---------------------------------------------


 НИЛ ГЕЙМАН
 "Как знакомиться с девушками на вечеринках"

 — Да ладно тебе, — сказал Вик, — расслабься.
 — Не ладно, — возразил я, хотя давно проиграл сражение.
 — Вот увидишь, всё пройдёт как по маслу, — в сотый раз повторил Вик и, сверкнув ослепительной улыбкой, пропел: — Девчонки, девчонки, девчонки!
 Мы учились в школе для мальчиков на юге Лондона. И хотя кое-какой опыт общения с девочками у нас имелся (по большей части у Вика — на моём счету значились три мимолётных поцелуя), стоит признать, что крутились мы в основном среди мальчишек и по-настоящему понимали только их. По крайней мере, я — не знаю, как Вик. К тому же Вика я не видел лет тридцать, и плохо представляю, о чём бы мы говорили, сведи нас случай.
 Мы плутали в хитросплетении мрачных, пыльных улочек, что примыкали тогда к вокзалу Ист-Кройдона. Вик прослышал о вечеринке от подружки и загорелся. Возражения не принимались. Родители уехали на конференцию, и на неделю я перебрался к нему. Деваться было некуда — я плёлся вслед за Виком.
 — Послушай, — заныл я, — мне там ничего не светит. Тебе опять достанется самая классная девчонка, вы свалите в тёмный уголок, а я весь вечер просижу на кухне с чьей-нибудь мамашей, поддакивая сплетням о политике. Хорошо ещё, если речь не зайдёт о поэзии.
 — А ты не молчи. Говори. Девчонки это любят, — посоветовал Вик. — Так. Нам, вроде, туда.
 Он бодро махнул пакетом с бутылкой вина в конец улицы.
 — Что значит, вроде?
 — Алисон шепнула мне адресок, но я забыл бумажку на столе. Не дрейфь — найдём.
 — Как? — Во мне шевельнулась робкая надежда.
 — Идём дальше, смотрим по сторонам, — начал объяснять мне, словно малолетнему дурачку, Вик, — и вот она — вечеринка. Проще простого.
 Я огляделся — вечеринкой и не пахло; по сторонам теснились дома, под дверями ржавели машины и велосипеды, пылились витрины ларьков. В этих ларьках с их особым неземным ароматом торгуют открытками, уценёнными комиксами и порнографическими журналами, упакованными в непрозрачную плёнку. Помню, как-то раз Вик запихал такой журнал под свитер и попытался слинять, но далеко не ушёл — продавец поймал его и вытряхнул добычу.
 Мы упёрлись в конец улицы и повернули к выстроившимся в ряд домам. Разгар летнего вечера, а вокруг — ни души.
 — Хорошо тебе говорить, — не унимался я. — Девчонки и так тебе проходу не дают, даже рта раскрывать не надо.
 Всё верно. Стоило Вику ухмыльнуться, и все девушки были его.
 — Ничего подобного. Ты главное не молчи.
 Те поцелуи, о которых я упоминал, достались мне легко. К сестре приходили подружки, и стоило одной из них оказаться поблизости, пока сестричка занималась своими делами, как я просто чмокал девушку в щёку. Не припоминаю разговоров. О чём тут разговаривать?
 — Они обычные девчонки, — настаивал Вик. — Не инопланетянки ведь.
 Едва мы свернули, как надежда разойтись ни с чем стала угасать: сквозь стены и окна дома напротив пробивались низкие пульсирующие звуки. Восемь вечера — не так уж и рано, особенно если нет и шестнадцати, пусть даже до шестнадцати тебе осталось всего ничего.
 Моим родителям всегда хотелось знать, где я и с кем, а вот родителям Вика не было дела до того, где он пропадает. Вик был младшим из пяти братьев — о таком я и не мечтал. Имея двух младших сестренок, я гордо лелеял свое одиночество и считал себя особенным. В тринадцать я перестал загадывать желания, глядя на падающие с небес звёзды, но всегда хотел только одного — заполучить брата.
 Мы ступили на щербатую дорожку, миновали изгородь, сиротливый розовый куст и оказались перед облицованным галькой фасадом. Позвонили — открыла девочка. Не спрашивайте, сколько ей было лет. Загадка девичьего возраста доводила меня до исступления. Начинали мы вместе детьми, мальчиками и девочками, и время текло для нас с одинаковой скоростью. Пять, семь, одиннадцать лет. Однако наступал день, когда всё шло наперекосяк. Девочки совершали рывок, оставляя нас далеко позади. Казалось, они понимают всё на свете, у них начинались месячные, появлялась грудь, лица украшал макияж и чёрт знает что ещё — куда нам было разобраться. Картинки в учебнике анатомии не слишком помогали взрослеть по-настоящему. А вот девочки, наши одногодки, взрослели легко.
 Мы с Виком взрослыми не были, и я сомневался, смогу ли догнать сверстниц, даже когда начну бриться каждый день, а не раз в две недели?
 — Привет, — поздоровалась незнакомка.
 — Мы друзья Алисон, — представился Вик.
 С Алисон, — веснушчатой девушкой с копной оранжевых волос и глумливой улыбочкой, — мы познакомились в Гамбурге, куда наш класс отправился по школьному обмену. Организаторы решили разбавить мальчишечью компанию и включили в группу нескольких учениц из соседней школы. Все они были примерно нашего возраста, разбитные и смешливые, у всех имелись взрослые работающие дружки, кто с машиной, кто с мотоциклом, а один, как пожаловалась мне под конец вечеринки, — на кухне, где ж ещё, — девушка с кривыми зубами и курткой из енота, умудрился обзавестись женой и детьми.
 — Её нет, — ответила девушка, стоя в дверях. — И не было.
 — Не страшно, — Вик расплылся в улыбке. — Я Вик, а это Энн.
 Мимолётная заминка, и девушка улыбнулась ему в ответ. Вик держал в руках целлофановый пакет с бутылкой белого вина, которую вытащил из родительского бара.
 — Куда это ставить?
 Девушка посторонилась, впуская нас внутрь.
 — На кухню. К другим бутылкам.
 Золотые волнистые волосы. Очень хорошенькая. Я разглядел это даже в полумраке прихожей
 — А тебя как зовут? — спросил Вик.
 Её звали Стелла. Вик выдал свою белозубую улыбку и заявил, что Стелла — самое красивое имя из всех, что ему приходилось слышать. Вот проныра! Противнее всего, что прозвучало это очень убедительно, словно именно так он и думал.
 Вик отправился на кухню, а я заглянул в ближайшую комнату, из которой раздавалась музыка. Там танцевало несколько человек. Стелла скользнула мимо меня, замерла на мгновение, и, легко поймав ритм, слилась с музыкой. Я стоял и смотрел на неё.
 Дело происходило на заре панк-рока. На своих вечеринках мы крутили «Adverts,» «Jam,» «Stranglers», «Clash» и «Sex Pistols». Кто другой пускал «ELO», «10cc», а то и «Roxy Music». В лучшем случае, Боуи. В Германии единственным альбомом, на котором единодушно сошлись все, стал «Harvest» Нила Янга. Всю дорогу нас сопровождала навязчивым мотивом его «Золотое сердце»: Там — за океаном, золотое сердце я искал…
 Музыку, звучавшую в этой комнате, я не узнавал.
 Она походила на электронные переборы немецкой группы «Kraftwerk» с примесью необычных звуков, напоминавших пластинку BBC «Radiophonic Workshop», подаренную мне на день рождения. Ритм, однако, имелся, и с пяток девочек томно раскачивались в такт, но я смотрел только на Стеллу. Куда до неё было остальным.
 Из-за моей спины в комнату протиснулся Вик. В руке он держал баночку пива.
 — На кухне полно выпивки, — бросил Вик на ходу и подошёл к Стелле. Уж он-то молчать не собирался. Из-за музыки я не слышал их разговора, но точно знал, что буду лишним.
 Пива в те времена я не любил. Добравшись до кухни, я оглядел запасы. На столе стояла большая бутылка кока-колы. Я налил пластиковый стакан доверху, так и не рискнув завязать разговор с двумя оживлёнными и очень хорошенькими девочками, шептавшимися в полутёмном уголке. Обе чернокожие, с блестящими волосами, одетые, словно кинозвёзды. Обе говорили с акцентом, и обе были не про меня.
 Я вышел их кухни со стаканом в руке.
 Дом оказался просторнее и запутаннее обычного двухуровневого строения, каким выглядел снаружи. В комнатах горел приглушённый свет, — вряд ли здесь нашлась бы лампочка мощнее сороковаттной, — и везде, куда я ни заглядывал, кто-нибудь сидел. Насколько помню, одни девочки. До второго этажа я не добрался.
 На застеклённой веранде скучала одна из них. Её русые волосы, длинные и прямые, казались почти белыми. Она сидела у стеклянного столика, сцепив руки, и грустно смотрела в окно — в саду сгущались сумерки.
 — Не против, если я присяду? — Я указал стаканом на диван. Девушка помотала головой и тут же пожала плечами, давая понять, что ей всё равно. Я сел. Мимо веранды прошёл Вик. Он разговаривал со Стеллой, но не удержался и скосил глаза на меня, робкого и смущённого. Вик изобразил рукой открывающийся и закрывающийся рот. Говори. Ясное дело.
 — Ты живешь поблизости? — спросил я.
 Девушка покачала головой. На ней была серебристая блузка с глубоким вырезом, и я старался не пялиться на холмики грудей.
 — Тебя как зовут? Я Энн.
 — А я — Вэйнова Вэйн, — непонятно ответила девочка. — Я вторичная.
 — Хм, необычное имя.
 Она уставилась на меня огромными прозрачными глазищами.
 — Это значит, что моя создательница тоже Вэйн, и я перед ней в ответе. Мне не позволено размножаться.
 — А не рановато ли думать об этом?
 Она разжала руки и подняла над столиком, растопырив пальцы.
 — Видишь?
 Кончик искривлённого мизинца на левой руке расщеплялся на два ноготка. Небольшое уродство.
 — Когда работа надо мной завершилась, стало ясно, что придётся выбирать: сохранить меня или уничтожить. Мне повезло, и я отправилась путешествовать, а мои более совершенные сёстры остались дома, в стазисе. Они — первичные. Я — вторичная.
 — Я обязана вернуться к Вэйн и рассказать обо всём, что видела и испытала здесь.
 — Я и сам не местный, не из Кройдона, — сказал я, решив про себя, что она смахивает на американку. Я ничего не понял из её рассказа.
 — Конечно, — согласилась девушка. — Тут все не местные.
 Она положила левую изуродованную руку на стол и, словно пряча, накрыла правой.
 — Я надеялась, что здесь окажется просторнее, свежее и красочнее. И всё равно, этот мир — сокровище. — Она зевнула и, оторвав на долю секунды правую руку от стола, прикрыла ладошкой рот.
 — Иногда мне становится скучно, и я жалею, что отправилась в путешествие. Их я увидела на карнавале в Рио, высоких, переливающихся золотом, с крыльями и фасеточными глазами. Бросилась к ним, потеряв голову от радости, но они оказались людьми, наряженными в костюмы. Тогда я спросила у Хола Колт: «Почему они так хотят походить на нас?». И Хола Колт ответила: «Они ненавидят свой цвет, розовый с коричневым, и свои крохотные размеры». Даже мне они кажутся маленьким, а ведь я ещё не выросла. Словно попала в мир детей или гномов.
 Девушка усмехнулась и добавила:
 — Им повезло, что они не видели Хола Колт.
 — Не хочешь потанцевать? — спросил я.
 Она покачала головой.
 — Нельзя. Мне запрещено всё, что может привести к разрушениям. Я принадлежу Вэйн.
 — Может, выпьешь чего-нибудь?
 — Воды.
 Я вернулся на кухню, подлил себе колы и набрал из-под крана стакан воды. Затем обратно в прихожую, оттуда на веранду, но там оказалось пусто.
 Наверное, девочка вышла в туалет. Мне хотелось, чтобы она передумала и согласилась потанцевать со мной. Я направился в танцевальную комнату. Народу прибыло. Появились новые девочки и несколько незнакомых ребят, явно старше нас с Виком. Никто не танцевал в паре, кроме Вика, который держал Стеллу за руку. Едва музыка стихла, Вик как бы ненароком, почти по-хозяйски, приобнял Стеллу, отсекая возможных конкурентов.
 Девушки, с которой я познакомился на веранде, среди танцующих не было, и я решил, что она поднялась на второй этаж.
 Я вошёл в комнату напротив танцевальной и опустился на диван. Там уже сидела девушка с короткими тёмными волосами, торчащими как колючки. Она явно нервничала.
 Говори, сказал я себе.
 — У меня тут лишний стакан воды. Не хочешь?
 Она кивнула и осторожно приняла стакан, будто не доверяя своему зрению и рукам. Казалось, само движение ей в новинку.
 — Мне нравится путешествовать, — девушка неуверенно улыбнулась, обнажив щель между передними зубами. Она потянула воду из стакана на манер взрослой, словно пробуя дорогое вино.
 — Прошлый раз мы летали на солнце, и вместе с китами плескались в огненных бассейнах. Мы трепетали, слушая их рассказы о внешних мирах. Затем ныряли глубже, где нас подхватывали и баюкали потоки тепла.
 — А теперь мне захотелось вернуться. Впервые. Я ещё столького не видела, так нет, мы оказались здесь, в твёрдом мире. Тебе нравится?
 — Что?
 Она неуверенно повела рукой, указывая на диван, кресла, занавески, газовый камин.
 — Здесь неплохо.
 — Я говорила им, что не хочу в твёрдый мир. Родитель-наставник был разочарован. «Ты многое узнаешь» — сказал он. Я ответила: «На солнце столько неизвестного, я хочу туда. Или в глубины. Джесса сплела паутину между галактиками, а мне нельзя?». Всё впустую, пришлось отправиться в твёрдый мир. Родитель-наставник поглотил меня, и я оказалась здесь, в гниющем куске мяса на каркасе из кальция. Едва я воплотилась, внутри у меня затряслось, зачавкало и захлюпало. Я сказал родителю-наставнику, что предпочла бы умереть — в тот раз мне впервые пришлось проталкивать воздух через рот и вибрировать голосовыми связками — и он признался, что смерть неизбежна на выходе из твёрдого мира.
 У девушки на запястье висели чёрные бусы, которые она нервно теребила.
 — Но в мясе заключено знание, — сказала она, — и я намерена завладеть им.
 Мы сидели рядышком, и я решил, что пора как бы между прочим приобнять ее. Нужно лишь медленно вытянуть руку вдоль спинки дивана, незаметно опустить и слегка коснуться плеча.
 — Вот, например, жидкость в глазах. Никто не говорил мне, что твёрдый мир расплывается, и я до сих пор не понимаю. Мне удалось прикоснуться к складкам пространства, проникнуть вовне и слиться с тахионными лебедями, но я все равно не понимаю.
 Милая, пусть и не самая симпатичная из всех, она притягивала меня. Рука осторожно скользнула вниз и коснулась её спины. Возражений не последовало.
 В дверях появился Вик и окликнул меня. Он стоял в обнимку со Стеллой и махал мне рукой. Я затряс головой, давая понять, что всё идёт как надо, но он не отвязывался. Пришлось вставать с дивана и топать к нему.
 — Чего?
 — Слушай, — начал оправдываться Вик. — Мы не туда попали. Я ошибся. Вот поговорил со Стеллой и всё понял. Она мне объяснила. Это другая вечеринка.
 — Чёрт! И что делать? Проваливаем?
 Стелла замотала головой. Вик наклонился и нежно поцеловал её в губы.
 — Солнышко, ты ведь рада, что меня сюда занесло?
 — Сам знаешь, — ответила Стелла.
 Вик посмотрел на меня и улыбнулся своей белозубой улыбочкой: прямо пройдоха прекрасный принц из сказочки, затеявший очередное коварство.
 — Не переживай. Тут собрались одни туристы. Какой-то школьный обмен. Помнишь, мы ездили в Германию?
 — Ты уверен?
 — Энн, с девчонками, конечно, надо говорить, но иногда и послушать не мешает. Уяснил?
 — Я уже поговорил с парочкой.
 — И как успехи?
 — Ты влез в самую неподходящую минуту.
 — Ну, извини. Хотелось дать тебе знать.
 Вик потрепал меня по плечу, и они со Стеллой двинулись прямиком на второй этаж.
 Все девушки, которые мне попадались на этой вечеринке, выглядели в полумраке очень красивыми. У всех безупречные черты лица, но главное — было в них что-то необычное, какая-то неуловимая неправильность, которая отличает живого человека от совершенного манекена.
 Стелла была самой красивой, но она досталась Вику, и они вместе поднимались на второй этаж. Вот так всегда, и никуда от этого не деться.
 На диване уже сидело несколько человек, болтая со щербатой девушкой. Кто-то пошутил, и все рассмеялись. Чтобы сесть рядом с ней, мне пришлось бы протискиваться, да и сама она явно меня не ждала, и, похоже, не заметила моего исчезновения. Я вышел в прихожую и заглянул в танцевальную комнату. Попытался определить, откуда идёт музыка, но не увидел ни проигрывателя, ни колонок.
 Из прихожей я двинулся в сторону кухни.
 Обычно на вечеринках я любил туда заглянуть. Никого не волнует, зачем вы ошиваетесь на кухне. К тому же, на этой вечеринке я не заметил ни одной мамаши. Перебрав бутылки, выставленные на столе, я плеснул в свой стакан на палец Перно и долил кока-колой. Бросил несколько кубиков льда и с удовольствием отхлебнул, посмаковав сладкий, слегка терпкий вкус.
 — Что ты пьёшь? — раздался девичий голос.
 — Перно, — ответил я. — Напоминает анисовое драже, только с алкоголем.
 Объяснять, что пробую его впервые, и то потому, что услышал на пластинке с записью концерта «Velvet Underground», как кто-то из толпы требовал Перно, я не стал.
 — Можно мне?
 Я плеснул Перно во второй стакан, добавил колы и протянул девушке. Её медно-каштановые волосы локоны струились по плечам. Сейчас редко увидишь такую причёску, но в те времена она была популярна.
 — Как тебя зовут? — спросил я.
 — Триолет.
 — Красивое имя, — заметил я без особой уверенности. Девушка, однако, была ничего.
 — Это стихотворная форма, — сказала она с гордостью. — Как и я.
 — Так ты — стихотворение?
 Она улыбнулась и застенчиво отвела глаза. Я залюбовался греческим профилем — идеально прямой нос продолжал линию лба. Год назад мы ставили «Антигону» в школьном театре. Я играл вестника, который приносит Креонту весть о смерти Антигоны. Во время представления мы надевали полумаски с похожим профилем. Её лицо напомнило мне о той постановке и героинях Барри Смита из комиксов про Конана. Будь это позже лет на пять, я бы вспомнил прерафаэлитов, портреты Джейн Моррис и Элизабет Сиддал. Но тогда мне было всего лишь пятнадцать.
 — Так ты — стихотворение? — повторил я вопрос.
 Она прикусила нижнюю губу.
 — Можно и так. Я всё вместе: стих, рифма и раса, которая покинула свой мир, поглощённый водой.
 — Нелегко быть и тем, и другим, и третьим.
 — Как тебя зовут?
 — Энн.
 — Ты Энн, — сказала она. — Мужчина. Двуногий. Трудно быть и тем, и другим, и третьим?
 — Но тут совсем другое — ничего антиномичного.
 Это словечко попадалось мне в книжках, но ещё ни разу я не произносил его вслух, поэтому сделал ошибку в ударении: антинОмичного.
 На Триолет было тонкое платье из белой шелковистой ткани. Сегодня её серо-зелёные глаза напомнили бы мне о цветных контактных линзах. Однако тридцать лет назад мир был другим. Помню, меня не оставляли мысли о Вике со Стеллой. Я не сомневался, что они добрались до спальни, и мучительно завидовал Вику.
 Однако я продолжал разговаривать с этой девушкой, хотя мы оба несли чепуху, да и звали ее наверняка не Триолет (моим сверстникам не давали хипповских ИМЕН: все эти Радуги, Сияния, Луны; дети хиппи ещё не успели подрасти, им было лет шесть, от силы — восемь).
 — Мы знали — конец близок, — сказала девочка, — и сложили стих, чтобы рассказать Вселенной о себе — для чего мы жили, что сделали, о чём думали, мечтали и тосковали. Мы облекли наши грёзы в слова и построили рифму, которой суждено звучать вечно. Магнитный поток унёс стих к звезде, и там, в самом ее сердце, нашему стиху суждено вспыхивать и выплёскивать в электромагнитном спектре слог за слогом, покуда в других мирах за тысячи солнечных систем от нашей слова не соберутся воедино. И тогда стих расшифруют, прочтут, и он возродится снова.
 — И что потом?
 Она подняла голову. Серо-зелёными глазами на меня смотрела полумаска Антигоны, и глаза были её частью, чуждой и влекущей.
 — Стоит услышать стих, и возврата нет, — ответила она. — Он проникает в мир, вселяется в его обитателей и подчиняет их себе. Они подстраиваются под его ритм, впитывают его строки, образы и мироощущение. Уже в первом поколении дети появляются на свет со стихом на устах, и недалёк тот час, когда они перестают рождаться. Дети больше не нужны. Совсем. Остаётся лишь воплотившийся стих, проникший во все уголки мироздания.
 Я незаметно придвинулся и коснулся коленом её ноги.
 Ей понравилось: она нежно положила руку мне на плечо, и я растаял.
 — В одних мирах нам рады, — сказала Триолет. — В других нас считают болезнью, ядовитым сорняком, который надо немедленно уничтожить. Но где заканчивается насилие и начинается свободное искусство?
 — Не знаю, — ответил я, глупо улыбаясь. Незнакомая музыка пульсировала и гремела, вырываясь из танцевальной комнаты.
 Триолет прижалась ко мне и… наверное, это был поцелуй. Не знаю. Она коснулась моих губ, и, довольная, отстранилась, словно пометила меня.
 — Хочешь услышать? — спросила она. Я кивнул, ничего не соображая. Чтобы она ни предложила — я был в её власти.
 Она придвинулась и зашептала. Странная штука поэзия — ни с чем её не спутаешь, даже если не владеешь языком. Вы можете не понимать ни слова по-гречески, но строки Гомера узнаете всегда. Мне доводилось слышать польские и эскимосские стихи, и я ни на секунду не усомнился, что это поэзия. Триолет шептала слова на незнакомом языке, но они захватывали меня, словно вихрь, и пронзали насквозь. Я видел сверкающие хрустальные башни и людей с серо-зелёными глазами; и в каждом слоге ощущался неумолимый, безжалостный натиск океана.
 Наверное, я поцеловал её по-настоящему. Не помню. Мне очень хотелось.
 Я очнулся, когда Вик грубо встряхнул меня.
 — Вставай! — кричал он. — Быстрее!
 Сознание, улетевшее за тысячи миль, медленно возвращалось.
 — Шевелись, придурок! — Голос Вика дрожал от ярости.
 Впервые за этот вечер я узнал песню, доносившуюся из танцевальной комнаты. Плакал печальный саксофон, ему вторил плавный перебор струн. Мужской голос грустно пел о сыновьях молчаливых дней. Хотелось остаться и дослушать.
 — Я не закончила. Ещё чуть-чуть, — сказала Триолет.
 — Извини, дорогуша, — отмахнулся Вик — теперь он не улыбался. — В другой раз.
 Он схватил меня под локоть, выдернул из её объятий и потащил к выходу. Я не сопротивлялся. Вик легко мог отделать меня, если бы захотел — опыт имелся. Когда он в духе, бояться нечего, но сейчас Вик кипел от злости.
 Скорее, к выходу. Пока Вик сражался с дверью, я оглянулся через плечо, надеясь обнаружить Триолет в дверях кухни, но ее не было. Наверху стояла Стелла. Она не отрывала глаз от Вика, и я отчетливо видел ее лицо.
 С тех пор прошло тридцать лет. Многое я забыл; ещё больше — забуду; в конце концов, время сотрёт всё, но если я и готов допустить существование загробной жизни — псалмы и гимны тут ни при чём — то лишь потому, что не способен стереть из памяти лицо Стеллы. Вик сматывался, а Стелла наблюдала за ним с верхней ступеньки лестницы. И в смертный час не забуду ее взгляда.
 Растрепанная, макияж размазан, а глаза…
 Тому, кто осмелится разгневать Вселенную, не позавидуешь. Готов спорить, разгневанная Вселенная смотрит на тебя именно так.
 И мы бежали, я и Вик, с этой вечеринки, от этих девушек и сумрачных комнат, словно нас настигала бушующая гроза. Мы неслись, не разбирая дороги, по лабиринтам путаных улиц, не оглядываясь, без передышки, пока не выдохлись, и только тогда остановились, хватая ртом воздух, не в силах двинуться с места. Всё болело. Я привалился к стене. Вика долго рвало.
 Наконец он вытер рот.
 — Она не…, - Вик запнулся.
 Затряс головой.
 — Понимаешь… Есть места, куда не стоит соваться. Сделаешь лишний шаг — и изменишься навсегда… Изменишься так сильно, что уже не понять, ты это или кто другой. Как сегодня…
 Мне казалось, я понял, о чём он.
 — Успел с ней переспать? — спросил я.
 Вик с силой вдавил палец мне в висок и покрутил. Я гадал, кончится дракой или обойдется, но Вик убрал руку и с тихим всхлипом отвернулся.
 Я удивленно взглянул на него и обнаружил, что Вик плачет: лицо побагровело, слезы катились по щекам, из носа текло. Вик исступлённо и горько рыдал, словно маленький мальчик.
 Потом он развернулся и побрел вниз по улице — плечи тряслись — и я уже не видел его лица. И даже представить не мог, что случилось в комнате наверху, и так напугало Вика.
 Один за другим зажигались фонари. Вик плёлся впереди, я тащился в вечерних сумерках вслед за ним, а ноги вышагивали ритм стихотворения, которого я уже не помнил и никогда бы не смог повторить.