есть.
 – Вы хороший собеседник? – спросила Мать Пуреса, хмурясь. – Можете читать наизусть стихи?
 – А то! Вот, например: "Если хочешь съесть конфетку, протяни мне руку, детка". Нравится?
 – Никогда прежде не слыхала! Кто автор?
 – Шекспир.
 – Подумайте! Наверное, он написал это в веселую минуту.
 – Точно.
 – А истории вы умеете рассказывать?
 – Сколько угодно.
 – Расскажите, как все жили долго и счастливо.
 – Давай вместе.
 Глаза Матери Пуресы заискрились, она весело захлопала в ладоши.
 – Хорошо! Жила-была однажды женщина... Теперь вы.
 – Жила-была однажды женщина, – повторил Билл.
 – И звали ее Мария Алиса Фезерстоун.
 – И звали ее Мария Алиса Фезерстоун.
 – Она жила долго и счастливо.
 Ласситер смотрел им вслед, вытирая пот с лица рукавом рубашки.
 – Отвезем ее в центральную больницу Сан-Феличе. Как же они могли бросить старую женщину одну?
 В этот момент Мать Пуреса была для них более серьезной проблемой, чем труп, казавшийся лишь частью декорации, на фоне которой разыгрывалась драма живых людей.
 – Здесь есть другие постройки?
 – Хлев, умывальные, кладовая.
 – Взгляните на них, а я дам радиограмму в Чикото, пусть высылают перевозку.
 Сначала Куинн зашел в хлев. Там никого не было, кроме козы, которую сосал козленок. Грузовик и зеленый "понтиак" исчезли. В умывальных тоже было пусто, и если бы не кусок серого мыла, таявший в миске с водой, можно было подумать, что сюда давно никто не входил.
 Шерстяные тряпки, служившие полотенцами, были сухими, и это подтверждало предположение Куинна, что члены общины покинули ее вскоре после его отъезда. Они задержались, только чтобы вымыть кухню, сжечь улики и накрыть тело Хейвуда, а потом уехали.
 Но куда – вот что было непонятно. Где бы они ни появились, их одежда и бритые головы Братьев немедленно привлекут к себе внимание окружающих. Чтобы избежать этого, им нужно было переодеться, и, скорее всего, они использовали ту одежду, в которой появились когда-то в Башне. Не в традициях общины было что-либо выбрасывать.
 Куинн быстро зашагал к кладовой. В закутке, где он ночевал, ничего не изменилось. Железную кровать по-прежнему покрывали два одеяла, и из-под них Куинн достал книгу о динозаврах, которую с такой предосторожностью выдала ему Сестра Благодать. Окно было все так же открыто, а замки на дверях, ведущих в соседние клетушки, так же заперты. Впрочем, он скоро убедился, что ошибается. Одну из дверей, видимо, закрывали впопыхах, и замок на ней не защелкнулся. Куинн снял его и вошел внутрь.
 Это была маленькая квадратная комната без окон, в которой пахло плесенью. Когда его глаза привыкли к темноте, Куинн увидал, что она вся заставлена картонными коробками разной величины. Некоторые были с крышками, некоторые без, одни пустые, из других торчали книги, сумочки, шляпы, одежда, связки писем, ручные зеркала, бумажник, щетки для волос, коробочки с лекарствами. Куинн разглядел веер из павлиньих перьев, старомодный фонограф, модель каноэ, склеенную из спичек, красную бархатную подушку, побитую молью, морскую раковину, коньки, лампу с выцветшим абажуром из шелка, куклу без головы и огромных размеров чашку с надписью: "Папа". На каждой коробке была наклейка с именем владельца.
 Одна, из-под стирального порошка, который появился в магазинах недавно, выглядела совсем новой. На ней было написано: "Брат Ангельское Терпение". Куинн отнес ее на кровать в своей бывшей "спальне" и снял крышку.
 Мягкая серая шляпа была такой же, как та, в которой он видел Хейвуда, направлявшегося на свидание с Вилли Кинг. И шляпа и темно-серый костюм были куплены в магазине "Хедли и сын", Чикото, Калифорния. На белой рубашке, майке, трусах и двух носовых платках была метка прачечной ХЕ1 389Х. Черные туфли и синий галстук в полоску изготовлены фирмой, имевшей магазины по всей стране. Ни бумажника, ни документов Куинн не нашел.
 Когда он укладывал вещи обратно, на пороге появился Ласситер.
 – Нашли что-нибудь? – спросил он.
 – Тут, кажется, одежда Хейвуда.
 – Дайте посмотреть.
 Ласситер внимательно разглядел все вещи, поворачивая их к свету.
 – И много там таких коробок?
 – Десятки.
 – Давайте вынесем остальные.
 Первой они открыли коробку Сестры Благодать, крышку которой покрывал толстый слой пыли. Черная шерстяная кофта, форма медсестры, цветастое крепдешиновое платье, белье, две пары фирменных больничных туфель, кожаная сумочка, кое-что из бижутерии, мужские золотые часы с цепочкой, пакет с письмами – одни, очень старые, были подписаны: "Твой любящий муж Фрэнк", другие, более поздние, – "Чарли". Последнее письмо было датировано декабрем:
 "Дорогая мама, в очередной раз желаю тебе веселого Рождества и передаю привет от Флоренс и мальчиков. Надеюсь, оно в самом деле будет для тебя весельем, и жду, когда ты придешь в себя и бросишь этих людей. В жизни хватает неприятностей, и нечего причинять их себе сознательно и без всяких причин. Если все-таки передумаешь и решишь жить с нами, место тебе всегда найдется.
 Фло и мальчики в прошлом месяце болели, но теперь все в порядке. Прилагаю двадцать долларов. Потрать их, спрячь, разорви, но, Бога ради, не отдавай этому фанатику, который тебя погубил.
 Будь здорова.
 Чарли".
 Ни в самих строчках, ни между ними Куинн не увидел даже намека на любовь или сострадание. Чарли был раздражен, когда писал, и если он действительно хотел, чтобы мать поселилась у него, то не смог выразить этого по-человечески. А хватило бы всего трех слов: "Ты нам нужна".
 – Некогда сейчас письма читать, – раздраженно заметил Ласситер.
 – И все же взгляните. Это от ее сына, Чарли.
 – Ну?
 – Вам, наверное, придется позвонить ему.
 – Всю жизнь мечтал! "Привет, Чарли, твою мать только что укокошили!" – Взяв у Куинна письмо, он сунул его в карман. – Ладно, посмотрим остальное барахло. Неохота торчать тут до ночи.
 Коньки принадлежали Брату Свет Вечности, морская раковина – Брату Узри Видение, лампа и чашка – Сестре Смирение. С фонографом пришлось расстаться Брату Верное Сердце, с каноэ из спичек – Брату Голос Пророков, а Карма оставила в общине куклу без головы и бархатную подушку.
 Под подушкой Куинн обнаружил несколько листов бумаги, покрытых с двух сторон машинописными строчками через один интервал. Кто-то учился печатать на машинке с высыхающей лентой. Листы заполняли предложения, обрывки фраз, числа, буквы алфавита в прямом и обратном порядке, знаки препинания. То там, то здесь мелькало имя Карма, и правда смешивалась с фантазиями подростка.
 "Меня зовут Карма; ну и что.
 Меня прячут в заколдованном замке потому что я слишком красивая чересчур красивая, бедная принцесса.
 Квин сказал, что принесет волшебную мазь для лица, но я не верю.
 Сегодня я сказала черт черт черт три раза вслух.
 Принцесса заплела длинные волосы в косу и задушила ей всех своих врагов и убежала в свое царство".
 – Что это? – спросил Ласситер.
 – Карма упражнялась на машинке.
 – Но машинки тут нет.
 – Значит, хозяин захватил ее с собой.
 Что было логично.
 Коробка "Брат Терновый Венец" не содержала никаких предметов, свидетельствовавших о сентиментальных привязанностях. В ней лежал твидовый костюм и свитер, изъеденные молью, несколько рубашек, пара туфель и шерстяные носки с огромным количеством дыр. Видно было, что эти вещи давно никто не трогал.
 – Одну минуту! – сказал вдруг Куинн.
 – Что такое?
 – Возьмите рубашку и приложите к груди, будто прикидываете на себя.
 Ласситер повиновался.
 – Почти впору.
 – Какой у вас размер?
 – Сорок второй.
 – А теперь примерьте пиджак.
 – Чего это вы задумали, Куинн? Не люблю я чужих вещей.
 Тем не менее пиджак он надел.
 – В плечах узкий, а рукава длинны. Теперь, надо полагать, свитер?
 – Если ничего не имеете против.
 Рукава свитера тоже были длинны Ласситеру.
 – Ну что, объясните теперь, в чем дело? – спросил он, стягивая свитер и швыряя его в коробку.
 – Это не вещи Брата Терновый Венец. Он невысокого роста и худой.
 – Наверняка он тут сбросил несколько килограммов.
 – Но руки и ноги у него не усохли.
 – Значит, наклейки перепутали или еще что-нибудь.
 – Да, но мне хотелось бы знать, что именно.
 Взяв рубашку, свитер и костюм, Куинн подошел к двери и принялся рассматривать их при солнечном свете. Ни на свитере, ни на пиджаке не было фирменного знака, но на внутренней стороне воротничка у рубашки была нашивка "Арроу, 41 см, 100 % хлопок, Пибоди и Пибоди", а чуть ниже – едва различимая метка прачечной.
 – У вас есть увеличительное стекло, шериф?
 – Нет, но у меня глаз – алмаз.
 – Попробуйте разобрать эту метку.
 – Начинается вроде бы с X, – сказал Ласситер, щурясь. – ХВ. Или нет, ХЕ. Да, точно, ХЕ. ХЕ Т.
 – Или ХЕ 1.
 – Может быть. Значит, ХЕ 1. Потом 3 не то 8, потом точно 8...
 – ХЕ 1 389Х, – сказал Куинн.
 Ласситер чихнул, то ли от раздражения, то ли от пыли.
 – Если вы и так знаете, зачем спрашивали?
 – Хотел знать точно.
 – А в чем дело-то?
 – Это метка вещей Джорджа Хейвуда.
 – Вот те на! – Ласситер опять чихнул. – Но видно же, что они тут лежат давным-давно! Как вы это объясните?
 – Когда Брат Венец появился в общине, на нем были вещи Джорджа Хейвуда.
 – Почему? И откуда он их взял?
 Куинн знал ответ, хотя и не был абсолютно уверен, что прав. Он вспомнил, как прошлой ночью Вилли Кинг рассказывала о Джордже: "Я была с ним в палате, когда он приходил в себя после наркоза... Он считал, что рядом Альберта, и говорил, что я впавшая в идиотизм старая дева, которой надо бы понимать... Злился страшно... Она отдала его старую одежду нищему, который проходил мимо их дома... Он называл ее доверчивой, слезливой кретинкой... Если Альберта действительно отдала вещи Джорджа какому-то нищему, у нее были на то причины. Хейвуды – не добрые самаритяне".
 Куинн одновременно ощутил боль и триумфальную радость. Связь между Альбертой Хейвуд и убийством Патрика О'Гормана наконец-то стала проясняться. Нищий, которому Альберта отдала одежду Джорджа, бродяга, которого О'Горман посадил в машину, и автор письма Марте О'Горман был один и тот же человек – Брат Терновый Венец.
 Но его уже одолевали новые вопросы. Где сейчас Брат Венец? Как он смог убедить общину бежать, чтобы спасти его от ареста? Было ли внезапное появление Хейвуда причиной гибели Сестры Благодать? Почему Альберта отдала вещи Джорджа нищему? И был ли он просто нищим? Что, если Альберта, отворившая дверь незнакомому человеку, разглядела в нем то же непомерное отчаяние, что носила в себе, и дала ему денег, чтобы он убил Патрика О'Гормана?
 О'Горман мог каким-то образом узнать о воровстве Альберты. Трудно было представить его шантажистом, но, возможно, он пытался уговорить ее... "Разве можно так поступать, мисс Хейвуд? Верните деньги, пока не поздно. Вы ставите меня в трудное положение. Если я буду молчать, то превращусь в соучастника..."
 Альберта была такой кроткой и тихой особой, что О'Горман никогда бы не поверил, что она способна на убийство. Все сходится, думал Куинн. Альберта и по сей день винит в своем несчастье О'Гормана, а ее отказ верить в его гибель всего лишь нежелание признать свою вину. Но как в эту картину вписывается Джордж? Подозревал ли он, что его сестра виновна в гибели О'Гормана? Что стояло за его регулярными поездками в тюрьму: стремление узнать правду или желание ее скрыть?
 – Надо увезти коробки с собой, – сказал Ласситер. – А то, не ровен час, кто-нибудь из Братьев вернется за своим добром.
 – Не думаю, чтобы они вернулись.
 – Я тоже. Но береженого Бог бережет. Как вы думаете, куда они отправились?
 – На юг, наверное. Раньше община жила в горах Сан-Габриэль.
 Ласситер закурил и, переломив спичку пополам, швырнул ее за порог.
 – Если бы я был на месте Учителя – тьфу-тьфу-тьфу, – это последнее, что бы я сделал. Даже если они и переоделись в нормальную одежду, двадцать пять человек в автомобиле и грузовике обязательно привлекут к себе внимание.
 – Так что бы вы сделали?
 – Довез бы всех до ближайшего большого города – Лос-Анджелеса – и распустил бы по одному. В горах им не выжить.
 – В большом городе тоже, – сказал Куинн. – У них нет денег.


* * *

 Убаюканная ездой, Мать Пуреса заснула на заднем сиденье, посасывая леденец. С ногами, подтянутыми к животу, и подбородком, упершимся в грудь, она напоминала дряхлый человеческий зародыш.
 Ласситер сидел впереди. Когда они выехали на шоссе, он повернулся к Куинну.
 – Вы говорили, тут рядом ранчо?
 – Да. Мили через две будет поворот.
 – Надо заехать, попросить помочь.
 – В чем?
 – Сразу видно, что вы городской, – усмехнулся Ласситер. – За скотиной-то приглядеть надо! Коровы сами не доятся. Ума не приложу, как они могли бросить животных?
 – Грузовик и машина с трудом вместили людей.
 – Не могу отделаться от мысли, что они спрятались где-то поблизости и ночью придут за скотом. Вы городской и не понимаете, насколько эта община зависит от животных. Они, кстати, отлично выглядят, чувствуется хороший уход.
 – Вы правы, – сказал Куинн, вспоминая, с каким чувством Брат Свет говорил об овцах, козах, коровах. Где бы он сейчас ни находился, поблизости или в горах Сан-Габриэль, Куинн знал, о чем он будет думать перед сном.
 Поворот к ранчо Арида был обозначен деревянной стрелой, украшенной подковами. Проехав с полмили, они увидели, что навстречу им едет джип. Кроме шофера в нем были два колли, отчаянно лаявшие и махавшие хвостами.
 Поравнявшись с машиной шерифа, джип остановился, и водитель вышел на дорогу.
 – Что случилось, шериф?
 – Привет, Ньюхаузер, – сказал Куинн.
 Ньюхаузер нагнулся и заглянул в машину:
 – С ума сойти, это ты, Куинн!
 – Я.
 – Почему до сих пор не в Рино?
 – Задержался немного.
 – Знаешь, я рад, что ты в порядке. Меня, признаться, грызла совесть, что я тебя бросил одного на дороге. Никогда ведь не знаешь, как все обернется.
 Эта ничего не значащая фраза вдруг подействовала на Куинна как откровение. Волна воспоминаний вновь обрушилась на него, и на гребне ее он увидел Сестру Благодать. "Добро пожаловать, незнакомец... Мы не отказываем в приюте бедным, потому что бедны сами".
 – Никогда не знаешь, – тихо повторил он.




 Глава 20


 В девять часов вечера Куинн сидел в кабинете шерифа, и они ждали, чтобы оператор соединил их с Чарли Фезерстоуном. Когда телефон наконец зазвонил, Ласситер сказал:
 – Я в таких разговорах не мастак. Давайте вы.
 – Но это не моя обязанность.
 – Вы знали его мать, а я нет. Возьмите трубку.
 – Хорошо, – сказал Куинн. – Но тогда выйдите.
 – Это мой кабинет.
 – И ваш телефон.
 – О Господи! – произнес Ласситер и вышел, хлопнув дверью.
 Куинн снял трубку.
 – Алло.
 – Да.
 – Мистер Фезерстоун?
 – Да. С кем я говорю?
 – Моя фамилия Куинн. Я звоню вам из Сан-Феличе, Калифорния.
 – Слушаю вас.
 – Боюсь, у меня плохие новости, мистер Фезерстоун.
 – Неудивительно, – произнес Фезерстоун с плаксивой интонацией нытика. – Хороших новостей я из Калифорнии не получаю.
 – Ваша мать умерла сегодня.
 Ответа не было долгое время.
 – Я ее предостерегал, – сказал Фезерстоун наконец, – я говорил ей, что нельзя так бездарно тратить силы и здоровье. Она же за собой совсем не следила!
 – Ваша мать была здорова, мистер Фезерстоун. Ее отравили.
 – Что? Что вы говорите?! Отравили? Мою мать? Как? Кто это сделал?
 – Подробности мне пока неизвестны.
 – Если в этом виноват их мерзавец Учитель, я разорву его собственными руками!
 – Он к отравлению непричастен.
 – Он ко всему причастен! – Фезерстоун кричал, переводя, сам того не замечая, горе в ярость. – Если бы не он с его бредовыми идеями, она жила бы сейчас среди приличных людей!
 – Ваша мать делала то, что хотела, мистер Фезерстоун. Служила людям.
 – И они были настолько признательны, что отравили ее? Впрочем, из того, что я об этой общине знаю, ничего удивительного! Да, ничего удивительного! Почему я ничего не предпринял, когда получил ее последнее письмо? Я должен был заподозрить, я...
 Он наконец разрыдался. Куинн слышал, как его утешает женщина: "Чарли, пожалуйста, не терзай себя, ты сделал все, что мог, ты ее умолял! Чарли, прошу тебя..."
 – Мистер Фезерстоун! – сказал Куинн через некоторое время. – Вы меня слушаете?
 – Да. Я... продолжайте.
 – Она перед смертью назвала ваше имя. Наверное, вам нужно это знать.
 – Нет! Не хочу я ничего знать!
 – Простите.
 – Она была моей матерью. Я хотел ей помочь, но ничего не мог сделать, этот сумасшедший задурил ей голову. У других женщин тоже умирают мужья, но они все-таки продолжают ходить в туфлях!
 – А когда вы получили от нее письмо?
 – Их было два. На прошлой неделе, – сказал Фезерстоун. – Одно – от нее, очень короткое, что все в порядке. Другое – в заклеенном конверте, и его она просила отправить из Эванстоуна.
 – Она как-то объясняла свою просьбу?
 – Это письмо якобы должно было кому-то помочь. Я думал, в нем какая-нибудь религиозная галиматья, и сделал как она просила. Письмо было адресовано женщине по имени Марта О'Горман, адрес – Чикото, Калифорния.
 – Конверт был надписан вашей матерью?
 – Нет. Похоже было, что писал ребенок, подросток. Или взрослый, но не той рукой.
 – Как это?
 – Ну, когда левша пишет правой или наоборот. Еще у малограмотных бывает такой почерк.
 "Конечно, – подумал Куинн. – Брату Венец наверняка стоило большого труда написать письмо. Почему он это сделал? Боялся смерти? Но он здоров. И если им двигал не страх смерти, то что? Или кто?"
 Куинн вспомнил свой второй приезд в Башню, когда Сестра Благодать находилась в Уединении. Он просил ее помочь Марте О'Горман. "У него славная жена... Жаль, что она до сих пор ничего не знает... Помогите ей, Сестра, вы благородная женщина". Ему казалось, что она его не слышит, но, как видно, он ошибся. Сестра Благодать потребовала, чтобы Брат Венец написал Марте и признался в убийстве О'Гормана. Она была сильной женщиной, и Брат Венец ее послушался.
 Наверное, так оно и было, однако Куинн не мог себе этого реально представить. Сестру Благодать в такой роли он видел, а Брата Венец – нет. Брат Венец относился к Сестре Благодать с откровенной неприязнью, он не зависел от нее, как другие. Он был упрям и самодоволен. Не мог такой человек признаться в преступлении одной женщине по настоянию другой. "Нет, – думал Куинн, – я выбрал не то действующее лицо. Сестра Благодать могла потребовать признания от Брата Венец, но Брат Венец ей бы не уступил. Из них двоих сильнее был он".
 Фезерстоун между тем вернулся к своей излюбленной теме: его мать обманул, как ребенка, опасный маньяк, теперь его надо арестовать, членов общины сдать в сумасшедший дом, а Башню сжечь дотла.
 – Я понимаю ваши чувства, мистер Фезерстоун, – прервал его Куинн.
 – Да бросьте! Она не была вашей матерью. Вы не представляете, что значит наблюдать, как близкий человек у тебя на глазах заражается безумием и бросает семью ради существования, недостойного собаки!
 – Жаль, что у вас не было возможности увидеть ее. Она была гораздо счастливее, чем вы полагаете, и если жертвовала чем-то, то не напрасно. Она говорила, что нашла свое место в мире и никогда его не покинет.
 – Это он через нее говорил!
 – Тем не менее я слышал это от нее, и она говорила без всякой экзальтации.
 – Ненормальная! Бедная, ненормальная старуха.
 – Нет, мистер Фезерстоун, вы ошибаетесь.
 – А вы защищаете этого подлеца!
 – Тогда уж вашу мать, мистер Фезерстоун.
 На другом конце провода раздался стон, затем женский голос сказал:
 – Простите, муж не может больше говорить, он слишком расстроен. Похоронами буду заниматься я. Наверное, потребуется... вскрытие?
 – Да.
 – Когда тело можно будет переправить к нам, вы сообщите?
 – Обязательно.
 – Что ж, тогда, наверное, все... И пожалуйста... не сердитесь на Чарли.
 – Что вы, миссис Фезерстоун. До свидания.
 Куинн положил трубку. Руки его дрожали, и, хотя в комнате было прохладно, рубашка на спине взмокла от пота. Он вышел в коридор.
 Ласситер стоял за дверью и разговаривал с серьезным молодым человеком в форме сержанта.
 – Как Чарли? – спросил он.
 – Как положено.
 – Одной заботой меньше. Спасибо вам. Это сержант Кастилло. Он обследовал те коробки, что мы привезли. Расскажи ему, сержант.
 – Слушаюсь, сэр. Одежда из первой коробки, на которой написано "Брат Ангельское Терпение", лежит там недолго, неделю, а то и меньше.
 – Это мы знаем, – нетерпеливо произнес Ласситер. – Дальше!
 – Содержимое коробки "Брат Терновый Венец" находится там значительно дольше, по моим подсчетам, около шести лет. Я увлекаюсь энтомологией и, если хотите, расскажу, как определить возраст вещи по характеру повреждений, нанесенных ей насекомыми. Каждый вид насекомых в одном поколении...
 – Это необязательно. Мы тебе верим на слово. Шесть так шесть.
 – Еще мне показалась интересной наклейка на той же коробке. Она была приклеена совсем недавно. Когда я ее снял, то заметил след от другой, недавно сорванной. Маленький кусочек бумаги.
 – Вы на ней никаких букв не разглядели?
 – Нет.
 – Все. Спасибо. – Ласситер подождал, пока сержант отойдет. – Значит, шесть лет. Что из этого следует, Куинн?
 – Что эти вещи не принадлежали Брату Терновый Венец. Он вступил в общину три года назад.
 – Откуда вы знаете?
 – Карма сказала, старшая дочь кухарки, Сестры Смирение.
 – Значит, Брат, да не тот, – произнес Ласситер. – Хотя какая разница? Все равно их никого нет. Пропали без следа, а мне оставили десяток коров, два десятка овец, пять коз и кур без счета. Как вам это нравится?
 Куинн не мог ответить честно, что в определенном смысле ему это очень нравится, поэтому спросил:
 – Теперь я могу идти?
 – Куда?
 – В ресторан – поесть, потом в мотель – поспать.
 – Какие у вас дальнейшие планы?
 – Не знаю. Надо искать работу. Может, уеду в Лос-Анджелес.
 – А может, нет? – спросил Ласситер. – Почему бы вам у нас не задержаться?
 – Это приказ?
 – Сан-Феличе хороший город. Парки, пляжи, океан.
 – А работа?
 – С работой непросто, но скоро должны открыть большой хладокомбинат. Попробуйте обратиться туда.
 – Это приказ? – повторил Куинн. – Надеюсь, что нет, шериф. Меня ждут в Чикото. Кстати, кто-нибудь сообщил о смерти Хейвуда его матери?
 – Я звонил тамошнему начальнику полиции. Он, должно быть, ей уже сказал.
 – Остается еще Альберта – ей, я думаю, придется ответить еще на несколько вопросов.
 – Каких именно?
 – Почему она наняла одного из Братьев убить О'Гормана и как давно Джордж знал об этом?




 Глава 21


 Альберта Хейвуд лежала на спине, глядя сквозь черные мысли на белый потолок. Это был необычный потолок. Иногда он поднимался так далеко, что становился небом, а иногда опускался совсем низко, касаясь мягкой, шелковистой поверхностью ее лица, будто крышка гроба. Но и в гробу она, как в тюрьме, была лишена спасительного одиночества. Кругом сновали люди, которые трогали ей грудь и спину, совали в нос трубки, а в руки иголки, разговаривали. Если то, что они спрашивали, было интересно, Альберта отвечала. Если нет – делала вид, что не слышит.
 Иногда она сама задавала вопросы:
 – Где Джордж?
 – Мы уже говорили вам, мисс Хейвуд. Несколько дней назад ваш брат Джордж умер.
 – Вот как? Но ему нужен отдельный гроб. Мы тут вдвоем не поместимся.
 Голоса сливались в общий гул. "Она по-прежнему бредит... Но с легкими уже все в порядке, взгляните на анализы... Почти неделя... Продолжать глюкозу... Если бы у нас были нормальные рентгеновские снимки... Она все время выдергивает из носа трубку... Апатия... Истерия... Бред..."
 Голоса приближались и удалялись. Она вынимала из носа трубку, и ее вставляли вновь. Она сбрасывала одеяло, но его поднимали. Она боролась и всякий раз терпела поражение.
 – Мисс Хейвуд, этот человек хочет вас кое о чем спросить.
 – Скажите, чтобы он ушел.
 Но человек не уходил. Он стоял у постели и печально смотрел на нее.
 – Вы нанимали кого-нибудь для убийства О'Гормана, мисс Хейвуд?
 – Нет.
 – Вы отдавали вещи своего брата нищему, зашедшему к вам в дом?
 – Нет.
 Что было правдой. Она не делала ни того, ни другого. Задавать такие вопросы мог только дурак.
 – Кто вы?
 – Джо Куинн.
 – Вы дурак, Джо Куинн.
 – Видимо, да.
 – Я не открываю дверь нищим и уж тем более не замышляю убийств. Спросите Джорджа.
 – Я не могу спросить Джорджа. Его убили шесть дней назад.
 – Конечно!
 – Почему вы говорите "конечно", мисс Хейвуд?
 – Джордж мешал людям жить. Конечно, его кто-то убил!
 – Вам он тоже мешал?
 – Каждый приезд он терзал меня вопросами. Ему не надо было этого делать. – Альберте стало жаль себя и брата, слезы навернулись ей на глаза и полились из-под плотно сжатых век. – Зачем он это делал? Почему не мог оставить нас в покое?
 – Кого?
 – Нас.
 – Кого "нас"?
 – Нас, других людей, всех людей мира.
 По воцарившейся вдруг тишине она поняла, что совершила серьезную ошибку. Чтобы отвлечь от нее внимание, Альберта подняла руку и выдернула из носа трубку. Ее вставили обратно. Альберта сбросила одеяло, но его подняли. Даже во сне она боролась и даже во сне терпела поражение.


* * *

 Вилли Кинг впервые после похорон Джорджа пришла на работу. Кругом все было как прежде. На тех же местах стояли столы, стулья, корзины для бумаг. На стене Вашингтон все так же форсировал Делавэр, все так же загадочно улыбался Линкольн. И оттого, что ничего не изменилось, Вилли охватило негодование. Ей захотелось схватить первое, что попадется под руку, и разнести комнату в щепки, чтобы снаружи все было таким же, как у нее внутри.
 Эрл Перкинс повесил пиджак на вешалку и испуганно улыбнулся.
 – Привет, Вилли. Как ты?
 – Спасибо, хорошо. Даже замечательно.
 – Прости... О Господи, что же мне сказать-то?
 – Лучше помолчи. – Она взглянула на стопку бумаг у Эрла на столе. – Как бизнес?
 – Как обычно. Миссис Хейвуд велела ничего не менять.
 – Смешно. Она смешная женщина. Я, когда о ней думаю, хохочу как безумная.
 – Вилли, не заводись.
 – Почему?
 – Потому что без толку. И кто знает, может, по-своему, она не так уж плоха.
 – Она гораздо хуже, чем ты думаешь.
 – Ладно, она хуже всех, – покорно согласился Эрл, – но с этим ничего не поделаешь.
 – Да? – Вилли подошла к своему столу и сняла трубку с телефона. – А вот я сейчас сделаю то, чего не могла себе позволить при жизни Джорджа.
 – Ну зачем, Вилли?
 – Все эти дни я представляла, как позвоню ей и скажу: "Старая крыса. Слушай, ты, равнодушная, эгоистичная, пустая старуха. Хочешь знать, кто убил Джорджа? Ты. И не на прошлой неделе или месяц назад, а давным-давно. Ты выдавливала из него воздух, глоток за глотком, своими мерзкими пальцами".
 – Дай сюда телефон, – сказал Эрл.
 – Еще чего!
 – Дай, я тебе говорю!
 Но она, упрямо качнув головой, набрала номер. Ей было все равно, что сейчас произойдет, будущего больше не существовало.
 – Алло!
 – Миссис Хейвуд?
 – Да, это я.
 "Какой у нее старческий голос, – с удивлением подумала Вилли, – старческий и измученный".
 – Это Вилли, миссис Хейвуд. Простите, что не позвонила раньше. Как вы себя чувствуете?
 – Благодарю, сообразно обстоятельствам.
 – Хотите, я заеду как-нибудь на днях? Мы могли бы поддержать друг друга. Мне тоже очень одиноко.
 – Вот как? А я со своим одиночеством справляюсь.
 – Если вы передумаете, пожалуйста, дайте мне знать.
 Повесив трубку, Вилли внимательно взглянула на Эрла. Прежде она его почти не замечала. Он был всего лишь мальчиком с больным желудком, который сидел с ней в одном кабинете. Да, он, конечно, молод, но у него приятная внешность. И если его кормить диетической пищей...
 – Спасибо, Эрл, – сказала она, – я тебе очень благодарна.
 – За что? Я просто тут стоял...
 – Этого достаточно. Постой еще немного.
 – Пожалуйста! Хотя я ничего не понимаю.
 – Поймешь в свое время.
 Вернувшись в кухню из холла, где стоял телефон, миссис Хейвуд продолжила приготовление завтрака. Овес, шпинат, морковка, салат, два яйца, немного рисовой муки и порошковый протеин были методично опущены в кухонный комбайн и вышли оттуда в виде густой серо-зеленой смеси, которой миссис Хейвуд начинала день.
 Она отказывалась верить, что Джорджа убили. Нет, у него закружилась голова, когда он стоял на вершине Башни, и он упал сам. А произошло это потому, что он неправильно питался и не привык подниматься на большую высоту. Это она твердила и Куинну, и шерифу Ласситеру, и полицейским Чикото, и Джону Ронде, не пытаясь объяснить себе или им, что Джордж в Башне делал. На вопросы об Альберте она отвечала молчанием.
 – Что, Вилли, тоскуешь? – спросила она вслух. – Так тебе и надо. Кто задерживал моего сына допоздна? Из-за кого он спал меньше восьми часов? Кто заставлял его есть ресторанную еду, где полно холестерина и совсем нет рибофлавина и кальция? С кем он часами сидел в кино, вместо того чтобы заниматься спортом?
 В последние дни она начала разговаривать сама с собой и с людьми, которых не было рядом, да и не могло быть. Большей частью она повторяла то, что вычитала в книгах о разумной диете, самовнушении, развитии силы воли, активном образе жизни, а также о достижении счастья и спокойствия путем медитации. Она верила авторам этих книг как пророкам, и ее не смущало, что они часто противоречат самим себе и друг другу.
 – Эти полицейские так глупы, что не могут понять элементарных вещей. Во-первых, Джордж устал от подъема по ступенькам, поскольку его организм не был к этому готов. Его артерии были забиты холестерином, сердечная мышца плохо работала. Во-вторых, ему следовало утром получить не меньше восьмидесяти пяти граммов протеина и, по крайней мере, один грамм кальция, чего он, конечно, не сделал.
 Перелив смесь из миски в большой стакан, она посмотрела ее на свет и увидала в сероватой кашице юность, здоровье, оптимизм, счастье, безмятежность, чистые артерии, крепкие мышцы, удачу в делах и вечную жизнь.
 – Если бы Джордж так завтракал, – сказала она, поднося стакан ко рту, – он был бы сейчас жив. И не страдал бы головокружениями.
 Первый глоток был горьким. Она сделала второй, но смесь оставалась такой же – горькой, слишком жидкой для еды и слишком густой для питья.
 – Я что-то забыла положить. Но что? Что?


* * *

 Наступил сентябрь. Салли с Ричардом вернулись в школу, и Марта помогала им по вечерам делать уроки. Однажды Ричард написал сочинение "Как я провел лето" и принес матери, чтобы она проверила, много ли в нем ошибок.
 – Кошмарный почерк, – сказала Марта, – или теперь в школах не учат писать красиво?
 – Учат, – бодро отозвался Ричард, – но я не стараюсь.
 – Ничего не могу разобрать.
 – А ты попробуй.
 – Я-то попробую, но вот что скажет учитель?..
 Из сочинения следовало, что Ричард все лето трудился, не разгибая спины.
 – Это ты о себе пишешь?
 – Ну да! Вот же заголовок: "Как я провел лето". Слушай, мам, знаешь, как живут некоторые ребята?
 – Знаю, – вздохнула Марта. – Ты мне говорил, разъезжают в собственных "кадиллаках", получают по пятьдесят долларов в неделю на карманные расходы и возвращаются домой, когда хотят.
 – Я не о том, мам. Некоторые... один, во всяком случае, печатает на машинке.
 – В таком возрасте?
 – Ну да! А что?
 – Если ты сейчас начнешь все печатать на машинке, то разучишься писать от руки, когда придет время поступать в колледж.
 – Но ты говоришь, что я и сейчас не умею!
 – Вот что, умник, забирай-ка свои каракули и все перепиши заново! Слышишь?
 Ричард закатил глаза и, став по стойке смирно, ответил:
 – Так точно!
 – Иначе хорошей оценки тебе не видать.
 – Мам, а разве у нас не было когда-то машинки?
 – Была.
 – Где она?
 – Не знаю, – ответила Марта после секундного колебания.
 – Так, может, она до сих пор валяется где-нибудь в гараже или кладовке? Я сейчас поищу.
 – Не надо, Ричард, ты ее не найдешь.
 – Но ты ведь не знаешь, где она?
 – Я знаю, где ее нет, так что не лезь ни в кладовку, ни в гараж. И хватит рассказывать, как живут другие. Считай, что в нашем доме нарушаются права человека, а посему: кругом, марш.
 Она говорила намеренно веселым тоном, чтобы сын не заметил, как поразило ее внезапное упоминание о пишущей машинке, портативной машинке Патрика, на которой он в свое время так и не научился хорошо печатать. Машинка была подержанной, строптивой, клавиши в ней цеплялись одна за другую, поля съезжали, а звонок звонил, когда хотел. Она вспомнила, как терпеливо Патрик склонялся над ней, стараясь овладеть очередной премудростью, в которой преуспел не больше, чём в остальных. "Зачем я была такой упрямой? – думала Марта. – Я постоянно внушала ему, что он может, а он не мог, и когда падал, я успевала подложить подушку. Вот он и не разобрался, на что способен, а на что нет".
 Ричард ушел к себе, а Марта набрала номер в Сан-Феличе. Куинн снял трубку после второго звонка.
 – Алло!
 – Это Марта, Джо.
 – Я как раз сидел и думал, не начнешь ли ты мной тяготиться, если я опять позвоню. Тут кое-что случилось. В каком-то гараже в Сан-Диего отыскали Брата Венец, он там работает механиком. Мы с Ласситером съездили туда вчера и попробовали его допросить, но ничего не вышло. Стойкий Брат заявил, что видит меня первый раз в жизни и о Башне ничего не знает. Так что очередной тупик, но на всякий случай я тебе рассказываю.
 – Спасибо, – сказала Марта. – Как тебе работается?
 – Неплохо. Ни единой лодки продать пока не удалось, но я не теряю надежды.
 – В субботу приедешь?
 – Не знаю. Хочу наведаться в Лос-Анджелес, вдруг миссис Харли Бакстер Вуд вернулась?
 – Это тетка Кармы?
 – Да.
 – Но ты говорил, что дом заперт на сто замков, значит, она уехала надолго.
 – У нее двое детей, а занятия в школе начались, оттягивать возвращение больше нельзя.
 – Как ты думаешь, почему она уехала?
 – Если я прав и Карма с ней, то она бережет ее от посягательств Братьев и Сестер.
 Последовало неловкое молчание, какое бывает, когда люди говорят об одном, а думают о другом.
 – Джо...
 – Скучаешь по мне, Марта?
 – Ты ведь знаешь, что да... Послушай, Джо, мне тоже есть что тебе рассказать, хотя не знаю, важно ли это. Пять лет назад, когда было дознание, я забыла сказать полицейским, а когда вспомнила, решила, что это не имеет значения. Мне Ричард только что напомнил...
 – О чем ты?
 – О пишущей машинке Патрика. За неделю до того вечера он положил ее на заднее сиденье, чтобы отвезти в ремонтную мастерскую, но все забывал, и я думаю, она так и лежала сзади, когда он посадил того бродягу.




 Глава 22


 Куинн ждал в машине у дома миссис Вуд. Когда часом раньше он позвонил в дверь, никто не ответил, но у него не было сомнений, что хозяева наконец-то вернулись: окна были открыты, портьеры раздвинуты, радио гремело на полную мощность.
 Он взглянул на часы. Половина одиннадцатого. На тенистой, пустой улице было тихо, лишь изредка проезжала машина да звонили вдали церковные колокола. Кто-то наблюдал за ним, прячась за окном второго этажа: розовая портьера колыхалась, хотя ветра не было.
 Он подошел к двери и вновь позвонил. В ответ мяукнула кошка.
 – Миссис Вуд, – позвал он, – миссис Вуд!
 – Ее нет, – раздался из-за двери девический голос – А мне не разрешают открывать, когда ее нет.
 – Карма, это ты?
 – Уходите, а то вернется тетя и вызовет полицию.
 – Послушай, Карма, это я, Джо Куинн.
 – Знаю, не слепая.
 – Я хочу с тобой поговорить, – сказал Куинн, – не бойся. Я всегда был на твоей стороне, помнишь?
 – Ну, в общем...
 – Тогда выходи на террасу, поговорим. Я хочу тебя видеть. Наверное, ты сильно изменилась?
 – Вы бы никогда не узнали! – сказала она, невольно хихикнув.
 – Так покажись!
 – А вы не скажете тете?
 – Конечно нет!
 Дверь отворилась, и Куинн понял, что Карма права: он бы ее никогда не узнал. Темные волосы были коротко острижены, остатки угрей прятались под бронзовым загаром. На ней было узкое, как перчатка, короткое шелковое платье и туфли на высоченных шпильках. Губы покрывал толстый слой ярко-рыжей помады, а ресницы – такой слой туши, что она с трудом держала глаза открытыми.
 – Боже милосердный, – сказал Куинн.
 – Как, здорово?
 – Не то слово.
 Она вышла на террасу и изящно облокотилась на перила.
 – Представляете, что было бы с мамашей, если бы она сейчас меня увидала?
 – Представляю. И ее можно было бы понять, – ответил Куинн. – Неужели тетя разрешает тебе ходить так в школу?
 – Что вы! В школу я должна надевать жуткие туфли на низких каблуках и эти детские свитера и юбки, а если мазаться помадой, то только розовой. Но когда тетя уходит, я экспериментирую, чтобы найти свой стиль.
 – Тебе здесь нравится, Карма?
 Она кивнула.
 – Да. Здесь совсем другая жизнь. Тетя очень добрая, но я все время делаю что-то не то, и ее дети надо мной смеются. Я тоже научусь смеяться.
 – А разве ты не умеешь?
 – Нет. Пока только притворяюсь.
 Высоко в небе пролетел самолет, и Карма проводила его глазами.
 – Мама справляется о тебе?
 – Нет.
 – А тетя знает, где она?
 – Нет. Во всяком случае, мне не говорит.
 – Что произошло в Башне в последний день, Карма?
 – Тетя не разрешает говорить о Башне. Она считает, что я должна о ней забыть, будто ее никогда не было.
 – Но она была. Ты провела там четверть жизни с мамой, братом и сестрой.
 – Я должна это забыть, – повторила Карма тихим, испуганным голосом. – И я стараюсь. Не нужно мне напоминать, это нечестно, это...
 – Как ты сюда добралась, Карма?
 – На автобусе.
 – Откуда?
 – Из Бейкерсфилда.
 – А как ты попала в Бейкерсфилд?
 – На грузовике, с другими.
 – Кто вел грузовик?
 – Брат Терновый Венец.
 – Кто там еще был кроме тебя?
 – Я не должна...
 – Кто еще, Карма?
 – Многие. Мама с сестрой и братом, Сестра Блаженство Вознесения, Брат Узри Видение... и другие, точно не помню.
 Ее глаза потускнели, будто само перечисление имен, которые принадлежали Башне и прошлой жизни, было ей тяжело и страшно. – Я боялась и ничего не понимала. В Бейкерсфилде мама дала мне денег и велела ехать на автобусе до Лос-Анджелеса, а там на такси к тете.
 – Сколько она тебе дала?
 – Пятьдесят долларов.
 – Откуда взялись эти деньги?
 – Не знаю. По-моему, Учитель ей их дал перед отъездом.
 – Почему вы уехали?
 – Наверное, потому что Сестра Благодать заболела.
 – Она не заболела, – сказал Куинн. – Ее отравили, и она умерла вскоре после того, как я отвез ее в больницу.
 Карма прижала к губам кулак, на глаза у нее навернулись слезы и потекли, смешиваясь с тушью, по щекам.
 – Неужели умерла?
 – Да.
 – Она в тот самый день сказала, что поможет мне уехать к тете, и вот – помогла. Сдержала обещание.
 – Да...
 Карма наклонилась и вытерла лицо подолом платья. Слезы высохли. Сестра Благодать была частью того, о чем надо было забыть.
 – Что случилось с остальными, кто был в грузовике?
 – Не знаю. Я слезла первая.
 – Кроме того, чтобы добраться до тети, тебе еще велели что-нибудь делать?
 – Нет.
 – Но какие-то планы на будущее у них были?
 – Да, только очень расплывчатые – когда-нибудь, когда все уляжется, снова вернуться в Башню.
 – Вернуться в Башню?
 – А вы что, думали, они легко сдадутся? Когда люди столько лет верят, они свою веру так просто не отдают.
 – Когда ты в последний раз видела Брата Голос, Карма?
 – Когда он помогал вам уложить Сестру Благодать в машину.
 – Его не было в грузовике?
 – Нет, он, должно быть, сел к Учителю, в новую машину. Точно не знаю, потому что грузовик отъехал первым, и была такая суматоха, спешка, все бегают, дети ревут...
 – А Брат Свет в грузовике был?
 – Нет.
 – Брат Верное Сердце?
 – Его тоже не было.
 – Уехать решили неожиданно? – спросил Куинн.
 – Да.
 – Учитель решил?
 – Конечно. – Карма удивленно посмотрела на него. – Кто же еще?
 – Подумай хорошенько, Карма. У кого, кроме мамы, были деньги?
 – У Сестры Блаженство Вознесения. Она их все время пересчитывала, боялась, что ей дали меньше, чем другим.
 – Меньше, чем другим?
 – Да.
 – А кто раздавал деньги?
 – Учитель, наверное.
 – Но, насколько я знаю, у него не было денег, а состояние Матери Пуресы ушло на строительство Башни.
 – Может, она припрятала кое-что? Потихоньку? Мать Пуреса никого не слушалась, даже Учителя. А теперь вам лучше уйти, мистер Куинн, – сказала она, напряженно вглядываясь в противоположный конец улицы. – Тетя вернется с минуты на минуту, и мне надо умыться и повесить на место платье. Оно не мое, а сестры. Натуральный шелк!
 – Спасибо за сведения, Карма.
 – Чего уж там...
 – Я тебе оставлю свою визитную карточку с адресом и телефоном. Если вспомнишь, что забыла что-то рассказать, позвони за мой счет, хорошо?
 Она взглянула на карточку, которую он ей протягивал, и тут же отвернулась.
 – Не надо, она мне не нужна.
 – Возьми на всякий случай.
 – Ладно. Только я вам никогда не позвоню. Я даже думать о Башне не буду!
 И дверь за ней закрылась.


* * *

 В Сан-Феличе Куинн поехал прямо в полицию. Через десять минут там появился злой и запыхавшийся Ласситер.
 – У меня сегодня законный выходной, Куинн.
 – У меня тоже.
 – Ну? Нашел девчонку?
 – Да.
 – Что узнал?
 – Немного. Ей почти ничего не известно. Доехала в грузовике, который вел Брат Венец, до Бейкерсфилда. Оттуда ей велели автобусом добираться к тетке в Лос-Анджелес. Мать дала на расходы пятьдесят долларов. Похоже, все члены общины получили деньги, чтобы продержаться, пока не придет время все начать сначала.
 – Ты говорил, что они бедные.
 – Так оно и было.
 – Откуда тогда взялись деньги?
 – Карма не знает, – сказал Куинн. – Я тоже.
 – Может, у Хейвуда были при себе наличные и он отдал их Учителю?
 – Не похоже. Его сбережения целы, а самая крупная сумма, которую он снял в этом году с текущего счета – за три недели до исчезновения, – двести долларов. Подели двести долларов на двадцать пять человек. Пятидесяти не получится. А каждый из них получил больше.
 – Почему ты так думаешь?
 – Карме дали пятьдесят, а она ребенок, который ехал жить к взрослым. Остальным нужно было гораздо больше, особенно женщинам.
 – Но почему ты так уверен, что деньги получили все?
 – Не похоже, чтобы община вот так, дружно, в один миг разбежалась, если бы у людей не было на руках приличной суммы. Не могли все сорваться с насиженного места из-за одного человека, как бы хорошо они к нему ни относились. Что-то они получили взамен!
 – Но единственный человек, которому все беспрекословно подчинялись, был Учитель, так?
 – Да.
 – Значит, это он дал приказ бежать?
 – Он-то он, – медленно сказал Куинн, – но идея была не его.
 – То есть его подкупили?
 – Он так никогда бы не сказал.
 – Зато я скажу. Если ты даешь человеку деньги только для того, чтобы он поступил по-твоему, а он их берет – значит, это взятка.
 – Ладно, пусть взятка. Но представь себя на его месте: община хиреет, из нее уходят, новеньких нет. Он чувствовал, что конец не за горами, еще до смерти Хейвуда и Сестры Благодать. А два убийства подвели роковую черту.
 – Куинн, я сейчас заплачу.
 – Ну давай же попытаемся представить себе, как это было!
 – Давай. Итак, подвели роковую черту. Дальше!
 – Убийца мог предложить Учителю такой вариант: распустить общину до лучших времен.
 – То есть до тех пор, пока пущенные в оборот денежки не принесут капитал?
 – Да.
 – Хорошая теория, Куинн, – сказал, иронически улыбаясь, Ласситер, – но в ней есть пара-тройка маленьких неувязок.
 – Знаю, но...
 – Погоди. Значит, в том письме, о котором мне в конце концов рассказала Марта О'Горман, убийца пишет, что действовал в порыве гнева. У О'Гормана было с собой два доллара и старая пишущая машинка на заднем сиденье, которая от силы потянула бы еще на десятку. Я пессимист и скажу, что если бы собирался возродить общину, то рассчитывал бы на стартовый капитал чуть побольше двенадцати долларов... Стой, не перебивай! Я помню: ты считаешь, что Альберта Хейвуд заплатила убийце за О'Гормана. Но тут у тебя концы с концами совсем не сходятся. Во-первых, в письме об этом ни полслова. Во-вторых, у Альберты Хейвуд не было причин убивать О'Гормана. В-третьих, она категорически – и очень убедительно – отрицает, что давала какому-то нищему деньги или одежду. Ну, что скажешь?
 – Процитирую тебя: концы с концами не сходятся.
 – То-то же.
 Ласситер подошел к окну. Решетка на нем была выполнена в виде чугунного узора, но от этого не переставала быть решеткой, и иногда, в минуты грусти или усталости, Ласситер думал, что она и его тут держит.
 – Двадцать четыре человека, – сказал он, не поворачиваясь, – бросают все, что у них есть, из-за двадцать пятого: дом, общую жизнь, коров, овец, даже веру, потому что им придется жить по законам, которые они считают греховными. Что из этого следует? Одно из двух: либо им дали очень много денег, либо Учитель – тот, за кем мы охотимся. Выбирай, что тебе больше нравится.
 – Деньги.
 – Откуда они взялись?
 – Из наворованного Альбертой Хейвуд.
 – Господи Иисусе! – воскликнул, нетерпеливо повернувшись, Ласситер. – Ты ведь сам мне внушал, что она не давала нищему...
 – Я и теперь так думаю.
 – Тогда ты сам себе противоречишь!
 – Нет, – сказал Куинн. – Я не верю, что она отдала кучу денег и одежду Джорджа незнакомому бродяге. Она отдала их кому-то другому.




 Глава 23


 Он стал частью леса.
 Даже птицы привыкли к нему. Голуби, с воркованием гуляющие вокруг грязных гнезд или стремительно взмывающие в воздух, воробьи, шумно копошащиеся в сухих листьях в поисках пищи, ястребы, таящиеся в засаде, чтобы потом камнем пасть на зазевавшуюся куропатку, синицы, висящие вниз головой на сосновых ветках, скворцы – лоскуты черного шелка на сером мху, танагры, отливающие золотым и черным среди зеленых листьев, – никому не было дела до бородатого человека. Они не обращали внимания на его попытки подманить их, хотя он научился имитировать птичий язык и предлагал им еду. Их оставляли безучастными его курлыканья, свист и клекот, а еды было повсюду достаточно: ягоды мадроньи, полевые мыши, насекомые в коре эвкалиптов, мошки на дубах, слизняки в подлеске, червяки под карнизами Башни.
 Птицы питались лучше, чем он. Он готовил по ночам, неумело и торопливо, чтобы полицейские, оставленные наблюдать за Башней, не заметили дыма. Припасов в кладовой и так было немного, а теперь они зачерствели и протухли, в них завелись жучки. Он ел рис с долгоносиками и сражался с тараканами за остатки пшеницы и ячменя, ловил кроликов и свежевал их бритвой. Но если бы не огород, он бы пропал. Хотя многое доставалось оленям, кроликам и суркам, ему тоже кое-что перепадало: он собирал помидоры, дергал лук, морковку и свеклу, копал картошку. Овощи всегда получались недопеченными или недоваренными – он боялся надолго разжигать костер.
 Олени, единственные существа, готовые с ним дружить, были его врагами. Когда на рассвете они появлялись в огороде, он отгонял их камнями, а когда убегали, с болью смотрел им вслед.
 Иногда он просил у них прощения: "Поймите, мне приходится так поступать. Я должен есть, а вы воруете еду. Подождите немного, скоро за мной придут, я точно не знаю, в какой день, но она заберет меня отсюда, и тогда вся еда останется вам. Я столько пережил, и теперь, когда наш план почти осуществился, обидно было бы умереть от голода..."
 Он по-прежнему говорил "наш план", хотя с первой же минуты это был ее план. Все началось невинно: со случайной встречи на улице, чуть настороженных улыбок и обмена банальностями: "Доброе утро". – "Кажется, сегодня опять будет жарко". – "Да, скорее бы осень".
 Потом она стала попадаться ему везде: в магазине, в библиотеке, на заправочной станции, в кафе, в кино, в прачечной. К тому времени, когда он заподозрил, что встречи эти не совсем случайны, он уже влюбился. Ее застенчивость сделала его смелым, она молчала, и ему хотелось говорить, она подчинялась, и он стал уверенным и сильным.
 Конечно, их свидания были короткими и происходили в местах, где никогда не встречались другие люди: например, в высохшем русле реки. Именно там, даже не коснувшись друг друга, они заговорили о любви и отчаянии, настолько неразделимых, что они как бы слились в одно слово: любовьотчаяние. Общее страдание заменило им счастье, и скоро они зашли настолько далеко, что о возврате к прошлому нельзя было и думать.
 – Так продолжаться не может, – сказал он ей. – Нужно бросить все и бежать.
 – Убегают дети, любимый.
 – Тогда я ребенок. Мне опостылела эта жизнь, иногда я даже тебя не хочу видеть.
 И она поняла: он дошел до такого состояния, что согласится на все.
 – Мы всегда будем вместе. Придется немного подождать, но что за беда? Мы любим друг друга, у нас есть деньги, И мы можем начать новую жизнь в другом месте.
 – Каким образом?
 – Прежде всего надо избавиться от О'Гормана.
 Решив, что она шутит, он засмеялся.
 – Это, пожалуй, чересчур. Бедный О'Горман заслуживает лучшей участи.
 – Я серьезно. Иначе у нас ничего не получится.
 В течение следующего месяца она продумала все, вплоть до одежды, которую он наденет. Она купила маленький домик в горах Сан-Габриэль и завезла туда огромный запас еды, чтобы он не голодал, пока будет ждать ее. Ближайшими его соседями были члены какой-то религиозной общины, и сначала он подружился с детьми. Девочка несколько дней следила из-за кустов, как он печатает на машинке – ему больше нечем было заняться. Сначала девочка дичилась, потом осмелела.
 – Что это такое?
 – Пишущая машинка.
 – Стучит как барабан. Если бы она была моя, я била бы сильнее.
 – Зачем?
 – Чтобы все слышали.
 – Как тебя зовут?
 – Карма.
 – А фамилия?
 – Фамилии нет. Просто Карма.
 – Хочешь попечатать на машинке, Карма?
 – А меня Бог не накажет?
 – Нет.
 – Тогда хочу.
 Карма была оправданием его первого прихода в общину. Потом, когда одиночество сделалось нестерпимым, он стал ходить туда чаще. Его ни о чем не спрашивали. Братьям и Сестрам казалось естественным, что он, как и они, оставил мир и поселился в горах. А ему у них нравилось. Теперь рядом всегда кто-то был. У него появилось много дел, которые отвлекали от грустных мыслей. В общине, с ее твердыми правилами, он чувствовал себя в безопасности.
 Он прожил в горах месяц, когда пришло то ужасное письмо:
 "Любимый, у меня всего несколько минут. Я сделала ошибку, и за мной пришли. Некоторое время меня не будет. Умоляю тебя, жди. Это не конец, это всего лишь задержка. Нам нельзя писать друг другу. Верь в меня, как я верю в тебя. Я все перенесу, если буду знать, что ты меня ждешь. Я люблю тебя, люблю..."
 Прежде чем сжечь письмо, он перечитал его раз десять, плача, как брошенный ребенок. Затем достал бритву и перерезал себе вены.
 Очнулся он в постели, в незнакомой комнате. Обе его руки были забинтованы. Рядом сидела Сестра Благодать.
 – Тебе лучше, Брат?
 Он попробовал ответить, но не смог и кивнул.
 – Господь пощадил тебя, потому что ты еще не готов к вечной жизни. Стань Истинно Верующим. – Ладонь на его лбу была прохладной, голос звучал спокойно и уверенно. – Откажись от мира зла. Пульс у тебя ровный, температуры нет. Попробуй съесть немного супа. В Царство Божие можно войти, лишь изрядно потрудившись. Начни прямо сейчас.
 – У него не было ни сил, ни желания думать. Он отказался от мира, потому что теперь ему было все равно, и вступил в общину, чтобы жить среди людей. Когда Братья и Сестры перебрались в Башню, он выкопал старый чемодан с деньгами и отправился вместе с ними. К тому времени община стала его домом, его семьей и даже его религией. Чемодан он снова зарыл.
 Поехав однажды с Братом Венец в Сан-Феличе, он прочитал об Альберте в газете, которая валялась на тротуаре. Он послал ей религиозную брошюру, легонько подчеркнув некоторые слова, из которых она могла понять, где он. Такие брошюры заключенным посылают многие. Он мог только надеяться, что она прошла тюремную цензуру и Альберта все поняла. Надежда сменялась страхом, страх – надеждой. Они были двумя головами единого тела.
 Шли годы. Он никогда не произносил вслух ее имени и не получал никаких известий, но ждал, И вот наступило утро, когда, помогая на кухне Сестре Благодать, он услыхал грозные слова:
 – Ты говорил во сне, Брат. Кто такой Патрик О'Горман?
 Он попробовал увернуться от ответа, пожал плечами, но она строго сказала:
 – Не увиливай, Брат. Говори правду.
 – Мы с ним дружили когда-то. Ходили вместе в школу. Она ему не поверила, хотя он сказал правду.
 – Когда говорят о друге, то не скрипят зубами и не ругаются. Больше она тогда не стала его терзать, но через несколько дней пытка повторилась:
 – Ты снова говорил во сне, Брат. Об О'Гормане, Чикото и каких-то деньгах. Надеюсь, тебя не мучит совесть?
 Он промолчал.
 – Если тебе есть в чем раскаяться, покайся, облегчи душу. Больная совесть еще хуже, чем больная печень, я и того и другого насмотрелась вдоволь. Грехи, совершенные в мире зла, разъедают душу. Когда тебя пожирает изнутри дьявол, вырви его из груди и отбрось, не будь его убежищем.
 Все последующие дни он чувствовал на себе ее взгляд – цепкий, выжидающий и любопытный, как у вороны.
 Приехал и уехал человек, которого звали Куинн, затем вновь появился и вновь исчез. Сестра Благодать, бледная и изможденная, вернулась из Уединения.
 – Ты не сказал мне, что О'Горман умер, Брат.
 Он покачал головой.
 – Ты виновен в его смерти?
 – Да.
 – Это был несчастный случай?
 – Нет.
 – Ты это сделал намеренно?
 – Да.
 В ее глазах больше не было любопытства – только грусть.
 – Куинн сказал, что у О'Гормана осталась жена, которая до сих пор не знает, что с ним случилось, и страшно мучается. Это зло нужно исправить, хотя бы для спасения твоей души. Нельзя воскресить мертвого, но можно хоть немного помочь его жене. Напиши ей, Брат, признайся во всем. Я сделаю так, что тебя не найдут. Письмо отправят из Чикаго, и никто не заподозрит, что его написал ты.
 На всякий случай он принял меры предосторожности: написал левой рукой, чтобы изменить почерк, и смешал реальность с фантазией, выдав себя больше, чем предполагал. Письмо дало ему чувство странного удовлетворения. Он словно бы окончательно похоронил О'Гормана, написав на могиле эпитафию настолько грязную, что безутешная вдова никому не решилась бы ее показать.
 По его настоянию Сестра Благодать, хмурясь, прочла письмо.
 – Ах, Брат, ну зачем так... откровенно?
 – Почему бы и нет?
 – Мне кажется, ты мстишь не только ему, но и ей. Это нехорошо. Мне страшно за твою душу. В ней по-прежнему сидит дьявол, если ты до сих пор не избавился от ненависти...


* * *

 Каждое утро он просыпался на сеновале с мыслью, что новый день принесет освобождение, награду и безопасную жизнь. Но один день сменялся другим, точно таким же, и он делал очередную зарубку на стенке хлева. Дни были такими же одинаковыми, как зарубки. Опасность отступила: люди шерифа уехали месяц назад, а если бы и вернулись, то не нашли бы его следов ни в Башне, ни на кухне. Дальше хлева он не ходил. Час за часом он методично уничтожал все, что могло его выдать. Прежде чем покинуть утром сеновал, он граблями заравнивал место, которое несло на себе отпечаток его тела. Он зарывал мусор, а ночью, потушив костер, присыпал его сосновыми иголками и дубовыми листьями. То, что начиналось как игра, в которой он перехитрил преследователей, стало привычным ритуалом.
 Он редко думал о том, чтобы уйти из Башни и спрятаться, например, в Чикаго. Мысль об одиночестве в городе повергала его в ужас. Кроме того, ему и так уже пришлось отдать половину денег, и он боялся, что не сможет убедительно объяснить ей, насколько это было необходимо. Иногда он репетировал: "Понимаешь, любимая, если бы я просто уехал из Башни, то полиция сразу бы поняла, кто виновен. Дав Учителю денег, чтобы он распустил общину, я всех запутал... Кстати, подкупить Учителя было совсем несложно, потому что он тоже боялся. Боялся, что дни общины сочтены, и понимал, что надо идти в мир искать новых Братьев и Сестер. А для этого нужны были деньги, твои деньги, других у меня не было. Таким образом мне удалось спрятаться тут же, в Башне".
 Он вспомнил, как впервые узнал о ее воровстве. Вспомнил, как был потрясен.
 – Ты... воруешь?
 – Да.
 – Но зачем? Почему?
 – Не знаю. Деньги мне особенно не нужны. Я их не трачу.
 – Слушай! Ты завтра же все вернешь. Обязательно.
 – Нет.
 – Но тебя посадят в тюрьму!
 – Пока что меня никто не поймал.
 – Ты сама не понимаешь, что говоришь.
 – Отлично понимаю! Я краду деньги и буду красть.
 – Альберта, верни их! Я не смогу жить без тебя.
 – А тебе и не придется. У меня есть план.
 Сначала план показался ему абсолютно безумным, но затем он с ним свыкся. Сам-то он не мог предложить ей ничего.
 Но на одном он все-таки настоял: Альберта обещала прекратить воровство после того, как с О'Горманом будет покончено, и терпеливо дожидаться, когда можно будет уехать из Чикото, не возбудив подозрений. Но она нарушила обещание и попала в тюрьму. Она допустила ошибку, а это было на нее не похоже. Вероятно, она слишком много думала о нем и об их общем будущем. Или бессознательно все-таки стремилась к тому, чтобы ее разоблачили и наказали не только за воровство, но и за связь с ним? Они никогда не говорили об этом, но он знал, что ее мучит сознание вины перед его семьей. Знал он и то, что, кроме него, ее не ласкал ни один мужчина.
 Он тоже страдал, но трудности и лишения, которым он подвергался, оправдывали его в собственных глазах. В минуты просветления он даже размышлял, не выбрал ли он такой способ существования специально, чтобы искупить вину? Просыпаясь на рассвете от беготни крыс в сене, жалящего укуса блохи, холода или голодных спазмов, он как бы говорил невидимому обвинителю: "Видишь, как мне плохо? Я одинок, голоден, несчастлив. У меня ничего нет. Я ничто. Неужели этого мало?"
 Он так долго жил ожиданием будущего, что стал бояться его. Но и возврата к прошлому тоже не хотел. Без людей было страшно, однако тех, кого ему в самом деле недоставало, вернуть было нельзя: ни Мать Пуресу, чьи полеты фантазии были так забавны, ни Сестру Благодать, которая заботилась о нем, когда он болел. А Брат Верное Сердце с его вечными разговорами о женщинах, или тупой Брат Венец, или мрачный Учитель ему нужны не были.
 Чем больше проходило времени, тем слабее делалась его память. Он почти не помнил событий того дня, когда община покинула Башню. Появление Хейвуда было громом среди ясного неба. Он сразу понял, что их с Альбертой плану пришел конец, что годы ожидания были напрасны, и словно окаменел. Он не собирался убивать Хейвуда. Он просто хотел ему объяснить.
 Но Хейвуд не желал слушать:
 – Я останусь здесь и буду следить за каждым твоим шагом, за каждым взглядом, пока не узнаю, где ты спрятал деньги.
 Он так устал, что не в силах был даже отрицать.
 – Как... как вы меня нашли? Вам Альберта сказала?
 – Я просто ехал за Куинном от самого Чикото. Нет, Альберта мне ничего не сказала, герой-любовник. В чем ей точно нельзя отказать, так это в упрямстве. Пять лет я приезжал к ней месяц за месяцем и ныл, грозил, умолял сказать правду. Я хотел ей помочь, мне нужна была правда! Не зря я заподозрил неладное с тех самых пор, как она проболталась, что дала мою одежду какому-то нищему. Она ведь ее тебе дала?
 – Да.
 – Все правильно. Вы не рискнули купить новую одежду, которую не нашли бы потом в твоем шкафу. Вы все продумали, до мелочей. Какой грандиозный план и как мало здравого смысла! Альберта вынашивала этот план не один месяц. Она стала так часто уходить по вечерам, что в тот день мы с матерью не придали значения ее отсутствию. Тотализаторные бланки она покупала в одном и том же киоске – заручалась свидетелем "трат" на случай, если ее все-таки поймают. Сколько хитростей, сколько труда – и что же? Она сидит в тюрьме и мечтает об идиоте, который ее якобы ждет.
 – Но я ее действительно жду. Я люблю Альберту и готов ждать вечно!
 – Ну что ж, если тебя устраивает вечность...
 – Что вы имеете в виду?
 – А то, – сказал Хейвуд, – что через две недели ее дело будут слушать снова и судебная комиссия не поверит, что деньги были растрачены. Комиссия состоит из людей, у которых со здравым смыслом все в порядке. И если Альберта будет упорствовать, никакого условно-досрочного освобождения ей не видать! Вот почему я здесь. Мне нужны деньги. Сейчас же!
 – Но...
 – Заткнись! Когда деньги окажутся у меня, Альберта поймет, что запираться глупо, расскажет правду и вернет деньги в банк. Потом я заберу ее домой, а ты можешь отправляться на все четыре стороны.
 – Вы не понимаете. Мы с Альбертой...
 – Только не загибай про великую любовь! Тоже мне любовники! Какой ты, к черту, мужчина? В этом, наверное, все и дело: ты – как бы и не мужчина, Альберта – как бы и не женщина, вот вы и нашли друг друга! Вот и цена вашей страсти!
 Он не помнил, как столкнул Хейвуда вниз, помнил только звук падения тела и то, как оно лежало перед алтарем. Большая серая птица сорвалась вниз и погибла. Потом он очутился в своей комнате на третьем этаже Башни, куда его отправил отдыхать Брат Верное Сердце, дождался, пока Учитель побежал за Матерью Пуресой, и только тогда пошел в хлев за крысиным ядом, двигаясь, точно робот.
 Как умирала Сестра Благодать, он тоже не помнил. Помнил только ее первый крик. Иногда птица кричала так рядом с сеновалом, и бородатый человек в ужасе падал на землю, думая, что это Сестра Благодать превратилась в птицу и вернулась за ним. Он боялся за свой рассудок, ему мерещилось, что птицы и звери стали людьми. Пересмешник, упрямый и назойливый, был Братом Венец. Маленький, с зеленой спинкой зяблик, прыгающий среди сорняков, – Матерью Пуресой. Сильная, голодная ворона – Братом Свет. Важный длиннохвостый голубь – Учителем, унылая кукушка – Сестрой Смирение, а нахальная, верткая сойка – Хейвудом.
 – Скис! – дразнила его сойка.
 – Замолчи!
 – Скис! Скис!
 – Неправда! Я верю, я жду!
 Но последнее слово – скис! – всегда оставалось за сойкой.
 Однажды утром он, как всегда, проснулся от крысиной возни в стогу и еще прежде, чем открыл глаза, понял: ночью что-то произошло. Братья и Сестры вернулись.
 Он долго лежал без движения. Не слышно было ни голосов, ни шума грузовика, ни рычания трактора, но до него доносился другой звук, который он знал так хорошо, – будто кто-то быстро и без остановки стучит по барабану. Это Карма баловалась с пишущей машинкой.
 Забыв об осторожности, он слез по грубо сколоченной лестнице на землю и побежал к кладовой. Он был на полпути, когда с дерева взметнулся черно-белым вихрем дятел и стук прекратился.
 Он выбрался и погрозил дятлу кулаком, хотя больше, чем на птицу, злился на себя, на собственную глупость. Машинки не могло быть в кладовой, люди шерифа забрали ее вместе с остальными вещами, но беспокоиться из-за этого не стоило. Кто докажет, что машинка его? Они до сих пор не знают, что он тот, кто им нужен, они до сих пор...
 – Карма!
 Он произнес имя вслух с ненавистью и страхом, потому что вспомнил, увидел, как бежит в тот последний день к хлеву, а за ним спешит Карма.
 – Ты возьмешь с собой машинку, Брат?
 – Нет.
 – Можно тогда я ее возьму?
 – Отстань!
 – Ну пожалуйста, разреши мне ее взять!
 – Нет. И оставь меня в покое, у нас мало времени.
 – В Лос-Анджелесе ее починят, и она будет как новенькая. Пожалуйста, Брат, отдай мне ее.
 – Ладно, бери, только отвяжись.
 – Спасибо, – серьезно сказала она. – Я этого никогда не забуду!
 "Я этого никогда не забуду". Слова благодарности, не более. Но теперь они наполнились новым смыслом. "Я этого никогда не забуду" означало: "Я всем расскажу, что это твоя машинка".
 – Карма!
 Имя полетело над деревьями в далекий город, где она жила, и он понял, что должен следовать за ним.




 Глава 24


 Телефон зазвонил в субботу, около полудня, когда Куинн бесцельно слонялся по квартире в ожидании Марты. Они договорились, что проведут день на пляже с детьми, но туман, опустившийся на Сан-Феличе, скрыл солнце, и море, к которому никто не спешил, едва было видно сквозь вязкую, белесую пелену. Звонок прервал размышления Куинна о том, что бы придумать взамен купания.
 – Алло! – сказал он, думая, что это Марта.
 – Мистер Куинн?
 – Да.
 – Ответьте Лос-Анджелесу.
 Прошло несколько секунд, и он услышал дрожащий голос Кармы.
 – Я сказала, что никогда не позвоню вам, мистер Куинн, и даже разорвала карточку, но номер я успела запомнить, и... мистер Куинн, я боюсь. Тетя не знает, потому что ее нет, но даже если бы она была, я не могу... Понимаете, меня ищет мама. Тетя не разрешит...
 – Успокойся, Карма, и расскажи все по порядку.
 – Мне десять минут назад звонил Брат Голос. Его послала мама. Он должен передать что-то важное, но не по телефону, а при встрече.
 – Где?
 – Здесь, у нас в доме.
 – Откуда он знает, где ты живешь?
 – Я ему часто рассказывала о тете. Но сейчас я сказала, что не могу с ним встретиться, потому что тетя дома. На самом деле она в клубе цветоводов, готовится к выставке. Хризантемы в пампасной траве, подсвеченные лампочками. И трава будет волноваться, потому что в ней спрячут вентилятор. Представляете?
 – Представляю, – сказал Куинн. – Но почему он не передал то, что просила мама, по телефону?
 – Говорит, что обещал ей взглянуть на меня. Посмотреть, как я выгляжу, и так далее – он точно не сказал.
 – Это был местный звонок или междугородный?
 – Местный. Он тут, и приедет в четыре. Я сказала, что к тому времени тетя уйдет. Но мне почему-то страшно, вот я и решила позвонить на всякий случай вам, вы ведь просили сообщить, если что-нибудь случится.
 – Молодец, Карма, правильно поступила. А теперь подумай и скажи: тебе не кажется странным, что мама послала именно Брата Голос?
 – Кажется, – ответила Карма и добавила с детским простодушием: – Они же терпеть друг друга не могут. Учитель говорил, что все люди – братья, но...
 – А если мама ничего не передавала, как ты думаешь, есть у него другая причина с тобой встретиться?
 – Нет.
 – Может, все-таки есть?
 – Не знаю, – протянула она. – Разве что ему нужна эта старая машинка. Так пусть забирает! Тетя подарила мне на день рождения новую, гораздо лучше. Она вся серая...
 – Погоди. Значит, Брат Голос отдал тебе пишущую машинку?
 – Ну, не то чтобы отдал. Я его уговорила.
 – Это его машинка?
 – Да.
 – И она хранилась в кладовой?
 – Да. Я иногда печатала на ней в шутку что-нибудь. Но потом лента высохла и порвалась, и бумага кончилась... Я тогда была еще глупым ребенком.
 – Почему ты считаешь, что машинка принадлежит Брату Голос?
 – Потому что мы из-за нее и познакомились. Башни тогда не было, и все жили в горах Сан-Габриэль. Один раз я гуляла и слышу – кто-то стучит на барабане. Так я подумала. А это Брат Голос сидел у себя дома на террасе и печатал. Только он не был еще Братом Голос. Странно, если бы я тогда не услышала машинку, он бы им никогда и не стал.
 Входная дверь отворилась, и за спиной Куинна раздались легкие, стремительные шаги Марты. Он быстро сказал в трубку:
 – Карма, слушай меня внимательно. Никуда не выходи, оставайся дома. Запри все окна и двери и не открывай их до моего приезда. Я скоро буду.
 – А зачем вам приезжать?
 – Хочу побеседовать с Братом Голос.
 – Как вы думаете, его вправду мама послала?
 – Her. Думаю, ему нужна машинка.
 – Но почему? Она старая, все клавиши поотлетали, на ней уже невозможно печатать!
 – Карма, эта машинка была в автомобиле О'Гормана, когда его убили. Она нужна полиции. Я говорю это, чтобы ты поняла, как опасен Брат Голос.
 – Мне страшно!
 – Не бойся. В четыре, когда он придет, я буду с тобой.
 – Обещаете?
 – Да.
 – Я вам верю, – сказала она. – Вы привезли мне лосьон.
 "Как давно это было, – подумал Куинн, вешая трубку. – В другой жизни".
 Он прошел в гостиную. Марта стояла у окна, глядя на море, как всегда, когда приезжала к нему, словно море после Чикото казалось ей чудом.
 – Значит, еще не конец? – спросила она, не поворачиваясь.
 – Увы.
 – Так будет всегда, Джо?
 – Не надо. – Он прижался губами к ее шее. – Где дети?
 – Остались у соседей.
 – Не хотели меня видеть?
 – Еще как хотели! Они прямо-таки принесли себя в жертву.
 – Бедные. Почему?
 – Потому что Ричард решил, что нам, для разнообразия, неплохо побыть вдвоем, – улыбнулась Марта.
 – Сообразительный парень наш Ричард!
 Она посмотрела ему в глаза.
 – Ты действительно так думаешь – наш Ричард?
 – Да. Наш Ричард, наша Салли.
 – Значит, мы действительно будем жить долго и счастливо?
 – Да.
 – И беззаботно?
 – О, забот у нас будет множество. Но нам они не страшны. Потому что мы друг друга любим и уважаем.
 – Да.
 В ее голосе по-прежнему звучало сомнение, но раз от раза оно становилось тише, глуше, и он верил, что когда-нибудь оно исчезнет вовсе.
 – Ты еще будешь сравнивать меня с О'Горманом – не в мою пользу.
 – Этого не может быть!
 – Будет обязательно. А дети в какой-то момент начнут мне грубить, потому что вспомнят, что я им не отец. Мы будем ссориться из-за денег...
 – Джо, не надо! – Она зажала ему рот ладонью. – Я обо всем этом думала.
 – Вот и хорошо. Значит, мы оба знаем, на что идем. Почему ты колеблешься?
 – Боюсь снова ошибиться.
 – Значит, ты считаешь, что О'Горман был ошибкой?
 – Да.
 – Потому, что это правда, или потому, что мне это хотелось бы услышать?
 – Это правда, – сказала она, и он почувствовал, как плечи под его руками вздрогнули. – Воспоминания банальнее предвидений, но они полезны. Брак с Патриком был скорее моей идеей, чем его. Мне хотелось своего гнезда! Я вышла за Патрика, чтобы иметь семью, а он женился на мне, чтобы... наверное, у него было много причин, но, прежде всего, у него не хватило духу мне противостоять. Теперь, когда я знаю, что он умер, легче быть объективной не только к нему, но и к себе. Хуже всего в нашем браке было то, что мы слишком друг от друга зависели. Он зависел от меня, а я зависела от его зависимости. Понятно, почему он так любил птиц. Он наверняка чувствовал себя птицей в клетке... Что такое, Джо?
 – Ничего.
 – Но ведь я чувствую. Пожалуйста, скажи.
 – Не могу. Во всяком случае, сейчас.
 – Хорошо, – легко согласилась она. – Тогда в другой раз.
 Больше всего на свете Куинн хотел, чтобы другой раз не настал никогда, но он понимал, что это желание неосуществимо.
 – Я только что сварил кофе, – сказал он. – Хочешь?
 – Нет, спасибо. Если нам к четырем надо быть в Лос-Анджелесе, лучше выехать сейчас, иначе попадем в пробку.
 – Нам?
 – А ты думал, я ехала сюда из Чикото, чтобы пробыть с тобой десять минут?
 – Марта, послушай...
 – Непременно, только говори правду.
 – Да я сам еще ничего не знаю. Я не ждал этого звонка! И не понимаю, что за ним стоит. Возможно, ничего особенного. Возможно, Брат Голос и впрямь хочет повидаться с Кармой по просьбе ее матери. Но я не хочу, чтобы ты была там, если это не так.
 – Трудные ситуации – мой конек.
 – Даже если они впрямую касаются тебя?
 – Именно они. У меня большой опыт.
 И она улыбнулась.
 – Твердо решила ехать со мной?
 – Если ты не возражаешь.
 – А если возражаю?
 – Нет, пожалуйста, не надо!
 – Марта, – предпринял он последнюю попытку. – Я не хочу взваливать на тебя свои заботы. Я сам с ними справлюсь!
 – А я думала, заботы нам не страшны. Или это были всего лишь слова, Джо?
 – Марта, я хочу поберечь тебя, а ты не слушаешься!
 – Не заставляй меня чувствовать себя неполноценной, Джо. Не поступай со мной, как я с Патриком. Чего ты боишься? Почему я не должна ехать к Карме? Она совсем еще ребенок, ей надо помочь. Не клади меня в коробку с ватой, я тебе пригожусь.
 – Ну ладно, – сказал он дрогнувшим голосом. – Не хочешь в коробку – поехали.
 – Благодарю вас, сэр. Вы не пожалеете о своем решении.
 – Да?
 – Почему ты так странно говоришь, Джо? В чем дело? Ты что-то подозреваешь?
 – Я жалею, что нет коробки с ватой, в которой хватило бы места нам обоим.




 Глава 25


 Он шел по улицам, то и дело останавливаясь, чтобы взглянуть на небо, словно ожидал увидеть в нем своих лесных соседей: черно-белого дятла, серую кукушку или желтогрудую синицу. Но единственными птицами, которые ему попадались, были воробьи, сидящие на электропроводах, да голуби на крышах.
 Он вдруг представил, как все люди, живущие в городе, превратятся в птиц. Машины, бегущие по улицам и шоссе, остановятся раз и навсегда, и из них вырвутся птицы. Из окон домов, гостиниц, фабрик, контор, из труб и дверей, с автостоянок, аллей в парках, пляжей, теннисных кортов к небу, трепеща, переливаясь, шумя, взовьются, поплывут, полетят миллионы птиц. И одна будет самой большой, самой величественной, самой красивой. Это будет он – золотой орел.
 Видение росло перед ним, как гигантский воздушный шар, и, как шар, лопнуло. Люди остались людьми, бескрылыми и унылыми, и золотой орел, подчиняясь нелепому закону всемирного тяготения, шел, неузнанный, по грязному тротуару.
 Он слишком долго не видел людей. Даже старики пугали его, а мимо молодых он старался проскользнуть как можно незаметнее, ожидая, что они будут смеяться над его бритой головой, босыми ногами и дурацким одеянием. Но, увидев вдруг свое отражение в витрине магазина, он понял, что никто и не подумает над ним смеяться. Он был таким же, как остальные. Ну конечно! Он просто забыл. Пока он жил в лесу, волосы у него отросли, бороду ему сбрили в парикмахерской на окраине, а в магазине мужской одежды он купил настоящий костюм, галстук, белую рубашку и черные кожаные мокасины, которые начинали жать. Брат Голос Пророков исчез. Он стал безымянным мужчиной, который идет по городу, не отражаясь в равнодушных глазах прохожих. Им никто не интересовался, никто его не замечал.
 Он зашел в бакалейную лавку и спросил, как пройти на Грингроув-авеню, где жила Карма. Хозяйка ответила, не поднимая головы от газеты.
 – Большое спасибо, – сказал он.
 – М-м.
 – Жарко сегодня.
 – М-м.
 – Вы не знаете, который час?
 – Половина.
 – Простите, я не совсем понял...
 – Вы что, глухой? Или иностранец? Половина четвертого.
 – Благодарю вас.
 "Нет, толстая гусыня, я не глухой и не иностранец. Я заколдованный золотой орел".
 Полчетвертого. Времени еще много. Повернув за угол, он опустил руку в карман и нащупал ручку длинной складной бритвы. К сожалению, она затупела, и бриться было трудно, но девичье горло податливее мужской бороды. Эта мысль была настолько смешной, что он не удержался и хихикнул. Звук вышел писклявый, как чириканье маленькой, жалкой птички, но похожий на мощный, гордый крик орла, и ему стало неловко. Он вдруг растерялся и едва дошел ватными ногами до ближайшего фонаря, к которому вынужден был прислониться, чтобы вновь собраться с силами.
 Неподалеку три какие-то девчонки ждали автобуса, сидя на скамейке. Они смотрели на него с таким любопытством, будто из-под его серого костюма вылезло старое одеяние Брата Голос. Их нужно было как-то отвлечь, успокоить.
 – Жарко сегодня, – сказал он.
 Одна из девочек по-прежнему не спускала с него глаз, другая прыснула, третья отвернулась.
 – В такую жару приятно думать о чем-нибудь прохладном.
 Они снова не ответили. Затем самая высокая чопорно произнесла:
 – Нам нельзя разговаривать с незнакомыми мужчинами.
 – Какой же я незнакомый? Смотрите – я самый обыкновенный человек...
 – Лаура, Джесси, пойдемте, мама будет недовольна...
 – ...хожу каждый день на работу, всего хочу, всего боюсь, но знаю, что когда-нибудь стану свободным, как птицы. Надо только подождать. Еще чуть-чуть подождать.
 Он понимал, что девочки ушли и он разговаривает с пустой скамейкой, но было ясно, что именно так и должен вести себя обыкновенный человек, когда его никто не слушает, – разговаривать с пустыми скамейками, молчаливыми стенами и потолками, глухими деревьями, пустыми зеркалами, закрытыми дверями.
 Он пошел дальше. Это был богатый район. Лужайки перед домами становились зеленее, заборы – выше, но у самих домов вид был почему-то нежилой, словно богатые хозяева выстроили их напоказ, а сами отправились жить в другое место. Изредка он слышал, как хлопает дверь, открывается и закрывается калитка, лает пес. "Они здесь, – думал он, – они все здесь, но прячутся. Потому что боятся меня, обыкновенного человека".
 Дойдя до Грингроув-авеню, он остановился, переминаясь с ноги на ногу, чтобы унять боль. С каждым шагом туфли жали все сильнее и сильнее, и он подумал, сколько обычных людей ходят целыми днями по городу в тесной обуви прежде, чем кого-нибудь убить. Наверняка немало. Во всяком случае, больше, чем полагают другие обыкновенные люди. Значит, ничего необычного в его цели нет. К тому же Карма клялась отказаться от мира зла и стяжательства. Теперешнее богатство помешает ей ступить на гладкую золотую почву райского сада. Он облегчит ей путь к спасению.
 Иногда, вспоминая годы, проведенные в общине, он ненавидел Учителя и презирал оболваненных им Братьев и Сестер, но такие моменты были редкостью. Ежедневное повторение догм и правил оставило в его мозгу глубокий след, и он не мог разровнять его, как разравнивал в стогу отпечаток своего тела, не мог спрятать поглубже, как мусор под листьями и сосновыми иголками. Город казался ему воплощением зла.
 Праздные мужчины и раскрашенные женщины были отмечены дьявольской печатью, богохульствующие язычники въезжали на больших, шикарных машинах прямо в ад.
 А на нем была печать благочестия. Ее-то и разглядели девочки на автобусной остановке, ее, а вовсе не серое одеяние Брата Голос. И сразу поняли, что он необыкновенный человек, который пришел свершить необыкновенное дело. Хотя девочки были уже далеко, он на всякий случай ускорил шаг, чтобы оказаться от них еще дальше. На некоторых домах были только номера, на других – номера и фамилии владельцев. Возле дома № 1295 на небольшом чугунном столбе висела табличка: миссис Харли Бакстер Вуд. Ее дом тоже казался пустым, но он знал, что это не так. По телефону Карма говорила сначала настороженно, потом с любопытством, потом охотно. Он знал, что в глубине души она очень любит мать и их вечные ссоры мало что значат.
 Он не стал звонить, а легонько постучал указательным пальцем по ромбовидному стеклянному окошку в двери. Никто не ответил, но он не сомневался, что Карма дома. Ему представилось даже, что он слышит ее быстрое, взволнованное, беззащитное дыхание по ту сторону двери. Так дышал попугай, прежде чем уронил головку, закрыл глаза и умер у него на ладони. Он похоронил его под мадроньей, а потом взял топор и порубил клетку на куски. Он помнил, какой испытывал восторг, когда крушил топором прутья – словно сам себя выпускал на свободу. Когда восторг улегся, он выбросил то, что осталось от клетки, в овраг, будто убийца, прячущий следы насилия.
 – Карма!
 Да, он отчетливо слышал ее дыхание.
 – Это я, Брат Голос. Ты что, не узнала меня? Посмотри внимательней, не обращай внимания на мелкие перемены. Это я, слышишь, глупая девчонка?
 Он прижал губы к щели в двери.
 – Ну же, Карма, открой! Я тебе должен сказать что-то важное.
 И она наконец ответила тонким, срывающимся голосом:
 – Скажи оттуда.
 – Нет, не могу.
 – Я... я боюсь выходить.
 – Стыдись, Карма. Мы знаем друг друга много лет. Я тебе как родной дядя. Я отдал тебе самое дорогое, что у меня было, – пишущую машинку.
 – Вовсе она не твоя, – сказала девочка. – Ты украл ее из автомобиля О'Гормана.
 – Ты называешь меня вором? Клянусь, это моя машинка!
 – Я знаю, откуда ты ее взял.
 – Кто-то обманул тебя, глупая девчонка, а ты и рада повторять. Правду знаю один я, и уж конечно ничего не скажу, пока ты не откроешь дверь.
 – Но тетя все еще дома. Она наверху, в своей комнате.
 Это была такая наивная ложь, что он едва не рассмеялся. Но даже если бы тетя и была дома, какой она могла быть преградой? Ее горло тоже нежнее мужской бороды.
 – Какая ты смешная, маленькая лгунья, – сказал он с нежностью. – Помнишь, как ты дразнила меня, как спрашивала: "Брат Голос, где твой голос?" Хотела, чтобы я заговорил. Но я не мог себе этого позволить. Люди, у которых есть тайны, должны молчать, и я молчал. А потом предал себя во сне. Я всегда сам себя предавал. Только представь, я сделал это во сне, когда меня никто не понукал, не расспрашивал.
 Она молчала, и ему показалось, что он снова в лесу, один, и пытается объяснить что-то существам, которые не желают его слушать.
 Мимо проехала полицейская патрульная машина, и он выпрямился, придав лицу солидное выражение. Он был священником, зашедшим субботним днем к прихожанам. Он всегда мечтал стать священником. Ему всегда хотелось, чтобы люди шли к нему за советом.
 Машина скрылась из виду, оставив в его душе легкое беспокойство. Что, если те девочки с автобусной остановки, возвратившись домой, рассказали о нем матери, а она позвонила в полицию? Тогда двое полицейских в машине его выслеживают. Возможно, сейчас они его не заметили, но если им вздумается вернуться... Нет, чепуха. Почему они должны возвращаться? У матери девочек не было оснований сообщать о нем в полицию. Он не нападал на них, не пытался увести за собой, не предлагал мороженого. Глупые девчонки, глупая мать, у них нет никаких оснований...


* * *

 – Патруль его заметил, – сказал Куинн. – Продержись еще несколько минут, Карма.
 – Не могу.
 Куинн стоял рядом, Марта обнимала ее за плечи, но все равно Карме было страшно, как никогда. Она видела, что они тоже боятся, и это было страшнее всего. Девочка понимала, что двое взрослых боятся не стоящего за дверью человека, который, конечно, опасен, а чего-то другого, более серьезного и значительного. Карма взглянула на побелевшие губы Куинна, на черные круги под глазами Марты.
 – Не могу. Я не знаю, что еще сказать.
 – Сделай так, чтобы он сам говорил.
 – О чем?
 – О себе.
 Карма подошла к двери.
 – Где ты прятался, Брат Голос? – громко спросила она.
 Вопрос рассердил его. Почему она считает, что он прятался, как преступник? Он образованный и культурный человек, а в лесу решил жить, потому что ему там больше нравится.
 – Я не могу стоять тут до вечера, – раздраженно произнес он. – Нас ждет твоя мать.
 – Где? – спросила Карма.
 – В доме у друзей. Она очень больна, можно сказать, умирает, и просила, чтобы я тебя привел.
 – Что с ней?
 – Неизвестно. Она запретила вызывать врача. Может быть, ты убедишь ее это сделать?
 – А где живут эти друзья? Далеко?
 – Совсем рядом.
 "Да, совсем рядом, гораздо ближе, чем ты думаешь, нужно сделать всего один, последний шаг. Последний в твоей жизни".
 – Она очень плоха, Карма. Надо торопиться.
 – Ладно. Я сейчас выйду.
 – А разве ты не пригласишь меня войти? Невежливо держать человека на пороге.
 – Нет. Мы разбудим тетю, и она меня не пустит. Она ненавидит Башню. Тетя считает, что...
 – Ладно, хватит болтать. Собирайся скорее.
 Он ждал, поглядывая, не едет ли полицейская машина, и считая про себя секунды, вернее, они сами считались, отдавая ему честь, как игрушечные солдаты: один, сэр, два, сэр, три, сэр, четыре, сэр, пять, сэр, шесть, сэр.
 Славные ребята, эти секунды. Всегда называли его сэр, почтительно и дружелюбно. Да, они любили своего генерала. Они знали, что когда-то он был обыкновенным человеком, но постепенно рос над другими и стал командиром времени. Он тронул звезды на рукавах. Сейчас, при дневном свете, их, конечно, не было видно. Они спускались к нему с неба ночью.
 Сто четырнадцать, сэр. Сто пятнадцать, сэр. Сто...
 Он вздрогнул. Игрушечные солдаты превратились в полицейских в синей форме, они не отдавали ему больше честь, не называли своих имен, а, наоборот, спрашивали грубыми голосами, как его зовут.
 – Кто вы?
 – Командир, – сказал он.
 – Командир чего?
 – Я – командир времени.
 – Интересно!
 – Да, это очень ответственная работа. Я решаю, что и когда происходит с людьми и животными, птицами и деревьями...
 – Ладно, командир. Пошли, устроим смотр войскам.
 – Сейчас неподходящее время.
 – А по-моему, подходящее.
 – Это решаю я, а не вы.
 – Пойдем, командир. У нас в участке часы сломались, никто их, кроме тебя, не починит.
 Внезапно он понял, что эти люди вовсе не полицейские, а агенты вражеской страны, посланные разрушить время и выкрасть его командира.
 Дверь дома отворилась, и он увидел мужчину, которого звали Куинн, и женщину, тоже казавшуюся знакомой, однако он не мог вспомнить, как ее зовут.
 – Не дайте им увезти меня! – крикнул он Куинну. – Они шпионы! Они хотят свергнуть правительство!
 Куинн отпрянул, будто его ударили в живот и он потерял равновесие, а женщина принялась кричать: "Патрик! Патрик! Боже мой, Патрик!"
 Он слушал, смотрел и никак не мог понять, кто она такая и кто этот Божемойпатрик.