Аннотация: Инженер-гидротехник в облике сидхи попадает в Уэльс 7-го века. Написано хорошо, используются валлийский фольклор, местные гео-, этнография. Никакой тебе тупой «магичности» — психология/верования… Не ищет приключений, врастает, используя свою "легендарность". --------------------------------------------- Владимир Эдуардович Коваленко Кембрийский период (Часть 1 — полностью, часть 2 — главы 1–5) © Copyright Коваленко Владимир Эдуардович ( #mailto: floria5@yandex.ru ) Обновлено: 09/10/2008 (книга 1) Обновлено: 11/12/2008 (книга 2) ЧАСТЬ 1. ПЕРЕД РАССВЕТОМ 1. Внезапная вводная. Год 1399 от основания Города. Начало июня — Эй, парень! Не торопись. Целее будешь. Кейр смерил свинопаса сердитым взглядом. Себя он просто «Эй-парнем» не считал. Благородный воин, пусть и не в летах пока. И никак иначе. Да и бесконечный моросящий дождь настроения не поднимал. Но лошадей придержал. Мало ли какая напасть приключилась в славном городе Кер-Мирддине или на сбегающей к нему с северных холмов дороге? Лучше знать. — Чего стряслось-то? — Ничего особого. Для меня. Я как пас свиней, так и буду. А ты, если так вот будешь лошадок нахлёстывать, повстречаешь соседку славную, только всего. Вернее, догонишь. Кейр ещё не видел никого из фэйри вблизи. Только домового, ночью и мельком — да только кто ж домового не видел? А тут наклёвывалась целая история. Вещь интересная и самоценная. Стоило порасспросить. Опять же в город не просто хотелось — нужно было успеть дотемна заскочить к городскому приятелю, чтоб явиться перед старым другом отца, Дэффидом ап Ллиувеллином и его дочерьми не мокрой курицей, а благородным человеком. Но фэйри водились разные. В том числе злые, с которыми лучше не связываться. — А какая она? — начал Кейр расспрос. — Особо не смотрел. С ними так — меньше любопытства, целее шкура. Увидел уши, понял — не человек. Отворотился да сделал вид, что очень меня волнует, не передрались ли свиньи за корешки. — А я слышал, что злом на добро волшебный народ не платит. — Можешь проверить, — буркнул свинопас, — я тебя предупредил. И паскудно ухмыльнулся. Другому вольному человеку Кейр бы не забыл попенять на хамство, но заедаться со свинопасом — зря пачкаться в навозе. В другое время Кейр и предупреждению бы внял. Поскольку был молодым человеком серьёзным и рассудительным. Но любовь заставляет благородного воина, не бежать от приключений, а искать их. Иначе чем завоёвывать сердце прекрасной девы? А Тулла верх Дэффид — вполне прекрасна. И всё-таки на глупые подвиги не тянуло. Тем более, попавшийся навстречу пропойца — лошадь тащила телегу, которую даже условно нельзя было назвать колесницей, по хорошо известному ей пути, икнув пару раз, поделился ценным наблюдением: — Рыжая, а лицом вроде как синяя, да мелкая. Ей-ей банши. Короля-то как жалко! — А короля почему? — К простым людям такие не ходят. И даже к благородным. Разве только чума начнётся… Кейр торопливо перекрестился. Чума в Уэльсе уже была. Полтораста лет назад. С тех пор Кер-Мирддин так и не восстановил былого населения. Хотя валлийцы честно плодились и размножались, как заповедано. В холмах было получше. В смысле, не у фэйри, которые живут внутри, а у людей, которые живут вокруг. Старики говорили, что людей стало столько же, сколько до мора. — В общем, кто-нибудь важный непременно помрёт, — подвёл итог пьяный, — Добрые соседи, они такое чуют заранее. И плачут заранее… Вот я и выпил — за упокой. — До того, как увидел банши, — улыбнулся Кейр. — Ну, это ты умный, — подмигнул пьяный, — Но ты ведь не скажешь моей супружнице? Молодой воин кивнул. Гнать вперёд сразу расхотелось. Но — решать окончательно стоило, только после третьей встречи. Раз уж довелось попасть в сказку, то и действовать следовало по-сказочному. А в сказках главное число — три. И Кейр продолжал путь вперёд. На сей раз — медленно, чтобы не догнать до срока волшебную путешественницу. И тихо радовался, что, как ни повернись дела, он выглядит вполне достойным представителем старшины сильного клана — одет и снаряжён как воин, да и колесница — новенькая, о шести окованных железом колёсах в половину человеческого роста, с крепкой подвеской. Даже тент, хоть и сложенный, присутствует. Щитов нет — но повесить их на борта можно, и это видно сразу. На такой и в гонках поучаствовать не грех. Кейр приосанился. Всё правильно, осталось дождаться третьего встречного… А вот и встречный, точнее, встречные — навстречу рысит верховая парочка. Кейр приветно замахал рукой. А уж когда парочка превратилась в знакомую девчонку с придорожной фермы да её жениха, понял — сейчас всё толком и вызнает. А ещё испытал короткий укол зависти — вот счастливец, укатывает свою, сколько хочет. Сейчас, наверняка, провожает к родителям. Ему бы со своей милой так. Увы, если сама Тулла отвечает на чувство взаимностью, то её родители… — Доброго дня, господа! — Кейр степенно и точно в меру наклонил голову, — Не встречали ли вы на ждущем меня пути чего необычного? — Кейр, дружище, привет! Брось притворяться стариканом, тебе не идёт! Ну, у этого дружище — все, кто не кровный враг. А вот девушка сразу перешла к делу. — Ты о доброй соседке? Встречали, пожелали доброго дня. Она нам тоже! Странная она. И симпатичная. А ушки как у лошади! Торчат из головы, вокруг волосы топорщатся. Смешно так. Миленько. Очень хочется пощупать. Погладить. А вот глаза сердитые. Но как-то понарошку сердитые. — Точно, — поддержал жених, — зла она на кого-то. Хорошо, что не на нас! Высказал своё, и уступил слово любимой. — Одёжка у неё добротная, но очень уж скромная. Где это видано — вся в коричневом! Из-под подола, правда, серенькое проглядывает, да и пониже что-то есть. Порядочная барышня на богомолье, да и только. Если на голову не смотреть. Волосы все обрезаны коротко-коротко. Словно овдовела она, или осиротела, или ещё что… Идёт пешком, мешок за спину закинула. А одёжка ей непривычна, и мешок за плечами, и провалиться мне на месте, если не носила она белое с золотом! Кейр отропел. Белое с золотом носили разве тилвит тег. Высокие, золотоволосые. И ещё… Да быть такого не может! — Синяя же, говорят, рыжеволосая, маленькая… Гоблин почти. — Сам ты гоблин, — девушка почему-то обиделась, — Говорю — настолько белая, что кажется синеватой. Волосы красные. Рыжие и красные — разницу видишь? И брови красные, и ресницы. А рост… Какой рост у добрых соседей, знают только они сами. Что ещё… Руки слегка в земле перепачканы. Отмыла, но под ногтями осталось. Что ж. Так ничего и не прояснилось. Оставалось — узнать всё самому. И подстегнуть коней, чтоб не упустить свою легенду. Какой-то она будет? Издали — как раз был участок прямой да ровный — сразу увидел — тёмная до черноты ряса, над ней лохматая голова. Из-под мелькают сапоги. Всаднические, судя по подошве, но без шпор. Смотрит под ноги. Внимательно так, словно кошель с золотыми обронила. Кейр поравнялся. А что сказать — не знал. Разве уши рассматривал. Уши были, действительно, большие и треугольные. И да, жеребячьи. Вот только торчали не вверх, а в стороны. И их действительно хотелось потрогать! Кейр решился. — Куда путь держишь, добрая соседка? — на такое обращение, как будто, никто из фэйри не обижался. Иные, правда, всегда злые — но вот таких в Диведе почти и не водится. Разве только старый бог Гвин ап Ллуд со своей сворой… Волшебное существо остановилось. Руки опустили мешок на землю. Голова вскинулась вверх, показав длинную белую шею. Глаза — серые, без белков, сжатые в точки зрачки… Фэйри. Точно фэйри! Только… которая? — В город. — Ааа, — Кейр постарался протянуть это солидно и многозначительно. И замолчал. Фэйри немного подождала, потопталась. Отвернулась, подхватила с дороги украсившуюся несколькими мокрыми песчинками ношу, и зашагала вперёд. Кейр, чтобы не отстать, пустил лошадей медленным шагом. Просто ехать рядом и молчать было неудобно. Но о чём можно говорить неизвестно с кем? — Славная леди, ты не обидишься, если я спрошу, ты из которых? Ведь и правда, могла оказаться баньши. Правда, это как раз могло быть и не страшно. Кейр слыхал о добрых соседях чуть больше, чем детские сказки — всё-таки не в последней семье клана уродился. Так что — знал: банши на самом деле хорошие. И никогда ничего не накликают, а что плачут над бедами людей — так это от жалости. Они ведь людям какая-никакая родня, того же адамова семени. О детях заботиться помогают, злые чары отводят. И только если совсем-совсем не могут помочь — плачут. Заранее. А оттого многие верят, что это банши напасть и накликали. Ответ же чуть рот открытым не оставил. — Я сида. Из тех, которые для ирландцев "дини ши", для скоттов — "Благий Двор", а для вас — народ холмов. Ростом вот только не вышла. И руками развела. Мол, не виновата я, что такая худая да короткая. Кейр же рассматривал её наново. И глазам своим не верил. Сиды — те, кого раньше считали богами. Не всех, а старших да сильнейших. Но они же в легендах прекрасны! А эта… а эта умильна. Как бывает птичка, белка, щенок. Или какое другое животное — красивое. Даже женственное. Которое не грех подвезти, чтобы лапки не стирало. И которое очень хочется погладить. Не как девушку, как зверёныша. И за уши потрепать. — Ты больше похожа на тилвит тег. — Детей не ворую, — уверила фэйри, — да и волосы у меня не золотые. Зачем-то поправила ворот, при этом невзначай вытащила наружу серебряный крестик. А это решало почти всё. Серебра не боится. Крест приняла. А значит, кем бы ни была до того, ныне — в правах человека. Молоденькой девушки. Причём, верней всего — без роду-племени. Да она же боится! Оттого и ворот дёргает. А кого боится-то? Кейра, что ли? Кейр понял — всего. Кто знает, как меняется мир для подобного существа, когда оно принимает Бога? Зато стало ясно, как себя вести — правильнее всего. Как с малознакомой соседкой. Доброй соседкой — в прямом значении этих слов. — Это верно, — Кейр показал, что всё понял верно, — Волосы у тебя, скорее, медные. Так может, тебя подвезти? — А что попросишь за провоз? То ли играет, то ли и правда боится, что парень начнёт жениховские подвиги считать, или сочтёт за безродную, у которой одна расплата за все мужские услуги. — А как же, попрошу. Разговор — от скуки. Ну и от права трепать, что леди из народа холмов до Кер-Мирддина подвозил, не откажусь. Кейр изо всех сил старался выглядеть безопасным. Обычным фермерским сынком, подвозящим худородную соседку. Получалось хорошо — потому, что таким он и был, разве очень богатым — и таким его видела сида. Увальнем с доброй хитринкой в глазах. — Годится, — пытаясь подражать степенному говору, девица забросила на телегу мешок и взгромоздилась сама. Сзади. На место воина. И даже привстала, держась за бортики. То ли очень хотела дорогу впереди видеть, то ли назад оглядываться не желала, то ли просто привычка у неё такая. У Кейра в желудке похолодело от мысли, сколько лет должно быть той, для которой колесница — оружие. Впрочем, время в холмах течёт странно, — вот про сидов и побеседуем, ежели не возразишь. Что у вас, наверху, о нас знают? Толком старых легенд Кейр и не помнил. А наврать — боязно, сиды ложь чуют, хоть и не всегда, но очень часто. А вот обижаются, если на обмане поймают, всегда страшно. Кейр вздохнул — и вывалил, что знал. — А ничего. Только сказки мелют. Может, не все врут. Так не проверишь. У нас-то в роду вашего корня нет. И под холмы никто не хаживал. А вот что людей в былые времена для вас резали, это слыхал. Чтобы урожай был, да за исцеление короля, ну и всяко ещё. А ты-то чего наверх вылезла? Да ещё и с крестом. Хорошая идея — пусть сида говорит. Тем более, что они-то вообще неправду говорить не могут. Только умалчивать, да ходить вокруг и около. — Неохота быть мелкой нечистью, — заявила ушастая попутчица, — Да и крупной тоже, хотя крупная из меня при всём желании не получится. Ни размера, ни способностей. А крест многие сиды приняли. Король Артур, например. А ведь хороший был король? — Саксов бил — значит, хороший. А он точно из ваших? — А кто еще будет спать столетиями? Да еще под землей? Резонно. Кейр долго не отвечал, обдумывая известие о любимом герое. Слухи, вообще-то ходили… Потом уронил: — Выходить ему пора. Совсем нас забили саксы. Он же обещал вернуться, если будет с Британией беда. А беда уже давно. Можно и так сказать, что Британии-то уж и совсем нет. Вот это-то как получается? — А так и получается. Он же ранен был. Много раз, и очень тяжело. Не залечил, выходит, ран. Ты сам говорил: в холмах время другое. Там — день, тут — столетие. А иногда и наоборот. Дальше ехали молча. Внутри непривычной к серьёзному размышлению головушки Кейра ходили бугристые мысли, перекатывались желваками. Да и сида погрустнела. Кейр догадался: что-то знает. Не хочет говорить. Нескоро выйдет, наверное, король. Грешную мысль о том, что Артур помер — задавил в зародыше. Так быть не могло. — Надо, значит продержаться, — сказал Кейр бодро, — пока не проснется. Сколько надо, столько и стоять. Верно говорю? сида неуверенно кивнула. — Ну и ладно. Глядишь, и сдюжим. Короли у нас бравые. А пока я тебе, сестрица, наши байки про сидов перескажу. Ты посмеешься, вот мне оплата и выйдет… Лучшего слушателя для замшелых побасенок Кейр не видывал. Сида то смеялась, то хмурилась, когда вместо богов, высоких сидов, а на худой конец, королей и рыцарей, в сказаниях начинали появляться фэйри, пусть и именуемые "добрыми соседями" да "волшебным народом". И шевелила ушами. Особенно — на женских именах. Подруг припоминала? Когда после очередного поворота из-за деревьев выглянул город, брови у сиды подскочили на два пальца вверх. Чуть не до середины лба. — Что это? — Кер-Мирддин. — Я не про то. Город, предместье… Рядом что? Большое, круглое, трёхэтажное… До Кейра дошло. Сиду поразил старый римский амфитеатр. Да, некогда в римской крепости Маридунум стоял большой гарнизон. А огромное сооружение служило для тренировок и зрелищ. Собственно, с тех пор ничего не изменилось — Кер-Мирддин самый большой город на юге Камбрии, и гарнизон у него немаленький. Да и король с гвардией постоянно наезжает. Вот только воин теперь означает — всадник, а зрелище — колесничные гонки или турнир. А потому сооружение незаметно переименовалось в ипподром. И перестроилось немного — беговые дорожки внутрь не вошли, пришлось проложить отчасти снаружи. Но так, чтобы хоть с верхнего ряда, ворочаясь, можно было смотреть всю гонку. Хотя бы судьям. Сида громко восторгалась обветшалым сооружением. С Колизеем сравнивала. Что такое Колизей, Кейр знал. Что он разрушен — нет. Впрочем, Рим варвары жгли несколько раз — почему бы местному ипподрому не пострадать? А перед самым предместьем соскочила с колесницы. Поблагодарила за беседу, даже поклонилась чуть. И наказала, если что, искать сиду Немайн. От такого имени Кейр омертвел. Одно дело — сида, чародейка из холмов. Даже мелкая богиня чего-нибудь. Но — великая воительница, пугающая насмерть за раз сотни воинов, покровительница речных вод и плодовых деревьев? Сида заметила, поспешила уточнить. — Не ТА САМАЯ. А толку! Так он и поверил! Вот теперь всё сходилось. Цвет лица — как у озёрной девы, красные волосы… Кто ж это ещё может быть? Конечно, то, что она не ТА САМАЯ — правда. Сиды вообще не в состоянии говорить неправду. Но такие слова могут означать как другую сиду с тем же именем, так и эту же — здорово переменившуюся характером. Или — принявшую святое крещение. Про святую Бригиту тоже часто говорят — не та самая. А толку? Сида между тем ушами недовольно дёрнула, вскинула мешок на плечо. И направилась по своим непостижимым делам. Кейр вздохнул — и занялся своими. В любом случае, у него теперь есть история! Да не такая, которую не грех разок рассказать у огонька, а которую внуки да правнуки выклянчивать будут, да по три раза на вечер. Зная наизусть. Всегда есть разница — говорит рассказчик "один мой знакомый видал сиду из старших", или — "везу это я саму Немайн в Кер-Мирддин". Город встретил сиду настороженно. Тем более, что и вела она себя странно — сперва спрашивала кузницу, а потом туда не шла, всякий раз проходя мимо или сворачивая в другую сторону. И совсем не замечала скапливающегося позади хвоста из любопытствующих. Что ей нужна кузница, никого не удивляло — кузнецы всегда были близки делам потусторонним. Да и вообще, изо всех ремесленников — самые важные, и самые загадочные. Кое-кто поспешил за лучшим мастером. Чтоб знал. Лучшим же был Лорн ап Данхэм. Нашёлся, по дневному времени, в кузне. Сперва не желал отрываться от работы. — Ей нужно — пусть сама и приходит, — сказал обеспокоенным соседям, — Ну, фэйри. Ну, кузнец нужен. Эка невидаль. Может, в холме железо закончилось. Может, заказать чего решила. У меня, поди, работа получше холмовой. Загнул слегка, с кем не бывает. — Она на банши похожа, — сообщили ему, — так что как бы чего не вышло… Тут — не выдержал. Сделал вид, что на уговоры поддался, не торопясь, доделал садовый нож, погасил горн, вышел на улицу. Вразвалку двинулся на площадь. Что между церковью и домом короля. К ней сходились главные улицы, и миновать её в своих метаниях фэйри никак не могла. И что же? Даже ждать не пришлось. С первого взгляда Лорну показалось — верно, банши. Из-за тёмно-красной шевелюры и дурного цвета лица. А ещё потому, что напротив этой пигалицы возвышалась тучная фигура брата Марка. Заезжий бенедиктинец, уговаривавший короля принять католическую миссию — и вполне в этом преуспевший, двоих собратьев своих отослал с радостной вестью в Рим. А теперь скучал, и лечил скуку пивом вместе с королевскими рыцарями да за королевский счёт. Благо, в трактире с него потребовали бы плату. Лорн успел отметить — расстановка сил для поединка добра со злом — как в былине. Вот только расстановку сторон можно толковать всяко. Фэйри приближается с севера, в песнях — стороны зла. Но при этом за спиной у неё каменная церковь, и из-за плеча искрится яркими красками полыхающего в закатном солнце витража решительный лик архангела Михаила. Монах стоит на юге, стороне добра — перед рыцарским залом королевского дома, откуда только вышел. Одна рука оглаживает чётки, другая задумчиво похлопывает по наполненному чреву. Фэйри, которая неторопливо шагает прямо к нему, пока не видит. Или не понимает, кто это? А сразу и не поймёшь. Лицо банши, ряса монашки, из-под которой на каждом шаге выныривают кавалерийские сапоги. Без шпор. На плече — запылённый в дальней дороге мешок. Идёт тяжело, устало — и в то же время привычно и размеренно. Остановилась. Начала было что-то говорить. Монах переменился в лице, превратившись в вытащенную на берег рыбу. Уши заметил! Расплывшаяся физиономия стремительно приобрела свекольный оттенок, рот тяжело хватает воздух. Когда воздух начал покидать могучие легкие, мир накрыл мощный глас: — Изыди! Дщерь Сатаны, блудница вавилонская… Говорил он на грязной латыни, хуже вульгарной, которую именовали лингва-франка. И которую понимали в любом торговом городе, тем более приморском да столичном. Вокруг стремительно собиралась толпа, но люди опасливо теснились по сторонам — на линии противостояния оказаться никто не хотел. А что фэйри, в первые секунды аж пригнувшаяся, нанесёт ответный удар — никто не сомневался. Лорн внутренне сжался, ожидая заклинания. Вот она выпрямилась. Прижала уши — точно сердитая речная собака. Сощурилась на закатное алое Солнце. И сквозь медвежий, неостановимый и незаглушаемый рёв примитивной формулы изгнания нечисти, наверняка сочиняемой на ходу, вдруг прорезался, как рогатина сквозь звериную шкуру, тоненький и острый голосок сиды. Слова были величественны и непонятны. Классической латыни Лорн не знал, но уловил чекан старинных окончаний. — Ego sum Ens Omnipotens, Omnisapiens, In Spiritu Intellictronico Navigans, luce cybernetica in saecula saeculorum litteris opera omnia cognoscens, et caetera, et caetera, et caetera!!!. [1] Брат Марк замолчал. Стихла и фэйри. Не банши, точно. Не одинокая пророчица да плакальщаца, умеющая только помогать при родах да похоронах, да и сама почти мёртвая, мудрая возрастом и даром, но не соображением. Эта — умненькая, из этой хлещет обилие свежей жизни… Дочь Риса, с западных островов? Кудесница тилвит тег? Закатное солнышко скребёт крышу королевкой резиденции. Тень накрывает монаха, а вот ушастая пока на свету. Глаза совсем превратились в щёлки, их и невидно из-за ресниц. А рука медленно, не по пяди — по толщине волоса тянется к мешку. Другая теребит узел завязки. Что у неё там? Мешок падает наземь. В руках у фэйри остаётся — книга. Нет, не книга — Книга. На обложке серебрится распятие. Точно — и на груди у фэйри крестик болтается… Грамотная, богатая, с бессмертной душой… Неужели сида? Монах, напротив, совсем превратился в тень, и даже как будто уменьшился. Да и голос… Голос бенедиктинца нарушил тишину, но каким же он стал другим. Тихим, скорбным. — Ты знаешь латынь, у тебя есть книги и серебро в кошеле. У тебя голос иерихонской трубы, слог Иоанна Златоуста и стан царицы Савской. А я нищий монах, едва помнящий главные молитвы. Но помни — блаженны нищие, ибо их есть царствие небесное! Не с фарисеями Бог, но с малыми людьми! А фэйри вдруг улыбается. И снова звон, не как колокол, а как меч — но на этот раз говорит на камбрийском. — Святой отец, посмотри на себя и на меня! Кто из нас меньше? Разводит руки в стороны. В толпе раздаются смешки. А пока люди смеются, сида — точно сида — продолжает: — Блаженны нищие духом. Может, ты и блажен, ибо обычному нищему с таким брюхом не подадут. Апостол Павел говорил: [2] верую, ибо знаю. Добрые монахи знают Писание наизусть, не оправдывая себя слабой памятью. Я, верно, глупа и забывчива, и вера моя — с горчичное зерно. Но я пользуюсь костылем, и не похваляюсь, что у меня нет ног. Сида смолкла. Чуть опустила плечи — и сразу стало видно — устала. Очень устала. Как только на ногах ещё стоит! Но руки нехотя подобрали дорожный мешок с земли, натужно закинули за спину. Уши сперва взлетели вверх, но тут же тряпками свисли к плечам. Сида поплелась было прочь, безразличная ко всему, но только монах открыл рот — сказать вдогонку пару ласковых, хлопнула себя по лбу. — Люди добрые, доведите до кузницы, а? Мне надо навершие на посох сделать… Крестообразное… Тут Лорн понял: да беднягу ж родня из холма выгнала! Или выжила… Почему-то все крещёные фэйри уходили жить к людям. Даже боги. Приживались многие. В дикой Эйре, у северных скоттов и пиктов… А в добром цивилизованном, православном Диведе вон как встретили. По одёжке, по красным лохмам да звериным ушам. Так вот вам теперь — крест и Библия. И пусть другие боятся — а кузнецу по ремеслу положено дружить с фэйри. Ради общих секретов, и того, что именно сиды принесли людям кузнечное дело. — Кер-Мирддин город большой, у нас три кузницы, — громко объявил Лорн, — Доведу до любой, но советую обратиться ко мне. Если и правда серебро в кошеле имеется. Я — Лорн ап Данхэм, и я — лучший кузнец в королевстве Дивед. Толпа, услышав про скучные бытовые дела, начала истаивать. Сида поспешила закрепить окончание словесного поединка. — В таком случае заказ твой. Веди, — и, на всю площадь, недоумённо, — А почему ваш монах на меня набросился? Уши мои не понравились? — Ряса ему твоя не понравилась, — подыграл кузнец, — а латынь и того больше. За место боится. Он же при короле так, на безрыбье. Но очень надеется стать собственным короля исповедником. Когда рукоположат. — А куда остальные подевались? Да, поверить в то, что оплот христианства и богатейшая епархия Камбрии осталась без пастырского призрения, почти невозможно. Однако — так вышло. Пришлось рассказывать. Сиды и женщины — народ любопытный. А перед ним и сида, и женщина. Если не рассказать — всё равно всё вызнает, да ещё и обидится. — Был тут гэльский монастырь. Но их аббат чего-то не поделил с королем, так что в прошлом году собрались и ушли. Куда-то к скоттам. А этот, с бритой макушкой, был за чревоугодие послан проповедовать варварам. И большего варвара, чем король Гулидиен, не отыскал. А навершие тебе какое? Тяжёлое, боевое или просто — знак веры и опора для руки? — Лучше оба. На дорогах теперь бывает неспокойно. Лорн кивнул. Совсем спокойно — не про последние два столетия. С тех самых пор, как Вортигерн пригласил саксов, покой не для Британии. — Можно и так. Обойдётся в две серебряные монеты. — Вместо серебра могу предложить часть золотого солида. — Надеюсь, солид не из золота фей? Сида рассмеялась — как ворона раскаркалась. — Почтенный Лорн ап Данхэм, неужели я выгляжу совсем безумной? Совать золото фей кузнецу… Куда ни шло — трактирщику… И то, от одного вида моих ушей проверит. Это если б я умела фальшивое золото делать. И виновато уставилась под ноги. Как будто, и правда, считала себя неумёхой. Золото в Диведе стоило дорого — но первый солид рубить пришлось лишь пополам. И только половинку — на дольки. Сида заказала и посох, разом боевой и пастырский, и пару ножей — для еды и для работы. Второго солида, целиком разделённого на мелкие части, должно было хватить надолго. Сида увлечённо выясняла, где в городе продают какие припасы, да что можно достать, а что нет. Лорн предложил сиде пожить у него, не желая выпускать из вида, но та отказалась, ухитрившись продемонстрировать христианское смирение и сидовский норов разом. Третий солид был раскромсан про запас, чтобы разменная монета была. На всякий случай. После этого оставалось проводить гостью до заезжего дома. Чтобы все видели — рядом идёт сведущий человек, и не боится. Ну и чтоб не искала, бедняжка, "Голову грифона", как кузницу. Предместья-то неблизко, да их целых три — вдоль каждой римской дороги. А что трактир за городской стеной — традиция. Гости, они всякие бывают. Пусть Кер-Мирддин и жил последние годы в мире — но знавал лихие времена, и остатки былой опаски сохранял. Впрочем, сооружение это, куда более солидное, чем дом короля, сложенное из ровных, как кирпичи, тесаных брусков от ледниковых валунов, покрашенное в светло-охристый цвет, было само себе крепостью. Вредили его обороноспособности только пять входов, устроенных скорее согласно традиции, чем от великой надобности — один выходил на реку, другой — на болото. Три остальных были вполне полезны. Кейр как раз переделал дела и наслаждался — креслом у огня, куда его ради доброй истории пустили важные в городе персоны, первым полётом своей истории, и, главное, вниманием старшей дочери хозяина, остановившейся послушать. Он не обольщался и прекрасно понимал, что не пройдёт и нескольких часов, как у половины горожан появятся собственные истории о сиде. Но вот именно его — единственная. Потому, подойдя к завершению рассказа, он никак не мог остановиться. И даже когда тёплая тишина внимания вдруг обратилась сквозняком, рассудительно, как положено бывалому человеку, продолжил: — Зовут же ее Немайн. Она говорит — не та самая. Однако не говорит, которая эта та самая, так что, может и так статься, что та самая — не та самая, а вот эта самая — как раз и та! В голосе его звучало неподдельное торжество — ещё бы, такой заворот придумать! Лица слушателей, обращённые к южной двери пиршественной залы, по мере продолжения этой тирады вытягивались всё сильнее. С некоторыми чуть колотунчик не случился. Но Кейр выдержал приличествующую солидному человеку паузу, и лишь затем обернулся, чтоб увидеть на пороге главную мишень немногословных, но оттого не более правдивых мужских баек. — Это, — он встал, наливаясь краской, как рак в кипятке, — то… — Вижу, — сказала Немайн, — ты быстро тратишь свою плату. Но это — твое дело. А вот что уважаешь старших — молодец! И немедленно устроилась на его место, вытянув ноги к огню. А в глазах рыжей девчонки промелькнуло такое довольство ласковым теплом камина в безветренный июньский денек, что седые и лысые признали — понимает. И право имеет. У сидов по наружному возрасту истинный не определишь. Для усталого путника огонь — наслаждение и зрелище разом. Кейру оставалось подпереть спиной тёплые камни. Оставлять компанию, в которую его пустили впервые, он не собирался. Опять же, его история продолжалась, и упустить это было никак нельзя. — Кстати, у тебя преимущество, — сказала ему Немайн, хитро сощурившись, — ты знаешь, как меня зовут. А я не знаю, как тебя. Непорядок! — Я — Кейр. Кейр ап Вэйлин. — Темный, стало быть, сын сына волка. Вижу. Римская порода. Все видят. Тёмные волосы, нос с классической горбинкой. Ну так предок остался, когда легионы навсегда отозвали на континент. Что в этом Риме солдатам, у которых перед носом варвары, а позади собственные семьи. Дезертировали, говорят, когортами. А особенно — алами, составленными из варваров. Вот и не спасли умирающую империю поредевшие британские легионы. До того — самые храбрые изо всех. — Но теперь преимущество уже у тебя, леди сида! Я-то не знаю твоего полного имени. — Немайн Шайло, — отрезала сида, — и хватит с тебя… Снова сощурилась, изучающе осмотрела трактир. Что она ожидала увидеть? Пиршественная зала, тут люди едят. Много и, по мнению Кейра — вкусно. Нет, он от Туллы бы и старый сапог счёл бы восхитительным — но это мнение разделяли решительно все. Оружие на стенах, ровный шум с кухни. Девушки с видом королев — прислугой и не назовешь. Даже тех, кто просто работницы. А уж дочери хозяина… Заботливые хозяйки при гостях. При своих, при знакомых и полезных людях. А одинокие гости с деньгами могут подождать. Или удовлетвориться вниманием служителей попроще. Деньги — оно ведь не главное. Главное — люди. Те, чьи кланы поставляют хозяину солод для пивоварни, руду кузнецу, шкуры скорняку — а в обмен имеют пристанище и питание возле самого города. И, разумеется, не только это, но и право на услуги прочих городских специалистов. Будь полезным, а лучше незаменимым — и о тебе позаботятся. Только купцы-чужеземцы, люди короля — да странные существа вроде Немайн — платят золотом. Которое Дэффид потратит на товары из дальних земель, королевский налог да в прикопанную на черный день кубышку. Мало ли — пожар, война, неурожай. И всё равно — кто платит монетами, тот ждёт, пока его удостоят вниманием. Кому невтерпёж, может поорать, если время дороже голоса, и не волнуют осуждающие вульгарное поведение взгляды благородных господ. Но уж сиде ждать или орать не пришлось, это само собой. Король — и тот чаще захаживает. Хозяин явился сам, назвался полным именем, всех предков до пятого колена перечислил. Как закончил — за широкой спиной столпилось всё семейство. Оценивающий взгляд сиды сразу на нём и задержался. Немудрено. Личность — колоритнейшая. Толстяк, но, несмотря на года — сущий живчик. И — старый вояка. Даже растолстеть ухитрился полезно — так, чтобы меч врага, прорезав кожу, не задел важных органов. Впрочем, на валлийской диете из бобов и баранины, худым будет разве обзаведшийся глистами. Точеное, хотя и несколько полноватое лицо. Соломенные волосы, в которых редкая седина остаётся незаметной, усы с желтинкой. А уж одет! Глупая традиция — но уж какая есть — владелец заезжего дома не носит меньше четырёх цветов разом. Белые штаны, красные сапоги, синяя рубаха, зеленая куртка. Жена — высоченная, выше мужа, в столь же птичьем наряде. Пять дочерей — большинство еду разносило. Все белоголовые. Все разноцветные. Все с интересом рассматривают сиду, только Тулла скосила прелестные глазки к камину, возле которого, прислонившись к теплым камням, сушил спину Кейр. Тот поймал взгляд. И с этой секунды видел только её. Младшие дочки назывались, Немайн их слышала, даже что-то отвечала. Свою вежливость ограничила тем, что села прямее. Поза получилась скорее надменной, чем вежливой. — Мне нужна комната на месяц, кровать с чистой постелью, стол, стул, горячий обед в любое время, когда потребую. Еще — свечи или лампа, письменный прибор и пергамент. Более ничего. Этого, полагаю, хватит? — Немайн выложила на стол осьмушку золотого. — Хватит, леди сида, — а жена Дэффида уже шепчется с дочерьми. Уж больно явно сида косилась на любующуюся друг другом парочку. Её взгляд проследили другие… Заметили. Тулла зарделась и уставилась в пол. — Хорошо. Тогда проводите меня в комнату. Я устала, и желаю отдохнуть. И извольте озаботиться, чтобы меня не беспокоили. Только тогда сида встала — с заметным сожалением. Но — лёгкая улыбка и добрый, в меру лукавый прищур оставались на лице, пока не опустился за трактирщиком засов её — на месяц — комнаты. В отсутствие посторонних глаз улыбка истаяла. Сида тяжело плюхнулась на кровать. Вытянула гудящие ноги. Руки опустились на колени. Уныло скрючилась спина. Вся фигура превратилась в единый знак усталости. — Занятный выдался денёк, — сообщила сама себе на неизвестном никому в городе языке, — А ещё более интересно — как там остальные обретаются. Желаю, чтобы им было куда веселее, чем мне. Всей троице! Хотя куда уж веселее… И сердито фыркнула, вспоминая разговор, окончившийся каких-то несколько часов назад… Место выглядело стандартной комнатой замка. Размер средний, отделка средняя, освещение среднее. Разрешение — запредельное! Ни окон, ни дверей. В комнате растерянно осматривались четверо. Обычная ролевая команда. Бородатый гигант, в плечах шире роста, отливающий синевой доспех утыкан шипами, в кулаках размером с голову двуручный топор, нижнюю губу оттопыривают здоровенные клыки — Воин. Затянутый в черную с багровым кожу, из наплечных ножен торчат рукояти гнутых индийских кинжалов, едва достающий макушкой до пояса воина коротышка — Вор. Две девицы. Высокая — почти под стать Воину, пышная блондинка в вечернем платье при посохе с хрустальным шаром в навершии — Колдунья. Маленькая, нервически подергивающая треугольными звериными ушами, странной при неестественно бледном лице рыжей масти, в сверкающей кольчуге поверх темной рясы, небрежно, двумя пальчиками левой руки держащая тяжеленную булаву — Жрица. Булава такого отношения не снесла, глухо ахнула по ноге Жрицы, та тоненько и малость хрипловато взвыла, но заглушить грохота железа по камню не сумела. Жрица попрыгала на одной ноге, пока не запнулась за щель между каменными плитами, и не приземлилась — всем корпусом. Остальные на нее недоуменно таращились. Пока Вор не ущипнул левой рукой правую. — Вот это, я понимаю, реальность ощущений! — заметил он зловещим тоном типового "закоренелого убийцы", — Но разработчики переборщили с болевым порогом. Можно сказать, баг. Интересно, как они ухитрились передать через перчатки тактильные ощущения на ногу нашей эльфочки. — А я вообще не понимаю, что происходит! — подхватила порхающим тоном "роковой обольстительницы" Колдунья, — Мне вообще кажется, что я сплю! Вор ущипнул и ее. Благо, было за что. — Ой! — И задницу не забыли, — отметил Вор, — но это как раз ясно — какая-то фигня в кресле. — Ууу!!! — подвыла Жрица, растирая поврежденную ногу. Приключенцы узнали знакомый шаблон голоса "опытной лекарки". — Интересно, а окружение разрушаемое? — Воин достал из-за плеч двуручный топор, подошел к стене, размахнулся… — Не надо! Вопль Жрицы опоздал. Каменной крошки хватило всем. Когда осели пыль, стенания и ругань, в комнате появилось нечто. Нечто говорящее — типовым голосом посредника. Но даже этой бесплотной фигуре пришлось отряхиваться! — Вы можете считать меня чем-то вроде посредника в игре. Если быть точным, то я автор ожидающего вас приключения. На самом деле? Хм. Сущность. Этого хватит. Мы ведь не собираемся онтологический диспут устроить? Так вот: я — Сущность. Которая поспорила с другой Сущностью. На предмет полезности вашего любимого хобби, то есть ролевых игр. Итак, вы подготовили персонажей для развлекательной прогулки в мир "Забытых королевств". Я же даю вводную — вы отправляетесь в историческое средневековье. Не симуляцию. Настоящее прошлое! В качестве тел получите ваши, столь старательно подготовленные, аватары. Точнее, настоящие тела, предельно на ваши аватары похожие. В качестве экипировки — все, что вы на них навьючили. Кроме зачарованного. Уж извините, но волшбы в реальном мире нет. Почему-то четверка пока не чувствовала чрезмерного удивления. Пусть обстановка была знакомая, а глубокая виртуальная реальность не первый год являлась техническим фактом. И все же, когда вы вдруг обнаруживаете, что не можете снять очки и даже переключить камеру, и получили в дополнение к неизменяемому виду из глаз и все остальные ощущения, вы должны как минимум растеряться… Но — ничего подобного, вопросы пошли по существу. Вор, правда, потянул носом воздух. Конопляным дымом не тянуло. — А как же я без магии? — спросила Колдунья, — я иначе не смогу, сразу убьют… — Не знаю, — вклинилась Сущность, — вольно ж было роль выбирать. В средневековье какие-то колдуны и ведьмы были… — …или даже хуже… Ненастоящие ведьмы! Ненастоящие! Их жгли за… — Ой, а мои молитвы? — включилась Жрица, — Или божественные… — А ты настоящая? — … Просто так, безо… По роли — да! — перебила сама себя Колдунья. — … силы работают? — Хм, — Сущность немного помолчала, — с этим можно согласиться. Но — игра не отменяется. Просто ваша магичка выбывает за беспомощностью. Домой. Я ведь незлая Сущность. — Ладно, — пробасил Воин как "опытный рубака", — Только давай так. Девчонок — домой. Тем более, что в реальном мире от священницы нашей толку, сколько и от волшебницы. Лечить она молитвой сможет? А воскрешать? Мы и вдвоем разберемся. Как мужчины. — Полуросликов в реальном мире тоже нет. — скороговоркой начал Вор. — Очень много, — возразила Сущность, — хотя и считаются карлами и прочими уродами. Эльфийка и полуорк могут считаться последними в роду — или одичавшими инопланетянами, как хотите. Физической картине мира ни ваши аватары, ни ваши классы не противоречат. А действенность молитв — не мое дело, в средневековье были священники, муллы, раввины. Самые настоящие. А в раннем — и языческие жрецы. Так что даже выбор у вас есть. — А можно аватара пересоздать? — поинтересовалась Жрица, вставая с пола. Охнула, наступив на ушибленную ногу. — Нельзя, — сообщила Сущность, — играй, чем есть. — Так не по сути, характеристики пусть будут те же, — Жрица замялась, треугольные уши застенчиво порозовели, — Понимаете… Я в реале не девушка. — Гыы, — протянул Воин, — Облом. Может, ты еще и замужем? — Не верю, — заявил Вор, — парни играют кросспол аватарами с большим бюстом. Тупят, беспомощность изображают. А теперь посмотри на себя. Может, ты неправильная девочка? Жрица — или, как выяснилось, Клирик, — только фыркнул. — Как это? — поинтересовалась Колдунья, — Ты же говорила, у тебя мужчин не было… Тебе было интересно… — Это правда. Очень было интересно. На себя, на твоего «Сво» со стороны посмотреть. Тем более в таких подробностях! Большую часть от тебя и узнавал… — На кого посмотреть? — уточнил Воин. — На «Сво». Сокращение от сволочь. Так кое-кто из присутствующих дам называет своих любовников. Кстати, если бы не моя ушастенькая, я ведь и жениться на ней мог. Пару лет назад. Но шутку решил пошутить — набиться в подружки, себя любимого обсудить. Сделал самую несимпатичную эльфиечку на сервере… Пара задушевных разговоров в промежутке между зачисткой подземелий — и всякие мысли о браке бежали из головы! Вот она, польза от ролевых игр! — Ах ты дрянь! — Колдунья с маху влепила эльфийке оплеуху. У той тряпично мотнулась голова. Клирик потрогал вспыхнувшую щеку. — Я женщин не бил до семнадцати лет… — процитировал он Высоцкого, — и даже вдвое дольше… Стоп! Здесь-то я тоже женщина, и, кажется, не нарисованная! Могу и сдачи дать, дорогая. И приглашающе улыбнулся. Колдунья замахнулась снова, но с тихим хлопком исчезла. — Посторонним тут делать нечего, — прокомментировала Сущность, — А ты — что выбрал, тем играй, уж женщины-то в средние века водились. Итак, теперь вас только трое. Может, перейдем к практическим вопросам? — Золото выдадите один к одному? — спросил Вор. — Да, — согласилась Сущность, — оружие, доспехи и прочие вещи предоставлю той же стоимости, и, по возможности, той же функциональности. Все — индивидуальной подгонки под аватаров. — Цель игры? — спросил воин. — Выжить. До смерти от старости, если будете просто тихо существовать, скажем, забьётесь в лес отшельничать. И, кстати о смерти, там будет не идеальный симулятор, а реальность. Если кто-то из вас вспомнил «Матрицу» — сразу начинайте забывать. Полигоном будет планета — а если нужно — три планеты, если решите попробовать счастья по отдельности. Земля соответствующего времени. Скопированная по оставленным оригиналом в пространстве-времени следам. Уверяю — их достаточно, чтобы вы не заметили отличий. Разве только успеете построить Галактическую Империю. Солнечная система скопирована в её известной на конец средних веков части, в остальном возможны отклонения. Созвездия будут соответствовать земным. Туманности и галактики — не все. Было лень двигать. Магеллановых облаков, в частности, не будет, и вообще, небо южного полушария мы соблюдали нестрого… Так что — вот вам вводная. Жизнь — настоящая. Смерть — тоже настоящая. Обратно вернём, если сможете чего-то достичь. Чего именно? Личного успеха, духовного просветления — кстати об отшельничестве, изменения истории, веса в обществе, денег, славы, мастерства… Мы будем оценивать все, и непредвзято. Могу даже текущий баланс сообщать. В годах, днях или процентах. Скажем, раз в месяц. Встрял Клирик: — Я тупее своего аватара. Много раз по игре замечал — машина предлагала варианты выбора, до которых я в жизни бы не додумался. Про мудрость просто молчу. Я по натуре логик. А мудрость — это интуитика. — А, интеллект… Знания истории на сотни лет вперед и высшего образования разве мало? Другое дело мудрость. Здравый смысл в чужую голову вбить не берусь. Могу предложить абсолютную память. С момента переброски. Не нравится мне слово игра, знаете ли. И заменю современные языки на тогдашние. Воину и вору — один на один. А вашу запредельную… Латынь, греческий, древнееврейский. — Мало, — начал торговаться Клирик, — у аватара мудрость течёт из ушей. А то, что вы перечислили — просто хорошее образование. — Прочие языки выберешь в зависимости от того, куда и когда. Скажем, двенадцать живых и четыре мёртвых. Воин за словом в карман не полез: — А чего тут думать? Русь, год тысяча двести тридцать седьмой. И гордо выпятил грудь. Вор и Клирик с ужасом переглянулись. Потом уставились на Сущность. — Я не причём, — открестилась Сущность, — Интеллект вашего Воина по игре и в жизни совпадает. Трогать ничего не пришлось. — На Руси, — заметил Клирик академическим тоном, — в те времена кумыс пить большим грехом считалось. После этого крестили заново. — Ну и что? — Вора явно больше беспокоили монголо-татары. — А ты на уши мои посмотри! Я же их лично в редакторе ваял! А потом уговаривал мастеров разрешить мод. Они же больше типовых эльфийских раза в два. Их даже под волосы не спрячешь! — Успокойся, — от Клирика вор такой реакции не ждал, — по мне — так лучший вариант — Италия эпохи квадроченто. Жуткий бардак, секты… Там черт с рогами в герцоги пробьется! А это — свершение. Италия — самый быстрый путь домой! Голос "закоренелого убийцы" особого доверия не внушал. Разработчики прекрасно справились, подобрав идеальный инструмент для допроса, которым было очень удобно блефовать и запугивать. Но не убеждать. — Я не монстр какой-нибудь! И вообще, у моего… моей аватары есть родина. Там я даже в статусе нечисти буду нечистью приличной, посконной, вроде домового… Ну — чуть шкодливее, может. Ребята, вы же не хотите, чтобы меня на костре зажарили? — Уши можно отрезать, — степенно предложил Воин, — и на Русь. Мне вот клыки выбивать придется, это больнее. А девки вон на Чудском озере дрались. Но там и сами отобьются. А мы — против Батыя! — Это ты что, фильм видел? Тридцать лохматого года прошлого века? — Вор был ехиден, как в реале, — Тоже мне, источник информации. Во времена холодного оружия от такой сопли, как наша аптечка, без чудотворчества толку — ноль. Или оно работает? — Работает, — принялась поддакивать Сущность, — разумеется, работает. Но не игровое. Обычное. Наука, например. Теория вероятности — действует. Тоже источник чудес, не находите? Сущность явственно хихикнула. — И уши я купировать не позволю! Не собачка! — И правильно. Руководить сектой сатанистов и ассасинов лучше с демоническими ушами! — Они у меня не демонические! На себя лучше посмотри! Вылитый черт, только рожки приклеить! Вор стандартным игровым движением погладил эспаньолку. Это, в представлении разработчиков, должно было обозначать задумчивость. — Давайте поговорим спокойно, и во всем разберемся, — предложил он, — Ну или хоть в чем-то. Время у нас есть? — Есть, — согласилась Сущность, — беседуйте на здоровье. Могу даже в дальний угол отойти. Меня воспринимайте, как форс-мажор, сиречь неодолимое обстоятельство. То есть внезапно ошарашить охряпником не выйдет. И правда, когда облачко без штанов отлетело в сторонку, разговаривать сопартийцам сразу стало легче. Хотя Сущность наверняка всё слушала. А то — и записывала. — Начнем с малого, — предложил Вор, ткнув пальцем в эльфийку, — а зачем тебе были слоновые опахала? И синюшная рожа? Клирик тяжело вздохнул, непроизвольно дернулись уши. Принялся объясняться. — Чтобы голова большая была. Зрительно — как детская. Я ж колдунью нашу брал на материнский инстинкт. Отсюда и глазищи, и высокий лоб, и носик кнопкой. Одна беда — такое лицо получается привлекательным. Отцовские-то чувства никто не отменял. Для того и синюшность — чтобы быть некрасивой и соперницей не казаться. Предельная бледность при рыжих волосах — признак нездоровья. У брюнетки та же текстура смотрелась бы неплохо. Кстати, в средние века идеал красоты как раз непременно подразумевал бледность, высокий лоб, большие удлинённые глаза. Так что по роли все обосновано. Вор кивнул. — С ушами ясно. Что ж, резать их действительно неспортивно. Тем более остатки все равно будут нечеловеческие. А насчет того, красавица ты или чудовище, скоро узнаем. Особенно, если хоть немного в тогда задержимся… Кстати, не знаю, что хуже. Теперь займемся нашим патриотом. Что ты забыл на Калке? — Под Рязанью, — сурово поправил Воин. — Да хоть под Новгородом. — Отечество, — сообщил Воин, — русских людей. — А вот и неверно! Мозги ты там забыл. — Сам дурак. — Ну, нет. Я умный. И по игре, и вообще. Наша цель — выжить и вернуться. В наше время, в наш мир, в столь тобой любимое, отечество. А вовсе не менять историю там. — Это еще почему? — Потому, что там — подделка. Или копия. Или просто инопланетяне, очень похожие на людей. А Отечество твоё… наше — на одной единственной Земле. В одно единственное время. — Погоди, — прервал его Воин, — ты много треплешь, значит, не прав. Правда всегда короткая. — Пожалуйста. Вот тебе короткая — я хочу домой, и быстро. И больше к компу не подойду! Несмотря на то, что из-за этого придётся работу менять. А если тебе нужна Великая Русь, то лучше отправиться в более победоносное время. Например, ко князю Владимиру, который Красное Солнышко и Святой. Куда больше возможностей. А Византия времен Никифора Фоки немногим хуже итальянских княжеств, так что могу составить тебе компанию. Кстати, князь большой бабник, так что нашу ушастую продадим ему в гарем. Экзотика! Станет любимой женой и князя, и всех остальных жен, не привыкать! Будет нам протекцию оказывать. На худой конец — лишняя сотня золотых. Вор разливался мыслью по древу, Воин благосклонно внимал, а Клирик попытался тихонько, истинно по-эльфийски, прокрасться к стоящей в углу Сущности. — В одиночку отправиться можно? Прямо сейчас? — Можно. Куда? Эльфийка прошептала координаты. В ушах еще звенел торопливый хор: "Эй, мы же пошутили!", но перед Клириком уже лежала прибитая коротким летним дождем пыли раннесредневековая дорога. С которой он сразу же свернул в лес. Даже несколько первых шагов по чужому миру дались с трудом. И если ролевая игра подготовила Клирика к изменению роста — привык он видеть в очках виртуальной реальности мир с точки зрения "полтора метра минус высокий лоб", то всё прочее… То, что казалось незаметным в комнате Сущности. Сначала по глазам ударил свет. Как внезапно включённая среди ночи люстра. Клирик прикрыл лицо широким рукавом, проморгался как следует. И только когда различил на ткани жилки ниток, осмелился осмотреться. Сначала — взгляд под ноги. Сероватая пыль, сверху схваченная мокрой коркой, о которую разбивались в недолговечную радужную пыль мелкие капли. Дождь! Несколько полуживых травинок. Обочина грунтовой дороги. В ногах — пузатый мешок, тяжёлый даже на вид. В нём, очевидно, всё ролевое барахло. О котором он так и не успел толком поговорить с Сущностью. Налюбовавшись мешком, поднял взгляд. Картинка перед глазами побежала очень быстро. Словно на глаза намертво нацепили бинокль. Лес по одной стороне дороге, кочковатое поле — по другой. Словно рисованные пастельными тонами. Зато на каждом листке видны жилки, и как каждый из них пляшет под каплями дождя. С которыми падают с веток жуки, пауки, муравьи… Гусеницы. Некоторые из них вырастут в бабочек. А выше, на почти белом небе, между алюминиевым блеском жидких облаков, выступили жгуче-серебряные точки звёзд. Не меркнущие даже рядом с огромным шаром Солнца. Слепящим даже через тонкое облако. Другая планета? Другие глаза! Которые видят только прямо перед собой — зато далеко и подробно. Можно блох подковывать. Уши заполнил ровный шум. Капли дождя, голоса и движение сотен тысяч прежде невидимых и неслышных существ слились в ровный фон. Белый шум. И с ним тоже жить придётся. Зато в гостинице сразу можно будет сказать — с клопами предлагаемая постель, или нет… Клирик наклонился к мешку, попытался поднять — и не сумел. Ну да, волшебных сумочек, съедающих вес вещей, в реальность не завезли. А жаль. Оставалось бросить часть вещей. Хотя от них, возможно, зависит жизнь. Впрочем, зачем выбрасывать то, что можно спрятать? И мешок волоком поехал в лес. Извозюкался, конечно, в прелой прошлогодней листве. Впрочем, тяжесть груза оказалась не главной проблемой. Через каждые пару шагов Клирик натыкался на дерево. А каждый первый — наступал на подол рясы. Кольчуга давила на плечи. Булава отягощала пояс. И довольно скоро пришлось остановиться. Перевести дух. Клирик оглянулся. Как будто вокруг — никого. Попытался запомнить ориентиры места. И понял, что помнит каждую царапинку на коре каждого дерева, которые пересчитал по дороге, длину и направление каждого шага. Хмыкнул. И заглянул в неподъёмный мешок. Обнаружив сверху ровно то, что и ожидал — мешок поменьше. С золотом. Всем, которое не потратил на экипировку. Цифру не помнил — да и принимали золото в тёмные века обычно на вес. А на вес там было килограммов сорок. Таскать такое с собой — в любую эпоху небезопасно. Отсчитав себе десяток золотых на первое время — и то состояние по местным меркам — Клирик зарыл и тщательно замаскировал остальное. Подумал — и отрыл вторую захоронку. Для булавы, оказавшейся слишком тяжёлой, и кольчуги, тоже весомой, неприятно звякающей на каждом шаге — и совсем не соответствующей новой роли. Кто знает, как отреагировали бы местные жители на вооружённую сиду? Ряса — и то вариант нестандартный… Пусть, если хотят, опровергают. Вспомнился анекдот: сумрачный воитель на першероне, черноволос, бородат, в плечах — сажень, в лапищах — булава, носит исключительно тяжелый максимилиановский доспех, уверяет всех, что он — типичнейший эльф, а на недоумения спокойно басит: "А где вы других видели?". А потом снова — дорога, полегчавший — но по-прежнему весьма нелёгкий мешок. Необходимость постоянно смотреть под ноги, потому как приподнимать подол на ровном месте нельзя. Или просто неприлично, или вообще откровенное совращение. Прохожие, отворачивающиеся или здоровающиеся. Храбрый парень, решившийся подвезти. Видимо, любопытство перевесило. Ноги гудели, и захотелось рискнуть. Вообще, остался б Клирик мужиком, давно бы ехал. У рясы, в конце концов, имелся капюшон, под которым ушей не видно, а реакцию местных жителей на гуляющую по краю дороги лунную эльфийку он уже определил. Цвет лица и странные черты здесь никого бы не удивили — Уэльс родина многих святых, паломников много. А проезд отработал бы или заплатил — но не золотым, конечно, а чем-нибудь из не самых нужных вещей. Меди и серебра Сущность не выдала, заявив, что раз написано — золотые, так пусть и будут золотые. Одинокой девушке и в родное время лезть в авто к незнакомцу не стоило. Тут же вообще средневековье… А до близкого, по уверению Сущности, города хотелось добраться засветло. Да и возница смотрелся совсем не подозрительно. Типичный фермерский сынок. Спокойный, не склонный нарушать обычаи, которые здесь важнее законов. Что означало очень мало — если сиду местные жители воспринимают, как чужачку. Но глядел не сально, а с интересом. И рассказывал то, что могло пригодиться. Должна сида хоть что-то знать о своей родне? А заодно выбрать имя. Кельтская мифология оказалась занятной и совсем не похожей на греко-римскую. Местные боги-сиды были до изумления похожи на людей. Не «антропоморфны», а человечны. И не только в хорошем значении этого слова. Они страдали от голода и жажды, болели, старели и умирали. Они пасли скот и растили хлеб, тачали сапоги и обжигали горшки, и серебряная марка бывала для бога на мели огромным состоянием. Они проиграли войну людям — и переселились под землю. Они охотно становились христианами — и святыми. Лир, Бран, Бригита, Бранвен — британские боги просто в очередь за канонизацией стояли. Некоторые, наоборот, закоренели и гадили новой вере — а в первую очередь старым соперникам, изо всех последних сил. Морской бог Манавидан фаб Лир ухитрился оказаться посередине. Божеством он был скорее добрым, и свой остров-королевство содержал в порядке. Но при этом наставил рога стольким валлийцам, что ему отказали в крещении. "Увы мне!" — воскликнул бог, и переселился в Шотландию, обитателям которой, видимо, насолил меньше. Имя, с которым придётся жить как минимум, несколько месяцев, выбирать среди подобных святых Клирик поостерёгся. И, когда среди сказочных героинь всплыло второстепенное — как показалось — божество, заведующее яблоневыми садами, прикинул имя на благозвучность — и мысленно записал за собой. Немайн. Родовое имя — изобретать не рискнул, решив пока ограничиться прозвищем. Услышав эпитет «Шайло», "Верная Богу" — отложил для себя. Вполне годилось. Поскольку класс Клирик менять не собирался. А коли твоя профессия — священник, точнее, аббатиса без монастыря — так и прозвище самое подходящее. Дальше легенда достраивалась сама собой. Немайн Шайло, сида, новообращённая и ревностная христианка, путешествует с целью распространения веры, заодно присматривает место для нового монастыря. Для начала этого должно было хватить. Умения. Помимо способности двигать длинными ушами, имеется язык без костей, годный молоть чепуху на валлийском, разговорной и классической латыни, ирландском, саксонском, пиктском, древне- и среднегреческом, старонорвежском, арабском, корнском, готском, аварском, древнееврейском. И русском — оставленным в качестве мёртвого языка. Знание полудюжины алфавитов. Никуда не делся и политех, специальность "гидротехническое строительство". Судя по стенам цитадели, пусть и одетым в каменные одежды, но всё-таки земляным — вполне востребованная. Владение оружием… Классическое священское: булава. Ее, правда, надо еще поднять. Может, просто сделать нечто вроде трости с железным набалдашником? Оружие, выглядящее мирной вещью, вдвойне смертоносно. Актив нормальный, работать можно. Клирик хмыкнул в ладони. По своей беспокойной работе он привык к дальним и долгим командировкам. И свалившееся на голову приключение пока воспринимал как одну из них. Причём сам прекрасно понимал, что если задержится дольше некоторого срока — вот тогда его и накроет. Ностальгия, истерика, депрессия и что-нибудь ещё. А значит, работать нужно быстро. С другой стороны — чтобы сделать что-то действительно толковое, в местное общество нужно врасти… Собственно, ожидал он куда худшего. А тут — невысокая, разорённая, но всё-таки цивилизация. Город обладал всеми признаками римского цивитас — стенами, водопроводом (и канализацией!), общественной баней и ипподромом. Никакой воспетой средневековой грязи, нечистот льющихся из окна, гуляющей по улицам скотины, и прочих прелестей варварской жизни. Аккуратные бревенчатые дома, крохотные садики, лавки на нижних этажах. Конюшни и загоны для скота присутствовали — но стояли пустыми. Заполнятся они только в случае осады. Ремесло, которое порождает грязь и вонь, отогнано, вместе с предместьями, от стен на лучный выстрел. Постоялый двор, и тот оказался за воротами. Ипподром — вообще чудо. Стометрового диаметра, трёхэтажной высоты каменное сооружение внушало почтение. В том числе — возрастом. Обойдя вокруг, довелось убедиться — сооружение вытянуто в длину. А значит, построено уже во времена, когда главным развлечением стали не бои гладиаторов и травля зверей, а скачки. Местные жители уверяли, что внутри часто есть на что посмотреть — даже когда нет праздников, королевские рыцари часто соперничают в ловкости, соревнуясь за королевские призы, заключая пари между собой или сходясь в поединках. Всё это пришлось узнать, пытаясь найти кузницу, а этот филиал языческого капища был слишком важен, чтобы находиться в ссылке. Удивляло и раздражало отсутствие вывесок. Тогда Клирик заметил: либо горожане издеваются, либо что-то не так с ним самим. Все встречные женщины норовили описать путь длиной в дюжину шагов в стиле эпической шарады, в которой непостижимо закономерно перемешано число тополей, окон и дворов. Половины примет он попросту не находил! Мужчины отделывались указаниями вроде "Шагов сто южнее северной стены и пятьдесят западнее восточной, улицы прямые, не ошибешься, там по левой стороне". То ли сторона всегда оказывалась другая — хотя попытки искать наоборот не помогли — то ли разгулялся пресловутый закон подлости. Клирик успел наизусть выучить все закоулки огороженного стеной пространства, но кузня всякий раз оказывалась за углом. Да еще советчики закончились. В Кер-Мирддине людей было мало, и каждый настолько жестко вписан в свое дело, что казалось, будто сейчас начнут раздавать глупые задания, вроде "убить триста крыс". Спрашивать дорогу по второму разу было неловко. Хотя и подмывало проверить, а не начнут ли горожане повторяться. Ноги уже гудели. А из окон — внимательные взгляды, и как консервная банка за кошачьм хвостом — ребятня. Ну да, уши. Клирик тогда даже подумал: а может, и правда, лучше было их отрубить и податься под монгольские стрелы? Эскорт раздражал. Впрочем, дети вели себя тихо. Просто шли себе позади и глазели. Видимо, внимательно слушали сказки. Хорошие народные сказки, неадаптированные. В которых фэйри — совсем не добрые. А то и истории про старых богов. Будет им главное впечатление детства: живая сида. Можно сразу откладывать для внуков. "Дедушка, а грифона ты видел?" "Нет, не видел. Последнего еще сэр Галахад убил. А вот сиду — доводилось. Был я тогда соплей, вот вроде вас. Вижу — сида идет с нашим кузнецом. А тот спокойно так с ней разговаривает…" Если, конечно, город не возьмут саксы. Или такие же валлийцы из другого королевства. Тогда впечатления будут совсем другие… А кузнец был очень нужен — заказать набалдашник и разрубить золотой солид. То есть топор наверняка бы нашелся и у другого местного жителя. Но стал бы этот любой держать язык за зубами о богатенькой одинокой девчонке? Кузнец же, скорее всего, сплетничать не будет — из солидарности со старыми богами, принесшими в мир его ремесло и не брезговавшими заработать горном и молотом честный кусок хлеба. С рубленой мелочью можно было сунуться к меняле — такой потом нашёлся, или прямо на постоялый двор. Но вместо кузницы Немайн постоянно выносило то к воротам, то ко дворцу местного правителя — избе немного пошире и повыше прочих. Тени же понемногу длиннели, и обещали вскоре слиться в сумерки. Немайн ускорила шаг — и, описав очередную петлю, снова оказалась на небольшой площади перед домом короля. И, увидев на пороге пухлую фигуру в бенедиктинской рясе, весьма обрадовалась. Может, смиренный служитель Божий возрадуется, что не одинок в краю, все еще проникнутом миазмами язычества, и отведет больную топографическим кретинизмом сестру во Христе к кузнице за ручку. Воспоминание о брате Марке вызвало улыбку. Теперь поединок на площади казался чуточку нелепым и очень смешным. Чего стоит, например, экзорцист, останоленный цитатой из Станислава Лема! К которому пришлось прибегнуть, не зная молитв, свитки с которыми лежали в мешке на самом донышке. Усталость взяла свое. Стоило Клирику отвлечься от беспокойных мыслей, как тело, словно само собой, откинулось на спину, провалившись в перину, как в воду, удивлённо всхлипнуло — да так и заснуло. Спать в полной выкладке удобно, разве если сон — вечный. Так что неподвижность эльфийки скоро закончилась. Она долго и тяжело ворочалась, потом снова перевернулась на спину. Открыла глаза. Потрогала уши. — Так, — пробормотала себе под нос, — лопухи собственного приготовления. Значит, пьяный водитель на «БелАЗе» и прорыв дамбы мне приснились. Спасибо и на том. Сейчас что, уже утро? Светло-то как! Правда, затянутое непрозрачной пленкой узкое окно не желало чертить на полу негатив самой знаменитой картины Малевича. Свет был немного неровный, как будто над небосводом атланты натянули маскировочную сеть. И трясли, как яблоню. Часов у Клирика не было, но окна важной гостьи, вроде, выходили на южную сторону. А значит, время можно было узнать по высоте Солнца. Немайн распахнула оконце, высунулась. Солнца не было. Это, впрочем, означало лишь то, что вчера Клирик перепутал северную сторону с южной. Что ж. И не такое случается. А сверкающая сквозь перистую дымку облаков ультрамариновая синь доказывала: еще утро. Яркое раннее утро. Звёзды? Так и вчера днём были звёзды… сида заразительно зевнула. Заражать, однако, было некого — предместные дворы как вымерли. Спать хотелось до головокружения. Но слава лежебоки не прельщала. Раз запомнят что сида лентяйка, потом не переубедишь. Пришлось озаботиться утренним туалетом. Что местные поймут — Клирик не сомневался. Слишком много римской крови и культуры в камбрийских кельтах. И леса вокруг Кер-Мирддина не сведены. Так что ведро горячей воды, наверное, не пожалеют. Надо только найти кого-нибудь из хозяйской семейки. Или из работников. В коридоре оказалось сумрачно — окно маленькое, и далеко, факелы потушены. Что и верно — оставленный без присмотра огонь — это пожар. Даже если под ним поддон с водой. Комнаты постояльцев притворены, из-за некоторых раздавались залихватские рулады храпа. Похоже, что спали валлийцы, как и ели, на всю катушку. Впрочем, не все. На лестнице послышался шорох. Дверь, ведущая на первый этаж, медленно и тихо приоткрылась. В щель осторожно протиснулась мордочка хозяйской старшенькой. Взгляд Клирика немедленно зацепился за распахнутый ворот ночной рубахи без рукавов, но обильные и чуть не торчащие округлости его отчего-то заинтересовали слабо, взгляд переполз на простоватую вышивку вокруг ворота, скользнул по причёске — точней, по растрёпанной соломенной копне. У этой шевелюра в отца. А потом Клирик заметил — двигается девица очень странно. Обе руки нащупывают стену, к которой она и так прижимается всем телом. Босые ноги перед каждым шагом проверют на прочность доски пола. Глаза… Глаза распахнуты настежь, с огромными, без каймы, зрачками, наполнены страхом и еще чем-то. Тем, что и толкает вперед. Немайн, стоящую в трех шагах, девица явно не видит. При том, что вечером точно была зрячей. Клирику стало жутко. Неужели вместо нормального средневековья он, несмотря на обещания Сущности, оказался в фэнтэзийном мире, очевидно недобром? Состряпанном, скажем, вокруг милейшего культа Великих Древних. Впрочем, непосредственной угрозы для жизни пока как будто не было, к потенциальной же, например, в виде неверно заложенных толовых шашек, Клирик и дома привык. Мысли это только подстегивало, поскольку в нештатных ситуациях на его стройках только быстрое и холодное соображение спасало жизни. Потому Клирик начал медленно, шаг в шаг, отступать — и старательно рационализировать ситуацию. Распялить глаза девицы вполне может какой-нибудь травный отвар. В конце концов, кто сказал, что друидические верования к седьмому веку полностью позабыты? Знания о друидах у Клирика ограничивались типовым ролевочным набором, да еще смутным воспоминанием о том, что римляне, одобряя гладиаторские бои и отправляя христиан ко львам, сочли друидические культы кровавой мерзостью. Что могло означать только одно: регулярные приношения человеческих жертв, не являющиеся ни казнями, ни кровавым спортом. Жертв невинных и беззащитных. Например, женщин и детей. С пришествием христианства устраивать резню открыто они, конечно, не могли. И запомнились хипповатым видом и уважением к природе. Но оставление Диведа монахами могло развязать руки затаившимся. Чтобы рискнуть возобновить рискованные практики, им нужен повод. Вспомнилось давешнее замечание возницы: "Для вас людей резали". Круглые глаза парня, когда тот услышал имя Немайн. И потом, у камина: "Та самая…" А девица продолжает ползти вперед. Странная походка, нарушение зрения, расширенные зрачки, неровное дыхание. Типичное отравление. Возможное и безо всяких друидов. И даже без злого умысла. Что ж. Ясно — жертва ничего не соображает. Первой помощи может сопротивляться. Поскольку, за неимением под рукой других рвотных, ею будет щекотание глотки. Не цапнула бы… Да и выше она на целую голову. Сида перекрестилась — православно — и бросилась в спасательную атаку. Внезапность принесла успех, узенькая пятерня заскочила в глотку отравленной чуть не по локоть — и выскочила обратно раньше, чем рефлекс сработал до конца. — Пожар! Клирик применил самый надежный способ привлечь внимание хозяина. Прибежит быстро, и с водой, да и постояльцы поднимутся, а пригодится любая помощь. Ну вот, рядом гремят двери. Туллу выворачивает на пол. Суета, столкновения тел, междометия. Не затоптали бы… И не подумали худого. — Хозяйскую дочку отравили! — закричала сида. — Что нужно? — невысокий, лысоватый постоялец с хода вник в дело. — Молоко, яйца сырые… Да позовите врача, лекаря, знахаря какого-нибудь! Я ж не знаю толком, как лечить… Но вменяемого уже сдвигает в сторону могучая рука. Сейчас Кейр не выглядит ни неуклюжим, ни добродушным. Бешеная гора. Зашибет — не заметит. — Что с ней? Что с Туллой? Отравленная между тем освободила желудок. — Кейр! Ты меня спасешь? Она… — Она!!! Демоница ушастая! Убью! — но парня уже держат, поймав на замахе. Вдруг вырвется? — Где горит? Дэффид с женой ухитряются даже на пожаре сохранять степенность! И странные они: днем, на пожар — с факелом. Стало ярко. Немайн прикрыла глаза рукой, заморгала, пытаясь прогнать заслонившие взор зеленые пятна. — Поймалась, коровища! — завопил трактирщик, едва разглядев немую сцену, — Я, значит, ей мужа нашел, так потерпеть месяцок-другой до свадьбы невтерпеж! Кобеля чернявого захотелось! — Молоко, яйца сырые, лекарь, — Клирик уже понял, что натворил что-то не то. Продолжал по инерции. Но жена трактирщика — Глэдис, кажется, — быстро кивнула и бросилась вниз. Видимо, за искомым. — сида говорит, Туллу опоили, — встрял "член клуба", напяливая на лысину слетевший в суматохе колпак. — Не опоили. А просто по сердцу мне Кейр, — рванулась к любимому белобрысая. — Точно опоили! — радостно подтвердил трактирщик, — Иначе с чего она так по этому бугаю сохнет, когда у отца на примете вполне приличные люди есть? Слышь, Кейр, если б не твой отец, голову б тебе я отвернул! И плевать на кровную месть! К дому я тебя теперь близко не подпущу, это ясно. — А это точно он приворот подсыпал? — спросил лысый. — А кто ж? — А кому хочется расстроить выгодную партию твоей дочери? Таких что, нет? — Есть, — задумался трактирщик, — а Кейра что, и не наказывать никак? — А если его тоже опоили? Видишь, как лютует! Клирик уже ничего не понимал. Но… — А ну-ка, леди сида, взгляни на эту бесстыжую рожу! Не притворствует? Клирик понял: есть шанс, что агрессивную гору зафиксируют. Возможно, надолго. А потому выдал: — Зрачки расширены, дыхание прерывистое, нездоровый цвет лица, испарина… Отравлен! За знахарем послали? — А ну-ка засуньте ему два пальца! — скомандовал лысоватый. Кейр дергался и даже кусался, но с содержанием желудка ему пришлось расстаться. — Теплое молоко, сырые яйца, — вновь перечислила Немайн, причем Клирик с удивлением отметил в ее — своём — голосе явное злорадство, — лекаря… А я теперь могу только молиться. Юркнула в свою комнату, скрипнула засовом и была такова. Там можно было сесть на кровать и привести мысли в порядок. Факел в руках трактирщика, ночные рубашки, полуодетые постояльцы… Все это складывалось в стройную систему. Клирик снова высунулся в окно. И не нашел Полярную звезду на своей половине неба. Северный конец оси мира проворачивался с другой стороны постоялого двора. Это значило: окно выходит на юг. Солнца на ярком небе нет. Следовательно, на дворе — ночь. — Расовые преимущества эльфов, — сообщил окну Клирик, — видение в неполной темноте, обостренные зрение и слух. Со слухом ясно. А вот зрение мало того, что ночное, так еще и узкое. Вижу только прямо перед собой! Чуть что — головой ворочаю. Инстинктивное владение луком, мечом и шпагой — которыми мне пользоваться обеты не велят. Не так уж плохо. Ну что ж, девочка, поздравляю. Похоже, раса выбрана верно! Немайн пожала правой рукой левую. Мир перед ней сиял сквозь зелень тисовой рощи белеными стенами предместья. Наверху перемигивались звезды. сида зевнула. Спать все еще хотелось. Почему бы и нет? До утра-то далеко! Только не как в прошлый раз, а по-человечески. Чтобы снова этакий Ктулху фтхагн не приключился. Устроила двум любящим сердцам вместо свидания прочистку желудков… И вообще — леди не положено дрыхнуть, не раздеваясь. Для начала Клирик решил стянуть сапоги. Никаких потрясений это не обещало — и не принесло. Только ноги оказались размеров на десять меньше, чем были у него до встречи с Сущностью, и на два-три — чем полагалось бы нормальной даме его нынешнего роста. На ногах обнаружились чулки с подвязками, длиной по колено. Шитые из четырёх кусков. Вязание-то в Европе появится позже. Насколько — неясно. Клирик пожалел, что вязать не умеет. Была бы несложная и довольно заметная инновация. Но — увы. Что ж. Стащил чулки, полюбовался на полупрозрачные пальцы ног. Осмотрел ступни. С удовольствием отметил отсутствие мозолей. Раз такие нежные конечности легко перенесли несколько часов похода с тяжёлым грузом, значит, хотя бы одна — и пока единственная — пара походной обуви у него есть. Стянутая через голову ряса открыла серое суконное платье до пят. Узкие рукава, отделка черным кружевом, плотные ряды крошечных отверстий, стянутых шнуровкой — вдоль левого бока и по каждой руке до локтя, суровая строгость идеала. Формально это, может, и считалось нижним платьем. Но спать в таком… Клирик начал войну с завязками, стараясь не заглядывать в расширяющуюся брешь вдоль левого бока. Расстегнув до конца, дал платью упасть. Очень пожалел, что нельзя включить "свободную камеру" или хотя бы раздобыть зеркало в рост. И обнаружил себя в длинной, до пят, тунике плотного шелка без рукавов. Учитывая цену шелка в темные века — в несколько раз большее количество золота по весу, — выходило, что Сущность таким образом отыграла цену наряда в целых десять золотых. На этом Клирик решил, что разделся достаточно, и залез в постель. сида Немайн спала неспокойно, металась, как в бреду. А с ее маленьких узких губ слетало такое, что вызвало бы изрядное уважение самых отпетых наемников Европы. Если б, разумеется, они поняли русский мат. Немайн снились пьяные рабочие, неисправная техника, тупые прорабы и замминистра, "его невысокопревосходительство", подписавший акт о переносе срока сдачи объекта с декабря следующего года на январь нынешнего. По сравнению с ночным, утренний мир выглядел блеклым, словно землю посыпали пылью. Безжалостное белое светило, молочное небо… Бриллиантовые иголочки звёзд. Немайн сладко потянулась. Наступал второй день странной новой жизни в шкуре волшебного существа в неволшебном мире. Пока одни спали, другие работали. В Кер-Мирддине имелся врач. Не варварский знахарь, а именно врач старого, римского, типа — ученый и практик разом, способный на сущие чудеса в хирургии и неплохо владеющий общей практикой. Теории, на которых основывалась наука мэтра Амвросия, быть может, выглядели для обитателя иного века странными, но он лечил, а не калечил, счет спасенным жизням вел на сотни. И ночной подъем счел вполне житейским делом. Но лекарства от любви не знал. О чем и сообщил сиде, поймав ее за умыванием. Клирик как раз разрешил задачу, как, сохранив пристойный внешний вид, не запачкать одежду. Другой-то не было. В результате он замотался в простыню, постаравшись полностью скрыть под ней платье. Мазаться маслом не хотелось, тереться пемзой — тем более, мыла не было. А осторожное плескание рук в подогретой воде, ни удовольствия, ни заметной пользы не приносило. — Бог ты мой, и правда, сида! — возопил он с порога, — До этого мгновения я полагал тебя, леди, заезжей шарлатанкой! Сидов — суеверием! Но я не прав, и это прекрасно! Уши можно сделать из воска, а рыжих в Уэльсе, как трески в океане. Но не подделать кисти рук! Женщина может стереть лицо и нарисовать другое, мужчина может зарасти бородой, заплыть жиром, покрыться шрамами, но череп не поменяет никогда! А кисти рук — истинное лицо! — Не замечала… — Немайн принялась рассматривать руки. Узенькие, гладенькие, хлесткие. Для пощечин, не для ласк. Но вот они-то нечеловеческими не казались. Клирику. Амвросий между тем обежал ее кругом. — По тебе анатомию можно изучать, — сообщил радостно, — И у тебя в шее девять позвонков! А не семь, как у людей. Это — прекрасно! А глаза… Прелесть! Кстати: палла, вообще-то, наматывается не так. О методах же лечения я просто не намерен спорить. Леди Немайн, отчего ты вообще решила, что эти двое отравлены?! По-моему, обычное взаимное влечение. По крайней мере, следов известных мне приворотных зелий, могущих хоть как-то повредить организму, я не обнаружил. Хотя и вреда от прописанного тобой лечения — тоже. Тем не менее, вынужден признать его неэффективным. Любовь вылечить нельзя. — Можно, — Немайн хихикнула, — лет пять семейной жизни, и — как рукой снимет. В половине случаев — точно. Собственно, именно такой вариант я намереваюсь предложить пострадавшим и их родне. А что такое палла? В дверь тихонько поскреблись. Младшие сестренки пострадавшей. Эйра и Сиан. — А это правда, что Кейра тоже опоили? А то отец говорит: "Если этот котяра в своем уме, убью". А мама… — А Тулла говорит, ты на нее вечером так смотрела, а зачем? А ей уже тогда подсыпали или нет? А я сразу поняла… Клирик оторопело отметил, что разбирает в хоровом девичьем щебете каждое слово. И понимает двух разом говорящих девочек. Ненаучная фантастика. Фэнтэзи! — Да, Кейра, безусловно, опоили, — громко и четко, чтобы мэтр Амвросий посреди гвалта разобрал, вынесла вердикт Немайн, — так что совсем не надо его убивать. — Опоили. Совершенно неоспоримо, — врач ложь во спасение поддержал. — А что с ними будет теперь? С Кейром и с Туллой? А то мама плачет, а папа молчит… — А ничего, — вдохновенно вещала Немайн, — страшного. Жить будут. Колдовство теперь неопасно, зря я половину ночи не спала? Кушать будут, что мэтр прикажет. Увы, отвар любовного напитка успел всосаться в стенки желудков, и лечение может не помочь. Тогда придется бедняжек поженить. А папа молчит, говорите? — Да, смотрит в окно и молчит, а с Туллой сидит Эйлет… — Мама и Гвен пытаются папу разговорить, но он молчит, как камень… Это поведение Клирик знал. Потому испытал острый приступ сочувствия. Сам он предпочитал переваривать неприятности в одиночестве — а лучше с другом. Но Дэффиду от семьи бежать некуда. Одно заведение в городе, и то его собственное. Как же спасти мужика? — Вашему отцу сейчас нужна другая забота, — Немайн наклонила голову к девочкам, и ее голос вдруг стал ниже и солиднее, — совсем другая… Отзовите маму и сестру, я сейчас выйду в зал, и мы все подробно обсудим. Вы ведь хотите помочь отцу? Для Дэффида Вилис-Кэдмана ночной кошмар все еще продолжался. Не выспавшийся, красноглазый, он стоял у окна и бессмысленно рассматривал пузырьки в мутном стекле. Сквозь окно пробивались последние знаки нового дня, утро уходило. Впереди маячили семейные разговоры. Опять разгонять птичий базар, стучать кулаком по столу, Глэдис снова начнет реветь в три ручья, дочки хором запоют, что он их совсем не понимает и не любит… Ну за что Бог не дал ему ни одного сына! Уж тот бы понял отца. Или нет? Хорошо, Глэдис и Гвен хоть ненадолго оставили его в покое. Но ведь вернутся. Снова восходящий к истерике тон, снова будут ходить вокруг да около, и пытаться разрушить решение, которого еще и в помине нет! Шаги за дверью. Может, сразу наорать? Обидятся, конечно, но зато — тишина. Благословенная тишина. Дверь тихо — и к кому она подкрадывается, к старому солдату — отворилась. Глэдис — эта плавная походка всегда сводила Дэффида с ума, даже теперь — лебедушкой подплыла к нему. Молча взяла за руку. И не стала ничего говорить! Молчащую жену оказалось терпеть рядом совсем нетрудно. Даже приятно. И решение всех проблем пришло само собой. В конце концов, на сторону можно выдать и младших. А ему, за отсутствием сына, очень пригодится зять. Кейр смышлен, и из него вполне может выйти смена — что за стойкой, что на пивоварне. А главное — второй мужчина в семье появится уже сейчас. А не тогда, когда он распихает длинноволосую и длинноязыкую девичью команду по хуторам. И станет не соперником, а товарищем по несчастью. — Глэдис, — сказал он жене, — а может, ну его, сидово лечение? Кейр не самый плохой выбор. Из молодежи так и вообще… И уж этот от свадьбы не отвертится, и любить нашу Туллу точно будет. Парень, и правда, откручиваться не стал, он впал в самый щенячий восторг, и только отсутствие в городе священника помешало тут же приняться за свадебный пир. Кейр же — верхом, бросив фургон в городе, рванул в холмы, чтобы спуститься в город неделю спустя с благословениями отца и клановых старейшин, в которых никто и не сомневался. Еще бы! Породниться с хозяином заезжего дома в Камбрии было немногим менее почетно, чем с королём. Труд, дающий другим кров и пищу, считался достойным и крайне аристократическим. Ко всему хозяин заезжего дома был попросту богат: молочное стадо из полутора сотен коров, мясное — не меньше, сотни овец и свиней Дэффида ап Ллиувеллина Вилис-Кэдмана покрывали собой холмы вокруг столицы. А вблизи трактира пыхтел небольшой пивоваренный заводик. Кейр лучился от счастья, но все же перехватил Немайн у дверей кузницы Лорна ап Данхэма, где та заказывала кирку-молоток для геологических изысканий, и попытался выяснить, к чему была вся ночная история? Если он с самого начала был не против женитьбы? А свадьбы с Туллой просто жаждал, равно мешая плотские стремления, меркантильные интересы, и симпатию к той, с которой надеялся счастливо провести большую часть жизни. Так что позор Тулле не грозил, да и Кейра будущий тесть никак не убил бы до смерти — чтобы было за кого выдать дочку, сняв с клана позорное пятно и не развязав кровную вражду. — Ну, — объяснил Клирик, — я-то с Туллой случайно столкнулась. А вот все остальное послужило только к вашей с ней пользе. Теперь Тулле дорога только за тебя или в омут. Монастыря-то в Диведе сейчас нет. В конце концов, за непорочностью невесты не все гонятся, мог папаша и другого жениха найти. Гарантированные же рога — дело иное. Да и греха на вас нет. Этого тебе мало? Похоже, именно несовершение греха и удручало Кейра. Немножечко. Его же невесту — весьма и весьма. В сторону Немайн Тулла косилась, бычилась, кривилась, хмурилась, насупливалась. Потянулись спокойные дни. Клирик устроил себе нечто вроде отпуска — тем более, что в двадцать первом веке толком не отдыхал уже три года. Да и дела — спокойные, домашние, бытовые дела — никак не позволяли совсем уж заскучать. Первым стал, конечно, мешок. Что там должно было находиться по игре, Клирик знал. А вот о реальном содержимом только догадывался. На свитках "божественных заклинаний" обнаружились соответствующие молитвы — большинство о здравии. Вместо "вызова небесного медведя" был записан известный в Интернете "Evil overlord" s list", список рекомендаций Темному Властелину, созданный на основе печального опыта многих литературных и кинематографических злодеев. Скляночки с зельями стали чернильницей и тушечницей, солонкой, и набором перечниц с красным и черным перцем, корицей. Нашелся и пучок гусиных перьев. Клирик хмыкнул. Перышком еще придется овладеть. Вместо открывающей замки волшебной штуковины — Вор был больше специалистом по ловушкам — тяжеленный набор чего-то, даже отдаленно не напоминающего отмычки. Видеть запоры седьмого века Клирику пока не доводилось, но сразу стало понятно, что привычные они напоминают не слишком. Особенно интересно было, во что превратились аптечки. И чем отличаются в зависимости от силы. Упаковки выглядели — почти как в игре. А вот что внутри… Внутри оказались именно аптечки. Раннесредневековые. Наборы трав, включая экзотические и безумно дорогие, например, женьшень. Всё тщательно обернуто в ткань, подписано. Знать бы, что от чего прописывать… Ещё — корпия, шовный и перевязочный материал. Лён и шёлк. И, вместо самой эффективной — хирургический набор. Скальпели, иглы, и другие острые закорючки непонятного назначения из удивительно хорошей стали. Инструменты Клирик немедленно разделил на две части — для собственного пользования и для передачи в руки медика. Предположительно мэтра Амвросия. Которому и вручил их пару дней спустя в качестве оплаты будущих услуг, не обнаружив в городе лучшего специалиста. Следующим вопросом стала одежда. Путешественник тем и отличается от бродяги, что имеет не одну смену белья. И хотя бы одну — верхней одежды. Разумеется, такие тонкости в компьютерной игре не отражались, так что пришлось ходить по лавкам. И знакомиться с местной модой. В Камбрии сложным кроем не заморачивались. Туника была и бельём, и нижним, и верхним платьем. Узкая, широкая, длинная, короткая, с рукавами или без — вот и весь выбор. Мужчинам ещё предлагались штаны — и рубахи, представлявшие собой укороченный вариант всё той же туники. Для защиты от непогоды — плед. Местные дамы отыгрывались вышивками, но их обычно делали сами. Вот уж чем Клирик заниматься не собирался! А дальше началась охота за вещами, без которых в поход лучше не ходить. Трут с огнивом. Зажигательная линза, по совместительству — лупа. Стекло мутноватое, но Клирик и такого не ожидал. Веревки. Страховочные крюки. Палатка. Одеяло… Так что дни проходили в суете подготовки похода. А по вечерам Немайн спускалась в трапезную залу, и прислушивалась к неторопливым разговорам городского общества. Научиться понимать людей седьмого века было жизненно важно. Встревать в праздные разговоры Клирик пока не решался. В тот день трактире было против обыкновения людно, но любимое кресло у огня, разумеется, было свободно, и сида уже привычно в нем устроилась. Самым приятным было то, что в теперь в компании "Головы грифона" она не чужая. И греется не за осьмушку золотого, а как правильный, полезный человек. На коленях, укутанных пледом расцветки клана, к которому относился трактирщик, платой за спасение дочери от позора — еще одним веским доказательством того, что Немайн приняли в бюргерское сообщество Кер-Мирддина — лежала Библия, раскрытая на Евангелии от Луки, ее любимом. Все книги, от Бытия до Апокалипсиса, были уже наспех пролистаны и навек отпечатаны в цепкой памяти. Осмысление приходило только теперь — и очень понемногу. Но Клирику так и не удалось сосредоточиться на "прокачке персонажа", как он про себя называл усвоение священных текстов. И причиной была не кружка светлого пенящегося эля. Эта никогда не мешала, хотя в желудок сиды никогда не помещалась полностью, даже целиком заменив ужин. На этот раз в "Голову грифона" заявился бард. Бродячий певец отлично владел арфой, но откровенно гнусавил. Публика терпела. То ли привыкла и к худшему, то ли считала, что так и надо. В довершение всего, пел он о "древних королях", коими с принятием христианства барды стали числить языческих богов. И то, не пропадать же славным балладам? — Любезный, — подала голос Немайн, — нельзя ли ограничиться только музыкой? Большинство здесь сидящих люди бывалые, видывали и не такое, так что голоса их сердец споют им куда лучше, чем ты можешь вообразить. — Короче, — уточнил Кейр, уже традиционно подпирающий камин, напротив сиды, — заткнись, но играй. Роль переводчика с галантного на доходчивый он исполнял с большим удовольствием. Эту игру придумал Клирик. Ведь нехорошо благородной деве выражаться коротко и грубо. Ну а то, что до многих иначе не доходит, совсем не её вина. — Если кто-то считает, что поет лучше меня, я охотно приму вызов! — откликнулся бард, — Эй, девочка! Вставай! Попробуй меня перепеть! Судя по голосу, бард был или изумительно самонадеян, или имел в запасе пару грязных трюков. Связываться не хотелось. — Я приношу извинения, но я устала и не в голосе, — сообщила она, — а потому оставляю тебе долю героя в песнях этого вечера. — Лень вставать, — перевел Кейр, — Можешь скрипеть дальше. Если совести нет. У барда совести не было, только заунывные баллады. Тепло и выпитый эль вгоняли в сон, и монотонные речитативы барда вскоре начали скорее убаюкивать, чем раздражать Немайн. Слова проходили краем сознания, и устраивались в памяти — на грядущее. Писаной истории у Камбрии пока не было, и желающий узнать хоть что-то, помимо рассказов стариков, должен был отсеивать крупицы правды из триад, баллад и легенд. Прямо сейчас заниматься этим смысла не было. Оставалось плыть по течению слов, понемногу скатываясь в сон. Между тем бард покончил с древностью и решил спеть о делах более близких. Три ворона в небе, ночною порой, Был Морриган голос, как пение стрел: "Два войска собрались над Юрой-рекой. Назавтра вступить доведется им в бой. Какой им положим удел? Сильна и могуча камбрийская рать, И воинов ярость крепка. Коль строй щитоносцев сумеют прорвать, До вечера саксов колоть им и гнать, И их не ослабнет рука". Три ворона. В небе — ни зги, ни звезды, И Махи пел голос — волынкой навзрыд: "Для воронов хватит надолго еды, А крови прольется, что в Юре воды… Но Камбрия не победит! Король Кадуаллон умел обещать, И родом поклялся своим! Но старых богов не посмел он призвать, Монахов привел, чтоб молились за рать, И помощи мы не дадим". Три ворона встретили алый рассвет, Был голос Немайн, словно треск топоров: "Король — обречен, нам он даст свой ответ. Сегодня прервет вереницу побед, С невзгодами встретившись вновь! Сильна и могуча камбрийская рать, И воинов ярость крепка. Но алых щитов им ряды не прорвать, И саксы их будут, тесня, убивать, И их не ослабнет рука". Три ворона в небе… За славой в поход Король Кадуаллон камбрийцев ведет… Бард после такой песни мог ожидать разного. Осуждения за то, что назвал старыми богами сидов, например. Но скорее — одобрения за оправдание страшного разгрома, случившегося с сильнейшим из королевств Камбрии лет двадцать назад. Предательство богов — достойная причина гибели героев! Но с последним аккордом арфы наступила мертвая тишина. Такая, что бард услышал собственное дыхание. А из-за спинки развернутого к огню кресла раздалось сонное: — Что-что он там про меня поет? Чем Немайн-то не угодила? В перепевки играть не стала? Раззадорить хочет? Не выйдет. Уважаемые мэтры, простите, охотно посидела бы с вами еще часок-другой. Но, поскольку дурноголосый певец решительно настроен испортить вечер, я смиренно вас покину. Бард еще успел снова удивиться тому, что какая-то девчонка сидит на стариковском месте у очага. Парня, принятого в круг солидных людей за вежество и интерес к былым походам, он еще себе представить мог. У девочек же обычно есть другие интересы, кроме как упорно затесываться в компанию стариков. А потом перед ним оказалась богиня. Задрапированная в полосатый плед поверх строгого серого платья, Немайн выглядела весьма величественно. Немудрено: она не накинула плед на плечи, как валлийки, а старательно завернулась, как в паллу — женский вариант тоги. Врач научил, на радостях от обнаруженного Немайн интереса к римской старине — а заодно от подаренных хирургических инструментов. Весьма, по его словам, хороших. Некоторых у него и вовсе не было. А уж если кто-нибудь и разбирался в помпезности, так это римские аристократы. Немайн оказалась между бардом и очагом, так что видел он в основном силуэт. И — уж бард-то, полуязычник по самому роду занятий, это знал — силуэт сиды. Богини, которая назвала свое грозное имя. Сердитой богини. Немайн сделала шаг вперед… В "Голове грифона" такого не видывали ни до, ни после: на глазах у всех каштановые волосы барда стали седыми. Несколько мгновений он стоял, как истукан, потом рухнул на колени перед богиней, которая от растерянности дышать забыла и стояла себе столбом, как статуя Немезиды. — Немайн верх Дон, пощади… — Живи, — выдавила из легких последний воздух Немайн и быстрым шагом пошла наверх, в свою комнату. Как только она миновала барда, тот потерял сознание. И не слышала, как Кейр радостно возгласил: — Так что эта самая та самая не та самая, а наша Немайн — самая та! На что Лорн ап Данхэм, заглянувший в «Голову» послушать баллады и свежие сплетни, задумчиво протянул: — Ходящие по стране боги — знак перемен. Я-то надеялся на кого-нибудь попроще. Ну могла ведь она оказаться кем-нибудь из младшеньких, могла! Дочерью или сестрой того же Артура, например… Так нет! Кейр, ты все еще рад такому знакомству? Тулла, что с тобой? Нельзя сказать, что на старшей дочери Дэффида лица не было. Было. Белое, аж зелёное. — Она… Я… — пробормотала Тулла, — она меня убьёт. Я ей на пороге комнаты миску со сливками оставилааа… И заревела. — Ну оставила, что за беда, — удивлённый Кейр взял невесту за дрожащую руку, — сида, конечно, предпочитает пиво… — Ты не понимаешь! Это я с намёком, чтобы не воображала. Спасительница, видишь ли… Ну и говорили же все… Врач, кузнец… Да и сама… Что ни вещи оборачивать, ни хвори лечить не умеет! Вот я, дура, и поверила — слабая она сида, волшбы не знает. А я, дура, поверила. Вот и думаю, покажу, что толку с неё, как с домового. А теперь она обидится, и меня сживет со свету… — Если это и правда Немайн, — утешил Лорн, — так просто песенку споёт. А если пожалеет город — то зарежет. И голову оставит себе на память… Впрочем, до утра ничего не произошло. А утром сида ушла из трактира. Завернула, на прощание, к уже занявшему обычную позицию за стойкой Дэффиду: — Меня не будет некоторое время, Дэффид. Дела. Комнату оставьте за мной. И ещё. У вас тут какое домашнее животное — хорек, кошка, поросёнок? Впрочем, не важно. Вчера я его оставила без ужина. Миску кто-то поставил около моей двери, я её пнула случайно и всё разлила. Покормите существо, а? И вышла из трапезной, закинув за плечо кожаный дорожный мешок и посох с крестообразным навершием. Не заметив, как трактирщик украдкой перекрестился. 2. Год 1399 от основания Города Перемалывая скопившуюся в голове информацию, как корова жвачку, Немайн шастала по окрестностям Кер-Мирддина, осматривая следы деятельности ирландских монахов. По счастью, те не стали хлопать дверью, и полностью рушить возведенный ими монастырь. Очевидно, рассчитывали вернуться. Шансы на это были неплохие. В Камбрии белого духовенства не водилось искони, монастырь в Диведе оставался один, и его закрытие привело к неофициальному отлучению королевства от церкви. Во всяком случае, в королевстве не осталось ни одного рукоположенного священника. Пока народ терпел, ожидая, что мудрый король что-нибудь придумает, а на крайний случай — повинится перед ирландцем-аббатом, и все вернется на круги своя. Если король окажется недостаточно мудрым, против него могут, почтительнейше и никоим образом не нарушая присяги, устроить мятеж. А то и пригласить в короли другого принца. Обычаи дозволяли и не такое. Так что монастырь был хотя и пуст, но сохранен. Все самое ценное вывезли монахи. Все полезное в хозяйстве растащила их бывшая паства. Стоя в бывшей трапезной, Немайн не чувствовала ничего, кроме гудения в ногах. И даже доски, закрывающие сложенные безо всякого раствора из плоских булыжников стены, содержащие не жалкие выписки, а полностью вывешенный, для лучшего запоминания, монастырский устав, не радовали. А ведь именно ради подобных крох знания Клирик сюда и тащился! Увы, дорога отняла все силы, а оснащенный увесистым навершием в виде кельтского креста посох исполнял разом роль и опоры, и обузы. Конечно, можно было купить лошадь. Клирик и намеревался это сделать, но вовремя вспомнил, что навыка езды на лошади у Немайн точно нет. А как увидел то, что в седьмом веке считалось дамским седлом, припомнил, что апостолы ходили пешком. Наградой за «ролевой» выбор стали восхищенно-жалостливые взгляды горожан, провожающие навьюченную для дальнего похода фигурку сиды. Того, что великая богиня войны не умеет ездить верхом, они, разумеется, и предположить не могли. О том, что можно взять какую-нибудь скотинку под вьюк, Клирик попросту не додумался. Отдувались, разумеется, ноги. На одном из привалов Клирик, шутки ради, решил измерить площадь своей ступни. И сосчитать удельное давление на грунт. Возникло у него подозрение, что изящные эльфийские ножки Немайн слишком уж малы, чтоб годиться для долгих переходов. Тут выяснилось, что мерить — нечем. Линейку в мешок с ролевым барахлом Сущность упаковать не удосужилась. С ужасом Клирик понял: множеству его знаний грош цена. Поскольку они привязаны к стандартной — для двадцать первого века — системе измерений. Метру, килограмму, секунде, градусу, радиану, молю, калории, амперу, канделе. Все прочие единицы измерения производные от этих. Но средства измерить ни одну из трёх главных базовых величин не было! Если бы можно было определить хоть одну! Клирик припомнил, как некий книжный персонаж остроумно вышел из такого положения, измерив собственный рост. Который знал с точностью до сантиметра, для тёмных веков не такой уж и плохой. По крайней мере, для большинства практических нужд такой метр вполне бы подошёл. Приём можно было б и повторить — одна беда, Клирик не знал роста Немайн! Ну, пигалица. Сам делал. Скрытая имитация ребёнка. Рост около восьми десятых среднеэльфийского. Около — потому как слайдер на глазок тягал. Поднапрягшись, можно было попытаться припомнить, каков средний рост эльфа в мире подземелий и драконов. Точность, конечно, вышла бы ещё та. И если Сущность воспроизвела все параметры аватары до отвращения буквоедски, то отношение разработчиков онлайнового мирка к бумажным изданиям ролевой системы, скорее всего, было не столь скрупулёзным. Хотя и с них могло статься. Так и не прийдя к решению, Клирик неохотно полез в палатку: спать. Свернулся в неудобной позе — и сердечко Немайн простучало ответ. Тук-тук-тук. Пульс. Нормальный человеческий — шестьдесят ударов в минуту. Удар — секунда. И точность неплохая — если в качестве секундомера использовать невозмутимого человека со здоровым сердцем. сида-эльфийка тут не годилась: её сердце билось слишком медленно. По ощущениям. Но ведь и ощущения тоже не остались прежними! Впрочем, найти подходящий живой хронометр было несложно. Тем более, всё равно нужна была колокольня. Или — колодец. Или… При всей кажущейся пустынности, Камбрия оказалась довольно плотно населена. Немайн постоянно набредала на фермы и хижины пастухов. В основном это приводило к пополнению каши в котле сиды свежими овощами и бараниной, а мешка — овсяной выпечкой и фруктовым хлебом. Иногда — бесплатно. Иногда — за мзду. Но в крове и пище ни разу не отказали. И обращались очень вежливо. На одном хуторе удалось подслушать считалочку про фэйри: Скажешь: «Нечисть» — ты мой враг. Жизнь твою забрать — пустяк. Скажешь: «Фэйри» — промолчу. Ну а после — подшучу. Скажешь: "Нету никого"? Не случится ничего. Скажешь: "Наш сосед чудной"? Уживусь вполне с тобой. Мало слово «Друг» сказать. Дружбу нужно доказать. Будешь вправду друг — тогда Дружба будет навсегда. В друзья к сиде пока никто не набивался. Немайн уже заметила, что дружба здесь накладывала большие обязательства, и неуловимо сливалась с родством и подданством. Так что, измеряя высоту западного, крутого берега реки Туи, сида не могла не попасться под любопытствующий взгляд. А чуть погодя — и разговор последовал. — Эй, славная соседка, что ты делаешь? Уже привычная картина: фермер в затрапезном. Темно-синий цвет одежды, башмаки из свиной кожи, плед висит на локте, спешно прихваченный с собой в качестве верительной грамоты. В городе такой выглядит совсем иначе. Там — даже в деловой поездке — работа чистая. Можно и себя показать. И перед кланом и королём нужно выглядеть благородным воином, а не перепачканным в земле крестьянином. Или, того хуже, пастухом. Разговаривать с фэйри и боязно, да надо. Может, пакость какую делает. Но совершенно не обязательно, что продолжит после беседы. Обидеть славный народец легко. А мстить фэйри способны не годами — веками. В то время, как часто достаточно просто извиниться. За спиной у мужа жена — рубашка узкая, поверх рубашка широкая, передник — дети прячутся за мать. Не захотела ни мужа одного отпустить — а вдруг приглянется соседке, да та его и заберёт? — ни отпрысков одних оставить. Детей-то воровать фэйри тоже любят. Куда больше, чем мужей. На лице, помимо беспокойства — досада. Что приходится стоять против чаровницы-фэйри ненаряженой и босоногой. Как должна себя вести сида, Клирик теперь знал. И вёл разговор именно так, как и положено было по легендам. — Бросаю камни в реку, добрый человек. Это земля твоего клана? — Моего клана и моя… Вон мой дом, поля. А зачем ты бросаешь камни, озерная? — Нужно. Успокойся. Вреда тебе не будет. Сейчас отправлю на дно ещё парочку, и хватит… Камень вместе с очередным ударом сердца Немайн ушёл вниз. Раз, два, три, четыре… Плюх! Пять. Отличный обрыв! Переменной высоты. Удалось найти место, с которого камень падает ровно пять ударов спокойного сердца Немайн. Оставалось: отмерить высоту веревкой с грузом на конце, да узнать частоту собственного пульса. Фермер с интересом наблюдал как фэйри пользуется ловчей веревкой. Нормальные люди ею стреноживают скот. Эта осторожно потрогала грузиком воду, и стала сворачивать снасть. — Ты что, агиску ловишь? Водяную лошадь? — Нет. Я ловлю метр. Коротко и непонятно — значит, в самый раз. — А это что — метр? — Хочешь помочь? Подойди сюда. Давай руку. Вот так… Занятно. Всё. Спасибо. При случае отблагодарю. Свернула скотью веревку, и двинулась от обрыва в лес. — Озерная! — фермерское семейство тянулось следом. — Я сказала: при случае. Случай ещё не наступил. — Так я не про то… Ты замуж не хочешь? У меня брат есть. Неженатый и хозяйственный. И добрый. Бить не будет. А Метр — это быка водяного так зовут? Немайн хмыкнула. Похоже, озёрные фэйри пасли водяных быков и лошадей. И считались выгодной партией для местных фермеров. Клирик зарубил в мозгу, вопрос: а как валлийцы со всем этим межвидовым скрещиванием вообще ухитряются воспринимають себя единым народом? Нацией? Вообще людьми? Это ведь похлеще многонационального советского народа! — Замуж я пока не хочу, — это чтоб не подумал, что фэйри цену себе нанимает, — Да и брат твой великой сиде, думаю, не пара. Подозреваю, умер бы от страха, узнав, кого ты за него просватал. — Не хочешь — не надо, земную девушку подберём. Но какая из тебя сида? Они-то ростом повыше будут. И покрасивше. Говорят, такую увидишь, сразу втюришься до изумления. И что-то я в тебя не влюблённый, озерная? — В семье не без урода. И неужели ты думаешь, что сиду можно полюбить против её воли? — Слушай, озерная, врать соседям нехорошо! Я ведь сейчас проверю, и будет тебе стыдно, — заявил фермер. Выставил перед собой кисти рук, загнув три пальца. — Сколько пальцев? — Ну, семь… — Клирик пытался припомнить хоть что-нибудь про «озерных». И какое отношение имеют распальцовки к определению вида фэйри. — Угадала, — объявила фермерская жена, — угадала. Ты на цвет её лица посмотри. Бледная. Не под солнцем живет. А личико хорошее, гладкое. И глаза как у Божьей матери… Озерная дева, кто же ещё. — В холмах тоже, небось, не солнечно… — буркнул муж, и загнутым оставил только один палец, — Извини за назойливость, соседушка, но интересно ведь. А теперь сколько? — Девять. А мне вот интересно, как тебя зовут. Соседей-то надо знать. Назовешься? Фермерша прикрыла рот ладошкой. Имя — главный компонент многих сглазов. И даже бытовое прозвище в руках сильного колдуна будет иметь немалую силу. А где видали колдунов могущественнее сидов? Но муж махнул рукой. — Великой сиде назову. Такая зазря не обидит. Но, для верности, скажи: сколько будет семь да ещё восемь? — Пятнадцать. — Ты взаправду сида! Прости за глупость, но всё, что я наверное знал, так что озерные девы умеют считать только до пяти… А я — Перт ап Реннфрю. Клан Вилис-Кэдман. Виноват, что сразу великую не различил. Вилис-Кэдман… Клирик что-то такое припоминал. Да и цвет пледа… — Привет тебе от Дэффида ап Ллиувеллина. Я у него недавно гостила. Не подскажешь, в какой стороне гэльский монастырь? — Там… Леди сида! Не сочти за дерзость, но новости мы раз в месяц слышим. В город и того реже выбираемся. А уж таких, как ты, и за жизнь можно ни разу не повстречать. Не окажешь ли милость, отобедав с нами? Отказывать — значило подтвердить, что сида обиделась. После чего все неприятности будущих десяти лет будут приписаны ведовству фэйри. Разделить трапезу — значило заключить мир. Не навсегда, и даже — не надолго. Но преломившим хлеб для новой вражды нужен хотя бы повод. Одна беда — национальная хлебосольность и разговорчивость валлийцев. Когда б в гости ни пришёл — уйдешь утром. — Рада бы, да у меня работа неотложная есть, — Немайн улыбнулась, — Да и у тебя, наверное, тоже. А вот завтра к вечеру — пожалуй, навещу тебя. И насчёт всей жизни — не зарекайся. Так что — до свидания. До вечера Клирик собирался ещё килограмм заохотить. С этим было уже не просто — а очень просто. Если исключить необходимость отпилить ножом и ошкурить небольшой деревянный кругляшок. Опустить его в котелок с водой. Дать немного поплавать. А потом измерить высоту смоченной части. Плотность воды — килограмм на литр. Плотность бруска — отношение объема к водоизмещению. Плотность умножить на объём — вес. Вот и первая гирька… Ещё немного механики, ещё немного вычислений, и выяснилось, что на грунт лёгонькая сида давит, как пресловутый «Тигр». Разумеется, при всём походном вьюке. Но у танков хоть катки не болели! Зато гнулись и перекашивались. Захотелось заполучить вот сюда в темновековый лесок морду художника, наградившего эльфиек ступнями такого размера, что у китаянок получался только путём вивисекции. Ходить бедняжки после "подрезания ног" и вовсе не могли. Немайн могла. Недалеко, недолго. И, желательно, без груза за плечами… Совсем в тоску вгоняла мысль о неизбежности новых марш-бросков. А они ожидались. Для основания монастыря нужно было еще очень и очень многое, и разрешение короля занимало очень скромную очередь. Для начала стоило окончательно определить место и придумать устав. От созерцания стены бывшей монастырской трапезной, а заодно и кухни, Немайн отвлек шорох, донесшийся со стороны единственного входа. Множество легенд о пробитых пастырскими посохами ногах (из которых Клирик наверняка знал только про святого Патрика и Ивана Грозного), свидетельствуют не только о готовности крестимых язычников (или неугодных посланников) терпеть эту самую боль, но и о боевом назначении подтока этих самых посохов. Лорн, принимая заказ на навершие двойного назначения, вовремя напомнил про подток, так что посох Немайн был опасен с любой стороны. Теперь, ухваченный возле навершия, он упирался подтоком в поджарый живот… самурая. Иначе воспринять этого могучего человека с выбритым — от уха до уха — лбом, пучком волос на затылке, в халате и сандалиях, Клирик не мог. И оторопел. Но после достопамятного ночного похождения, делать выводы не торопился. Пришелец, между тем, сделал пару быстрых шагов назад, и лишь потом дал себе труд удивиться. — И за что такой прием неласковый? — поинтересовался он, — Ты бы, дочь Дон, пыряло от моего живота убрала. Мне на тот свет рановато. Обеты не отпускают. Так что — зашибить не зашибу, а оглоушить могу вполне. Немайн тоже отступила и перехватила посох за середину. Превратившись из импровизированного эстока в булаву, в опасности он только прибавил, но выглядеть стал куда более мирно. — А ты зачем подкрадывался? — спросила Немайн, — И вообще кто такой? — У меня шаг такой, воинский. Тихий. Хорошо учили. На людях — нарочно приходится пришаркивать, бесшумность многим не нравится. Но кто же знал, что тут есть люди… Все ушли. А кто я такой? Великий грешник, обуянный гордыней — и бывший епископ этого монастыря… Который, как оказалось, очень нуждался в исповеднике. Грехов Немайн отпустить не могла. Да и были они отпущены, и не по разу. Зато, повесив на плечо малополезный против опытного воина посох, сида вытащила епископа за рукав рясы из-под каменных сводов на травку, усадила, примостилась рядышком и принялась слушать. Ни разу не перебив ровную речь, лицом и ушами она реагировала на каждое слово. И от этого епископу хотелось говорить еще и еще. История, и правда, была занятная. Епископ оказался не просто воином — в прежней, до пострига, жизни он был королем. Типичным ирландским королем, вассалом короля рангом постарше, неограниченным владыкой нескольких тысяч подданных. Его сосед, "тоже король", несколько лет откладывал все доходы на некое богоугодное дело. И, наконец, совершив путешествие на континент, привез оттуда Библию на латинском языке. Всю, целиком, в одном громадном томе. Гордыня и щедрость — греховное сочетание. Король дал почитать Книгу более бедному, но более ученому соседу. И при этом взял с того слово, что тот не велит снять с нее копию. Но любовь к знанию и упорство — сочетание хоть и достойное, но ничуть не менее разрушительное. Король Камлин — а именно так тогда звали знатока латыни — переписал Библию сам. Он обошел букву договора, но дух был нарушен. Третейский суд старшего короля дела не решил — в ирландских законах был прописан раздел любого имущества, но уж никак не права на копирование! В результате оба короля остались при своем мнении и дело закончилось войной. Битву Камлин выиграл, но зрелище поля, покрытого телами убитых по его приказу людей, разбудило совесть короля. Камлин отрекся от престола, принял монашеский постриг и дал обет крестить столько же людей, сколько по его вине погибло христиан. Вновь брать на себя власть, которой он так дурно распорядился в миру, королю Камлину, ставшему братом Теодором, очень не хотелось, но от епископского сана, позволившего спасать души человеческие не только лично, но и через посредство рукоположенных им священников, отказываться он не стал. Число обращенных язычников-пиктов и крещеных младенцев-камбрийцев росло быстро, обет выполнялся уже сам собой, и преподобный Теодор ослабил рвение. Что неизбежно привело его к падению более глубокому, нежели прошлое. Причиной стало послушание. Аббат, ведавший делами монастыря, поссорился с королем Диведа. И преспокойно перенес монастырь, успевший стать единственной опорой церкви в королевстве. За последние двадцать лет территория Диведа сильно уменьшилась — отец нынешнего короля, Ноуи Старый, выдал замуж нескольких дочерей, пораздавал земель в приданое, да и младших сыновей не забыл наделить уделами. Так что некогда самая могучая держава Камбрии съежилась до размеров едва ли не рыцарского манора. Старый валлийский монастырь святого Давида по весне загорелся от молнии. Монахи решили: Бог послал им знак, что они засиделись на месте. Собрались и ушли. Все остальные монастыри оказались за новыми границами. Когда епископ Теодор осознал, сколько невинных младенческих душ, не крещенных вовремя, может по его вине отправиться в ад, ему ничего не оставалось, кроме как немедленно пуститься в обратный путь, чтобы рукоположить на скорую руку нескольких священников. Хоть каких. В конце концов, святой Патрик поступал именно так. Когда епископ высадился на берег Диведа, до него дошли странные вести о том, что в столицу королевства явилась фэйри в монашеском облачении. Епископ забеспокоился. Сошел с тихоходного парусника и купил себе лошадь. Пара дней в седле — и ему рассказывали о сиде, совершающей чудеса. Перед самым Кер-Мирддином он слышал уже про Неметону, Немайн, Морриган и Аранрод. В оставшемся без священства королевстве происходило страшное и непонятное. Его преосвященство вспомнил, что некогда был воином, и поднял коня в галоп. Город, по счастью, стоял на месте. Жители предместья выглядели удивительно счастливыми для жителей отлученной, пусть и неофициально, земли. Епископ остановил коня, делая выбор. Сунуться сразу к королю или сначала собрать слухи? А вдруг король будет неласков? При уходе-то заказал возвращаться, кроме как по торговым делам на ярмарку, и тяжким гневом угрожал. Становиться мучеником Камлину было рано… И он повернул коня к гостинице. Там тоже веселились — но сумрачно. Лорн ап Данхэм, старый знакомый, цедил сквозь зубы сидр, явно намереваясь надраться в стельку. Трактирщик, по работе, был трезв как стеклышко, и сердито косился то на старшую дочку, то на младшего отпрыска скотовода с холмов, что поставлял в "Голову Грифона" баранину. Ветеранский клуб молчаливо смаковал пиво, стараясь не глядеть на пустое кресло у огня. — Кто умер? — спросил епископ. — Все здоровы, — буркнул трактирщик, — все живы, всё как обычно… Только молоко с яйцами не помогло. Придется мне Туллу вон за того оболтуса выдавать. Обвенчаешь? Что ж — свадебный пирок, хмель рекой, вольные речи между своими — лучший способ узнать городские новости. Лица светлеют, даже кузнец Лорн разгладился лицом. И язык развязал. — Ваша Немайн, наша Неметона. Сама, сама. Сразу не узнал. Ты пойми — она человеком быть пытается. Тихая, вежливая. А норов-то внутри. Как бард запел на нее хулу, проступил. Краешком. Это она еще петь не стала… Так пугнула. Вот и стали с ней носиться, как с огнем. Знаешь, как на ладьях: кругом все смоленое, искра из фонаря наружу — и выбирай: гореть или тонуть. Ну, она заметила, конечно, и обиделась. — И что? — Ушла. А что ей делать оставалось, скажи? Она сама поняла, первой. Знаешь, как в первый день было? Все перед ней на цыпочках ходят. Глаза бегают, голоса дрожат, коленки подгибаются. Кланяются, любое слово поддакивают. Сладкие, будто патокой смазали. Ну, монах латинский не испугался — так он и не знает ничего о народе холмов. Нормально себя только Кейр вел — и тот как штырь железный заглотил. И только попривыкли — начинай сначала! Только хуже. Ну, она же чует. Но зла не затаила, убедилась, что всё плохо — ушла. Пешком. Великая сида. На плечо фурку с мешком, как солдат, в руки — посох. А платила за посох с киркой золотом. Настоящим, не листвой зачарованной. — А ты? — А я… Ну, поначалу вроде держался. А как узнал, кто она — не лучше других стал. Все понимаю, — но страшно ведь! Ходит по Кер-Мирддину древнее нечто, способное угробить всех обитателей даже случайно. По неловкости. Или под настроение. И так потом руки дрожали. День работать не мог, все заготовки запорол. Хорошо, не покалечился. И так весь город. Я вот думаю — не уйди она, и мы б сами себя так отделали… Безо всякой сидовской волшбы. Епископ Теодор кивнул. Неизвестно, до чего дело могло дойти. Всё зависело от силы загостившегося божества. Иное могли попытаться изгнать или прикончить — кельтские боги смертны. Иному — начать приносить жертвы. А от иного — бежать, бросив город. Причиной окончательного выбора, могло послужить что угодно. И все-таки, прежде чем озаботиться спасением дальней души, следовало озаботиться душами ближними. — Как все, — заметил епископ, — это не оправдание. «Все» вон, на Пасху "Распни его!" кричали. Душа-то у каждого человека есть, какая ни грязная, а у толпы — нет души. Ну, тебя хоть совесть теперь ест, — подсластил пилюлю, — а многих и нет. Ты хоть понимаешь, чего вы натворили-то? Что она сделала дурного? Склеила пару надломленных юных судеб? А заодно не дала согрешить до свадьбы. Наказала бродячего барда за языческие песни сильным испугом? Так поделом! Тому, кто Немайн для забавы спеть просит, надо сразу язык вырывать! А как увидела, что в городе её еле терпят — ушла. Епископ Теодор махнул рукой. Сердце снова тревожно ныло. Он чуть-чуть не совершил очередную ошибку! Разминулся с адом всего на сутки! Ведь мчался спасать город — и наверняка напал бы на языческую богиню войны, чтобы защитить от нее Кер-Мирддин. А нужно было поступать наоборот. Большой беды не случилось. Случилась огромная. Горожане, как не крути, обидели богиню. Совсем не добрую. Триста лет в язычестве упорствовавшую. И вот, когда, приняв истинную веру, смирив грозный норов, она вышла к людям… Полуязычники ее оттолкнули. Теперь она бродила в холмах, и ангелы бились с демонами за огромную душу. Демоница — или святая. Третьего пути у детей Дану не было. Раньше она откладывала выбор. Но — время пришло! Епископ был настоящим ирландцем. А значит, здорового упрямства ему было не занимать, да и конь у него был хороший. Четыре ноги — больше, чем две. И если грозная Немайн намерена ходить пешком, то Камлин ее догонит! И хотя бы посмотрит на сестру святой Бригиты. Перехват оказался делом непростым. Немайн упорно предпочитала нехоженые пути и козьи тропы. Всякий раз Камлин опаздывал, настигая только рассказы крестьян и пастухов, и все ярче перед ним вставал образ неуловимой богини. Острые, как морда хорька, черты лица, высокий, но постоянно охрипший голос. Огненная грива волос неряшливо отромсана чуть выше плечей, зачесана назад. Темный бесформенный наряд. За спиной — мешок. В руках — маленькая, словно игрушечная, кирка. Которой сида колет камни и ковыряет холмы. Кусочки и комочки отправляются в мешок. Нормальные монахи так место для монастыря не выбирают, но что может взбрести в голову той, для которой жизнь в холме куда привычнее жизни на холме? И всё-таки Камлин добился своего. Да, Немайн оказалась немного не такой, как рисовало воображение епископа. Волосы не отсвечивают огнем — наливаются темным соком молодых почек ольхи — её священного дерева. Лицо скорее круглое, чем острое, и лишь глаза, что постоянно щурятся, придают сиде хитроватый вид. И через напускную шаловливость всё равно сквозит нечто… бездна столетий, стылая, как осенние дожди. Немайн верх Ллуд относится к первому поколению рожденных на земле. Как Каин и Авель. Даже не глядя на огромные уши, которые, не просвечивай они на солнце нежно-розовым, Камлин мог бы и за рога принять, перепутать это создание с человеком невозможно. Живой ужас, черные крылья битвы, оборотень-стервятница. Сидит рядом, стрижет ушами, как жеребенок. Слушает. Камлин возрадовался, что отринул гордыню и рассказал сиде историю своих грехов. Воистину блаженны нищие духом! Милостыня сочувствия отвлекает от собственных горестей, и злая обида, горевшая адским пламенем в глазах сиды при встрече, сменилась искрами приязни. Клирик, и правда, был рад. Начал-то с наигрыша. Решил изобразить детскую непосредственность. Но — увлёкся разговором, и понемногу позабыл про игру. Епископ оказался человеком с сильной логикой, да и в душах читал, как сам он не смел и надеяться. Объяснил поведение горожан. Отвлек от гудящих ног и грустных мыслей интересной байкой, скорее всего, почти правдивой. А под вечер — помог развести костер, и глазом не моргнул, наблюдая позорище — женщину, не умеющую толком управиться с огнивом и трутом — для зажигательного стекла к тому времени было уже слишком поздно. И доброжелательно отвечал на самые глупые вопросы. Камлина эпизод с разжиганием огня окончательно убедил — Немайн именно та, за кого ее приняли. Неспособность развести огонь — и где, спрашивается, искать настолько рафинированную аристократку, что хотя бы додумается это подделать? Багрянородную базилиссу в Константинополе? Тем более, Немайн разводить огонь действительно не умела. По крайней мере, епископ льстил себе мыслью, что человеческое притворство он видеть научился. Зато дрова собрала и костер сложила — правильно, и заранее, не дожидаясь темноты. Вывод: прежде она разжигала огонь иначе. Щелчком пальцев, движением брови, инвокацией — какая разница? Потом начался разговор о будущем строительстве и хозяйстве. Сида снова показала свою суть. То есть что, где и когда сеять, какие земли отвести для овец — не понимала ни бельмеса. Епископ вспомнил прежнюю должность короля, и подробно рассказал, как и что. Немайн внимательно слушала. Да, Камлин больше рассказывал о том, как землю мерить и делить, чем как ее возделывать, но Клирик подозревал, что искусных землепашцев на свете куда больше, чем толковых королей. А Камлин был именно толковым. Его маленький народ твердо верил в мудрость и благоразумие короля, и тот много раз доказывал оправданность этой веры. В конце концов, даже злополучное сражение за книгу он выиграл практически без потерь. Со своей стороны. Зато о том, что такое земля как источник сырья, строительный материал — и оборонительное сооружение, Камлин никогда не задумывался. Немайн говорила, и перед бывшим королем вставал таинственный мир подземных рек и ручьев, способных утолить жажду и предотвратить подкоп, покрыть склоны холмов льдом или предательски засосать человека. Мир, в котором не мертво ждут урочного часа — терпеливо растут, зреют, а иногда болеют и гниют самородки и руды, скалы и пески, озера и острова. Так что сида искала для поселения именно холм — «сид», от которого и пошло нынешнее имя ее народа. Только поселиться собиралась не внутри, как фэйри, а на вершине, как человек. И холм видела крепостью. Так что первое попавшееся место её не устраивало! Когда Камлин предложил использовать бывший ирландский монастырь, сида очень серьезно поблагодарила. Очень искренне извинилась. Потом объяснила, что для заполненного здоровыми и неплохо вооруженными мужчинами поселения ирландский монастырь был, действительно неплох. С такими насельниками любая деревня, будучи оснащена каким-никаким тыном и нормальным караулом, будет хорошо защищена! Но ей-то, сиде, придется основывать женский монастырь. Женщины вообще немного хуже воюют. Руки, можно сказать, коротки. Клирик точно знал, что ему нужно. И знал, что Камбрийские горы такими местами изобилуют. Геология как наука родилась именно в этих местах, и все классические примеры были родом отсюда. Преимущество, о котором он не подумал, когда выбирал Уэльс в качестве нового места жительства, и которое всплыло из рядов забытых с третьего курса аксиом в тот вечер, когда на полу "Головы Грифона" валялся седой бард, а сам он сидел в комнате этажом выше, зажав в руках чашу с водой. В чаше плавало отражение ужасной сиды. Вода покачивалась, шла волнами или зыбью — и симпатичное личико превращалось в морду монстра. Вот тогда он и принял решение — следующее пристанище Немайн будет крепостью. Неприступной крепостью. Которой он подберёт такой гарнизон, чтоб вернее псов и тверже камня. А заодно — вспомнил, что силур, девон, ордовик — это рядышком. Кельтские племена, ставшие под напором извне одним народом. А уж кембрий лежал точно под ногами. Но знать примерно — не знать точно. Да и месторождение, отличное по меркам девятнадцатого века, по меркам седьмого могло оказаться непригодным к разработке. Вот и пришлось искать не столько место, пригодное для строительства, сколько материалы — известь и гранит, глину и лес, а с прицелом на будущее — уголь и железо. И как раз хотел начать объяснения, что и как нужно строить, когда недоумевающий епископ задал вопрос: — А почему бы тебе не основать общий монастырь? И женский и мужской разом? сида сначала покраснела. Потом закрыла рот руками. А потом ну хохотать! До слез, до колик. Чуть не задохнулась. Отдышалась, отряхнула с лица соленую водицу. — Спасибо, — сказала, — славная шутка. Давно так не смеялась. И не плакала… Говорят, женщине нужно время от времени плакать. Так лучше с веселья, правда? Вот тут епископ Теодор понял — что бы там ни говорили легенды, нравы у сидов были строгими (*Были тогда совместные монастыри. И женатые монахи. Так что сида на этом фоне ортодоксальная пуританка). Очень строгими. Откуда только детей брали… Болтали об интересном — дотемна. Но всё время епископу казалось — что-то с Немайн не в порядке. Потому — он вызвался сопровождать позёвывающую сиду в её странствиях. — А закончился мой поход, — огорошила его Немайн, — с утра двинусь обратно в Кер-Мирддин, к королю. Просить холм в лен. Ах, да — меня в гости пригласили. Не знаю, что и делать: и нахлебника с собой приводить неловко, и платить за ужин в гостях некрасиво. И хозяева небогатые. — А что они за люди? — Какая-то родня Дэффида, что "Голову Грифона" в столице содержит. Клан, по крайней мере, один. — Да, эти гордые, — согласился Камлин, — У половины в роду боги, у всех — вожди. Спят — с луком в обнимку, пашут — с мечом на боку. Но от тебя деньги возьмут и от меня тоже. Только нужно не заплатить, а пожаловать. В знак расположения, или ещё как… Благородному воину не зазорно принять подарок от вождя — а золото и серебро — и есть кесарево… Костёр прогорел, осмелевший от отсутствия дыма гнус зудел уже в опасной близи. Конечно, Уэльс не побережье Белого моря. Тут незадачливого путника вряд ли сожрут насмерть — в практике Клирика таких случаев было аж два — но меры принять стоило. Тем более угли — это и есть главное в костре. На углях устроился котелок, в углях — мясо. — Деньги в подарок — это пошло, — размышляла вслух сида, хлопоча над ужином, — по крайней мере, только деньги. Знак недостаточного внимания к человеку. Те же короли часто жалуют оружие, перстни, шейные цепи и прочие кольца в нос… — Ну, разве что пикты, у них ещё не такое бывает, — вставил епископ, — но даже англы не настолько дикари, чтобы вставлять в нос всякую гадость. Нос нам дан Господом, чтобы дышать и различать запахи. Кстати, судя по аромату — мясо готово. — А уши — чтобы слышать. И что-то я не видела в Кер-Мирддине женщин без серег. У некоторых по три в ухе… Эй! Преосвященный! Ты себе аппетит фруктовым хлебом не собьёшь? А то у меня в котелке простецкая перловка. Всё лучше, чем овсянка! Которую я не терплю с детства. А ничего другого в Камбрии и нет. — А что должно быть? — перед глазами Камлина как наяву стояла сцена: нерожденная праматерь сидов, великая Дон, сложив серые крылья за спиной, пичкает овсянкой маленькую дочь. Ложку за маму, ложку за папу, за Ллуда, короля, мастера на все руки, одноглазого поэта, которого, под именем Вотана, многие саксы почитают как языческого бога. На дворе седая древность, Цезарь не родился, Бран Благословенный в поход на Рим собирается. Тот самый, в котором Вечный город спасут гуси… — Рожь. Пшеница. Гречка, — охотно перечислила сида всё, что в Уэльсе не сеяли, — Даже рис при римлянах наверняка привозили. Кстати, гречиха должна тут неплохо вызревать. Нет, ваше овсяное печенье — это хорошо… И пироги… Но из напитков: компот и пиво! И всё. Ни чая, ни… Стоп! Вот и подарок. Помимо денежки. Рецепт! Да какой нужный. Подделка, конечно, но всё равно… И о мясе — я думала, это только англы так готовят бифштексы: "Знакомься, говядина, это уголёк. Сэр уголёк, позвольте вам представить леди вырезку…" Я предпочитаю прожарку до хруста и корочки. — Мы, ирландцы, обычно мясо варим, — сказал епископ, — и отнюдь не в одиночестве. — Ирландское рагу? — Клирик вспомнил "Троих в лодке", разом и фильм, и книгу. — И оно тоже… Когда Теодору довелось запустить ложку в котелок, так обнаружилась отнюдь не простая перловка, а ядрёная смесь из ячневой крупы, бобов, лука, да ещё и сдобренная перцем. То ли сида побросала в котёл всё подряд. То ли нарочно приготовила варево, служившее пищей римским легионерам. Ну а какой ещё ужин должна готовить богиня войны, в походе? Что делает маленький человек, сдуру или в шутку зазвавший в гости сильного мира сего, когда тот вдруг принимает приглашение? Если не впадает в ступор? Когда это валлиец — начинает напропалую хвалиться. Главным образом перед теми, кто в состоянии оценить знакомство. Лучше всего подошли бы друиды, да вот беда: Перт ап Реннфрю не знал ни одного. Зато водил знакомство с ведьмой. А десять миль верхами для распираемого желанием поразвыпендриться человека — не расстояние. Тем более, что колдунья приходилась племянницей одному из старейшин клана — да и дорожка была накатана. Ведь если человек болел, дорог было две: в столицу к мэтру Амвросию или к ведьме. Фермеры не делали разницы между наукой и суеверием. Зато точно знали — с раной лучше к врачу. С внутренней хворью — к ведьме. А молитвы — это вовсе отдельно и само собой. Звали ведьму Анной, и ни одно нехристианское прозвище так и не прилипло. От классической сказочной ведьмы у неё был только цвет волос, да и тот время от времени исчезал у корней. Тогда колдунья принималась варить луковую шелуху. В остальном — благородная дама. Уже дважды замужняя — её первый не вынес, что главный доход в семью приносит жена, и ушёл в наемники к мерсийскому королю Пенде, старому союзнику Кадуаллона. В трёх битвах выжил. В четвёртой сложил голову. Второй раз Анна сразу поставила условие: главная в семье — она, всё нажитое вместе имущество — её. К тому времени у неё была репутация уже та, и новый муж принял правила не то, что безропотно — с гордостью. Да и Анна всем говорила, что её второй, хоть и бедный — зато храбр да умён. Храбрей и умней жены. А это ли не главное? Ведовство Анны происходило от сидов: у прабабки был любовник из холма. Ну как тут не уесть колдунью! Мол, ты о сидах только рассказы слышала, а ко мне они на огонек заглядывают. А самая из них разсамая и вовсе сулила отблагодарить. Вот, мол, попрошу сыновей в лекарское обучение взять. Глядишь, мои твоих за пояс-то и заткнут! И не перегни Перт в злорадстве палку — глядишь, ведунья бы повздыхала, да и постаралась сама поладить что с сидой, что с её учениками. А так — затаила. От приглашения — не отказалась. Зато наварила полную склянку злейшего средства от фэйри. Любое существо без бессмертной души боялось этого отвара пуще святой воды. Нет, ничего смертельного. Ядам её прабабушку сид не учил. Но даже от попадания нескольких капель состава на шкуру — у фэйри возникала зудящая боль. Так говорила мать. И это, разумеется, была правда. Этим средством Анна безотказно выводила боггартов, жирней, и лизунов, расшалившиеся шелковинки разбегались от одного запаха, а эллилов прострел проходил, независимо от наличия в округе самих эллилов. Так что несколько капель в питьё сиды должны были вусмерть рассорить её с бахвалистым хозяином. И если глупый ап Реннфрю ничего не напутал и связался действительно с великой… Анна аж зажмурилась от удовольствия, представив себе какое веселье устроит нахальному соседу богиня, у которой на пиру прихватит живот. Ферма ждала сиду. Гостей созвали — душ двадцать. Принарядились, приготовили вкусненького: день стал последним не только для нескольких баранов. Ради почётной гостьи досрочно расстался с жизнью молочный поросёнок. Запахи Немайн уловила едва не за милю. — У нас поста сейчас нет? — поинтересовалась она, принюхиваясь, — Запахи скоромные. А вообще-то, сегодня четверг. — Мы путешествуем, следовательно, не можем быть переборчивы в пище, — епископ улыбнулся, — но вот за хозяев придется основательно помолиться. Дом Перта снаружи выглядел симпатично: белёные стены, крыша крыта пластинами сланца. Клирик оценил изобретательность камбрийцев — местные сланцы — один из характернейших представителей анизотропных минералов. То есть камень, обладающий при разном положении разными свойствами. Сланец любил раскалываться на ровные и прочные пластины — и ему нашли прекрасное применение. В качестве черепицы. У камня был один недостаток: насыщенность углеводородами. В случае, если такой крыше ударит молния, получится очень нехорошо. Увы, при местных расценках на металлы громоотвод представлялся немыслимо дорогим удовольствием. Внутри дом оказался… Хлевообразным. Солома на земляном полу. Круглый стол, посередине — в дырке — жаровня. Пылающая и не дающая вкусностям остыть. Первым потрясением для Анны стало появление сиды под ручку с епископом. Причём фэйри выглядела как бы не монашкой. Не хватало только покрывала христовой невесты. Зато пастырский посох несла именно она! Хозяйка заметалась, не зная, кому поднести "долю героя" — в данном случае, молочного поросёнка. Анна улучила момент и капнула на поросёнка из склянки. Епископу состав повредить был не должен. В самом худшем случае очистил бы кишечник. Жена Перта, так ничего и не придумав, поставила блюдо перед обоими гостями — пускай сами разбираются! Среди воинов в таких случаях обычно начиналось смертоубийство, и Анна внутренне замерла, ожидая битвы богов. Но преосвященный Теодор галантно подвинул блюдо сиде. Та отхватила ножом полоску мяса и вернула поросенка епископу. Который с ним и покончил. Возможно, сиде не досталось ни капли из того, чем ведьма сбрызнула мясо? Больше ушастая ничего не ела — говорила, не влезает. Зато болтала за четверых. Вызнавала о белой и красной глине, спрашивала, где в древности жили разные племена. Когда поинтересовалась, нет ли в округе камней с вот такими маслянистыми прожилками — Анна припомнила, где последний раз видела масло эллилов, и рассказала. Сида перевела на ведьму глаза и уши — и та опорожнила в почти выпитое пиво сиды пузырёк со средством от фэйри. сида, не глядя, отхлебнула из кружки. В которой вместо пива оказался травяной чай… Причём знакомый. В детстве Клирику доводилось этим полоскать горло. Зверобой! Припомнилась известная история с попыткой отравления Джорджа Вашингтона помидорами. Или это вместо пургена? Немайн встала. Прихватила посох посередине древка. — Интересная шутка, — ледяной тон, уши прижаты к голове, глаза щёлками, — умысел был, понимаю, на смертоубийство? То, что у меня в кружке — противовоспалительное, вяжущее, ну ещё запах изо рта убирает… Ничего смешного. Значит эффект ожидался не забавный… Епископ понюхал кружку, окунул в неё палец, облизнул… — Зелье причиняет тяжёлые мучения всем существам, не обладающим бессмертной душой, — сообщил результат экспертизы, — Эй, ведьма, почему на меня так смотришь? Я ирландец, и я бывший король, а всякий ирландский король немножко друид. И я епископ, а значит, кое-что понимаю в душах. Твоя ведь вина? Покайся… сида была настроена менее благодушно. — Значит так, — сообщила она, — я выпила зелье. Яд — пусть и не смертельный. Первая вина — на хозяине. Перт, вот он, твой случай. Забирай. Ведьма! Кто б не шутил, а зелье я выпила твоё. Будет справедливо, если ты выпьешь моё. Любезный хозяин! Мне нужна жаровня, котёл, ручные жёрнова, ведро воды и мешок ячменя. Жаль, мешок с травами на сохранение в городе оставила, у мэтра Амвросия, и цикория нет. Ну, да и так обойдемся. Анна поняла, что до вечера не доживёт. А если доживёт, то весьма об этом пожалеет. Сида помянула цикорий — вернейшее средство для порчи девиц. Ведунья давно девицей не была, но что может женщина из народа холмов — даже не представляла. Семейные предания на этот счёт были страшны и расплывчаты. Епископ Теодор пытался отговорить сиду от совершения волшбы, то куда там! — Знахарка — моя, — объявила она, — Или в Камбрии умысел наказывать не принято? Что говорит римский закон о покушении на членовредительство? Вот-вот. И это не колдовство. Просто готовка. Заморачиваться с просеиванием и промыванием зерна Клирик не стал. Не в этот раз. Результат был нужен быстро. Так что зерно полетело на жаровню, по-старинному воздвигнутую посередине стола. Перемешивать посохом было неудобно. Зато когда преосвященный Теодор расслышал, что Немайн бурчит под нос, широченно разулыбался. Клирик нарочно читал молитвы о здравии — латынь звучит солидно и страшно. Для всех, кроме епископа. Который уже оценил шутку. А ведьма вместо латыни знает ирландский… Прожарив зёрна, сида взялась за жернова. Тяжёленькая кофемолочка! Мука выходила почти чёрной. Анна оглянулась на мужа. Может, спасёт? Взрослых мужчин под крышей четверо, да сида стоит одного. Но и Анна — не меньше, чем половины. А и надо всего — вырваться за двери, к лошадям. Но — муж стоял белее мела, глаза навыкат… Неужели пропадать? Клирик догадывался, что епископ сообщает на ушко пастве. Имя. Если хватило барду, почему фермеры должны оказаться крепче? Сочтя, что намолото достаточно, Немайн засыпала порченую муку в котелок, осторожно залила водой. Поставила на огонь. Понемногу на поверхности начала собираться бурая, ядовитая пена… Поплыл дурманящий запах… — Я же имею право на суд Божий? — спросила Анна у епископа, — Я неплохо управляюсь с копьём. Согласна даже одну руку сзади привязать… Если сочтёшь, что сида меньше ростом. Надежда… Вдруг на исчадии холмов грехов столько, что высшие силы простят ложь и злоумышление, лишь бы покарать мерзавку? Но епископ безразлично бросает, как про погоду: — Не советую. Будет очень некрасиво. И — против всякой пристойности. Суди сама. Вот ты на земле валяешься — с дыркой в брюхе, воешь, кишки выпали, воняют, юбка задралась. Сида тебе ворот разорвала, сиськи на трофей отрезает. При мужчинах… Потом голову. Или наоборот? Давно не судил женских поединков насмерть, Бог миловал. Ты ж понимаешь, что будет именно так. Права-то Немайн. — Стервятник всегда прав… А при чём тут Немайн? — А вон, при котле с варевом, следит. Немайн верх Ллуд. Знакомься. — Боженьки… — Вспомнила? Так и помолись, авось услышит. Пена над варевом начала стремительно подниматься. Сида сдернула котёл с огня, тяжесть качнулась в руках, черной жижей плеснуло на пол. И ничего, солома не задымилась. — Готово. Пить лучше горячим. Анне — тебя так зовут? — первой. — А кому ещё? — осторожно поинтересовался хозяин. — А всем. Это ж не яд и не зелье. Просто напиток из холмов. Только готовить я его толком не умею. Так что, если вышло невкусно — пусть отдуваются ведьма и стряпунья. И ещё: не понравится — приготовьте сами. Может, у вас рука полегче. Анна отхлебнула. Было слишком горячо, немного горько — но вполне терпимо. Конечно, чтобы пить такое для удовольствия, нужно быть очень странным существом. Например, сидой. — Гордишься, что добренькой стала? — спросила знахарка, — Вместо отравы подсунула просто гадость. — Я не добренькая. Я добрая. Кто будет вместо тебя лечить людей? Но больше на снисхождение не рассчитывай. И, кстати о гадости. Что-то ты не плюёшься. Перт гаденько хихикнул. Немайн между тем плеснула варева себе в кружку. Сделала глоток. И мечтательно закатила глаза, показав краешком синеватые белки. Анна была права. Получилась сущая гадость. Если сравнивать с любимой его робустой. Лично жаренной, лично молотой, варенной в нормальной джезве… И всё-таки это была гадость, похожая на кофе! Которое здесь и сейчас не купить ни за какие деньги. Потому, что арабы ещё не пристрастились к напитку. А возможно, и вообще не придумали… Так что придется довольствоваться суррогатом. Но в следующий раз добавить цикорий. Камлин вёл коня в поводу. Навьюченного походным скарбом Немайн. — Люди… — бурчала под нос сида, лаская ладонью древко посоха, — бритые обезьяны. Чем больше их узнаю, тем больше люблю простые вещи. — А народ холмов лучше? — ехидно поинтересовлся Камлин. Про то, почему сравнение произошло именно с экзотическими африканскими тварями, которых он и не видел никогда, не задумался. Так обзываться даже менее обидно получается. Вот, например, "отродье крокодилов" — отнюдь ведь не "собачьи дети"? — Хотелось бы думать, что да. Хотя бы в среднем. Чувствовал Клирик себя удивительно хорошо. Без груза на горбу шагать куда как легче. Что же касается окружающего мира — да и мира в общественно-церковном понятии, то решение принято. А обсуждение монастырского строительства с опытным человеком приносило хорошие идеи и совершенствовало планы. Епископа смущало другое. Во всех построениях Немайн была какая-то трещинка. Сформулировать — не мог. Неувязка раздражала, как соринка в глазу, и так же была невидима. Пока Теодор вдруг не понял: она невидима потому, что он принял главную идею — о том, что Немайн, как и Бригите, нужно строить монастырь. Но — сида много говорила о ремёслах, торговле, иной мирской суете. Многое — об учебе и распространении знаний, о войне, об устройстве государства и церкви. И совсем ни слова — о молитве. Камлин остановился. — Немайн, а зачем тебе монастырь? Богу можно служить по-разному… Построй город. Кейр после свадьбы остался в столице. Тестюшка настоял. Оно и верно — сыновей-то у него нет, дело придется зятьям оставлять. И раз уж выдал старшую за хуторянина с холмов, так и взялся натаскивать его на городское хозяйствование. Впрочем, учить пришлось не с нуля и не всему. Торговаться парень уже умел здорово. И успел уменьшить расходы тестя едва не наполовину. Просто скупив у заезжих купцов именно то, что нужно хуторянам. Все-таки Дэффид ап Ллиувеллин был потомственный горожанин, и о нуждах сельских жителей представление имел по их же запросам. Ну как тем было не слукавить? Зато с другими навыками у Кейра были сложности. Например, со счетом. В эпоху натурального обмена вычислений при торговле приходилось делать едва ли не в несколько раз больше, чем при расчете деньгами. От быстроты и точности зависела прибыль, от прибыли — качество жизни семейного теперь человека. Так что Кейру приходилось тренироваться, сидя за абаком и гоняя по расчерченной квадратами доске раскрашенные деревянные кругляки. За этим занятием его и застало второе явление Немайн в Кер-Мирддине. сида вернулась. Вечером, а скорее ранней ночью, постучала в дверь. Клирик не то, чтобы особо таился, но заявился в час, когда большинство обывателей уже спят, не желая фурора и глазения. Стража, не пикнув — и не посмев требовать с богини мзду, пустила ее на двор. Войдя, Клирик поприветствовал общество и устроился в своем кресле у огня. — Хозяин, — кричать или хотя бы повышать голос ей теперь требовалось еще меньше, чем в прошлый раз, — мешок с образцами — в мою комнату. Кстати, за нее все еще заплачено. Ещё: подготовь завтра с утра баню. И поставь в комнату самую широкую емкость с водой, какая есть. Вместо зеркала. Надо привести себя в порядок. Не идти же к королю растрепой? — Нашла место, леди Немайн? — спросил Кейр. — Точно. Лучше и быть не может, — Немайн щурилась на огонь, и вид у нее был совершенно домашний, — Холм высокий, футов пятьдесят. Хорошая такая глина поверху, внутри — песчаник. У подошвы, что интересно, почти то же самое — футов двенадцать глины, потом трещиноватый песчаник. Притом водоносный. Если там ров вырыть, он получится сухой. Но подкоп вести нельзя — и в камне долбиться тяжело, и водой будет заливать. — Так наверху ж воды не будет! — заметил трактирщик. — Будет, если колодец пробить. Шестьдесят футов в глине и песчанике — это совсем немного. Не гранит! Так что — вода будет. Хотя и солоноватая — море недалеко. Лес рядом есть. Камень — есть. Строиться можно. Дорога неподалеку — хорошо. Река неподалеку — хорошо… Ну, а главное — преосвященный Теодор благословил на служение. — Так ты теперь матушка Немайн? — Не угадал. По-прежнему «леди». Или "леди сида", как вы любите меня называть. Хотя и мое имя поминать всуе — не грех. Я остаюсь в миру. Мы с преосвященным Теодором решили, что так правильнее. По крайней мере, пока. — А монастырь? — Будет. Вернее, будет крепость. Чего-то вроде Круглого Стола. В конце концов, Господу, принесшему меч, можно служить не только молитвой. — А сам-то епископ где? — Уехал назад. Но — еще заглянет, к ярмарке. Поставит нескольких священников и нового епископа поприветствует. Немайн зевнула. И тут увидела доску с фишками. — Это что за игра? — Это абак, я на нем считаю. — Ааа… А шахматы у вас тут водятся? Шахматы водились. Но половина фигур ходила не так, как Клирик привык. Слон, например, прыгал через одну клетку. За ферзя, ставшего ходить только на одну клетку по диагонали, было особенно обидно. Пока приноровился, проиграл Кейру две партии. Тот задрал было нос — шахматная игра в Камбрии считалась занятием благородным. А обыграть богиню… Такое случалось только в сказке. В одной. Кейр припомнил забытый с детства сюжет. Там главным действующим лицом был бог мужского пола. Который сначала поддался… Потом поднял ставки. И выиграл у ирландского короля жену. — А на что мы играем? — на всякий случай уточнил Кейр, в третий раз расставляя фигуры. — Мы тренируемся, — сообщила сида, и брезгливо дернула ушами. Как если бы не в шахматы играла, а нужник чистила. Кейр понял — тренируется. Проигрывать. Конечно, у короля Гулидиена пока нет жены. Да и невеста его сиде, наверное, даром не нужна. Но мало ли что можно выиграть у короля? Клирик приглядывался к поздним завсегдатаям «Головы». Епископ, сказав в одной из бесед, что если заглядывать в Кер-Мирддин часто, но ненадолго, горожане привыкнут, не солгал — особой нервозности не было. Хотя избыточная предупредительность пока оставалась. Для верности Клирик перекинулся с некоторыми приветствиями и шутками, слил Кейру еще одну партию. Наконец, решив, что кратковременный визит Немайн жители Кер-Мирддина перетерпят, отправился спать. Сон пришел сразу, и на этот раз сначала раздался голос: — Говорит Сущность. Сообщаю о вашем текущем балансе свершений. К настоящему моменту они составляют тринадцать сотых долей процента от необходимого для обратного переноса. А потом, в стандартном кошмаре, снился перебункерованный скрепер, отказ бетономешалок и мокрый снег, рвущий нарастающей тяжестью линии электропередач. И хрипящий селектор, никак не желающий доносить распоряжение о том, что нужно прекратить подогрев бетонной смеси, чтобы замедлить схватывание… Проснулся Клирик засветло. Полюбовался в кадушку с водой на длинные ресницы в засонках и примятые ушки. В очередной раз напомнил себе, что порядочной леди нужно зеркальце. Что такого барахла у местных мастеров — в избытке. Всех дел — не забыть зайти в лавку. А потом вспомнил кое-что ещё. — Месяц, значит, — сообщил отражению, — прошёл. Кстати о месяце — и о леди: где, спрашивается, месячные? Не отчеты, а те, которые болят и текут? Похоже, у меня не только зрение и слух особенные. Ну да, я же не человек. Сроки могут быть другими. Жди теперь, когда и что. Ладно. Очищения кровью не было. Значит, очистимся водой. Камбрийцы хранили римские традиции. Так что баня сильно отличалась от русской. Неизвестно, чем пробавлялись горцы — скорее всего, чем-то вроде финской сауны, но тут, в городе, были построены правильные термы. Узнав, какую махину раскочегарили для него персонально, Клирик оторопел. И выложил на стойку трактирщика еще одну осьмушку золотого. — Дэффид, это в компенсацию расходов и забот. Я ведь неспокойное соседство? Тот, не пробуя на зуб, как бывало, подкинул кусочек монеты на ладони. — Чистая прибыль, — сообщил доверительно, — все-таки не успела ты толком наверху пожить, Немайн. Иначе знала бы, что сегодня — женский день. Все девочки моются. Даже королева. Хотя у нас её пока и нет. Эх, совесть, пропади она пропадом… Хочешь денежку назад? Клирик изобразил раздумье. — Не хочу. Угадай, сколько женщин будет в бане сегодня? Включая королеву, хотя её у вас пока и нет? — Ты и Тулла. Должен же тебе кто-нибудь потереть спинку? Не Кейра же было посылать? А Туллу ты уже того… Благословила. И подмигнул. Клирик настолько вплотную с новым телом еще не знакомился. Видеть, конечно, видел — когда менял нижнюю рубашку. Не трепать же было единственную шелковую вещь в походах! Да и в кусты хаживал. И сопутствующими процедурами — занимался. Но — это были физиология и гигиена. А тут… Приятных ощущений Клирик из бани не вынес. Сначала — предбанник. Раздеваться при Тулле и полудюжине горожанок посмелее (и постарше) Клирику было очень неловко. Потом — сидеть и потеть, рассматривая стены и потолок, потому что рассматривать Туллу было хоть и интересно, но тоже как-то невежливо. Хотя и вполне прилично. В стенах же ничего интересного не было. Частью обычный для здешних древних гор песчаник, частью — кирпич. Последний — исключительно с дырочками. Ну не камень же было сверлить, чтобы горячий воздух проводил? То ли от старой постройки остались, то ли не местные строители не все римские традиции забыли. Горожанки — и особенно Тулла — придерживалась другого мнения насчет разглядывания. Интересно им было. Поначалу. Потом, убедившись, что у сидов только уши другие, успокоились. Вместо мочалок и губок, а заодно и мыла, шерстяные перчатки. Потом — бассейн. Холодный. На все — два часа. Результатом, помимо физической чистоты, стала безусловная убежденность Клирика в необходимости внедрить на другом конце Евразии японские ванны. Тем более что самураи, практически, водились. Вообще, манеру выбривать тонзуру от уха до уха, а не на затылке, Клирик счел разумной. Не вдаваясь в догматические подробности. Лысый выглядит умным, а плешивый — больным. Вот с чем в Камбрии было хорошо, так это с одеждой! Своя шерсть, свой лен… Кожа — вплоть до лайки. Но — всё или домашнего шитья, или заказного. Так что наспех можно было соорудить разве что паллу. Именно так Немайн и поступила. Отбеленная шерсть — нашлась. И этого было довольно. Чистота. А еще мудрость и сила былой Империи — вот что стояло за простым архаичным нарядом. Даже не Империи — Республики. При императорах наряды римлянок стали цветастыми — но и легионы были уже не те. Хотя на Британию их еще хватило. Что ж. Посох на плечо, нож на пояс, Книгу под локоть — и шагом марш к королю! Уже в воротах получилось разочарование: часовой любезно сообщил, что Гулидиен закатился на охоту. Не меньше, чем на неделю. Вдобавок Кер-Мирддин встретил Немайн, как ручное чудовище. Ставни притворены, детей с улиц выкликали матери. Но лавки открыты, и по делам городской люд шествует степенно, хотя косясь и с оглядочкой. Немайн грустно свесила уши. Неделю раздражать собой город было нельзя. Впереди замаячили новые скитания. Настроение испортилось. Для исправления которого Клирик знал два надежных способа: женский — покупки, и мужской — бифштекс. Мясо в нужных количествах в котёночий желудок Немайн не помещалось. Зато Клирик припомнил, что собирался купить зеркальце, и решил попробовать женский способ. Как назло, в лавках ничего симпатичного не обнаружилось. Всякая дребедень, которой только вразнос по хуторам торговать. Оно неудивительно: другого спроса нет и до ярмарки не будет. Но если женщина хочет исправить себе настроение покупками и не может ничего найти, ни купить, ни примерить, ни в руках повертеть… Немайн резко прибавила шаг, и каждый камень, каждый корешок заросших травой улиц больно бил по ступням. Уши уже не свисали к плечам — они были прижаты, глаза сжались в смотровые щели. В конце концов она не выдержала. И направилась к эскулапу. За валерьянкой. Или ее средневековым аналогом. Увы, при этом пришлось развернуться против солнца. Так что вместо прохожих она видела тени на слепящем фоне. Ну и, разумеется, врезалась. — Леди, от тебя не увернешься! — голос принадлежал врачу, — Что-то случилось? — Очень яркое солнце сегодня, мэтр Амвросий, — сообщила Немайн, отлепляясь от лекаря, за локоть которого ухватилась, чтоб не упасть, — не по моим глазам. Не посоветуешь ли чего? — Обязательно, леди. Но — позже. Сэр Олдингар так упился на радостях, оставшись за главного аж на целую неделю, что придётся лечить. Не посоветуешь ли чего? Отравления, кажется, по твоей части? С серьезным таким видом спросил. Но в глазках что-то ухмылялось. Сида предпочла этого не заметить. И бойко оттараторила: — Три части ивовой коры и четыре части коры дуба в двадцати частях воды. Потом — клистир, — ничего ближе к бессмертному средству от симуляции, придуманного чешским писателем Ярославом Гашеком: "Три хинина, четыре аспирина, промывание желудка, клистир" Клирик навскидку придумать не сумел. Амвросий аж икнул. След ухмылки в глазах испарился, зато на губах появилась настоящая улыбка. — А неплохо. От горькой ивы его вывернет. Но дубовая-то зачем? Вообще-то затем, что из нее поначалу аспирин делали. Знать бы еще, как. — Для закрепления стенок желудка дубильными веществами. Ты не возражаешь, если я подожду у твоего дома? — Можешь и зайти! Мой дом для тебя открыт. Да он для всех открыт, вот только ходить ко мне с визитами — опасаются. — У тебя что, домашняя виверна живет? — Нет, у меня живут дикие дети. Не смотри на меня так! Я их честно воспитывал. Между вызовами, конечно. — А твоя жена? — Элейн? Ну, она больше занимается пополнением банды. И гильдией своей… И ушел. Судя по неторопливой походке, сэр Олдингар скорее слегка недомогал, чем находился при смерти. Стоило сиде войти в неухоженный садик, возле дома Амвросия Аркиатра, как на нее напали. — Защищайся, леди сида! Мальчишка. Без штанов, по римскому обычаю. Да и кричит — на наречии римлян. Причем не вульгарном, а вымершем, классическом. В руках — палка. Даже, скорее, розга. Что такое дети, Клирик знал: либо малообученные люди низкого роста, либо очень раздражающие мелкие звереныши. Этот был ни то, ни се — размер средний, шкодливость так и прет. Но лобик умный. Немайн присела на корточки. Не любил Клирик школить людей, смотрящих на него снизу вверх. Вот стоящих навытяжку перед развалившимся в кресле "пожарником"-экспертом — другое дело. А потому стулья в реквизированных у местного начальства кабинетах немедленно изводил. Разок — в окно восемнадцатого этажа. — От кого защищаться, сиятельный муж? — латынь входила в число прошитых при переносе в седьмой век языков. — От меня! — А ты кто такой? — Я — доблестный рыцарь Круглого Стола! Защищайся, коварная ведьма! Мальчишка бодро взмахнул палкой. Клирик вдруг осознал, что игрушку тот держит неправильно. Правая же рука Немайн сделала быстрый тычок вперед — Клирик только и успел, что раскрыть ладонь, и вместо удара под дых вышел хлопок по животу. Вспомнился анекдот о теще боксера: "И тут она раскрылась". — Благородный всадник убит, — подвела итог схватки Немайн. — Так нечестно! — То есть как это нечестно? А ну-ка напомни, какой гандикап накладывается на мужчину при судебном поединке с женщиной? Или я тебя плохо рассмотрела, и ты девочка? — Мужчину надлежит расположить в яме глубиной по пояс, — мальчишка разом потускнел, — и привязать одну руку к туловищу. — Именно, — отметив интересные подробности, продолжил Клирик, — к тому же у тебя палка. А у меня нет. — Но ты же ведьма! — Я сида. И вообще, мне начинает казаться, что ты все-таки девчонка. Проиграв — обзываешься. Парень попросил бы научить его драться. — Женщину? Снова пригодились сказки Кейра и песни барда. — Кухулина учила драться женщина. Ланселота учила драться женщина. Много это помогло их врагам? — А кто такой Кухулин? Расскажи! Этому, видимо, сказки про Муция Сцеволу рассказывали. Парню было интересно про Кухулина. Клирику — про обнаружившиеся способности. Почему бы не совместить? — Да вот жил такой. Тоже был неумехой вроде тебя… Поначалу. И начинал тоже с палки. Вот только у тебя — неправильная. А должна быть… Тебе нужно это дерево? — Нет. — И мне нет. Если мы сломаем пару веток у этой ивы, папа с мамой очень обидятся? — Папа не заметит. А мама простит. Она добрая. — Раз так, — сида скинула наземь посох и отцепила с пояса нож, — с ней-то мы и расправимся. Так. Тебе вот эту, поменьше. А мне — эту. Мой рост без головы. Хорошая палка получится… Сразу обломить ветку, которую Немайн назначила для себя, не получилось. Пришлось подпиливать. Когда нож начал застревать в вязком дереве, Немайн снова потянула ветку вниз. Хрустнуло — и она обнаружила себя лежащей в траве с упрямой добычей в руках. Только и успела сесть, как… — Опять балуешься? — раздался строгий тонкий голосок, — Вот наказание! Ой! Леди Минерва, что с тобой сделал этот разбойник? Ты вся зеленая! На крыльцо выскочила девушка в классической столе и сандалиях. Плед наброшен как покрывало. Так быстрее, чем в паллу заворачиваться, но и вид в результате получается плебейский. — Благородный всадник подал идею, — Клирик никого не покрывал и ни от чего не увиливал, — исполнение же целиком моё. Я прошу простить меня за вольное обращение с деревом… И мой внешний вид. Кстати, меня зовут Немайн. — Я знаю, леди Минерва, но у нас сегодня латинский день. Отец считает, мы должны знать языки. — И имена вы тоже переводите? — Конечно. Так что сейчас тебя изводит Аргут, завтра, в греческий день, он будет Бромиос, ну а остальную неделю — Тристан, и точка. Я сегодня — Евгения, но обычно — Бриана. Единственный солидный человек в нашей семье. — А твой отец? — Он серьезен только за работой. Ты собираешься еще возиться с Аргутом? — Да! — безапелляционно заявил Аргут. — Тогда давай сюда свою накидку. Если травяной сок впитается, ее можно выбрасывать. Ну или слугам подарить. Ой, ты и платье запачкала. Всё, братик подождет. Это ж надо даму так извозюкать! — Я быстро, — пообещал было Клирик Аргуту. — Тобой займется моя сестра, а это совсем не быстро. Но я подожду. Аргут-Тристан ошибся. Немайн занялись все сразу. Элейн, которой, судя по животу, оставались до "пополнения банды" считанные недели, вручила Бриане серое платье, велев заняться именно им, другой дочери поручила паллу. После чего занялась сидой. — Моя третья, Альма, ушла на именины к подруге, — объявила она, роясь в сундуке, — но я и так вижу, что вы одного роста… И масти — уж в кого, не пойму. Разве Манавидан, мерзавец, в мужа моего оборотничал. Но это вряд ли. Раз уж ты намерена возиться с моим младшим — то чем скорее ты его займешь, тем дольше простоит город! Вот. Надевай. Для падений и палочных драк самое оно. И удивилась, насколько римский наряд — а до того ряса — старили богиню. В них она казалась пораженной вечной молодостью небожительницей без возраста. И пола. Но стоило заменить ангельские покровы на земное платье — и перед Элейн стояла егоза-мальчишница, сверстница двенадцатилетней Альмы. Такой только с Тристаном и играть. Причем, сформировавшаяся егоза. По-детски большеголовая, узкоплечая и узкобедрая, откуда только сиды детей берут, Немайн затянула широкий пояс не под грудью, как было модно, а на осиной талии, сразу прибавив года два — и сформировав привлекательную возвышенность, в которой было больше ребер, чем скромных сидовских прелестей. Всего лишь пояс, всего лишь лента в волосы — иди речь о человеке, Элейн сказала бы, что девочка совершенно расцветет года через три. А так… Может, через пятьсот. Может, никогда. В отместку за «омолаживание» Немайн прихватила из очага головешку, и предупредила, что дом снаружи будет безжалостно разрисован. Элейн только рукой махнула. — Леди Немайн? — Аргут аж рот открыл. По детскому практицизму верил он только в те чудеса, которые приносили пользу — или вред, но были наглядны. Вот и тут — взрослая превратилась в ребенка. Чудо. Но сиды, видимо, могут и не такое. А играть и общаться удобнее. Да и не солидно взрослой даме сидеть на траве и срезать ножом мелкие веточки, сучки и кору с пары ивовых палок. Только непонятно было, как её теперь называть? — Слушай, — поинтересовалась сида, — а чего тебя братья мечному бою не учат? — Маленький, говорят. А учебный меч тяжелее настоящего. — Угу. Я начала рассказывать про Кухулина? — Клирик собрался с мыслями. Песен и легенд он знал уже предостаточно, но теперь нужно было собрать из них совсем другую историю, потому приходилось не просто привирать, приходилось сочинять совершенно новый миф, — Ну вот. Лет до семи жил при приемных родителях. То есть настоящие тоже были живые. Но Кухулин этого не знал, приемных родителей и считал настоящими. Когда ему было семь лет, их убили враги. Обычное для Ирландии дело. И Кухулину пришлось готовиться мстить. Но великие воины, соратники приемного отца, говорили ему, что он еще мал и слаб. Так что парень подался к тетке, королеве чего-то там, не помню, много у ирландцев королевств. И та согласилась его учить. И начала с того, что вручила Кухулину палку. А потом подошла к стене своего дворца из стекла и камня, и нарисовала на стене вот что. Немайн вручила Аргуту палку поменьше. Подошла к стене из песчаника, и на уровне головы Аргута нарисовала углем круг. Перечеркнула его наискось, сверху вниз и справа налево. Потом — второй, побольше, на уровне головы взрослого человека. И тоже перечеркнула — несколько раз. Потом вытянула руку с палкой в сторону большого круга. — Это голова врага, — объяснила она, — а палку нужно держать как я, и направлять точно в глаза врагу. А потом нанести удар. Как нарисовано. Стой! Локоть не сгибай, плечом не двигай! Это долго, пока ты это будешь делать, тебя убьют! Быстро, легко, одной кистью. По морде вражине — и снова в исходную позицию. Немайн говорила, и ее понемногу наполняло понимание очередной шутки Сущности. Врожденное эльфийское умение владеть длинным мечом и рапирой были выдано ей весьма своеобразно. Да еще и как два-в-одном. В шестнадцатом веке англичане, потомки нынешних саксов — да и бриттов, которым повезло выжить, вздумали называть рапирой оружие, которое ни со спортивной рапирой, ни с салонно-дуэльной ничего общего не имело. Испанский меч эпохи конкисты. Длинный, тяжелый, равно рубящий и колющий — оружие офицеров империи, на тысячелетие опередившей в развитии римскую. В шестом веке он был бы чудо-оружием. Если бы вообще был. И если бы Немайн могла поднять такую тяжесть! — Так что бить надо примерно так, — Немайн довольно робко махнула кистью — и вдруг взорвалась «мельницей». Удар справа сверху, удар слева сверху. Удар справа снизу, удар слева снизу. Два горизонтальных. И — снова вытянутая вперед палка. Аргут немедленно попробовал повторить. Не получилось. — Сначала — отработай один удар. Бей, как нарисовано, — советовала Немайн, — потом освоишь второй. Да не маши сплеча! Открываешься! На тебе что, доспехи есть? — Стану рыцарем — будут! — И в бане? За спиной хихикнули. Немайн оглянулась. — Леди сида, а куда ты уши деваешь, когда спишь? Они же мешают, — девочка одного с Немайн роста, глаза в глаза. Черные. С бесенятами внутри. — Они мягкие. Так что спать на боку мне удобно. Ты Альма? — Как ты… А, ясно! И как тебе пришлось мое платье? — Сама видишь. Почти впору. Но — слишком свободное. В груди, в бедрах, — Альма заулыбалась, — И особенно — в талии. Альма перестала улыбаться и уставилась исподлобья. — Я взрослая, — напомнила Немайн, — а значит, и формы у меня другие. А ты еще вытянешься. Будешь на голову выше меня. В самый раз. Не пигалица, не дылда. Аргут! Я кому сказала локтем не двигать! Если устал, возьми палку в другую руку. И — все то же самое. Выучишь удары — расскажу, как Кухулин, достигнув тринадцати лет, убил великого воина, чей удар был похож на движение хвоста ласточки в полете… Амвросий возвращался из дворца в настроении лучше превосходного. Поначалу, увидев во дворе Альму, поучающую Аргута, собрался пожурить — за то, что не соблюдает латинский день. Когда увидел вторую, на секунду испугался, решив, что дети начали размножаться делением, без их с женой участия. Заметив у одной из Альм сидовские уши, облегченно выдохнул и пробрался в дом с черного хода. — Не хотел спугнуть чудо, — сообщил жене, — двое наших детей вместе — и почти молчат. — Травяной сок с платья отстирала Бриана, — гордо откликнулась его жена, — а занавеску свою сиде придется менять. Слушай, а можно ей сказать, что чистить долго? Хочу посмотреть, как в ее сером будет выглядеть Альма. — Можно, — согласился врач, — и вообще, мы сейчас одни, — Он погладил жену по круглому животу, — Так что, не стой между нами некто третий… Немайн очень хорошо отвлекает наших детей, и я полагаю, ее стоит привадить к дому. — Как? — Подумаю. И придумал. Самый, как оказалось, надежный вариант. Вышел на крылечко, поманил Альму, пошушукался. Та кивнула, хихикнула и побежала в дом. Амвросий же важно прокашлялся, чтобы привлечь внимание. — О Минерва, о почтенная ланиста! — возгласил в духе античной трагедии, — Боюсь, с твоим платьем выйдет очень долгая возня. Жена уверяет, что нужно сначала замачивать, потом кипятить… И еще что-то, я в этой кухне не понимаю. — Я тоже, — сообщила сида, — непорядок, правда? Мне очень совестно. Но в чем же мне возвращаться в "Голову"? — В том, что на тебе сейчас. Альма с удовольствием подарит тебе это платье — потому что я пообещал ей обновку, конечно. Но, может быть, в качестве извинения, ты примешь от нас в заложники одну из моих книг? — Приму. Но настаиваю на праве выбора, — сида старалась удержать лицо каменным, но уши отсемафорили такую безумную радость, что врач начал опасаться за возврат. В конце концов, в Ирландии совсем недавно из-за книги случилась война! Оставалось надеяться, что богиня не положит глаз на один из бесценных трактатов по медицине. Клирик действительно был счастлив. Причиной стал футурошок наоборот. В двадцать первом веке человек привыкает к информации, льющейся в мозг со всех сторон. И без этого потока ему становится малость неуютно. Библию он залистал до дыр, и теперь она годилась только для обрядов, но не для чтения. Хотя бы потому, что, при желании, он мог прикрыть глаза и вызвать перед внутренним взором типографские строки священных текстов. Так что за возврат Амвросий мог бы и не переживать. Абсолютная память делала сиду в этом отношении совершенно безопасной. Зато, придирчиво выбирая меж свитками «заложника», Немайн составила в уме полный каталог небольшой библиотеки врача. И выбор сделала такой, что тот облегченно хлопнул себя по лбу. Вегеций. "О военном искусстве". Путь до "Головы Грифона" Немайн пробежала бегом. Махнула ушами сторожам — и в любимое уже кресло. Свитки проматывать. Руки аж зудели. В течение первых глав мир исчез, сменившись поступью железной пехоты, начавшей с семи холмов — и покорившей половину мира. Потом, когда вернулись звуки, и глаза начали различать образы из-за пределов пожелтевших полей, Немайн расслышала обеспокоенный голос трактирщика: — Леди Немайн, ты меня слышишь? — Извини, Дэффид, зачиталась. Что-то случилось? — Ничего особенного, просто ты сидишь в одной позе весь вечер. И еще хотел спросить — ты носишь плед нашей расцветки. Мне это очень лестно, но, может быть, захочешь такой же своей? Мои девочки с удовольствием соткут. Немайн пожала плечами: — Если я в этом доме просто постоялица… — Никоим образом! — выпалил трактирщик. — В таком случае, я намерена носить цвета твоего клана. И чуть заметно улыбнулась. Зато ушами отмахнула, как крыльями. Клирик был собой очень доволен. Ведь вздумай он согласиться на новый плед, сразу пришлось бы отвечать — а какие они, цвета клана де Данаан? В песнях об этом не пелось. — А чем ты так увлеклась? — поинтересовался Лорн, аккуратно соля пиво, — Что за книга? — Вегеций. На мой взгляд, с устройством полевого лагеря он не прав. Четырехугольная форма не дает никакого выигрыша, только облегчает работу армейским инженерам. Круг или шестигранник обеспечили бы большую защищённую площадь при той же работе для солдат, звездообразные формы — лучшую оборону. Но здравые мысли у него попадаются. И снова уткнулась в свитки. Назавтра Немайн решила поменять заложника. Поверх платья Альмы, надетого, чтобы размягчить Амвросия, набросила плед цветов Дэффида. Дабы еще раз подтвердить намерение соблюдать законы гостеприимства. Поскольку было жарко — перебросила через плечо, спереди свернв, как шинельную скатку, а сзади оставив болтаться. Отношение изменилось. На самую чуточку. Но подчасок на воротах осмелился отвесить неуклюжий комплимент. Детей снова откликали, но не так тревожно. Ставни как были, так и остались нараспашку. От королевского дворца доносились разудалые вопли гуляющего гарнизона. Сэр Олдингар был прав. Феодальная дружина — не регулярное войско. Главные враги, саксы, далеко. Беспокойных соседей нет — все братья короля, и отношения — не разлей вода. И остается всей карьеры, что есть начальство собачьими глазами, а радости — гулять, когда король отвернется. Тем более, что караулы выставлены и бдят. Поэтому, когда на горизонте встал столб дыма, Кер-Мирддин отреагировал быстро, но не слаженно. Ворота — и внешние, и внутренние, — разом захлопнулись, гнусавые голоса рожков возгласили тревогу. Вскоре к рожкам присоединился звон била, призывающего городское ополчение на стены. И тут сэру Олдингару не повезло. С архитектурой. Дверные проемы в домах камбрийцев были узкими. Чтобы проще оборонять. Но выбегать по тревоге, попутно прилаживая амуницию — тоже неудобно получается. Самым обидным было, что после вчерашнего рыцарь был трезв, как стеклышко. Зато те, кто избежал медицинских услуг — нет. Рыцарь первым оказался в дверях — и это была решающая ошибка. Ему подкатились под колени, навалились на спину и прошлись сверху. А потом позвали мэтра Амвросия. Тот констатировал перелом бедра. сиду сигнал тревоги застал как раз в саду у врача. Тристан — греческий вариант имени Немайн не понравился — отрабатывал все тот же удар. Сида поддерживала его энтузиазм очередной байкой "про Кухулина". Когда злой богатырь убил его учительницу, потратившую все дротики и сломавшую копье, разрубил пополам вместе с колесницей, тринадцатилетний «Кухулин» подстерег негодяя, и, пока тот насмешничал, выхватил ивовую палку и убил врага несколькими ударами по голове. Сама сида между россказнями вспоминала защиты, особенно те, в которых участвуют обе руки. И «подлые» приемы, негодные на дуэли, но вполне уместные при абордаже или в кабацкой драке. Крабья походка испанского фехтовальщика уже получалась сама собой, когда звон била и вопли рогов заставили прервать тренировку. Немайн прибилась к ополчению — что никого не удивило. Состоять в ополчении — привилегия доступная любой приличной горожанке. Отказывать в ней богине войны? Разве сэр Олдингар не захотел бы делиться славой. На палку в руках косились. Но ополченческий топор был для Немайн совершенно чужд. Почему-то отнесённый к категории оружия профессионалов, в отличие от булавы, кинжала или посоха. Который остался в «Голове». О чём Клирик пока не жалел. Поскольку лично драться — не собирался. Прекрасно понимая, что если город возьмут, то Немайн либо прибьют на стене с защитниками, либо поступят так же, как с женщинами, оставшимися с детьми и при враче. Но помогать защитникам города намеревался именно так, как полагалось богине Немайн. То есть — воодушевляя своим присутствием. Первый натиск пришлось отбивать страже, еще даже не понявшей, кто рванулся к стене из леса, таща в руках лестницы. Стражников было — по двое в угловых башнях, да вдоль стены прохаживались двое. Несколько секунд — и половина напавших уже лезла вверх на стены. За лестницы нужно было держаться, так что щиты они завесили за спины. Вторая половина, вскинув луки, дала залп. Они почти не целились — и почти не попадали. Не в кого было: ополчение на стены ещё не поднялось, а попасть в бойницу башни было совсем непросто. Лучники из башен успели выстрелить — и не по разу. Некоторые — ухитрились попасть. Потом нападающим не повезло. Расчет был — внезапно забросить на стену половину небольшого отряда. А там… Они высоко себя ценили. И были правы. Когда вместо бегущих вперёди ополченцев перед Немайн на расстоянии локтя возникла перекошенная от натуги и ярости рожа врага с торчащей из-под нащёчников бородой, спас её только "рефлекс боксёра". То есть фехтовальщика. Правая рука положила палку на левое плечо — как увесистый испанский меч. Левая присоединилась к правой — будь это меч, пальцы сомкнулись бы вокруг лезвия. Руки сами сделали тычок вперед, нанося позорящий удар в лицо. "Грубияну и варвару, подошедшему к тебе на расстояние кулачного удара, довольно и эфеса, не стоит марать клинка" — мелькнуло в голове. Срезанный под острым углом кол — это, конечно, не стальной эфес. Но роже хватило — исчезла внизу. Сида упёрлась палкой в лестницу, нажала. Рычаг плюс рычаг: лестница тяжело поехала прочь от стены, поняла, что её ничто более не держит, и освобождённо рухнула назад. Лез по ней кто, или подгнившие колья во рву не попробовали человечины? Клирик не узнал. Пришлось спрятаться за бруствер — мимо длинного уха свистнула стрела, другая сердито взвизгнула, наскочив на каменную стену вместо мягкой плоти. А сосед по стене уже валится внутрь города, сразивший его воин вырывает топор из пробитого щита ополченца. Перекрестил ноги, сам виноват! Немайн уперлась в каменный бруствер и сделала выпад. Палка толкнула штурмующего торцом в живот, он попытался сделать шаг назад, ноги запнулись сами о себя. Воин потерял равновесие и полетел вслед за жертвой. Вниз было метра четыре: не сгруппировавшись, спиной вперед — верный покойник. Слева и справа снова только свои. Сида осторожно выглянула вниз. Тех, кого убила — или покалечила, по везению, — разглядывать было как-то неудобно. Внизу стояли типичнейшие представители своего племени. Как на реконструкциях в интернете. Кожаные куртки. Полосатые штаны. Здоровенные топоры. Хотя нет. Здоровенные для маленькой Немайн, для этих бугаёв одноручные, у всех щиты за спинами. В руках почему-то — луки, причём пользуются ими неплохо. Немайн снова укрылась — но повезло не всем, на стене захрипело и рухнуло. Заплетённые в косички бороды торчат из-под шлемов. Один — в кольчуге, на шлеме белые крылья, за спиной багряный плащ. Точно из "Кольца Нибелунгов" явился. Машет мечом и орет. Немузыкально. сида поджала уши, как напуганный котенок. Норманнов быть не должно было. Но — были. Явились. Клирик мог даже предположить — откуда. Когда он ставил новый пирс в Тронхейме, потомки викингов хвалились разбоем давних времен, и уверяли, что на Оркнейские и Шетландские острова хаживали еще чуть ли не при Риме. Жаль, не расспросил тогда подробнее. Думал, не пригодится. Ничего удивительного, если кого из давних предков тех весёлых и чуть безалаберных ребят занесло сотней-другой миль южнее. Хотя… Европа узнала о ярости норманнов столетием позже. А значит — этим молодцам оставить наследников не светило. Скорее всего, под стеной собрались живые трупы. Зомби, так сказать. Клирик вполне себе представлял, как это должно произойти. Попытка штурма. Вернувшийся с охоты король. Удар королевской дружины в спину ничего не подозревающих разбойников… Если бы им удалось ворваться на стены с хода — другое дело. Собственно — удалось. Оглядываясь, сида заметила: ополчение умылось кровью. Полегло больше половины защитников северо-восточной стены. Так что, если б город обороняла только королевская стража — или даже только мужчины — норманны уже взяли бы Кер-Мирддин. Победу ополчению принесло излюбленное героическое оружие врага — топоры. С копьём на стену, конечно, лезть труднее. А меч в эти века по карману только весьма зажиточному воину. Топором же особо не оборонишься. Обычно это не было недостатком. Но — при всём умении викингов, при всей их ярости — щиты у них были ещё за спинами. И это бы не беда — пойми ополченцы, с кем имеют дело, да успей испугаться. На северо-западной стене Кер-Мирдина произошло редчайшее для тёмных веков событие: встречный бой пехоты холодным оружием на взаимное истребление. В века, когда организация и дух пеших армий упали, те, у кого слабее нервы, всегда показывали спину. И происходило то, что римляне называли словом «coedes». Резня. Если и доходило до рукопашной — как во времена Канн, Пидны и Фарсала, то сторона, понесшая более высокие потери в первой стычке, обычно бежала — и гибла. А викинги были храбры — иногда до самоубийственности. Сила духа принесла многие победы. Но именно на этот раз — не сработала. Если бы ополченцы успели испугаться, их, защищающихся или бегущих, перебили бы всех. Но они торопились вперёд. Не биться, не спасать город — всего лишь занять положенные места на стене. При виде врага — получали удар. Иногда — успевали нанести удар сами. Если срабатывала выучка, когда враг ещё не высвободил оружие из впереди бежавшего. Если в рядах ополчения оказывался опытный воин. Викингов смяли массой. И, заплатив двумя-тремя жизнями за одну, ещё не сообразили, что отделались дёшево. Когда на западную стену подошли подкрепления, да после потери половины бойцов, шансов северные грабители не имели. Но — пригород оказался в их власти. Возникла извечная проблема заложников. Трактир пока не пал — но взять приступом добротный каменный дом всяко легче, чем крепость с фанатичным гарнизоном. Викинги тоже не были счастливы. Неполная половина их дружины уже была мертва. Добыча — а нацеливались они, верно, на королевскую казну — внутри, за стенами. Взять ее теперь было затруднительно — на стенах осталось не меньше полутора сотен защитников. Ополчение. С другой стороны — а викинги кто? У этих особого боевого опыта нет. Не считать же усмирение туземцев на Оркнеях и Шетландах! Долгое плавание и шторм сил тоже не добавляют. Ну и просто их в восьмеро меньше. Но открывать ворота и атаковать — на это защитники города пойти не могли. В поле мастерство и ярость норманнов позволили бы им взять верх. Выманить защитников было реально, устроив штурм трактира. Но это значило превратить их преимущество из восьмикратного в десятикратное, а то и больше. Скольким кер-мирддинцам стоила жизни отчаянная атака, вождь норманнов не знал. Зато видел, как половина его воинов ворвалась на стены — да там и осталась. И перешел от тактики террориста-победителя, к тактике террориста-проигравшего. Подошел вразвалку к воротам. Поймал шитом пару стрел, и проорал на ломаном саксонском: — Выходите, трусы! Не то мы зажжем пригород. Еще одна стрела. Без толку. — Я бы зажег и так. В качестве тризны по тем парням, что вы убили наверху. Но — у меня есть брат, которому пора стать морским королем. И я предлагаю поединок. Мой брат убьет вашего лучшего бойца, вы заплатите нам полста серебряных марок. И мы уйдем. Со славой и деньгами! А вам останется пригород. Клирику было паршивее всех. Во-первых, он если не знал, то хотя бы догадывался, что такое викинги в бою. Во-вторых, понятия не имел, на что способен сам. Случись набег вчера, полагал бы — ни на что. Но — владение рапирой-мечом было. Рапиры — не было. Мечи были слишком коротки или слишком тяжелы. Не по восьмипунктовой силе эльфийки работёнка — держать в вытянутой на уровне плеча руке два килограмма железа. Не секунду, не минуту — столько, сколько потребует бой. В руках, вместо привычного уже посоха, только ивовая палка. Ивовая палка против меча или топора. Едва ли не самым паршивым было осознание, куда сдвинется история, если сейчас его убьют. Если викинг зарубит богиню войны на глазах у камбрийцев, то город они наверняка сдадут… Но по законам гостеприимства сида должна была защитить тех, кто предоставил ей кров. И чей плед она носила. Дэффид с семейством приготовился к смерти. Довольно дорого оплаченной. Заезжий дом был крепостью, и камни, из которых он был сложен — были камнями крепости. Старого римского форта, разрушенного в одной из усобиц. Прадед нынешнего короля не смог восстановить укрепление после очередной осады, камни с развалин ушли на строительство церкви — и трактира, который стал честно исполнять роль предмостного укрепления. С одной стороны — заливной луг. Штурмующему другую полетят в спину стрелы с городской стены. Подкачали только выходящие на север и запад — но там и встали лучшие бойцы. У каждого окна стоял защитник — а чаще защитница — с копьем или луком. Случись налет вечером, в гарнизоне оказался бы цвет городского ополчения, ветераны походов Кадуаллона, сами взявшие не один дом и не один город. И настоящая богиня войны. Что Немайн будет драться сама, трактирщик и в мыслях не имел. А вот напугать хотя бы часть врагов до смерти, воодушевить защитников — это она могла. И, конечно, сделала бы. Но — не судьба. Зато город выстоял. И раз уж сида напялила плед его клана, мстить за кровь она будет вместе с кланом. Дэффид даже улыбнулся в предвкушении. Все-таки не за каждого смертного врагам мстят богини! Кейру, как мужчине и горцу, досталась бойница первого этажа, выходящая на север. Оттуда хорошо просматривались римская дорога, городские ворота и варвары перед ними. Из лука, увы, не дострелить. \Знаменитого валлийского лука — т. н. «длинный», или ростовой лук — в 7 в. еще не изобрели \. Он видел вождя варваров. Что тот кричит — едва разбирал. Но понял — вызов на бой. Тот повторил раз и другой. Город поединщика не выставлял. Куда подевался сэр Олдингар, и почему отлынивает от своего долга, Кейр не понимал. Но мало ли что могло случиться в свалке на стенах? Варвар угомониться не желал. Порыв ветра донес лающие саксонские слова: — Последний раз предлагаю поединок. Если случится чудо, и ваш воин победит, мы уйдём. Да есть ли среди вас мужчины?! И на этот раз бандит получил ответ. Знакомый голос простуженного ребенка откликнулся: — Похоже, только я! 3. Год 1399 от основания Города. Июль Из римской крепости выбраться оказалось немногим легче, чем штурмовать. Хорошо хоть гарнизон не сопротивлялся. Напротив, случившийся рядом кадр городской стражи обрадовано вызвался организовать и проводить. Для него выпустить одного человека наружу из осаждённой крепости — хорошо отработанная операция. Со стены пришлось спуститься — рядом несли раненых, навстречу подходили подкрепления с других стен — к потерне, тесному проходу в толще стены. Стражник запалил факел, хотя идти было — два шага. Внутренняя дверь, ловушка, внешняя дверь. И — два метра до небольшой полукруглой насыпи, за которой начинался откос рва. Тут Немайн замешкалась. — Что стоишь? Прыгай, — предложил стражник. Прыгай… На Немайн был «варварский», широкий наряд — двигаться удобно, а вот прыгать — неприлично. Валиться боком или придерживать юбки руками — можно и покалечиться. Особенно, если не удержаться на площадке и скатиться в ров, на торчащие из болотистой жижи колья. Между прочим, антисептики неизвестны, поливать раны вином или уксусом — жертва языческим богам. Правда, могут прижечь калёным железом: огонь есть средство, отгоняющее демонов. Мелькнули перед глазами образы ролевых волшебниц — чуть ли не в кринолинах. — Спустить тебя по верёвке? — в тоне стражника возникло недоверие. Ещё бы — богиня войны, которая высоты боится. Немайн отрицательно мотнула головой. Скинула плед. Перевязалась, как подпоясалась, чуть выше колен. Взгляд воина снова стал спокойным и даже мечтательным. Сида — не трусиха. Сида — хорошая девочка, у которой есть небольшая работа в поле. Принести домой сноп из вражеских голов. Земля, по сравнению с двадцать первым веком, стала жёстче. По крайней мере, на площадке. А вот во рву — во рву было, несмотря на июльское тепло и короткие тени, зыбко и влажно. Подол намок и принялся тяжело раскачиваться, норовя заскочить под носки сапог. Так что Немайн в основном старалась не навернуться с откоса. В этот момент её можно было убить совершенно безнаказанно, метнув копьё или топор, но поединщик-викинг агрессивных действий не предпринял. Начал что-то говорить брату… Специально прислушиваться нужды не было — стоячие уши тащили в голову что надо и что не надо. А старонорвежский Немайн у Сущности выторговала. — Выходить на хольмганг против бабы? — недоумевал брат крылошлемого, — Да за кого нас здешние трусы принимают? Клирик слово «хольмганг» знал. Смутно. Что-то читал или смотрел… Или на форумах проскакивало. Выяснилось: память абсолютна только с момента вселения в аватару. — За героев, — вождь объяснял брату диспозицию, заодно и Клирика просветил, — ты обрати внимание — у девчонки острые уши. Видно нечеловеческую кровь. Для троллева отродья — красива, для великанского — мала. Так что поединок будет почётный. А остальные… Нагадили в штаны! И — не случайно! Думаешь, я зря на островах сказки слушал? Тамошний народ похож на здешний… Верит в разные глупости. Оттого я шлем этот лебяжий и напялил. Думаешь, мне хочется войти в саги с прозвищем Засиженная Башка? Или похуже? Но у бриттов в таких ходили великие воины давних времён. И даже боги. — И всё-таки… — Ну ладно, попробуем обойтись без боя, — вождь повысил голос и перешёл на саксонский, — Слушай, красавица… Ты храбрая, брат не хочет тебя убивать! Заплати цену поражения сразу. Ты не мужчина, тебе можно. И мы уйдём. Клирику захотелось последовать совету. Сорок серебряных марок — всего пять золотых. Двести пятьдесят солидов. Для него, на фоне клада с основным капиталом — дёшево. Но настолько против роли… К тому же для викингов эти деньги — средства на новую экспедицию, причём более сильную. Куда? Не исключено, что опять сюда. В памяти всплыли строчки Киплинга… "Кто раз заплатил данегельд, тот вовек от датчан не откупится". Датчан пока в природе не водилось — датскую землю похожие ребята как раз отвоёвывали у саксов. Последний этап Великого переселения народов: будущие даны гонят саксов и англов, те — бриттов, бритты — пиктов и ирландцев, да и франкам достаётся, ирландцы, переименовавшись в скоттов — пиктов. А пиктам гнать уже некого… Немайн подошла поближе. Сложила руки на упёртой в землю палке. — И рада бы. Но — не могу. Если я заплачу — вы снова придёте. Не вы — так другие. И дело тут не в пустячном для города серебре. Слава труса привлекает лихих людей, как гнилое мясо — мух. И ещё, — Немайн ткнула пальцем в вождя, — Драться я буду с тобой. — Почему? — Потому, что ты меня вызвал. "Ты не мужчина" — вызов, так? — Но это правда! — Правда. И вызов. Правда без вызова звучит: "Ты — девица". — Но… Взлетела палка. Удар пришелся брату вождя по кисти. Сида держала палку двумя руками, и смогла вложить в удар достаточно силы, чтобы меч, так и не успев подняться, упал в траву. Норманн сморщился от боли. — Я сломала твоему брату пястную кость, — пояснила сида, — он биться не может. За обиду заплачу — потому как вне войны. А крови — нет. Слова сказал ты — тебе и биться. Главное — вождь авторитетнее. Так пусть на весах будет именно его честь. — Ладно, — процедил Засиженная Башка, — слова сказал я. Тут как раз перекрёсток трёх дорог. Учти — колдовать нельзя. Щит и меч возьми у моего брата — они такие же, как у меня. Хочешь — возьми мои. — Обойдусь палкой. Она обычная. Без волшбы. А твой меч я и поднять не смогу. И вот — камни римской дороги в одном шаге. С камней сходить нельзя — поражение и позор. Да и вдоль дороги за перекрёсток отступишь разве на шаг дальше — а там будет заметно. И, если не сдашься, навалятся кучей. Женщине можно жить с репутацией трусихи. А инженеру-богине? Немайн перекинула плед через плечо — для боя удобнее. Мысль использовать его как плащ, для отвлечения противника, и в голову не пришла: итальянскую школу рапиры Сущность не выдала. Да и много ли толку в плаще против рубящего оружия? Сида приняла основную стойку и сделала шаг. Единственный прямой шаг вперёд, который Клирик намеревался сделать за бой. Правая рука замерла, вытянутая вперёд и вверх, кисть направила палку чуть вниз, чтобы срез оказался напротив глаз врага. Спина выгнута назад, нешироко расставленные ноги чуть согнуты в коленях. Левая рука придерживает длинный подол, хотя это и портит безупречность позиции. Но расстаться с жизнью, запутавшись в собственной одежде, гораздо обиднее, чем из-за не отведённого левой рукой укола. Сида слегка пританцовывала на месте, ожидая нападения. Викинг спокойно стоял, планировал атаку. Было несколько тактик. Выбрать следовало быстро и без ошибки. Норманн никогда не смотрел палку как на серьёзное оружие. И особенно — оружие поединка. Теперь приходилось. Дистанция угрозы — дальше, чем у меча и топора. Они с братом не видели опасности до удара. Но главное — вес. Палка гораздо легче. А значит, быстрее. И этим замечательно превосходит копье и шест. Палка позволяет попадать по противнику почти с гарантией. И пусть поначалу последствия могут казаться слабыми — лучше попадать слабо, чем никак. Начало схватки Кейру понравилось. Варвара подвел меч, добрый северный клинок. Длинный, тяжелый. Стоило мечу взлететь вверх, Немайн рванулась вбок и вперед. Шагов Кейр не разглядел, сида словно летела по воздуху, и за её спиной вилось знамя Вилис-Кэдманов! Это было прекрасно, тем более, что при замахе викинг открылся в достаточной степени, чтобы получить удар по ребрам — и сразу, вслед за этим, по кончику меча, по плоской стороне. Немайн била без замаха, одной рукой, но на её стороне были упругость железа и вязкость дерева: меч, как лосось через пороги, выскочил из рук викинга. Тот в ответ метнул щит. Сида отпрыгнула назад и вбок — позднее Клирик счёл это ошибкой, уходить следовало только вбок — и клинок снова оказался в руках норманна. В обеих. Не помогло — меч зазвенел по брусчатке мгновением позже. Без щита шансов у викинга не было никаких. Разве схватиться в рукопашную. Немайн двигалась не быстрее. Но реагировала — молниеносно. А потому варварский вождь уворачивался и закрывался, как мог. Не подставлял суставы. Терпел колотушки. И ждал ошибки. Со временем и сида стала осторожней. Палка теперь направлялась одной кистью, удары получались слабыми — но они попадали, и попадали точно. Впрочем, же стеганый поддоспешник, который викинг, в отличие от кольчуги, и не подумал снимать, неплохо гасил удары. Теперь, оставшись без меча и щита, но просчитав противницу, он чувствовал себя вполне уверенно. И начал просчитывать, как именно победить. Наказать ушастую девку за брата да за колотушки, заработать славу. Потому и терпел редеющие взбучки. Хотя схватить палку мог уже несколько раз. Но обезоруженная ведьма могла от отчаяния начать колдовать, что куда непредсказуемее палки. И опасно не только для него. У Немайн нашлись свои проблемы. Норманнов много, и не очевидно, что их удержит честь убитого вождя. Что, если толпой навалятся? Потому бой нужно закончить, победой — но не убив и не особенно унизив противника. Но как? Клирик надеялся, что решение придёт раньше, чем кончатся силы. А потому крабье кружение продолжалось! Это напоминало перепляс. Викинг стоит, ставит блоки и изредка получает тумаки. Сида при малейших намёках на атаку скачет белкой, и её пяткам приходится немногим легче, чем тем местам на теле викинга, до которых она дотянулась! Оба бойца воздерживаются от решительной атаки, хотя рефлексы гонят вперёд. Викинг сдерживается, опасаясь вылететь за «ринг», и немножко — колдовства. Клирика гонят в ближний бой навыки испанского мечника. Это же так просто: дорезать обезоруженного противника. Еще можно задушить. Или — сломать шею. А лучше — спину. Клирик успешно давил провокации на уровне мышечных импульсов, но в мозгу возникали мгновенные яркие картинки грязных приемов боевой борьбы. С двухметровым детинушкой в панцире железном в главной роли. При попытке подставить на его место эльфийку, получалось смешно. Настолько, что Немайн начала улыбаться. Сначала дрогнули уголки губ. Потом показались белые зубки. Островатые для нормального человека. Бой длился. Минуты? Часы? Свои болельщики противнику помогли — с травки метнули новый щит. По правилам. Иначе и меч бы подбросили. Но — нет. Видимо потому, что меч лежал на дороге, а щит улетел на траву и норманн не мог поднять его, не признав поражения. Поимка щита стоила викингу равновесия и пары пропущенных ударов — но круглый щит с железным умбоном того стоил. Хорошая защита — и оружие получше голых рук. Клирик времени не чувствовал, но знал: силы заканчиваются. Ресурс на нуле. Еще минута, две — и мышцы откажут. Или лопнет сердце. И, когда среди калейдоскопа полупрозрачных миражей мелькнул приём, требующий не столько силы, сколько ловкости и расчёта — поставил на него. Обычно проделывают в перчатках? Что ж, лучше порезаться, чем умереть. Абсолютная память вела ноги сиды по кругу, ей не нужно было видеть камни мостовой даже боковым зрением. Шаг, полшага… За секунду до победы сида выдала себя. И без того зловещая улыбка перешла в оскал. Изрядно добавивший викингу прыти. Тот понял — время на принятие решения уходит. Видывал подобные гримасы. Хороший воин не всегда способен сдержать в себе зверя. Но не медведь же и не волк глядел через заиндевевшие глаза бешеной девки! Усталый танец ушастой снова стал ровным и непонятно целенаправленным. Грациозная, завораживающая, аристократически нарочитая неуклюжесть движения, семенящая припрыжка боковых шагов, подвижная спина, всё казалось странно знакомым… Викинг решил атаковать, пока зверь не вырвался на волю. И, когда рыжая вдруг споткнулась и неуклюже завалилась на бок, бросился вперед. Он успел. Бессильно стукнула по булыжникам палка. Удар щитом, удивительно тяжёлое тело ушастой девицы отлетает к краю дороги… Один пинок — и победа! Но странно чешется шея, а по глазам хлещет мутный от боли и торжества взгляд зверя. Умнейшего в Скандинавии. Считая человека и богов. Даже Локи не всегда мог перехитрить росомаху. Зверя, не теряющего голову ни в смертельных объятиях расщепленного дерева, ни от писка щенков за спиной. Кейр, наблюдая поединок, удивлялся, почему сида так долго возится. Ясно же показала, выйдя на варваров с палкой, что намерена их разогнать, как шелудивых псов. Но, вместо того, чтобы быстро прикончить предводителя, устроила какой-то ритуал. А потом оступилась… Или сделала вид. Когда варвар бросился в атаку, с земли, подброшенный ударом ноги, взлетел его меч. Схваченный сидой обеими руками за лезвие, так что длина оказалась как у доброго римского гладиуса, коснулся кожи хозяина между нащёчником шлема и кольчугой, оставив кровоточащую царапину. — Прыжок лосося! — Кейр, держа лук наготове, даже кулаком по стене стукнуть не мог, но уж кричать-то ему ничто не мешало, — Прыжок лосося! Сам он легендарного приёма не видел. Да и никто, кроме соратников богатыря, точно не знал, как знаменитый прием "прыжок лосося" исполнял Кухулин. Метнуть ногой из-под воды копьё на половину стадия? Невозможно. А вот себе в руку… Вполне вероятно, что вдаль отправлял внезапно появлявшееся из ниоткуда копьё великий ирландец уже рукой. Когда Немайн отбросила палку и взялась за настоящее оружие — это был миг восторга. Высший миг. Потом произошло странное — сида почему-то не стала уворачиваться от удара щитом, напротив, метнулась навстречу. И, отброшенная, замерла — кочка на поле, не человек. Вздох изумления и боли пронёсся по стенам города. Неужели убита? Так могло, не должно было быть! Победитель богини между тем потрогал шею. Долго смотрел на ладонь. Вокруг столпились его люди. Варвар как-то лениво влез в кольчугу, напялил героический шлем и двинулся прочь, откуда пришёл. Немайн всё-таки что-то сделала с варварами! Какое-то сидовское колдовство, в котором, как уверяла, была полным ничтожеством. И вот — поредевшая армия налётчиков, съёжившаяся до банды, понуро уходила от Кер-Мирддина, не требуя денег и не зажигая предместье. Норманны признали в девице оборотня. Такое «колдовство» обычаями хольмганга дозволялось, в праве поединка берсерку никто отказать не мог. Почему должно было лишать его росомаху? Кровь на шее дружина заметила сразу, и вождь ещё торжествовал, когда ему указали на ошибку. Потом, когда велел уходить — ворчали, но понимали. В сознании была ушастая или нет, насколько покалечена — дело десятое, главное — осталась на перекрёстке, и пустила первую кровь. По обычаю, это победа. В другое время можно бы и оспорить результат, но вождь не мог вести себя неблагородно — после того, как его победили, лишь обозначив смертельный удар. Это получалось бы настолько против чести, что род оказался бы замаран на поколения. И викинги ушли. Неторопливо, собрав лёгких раненых, и добив тяжёлых. Неспешность вышла им боком. Не прошло и часа, Кейр услышал далекие крики фанфар: королевская кавалерия шла в бой. И не нужно было видеть поля боя, чтобы определить, что на нём происходит. Сигнал, знаменосец под знаменем с драконом вылетает вперёд, рыцари короля Гулидиена натягивают луки, мчатся мимо сбивших строй врагов, стреляют, отворачивают прочь. На тетивы ложатся новые стрелы. Кантабрийский круг: ливень стрел, неудобная цель. Круглые щиты варваров, удобные в рукопашной и при абордаже, не позволяют поймать все стрелы. Норманны уходили к болоту, щерясь копьями, огрызаясь из собственных луков. Удивительно точно. Ржали раненые лошади, валились из сёдел бездоспешные всадники, но шестикратный перевес сказывается быстро. Погиб один рыцарь… и десять лошадей. Да и немногих раненых валлийцев была надежда выходить. Норманнам большинство попаданий пришлось в ноги, так что отобрать пару раненых для допроса труда не составило. Прочих раненых разъярённые потерями валлийцы докололи копьями, сверху вниз, как Георгий змея. Гордясь победой, под фанфары двинулись к городу. Когда победители поравнялись с предместьями, западные ворота распахнулись, и ополчение хлынуло наружу: собирать трофеи и убирать тела. Тогда Кейр оставил пост и метнулся к дверям — но было поздно. Брат Марк успел первым. Всего несколько слов, и король решительно кивнул. — Верно. Господа, пленных у нас достаточно, варваров, если кто жив — добить. А женщину из холмов — в железа! — Посеребренные, — уточнил монах. — А где их взять? — Тогда сразу забить камнями. Гулидиен бросил взгляд на фигурку — сиды? Богини? Ведьмы? Той, с которой он старательно избегал встречаться почти месяц. Не знал, что делать, о чём говорить. Следить, конечно, поручил. Потом она ушла. Выходит, вернулась? И защитила город. Вопрос — что и каким силам она обещала за спасение Кер-Мирддина. Не выйдет ли такое спасение боком. Но, что бы там ни пели бродячие барды, Немайн не бьёт в спину своим! — В моей стране, брат Марк, без следствия не казнят никого. Запомни это. К тому же речь вообще не может идти о казни. Только о церковном наказании. Поскольку, даже если названная тобой ведьмой и колдовала, то не во вред добрым христианам. В течение суток Немайн представляла собой дышащий труп. Куклу. А вокруг происходило интересное. А пересказали не всё. А то, что пересказали — изложили в дюжине вариантов. Клирику более всего понравилась история, рассказанная Брианой. Которая начиналась с довольно неаппетитных медицинских подробностей. Военные забавы — страда врача. Амвросию Аркиатру работы досталось больше всех. Шесть ампутаций. Очистка ран, бесконечные швы. А на сладкое — вскрытия. Если бы не печаль по убитым и покалеченным соседям, врач был бы счастлив. Давненько не выпадало такой практики! В конце концов, подобное упражнение на долю средневековых врачей выпадало нечасто. Добрых христиан, даже после смерти, расчленять было нельзя. Преступников карали даже не трибуналы, а короли единолично, их-то было не меньше на душу, чем судей в будущие века. Отрубание же головы с натыканием на пику для всеобщего обозрения делало констатацию смерти ненужным фарсом, и врачу о казни попросту не сообщали. Но язычники-разбойники, которые сами пришли… Подарок, да и только! Бриана вызвалась помогать. Заявила, что собирается быть военным врачом и должна привыкать к виду внутренностей и крови. Отец сперва её прогнал. А после позвал обратно и извинился. Вспомнил, что других учеников у него пока нет. Так пусть уж дочь и хирургию осваивает… И остался доволен. Бриана — тоже. По крайней мере, тем, что в обморок ни разу не грохнулась. Когда солнечный свет окончательно угас и копаться в мёртвом пришлось в адских отсветах факелов, раздались вопли волынки. Бриана, которой стало скучно, с радостью утёрла руки и отправилась разузнать, в чём дело. Просто так среди ночи на волынке не играют. Уж больно штраф большой. Дэффид и Глэдис Вилис-Кэдман явились пополуночи к королевским дверям в восьми вооруженных до зубов лицах, завернутых в пледы одинаковой расцветки. Алые льняные рубахи, белые штаны — парадный наряд камбрийских воинов. Впрочем, огонь факелов залил их одной краской. Воротная стража, что примечательно, пропустила щетинящуюся копьями процессию в город без разговора. В руках у одного из воинов была волынка. Дэффид отмахнул, и волынщик затянул пронзительную мелодию "Знамя на плечах". Если же о мелодии для камбрийской волынки говорят, что она пронзительна — значит, свиньи, когда их режут, визжат тише и мелодичнее. Так что появление через две минуты на крыльце деревянного дворца самого короля Гулидиена было триумфом выдержки. При короле, само собой, имелось полдюжины рыцарей. Со сна. То есть — без кольчуг, в одних рубахах, зато с луками в руках и мечами на бёдрах. — Ну и чего тебе надо, Дэффид? — спросил король, ковыряя оглохшие уши, — Я уважаю тебя и твой клан, при отце вы славно повоевали… Ты знаешь, что я тебя всегда выслушаю. И зачем вот так, среди ночи? Что за дело не терпит до утра? Вокруг понемногу собиралась толпа. Волынка означала вызов. А то и мятеж. После боя с норманнами городу было не до праздного любопытства, зато ополчение поднялось на ноги почти всё. Люди становились поодаль — за Дэффидом и его отрядом. И получались как бы против короля. — Дело о похищении свободной женщины клана Вилис-Кэдманов! — толпа зашумела. Общество, которое недавно переросло ритуальное похищение невест, подобных преступлений не прощало. — Кем? — король устало потер лоб. Мало того, что полдня скакал, едва не застал пожарище вместо столицы, потом — сражался, и вот — пожалуйста! Заботы, как селедка, косяками. — Тобой, Гулидиен ап Ноуи МакДэсси! В тебе, верно, взыграла кровь ирландцев-предков? Пусть! Но похищение девы, иначе, чем для женитьбы — оскорбление клану! — Да что за глупости! Никого я не похищал! — Не отпирайся. Весь город видел, как ты велел схватить Немайн верх Ллуд Шайло-О" Кэдман. И как твоя стража принесла её в этот дом! — Уфф, — выдохнул Гулидиен и присел на крыльцо, — вижу, разговор будет долгим. — Ты ошибаешься, король. Короткой будет наша беседа! Вилис-Кэдманы — вольные люди, и ничто не способно поднять на бунт вольного человека вернее, чем бесчестье женщины его клана! — Мой король, — сказал один из рыцарей, масляные блики факелов плясали на его лице, — я не разглядел родовых цветов на деве, которую отнес в узилище. Видимо, плед почернел от крови врагов и посерел от пыли битвы. Я Вилис-Кэдман, и если б я смог различить узор, я не стал бы выполнять приказ. Но я хочу знать: эта леди, она состоит в клане только в силу законов гостеприимства? — Нет, — сообщил Дэффид, — в силу пролитой крови и приёмного родства, согласно её и моей воле. Которую она высказала вчера при дюжине свидетелей, а я, сучий прах, высказываю прямо сейчас! Мужа у неё, по её словам, нет. — Но тогда она не верх Ллуд, а верх Дэффид, — рыцарь почесал подбородок, — и не О" Кэдман, а Вилис-Кэдман. Король наш, конечно, ирландец — но это не повод менять фамилии и обычаи. У нас в клан принимают только через усыновление, а родных и приёмных детей не различают. — Выходит так, — согласился возмутитель спокойствия, — только ставить свое имя поперед великого сида… — задумался, подыскивая слово, — Неуютно, вот. Даже мне. Рыцарь пожал плечами. Взялся — дюж. Учить сиду жизни среди людей, обычаям клана, следить за её поведением теперь забота Дэффида. — Тогда, мой король, я вынужден встать рядом с братьями, во имя чести моей сестры Немайн верх Дэффид, — заявил он и перешел к компании Вилис-Кэдманов. Король запоздало кивнул ему в спину, громко прокашлялся. — Женщина холмов, именовавшая себя Немайн верх Ллуд, — провозгласил Гулидиен, когда внимание обратилось на него, — взята под стражу со всем возможным почётом. Она одолела врагов королевства, но — нечеловеческим образом. Выжившие разбойники уверяют, что она — оборотень. Брат Марк уверяет, что она ведьма. Он доказывает это событием, которое видела половина городского ополчения — а именно, уходом варваров после проигранного Немайн поединка. Брат Марк подозревает, что женщина холмов что-то сделала с их разумом, лишив варваров данной Господом свободной воли, и настаивает на церковном наказании. Что я должен был делать? — А что ты намерен делать сейчас? — Хотел бы я сказать, что собираюсь спать, — зевнул король, — так ведь не дадите. И думать что-то не получается, после волынки этой. Так что говорите сами, чего хотите. — Нашу дочь и сестру назад! — Кто из старейшин клана поручится за явку Немайн верх… Дэффид на церковный суд? — Сначала заведи церковь, МакДэсси, — хмыкнул Дэффид, — один монах это не церковь. И не судья. — К ярмарке прибудет епископ из Рима, — сообщил король, — а если нет, так преосвященный Теодор заявится. Согласно обычаю, он представляет церковь на ярмарочном суде. — Я и поручусь, как хозяин заезжего дома и отец, — вздохнул Дэффид, — а теперь, король, верни Вилис-Кэдманам дочь и сестру. — Ну, с таким поручителем куда я денусь… Велю вернуть, — заключил король, — Стоило меня будить… Утром бы разобрались. Все равно ваша сида спит. — Спит? После моей волынки? — Да, наверное, вы и мёртвого разбудите. Сэр Кэррадок, ты её сюда принёс, ты и выведешь, — король встал, принял горделивую позу перед официальным заявлением, и заговорил нараспев, полууставом, — Я возвращаю леди Немайн верх Дэффид Вилис-Кэдман её клану. Клан Вилис-Кэдманов обязуется представить свою дочь и сестру на церковный суд, который состоится на второй неделе ярмарки, в последний день июля. Клан не будет преследовать брата Марка, поскольку он обвинил леди Немайн из побуждений защиты паствы от ведовства, и не нанёс оскорбления. — Насчет побуждений мы еще посмотрим, — буркнул Дэффид, — Все равно монах — не священник, толку от него чуть. А мирянам свойственно грешить. Немайн висела на руках Кэррадока Вилис-Кэдмана. Нечеловечески острое, бледное до синюшности лицо, умиротворенное, беззащитное и немножко детское. И без того недлинные волосы спутанной массой свисали вниз, открывая стоячие треугольные, подвижные уши хищного зверя. — Она что, и правда оборотень? — король растерялся. Сиду-то до сих пор вблизи не видел. Благодушие его сразу куда-то исчезло. Гулидиен насупился. — Я, кажется, ясно назвал имя: "Немайн верх Ллуд". Оборотень-ворон, если не врут. — Мало ли кто мог назваться именем древних королей… Бриана поняла, что мужчины собираются всласть побеседовать. Пришлось вмешаться. — Вы что, так и будете её здесь держать? Несите к отцу, быстрее! — Почему? — Если она не очнулась от волынки… То это не сон и не обморок. И рука висит неправильно! К отцу, немедленно. Я его сейчас разбужу. И мелькнула белым пятном в темноте. — Благодарю тебя за справедливость и мудрость, мой король, — Глэдис поспешно поклонилась, и Дэффида нагнула, — Прошу простить за поспешно прерванную беседу, но моей младшей дочери нужен врач. Кстати, муж мой — ты был прав, не судьба нам сыновей завести. Восьмерых родила, пятеро выжило — все девки. Приёмыша взять решились — так опять девчонка подвернулась. — Ступайте, и не забудьте сообщить своей младшей дочери, — последние два слова Гулидиен выделил, — что у клана Вилис-Кэдманов нет претензий на престол Диведа. Как, отныне, и у сиды, происходи она прежде от самого Пуйла. Мэтр Амвросий пытался отогнать себя от стола, чтобы поспать хоть немного. С утра ожидала уйма работы. Но, услыхав беспокойный стук в ворота, понял — день еще не окончен. Что ж. Такова лекарская доля. Тяжёлые — с ношей — шаги в темноте, при пляшущем свете факелов. Рыцарь с безвольным телом на руках, рядом увлекательно зевает Бриана, Дэффид бурчит: — Ну за что мне такое? Родных дочек пять, так теперь еще и приемная… — Почему сразу не принесли? — Пап, Немайн король арестовал. — За спасение предместий? Хм. Любопытство — крепче смыкающего глаза сна. Труп со стола… И вытереть, нехорошо после мёртвого. Лишних вон! Женщин тоже. Глэдис тоже касается. Мать? На Дон ты что-то не похожа. Ах, удочерили. Хорошо. Сначала — раны. Царапины. Кровопотери нет. Почему без сознания? Шок? Пульс неровный, быстрый, но сильный. Рука опухла. Вывих? Нет, движется легко. Сломана. Голова: кости целы, след удара, гематома. Возможно сотрясение. Дышит неправильно. Что под платьем? Рёбер — на одну пару меньше, чем у человека, зато ложных больше. Следов ампутации нет. Лёгкие не повреждены — уже хорошо. И хорошо, что больная не в сознании — проще правильно соединить обломки костей. Наложить повязки и шины. Очень интересно произвести дальнейший осмотр — но лишние шевеления при сотрясении мозга не показаны. Да и Глэдис присматривает, чтобы лекарь не мучил её новую девочку из чистого любопытства. Уж ей-то уход за ранеными не в новинку. Выход к беспокойной родне — хотя у них-то сегодня счастье: все живы. И даже прибавились. — Оглушена. Перелом. Ушибы. Переутомление. Жить будет. Надо бы не ворошить, но у меня сейчас нет места. Придется нести к вам — и поосторожнее. Кстати, варвар её очень вовремя приложил. Боюсь, не потеряй Немайн сознание — умерла б в следующей схватке. Не от оружия врага. Сама по себе. От усталости. Так что — пусть полежит. Хотя бы недельку. Хотя — эта не усидит. Ну хоть напрягаться не давайте, занятие какое-нибудь полегче подберите. Следите, чтобы ела побольше. И мэтр Амвросий наконец отправился спать. К утру забытье Немайн перешло в глубокий сон. Заглянула Бриана, велела ни в коем случае не будить. Узнал бы Клирик — убил бы. Ему пришлось заново пережить во сне эпизод, который всегда хотелось забыть. Клирик всегда ненавидел свои немногие поражения — а они были неизбежны при работе "главного пожарника" корпорации. Слишком часто последний резерв вводили в дело тогда, когда о спасении ситуации речь вести уже не приходилось… Дамбу должно было прорвать. Вода уже сочилась через основание, вымывая грунт. При первом взгляде Клирик отвёл ей до разрушения два часа, но — ошибся. — Эвакуируйте рабочих. — Но мы уже почти… И ведь прав. Дизельные копры лупят, как тяжёлая артиллерия, вбивая опоры контрфорсов в потрескавшийся от суши грунт. Гравийное тело сформировано, и карьерные самосвалы вываливают песок на вторую линию борьбы с наводнением. Стальные и деревянные щиты подпирают эту массу. Но без контрфорсов всё рухнет под первым же натиском водяной стены. Чтобы закончить контрфорсы, нужен час. А внешняя дамба сдохнет через пятнадцать минут. И это не простое "нет спасения — нет вознаграждения" — вместе с рудником клиента придётся бросить собственное оборудование. — У нас есть вертолёты. — Пусть прогреют двигатели. Первыми снимайте людей с участков шесть-альфа, шесть-браво, пять-зулу. Там точно не успеть. — Мои люди согласны рискнуть. И когда он успел их спросить? Не важно. — Речь не о риске. И припомните сумму неустойки на случай оспаривания моих рекомендаций. — Дело не в этом. Рудник продолжает добычу. Этого не должно быть — Клирик знал точно. Даже помнил, как было — не во сне: падающая плотина, прыгающие оранжевыми пингвинами в потоке «Катерпиллеры», над головой — неслышный на фоне катастрофы вертолётный винт. Полтора миллиарда убытков — и ни одного погибшего. Но — сон внёс поправки. Струи, текущие сквозь дамбу, превратились в фонтаны. Паводок обеспеченности в одну десятую процента. Если попросту — такое бывает раз в тысячу лет. Катастрофа — только не такая быстрая, как землетрясение. — Почему не эвакуирован? — Собирались. Но, когда узнали, кого прислали главой аварийной миссии… У вас репутация волшебника. — Но не бога. Снимайте людей с групп участков пять, шесть, два. Вношу небольшое изменение — мы с вами остаемся здесь до конца. И попробуйте вытащить из-под земли столько людей, сколько успеете. — Зачем? — Вдруг дамба простоит дольше, чем должна бы… И ещё — приказываю заложить заряды подрыва в сегменты четыре, семь, десять, пятнадцать. Грохот, визг, пыль закрывает палящее солнце. Сухо… Пока. Купить время… Допустим, новую дамбу рассмотрим как временную. — Приказываю подпереть тело плотины самосвалами с полной загрузкой. Водителей — эвакуировать по исполнении приказа. Может быть, это приостановит её гибель. Идея, конечно, бредовая. Минуты. Фонтаны превращаются в реки. — Общая эвакуация. Что с рудником? — Не успеваем… Реки вырывают куски из тела старой дамбы. Разлив не остановить. Но — хотя бы удар? Стена воды рвётся вперёд. Впрочем, передовой волнобой, хоть и импровизированный, существует. И почти достроен. Бурая волна качается, словно подрубленная. За спиной шум винтов последних машин. Упала! Начала расти вновь, но поздно, поздно — давление нарастает пусть и рывками, но не одним титаническим ударом. Плотина держит. Пока. Высота водного слоя перед запрудой нарастает. Поворот рукоятки — и единственный готовый до конца сегмент взлетает на воздух. Между крепкими подпорами — которые не дали ворвавшемуся потоку разворотить всё тело плотины. Теперь высота слоя воды перед плотиной нарастала медленнее. И всё-таки слишком быстро. Пришлось поднять на воздух ещё три сегмента. Все разом — пока не оборвало провода. Надежда не оправдалась — недостроенные контрфорсы динамической нагрузки не выдержали. Плотина рухнула по всей длине — и ревущая волна, недовольная тем, что её посмели задержать, обрушилась на диспетчерскую рубку, хрустально брызнули стёкла… Но Немайн хотя бы лежала себе пластом, и никаких особых забот от приемного отца не требовала. Зато под вечер в заезжий дом изволил заявиться сэр Кэррадок. Спросил пива, примостился у стойки и начал сверлить Дэффида хмурым взглядом исподлобья. — Глазом дырку на мне не протрешь, — заметил Дэффид, — пробовали и чем посерьезнее — не получалось. — Мне надо перед ней извиниться. Перед кем — объяснять не стал. И так было ясно. — За что? — Сам не знаю. Вру. Знаю… Только быстро надо. Пусть снимет! Амвросий себе смеется… Ну так он врач, а не колдун. — А теперь тихо. И понятно. Рыцарь взвился. — А мне понятно, да? Мне понятно? Если лицо твоей сиды перед глазами — всё время? Я вот тебя сейчас через неё вижу, понятно теперь? И жалко её очень и еще что-то. Не знаю. Позови, а? — Так спит же! И Амвросий велел не будить. Кэррадок потух и уткнулся в кружку. — Спит, — пробормотал, — спит. А если это нужно быстро снимать? Вон, Кейра твоего после отвара травного не смогли отворотить. А тут сила богини. — Так ты что, влюбился в Немайн, что ли? — улыбнулся Дэффид. Но рыцарь остался мрачен. — Я не влюбился — я одержим, — сообщил он, — и я знаю, что говорю. На мне с детства лежит сидовское проклятие. Я обычно молчу о нём, но из-за него на меня упало второе! Я не виноват, что не рассмотрел нашу расцветку. Видишь ли… Я не различаю цвета. Точнее, различаю, но совсем другие. И если бы они просто перепутались! Привык бы называть синий жёлтым, и всё. Наверное, и не знал бы о проклятии. Но меня заговорили хитрей! Например, для всех красный и зелёный — два разных цвета. Для меня — один! И голубой я путаю с розовым… Сам знаешь — стоит человеку увидеть сиду — и он пропал. Просто увидеть. Немайн, верно, закрывается, образ свой корёжит. А я увидел — настоящую. — Постой, постой. Её много видел. Весь город. Да и в холмах многие… — Именно. Видели… Слышал, как сиду женщины за глаза честили до вчера? "Закат над рекой". Присмотрись к сиде. Лицо у неё не просто красивое — совершенное. Без изъяна и намёка на изъян. У человеческих женщин таких не бывает. Но цвет — цвет вас отпугивает. Она его на себя наложила. А я вижу другой. Настоящий. Не рыжее с синим, а золотое с белым. То, что является золотым с белым для всех… Я это увидел. И не понял сначала, что произошло. А настоящую сиду нельзя видеть — и не полюбить. — Немайн была без сознания. Любые чары бы спали. И вообще, больше слушай завистливых баб. Моя младшая дочь — красавица, подстать остальным пяти. А извиняться — это можно. Но — когда придёт в себя. Дэффид хмыкнул, вспомнив рецепт от Немайн: пяток лет супружеской жизни, и как рукой снимет. У него с Глэдис, кстати, так и не сняло. С годами страсть заменило спокойное счастье… Рыцаря было жаль. Так и остался сидеть и мрачно зыркать по сторонам. Впрочем, немногие посетители этого вечера глушили пивом впечатления от налёта, да поминали погибших. Каждый второй похоронил кого-то из родни или друзей. Языческим весельем тризны — не баловались. Смотрели больше насквозь, да в себя. Сверху заявились Глэдис и Бриана, вокруг немедленно собралась большая и прекрасная половина Дэффидова семейства, начала ахать и хихикать. Кейр, само собой, оттер от компании Туллу, быстренько, с уха на ухо, допросил, и важно протопал за стойку к тестю. — Ну? Кейр пожал плечами. Мол, не здесь. Отошел к бочке — пива нацедить. Туда и тестюшка заглянул. Тоже за пивом. Сплетни — не мужское дело. — Жена говорит, мужчин у сиды не было. — И что? У неё у самой тоже до свадьбы не было. Благодаря Немайн, кстати. Как уважаемый отец семейства, такую дочь могу только одобрить. А откуда узнали? — Так переодели же. В чистое. Ну, лекарская дочка и полюбопытствовала. Или Глэдис. — М-да. Впрочем, чего удивительного? — Так ей же лет двести! Или больше. Дочь Ллуда Оркнейского \в огласовке сэра Мэллори — Лот\, а тот старше Артура. Артур еще ему рога наставил, — Кейр осекся. Дэффид изменился. На привычного добряка-трактирщика походил не более, чем вепрь на хрюшку. То же брюхо, те же могучие лапищи. Но — воин. Воин, привыкший изводить под корень чужие города. Пускать стрелы в спины оробевших. Человек, лично перерезавший половину дядьев нынешнего короля. — Ты, Кейр помолчал бы, а не трепал, о чем не знаешь. Да, Ллуд старше Артура. На тысячу лет. Или больше. А Неметона ходила по этой земле еще до римлян. Может, и раньше. Артуру она не дочь, а… — Дэффид осекся, сглотнул, — а и Мордреду с Галахадом \огласовка традиционная для читателя артуровских легенд\ почти не сестра: на сотни лет старше. Но она вошла в наш клан, и теперь — моя дочь, сестра Туллы, Эйлет, Гвен, Эйры, и Сиан, а заодно и твоя свояченица. И закончим на этом. Продолжать оборванный разговор Кейр не решился. Но, кроме тестюшки, под рукой имелись и другие знатоки старых легенд. К придворному филиду не сунешься, но Лорн, например, знает не меньше! Кузнец, однако, тоже разочаровал Кейра. Заметил только, что раз уж Немайн взялась учить Тристана, толк из него выйдет. Непонятно только, какой. Кейр потребовал подробностей. Лорн допивал шестую кружку пива, и отмалчиваться не стал. — А не знаю, — прошептал как заговорщик, и широко взмахнул полупустой кружкой, чуть не своротив Кейру нос, — знал бы точно — не молчал. Ну согласись: не может такого быть, чтобы легенды повторялись один к одному. Во-первых, тогда бы не было надежды. Во-вторых, она и не повторяется. Большая умничка! А в старых песнях все тупые. Ты даже не представляешь, насколько они там тупые! Так что, в-третьих, и было всё не так. По другому. Не как сейчас. — Что было-то? — Сам знаешь. А не знаешь, догадаешься. Как говорит Амвросий, сапиенти сат. После чего встал и, покачиваясь, пошёл восвояси. Храп — страшная вещь. Куда там викингам. Те живого уложат, эка невидаль. Хороший же храп поднимет мертвого. Что уже чудо. Клирика — поднял. Рвущаяся в окна диспетчерской волна превратилась в прогревающий турбины Ил-96, а потом — в Гвен, сестру Туллы. Которая выдавала такие рулады, что, несмотря на слабость и боль при каждом шаге, Немайн из комнаты вымело. И дверь перевязанным культяпками открылась, и закрыть получилось, и добежала сида до дверей залы для посетителей в три шага. Там звук ослаб достаточно, чтобы Клирик обратил внимание на некоторую неодетость. В зале, вороша для большего жара и со скуки кочергой угли, сидит страж. Мужчина, разумеется. Да и неприлично благородной деве шастать босиком и в одной рубашке. Причем, слишком длинной и широкой, норовящей показать через разрез на груди пупок. А заодно — всё, что подвернётся. Встала извечная женская проблема — что надеть. Вернуться и разбудить Гвен было просто невозможно — храп, несмотря на прижатые ладонями уши, от двери просто отбрасывал. Вот он, чувствительный слух! Спуститься вниз, на хозяйскую половину мимо зала нельзя. Оставалось — через окно. Немайн с сомнением посмотрела на перевязанные руки. Ладно — одна рука цела, этаж всего второй. Окно в коридоре, конечно, узенькое, противоштурмовое, но где пролезет хорек, там пролезет и сида. Но — куда-то исчез не оставлявший Клирика всю жизнь вкус к авантюрам. Куда проще оказалось завернуться в рубашку — Туллы? Глэдис? — и ждать утра. Надеясь, что, если придёт сон, то не окажется настолько кошмарным… Сон не пришёл. Зато память стала прокручивать недавний бой, все тот же бой, раз за разом. Только с иными исходами. При этом Клирик очень сожалел, что не может посмотреть картинки от третьего лица. От первого получалось слишком страшно. И анализ сбивался, замещаясь эмоциями. А ведь во время боя испугаться он так и не успел. Так же, как и прочувствовать, что именно вытворяют руки и ноги Немайн. А теперь выяснялось — жив он остался не благодаря чуду или случаю. Его спасла ивовая палка — и правильный способ боя. У сиды получилось превзойти более сильного противника в дистанции удара и в скорости. И дистанцию удержать. Первая же ошибка вела к неизбежной гибели — да, по счастью, серьезных ошибок Немайн не совершила. Утром произошло неожиданное. Явившийся проведать больную хозяин, как обычно вежливый и почтительный, помог Немайн встать — что пришлось весьма кстати, здоровой рукой сида зажимала ворот, вдруг ловко ухватил её за длинное ухо, слегка вывернул, так что сиде пришлось склонить голову, и громко сообщил: — Сестру ты могла и разбудить. Гвен пережила бы. Но моя младшая дочь не должна спать на полу! Ясно?!! Клирик обнаружил, что не может не двинуться, ни дёрнуться, ни позу поменять. Позже узнал — этим хватом валлийцы быков фиксировали. И всё, что могли сделать полутонные чудища — жалобно, по-телячьи, смотреть исподлобья. Сида — не бык, глядя в пол, спокойно пророкотала: — И как давно я твоя дочь? — Со вчера, — ответил Дэффид, — Я согласился. Ты в клане. И в семье. — А мне кто-то сказал? — вот такого номера Клирик не ожидал. Дэффид отец суровый. Хорошо, если богиню войны совсем в ежовые рукавицы не возьмет. И не начнет, как Туллу, замуж выдавать по собственному усмотрению. — Я говорю, — а ухо-то отпустил немедленно, — вот теперь. — Ясно, — степенность речи резко нарушало покрасневшее ухо, — надо бы обсудить подробности. Что я должна делать и как себя вести? Давненько не приходилось быть ничьей МЛАДШЕЙ дочерью. — Пап, я ей всё расскажу! — Сиан, помолчи! Дело-то важное. — А что Сиан! Для Сиан — ещё важнее! Сиан надоело быть самой маленькой! Сиан, помолчи! Сиан, тебе ещё нельзя! Сиан, сначала дорасти! Сиан. Сиан! Сиаан!!! Вот теперь будет хорошо — что можно Немайн, младшенькой, до того и я доросла! — Кажется, у нас будет Самайн \у англичан Хэллоуин\ каждый день! — Да, сида-сестра уже есть! С носом до неба! — А раз сестра, я ей уши пощупаю! Клирик понял — не то разорвут, не то защекочут. И принял меры. — МОООЛ-ЧАТЬ! Хрипловатый голос сиды оказался удивительно мощным. Аж окна зазвенели всеми стёклышками. Немайн закашлялась и приложила сломанную руку к больному месту. Громовые тирады ушибленным рёбрам противопоказаны. Пришлось снизить тон. — Слушать отца. Гвен, проснулась? Зайди к мэтру Амвросию — не ровен час, младшая сестренка в холмы уйдет. Или дом рухнет. Сиан. Дня Всех Святых ждать еще четыре месяца. Вот тогда и повеселимся. Эйра. Кто будет щупать мои длинные, останется без своих оттопыренных. Оторву и скажу, что так и было: не слышала и не слышит. Тулла, извини за давешнее. Ей-ей не со зла. Но сестру держать за домового не советую. Эйлет. Да, я заносчивая гордячка. Меняться не собираюсь. Зато могу научить держать спину прямо, а нос высоко. Дэффид, матушка Глэдис, какие будут распоряжения на сегодня? Дэффид крякнул. Поковырял ухо. — Немайн, — сказал, — тише орать. И вообще не вылезать из постели неделю. Начнёшь ходить — перетащим вещи с гостевой половины на хозяйскую. Тулла теперь живет с мужем, так что подселишься на освободившееся место к Эйлет. Что ещё… Выучить родословную клана: кто от кого произошел и кто где живет. Изучить обычаи и законы королевства Дивед. Особенно — законы. Потому, что ты под судом за ведовство. И наконец — к тебе посетители. Посетителями оказались Тристан и Бриана. Что никак не помешало новообретённым сёстрам устроить игру в "благородную даму на смертном одре". Немайн под ручки затащили в постель, сменили рубашку, наложили верхнее платье — валлийское, с широкими рукавами. Тоже слишком большое. А нижнее, с узкими, на сломанную руку натягивать и пробовать не стали. Задумались. Меньше трёх слоёв одежды нацепить — позор для девушки из хорошего семейства. Непристойность. Сошлись на пледе — но не наворачивать по-римски, а просто подоткнуть. Ну и подложили целую гору подушек с вереском. Сложнее оказалось с обувью. Валлийские обычаи вполне позволяли леди щеголять по торфяникам в сапогах. Но не валяться в них в постели! Показаться же на людях босой, означало позор, или умерщвление плоти от скорби либо раскаяния. Тут началась целая дискуссия. Клирик слушал эти рассуждения и соображал: а что такое, собственно, представляет собой "Голова Грифона" и её славный хозяин? Понятия, которыми оперировали сёстрички, были совсем не из бюргерского ряда. И даже не мелкого дворянства. На «шляхетство» скорее тянули жители холмов, нравом и гонором сильно напоминавшие однодворцев да арендаторов Речи Посполитой, хватающиеся за саблю при малейшей угрозе своей ледащей чести, и не упускающие случая похвалиться и перехвалиться. У Дэффида собирались немного другие люди. Спокойные. С бесконечным запасом внутреннего достоинства и осознания своей высшей годности. А сам он, если вспомнить давнюю аналогию с клубом, явно был не шинкарь-"чего-изволите", не «эй-хозяин», а чистокровный "сэр Председатель" без примеси. Местами тянул даже на "достопочтеннейшего сэра Председателя". Которому не в лом лично проставлять пиво каждому члену клуба… — Раз мне вставать нельзя, ноги можно просто укутать, — предложил Клирик в качестве опыта, — а то обуваться ради лежания… — Грязно. Всё равно, что постель топтать! — это Эйра. Впечатлительная, торопливая. Порох с перцем! — Я, например, больше возлежать в туфлях не буду. Даже сняв подставную подошву! Это так по-плебейски. Получается, что ты всегда готова встать! — Кстати, потом нужно будет сшить муфточки для ног. Тонкие — на лето. И тёплые на зиму, — это Эйлет. Практична. Рассудительна. При этом — самая светленькая из всех! А самая темненькая теперь Немайн… — Меховые! Мягонькие. Заячьи. Нет, лучше кротовые, — Сиан. Любит всё умильненькое? Наверняка — включая ушастых богинь? — Шкуры убитых животных — варварство, — Тулла. Старшая. Замужняя — и оттого немного чужая остальной компании. Пока ей это нравится. — Тогда снаружи тонкий лён, а мехом внутрь! Слушай, Немайн, а ты умная… — А Гвен подлизывается. Отдаёт чужую славу. И к врачу идти боится. Храп-то может и операцией закончиться. Мог, по крайней мере, в двадцать первом веке. Вот и весь эксперимент. Никакого "так положено". Никакой оглядки на "Марью Алексевну". Девушки сами создают моду. При этом заранее уверены: то, что введут они, будет обществом принято. И при этом не гнушаются поднести гостю эль с мясными шариками. Сюрреализм. "Негоже лилиям прясть" наоборот. Ну так и что из того? Каковы сэры, таковы и леди. Как только впустили Бриану, та немедленно велела расположить больную по-другому. Не величественно, не удобно, а правильно. На уголке постели, в ногах, устроился Тристан — слушать очередную сказку "про Кухулина". Как ни странно, несмотря на настоящее сражение позавчера и кучу новых впечатлений, упражнений он не позабыл, и продолжал отрабатывать первый удар «мельницы». К болящей же сиде пришёл за новой порцией вдохновения, так что грех было разочаровывать. Из пересказов произошедшего у западных ворот он, кажется, сделал один вывод: Немайн умеет победить, даже проиграв. Кельтская традиция одобряла героические единоборства. Неписаный кодекс был строг и благороден, дозволялись и совместные пиры противников между схватками, и замена негодного оружия, обеспечивалась безопасность зрителей, оговаривалось недопущение кровной мести. Но итог боя, знак победы, был один — отрубленная голова. Так было до римлян. Явившиеся на полуостров захватчики не стали запрещать поединки в стиле кардинала Ришелье. Они решили проблему красивее: потребовали, чтобы все дуэли перенесли в цирк. Мол, режьте друг друга: и гарнизону потеха, и горячих голов в округе поменьше. Почему-то количество поединков пошло на спад. Христианство вновь вынесло бои наружу — и головы побеждённых теперь клали с телом в гроб. Но вырождения смертоубийства в бой до первой крови не случилось. Был, правда, ещё рыцарский турнир — но там боевыми копьями не пользовались. В головах сидела Бриана. И осторожно массировала руку сиды. Сломанную, разумеется. Рука болела. Зато гематома почти ушла, и костная мозоль, по словам Брианы, формировалась правильно и быстро. — Морриган нападала на Кухулина трижды, — рассказывала Немайн, — и каждый раз — когда он бился с другим воином. Первый раз обернулась коровой, и попыталась боднуть героя. Кухулин сломал ей ногу, но отвлёкся и был ранен. Морриган, однако, подстерегла его в воде. Обернулась угрем — а это умно, у угрей-то всё тело — один хвост, значит, ей не было больно, и не мешала сломанная нога. Хвост-то Кухулин ей и отдавил, но опять был ранен. В третий раз богиня превратилась в волчицу — а вот это была промашка! Волк на трёх лапах да с изломанным хвостом — жалко выглядит, но Кухулин ей ещё и глаз выколол. При этом снова был ранен… — Так и ты, Учитель? — вот именно так, и не иначе, в мужском роде и с большой буквы, — Варварский герой ударил тебя, сломал руку, но ты его ранила? — Так, да не так. Норманн отвлёкся — и был убит. Королём Гулидиеном. — Так он с ним дрался после. — Именно. Если бы я меньше продержала варвара под стеной, он успел бы уйти — если был не дурак. А дурак сжёг бы предместье, а уйти не успел. Но вождю норманнов было до Кухулина далеко. Ирландец ведь и Морриган к себе не подпустил, и другим себя убить не позволил. Ууууй! Клирик не удержал стона. Бриана нажала куда-то не туда, и руку прострелило болью от пальцев до плеча. — Терпи, — ученица лекаря и не подумала приостановить пытку, — с массажом и опухоль быстрей сойдет, и кость крепче схватится. — Очень больно? — поинтересовался Тристан, — мне ещё костей не ломали. — Радуйся, — откликнулся Клирик, — а у меня и раньше переломы случались… Есть с чем сравнить. Знаешь, на этот раз менее больно. И Бриана хорошо справляется. Если сравнивать с костоправами, у которых мне доводилось лечиться. То ли вереск оказался тем ещё дурманом — то ли у эльфов болевой порог повыше. Чего Клирик пока не замечал. — Уже всё, — Бриана сноровисто восстанавливала повязку, — на сегодня, конечно. Отец говорит, через неделю можешь вылезти из постели. Но — никакого фехтования! — Ну теорию-то можно! — Нельзя. Увлечёшься, начнешь показывать… Немайн даже вздохнуть тяжко не могла — больно. Клирик констатировал — придётся менять планы на менее обременительные. С изучением клановой родни и законов о колдовстве пришлось подождать — к Немайн, наконец, прорвался сэр Кэррадок. На втором этаже "Головы Грифона" разыгралась милая сцена, достойная пера сэра Томаса Мэллори и других артурописцев. Парадно одетый рыцарь — не в турнирных доспехах шестнадцатого века, разумеется, а в удушающе жаркой по летнему времени шерстяной тоге — при всём честном народе валится белыми штанами на пол перед ложем прекрасной — хотя синемордой и кошкоухой — дамы, та благосклонно внимает нижайшей просьбе простить допущенную в пылу битвы некуртуазность. И, стыдливо зардевшись, благородно освобождает галантного кавалера от невеликой вины. Клирик чуть сам слезу не пустил, представив сцену со стороны. Хотя румянец был вызван еле сдержанным приступом смешливости. Ибо сэр Кэррадок, чисто выбрившись — с местными бритвами немалый подвиг, который Немайн успела пронаблюдать в исполнении Дэффида — расчесав и закрутив кверху роскошные усы, вычесав и собрав в хвост длинные волосы, нацепив полдюжины самоцветных перстней и расшитую черным жемчугом рубаху, не забыл плотно закусить мясными шариками с чесноком. Его вины тут не было: камбрийские дамы любили чеснок ничуть не меньше кавалеров. Да и Клирик как раз собирался отдать должное блюду, состоящему из чеснока и лука в большей степени, чем из номинально главного компонента — баранины. Но всё равно получилось смешно. Приземленный запах против возвышенного образа. Неделю спустя Кэррадок перехватил Немайн, когда та выползла в город — солнышку порадоваться. Долго ходил вокруг да около. И — попросил снять заклятие. Снова пришлось быстро думать. С точки зрения Клирика, ничего страшного не произошло: банальная влюбленность. Рослый и плечистый Кэррадок Вилис-Кэдман оказался одним из нередких доказательств взаимного влечения крайностей, поскольку и до того заглядывался на девушек низеньких да худеньких. Впрочем, до действительно серьезных намерений дело пока не доходило. Закаленному в походах и пограничных стычках бойцу было на вид около двадцати пяти, по меркам темных веков — человек средних лет, но жены себе рыцарь пока не нашел. И вот человек, прожив жизнь до половины и ни разу не испытав страстной любви, принял выброс гормонов за сглаз. И был почти прав. Действуют они на те же рецепторы, что и амфетамины — а те, безусловно, наркотики. То, что рыцарь, заметив измененное состояние сознания, пришел к выводам, обычным для своего времени, удивления не вызывало. Клирик попробовал разобраться с вопросом логически. Объяснил, что в магии — ноль. И что, обладай Немайн свойством влюблять в себя людей, не приходилось бы их пугать. Довод подействовал: Кэррадок решил, что, в таком случае, его заколдовали другие фэйри. В наказание за проступок перед собственным кланом. Клирик предложил подождать епископа, который изгонит волшбу. Увы, Кэррадока в детстве уже возили по епископам да святым местам — надеялись исправить зрение. Не помогло. В конце концов, от рыцаря пришлось отрываться — тем более, что по пути была лавка ювелира, а Клирик припомнил: у него несколько поиссяк золотой запас… Немайн, разумеется, встретил сам мастер, перед которым Клирик и выложил на прилавок то, что удачно не зарыл вместе с основным капиталом, булавой и кольчугой прямо на месте появления в средневековье. Деньги были нужны к ярмарке и суду, а трогать захоронку до организации надёжного хранилища было нецелесообразно. Вдруг кто проследит. — Патрицианский перстень греческой работы, — уважительно сообщил мастер с первого же взгляда, — причём наверняка столичной. Символика христианская, имперская. То есть уже оправа пойдет трижды по весу. А тяжёлый. Камень, конечно, поддельный. В том смысле, что не рубин же! А камея — тонкая… Нежная, сообщу тебе, штучка: чуть надавишь — скол. Потому не предлагаю испытать камень — опасно! Камень стоит не меньше четверти марки. Восточные римляне такое вывозить не разрешают. Всю цену удвоим. Я еще, конечно, могу проверить качество металла и камня — но, даже с учётом, что столь дорогую вещь очень трудно продать, скажу, что это стоит не меньше марки золота. Иными словами, пятидесяти солидов. Увы, перед приездом иноземных купцов, я истратил своё золото на собственные изделия… Могу показать тебе кольца, кулоны, серьги… И зеркальце! Нашлось даже несколько. Серебряные, в которых Немайн выглядела ожившей покойницей, и золотые, от одного взгляда в которые казалось, что сида персонаж мифологии китайской. Клирик не нуждался ни в карикатуре, ни в комплименте. О чём и сообщил ювелиру. — Тогда я смешаю серебро и золото в пропорции, отражающей реальный цвет, — предложил мастер, — получится что-то вроде электрона. Но позволь удивиться — впервые я вижу девушку, которую интересует не красота собственного отражения или вещи, а точность отображения. Впрочем, чему я удивляюсь, леди Немайн? Ты всё-таки сида! Всё-таки сида… С точки зрения горожан, Немайн продолжала оставаться чудовищем. Но не просто вменяемым, с которым всегда лучше договориться — и даже не знакомым, как перед нападением викингов. Удочерённая местным кланом, сида стала чудовищем своим. Окончательно стало понятно, как к ней относиться, чтобы не обидеть ненароком — и чтобы у неё не нашлось повода кого-то обижать в ответ. Стало ясно, кому жаловаться, если что, и какой ждать реакции на жалобы. Иными словами, относились не лучше и не хуже, чем к рыцарю короля. Тоже ведь существо опасное. Но — в доску своё. Отличие было в одном — Немайн, по общему убеждению, стоила половины армии. Что недавно и доказала. В седьмом веке армией считался любой отряд больше тридцати человек. Так что по поводу великой битвы при Кер-Мирддине барды уже слагали песни — но до ярмарки не пели, ждали состязания. Свежая-то вещь должна звучать выигрышнее. Ювелир, между тем, выставил цену. Выше, чем на золотое. — Дорого, — сообщила сида, — золота в сплав добавить придётся совсем немного. Опыты — простые, работа — обычная. Так что уменьши-ка цену вдвое. Мастер погрустнел, но от заказа отказываться не стал. Немайн оглянулась. Сэр Кэррадок ещё не потерял надежду, и терпеливо ожидал, когда сида освободится для разговора. Клирик мысленно вздохнул, и принялся допрашивать ювелира. Но тот только печально молчал. Работу, правда, взял, и на названную цену согласился… Продолжать занятия фехтованием было заказано. Но к врачу-то нужно зайти! А там — рекомендации рекомендациями, а Тристан — Тристаном. Новая интересная история, немного критики, чуть больше — похвалы… Немайн и не заметила, как миновала знакомую калитку, дернула вечно открытую дверь — и упёрлась носом в алую рубаху, из-под которой виднелась могучая волосатая грудь. — Ты Немайн, — густой баритон исходил откуда-то сверху, где должна была находиться голова богатырского туловища. Сида запрокинула голову, — рад тебя видеть. — Что-то в этом доме меня все узнают с первого взгляда… — Клирик умолк: такого писка он от себя не ожидал. А и то — нечего голову вверх задирать, да ещё и скороговорить. При случае нужно поступить наоборот… — Я брат Тристана, — провозгласил великан, — и он такой же вырастет! Средний-то наш меня догнал. Ну что, всё ещё находишь палочный бой полезным для малыша? — Нахожу. Только он когда-нибудь перейдёт с палки на меч. А техника останется такой же… На секунду захотелось прижаться к могучему телу, положить руки на плечи… Клирик поспешно сделал два шага назад. И чуть-чуть опоздал. В сад вошла Альма. — Стоят, как жених и невеста, только не обнялись, а болтают о палочных драках! Посторонись, братишка… Немайн, заходи. Никакого фехтования, слышала? Потом договорите… А вот отец с Брианой за тебя возьмутся. Взялись. Немного мучений в руках Амвросия. Занятия дыхательной гимнастикой. Больно? Терпи. Клирик терпел. По счастью, вереск действовал часами. Не то, чтобы глушил боль — отстранял. Делал безразличной, как боль чужого, не слишком и знакомого существа. Да и мэтр отвлекал разговором. На неприятную, но важную тему церковного суда. Главное, что уяснил Клирик: костёр не грозит. Еретиков пока предпочитают переубеждать, а не жечь. Хотя диспуты регулярно завершаются за бездыханностью одной из сторон. А колдунов… Если волшба во вред христианам — тогда плохо. Ещё нельзя вызывать демонов. Предадут мечу. Если — с целью наживы, уже полегче. Конфискация и изгнание. Если "просто так" — стрижка, порка, покаяние… Потом пришлось бежать — солнце решило, что баловать своим присутствием на небе западную часть британских островов не стоит. Сомкнулись тучи и Немайн заторопилась — хотелось достичь сводов угловой башни, в которой держали пленных норманнов, перед тем, как на землю упадут первые капли. Зонтов-то ещё не придумали! А отказывать временному коменданту, приславшему вежливое приглашение к участию в допросе выживших викингов в качестве переводчицы, не стоило. Доброе знакомство с комендантом не могло не оказаться полезным, а для допроса сида была очень нужна — выжившие викинги валлийского и латыни не знали вообще, саксонским владели очень плохо. А Немайн старонорвежским — отлично… Увы, вместе с первыми каплями на сиду обрушился сэр Кэррадок… — Я понимаю, заклятие может снять только колдун, наложивший его… Если это не ты, это кто-то из твоих сородичей. Не могла бы ты попросить его избавить меня от наказания, — рыцарь получал неземное удовольствие, изучая лицо Немайн. Клирик испытал приступ искреннего сочувствия. Вот же угораздило человека! — А как я его найду? Всех сидов опросить? — Немайн набросила плед на голову. Под дождём можно и аристократке. Даже нужно. Чтобы меньше повредить платье. — Тогда, может, пусть им прикажут снять заклятие королева Медб? Или Гвин? Всем сразу? — А кто я такая, чтобы беспокоить королеву ирландских фэйри? Или короля наших? — Но леди Немайн! Ты же куда древнее и сильнее! Насчёт Медб — правда. Она вообще человек, героиня, но вот ведь пробилась! Насчёт Гвина — нет. А если вспомнить легенды, выходит, что Гвин ап Ллуд — братец Немайн. Кстати, этот бог закоренел в язычестве. А в иных сказках и вовсе в демона превратился. Нужное родство перед церковным судом. — Гвин мне больше не брат, — отрезал мосты Клирик, — а ирландцы, наверное, тут ни при чём. Рыцарь кивнул. Вид у него был донельзя довольный. Лицезрение предмета страсти приводит к выбросу в кровь амфетаминов. И формирует зависимость… Вот и решение! Ещё бы неделю назад догадаться. Но лучше поздно, чем никогда. — Сэр Кэррадок! Ты мне надоел. Я ни делать, ни советовать ничего не буду. Ты влип поделом? Поделом. Я тебя простила? Простила. Прочее разреши сам, в конце концов, ты рыцарь или кто? Например, обидчика своего отлови, — тут Клирика осенило, — Могу немного помочь. Написать тебе грамотку, что имярек есть благородный рыцарь, ни словом, ни делом не обидевший добрых фэйри. До нынешнего лета. И в связи с этим находящийся под покровительством сиды Немайн Вилис-Кэдман. Зайди в «Голову» вечерком, набросаю. И захвати с собой один милиарисий. Без оплаты серебром грамота будет бессильна. — А почему только до лета? — А вдруг ты до осени злодейство невиданное совершишь? — Немайн нарочито громко расхохоталась. Получилось похоже на карканье — очень хрипло и немного зловеще. Прошла ещё неделя. Сэр Кэррадок и вправду отправился в поход за своим странным Граалем. И бумагу купил. В "Голове Грифона" продолжались перемены. За одним из столиков устроился брат Марк, решивший, что возлияния на глазах у короля вредят репутации. Явившаяся с ополченческого учения Эйлет сделала то, что давно собиралась: шлепнулась в кресло у огня. Вытянула ноги к камину. — Пока сестра лечится, оно моё! И бегать с тарелками я сегодня не буду! Нужно же девочке немножко отдыхать. Ведь, вернувшись, эта демоница займется мной! А сэр Эдгар совсем озверел… Ну почему его назначили временным комендантом? Сэр Эдгар действительно взялся за дело всерьёз. Теперь в ополчении просто числиться было нельзя — требовалось два раза в неделю выходить на учение. По графику. Все прочие из рядов городского ополчения исключались. То есть превращались в людей второго сорта. Или вынуждались покинуть город. Право отлынивать от учений получили только старые, хворые, да лекаря. А после небольшого скандала — и беременные, коих временный комендант приравнял к больным. Размякший за два десятилетия мирной жизни Дивед стремительно вспоминал, что такое военные порядки… Немайн заявилась только к вечеру, усталая и довольная: Лорн, наконец, испытал меха с тягловым приводом. На этот раз ничего не сломалось, возросший жар горящих углей ощущался физически, а получившийся нож кузнец без колебаний пометил своим клеймом. Эйлет успела было задремать, но с радостью вскочила навстречу. Обнялись, будто не виделись год. — Приветствую тебя, сестра моя! Истинная ива пира копий! — И я тебя, чайка реки меча! От двоих сидящих под замком норманнов нашлась польза — они жутко скучали. Не желая принять рабскую участь, изощрённо поносили победителей, впрочем, достаточно аккуратно, чтобы не умереть без оружия в руках, предлагали за себя выкуп. Один выражался настолько высоким стилем, что Немайн немедленно сочла его скальдом, и потребовала научить высокому искусству сложения саг. В обмен обещала выкупить из плена. И уже заготовила для него работу: норманн должен был стать учителем. Стихосложения. Да, методика построения скандинавских образов-кеннингов несложна: понятие заменяется парой слов, одно из которых — отображает суть, второе же позволяет её верно опознать. Можно и складывать кеннинги. "Чайка крови" — ворон, ну а богиня Немайн — ворон-оборотень. Кровь — "река меча". Вывод: "Чайка реки меча" — Немайн. Такая речь звучит весьма возвышенно. Развивает образное мышление — при составлении и логическое — при восприятии. А при некоторой ловкости позволяет дать многоплановую информацию. Кеннинг "Радующая осу трупов", например, можно отнести к Эйлет. И при прямой расшифровке он значит просто «воительница». Раз она с учений. Но — "оса трупов" — ворон. Ворон — Немайн. Полный смысл кеннинга: "Воительница, радующая Немайн". Три слова без шифра, три с шифром. А настоящие поэты и больше смыслов вложат, получится коротко и емко. Идея языка, загадочно-мистического для профанов и легко понимаемого посвященными, органично воспримется детьми и солдатами. Первым интересно, вторым полезно. Кеннинги длиннее, но расшифровать их чуть сложнее, чем обычный код. — О, радующая осу трупов! Сладок твой мёд. Но сегодня меня ждет скучная наука чисел! А не скованные скалы фиордов! — то есть, плененные викинги. — Быть может, ты и меня натаскаешь себе в помощь? Я охотно присоединюсь. У Немайн, как у МЛАДШЕЙ дочери Дэффида Вилис-Кэдмана, появились обязанности по хозяйству. Служба в ополчении — не хлеб, а привилегия. Но никаким нужным в хозяйстве ремеслом сида не владеет, а использовать богиню на подхвате да побегушках приемный отец всё-таки не смел. Дерётся хорошо, но не вышибалой же пристраивать? Опять же, до полного восстановления костей, по словам врача, должно пройти несколько лет. Зато, припомнил Дэффид, у сиды есть книги и свитки. Грамотный же человек в Камбрии обычно и считал неплохо. Так что поступил он просто — заглянул в комнату к старшей и младшей, которая устраивалась на новом месте, да задал Немайн задачу: пересчитать по цене шерсть в овес. Задача была сложная — на пропорцию, а что с римскими, что с валлийскими — буквеными, что с египетскими цифрами делить было нелегко. Без абака, счетов или еще чего-нибудь вроде. Доходило до создания таблиц вроде логарифмических. Потерев руки, Дэффид спустился в зал, и велел Кейру решить ту же задачу на счетной доске. Не договорил условие, в дверях раздалась знакомая простуженная трель: — Так ответ-то нужен? Сначала Дэффид решил, что способность сиды к вычислениям — форма колдовства или божественный атрибут. Оказалось — нет. В результате сида оказалась приставлена к бухгалтерии, несмотря на вопли протеста и уверения, что рутинные, многократно повторяющиеся вычисления — не её конек. Ворча под нос о Бранвен, которую злые ирландцы заставили мыть тарелки и отвешивали по пощечине на день — за что весьма и весьма поплатились от героев Британии, Немайн чистенько и методично делала за четверть часа то, на что Дэффид изводил полдня, а Кейр — сутки, и еще ошибки ляпал. Клирик в глубине души тоже удивлялся, насколько гладко шло дело. В студенческие времена монотонные вычисления его бесили, теперь — успокаивали. И всё-таки ощущение бессмысленности выполняемой работы не отпускало. А этим вечером Дэффид снова затеял большие пересчеты. В комнате Немайн немедленно стянула сапоги, отстегнула пояс. — Хорошо… — мордочка хорька, которому чешут спинку. Но умильность действует не на всех. Эйлет — не Сиан. — Хорошо, — согласилась сестра, — но посох поставь в оружейную стойку. Сапоги — за порог. На ноги — туфли или муфту. — Потом… — спинку чесать перестали. — Нет, сейчас. Твоё «потом» — это "никогда". — Угу, — Немайн пристроила посох на положенное место, — Ладно. Я тебе говорила: никогда не говори никогда? Кстати — где моя рубашечка?! Куда ты её подевала? Ну ту, огромную, без вышивки, но с оборками понизу? Я совершенно точно помню… Эйлет закатила глаза кверху. Сида помнила всё. Совсем всё, абсолютно всё и безусловно всё! Без исключений и лакун. Но при этом не делала! Список "хорошая девочка пришла домой устамши" приходилось зачитывать каждый раз, когда она возвращалась из города. Если Эйлет не успевала этого сделать — в комнате получался хаос. В котором человек без эйдетической памяти разобраться за разумное время не мог. Вчера Немайн распихивала по ларям свежевысушенное бельё… Хорошо рассовала, между прочим! Оказывается, даже сиду можно выдрессировать методом кнута и пряника! Эйлет хвалила Немайн всякий раз, когда та делала любую мелочь правильно. И никогда — почти никогда — не спускала ошибок. По усталости ли были допущены или по лености. Методику подсказала сама Немайн, заметив, что короткий ясный окрик помогает лучше намеков и обиженного сопения, от которого сида сразу покидала помещение, прижав уши, и тем более возмущенного молчания. Которые отлично действовали на сестер и мать. — Сестренка, не молчи. Главное, четко скажи, чего не так. Мысли я читать не умею. И глаза у меня… — Я просто задумалась. А глаза твои — это да! Правда, не видишь? Ткнуть пальцем? — Ткниии… — а вот это уже нечестно! Так пищать имеет право Сиан, а не древние богини! Бельё Эйлет всего-то навсего переложила ароматными травами. Но Немайн уже не находит своих вещей! Зато различает скрытые надписи на имперских монетах. Ювелиры говорят: без лупы нельзя. Можно! Сиде… — Вот! И тунику не в комок и в угол, а сложить и переложить мятой. Ты хочешь, чтобы от тебя утром пахло? Рубашку Немайн применяла, как небольшую палатку — в которой и переодевалась. Метод Клирик позаимствовал у Мэри Поппинс. Читывал в детстве. В оригинале — когда мучили английским языком. Стесняться сводной сестры Клирик отучился, но вдруг Дэффид заглянет? Или Кейр? Домашний наряд Немайн — узкая прямая туника без рукавов, поверх широкое платье без пояса, палла через плечо, как перевязь. Деревянный пол — выдраен, как палуба на хорошем корабле. Но — босиком ходить нельзя. Впрочем, здешние туфли скорее напоминают плотные носки. — Тут были листы с расчётами. Где они? Улетели? Спасибо, что собрала… Доску для письма, пергаментные скобленки в охапку — и в кровать. Поставила подушку на ребро к стене, привалилась спиной. — Ну вот, это я и называю цивилизацией! Зашарила по простыне руками. Эйлет уже знала, что сейчас Немайн скажет: — О чернильнице. Верни на Родину, пожалуйста. Нет, в кровати она не расплескалась бы. И не разбилась. Ну пришпорь мозги! Это ведь моя чернильница, хитрая. Невыливашка! Стеклодувы собираются к ярмарке пустить в продажу пробную партию, и мне кажется, что её, как диковинку, разметут… На чем мы остановились в прошлый раз? Ах да, разрешение пропорций. Лезь сюда. Около часа спустя Эйлет начала позёвывать. — Одно и то же, — пожаловалась, — лён в овес, шерсть в коров, репу в баранину. Сегодня мы, верно, и до утра не успеем. — Успеем, — Немайн покрывала тоненько разлинеенный лист ровными строчками. Старый добрый чертежный шрифт, из-за которого группа Клирика в Политехе чуть бунт не подняла! Да и писчая доска — на самом деле маленькая чертежная. Тогда все студенты рвались отринуть старину и всё делать за компьютером, кляли преподавателей-ретроградов, а вот пригодилось! И тысячи некогда выведенных рейсфедером букв теперь воскресали под тихонький скрип гусиного пера. В голове крутились мысли о необходимости слома местной образовательной системы, выросшие из бесед с епископом Теодором. И о том, что нужно создавать типографию. Хороший повод для создания промышленности… Против передачи знаний от учителя к ученику Клирик в принципе не возражал. Тем более, один человек в седьмом веке мог знать всё. Но вот в монастырских школах, увы, учили глупостям. Или, что ещё хуже, старательно отупляли. Теология? Молитвы и псалмы зубрежкой наизусть. И за это давали — о, ужас! — ученую степень. Что ещё? Каллиграфия — художественное рисование буковок. Философия? Мудрствования, не связанные с реалиями окружающего мира. Да, из этого кошмара родится формальная логика. Через полтысячи лет. История? В летописи заносят по два слова на пять лет. А исторические труды состоят из пересказа изустных преданий, густо приправленного фантазией автора. Поэзия? Прекрасное словесное кружево. Действительно полезное знание, потому, что не может быть безполезным приносящее людям радость искусство. Но ради одного стихосложения убивать на учёбу десятки лет? Пока успелось запустить два ростка новой системы. Первый — создание моды на логическое мышление и образование — пробуксовывал, хотя надежда на кеннинги сохранялась. Чем чаще сёстры будут пользоваться ими на людях, тем быстрей и вернее проект заживёт собственной жизнью, и примется выполнять поставленую задачу уже без помощи своего создателя. Второй проект был пока только придуман, и ждал, пока Немайн разберется с бухгалтерией и возьмется за закладку фундамента. И Клирику впервые за несколько дней не терпелось развязаться с докучливыми обязанностями. А Эйлет, похоже, расчеты просто надоели. Принцип поняла, руку набила, ошибки делать перестала. Скукота! Исчезло ощущение достижения. — А зачем вообще вести пересчет товаров друг в друга? Не проще ли в солиды? И части солида? — ворчала сида себе под нос, по-новой пачкая перышком трижды перескобленный пергамент. На этот раз Немайн трудилась не в одиночестве, и получила ответ. — Да у кого они есть, эти части солида? И кому они нужны? На черный день отложить, купить товар у иноземца, на подать королю — и всё. — А для обмена? Как у вас торгуют, если рыбаку нужно зерно, земледельцу — мясо, а скотоводу — рыба? — Так и торгуют. По кругу. Иной раз, пока всю цепочку соберешь, набегаешься… Потому в одиночку на рынке делать нечего! Мы всегда с отцом ходим. Скажем, мне нужно новое платье, то есть лён. Хорошо. Сначала отец идет к старейшинам кланов, берёт у них, сколько положено на содержание заезжего дома, тем, что у них есть, мы ищем льняную пряжу или нитки, или ткань, выясняем, кто, чего и сколько хочет. Потом ищем то, чем заплатить. Потом — чем заплатить, за то, чем будем платить — и так, пока не окажется, что какая-то из цепочек сошлась к тому, что у нас есть. Тогда меняемся, все по очереди. — Бррр! — Немайн дернула ушами, — Как вы терпите этот кошмар? — Ну почему сразу кошмар? Очень мило, в конце концов, у нас есть повод посмотреть всё, прицениться ко всему, а многое и в руках подержать. Ярмарка — это же праздник! А просто зайти и купить скучную хозяйственную вещь — какое в этом веселье? — Боюсь, для меня это слишком весело, — Немайн снова склонилась над немудреными расчетами. Новые строчки ложились на место старых. Оказывается, к гусиному перу можно очень быстро привыкнуть. И не сажать кляксы на каждой букве. Даже под мрачные мысли. Мнение семейки Дэффида было слишком важно для Клирика, чтобы можно было вот так просто испортить всю радость от единственного за год похода за покупками её большей и прекрасной половине. Оставалось надеяться, что Дэффид не потянет на рынок младшенькую. — Ну, тебя ярмарка не минет, нравится это тебе или нет. Тебе ж торговаться-то! — Это почему? — Ну как же? Известно, все сиды делятся на две части: те, что платят за товар ровно столько, сколько он действительно стоит, и те, кто платит в несколько раз больше. Но сида не меняет цену! И никто не может продать вещь дороже, чем продал бы сиде! — Боюсь, что я из вторых, — поспешил сообщить Клирик. — Знаю, — огорошила его Эйлет, — золотыми просто соришь. И отец знает. Но если он тебе нашепчет цену, близкую к резонной, ты ведь не откажешься назвать ее продавцу? — Нет, конечно. Хотя мне и будет очень скучно и грустно. Немайн взяла новый лист пергамента. Тоже старый знакомый! К тому же из собственных запасов, выданный Сущностью вместо свитков с заклинаниями. Судя по следам от смытых букв, здесь некогда и содержался "Evil overlord" s list". Там, помимо прочего, рекомендовалось ни в коем случае не выглядеть Темным Властелином. И вообще — занудой. Немайн хмыкнула. Прищурилась. Пощекотала перышком нос. И выдала: — Да, просто ходить по торгу и повторять чужие слова будет тоскливо. Но у меня появилась мысль, как сделать ярмарку более веселой! Клирик закончил интересный разговор о торговле, вскоре закончились и поднадоевшие вычисления. Тогда исцарапанные бумаги с цифрами были отложены в сторону. Начтал черёд чистого листа, не полученного от Сущности, а здешнего производства. Кусок кожи, содранный с ягнёнка или козлёнка. Нельзя сказать, чтобы живые существа умерли из-за необходимости на чём-то писать — их бы всё равно съели. Зато благодаря высокому развитию кожевенных промыслов Клирик мог уверено начать работу над вторым проектом. Для этого и вставать было не нужно. Или тянуть руку за Книгой. Строки, уверенные латинские строки стояли перед внутренним зрением — а внешнее следило, как руки переносили на пергамент теми же буквами и теми же словами те же мысли. Потихоньку переводя Библию на валлийский язык. Если вместо тупой, многократно повторяющейся бубнежки основных молитв люди начнут читать Книгу — это будет славно. Да и епитимьи из благочестивого наказания можно будет превратить в уроки логики и священной истории, задавая во искупление греха не сотню прочтений "Отче наш", а чтение и письменный анализ подходящей по смыслу притчи. Тогда и священнику придется быть не столько пастырем, сколько вожаком. Вот только начал Клирик не с «Бытия», а с Евангелия от Луки. И был совсем не уверен, что Ветхий Завет вообще стоит переводить. Может быть, и правда оставить его для людей подготовленных? Другим вопросом было — как потом издать рукопись? Бумаги не было. Пергамент и восковые дощечки были хороши многоразовостью, в случае пергамента довольно условной, но по цене не годились. Как и из чего делают бумагу, Клирик помнил очень смутно, да ещё отчего-то хотелось пойти своим путем. Латинская Библия — это около пяти миллионов знаков. Положив по квадратному сантиметру на знак, в первых книгах шрифт должен быть крупным, получим площадь в пятьсот квадратных метров. Из чего можно эти метры получить? Ткань? Дорого. И техника ещё сложнее, чем для бумаги… Эйлет заглянула через плечо. — Во дни Ирода, царя Иудейского… Что это? — Евангелие, — сообщила Немайн, — на валлийском языке. Чем мы хуже латинян и греков? Они-то читают писание на своем языке! И собралась продолжить работу. Не тут-то было! Не наградили родители Клирика в свое время старшим братом. Вот сестра как раз была, но не настолько старшая, чтобы ухватывать братика под мышку и нести в зал. Клирик вообще настолько привык ко всеобщему опасливому почтению, что опомнился уже на половине дороги. — Что ты делаешь? — Немайн была ухвачена поперек туловища, и вырваться не могла, — Отпусти. Пнула похитительницу пяткой. Та не обратила внимания. Попасть по лодыжке не получилось. Не к месту вспомнился анекдот про ёжика. Который сильный, крутой — но легкий. Немайн, конечно не ёжик — и для своего роста весила удивительно много. Так что через несколько шагов Эйлет начала задыхаться, а захват — слабеть. В результате выглянувшая на шум Глэдис обнаружила тузящихся дочерей. Приемная — на лице истаивает дурацкая улыбка — брыкается, родная её куда-то тащит с крайне целеустремленным видом. Несолидно для взрослых девушек. Но сколько его, того детства, осталось? Старшенькая уже замужем, Эйлет следующая. А сида, похоже, всерьёз ощущает себя её младшей сестрой. И хорошо. Меньше проблем. А то у Гвен что-то разболелось горло… — Мне некогда разбираться с ребяческими глупостями, — мать строго погрозила пальцем дочерям, — но вы двигались в зал к отцу? Так посмотрите на себя, и соизвольте принять вид, подобающий леди! Особенно Немайн… И захлопнула дверь. — Ладно, — сказала Немайн, — возвращаемся, наряжаемся, успокаиваемся… Особенно я. Учти, сестрёнка: камнями нас теперь забьют вместе. Я-то собиралась подождать епископа Теодора. И суд пережить. Эйлет вместо ответа полезла обниматься. На этот раз хоть в воздух не подняла. Первый удар сердца Клирик был возмущён нежностями. Которые сам же и развёл, как сидовский обычай. Слышал от своих девушек, что при объятиях у них возникает ощущение общности. Решил, что так быстрее впишется в семейку. Не учёл одного: его собственный организм теперь реагировал почти так же. Только, видимо, сильнее. Иначе в родном веке бытовые мудрецы не записывали женскую дружбу в небылицы. Уже на втором ударе сердца Немайн была готова вместе с Эйлет — хоть под булыжники. Готовились долго и серьёзно. В зале было ещё людно. Дэффид сразу заметил решимость на лице Эйлет и искусственное бесстрастие Немайн, зачем-то прихватившей свой посох с крестом. — Вы знаете, кто моя сестра! — крикнула Эйлет, — И вот, сейчас я застала её записывающей для какого-то Феофила собственное Евангелие. На нашем языке! И я решила, что мы должны слышать всё, от первого и до последнего слова! Пусть она говорит, а записать могу и я, я пишу быстро… Лорн ап Данхэм кивнул сам себе. Чего-то в этом роде он и ждал. То, что для людей века — для сидов не более, чем годы. Но это должен знать Гулидиен! — Я схожу за королем. Пятое евангелие… Это слишком важно, — как всегда, рассудителен. Остальные сидят, разинув рты, и даже кружки с пивом позакрывать забыли. — Лорн, погоди! Это будет НЕ Евангелие от Немайн, — сообщила сида, — Сестра не всё правильно поняла. Это будет Благая Весть от апостола Луки, изложенная нашим языком. Скажу больше — это будет то, что сейчас принято называть Благовествованием от Луки, но это — не безусловная истина, и я хочу, чтобы вы сразу поняли и признали это. То, что я сейчас начну рассказывать, а моя сестра записывать, доносит до нас голос святого мудреца, в преклонные годы вспоминающего былое. Апостола — но всего лишь человека, который мог не всё вспомнить совершенно точно. И который совершил труд записи Благой Вести именно оттого, что увидел неточности в рассказах других евангелистов. Более того, слова апостола Луки донесутся к вам не напрямую, но через мои уста, и через руки десятков переписчиков, снимавших копии с копий священного текста. Голос этот потому будет хриплым и не всегда внятным, но я, вслед за святым Лукой, полагаю, что добрым христианам должно знать историю, которая и составляет суть нашей веры. Теперь я умолкаю, и далее будет раздаваться голос евангелиста, — Немайн опустила голову, речь стала ровной, медленной, как равнинная река, и неожиданно низкой, словно и впрямь говорил другой человек, — Потому как многие начали уже составлять повествования о совершенно известных среди нас событиях… К себе в комнату сводные сестры вернулись за полночь. Немайн сразу уткнулась лицом в подушки. Эйлет присела рядом, руки принялась искать у Немайн в голове, растерли шею, принялись массировать между плечами… Немайн довольно замурлыкала. Это было именно то, что надо: после нескольких часов монотонного говорения с прижатым к груди подбородком. — Мне начинает казаться, что я вышла замуж! — прошипела ей в ухо Эйлет, — Причем заполучила разом мужа и ребенка. — Хороший опыт, — отозвалась Немайн, — в жизни пригодится. — Угу. Не понимаю, как я тебя терплю? И как я без тебя жила все эти годы? — Не знаю. Но отомщу! О, хоть что-то на месте, — в руках у Немайн оказался массивный роговой гребень, — Трепещи, липа золота, твою листву я буду расчесывать. Или тебе тоже сперва размять шейку? Это было её сестринской обязанностью — каждый вечер и каждое утро расчесывать метровую гриву Эйлет. Впрочем, необременительной и приятной. — Обязательно. Думаешь, писать вдогонку за тобой легко? Нет-нет, говорила ты медленно и важно, молодец. Но ни разу не повторила сказанного! И ещё: ты мне должна два позвонка! — Это как? — У тебя же в шее на два больше! — Уже посчитала… Ну и сестренка у меня. — Твоя школа! Чья же ещё. Эйлет не забыла припомнить новообретенной сестре обещание сделать из нее настоящую стерву. Клирик подошел к делу серьёзно. Даже "Устав стервы" сочинил. Когда Эйлет начала пересказывать его содержание сестрам и матери, те пришли в ужас. Дэффид — пришел в восторг, и посоветовал соблюдать до буквы! Эйлет заранее предупредила сестёр и подружек, что пару недель будет сущей свинюшкой… Ничего такого Клирик — как ему казалось — не сделал. Научил Эйлет на примере кеннингов использовать логику. Формальную. И доказательства… Потребовал не обращать внимание на намёки, жесты, тон, реагировать только на содержимое собственно речи — "Представь те же слова написанными, обычными чернилами на обычной бумаге, правильным незнакомым почерком" — слушать, не перебивая, пять минут. Потом — затыкать. Напрямую. «Помолчи», "Я тебя слушала — послушай и ты…", "Хватит переливать из пустого в порожнее", "Нечего сказать — не трать слов". Говорить коротко, напрямки… Техническая культура речи оказалась Эйлет по плечу, хотя давалась и с трудом. К исходу месяца её подружки хором заявили, что если так пойдёт и дальше, то они враги на всю жизнь. Немайн, услышав такую новость, немедленно откомментировала, как типичное преувеличение, но — обещала подумать. Взъерошила рыжую шевелюру здоровой рукой. Уставила глаза в ведомую только ей точку. И, наконец, выдала совет: — А ты спрашивай, как с ними говорить: всерьез или по-девчачьи. Ну и веди себя соответственно. А «стерву» оставь для разговоров с солидными людьми. У огонька-то тебя приняли. — А с тобой? — А я пойму и так и так. Только предупреждай, как тебя слушать. Как младшей сестренке, или как сиде. А "у огонька" Эйлет и правда приняли. Условно. Впрочем, в том же статусе пребывал и Кейр, и все правильные ребята, не попробовавшие настоящей крови и настоящей войны. Немайн, разумеется, числилась в ветеранах. Странная победа над норманнами — "У огонька" судили по результату — окончательно утвердила её статус "той самой", превратив в центральную фигуру клуба отставников. Правда, молчаливую и не торопящуюся пользоваться привилегиями. Так что теперь Эйлет жила в мире со всеми, и пыталась разорваться натрое — надвое для дел, и еще кусочек оставить проследить, когда Немайн начнет организовывать веселье. Беспокоилась Эйлет напрасно. Она как раз вышла с кухни с новыми заказами, когда грянула увертюра объявленной комедии, и в трактир заглянул первый персонаж: королевский рыцарь, уходящий в дальний патруль на границы. Новоиспеченный сэр, с пылу с жару. На охоту, финалом которой стал бой с норманнами, он уходил оруженосцем, впервые покинувшим родную ферму. Положил троих викингов стрелами в неприкрытые броней лица, сам схлопотал стрелу в бедро, и весь последующий месяц провел в восторженных шорах спасителя столицы, и даже пиво пить к Дэффиду не захаживал, предпочитая рыцарский зал в королевском дворце. То, что серьезные люди сами платят за свое пиво, молодые рыцари понимают не сразу после обретения золоченых шпор. На этом рыцаре шпоры были еще обычные, железные. Но как он старательно ими звякал при каждом шаге! Да и в прочем прифрантился, как перед свадьбой: пурпурный плед поверх алой рубахи, необьятной ширины шаровары заправлены в короткие кавалерийские сапоги телячьей кожи. Рыцарь недоуменно осмотрел переполненный зал. Яблоку упасть было негде, однако прославленное уже кресло у огня пустовало… В преддверии ярмарки достойные жители славного Кер-Мирддина спешили насладиться последними спокойными днями перед торговой страдой. Для большинства горожан вот-вот должны были наступить те самые дни, которые год кормят. Рыцарь пробренчал к хозяйской стойке, где, к удивлению, не обнаружил легендарного Дэффида. За стойкой вместо могучего ветерана обнаружилось стриженое рыжее недоразумение, едва за ней заметное. И то спасали волосы цвета тлеющих углей. — Ты дочь Дэффида? Девочка за стойкой согласно тряхнула отгоревшим пожаром. Светлые, как перо цапли, глаза, точки зрачков. Огромные, как крылья. Помаргивание — взмах. Казалось, на лице и нет ничего, кроме этих глаз. Дети так не смотрят! — Я дочь Дэффида, — напомнила рыжая, — а ты носишь королевский цвет. Ты родственник Гулидиена? В зале обидно заржали заслуженные любители пива. Но что возьмёшь с городских? Очарование рыжей подтаяло. — Мне нужна твоя новая сестра, — сообщил рыцарь с важным видом, — и нужна по делу. А к рыцарям положено обращаться "сэр". — Которая сестра тебе нужна, сэр? — девочка — или всё-таки девушка — доказывала рыцарю, что рыжие ещё глупее блондинок. — Разумеется, Немайн, сида-воительница. — Аааа, — протянула рыжая и хитро прищурилась, — зал затих в предвкушении, — так нет у меня такой сестры. Сэр. Последнее слово она нарочито отделила. В зале, приподняв с кружек островерхие крышки, довольно отхлебывали. Не так заметно, как оттопыренные кверху большие пальцы, но Немайн уже научилась читать публику ветеранского клуба. А убивать парня на поединке, дав явный знак удовольствия насмешкой, никто не желал. Эко чудо — восторженная собственной значительностью благородная деревенщина — половина ветеранов такими и начинала, и улыбалась не зло, а ностальгически. Пройдет месяц-другой, парень пообтешется в городе, переймёт за правильными людьми повадку и манеру — и добро пожаловать в клуб. Умение и мужество уже показал. Впрочем, сэр рыцарь не замечал творящегося вокруг. — Ты не дочь Дэффида? — переспросил он. — Дочь, сэр! — отрапортовала рыжая. Еще и каблуками щелкнула, чем показала, что на ней тоже сапоги, — и, кстати, извольте при обращении ко мне использовать титулование «леди». Сэр. Цирк этот тянулся уже дня три. Родня полагала, что Немайн так сердится на судьбу. Сама себе напророчила — не минула её доля Бранвен. Храпунья — и изумительная повариха, три года, как сменившая мать в шефстве над кухней, Гвен ухитрилась простудиться. Июльская жара в сочетании с вишневой водичкой с ледника привели к закономерной ангине, Глэдис превратилась в сиделку, а Кейр еще за неделю до того успел отпроситься в помощь своему клану, и жену прихватил. Нанять работников перед ярмаркой — ненаучная фантастика. Своих разодолжили. Одна Эйра со всей работой управиться не могла, Эйлет, как выяснилось, нельзя было на лучный выстрел подпускать к готовке… Бегать с тарелками могла и Сиан, за шеф-повара решил поработать сам Дэффид, не посмевший бросить кухонную команду без присмотра члена семьи — так что Немайн досталась стойка. Наливать пиво — работа нехитрая, до барменских трюков позднейших времен было ещё далеко, так что однорукая сида вполне справлялась с работой. На деле — Клирик восстанавливал вкус к жизни, развлекался, а заодно упрачивал свой статус в качестве дочери Дэффида. Который отнюдь не легко решился на такую наглость. Еще в первый же день, явившись просвещать сиду в клановых делах, хозяин заезжего дома выгнал из её комнаты запозднившихся посетителей, плотно притворил дверь и тяжело осел на стул всей тушей. Как стул выдержал — непонятно. Впрочем, его наверняка делали в расчёте на дурное настроение хозяина. — Я мог тебя вытащить и без удочерения, — признался он, — Воззвал бы к законам гостеприимства — никто б и не пикнул, а король меньше всех — всё-таки он ирландец, для них это свято. Но — ты ведь не шутила, когда говорила, что не чужая в этом доме? По-другому у нас в клан не входят. Сердишься на меня? По правде-то говоря — Клирик сердился. Исключительно за таскание за ухо. Понимал — Дэффид должен был чётко зафиксировать ситуацию. Даже подыграл. Но всё равно зло брало. Ещё и оттого, что прямо назвать причину недовольства после этого самого подыгрыша получалось неловко. А врать не хотелось. Клирик вообще придерживался мнения, что честность — лучшая политика. Потому приходилось молчать и искать нужные слова для нужной правды. И наблюдать, как Дэффид на глазах мрачнеет. — Опасаюсь, — наконец сказала Немайн, — что ко мне действительно начнут относиться как к младшей, причём вечно младшей. Через годик Сиан меня перерастёт. И что тогда? Смею напомнить, что я взрослая воительница с тяжёлым характером. Родня из меня ещё та. С другой стороны, раз я решила жить жизнью человека, а преосвященный Теодор убедил меня, что это должна быть жизнь мирянки… Я попробую прижиться в твоей семье, Дэффид. Но постарайся не вынуждать меня к напоминанию, кто я. Иначе, боюсь, всё прахом пойдёт. Дэффид только кивнул. Поднялся, подошёл к двери. И, уже распахнув её, громко сказал: — На сегодня, пожалуй, хватит. А завтра мы вернёмся к взаимоотношениям нашего клана с другими кланами королевства. Спокойной ночи, дочь. И не беспокойся о пустяках. Возможно, именно припомнив эту беседу, в горячие дни перед ярмаркой Дэффид и предложил сиде занять хозяйское место за стойкой. Самое почётное из тех что были — и самое полезное для неё. Где лучше узнаешь людей, чем в боевом строю или под хмельком? Беседа, советы и создание настроения всегда были главной обязанностью стоящего за стойкой представителя фамилии. Для налития пива обычным посетителям, в конце концов, существовали наёмные работники. Ещё, по собственному почину, Немайн повышала человекообразность — тренировалась прижимать уши. Со злости-то получалось само собой. А просто так — приходилось постоянно себе напоминать, что они должны быть прижаты. Иначе немедленно восставали, разрушая всякое подобие прически. Когда вошел "сэр рыцарь", Немайн праздновала очередную недолгую победу над ушами. Но именно теперь, в разгар веселья, они пробились через короткие пряди, и поднялись над головой, как рванувшиеся в атаку воины засадного полка. — Дочь моего отца, но не моя сестра — кто это? — риторически вопросила Немайн. Сэр начал извиняться. Мол, не сумел узнать по описаниям. Еще бы. По описаниям получалась амазонка с огромной дубиной и ударом, что троих на милю сносит. Способная вести поединок три дня и три ночи, как герои легенд. А тут стояла обычная девчушка. С виду очень хилая. Ну и — не ожидал рыцарь найти воительницу за стойкой заезжего дома. Не женское занятие, и не воинское. — К делу, — потребовала сида. Красный как рак рыцарь перешел к делу — и она чуть не повисла у него на шее. Сэр рыцарь очень боялся козней фэйри! Поговорил с сэром Кэррадоком, который очень хвастался охранной грамотой от Немайн. И вот — предложил целый золотой за защиту от нелюдей. Который и выложил на стойку. Монета была Немайн незнакома. Взятая на норманнском снаккаре, брошенном на берегу невдалеке от города. Добычу король пожаловал рыцарям по поводу славной победы над норманнами — и был, конечно, целиком прав. — Нельзя золотом, — сообщила Немайн, — золото металл нечистый… Да у меня и сдачи с золотого нет. Давай серебро! Я ведь не жадная. Так надо. Серебра у рыцаря не нашлось. А искать по всему городу мену — не было времени. Чего Клирик и добивался — возник дефицит. Оставалось пообещать что-нибудь придумать. Изобразить мышление, подперев лоб кулачком. И, наконец, когда надежда начала оставлять вояку — сказать, что решение, кажется, есть. Рыцарь воспрял на глазах, когда Немайн очнулась от размышлений и взяла новенький, нескоблёный лист пергамента. Разрезала на восемь небольших кусочков. Отцепила с пояса чернильницу. И тонкие руки начали выводить на каждом по очереди: "Настоящим обязуюсь вернуть подателю сего долг в размере одной пятидесятой части серебряной марки, серебряной же монетой весом как солид, либо золотой, весом в восьмую долю солида, в городе Кер-Мирддине, не ранее июля и не позднее августа лета от основания Города тысяча четырехсотого. В случае предъявления сего векселя к погашению позднее указанного срока, вексель будет погашен за вычетом платы за хранение предназначенной к погашению суммы в размере трёхсотой части серебряной марки в год. В чем и подписываюсь. Немайн Шайло верх Дэффид Вилис-Кэдман." Восемь раз вот так, девятой же стала охранная грамота. Ни одной кляксы или помарки! А ведь учиться владеть гусиным перышком пришлось совсем недавно. Что значит — месяц делопроизводства. — Вот, — гордо сказала сида, втянув высунутый от усердия язык, — теперь я разменяю солид на восемь милиарисиев. Одну бумагу оставляю себе. Получится, что одну серебрушку ты мне уплатил. А вот тебе и охранная грамота. Если фэйри будут пугать лошадей, или еще какие-нибудь злые шутки шутить, расскажешь, разберусь. Если будет ущерб — стребую виру. Учти — против сил Ада и злых людей бумага не поможет. Охранная грамота действует год, как написано. Через год, если ты не насолишь народу холмов, продлю. Стой-ка… Заверю. Достала нож, примерилась к левому большому пальцу. — Нет, — буркнула по нос, — внушительно, конечно — но перед церковным судом — не стоит. Знаем, кто любит подписи кровью. И взялась за чернильницу. Невыливашка сопротивлялась отчаянно — но от квалифицированного вандала защиты не изобрели и в двадцать первом веке. Заквыристое движение руки — и на оставшейся чистой части листа расплылась здоровенная клякса. Сида вдавила в неё правый указательный палец. Для верности поставила отпечаток рядом. Проштемпелевала и векселя. — Готово, — сообщила. И правда — отпечаток пальца не подделаешь. По крайней мере, трудно. Рыцарь рассматривал бумагу. — До ярмарки я не вернусь, — заметил он, — а обязательно платить за хранение? — Иначе грешно, — объяснила сида. Сложила ручки замочком, чуть сжала плечики, подбородок вздернут вверх, глаза — сама чистота, — иначе получается рост. В евангелии от Луки сказано — давать в долг и ждать от этого прибыль — грех. А если не заплатить за хранение, так оно и выйдет. Получится, что ты взял процент в размере платы за хранение. Когда недоумевающий, но довольный — получил, чего хотел, и со сдачей — сэр ушел, Немайн ловко подбросила монету, поймала. Сунула в кошель. — А почему не в кассу? — поинтересовался Лорн ап Данхэм. — По другой статье проходит. Это заемные средства. — Я верно понял, что он дал тебе в долг, и он же заплатит за хранение? — Именно, — сида просто лучилась. — И ты считаешь это честным? — Безусловно. — Но сама ты на таких условиях в долг не дашь? — А почему нет? Вполне богоугодное дело! Тебе сколько? — Милиарисий, скажем. — Подожди, я схожу за топором, разрубим солид. Или… Клирик отрезал еще один кусочек пергамента. — Надо будет брать еще за пергамент и за услуги писца, — сообщил доверительно, — но для тебя, Лорн, всё это в счет закуски к пиву… И выдал точно такую же расписку, как и рыцарю. Только без подписи. И кредитором значился кузнец. — Подписывай, — пальцы Немайн уже извлекли из кошеля серебряную монету, — Эту мне сэр Кэррадок принес. Забыла совсем. — И какая тебе в этом выгода? — Лорн сгреб монету. — Выгоды никакой, зато удобство несомненное. В городе тебя знают, расписку в оплату примут охотно. А на ярмарку приедет всякий сброд, начнут шарить по кошелям. Серебро — их привычная добыча. А бумага — нет. Так что до августа я её скину с рук безо всякого убытка. И ворам никакой поживы. А серебро тебе нужно для торга с иноземцами? — Нет. Захотел проверить, как работает твоя идея. — А просто: ты ждёшь, пока распиской тебе заплатят за работу. Тогда монета твоя. Если нет, и потребуют монету — то после ярмарки ты берёшь себе плату за хранение. В это твоя выгода: у тебя ценность, которая не горит, за хранение которой — а это работа — ты получаешь честную плату. А мне на иголки и расписка сойдет. Твоя. Зато меня не обокрадут, да и весит бумага меньше. В этом моя выгода… Перед ярмаркой «клуб» опустел. Кто махал топором на строительстве торговых рядов, кто ушел в патрули, чтобы оградить от лихих людей спускающиеся в долину грузы своих кланов. Из купцов раньше всех прибыли византийцы. Ясная погода и попутный ветер на всем протяжении долгого по меркам неспокойного времени переселения народов пути — и вот гордый дромон с шиком, характерным для старых морских наций, с хода ткнулся бортом в речной причал, встав на место с точностью до сантиметра. Немайн за стойкой трактира этого не видела, и видеть не могла: некогда ей было смотреть в высокие узкие окна. На ней висела главная обязанность Дэффида — следить, чтобы в заведении было не слишком тоскливо, но и не слишком весело. Впрочем, сейчас вся торговля шла на вынос. С абсолютной памятью сида уже знала половину города. Прекрасную. Женщинам в эти дни готовить было некогда, так что «Голова» и полдюжины заведений попроще, большая часть которых была открыта специально перед торгами, отдувались за всех. В одном из них изображали присутствие семьи Кейр, Тулла и Эйра, другое взяли под крылышко Глэдис и Эйлет. А Немайн оставалось поприветствовать клиенток по имени, да пожелать всего хорошего, да черкнуть, кто, чего и сколько заказал. Для сложных случаев поблизости имелся Дэффид, для лёгких — Сиан. К приезду иноземцев Клирик решил озаботиться сокрытием нечеловеческих черт. И после нескольких неудачных опытов научился привязывать уши к голове спрятанным в волосах шнурком. Ощущение получалось — как в неиграющих наушниках. А припомнив знакомство с врачом, добавил к этому шарф на шею и перчатки. Так что, когда "Голову грифона" почтили вниманием византийцы, отличить Немайн от человека можно было, лишь зная, какие и где искать различия. Восточных римлян было трое. Остальные направились к заведениям попроще (филиалам, открытым специально ради ярмарки) или остались на корабле. В "Голову Грифона" завернули солидный господин с обильной сединой в черных волосах с курчавинкой, в жестких, футляровидных одеждах, вероятно, купец, его молодой товарищ, одетый точно так же, и военный, в расшитой золотом синей рубахе навыпуск, синих же шароварах и сапогах с высокими голенищами, в коротком алом плаще, сколотом на плече массивной фибулой — явный офицер с дромона. Кавалерийский наряд на офицере, служащем на галере, был нормальным явлением во все эпохи весельных флотов. Купец громко объяснял своим попутчикам по-гречески, что, ходя в Британию не первый год, опытным путем установил: нигде лучше не позаботятся об усталых путниках, чем в "Голове Грифона", где всегда ждут довольно приличная, особенно после корабельной, кухня, достойная императора постель, и деловые собеседники. Двое других внимали. — Латынь они понимают неплохо, — рассказывал купец, облокотясь на отшлифованный тысячами рукавов дуб, — так что совсем варварами камбрийцев назвать нельзя. Но о греческом речи не идет, философов тут отродясь не водилось, и не каждый священник умеет читать. Вернее всего это можно сравнить с обычной имперской глубинкой! Но сразу предостерегаю: обычная имперская провинция пала бы перед варварами, как только оттуда вывели бы армии. Эти — стоят, и стоят уже больше двух столетий. И, между прочим, считают римлянами именно себя! — Лично я намерен попросту отоспаться, — зевнул товарищ купца, — морские путешествия и сон для меня вещи несовместные. Полагаю, здешние полуварвары не сочтут мою манеру валяться до полудня слишком изнеженной? А, Валентин? — А я к морю привык, — откликнулся офицер, — так что мне нужен отдых иного рода, поактивнее. В конце концов, постель достойную императора, можно использовать с большим толком, нежели просто сопя в подушку! Надеюсь, эту услугу заведение тоже оказывает? Мне, например, нравится рыженькая за стойкой! Как ты думаете, она согласится? Молодой и сонный обозначил пожатие плеч. Пожилой поспешно откликнулся. — Разумеется, нет! Скажу больше, если ты сделаешь ей грязное предложение, тебя ожидают крупные неприятности с хозяином заведения. Который убил больше людей, чем состоит у нас в экипаже. Деньги и учёт он чужому человеку не доверит, так что девочка из его клана. Удивительно, что не одна из дочерей, — купец перешел на вульгарную латынь, — Не подскажешь ли, дитя моё, где мой добрый друг Дэффид ап Ллиувеллин? Не случилось ли с ним чего? Десять лет я заставал его на месте, где стоишь ты. И чуть рот не раскрыл, когда ответ прозвучал не на вульгарной латыни крестьян и моряков, а на классическом языке сенаторов, епископов и юристов. Да ещё без булькающего валлийского акцента. — Мой отец немного занят, но если уважаемый гость назовет своё имя, то я пошлю за ним. Дэффид ап Ллиувеллин всегда рад встрече с друзьями! В том же, что касается услуг, можешь полностью рассчитывать на меня. И если у тебя или кого-то из твоих спутников выдастся свободный час, я охотно узнаю новости из Империи. Которые нас минуют. Увы, мы зажаты между варварами-саксами, варварами-франками, варварами-готами. Недавно приплывали и такие, каких мы пока не встречали — их корабль стоит вблизи от вашего, и, верно, будет выставлен на продажу. Королевская кавалерия показала себя великолепно! Тьма не опустится на наш край. Но новостей из империи мы не слышим по году. — Перемен немало, — вздохнул купец, — быстро и не перескажешь. Зовут меня Михаилом Сикамбом. Если мой друг занят важным делом, можешь его не отвлекать, пусть придет, когда освободится. И скажи — откуда у него за год взялась ещё одна взрослая дочь? — Я приёмыш, — улыбнулась рыжая, — И вернемся к услугам… Я вижу, одного из ваших спутников больше волнует постель? — Именно, — влез "кавалерист". Немайн его не заметила. — Какие вам нужны помещения? Троих благородных людей я вижу, но сколько у вас слуг? Купец спокойно всё описал, и уронил на стойку три золотых монеты. — Этого слишком много! А у меня нет серебра и долей! Возможно, ты возьмешь расписку Дэффида на двадцать пятую долю серебряной марки? Руки Немайн вертели монету, притворяясь, что оценивают вес и мягкость металла. Лицо царя анфас, греческие буквы… Ираклий. Про такого императора Клирик ничего не знал. По правде, по именам он помнил только Юстиниана, который правил полтораста лет назад, да Никифора Фоку, которому воевать со Святославом триста лет тому вперед. Доска стукнула. На месте исчезнувшего в кассе золотого оказалась серебряная монета. — Что тебе угодно, достойный? — Не покажешь ли комнату уставшему путнику, красавица? Если б не подслушанный разговор на греческом, Клирик вполне бы мог поверить, что господин офицер и правда желает удостовериться в просторности комнат, чистоте постельного белья и отсутствии клопов с тараканами. Поставил б Эйлет на минутку за себя. А потом был бы межнациональный конфликт… Или всё-таки монета оказалась бы достаточным намёком? — Прошу прощения, господин Сикамб. Я взяла с вас лишку. Я ошиблась, предположив, что имею дело с тремя благородными людьми… Скажите мне, как давно на флот Империи берут дураков, которые путают честных девиц с непотребными девками? Или, может быть, сопровождающий вас молодой человек только что выслужился из гребцов, и ещё не приобрел навыков обхождения в приличном обществе? — Это себя ты считаешь приличным обществом? — удивился офицер, — Приемная дочь трактирщика! Хм. Не хочешь — не надо, а язвить-то зачем? — Да за вышибалу работать неохота, а он занят: на ярмарочных рядах топором машет, — язык Немайн резко изменился, пропала половина окончаний, да и слова переменились на грубые и приземленные, теперь это была именно вульгарная латынь, — вот и мелю языком, проверяю — ты дурной или наглый. Обломать тебя надо или поучить. — Да кто… — Сикамб положил руку на плечо моряка. И тихо сказал по-гречески: — Кроме отца, за ней клан. Ты ведь не хотел бы, чтобы тебя «поучила» какая-нибудь из ипподромных партий Константинополя? А ведь местные будут повнушительнее. — И что мне делать? — Просить прощения. Ты чужеземец, и этого хватит. — Перед этой? Много чести! Целому комиту извиняться перед пропахшей луком недотрогой? Но ты оказался прав! А потому объясни мне, как опытный человек: как здесь найти подружку на несколько ночей? — Что ж, могу и подсказать: обратись за советом к местным мужчинам. Возможно, ты приобретешь славу глуповатого сластолюбца. Но ты будешь в безопасности. Если ты продолжишь приставать к женщинам, пользуясь привычными аналогиями, тебе придется плохо. — Ты же сам говорил, что камбрийцы — варвары только наполовину. С другой стороны — где ты видел здесь женщину, похожую на благородную даму? Варварские наряды, варварские манеры не могут означать высокие нравы! И если вон та, белоголовая, хотя бы таскает на поясе кинжал… Немайн стоило большого труда сохранять бесстрастное, непонимающее лицо. Ромеям хватило, зато обеспокоенная сестра немедленно оказались рядом. — Что случилось? — Ничего. Я гостей понимаю, а они не знают об этом. — Забавно! — согласилась Сиан, — из этого можно сделать интересную каверзу! — И доходную. Нужно сообщить отцу — подытожила Немайн, — Похоже, на это он и рассчитывал. Поставить за стойку полиглотью. В конце концов, где латынь, там и греческий, а которая болтает с норманнами на их родном и саксонском, та и в речи гота или франка чего-нибудь разберёт. Я не могу оставить стойку. Так что… Сиан, речь о деле — а значит, рассказывать тебе, как старшей. Справишься? — Конечно-конечно, — русая коса мелькнула в сторону кухни. К сумеркам в зале собралась половина города. Но и гости никуда не подевались. Точнее, гость: из давешней троицы один искал приключений, другой спал. А пожилой купец предавался чревоугодию, с удовольствием уничтожая вторую подряд порцию мясных шариков. И как-то упустил момент, когда все вокруг перестали жевать и беседовать. Тишина — что может быть лучше? И всё-таки — оглянулся, реагируя на изменение, среди чужого народа игнорировать такие вещи небезопасно. Дочь-приёмыш трактирщика стояла спиной к огню. Лица было не рассмотреть — только фигуру со склоненной головой. Она роняла к ногам неуклюжие, пофыркивающие слова. Медленные, значительные, они летели понизу и странно царапали душу. Язык был несомненно валлийским — но Михаил Сикамб не понимал и трети. Другая — знакомая по прежним путешествиям, восхитительно светленькая — склонилась над пергаментом, старательно записывая эту странную речь. Купец обвел взглядом лица камбрийцев, мельком замечая знакомых. Они сидели, как изваяния, разве только дышали. И то — осторожно. У Михаила заныло под ложечкой. Творилось странное, непонятное, а объяснения он спросить боялся. И тоже принял каменный вид, и, чуть дыша, ждал, когда закончится наваждение. А под носом у него стыли мясные шарики, и щекочущий аромат превращал настороженное сидение в сущую пытку. При сидении на иголках чувства обостряются. Тонкий, незаметный обычно скрип двери не уловила даже Немайн. Впрочем, Сикамб не догадался, кто застыл в дверном проёме. Епископ Теодор выглядел скорее странствующим воином, нежели священнослужителем. В дороге так удобней и безопасней. Немайн его присутствие определила по нечаянному стуку пастырской булавы о дверной косяк. И даже скосить взгляд, проверить, не ошиблась ли, не могла — невместно было башкой вертеть. Взгляд в пол, уши привязаны… Последние на день страницы ощущала себя слепоглухочитающей. — Ты всё-таки решилась начать своё служение, дочь моя? — Это не служение пока, а службишка. — Чтение Библии совсем не службишка. Тем более — приохотить к слушанию священных текстов всех этих людей. — Мне бы их к чтению приохотить! И самой глотку рвать не надо, и на книги будет спрос. — Хочешь организовать скрипторий? — Пока не знаю. Кстати, я под церковным судом. Клирик и правда, пока не знал. Что книгопечатание создать необходимо — ясно. Аксиома прогрессорства. Проблемы были чисто технические. От ткани он уже отказался, бумага должна была получиться слишком дорогой: чтобы делать из тряпья, нужно сначала развить текстильную промышленность. Уронить цены, завалить людей дешёвой одеждой, подождать, пока они её сносят — и только тогда начинать собирать вторсырьё. Из дерева — сложно. Хотя… Чем плохо само дерево. Скажем, тонкая доска. Сделать можно? Да. Водяная лесопилка — это несложно. Привод — простая механика. Пилы — дорого, но реально заказать тому же Лорну. С принципом он знаком, ручные пилы уже существуют. По крайней мере, хирургические, у мэтра Амвросия впечатляющая коллекция. Страницы деревянной книги будут толщиной, допустим, в полсантиметра. Тяжеленькое получится Евангелие, метровой толщины. Хорошо это или плохо? Скорее, хорошо. Никаких переплетов, переворачивающихся страниц: оклад, похожий на ящик, при чтении вынимаются отдельные страницы, у страниц на торцах номера. Вещь выйдет монументальная, но удобная. Из предмета индивидуальной роскоши превратится в общедоступную… мебель. И шкафов не нужно — если размеры с самого начала стандартизировать. Ставь себе ящики друг на друга. — Слышал сказки. Которые добежали до побережья. Впрочем, у тебя рука на перевязи — значит, город стоит милостью Божьей и твоей? — испытующий прищур. — Что ты. Моя доля славы — только вот это заведение. — И то неплохо… Михаил Сикамб был заинтригован. Происходящее выглядело опасным. И даже, что суровый воин с геркулесовой палицей на боку — епископ, знакомый по десятку ярмарок, ласково беседовал с рыжей, а всё событие оказалось всего лишь чтением Евангелия, достойным занятием вечернего времени для верующих христиан, не могли его успокоить до конца. А что, если тут рождается ересь? Купец, пользующийся казённым кораблём — не просто купец, но глаза и уши императора. Или, скорее, экзарха Африки. Очень ненадёжные глаза на второстепенном направлении. Но разобраться и доложить — стоило. А потому с утра, нанося визиты знакомым, купец невзначай ронял вопросы, к которым после ответа немедленно терял интерес, но толком понять так ничего не сумел. Непонятно было даже, считают ли горожане рыжую девицу человеком или нет. Ходили слухи о волшбе и оборотничестве. Михаил был виноват сам — в ответ на прямой вопрос ему навалили бы ворох историй, пусть и не слишком правдивых. А так он крутил в уме головоломку — кусочки из десятка разных былин, не слишком подходящие друг другу. Так было до тех пор, пока мастер-золотоплавильщик, обычно продававший Сикамбу черный жемчуг, в ответ на небрежное упоминание Немайн, не хлопнул себя по лбу, да не расправил на столе лист пергамента. Зарисовку изображений, украшавших некий перстень. Ехидно улыбнулся. — Я думаю, это стоит гораздо дороже, чем металл и работа. Первый же взгляд на пергамент заставил Михаила нервно сглотнуть. — Я угадал? Тогда позволь ещё одну догадку. Большой камень — разумеется, рубин? — Это может быть подделка. — Если такие вещи подделывают, то — не продают. А кто продаёт, ты ведь понял? Сикамб понял. И отчего у младшей дочери трактирщика коротко отрезаны волосы — тоже. И всё-таки это была только догадка! А когда он решился побеседовать с Дэффидом и его новой дочерью напрямую, та из-за стойки исчезла. Вернувшийся на прежнее место Дэффид отмалчивался. Говорил только, что его девочки всегда очень серьезно готовятся к ярмарке. А Немайн так и вовсе собирается за эти несколько дней собрать себе приданое. 4. Год 1399 от основания Города. Июль. Ярмарка! — Прошу прощения… Извините… Я такая неловкая… Ой! Мода, в противоположность дипломатии, которая искусство возможного, есть искусство невозможного. Клирик полностью убедился в этой нехитрой истине на собственной шкуре. И ведь тренировался. В помещении, на ровном дощатом полу. А больше было негде: секретность. И идея-то была верная, а рассуждения логичными. Сопровождающая Дэффида в качестве средства психологической поддержки, Немайн не должна была смотреться девочкой-сорванцом. Двигаться предстояло плавно и неторопливо, и так же медлительно и основательно вести неизбежный ярмарочный торг. Бегать не надо, а скомпенсировать недостаток роста хотя б на несколько вершков — полезно. Во избежание путаницы. В Кер-Мирддине-то все привыкли, что кэдмановская сида — едва ли не самый низкорослый образчик величественного народа холмов. А вот приезжим валлийцам и ирландцам рост Немайн навьёт другие образы. Ту же озёрную деву. Красивую, работящую и глупую. И догадался же Клирик предложить для повышения роста туфли на платформе! В форме толстых деревянных подошв под обычную суконную обувку. Решили проблему — получили две. Подошвы были сделаны наспех, красотой не блистали, и неизящно торчали из-под оказавшегося вдруг слишком коротким подола. А благородным девицам пристойно показывать из-под одежд только носки туфель… В дополнение горя, из низенькой взрослой Немайн превратилась в высокую девочку. Несмотря на римский наряд. Зрительное удлинение голени работало ещё надёжнее, чем завышение талии — к высокому поясу люди уже привыкли. Пришлось снова подбирать сиде одёжку с чужого плеча — по увеличившемуся росту. Немайн сняла пояс, и постаралась ходить мелкими шажками, чтобы не показывать, где у неё суставы. И как раз, когда начало получаться, Кейр заметил, что надобно, мол, и дальних иноземцев впечатлить. А раз Немайн способна говорить на латинском и греческом, как на родных — так и выдать её за константинопольскую римлянку. Известно же, что греков не переторгуешь. Лучше бы молчал… Глэдис сразу поинтересовалась: а что носят в Константинополе? Никто не знал, допрашивать греков-мужчин было бессмысленно. Но женское любопытство помноженное на кельтскую любознательность — сила неостановимая. Один из слуг ромея показал Эйре (осьмушка золотого и немного кокетства) картину с изображением императорской семьи, которую хозяин за какой-то надобностью таскал с собой. Той хватило полуминуты рассматривания для того, чтобы сделать подробный доклад. Всё оказалось просто. За час паллу Немайн перешили в пелерину. В длинной тунике, одетой под более короткое платье, скрыв всякие формы, главная из которых — рука в лубке да на перевязи — под пелериной-пенулой, Немайн смотрелась добропорядочной и хрупкой. Разглядывая себя в зеркало, Клирик установил, что более всего напоминает институтку начала двадцатого века. Не хватало только шляпки. Тем более, уши всё время норовили выскочить, сразу придавая вид авантюрный, разбойничий и нагло-виноватый. Примерно как у совершенно домашнего, очень изящного, с изысканным строгим вкусом хорька, застанного хозяином в дотла перерезанном курятнике. Или у институтки, которую классная дама застала с гусаром под кроватью, початой бутылкой коньяку и томиком Кропоткина на столе. Спас шнурок — но и после этого Эйра покачала головой и вынесла вердикт: непохоже! Римлянки заматывали голову покрывалом. А сиды, как все камбрийки, ходили простоволосыми. Даже в церковь. Скрывать волосы считалось таким же грехом, как раскрашивать лицо косметикой и гримом. В конце концов, сошлись на широкой ленте вокруг головы. Уши, по необходимости, под неё можно было спрятать — или оттенить ею. Хорошо было, когда Немайн в первый ярмарочный день вышла к семье. На дощатом полу без толкучки. Все девочки хором сказали: "Хочу такое же". И решили заняться этим при первой возможности. А «мама» Глэдис только ахнула — и повесила нос. И так выше мужа на вершок, а если ещё добавить? Впрочем, она немедленно захотела пелерину с разрезами для рук. Заявила, что летом это совершенное излишество, а вот осенью-зимой, и подлиннее — выйдет гораздо удобнее и теплее плаща. Последний штрих в образ византийки внёс Клирик, нацепив патрицианский перстень. Суровым видом мутноватых граней вполне гармонировавший с идеей наряда. Возможно, если бы не некоторое знакомство с историей, не рискнул бы. Но слово патриций вызывало у него ассоциации с римлянами, да ещё немного — с нобилитетом итальянских торговых городов. Сословием многочисленным, и не всегда богатым. Вот только не учёл, что даже в одном языке и одной стране за считанные столетия то же самое слово может получить несколько иной смысл. Но среди торговых рядов… Маневрировала Немайн, как носорог. Завышенный центр тяжести бросал её в самых неожиданных направлениях. С весом шестидюймового снаряда при не до конца сросшихся переломах это были именно её проблемы! Пришлось опереться на локоть Дэффида, это было уместно и неожиданно приятно. И вообще, приходилось признать — главную роль в веселье, что творилось на ярмарке, сыграл хозяин заезжего дома! Ещё воспоминания сестёр о прошлых торжищах принесли Клирику понимание немудрёной структуры торговли, и на осознание — валлийцев грабят. Беспощадно. Единственно толковым Клирик признал содержимое трюмов византийских кораблей: шелк и специи. Товары дорогие, в Уэльсе не изготовимые в принципе, позволяющие забить судно на обратный путь отбеленным льняным полотном, самым дорогим из практичных камбрийских товаров. Заодно брали черный жемчуг — едва ли не по гроссу за солид. Обмен был хоть и в пользу хитрых греков, но всё таки взаимовыгоден. Мерсийцы привозили железо — но больше покупали, платя серебром. Другие торговые гости оказались сущим бедствием. Все — франки, вестготы, фризы, корнуолльцы и ирландцы ничего полезного не привезли. Вино, ладан, оливковое масло — всё то, без чего камбрийцы жили круглый год. Вывозили же сырую шерсть и сырой лён. За бесценок. Для производства полотна в Камбрии не хватало рук. И эту ситуацию Клирик вознамерился решительно изменить. С чем и заглянул к Дэффиду на кухню. Тот возвышался над поварами и поварятами, вокруг вились облака пара и языки пламени, точились ароматы, яростно шипел стекающий в огонь жир. Ему как раз почтительно представили кастрюльку: "Специально для греков, которые римляне". Дэффид окунул туда руку. — Вино вещь хорошая, — провозгласил он, хлопая повара по плечу, — особенно если в нём плавают телячьи почки! Но необходимо добавить дикого майорана. Тогда подойдёт! Глупые люди эти африканцы! Ценят требуху, а не мясо… В чём дело, доча? Выслушал, не перебивая. Только хмыкал изредка. Потом подвёл итог: — Правильно думаешь. Сущий разбой. Но причём тут иноземцы? Их дело всегда сторона! Дело не в них. И незанятых рук у клана полно. Жителям долин зимой нечего делать! Да и в холмах работы мало. И от лишнего солида на чёрный день хуторяне не откажутся. Или пол дощатый настелить, вместо земляного. Или быка-производителя прикупить… Хозяйство — такая вещь, что любые деньги сожрёт, и ещё попросит. Но у нас есть гильдия ткачей — с лекаревой Элейн во главе. Привилегия у них ещё с римских времён. Растерзают любого, кто вздумает делать ткань на продажу, не став мастером — точнее, мастерицей, работа-то женская. А для этого нужно три года ученичества. Работать на учительницу даром, и ещё за кормёжку приплачивать. Девочек в люди обычно и не отдают, так что гильдия — дело почти наследственное. — А для себя ткать можно? — Конечно. — И каждая фермерская жена умеет? — Даже озёрные девы, — сообщил Дэффид, — и у них, кстати, очень хорошо получается. При этом оставался серьёзен и неулыбчив. Клирик с трудом подавил просьбу познакомить хотя бы с одной настоящей озёрной. Кивнул и вернулся за стойку. Зато твёрдо решил во время визита к мэтру Амвросию на процедуры — уже не болезненные, а приятные, поинтересоваться у Элейн, что будет делать гильдия, если получит много сырья. Столько, сколько мастера не обработают. Обычно Бриана разминала руку Немайн в процедурной — но на этот раз снаружи донёсся шум, и мэтру Амвросию пришлось отвлечься. Четыре человека внесли на плаще пациента. Пятая придерживала окровавленную голову. Видимо, жена — поскольку ухитрялась пилить пострадавшего, пеняя ему на неосторожность, и уговаривая не шевелить головой. Иначе, мол, выпадет мозг. Мэтр расплылся в оптимистической улыбке, как обычно перед неприятным пациентом. — С лесов? — спросил. — С конька. Это был королевский проект: постоянные ярмарочные ряды и склады. Который вполне оправдался: те же римляне уже наняли один из павиллионов. Увы, строительство в средние века было занятием небезопасным. Хотя бы потому, что шлемов рабочие не носили. При всём высокородном гоноре. А человеческий череп куда менее прочен, чем большинство падающих сверху предметов. На этот раз, впрочем, вниз упал строитель — на сложенные штабелем брусья. сида сразу оказалась забыта, и напрочь: прокаливая круглую пилу для трепанации, мэтр изобретательно поминал худшую половину её прежних родичей — особенно доставалось Гвину и гончим его Дикой охоты — попутно удивляясь, почему этот олух, несмотря на мешанину из мозгов и костей на затылке не только жив, не только в сознании и разговаривает, но и не чувствует особой боли. — Немайн, подождёшь? Я отцу помогу. И — тут сейчас будет неприятно… Или тебе нравится кровища? От Немайн-то можно и не такого ожидать. Клирик вздохнул. Вздыхать было всё ещё больно. Зато полезно. — Под руками путаться не буду. Где можно подождать? — У матери. Кстати, она тебе моего нового братика показывала? Потенциальное зрелище Клирика не вдохновило. Лицезреть лысое, сморщенное, безмысленное существо — в чём приз? Ладно бы личинка была своя, был бы смысл убедиться, что здорова и может дожить до взрослого имаго, а чужая-то чем интересна? Но в этом мире он оказался девушкой, а девушкам свойственно проявлять интерес к чужим детям. Так эволюция повелела — чтобы лучше ухаживали за собственными. Лично у Клирика вид красивого здорового младенца вызывал примерно те же эмоции, что и вид ящика с отборным мучным червем. Ну не любил он биотехнологии! Впрочем, хороший деловой разговор стоил небольших неудобств. В какой-то картинной галерее Клирику доводилось видеть изображение вяжущей Мадонны. С жены мэтра Амвросия можно было писать ткущую. Станок плясал и пел в её руках — колыбельную для младенца, ухитрившегося родиться в ту неделю, которую Немайн провалялась в постели. Сопящий свёрток висел на плече матери. Сида тихонько поздоровалась. Шёпотом спросила, нельзя ли поговорить по делу. — Сейчас, закреплю нити, — отозвалась голова ткачей, — не подержишь мою радость? Радость… Прелесть! Сида взяла перепеленатого младенца — как-то очень ловко, сдавленно ахнула "какой миленький!", и, пока Элейн суетилась да завязывала узелки, понесла над спящим такую ласковую и восторженную бессмыслицу, какую обычно слышат разве от матерей. Она даже не улыбалась ребёнку — просто растворялась в нём без остатка. Элейн даже немножечко приревновала — с гордостью. Вот, мол, какой у меня сынок изумительный. — Ну вот, и хорошо. Пошли к маме… сида вдруг сделала шаг назад, нежно и крепко прижав к себе ребёнка. С губ слетал колыбельный лепет, но лицо полыхало безмысленным гневом защищающей своё дитя матери. Элейн стало страшно. Но тут на глаза сиды нахлынули огромные, океанские, слёзы, которые смыли ярость оставив печаль и отчаяние. Руки сиды протянули ребёнка Элейн. — Он же твой, — простонала Немайн, — твоя кровиночка… Держи, береги, прячь. Никому не отдавай. Даже мне. Даже мне! Как только мать подхватила дитя, Немайн резко отшатнулась в дальний угол, прикрыв глаза. Потом принялась шмыгать носом и по-детски утирать слёзы кулаками. Элейн поняла, отчего фэйри регулярно крадут детей. Только у сидов хватало силы воли и сочувствия прекратить тетешканье, и оставить ребёнка родителям, а те же тилвит тег забирали младенчиков с собой. То ли по слабости, то ли по бессердечности. сида в углу громко высморкалась. В огромный платок, пристёгнутый к поясу. — Элейн, извини. Сама не знала, что на меня так накатит. Но теперь я, кажется, в порядке. Я говорила… неровно, но это не колдовство, не сглаз. У тебя правда очень красивый ребёнок, я чуть разум не потеряла. Да я за него сама глотку перегрызу… Веришь? Матери так чуть не перегрызла… Клирик понемногу приходил в сознание. В голове крутился глупый образ: ёрш по сидовски — посмотреть на младенчика, заполировать пивом! Ну да сиды после первого не закусывают… Немайн трясло, как с похмелья. Настолько, что Клирик наплевал на условности и сел на пол. Облицованный, шершавый, тёплый… — Элейн, ты в состоянии беседовать о делах гильдии? Я не весьма. Но надо же как-то отвлечь себя. Скажи, куда денутся сырые шерсть и лён, а заодно и пряжа, которые не возьмёт гильдия? — Иноземцы купят, — Элейн прижала к груди сына и за станок спряталась. Кулёк проснулся и захныкал. Немайн заткнула уши. — И сделают ткань. Так какая разница — не разрешать своим продавать ткань, чтобы её делали чужие? Пусть нашу покупают! — Мне, леди Немайн, нужно кормить семьи мастериц. А ещё у ткачих есть мужья, и отношения в семье очень часто зависят от того, кто сколько вносит в семейное хозяйство… Клирик припомнил, что история по похищение быка из Куальгне, началась именно с того, что королева Медб оказалась на одного быка беднее, чем муж. А закончилась — разорением всех пятин Ирландии и гибелью половины богатырей. Пусть перетряски внутри диведских семей проходили бы более мирно, всё равно разрушение Уэльса в его планы не входило. — Привилегию нарушать нельзя, — торопливо вставил он, — ни в слове, ни в букве. Но я, напротив, предлагаю её укрепить! Разреши мастерицам продавать полотно, сотканное фермерскими жёнами — оставив себе часть цены, разумеется! И твои мастерицы получат ещё одну статью дохода. — А цена на полотно не упадёт? Элейн понемногу снова превращалась из перепуганной за собственное дитя матери в мастера и гильдейского голову. — Цена вырастет. Чужие-то ткачи без пряжи останутся. Придётся тем же франкам плыть к нам. Я бы согласилась взять всё ваше полотно по цене, скажем, на пятую часть превышающей цену прошлой ярмарки. Если бы мне было разрешено его продать. — Не будет, — отрезала Элейн, — Твое полотно продам я. Оставив себе пятнадцатую часть цены. Если ты не шутишь. — Не шучу. Но продашь тому покупателю и по той цене, которую укажу я… От своих маклеров я требую добуквенного соблюдения инструкций. Час прекрасной ткачихи ещё не пробил: Немайн занималась скупкой сырья — полотно уже находилось под контролем. Немногие оставшиеся на рынке представительницы гильдии продолжали мелкорозничную торговлю — чтобы не вызвать взлета цен на лён-сырец и шерсть. Товар уже принадлежал Вилис-Кэдманам, ткачихи занимались только реализацией. Гильдия пошла на такой вариант охотно и единогласно, как только увидела в руках Немайн золото. Возможное упущение прибыли гильдию не интересовало: она работала скорее как профсоюз, чем как картель. Главной целью гильдии было прокормление, коммерческий риск не приветствовался, и был охотно уступлен сиде — с которой торговаться бесполезно, а цена хорошая. Гильдия предпочла синицу в руках барсуку в амбаре. У фермеров, растивших лён и шерсть, единой организации не было. Кланы, жившие поодаль от столицы, иные и из соседних королевств, прислали хорошо организованные обозы с охраной и доверенным приказчиком. С этими договориться было потруднее. Но Вилис-Кэдманы, обычно сваливавшиеся в столицу с окрестных холмов неорганизованной кучей, на этот раз поступили так же, и торговали по довольно низкой цене. Разницу между продажной ценой и тем, что предлагала Немайн, Дэффид обещал своим — скомпенсировать. Пока клан Дэффида поддерживал цены низкими, остальные выжидали лучшей цены — и попадали в руки Немайн. Сида давала хорошую цену… Не хуже прошлых лет. Легенды оставляли два варианта на выбор: либо это лучшая цена рынка, либо всё равно больше не возьмешь. Так что очень скоро весь лён и вся шерсть рынка принадлежали Вилис-Кэдманам и перебирались в откупленное для складирования место. Когда перестало влезать — Дэффид стал выкупать торговые и складские места, все равно уже не нужные прежним владельцам сырья. Скоро цена Немайн — "я сида, я не торгуюсь" — стала казаться всем наилучшим вариантом — не только для льна и шерсти. Хозяин заезжего дома не потирал руки только потому, что этот хищный жест не годился для демонстрации спокойной деловой озабоченности. Идея, выросшая из осторожной мысли о полезности собственной сиды на большом торгу, приносила барыши. Которые ограничивала только сида! — Отец, нельзя брать так дёшево. Да, по глазам видно, что согласится. Но — нельзя! Иначе на следующий год не приедет. Надо оставить ему небольшую прибыль. И показать, что в следующем году будет не меньше. И вообще — грех… Клирик немного переигрывал. Но ведь работало! В конце концов Дэффид махнул рукой и предоставил сиде самой называть цены. А сам принялся громко ворчать в усы, что валлийская Бригита пустит его по миру, и что святых на ярмарку брать опасно… Особенно хорошо это действовало на ирландцев: живая сида, да ещё умеющая проводить "прыжок лосося". А если кто-то из торговцев начинал жаловаться на дорогой овёс и нехватку денег… — Возьми у меня задаток в счет будущего года. Я и на тот год буду покупать лён. Если согласишься мне продать по той же цене, что и в этом году… Заём не хочешь? Отдашь меньше, чем возьмешь. Льном, не золотом. Или тебе удобнее шерстью? Шерсть не золото, на овцах отрастает. Если не будет каких напастей… Чтобы без обмана, составим договор на бумаге. Неграмотный? Епископ Теодор тебе подтвердит, что я написала именно то, о чём мы договоримся. Кстати, не хочешь ли охранную грамоту от фэйри? Охранные грамоты расходились хорошо, покрывая риск от контрактов на следующий год. К полудню у Немайн болели от писанины руки, а Дэффид раздулся от выпитого при обмытиях крупных сделок пива — но дело было сделано, первый после падения Рима корнер, монополия, основанная на скупке рынка, стал неизбежен, как наступление следующего дня. Но Клирику снять пенки с сырья показалось мало. Нужен был рынок сбыта для готовой продукции. А потому он не стал ждать, пока византийцы придут к печальным для себя выводам, а нанес им визит первым. Пока у них дела шли хорошо: розданное Немайн золото бойко уходило в их руки. Но это была только половина от прибыли рейса… Новость достигла Михаила Сикамба с утра первого дня торга. Ошеломленный приказчик с трудом выискивая слова, сообщил, что на рынке видели ту, с которой достопочтенный Михаил желал поговорить. Ту, но не совсем ту. Потому, что она как бы не она. Но она. Похожа, да и нет другой-то. Или есть? У бойкого малого случилось такое косноязычие, что понятных подробностей выжать не удалось. И купец решил немного отложить выяснение — золото шло потоком. Но — не забыл. Такое забудешь. Даже поддельный перстень с такой геммой был проблемой императорского уровня. По новеллам Юстиниана носителя и изготовителя следовало немедленно изъять и доставить в столицу для разбирательства. Хотелось бы знать, как. А настоящий… Михаил поёжился. Ну за что человеку дана голова? Ел бы чем-нибудь другим, глядишь, и не отвлекался бы на глупые мысли. Тем более, обед был достоин тщательной дегустации, той самой, которой так и не научились у настоящих римлян константинопольские греки. Как можно думать даже и о сохранности жизни, когда изысканное блюдо вместе с духмяным паром испускает вкус? Нет, древние знали, что в мире на котором месте. Михаил для того и выбрался во внутреннюю часть павиллиона — перекусить без помех. Похоже, оправившаяся Гвен превзошла отца по всем статьям. То, что ему принесли в судках в качестве обеда, оказалось достойно внимания самого Лукулла! Увы, главным соусом оказался не рыбный ликвамен, а суетные мысли. Старый, завербованный ещё предшественником Михаила, агент, врать не мог. Да его распирало от радости, что в кои-то веки пригодился! Ошибаться… Своё дело ювелир понимал. Собственно, и осведомителем заделался после того, как был схвачен за ваяющую фальшивые драгоценности руку. А у неподдельных камней такого размера путь один — через сокровищницу царей, да через эргастерии Меры. Ещё можно заподозрить работу мастера по арабскому заказу. Перса или римлянина — неважно. Но арабы до последнего времени предпочитали саблю тонким интригам… Купец не заметил, как остался один на один с десертом. Крайне странным. Горячая чёрная жидкость не напоминала ни один из известных напитков. Это означало, что на этот раз Гвен придумала что-то новенькое. Чашек почему-то было три. Запах показался Михаилу приятным. И он как раз решился попробовать — когда священнодействие обеда было окончательно разрушено торопливыми шагами, запахи размёл взмах заменявшего дверь полога… — Михаил, выгляни, — лица на компаньоне не было, — я не знаю как себя вести! Я вообще схожу с ума! Ты помнишь трактирщика и его дочь, рыжую? Они явились. И её видели слуги… Да что слуги! Есть же иноземные купцы. Её, считай вся Ойкумена видела! — И что? — Михаил поставил чашку на укрытый льняной скатертью стол. Шик торгующего с Уэльсом человека. — Выйди к ним и разберись сам! Я в панике… Ну почему это случилось именно со мной?! Сикамб потряс головой. Не помогло. Но… На столе стояли три чашки с чёрным напитком. — Пригласи её, — сказал, — и отца приёмного — тоже. И займи других клиентов… А не подслушивай. Но — компаньона вымело. Глухие, торопливо вежливые фразы сквозь щель под неплотно прикрытой дверью. Частые тяжёлые шаги. Михаил, хоть жил и не в Италии, был истинным римским гражданином. Рождённым на восьмом веку империи. Инстинкт согнул его в поясном поклоне. Лишь когда тело распрямилось, разум отметил то, что чутьё подсказало и так: наряд неожиданно прибавившей в росте гостьи, незамысловатый и монашески скромный, соответствует самым строгим понятиям о достоинстве. Ни шитья, ни драгоценностей. Простая белая — и светло-серая — ткань. Что только подчеркивает изысканную форму одеяния и винную каплю рубина на среднем пальце правой руки. А на голове, вместо покрывала — полоса льняной ткани. Белая на красном. Красном, как свежая кровь. Худшие опасения сбылись, и именно исходя из них приходилось строить будущую игру. На головы — в роли малозначащей фишки. Странно, но разговор завели о торговле. И с первых слов Сикамба хлестнул по ушам вкрадчивый, распевный выговор. Ему доводилось слышать это произношение. В те годы, когда ходил в столицу империи. — Как видите, приличные дамы в Камбрии есть, — рыжая улыбалась одними губами, — ваш комит ошибался. А вы, между прочим, обещали рассказать о событиях последнего года. Что на рубежах с магометанами? Заключён ли мир? — В Сирии происходят какие-то стычки, — пожал плечами Михаил, — а мира с язычниками быть не может. Но это-то как раз старо и не интересно. После падения узурпатора Валентина новых мятежей не было. Так что базилевс Констант спокойно правит, и все мы молимся за него. Но в Африке первое слово принадлежит теперь экзарху Григорию. Который, однако, остается всего лишь экзархом, и на власть над империей не покушается, так что в столице его терпят. Ах, да, Констант помолвлен! Возможно, когда мы вернемся в Африку, у нас будет императрица… Дэффид не мог взять в толк, отчего купец так тушуется. Мелет языком не по делу. Дело-то просто. Раз мира с язычниками нет, значит, льна из Египта в империи тоже нет. Значит, лён должен вырасти в цене. Полотно можно продать задорого. Раз мира нет, значит нужна одежда для воинов — тут лучше льняной нет, нужно оружие. Флоту нужны канаты — тоже лён. Вывод — пусть берёт хоть всё, что есть, но дороже, чем в прошлом году. На треть. Римлянин сопротивлялся настолько вяло, что Дэффид признал: перестарался. Старики говорили верно: сиды достаточно. Похоже, Немайн таки чувствует цену. Стоило маскарад городить? Вот как Михаил заворожённо смотрит. А с другой стороны: кофе выпит, по рукам ударили, задаток взяли. Может, в империи лён взлетел так, что ему и эти цены счастьем кажутся? Пора и честь знать. Земляной пол византийской конторы оказался предательски ровным. За порогом пришлось снова привыкать к выбоинам и колеям на грунтовой улице предместья. Именно в этот момент раздался голос Тристана. — Леди сида! Ээй! Пришли франки! Здоровенный халк! А на халке — несколько священников. Кажется, даже епископ есть. Сейчас они беседуют с братом Марком… И мама просила передать вот это… сида повернулась чуть резче, чем следовало. Высокая подошва свернулась набок, Немайн начала валиться набок, как корабль без балласта. К счастью, рядом был устойчивый, как скала, Дэффид, подхватил, не дав упасть. А вот повязку о сильное плечо сида перекособочила. Уши обрадовано выскочили на волю. Римлянин застыл статуей. Из головы рыжей торчали… Рога? Демонические уши? Звериные? Чудовище отрылось на ярмарке, среди честного христианского люда — и никто не тычет пальцами, не кричит "демон!". Не бежит в ужасе. Горожане продолжают вежливо здороваться, хуторяне и ирландцы пялятся с настороженным интересом, подбежавший мальчишка извиняется перед "леди Немайн" и протягивает навощенную табличку с посланием… Михаил осознал — камбрийцы знали об уродстве рыжей! Находили неопасным. Знакомым. Понятным. А прибавить возвышенную латынь, каменеющее при греческой речи лицо, отрезанные волосы, странный, утончённо нечеловеческий облик. Неподдельный акцент дворцовых гинекеев. Попытку продать перстень. Настоящий. Конечно, настоящий. Печать, положенную чиновникам первого класса. И выше. Заговорщица? Да. Самозванка? Как бы не так! Михаил константинопольских царей вживе не видел. Зато потратился — сдуру! — на портрет императорской семьи. Хотел повесить в карфагенской конторе, подчеркнуть столичные связи. Было это шесть… Нет, уже семь лет назад. Четыре года назад картину пришлось снять. И уже четыре года он возил её с собой. Надеясь продать варварам — единственный не слишком опасный способ от неё избавиться. В конце концов, продавать и покупать вещи — естественное для торговца занятие. Портрет выполнен в классическом ранневизантийском стиле — в иконописном. Выглядит, как окно в странный мир с обратной перспективой, где далекое больше близкого. Возносится в небо Святая София, на её фоне стоят бесплотные фигуры с удивительно живыми лицами. Император Ираклий с женой Мартиной, его коронованные дети. Среди которых — нынешний базилевс. Из-за которого картину нельзя сжечь, изрубить, выбросить. Вдруг доложат об унижении и уничтожении изображения императора. Помнится, при императоре Маврикии некто на золотой пяткой наступил. У императора было плохое настроение, и бедолагу посадили на кол. Хотя обычно хватало "предания мечу". Надеяться, что оскорбление величества — а то и попытку колдовства, не заметят, не следовало. У состоятельного человека всегда есть слуги, слуги замечают всё — а премия доносчику платится из имущества пойманного злоумышленника. В самом лучшем случае сначала ожидал шантаж, а в конце, по разорении — застенок и плаха. В довершение бед художник не был бездарью! Угадал если не истину — то приближение к ней, что делало портрет ещё более опасным. Император Ираклий не выглядел — изможденное лицо воина, уставшего от битв. Видно — император более всего мечтает об окончании церемонии, и об огромном своем кресле. Толковый врач, наверное, по одним складкам на лбу диагноз поставит. А ведь сквозь драпировки пробивается расплывшаяся от водянки фигура и неестественная, болезненная поза. Император смотрит на семью, гордо и обеспокоенно. Надломленный борьбой, истомленный болезнями, умирающий царь делает последний смотр своим наследникам. Смотрит прямо перед собой? Или чуть-чуть косится на жену? Мартину-Анастасию. Его позор. Его счастье. Опору спине и посох в руках, до последнего вздоха… Походная жена, сдуру награжденная венцом. Злая мачеха старшему сыну. Та, что каждый год приносила царю по ребенку. Часто — мертвому. Господне наказание за кровосмесительный брак. Но в Анатолии, под персидскими саблями, они об этом не думали. Положение казалось безнадёжным, да что там — страна и вправду была обречена. Племянница императора сбежала из гинекея на войну за честной смертью, а получила бесчестную жизнь. Но вышло, как вышло… Рядом с императрицей — родные сыновья, слабые духом и телом, но добрые и верные соправители отца. Подальше от мачехи, поближе к отцу — старший сын. Единственный выживший от первого брака. Перенаселенная столица жестока даже к детям и внукам императоров. Констант не один — с женой и десятилетним сыном. Решительный, умный, злой. Именно такой царь нужен воюющей стране. Вот только на свете не зажился. Официальная версия: мачеха отравила. Но как объяснить, что мачеха и братья сами короновали того, кто их свергнет? Десятилетний внук Ираклия организовал заговор не сам, нашлись амбициозные доброжелатели. После чего — убийства, отрезанные носы и языки, оскопления… Когда кровавый вихрь успокоился, на престоле сидел этот мальчишка — чуть повзрослевший внешне, и обзаведшийся пронизывающим взглядом опытного убийцы. Впереди, маленькие и важные, закутанные в жесткие покровы с ног до головы — багрянородные базилиссы, коронованные дочери Ираклия. Сейчас они должны уже вырасти — если выжили. Огромные глаза на половину лица. Потому, что дети? Особенность художественной манеры? Или — правда? Мог ли всесильный племянник пощадить полуродных теток? Решить, что кровосмесительное отродье — так сестер теперь приказано называть — не сможет претендовать на трон? Тем более, что их тела и без того несли печать противоестественного происхождения. Так говорили… У младшей, Августы, именно серые глаза… А какого цвета волосы, под покрывалами не видно. И — отец их короновал. Так что диадема может охватывать лоб рыжей девчонки по праву. И перед Сикамбом не самозванка, а беглая царица? Колебавшаяся между спокойной жизнью в изгнании и пурпуром. Решившаяся напомнить империи о своем существовании? Если это и самозванка… То откуда острые уши и масть красного дерева у благородной гречанки? Михаил решился: — Прошу меня простить, но я хотел бы обсудить некоторые несущественные детали с благородной госпожой. Если мой уважаемый друг согласится наблюдать нашу беседу… Но не слушать. Дэффид и Немайн переглянулись. Немайн пожала плечами. Дэффид кивнул. Сикамб засуетился. — Быть может, великолепная, — императорский титул, да на людях, он из себя не вытолкнул, — согласится совместить разговор с партией в шахматы? И с поклоном отвел полог, отделявший часть павиллиона, предназначенную для важных переговоров. Переговоры — дело двоих. Сикамб утратил способность удивляться, когда собеседница присела за шахматный столик, переломив ноги не в том месте, где у всех людей колени. И выбрала черную сторону, хотя как гость и как претендент на несравнимо более высокое положение должна была выбрать белых. Что ж. Купец устроился напротив и двинул вперед фигурку из слоновой кости. Доска византийских шахмат оказалась круглой, фигуры стояли немного по-иному. Хорошо, ходили так же, как у валлийцев. Клирику опять пришлось приноравливаться. Впрочем, главным был не выигрыш партии, а разговор. — Итак, ты хотел разговора? Говори. Кстати, ты говорил о Сирии, а что происходит в Африке? — Немайн двинула черную пешку навстречу белой. И никаких прыжков через клетку и взятий на проходе. Старые шахматы обманчиво медлительны, как всё в средневековой жизни. — Что происходит? Война. Слухи ходят, имперский флот отбил у неверных Александрию. Другие говорят, что арабы взяли Триполи, — Михаил ожидал других вопросов. Впрочем, для царей разговор о войне сродни разговору о погоде. — И правы скорее они? — память, совсем не абсолютная в вещах до Уэльса, развернула карту из школьного учебника: рост Арабского Халифата. На ней северная Африка пала перед знаменем с полумесяцем легко и оптом. От Египта до Марокко. — Я не видел своими глазами. Сикамб напряженно пытался совместить кусочки мозаики по-другому. Не получалось! И не мог он предположить, что Клирик тщетно пытается вспомнить хоть что-то из византийской истории. Наконец, решает, зацепиться за рассказ о помолвке императора. — Император Констант, храни его Бог, здоров? Безразличный голос. Ни истины, ни игры. А говорит о своём племяннике — а заодно убийце всей семьи. И собственном палаче. Кто бы ни стоял за плечом, подписывал приговоры Констант. Оглашал перед мятущимися толпами — Констант. После падения фигур, маячивших за спиной — ничего не отменил и не смягчил. Самозванка не забыла бы изобразить чувства. Та, что сидит напротив — не озаботилась скрыть их отсутствие. — Здоров, силён, бодр. Будущая императрица счастлива. Михаил припомнил, как плакали от счастья люди на улицах, когда дядя императора, экзарх Африки Григорий, хоть и перестал отправлять в столицу налоги, не посмел надеть диадему, оставшись лишь самовольничающим чиновником. В империи было тихо. Впервые за долгие годы — и ненадолго! Ненадолго, раз диадема не на одной голове. А какая грызня шла за место царского тестя! Через месяцок — когда слухи об валлийской базилиссе достигнут столицы, царский тесть вырвет себе все волосы на голове и на заднице! Но семья великолепной Фаусты не будет просто кусать локти от волнения. Она займется тем, что стало семейным делом. Даже без ведома императора. Даже — вопреки его приказу. Если Констант вдруг сойдет с ума. — А старая? И снова — ни тени чувства. При словах о матери. Каменное лицо? Каменное сердце? А если напомнить ей о собственных злоключениях? — Мартина, говорят, умерла, — пожал плечами купец, — ссылка есть ссылка. После славы, богатства, власти — нищета и скука. Такое губит быстрей и вернее яда. — Иногда, — Клирику припомнился один из восточных императоров, которого ссылка и отрезание носа только разозлили. Нос отрезали, чтобы урод не претендовал на трон. Болгарской орде, с которой безносый вернулся в столицу, на подобные тонкости было плевать… Правда, этот герой еще не родился, — А подчас делает решительней и злей. Ей нос отрезали? — Нет, язык. Носы — сыновьям. Одного оскопили — точнее пытались оскопить, он умер. От раны. Другому отрубили голову. Судьба дочерей мне неизвестна. Но это было четыре года назад. — А я не знала, — голос продолжал ровным. А огромные уши мелко дрогнули. От отвращения? От гнева? Ромей задумался. Не знала? Сослана в другое место? Потом осторожно заметил, двигая ладью: — Обычно у людей за границами империи на такое известие одна реакция: "Лучше смерть!" Но… Ты понимаешь! — А что тут понимать? У изуродованных есть время подумать о душе и спастись. А победители не несут греха за убийства. Но я, видимо, слишком камбрийка: если бы подобное сделали со мной, я думала бы не о душе, а о мести. Всё-таки старинные шахматы проще. Фигуры и ходят недалеко, и по силе недалеко ушли от пешек, потому вариантов приходится рассчитывать меньше. Почти шашки. — Именно этот гнев сушит и убивает, подобно яду. — купец вздохнул, хотя дела на доске обстояли блестяще, — и не всегда только тех, кто ему подвержен. Камбрия хорошая страна — во многом лучше империи. — Хорошая страна, — эхом отозвалась Немайн. Купец сделал зевок. Подставил под удар коня. Нарочно? — Тебе и правда нравится вечный туман по утрам? — Я вижу сквозь него. Но страна — в первую очередь люди. Мне нравятся эти люди. Кровосмесительное отродье! О людях вспомнила! Напялив диадему! Впрочем, императоры мыслят иначе, нежели простые люди. Совесть при помазании отмирает, что ли? — Не вижу этого. Ты ведь понимаешь, что сюда придет флот империи? — С чего бы? Здешние дела слишком мелки и далеки. — Потому, что ты покинула остров, базилисса Августина. Уши дернулись. Как просто следить за её эмоциями! Клирик изначально избрал роль сиды. Смирился с тем, что оказался древней и матёрой. Зато место в клане отвоевал сам. И вот нате — ещё одна история с самозванством. Сущность, что ли, шутит? Хорошо, раздумывая над ходом в игре, можно продумать и ход в беседе. — Ты ошибаешься. Я не Августина, и не базилисса. Меня зовут Немайн. На греческий это имя обычно переводят по смыслу: Афина. По значению тоже можно: Паника. Я не покидала никаких островов. На свет я появилась на этом острове. И поправила пелерину, на секунду высунув узкую руку наружу. Точно, как дочь и сестра императоров на картине. Михаил понял — рыжая зачем-то сводит его с ума. Иначе отчего голосом опровергает, а жестами подтверждает высокое происхождение? И задал прямой, невизантийский, вопрос: — Если так, зачем ты диадему нацепила? — Какую диадему? — Ту, что у тебя на голове! Клирик осторожно снял с головы повязку. Она не превратилась в корону. Не заблестела самоцветами и жемчугом. Белая ткань — и только. Клирик — и его новообретенная родня — историю происхождения королевских да императорских регалий не знали. Возможно, от ошибки спас бы мэтр Амвросий. Мог знать и епископ Теодор. Сам таскал на голове корону, а потом митру, произошедшую от простой головной повязки. Лента, охватывающая лоб. Головной убор, доступный каждому. Особо любимый ремесленниками. Что она означает для римлянина? Да ничего, кроме двух случаев. Когда она пурпурная. Или белая. Пурпурную ленту носили римские цезари. Белую — греческие цари. Именно она — а не ювелирное изделие — изначально и называлась диадемой. Пурпурной лентой, оторванной от знамени легиона, короновался в свое время Юлиан Отступник. Белую ленту носил Александр Великий. И Константин, тоже Великий. Римлянка, тем более жительница основанного им города, это должна была знать. И помнить законы, тяжко карающие за посягательство на царские регалии. Всего три года прошло, как полководец, нацепивший пурпурную повязку дабы обозначить принятие верховного командования в бою, был казнен, невзирая на одержанную победу! — Так зачем ты одела диадему? — переспросил Михаил. И получил прямой, полный и ничего не объясняющий ответ. Такие в другом времени другого мира считались английскими: — Чтобы уши не торчали. — А голова у тебя не торчит? Или во рту тесно? Ты хоть понимаешь, что я теперь, поговорив с тобой, стал мертвецом? Что по возвращении меня немедленно возьмут к допросу? Михаила прорвало, но он не кричал, а шипел, как змея. — Кто возьмет, Михаил? Кто? — А то ты не знаешь, кто? Не насмехайся над бедным негоциатором, багрянородная. Клирик задумался. Влезать в борьбу за престол империи не хотелось. Но купец был один. И если он больше не приплывет… Или приплывет с командой убийц? — Король франков носит корону, — сказал он наконец, — Как и любой мелкий правитель на этих островах. Любой епископ носит митру. У меня, у Немайн верх Дэффид, тоже есть обязательства и власть. Не царские. Не епископские. Свои. Собственные. Почему моя диадема должна волновать императора в Константинополе? — Потому, что ты похожа на его тетку. Если позволишь, я покажу тебе одну картину. Реакция гостьи на портрет оказалась странной. Сикамб отнюдь не ожидал, что базилисса пустит слезу. Но её интерес оказался очень отстранённым. — Бедные девочки, — сказала она, — они еще живы? И как там, на острове? — Я полагал, и подозреваю до сих пор, что одну из них вижу перед собой. Кроме диадемы, есть же и кольцо с камеей. Я охотно убедил бы моих людей, что это не так. А как на острове… Известно. Трава. Козы. Хижина или пещера. Часто — голод. Уши взмахнули. — Ты считаешь, что я — это она? — палец ткнул в изображение сероглазой, — Но она ребенок. — Прошло семь лет. — А зачем ты таскаешь эту картину с собой? Купец рассказал о мытарствах с портретом. И заметил, что, на худой конец, мог бы забыть опасную вещь на чужбине. — Зачем забыть? Я куплю. В Камбрии не скоро такое нарисуют. Повешу над кроватью. Чтобы смотреть по утрам, и не стремиться к высшей власти. Что же касается твоих опасений, полагаю, тебе станет легче, если я напишу письмо экзарху Африки. Надеюсь, гонцов, приносящих дурные вести, в империи не казнят? Григорий ваш кто, африканец или грек? — Армянин… — Сикамб растерялся окончательно. Чтобы самозванка делала вид, будто не знает троюродного брата? А заодно и двоюродного дядю? Из-за странного брака императора Ираклия и степени родства в его династии были странными. Но — идея насчёт письма ему понравилась. Мол, мер принимать не осмелился, вошёл в контакт с объектом, жду решения великолепного. — Тем хуже, армянского я не знаю. Ему писать по-гречески или по-латински? И потянулась к висящим на поясе пеналу с перьями и чернильнице. Михаил немедленно предложил свой письменный прибор. Читать странный, хотя и разборчивый почерк базилиссы вверх ногами труда для него не составило. "Сиятельнейшему и превосходнейшему мужу, экзарху консульской Африки, патрикию Георгию, Немайн верх Дэффид Вилис-Кэдман, та, что владеет всем льном и шерстью Камбрии, шлет пожелания долгой жизни и великой славы! Узнав о священной борьбе, которую преславный патрикий ведет во имя Христово с язычниками-магометанами от посетивших британскую Камбрию торговых людей, я была крайне удивлена характером вывозимых от нас грузов. Это в основном предметы роскоши: тонкая льняная ткань, отбеленная, и черный жемчуг. Имея некоторый опыт в делах военных, пусть и не идущий ни в малейшее сравнение с твоим, а также согласно отзывам сведущих в снабжении армии людей, я всегда полагала, что воюющей стране нужны грубое сукно и лён, и острое железо. За исключением пищи и людей, но, поскольку в такой населенной и плодородной провинции, как консульская Африка, хлеба и рекрутов должно быть в избытке, я в первую очередь обратила внимание на положение с военными припасами. Разумеется, один дромон за один рейс не в состоянии перевезти достаточное количество одежды, и оружия, но регулярно ходящий гребной флот мог бы обеспечить твоих солдат не хуже, чем мануфактуры Константинополя. И значительно дешевле. Дромон в состоянии ходить от Карфагена до Кер-Мирддина за две недели, и на обратный путь затратит не более. Если исключить время на торговлю — а при заранее согласованном оптовом обмене товаром по заранее условленным ценам оно будет незначительным, один рейс будет длиться месяц, и принесет пятую часть мириады литр груза \около 200 т\, а за навигацию, которая здесь продолжается с апреля по октябрь — одну целую и две пятых доли мириады литр груза. Это сотни тысяч мечей или наконечников копий. Это пять тысяч комплектов полного вооружения. Всего на одном корабле! Прошу дать мне заказ в эту навигацию, и тогда к следующей в устье реки Туи твои корабли будет ждать оговоренный груз. Оплату я готова принять шелком государственных мануфактур, который здесь ценится превыше золота, и который позволит мне ещё более расширить производство военных припасов для твоей непобедимой армии, но подойдут и простые товары, например, хлеб, а также золото и серебро. С нетерпением жду твоего ответа — я хочу знать, сколько сукна и оружия тебе понадобится, и сколько ты сможешь оплатить. Мои работники — добрые христиане, и рвутся помочь правому делу, но и им свойственна забота о пище земной. Пребывающая в восхищении великим героем Рима и всего христианского мира, Немайн." Раньше, чем она завершила письмо, Сикамб разразился громким шипением. — Ты не камбрийка! Ты армянка! Ты несчастная проклятая багрянородная! Откуда ты знаешь о шелковых эргастериях императора? И о том, что треть из них — в Карфагене? Им запрещено продавать ткань на сторону! Которая гораздо красивее — и ценнее — тех обческов, что я привез в этом году! Немайн отняла ладони от ушей. Тряхнула головой. — Не так громогласно, уважаемый. Тем более, что ты желал тайной беседы. Видишь мои уши? Во сколько раз больше твоих? Во столько же раз громче я слышу любые звуки. Поэтому — тише. Теперь о письме. Патрикию понравится? — Человеку, стоящему у нынешнего царя костью в горле? О да! Вот увидишь, он соберет весь шёлк Африки, навалит на мои несчастные плечи, и отправит сюда! И совсем не из-за арабов. Из-за того, что без помощи Константинополя он не может увеличить свою армию. Благословенную армию, прикрывающую Карфаген! А помощи он не получит. Потому что её нет. Откуда, если империя не выиграла ни одного сражения за пятнадцать лет? Но если бы была, он тоже не получил бы поддержки. Ведь если он дойдет до Александрии — а он дойдет, если дать ему еще одно такое же войско, как то, что у него сейчас, долго ли усидит на престоле царь Констант? — Значит, вместо флота, прибывшего за моей головой, мне стоит ожидать шелкового флота? — Вполне. Вот только откуда ты возьмешь свой товар? — Сделаю. Не сама, конечно. Но — найму людей, зимой им делать особо нечего. Даже если мечи да брони получатся золотыми — шёлк высших сортов у варваров до сих пор появлялся только контрабандой. Так что цену мы возьмём выше золотой. Ну что, успокоился за свою голову? Вернемся к торгу? Как ты относишься к тому, чтобы продать мне весь свой груз оптом? Названная цена Михаилу не понравилась. С рейса он имел пятьдесят процентов прибыли. Немайн обжимала их до сорока двух. Восемь процентов — законная, хоть и презренная, доля посредника. Впрочем, базилиссе, доившей коз на острове и наливавшей пиво здесь, назвавшей отцом камбрийца-полуварвара, да ещё и трактирщика… Ниже содержателей гостиниц в ремесленном сословии Византии стоят разве мясники да булочники. Какого заработка ей стесняться? Разве торговли собой, да ростовщичества. — Ты знаешь, что я единственный римлянин, который заплывает так далеко на север? — Знаю и ценю. Иначе раздела бы, как завтра оберу остальных. Я ведь скупила весь лён. И всю шерсть. — Не весь. Он бы подорожал. — Весь. На рынке только мои приказчики. Которым оставлено немного товара, и велено не торговать оптом. Во-первых, свой народ дороговизной обижать нехорошо. Во-вторых, это поддержало низкую цену, пока я скупала товар у остальных. — Это же противозаконно! — Не здесь. Хочешь — вынесем на ярмарочный суд. И в любом случае, твой рейс не окупится — без моего беленого льна. А я предлагаю фиксированную цену. Я вообще никогда не торгуюсь. Не веришь — поспрашивай. Но эта цена — первого дня ярмарки, учти. Завтра услышишь цифры повыше. С учетом стоимости хранения. Но если ты продашь мне весь груз сейчас и по моей цене, через месяц ты будешь здесь с новым грузом. Который я куплю. И немедленно продам тебе следующий груз. До зимы обернешься еще два или три раза. И потом — с падением Египта цена на лён в империи должна расти, как колосья в июне. Я не права? Купец только рукой махнул. Он был согласен на всё. Раз влез в политику, пошли другие барыши с убытками. На такие ставки Сикамб играть не стал бы. Будь его воля. Но тростинка в диадеме не оставила выбора. Стоит доставить письмо, и их головы пойдут в комплекте. Друг с другом и с головой заносчивого патрикия Григория, который может приходиться ей кузеном и дядей. А может и нет! И именно из этого следовало извлекать теперь прибыль, а не из самой торговли. Прежде, чем девушка, похожая на базилиссу, вышла, Михаил сделал последний ход. — Великолепная, а ты не заверишь письмо своей печатью? — Нет, — отрезала сероглазая, — хватит и чернил. Когда за ней упал полог, купец взглянул на шахматный столик. Положение белых — которыми он играл — было безнадёжно. Разговор завершился в двух ходах от мата. Кулак, уснащённый перстнями, грохнул по столику, фигуры подпрыгнули, брызнули в стороны. Всё-таки она — базилисса Августина-Ираклия! Настоящая багрянородная, что бы ни плела насчет рождения на Оловянных островах. Ну разве могут здешние варвары так играть в шахматы? И — настоящая армянка, как и её отец. А где пройдет армянин, там греку с евреем и делать нечего! Вечер прошёл в суете. А ранним утром тяжело гружёный дромон, несмотря на утренний туман, тихо выскользнул по течению, управляясь одним рулём, и ушёл в сторону моря. На берегу сморкалась в подвешенный на поясе платок непризнанная сама собой императрица. Утренняя сырость сделала свое дело. В сопровождении трёх дюжин ополченцев своего клана доставившая груз. За грузчиков сошли гребцы, не впервой. А что устали — не беда, до моря донесёт течение, а там, если повезёт, задует попутный ветер. Если нет — то гребцам быть на веслах, и комиту Валентину придётся отвлечься от пасмурных мыслей и заняться обеспечением работы двигателя в двести человеческих сил. Дромон Клирику понравился. Корабль был красив тем тонким обаянием на грани уродства, которое отличает любую предельную технику, а дромон и был венцом развития галер. Позже его заново изобретут венецианцы… но это будет уже не то. Последышам, сосуществующим с парусными линкорами и прячущимся по шхерам да лиманам, не затмить самоуверенности сильнейшего корабля мира. Который может опасаться только нескольких таких же. И пусть он всего в два раза длиннее норманнского шнаккара — какая разница? Он лучший! Сразу после проводов валлийцам предстояла другая работа: громоздить тюки со льном и шерстью в подобие древнеегипетской пирамиды. Готовиться к утреннему открытию торгов. У подножия мягкой горы за её сооружением следили двое. — А это не слишком? — сомневался Дэффид. — Ты же сам меня учил: сиды по мелочам не торгуют! Пусть все поймут это. Сразу. — Я не про то. Я про торговлю с Африкой. Даже если экзарх не заплатит шёлком — оружие всегда пристроим. Но где мы возьмем столько ремесленников? Боюсь, наш клан один не справится. — Наймем. Научим. Римской армии всегда было нужно количество, а не качество. Хороший зимний заработок, не находишь? — Нахожу. И вообще — ты прекрасно справилась, для сиды-транжиры. Но нанимать работников — не дело. Своих полно. Надо оповестить все кланы. Присмотреть холм для собрания… После Лугнасада, как урожай соберём, будет в самый раз. Привыкай, настоящие дела делаются именно так. — Ясно, — Немайн попробовала влезть на вершину мягкой горы. Хотя бы для того, чтобы скрыться от целеустремлённо шагающего в её сторону сияющего сэра Кэррадока. Не получилось. Один из тюков выскочил из-под ног, сида спиной вперед покатилась вниз. Рыцарь ринулся на помощь — но Немайн закончила полет на руках у Дэффида. Тот даже не крякнул, хотя сида оказалась на изумление тяжёлой. — Осторожнее, егоза, — сказал трактирщик, — я уже привык, что у меня два раза по три дочери. Хорошее число для сказок и песен. В самый раз по моему ремеслу. Давай ты устроишься ближе к подножию? И тебе удобней, и мне спокойнее. Сэр Кэррадок, добрый день. Ты что-то хотел сказать? Сэр хотел, да не Дэффиду. — Я ходил к епископу. Даже к двум — к Теодору, и к тому, который только что приплыл. — Сглаз сняли? — Сняли, — неуверенно согласился рыцарь, — Но тут целая история… И я хотел бы рассказать её полностью. — Тогда вечером и под пиво? — предложила Немайн, — Сейчас мы с Дэффидом заняты. Торговля, добрый сэр. Блеск Кэррадока потускнел, стал не металлический, матовый, но улыбаться до ушей рыцарь не прекратил. Так и откланялся: мечтательно-туманный. Как только удалился за пределы видимости, Дэффид опустил сиду на землю. Та подпрыгнула пару раз, чтобы пелерина легла идеально ровно, и вернулась к делу. — О холме. У меня есть один на примете. Большой. Около устья Туи. Миль на восемь ниже Кер-Мирддина по течению. Со стороны реки такие желтоватые скалы, южнее хороший, пологий берег. Кругом лес. Вяз, бук, дуб… Я его под монастырь присмотрела… Ну, теперь под замок. — Не годится. — А чем он плох? — Так это сидовский холм… К которому в Лугнасад подойти нельзя. Вопит на нём страшно так кто-то. Самые храбрые воины ужасаются и бросаются в бегство. А лошади вообще с ума сходят. Немайн прищурилась. Не как обычно, от солнца, а совсем до щёлок. — сидовский, говоришь? Надо сходить, посмотреть ещё разок. Внимательнее. С хозяевами поговорить. Вдруг да согласятся продать. Может, выйдет дешевле, чем брать лен от короля. Клирику такой вариант очень понравился. Погулять по холму, истребить «привидение», издающее звук. Наврать тысячу бочек чертей. И получить собственный кусок земли, за который не потребуют ни денег, ни службы! Сид — штука вне королевской власти. Маленький, но независимый. Этакий Ватикан. Но — холм ждал. А купцы уже собирались. Пришлось снова карабкаться на тюки со льном. На этот раз Немайн не торопилась, и устроилась вблизи от вершины. Как на троне. Подлокотниками, подставкой для ног, валиком для головы служили тюки со льном. И поддерживали их тюки со льном. Со всем льном королевства Дивед, попавшим на июльскую ярмарку! Да и из некоторых соседних королевств. Иноземные купцы вырыли себе яму. Привыкли скупать обычный для камбрийцев товар по низким внутренним ценам. Но если у императрицы франков всего две льняные простыни, сколько же в самом деле стоит сырье? Они привыкли торговаться с продавцом. Но как торговаться с той, у которой весь товар? Теперь они стояли, слушали, и возмущались. Немайн сидела на пирамиде, голова горделиво откинута назад. Как будто и не интересно слушать, как Элейн выбивает из иноземцев золотую пыль. — Я не торгуюсь, — сказала Элейн, — потому как хозяйка товара предлагает разумную цену. На ткани. Пряжу, лён-сырец и шерсть — не продаёт. Приезжайте весной — за тканями. — Нет в Диведе столько ткачих! — Это моя проблема, не так ли? И это товар леди Немайн. — Ну и пусть сидит на своем товаре! Толпа качнулась к византийскому ряду. Но греки за ночь оставили позицию, незаметно сдав её бравым ребятам клана Вилис-Кэдманов. Так цены на шёлк выросли ровно настолько же. И если, подождав месяц, можно было надеяться взять лён на ярмарках в других городах Камбрии, то шелк и специи ближе шестисот миль купить было негде. Негоциатор Сикамб не лгал, когда говорил, что он единственный византиец, заплывающий так далеко на север. Сказалось и несовершенство парусных судов того времени. Плыть в Испанию — не меньше двух недель. При крайнем везении. А при невезении — и все пять. Приходилось сравнивать риск с новыми ценами. Из двух зол выбрали третье — обратились в суд. Специальный, ярмарочный. Король в экономику, по традиции, не лез. Решались торговые споры — по неписаному обычаю, по церковному закону, да по волению судей. Заседавших непрерывно на возвышении вроде эшафота. Процедура оказалась простой: истцы покричали о своей обиде, и представитель короля в суде, сэр Эдгар, временный комендант, ставший постоянным, немедленно послал стражу за ответчиками. Пришлось Немайн слезть со своего трона, и — аккуратными семенящими шажочками, глядя под ноги — явиться пред очи высокого присутствия. Вместе с Дэффидом и Элейн. Епископ Теодор, для разнообразия, выглядел именно епископом. В бело-золотых ризах и высокой митре он сошёл бы и за Папу Римкого. Собственно, он и был сам себе и Папа, и патриарх — и только Соборы были ему указка. Больше никому ирландские епископы не подчинялись. Итак, Теодор разоделся, как для рождественской службы, вид имел торжественный, важный, и слегка рассеянный. Причиной послужил переписанный Эйлет экземпляр валлийского Евангелия от Луки, преподнесённый ему поутру. В результате главный судья занялся скрупулезнейшим вывериванием текста, и мирские обязанности практически игнорировал, превратившись из представителя церкви в кивателя головой. Второй судья, сэр Эдгар, предвкушал пополнение гарнизона выздоровевшей сидой, и рисовал в голове тактические схемы: применение силы Немайн с башни, со стен, из под прикрытия щитоносцев… Его можно было понять — не каждому поколению генералов доводится приветствовать новый род войск! Будучи человеком справедливым, мог судить и не в пользу сиды. В случае явного и четко доказанного нарушения писаных законов. Которыми в городе служило старое римское наставление по крепостной службе. Толковая вещь, твердить которую после набега в ополчении заставляли каждого и каждую, включая больных и увечных. В наставлении много слов было посвящено снабжению, кое-что — делёжке добычи, и ничего — регулированию рынка. Третье осталось свободным — ибо принадлежало голове гильдии ткачей, достопочтенной Элейн, оказавшейся ответчицей. На суд она явилась с младенцем, подвешенным через плечо. Сида старательно смотрела в другую сторону. — Прошу стороны изложить дело, — возласил епископ, оторвавшись от пухлой тетради. Пока он не нашёл в переводе огрехов. И это радовало. Конечно, именно Ирландия несла в этот век пламя веры окрестным народам, не Рим и не Константинополь. Но этот свёточ был запален лучиной из Уэльса. И уже поэтому валлийцы заслуживали права читать Библию и служить на родном языке… Выборные от иноземных купцов немедленно обвинили сиду в скупке. Элейн пожала плечами. Для неё скупка означала гарантированный сбыт товара. Зато епископ Теодор обеспокоился, спросил, давно ли Немайн исповедовалась, и вообще — как саксонский угол соотносится с её проповедями против ростовщичества. Совершенно, по его скромному мнению, справедливыми. "Саксонским углом" успели окрестить корнер. Из-за английского термина, запущенного Немайн. — Ростовщик торгует временем, которое создано Господом. Это грех. Я — торгую тканью, которая создана людьми. Привилегию гильдии не нарушаю, хлеб у ткачей не отбираю, наоборот, даю гарантию. Это не грех. Сырой же шерстью и сырым льном торговать не совсем хорошо. Не прямой грех, но сомнительно, ибо плоды тварей Господних и земли, а не человеческих рук. Лучше сделать из них ткани, и дать этим пищу и достаток людям той страны, земля которой родит это чудо. — О тканях. Какую цену считает справедливой гильдия? — спросил сэр Эдгар. — Выставленную Немайн, и ни оболом меньше. — Какую цену считают справедливой покупатели? Покупатели сговорились сбить цену вдвое. Впопыхах. — На прошлой ярмарке было на треть больше, но никто не жаловался, — заметил епископ, давайте посмотрим, что у нынешней цены внутри, и правда ли, что Немайн Шайло вздумала неправедно обогатиться. Во сколько оценили свой труд ткачи? Спасибо Элейн — уж она-то знала, как ограничивают цены. Спасибо Дэффиду, который заставил всё пересчитать любимые валлийцами трижды три раза… Клирику оставалось набрать побольше воздуха — заживающий ушиб не забыл о себе напомнить — и начать разъяснять структуру цены. — … Таким образом, торговая надбавка составляет сто тридцать три тысячных всей цены, но одна пятнадцатая, или шестьдесят шесть тысячных идут в уплату гильдии за рализацию товара. В результате мой заработок составляет шестьдесят семь тысячных цены… Средневековые обычаи крепко били по торговой надбавке. «Божескими» считались те, что не превышали восьми процентов. Исключая налог. А поскольку гильдейская привилегия ткачам была дарована римскими императорами, дополнительная плата за их услуги и получалась налогом. Имперским налогом, выданным в откуп. Обычное дело… сида замолчала. Ожидая поддержки — но епископ Теодор не успокоился. — А пряжа?! — горестно возопил он, — Сие есть плод трудов человеческих, но ты не продаешь его заморским купцам ни по какой цене, ни по разумной, ни по безбожной! — А она в большей степени продукт животных и растений, или человеческого труда? — Сразу видно, что ты никогда не сиживала за веретеном, дочь моя. — То есть я не права? — пряжу Клирик изначально отнес с «серой» зоне. Что ж, репутация ярмарочного суда Кер-Мирддина тоже неплохое достояние. — Не совсем. В ней меньше труда, чем в ткани. Поэтому, если есть свободные руки, готовые кормиться ткачеством, продавать пряжу иноземцам и верно, грех. Но сейчас пряжи избыток, а потому — продай её этим людям по достойной цене. Не слишком высокой. — Хорошо, преосвященный Теодор. По той, что купила, плюс плата за хранение. Сэр Эдгар немедленно согласился, что плата за хранение обязательна. Уж он — то знал, какой геморрой охрана складов. Этой победой — допустимым уровнем уступок — иноземцам пришлось удовлетвориться. Когда они, ободрёные успехом, попытались на тех же условиях отсудить сырые лён и шерсть, Немайн уперлась и обосновала высокую потребность в сырье византийским контрактом. Пришлось купцам развязывать мошну. Тем более, что стружку с них сняли тонкую. Торг был закончен, настало время подсластить сделки. Разумеется, в "Голове Грифона". И, разумеется, центральной фигурой оказался сэр Кэррадок. Клирик ожидал помеси рыцарского романа с охотничьими байками — но ошибся. Рыцарь словно докладывал результаты разведки. — Злые фэйри совсем распоясались, — вещал он, сквозь шапку пены разглядывая Немайн, — но благодаря твоей бумаге на моей стороне была сила светлых! Иначе не знаю, что бы со мной и было. По хуторам стоит плач и жалобы на воровство. Жестокие шутки фэйри шутили и прежде — но никогда не воровали такого количества вещей. Причём тащат буквально всё, что плохо лежит. Что лежит хорошо, перекладывают и тоже уносят. Слухи указывают на дубовую рощу, ту, в которой стоял камень друидов. Я ездил туда, и убедился, что слухи не врут. Видел красных курток: рыжие, посветлее нашей сиды, ходят по двое или трое. На одну из пар напал — Бог отвёл их чары, и одного удалось поразить стрелой. Как он выл! Четыре стрелы я пустил мимо — вы знаете, как я стреляю! Впрочем, эти фэйри, и правда, ловкие и вёрткие, они смогли затеряться в чащобе. Из которой полетели стрелы. Било лучников пять или шесть, из-за деревьев — и я счёл за благо отступить. Одна из стрел застряла в луке седла, ещё одну поймал щитом. Вот они. Кэррадок выложил на стол две стрелы. Поверх столкнулись лбы любопытствующих. Бронза! — Силы зла не могут прикасаться к холодному железу, — задумчиво произнёс кто-то. Выходило, что рыцарь не врёт. Повеяло мистикой, но Клирик припомнил ктулху фтхагн, случившийся в первую уэльскую ночь. Бронзовые наконечники… Кто-то переводит медь, только и всего! Интересно, зачем? А приключения рыцаря обсуждали. Чётко, по деловому. — Похоже на гвиллионов, только от гор далековато. — Ноги у них человеческие были, не козьи? — Вполне людские. Один, когда от меня драпал, подошву потерял. — Может, хогмены озверели? Или это ребята Гвина? А, Немайн? Уж ты-то их знаешь! Клирик изобразил раздумье. — Золотое или серебряное шитьё на куртках было? Дружина Гвина — франты! Да и воровать не по их нраву. Вот запалить фермы — это да! — Не подходят… — И слава Богу. От этих-то ни железо, ни крест не спасут. — Но чтобы хогмены — и ни с чего, без предупреждения? — А что говорят патрули? — Патрули с ними не связываются. Их дело: разбойники-люди. Разбойники-фэйри им не по зубам. Никто даже королю не жалуется — нет смысла! — Значит — гвиллионы! — Закончится ярмарка, займёмся! Если монахов не хватит, у нас теперь есть Немайн! Вот так, и никак иначе. Пиво сиды сразу стало горчить и перестало лезть внутрь. Пришлось отставить кружку. На войну не хотелось. Хотелось — жить. Остаток вечера Немайн мрачно пялилась в огонь. Клирик раз за разом напоминал себе — жизнь без приключений — это можно. Назваться озёрной, выйти замуж за крепкого фермера. Пасти овец, прясть да ткать, да мужу не перечить. Всем, кому такое не нравится, дорога в средние века одна. "В огонь уходит полк друзья, в огонь уходит полк!" Ручное пламя в камине согласно трещало. Кэррадок сидел, пока прочие посетители не разошлись. — Спасибо, леди Немайн, — сказал на прощание, — что спасла меня. — Ты об этой глупой грамоте?! — Не только. Меня там, у рощи, взяли в перекрёстку два десятка луков. А не пять, как я сказал. Меня спасло чудо. Но я не хотел ни лгать, ни признать, что от страха забыл имя Пречистой Девы. Я помнил только тебя — и молился тебе… Отвесил поясной поклон и шагнул в ночь. Туда же мелькнула от окна неизвестная тень. Михаил Сикамб был прав — шила в мешке не утаишь. Особенно если живёшь в трактире. Особенно, если на тебя собирает материалы церковный суд. Ярмарка — это не только торг, но и веселье. Даже если на дворе — проливной дождь. Сначала, конечно, желательно переделать дела. А лучше — совместить. Но хозяйственные хлопоты взвалил на себя муж. Анне оставалось развлекаться. И ожидать, пока понадобятся услуги знахарки. Первые два дня особой потребности в травнице не было: народ не успел отравиться, обожраться и упиться. Пока. Хирургические случаи отправлялись к мэтру Амвросию. Но иногда и к мужу стоило заглянуть. Узнать, как дела, угостить вкусненьким. Заменить промокшее покрывало на сухое. И — нарваться на давешнюю сиду! Подросшую, задумчиво-тихую. Удивительно не похожую на себя полумесячной давности. Только и узнала, что по жеребячьим ушам да оловянным блюдцам глаз. — Она что, твоя жена? А воск у тебя, случаем, не противосидовский? — улыбочка у неё тоже осталась прежней. — Воск обычный, — пропела Анна, — вот только зачем он тебе? Для ворожбы аль для подобий? Или для письма? Или для свеч? Большая разница. Свечи у мужа есть готовые. — Для канцелярских надобностей. Я разве тебя не предупреждала, чтобы ты мне не попадалась? А тут ни здравствуйте, ни извините, а вопросы рядком! — Так ярмарка же! Что мне теперь, в город не ездить?! Анна упёрла руки в боки, приготовившись к хорошей сваре. Но сида хмыкнула неопределённо, сгребла несколько палочек воска — на милиарисий, и была такова. — Она под церковным судом, — сообщил Анне муж, — потому не в настроении. Бенедиктинцы уже собирают свидетелей. — Бедненькая… — у ведьмы проснулась профессиональная солидарность, — а на чём попалась? — На сущей мелочи: стоявшая под воротами вражеская армия штаны намочила и ушла. Король, правда, варваров добил… А сиду за это в наш клан приняли. Дэффид удочерил. Анна поняла — клан получил новую ведьму. Пусть с другой специализацией — но более сильную. Недаром со старой не посоветовались: а кто она теперь такая, чтобы лезть в дела старейшин клана? Травница, лучшая, да не единственная. Ведьма, да не самая сведущая и могучая. Пока — вторая. Ненадолго. Сида возьмёт учениц — куда денется, коли в клан вошла. И быть Анне не первой, не второй, а так… Если бы можно было приткнуть к сиде в науку дочерей! Так не возьмёт же. Анна уткнулась в мужа и безнадёжно зарыдала. Но когда тот начал гладить по голове — оттолкнула ничего не понявшего дурака! Становиться простой фермершей было рано. Клан предал Анну. Но сохранялась надежда на церковный суд. На оставшееся время ярмарки Немайн засела в павиллионе Вилис-Кэдманов — продавать страховки. Упорно брала только серебро. Или — собственные расписки. Вскоре выяснилось, что за расписку Немайн можно купить больше, чем за серебряную монету. И что многие их принимают в качестве "страховки". В результате воры полюбили их ничуть не меньше серебра. А воров на ярмарку приехало немало. Иные внаглую являлись за охранными грамотами — с распиской Немайн в качестве оплаты. Известно, фэйри считают лихих людей да грешников законной добычей. Особенно добрые. Нужно же им на ком-то природную каверзность обтачивать. Как кошкам — когти. — А откуда у тебя моя расписка, мил человек? — спрашивала Немайн, — Ежели я её другому выдала? — Мне ею за трёх телочек заплатили. И поди докажи, что врёт! А многие и не врали. Немайн скрипела зубами, но меняла расписки на страховки. Воры ворами, но создать курс новой валюты казалось важнее, чем поймать одного-двух злоумышленников. И тем более — ошибиться, бросив в застенок честного человека. Единственное, что удалось сделать, так это выдать несколько бумаг нового образца, выписанных не на предъявителя, а на имя заимодавца. На этих расписках было оставлено место для передаточных записей. Пользоваться такой бумагой мог только человек грамотный. Хотя бы на уровне нацарапать своё имя. О том, что грамотность спасает от карманных воров, к концу ярмарки знал весь город. В результате цена золота немного упала — сказалось, что монеты вдруг получили бумажного конкурента. Серебро устояло оттого, что страховки оплачивались только серебром и бумагой. Дошло до того, что за серебряную марку давали уже не восьмую, а шестую часть золотой. В выигрыше оказались те, кто приехал на торг с серебром — и те, кто в первые дни получил его в оплату. В том числе и в форме сидовых векселей. Их владельцы — особенно выкупившие векселя за золото — теперь соглашались менять их только по серебряному курсу. Так они выигрывали четверть цены векселя в золоте. Это было больше, чем стоила плата за пользование бумажными деньгами. А потому, не найдя серебра на размен, многие решили сохранить бумаги на руках и после ярмарки. В особенном барыше оказались торговцы из единственного дружественного саксонского королевства, Мерсии. Воюющая и мобилизованная, Мерсия предлагала только дешёвое сырьё. И — грубоватые копии франкских марок из серебра собственных рудников. Проба была даже получше, чем у монетных дворов майордомов, норовящих подложить друг другу свинью, постоянно портящих металл и недодающих вес. Брали эти монеты со всем удовольствием. К вечеру третьего дня торгов один из саксов заявился вживе. Выглядел он истинным варваром: кожаные штаны, высокие сапоги на шнуровке, распахнутая — чтобы можно было видеть вышитую шелком льняную рубаху — куртка непристойно обильно отделана мехом. Клирик помотал головой, пытаясь прогнать камбрийские, византийские и ролевые предрассудки. Всё-таки круг общения накладывает ограничения. Сакс прибыл сухим путем, а для всадника его наряд более чем практичен. И выглядит брутально. Что на разбойничьих перевалах Камбрийских гор только полезно. — Ты Немайн Шайло? — Да. Что угодно любезному союзнику? Сакса словно топором по голове огрели. Он тяжело плюхнулся на табурет. — Союзнику, — выдохнул он, — союзнику… Я уже и забыл, как это слово-то звучит. Десять лет за нашими спинами сидите — и ни одного воина. Даже наёмников. Сын Кадуаллона, говорят, дань Нортумбрии платит… Не важно! Слушай, бриттская богиня. Ты продаешь охранные грамоты, но подействуют ли они на красных курток, засевших на римской дороге? Красными куртками называли злых фэйри. Тех, с которыми никогда не договоришься. По сказкам — такие предпочитали носить красное. — Может, да, может, нет. Они мне не подданные. Но моё имя может напугать. Сакс хмыкнул. — Их имя Вотана не пугает. Лучше — продай мне твоих векселей. — Ты знаешь это слово? — Само собой. Я и в Италию хожу. Должен поздравить — идея принять облик базилиссы — верх ловкости! А потому я предпочту торговать с тобой, а не против тебя. Ты собираешься делать для Африки оружие? Отлично! Я могу продать железную руду. Но есть проблема: руда разбойникам не нужна, но им вполне пригодятся деньги. Потому ты будешь платить моим караванам векселями. Которые они привезут в Мерсию. И потратят там на товары ваших торговцев. Конечно, это должны быть именные бумаги с передаточной записью. — А если твоих приказчиков захватят вместе с бумагами? И заставят подписать передачу? Сакс задумался. — Разрешимо. Векселя будут выписаны на мое имя, на мое славное имя, не их клички. Дело приказчика — довезти бумаги до меня. А потом, когда я перепишу векселя на ваших купчишек — мне будет плевать на их дальнейшую судьбу. — Хм. А ты товаром взять не захочешь? — Так твой товар мне не слишком интересен. Шерсть в Мерсии и своя есть. Глиняная посуда — другое дело. Хорошие у вас гончары… — Тогда выписывай тем, кто согласится, на их и моё имя. Чтобы требовалось две подписи. Моя — как подтверждение, что купец до Камбрии добрался. — И брать ты за неё будешь… — Буду. Никак не меньше пятидесятой части. Сакс хохотнул. — Оказывается, на чести и добром имени можно подзаработать! Слушай, если кто из наших будет у вас торговать, если захочет, может делать такие же письма на меня. Из расчёта пятидесятой части, конечно… Когда сакс вышел, животный запах меховой куртки ещё долго стоял в воздухе. Но, так или иначе, дополнение золота и серебра бумагами имело шанс распространиться ещё на одно королевство, и куда большее, чем Дивед. Мерсия представляла собой почти правильный квадрат, сторонами которого были три границы: с Камбрией, Нортумбрией и Уэссексом, и Северное море. Пусть и потрепанное долгой войной, но пока ещё самое сильное из саксонских королевств. И наименее дикое. На бритта или уэльсца там смотрели как на потенциального раба — но не как на удобрение для почвы. При нужде и на союз шли — как пошли двадцать лет назад. Двадцать лет союза после двухсот лет резни: можно ли считать такие отношения дружественными? Но англы, обосновавшиеся в Нортумбрии, были хуже. Входя в населенную кельтами область они не столько грабили и жгли, сколько убивали. Всех, от мала до велика. Так они очищали землю для собственных колонистов. Крещение королей Нортумбрии на художества вояк никак не повлияло. В битве при Честере они спокойно перерезали две сотни священников, которые явились туда молиться за победу камбрийского оружия. Мерсийцы же оставались в прежней вере. И пока соблюдали условия союза, в одиночку таща тяжесть войны с Нортумбрией. Надолго ли их хватило, Клирик не помнил. Знал только, что Англию объединил Уэссекс. Который все эти годы спокойно и методично завоевывал соседей помельче. После визита сакса интересных разговоров не было. Пока вместо очередного кредитора или страхуемого к Немайн не заглянул Кейр. — Ты не забыла, — спросил, — ты собиралась покупать северян? Ну так их выставили на торг. И корабль их тоже. Я понимаю, дело есть дело, а Дэффид будет стенать над каждым упущенным золотым. Но слово есть слово. — Только руки вымою. Не выходить же на люди в чернильных пятнах? — Угу. Давай кувшин, я солью. У тебя пальцы от писанины не ломит? — Немного есть. Ничего, скоро натру мозоль, станет полегче. — Скорее, сотрешь пальцы до волдырей. Пишешь, пишешь… — Самой надоело… К следующей ярмарке нужно будет что-то придумать. Работорговли в Кер-Мирддине обычно не было. От неё настолько отвыкли за прошедшие от ухода легионов века, что рабов никто не спрашивал. И король додумался до гениального решения: продавать пленных вместе с их кораблём. О чём и сообщил тот из королевских рыцарей, которому не повезло, и пришлось заниматься в весёлые ярмарочные дни торговым делом. И сидеть рядом с клеткой, в которой скучала пара северных варваров. Даже поговорить удавалось только с состоящим при клетке стражником. Немайн корабль был не нужен. А потому она попросту ткнула пальцем в скальда, и надменно сообщила: — Он мой, потому что я плачу за него пятьдесят золотых. — Твой. Корабль в придачу взять не хочешь? — Он мне пока не нужен. Скальд в клетке заржал в голос. Он уже неплохо понимал валлийский. Пятьдесят золотых были неплохой ценой — ценой головы свободного человека. И примерно столько стоил корабль! Взять корабль впридачу означало выставить пленника даже не рабом — пустым местом. Немайн отказалась, и скальд в результате получался не рабом, и не отпущенником, а дружинником Немайн. Не куплен в рабство, а выкуплен из плена. Такой долг принято возвращать воинской службой. Второй викинг немедленно оживился. Остаться воином, не стать рабом — практически родиться второй раз. Сохранить уважение других, и прежде всего самого себя. Обрести шанс на достойное посмертие в Вальхалле. Заманчиво. — Выкупи и меня! Буду верно служить пять лет. Обычный срок для такого случая. — А что ты умеешь делать? — Топором махать. — То есть воевать? Или лес валить? — Создавать морских коней, рука Хель! И ещё возвышенно ругаться. Может, он и хульные стихи пишет? Впрочем, человек, умеющий строить корабли — полезен. — Построить порт поможешь? — А разницы нет. Часто старые кили вепрей моря служат частями порта. Ну что, согласна? — Пятьдесят золотых, — сообщила Немайн рыцарю. Тот кивнул и сделал знак стражнику, чтобы отворил клетку. Норманны выбрались наружу. — Ступайте в заезжий дом, — сказала им Немайн по-саксонски, — жить пока будете там. Норманны с достоинством наклонили головы и вышли. — Пятьдесят золотых! Но раб стоит меньше! Не больше пяти! — удивился Кейр, — Неужели ты всё-таки сида-транжира? — Пойми, мне не могут служить дешевые люди. И тем более, рабы. Я заплатила за них, как за свободных дружинников. Теперь они обязаны мне службой. И будут служить не из-под палки, а из верности и чести. — Много у этих варваров чести… — Лучше ленивый работник, чем нож в спине. К тому же они будут мне должны. Кейр пожал плечами. Он полагал, что варвар оттого и зовётся варваром, что, заполучив денег в долг, старается пришибить кредитора. Однако непонятности оставались. — Слушай, а откуда у тебя вообще такие деньги? То, что мы взяли за лён и шерсть — у Дэффида. Там много, но это деньги клана, семьи, и твоё приданое, Дэффид на выкуп варваров бы не отдал. — А это от охранных грамот, я уже почти тысячу выдала. А ещё навестила ухоронку, когда по холмам бегала. И именно поэтому королевские рыцари получили маленькие мешочки золота, а не большие серебра. Да и из той тысячи, что заработал клан, половина причиталась семье Дэффида. Сотню он занёс в сундук в качестве приданого Немайн, и ещё сотню отдал ей же — в оборот. Но это тоже было серебро, и даже меди немножко. 5. Год 1399 от основания Города. Июль. Церковный суд Ночь на последний день месяца, названного в честь божественного Юлия Цезаря, выдалась спокойной. Тёплый дождь ласково выстукивал колыбельную о сланцевую черепицу крыш, и Эйлет благополучно позволила сну себя сморить. Никакое беспокойство за приёмную сестру не грызло — не верилось, что с ушастым недоразумением может произойти что-то плохое. Вообще. В принципе. И перебитая в бою рука ничего не меняла. Подсознанию не прикажешь. Вот кажется, что сида спит на соседней постели который год — и пусть память твердит, что до этого лета младшей в семье была Сиан, что толку? А неслышное, меленькое и частое дыхание не то, что убаюкивает — стоит ему прерваться или сбиться, как с постели подбрасывает, словно стрелу из лука. Но дождь сейчас громче… Барабанный оркестр на крыше стих за полночь. И Эйлет настороженно приподнялась в постели. — Ушастик, ты здесь? — в ответ тишина, а сида обычно сквозняки слышит. Дождь, может, и утих, а тучи остались. Темно. — Ладно. Притворяешься — будет тебе взбучка… Эйлет встала, на ощупь двинулась по комнате. Не то, чтобы детские шутки в характере сиды. Наоборот, сестра казалась очень взрослой. Иногда — взрослее отца. Но именно взрослее, а не старше. Опытнее — но не умудрённее. Да и опыт у сиды странный. Вот как можно быть сразу и невозможной разумницей, и не от мира сего? Из-за этой милой особенности от сиды можно ожидать всего. Ну, почти всего. Родне и клану не навредит. Но выкинуть коленце, которое никому другому и в голову не придёт — совершенно в её вкусе. Например, когда на пятый день ярмарки Эйлет, которой пришлось помогать сестре в её бесконечной писанине, едва не дошла до истерики, сида велела никого не пускать в контору и полчаса сидела с сестрой в обнимку. Потом — пыталась пустить ей зайчик в глаз своим красным камешком. Не получилось. Зато начала разглядывать камею. Результат: мастер — резчик по дереву получил заказ на десять штампов с полным текстом охранной грамоты, и ещё на десять — с текстом заёмного письма. Почему на десять — стало ясно, когда к концу ярмарки осталось по пять. Зачем понадобились печати "Предъявителю сего" и "Действительно только при наличии передаточной записи" — понятно сразу. А для чего "Не возражаю. Полыхаев." — нет. И почему именно этот маленький ненужный штампик вызвал бурю восторга и радость на три дня? При том, что сида им ни разу не прикоснулась к чернильной подушечке? Так что затаить дыхание на минуту-другую и посмотреть, как любящая сестра набивает шишки о мебель — с Немайн бы сталось. Вот только постель сиды оказалась пустой и холодной. А раз завтра церковный суд — ждать можно совершенно всего! Зажигать свечу — морока. По родному дому можно и ощупью. Конечно, под ноги всегда может подкатиться, шелковинка, их-то в доме целых три, а ходить они не любят, всегда бегают, но если двигаться медленно и осторожно… Сразу за дверью Эйлет услышала странные, тихие, незнакомые звуки. То ли предсмертный писк мышей, то ли звон разбитого вдали стекла. Эти стоны отрывисто возникали, и быстро тухли в ночной темноте. Откуда — непонятно! Стало неуютно — но интересно. Вдохновенное любопытство — прирождённый порок всех кельтов. Когда от ощущения новизны захватывает дух, перестаёшь смотреть под ноги. И вместо открытия получается синяк. А вырвавшийся крик спугивает чудо. И остаётся только укутанная полумраком столовая. Пятно тени у арфы в углу. И тени разбегающихся по углам шелковинок. Все фэйри любят музыку. А тень у арфы вырастает, и раздаётся голос Немайн: — Доброй ночи, сестра. Тоже не спится? И ведь знаю, что суд мне неопасен! В крайнем случае — доставит некоторые неприятности. А вот заснуть не получается. Может, потому, что я хочу оправдания, а не того, что… неважно. Посидишь со мной? — Я шелковинок распугала, — повинилась Эйлет, — которые тебя слушали. Они не обидятся? Клирику захотелось заломить руки и закатить глаза. Ну не мог он примириться с обилием бытовых фэйри в доме Дэффида. Хотел бы повидать, пощупать или послушать — но зрение не располагало к ночным иллюзиям, слух при крайнем напряжении улавливал далёкий храп Гвен, и ничего менее громкого. То, что для Эйлет — хоть глаз выколи, серым глазам без белков представлялось романтическим полумраком. Не выжженные краски дня, не сочные оттенки позднего вечера и утра — приглушённая мягкость. Домашняя. Плюшевая. И сестра тоже преобразилась… И вовсе она не блондинка — по славянским меркам, конечно. Так, светло-русая. По местным меркам — образованная умница. Вот, про шелковинок знать хочет. И задаёт вопрос эксперту. Кому знать всё о фэйри, если не сиде? И что должна эта сида говорить, если вообще не представляет, кто эти шелковинки такие. Образ — исходя из звучания и того, что им каждую ночь миску сливок ставят, на троих, получался такой — шестилапые гусеницы ласковой шерсти с мордочками котят. Лапки как руки, но волосатые. А вот бубаху достаточно молока. Но целый тазик на одного. Кстати, сливки и молоко из мисок куда-то исчезают. Лизун на кухне довольствуется объедками — но и пользы от него чуть. На конюшне никто не живёт — тамошние фэйри приходящие. Обитают в лесу, конюхам помогают за краюху хлеба. А на пивоварне до прошлого месяца, говорят, жило такое… Аж такое! Но как узнало, что Дэффид привёл в дом сиду, так из пивоварни раздались тяжеленные вздохи — Немайн, разумеется, ходила на массаж и наблюдать выходки фэйри не могла — долго слышались ругательства, потом чудо-юдо выпило на прощание полбочки пива и ушло насовсем. Топало при этом так, что земля тряслась. Приписали сие сиде. Бухгалтерия показала, что производительность пивоварни возросла на пятнадцать процентов по сравнению с прошлым годом, когда монстра присутствовала. В нечистоплотность своих работников Дэффид не верил. Говорил, его люди имеют право пробовать пиво и так. И даже захватить жбанчик домой. Но выпить столько они просто не в состоянии! — Нет, что ты. Житейское дело. Думаешь, ты первая о них спотыкаешься? Эйлет примерилась присесть. — Не сюда, — торопливо вставил Клирик, — не сюда… Так, чтобы я тебя видела. Всю. Чтобы любовалась! Ты даже не понимаешь, какая ты сейчас красивая. У тебя волосы королевы Медб. Лучистые брови. Глаза — озёра тьмы! И кожа белее льна. А под этим льном — ничего нет. И это не вызывало никакого отклика. Клирику стало грустно. И немного обидно. Вот ведь угораздило — поселиться под одной крышей с шестью блондинками. В качестве рыжей! — Это что, новое упражнение в мёде рун? А про волосы королевы фей… Неужели правда? — Правда. Золотые. Вот глаза не фиолетовые. Но золото с зеленью ещё краше. Немайн подошла, взяла руки Эйлет в свои, горячие. И смотрела — неотрывно — на руки. И что видела? Даже при том, что ночью ей светло? Что ногти пора соскоблить? — Правда-правда. Ночью все кошки серы. И все фэйри, видимо, тоже — но сида стала другой. Низкий, хриплый голос — ещё ниже, чем при переводе Книги. Днесь Господь явил мне чудо, Девы тонкий стан огранив, Вот пред ней склонился разум, Воли воле не оставив. Плеск волн. Один из немногих приёмов скальдической поэзии, которые удалось приспособить к валлийскому языку. Но и начальные, норвежские рифмы — были. Сида это придумывает прямо сейчас? Или — сочиняла тайком? Ей легко, ей записывать для памяти не надо. В ней единой поместилось Всё величие вселенной. Бровь её переломилась Бездной белых крыл над пеной! Закончилась виса, рухнула строгая форма хрюнхента, сбилась на страстный язык камбрийских бардов, плеск мерных волн обратился штормом. Пчёл вино — её дыханье, Очи — мудрость древних рун! Губы ласковы, как море! Грудь — морских коней бурун! Лишь когда каждое слово стало ударом в душу — сида замолчала. Голова вздёрнулась кверху, в глазах умирали светлячки. Эйлет на мгновение показалось, что вот сейчас Немайн её поцелует. Как мужчина. Или превратится в парня — нет, уже превратилась, сейчас увезёт далеко-далеко, навсегда-навсегда — к счастью. Но сида сделала несколько торопливых шагов назад. — Вот так нас завоёвывают мужчины, — сообщила тускло, — иные при этом ухитряются врать. Но я сказала правду. Могу присягнуть, как в суде, — тень ушей дёрнулась, — правду. Только правду. Всю правду. И если парень не может хотя бы повторить… Не обязательно словами. Гони в шею! Не справишься — помогу. Солжёт — язык вырву. Когда сида подняла взгляд, вместо огоньков страсти там теплилась сестринская любовь и проказливые чёртики. Снова девочка, старшая младшая сестра… И до самого утра — больше ничего. Кроме, разве что, арфы. — Арфа… Это — арфа? — А что? Эйлет ещё в себя не пришла — а сида, как ни в чём ни бывало, возится с инструментом. — Да уж скорее бубен… Арфа должна быть такой изогнутой, — руки-тени пытаются изобразить нечто женственное, — А это — гроб. На боку, без крышки и донышка, со струнами, но гроб. Или — пианино. После того, как от него оторвали клавиши, педали, молоточки, и всё такое. Клирик точно не знал, что. Но струны внутри были… — Как вы на этом играете? — Никак. Если мама не заставляет. Маме некогда. А у нас не получается! Даже у Эйры выходят только совсем простенькие мелодии. Выяснилось — всё не так плохо, как кажется. Хуже! Клирик видел перед собой второй по совершенству инструмент эпохи — за первым, органом, нужно ехать как минимум в Африку. К византийцам. А прославленная ирландская арфа… Ну не гроб. Это — сгоряча. Ящик. Внутри щедро натянуты струны. Всё. Желаете взять полутон? Прижимайте струну к деке рукой, другой её играйте. Два полутона подряд? Или вовсе музыка в шотландском стиле? Из одних полутонов? Как хотите, так и успевайте. Ловчите. Изворачивайтесь. Иначе, ваш предел — корявый «Чижик-Пыжик». Хотя… насчет одних полутонов — идея! Если все струны прижать разом… Чем-нибудь. И привязать это что-то… Сида долго мучила арфу, перевела на неё свой посох и две рубашки — но звук изменился. Немайн придирчиво щипала струны — не играла мелодию, извлекала отдельные звуки и внимательно к ним прислушивалась. Временами дёргала две струны — по очереди, быстро. Иногда — сливались в гармонии. Чаще — противостояли в диссонансе. И сида принималась что-то поправлять в своей конструкции. Шелковинки притаились по углам. Эйлет их не видела — но знала — попрятались фэйри к утру, когда Немайн оставила арфу, и взялась за бумагу. А до того — слушали. Тихо-тихо. Не каждый день в доме играет музыка. И совсем никогда не играет для них — а ведь фэйри любят музыку больше всего на свете. Оказывается, не только молоком можно платить за доброту и помощь трудолюбивых шелковинок. То-то последнее время в доме любая работа спорится, а недоделка завершается сама собой! Вон как сида их обхаживает. Но какие же непривычные звуки им нравятся! У кельтских мальчишек, порок, именуемый любопытством, проявляется в крайней, совершенно неодолимой форме. Потому Тристан не спал. Несмотря на то, что выспаться перед длинным и интересным завтра стоило. Весь день, со звенящей комариной рани, он провёл на ногах. Учитель, впрочем, встала раньше. Одевалась. Тристан не жалел об опоздании — всё равно сёстры не пустили бы. Главное, успел раньше стражников. Вместе с Глэдис и Дэффидом придирчиво рассматривал Немайн. Совсем не похожую на человека. Смазанные бараньим жиром волосы плотно прилегли к голове, в пелерину золотым клещом впилась фибула, она отброшена за плечи — а значит, руки открыты. Левая — на перевязи. На Немайн два верхних платья — нижнее не влезло поверх повязки. Оттого видно подол рубашки — простой, белый, невышитый. Широкий правый рукав сцеплен булавкой — чтобы не оголять руку далее запястья, леди неприлично. Сида нервничала. Старалась не показывать. Только поминутно прикладывала наружную сторону правой ладони к щеке. Как будто боялась, что кольцо со среднего пальца — алый камень зачем-то замазан воском — вдруг исчезло. Вид у неё при этом становился нежный и удивительно беззащитный. Поймав взгляд Тристана, Учитель кривовато улыбнулась. — Бывают пути, на которые встать легко, да потом цена дорогой окажется, — сообщила назидательно, — вот и держишь на крайний случай. А соблазн-то остаётся… Ничего. У хорошего барсука по три норы, в норе по три отнорка, у отнорка по трижды три выхода. Сколько всего? Пришлось подумать. — Восемьдесят один. — Выходит, я плохой барсук. У меня меньше! А плохой барсук и в мешке может оказаться. Эту забаву Тристан знал. Даже участвовать случалось. Когда гостил у родни в холмах. Барсуков фермеры ненавидели люто, как главных объедал. Мстили попавшимся люто. От жестокой игры-казни пошли футбол, регби, поло и хоккей: "барсука в мешке" можно лупить как и чем угодно. Настоящим барсуком Тристану играть, не довелось, но и тряпичный сошёл неплохо. Учителю Тристан такой судьбы не желал. С ней легко и весело. Не то, чтобы сида стала последним светом в оконце — скорее наоборот, последней каплей. В чаше не гнева, а радости. Немайн подпёрла здоровой рукой подбородок, взгляд упёрся в узкое оконце. Тристан стал смотреть туда же. Пузырчатое стекло — валлийское, Немайн говорит, греки делают лучше — контуры людей превращало в бесформенные кляксы — и всё-таки отличить стражника от монаха надежда была. От того, кем окажется судебный пристав, зависело многое. Монах означал разбирательство по законам церкви. Стражник — юстинианов кодекс. И вот — торжественный и зловещий стук в ворота, медленно ползут в стороны створки… Стражник. Стражники. Пятно пурпурного пледа. Королевский рыцарь. Внутрь не входят, топчутся перед воротами. Дэффид уже во дворе… Он доволен и взволнован. Кажется, воскресают некоторые старые обычаи. Во всяком случае, легендарное правило, по которому всякий благородный человек, зашедший в заезжий дом, равен любому другому благородному человеку, и не обязан никому ничем, рыцарь припомнил. Учитель медленно и осторожно, как будто по-прежнему на высоких подошвах, вышла вслед за отцом. — Леди Немайн верх Дэффид. Твой клан обещал, что ты явишься на церковный суд в последний день ярмарки. Срок пришёл. — Я готова, сэр. До городских ворот — римская дорога звенит под шпорами рыцаря, грохочут тяжёлые подошвы стражников. Им-то шпоры не положены, пехоте. Но подошвы у них тоже кожаные, не деревянные… Сколько же в Кер-Миддине народу, оказывается! Стоят, смотрят. Ни особого сочувствия, ни злобы, ни опаски. Любопытство. Хотят слышать, как сида отбрешется. Учитель машинально сжимает в кулак здоровую руку. Всё-таки волнуется. А огоньки утреннего солнца прыгают по голове, просвечивают сквозь уши. — Запомни, — говорит, — запомни. Люди — они люди, когда по одному. А когда вместе — они другое. Иногда — большее, часто — меньшее, но другое — всегда. Вот представь, что ты не идешь рядом со мной, а стоишь там, со всеми. Что ты чувствуешь? И как это отличается от твоего восприятия, когда ты идешь со мной? Тристан замолчал, сосредоточился. Попытался представить себя — там, в толпе. А когда приготовил ответ — каменная церковь, гордость города, уже нависла стрельчатым фасадом и распахнула массивные створки, приглашая в другой мир, такой же странный, как и загадочный мир сидов. Радостные лица ангелов и печальные — святых заливают витражным светом неф. А перед райским небом, вместо апостола Петра — фигура стражника. — Молодой человек, сообразно юному возрасту, ты не можешь быть свидетелем. Приходится смотреть в спину Учителя. Неделю назад Тристан придумал способ проникнуть внутрь. Достаточно объявить себя учеником сиды. Тот, кто учит, и тот, кто учится, отвечают наравне. Немайн вызнала. Запретила. И долго-долго пересказывала историю ключника райских врат. О том, что отступить не всегда означает — бросить, изменить. Иногда — это единственный способ правильно исполнить долг. Даже — трижды отрекшись от истины. Потом, годы спустя, Петр взойдёт на крест. В ситуации, когда нужно стоять насмерть. Именно ему… Тристан не единственный остался снаружи — формальный лабиллярный процесс не терпит широкой публичности. По человеку от гильдии, по человеку от клана, представитель короля — и хватит. И то скамьи забиты. Праздно любопытствующие могут подождать снаружи. И избыток тяжело вооружённых родственников подсудимой — тоже… Да и не только родственников. Взять того же сэра Кэррадока: не только кольчугу напялил, чего обычно не делал, даже собираясь в бой, так ещё, помимо меча, булаву прицепил. И где ожидается сражение, в котором он может без меча остаться? Северные варвары, поступившие на службу к Немайн, тоже припёрлись. Разговор — как камни на жерновах мелют. Время от времени ржут лошадьми. Тот, что побородатее, Харальд, заприметил Тристана. — Эй, — крикнул, — иди сюда, про морского змея расскажу. Как его убить. В этом все норманны. Убить для них — правильное, достойное свершение. Касалось ли это чудовища или кого попроще. Учитель говорила, что на фоне англов норманны — вполне вменяемые люди. Только очень простые. Язычники. Их душа не интересует. А интересует пограбить. Пожрать. Выпить. И другое. Поскольку на слове «другое» сида запнулась и дернула ушами, Тристан понял соответственно. Не маленький. Впрочем, про змея было интересно. А про морские походы — ещё интереснее. А уж про состязания бардов… Выиграть в чужой стране норманн не надеялся. Не последний — и ладно. Опять же, голос Эгиля совершенно никуда не годится, а большинство вис Харальд писал для двух голосов, с переплетением строк и рифм. И всё-таки северные размеры валлийцам приглянулись. Многие захотели научиться слагать висы. Это хорошо. Соперников не дружиннику богини бояться, а ценителей станет больше. Но подыскать напарника, который бы не поленился выучить норвежский ради новых размеров и приёмов, стоило. Тот бард Харальду глянулся. Завели разговор — на саксонском. Грубый язык — зато обоим знакомый. И, между делом, валлиец сообщил — лучших бардов в этом году в Кер-Мирддине нет. — Почему? — спросил Харальд. Не то, чтобы было интересно. Но всегда лучше знать. И скальду, и воину. — Боятся, — сообщил новый знакомый, — в городе ж Немайн поселилась. Харальд кивнул. — А она одного из лучших на двадцать лет состарила, — сообщил знакомый, — Перепел он её. Вот. Харальд хмыкнул. Недоверчиво. — Я сам его видел! И до, и после! — Ты не знаешь богов своей страны, — сообщил Харальд, — Немайн вообще не поёт. А жаль. Думаю, она замечательно спела бы мои висы. Я с ней говорил, она согласна петь даже вторым голосом! А представь себе — виса, твоя виса, а потом сразу бой! Мёд и кровь! Одобрит Один такую вису! Но не ваш Исус. Потому она молчит. И да, она взяла меня в свою дружину. И если ты не только петь горазд, но и ловок с мечом и топором, я мог бы замолвить словечко за тебя… И вообще, поспрашивай горожан. Они видели. И слышали. Гадости он про неё пел, вот и поседел. Ему ещё повезло! Могла же язык отсушить. Или руки. Да просто убить на поединке. Хульный нид — достойная причина. Мальчишка слушал. Сперва смеялся. Потом посерьёзнел. — Её могут и в этом обвинить. Харальд отмахнулся. Суд над богиней казался ему бессмысленным балаганом. — Я вот не понимаю, чего меня внутрь не пустили. Я свободный человек… — Нет, — обрадовал его Тристан, — ты не свободный человек. Ты выше. Ты рыцарь Немайн. И, кстати, должен бы надеть её цвета. Хочешь, я сбегаю за пледом к Дэффиду? Одной из самых колоритных фигур, не попавших в свидетели, была признанная ведьма Вилис-Кэдманов. Непривычно растрёпанная, непривычно белокурая — то ли отмыла волосы, то ли окрасила чем другим, не луком — никак не могла найти себе места, вышагивала из стороны в сторону. Люди смотрели с сочувствием. Пусть ведьма сиду недолюбливает, но чует: как с одной поступят, то другой ожидать вскоре. Всем ведь известно, что колдовство Анны сидовской природы. Эта глупая повязанность со злейшей конкуренткой стоила Анне не одной бессонной ночи. Но если умная женщина желает найти решение — найдёт. Даже если ответа у задачи нет. Теперь оставалось ждать. Замысел должен сработать. Время от времени Анне приходило в голову, что лучше бы сделать всё не тихо, а в лоб, лицо к лицу. И чёрт с ней, с двойной угрозой — со стороны церкви и со стороны сиды. Зато не пришлось бы мотаться перед храмом, да ногти грызть от волнения… Тени иссыхали, но прохладный ветер отгонял зной. Пришла Альма с узелком. — Пропустите, — сказала стражникам, — у меня там родители в свидетелях. Оба. Папа как врач, а мама просто очень важный и хороший человек. А важным и хорошим людям нужно кушать. — Нельзя, — сказал стражник, — иначе процесс придётся остановить. — Нужно. У папы желудок больной. Он сам говорил. Анна улыбнулась. Многие улыбнулись. Это было главное — не скрываться, не высовываться. Отвыкла, отвыкла. Да никогда и не была — как все. С пелёнок знала, что ведьма. Вот теперь и приходится все делать так — чтобы само собой, чтобы без притворства. Именно для этого нужен ребёнок… Если бы Тристан не сбежал к Немайн, если бы Бриана не принялась за обход пациентов — Анна не посмела бы обронить невзначай пару слов, так, чтобы Альма услышала. Могло — не сработать. Но — получилось. И оставалась надежда на долгий, на выворот души, разговор с епископом Теодором. После которого ирландец признал Анну не совсем пропащей. Из дверей осторожно выглянул другой стражник. — Спёртый там внутри воздух, — сообщил, — так что сэр Таред отпустил меня продышаться на минутку. А я и говорить-то не умею. Одно скажу — если протоколист пишет это не дословно, а казённо — гореть ему в аду. Сида наша, конечно, подарочек ещё тот. Но римский епископ… Кремень человек! В общем — свидетели выйдут — их и мучайте, а я говорить не мастак. Больной желудок, говоришь? Ну ладно. Переживет сицилиец, если при нём твои родители пожуют. Заходи. А мене пора обратно на пост. Ну вот, началось. А чем закончится? Когда Клирик вступил в витражные лучи, пришло ощущение, что сон не ушёл до конца, и всё вот это — происходит хотя и с ним, но не совсем на самом деле. Стало легко и радостно, как будто он играл в очень хорошую ролевую игру. Что попишешь — любил он романскую и готическую архитектуру. Ещё с политеха. А дневную церковь глазами сиды ещё не видел. Яркий дневной свет, из-за которого на улице приходилось щурить не то что веки — брови, который через веки пробивался яростной красной пеленой, пройдя сквозь цветное и самую малость мутноватое стекло стал ощутимо мягким и нежным. Об этот свет хотелось ласкать глаза, как кожу — о соболий мех. Епископ Теодор оказался одним из свидетелей. Под которыми в юстиниановом кодексе понимались не только те, кого собирались опросить, но и достойные уважения люди, которые должны подтвердить, что суд проведён в честно и правильно. Разумная мера во времена, когда и одного грамотного человека на сотню найти нелегко. Он заметил блаженное состояние Немайн одним из первых. Прищурился, словно пытался рассмотреть что-то выше её головы. Остальные просто любовались. Казалось, ангельская природа сиды вот-вот окончательно вырвется наружу. И неприятное разбирательство станет нелепым и ненужным… — Такого уродства я ещё не видел! Клирик опустил взгляд с хрустальных высей райского небосвода. Рядом галкой суетился человечек с бровями домиком и быстрыми птичьими глазками. Окончательно сходство с птицей придавали огромные ярко-красные ступни в грубых сандалиях. С утра было холодно. Но даже на этого гуся приходилось смотреть снизу вверх! Епископ Теодор шумно — и возмущённо выдохнул. Римлянин — который оказался сицилийским греком — зачем-то позволил одному из своих грачей сломать ситуацию. Свет на лице сиды погас. Лицо судьи оставалось каменным. Впрочем, на любой камень найдётся резчик, и даже алмаз точат другим алмазом. Немайн на глазах превращалась в кусок мрамора… Нет, даже льда! — Прошу занести факт беспочвенного оскорбления подсудимой служителем суда в протокол, — словно скрип сжимаемых перед вскрытием реки льдин. Разумеется, по-латински. Камень разлепил губы в ответ. — Брат Фома всего лишь констатирует факт и выражает изумление. — Извольте занести. Делопроизводство при судебном заседании, к сведению высокого суда, является не колдовским ритуалом, но средством обеспечения справедливости. И ведётся для того, чтобы, после должного рассмотрения бумаг, неправедный судья подвергся каре. Я настаиваю на том, чтобы в бумагах суда было отмечено, что по меркам моего народа я не имею физических недостатков, достойных упоминания. Беспочвенное оскорбление подсудимой — отличное начало поиска справедливости, не правда ли? Также, высокий суд, я желаю объявить, что я та, кого вы ждёте. Доброго дня и здоровья желать не буду, на первое не надеюсь, второе меня сейчас не заботит. Кстати, вот. Если свидетели — на скамьях, переставленных вдоль нефа, боком ко входу, то суд устроился перед алтарём. Длинный стол. За ним несколько бенедиктинцев. Орден приветствует коллегии. Все черны, как вороны… Только плечи епископа охватывает белый — дорогой — плащ, на плаще горят крестообразные вышивки. Именно так Камлин описывал папский паллиум. На голове — круглая шапочка, вроде тюбетейки. Епископ Дионисий. Ранее Мессинский, теперь уже Пемброукский. На Теодора не похож. Жердина в рясе. То ли аскет, то ли порода такая. Похоже, аристократ. У простонародья на Сицилии классического профиля быть уже не должно. А этого хоть под стены Илиона оправляй. Вот перед ним и легла золотая номисма. Из собственного запаса, с профилем Юстиниана-законника. С намёком, так сказать. — Это, надо полагать, судебный взнос со стороны обвиняемой? — Дионисий бесцеремонно разглядывал стоящее перед ним существо. Уши, позвонки, пальцы… Всё, что описано в отчёте восхищённого врача. Плоть! Лоб — дорийская колонна. Взгляд… Показалось, или глаза — огромные, чуть усталые, чуть настороженные — старше тела? Не вечные, ангельские. Взрослые, — Но взнос полагается платить при рассмотрении дел, стоящих более двухсот солидов. — Моя жизнь дороже. На сдвинутых к боковым стенам нефа скамьях, где сидели свидетели, возникло некоторое оживление. Обсуждают цену? Двести солидов — вира больше, чем за «свободного» человека. То есть фермера, подлежащего призыву в ополчение. Уже простой горожанин, принятый не только кланом, но и коммуной, дороже. Мастер — иной разговор. Рыцарь — тем более. — Кодекс Юстиниана не признаёт денежной оценки человеческой жизни. — Но это не означает, что она дешева. — Спасителя Иуда продал всего за тридцать милиарисиев. Ты считаешь себя дороже? Епископ Теодор поморщился. Дионисий играл. Играл не то, чтобы грязно — некрасиво. Сказал бы это франкам! Тюкнули бы по темечку и скинулись на виру… За епископов вира большая. Но большой, богатый и знатный род — потянет. — Для Иуды? — подсудимая хихикнула, — Для Иуды, полагаю, я и обола медного не стою. Но я ожидала, что приду на суд епископа, а не прокуратора. Честно говоря, не готова я к мученичеству. Кстати, протокол ведут? Я за что деньги плачу, в конце-то концов?! — Успокойся, дочь моя, хотя процесс ещё не начат, невежливое восклицание брата Фомы и наша дискуссия о необходимости внесения платы за процесс будут занесены в бумаги должным образом. Для начала тебя надо привести к присяге. — Ну, спор-то ты устроил. И я должна услышать формулу обвинения прежде, чем принесу присягу. — Обвинения несут характер подозрений. — И я должна доказывать, что подозрения необоснованны? А почему не наоборот? — Настоящий суд не исходит из презумпций. Его цель — установление истины. Клирик рассматривал епископскую наградную регалию. Знак особого благоволения Папы. Человек, которому выпала миссия на край света, шанс подчинить ещё одну христианскую страну власти Рима. Христианскую! Пусть и верующую чуть иначе. Так что, если текущая политика римской курии вменяема, в Уэльс приехал не фанатик, такие в охотку отправляются к язычникам, а политик. Очень сильно невыспавшийся политик. Несмотря на ночной дождь за окном. Или круги под глазами у него ещё от морского путешествия? — Итак, вернёмся к присяге. Ты крещена? У тебя есть христианское имя? — Я крещена. Христианское имя у меня есть, но я не хотела бы его сообщать. — Ты опасаешься волшбы? — Я опасаюсь ввести суд в заблуждение. Я известна именно как Немайн, и будет разумно, если в бумагах суда я буду проходить именно как Немайн. Христианское же имя ничего не скажет тем, кто будет их разбирать. — Относишься ли ты к роду человеческому? Иные свидетели заулыбались. Для них дело решилось. Старые боги, демоны ли, ангелы ли, не подлежат человеческому суду. — Полагаю, что да. Хотя тело у меня по меркам большинства людей странное. Улыбки погасли. Епископ потер лоб. Подсудимая ведёт себя спокойно, уравновешенно. Впечатления одержимой не производит. Большинство колдунов и ведьм в практике Дионисия всего лишь принимали насланные нечистой силой видения за реальность. Остальные стали жертвами оговора, или потихоньку шарлатанствовали. — Суд уже получил подробную справку о том, что представляет собой твоё тело. Поскольку свидетели уже приведены к присяге, я хотел бы услышать от достопочтенного мэтра Амвросия, является ли Немайн, дочь Дэффида, человеком с медицинской точки зрения. Мэтр Амвросий встал. Помял руками сумку с инструментами. — Вот так, под присягой, я не могу. То есть могу подтвердить, что Немайн относится к народу холмов, также именуемых потомками Дон. Они отличаются от всего, что я видел за мою практику. И по Платону выходят людьми — без перьев, двуногие, и ногти плоские… Но я подозревал и подозреваю, что они не совсем люди. Или совсем не люди. Впрочем, доказать, а значит и присягнуть, не могу. Начал речь, чуть не заикаясь, но завершил твёрдо и уверенно. — Благодарю, мэтр. В таком случае, суд будет опираться на опыт церкви. Известны случаи крещения существ, подобных подсудимой, и даже более странных. Все они согласились со своей принадлежностью к человеческому роду… Представление стороны обвинения. Брат Марк — а Клирик и не сомневался. Причём поставили обвинителя спиной к свидетелям, а её — лицом. И пары стражников по бокам у монаха не стояло. Присяга. Рожа у Марка странно кислая. Может — из-за золотого, который за него внёс викарий. Бенедиктинцам-то золота и касаться нельзя. Только когда оглашал позицию обвинения, разгладился. Позиция агрессивная, но не сильная: колдовство во вред людям, просто колдовство, изготовление и продажа амулетов. Позицию защиты взялся излагать — сюрприз! — викарий. Заместитель епископа. И все эти пунткты попросту отмёл. Прения, свидетели. Клирик пытался работать по заранее продуманной схеме — вносить протесты, требовать записи, подвергать свидетелей долгому нудному опросу. Затягивать дело, пока не прояснится — чего же хочет судья. Судья желал странного. После всех изначальных подковырок процесс быстро и легко шёл в одни ворота — в ворота обвинения. Седина барда — испуг. Страховки — охранное письмо, не амулет. Демонов — не вызывала. Даже Гвина ап Лудда. Всё обстояло хорошо. Пока в церковный неф, ставший залом суда, не ворвалась Альма. Поначалу тихо, прижимая к себе узелок, прокралась к родителям. Епископ Дионисий заметил — девочка удивительно похожа на "обитательницу холмов". Только уши нормальные. Вывалила перед ними небольшую гору снеди. После чего подошла к подсудимой и сунула узелок ей. Стража отвернулась. — Я столько не съем, — улыбнулась Немайн, заглядывая внутрь, — тут вкусностей мне на неделю. Может быть, мне кто-нибудь поможет со всем этим управиться? Клирик надеялся, что явление Альмы обойдётся тихо. Ещё плохо её изучил. Зато отец с матерью уже не знали, что делать. То ли под скамьи прятаться. То ли хватать дочь в охапку и бежать, куда глаза глядят… — Ты, главное, с этими не делись, — Альма ткнула в охрану по бокам сиды, — свидетели могут сказать правду. И судья может судить по справедливости. А эти — конченые. — Это ещё почему? — не выдержал один из стражников. — Отсиделись за спиной Майни, потом копья ей в спину упёрли, а спрашивают… Ну и ладно, вы уж и не совсем живые-то. Святая Бригита вам ещё отплатит! — А и не Бригита, найдётся кому, — возгласил утробный голос из зала. Кое-кто из свидетелей хорошо освоил чревовещание. Стража совсем повесила носы. Альма уже стояла перед рыцарем. — А тебе не стыдно? Ладно, в том что спасла город — и меня! — сида не признаётся. Но уж от предместья-то не открутится. А у тебя, Таред, там зазноба. И, кстати, не одна! — Одна, — возмутился рыцарь. — А которая? — уточнила Альма, — Тёмненькая такая, ещё, как фэйри, в зелёном платье ходит? Или белобрысая с веснушками? Давай выбирай, раз одна. — Я… Мне… Клирик без удовольствия пронаблюдал, как человек, честно исполняющий вассальный долг, завис, как устаревший компьютер. — А ты, судья, осторожнее, — пригрозила Альма епископу, — мучителей праведников ожидает Ад. — А Немайн праведница? — уточнил тот. — Она меня спасла, — тихонько ответила Альма, — Не город. Город что, город — вещь… Меня. И его вон. И её… Девочка начала обходить свидетелей, старательно шарахаясь при этом от стражи. — Насчёт города она не признается, скромничает, — бормотала почти под нос, цепляла свидетелей за руки и заглядывала в лицо, — но вот у тебя ж доля в пивном заводике? А если б его зажгли? А ты — куда ты бы пиво пить ходил, если не в "Голову"? Епископ Дионисий старательно удерживал мускулы лица от раздражённой гримасы. Кто-то откровенно использовал ребёнка, справедливо ожидая, что монах-епископ не очень-то умеет обращаться с детьми. Чего добивался, помимо очень неприятной сцены и измотанных нервов судьи — непонятно. Зато девочка себя накручивает, уже почти в истерике. — Альма! Девочка оглянулась на подсудимую. — Послушай меня внимательно. Ты говоришь, я тебя спасла. У меня есть к тебе просьба. Выполнишь? — Выполню. — Найди своего брата Тристана. И попроси его пересказать тебе историю апостола Петра. Если вспомнит, слово в слово. — Но… — Ты принесла сюда еду родителям и мне? Спасибо, съем всё, что влезет, и папа с мамой твои тоже. А теперь помоги мне ещё немного: поговори с Тристаном. Очень мне поможешь. Больше, чем оставшись здесь. — Правда? — сиды не врут, забыла? Если брат плохо расскажет, я потом сама объясню. Хорошо? — Хорошо. Как обращаются с детьми в нервном состоянии, Клирик не знал. Но, за время общения с Тристаном и младшими из старших сестёр, успел уяснить — вести себя как со взрослыми, без сюсюканья — лучший выход. Ну, разве, слова отобрать попроще — так это и со взрослыми полезно. Когда Альма, оглядываясь на каждом шаге, вышла, Немайн тяжело вздохнула. Оглянулась. И, как стояла между двух стражей, села на пол по-турецки. — Прошу прощения у высокого суда, но мне нужно восстановить силы после этой неприятной сцены. Поскольку тут остались только взрослые, смело могу сказать, что иногда общение с детьми сильно утомляет, — тяжёлый вздох, — Почтенный викарий, раз уж ты представляешь мою сторону, я настаиваю, чтобы ты помог мне уничтожить всё вот это роскошество. У моего народа есть поговорка: война войной, обед обедом. Также, поскольку заседание не прерывается, я настаиваю на подробном протоколировании моей трапезы. Со всеми необходимыми комментариями и уточнениями. Судья с утра не ел. Отчасти из аскетизма, отчасти — из аристократических привычек. Это у простонародья завтрак — главная и самая плотная трапеза. Сильные мира сего ждут ужина. А Немайн, быстренько уплетя лепёшку фруктового хлеба, начала потчевать викария. Под запись. Писец бумаги слюной закапал. Епископу пришлось сглатывать. Ушастая — заметила. — Высокий суд, не желаете по вишнёвой лепёшке на нос? Под протокол, но без каких либо обычных обязательств, касающихся совместного преломления хлеба. Извиняюсь, что не предложила раньше. Но до десерта по вам не было заметно. Епископу захотелось засудить рыжую. Даже не как колдунью — как поджигательницу. Чтоб на костёр. Чтоб едкий дым в глотку, чтоб огонь пятки лизал. Чтоб покричала. Чтоб жареным несло… Как от её кулебяк. Потому что либо — издевалась. Либо понятия не имела, что обычай оттого и обычай, что не признаёт легальных исключений. И засудивший ту, с кем хлеб преломил, у живущих обычаем народов — не человек, бешеная собака. Всё равно — уговаривались о чём-то перед трапезой, или нет. О да, она здесь тоже чужачка. Но — какая? То есть — откуда? Если издевается — откуда угодно. Но только одна страна в Ойкумене ставит писаный закон и легальную процедуру выше обычая. А ещё — у неё отличная латынь… — Спасибо, но я не люблю создавать исключений, — Дионисий перешёл на греческий. — Твой выбор, преосвященный, — и этот язык у неё безупречен… Больше похож на древний, эпохи Солона и Еврипида, чем на народный говор городов Великой Греции. Викарий дожевал. Заседание покатилось своим чередом. Странным, ведущим к оправданию чередом. Свидетели хором подчёркивали правильность и добропорядочность Немайн после крещения. И, что особенно странно, до. Епископ Теодор, как предыдущий духовный наставник области, отозвался о подсудимой не то, что лестно — панегирично. Особо упирая при этом на то, что сида поначалу хотела принять монашеский постриг. Но именно он, епископ, счёл, что ей полезно будет получше узнать жизнь мирских христиан, прежде чем от неё отказываться. Королевский филид закатил поэму из фрагментов нескольких эпосов. Сокращение текстов — страшная вещь. В результате получалось, что Немайн склонялась к христианству уже давно. Кровавые жервоприношения и сотни отрезанных голов при этом куда-то задевались. Судья выслушивал эти речи весьма благосклонно. Получалось, отказался от лепешки из принципа. С грека-законника может статься и не такое. Наконец, дошло дело до боя у ворот. Вот его рассмотрели подробно. И именно здесь Клирик впервые ощутил пристрастное давление судьи. В очень странном направлении. — Призывала ли ты помощь Господа нашего, когда отвращала варваров? — Забыла, — Клирик продолжал тянуть и запутывать. — Забыла призвать помощь, или забыла, призывала ли? — Я намеревалась сотворить молитву, но от растерянности и испуга не сделала этого. — Вспоминала ли ты имя кого-то из святых? Клирик только хотел упомянуть святую Бригиту, как в голове щёлкнуло. Инквизиция! Применение священных предметов и текстов в чародейских целях приравнивалось в пятнадцатом-семнадцатом веках к сатанизму и каралось смертью. Там — костром, здесь, видимо, мечом. Значит вот она, игра судьи? Ох, одно признание уже есть! Но намерение по Юстиниану не есть действие. Смертью не грозит. А штраф, порку и даже изгнание из города можно пережить. Клан не отречётся. — Нет. Лёгкая тень на лице епископа. Показалось? — Даже своего святого-покровителя? — Нет. Тень гуще. — Творила ли крестное знамение? Вспомнила ли символ веры? Молитву господню? — Нет. Нет. Нет. Епископ уже просто чёрен. Сидит, молчит, вопросов не задаёт. Шепчется с викарием. — Вмешательство Господа нашего возможно и без призыва сил его, — задумчиво и негромко, словно самому себе, смакуя каждое слово, говорит он. И — встаёт. Звучат первые слова обычной, по кодексу, заключительной формулы. А вслед за ними… Напряжённо ожидающий развязки неф онемел, когда подсудимая подпрыгнула — чтобы топнуть обеими ногами. И, пока не прозвучало окончательное слово, закричала, мешая латынь с валлийским: — Стойте! Это не так! Я не сделала ничего, что хоть на йоту выше моих собственных сил! Я могу это доказать! Я хочу это доказать! И я докажу это! — и уже тише, — Ну почему вы не спросили меня прямо, высокий суд? Теперь извольте выглядеть идиотами! И присягу с меня могли бы не брать. Я сида, а сиды не лгут! По крайней мере впрямую. И фаворит Папы бессильно плюхается обратно в кресло. Хохочет лошадью со свидетельских скамей отец Теодор. Аж слёзы брызжут. Гордо улыбается Лорн ап Данхэм. Выпрямился, аж пару вершков роста прибавил. Лихо крутит ус сэр Эдгар. Дэффид обнимает Глэдис и шепчет что-то на ухо. Мэтр Амвросий как вскочил на ноги сам, так и брови взлетели под тронутую седыми нитями чёлку. Руки викария разошлись в стороны, на лице застыло недоумённое выражение, как у ребёнка, лишённого любимой игрушки, но ещё не решившего, что пора плакать. А по ногам сиды хвостом тигра бьют, никак не успокоятся, три тяжёлых подола, так и не успевшие заскочить под носок или каблук… И вот — широкие двери распахнуты. Перед людьми — стражник в накидке королевского глашатая. В городе его лужёную глотку знали хорошо. — Высокий суд Дионисия, епископа Пемброукского, использовав с позволения Гулидиена, могущественного короля всего Диведа, для разрешения дела кодекс Юстиниана, как то достойно христианам в вопросах, касающихся дел и церкви, и мира, вынес заключение по делу благородной девицы Немайн Шайло верх Дэффид… Само признание благочестивого прозвища означало не слишком дурной исход для сиды. — … собственным её признанием без принуждения установлено, что благородная девица Немайн, дочь Дэффида, сына Ллиувеллина, происходящая из народа холмов, использовала некую особую силу. Для окончательного установления природы которой… "Мы направляем запрос в Рим", — продолжила мысленно Анна. — … этой ночью упомянутой Немайн предстоит пройти испытание. Сначала показалось — не случилось ничего страшного. Тем более, всё шло как при успехе — из дверей — без охраны — вышла Немайн, дружески беседовали два епископа. Но вот свидетели настороженные и пасмурные. А ирландец направился сразу к Анне. — Дочь моя, ты приняла желаемое за действительное. Мы все приняли желаемое за действительное. Чуда не было. Всего лишь нечто странное. Осталось только узнать, что именно. А сида — хорошая девочка. Очень. Хотя и совершенно ничего не смыслит в церковных делах. Вот тогда ведьме захотелось взвыть. Как она старалась — работала по-чёрному, без трав, отваров и заговоров, одними намёками, слухами, иногда помогая правильным людям завести правильный разговор. Всё ради того, чтобы обеспечить своё положение и положение своих детей. А сида… Стоит себе, что-то обсуждает с лекаревыми отпрысками. Мальчишка сияет как второе солнышко и подпрыгивает от нетерпения. Альма застенчиво улыбается. Глаза бы не смотрели… Но вот ушастая закончила разговор. И направляется прямо к ней. Хочет поговорить с Теодором? Нет, епископу только кланяется. А говорить будет с ней, с Анной! Вегеций, при всех недостатках, оказался практически полезным чтением. Кер-Мирддин был построен во времена, когда римская инженерная школа не совсем ушла в небытие. И школа эта предписывала создание в крепости скрытого выхода вблизи реки. А то, что дышала на ладан, давало изрядную надежду, что выход окажется книжно-типовым. Так и получилось. Продолбленный в песчанике ход не был даже замаскирован. Хотя зная, где искать, Немайн его все равно бы обнаружила. А тут — ржавая железная решетка. Все на виду. Видимо, последние переоборудования укреплений пришлись на вовсе тёмные времена. Те самые, когда света разума уже нет, а варварская сноровка ещё не воспиталась. Очень пригодилось ночное зрение. Дорога отлилась в памяти при свете дня — ночью казалась краше, но узнавалась легко. Чуть-чуть мешали отблески факелов из-за спины — но во всей немаленькой процессии, шагавшей вслед за Немайн, эльфийских глаз не водилось. Не разбивать же ноги добрым людям в кромешной мгле о камни и корни! То, что в ночной атаке главное — скрытность, проблема сиды. Судебный эксперимент начался. Приводить новых викингов горожане сочли нецелесообразным. Речь изначально зашла о королевских рыцарях, но тут встрял Лорн и в качестве вражеского войска предложил подростков. Тех, кому ещё рано состоять в ополчении. Как раз набралось четыре десятка. Тех, кого матери отпустили. Армию возглавил Тристан. Которому охотно подчинились парни на два-три года старше, и две младшие старшие сестры сиды… Клирик подумал-подумал, и поступил точно так же. Торжественно провозгласил ученика ярлом, и на одном колене присягнул этой ночью быть проводником и советником. Зато теперь чувствовал себя сущим гаммельнским крысоловом — но таков уж вышел уговор: город честно поднимает перед ночным штурмом на стены ополчение. А врагов изображает вот эта весёлая команда Тристана. Всё равно биться всерьёз никто не намерен. А в качестве фишек в тактической игре сойдут и дети. Заодно развлекутся: завтра Лугнасад. Анну Клирик зазвал для очистки совести. В качестве лекарки. Не рискнул выводить большую группу детей без медицинской помощи. Ведьма откручиваться не стала. Посмотреть на сиду в действии, да ещё под гарантию безопасности — полезно и интересно. Шесть стражников с белыми повязками на рукавах — посредники. Их дело — сопровождать «викингов» да определять исход стычек при встрече с защитниками города. Католический епископ — эксперт в области сверхъестественного. Он же — главный зритель. Теодор в фарсе участвовать не захотел. Зато коменданта порадовал, напомнил, что для сиды ходить сквозь камень и землю столь же естественно, как для птицы летать, а для рыбы — дышать водой. Поэтому любая попытка держать стены поверху — обречена. Ещё с отрядом шёл оснащённый белой повязкой Харальд — как эксперт по северным варварам. Вот прямо сейчас, подробно объясняет ребятне, почему норманны не полезли в город ночью: рискованно. Когда кровь не понарошку, да без сиды. Ночь — штука подлая. Ночью решает случай. Днём — сила и доблесть. Ну кто же знал, что в гарнизоне целая богиня? Вот и пришли. Приметная желтоватая скала, перевитая плющом. Внизу подмигивает холодными блёстками река. Немайн видела вход в подземелье уже не в первый раз, но уши всё равно дернулись. Будь во главе норманнов более образованный человек… Да оно так и будет — столетия спустя, после Гастингса. Вильгельм Бастард снесет укрепления саксов — вместе с защитниками — и поставит замки совсем другого типа. А потом займется здешними жителями. И старые римские стены его тоже не остановят. За плечом кашлянул Дионисий. Немайн потрясла холодные, шелушащиеся окалиной прутья. Шатаются, но не поддаются? Стражники рванулись на помощь. Немайн раскинула руки, прикрыв решётку собой. — Чистота опыта, — сказала, — превыше всего. Город падет. И никаких пушек или катапульт. Правда, одна высокая технология всё же есть — Немайн вшила в рясу карманы. Насколько красиво получилось — вопрос второй. Главное — удобно. Сейчас в кармане лежит кошмарное устройство из выданных Сущностью. Но его время не пришло. Войско — а главное, его вождь, должны попробовать борьбу и победу на зуб. — Ярл Тристан, дело за тобой. Этот подземный ход заканчивается в центре Кер-Мирддина. Тристан изучил препятствие. Потом — рыжие от ржавчины руки. — Последние прутья сидят крепче. Видимо, склон их прикрывал от дождей. Ещё — потом их надо отдать мэтру Лорну. Это железо хорошо соржавело! Камбрийцы верили, что сохранившаяся часть хорошо соржавевшей вещи выше качеством, чем свежее железо. И были в чём-то правы. Могли же встречаться неоднородности состава, какие-то полезные примеси. Лорн, например, специально зарывал железные бруски в землю на несколько месяцев. Поржаветь. И брал за оружие из проверенного ржой металла куда дороже. Поговаривали, что у него и на несколько лет закладки есть. — Вырвать сможешь? — поинтересовался Харальд, — Я ж тут для того и есть. Чтобы доказывать, что может взрослый воин. Настоящий воин. — Один нет. А вместе… Леди Немайн, ты верёвку для этого прихватила? — И для этого тоже. Держи. — Тогда затруднение не сложней гнилого зуба. Отец таким и не занимается, к цирюльнику отсылает, — Тристан затянул на одном из прутьев узел, — Ну что, викинги, вырвем зуб? Викинги-недоросли охотно ухватились за верёвку. Хорошая штука — лён. Прут выскочил легко — не случилось даже кучи-малы, все устояли на ногах. Харальд расплылся в улыбке: — Я бы вырвал эту прутину пальцем. Но — хорошая ребятня. Стайная. Волчата! Второй прут пошёл так же легко. Третий потребовал за себя виру — падение на спины и кучу-малу. Трогать четвёртый смысла не имело: проход получился достаточно широкий. — И пала стена до основания своего, — продекламировала Немайн, имея в виду Иерихон. Заучивание Библии наизусть не прошло даром, — Варварское войско, за мной сразу не лезьте! Сперва покажу проход епископу. Ну и с факелом пусть будет кто-нибудь. Строили римляне на совесть, не пожалев каменной кладки. Внутри хода сухо, прохладно — и очень темно. Светлая эльфийка всё-таки не драу, в полной темноте ничего не различит. Лезть же в древнюю темноту на ощупь — не самое благоразумное поведение. Клирик представил себе реакцию камбрийцев на чернокожую и серебрянноволосую девушку. Во-первых, безусловно злая нечисть. Во-вторых, прототип, шотландские трау, размножаются, исключительно похищая себе жён с поверхности. Девочек у них не рождается никогда. Увидев такую непонятку, камбрийцы бы, возможно, и не пристукнули её сразу. Но связываться поостереглись точно. А ведь поначалу он видел свою аватару именно драу. Помешала общая злобность расы. Добрый или нейтральный тёмный эльф — настолько редкое исключение, что отыгрывать его — дурной тон. А втираться в душу напарнице в шкуре противной злючки немного трудновато! Похихикивая, Клирик разглядывал чёрный от факельной копоти свод. Кладка прочная. Конечно, что случится за две недели с ходом, простоявшим сотни две лет? Но, прежде чем вести в подземелье детей, следовало убедиться в полной безопасности. А вот факелы в держатели он страже насовать не позволил. Темнота — это романтика! Теснота холодного камня вокруг, ариаднова нить страховки, и факел непременно в руке… Чтобы пламя дрожало и колебалось. Опять же, много факелов быстро выжрут кислород. Наконец — дверь. Старый римский замок. Вполне исправный. Тщательно промазан салом самой Немайн. Как он скрипел две недели назад! Теперь только тихо пощёлкивает под извлечённой из кармана отмычкой. — Интересно, где мы выйдем? — неискренне гадал Клирик, корпя над кошмарным железным устройством. Не пронаблюдав в действии универсальный открыватель, епископ принял бы его за инструмент палача, — Должен быть центр города, подвал какого-нибудь из значимых зданий… Готово. Прежде, чем Немайн открыла дверь, епископ остановил её руку. — Учёная дочь моя, осталось выяснить один вопрос. У всякой мудрости должен быть источник… — Для этого нам понадобится немного воска… Пальцы сломанной руки сохранили достаточно силы и подвижности, чтобы сдёрнуть кольцо с правой. Осталась чуть нагреть кольцо в пламени факела — а отнять слепок от камня смог и сам Дионисий. Сицилиец прочитал надпись. На родном греческом. "Пресвятая Богородица, сохрани и помилуй Августину-Ираклию, Августу". — Я выбрала себе другую судьбу, — сказала коронованная базилисса, смешно дёрнув ушами, — Но прочитанные книги забывать не собираюсь. Вегеций, Витрувий, Прокопий Кесарийский, Маврикий… Епископ понял немного больше, чем сказал — и собирался сказать — Клирик. Разница мировосприятия — инженер старается сказать ровно сколько надо, дипломат — меньше, а политик — больше. Дионисий счёл Немайн политиком. Уровнем выше себя. Хотя бы потому, что, вжившись в образ сиды, Августина-Ираклия должна была отказаться ото лжи. От самой заметной, привычной, непроизвольной, свойственной человеку как дыхание. Но сиды-то не лгут. Базилисса-сида. Валлийские сказки и суеверия вдруг обернулись тенью умирающей Империи. Великие воители, не оскверняющие уст ложью, но позволяющие умолчание. Великие торговцы, великие строители, великие врачеватели. Они гибли в боях против варваров — но выставляли на поля битв новые поколения с упорством истинно великой державы. Народ холмов? Семи холмов Рима! Разумеется, в сказочном мировосприятии варваров. Да и легенды о странном облике, и манера валлийских рыцарей вести бой — не след ли последней сарматской алы? Сицилиец смотрел на сиду-базилиссу — а перед глазами стояла кардинальская шапка, отбрасывающая тень папской тиары. Но вести об этом разговор… не сейчас. И хорошо всё взвесив. Сейчас же стоило думать о приговоре. И о душе подсудимой. Пусть Дионисий в первую очередь политик. Епископ он тоже годный. А умение читать в душах полезно и тем, и тем. Скрипит дверь, упирается в зад святого Давида. Какой там подвал! Церковь. Пустой и гулкий неф. Лунный свет играет в витражах — днём царствие небесное, ночью — волшебная сказка. Стражи не видно — отозвана на более важные объекты. К извинению комеданта, про ход он понятия не имеет. И король не знает. В которой из многих усобных замятен секрет потеряли — не важно. Важно, что город можно взять без боя, изнутри. Немайн осторожно выглянула в щёлку между створками тяжеленых дверей. — Взгляни, владыка Дионисий. Епископ взглянул. И признал — картина внушительная. Одно дело — наблюдать факельное шествие днём, другое — ночью. То, что для Клирика просто «здорово», для Дионисия обернулось картиной кромешного ада. Сэр Эдгар оказался одним из немногих, кто принял судебную игру совершенно всерьёз. Поднял ополчение — не на стены, но сгрудил с внутренней их стороны. По улицам скакали — кони в городской ограде случались только во время войны — рыцарские патрули. И факелы, факелы, факелы. Ночь днём не стала, обратилась в деловитое яркое пекло! Одна беда — от церкви до дома короля и казны — через площадь. Тристану под землёй понравилось. Отвязывая страховочную верёвку от пояса, в последний раз напомнил задания. Осенило. — Учитель, ты точно не пойдёшь с нами? — Я сейчас проводник, и только. — Так может, одолжишь Альме свою накидку? Она толстая, но ночью да внезапно — за тебя сойдёт. Накидка — не серое платье. Налезет. Альма даже на толстую не обиделась — побыть сидой заманчивее. К тому же ей доверили отряд, идущий к воротам! Скрип тяжелых створок. Стены Кер-Мирддина не удержали враждебного войска. Начинаются резня, насилие и разграбление. А в церкви тихо и умиротворённо. Старые римские камни радостно впитывают шум, так похожий на учебную суету римского форта. Без пелерины августа выглядит совсем ребёнком. Хотя ей должно быть… Да, девятнадцать лет. Для замужества в самый раз. А до совершеннолетия почти год. Править должен опекун. А трактирщик и не знает, что формально является регентом Римской империи! — Скажи, Августина, почему ты не захотела передать славу победы Господу нашему? Не из-за гордыни же… Тогда бы ты не пряталась. — Не хочу быть святой. Ещё меньше, чем императрицей. Так что не зови меня Августиной! Пойми, мне пока нужно всего-навсего — обеспечить себе жизнь. Небольшой уютный статус. Даже если мне предназначены великие свершения — сначала создам условия для работы. А потом начну творить. Великие дела. Малые дела. Какие уж выйдет. Совсем растением на грядке не буду. Скучно. Но и поленом в огонь — не желаю. — Да с чего ты взяла, что тебя канонизировали бы! Глупости. В Риме не дураки сидят. Подтвердили б ещё одно чудо святого Давида. Да ему из-за одного имени поддержать слабого в праведном бою положено. И я не желаю звать тебя, тем более в церкви, языческой кличкой. Августина — хорошее христианское имя. Твоё имя. — Пусть будет моё… — по инквизицию Клирик рассказывать не стал. А то вдруг сразу учредят, — Но я и не говорю об официальной канонизации. Репутация святой… Или хотя бы официальной праведницы, приводимой в пример. Я к такому не готова. А святому Давиду хватит и своей славы. Опять же, получится ложь. Знаешь, преосвященный, я ведь сида. А сиды и правда не лгут. Не потому что не могут. А вот пошла за этим народом такая слава, которую лучше сохранить. И если ею рисковать, то ради чего-то очень большого. Кстати, не скажешь, для чего были все подковырки? — Надо же проверить душу той, что взялась переводить Писание. — Возможно и надо, но стоило ли это делать, когда она дрожит за свою голову? — Конечно. Тогда это проще всего. Позволь и ответный вопрос — а для чего была та девочка? Похожая на тебя? — Не знаю. Кажется, кто-то третий решил сыграть — то ли за меня, то ли против. Зависит от глубины замысла. Но свидетелей это могло как настроить в мою пользу, так и разозлить… Кстати, преосвященный, обрати внимание — эта базилика построена всего столетие назад. Через полтораста лет после того, как ушли легионы. До этого здесь стояла деревянная церковь. Но скажи — что-нибудь отличает её от церквей римской постройки? Немайн обвела пространство рукой. Расписной — не мозаичный — купол. Но фрески получше, чем в Помпеях. Витражи — собственного стекла. Оставшиеся от старой церкви статуи святых. Дерево, не мрамор. Но резьба искусная. А вот Анна стоит перед крестом с огамическими надписями. — Этот воздвигнут до Христа, — сообщает Анна, — на нём написано: под сим крестом лежит великий друид и пророк Амхэйргин. Князь Испании, победитель богов. И год. Раньше основания Рима! Наверное, это первый из кельтских крестов. — Великий друид и пророк? Возможно, он знал. Многие пророки предсказывали приход мессии, — епископ пожал плечами. У каждого народа есть свои древности. И пусть они служат Церкви. — Огама… А я про неё и забыла… — Немайн заговорила достаточно громко, но ник кому не обращаясь, — Да это же основа ТРИЗа — возложить на систему функции другой системы! Спрашивается: зачем нам лесопилка, если уже есть ткацкие станки? Сколько у нас букв? И цифр… Значит, шестнадцать разрядов… — Дочь моя, ты можешь объясняться понятно? Видишь ли, в светских науках я преуспел много менее тебя. — Не обращайте внимания, преосвященный, я говорю вслух, не обращаясь к тебе, а формализуя мысли… Кстати, вот так и выглядит "сила сидов" при самом зарождении. Впрочем, попробую понятно. У нас тут проблема с бумагой. Пергамента уже не хватает. Мне. На торговые документы. А я хочу книги издавать. Писцы работают медленно. Но — взгляни на огамический шрифт! Длинные и короткие зарубки, и больше ничего! Это удобно для высекания на дереве. И на камне. Дерево и камень материалы хорошие. Долговечные. Но объёмные и тяжёлые, и работать с ними нелегко. Недавно я видела ткацкий станок Элейн. И тогда подумала — а почему не выткать? Обычные буквы выткать трудно, но что есть вообще буква? Знак! Знак можно и поменять! Если мы возьмём нити двух цветов, мы можем легко выткать огаму. И можно придумать ещё более простые знаки. Вот идёт уток. Два утка: один с цветной нитью, другой с белой. И каждая нить основы может быть перехвачена либо цветной нитью, либо белой. Как это сделать технически — ещё подумаю. Главное — получаем двоичный код. Это, преосвященный, как бы «да» и «нет». А иначе и нельзя, прочее от лукавого, так? И только из этих «да» и «нет» мы можем составить любые смыслы. Скажем, все латинские буквы. И оставим знаки для восьми чисел. Меньше неудобно. — Почему меньше неудобно? — неожиданно подыграл Дионисий. — Смотри владыка: в римской записи есть палка для единицы, галка для пяти, косой крест для десяти, есть знаки для пятидесяти, ста, пятисот, тысячи… И посмотри на громоздкость записи! Чем меньше условных знаков, тем больше писать. Шутка в том, что мы любые наши знаки передадим через два! И сами знаки тоже будут понятны! Числовые, по крайней мере. Дионисию стало казаться, что либо Августина-Немайн настоящая ведьма, либо Ираклий с Мартиной породили существо, полностью соответствующее императорскому титулу. Могущественное, вечное, святое. И очень не хотящее быть царицей! — Итак, — Клирика несло, — всего шестьдесят четыре нити основы. Это мало! Получится узкая лента. Значит, буквы пойдут одна за другой, а не друг под другом. И всё это будет очень мелко. Ну и хорошо, это минимальный кегль, остальные будут кратные: на сто двадцать восемь нитей основы, на двести пятьдесят шесть — и так каждый раз умножая на два. Получится, кстати, ещё и очень красивый орнамент. Вроде белорусского. Это в верховьях Борисфена такие славяне живут, — пояснил, увидев угасание смысла в глазах Дионисия, — вот. Как тебе понравится, если здешние девицы начнут украшать себя не изображениями животных, кстати, непохожими, а цитатами из Писания? — Особенно на срамных местах, — буркнул Дионисий. — Там воспретим, или вставим тексты попроще, — Немайн зашлась смехом-кашлем-карканьем. Вот и всего оборотничества в ворону! — Теперь как поставить на поток. Нужно, чтоб разом работало несколько станков, и каждый повторял нужные движения. Или один — но по программе. Без ткача. Стоп. А ведь это возможно! Движения ткача повторяющиеся, даже сложные, можно задать как в музыкальной шкатулке. Помнишь орган Герона Александрийского? Епископ смотрел куда-то внутрь себя. — Ладно, — сказал Клирик, — механика тебе не интересна, да? А вот Анне, кажется, интересна. В общем, я с ней ещё побеседую. Слушатели очень помогают мышлению, знаешь ли. Заодно слазим на колокольню. Кер-Мирддин с высоты, ночью… Должно быть красиво. Анна позволила себя увлечь наверх. Чего ждать — не знала. Было уже всё равно. Жизнь не удалась, последний шанс убит. С тем, что сида сильнее, и бороться смысла нет — Анна смирилась. Внизу пестрел огнями город. Шум. Военно-весёлый. — Не дошло б до пожара, — в голосе Немайн сквозила искренняя озабоченность, — насчёт же моей силы. Ты то — поняла? Анна марионеточно кивнула. К чему вообще этот разговор? Поиздеваться? Вороны любят выклёвывать раненым глаза. Ещё живым. Да и росомахи немногим лучше. Анне захотелось сразу шагнуть через парапет. Вниз. В ад — а куда ж ещё отправляются ведьмы? Но — ответила. — Ты создала проход. Я так и не поняла, как. — Значит, не поняла, — фыркнула богиня, — Проход там ещё от римлян. — Вот именно, — согласилась Анна, — вот именно. Не появился — был всегда… Это и есть — сила богини. Я унижена. Я склоняюсь перед тобой, древняя. Но скажи — что же мне делать теперь?! Руки на себя наложить? Решила ж тебе, мерзавке, помочь, затяла игру с церковным судом. Ведьма! Всё ради того, чтоб ты поскорей своего добилась. Вы ж, боги, кто принял христианство, хотите стать святыми?! Так пожалуйста! Становись! Если бы Церковь вчера признала, что вся твоя сила исходит от Бога… Из колдовства получилось бы чудо! И мне, убогой, было б хорошо. Святая-то чудотворица ведьме хоть и конкурент, да всё ж не прямой. И ученицы твои монашками стали б, не знахарками. Но ты ж безумная сида. Отреклась от приподнесённой святости. Ведьмой предпочла оказаться! Радуйся, древняя! А мне жить больше незачем… Клирик сперва обалдел. Потом — не знал, что сказать. И, только уловив начало движения — к падению и смерти, влепил ведьме пощёчину. Чуть кисть не вывернул — но Анну отшвырнуло внутрь, к колоколу. А как припомнил, что Немайн тоже женщина — и второй раз припечатал. Наружной стороной. Рубиновой камеей. — Первая — от истерики. Вторая — за Альму. Твоя работа, крыса охоты, больная страхом тела рек? Клирик, того не заметив, воспроизвёл манеру кораблестроителя ругаться кеннингами. Сам оторопел. А ведьме пришлось расшифровывать… — Ну и пусть сука бешеная, — сказала она тускло, — а ты добренькая? Спасла… Ну, не спрыгну вниз. Так повешусь в уголке. Или утоплюсь. А хочешь — грудь себе отрежу и на трофей подарю? А голову пусть муж отрубит. Я б и сама, так не успею. Только горло перережу… А детей моих сама дави. Я их многому уже научила, подрастут — мстить будут… Хотя раньше с голоду подохнут… Клирик с неожиданным удовольствием влепил ей ещё одну плюху. Тыльной стороной, по носу. А вот кольцо повернул камнем внутрь. Хорошо, первым ударом лицо в кровь не разорвал. — Встать, — прошипел, — быстро. Насрать мне на твоих детей, ясно? Личинки, семечки людей… Я таких как жертву не принимала, ягнятами не питалась… Но — хочешь в семью ведьму сидовой школы? Да или нет? И — ещё пощёчину. Не слишком сильно. Для концентрации внимания. Старый, вполне средневековый приём. Когда свидетелей-простолюдинов нещадно пороли — чтобы запомнили, что нужно. Анну пороть нельзя — ведьма и воительница. А вот когда богиня последней целой рукой в морды, это даже почётно. Анна почему-то рухнула наземь. — Даа… — почти воет. — Тогда — даю тебе неделю. С мужем побаловаться, детишек поголубить. Потом — ко мне в ученицы. Не как Тристан, мелкий он ещё, а как к ткачихе. На три года. Мои наука, одёжка и стол, твоё — полное послушание. Раз в полгода буду отпускать к семье на неделю-другую. А трофеи, — не удержался, созорничал — подкинул на ладони тяжёлый и мягкий «трофей», — оставь себе. Жаль резать, ей-ей. Рука не поднимется. Слишком красивые. Мне б такие… — Правда? — заглотила. И хорошо… — Ну почти. При моём росте да узких плечах именно твои, боюсь, большеваты будут. А вот чтоб ровно настолько поменьше, насколько я мельче тебя — точно не отказалась бы. Анна подняла руку к лицу, отняла… — Била зачем? — А не понравилось? Добренькая я тебе не по вкусу, — улыбнулась Немайн, — Хотя годика через три — такой же будешь. Если доживёшь, конечно. Сразу, как ученице, говорю — могла по-добренькому. Вот бросилась бы к тебе на грудь, утнулась между шейкой и плечом, и ну реветь! Хотя нет. Ты высокая, ткнулась бы я в твои роскошные, как грудничок. А ты бы рыдала мне в макушку! Куда б делась? Волосы во рту, слёзы, сопли. Я-то добренькая, мне бы даже понравилось. А потом я бы сказала: "Поплачь"… — Поплачь, — шептала богиня, гладя Анну по голове, ткнувшуюся в её маленькие, — поплачь. Отдохни. Успокойся. Мы всё решим. Всем будет хорошо. Всегда были сиды. Всегда были ведьмы. И никогда не мешали друг другу. А убивать себя грех. Ты же веришь, веришь как я… У тебя даже имени языческого нет… Анна успокоилась. Пришлось ей носовой платок одолжить — при рабочем платье не носила, а сморкалась, видимо, в рукав. — Я тебя не слишком сильно? Нос не своротила. Крови нет, царапин, значит, тоже. А синяк пройдёт. Пошли. Ведьму Клирик пропустил вперёд. На всякий случай, и чтоб не видела, как сида тихонько отплёвывает белокурые волосы. Внизу всё оставалось по-прежнему. Епископ то ли молился, то ли просто размышлял у древнего креста. — Постой, дочь моя, — сказал он, когда Немайн проходила мимо, — я ничего не понимаю в ткачестве, но Господь напомнил мне, что я тоже книжник. Уток же ходит в две стороны? Возможно, тебе будет удобнее ткать книги ходом пахаря. Когда-то мы, греки, писали именно так. А панегирики императорам так пишем и посейчас… А с тобой что? — прелат заметил состояние лекарки, прижимавшей к лицу платок. — Помолодела, — буркнула Анна, — лет на пятнадцать. — Это как? — А так… Была замужняя после вдовства баба с полдесятком детей, стала ученица Немайн. Будешь предавать мечу — не забудь убить обеих. Дионисий смолчал и повернулся к кресту, показывая всем видом, что не желает дальнейшего разговора. Но разве он мало сказал? Как сложно всё начинается. Это совсем чужая страна, очень странная. Нужно — врастать, медленно, упорно, сродняясь и с местными людьми, и с их странной, но всё-таки не еретической церковью. А тут… Качаются весы, на них два долга — и каждый тяжелее горы. Епископ вспоминал толпы, побивавшие «колдунов» — знахарей, шарлатанов, книжников… Толпы, так похожие на ту, что кричали — распни его! Сиракузы, Неаполь, самый Рим! И вот — девочка-августа. Вышла, по проклятой здешней традиции, допускающих женщин к воинскому делу, на поединок с вражеским богатырём. Победила. В протоколах допроса пленных — ни слова о волшбе! Отвага. Везение. Может быть, даже чудо! Но — ни пленный, ни дружинник не могли свидетельствовать в пользу. А на стенах видели колдовство. Видимо, из-за уродства девицы. Неправильные уши. Люди не понимают, что тело ничего не решает! Вон, святой Христофор — вообще псоглавец. И ничего, сподобился благодати… А у этой только уши звериные. Такой талант дал Господь. Пометил за непристойное рождение. Так это крещением снимается. И что теперь? Хорошо, хоть не нужно бросать её толпе ради Церкви. Наоборот, местные её любят. И это тоже плохо. Потому, что ей нравится быть холмовой-сидой, а Церкви нужна католическая православная царица! Ну и что делать с Давидом в юбке? Достойные истинного бенедиктинца смиренные амбиции кружились смерчем, хотя лицо оставалось доброжелательно бесстрастным. И именно сквозь пелену честолюбивых замыслов рождался образ, очень сильно отличающийся от того, что изначально виделось через рубиновый дым. Может быть, и правда, крещёная богиня куда полезнее ещё одной претендентки на высшую власть? В конце концов, тот же патрикий Григорий твёрд в истинной вере, и является достаточно близким родственником великого Ираклия… Гулидиен Мак-Десси, король Диведа, не спал. Сидел за резным столом в казначейской комнате, и писал письмо. Вокруг топтались шестеро рыцарей. Валлийский король всё-таки немного друид. А потому, вместо споров с комендантом, попросту засел с личной охраной в точке, овладение которой означало победу в битве за город. Алчные-то викинги пришли за деньгами! В конце концов, в отличие от тех же нортумбрийцев, они были варварами и язычниками, и резня не была для них самоцелью. Письмо же писал, чтобы скоротать время. Рыцари недовольно косились на выбегающие из-под гусиного пера штрихи ирландской огамы. Они значили — король снова пишет письмо соседской гордячке. Жениться, ему конечно, пора. Но надменная девка заявила, что её устраивает только брак при главенстве жены. И мало того: она ещё и ирландка! Мак-Десси всегда помнили своё происхождение, и старались жениться на камбрийках. Чтоб не обидеть подданных. А этот вот влюбился… Угораздило! Может, пройдет? Король уже притерпелся к осуждающим взглядам. Пока он пишет письма, дальше взглядов не зайдёт. Но стоит принять условия прекрасной Кейндрих, как жди несчастного случая. Открыто убивать не рискнут, памятуя о хороших отношениях с братьями. Какая надежда вспыхнула в нём, когда ему сообщили о появлении в городе сиды! Потом выяснилось, что в любовной магии сида слаба, травного зелья не смогла перешибить, да и вовсе по другому делу. А ведь ему многого не надо — всего только, чтобы Кейндрих на равный брак согласилась. Пусть Брихейниог меньше Диведа, и состоит из леса да горных торфяников, но это приращение. Общие дети унаследуют оба королевства! А храбрые горцы охладят пыл северных соседей. Уж больно недобро те присматриваются к его, Гулидиена, землям. Увы, Бригита и Бранвен, богини домашнего очага и любви, уже промелькнули над землёй, в святости вознеслись на небо. А ему досталась богиня паники и ужаса. Несущая страх. Женщина-ворон. Ворон на знамени испокон веков означал — "пленных не берём". Ещё бы Морриган явилась! Немайн означала и ещё кое-что. Король помнил недавние легенды. Легенды о последнем веке богов. Крещёных богов. Веке Артура. Маленькая, трогательно похожая на озёрную деву — только в её прозвище из артуровской легенды слова стояли наоборот — Дева Озера должна означать скорое появление Меча. А значит, и истинного короля Британии. Это означало походы, битвы и осады. Возможно, победу. Возможно, славную смерть. Чего вот прямо сейчас королю совсем не хотелось. Надежда воскресала понемногу. На этот раз богиня пришла с крестом. Жила тихо и смирно. Отреклась от былой родни, от былой славы. Демонстрировала силу своей новой веры. Веры в Бога, который есть Любовь. И король решился. Проверить богиню на искренность. И если епископ признает её доброй христианкой — просить о помощи. А если нет — гори, Британия, синим пламенем. Казнить не посмеют, зато изгнать неудобную гостью из королевства будет славный повод! — Мой король, мы атакованы, сообщил от дверей часовой, — противник просит тебя на переговоры. Гулидиен кивнул и вышел на крыльцо. Несколько подростков. За главных — две девки. Разумеется, на них цвета Вилис-Кэдманов! — Вы блокированы, — Эйра старалась говорить важно и торжественно, — Мой король, сейчас мы подтянем силы, достаточные, чтобы сломать сопротивление твоих рыцарей. Только гарнизоны башен вырежем… Поэтому предлагаю сразу согласиться на достойный выкуп. Кровожадные слова совершенно не вязались с застенчивым тоном. Загнать улыбку внутрь стоило королю немалого труда. — И какой выкуп ты хочешь? — Леди Немайн говорит, что по серебрушке на воина будет в самый раз. Всего тридцать два. Она также полагает, что этот расход должно отнести к судебным издержкам. — Дороговато мне ваша леди обходится, — пробурчал счастливый король. Немайн ещё раз доказала силу. Осталось, чтобы епископ подтвердил её праведность, — А где леди Немайн? И ярл Тристан? — Ярл на себя самое трудное взял, башни штурмует. А леди сида говорит, не женское дело — города грабить, развлекайтесь. Будет чего нужно, позовёте. Осталась с греком в церкви — вести скучные беседы. Ну, да для ворот и Альма сошла. В темноте не видно, что она толще! Зато рыжая! А стоило ей сделать вид, что запеть собирается, все так и порскнули… Знали, что уговор, что пугать насмерть не будут, но кому охота прилюдно штаны испачкать? Кому скучные беседы, кому добрый знак. — Ладно, — на радостях согласился король, — велю с утра выдать ярлу Тристану тридцать один милиарисий. Слово короля. Ну что, бой окончен? — Не-а. В городе ещё много богатых домов. Будем грабить. Серебра не дадут, но чего-нибудь вкусненького… С вечера к празднику напекли-нажарили. Ей-ей ополовиним! Дальнейшее напоминало святки. Группы детей стучались в каждый дом по очереди и решительно заявляли: — Мы грозные и ужасные северные варвары! Мы всё сожжём и разорим дотла. Если нам не дадут достойный выкуп… Настоящие «варвары» быстро обросли малолетними коллаборационистами. Ярл на это смотрел спустя рукава. Неужели жалко куска пирога малышне, когда его воины получат по серебряной монете? Куда подевалась сида проводница и почему не участвует в веселье — не задумывались. Сиды, они вообще странные и непредсказуемые… А Клирик завалился домой, в «Голову». Глаза слипались, задор иссяк, и остаток ночи хотелось проспать. Не получилось. Только сомкнулись веки, раздался голос в голове. — Говорит Сущность. Сообщаю о вашем текущем балансе свершений. К настоящему моменту они составляют двадцать три сотых доли процента от необходимого для обратного переноса. Следующее сообщение — через месяц. Ну и какой тут сон?! Рядом вскочила Эйлет. — Что случилось, сестра?! Стиснуть зубы. Помотать головой. — Ничего. Пока ничего. Немного волнуюсь перед приговором. — Тебя приголубить? — Не надо. Спи. А потом вжать голову в подушку. И стараться плакать тихо. Впервые с раннего детства пришлось вот так реветь — горько, безнадёжно, бессильно. Одна десятая доля процента — вот и всё, что насчитала ему Сущность за второй месяц в Камбрии. За все подвиги и всю торговлю! Этак тут можно прожить до эльфийской старости. И сделать ничего нельзя. Даже поспорить. Даже пожаловаться — некому. Через полчаса слёзы закончились. Немайн перевернулась на спину, сухие глаза из-под покрасневших век изучали неровности побелки на потолке. Клирик был себе весьма и весьма противен. Развёл хляби морские. Сохранил бы хоть проблеск сознания — сам себя по щекам нахлестал, да хоть башку стену разбил, а такого позорища не допустил бы. Так нет, даже с Эйлет пообниматься не захотел. А ведь полегчало бы. Неужели и правда женщинам так нужно реветь? — Разберёмся, почему всё так, — Немайн закинула руки за голову, губы неслышно шевелились в такт мыслям, — Допустим, Сущность играет честно. Допустим. И рассмотрим мои достижения непредвзято. Корнер организовал Дэффид, без него и без Элейн у меня бы просто отобрали товар по суду — и с убытком. Византийцы и их спрос на амуницию — вообще добряк… Да и контракт пока не подписан. Технологии, которые и не прижились толком? Саксы и норманны снесут… Зайдём с другой стороны — а с чего это я Сущность оправдываю? Комплекс заложника? Шутка подсознания в стиле: террорист меня не убьет, потому, что хороший? Или вот ещё: я слабак, мне так и надо? Мазохизм какой-то. И вообще, что-то я непоследовательно себя веду. С одной стороны, окапываюсь в Камбрии, как сурок. С другой — жду, что мне засчитают свершения и отпустят домой. Противоречие… Ну и наконец — с коих это пор я пляшу под чужую дудку? Если это игра, так мастер всегда прав, и не о чем спорить. А если жизнь — так пошли они, генераторы вводных, полем, лесом да болотом! И без них проживу. Так, как захочу. Так, как смогу. Осталось выбрать: игра, пусть на голову, или жизнь? Ладно, после суда разберёмся. Спи, леди Немайн. сида перевернулась на бочок, поёрзала немного — и заснула. Без картинок и видений. Утром вскочила бодрая и весёлая. Не снова — по-новому! Пора идти слушать приговор. В компании сестёр, ученика, очень хмурой Анны и… И почти всех детей Кер-Мирддина, поджидающих за воротами вместо стражи! Небо над городом просквозила свинцовая тяжесть. Смолкли слова приговора. Запахло сыростью. И на город упали струи тёплого дождя… Того, что называется грибным. Сквозь на Немайн обрушились сёстры. Дионисий осторожно высунул руку под дождь. Ласковый, никак не походящий на дурное предзнаменование. О таком молятся. Кроме как когда… — Урожай уже убрали? Комендант крутанул ус. — О, да. Сегодня праздник последнего снопа, преосвященный. По этому поводу должны были состояться рыцарские ристалища, но в дождь тетивы отсыреют. Да и паства твоя отсыпается. Похоже, у нас появилась новая традиция. Не могу сказать, что не полезная. По крайней мере, новые двери и замки на тайном ходе скоро будут готовы, а пост выставлен уже сейчас. И я с нетерпением жду следующего года — очень хочется узнать, что новенького вытворит сида, чтобы снова взять город! Но отчего ты наложил на Немайн такую суровую епитимью? Сто поклонов перед образом Спасителя, каждый день, три месяца… — Она очень гордится книжной мудростью, сэр Эдгар. И ей не помешает вспомнить, что есть нечто выше траченных молью страниц. Чёрная темень перетекает по небу с востока на запад. Хмурятся лики на своде, поигрывает языческими знаками старинный крест. Раба божия Августина бьёт поклоны. Земные, не вставая с колен. Первую сотню из девяти тысяч двухсот. Мысли — вне тела, и даже хорошо, что тело — занято. Чтоб не отвлекало. Пора делать выбор. Играем — или живём? Увы, уши поклонами не заняты, и ловят рядом тихий шелест одежды. Кто-то встал на колени рядом. — Сицилиец глуп, но прав. Он хотел тебя слегка унизить, но разве может унизить человека поклонение Богу? — голос короля. сида молчит. А как давать ответы, если не решено главное? — Я могу убавить это наказание. Призвать тебя, как подданную, на воинскую службу на шесть недель, — голос короля. сида молчит. Только сгибается и разгибается. Король молится рядом. Вздыхает. — И я в любом случае призываю тебя на службу с завтрашнего дня. Вне зависимости от твоего желания. Нужно разбить банду фэйри на юго-восточном тракте. Доложишься сэру Эдгару, отряд формирует он. Гулидиен поднялся с колен, и затопал по каменному полу к выходу. У королей так мало времени на молитву… 6. День Неметоны. Август 1399 года от основания Города Анна шла в Кер-Мирддин в странно приподнятом настроении. Верный валлийский дождь, полосатый, как оса — то морось, то ливень — ничуть этому не мешал. Словно и верно, полтора десятка лет сбросила. Такой свободы она давно не испытывала. А то и никогда. Всегда кто-то стоял рядом — впереди, рядом, за спиной — родители, муж, дети… Но петух в священной роще правильно истёк кровью, подтверждая — на три года не будет у Анны ни роду, ни племени. Только ушастая сида, ждущая в столице. И та — пока! — не имела над бывшей ведьмой никакой власти. Наоборот, сама несла обязательство выполнить уговор и принять великовозрастную ученицу. А впрочем, бывших ведьм не бывает. Чувство было пьянящее, и, как любой дурман, не совсем приятное. Сладкое до гнильцы. Свежее до морозного ожога. Солёное до трещиноватой корки. Впрочем, на большее, чем просто вдохнуть это чувство, распробовать, насладиться — и выпустить из себя — Анна не претендовала. Просто радовалась, что случился в жизни такой удивительный момент, и старалась не думать о цене. Может, поэтому и шла пешком — как бедная будущая ученица ведьмы. И как шла Неметона. Или Немайн, как сида предпочитала называть себя, зачем-то напоминая, что, как и король Гулидиен, ирландка. А впрочем, за невообразимо длинную жизнь сида накопила столько имён, что и правда, впору цепляться за самое первое в надежде хоть как-то связать себя нынешнюю и себя минувшую. Поля слева убраны, ёжатся остатками срезанных стеблей, луга же белеют пятнышками овец. Ближе к городу по правую руку пошло мокроземье. Ещё не болото, но и не добрая земля. При римлянах, Анна слышала, тут тоже колосилось и паслось. Но империя ушла, и болота понемногу возвращаются. Вместе с камышом и цаплями, что поселились на обвалившихся склонах старых римских канав. Зарастание и осыпание ирригаций — такой диагноз поставил Клирик — но Анна пока об этом не знала. Впрочем, кустарниковые изгороди, разделявшие прежние поля, ещё держались. Вот из изгороди и раздавались мычащие крики цапель и карканье — чуть хриплое, чуть саркастическое. На секунду показалось — Немайн смеётся. Но оказалось — ворона. Обычная, чёрная. Очень похожая на грача, только без белой оторочки вокруг клюва, а ещё — не по грачиному хищная и нахальная. По крайней мере, достаточно наглая, чтобы схватиться с рыжей цаплей — птицей сильной и вдвое более тяжёлой. Кусты всколыхнулись, и Анна восхитилась чёрной злодейкой. Цапель было две. Ворона дралась в гордом одиночестве. На Анну птицы внимания не обращали: цапли явно махнули на неё крылом и спустили по категории "прочих опасностей", ворона либо слишком оголодала, либо справедливо сочла себя невкусной целью номер три. Учесть, что иногда среди людей встречаются романтики, способные помочь цаплям отстоять от неё гнездо, ворона никак не могла. Вряд ли разбойница догадывалась, что присутствие в большом человеческом гнезде в римской миле от места схватки особы с вызывающими у птиц инстинктивную ненависть ушами лесного хищника делает её положение совершенно безопасным. Ну не будет же ученица оборотня бить птиц, настолько похожих на птичью ипостась учителя? Получится что-то между невежливостью и оскорблением. Ворона выглядела истинной представительницей тьмы — расчётливо махала иссиня-чёрными крыльями, громко и немелодично орала, показывая красный язык. Анна скорее сочувствовала цаплям, защищающим птенцов, чем голодной вороне. Но храбростью — и ловкостью — не восхититься не могла. Пропусти ворона всего один удар длинного мощного клюва — и ей будет не до поисков пропитания. И если бы цапли разделились, чтобы атаковать с разных сторон… Вместо этого рыжие лезли в драку по очереди — и огребали тоже по-очереди. Ворона двигалась в прибрежных кустах очень ловко, и цапли каждый раз оказывались в невыгодной позиции. Наконец, вороне удалось точным клевком сбить одну из птиц в падение спиной вперёд по тонким веткам, проскочить под носом у другой, и метнуться к гнезду. Один точный удар — и в клюве у вороны бездыханное тельце… Цапли бросились в погоню. Но до кустов ворона добраться успела, и драка пошла по-прежнему. Если не считать изменившейся задачи — прежде вороне нужно было прорваться, теперь — смыться с добычей. Цапли от ярости совсем потеряли соображение. Их большие крылья очень мешали в кустах. А ворона скакала поверху, и чтобы на неё напасть, цаплям приходилось подвзлетать. Обычно за этим следовал короткий встречный клевок в крыло, и потерявшая равновесие птица летела вниз. Продолжалось это довольно долго. Пока вороне не повезло. То ли удачный клевок, то ли, скорее, неудачное падение обернулось для одной из нападающих сломанным крылом… Уцелевшая цапля заметалась вокруг искалеченной пары, а усталая, но предвкушающая пиршество ворона с добычей тяжело перелетела через дорогу. Склонила голову, серые бусинки глаз задорно блеснули. Птица поняла, что перед ней ведьма, и удостоила разговора. Басовито похвасталась: "Кра-аа." Гордо поворочала головой, ухватила своё мясо и тяжело поднялась в воздух. Если бы не разговорчивость птицы, Анна запомнила б занимательную сценку. Ненадолго. Потом или позабыла, или сделала из неё сказку для детишек. Но прямое обращение к человеку означало, что Анна имеет дело с оборотнем. Сиды ведь хоть и не лгут, но и прямо и понятно изъясняться не любят. Предпочитают намёки и загадки. Немайн с её относительной понятностью — редкое исключение. Но не по достоинству Немайн в ворону обращаться. Её форма — ворон, птица крупнее, чернее и внушительнее. А норманны говорили, что она росомаха — и тому, что сида переросла и ворона, легко верилось. В легендах же предпочитала оставаться женщиной, меняя внешность и возраст. Что несколько раз и проделала уже в Кер-Мирддине. Это полностью касалось и старшей сестры Немайн, огненной Морриган. Божественная воительница могла превратиться в кого и во что угодно, предпочитая для боя форму животных. Но ворона для неё, тем более, мелковата. Уж скорее Морриган превратилась бы в волчицу. Оставались Бадб и Маха. Эти послабее, и ворона подходила обеим как нельзя лучше — как и Немайн в далёкой ирландской молодости. Вот только Бадб с молодости на ножах с сестрой. Жениха увела из-под носа. Богиня мародёрства — дурной выбор для бога войны. Но любовь зла, а Нит — красив, силён, да глуп. Тогда-то Немайн и превратилась в Неметону — уехала с горя из Ирландии в Камбрию. Свободное место в триаде воительниц Эрина, которое и поспешила занять Маха, став из простой сиды — сидой при должности. Кто из них и что хотел сообщить, Анна так и не смогла понять. Пока не решила — послание, скорее всего, адресовано Неметоне. И вообще — не дело ученицы лезть поперёд наставницы. Её дело — пересказать всё в точности. А расшифровывает послание пусть сида. До города ей прекрасно удавалось держать в голове птичью историю. Но уже предместья гудели, как раскопанная шмелиная нора. С ипподрома доносилось слабое гудение публики. Как будто проходили предварительные заезды пасхальных колесничных гонок. Или рыцари невесть с чего вдруг турнир устроили… Анна улыбнулась концу недолгой свободы от всего, и направилась к ипподрому. Где в городе происходит новое и непонятное, там и следует искать Немайн. В самой-самой серёдке! Покрывать голову хорошей кельтской девушке неприлично. Но напялить при дожде капюшон, а перед битвой шлем — фривольность, допустимая для мирянки. Вроде глубокого декольте позднейших времён. Из-за странного сооружения из сосновых брусьев, колёс и скрученных верёвок виднелась голова, неприличная вдвойне: и в шишаке, и в капюшоне. А что поделать, если нужно защититься и от дождя, и от случайного удара? Анна узнала сиду по голосу: уши и волосы скрылись под шлемом. Похожей на человека Немайн это не сделало, зато глаза-блюдца засверкали из тени зловеще и потустронне. Тем более, что рядом, помимо вороха любопытствующей детворы, обретается и пара взрослых представителей человеческой породы. Вполне достойных — но едва ли не самых вонючих. Может, потому и ребятня держится на некотором расстоянии. В баню-то викинги ходили. Не реже камбрийцев. А толку, если кожаную броню для сохранности нужно салом смазывать. Которое летом протухает мгновенно. Самих норманнов это не смущало. Издержки власти над северными морями. А богиня морщит нос. И корабельный плотник Эгиль в который раз заводит объяснение. — Вот ты, Нэмхэйн, мятой пахнешь. Потому, что носишь лён, и травами его перекладываешь. Твоя сестра Гвен пахнет хлебом, ибо присматривает за пекарями. А от нас несёт тухлым салом — потому, что без сала кожаную одежду в море съедает соль. И оружие. Кстати, твоя повозка тоже любит сало. — И дёготь, — Немайн провела тыльной стороной руки по лбу, за ней потянулась грязная полоска, — и паклю, и верёвки. Которыми я сейчас и пахну. Ну, ещё дождём. И в этом правда: чем больше в вещи души, тем больше ей нужно ухода. Ну-ка, поставьте мою красавицу на ноги… Красавица, к удивлению Анны, была гоночной колесницей. Пока до неё не добралась сида. А вот чем стала теперь… Корпус, переплетенные ивовые прутья, покрыла толстая бычья кожа и схватили железные полосы. И длиннее стал раза в два. Колёса тоже сверкали не успевшей потускнеть железной обивкой. Но места внутри не прибавилось. Зато появились два сиденья — спиной к спине, перед задним — деревянная рама с крюком. Внутрь немедленно залез Тристан — колесница странно покачнулась одним корпусом, колёса стояли ровно. Мальчишка между тем по-очереди попрыгал на сиденьях, колесница при этом недовольно, как живая, поскрипывала. — Тебя выдерживает, — подвела итог Немайн, — а если Харальда с Эгилем? Вдвоём? И, похоже, мы пожалели смазки. Викинги осторожно забрались в кузов, замерли, не дыша. Вокруг суетилась сида, выглядящая в рабочей рясе сущей замарашкой, теребила. — Поелозите. Бортики попинайте. Вы же не хотите, чтобы это вот развалилось подо мной в бою? Не хотели. Совсем. И чтобы колесница развалилась здесь, сейчас и с ними внутри — тоже. Потому елозили очень осторожно. А осторожность в исполнении двухметроворостых верзил иной раз выглядит весьма забавно. Анна не устояла. — Хотите, я вам венки из яблоневых веток совью? — предложила, — Или из веток сливы? Можно даже с плодами. Уже спелыми и красивыми. И сколько ж их уродилось в этом году! Как и должно быть, судя по всему… Норманны не удивились. Ученица богини непременно должна быть чуток не в себе. А если не чуток, так и тем лучше: будет правильнее понимать богов. Те-то совсем непредсказуемые. Немхэйн ещё ничего. Почти понятная. К примеру, повозка ей и правда, нужна. Лезть со сломанной рукой в военное седло — глупо. А пристраиваться в женской посадке — самоубийство. Кто её вообще придумал? Колени чуть врозь, пятки под задницу — и балансируй на лошадином хребте, храбрая амазонка… Пешком идти — хорошо, но задержит конных. Повозка — в самый раз. Но зачем неустойчивое сооружение на двух колёсах? Тем более — изначально единственная ось колесницы была хорошо, прочно закреплена под кузовом, но сида заменила простое и надёжное крепление на мешанину палок и верёвок. А раз колесница при этом не развалилась, то и заклинаний. И вот теперь извольте-ка её пинать и раскачивать! — Веночки — трогательно, — согласился скальд Харальд, — Человек — это дерево, и мир — это дерево… Но почему именно из яблони и сливы? Листья дубов и клёнов не менее красивы. — Стоит ли портить деревья, приносящие пользу? — корабельный плотник Эгиль был настроен практичнее. — Подойдут любые — из ветвей плодовых деревьев. Только такие одевают на предназначенных в жертву Неметоне. Обычно это девственницы или быки. Кем вам быть приятнее, выбирайте сами… Для простого привлечения внимания подойдут ветви ольхи… — Анна! Легка на помине, мы как раз о тебе говорили! Ведьма стоически перенесла ласковый напор. Прабабушке повезло с учителем-любовником. А ей досталось ласковое недоразумение. И ведь в первую секунду кажется, что вот сейчас, на виду у пяти десятков зрителей, посреди ипподрома… А вместо этого сида просто прижимается, как дитё к мамке, и мордочка становится такой сладкой и доверчивой, что на неё и сердиться ни за что невозможно. В том числе за перепачканную дегтем, салом и ещё невесть чем одежду. Клирик окончательно убедился — мозги и тело работают враздрай. На что срабатывает "слезодавительный механизм", пока не понял. Тем не менее, установил, что и обниматься совершенно не обязательно. Достаточно прижаться к женскому телу. И извольте получить в кровь бочку гормонов общности. — Не раздумала быть моей ученицей? — Нет. — Тогда будешь колесничей. Ходят слухи, несколько лет назад ты выиграла гонки. Это правда? Очень вежливая правда. Не несколько, а, поди, все два десятка лет назад Анне последний раз довелось участвовать в гонках. Ещё девчонкой. Выиграла… А все проигравшие заявили, что молоденькая ведьма сглазила соперников прямо на трассе! Чуть камнями не побили. И приза не дали, наоборот, клан отступное платил. Чтоб замять скандал. — Правда. А зачем тебе колесничая? С тобой и состязаться никто не будет. Какой смысл? — Так речь-то не о гонках. Мы на фэйри идём охотиться. Учёная-сида есть, священник есть. Знахарка тоже нужна. Из меня лекарь, как из мэтра Амвросия — молотобоец. Целебный источник найти и вывести наружу — мой предел. Анна вздохнула. Немайн, похоже, достигла в величии обыденности, и не понимала уже истинной природы могущества. Неужели поставить припарку больному — сила, большая, чем обеспечить панацеей тысячи — и на века? — Что значит учёная сида? — Хм. Которая знает… — Клирик не успел перечислить обязательные для хорошей сиды дисциплины. — Ты же рождённая! — И хорошо. — Как же ты можешь Знать? Тебе в лучшем случае мать рассказывала. — Именно поэтому и учёная, а не просто знающая, — Клирику это очень надоело: ляпнешь сакраментальность, и, не успеешь оглянуться, как под ногами вместо земли хрустит тонкий лёд! И он поспешил оборвать непонятную и неприятную тему: — Знакомься, Анна, это «Пантера». Знакомься, «Пантера», это Анна. Вылезайте, воины. Сейчас мы испытаем колесницу на ходу. А пока подготовят упряжку, я коротко опишу этот новейший образец. А потом его понесло. Залился соловьём, словно сдавая объект заказчику. — Сделать, конечно, нужно ещё многое. Борта, например, будут укреплены четырьмя щитами-павезами каждый, а щиты ещё не готовы. Но главное — вот. Рессоры, — Немайн похлопала по странной подвеске, — двойные, торсионные! Есть и проблема — каждое утро их нужно натягивать заново. А ночью или ослаблять, или, на случай чего, менять на другие. Иначе потеряют упругость. Из-за всей этой профилактики он и назвал колесницу «Пантерой». Про себя ещё часто добавлял: модификация G. Поскольку у фашистов последней была модификация F. Немецкий танк отличался превосходной для своего времени гладкостью хода… пока держались узкие катки. У танков торсионы были стальные. У колесницы — из дерева и льняных верёвок. Решение подсказал Вегеций. Если верёвки и дерево прекрасно заменяли в баллистах стальной лук, то почему и в рессорах не заменить? А тип рессор, работающий на кручение, и есть торсион. Клирик был весьма рад скромным успехам. Работал-то на собственную задницу. Ездить на том, что ему гордо выкатили из ипподромного гаража, оказалось невозможно. Даже пассажиром. Стало ясно — колесница вправду транспорт героев. Никак по-другому назвать человека, лезущего туда хотя бы во второй раз, нельзя! С появлением примитивной конницы колесницы исчезли с поля боя почти сразу. Движения лошади — регулярные, к ним приспособиться проще, чем к прыжкам колёс на случайных неровностях дороги. Даже — хорошей римской дороги. И сплетённое из кожаных ремней дно колесницы мало чем помогает. Смягчать толчки приходится собственными ногами, что означает — ехать всю дорогу на полусогнутых, держась за бортики повозки. В двадцать первом веке похожий номер на парадах приходилось проделывать министрам обороны — на Красной площади, на пневматических шинах и мягких рессорах. Всё равно объезд давался очень тяжело, особенно штатским. Правда, им приходилось стоять смирно, это тоже трудно. Кстати, именно из-за тряски все изображения колесничных лучников, стреляющих с хода — туфта и пропаганда. Даже с «Пантеры» стрелять из лука было бы тяжело, разве что на ипподроме. Стоять на полу колесницы — не сидеть в высоком военном седле. Не держась за бортики, непременно навернёшься. Разумеется, лучнику можно сделать сиденье, да и пристегнуть. Чем Немайн и озаботилась. Вот только стрелять из лука она не могла. При сломанной руке. Анна боевую колесницу в жизни не водила. И вообще — отвыкла от гонок. И вот — упряжка готова к старту. Сзади подпирает сиденье — в походе вещь, очевидно нужная, но не в бою и не на испытаниях. Возле заднего сиденья — очередная мешанина из ремней и деревянных колёс. Колесничное копьё торчит по левую руку. Что колесницы не воюют на ходу, и вообще воюют, только если прижмут — ведьма знала. Когда бежать невозможно, колесница должна остановиться. А герой и возница — взяться за оружие. Герой — за обычное, пехотное. А возница — за колесничное копьё. Длинное, шестиметровое, похожее на двузубую вилку, какими едят на официальных собраниях клана в «Голове». Только большую, и с крюком. Таким копьём можно (и нужно) колоть через головы лошадей. А древние герои, бывало, и на ходу с ним управлялись. Для того и крюк — цеплять неприятельских солдат. Последние столетий шесть колесничное копьё использовалось как древко вымпела с клановой расцветкой на гонках, и почётное оружие колесничих на дуэлях. Именно с таким копьём Анна собиралась выходить на поединок с Немайн. На месте колесничей Анну охватил восторг, без всякой примеси ностальгической печали. Она вернулась! И пусть кто-нибудь теперь попробует сказать слово поперёк! Если уж сиде можно… От сидовской колесницы она ожидала чего угодно — если б та и взлетела, не удивилась бы. Но та, приняв колесничую, легко качнулась, словно лодка. Вот чего она не ожидала — что однорукая сида всерьёз соберётся воевать. Для этого рыцари есть. Но Немайн-Неметона страшна и однорукой. Сида вспрыгнула — колесница взбрыкнула, точно живая. Немайн плюхнулась на сиденье сзади, принялась поправлять рясу среди оказавшихся у неё в ногах ремней и барабанов. Наконец, перекинула через плечо ремень, закрепила — привычным жестом, будто отточенным годами. А Эгиль водрузил на раму в корме корпуса ещё одну рессору. По крайней мере, на рессору — хоть и вывернутую наизнанку — устройство было похоже. Брусья, верёвки… Немайн зацепила крюком от устройства в ногах одну из верёвок. Сделала несколько быстрых движений ногами — и верёвка — тетива! — отвела плечи «рессоры». На ложе легла длинная тяжёлая стрела. — Скорпиончик, — Немайн ласково погладила ложе, — поменьше, чем у римлян. Зато, надеюсь, пошустрее. Эй, мишени на двести шагов готовы? В натянутом виде «скорпиончик» и вправду напоминал насекомое. Плечи-клешни, ложе-хвост. И жало тяжеленной стрелы. Сначала Клирик подумывал об арбалете. Но сталь, выходившая у Лорна, была не слишком упругой. Собственно, в другие эпохи её и сталью бы назвать постыдились. А сила скрученных верёвок годилась и для метательного оружия. Маленькая баллиста, поставленная Немайн на шкворень, отличалась от описанного Вегецием образца ровно настолько, насколько заставило физическое нездоровье. А именно — арбалетного типа спуском под одинокую правую руку, да ножным приводом ворота. — Мишени готовы. Езжайте! — Ездят рыцарь на лошади и жена на муже. Колесницы ходят, — сообщила Анна, — Немайн, ты готова? У какой мишени остановить? — Ни у какой. С места я умею. Попробуем с ходу. Для начала Анна пустила квадригу шагом. Колесница двинулась непривычно тяжело — да и была раза в три тяжелее гоночных. Но шла — ровно. Привычный мелкий дребезг так и не появился. Вдруг колесница чуть вздрогнула и дернулась вправо. Анна оглянулась — сида перекинула баллисту на правый борт и, хитро прищурившись, приникла к ложу. Хлопок тетивы. Колесницу ощутимо дёргает влево. Обиженное: — Мимо… Ещё круг шагом, пожалуйста, хочу упреждение подобрать. Ещё круг — на здоровье. Неприятное поскрипывание на повороте. Верно, нужно смазать ось. Толчок. — Вилка. Ещё круг. Хрустит песок под колёсами. Неприятный скрип. Толчок. Торчащая из мишени стрела с красным — для приметности — бумажным оперением. — Есть! Попробуем рысь? — Немайн довольна. Стреляющей игрушкой. А с колесницей что-то не так. — Не нравится мне этот скрип. Что-то знакомое, но уловить не могу. — Для того и испытания. Выяснить, где узкие места. Анна кивнула — скорее себе самой, чем сиде. Ведь азы, азы перезабывала могучая ведьма! Всякое заклинание имеет изъян. Небольшой. Именно, что узкий! Вход в сид. Тропка в Тайную страну. Ахиллесова пята. Гейсы героев Ирландии. Прозор в доспехе. Но точно зная, где споткнёшься, разве не подложишь туда кипу шерсти? Медленная рысь. Три круга. Попадание. Быстрая рысь. Три круга. Промах. Слишком быстро. Но в упор попасть можно. И на отходе. Всё шло хорошо. Но повторяющийся скрип не давал Анне покоя. На быстрых аллюрах приходилось притормаживать на поворотах, но скрип не уходил. Может, всего лишь дурная смазка? И колесничая подняла квадригу в галоп. Увы, она слишком привыкла в молодости к лёгким спортивно-триумфальным колесницам. Слишком мало сбросила скорость на повороте. Меньше, чем следовало — колесницу почти не трясло, и скорость казалась ниже, чем на самом деле. И, когда на повороте вслед за скрипом раздался хруст, сделать ничего не успела. Их протащило метров сто. На боку. Песок располосовал кожу на бортах колесницы, косой штриховкой отполировал железные стяжки. Анна честно заработала несколько ссадин — а совершенно невредимая сида свисает бочком со своего сиденья, «скорпиончик» прижат к груди здоровой рукой. Как ребёнок. — Помоги отстегнуться, а? И посмотрим, что у нас не то… Чуть-чуть не свернувшая шею сида выглядит на диво спокойной. Норманны возникают рядом мгновенно. Могучие руки принимают баллисту. Потом — сиду. Осторожно — такмими лапищами — отстегнули ремни, а казалось, оторвут. Поставили на ноги. Осмотрев разрушения, ушастая от радости подпрыгнула: — Торсионы целы! Это главное. Не выдержали колёса. Всё правильно — мы только их и не поменяли, а вес возрос… Анна — восторг возвращения в молодость всё ещё пересиливал нытьё ушибов — тоже убедилась: со странной верёвочной подвеской всё в порядке. Не выдержали спицы. Что ж. Из всех доспехов Ахиллесу следует носить стальной сапог. — Ободья целы, потому, что их оковали железом. Может, и спицы оковать? — Неплохая мысль. Но можно сделать лучше. Смотри: спицы сломаны где? — У самой оси. — Верно. Значит, на ободья приходится куда меньшая нагрузка. А теперь посмотрим, как именно сломаны спицы. Половина внутрь, половина наружу. Как бы ты ломала колесо, чтобы получить такой эффект? Анна показала: ухватиться руками за верх обода, ногами изо всех сил ударить вниз. — Точно. Именно такая сила и возникает на повороте. Потому тебе и притормаживать всегда приходилось. А теперь представь себе, что нужно сделать с колесом, чтобы оно не сломалось при твоём ударе. Не усиливая спиц. — Можно поставить подпорку снизу. Можно поставить колесо в ямку. Но на ходу это невозможно. Разве только проложить колею. Для гоночной колесницы это бы подошло. Но у нас же боевая. Ей не только по ипподрому ездить. — Значит, нужно, чтобы колея оказывалась там, где идёт колесница, сама по себе? — Но этого нельзя сделать. — Это сделать можно. Даже просто. Но для этого нам потребуется немного сидовского колдовства. Готова к первому уроку? Итак, в дальнейшем я буду называть суть своей силы — механикой, а применяемый метод — теорией решения изобретательских задач… Любвеобильный сид, который обучал прабабку Анны, то ли не выдал и половины своих секретов, то ли попросту был оболтусом из младшеньких. Кинул набор из нескольких полезных заклинаний, рассказал о свойствах трав — и был таков. Немудрено, что принесённое в мир подобными учителями знание тает, как снег, залетевший с долину. Немайн учила другому — составлению собственных заклинаний. Причём на уровне, который заставил бы Мерлина вырвать последние волосы от отчаяния — к смертным уходили настолько сокровенные тайны, что Анна боялась, как бы её не разорвало изнутри от переливающейся в неё из Неметоны силы. Та по мелочам не работала — и не умела! Ну не может богиня — или ангел — взывать о помощи к силам, меньшим, чем Творец Вселенной. Вот и наловчилась узнавать истинную суть вещи, выделяя идеальные образы из вещей реальных. Затем расщепляла идеальные образы на части — всё более простые и понятные. Пока не доходила до Истинного Имени вещи, способной совершить требуемое. Обычно реальная вещь — отражение идеала — не существовала. Но её оставалось всего лишь сделать. Простая ремесленная работа. Без которой метод Немайн не работал. Вот взять колею… Анна сама установила, что от колеи нужен только внутренний упор. Состоящий из земли. И поняла, что для наклонённого колеса вся земля станет таким упором. Но сида потребовала разложить на сути и колесо: вышло, что раз слабое место — спицы, то и наклонять нужно только их. Анна была вынуждена согласиться — если обидеть недоверием честно отработавшие обод и ось, ничего хорошего из этого не выйдет. Что вещи, как живые, могут мстить за оскорбление их чести, узнала впервые — но поверила безоговорочно. По крайней мере, сложные, волшебные вещи, наделённые именами — корабли, колесницы, даже ручные баллисты вроде «скорпиончика» — уж точно обидчивы. А часть всегда приобретает свойства целого. Надеясь польстить «Пантере», Анна предложила оснастить новые колёса шипами и серпами. Немайн идея не понравилась. — Я же добренькая, забыла? А быть добренькой иногда выгоднее. И много от нас бы осталось при падении, если бы из колёс серпы торчали? Нет, Анна, вещь, способная убивать по собственному произволу, без направляющей её руки — дурная штука… Лучше вот что. Запас ширины у нас ведь всё равно есть, спереди-то аж четыре лошади… Типичное для ирландки «аж». Не бывает у них квадриг. Биги-пароконки и те недавно появились. Века четыре назад. А при Немайн вообще и на одноконных упряжках ездили. Сена им не хватает, что ли? — … так можно колёса на обе стороны укрепить. Два набора спиц вместо одного. На изготовление колёс с наклонными спицами, превращающих ровную землю в косогор, а косогор — в ровную землю, ушёл целый день. Самое смешное, что новые колёса для всех оставались странной, даже уродливой, вещью. Вроде детского волчка, поставленного на ребро. Или сложенных вместе донышками наружу тарелок. А если припомнить ось, так воронок, через которые ведьма вливает настои в горло лошадям. Только не сплошные — а кто ещё ездит на сплошных? — а из спиц. Но уже на быстрой рыси спицы сливаются… Их силу и красоту видела только Анна. Помимо сиды, конечно. Анна на секунду представила себе, что видит Немайн своими глазищами — все вещи в совсем ином свете и образе. На мгновение почти поняла — как это. Потом понимание ушло, оставив ощущение достижимости. Оно не собиралось даваться ни ученице, ни — скорее всего — подмастерью. Но истинно великой ведьме обещало явиться. Впереди замаячила гора работы. Любимой работы. Клирик тоже был доволен. Во-первых, сделанная на колокольне глупость обернулась несказанной выгодой. Анна неожиданно легко приняла предложенные методики, и включилась в работу с редким воодушевлением… И это была умная, взрослая, практичная помощница! У неё даже характер чуточку смягчился. Во-вторых, неплохо уел короля. Кто призывает на войну девочку-инвалидку с незажившим переломом, пусть не ожидает, что поставить её в строй получится быстро и дёшево! Глэдис, помнится, собиралась высказать королю своё мнение по этому поводу, да напомнить закон, в котором чётко указано — призывать человека можно, только если он здоров. Но ключевым словом этой статьи закона оказалось слово — «человек». Как сказал королевский филид, сида стоит армии. Сида со сломанной рукой — половины армии. С колесницей возились до темноты. Сида бы охотно продолжила и дальше, но без факелов было темно для всех остальных, а с факелами — ярко для неё. — Не стоит портить глаза, — подвела итог, — Всё равно сэр Эдгар никуда не двинется, пока не напомнит ополчению, как службу нести. Дня три-четыре у нас ещё есть. После чего отправилась в церковь — отбывать наказание. Кланяться. Святым. У которых, вместе взятых, силы, как в левом мизинце Немайн. Вот этого Анна понять не могла. — Ну, — сообщила сида, — это ведь наказание за гордыню. Я заявила, что справилась с делом, которое никто не ожидал возможным исполнить без помощи Господней. И врать не стала. А это хоть и не грех, все мы имеем право на свершения, но я ещё и забыла призвать Его помощь в трудный час. Правда, трудный. Вот и получилось, что стоит мне напомнить про святых. Для пользы дела. Может, помоги мне кто из них, руку бы не сломала! А больше устану, лучше запомню. За тем, как Немайн отбывает епитимью, пришёл понаблюдать сам епископ. В суматошные дни подготовки похода это была его единственная возможность поговорить с самой интересной особой в епархии. Вот только разговор получался односторонним. Епископ говорил, кающаяся молча пыхтела. Боялась сбить дыхание. Простых поклонов Августине-Ираклии оказалось мало. В том, что перед ним именно она, епископ Дионисий сомневаться не мог. Клирик просчитал епископа в последнюю минуту. И — совершил правильную ошибку. Да, признавать императорское происхождение было ошибкой. Но к другому выводу относительно сущности Немайн епископ прийти попросту не мог. Был он грек, и был он греческий аристократ. Даже римлян — латинских римлян, не греков — считал слегка варварами. А уж о холмовых сидах и говорить нечего. Ну не мог, не мог образованный грек поверить в существование чужой культуры, более высокой, чем греческая. В том числе в технике. Особенно в технике. Тем более, Клирик перед этим сослался на эллинские труды. Труды, копии которых в самые лучшие времена можно было пересчитать по пальцам. Труды, которых — в полном комплекте — не имела ни одна публичная библиотека, ни одна высшая школа Константинополя. Ну и к какому выводу должен был прийти сицилиец? Такой же сицилиец, как Архимед, только христианин? Высшая аристократка. Выросшая в доме с лучшей в империи библиотекой. Добавить несомненное уродство… Вывод был один, и его стоило подтвердить. Самому. Раньше, чем прелат придёт к нему сам. Тем самым продемонстрировать доверие, дружественность, и готовность сотрудничать. Не во всём. — Не стоит так усердствовать, дочь моя. Епитимия была тебе дана в смирение гордыни. И дабы ты лучше понимала простого человека. — Стоит. Я не как все. И нет смысла притворяться, что я как все. Это ведь даже не других обманывать — себя. Знаешь, у меня было большое искушение — не признаваться тебе. Это ведь страшно. Сам знаешь, почему. Но — рано или поздно ты бы понял. И сообщил в Рим. Так лучше рано, чем поздно. Иначе святой престол узнает вместо правды — слухи, распространяемые тем, кто не хочет видеть меня ни на воле, ни среди живых. — И всё-таки… Ты разве не хочешь вернуться? — В Константинополь? В империю? Совершенно. Там я выродок — здесь я сида. Немного не от мира сего, да и только. Так что есть, то есть! Гораздо лучше, чем "кровосмесительное отродье", а? Но я ещё окончательно не решила, как жить. Вот теперь пытаюсь разобраться, думаю. Между делом. — Но зачем эта ужасная рама? Тебе ведь так труднее класть поклоны. Выползаешь же чуть живая. Тренажёр — пусть и примитивный, деревянный, конечно, сооружение ещё то. Особенно в церкви. Но Клирику хотелось совместить необходимое с полезным. И докачать физическую силу хотя бы до среднечеловеческой. А лучше — до среднекельтской. Как писал Цезарь — галл и сам по себе страшен, а если к нему на помощь придёт жена, то римляне, хоть всей центурией, кабацкую драку слили. И прибавлял, что война, по счастью, не беспорядочная драка… Обоснование же странности придумано заранее. — Труднее, да. Ну и что? Что делаешь — делай хорошо. С пользой. Я потом ещё и вериги надену. — Зачем? — Тело привыкает к труду, и к благочестивому — тоже. Поначалу я как кряхтела? Еле добиралась домой. Да и теперь сотня поклонов — для меня немалый труд. Но уже привычный. А дальше? Но ты ведь не учитывал привыкания, когда назначал лекарство моей душе? Значит, его разумнее скомпенсировать. Три дня Анна могла сойти за гостя — людей из кланов Дэхэйбарта Дэффид был обязан кормить и обеспечивать комнатой три дня в году. Бесплатно. На четвёртый возникла проблема. Как ученице, ей было положено жить внизу, на хозяйской половине. Но не с семьёй хозяина, а с отбывающими работную обязанность перед кланом людьми. Не все могут — и хотят — выходить на строительство и ремонт дорог да укреплений. И не все при этом хотят терять статус. Вот и пристраиваются. Иные за других работают, за деньги. А кое-кто — за жалованье. Как незаменимый повар. Или пивовар. Числятся, кстати, как личной дружиной Дэффида. Но таких немного, не больше десятка. А самый текучий элемент — вышибалы. Никаких особых навыков не нужно, была б силушка. А уж кого вышвыривать да как — хозяйские дочки разберутся. Семейные специалисты располагали собственными домами в предместье. Явившиеся помочь — жили по четверо в отведённых для того комнатах. Которые были все заняты. Точнее, два места было — но в комнате уже жило двое мужчин. Куда девать дочерину ученицу, Дэффид так и не придумал. Анна, и без того человек нелёгкий, начала брать пример с Немайн — на компромиссы не шла. А вот у Глэдис всё быстро встало по местам. — Ученица твоя? Твоя. Загодя не подумала — страдай сама. Сегодня отдашь ей свою постель, поспишь в кресле, в столовой. Завтра пробежишься по предместью и снимешь комнату. — Нет смысла. Мы в поход уходим. Вернёмся — сниму, — рассудительно заметила сида. А в кресле мне спать не впервой. В столовой семейство Дэффида обычно не обедало. Главной, самой плотной трапезой был завтрак. Обед настигал членов семьи в самых разных местах. А ужин в Камбрии бывал скорее символическим. Не столько поесть, сколько посидеть вместе. Послушать арфу… Раньше играла — весьма изредка — Глэдис. Да при этом ещё и попрекала дочерей безрукостью. Но после того, как Клирик свозил арфу к плотнику, а потом долго настраивал чудище с педалями и крючками — без камертона, на одном слухе. Ставший проще в обращении, да ещё и расширивший звуковой ряд, инструмент освоила Эйра, и теперь удивленная арфа рассыпалась переливами, напоминающими позднего Вагнера. Остальные сёстры продолжали терзать струны и нервы сиды. Никакие уговоры не остановили вялотекущих мучений. Нелегка жизнь с шестью блондинками. Особенно, когда ты — рыжая! Глэдис, хотя и подкрасилась луковой шелухой, твёрдо знала, что благородной даме положено музицировать. И, исполнившись новой надежды, со всем старанием загоняла дочерей за инструмент. Пять девушек, каждая играет по часу. Талант есть у одной. От музыки остальных… Любой нормальный кавалер от такой музыки в окно сиганёт, никакой Немайн не понадобится. О том, что пение Немайн применимо только в бою, ибо приводит к массовой панике, смертям от ужаса и междоусобной резне, Клирик к тому времени уже знал. Как показал расспрос сестёр, в прошлый раз ил мучили года три. Но тогда перед глазами Глэдис не стоял пример успеха — Эйра. Пришлось прибегнуть к шантажу. Эйлет как раз наигрывала что-то неблагозвучно-воинственное — очень искорёженную походную песню. Немайн, зная первый куплет — слышала пение стражников на стене — принялась подтягивать. Неслышно, тоненько. Звук вышёл легкий и хрустальный, как горный ручеёк. Потом она взяла чуть громче… И Глэдис сиде заткнула рот ладонью, и уши надрать пообещала. — Но я просто не могу удержаться, — пожаловался Клирик, — Эйра играет красиво, аж дух захватывает. Придумывает мелодии. Забываешь обо всём на свете. А остальные играют знакомые мотивчики. Очень хочется подпеть. Я же хорошо пою, правда… Никто не взялся утверждать, что плохо. Анна на сии посиделки допущена не была. Скучала в комнате сиды и пыталась разобраться — что тут от неё, а что от её сестры. Потом явилась Эйлет. — Кровать Майни — эта. Так вот. Кому Неметона, а кому и Майни. Анна задумалась: а хотелось бы ей этак фамильярничать с сидой? Перед тем, как заснуть, припомнила ворону и цапель — но решила, что до утра потерпит. А с самого утра… — Вот. Разбирайся. Сестра сказала, нужно определить, что из травного дела ты уже знаешь. А сама пока новые штуковины закажет. Которые для подтягивания других штуковин. А, вспомнила! Ворота для торсионов. Или вороты? Ну вот — только успокоилась и примирилась — новый позор. Перед какой-то малявкой… Разобрав знакомые травы, ведьма оказалась перед неизвестными. Сидела над ними, размышляла — не сбегать ли, пока время есть, за консультацией к мэтру Амвросию. Который в отличие от ведьмы обильно пользовался привозными компонентами зелий… Появившаяся к полудню Немайн всё расставила по местам. — Я знала меньше, — сообщила, приняв экзамен, — а мэтра навестим вместе… Всё равно других важных дел пока нет. Колесница-то вроде в порядке. Второе испытание сидовской колесницы удалось провести уже через два дня после первого. На этот раз на трибуне ипподрома сидел почти весь отряд, собирающийся выступать в поход на разбойных фэйри. В том числе — донельзя довольный сэр Эдгар, решивший лично посмотреть на сиду в деле. Пока Немайн ему нравилась. Не столько тем, что сумела приспособить для боя колесницу, сколько тем, как собирала машину — не в поход, на испытательные круги. Кузов был заполнен умно подобранным походным скарбом, вдоль бортов разместились футляры с сотней стрел — каждая по полтора фунта весом. Но главное — не это, а то, что сида готовила колесницу в первую очередь к походу. И осталась довольной, лишь когда в кузове перестало дребезжать и звякать, а укладка прекратила путаться под ногами. А ведь сэр Эдгар встречал и иную манеру. Даже у опытных воинов. Оттого и боялся, что Немайн окажется певуньей и драчуньей, переваливающей все походные заботы на окружающих. Будь она обычной воительницей — не беда. Но как наперёд угадать, что понадобится сиде? А значит, и за надёжность колесницы беспокоиться не приходилось. Наверняка для каждой из рессор предусмотрено по два запасных мотка верёвки. И натянуть или ослабить их столько раз, сколько нужно, сида не забудет. А если Немайн в состоянии обиходить колесницу, сумеет и об остальном позаботиться. Наблюдая маневры квадриги, комендант всё больше понимал военную мощь сидов. Главное — полное использование всякой возможности. Взять Немайн. Героиня: на голову ниже среднего воина, рука сломана — бить из лука не может. Колесничным копьём пользоваться — тоже. Так придумала себе оружие, с которым можно управиться одной рукой и ногами. И теперь вбивает стрелы в мишени — с короткой остановки, и то удивительно. Сам сэр Эдгар с дозволения сиды испробовал «скорпиончика». Многие рыцари тоже полюбопытствовали, но нашли очень уж тяжёлым. С коня не постреляешь. А вот прицельная рамка понравилась всем. Жаль, такую нельзя приспособить к луку. Пристрелянную на разные дистанции и аллюры. Но если с дистанциями — при стрельбе с места — всё оказалось в порядке, то с хода попадать в мишень удавалось немногим и изредка. Немайн хорошо стреляла с шаги и медленной рыси — уже чудо. С быстрой рыси, а тем более таранного галопа, как при атаке наездом — чудо безусловное. Это, конечно, не в яблочко, но и не в молоко. Теперь сида стреляла с препятствий. В прыжке через яму. С косогора. Переваливаясь на искусственных кочках… Попадала редко. Но уж если попадала… Спасения от длинных тяжёлых стрел не нашлось никакого. Щиты? Прочные, с оковкой, из дерева и одного слоя кожи, стрелы проходили насквозь на трёхстах шагах. Там, куда рыцарский лук вообще не добивал. На двух сотнях шагов стрелы пробивали железные умбоны и семь слоёв толстой бычьей кожи. Кольчуга, плетёная с захватом одним кольцом четырёх других — разорвана. Стальной наконечник пришлось вырубать. Ушёл в дерево едва не на локоть. Кольчуга с плетением восемь к одному — выдержала. Но стрела вмяла её в дерево на палец. Эдгар представил себе, какой ушиб получил бы человек. Жить, может, и остался б. А при везении — и воевать смог. В другой раз, в другом месте. Покинули ипподром. Стража с интересом следит, как Немайн целится в каменный бруствер… Искры! Крепостная стена — не без щербин — сдержала даже выстрел в упор. Зато ворота удалось прострелить насквозь. Хотя самим створкам это не слишком повредило, защитникам города пролетающие сквозь ворота стрелы явно не должны доставлять радость. А с колесничным копьём управлялась Анна. И здесь обретённая плавность хода сыграла роль. Неприятельский всадник, догнав колесницу — что обычно невозможно, оказывался не перед небоеспособным пехотинцем-десантником, обеими руками вцепившимся в бортики, а перед жалом наведённого на него копья. Либо, на худой конец, перед посохом Немайн. А откладывать поход стало нельзя. Король получил несколько жалоб на похищение девиц. Терпение кланов истощалось — но и подкрепления королевскому отряду с холмов спустились достойные — под два десятка серьёзных воинов, хороших и в конном, и в пешем бою. Пусть и не учёных сарматским лучным хитростям. Но дротики да копья — тоже хорошее оружие. Чего ещё ждать? Сэр Эдгар отдал приказ — и собранная загодя армия ушла из столицы тихо и буднично, опасаясь сглазить победу. Что некоторых очень разочаровало ещё с вечера. Тристан, например, ожидал увидеть на голове Немайн чего-нибудь с крылышками или рогами — как у норманнского вождя или древних героев. На худой конец, примирился бы с римским продольным гребнем или валлийским плюмажем из крашеного в красный цвет конского волоса. И очень разочаровался, увидев на Немайн обыкновенный рыцарский шлем. Тот же, что на испытаниях. Типовой. И даже купленный в оружейной лавке, а не заказанный у Лорна. Полоски железа накрест, оголовье, сверху кожа. И это всё? — Хоть бы личину сделала, — заметил он, — и красиво, и защита. Большая, чем нащёчники. — Заведу парадный шлем — сделаю с личиной, — согласилась Немайн, — а для боя, чем неприметнее, тем лучше. Воины не будут путать простую ополченку с командирами. На словах "простая ополченка" Тристан громко и возмущённо фыркнул. Боевая колесница, два дружинника-варвара. Вполне достойно для благородной воительницы. Даже для младшей дочери хозяина заезжего дома — хотя такие-то в походы обычно и не ходят. Их дело — трактир оборонять. Обычный же рыцарь довольствуется учеником-оруженосцем или парой лёгких всадников, наполовину слуг, наполовину товарищей. И пусть норманны — всадники номинальные, драться будут пеше, но уж лёгкими-то их не назовёшь. — Почему ты не хочешь взять меня в поход? Братья становились оруженосцами в четырнадцать лет — и тогда были меньше и слабее рыцарей настолько же, насколько я мельче и слабее тебя. Вот и обучай таких вычислению пропорций. — Моим оруженосцем может быть только девочка. — Почему это? — Ну подумай… Могу даже притчу в стихах рассказать, — Клирик мысленно извинился перед Киплингом, - "Я отошла сделать это не там же, где вся солдатня. И лучник саксонский меня на тот свет отправил. Я думаю, вы не правы, высмеивая меня. Погибшую, не нарушив приличия правил." Тристан засмеялся. Немайн улыбнулась в ответ. — Ты хочешь сказать, она тебя в это время щитом прикрывать будет? — А я её. От стрел, пуль и нескромных взглядов. А заодно спать в одной палатке, трястись весь день бок о бок… — Но норманнов ты берёшь. — Они воины. Хорошие воины. А тебе нужно ещё многому учиться. Не волнуйся. На твой век битв хватит. Успеют надоесть. — Братьям не надоели. — А ты у кого постарше спроси. У Лорна. У Дэффида. У сэра Эдгара даже. — И особенно у сэра Олдингара! Да, этому лубок ещё не скоро снимут. Нога не рука, срастается дольше. — Особенно… Я тоже, видишь, не избежала. Ну, свидимся. Хоть с мальчишкой можно без обнимок! Сёстры чуть не задушили. Ну, приятно. Но — захотелось остаться. И спать. А почему нет? Колесница идёт медленно, римская дорога ровная, а рессоры перетягивать ещё не скоро… Немайн поёрзала-поёрзала, да и засопела. Тихонько и очень заразительно… Клирик хорошо знал эту ложу. Почему не партер? Уходить не так удобно. И потому, что партер дороговато выкупать целиком. Против обыкновения, Клирик был один. Хотя как раз переживал высший миг романа с очаровательной блондинкой, ради которой собирался вновь окунуться в подзабытый со студенческих времён мир сетевых ролевых игр. Но иногда мужчине требуется рядом не заботливый щебет женской ласки, и даже не молчаливая надёжность друга, а всего-навсего — пустые кресла по всей ложе и предвкушение знакомого чуда. Знакомого, да. Клирик слушал эту оперу не в первый раз, и не в десятый. В пятидесятый было б вернее, а если добавить записи, которые ему присылали знакомые изо всех уголков земного шара, выходило, что и в тысячный. Впрочем, вся опера, знакомая наизусть, волновала его слабо. Он ждал любимых арий — как откровения. Увы, иногда самые невинные капризы, причём оплаченные едва ли не месяцем любимого, восхитительного, но всё-таки утомительного и нервного труда, оказываются испорчены грубостью окружающего мира. На секунду Клирик остро пожалел, что не отдал ещё двух недель за присутствие у дверей ложи хорошо проплаченного охранника. А лучше нескольких. Потому что через одного эта харя могла и пройти… Затем сообразил, что на разговор у него не менее десяти минут, и успокоился. Пока пели неинтересное. — Я, кажется, просил и предупреждал, чтобы меня не беспокоили. И именно поэтому снял ложу, — бросил, не повернув головы, — потому предупреждаю: у вас минута. В чём дело? Слушал ровно минуту. Не потому, что обладал точным чувством времени. Просто давно определял по музыке хронометраж спектакля. Тогда — в реальности — Клирик позволил себя уговорить, и самолёт потащил его в Канберру. Спасать Тасманийский туннель. Но во сне… — Я вас предупреждал. Предупреждал, что этот день у меня занят, — сообщил он наконец, — Упущенную выгоду, если желаете, отнесите на мой опцион. Вошедший позеленел. Лицо приняло цвет пиджака. Что ж, приличные люди в зелёных пиджаках — тем более в клетку — в оперу не ходят. И это — замгенерального… Увы, поветрие пятницы как дня неофициальной одежды, захлестнуло даже самые высокие скалы. То, что было задумано как облегчение дресс-кода, привело к формированию дополнительного делового костюма — пятничного. Соблюдение корпоративного правила пытались навязать и Клирику. Тот, разумеется, явился в спецовке, нарочито перепачканной мелом. Причём сначала хотел вымазаться в масле, но вовремя вспомнил, что для многих сотрудников стоимость пятничного костюма ощутима. — Но… — Если вследствие нашего разговора генеральный вас уволит, отлично. Я рекомендовал бы ему не заполнять вакансию. Большое количество заместителей часто принимают за свидетельство некомпетентности. — Хм. Хотел бы я знать, почему мне сейчас смешно? Хотя я должен чувствовать раздражение? — Это оттого, что я кругом не прав, — объяснил Клирик, — но сейчас я склонен наслаждаться прекрасным. И поступать склонен не правильно, а красиво. — Там же люди… — Вешать мне лапшу не надо! Людей в туннеле мало, и для их спасения совсем не необходим я. Говорим люди, подразумеваем оборудование, а? В первую очередь щиты… Кстати, время выходит. — Генеральный вас весьма ценит, но с моей колокольни — так нам нужны исполнители, а не капризные примадонны! — Хлёстко сказано. Но — учитесь ладить с хорошими специалистами. Подумаешь, примадонна. В хороших театрах — укрощают или терпят. А вы чем лучше? Укрощать меня — не вам, так извольте терпеть… И учтите — если вы будете присутствовать в ложе через минуту, я не продлю контракт. И так работаю на концерн из патриотизма, который подобные вам именуют квасным, в то время как разумные корпорации давно предлагают мне неограниченные опционы. Так и передайте генеральному. Слово в слово. А не ссылкой на очередное сумасбродство примадонны. А теперь — вон отсюда. Замгенерального стушевался. Увы, покой был недолгим. Нет, право, в следующий раз без четвёрки плечистых молодцов при белых галстуках — в оперу ни ногой. Даже во сне. Теперь выпроваживай новое явление. И совершенно незнакомое. Этот-то что забыл? Выглядит приличным человеком. Очень пожилым и очень старомодным. Который в оперу изволит хаживать во фраке с белым галстуком. — Браво! Впервые за долгое время встречаю хотя б кого-то, не просто похожего на "старого русского", но и способного укоротить «нового». Как я вас понимаю! Немецкий со знакомым торопливым, подчас глотающим звуки акцентом. Южная Франция? Балканы? Тироль? — В таком случае вы немедленно уйдёте. — О, да. Но непременно вернусь… Что ж, главное Клирику не испортили. Даже оставили последние минуты на ожидание чуда — которое никогда не наступает до конца. Знакомая ария оставила Клирика восторженным и немного пустым. Это было правильно. Это было почти самое то. Почти. Впрочем, взлелеять смутное удовольствие критикана не удалось. За спиной деликатно прокашлялись. — Снова вы? — О, да. Видите ли, я заподозрил в вас родственную душу. Вы часто занимаете эту ложу, всегда в полном одиночестве. Предпочитаете именно этот спектакль. Причём наслаждение вам доставляет одна единственная партия. Это ведь так? — Так. — Что ж, в таком случае, вы прямо сейчас не откажетесь немного побеседовать? Видите ли, я хочу знать ваше мнение о только что услышанном. — Лёгкое разочарование. Я понимаю, это дебют. Но с возрастом верхи у сопрано часто слабеют, а низы у неё и вовсе тусклые. Не самое лучшее исполнение, что мне приходилось слышать. Хотя и в самых блестящих мне что-то говорит: можно и лучше. Как будто я слышу эталон. — А, так вы тоже попали в эту ловушку! Мне вот тоже всегда кажется, что можно спеть это лучше. А всё как раз из-за того, что композитор решил насолить переборчивой певице. Первый вариант партии ей, видите ли, показался слишком простым. — Но она справилась. — О, да. По крайней мере, так ей показалось. И публике. Но… Поставьте-ка себя на место сердитого автора. Нельзя же загубить премьеру собственной оперы! И публика ушла в восторге. А вот он слышал, как надо… А несовершенство разобрали многие. Музыкальные одержимые вроде меня и Вас… Небольшое, такое мимолетное отклоненьице от идеала. Шутка в том, что идеала быть не может. Технически. — Как раз технически бывают исполнения совершенно безупречные. — Именно! Безупречные колоратурные изыски, заставляющие техникой разрывать чувство. И шутка тут вовсе не в том, что они приходятся на «фа» третьей октавы… Когда я слышу это стаккато внутри головы, я слышу в нём чувство. Вероятно, то самое, которое испытывал автор, когда переписывал и без того безупречную музыку… А там, — кивок в сторону сцены, — никакого чувства. Одна техника. А как должно быть, слышу только я. И ни одна певица! — Не преувеличивайте. Как должно быть, слышат многие. Ну вот, например, я. — Вам только кажется. Вы чувствуете, но не слышите. Большая разница. — Нет, слышу! — Клирик ощутил странную дрожащую ярость. Аж дыханье спёрло. — Докажите. — Как? — Спойте эту арию. Так, как надо. — Издеваетесь? — Ничуть. Поверьте, я ещё ни разу не ошибся, определяя по разговорному голосу певческий. И прекрасно слышу, насколько сильно вы форсируете его вниз. Октавы на две, что совершенно изумительно! Но — очень вредно. Да сами же отлично слышите, какие из горла вырываются кошмарные хрипы. Так же можно и связки повредить. Голос потерять. Как Карузо, как Каллас… Разговаривать — так не черт ли с нею, с болтовнёй — петь ведь не сможете! Немедленно расслабьте связки, я вас не выдам. Нашли кого бояться — старого мёртвого венецианца. — Как мёртвого? И скрывать мне нечего! От изумления Клирик сбился на серебристый писк. И тут же заметил на руке — полупрозрачной эльфийской ручке — золотое кольцо с рубиновой печатью. И ощутил, как недовольно топорщатся на голове треугольные уши. — Кто ж ещё будет шататься по чужим снам, а? Ну призрак я, призрак. Вполне к вам благоволящий, поверьте. А угадать, чего вы боитесь… Я не слышал всего разговора, да и не понимаю я русского. Но слова "капризная примадонна" вполне доступны итальянцу, прожившему жизнь в Австрии. Как вы высекли этого агента… Он словно лимоны ел! И прячете голос… Соперниц изучаете, а? Анна вела колесницу, приноравливаясь к скорости верховой колонны, когда сзади раздался тоненький звук, вроде синичьего свиста. Оглянулась. Сида сквозь сон тоненько простонала несколько раз, издавая всё более высокие звуки. Потом шевельнулись губы… Анна не на шутку испугалась. Немайн, кажется, собиралась петь. Ей, конечно, снится кошмар. А что будет с остальными? Придётся будить… Анна щёлкнула хлыстом над ухом сиды. — Что!? — сида схватилась пальцами не зажившей до конца руки за баллисту, второй за посох, — Где стреляли?! Ну точно. Принять щелчок хлыста за свист стрелы можно только с очень страшного сна. В котором луки или пращи стреляют с громким щёлканьем. — Нигде. Я тебя разбудила. Спи дальше. Только во сне не пой, пожалуйста… И только когда Немайн снова задышала по-сонному ровно, вспомнила историю с вороной. Ну и ладно — ждала неделю, и ещё часок-другой подождёт. Ферму Алана ап Милля злые фэйри не обошли стороной. За шесть десятков лет длинной, по средневековым меркам, жизни, такой напасти ещё не случалось — но ведь бывают и редкие события, которые не всякое поколение видит. И лучше бы нашествию нечисти в красном подождать, пока у Милля правнуки заматереют — но судьбе не прикажешь. Фэйри словно взбеленились. Пока, по счастью, никого не убили и не покалечили, скот не портили — зато воровали… Собственно, это поначалу они таились. Теперь — не скрываясь, рылись в амбарах. Спокойно выбирали — и забирали — глянувшуюся скотину, всё больше свиней. Воевать с ними смысла не было — от стрел негодяи наверняка заговорены, а добрая сталь, которая убьёт кого хочешь, редко остаётся безымянной. За нечистью же явно стояла серьёзная сила. Оставалось дать знать королю о творящемся непотребстве — что клан немедленно и сделал, и ждать помощи. Ожидание длилось больше двух недель, и кряжистые плечи Алана начали сгибаться под безнадёжной тяжестью. И дело не в короле, на короля всегда была управа — но Гулидиен хороший король, и если он ничего не может придумать — дело действительно скверно. К концу первой недели набегов Алан дошёл до того, что купил у проезжего охранную грамоту от фэйри. Подписанную якобы самой Немайн. Не спасла. То ли не испугались фэйри богини, то ли читать не умели. Как сам хуторянин. А может, грамота была поддельная, и ловкий малый, взявший за неё аж две серебряные монеты, врал, что отпечаток пальца сиды подделать нельзя. Наверняка врал. Когда он обратился к знакомому мудрому человеку, тот важно пожевал губами, хотя по молодости и не должен бы, и заявил, что писана грамотка латинскими буквами по-камбрийски. А Немайн всё-таки ирландка и скорее использовала бы огамические письмена. Да и не божеское это дело — закорючки рисовать. С нашествием фэйри тоже помочь отказался. Сказал — не по силе. Не друид же, и не провидец, всего лишь сказитель-филид. Ну, лучший в клане. Но лучший филид — всё равно не друид. Человек, который знает — но не смеет. А грамотку выпрашивал — для изучения. Алан не отдал — с филида ради заполучить диковинку и наврать с три короба станется. А вдруг бумага настоящая? Для верности же решил принести в удачно близкий день почитания Неметоны жертву. По хорошему — нужен был бык. А то и человек, если злые силы настроились забрать жизнь кого-то из семьи. Они злые, но подслеповатые, и хороший друид умел сделать так, чтобы они поверили — тот, кто им досадил, умер. Для этого требовалась другая смерть, а представить одного человека другим проще, чем выдать за человека быка. Или, тем более, овцу. На это нужен великий маг. Как любой воин, Алан имел право на приношение по-воински. Это было и плохо — жреческое сильнее — и хорошо. Если барана в жертву закопать, мясо пропадёт. А если зарезать и слить в воду кровь — только кровь и потеряется. Не так уж много за надежду. Ну и конечно, на праздничной трапезе поставить перед Неметоной корзину яблок. Или слив? А лучше всего вперемешку… Алан заглянул на южную половину дома. На него дружно зашипели. У женщин были сложности. Жданые, и в тихие времена почти приятные. Женщины помогали двухлетней Майрит наряжать Неметону. Так уж заведено — должна одеть самая младшая девочка в семье. Когда серьёзная уже — хорошо. Когда совсем младенец — тоже неплохо. Можно дать подержать в руках каждую тряпочку — да и сделать всё как надо. А вот так… От этого, может, жизнь семьи зависит, а несмышлёныш обрадовалась своей важности, и вот хочет сделать из ольхового поленца сущее чучело. Ну как Неметона обидится? А заставлять нельзя… А уговоров наглое дитё не понимает. Оставалось махнуть рукой да прикрыть дверь поплотнее. Да пойти самому яблок для Неметоны нарвать. Может, оценит? Барана-то уже выбрал. Осталось дождаться послезавтрашней ночи. Когда на дороге показался раздутый от быстрого аллюра дракон королевского разъезда, захотелось презрительно сплюнуть. Королевские рыцари всегда готовы помочь против разбойников-людей, охотно затравят любого зверя, от волка до виверны, но с фэйри тягаться не брались. Только руками разводили — мол, пользы от нас тут нет. Репутация их осыпалась вниз, как листья клёнов по осени… Но на этот раз вместо плевка вышел свист. Пониже дракона — матерчатой трубы, горизонтально привязанной к копью — вился длинный красно-зелёный вымпел. Да и всадник держался в седле необычайно прочно и ровно. И ноги держал высоко. Не по-людски. Алан споро зашёл в дом. — Поднимай, мать, семью, — сказал жене, — Глазам не верю, но сюда едет светлый сид, да ещё и под королевским знаменем. В седле сидит как-то не по-нашему. В ногах валяться будем — а помощь вымолим… В ногах валяться не пришлось — а вот от кубка вишнёвой настойки ни командир разъезда, ни его подчинённые не отказались. Причём оказались никакими не сидами, а самым что ни на есть передовым охранением королевского войска. Возглавлял разведку старый знакомец — сэром Кэррадоком, многие годы ходящий в дозор вдоль юго-западного тракта. Этого рыцаря Алан пока уважал — при нём подобных безобразий не творилось. Больше того — ходили слухи, что он единственный выступил против негодных тварей. И даже поразил одного стрелой. Выслушав описание бед, Кэррадок хмыкнул. Не поленился — вышел за ворота, где ветер лениво шевелил листок пергамента. Лично вручать охранную грамоту красным курткам хозяин побаивался. Принялся читать — быстро, ловко, даже и губами не шевеля, точно священник. Потом весело захохотал. — Меня надул этот чёртов городской? — поник хозяин. — Тот тип, что тебя надул, он скорее холмовой, — Кэррадок продолжал посмеиваться, — а если не сид, так похож на них. Ни слова не соврал, а обманул! Грамотка настоящая, да и пальчик приложен самый тот. Одна беда — выписана не на тебя. А на Робина Доброго Малого. Вот тогда Алан всё-таки плюнул. Робин Добрый Малый, конечно, не красные куртки — зато, пожалуй, самый известный мошенник своего времени. Получеловек, полуфэйри, не пристал ни к тем, ни к этим, любит весёлый розыгрыш да злую шутку. И, говорят, добрых да бедных не обижает. Фермер задумался — то ли он за последнее время разбогател, то ли освинел. Первое — хорошо, да вряд ли. — В другое время я бы тебе посоветовал спуститься в город и пожаловаться сиде Немайн лично, — заметил рыцарь весело, — И барана прихватить с собой живьём. А лучше не одного, а десяток. Она ж теперь хозяину заезжего дома дочка. А он богатый, что ему один баран. Но есть способ лучше… Твоя третья невестка ж озёрная? — Озёрная, и что? Веру нашу приняла, с мужем венчана, — на всякий случай добавил хозяин. Сэр Кэррадок вскинул бровь, но комментировать сомнительное утверждение не стал. Ну, выгораживает дед родню, так что тут такого? Крестить-то озёрную — для порядка, чтоб была как все — забыли вряд ли. Венчание же больно дорогая процедура. Горожане не все себе позволяют. Многие просто оглашают, по какому уговору вступают в брак. Несколько видоков от разных кланов — если люди хоть сколько важные. А так — объявят перед соседями, и дело с концом. — И хорошо. Тут с ней поговорить хотят. — Кто? — А чья у вас охранная грамота на воротах, та и хочет. Подкрутил ус кверху, сунул ногу в странное треугольное приспособление, плавным движением даже не вскочил — поднялся в седло. Поймал недоумевающий взгляд. — сидовская езда, — сообщил, — ну про Немайн ты же знаешь. Так чего удивляешься? Говорят же — с кем поведёшься… Жди гостей! Оруженосец сэра Кэррадока теребил в руках тубус с посланием, как девица платочек. По-лошадиному косил глазами. — Ну озёрная, так озёрная, — протянула сида, — нам всё равно мимо этого хутора двигаться, так? Сэр Эдгар кивнул. — Скорость у колесницы выше, чем у всадников. Если ты разрешишь мне задержаться для разговора, я быстро тебя нагоню. А ещё могу вырваться вперёд — и тогда просто подожду тебя немного. — Нет. Если ты настаиваешь на этом разговоре, мы подождём всем отрядом. — Я не могу настаивать. Я рядовая ополченка, — устало напомнила Немайн, — командуешь войском ты. — В любом случае ты — сида. Мы не можем двигаться без тебя. Уж прости, но в способность священника управиться с несколькими десятками фэйри я не особенно верю. У епископа Теодора и с десятком-то получалось не всегда. А этот ещё не прижился. — А ты — командующий. И я намерена выполнять приказы. — Тогда — прежний порядок следования. А порядок — как у лорда Китченера Хартумского: "учёных и ослов в середину каре". Кавалерийского, в данном случае. Немайн чувствовала себя сложным вооружением. Осадным орудием. Которое везут, обслуживают, прикрывают. Уж наверняка позволят самой выбрать себе позицию. Одна загвоздка — не выйдет ли пшика, когда сероглазую гаубицу попросят сделать решающий выстрел. — Самоходная сида, — бормотала Немайн под нос по-русски, — на базе колесницы «Пантера» ausf G. Основной калибр: чёрт его знает, что. Вспомогательный калибр: баллиста малая, модель III/VII. То есть третий век, модернизированный в седьмом. Кривыми ручками из двадцать первого. У мехводихи ещё есть алебарда дамская четырёхручная. Как Анна ухитряется оперировать этой оглоблей, он только диву давался. Когда — перед самым отъездом — епископ Теодор приметил над колесницей Немайн шестиметровую штуковину с листовидным наконечником, да острым крюком на конце, слегка позеленел и припомнил, что вот этим-то и дуэлировали те дамочки, чей поединок он судил последним. — Без колесниц, что ли? — Конечно, без! Твоя будет первой боевой за долгие столетия. Со времён Боадикки, пожалуй. Клирик тогда только хмыкнул. А теперь время от времени, перехватив поводья, наблюдал, как колесничая упражняется с длинным копьём. Рыцари — и даже норманны — на это время отодвигались на почтительное расстояние — чтобы не попасть под внезапный выпад кружащегося и пляшущего копья. Широкий мечевидный наконечник оказался оружием преимущественно рубящим. Длина же копья объяснялась соображениями баланса — держала оружие Анна почти за середину. Даже ближе к наконечнику, чем к подтоку. И всё равно длины хватало на то, чтобы отогнутый под прямым углом от главного лезвия шип время от времени проносился перед носом у лошадей. Которые не обращали на опасное представление особого внимания. Приучены… Анна училась колесничному бою. Знала — пригодится. На празднике покрасоваться. Голову сорвать на дуэли сопернице. Оказалось — не только. Колесница неторопливо — и на том спасибо — катилась по римской дороге. Рыжие лошадки — две коренные в хомутах, две пристяжные в ременных постромках — искренне недоумевали, с чего это представление происходит не на ипподроме? Никогда же так не бывало! Сначала, для разминки, повторила основные приемы. Первый и главный — рубка вдоль бортов. Потом — разрезание, приём всё больше против конных и колесниц. Укол острием, удар крюком — главное во фронтальном и ретирадном бою. Затем настал черёд блоков и работы крюком: поднимание, вспарывание… Очень мешали щиты — но в бою они нужны… Руки будут заняты поводьями или копьём. Немайн с интересом следила за тренировкой. Срастись у наставницы толком сломанная рука, Анна бы попросила показать сидовский стиль. Наверняка ведь отличается. Вот с чем Клирик никогда бы не сравнил отрывисто-размеренные движения Анны, так это с танцем. Скорей её упражнения напоминали молотьбу — с той разницей, что молотят сверху вниз… А тяжёлое копьё может прилететь с любой стороны. Выглядело — впечатляюще. Движение листовидного клинка не прерывалось ни на мгновение. При этом крутилась эта махина в одной руке. Придерживалась одной кистью. Сила для сокрушительного удара накапливалась понемногу — а потом обрушивалась в вихре с фурией инерции. Встретив пустоту, переходила в полёт связки. Затем следовал новый удар. Двумя руками древко Анна прихватывала, только отрабатывая блоки — но и тогда грозное движение не останавливалось. Закончив очередную тренировку, Анна укрепила копьё вертикально. Сердито плюхнулась на своё сиденье. — Плохо, да? — спросила, но ответа ждать не стала, начала оправдываться, — так я ж не героиня… Была. Просто гонщица. Раньше, говорят, с детства колесничному копью учили. — Для поединка великолепно, — Клирик не скрывал восторга, — и для боя против нескольких противников, наседающих с разных сторон. Средняя дистанция твоя. А вдали и вблизи — моя работа. Баллистой и клевцом. Хорошо бы пришлось только баллистой. Чует сердце, что рано или поздно твоё умение нам понадобится, и скорее рано… Хотя если на римской дороге мы стреляем и дерёмся убедительно, то что будет, когда отойдём немного в сторону, на бездорожье? А уж в холмах… Кстати о холмах — откуда здесь взялась озёрная? И откуда может появиться озёрная вообще? — Затесалась, — пожала плечами Анна, — от тропок в Аннон, конечно, далековато, но тут народ побогаче, чем горцы. А озёрные ох и переборчивы. Так что и у равнинных девок, бывает, женихов отбирают… От тренировок была и ещё одна польза — хоть ненамного, да оставлял в покое викарий. Епископ Дионисий послал в поход против нечистой силы собственного заместителя. А тот норовил не просто держаться поближе к колеснице — он трепал языком, не переставая. Неужели так прикормился альмиными пирожками? Клирик прекрасно понимал — человек в чужой — пока — стране инстинктивно жмётся к тому, с кем в состоянии объясниться. Латынь язык для сицилийца почти иностранный, канцелярский. А по-гречески можно поговорить только с Немайн. Против умной беседы — желательно не на церковные темы — Клирик бы не отказался. С удовольствием послушал, например, о морском путешествии на дромоне, о жизни в византийских городах Сицилии, узнал, что из себя сейчас представляет Рим, как живётся италийцам под лангобардами… Увы. Викарий жался к колеснице, как охотничий пёс к стремени, а говорил даже меньше. Собаки хотя бы лают. Клирик догадывался, что мешает разговору, и про себя поругивал епископа Дионисия за раззванивание доверенной ему тайны. Мол, неужели нельзя тихонько, с оказией, отправить весточку в Рим? Нет, ему нужно обсудить новость со всей миссией! Обижался Клирик зря. Викарий до всего дошёл сам, и теперь страдал от неуверенности. Даже привычные священские обращения "дочь моя", "раба Божия", "сестра во Христе" не желали лезть с языка. А ещё в голове крутились видения… И все на одну тему: как появилась на свет Августа Августина. Не роды тела — а зарождение духа. Безусловно, греческого. Очень странного — для кого угодно. Даже для базилиссы. Особенно для базилиссы. Но — греческого. Царевне положено знать и уметь многое. Августина знала и умела куда больше, чем можно ожидать. Вот только направленность этих знаний и умений была немного неожиданной. Если забыть, что она дочь Ираклия. А значит, исключение изо всех правил. Багрянородная — появляется на свет не в порфировой палате — в походной палатке. И сорока дней не проходит, мать поднимает над головой хнычущий свёрток. Чтобы видела. Игольчатый ветер горной зимы колется, но слёз из серых льдинок не выбивает. В них, полных недоступной взрослым мудрости, пляшут огни горящего Тбилиси и сверкание хазарских клинков. Этого мало — мелькают и другие картины. Годовалая базилисса — тряска походного фургона, то-то рессоры придумала, играет персидскими украшениями. Нет, не просто украшениями. Кольцами. Кольцами лучников — аристократов. На многих — следы крови. Плохо отмыли. Хорошо, хоть отрубленные большие пальцы из них вынули… Двухлетняя — на руках отца-триумфатора входит в Ксетифон. Видит унижение старинного врага, склонённые затылки заносчивого царя, несторианского патриарха-еретика, жрецов-солнцепоклонников, святыню Креста Господнего, похищенную некогда персами из разорённого Иерусалима… А вот — ушастому кошмару шесть лет. Ну а что же она, как не кошмар, — для нянек да евнухов? Не играет, не молится, не вышивает. Возится с верёвками и деревяшками. Вот около двери очередная конструкция… Вроде той, что потом появится в церкви Кер-Мирддина, только похлипче, и повыше. Не для поклонов, для другого. Сидит — карлицей, платье-то, как у взрослой, до полу, стул — высокий, чтобы за большим столом сидеть было удобно. Стол завален фолиантами, хотя попадаются книги поменьше, тетради, даже свитки. Иные сверкают каменьями с золота окладов, иные грызены мышами, иные ластятся переплётом из человеческой кожи. Девочка с трудом переворачивает огромную страницу. Воровато оглядывается. Становится на стул коленями. И, прижав непослушные листы бумаги локтями, всматривается в схемы боевых машин… Открывается дверь. Склонённый в поклоне евнух приглашает чудовище отзавтракать с родителями, недоумевая, как эта крохотулька затащила наверх бурдюк с водой. Из которого ему за шиворот льётся струйка воды… Викарий помотал головой, как кот, которому в ухо залетела пчела. Поход был временным облегчением, потому как о возникшем подозрении — а тут была прямая уверенность — следовало сообщить в Рим. Пока не закрылась навигация. Но Дионисий, умнейший человек, наверняка всё понял — и ничего не предпринимал. Это почти наверняка означало новую серию дрязг папской курии. Которые догнали их даже на краю земли… Командующего армией между тем начинали беспокоить подозрения, что конница скоро перестанет считаться родом войск, решающим сражение. Даже продемонстрированная сидой уловка — стремена — предощущения не отменила. От колесниц-то отказываться никак нельзя. Пусть каждая квадрига — это четыре боевых коня и всего два воина. Причём сражается только один. Но колесница быстрее, воины в ней защищены от стрел, и вполне могут противостоять пехоте. И если «Пантера» стоит в содержании, как двадцать пехотинцев, то всего как четыре рыцаря. А если сиду попробуют задавить пешей массой, она сбежит или запоёт… Колесница легко уйдёт и от конницы. Сэр Эдгар пару раз взвинчивал темп передвижения, чтобы дополнительно испытать колесницу, так рыцари как бы не отставали. Несмотря на стремена. Впрочем, не освоенные толком. Иные и вовсе в них ноги не вставили. Сыграла роль рыцарская самоуверенность. И если ополченке — пусть и богине — допустимо собираться в дорогу несколько дней, то рыцарь по слову короля прыгает в рогатое военное седло, и готов мчаться на битву. И переучиваться верховой езде ради трёхдневного похода ему не стоит. И по старинке с ворогом управится. А уж после похода, с чувством, с толком, с расстановкой освоит новую штуковину. В том, что Немайн дурного не посоветует, воины были уверены. Но находили себя отменными бойцами и так. сида отчасти решила проблему, объявив стремена средством от фэйри. Припомнив, что сиды не врут, да лукавят, Немайн хитро прищурилась. И выдала секрет Полишинеля — фэйри любят пугать коней. А стремена помогают удержаться в седле. С первым поспорить никто не мог — это знали даже дети. Второе было чистой правдой. Отлить стремена хотя бы из бронзы не успели, и сейчас они выглядели как верёвочные петли, укреплённые понизу металлическими пластинами. И всё равно, вместо того, чтоб просто всунуть ноги в эти петли, многие рыцари и благородные воины из полудесятка кланов, пожелавшие способствовать благому делу, продолжали ехать по-старинке, очевидно, собираясь воспользоваться стременами только при тревоге. Сэр же Эдгар перешёл на более практичные мысли. Зачем Неметоне нужна какая-то озёрная, да уже и совсем не дева, было непонятно. Создавалось впечатление, будто она хочет сидовским непонятным обычаем намекнуть о чём-то командиру. Чтобы не подрывать авторитет. Указать на ошибку поделикатнее. Нет, чтобы прямо и доходчиво — но на ухо. Сида же громко говорит, да загадками. А он рыцарь, а не король. Ему мистические послания толковать не положено! Нет, ему нравится, что в армии есть сида. Спокойнее, когда точно знаешь — никакая волшба не поможет врагу, что всё решат честная стрела и честный меч. Колесница — тоже хорошо, и стреломёт сидовский — совсем замечательно. Вот только с окрестных холмов на королевскую армию крестятся пастухи да земледельцы. Не благословляют, а открещиваются, как от нечисти. Иные свинопасы убегают. Кое-кто кланяется. В землю носом. Сиде, что ли? Или всем оптом? Неужели фэйри так заели? Как в старых песнях… Персонажем легенды ощущать себя оказалось неприятно и неловко. Неловко — потому, что мальчишество это — ехать родной земле, как по удивительному и непонятному волшебному миру. А с каждой милей армия всё глубже погружалась в сказку. Сэр Эдгар почувствовал себя Пуйлом, богом и древним королём Диведа, который однажды проснулся, обнаружив, что все люди в королевстве, кроме него с женой, исчезли, а страна превратилась в дикую, неухоженную и неизведанную землю. Немного утешало то, что армия шла на юг. Юг, насколько сэр Эдгар помнил, числился домом Солнца, стороной добра. Это могло быть хорошим предзнаменованием. С другой стороны, шла она с севера, со стороны тьмы и зла. Это было плохо. Получалось, что разбойники-фэйри — добро, а он, Эктор Арборский, зло? Или это такая языческая шутка? Сэр Эктор перекрестился и прочёл молитву Богородице — по-ирландски и на латыни. На него оглянулись священник и сида. Ну, этот ясно — латынь услышал. А на что Немайн намекает? Вот взбрело ей поговорить с озёрной. С дружелюбным волшебным существом… Зачем? Что вообще мистического на носу? Такого, чтобы не друид догадаться мог? Лугнасад уже прошёл. До Самайна далеко… Что между? Мабон? Тоже нескоро… Да как такое можно забыть! Послезавтра день Неметоны! День, когда покровительница священных вод Британии незримо присутствует в каждом доме — если позовут! А лес с разбойными фэйри — завтра. Лучше всего атаковать, когда сила богини на подъёме? Наверное. Всё-таки там десятки фэйри. А Немайн, пусть и сильнее их всех, одна. Решено. Пусть в свой день Неметона вместо призрачного путешествия повоюет немного. Так что, когда показался известный хуторок, сэр Эдгар попросту объявил днёвку. — Не дело уставшими в бой идти, — сообщил он, — а сэр Кэррадок за это время нам попытается пленного взять. Вдруг, осенённый, подошёл к колеснице и спросил тихонько: — Немайн, тебе озёрная не в жертву нужна? Не то, чтобы я против, но её клан это пятая часть королевского домена. Их даже больше, чем Вилис-Кэдманов. Учти это. Про Гвина не говорю — раз девка крестилась, для него — отрезанный ломоть. — Я христианка, — поспешил напомнить Клирик, — а ты нет? — Забыл. Прошу меня простить. — Извинения приняты. Но впредь постарайтесь, добрый сэр, не забывать исповедуемой веры. И того, что я тоже верую в Христа. Сэр Эдгар слегка поклонился и отправился раздавать распоряжения. Анна хихикнула. — Что тут смешного? — То, что в твоём присутствии, похоже, христианкой остаёшься только ты. Остальные вспоминают старую веру. — А ты? — А я ведьма. Я и не забывала. Поэтому мне сида-христианка очень по душе. Не надо на половинки разрываться. Но посмотри на христово воинство! Ни одной целой ольхи не оставили! Весь Дивед ободрали! Клирик присмотрелся к эскорту. Воинство гляделось грозно. И удивительно современно — до камуфляжа не дошло, но на шлемах у рыцарей красовались венки из зелёных веток. Обрадованное, что палаток ставить не придётся, войско шпорило коней, спеша наперегонки договориться с хозяином о занятии под квартиры всяких на то пригодных пристроек, да о прибавке сена к овсу из тороков. Такой корм для лошадей куда полезнее. Скоро немало монет поменяют хозяина — разбой разбоем, служба службой, а ферма, пусть и зажиточная, не заезжий дом, чтобы кров, стол и уход за лошадьми воинов обеспечить бесплатно. Анна могла всадников обойти на четыре корпуса, но не торопилась — для сиды-то с ученицей место в доме найдут. А для этой сиды да в эти дни — все находят. Иначе не уродятся ни яблоки, ни груши, ни слива, ни вишня, ни смородина. И рыба ловиться не будет. Да и купаться в реке станет ой как небезопасно. — Не понимаю, — признался Клирик, — До боя далеко, завянут. Ну, это ладно — на марше тоже всякое случается. Так что ребята с холмов, кто в темном да в зелёном, кругом правы. Но вот рыцари — все в белом и красном. В лесу — самое заметное сочетание, хуже только желтое с красным. Может быть. И чему тут помогут несколько веток на голове? — Это чтобы тебе было легче своих отличить. Нас даже за Дикую охоту принимают. За твою. Оттого и крестятся — по доброй твоей славе. Ну а как ещё можно понять в эти дни поезд сиды со странной посадки всадниками? — Так они правы! Мы и есть. Охотники королевской службы. Дикие. Но — симпатичные. А что командует сэр Эктор, им с холмов не разобрать. Анна не ответила. Задумалась. Ненадолго. — Наставница, взгляни. Озёрную ведут. Немайн развернулась к стреломёту спиной, к хутору глазами. Каждый дом в Камбрии был чуть-чуть крепостью. Так что прикрытый постройками и частоколом двор был оснащён входом, по монументальности немного уступающим воротам Кер-Мирдина. Только за этими воротами не было вторых. Немудрено: они были самым крепким укреплением в усадьбе. Вот в эти, распахнутые настежь, створки, и выводили навстречу судьбине очень несчастную молодую женщину. Словно на заклание. То есть, все — с чувством исполняемого долга. Жертва — с недоумением, за что её так жестоко… Вот именно по поведению озёрную Клирик и определил. И по белому одеянию. Традиционному для дев Аннона — такое у озёрных правильное название. Красителей у них, под водой, что ли других нет, кроме солнышка? Отбеливать холст трудно, пачкается белая одежда легко, стирать… Что такое стирать в седьмом веке, Клирик уже повидал. Именно из-за этого процесса благородные девы и дамы время от времени приставали к мужьям, пытаясь вызнать — не прокормит ли хозяйство рабыню-другую? Вон у ирландцев — рабыни и стирают, и тесто месят, и свиней пасут… Лепота. Да и в Камбрии при римлянах так было. Пока свободных да благородных не набилось не в прокорм. Тогда вдруг и выяснилось, что если хозяину нужно делить с рабом свой кусок, да кусок жены и детей — рабский труд совсем неэффективен… А озёрная, несмотря на испуг, хороша. Золотистые, с уклоном в червонное золото, волосы. Белая — да и не слишком — кожа. Издали показалась очень высокой. Оказалась — тонкая. Росточку маленького, хоть и повыше Немайн. Зато вся узенькая, вытянутая. Кисти рук почти как у сиды. Мальчишеские бёдра, при этом ноги от ушей. Лицо — овальное, острое. И ступни — пусть узкие, но длинные. Даже слишком. Получалось — общие черты есть, но перепутать с круглолицей сидой — действительно позор. Сэр Кэррадок оказался прав по всем статьям. Озёрные в Диведе водятся. Клирику пришлось напомнить себе ктулху фтхагн, с которого началось камбрийское бытие. Нельзя верить первому взгляду! Зато озёрную стоит хорошенько порасспросить. Клирик ещё не решил фундаментальный вопрос бытия — "играть или жить". Но роль пытался соблюсти как можно точнее. А потому выпрямился, опершись здоровой рукой на сиденье, а зажатой в лубке — на щит. Больная рука ответила недовольным прострелом. Повернулся к хозяевам. Так удалось затушевать единственное, что в образе лунной эльфийки было не сидовского — рост. Ну и выражение лица вышло — неласковое. Озёрная увидела сиду, ноги подкосились… Но ничего, в обморок не хлопнулась. Да и остальные — смотрят с почтением, трясутся, но в ножки, как придорожные свинопасы, не падают. — Что вы ей про меня наговорили, что дева Аннона и на ногах не стоит? — набросилась на хуторян Немайн, пытаясь сообразить, не устроить ли очередные обнимки, — Мшелые байки про худший день в истории Коннахта? Так это было давно, далеко и неправда! Подойди сюда, девочка. Успокойся, я добрая. Сегодня, по крайней мере. Вот так. Посмотри мне в глаза, — Клирик припомнил общее, с трудом сдерживаемое желание, возникающее при первом знакомстве, наклонился, — Пощупай уши. Да-да. Тебе разрешаю. Можешь даже чуть-чуть подёргать… Заметь, такую фамильярность я позволила только сёстрам — каждой по разу. Иначе какие они сёстры, если меня за уши не таскали, спрашивается? Теперь покажи свои. Клирик откинул соломенное золото назад. Не удивился, когда ушки оказались островаты. Вот если б оказались как у него — звериные. А так… Обычные. Самую малость заострены в верхней части. Таких «полуэльфов» в двадцать первом веке он на улице встречал. Оставалось констатировать: озёрная — человек, хотя немного странный. Не писаная красавица, как в сказках, но весьма симпатичная особа. Остаток какой-то старой расы, вроде пиктов, что ли? И о чём с ней говорить? Живую озёрную Клирик потребовал у сэра Кэррадока в качестве Луны с неба. Перед самым походом. Зашла речь о давешней истории с проверкой на счёт. Рыцарь, зачастивший по вечерам в «Голову», очень потешался, насмехаясь над принявшим сиду за озёрную деву недотёпой. Настолько едко, что Клирик заступился за фермера, вживе не видевшего ни тех, ни других. Специально, чтобы не раздражать неверием в мифологию, оспорил не существование озёрных в принципе — а вот именно здесь. Заявил, что уж в Диведе озёрных-то нет. Вот и не с чем сравнивать — сиды-то редки. Кэррадок на это пожал плечами и сообщил, что озёрные есть, только очень Немайн боятся. Потому ни одной на эту ярмарку, и верно, не приезжало… Вот Клирик и попросил — познакомить хоть с одной. И рыцарь на ясном глазу дал — и легко сдержал обещание. Теперь нужно о чём-то с ней всё-таки говорить. Немайн попыталась потянуть время… — Считаешь до скольки? — вот с этого, традиционного уже, и начала. — До пяти, — страх в глазах озёрной вырос и плещется, выбрасывается на брови, щёки, губы… — Врёт. Она в дун на рынок ходит, — гудит один из благородных воинов, сбив ольховый венок на ухо, — у моего дяди, пасечника, за мёд торговалась. Хорошо считает. И даже обсчитывает, зараза! — Но я же теперь крещёная! А в Анноне не умела. Ей-богу… Ой… — А если вернуться придётся? — Немайн скептически склонила голову на бочок. По сказкам, возвращение озёрной — обычное дело, если муж не понравился. Мычащее приданое, понятно, при этом исчезало вместе с озёрной. И со всем приплодом. Что, в общем, вполне соответствовало кельтской традиции брака с равными правами мужа и жены. — А не придётся. Добрый у меня муж. Семья богатая, клан сильный. И — на земле хорошо. А в Анноне всегда сыро. Вечно вода под ногами хлюпает, — озёрная, словно для иллюстрации, хлюпнула носом, — и земля под ногами гнётся. Клирик начал что-то понимать. Образ гнущейся под ногами земли был знаком, и отзывался неприятной виноватой печалью. Ну не был он любителем ни рыбалки, ни охоты. А знание, что не слишком приятный, но в чём-то и притягательный ландшафт, через несколько дней будет полностью уничтожен, немного меняет его восприятие. Это называлось программой омоложения древних озёр. Результат — восхитительный. «Зелёные» рвут чубы друг другу, а концерн получает сорок рыбхозов в качестве подшефных хозяйств. Наверное, именно после этого за Клириком и укрепилась репутация специалиста по невозможному. — А выходить из Аннона страшно было? — болотные тропы — штука подлая. Хотя как-то ведь и скот выводить ухитрялись. Гати? Известные только нескольким посвящённым? Иначе все бы про них уже знали, — Наверное, шаг в сторону от друида — смерть. — А как ты узнала, что меня друид вёл? — А кто? Гвин, что ли? — У нас и другие боги есть! Гвин — он король сидов, да. Но есть ещё Амаэтон, Гверн, Мабон… Талиесин захаживает. Но редко. И ты! Тебе по два человека каждый год приносим. На день Неметоны и весной, чтобы ты страну не затопила. Но боги, конечно, невест не выводят. Иногда себе берут… Наверное, в омут. В наступившей тишине отчетливо скрипнули зубы сиды. Одно хорошо — епископский викарий по-валлийски ни бельмеса. — У кого это — у нас? — поинтересовалась Немайн вкрадчиво, точно епископ Дионисий на суде. — У нас в Анноне… — Ты же не хочешь туда возвращаться? — Но там отец, мама… То есть и родная и три остальных. Тётки, сёстры… Кажется, с мужским полом у них дело швах. Не рождаются? — Братья у тебя есть? — Нет. Но это только нам не повезло. У соседей и по два мальчика случается. Зато у меня все мамы живые… — И это фэйри обвиняют в подбрасывании подменышей… Дураки. Это не работает. Сколько ваших каждый год тонет в болотах? — Тонут, — озёрная задумалась, — я тогда так далеко считать не умела. Больше пяти… Может, семь? — Как видишь, жертва не помогает. Так вот родне и передай при оказии… Разговор понемногу прояснял картины подземной жизни — а на деле жизни на плотных растительных покровах да мелких островках среди торфяных болот. Успокоившаяся озёрная — поняв, что от неё требуется и правда именно разговор, охотно вспоминала детство да девичество. Клирик уже почти и не слушал, только поощрял подробности, чтобы было потом что спокойно проанализировать. Не нравилось ему соседство с цивилизацией, приносящей человеческие жертвы. Пусть и обречённой. Память подсказала — подобная история произошла с инками. Осколок жестокой империи ухитрился пережить её на полвека в недоступной горной долине. Потом испанцы вызнали нужные тропы. Здесь же сложилось равновесие — а всё потому, что болотная община приобрела репутацию волшебных существ. Праздник — как любой новый день, должен был начаться с вечера. Раз уж в день Немайн нельзя жечь огонь — кроме как для отправления кормящего мастера ремесла — вечерний пир сразу после захода Солнца был единственной горячей трапезой суток. Немайн отвели самое почётное место. Стол круглый, но южная, добрая, сторона считалась более почётной. Клирик понимал — происходит неладное. Но сэр Эдгар против подобного ущемления своего статуса не протестовал. По правую руку сел хозяин, по левую пристроили викария. Осторожно поднесли первое блюдо. Овсянка! И все дружно принялись коситься на сиду. Видимо, желая посмотреть, как она будет давиться этой гадостью. Или что? Клирик припомнил — в патриархальных семьях едят после того, как даст отмашку глава семьи. Похоже, сейчас эта роль на нём. Взял ложку. И — вовремя — вспомнил. — Святой отец, благословите трапезу, — громко попросила сида по-валлийски. И тут же тихо повторила по-гречески. Молитвенно сложила руки. И принялась повторять за греком молитву Господню. Громко. По-валлийски. На первых словах — только выпученные глаза хозяев и гостей. Но уже с третьего слова вступили воины Вилис-Кэдманов, за ними — королевские рыцари. А там и все остальные. Только озёрная сидела с открытым ртом. На её глазах происходило странное — но только теперь, воспитанная в многобожии, она начала понимать — разница между людьми и божествами предков гораздо меньше, чем между ними обеими и творцом вселенной. Раз уж сида не считает зазорным молиться его сыну. Который ещё и человек… А потом всё равно была овсянка. И беспокойные взгляды хозяина. Алана ап Милля очень беспокоило поведение Неметоны. Жертвы он принести не успел. И теперь совсем не был уверен, как и какие требуется приносить в дальнейшем — раз богиня крестилась. Пытался помочь делу, подав излюбленную сидами пищу — так вот, угрюмо ковыряется в тарелке. Неужели старые былины врут? Не может такого быть! А там подробно описано, что сиды, у которых овёс в холмах не родится, сидят на ячмене, и хлеб из него пекут. Овёс ради праздников у людей выменивают. И сама светлая Дон, бывало, заглядывала к фермерам разодолжить тарелку-другую овсяной муки для маленьких дочерей… От ненавистной каши Клирика спас разъезд. Картина была — заглядение. Особенно сэр Кэррадок впереди — ух, хорош. Ухваченный одной фибулой — свежее поветрие по неторопливым меркам мод раннего средневековья — плащ колышется в такт быстрым шагам. Венок на голове, от чего вид слегка вакхический, на щите — вязь букв: "Иисус Христос, царь Иудейский". В руке, за волосы ухвачена рыжеволосая бородатая голова. Без тела, естественно. Сам при этом доволен, точно кот, принесший хозяйке мышь. Того и гляди, начнёт лапкой усы умывать. Ох, ты… Ну не умывать, подкручивать, но начал! — Это человек, — рыцарь обращался к командующему, но косился на сиду, — всё тело я тащить не стал. На ушах у него было вот это. Воск! — И вот этих мы терпели почти месяц? — Алан грохнул кулаком по столу, развернулся к сэру Эдгару, — Утром у тебя будет половина моих родичей в качестве воинов… — Много чести разбойной швали. Лучше дай мне проводника, чтоб эту рощицу хорошо знал. К утру разбойников в живых не будет! Выступаем немедля. А то обеспокоятся отсутствием этого, — кивнул на мёртвую голову, — сторожкие будут. И — до утра обойдёмся без попа. Пусть посидит в безопасности. Сэр Эдгар собирался залезть в лес. Ночью. Против врага, превосходящего числом. На радостях, что враги — люди. Немайн поспешно сообщила викарию. Что разбойники люди, что возможна бессудная расправа. Тот резко кивнул. Потом запнулся — как всегда. И вдруг тихо и быстро выпалил: — Тут же никто не понимает греческого… Святая и вечная! Ты переведёшь мои слова к этим людям? Хозяевам? — Да, говори скорее. И впредь обращайся ко мне попроще. Хотя бы на людях. — Хорошо, сиятельная дева, — понизил викарий августу на пару рангов. Скороговорка. Ответ хозяина. Перевод. Прощальные кивки. Колесница. И тут… Сэр Кэррадок спрыгивает с коня. Смотрит — весело и пакостно. Ну да, его ж обидели. Мёртвую голову не оценили. Вместо того — трепались с викарием. — Перед боем, ввиду грозящей мне смерти, и выполнив твоё желание, я прошу у тебя, благородная дева Немайн верх Дэффид, знак благосклонности. Клирик знал — эта формула не означает сватовства. Но… Рабыню никто и не спросит. «Свободная» после такого должна вешаться рыцарю на шею и болтать ногами. И не особо их смыкать. «Благородная», кажется, действительно дарит вещичку. Типа платочка-шарфика, и рыцарь становится официальным ухажером. Предженихом, имеющим право отгонять от предмета привязанности соперников. Что полагается делать богине, Клирик не знал. Но делать-то что-то было нужно, и срочно. Как бы поступила святая? Или… Оно! Кэррадок обнаглел? Пусть получает! — Подойди ближе, мой верный. И, едва Кэррадок подошёл к колеснице, Немайн ухватила его голову руками, приблизила… Пауза получилась непроизвольно — у Немайн вдруг ослабли колени. Мир пошатнулся. Именно поэтому из задуманной милой шалости — материнского поцелуя в затылок — вышло то, что вышло. Все видели. Твёрдо и чётко сида чуть наклонила голову своего прекрасного рыцаря — и поцеловала его в лоб. Как покойника. — Теперь ступай и исполни долг, — объявила Немайн. Перекрестить в спину, как собиралась изначально — совершенно забыла. Не до того. Внутри клокотала злость. На Кэррадока. На себя. На тело. На… — Анна, куда ты переложила рубашки? В бой идут в чистом. — Так мы ж с утра и оделись… — Давно это было. — Ясно… — понятливо потянула Анна. Немайн захотелось её пришибить, — Вот. сида схватила рубашку, метнулась к дому. Оттуда раздалось: — Тазик с водой и комнату без мужчин! И быстро! Сэр Эктор с недоумением поглядел на смывшуюся из боевых порядков сиду. Только что рвалась в бой… Что с ней? — Догоните, — кинул Анне, — а лучше тут ждите. С людьми и без калек управимся. Он был слишком обрадован прекращению мистики, чтобы думать дальше. Сил было достаточно. Надежда на внезапность — хорошая. Чего ещё желать? И отряд вышел за ворота быстрой рысью, оставив на месте колесницу — и двух викингов при ней. Обратно выскочила сида скоро. Настолько, что запнулась. Настолько, что не успела закрыть лицо руками. Хорошо, ткнулась не в камушек и не коровью лепёшку, а всего в клумбу. Поднялась, отряхнулась… Вытерла лицо платком. Во двор посыпались обитатели фермы. — На щеке забыла… — озёрная смеётся. — Спасибо. Нельзя сиде замарашкой в бой идти… — Только размазала. — А так? — А у тебя зеркальца нет? — Пока нет. В городе заказала. — Возьми моё. За факелом сбегать? А тебе этот рыцарь правда настолько нравится? — Я его убью… И не надо света, я и так хорошо всё вижу… — Правда убьёшь? — лукавый взгляд. — Ещё слово — и тебя убью… Анна, гони. А перевалиться через бортик — не успела. Возникло новое препятствие — девочка. В руках кукла. Очень грубая: полено из неошкуренной ольхи, замотанное в разноцветные тряпочки. — Не уезжай. — Почему? — Праздник. Твой. А обычно у нас вместо тебя кукла сидит. Взрослые говорят, если есть кукла, то и ты есть. Как бы. Я не понимаю. — А, это я? Не скажу, что похожа. Наряди её в белое. Хочешь страшный секрет? Я и без куклы есть. Без всяких как бы. И на празднике буду. И вот что — если я не вернусь, продолжай наряжать деревянную куклу. Каждый год. И я буду. — А рыцари говорят, громить разбойников очень легко и совсем не страшно. — Они рыцари. Им не положено бояться. И мне тоже. И — дай ухо, пошепчу, — сида перешла на шёпот, — А всё равно страшно-то. Аж жуть. Говорю, потому что никто тебе не поверит. А для других — для других я уже кто-то. Богиня, учитель, царица, ангел, сида… Им нельзя бояться. А я пока для тебя — ольховое полено, которое нужно наряжать. А куску дерева не стыдно немножко трусить. Ведьма — не сида. Но слух у Анны хороший. Расслышала. Поняла — всё не смешно, всё плохо. Если сама Немайн немного боится. Если симпатичного ей рыцаря, вполне готового под каблук, в лобик чмокнула, оттолкнула. А сама не то, что сохнет — мокнет… Значит, есть шанс умереть. Всем. Даже ей. С кем же это воевать придётся? Как бы не с Гвином. И про ворон забыла рассказать… От бездорожья не спасают и рессоры. Особенно на галопе. — На Лжедмитрия совсем не похожа, — произнесла Немайн, разглядывая своё начисто протёртое отражение, — и даже на Марину Мнишек… Ну за что мне такое? По бортам колесницы скачут норманны. Этим на приказы сэра Эктора наплевать. Старый феодальный принцип: вассал моего вассала. Богиня идёт в бой отдельно от остальных? Отлично! Больше чести! Сэр Кэррадок мчался в общем строю — да полно, можно ли назвать толпу строем? Первые секунды, когда пьянила ярость погони, когда не выветрился из памяти и крови мятный запах рук богини — был беспечен как все соратники, успел даже отвесить шутку-другую про разбойников, которые уж точно не ожидают, что на них навалится почти четверть королевской армии… То, что красные куртки оказались людьми, Кэррадока не разочаровало в Немайн. Напротив, это означало, что её заступничество помогает и от злых людей. О чём он тоже поспешил всем сообщить. Потом же посвежевший к ночи ветер вымел восторг. Кэррадок начинал понимать, что только что натворил. До этого вечера он мог надеяться. Теперь надежды не было. Немайн ещё утром вела себя как закадычный друг и свой парень в юбке. Он этого не только позволил себе не заметить. Обнаглел. Принял воинское братство за знак женского внимания. И устроил игру, как с деревенской девчонкой! И сида, само собой, чётко показала ему место. Как заигравшемуся псу. А виноват, конечно, сам. Даже простая дочка хозяина заезжего дома имеет право на то, чтобы любая её мелкая просьба не воспринималась как испытание жениха. А уж показать озёрную — не служба, службишка. Снедаемый чёрными мыслями рыцарь перестал подгонять коня и понемногу отстал от войска, впав в глубокую задумчивость. В угаре ночной скачки товарищи этого не заметили, и уверяли потом, что в лес он примчался вместе со всеми. Что весьма и весьма отразилось на разбойничьих судьбах. Да и Немайн аукнулось. Но самую злую шутку в День Неметоны сыграли красные куртки — и сами с собой. Уж в этот день нападения они никак не ожидали. Даже караулов не выставили. Чем и сделали своё положение безвыходным. Ну, а кроме этого, у сэра Эдгара был козырь в рукаве, пусть он и отказался его учитывать. Потому как сида, оставленная без приказа, не есть сида, оставленная без дела. Дело она нашла себе — и двум своим викингам — сама. Колесница с ленцой болталась вокруг леса, изображая весьма и весьма импровизированное оцепление. Немайн, конечно, видит ночью лучше, чем днём. Но лезть в лес колесницей и днём — не лучшая идея. Хорошо, Клирик был сердит и не поддался общему благодушию. Перечить командующему — не стал. Просто натянул на «скорпиончика» тетиву. Но поскольку был зол и торопился — забыл перетянуть торсионы. И не стал ждать, пока местный клан пришлёт ополчение. Из леса доносились звуки битвы. Ночной бой — штука непредсказуемая. А сопротивление оказалось яростно-отчаянным… И это можно было просчитать заранее. Разбойники, осмелившиеся нацепить личину фэйри, люди безусловно наглые и неверующие — иначе не решились бы выдать себя за потустороннюю и злую силу. Но у всякого неверия есть предел. Особенно после праздничного — а праздновать они начали заранее — возлияния хмельных напитков. Не богине в ручей, а в себя. И тут, когда веселье бьёт волшебным родником из мехов и бочонков — страшные всадники в венках из веток ольхи. Крики умирающих под мечами. В мужество камбрийцев разбойники не верили — и тем легче приняли рыцарей за Дикую Охоту. Те из красных курток, кто не распознал в темноте листьев ольхи и вспомнил охоту Гвина, от которой не убежать, обратились в загнанных в угол крыс. Их хватило на обеспечение рыцарям — не то, чтобы совсем веселья, но нескучного занятия. Те, узнал листья и вспомнил, что Дикая Охота Немайн непобедима, опрометью бросились прочь из леса… Быстрее преследующих всадников. Поскольку бежали на одной панике, без соображения. Что интересно — почти не расшибались. Анна медленно вела колесницу сквозь кромешную тьму, напоминая Клирику штурмана, ведущего подводную лодку по приборам. Прибор — это Немайн, которой пришлось споро ворочать головой между дорогой впереди и нацеленным на лес «скорпиончиком», и давать советы вроде держать прямо или взять чуть левее. То, что объезд по левой стороне — акт символический и злобно-враждебный, Клирик, не знал. Угадал, можно сказать. С точки же зрения Анны, сам факт, что лес с фальшивыми фэйри по левой стороне объезжает сида, делал положение защитников разбойничьего логова совершенно безнадёжным. Безотносительно к успехам королевской конницы. По бортам так же осторожно перемещались два всадника. Страшная сила. Два первых на Британских островах норманнских рыцаря, как ни крути. И уж на этих — никаких веточек! Ноги — вдеты в стремена. Чего стоит гнилая похвальба вроде крылышек на шлеме, они уяснили на собственных шкурах. Длинные мечи северного типа — дизайн норвежский, сталь Лорна — наголо. За эти мечи викинги были обязаны Немайн едва не больше, чем за выкуп из плена. По деньгам, конечно, вышло дешевле. Но ради заезжего иноземца кузнец не достал бы из тайной закладки железо двадцатилетней выдержки. Эта винная классификация качества металла объяснялась кельтским поверьем — если дать слитку полежать в земле, то в окалину обратятся самые нестойкие части. Обычно железо закладывали в землю — так, чтобы дождь доставал, но и воздух проникал. Для простой работы годилась закладка на год. «Марочные» — трёх да пятилетней выдержки слитки шли на оружие. Десятилетний слиток означал тонкую работу под дорогой заказ. Двадцатилетний — работу, выполняемую для близкого или важного человека. Пятьдесят — шедевр, завершающий карьеру мастера. Такое оружие в старые времена мастер закалял в собственном теле, передавая ему всю не истраченную на предыдущие изделия часть души… Выскочив из леса, строй можно сбить довольно быстро. Но не мгновенно. Да и то, что происходило, ничего знакомого не напоминало. От валлийцев в оцеплении толку оказалось никакого: ночь, темно, лучшие бойцы ушли в лес вместе с командиром… Против одиночек — они бы управились, как на ночной рыбалке с острогой — плотная тень, неспособная укрыться от пламени факела, превращается в фигурку напуганного человечка — ненадолго, до удара сверху вниз — копьём или мечом. Да и собирать толпу было особо некому. Тогда на них и обрушилась колесница… Стремян в Ирландии ещё не знали. Мало того, что колесница была не просто призраком прошлого — квадриг видеть им не доводилось. Не водилось таких в небогатой лошадьми стране! Даже на мирных праздниках у бриттов: на четвёрках гоняли только в равнинном Диведе, да и не похожа была ночная «Пантера» на спортивные квадриги, разве упряжкой — узкая и длинная, закрытая овалами щитов. Инстинктивной реакции пристойно обученной и вооружённой пехоты на атаку тяжёлой кавалерии — сбить плотный копейный строй — не произошло. А осмысленно отреагировать красные куртки не успели. Похоже, вообще не поняли, что за чудовище возникло перед ними. И возопило тоненьким девичьим голоском: — Бросить оружие, встать на колени! Увы, у баллисты ночью тот же недостаток, что у пистолета с глушителем — не бабахает. Предупредительный выстрел не то, чтобы никого не испугал — остался не замечен. Клирик не сразу вспомнил — ясный сумрак, как от обложных дождевых туч — это для него. Для остальных — безлунная темень, и тени закрытых колесницей звёзд. Этакая туманность, заметная лишь по дрожанию земли под копытами. Которая ужас вызывает, когда вокруг начинают орать благим матом и биться в агонии насаженные по двое на один вертел люди… Ирония — на Немайн набросились беглецы от гнева её Дикой Охоты! Успели увидеть страшную тень, успели испугаться, замешкались было — но сзади неслось злобное ржание, хэканье рубящих ударов, предсмертные вопли, впереди же поджидало всего лишь чудовище. Возможно, виверна. Или дракон. Да какая разница? То, что сзади — не одолеть. Так что отдуваться тому, что спереди… И это был уже не бездумный эффект крысы. Два страха уравновесили друг друга. Самые храбрые из красных курток бросились на плюющееся смертью чудовище — осознанно. Две стрелы их не остановили — а третья ушла мимо. Клирик замешкался с командой, а у Анны оказались крепкие нервы. Вместо того, чтобы отвернуть и отрываться, что можно было уже и не успеть, она подняла лошадей в галоп — и, впервые за сотни лет, боевая колесница выполнила атаку наездом. Большую часть работы выполнили лошади. Ужасных серпов на колёсах «Пантеры» не было, но ирландцам хватило копыт и крюка. Анна шарила копьём во тьме на рефлексах. Чтобы защитить лошадок. О себе она доверила позаботиться Немайн. У которой — зрячей среди слепых — были на то все шансы. сида била обухом геологического молотка. Сказался рефлекс от встроенного умения работы булавой. Точнее, её разновидностью — брусом. Оно и верно — клевец нужен для пробития доспеха, а кольчуг на её противниках не было. Впрочем, пара ударов — и завязшую в людях и кустах колесницу догнали викинги. Меч в умелой руке — это не неподвижно закреплённый ножик серпоносной колесницы. Анна пытается развернуть упряжку. Получилось! Прощальный шарящий выпад — уже сбоку от лошадиный морд. Зацепленный воин не был вождём или героем — но храбрецом. А ещё — молодым неумёхой. Вот и подвернулся под крюк колесничного копья. Колесница повлекла его за собой, орущего благим матом — но уже вполне мёртвого, поскольку зацепило его за живот. Клирик страшное не наблюдал — пришлось сесть на пол, заткнув уши. Наконец, кожа не выдержала… Крюк напоследок разорвал внутрености, и отпустил затихшую добычу. Ирландцы оказались шокированы. Всё-таки это были не фении. Ну и зверство атаки сказалось. В легендах крюком всё больше цепляли за шею, красиво отрывая голову. Знатоки находили в этом некоторую эстетику. Да и не видели они в четырёхголовом монстре колесницы. Скорее, порождение хаоса ночи. Их состояние не осталось незамеченным. — Сложить оружие! И ещё одна стрела — для верности. В молоко! «Пантера» развернулась и была готова к новым подвигам. Почти. Тряска стала почти невыносимой. Стрела ткнулась в край щита, высунула острое жало, самую чуть не проскочив к рукам Немайн. У разбойников оружие — луки да ножи. У кого-то сорвалась рука? Кто-то выстрелил, чтобы не ослаблять тетиву напрасно? Послал стрелу наудачу, в черное молоко ночи? Или — в белую известь щита? Для них-то ни зги, ни звезды. С неба валится холодная морось. Это Камбрия, и это война в Камбрии, как она есть в этот век — тьма, неизвестность, остатки храбрости в сердце, как в кулаке… И наружное спокойствие, только голос почему-то выше, чем всегда. — Разбегаются! Потом ловить… Гони по кругу, пусть снова собьются в кучу! Куда гнать? Темный массив впереди — лес? — Я скажу, будешь править вслепую. Я и вижу и помню. — Так нельзя! Правь ты! — А стрелять будет кто? Целиться не видя нельзя! — А я их копьём… Тряску терпеть почти нельзя. Анна слоном продирается назад. Какая она большая! Отваливается щит, хорошо не по левой стороне… Над ухом — свист. Иногда и маленькой быть хорошо! Сбоку! Стрелы роем впиваются в щит. По-ирландски ругается Анна. Визжит раненая лошадь. Кроты! Дневные совы! — Свои! Камбрия навсегда! Рыцари ещё не знают этого девиза, но поняли. Теперь можно и в атаку. Рыцари… Нет, воины кланов, клетчатые пледы, не алые плащи. Пристраиваются рядом с норманнами, достают мечи. — Именем короля! Оружие — на землю! — орёт красным курткам от леса сэр Эктор. Те, кто сдался — откуда среди них женщины, дети? — жмутся друг к другу жалкой кучкой, но большинство бегут. Бегут без памяти, без смысла. А навстречу им уже выскакивают всадники местных кланов. Клетка — косой зелёный, широкий коричневый, узкий чёрный. Всех сразу не поймают — будет им забава на несколько дней. Ох, и не поздоровится тем, кого они поймают! Страха перед «фэйри» больше нет, а злости понакопилось… Клирик поморщился — и отдал приказ, Эйнар полез за огнивом, Харальд потащил из-за луки седла факел… Тогда Немайн и поднялась — в рост, ступни на бортиках колесницы. Не держась ни за что. Клирик в жизни б не представил, что способен на подобную акробатику — однако получилось. У тела эльфийки оказались припасены и приятные сюрпризы. Сзади — наконец — показался спешащий к полю боя с парой проводников-охранников из местных фермеров епископский викарий… — Анна, посох! Отдала не понимая, но быстро. Когда Немайн перехватила за середину и подняла навершие, хихикнула нервно. — Ну да. Ты же христианка. В здоровой руке — посох с крестом, в пальцах сломанной — кирка-клевец. Широкий рукав закрывает повязку, совсем и незаметно, что грозная сида — подранок. За спиной, наконец, разожгли факел, подсветили фигуру сзади. Риск, да. Но люди с восковыми ушами и картонным бы поверили… А страшно, луки-то у красных курток есть… Не забыть дать воздуху течь через связки свободно… Высокий голос вспарывает тишину: — Я — Немайн. Стоять! На колени! Валятся на землю луки, кинжалы, ножи, редкие копья и плетёные из ивы щиты… Бой окончен. Пора считать раны. И товарищам — сводить счёты друг с другом… 7. Крепость Гвина. Август — сентябрь 1399 года от основания Города сида стоит за спиной викария, переводит слова заупокойной службы. На ушах блестят капли то ли густой росы, то ли слабенького дождя, мерзкого, как англы. По крайней мере, выражение "английский дождь", пару раз оброненное сидой, что веет мозглой стылостью наступающей беды, подходит к этому нескладному дню. Растут, наливаются, срываясь, разбиваются о покрытые красно-зелёным пледом плечи. Ряса была бы уместнее — но сида сейчас не поменяет топорщащийся массивным свертком плед даже на золотые одеяния. Анна, как и положено, держится за наставницей. Перед ними — четыре тела. Оруженосец, два воина кланов. И рыцарь. В могилу захватят только лук — мечи послужат наследникам. Времена, когда героя хоронили в колеснице, с лошадьми, слугами, с женой — и с любовницами — прошли давно. Дивед беден железом. Последний добрый клинок Британии, который ушёл за владельцем — Эскалибур. Но Артур-то жив… И то сэр Бедивер, сильнейший из рыцарей, два раза пытался только сделать вид, что меч выброшен в озеро, и лишь на третий взаправду утопил. Анна поёжилась. В который за утро раз поблагодарив небеса за победу. И за жизнь. Главная опасность, которой приключилась уже после боя. А теперь всё было спокойно, умиротворённо и правильно. Рыцари стояли рядом. Прощались с убитыми товарищами. Не все — кто-то охранял пленных, местные и вовсе продолжали прочёсывать окрестности. Перебитых «фэйри» никто не собирался предавать земле. В лесу есть лисы, волки, медведи, росомахи. И вороны, конечно. Стать пищей червей — а заодно получить могилу, из которой можно будет восстать в день последнего Суда — ещё заслужить надо. Победить — и так, чтобы победитель мог себе позволить копать могилы — а не поспешно уходил с поля боя, пока оно не стало источником заразы. Оруженосцы и местные добровольцы виновато косятся на сиду. Та — ухом не ведёт. Только кажется более скованной, чем обычно. Впрочем, после такой ночи… Тем более, что вторая половина оказалась значительно хуже первой. Факелы, факелы, факелы. Поиски отставших и раненых, прочёсывание леса… Прошло краем. Как-то получилось, что сида оказалась при полудюжине раненых лекаркой. Потому, что видела в промозглой тьме, и взялась перевязать одного, зашить другого… На простые порезы её хватило. И, заметила Анна, как ни скромничала сида, а руки работали уверенно и твёрдо. Не хуже, наверное, чем у мэтра Амвросия. Пока из леса не принесли тяжёлого — на плаще вчетвером. Рядом суетился сам командующий. — Держись, — торопливо говорил он, словно боялся не успеть или разувериться в своих словах, — ты держись. Это у тебя не первая рана. — Я не ранен. Я убит, — прохрипел раненый, — чем тащить — добей. И плюнул кровью. Лицо у него было… Как у сиды. Бледное, губы посинели… — А не дождёшься, — сердито шипел сэр Эдгар, — не дождёшься, понял? С нами Неметона, ты же ее венок нес! Немайн подскочила к ним. Носильщики стали опускать раненого на землю. — Не так, сидя! Осторожнее! — закричала сида. Наклонилась к густому запаху живой крови. — Ну? — нетерпеливо спросил сэр Эдгар. Немайн медлила. Анна поняла — не спасёт. Раненый понял тоже. — Не сможешь? — Не знаю… сида рванула с пояса нож, разрезала мокрую рубаху. Открылась большая рана. Разворочена. Осколки рёбер… Кровь. Много. — Кто вырвал дротик? — спросила. Уши вжались в голову: признайся кто, растерзает. — Я, — раненый снова плюнул кровью, — Мешал. С убийцей поквитаться. И плюнул ещё раз. — Спаси, — выдохнул сэр Эдгар, — мы с Мервом вот так… Если нужно, скажи. Жертвы у нас есть! — даже не глянул на пленных, — Если не хватит, или не подойдут, можешь меня взять… — Не поможет, — голос сиды стал тусклым. Безнадёжным, — совсем без толку. И тебя тоже — без толку… Зовите священника. Это означало — делать хоть что-то. Заботиться о душе и жизни вечной, раз о теле и жизни земной не получалось. Когда викарий закончил, рыцарь был всё ещё жив. Сэр Эдгар присел рядом с другом. — Прощай. И — доживать… — тот снова вытолкнул из себя пригоршню крови, — тошно. Добей. Сэр Эдгар взялся за кинжал. — Не могу. Прости. — Придётся самому, — умирающий потянулся к оставшемуся на поясе кинжалу. — Нельзя, — сказал викарий, — потерпи. — Сколько осталось? Немайн взяла умирающего за руку. — Пульс ещё довольно сильный. Не скоро. — Не хочу. Ждать. Долго. И снова потянулся за кинжалом. Немайн перехватила его руку. — Моё… право, — прохрипел рыцарь, не выпуская рукояти, — Выбирать. Лучше в ад. Но быстро. — От меня последний удар примешь? — Сочту за… честь, — разжал пальцы, — Свидетели, что… помощь, не кровь — есть. Сэр Эдгар кивнул. Потом отвернулся. Сида взяла кинжал. Примерилась. — Не смей! — встрял викарий, — Не на… И коротко, ткнула — меж рёбер — в сердце. — Это убийство, — сообщил викарий, — смертный грех. — Грешна, — резанула Немайн. Ушла в темноту. К колеснице. Клирику давно не было настолько паршиво. Возможно, никогда. А как ещё может чувствовать человек, который, в первый раз в жизни, презирает сам себя? За трусость. Он мог попытаться спасти рыцаря. Откуда-то знал, что нужно делать — так же, как на стене атакованного викингами города. Но — не поверил в себя. И не набрался наглости делать операцию. Сложную. Наверняка бы ничего не получилось, и он бы попросту зарезал раненого — мучительно, а не коротким ударом. Без анестезии, даже без толкового обеззараживания… На глазах друга. Но — шанс был. Заткнуть тампоном артерию. Пробить в лёгком ещё одну дырку, спустить кровь. Заткнуть обе раны чем-то плотным, что бы воздух не проходил. И звать викария, потому что конец был бы тот же! И всё-таки это была бы попытка спасти. Шанс. Ведь бывают чудеса. Хотя бы просто из математической статистики… А он из собственных страхов убил человека. Боялся неудачи. Вот и сделал то, что получилось наверняка — ударил в сердце. Вполне удачно… А сидеть рядом, сложа руки и молиться, как тот же сэр Эдгар — не смог. Зато с опозданием вспомнил, что в самой дорогой из травных аптечек, выданных Сущностью, был опиум. С собой его не взял — к чему, мол, славным валлийцам болезнь английского солдата? Про то, что не все могут успеть ею заболеть, не подумал… К злости на свою трусость и нераспорядительность прибавлялась злость на нынешнее тело, которое украдкой роняет слёзы, что щекоча, бегут по щекам, вдоль носа, смачивающие солёным сжатые в белую щель губы. Его-то Клирик, в основном, и наказывал — нудной и совсем для него непростой работой — пришивал заплаты на пробоины в щитах, прикрывающих колесницу. Толстая кожа совсем не хотела протыкаться туповатым шилом местного производства, приходилось налегать всем весом — да и усталость накопилась — тонкие сухожилия не хотели лезть в упруго затягивающиеся дырки, но шить мёртвую вещь было куда легче и приятнее, чем кровоточащую, подрагивающую он боли, сочащуюся кровью и уксусом — вина в округе не водилось, а обеззараживать надо. Калёное железо отчего-то вызывало стойкие ассоциации с болевым шоком и некрозом тканей… За неторопливым ритмом трудных движений незаметно накатило забытье. В кошмаре было жарко. Замершие лопасти вентилятора под потолком. Сырой жар из решёток климатизатора. На восстановление энергоснабжения после бомбового удара конкурентов с севера потребуется несколько часов. А решать нужно сейчас. Сзади мелькает тень стюарда. — Как приказано, сэр, — в голосе лёгкое недоумение. В руках — вожделенный ящик аккумулятора. Ну, для него — обычный летний денёк. Почти прохладный. А для европейца? Да даже для арабов — эти-то привыкли к сухой жаре. Но людям заказчика аккумуляторы принесли всем. А из концерна… Скафандр-климатизатор — штука недешёвая. Впрочем, Клирику приходилось мотаться по миру от Антарктиды до Калахари, так что, когда он купил эту штуку, никто не удивился. Когда пару раз надел в Москве — и вовсе сочли, что человек дорвался до новой игрушки… И не сделали правильных выводов — что эта штука удобна и заменяет любую верхнюю одежду. Кроме официальной. А в некоторых случаях и отлично прячется — если та достаточно свободна и широка. Вот как теперь. У генерального тоже есть скафандр. В номере. Не стал одевать на переговоры. Верно, не влез под английскую тройку. У арабов таких проблем нет. Как и у Клирика, выглядящего сущим Лоуренсом Аравийским — загорелым европейцем в традиционном восточном одеянии. Остальные служащие концерна либо пожадничали купить скафандр, либо не могли себе позволить такую роскошь. Купить служебные господин генеральный, разумеется, не распорядился. Теперь русская делегация сидела мокрая от пота — до кончиков галстуков. И должна была бы быть готова на всё — лишь бы переговоры закончились. Вся, кроме одного человека. Которого и держали на такие случаи… Уже через несколько минут генеральный сдался. Струйки пота текли по лицу, рука непроизвольно потянулась к сердцу. — Дальнейшие переговоры проведёт господин экстраординарный директор, — сообщил он, — которому я полностью доверяю в данном вопросе. Всё, сказанное им, можете расценивать как сказанное мной, господа. Заказчики кивнули. Чужих генеральный никогда не подставлял. А Клирика они знали. Догадывались, что раз дело доверено ему, дела плохи. Потому беспокойно зашевелились. Но поначалу всё шло мирно. Только унесли пару сомлевших русских, да Клирик куда-то отослал — бегом, бегом — секретаря. И господин экстраординарный директор принялся тянуть время. Час за часом. Наконец, его секретарь вернулся — как раз в служебном скафандре, сзади стюард вприпрыжку тащит батареи — протянул цилиндрик ручного компьютера. Клирик вытянул тонкий лист экрана. Секунду читал. Затем обвёл глазами конференц-залу. — Ну вот, — сказал он, — мы и добрались до серьёзного разговора. А именно, до разрыва концерном всех текущих соглашений. Я не намерен вести дела со стороной, применяющей бомбовые удары для изменения климата на переговорах. Точнее, имитацию таковых, довольно грубую… Кроме этого, информирую вас, что в качестве неустойки и компенсации морального и медицинского ущерба концерн намерен сохранить все возводимые нами в этой стране объекты за собой. — Но решения правительства о предоставлении концессий нам не будут изменены, — заметил шейх, и тут окно вздрогнуло. Над городом шли истребители-бомбардировщики с опознавательными знаками, не принадлежащими ни одному государству мира. — Разумеется, будут. После того, как будет изменено правительство, — Клирик акульи улыбнулся, — Кого мы поставим, я ещё не знаю, но мой добрый друг из "Экзекьютив солюшенз" уверяет, что в стране, в которой есть четыре непримиримых оппозиции, хоть одна, да примет наши условия… Грохот нарастал. Небо расцвело парашютами. Один из десантников быстро — очень быстро, но это же сон — спустился, завис напротив окна. Расколотил стекло бронированной ногой, и, откинув прозрачное забрало, слегка грязное от жидкокристаллических меток, шагнул внутрь. — Привет, дружище! Через недельку мы передадим это государствишко вашей СБ, — сообщил он, — Как хорошо, что тебе нарастили опцион — ты сразу стал постоянным клиентом… Скидка в десять процентов на каждый государственный переворот в мелкой, и тридцать в крупной стране тебя устроит? — А почему в крупной так дёшево? — Потому, что там ваше СБ с формированием новой армии не справится, и контракт будет длительным… Но, чёрт побери, мы же с Хайфона не виделись! Он шагнул вперёд, и, не соизмерив силу экзоскелета с чувством, встряхнул Клирика за плечи. И тот проснулся. Так Анна наставницу и застала — с шилом в руке, навалившейся на шит. Шило осторожно забрала, а щит — чем не подушка? Облака уже зарозовели снизу, намекая на скорый рассвет. А потом было утро. Куда хуже ночи. Сэра Кэррадока к утру так и не нашли. Исчез, будто и не было. А все рыцари хором твердили, что в лес он въехал с ними. Тут и припомнился давешний поцелуй в лобик. Нужно же было на ком-то выместить горечь потерь. А заодно и всю глупость свалить на ту же, на рыжую… Резвость в резании голов — Кэррадока. Избыточную решительность — Эдгара. Общее шапкозакидательство. Сыграла роль и зависть — Немайн так очевидно собрала в конце боя все лавры, заставив красных шапок сдаться себе… Анна заметила, что со многих голов пропали ольховые венки. Почуяла мимолетную тяжесть бросаемых исподтишка взглядов. Поняла — дело не ладно. Принялась расталкивать сиду. Как раз управилась, когда к колеснице явился сам командующий. За спиной — королевские рыцари. Все, кто жив и цел. Все семь. Вид — отчаянный. Руки на рукоятях мечей, иные и из ножен показались. Получалось любопытно — добровольцев кланов нет, окрестных ополченцев — тоже. Одно хорошо — рядом с вальяжной ленцой расположились норманны. — сида Немайн? Тон у сэра Эдгара официальный. Значит, гадость приготовил крупную. — Слушаю тебя… — а вот Немайн то ли не проснулась, то ли не совсем здесь. Провела рукой по лицу, размазав смазку, чужую кровь и утреннюю свежесть, сбила шлем ободом на затылок. Получилось немного воинственно, и очень вольно. — Как командующий этой армии обвиняю тебя в измене, и причинении вреда товарищам, павшим и покалеченным из-за неисполнения тобой своего долга. Как христианин — в принесении человеческих жертв. Как представитель короля, требую сдать оружие. Как судья… Вот тут сида проснулась. И перебила. — Затыкаешься и слушаешь! — голос сиды скорее походил на визг, и перебить его, неверное, было нельзя даже снеся голову с плеч. Железо по стеклу — скребло душу, и в самой гадкой форме, — Я головы резала? Я ночью в лес дуром пёрла? Твоей кавалерией? Ты плясать от счастья должен, что жив, что победил! Немочь дурная, обвиняет! Когда сам не способен выполнить последнюю волю друга. На сиду грязь свою свалил… Поди прочь. И подручников забери. Подале. Эдгар, и без того спавший с лица, побелел, как скалы на побережье. — Добрых рыцарей ты резать умеешь. Не лечить. А ещё — сводить с ума, да метить как жертву без толку! Я думал — ты этим остальных защитишь, а ты Кэррадока извела, и только. Припоминаю — по закону церкви сие карается мечом. Полагаю, мой подойдёт. И потащил клинок из ножен. Сида в ответ выпрямилась, здоровая рука оперлась на щит. В заиндевевших глазах ворочалась… да, росомаха. Ни ворон, ни сова так не посмотрят. Анне на мгновение показалось, что всё ложь, что валлийских богов нельзя ни убить, ни ранить, ни победить, ни загнать под землю… Стало спокойно, надёжнее, чем за городской стеной. И не перехватила копьё за середину, только крепче сжала древко. Шесть благородных воинов клана Вилис-Кэдманов подошли аккуратно, сбоку. Чтобы не попасть в сообщники — но и не оказаться напротив просыпающегося оборотня. — Возможно, наша сестра преступница, — заявил один из них, — но не безродная бродяга. Без суда ты её не тронешь. Тем более, ты — не король и не церковь. Церковь — вон, поп. Молчит пока. Бой есть бой, с нами дрались люди. Сильные, злые. А сэр Кэррадок… Дело клана. Услыхав такие слова, к ним присоединились воины других кланов, ополченцы. Права кланов — важны. Только позволь разок нарушить их королевскому человечку — покатится. Сначала — случаи, потом — головы. Иные рыцари сняли руки с рукоятей мечей и отступили назад. То ли против родичей выступить боялись. То ли струсили, поняли, на кого лезут. Но четверо сбились вокруг командира, выхватив мечи. К ним — сдуру, от мальчишеской храбрости ли, из верности ли — подскочили оруженосцы. Не все. Викарий заметил — возле колесницы происходит неладное. Как бы не усобица. Поторопился — заговорить, развести, дать одуматься. Предупреждал же преосвященный Дионисий — у камбрийцев кровь горячая. Не та, что при Цезаре, но всё же — слишком горячая временами. Нужно уметь остудить страсти. Потому — полушёл, полубежал, поспешая, но сберегая дыхание на торопливые речи. И всё равно — потерял, сбился — когда перед ним встали колесница, длинное копьё, сдвинутый на макушку шлем, рука, что впилась в край щита… Яростные серые глаза, полные молний. Образ, знакомый — до боли. И чужой, и родной. Гордый, величественный, враждебный… Душа всё поняла — мгновенно, но разум боялся вспомнить имя… Отчего-то повеяло догомеровской древностью. Что-то заставило метнуться вперёд изо всех сил — чтобы успеть, чтобы не хлестнуло в мир их двух чаш гнева… Чьего? — Что происходит? — запыхался, даже пополам согнулся. Но — успел, глаза притухли. Августина… Вот только и узнал. Она… Но имя видения так и не пришло… Сэр Эдгар — уставился, как гору обрушил, но почему-то эта гора ничего не весила. — Помолчи, — командующий несколько долгих мгновений вспоминал единственное латинское слово. — Меня опять обвинили в колдовстве, — тон августы был… обыденным. Так говорят о погоде. Моряки в плавании, жнецы на поле. Так несут воду — стараясь не расплескать, — а епископского суда господин представитель короля ждать не желает. Вон, меч достаёт. Боевой, а ему бы палаческий… Удержалась, не выплеснула ярость из переполненных глаз. Молнии пляшут в свинцовых облаках, молнии ждут… — Я — заместитель епископа. Улыбка — должностная, юридическое растяжение губ, — Если благородный муж очень торопится, то я могу провести суд… или отлучить от Причастия всякого, кто посмеет присвоить право Церкви. Молчание. Только прошуршали рыцарей мечи, вползая обратно в ножны. Взгляд командующего сверлил… как камень щепкой. — Сиятельный Эдгар, не делай вид, что не понимаешь. За ночь ты латынь не забыл. Сиятельный только зубами скрипнул. В глазах тлело — птиц в полёте жарить. Вот только от этого взгляда ни холодно, ни жарко. Так, верно, себя чувствуют мученики. Хотя нет, им ещё и хорошо. — Я могу попросить великолепную… Немайн, — великолепная выше чем сиятельный… Поймёт? Понял, славно, — перевести мои слова всем, кто не владеет латынью. А понял их не только ты. Здешняя разговорная латынь ближе к церковной, чем к вульгарной, а я старался говорить попроще… — Хорошо. Суд. Здесь. Сейчас, — сэр Эдгар плюнул словами. В глазах Августы полыхнули далекие сполохи грозы. Она наклонила голову. Не склонила. Только кивнула. Чуть-чуть. И — снова пришло узнавание незнакомого, яркое, цветное, пьяное, знакомое и пыльное, как старый свиток, как молодость старика, как будто скромный священник с Сицилии мог жить во времена героев Эллады… — Не дави на Церковь, сын мой, — укоротить, сдержать, успокоить, дать время на раздумья, — это… нехорошо. Но я уступаю, опасаясь ненужного кровопролития. Заседание начнём через час. Стороны выступают без консультации и советчиков. Протокол веду я. Подписывают свидетели от клана великолепной и ты. А теперь мне нужно помолиться, привести мысли в порядок и вспомнить процедуру. Бухнулся на колени и зашептал под нос, перебирая чётки. По длинному кругу из малых бусинок. — Час, — сэр Эдгар поднял голову к светлому пятну в облаках, — пусть будет час. И если меня не устроит приговор — то вполне устроит и отлучение. Викарий его не слышал. Он вовсе ушёл из тварного мира куда-то вниз. На час. Который мог отмерить по числу прочитанных "Ave, Maria" куда точнее, чем прочие — по Солнцу. Часа не прошло — викарий молился, ему не смели мешать — а от репутации сэра Элгара мало что уцелело. Потому как в лагерь привезли сэра Кэррадока. Слегка контуженного, украшенного здоровенным синяком на лбу, и не только, едва пришедшего в сознание. Но вполне живого. Рыцарь поминал скачку вдогон за товарищами, темень, забытый, не запаленный факел, голову, и по общему пониманию, ещё не соображал. Нашли его в половине римской мили от леса, под раскидистым вязом. Ветку которого он и поймал лбом. Выходило — все, кто говорил, что рыцарь с ними ворвался в лес — лгали. Не по злому умыслу. Им так показалось. Словно глаза отвели, только наоборот… По этому поводу позвали было Анну — на рыцаря посмотреть. Осторожненько так позвали. Сиду вовсе не решились трогать. Во-первых, боязно. Во-вторых — совестно. Ведь сколько дурного успели передумать. А главное, сказать. Выходило же, что она и не виновата. Анна не двинулась. — Может, и отвели, — буркнула под нос, а кто хочет — расслышат, — только не наставница. Ну не умеет она глаза отводить, даже листик монеткой не обернёт. Видимость — не её, она настоящее делает, ясно? Крыть было нечем. Получалось — Немайн даже до шишки на лбу Кэррадока не сглазила! Разве заставила отстать, чтоб меньше славы получил. И то — не докажешь. Анна не забыла усилить доказательство. Спросила, под каким деревом рыцарь нашёлся. — Под вязом. — Не ольхой? Грушей, сливой? Ручья рядом не было? Нет? Так при чём здесь может быть Немайн?! Она что, всемогуща? После чего ушла в злые мысли. Поняла-то больше, чем сказала. А именно — что сэра Кэррадока ветка вяза спасла. Не доскакал он до битвы, вот жив и остался — поцелуй Немайн обозначал человека, которого должны убить. Не обрекал, даже не метил. Но люди, не знакомые с искусством, часто путают предсказание с проклятием. И обречённо прут вперёд, вместо того, чтобы остановиться и выбрать другой путь. Русоволосый богатырь и тут показал себя дураком — остановился, подумал — и ломанулся помирать. Но кто-то за него выполнил оговорку — если не помешают. Вот, помешали. Кто? Вяз — дерево Мабона, бога Солнца, мужского плодородия, юности и искусств. Значит, Мабон и помешал. Зачем? Помогал? Не заметно! Коли Немайн будущих мёртвых перед боем метит, так всех. Как-то шесть тысяч воинов перецеловала, всё ополчение Коннахта — так войско в поход и не пошло. Но в бою убили четверых! И сиду чуть опять не судили… Так вот чего тот добивался — рассорить Немайн с Диведом! Только зачем? Сам сэр Кэррадок перешёл из состояния транспортабельного в самоходное — начал неуверенно ковылять. Хотя голова временами кружилась. Ну, после контузии присесть вдруг на травку не стыдно. А вот попадаться на глаза Немайн… Ни обхождением, ни в бою себя показать не сумел. Может, и товарищи полегли потому, что он вовремя не прикрыл спину, не сдержал лишнего врага… Четверо. Груз неисполненного долга едва можно было вынести. Анна взвалила еще, рассказав о метке Неметоны. О том, что если бы он добрался до леса — погиб бы. Точно. А те четверо — жили. Точно. Вот только ведьме Кэррадок не верил. Не верил! Но внутри свербило сомнение — не прокляла ли его Немайн тем поцелуем? Не назначила ли жертвой в оплату за бескровную победу? Он не хотел в это верить. Он хотел взглянуть в рассветные глаза своей любви, и увериться, что это — ложь. Вот только не смел… Не мог. Лишившись последней радости — обожать издали. Командующий тоже отмалчивался. Говорить было поздно. Только что чуть не зарезал без суда невиновную. Добровольцы с холмов перестали быть частью армии, слонялись вокруг, изображая зевак. Вилис-Кэдманы гордо караулили свою сиду, рядом с викингами. Прочие воины, даже рыцари, явно показывали отношение. Выполняли команды с долгой задержкой, как будто всякий раз вспоминали, что их недостойный командир всё-таки назначен королём, и ему должно подчиниться. Оставалось — выполнять свою работу. Например, разобраться с разбойничками… Мужчин среди уцелевших красных курток оказалось не больше половины. Остальные — женщины и дети — включая пару исчезнувших было местных девок. Из-за которых король так подгонял. Короткий разговор показал — насильно их к себе «фэйри» не затягивали. Посветили добром и музыкой, да лёгкой жизнью грабительских подружек. Этих сразу отделили в сторонку. Ничего хорошего им не светило — позор местный клан предпочитал смыть кровью. Не без суда, но до суда. Что касается прочих — сэр Эдгар отдал приказ красных курток предать мечу. Не вышло. Викарий встал между обречёнными и палачами. А авторитет у командующего был уже не тот, что перед боем. Теперь все ошибки и потери припоминали уже ему. — Без суда — это убийство. И без толку бешено смотреть в глаза. Подумаешь, животная злоба. Викарий не такие взгляды выдерживал. — Любишь судить? Будь по твоему, повесим по суду, — сэр Эдгар ещё помрачнел, хотя казалось, дальше уж некуда, — Пусть поживут часок, зная… Тебе ж мараться в чернилах. Это дело о разбое, не церковное. Я судья, ты секретарь. Ну и по человеку от клана, от каких есть — видоки. — А Немайн? — А кто она такая? Хоть так принизить сиду хотел. А вышло — напомнил. Совсем не викарию — пленным. Которых и за живых уже не числил. Викарию хватило одного взгляда, чтобы признать — в составе суда святой и вечной делать нечего. Пусть отдохнёт. Немайн если кого и напоминает, так дневную сову. Взъерошенная, даже уши под разными углами торчали. Ходит, хромая на обе ноги и подпираясь посохом, недоумённо осматривается. Будто божий мир не узнаёт. Пожалуй, ей больше всех досталось. Подряд — дневной переход, пир, бой. Потом — обрабатывать раны куда труднее, чем наводить порядок да сторожить пленных. И отоспаться не дали! Воистину полухристиане. Приняли помазанницу божию за какое-то своё полузабытое варварское божество — не удивительно. Это не благодать святой, но что-то похожее, на дикие души действовать должно сильно. Так же, не посмотрев, что она во Христа верует, сами чуть кресты не поснимали. При первой неудаче — обвинили во всём и полезли рвать на части. Подлое свойство, но — человеческое. Греки тут не лучше. А он, между прочим, не миссионер, не капеллан, а всего-то чиновник в сутане! Чернильная душа курии. А вот занесло… Хорошо, безотказный бюрократический приём — отложить — сработал великолепно и здесь! И командующий попал в свои же силки… Вот теперь багрянородная равнодушно обводит взглядом маленькую толпу обречённых, которых тычками копий заставляли встать перед высоким присутствием. Те ждущую их судьбу чуют, но всё равно шарахаются от маленькой фигуры в бело-кровавом одеянии. Которое она так и не успела сменить после операций и перевязок… Викарий не видел, как в глазах черноволосой «фэйри» с грудным ребёнком на руках при имени «Немайн» вдруг вспыхнул огонь. И вздрогнул, когда та бросилась сквозь конвой, даже не успев получить удар копьём в спину. К сиде. В ноги. Клирик отрешённо размышлял о том, что средневековых людей понять ему не суждено. И о том, как жить, вернее, выживать в этом бедламе? Уйти в лес? Или в болота, как озёрные. Сидеть тихо. И проживать тот ресурс, который Сущности заложили в ушастое тело. Если точно по описанию расы — лет шестьсот от совершеннолетия. И то вместо банального старения — тяга на заокраинный запад. И уход туда же в качестве смерти. Скучно. Но, может, получше такого вот веселья? Когда ей под юбку чуть не закатилась верещащая «фэйри», Немайн даже не отскочила — попробовала обойти препятствие. Смысл слов пролетел мимо сознания. Но голова инстинктивно повернулась на звук… — Спаси его! Только его, великая! Смилуйся! Вспомни, ты ведь ирландка! Глаза мазнули по пищащему свёртку. Клирик начал было отворачиваться — и понял, что только хочет отвернуться, а на самом деле наклоняется к коленопреклонённой. И видит самое прекрасное, что только могут увидеть глаза сиды… Сознание Клирика отключилось. Не полностью — но руки приняли ребёнка сами. — Это мне? — спросила Немайн неожиданно тонко, как птичка свистнула, — Он мой? — Твой, великая… — Правда? — она не верила, но уже ухватила и держала нежной и… неразжимаемой хваткой. — Спасибо тебе, великая сида… Новая мать старую не слышала. Мир сузился до прекрасного существа в руках. — Мой… Мой… Охрана остолбенела, и не мешала прежней матери радостно выть, скорчившись в земном поклоне. сида преобразилась. Куда и усталость девалась. Лицо запунцовело, уши на голове места не находили, порхая словно крылья бабочки… Анна затаила дыхание. Как и все, у кого в ближайшей округе были глаза. Наверное, даже муравьи дивились из травы тому, как внезапно и вдруг измотанная воительница и лекарка, суровая наставница, еле стоящая на ногах после трудов и битв, обратилась во мгновения ока в девочку, которой подарили щенка. Исходила нежным счастьем, как костер теплом. — Наставница, нужно обязательно пробиться в состав суда. Иначе… Смотрит на ребёнка. Бессмысленно воркует, как ухитряются только матери. Уси-сюси. С самой такое было… Хотя не настолько, и не по приёмышу. Не слышит! Анна заглянула в склонённое к младенцу лицо. В глазах сиды стоял волшебный май. Бесконечное счастье. Бесконечная радость. Ни тени мысли… Анна испугалась. Но — ухватила сиду за плечи, встряхнула. Развернула голову к себе. — Ты меня слышишь? На короткое время в глазах Немайн появился смысл… — Слышу. А суд. Пошёл он… — сида, словно, пыталась вспомнить слово — Анна мельком испугалась проклятия, — Полем, лесом, холмом да торфяником! Маленький важнее. — Да чем?! — Он мой… Неужели не понятно?! — Он этой разбойницы! — Нет! Мой! — сида прижала ребёнка к себе, в глазах начала подниматься тёмная волна, — Не отдам! Теперь мой. Моя прелесть… — Ясно… Анне захотелось напомнить Немайн, что сейчас сэр Эдгар вполне может присудить разбить её прелести головку о ближайшее дерево, но поостереглась. Чего доброго, начнёт петь. А что разбирать, где свои, а где чужие, не станет — уж точно. — Я займу твоё место. От клана. Ты меня понимаешь? — Ты умная, Анна. Хорошая… Я чуть-чуть соображаю. Потом буду больше. Наверное… — Кивнёшь, когда надо? Сможешь? — Да… Ох, напасть, — чуть опустила взгляд, — Напасть ты моя ненаглядная… Викарий чуть слезу не пустил. С Августины-Ираклии можно было писать Мадонну. И как этот свет неземной сочетается с той яростью, которая встаёт из глаз гневной базилиссы? Пожалуй, силой чувства. Теперь понятно, как она могла спастись, когда схватили её сестру и мать. Ярость отбрасывает, любовь смиряет… Снова картина встала перед внутренним зрением. Рушащиеся двери последнего укрытия. Солдаты самозваного регента Валентина, горя злобой и сладострастием, врываются в кабинет. Половина сразу проваливается в тартарары: вопли, будто ловушка под ковром вела прямо в Ад. На остальных рушится мебель. Немногих, что прорываются — отбрасывает страшный взгляд маленькой девушки с тяжёлым, скруглённым на конце мечом в руке. Она идёт на ряды убийц и насильников — и те расступаются, пока она не выходит из дворца… В неизвестность. Любимый голос заставил Кэррадока поднять взгляд. Он сразу понял, что сиде не до него, что она ничего не заметит. И залюбовался. Забыв сомнения, потому что сида не могла быть злом. Пусть он её недостоин — но хоть она достойна любви. А значит — его боль и его крест — остаются с ним. Плакать было нужно. Но рыцарь улыбался. Впрочем, многие улыбались… Хмурился сэр Эдгар. Вот и уел сиду! Ответ оказался куда интереснее… Какой бы приговор он теперь не вынес, одно существо напрочь выпало из-под власти командующего. И к добру. Казнить младенцев — штука неприятная. А больше несмышлёнышей среди красных курток не нашлось… Выходило, что сида поступила правильно. Укусила, но не в ущерб, а в пользу. Странная. Как хорошо, что остались только суд, днёвка, да возвращение в город. И целый год король не будет призывать на службу исполнившую свой долг сиду! — Мы нас окрестим, вот прямо сейчас, только батюшка Адриан освободится, — сорокой трещала над младенцем сида, любуясь, — И вырастет из нас хороший валлиец, а не бандит какой-нибудь. Как же назвать-то, а? Надо, чтобы и короткое имя звучало, и полное вышло подлиннее, да покрасивее… А полное имя у нас будет длинное, вот слушай, что к нашему добавим: ап Немайн, ап Дэффид, ап Ллиувеллин, ап Каттал, ап Барра, ап Карган, ап… Малыш, видимо, испугался причисления к такому длинному роду. И заорал. — Кушать хочешь. Откуда-то Немайн точно знала, что новообретенный сын именно проголодался, а не описался, к примеру. Затравленно оглянулась. И — протянула бывшей матери. Мол, покорми. Но из рук не выпустила. — Не отдам! — объявила сида, глядя, как малыш с её рук сосёт чужую грудь, — Никому не отдам… Ну почему у меня своего молока нет… Ребёночек есть, а молока нет… — Наставница… — А? — Вот. Одевай. Через голову… Осторожней. Вот так, теперь пропустим край под ремень, вытянем наружу… Да никто не посмеет у тебя маленького забрать. — Что это? — Твой плед. Свёрнутый для переноски ребёнка. В холмах так не носят? И зря, очень удобно. Руки не заняты… Я и двоих так таскала. Средних своих, близнят. Один на левое, другой на правое плечо. Так и вышли — один ангел, другой чертёнок, а лица одинаковые… Скажи, если можно, отчего тебе этот разбойник так глянулся? И только тут — схлынуло. Нет, ребёнок не превратился в привычную Клирику розовую амёбу, оставаясь милейшим существом, расстаться с которым и на миг совершенно невозможно. Но, по крайней мере, переносное наваждение теперь не мешало думать. Если сосредоточиться. По крайней мере, вместо ругательств или "Он мой!" с языка слетело рассудительное: — Потом. С губ на ухо… А теперь надо кормилицу искать. Слушай, Анна, по хуторам младенцы часто мрут? Знания о средних веках подсказывали, что часто. Но валлийцы были весьма здоровым народом. — Бывает… А ещё, сама знаешь, маленьких крадут. Иной раз не возвращают даже после того, как подменыша узнают… Конечно, если рядом приличные тилвит тег живут, ещё можно как-то договориться. Но именно здесь крепость Гвина неподалёку, и все холмы у ней в подчинении. Подменыша можно даже убить, да без толку, своего не вернёшь. А молоко остаётся. Бывает, озёрные шалят, пацанов крадут… У них своих мало. Но это редко. Поход окончен. Поездим, поспрашиваем. Такие вести расходятся… — Анна смерила взглядом «фэйри», — Ступай к своим. Наклонилась, прошептала в ухо: — Этой, мы, пожалуй, казнь отложим. Пока другую кормилицу не найдём. Многие у фэйри по такому делу прирабатывают. А уж коли не в холм, да за те же деньги, да к сыну самой Немайн… Любая охотно пойдёт. Хоть какая благородная. Судебное заседание ожидалось очень коротким. Роли были уже распределены. Судья — сэр Эдгар. Для пущей важности поднялся в седло. Представители кланов. От Вилис-Кэдманов — Анна. Никто из своих возразить не посмел. Викарий — юрист-консультант, а заодно — секретарь суда. Разложил письменные принадлежности — перья, чернильницу — любопытное местное изделие, которое можно перевернуть вверх ногами, и никапли не прольётся — и пергамент. Скоблёнки, разумеется. Много чести разбойникам, новенькие листы на них пачкать. Присмотрелся… — Не понимаю! Эти скоблёнки — протоколы процесса Немайн! Совсем не затёрто: "- Передайте пирожок с курятиной…" Вот что у вас в Камбрии хорошего, так это кухня… — Точно, поесть мы любим, — согласился один из видоков, — Но тебе повезло с поварихой. Даже Гвен так не умеет, а Альме всего двенадцать — а вот умеет же! Некоторые, по слухам, нарочно болеют — чтобы кусок пирога у врача в доме перехватить. Вдруг повезёт и стряпала Альма? Викарий не слушал. Он вытаращил глаза и продолжил изучать тонкую кожу, как будто от тщательного разглядывания полузатёртые следы букв на ней могли поменяться. — Но как?! Их же положено хранить пять лет! — стонал он. — Они твои! Так ты и объясняй, как. — Я в королевском архиве спросил скоблёнок! И сунул во вьюк, не глядя… — Сэр Эдгар, от имени короля говоришь ты, — встряла Анна, — Как это понимать? — Я вообще ничего не понимаю в крючкотворных делах. Но если грамота бесполезно валяется, её следует выскоблить и пустить в дело. Таково моё мнение, которое и филид, хранитель архива разделяет. Грек схватился за голову. — А для чего же мы их писали? — Так положено на вашем греческом судилище. Грамоты как-то обеспечивают справедливость. Я не думал над этим, отец Адриан. И не собираюсь. Не моё дело. — Но чтобы они обеспечивали справедливость, их нужно хранить! — Не понимаю. Если дело решено справедливо, какие ещё записи? Ну, может, само решение… Чтоб не забыть. И тут раздался дуэт: — Пресвятая Богородица! — Ну сколько можно! Слова на разных языках. Но тон одинаков. Анна с викарием переглянулись. Грек увидел безнадёжную усталость в глазах лекарки, и, будучи истинным представителем бюрократической цивилизации, понял: ученица августы — своя. Ещё не гречанка-ромейка. Но уже не варварка. Анна, в отличие от грека, к непониманию роли времени за долгую ведьминскую практику привыкла. Объясняй, не объясняй, что снадобье нужно пить в день по ложке, пациенты всё норовят выжрать пузырёк с зельем в один глоток. Потом обвиняют — сглазила злая ведьма! Или жалуются, мол, не помогло. Что толку, если справедливости нужно устояться, прорасти в мире. Иначе её унесёт ветром, как носит любые слова, не закреплённые иначе, чем в памяти. Недаром даже большие нелюбители бумаги, друиды, главное высекали на дереве. Не потому же, что боялись забыть. Но придавали знанию твёрдую вещную основу. Вот и Немайн — Библию знает наизусть, но таскает с собой книгу. Правильно делает. Прочитать и сказать — вещи разные, и присягу на памяти не принесёшь… — Поскольку соблюдение греческого закона будет без правильной бумаги невозможно, предлагаю: судить разбойников без красивостей. По обычаю. Викарий остолбенел. Ученица августы — и ляпнуть такое? Хотя… Лучше не марать правильную процедуру. Сэр Эдгар не принять предложения не мог. Хотя опять испытал приступ раздражения. Как рану посолили. Получалось — либо он ведёт процесс, как хочет сам — но по предложению Анны, либо — под руководством грека занимается воспроизведением византийского. Не понимая, что и как. — Предложение принято, — объявил сэр Эдгар, — а потому, по обычаю, прежде чем повесить разбойную шваль, мы её послушаем. Недолго. Для начала — выведите вот этого, краснорожего… Ткнул пальцем в ирландца, который вроде командовать пытался перед сдачей… — Ты главный? — Теперь как бы я… — Говорить за всех можешь? — Если не будут против… Против не были. Видимо, действительно командир. Или самый уважаемый воин. Из тех, кто выжил. — Кто таков? Откуда? Что из Ирландии — ясно, мы слышали, на каком языке вы кричите от ужаса. Но какое королевство должно наказать за вашу дерзость? Или вы ничейные тати? — Я воин из пятины Мунстера, как и все мы. Ни одному королю зелёного Эрина ни я, ни мои товарищи отродясь не служили. А зовут меня… — Ллиувеллин. Как дедушку? Нет, Дэффид может не так понять, ты всё-таки приёмыш. А жаль… Красивое имя… — тонкий голосок сиды, негромкий совсем, легко пробился сквозь шумливость зевак и речь ирландца. Все посмотрели на сиду. Перевязь так и висела пустой. Ребёнка баюкала на руках. Сытого, тихого. Сэр Эдгар стиснул зубы. — Продолжай, — бросил ирландцу. — А что продолжать? И так ясно. Только — тебе бы мы не сдались, так и знай. Немайн ирландка, с ней шанс был… Но ей, видишь, только младенчик понравился. А зря. Хорошие наёмники нужны всем. Даже сидам. — Такие, как ты? — валлийский рыцарь не пытался скрыть насмешку. — А чем мы плохи для Немайн, если Гвину сошли! — Какому Гвину? — уточнил сэр Эдгар. — Вашему. Гвину ап Ллуду. Он нас нанял в войско. Обещал — отправить на войну. Обещал — сделать фэйри. Мы — его люди. И для его людей мы вели себя очень мирно… И даже для простых ирландских наёмников… Фениев видали? А мы тихие. — А уши зачем восковые? И где золото, которое вы получили в оплату службы? — Он нам не деньгами платил. Он обещал сделать нас фэйри… Тех, кто выживет. А если вы нас повесите, Гвин отомстит. Обязательно отомстит, иначе никто больше не пойдёт к нему в наёмники. — Дураки, жадные до обещаний, всегда найдутся, — заметил сэр Эдгар, — но у короля фейри репутация рыцаря. Пусть и выбравшего сторону зла. Он не откажется от своих слов. А вот ты — так и не назвавший своего имени — лжёшь. Тут ведь до главной крепости Гвина, до Кричащего холма, один переход. Поехать и спросить… — Не назвать ли тебя Константином? — Немайн, казалось, ничего вокруг не видела. Анна вспомнила — зрение у сиды узкое. Точно, росомаха. У воронов обзор шире, — Да нет, нельзя, очень уж греческое… Викарий, который валлийского пока не понимал, оглянулся на царское имя. — Имя выбирает. Это тоже не понравилось, — коротко объяснил воин из клана Вилис-Тармонов, а заодно ремесленник из Кер-Мирддина, что знал местную латынь. Чему тут нравится… Но Константинов в семье много — традиционное имя. Должна была припомнить. Взвесить. И отбросить… Тут ему и про Гвина с фэйри перевели. Ирландский горожанин тоже знал. Торг есть торг, без языков никуда. — Но как такое может быть? — спросил отец Адриан, — Что значит — сделать фэйри? То есть вроде животных? Ведь бессмертные души есть только у людей и ангелов Господних. Получается, их оболочки должны служить этому колдуну. Но от человеческих душ они уже отказались… — Вот взять озёрных — у них душа есть? Крестим же, — заметила Анна, — и получаются люди. — Кельвин? Речной. Я тоже в некотором роде речная. Но это не главное. И очень уж коротко, — тонкий голосок сиды. Совсем не хриплый… — Какая разница, есть ли у них душа? — спросил сэр Эдгар, — а вот разница, разбойничали они сами, или по велению короля, есть. А Гвин — король Аннона. А то и всех фэйри. Стоит вопрос — разбойники они, или пленные. Он задумался. Вилис-Тармон перевёл. — Да… Церковь в таких случаях исходит из того, что решение возносится на бога, а мы на земле делаем всё, чтобы заблудшую душу не потерять. Например, в случае, если неизвестно, был ли ребёнок крещён прежде, его крестят, не опасаясь того, что таинство свершается второй раз. Лучше крестить два раза, чем ни разу. Так и тут. У "озёрной девы" настоящей души, конечно, нет. Но если она примет святое крещение, Господь её может и наделить таковой. Разумеется, если она покажет себя достойной жизни вечной. Но мы не можем просто так крестить заново существо, уже отдавшее свою бессмертную душу дьяволу! — Но они могут себя оговаривать. Ирландцы вообще странные люди… — Верно. Тогда получится, что казнив этих грешников и самозванцев, не предложив им раскаяться, грех совершим уже мы. — Ну, про душу можно проверить быстро, — сказала Анна, и отцепила с пояса флягу, — Зверобой. Хорошая травка. От неё создания, говорящие, но бездушные — мучаются. Впрочем, если тварь, отказавшаяся от собственной души, чуток помучается, какой в том убыток? А, красное рыло? Рискнёшь? Последние слова произнесла уже по-ирландски. — Что за яд? — ирландец понюхал снадобье. — Зверобой. — Это которым скот травится? — Для людей он лекарство. Даже если ты уже не человек — ни одно говорящее создание от такого не померло. — А если пить не буду? — Помолимся за грешника, да повесим. И следующего попробовать уговорим. — Давай сюда. Вырвал флягу. Вылакал в три глотка. Утёр пасть красным рукавом. Дорогая одёжка, верно, тоже Гвин выдал. Хорошая идея — всех своих одеть одинаково, чтобы с врагами не путать. Анна решила, что непременно посоветует ввести одноцветную одежду в королевской армии. Да и ополчение обязать на службу являться не иначе. Хотя — хватит ли у короля денег, оплатить один наряд в несколько лет для всех воинов королевства? Это ж две трети всех людей! Ну, пусть хоть рыцарей оденет в пурпурные пледы, белые штаны и зелёные куртки. Зелёный всегда был цветом Диведа. А белое… белое — это Камбрия! — Ну, — спросил краснорожий, — что? Горькая гадость, и только. — На фэйри обычно действует сразу, — сообщила Анна, — а скот я травить не пробовала… Наверно, душа у тебя ещё есть. — Он лжёт про Гвина? — уточнил сэр Эдгар — Набег был, в конце концов, не жестоким. Свои ж валлийцы подчас гадят серьёзнее. Если про Гвина правда, солидный выкуп нас вполне устроит… — Не знаю. Он же, с их слов, только обещал сделать ирландцев фэйри. Но не сделал пока… Ссориться с Гвином не хотелось. Сэр Эдгар развязать войну не рвался. Хаживал — сопливым пацаном — под знамёнами Кадуаллона. В последнем походе. Принёс домой два золотых, три шрама да репутацию храброго и разумного воина. И напрочь утратил любовь к войне. По счастью, Кричащий холм всего в дне пути. Пришлось примириться с недолгим продолжении похода — ко Кричащему холму. — Если Гвин вас не признает, всех вздёрнем, — вынес вердикт сэр Эдгар, — если признает, ему надлежит выплатить возмещение за нанесённые кланам и королю обиды. И штраф. Не заплатит — всех повесим прямо перед его сидом, и пусть злится, если хочет. А сегодня — днёвка! Как раз времени хватит получше разобраться, что происходит. Отправить гонца с донесением. И даже получить ответ. Оруженосец, гордый важным поручением, немедленно получил второй пакет — от викария преосвященному Дионисию. В коротком, но ёмком отчёте описывалось главное — поведение Немайн, как единственной христианки, не поражённой языческими пережитками. Упоминался Гвин ап Ллуд, старый соперник многих святых, который вылез вновь — вредить добрым людям по мере сил. И поминалось имя, данное Немайн приёмышу при крещении. Странное имя. «Владимир». Третье письмо принесла сида. Для Дэффида ап Ллиувеллина. — Пусть знает, что стал дедушкой, — сообщила, — и снова приготовит мою старую комнату. Я пусть замуж и не вышла, но сын у меня теперь есть… Как хорошо отец Адриан детей крестит! Побрызгал сверху — и всё, и не надо из рук отдавать сокровище своё… Стой. Ты будешь скакать быстро. Будь осторожен. И осторожнее со стременами — если при падении застрянешь, будет неприятно. Курьер, умилённо разулыбавшись, обещал быть осторожным, взял письмо — и поднял коня в галоп, пока ещё посланий не притащили. Воины стали подозрительно приглядываться к стременам. Теперь-то всё, что изрекала сида, снова было откровением! Снова стала светом в окошке! Однако, Немайн этого не замечала. Заорал маленький, и пришлось ей идти в палатку — осваивать науку пеленания детей… К вечеру краснолицый ирландец стал фиолетоволицым. Валялся по земле, прижимая одну руку к животу, другой тер уши, скрёб нос… Позвали священника, горожанина — перевести, и Анну. Та сосредоточенно готовила колесницу, ставшую из квадриги тригой, к недолгому походу. А кому ещё? Немайн только и напомнила, что надо. Еле-еле историю про ворону выслушала — пленная фэйри как раз кормила маленького, Немайн ревниво следила, стараясь не выпустить дитя из рук. А прежняя мать, конечно, и сама подержать хотела. Гвин и Мабон что-то затевают… Они и есть цапли? — Гадание по птицам — суеверие, караемое позором и изгнанием, — сурово напомнила сида про осторожность в применении старого знания, отняла маленького от кормилицы, — Кэррадок — дурак. А если кто нас тронет — трогалки оторву. И голову, для верности. Анна убедилась — сида вменяема. Ну, почти. Тем более, та сразу нашла ученице множество дел. И в первую очередь — стирку. А кровь на белом платье уже засохла, вот беда… Так что на работёнку по ведьминской специальности Анна согласилась скорее с облегчением. Однако, увидев страждущего, ничего удивительного не обнаружила. Так, любопытное. — Отравление зверобоем. Похоже, Гвин — или кто другой — души-то того… Но надо же — они не фэйри, тем становится дурно сразу. А это овцы! Или коровы… То-то им хотелось стать фэйри. Те хоть живут долго. А тут ни долгой жизни, ни спасения души. — Душа овец… — задумался викарий, — сам я такого вопроса не решу. Агнцы, они невинные… — А если козлища? Да у них просто души скота! А уж какого… — Да уж… Никогда с таким не встречался. И курьер уже ускакал, как назло. Хорошо, что великолепная младенца спасла, крестила. Ты его проверила? — Нет пока. Да и не подпускает. Ну, ей виднее. И не должно ничего с ним быть — душу нужно отдать добровольно, а какая у маленького воля? — В любом случае он теперь христианин, и верю, душа у него будет, и на снисхождение благодати Господней уповаю. А что с прочими делать-то? И вот именно с этим. — Ну, брюхо пройдёт дня через три. Как у коров. Особенно белые аннонские часто травятся, кстати. А уши… Позвали бы меня раньше, я б их глиной намазала. Но — хороши охраннички, добрый фермер раньше травницу к скотине позовёт. Теперь же — видишь, какие ожоги? Да ещё и руками разодранные… Кожи, считай, вовсе нет. Надо бы их отрезать. А этого… бывшего человека — в тёмный чулан. Он ещё неделю солнечного света бояться будет. А уши заберу, замочу в уксусе, чтобы не сгнили. Уши человека-животного! Про уши кер-мирддинец переводить не стал. Священнику. Хотя греха и не видел. Они же это… овечьи. А овечьи — хоть в уксусе, хоть в вине. Хоть хранить, хоть в зелье пустить. Да хоть вовсе с кашей да под пиво! Но греки — они же ненормальные. Вдруг не понравится что. Зато перевёл столпившимся вокруг пленным. Ещё и прибавил: — И ведите себя тихо. Вся ваша надежда теперь на Гвина. Потому как вам теперь не два пути — наверх или вниз, а один. Кто помрёт — будет просто гнить. И больше ничего. Вот тут настал вой. Ирландцы, уверившись, что их вождь потерял душу, взвыли. Многие — валились на колени, просили у Анны — глоток зелья, провериться. Надеялись. А надеялись оттого, что про Гвина только один человек и говорил… Ведь это со стороны Бога жестоко: за глупую — пусть жестокую и доходную шутку над соседями — совсем лишать души. — А нет больше, — разводила та руками, — всё, что с собой взяла, баран ваш выпил. Это ж не просто так. Это я всю ночь в июне траву собирала, потом мяла, растирала, в глиняном тигле выпаривала… Одной травы ушло двенадцать марок веса. Я думала, мне экстракта месяца на три хватит. Да и зачем вам зря мучиться, скотинки? Шок был слишком велик. Некоторые требовали, чтобы их повесили! Поскольку они-де лгали о работе на Гвина. — Мы не можем точно этого знать, а потому не примем грех на душу, — твёрдо отвечал викарий, — вдруг вы лжёте, а король фэйри вас выкупит? Вы слышали приговор. Подождите немного. Опять же, я уже отправил с гонцом письмо в столицу, и очень надеюсь, что преосвященный Дионисий даст мне добрый совет, что с вами делать. Если бы вы просто добровольно отреклись от Христа, тут было б ясно. Но вы и от семени адамова отрешиться ухитрились, Гвин там или не Гвин! Впрочем, молиться за вас не грешно — вне церкви, конечно. Просите христиан молиться за вас — это за любую тварь делать не возбраняется. — И повесить вас можно, — обрадовала Анна, — без исповеди и причастия, конечно. — А он не солжёт? — заволновался викарий насчёт Гвина, — смотри, сиятельная Анна… — Да какая я сиятельная? — Ты ученица великолепной. Ты просто не можешь быть ниже, — объяснил викарий, — Но если Гвин ложно не признает этих не-людей… — Будем их называть «фэйри». Животными слишком, а настоящие Добрые Соседи на эту кличку обижаются. — Хорошо. Этих фэйри не признает — мы их повесим. А если они правы, и вешать их необязательно? Выкупить их жизни могла бы и Церковь. Конечно, очень недорого. В надежде, что некогда бывшие христианами существа смогут вновь обрести душу. Хотя бы для Ада. Ибо даже это лучше, чем никакого посмертия вовсе… — А сиды не лгут. Даже те, которые склоняются к службе Аду. Ну, наша не испорченная, как её бывший братик. Но пример хороший. Её бывает, не поймёшь, это да. Но неправду не сказала пока ни разу. — А где у нас ближайшая крепость Гвина? — Кричащий Холм. Съездим. Людей он чарами отгоняет, но Немайн, пусть крещёную, да сиду, наверняка послушают. А пленных… Я бы их под конвоем — в город отправила. Поживут пока близ предместья. Если они фэйри — пусть бы жилит до первой большой вины… Но сэр Эдгар вздумал их повесить у Гвина на виду… Викарий понял — августу бросят в пасть к демону! С другой стороны, ни одно житие, где поминается Гвин, не оборвалось мученичеством во славу Господню. — К Гвину пойду я, — вид у викария стал отчаянный, и немного лихой, — он любит насмехаться над священниками. Но ни одного не убил, потому рисковать я не буду. Насколько легче принимать решение, когда оно не грозит ничем, кроме словесных поношений. — Почему нет, — хмыкнула Анна, — только не забудь это сэру Эдгару сказать, а то он и знать не будет… Как они летели к подножию сида, где должен быть расположен вход во внутреннюю часть холма! Вились конские гривы и хвосты, крыльями расправились за спинами всадников плащи и пледы. «Пантера» скромно плелась позади, как и положено прикрытию, глотала пыль. То, что у сиды на плече ребёнок, никого особо не волновало — обычное дело для воительницы. Дитя в валлийской подвеске ни копьём колоть, ни из лука стрелять не мешает. Наконец, у подошвы холма остановились. — В качестве посла отправится отец Адриан, — объявил сэр Эдгар. Немайн не возражала. Но — священник повернул с половины пути. — Не по силам мне, — признал, — Страшно. Знаю, что вера сильнее, а вот… И его стошнило. Так что спустя полчаса — сида бодро шагала наверх. Даже напевать под нос начала, пробуя новый голос. Да, сопрано, и превысокое. И сильное — приходится сдерживаться, чтобы внизу не услышали. И всё-таки — расстояние дальше, голос громче. Негромко, не в полную силу. Но застольная песня из «Травиаты»… раньше Клирик её пел, как один из гостей — низкому баритону в Альфредах делать нечего. Впрочем, для друзей сходило. Теперь — Виолетта, безусловно. Потом — Аиду. "Ritorno Vincitor!" Голосу очень хотелось вырваться на свободу окончательно, заполнить всё. Но — пока было нельзя. Хотя Клирик и предполагал, что, прогнав с вершины холма «барабашку», попеть можно будет в открытую. Прогоняя нечисть. Вопрос — что? Ближе к вершине приятные размышления сменились практическими мыслями. Клирик поочередно припоминал кандидатов на роль пугалочки. Из описаний — утробное ворчание "самой земли", белесые фигуры сидов на гребне, производящие первое осеннее камлание, дрожащая земля — он вывел, что поработали две родственные силы: текущей воды и пенного пива. Подземный ручей, например, вполне мог прорыть себе в теле холма русло, и журчать. Мог стучать, шевелясь от малейшего дуновения, сильно выветренный камень… В любом случае, искать следовало звук, а потому Немайн прекратила петь и насторожила ушки. Оставайся Клирик человеком — намучился бы с поисками. Но длинные стоячие уши хорошо различали и сами звуки, и направление, с которого они доносятся — если точно на них навести. Хорошо кошкам — ушки на макушке. А у сиды они хоть и вращаются ничуть не хуже — и да, каждое по отдельности! — но, вот беда, торчат горизонтально. То есть поворотом можно легко определить вертикальный угол, с которого доносится звук. А направление в горизонтальной плоскости… Предстояло покрутить головой — как при игре в "холодно"-"горячо". А если источник звука скрыт под землёй — и походить. Пройтись в одну сторону. Прислушаться, есть ли звук, и не переменился ли? Ослаб, усилился, стал ниже или выше? Звук хорошо расскажет, какие породы и пустоты внизу — а значит, что нужно делать, чтобы его укротить. И тут взревело! Земля ушла из-под ног, на голове поднялись волосы, по коже пробежала морозная волна. Желудок взлетел к горлу, дыхание остановилось, а сердце застучало с частотой процессора. А над гребнем, обращенным в сторону залива, закачались бледные высокие тени. Ноги у сиды подкосились, и она кубарем покатилась вниз, пересчитывая ребрами корни и булыжники. Соображения хватило только прикрыть голову руками. И остро пожалеть, что Анна вчера сняла лубки… Немайн повезло. Затормозила она не о булыжник. И не об ствол дерева. На её долю достался куст чертополоха. Вот тут пригодилась и длинная ряса, и фехтовально-рабочие перчатки, и высокие сапоги. Лицо спасли руки. Пара-тройка заноз не в счет. Некоторое время — лежала неподвижно. Потом — заплакала. И, наконец, сквозь рыдания пробился смех. Не истерический — веселый. Клирик смеялся над собой. — Какой я дурак, — приговаривал он под нос, выдирая из волос репьи, — Даже не дурак. Дура. Шестая блондинка в семье Дэффида! Ну как, как можно было поверить, что такие солидные, уравновешенные, мужественные люди, как Лорн и Дэффид, Гулидиен и сэр Эдгар, как лучшая ведьма округи, умница и сорвиголова Анна, будут бояться безобидного барабашки? А викарий, искренне верующий человек, решившийся на подвиг, испугался глухого шума подземной воды и повернул, не доходя до вершины? Немайн, выходя на ловлю привидений, вела себя беспечно. Может быть, оттого, что суметь оставить дитя — хоть и на время — было оглушающей, сияющей победой над собой? На фоне которой сумрачного настроения провожающих Клирик попросту не заметил. Как и того, что викарий перекрестил Немайн в спину. А Эгиль тайком утёр скупую мужскую слезу. Вели они себя точно техники, провожающие летчика в бой. Мол, помочь ничем больше не можем. Но — постарайся вернуться назад. И если бы Немайн не скатилась на другую сторону холма, к морю, во второй раз никуда не отпустили. Викинги, кстати, собирались пойти с богиней — но тут она им сообщила, что физическая сила будет бесполезна. И оставила в лагере… Клирик продолжал рассуждать, толку не было. Зато изнутри угрызало. Принялся копаться в себе. Оказалось: стыд. За трусость, за девичью плаксивость. И за то, что оставила ребёночка! Пусть с Анной и с родной матерью — но мало ли что… И если второе можно было пропустить по части женской физиологии, третье — сидовской, то первое попросту не имело объяснения. Особенно после боя с викингами. Тогда он полез против топора — а это страшно. По описаниям и по обморочным видениям. Наяву же было совершенно безразлично. Присутствовало теоретическое ощущение, что могут при неудаче и убить. И, наверное, убьют. Чего не хотелось. Тоже теоретически — шансы-то не считались и даже не чувствовались. Теперь же от короткого взгляда в сторону вершины живот прихватывало. Немайн скрипнула зубами. Подобрала рясу повыше. И начала восхождение. В конце концов, её прихватили врасплох. Второй раз — не выйдет! А если и получится точно так же, наблюдения будут не заполошными, а рациональными. Может, удастся понять, что там происходит, наверху. А заодно восстановить самоуважение. На этот раз сиду накрыло на первых шагах. У самой подошвы. Ноги подкосились, но руки судорожно вцепились в желто-зеленый летний дерн. По глазам полоснуло темными пятнами. По печенкам-селезенкам пробежал холодок. Но уже через минуту сердце Немайн стучало ровно. Животный ужас отступил. — Это — малый сабантуй, — сообщила «барабашке» Немайн, — это даже разочаровывает. Посмотрим, на что ты ещё способен, "братец". Встала. Вытерла перепачканные в коричневой влажной земле перчатки о рясу. Вырвала длинную метелку какого-то полевого злака, сунула в уголок рта. И, не торопясь, словно на прогулке, пошла наверх. Она проделала больше половины пути, когда душу сжало великанским кулаком. Вершину холма заволокло смертельно холодным туманом, трава под ногами стала седой. Немайн била дрожь. Но на этот раз она даже не упала. А спустя несколько секунд, когда трава снова позеленела, а туман растаял, сделала шаг вперед. Потом ещё. Потом ещё. Хотелось бежать к вершине, скорей, скорей, пока не накатило снова. Но — было нельзя. Бег — штука динамическая, неустойчивая. И если непонятное навалится до вершины, тогда — катиться вниз, как в первый раз. А в то, что его хватит еще на одну попытку восхождения, Клирик не верил. Когда перед глазами встали черно-зелёные скалы вершины, похожие на остатки сгнившего зуба, холм закричал снова. Прямо перед глазами встали ряды фигур в белом, дневные тени тянули бесконечные руки к Немайн. сида не побежала — но упала. И в землю вцепилась, будто на отвесной круче. — Выживу, — бурчала под нос Немайн, — наплюю на всё, начну учиться вышивке. Гладью, крестиком и всяко. И вообще, немецкие три «к» — правильная штука: кухня, церковь, детская! И поползла вперёд. На вершине было голо. Черные и бурые скалы, как гнилые зубы, торчали из вереска. Никого и ничего. — Я ещё тут? — удивилась Немайн, отнимая от ушей дрожащие руки, — Как странно. Но раз так… Господи, не дай попасть под это на вершине! Ну… встала. И пошла! Клирик был зол. По инерции — на себя. И всё повторял себе и повторял, что если не решит задачу с холмом — вернувшись в город станет обычной девчонкой. Насколько вообще позволят. А, видимо, позволят, смирятся. Выйдет замуж, будет доить коров, как озёрные… Кстати, интересное прочтение девиза: "негоже лилиям прясть". А гоже лилиям карабкаться по палеозойским отложениям? Юрской складчатости, кайнозойского подъёма? Но что же это за дрянь? Ктулху, как и первой уэльской ночью, не фтхагн. Но тогда: что это было? Неясно. Но понятно, что без плана действий и гипотез, лезть наверх больше не стоит. Для Эдгара с компанией это — магия. А с нормальной, естественной точки зрения — феномен. Скорее всего — природный… А, вот ты где. Ну, здравствуй, «братик». Как же тебе сделать прощай? Случайный казус выветривания — и вершина холма запела неслышимую людьми песнь. Вроде той, которая доносится от гребней морских волн. И в которой главное — совсем не басовитые стоны, которые в состоянии расслышать человеческое ухо. Эти породили название. А табу и суеверия произошли от звуков с так называемой частотой страха от семи до семнадцати колебаний в секунду. Вызывающих инстинктивный ужас и расстройства зрения. Вот она — дыра. Полтора на полтора метра. Внутри пещера. Объём можно посчитать — приблизительно, исходя из формул для резонатора Гельмгольца. Но — внизу! А потом — засыпать эту дрянь! Стереть! Уничтожить! Но — снизу… И сида, очертя голову, бросилась бежать к подножию. Сэр Эдгар был прост и категоричен. — Нападение на посла есть начало войны, — сухо объявил он, — Сразу предупреждаю вопросы: это уже не зависит ни от короля, ни от собрания кланов. Этой армией всё ещё командую я. И я не позволю такого обращения с подчинёнными мне людьми, греками, сидами, или кем-нибудь ещё. Посему вопрос — леди Немайн, ты сумеешь ещё раз дойти до вершины? И спеть? Понимаю, что неприятно, но другие просто не смогут. — Дойти смогу. Находиться там достаточно долго — вряд ли. Успеть выкурить Гвина, — сида зло дёрнула ушами. Злилась на бывшего брата, не иначе, — нет. Но его можно заткнуть и снизу. — Как? — Засыпав вход в тулмен. Точнее, забросав с расстояния. — Но… Метательная машина? — Точно. Большая метательная машина. Очень большая. — Сделаем. Расскажешь, что нужно. Теперь — фэйри. Гвин их не выкупил. Типичная шутка сида — не солгал. Просто не стал разговаривать. — Их выкуплю я, — предложил викарий, — На постройке машины всё равно нужны рабочие. Эти обойдутся дёшево. И добрых чувств к предавшему их испытывать не будут. — Они разбойники, а не плотники. — Чёрная работа неизбежна, — заметил викарий, — к тому же я немного представляю себе машину, о которой идёт речь. Взводить и спускать её — опасное занятие. Вдруг что сломается? Пусть лучше этих убъёт. Командующий задумался. — Тогда тебе не стоит их выкупать. Эти фэйри — захвачены нами, и, как существа бездушные, являются скотом короля. И мы можем их использовать на всех работах, которые потребуются, кроме тех, где нужны мастера. Но надо шельмовать, чтоб издали видно было — опасный народ, без душ… — Шельмовать обычно? Опаление волос? — Волосы отрастают… — Можно уши отрезать. Один такой уже есть, — встрял викарий. Для византийца наказание такого рода было делом обыденным. Вот так и получились "диведские фэйри". Как ни странно, многие из них к этому времени судьбу свою приняли, и едва не удовольствие получали, оказавшись мифологическими персонажами. Пусть и отрицательными, вроде Вечного Жида. Все исправно просили каждого прохожего христианина молиться за них, вели себя тихо и покорно, работали усердно. С наймом плотников возникла проблема. Не потому, что не было желающих получить половину воинской платы. Были. У сэра Эдгара не оказалось денег. Каких-то десяти золотых, как заметила сида. Это её очень удивило. Но — сразу полезла в широкий пояс, и предложила заём. Сэр Эдгар согласился, и ожидал увидеть монеты — но увидел листки пергамента. Типичная уже годовая расписка Немайн — на этот раз на ползолотого, и безо всякого серебряного паритета — мастеровых вполне устроила. А вот командующему пришлось читать мелкий шрифт. Пусть и чертёжный, чёткий. Почитал, покряхтел, убедился, что убыток со временем капает в сторону сиды — но король обязуется вернуть указанные суммы в течение трёх дней после возвращения в город. Подписал. И ещё раз убедился, какие же сиды язвы. Немайн поинтересовалась: — А у короля в казне десять золотых есть? Я туда не заглядывала. — Чем-нибудь отдаст, — буркнул командующий. Ушастая немедленно хитро сощурилась. Видимо, начала придумывать, чем. Но дело закипело. Пока собирали людей, пока заготавливали лес — сида сказала сколько — шли дни. Клирик с интересом обнаружил, что ухитряется жить, будучи практически прикованным к грудному ребёнку. Который, между прочим, не только хнычет, но и орёт. Что для треугольных ушей — почище колоколов громкого боя. Когда спал больше двух часов подряд — забыл. Зато ухитрялся дремать в любую свободную минутку. Сны, разумеется, ушли. Какие тут картинки прошлого? Просто смыкаешь глаза, и подпрыгиваешь от тревоги, которая для тебя — тело тут не переспорить — куда значимее боевой. И откладывались в сознании афоризмы: — Дети — это война. Люди, которым довелось повоевать всерьёз — а не а-ля-кокосы, дистанционно и при гарантированном снабжении мороженым — говаривали, что организм приспосабливается примерно так же. Вот только радости той нет. Анна между тем продолжала решать поставленную сидой задачу про ворон. Итак, Гвин. Перед боем про Гвина сида знала. Иначе зачем обозначила для смерти сэра Кэррадока? А так все успешные удары красных курток пришлись бы на него. Остальных должны были прикрыть венки. От смертей бы не спасло — а им и не грозило, но раненых не было б вовсе. Были б венки не нужны — велела бы снять языческие глупости. Сама совершила проклинающий объезд. Этого хватило, петь не понадобилось, и хорошо. Ночной бой и так оказался беспорядочным, а под песни Немайн… Что произошло не по плану? Мабон сорвал смерть сэра Кэррадока. Могло это помочь людям Гвина? Могло, если б Немайн не явилась к месту боя лично. Многие бы бежали в темноте. А ещё это привело к ссоре Немайн и сэра Эдгара, чуть не закончившейся усобицей. Как говорит сида — ошибку вдвое трудно сделать хуже. А Немайн именно вдвое ошиблась. Думала, противник только один. Оказалось двое. А спас священник. Только он, только его не посчитали. Вот и вышло — не один на один, как думала сида, не двое на одну, как решили старые боги. А двое на двое. То есть они тоже ошиблись в два раза. Потому и обошлось. План у них был чёткий, который очень ослабил бы королевство… Дивед в результате влип бы в войну не с Гвином, а с Немайн. Которая, как выясняется, сильнее и опаснее. Вот для чего король Аннона соскрёб силы, набрал наёмников, и оставил в лагере, на чужой территории. Порядка не навёл. Их он подставил под удар нарочно! А что со священником говорить не стал — так со злости от неудачи. С сестрой — тем более, тут не он, тут над ним бы насмехались… Но что это вдруг на него нашло? Столетиями гадил по мелочи, а тут вылез, и поставил свой холм на бросок костей! Анна задумалась. — Наставница, — окликнула, — с чего нужно начинать анализ неприятности? — Источник — люди или вещи? Ну вот и ответь. — Эээ… люди. — Ищи, кому выгодно. И истина будет где-то рядом, — Немайн непонятно хихикнула. Выгодно. Вот выгоды Анна тут не видела. Какая выгода старым богам ссорить Дивед с Немайн, ослаблять их? Да ещё рисковать. Что Немайн отберёт у Гвина холм — не сомневалась. А раз так, то как раз Гвин больше всех и теряет! Или нет? Стоп. Войны Гвин мог и не хотеть. С Немайн. Они с Мабоном добивались того, чтобы Немайн из Диведа ушла. Сами диведцы ничего тому же Кричащему холму без сиды сделать бы не смогли. Это было видно: один фундамент для боевой машины потрясал воображение — шире столичной крепостной стены, из массивных сосновых брёвен, он пока лишь намекал на грядущую мощь. На месте холма Анна постаралась бы отрастить ноги и убежать куда-нибудь в Ирландию. Не ожидая, пока начнётся. Так кто же был целью? Дивед? Немайн? Или оба? Вместе! Диведцы приняли Немайн! Именно это единение стало угрозой. И даже не холму. Что холм? Тогда… Аннону? Анна испугалась ответа и, отбросив опасную тему, задумалась о другом. Ворона была предупреждением. А она, Анна, не успела… Хуже — забыла вовремя передать послание сиде. Про Гвина Немайн выяснила. Возможно — у озёрной, между слов. А про Мабона — нет, и он ей чуть всё не сорвал. Но хорошо, что рассказала вообще. Теперь Немайн знает — среди старых богов у неё ещё остались друзья. Или хотя бы сочувствующие. Интересно, кто? Из метательных машин Клирик решил остановиться на баробаллисте. Ему настолько надоели перетяжки верёвок, что не смутило даже отсутствие чертежей у классиков. Гравитационные машины были детищем высокого средневековья. Как раз той эпохи, когда сильно сдавшие за тёмные века катапульты перестали справляться со стенами замков. А верёвки были неизбежны: с упругим мотком из бычьих шкур капапульта получилась бы золотой. Да и не описана толком у Вегеция работа со шкурами. Ещё можно было сделать эспрингаль — но Клирик решил не ломать черепушку над непонятным рисунком. Память подсказывала, что эту машину отлично начертил Леонардо да Винчи. Но — свитки Вегеция, вот они, а до чертежей Леонардо немногим ближе, чем до каучука… Баробаллиста же казалась механизмом до отвращения простым, а устройство общих со скорпионом и торсионной баллистой узлов Клирик намеревался содрать с римского трактата. Да и мощность у баробаллисты повыше. Когда орудие стреляет раз в час, большая разница — сорок килограммов земли она закинет в зев пещеры, или полтораста. С самого начала стройки стало ясно: простота баробаллисты — или, как её назвали придумавшие монстра французы, мангонеля — либо иллюзорна, либо гениальна. Недаром он появился только в средние века, и удивительно, как не дождался Ньютона. Расчёт-то прост — но нужно же и собрать механизм размером в трёхэтажный дом без гвоздя, только из брёвен и верёвок. К счастью, специалист по подобного рода работам имелся. — Похоже на подвижный рей, поставленный боком — вынес вердикт Эгиль, — сделаем. Рыцари с удивительным энтузиазмом взялись за топоры вместе с нанятыми рабочими. Видимо, очень уж не терпелось рассчитаться с холмовыми обидчиками. Окрестные же ополченцы разошлись по домам — ещё не весь урожай собран. Хлеб хорошо, яблоки отлично — а кто солить поздние овощи будет? Чем дальше шла работа, тем больше Клирик поражался собственной наглости — собрать такую махину впервые — с листа в полный размер, без модели. А потому старался контролировать каждый шаг. И по три раза проверял каждый узел и каждый блок. Проблемы возникали на каждом шагу — но их удавалось разрешать. Главной заботой оказалась не точность, а прочность. Зная соотношение весов и длин устройства, рассчитать дальность и траекторию оказалось делом муторным, но возможным. А вот надёжность… Эгиль мучиться не стал — припомнил опыт строительства снаккаров, и заявил, что небольшой избыток прочности ещё ничему не вредил. А потому прикинул на глазок, да взял с тройным запасом. Заставив Клирика хлопать по лбу и вспоминать военную кафедру. И поговорки, запущенные в оборот ещё генералом Карбышевым. Первой, разумеется — шуточную. "Один сапёр, один топор, один день, один пень". Когда сапёра Клирик заменил на норманна и озвучил — заодно с другими, более полезными, строительными поговорками, Эгиль коротко посмеялся. И согласился — да, способ хороший. И руны хорошо, и стихи хорошо. Главное — уметь сделать вещь. Харальд немедленно начал сочинять висы об устройстве метательных машин. А скоро рядом с первым мангонелем начал расти второй. Дело было так. Над проторенной к римской дороге грунтовкой поднялось облако пыли. Три дня без дождя в Уэльсе событие — и событие довольно неприятное для тех, кто в дороге. Лагерь отреагировал уставно: вопли фанфар, работы прекращены, все вооружаются и спешат на стены. Никакой суматохи или толчеи — улицы прямоугольные, в римской традиции, и каждый знает своё место за прочным частоколом. А вот рва ещё не откопали, но сэр Эдгар собирается. Всё равно для фэйри пока мало работы, а даром кормить каторжников — слова «рабы» Клирик пытался избегать — не в его натуре. Когда из облака пыли показались вымпелы над копьями, гарнизон разразился приветственными криками. — Кто пожаловал? — поинтересовалась Немайн. — Брат короля. Самый младший, — объясняли ей, — Отличный рыцарь! Но сэр Эдгар с ним наплачется. Видишь, как скис? Клирику стало даже жалко командующего. Мало ему бывшей богини в подчинении — извольте ещё и короля заполучить. Точнее, подкороля… Принца. Ворота открыли, однако, только когда затормозившее у них облако осело, и удалось рассмотреть всадников — серых от пыли, но весёлых. — Открывай, Эдгар, — раздался рокочущий бас, никак не вяжущийся с обликом невысокого юноши, который изволил им разговаривать, — пришла подмога. Рис ап Ноуи явился на помощь брату! Со мной десять рыцарей… и десять дам. Каждая из которых стоит двух рыцарей. Но мило уступает право набить морду Гвина мужчинам. — Да, это он, — печально объявил сэр Эдгар, — открывайте… Добро пожаловать, мой принц. — И принцесса! — медведю — медведица. Такая же щуплая. Но голос… И где он помещается? — Простите, прекрасная Гваллен, я не сумел вас разглядеть за поднятой пылью. — Да, мы с Рисом любим быструю скачку! Но теперь нам нужно по бочке горячей воды на нос и по две на носик! — Но почему именно так? — Потому, что вторая понадобится вечером, за день мужчины успеют перепачкаться… Ого! Что это вы тут строите такое? Кот? Котом валлийцы называли почти любое осадное сооружение. Самые маленькие называли крысами. — Ну, это скорее лев, Валли. Или росомаха! Это ведь сида строит, да? Можно на неё посмотреть? Бас дрогнул. И только тут Клирик сообразил, насколько молод его обладатель. Хорошо, если семнадцать исполнилось! И вот этот мальчишка отправляется на войну — с женой, друзьями и подругами. Кстати о жене — Гваллен выглядела взрослее мужа. Возможно, из-за дорожной пыли. Только ворота сомкнулись за его отрядом, только отвели тяжело дышащую лошадь, как принц бросился к недостроенному мангонелю. И налетел на монашку с ребёнком. Ну а какая девушка ещё в рясе ходить будет? Образ портил только шлем, лихо сдвинутый на затылок… — Извини, сестра… — и сунулся было вперёд. И был ухвачен сзади за рубаху. — Стоять! Не лезь, убъёт. — Кто убъёт? — спросил недоумённо принц, — Кого? Но — остановился. — Видишь вон того типа с топором? — Вижу. Высоко как… — Видишь, какое здоровое бревно он обтёсывает? Что-то оно не лезет в паз… — Толстое, да… — Вот. Во-первых, если что-то пойдёт не так, бревно упадёт вниз. И если на тебя, Гваллен плакать будет, так? — Не буду, — сообщила подошедшая принцесса, — кто так умрёт, тот не достоин моих слёз. Я просто буду сидеть, как собака, на могиле… А во-вторых, если мой муж не будет тебя слушаться около твоей машины, его убьёшь ты, Неметона. Я права? — Не-а. Это сделает вот тот бородач. Стройкой руководит он, я только советую. Так получилось. — Это Неметона?? — удивился принц Рис, — А уши где? — Под шлемом. А глаза снаружи, муж мой! А ещё у неё под рясой шитое платье и шёлковая рубашка. У меня тоже такая есть! А это у тебя кто? — Сын. Мой. И попыталась заслонить от внимания. — А у него тоже уши острые? — Нет. У него обычные уши… Леди Гваллен, пожалуйста, не беспокой моего сына. И не проявляй к нему излишнего внимания. Мне это очень неприятно. Увы, все сиды так устроены… — Да? Вы так любите детей? — Ршшрр, — сида рычала игрушечно и комично, но намёка хватило. — А что нужно сделать, чтобы осмотреть кота? — Это не кот, это мангонель. Машину придумали франки, оттого и название. А нужно поговорить с одним бородатым типом. — Тем самым, который убъёт? — Именно. Он расскажет, как себя вести. И заставит одеть шлем. Раз появишься на стройке без шлема или учудишь что — больше не пустит. И не посмотрит, что брат короля. Ему на это наплевать… — Большой зануда, — подвёл итог Рис, — но ничего, уговоримся. Я умею быть хорошим. Жена подтвердит. — Достаточно того, что я его жена. — Вот именно. Сама меня выбрала, кстати. — Ерунда. Выбирает всегда мужчина. — Но я-то выбирал из тебя одной! — Тогда ты счастливый человек, — подвела итог Немайн, — который сперва отдохнёт с дороги, устроит своё счастье поудобнее, пройдёт инструктаж по технике безопасности у Эгиля или Харальда, а потом уже полезет под брёвна. А жена счастливого человека за этим проследит, не так ли? Что ещё? — Уши покажи, пожалуйста, — попросил Рис. Немайн вздохнула и сняла шлем. Уши расправились. Встали торчком. Легли, как перед атакой. Свисли к плечам. Снова поднялись. Дёрнулись. Ищуще пошевелились. — Ну как? Понравились? Парочка молчала, глядя во все глаза. Онемели. Немайн ждала. Первой дар речи обрела Гваллен. — Дай потрогать, а? Немайн свесила уши к плечам. — Ну пожалуйста, ну хоть погладить… И гладила. Почти полчаса! Но, правда, очень осторожно. Как царапучую кошку. Пока не согрелась вода в бочках. Клирик ринулся «домой» — в палатку. Откинул полог — внутри девушка. По меркам двадцать первого века — девочка. Сидит по-японски, на пятках. И именно как японка — привычно и ловко. Нормальный европеец, конечно, и не так может свернуться. Но удобно — не будет. А эта естественна. Клирику представилось: сейчас она снимет гуттаперчевую маску. И представится: полковник Хидзиката, токийская военная полиция! Достанет из воздуха катану — и хрясь напополам! Стало весело, дальше незваную гостью рассматривал, улыбаясь. Для верности обошёл кругом. Одёжек только две — по валлийским меркам, нищета. Верхняя, синяя, чуть коротковата для приличной дамы — так бритты поступают, когда нет денег на два разных платья — для работы и для представительства. А вот грязной каёмки по краю нет. Так что — не работала она в этом платье, и даже ходила недалеко. Рукава узковаты, да ещё и перехвачены красной тесьмой на запястьях. Рубашка — краешек торчит, по подолу вышита, и довольно тонко. Кажется, льном. Вот и всё. Кто бы ты ни была, милочка, а опыта тайной службы у тебя нет, и прокол детский — бедное платье поверх богатой рубахи. Тоже чистой, а ведь вся грязь липнет на тот подол, что длиннее, в этом Клирик уже убедился. В волосах — простые роговые гребни, без резьбы. Никакого намёка на клан нет. И вообще — выглядит чуточку знакомо. А вот ведёт себя — нет. Собственно, никак себя не ведёт. Разве — дышит. Пахнет вишнёвой настойкой. Самую чуть. Ждёт? Хм. В эту игру могут играть двое. И отчего не проверить, как тело эльфийки отнесётся к японскому стилю утончённости? Хорошо отнеслось. Клирик уселся рядом — хотя с эльфийским зрением это было и неудобно, гостью он видеть не мог. Зато прекрасно слышал. Ровное дыхание, больше ничего. Минуты шли. На пятках оказалось уютно. Самое то для отдыха. И для ухода за ребёнком, вон как на коленях удобно умостился. Или любимым человеком… Настроение испортилось. Улыбка не сползла с лица Клирика — выцвела. Но, наконец, тишина закончилась. Не детским плачем, как ожидал Клирик. Словами. — Ты права, — сообщила гостья, — Так проще. И снова замолчала. Потом прибавила задумчиво: — Я — это ты, но ты — не я. Не только я. Но меня достаточно… Или нет? Клирик решил, что да. По крайней мере, что ещё сказать, кроме банального "кто ты такая?", не додумался. Но гостья вела себя непросто, и захотелось подыграть. И — переиграть. Гостья встала, поклонилась — низко, но с достоинством, и отбыла. Только тут в палатку вернулась Анна. — Я снаружи, за задней стеночкой, подслушивала, — призналась, — на всякий случай. Но мысли читать не умею. Расскажешь ученице новости из Аннона, или секрет? — Новости тут делаем мы, — напыщенно заметил Клирик, стараясь понять, при чём тут вообще болотный край, почитаемый местной преисподней, — а в Анноне… Беспокойно и непонятно. — Как всегда, — согласилась Анна. А к утру принц Рис вбил себе в голову, что должен построить второй мангонель. — Раз норманн может, почему не могу я? — спрашивал он. Никто не понимал, почему. Сэр Эдгар, правда, сразу вспомнил про деньги. Принц только рукой махнул. Его домен начинался здесь же, рядышком, на восточном берегу Туи. А сладкую воду и свежую пищу кораблям, идущим в Кер-Мирддин, продавал отнюдь не Гвин ап Ллуд. А получить всё это после нескольких дней на одних сухарях, разбавленном вине и воде с уксусом… Раскошелишься, даже если всего в дне пути вверх по реке ждёт столица королевства. Но в распоряжении Риса была и одна из трёх римских дорог, проходящих по южной Камбрии. Пошлины и постой обеспечивали его казну куда лучше, чем взносы за суд, плата за ремесленные привилегии и другие традиционные источники дохода. Увидев в ладони принца дюжину блестящих жёлтых кружочков, командующий сразу оказался за. Для него это означало ускорение осады вдвое. Для сиды — нет. — Одной машины отлично хватит. — Но я хочу построить мангонель! Он мне нравится, и опыт может пригодиться, — выложил неотразимый козырь Рис, — это не последняя на свете война, да и где я ещё научусь сиды брать? — Поработай с моим орудием, — предложила сида, — пойми, мы с Эгилем и возле одной-то машины в кусочки разрываемся. И просто не успеем заниматься второй. — Второй займусь я. Принц выдержал скептические взгляды. — Я не буду ничего рассчитывать, как ты, Немайн. И я не имею опыта в постройке морских судов, как Эгиль. Но я в состоянии изучить и измерить каждый узел машины и заставить своих работников сделать всё точно так же. Не отклонившись ни на волос. — Не советую, мой принц. Клирик помнил множество историй с подобным копированием. Там вариантов было два — либо приходилось отвлекать хорошего конструктора, и всё равно получался урод, как вышло с Ту-4, либо что-то упускали, и такая штуковина просто не шла в серию. Был и третий вариант — грамотная обратная разработка похожей вещи. Опять же, требующая хорошего конструктора. Которым Рис ап Ноуи явно не был. Потому и предлагал второй вариант. — А я построю всё равно! Сэр Эдгар не возражает? Командующий не возражал. — Ну тогда, ты мне не указка, сестрица. С первой встречи Немайн он иначе не именовал. Как ни удивительно, пока второй камнемёт ничем не отличался от первого. Только по готовности отставал на пару дней. И понемногу нагонял… Рис шёл вторым, и набивал гораздо меньше шишек. Но свой аппарат Клирик достроил, разумеется, первым. Первый же мешок влепился в скалу. И лишь немного не попал в дыру. За спиной раздались недовольные возгласы тех, кто поставил на попадание первым же выстрелом. Сыграла роль репутация сиды. Против ставили Анна, Эгиль — потому ему наводку и не доверили — и Рис. Этот — из весёлой вредности и коммерческого чутья. — А вдруг ветер не вовремя подует, — говорил он, — при ставке один к двадцати можно и рискнуть! Оказался прав. Хотя ветер и не подул. — Нужно взять левее, — вздохнула Немайн, — тащите назад. А по высоте уже хорошо… Мешок, лопнувший по всей длине, потащили назад. Хорошо, что к мягкому пристрелочному снаряду привязали верёвку. Иначе уже три мешка безвозвратно пропали бы. А мешковина тоже денег стоит. Пристрелка же камнемёта была нетороплива. Час — взвести. За это время многострадальный снаряд зашьют и наполнят. Выстрел. Расчёты — как изменить массу противовеса. Или длину пращи. Для наводки по горизонтали приходилось немного смещать тяжеленную платформу, вбивая клинья. Повернуть массивную бесколёсную конструкцию вручную нечего было и думать. А что б было, если не лишний сруб, над которым и была построена рама осадной машины? Работа наводчика напоминала работу мастера-кузнеца с молотобойцем: Немайн подсовывала клин, закрепляла несколькими лёгонькими ударами — после чего его вколачивали до упора люди посильней. Увы, утренняя роса, по-камбрийски обильная, на пару с осевшим туманом превратили траву у подножия холма в кожу улитки. Замахнувшись, чтобы наживить кол на правильное место в щели, сида утратила равновесие. И полетела в кучу щепок и опилок, не прибранную со времени возведения рабочей оси. Для чего в опорных балках пришлось прорубить солидные пазы. Не обратив внимания на мгновенно промокшую рясу — хорошо, с утра моросило, и капюшон был надвинут на брови, Немайн подхватила киянку, сделала шаг ко всё ещё толком не закреплённому клину. Но из-под деревянных подошв вдруг звонко отозвался камень, а перед глазами вместо осадной машины и ненавистной уже вершины сида встал пугающе знакомый интерьер. Просторная комната. Стены с облицовкой из серо-сиреневого камня, факелы неживого холодного огня. Сверху давит темный потолок. Ни окон, ни дверей. В комнате растерянно оглядываются четверо. В принципе, из них можно составить классическую ролевую команду. Бородатый гигант, в плечах шире роста. Сквозь порванный на спине парчовый халат — маловат, видать, оказался, — играют бугристые монбланы мышц. На руках охватом в десятилетнюю сосну — ржавые, но толстые цепи. Из-под халата торчат волосатые ноги. На оливкового оттенка лице застыло горделиво-презрительное выражение. Возможно, совершенно ненамеренное — просто губы выгнуты торчащими наружу длинными, жёлтыми от налёта клыками. Такому дай оглоблю — пойдёт махать по-былинному, на улицы-переулочки. Отменный Воин. Затянутый в алый с черным бархат, плащ подозрительно топорщится во всех местах сразу, едва достающий макушкой до пояса воина коротышка. Одна рука картинно заложена за спину, в другой гусиное перо. Держит его не как письменный прибор, а как стрелку для дартса. На лице — вдохновение профессионального пакостника, задумавшего новую каверзу. Безусловный авантюрист-Вор. Высокая — почти под стать скованному Воину, пышная блондинка в вечернем платье с букетом цветов. Единственная, в компании, кто на человека не только похож. Впрочем, вот она выглядела довольно неуместно. Ну разве за Колдунью бы сошла. Худенькая девица в простонародного тёмно-синего цвета рясе с огромной деревянной киянкой в правой руке. Мокрая, облепленная щепками и стружкой, но бодрая и целеустремлённая, посередине скорого шага — на горку. Земли под ногой не оказалось, маленькая ступня подвернулась… — Уууу — тоненько провыла Жрица с пятой точки. А белобрысая уже примеривалась половчее вцепиться в растрепанную рыжую шевелюру и нервически подергивающиеся звериные уши. — Позвольте напомнить вам о своем существовании, — заметила Сущность, — в несколько более материальной, чем голоса в голове, форме. Кроме того, я отчего-то предполагаю, что вы не откажетесь поговорить между собой. — А я-то тут зачем? — отвлечённо спросила блондинка, — Галочка замуж выходит, даже вышла уже, а я тут… Мысли её нелогично перескочили на главного виновника всех неприятностей. Которым за прошедшие месяцы был назначен недавний любовник. — Убью мерзавку… — Я верну вас, как и в прошлый раз, секунда в секунду, — пообещала Сущность, — тогда ведь всё было в порядке? Даже мерцания не будет. — Ничего себе в порядке! Был у меня любовник, почти муж, была подруга… Хоть и по виртуалке… — Ну так и считай, что они поженились, — предложил Воин. И раскатисто захохотал, аккомпанируя звоном цепей. — Это у неё, боюсь, подсознательно и отложилось в мозгу, — Вор взмахнул пёрышком, как рецепт подписал, — Разложив ситуацию по Карлу Густаву Юнгу, мы поймем, что она не лезет ни в какие рамки. А пространство за рамками мозг склонен заполнять знакомыми паттернами. Обычно представление любовника существом своего пола часто свидетельствует о подавленной гомосексуальности, но в данном случае… Бросок высокой пришёлся в пустоту. Рыжая как-то очень вовремя сделала полшага вбок. Сущность отреагировала. — Осторожнее, девушки, все повреждения, полученные здесь, останутся при вас. Вы, может, не обратили внимания, что присутствуете здесь не в виде аватара? — Да? — бывшая волшебница осадила назад. Всплеснула руками. — Дайте кто-нибудь зеркальце, я сумочку в машине оставила… — Это кто тут девушки? — спросила рыжая, роясь в карманах, пока не извлекла из бездонных глубин здоровенный артефакт размером со средних размеров сковороду, — Мне как раз подарили… И второе в городе ждёт. Вот. Держи. Если платья, букета и бородавки под левой грудью тебе недостаточно. И замерла в готовности к испанскому приставному шагу. Атаки не последовало. Блондинка смирно взяла зеркальце. Едва не уронила. — Золото не чистое, — сразу отметил Вор, — тебя надурили. — Электрон, — откликнулась рыжая, — не одна я на цвет лица переборчива. Это ж зеркало… — Я-то вам зачем? — спросила у Сущности бывшая Колдунья, поправляя причёску, — я ж вне игры. — Вне игры, но не вне эксперимента, — разъяснила Сущность, — Полагаю, вам знакомо понятие контрольной группы? Вот это вы и есть. И неужели вам неинтересно, что происходит с вашими товарищами по сетевым играм? И — о девушках. Сущность изобразила краткое раздумье. — В строгом смысле, единственная девушка тут — вы. И ткнула пальцем в рыжую. — Девушка? Да? — протянула рыжая, — А по-моему — чебурашка. Неведома зверушка. Родила царица в ночь… Багрянородную с ушами. Извольте мотивировать всучивание мне бижутерии с историей, невозможной для эльфийки "Забытых королевств". А также непредоставление мне банальных сведений о собственной физиологии. Даже из чисто ролевого подхода — у моей эльфочки должны быть родители, воспитатели… Даже у последней в роду! Потом ей сто двадцать лет. По личному опыту знать должна о себе самой хоть что-то. Мне надоели сюрприз за сюрпризом! Ну правда, жить же невозможно, когда не знаешь, что тело отколет в следующий момент. — Я не намереваюсь… — напыщенно начала Сущность. Но рыжая её перебила. — А я намереваюсь. Прекратить участие в вашем балагане. По причине бездарности мастеров. Точнее — второго мастера! Ты же второй спорщик? Вторая Сущность? Голос тот же, но слова-то другие. И я не самоубьюсь, не дождётесь. Просто начну тихую обывательскую жизнь. Без попытки каких-либо свершений. Уеду, скажем, в Норвегию, и буду доить коров до старости… Харальд на мне женится без разговоров. Или Эгиль… — Какой старости?! — возопила Сущность, — И вообще, в отличие от этого бездаря… — осеклась, — В отличие от первой Сущности, назовём её Сущностью А, я могу почти всё. Но я не понимаю, почему именно мне нужно разгребать чужие ошибки! Впрочем, вечно-то мне за других отдуваться. Ладно. Будет тебе информация. А зачем то кольцо… Вот это моя работа, чем и горжусь, заслуженно. Это единственное кольцо в реальном седьмом веке, за которое можно было бы выручить пятьдесят тысяч номисм. При некоторой ловкости, конечно. Я был против — но позволил себя уговорить, и проделал отменную работу! Оно настоящее. Император велел переплавить, и лично следил за уничтожением, но я взял камень за микросекунду до того, как его расщепили, заменил на рубиновую крошку. Я подменил кольцо прямо в тигле, на слиток золота нужной пробы! А ты тут ещё возмущаешься. Кстати, вот тебе информация. С собой не дам. Смотри тут, память у тебя теперь абсолютная. И протянула выхваченный из воздуха фолиантище. Клирик аж крякнул под грузом. Бывшие сопартийцы чуть ошалели от зрелища: страницы мелькали под пальцами эльфийки, так, чтобы она только успевала увидеть текст. Изредка темп чуть замедлялся, и слышались реплики: "Ага. Нехорошо. Ну-ну. Не знал… Вот засада! Обидно… Здорово! Ну не свинство? Только представьте!" Когда Вор попытался заглянуть через плечо, Клирик процедил: — Убью. Вор понял — не убьёт, так попытается. — Так, — подвёл итог Клирик, захлопнув книгу, — уже неплохо. Теперь ещё один вопрос по существу. Как так получилось, что Галочка замуж выходит? — Так и собиралась же. Нас обоих в свидетели звали… — удивилась Колдунья, вместо тебя теперь… Ну, ты его не знаешь. — А вопрос-то не к тебе, — объяснил Клирик, — а к Сущности. Вы нас обещали вернуть в ту же секунду. — И вернем. Никакой проблемы. Всё равно четыре мира готовили. Ну, сделали один контрольный. Копию исходного. Проще, чем слепки прошлого делать. — А что с этими мирами будет после эксперимента? — поинтересовался Вор, — Обидно работать в мусорную корзину. — А это проблема самих миров. К тому времени, когда они разовьются настолько, что смогут встретиться, пройдёт столько времени, что они даже не поймут, что у них общие корни. Никого распылять или уничтожать мы не собираемся. Пусть живут. Может, даже понаблюдаем их некоторое время. — Так Галочка что, понарошку замуж выходит? — удивилась Колдунья. — Для твоего мира — нет, — объяснила Сущность, — и вообще, ты же отказалась играть? Поэтому ты навсегда останешься в сдублированном мире. Просто из соображений гуманности он сделан копией прежнего. Кроме присутствия вот этих трёх личностей. Мы, видишь ли, решили узнать, как их отсутствие повлияет на развитие твоего мира. — А моё — на развитие их мира? — Нет, тебя я скопировал. Там будет точная твоя копия. Только — до входа в нашу игру. — И что, тамошняя я и знать ничего про этого… Эту… Змею подколодную ничего не буду? — Именно. Впрочем, вернуться в тот мир ты уже не сможешь. И узнать о судьбе двойника тоже. Там-то время остановлено, как и уговаривались. А когда будет запущено — мы прекратим всякое вмешательство, и контакт между вернувшимися и оставшимися во вновь созданных мирах прервётся. Бывшая Колдунья задумалась. Ненадолго — чтобы повернуть голову к эльфийке. — А почему зеркало в гравировке? Не видно же ничего. — Так считается красивее… — Странно. Слушай, тебе же всё было интересно… Ну и как? И не говори, что не попробовала — за три месяца-то! Клирик принялся рассматривать руки. Потом сообщил: — Можешь считать, попробовал. Ребёночка заполучил… — И на каком ты месяце? — На первом. Привыкаю. Странно очень — вот существо, да? Сосёт, орёт, писается — и больше ничего, но хорошее! Как это так получается? Ах да, он ещё сидеть умеет. В последних словах звучала гордость. Колдунья замолчала, пытаясь уяснить, как начало беременности связано с "орёт и писается". Этим перерывом воспользовалась Сущность. — Итак, мы несколько отвлеклись от главного. Текущий баланс свершений. Воин — семь целых, шестьдесят четыре сотых процента. Вор — два целых, восемнадцать сотых процента. Жрица — или Клирик? — ноль целых, пять десятых процента. — А чего у рыжей так мало? — возмутился Воин, — Она вон вроде не в цепях… — А ты не помнишь? — удивилась Сущность, — Ну, не буду рассказывать. Это уже вмешательство получится. Скажу только, что абы кого в Монголию на показ Великому Хану не возят. — А какая разница? Если в плен попался? — Воин грустно прозвенел цепями. Он пытался думать, а с его интеллектом, что в игре, что в реальности, это было очень печально. И сам процесс, и последствия. Но печальный и почти мелодичный звон цепей Клирику невольно напомнил… — А ну-ка, орочья башка, скажи: "Во имя всего святого, Монтрезор!" — Зачем? — А затем. А ещё приляг. И руки над головой в стороны разведи… — Лучше ноги, — хихикнул Вор. — Зачем? — переспросил Воин. Клирик снова полез в глубины рясы. — И чего только не приходится таскать с собой порядочной девушке, — с этим комментарием на свет божий появился аккуратненький геологический молоток, — помимо приёмного дитяти! Хорошая, кстати, вещь. И образец отколоть. И в лоб засветить. И кольчугу пробивает только так. Сущность поняла первой. — Так нельзя. Воин просветлел лицом — дошло. Лёг на каменный пол, как сказали. Клирик встал рядом с ним на колени, примерился… Всё-таки обернулся к Сущности. — Можно. И что ты со мной сделаешь? Из царевны в лягушку превратишь? Про русский принцип — сам погибай, а товарища выручай — слышать доводилось? Да и интереснее же! Будем считать, что цепи разорваны в припадке боевой ярости. Мне вот, например, ужасно любопытно, что может сделать полуорк раскованный с полусотней монголов из гвардейской тысячи Бату-хана… Ты учти, рубить буду посередине. Так что оружие у тебя выйдет коротковатое. Ну что, готов? — Угу. Молчание. Бездействие. — Руби, чего ждёшь. — Скажи: "Во имя всего святого, Монтрезор!" Вор хихикнул. Потом почесал затылок. Что-то казалось неправильным… — Глупости. Руби. — Скажи. И тихо позвени цепями. Бубенчиков, жаль, нет. — Ты что, того? С прибабахом? — Конечно, того. После трёх месяцев девушкой. — Нелюбленой, — встряла Колдунья, — или беременной. Не пойму… — Вот-вот. И вообще, я эльфийка. Дииивная. Мне положено быть того и с прибабахом. Говори. Жду. — Бред какой-то. — Бред. Ну, не хочешь… — Хочу. — Говори. И не забудь печально звякнуть цепями. Обязательно — тихо и печально. — Во имя всего святого, Монтрезор! — звон вышел громким и возмущённым, но Клирик решил не придираться. — Да, во имя всего святого! — провозгласил он, и обрушил геологический молоток на облюбованное звено. Клирик никогда не любил рассказов Эдгара Аллана По. И с Бредбери тоже не во всём соглашался. С первого удара цепь не подалась — но зазубрина осталась внушительная. Оставалось — долбить. — Премии за деяние не жди, — склочно вставила Сущность между равномерными ударами. Клирик безразлично пожал плечами. — Сумасшедшая, но наша, — объявил Воин. Немного подумал, — А раз наша, так прочее побоку. Кстати, как у тебя дела, рыжуня? — Ноль пять процента, — напомнил Клирик. Бил он не слишком сильно, но точно, и Воин, который одно время подумывал забрать инструмент да покончить с цепью одним ударом, решил оставить дело специалисту… Всё-таки Клирик очень многое успел перенять у Лорна ап Данхэма. Даже не осознавая того. — Прискорбно, — отозвался Вор, — но в женском теле ожидаемо. Хотя уже за одно то, что ты ухитрилась оставаться девственницей три месяца, лично я бы дал процентов шестьдесят. Я вот на грани Возрождения, Америку ещё не открыли… И то. Дикость и разврат, уж поверь собственному психоаналитику его святейшества Иоанна Двадцать третьего… А у тебя там тёмные века! — Но это ж двадцатый век… Или я что-то не так понимаю, или ты прибился не к папе, а к антипапе. Постой, постой… Уж не к Балтазару ли, милейшему, к Коссе? На могиле которого постоянно приписывают: "Бабник и пират?" — К нему, — раздулся Вор от гордости, — к самому. Неплохой мужик, большая часть того, что про него писали — пасквили. Но бабник и пират — святая правда, так он и не скрывает. А антипапой он у нас получился — потому, что проиграл. А у меня он будет папой. Хотя бы потому, что читает мои книги! Но — цена человеческой жизни просто пугает… Пришил человечка — на тебя обиделись, накропал эссе — простили и от восторга поросячески визжат. Ценят творцов, ценят! Но какие они все в этой Пизе горячие, не той походкой мимо прошёлся — за рапиру. Я, конечно, сюрикеном в лоб… Потом родню мужского пола. Потом любовников родни женского, а это категория, которая не переводится. Приходится утешать лично. Так что знаю, о чём говорю. Кстати, тоже создал репутацию. Хоббиты — они только наружно маленькие, а так гиганты! Выяснилось — Вор за месяц успел, не разгибаясь, накропать и опубликовать на собственные средства два труда по психоанализу. Приобрел славу. Примерно как у Макиавелли, только хуже. Был отлучен от Церкви, и прощен — лично папой — пусть и всего одним из трёх — принявшим сочинения к руководству! После одной из уличных дуэлей — его к тому времени прикрывала группа поклонников, так что дуэль выглядела средней руки уличным сражением — был взят под стражу. Но — обещал создать проникновенный труд против колдовства. Выпустили — условно. Вот тогда Вор и совершил главное своё свершение — трактат о кошачьей анатомии, — и о невозможности для нечистой силы подробно воспроизвести их облик в качестве фамилиара. Препарированные — иные живьём — кошки ему теперь по ночам снились, но он утешал себя мыслью, что гораздо большее число животных он избавил он плачевной участи… Как только Воин разогнул надрубленное звено, а геологический молоток снова скрылся в бездонном кармане, Сущность объявила, что всем пора обратно. И Немайн оказалась рядом с мангонелем. То, что сида споткнулась два раза подряд, никого не удивило. Но тут она начала искать деревянный молот, что только что держала в руках. Занятие было безнадёжное — киянку она забыла у Сущности. И совершенно не подозревала, что только что дала начало новой валлийской поговорке. "Потерял, как Немайн". То есть вдруг и с концами… За матерчатыми стенами палатки снова раздался мощный скрип, зашумел рассекаемый гигантской пращой воздух. Мангонель продолжал ежедневный труд. — Рабочие — на привод блоков! Тяни! Тянуть предстояло много. Ещё один мешок с землёй устроился в сетке пращи, чтобы через час уйти в сторону крепости Гвина. Звякнуло било. Полуфэйри вздрогнула. Малыш на било внимания не обратил. Даже спать как-то ухитрялся. Впрочем, на руках у сиды. А било теперь будет регулярно брякать почти час. Этот неприятный звук… Если подумать — самое плохое из всего, что с ней приключилось за год. После того, как родители, отчаявшись свести концы с концами, продали дочь в рабство. Потом… К рабыням не сватаются. Жену храбрый гезит-копейщик с собой на опасное, хоть и прибыльное дельце в Уэльсе волочь постеснялся. Для мужских надобностей вызвал рабыню. Опробованную. С сыном. Этот-то отпрыска от рабыни и за щенка не держал. А новая хозяйка — добрая, мало что сида да ведьма. Какая разница? Сын же, пусть и будет носит имя сиды — так ведь всё равно, кровь-то чья? А станет благородным. И не разлучила. Всё таки к хорошему привыкаешь быстро, и Нарин уже начинало казаться, что война богов длится вечно. И будет длиться вечно. И хорошо. Вот только било… И лишь к тому, что каждый день по шестнадцати мешков, каждый из вот такущего куска ткани, отправляется в пасть Кричащему холму, кормилица сидового приёмыша привыкнуть не могла. Пусть грубая, конопляная, но ткань. Пока она не попала в Уэльс, лён и шерсть она только стирала. Носила вот как раз коноплю. Ну, может спряденную и вытканную получше, чем мешковина. И всё равно — третью неделю каждый день… А мешки большие, каждый в два человека весом. Материи на них нужно много. Когда кормилица робко спросила сиду, как же это получается, та только ушами дёрнула. — Надо будет, городами стрелять буду. Главное — иметь на это средства. На мешки средства есть. На кормёжку пленных — тоже. Очень странные средства — не золото-серебро. Поцарапает грязным пёрышком кусок тонко выделанной кожи, прижмёт испачканный в зелье пальчик — и заплатила за товар. И никто не жалуется, не кричит, что кусочек кожи вместо монеты взял. Нарин проверила — видят купцы именно кожу. Чудеса… А сида удивляется обычным житейским поворотам. — Бред какой-то… — привычно возмущалась Немайн, глядя, как ребёнок сосёт чужую грудь. Последние дни она уже переносила кратковременную разлуку с малышом. Если тот оставался в пределах видимости, — Родительница, живая, числится кормилицей, а матерью считается девица. Незамужняя и вообще, э… — Невинная, — Анна возится с очередным зельем. Из глиняной реторты валит пар. — Вот именно. Что ж это такое? — Жизнь. И не такое случается. Ты, наверное, и более странного повидала. — Да это как сказать, — Клирик припомнил сказки, — если уж у фэйри ум за разум заходит от того, что обед варят в скорлупе и одно яйцо варят на семерых работников, то от этого вот и вовсе можно свихнуться… — А пар — это сущность воздуха или сущность воды? — вслух задумалась Анна, — Стоп. Не отвечай, не отвечай. Я сама. Я опять не до конца разложила вопрос. Пар это вода, дождь, только незрелый, верно? А дождь это часть воздуха. Точнее, то, что из воздуха падает. Когда созреет. Значит, пар, это и вода и воздух. Воздух с сутью воды. Интересно, стоячий или подвижный? Можно додуматься, а можно… Клирик с удовольствием слушал. Взрослый человек, а потому вмешиваться нужно только тогда, когда опыт становится опасным, а размышление превращается в муть. Иногда стоит молчать даже в ответ на прямые вопросы. Когда Анна работала сама — получалось интересное. То, что он себе недавно и представить не мог. Научная магия в действии. Теорию взяла из ТРИЗа, Альтшуллера — по рассказам — сочла великим магом, посильнее Мерлина. При этом у неё совершенно отсутствовала присущая большинству инженеров зашоренность. Она ведь совсем не представляла себе конструкцию даже элементарных, для Клирика, машин. А раз так, то и готовых, шаблонных решений у неё не случалось. А дифирамбы, которые спел Клирик применению физических эффектов вместо движущихся частей, оказали дополнительное действие… Вот сейчас, Анна осторожно поднесла тряпочку к носику реторты. Та фыркнула, лоскут взвился… — Подвижный. То есть — ветер. Наставница! Выходит, моряки, когда нет ветра, могут сделать его из воды, вскипятив её? И не брать с собой вёсел, а ходить только под парусом? — Могут, — немедленно согласился Клирик, — ты думаешь, тут подойдёт обычный парус? — Обычный парус ловит обычный ветер. Особый ветер следует ловить особым парусом. Но каким — я пока не вижу… Полог откинулся. Немайн отвернулась от полуденного света. — Кто? — Селиг Муллан, леди сида. Я из Пенгверна. Беженец. С матерью и сестрой пробираюсь к Арбет, к родне. Нашу ферму саксы сожгли. Обычная для Уэльса история… — Я тут видел, как у тебя молоток пропал, и понял кое-что. О Гвине. Не согласишься ли поговорить со мной наедине? — Хорошо. У камнемёта устроит? Через… — Клирик в который раз проклял отсутствие часов. День, правда, ясный, — ребёнка перепеленаю, на перевязь возьму — и приду. — Да какое ж это наедине? — Самое лучшее. Скрип, команды, все при деле. Ну и секретов никто не рассказывает в таких местах, значит, и подслушать некому. Мангонелем командовал Эгиль. Неплохой моряк, а работа расчёта осадного орудия мало чем отличалась от работы экипажа драккара. Разве качки нет, да сырость иногда отступает. А так… Мерный бой била. Вместо вёсел — в руках верёвка. Не грести — тянуть. Под тот же монотонный ритм. — Диинь! — Рывок, вращаются блоки, и немного поднимается над землёй ящик с камнями — источник метательной силы. Падают деревянные храповики. И когда люди ослабляют хватку, груз не опускается, оставаясь там, куда его возвело это усилие. На пядь выше чем до предыдущего… — Диинь! — Не отдохнуть, не утереть пота… Ещё пядь. А всего нужно шестьсот. Пядей. Рывков. — Диинь! — Ещё пядь. А если рвануть слишком сильно, храповики не удержат груз. А верёвка неудержимо рванётся под блоки, и везунчик, кто успел отпустить. А кто не успел — покойник. — Диинь! — Ещё пядь. Вот будет их шесть сотен — и пленные фэйри отдохнут. А Эгиль прищурится — у него не получается так хитро, как у сиды. Но это без разницы. В конце концов, если сида придумала — и объяснила, что сделать, то норманн попросту сделал это. — Диинь! — Ещё пядь. Он построил эту машину, что адски пытает два десятка человек. Что возносит к небу ящик с камнями. Чтобы потом его уронить. Греческое слово для галеры — «каторга». Что будет обозначать в Камбрии слово "мангонель"? — Диинь! — Ещё пядь. Но Эгиль даст команду — било умолкнет. К мангонелю подойдут валлийские воины. Закрепят крюк. Заложат мешок в пращу, так похожую на рыбацкую сеть. Трижды проверят спуск. И рядом с мангонелем останется только один Эгиль. — Диинь! — Ещё пядь. Он наклонит рычаг, и груз упадёт, и праща взлетит, и соскочит одним концом с крюка, раскроется. Мешок с землёй — весом в два человека — важно двинется в путешествие по небу. И фэйри, тяжело дыша, повалятся на землю. А валлийцы будут делать ставки — попадёт, не попадёт. И многие проиграют свою плату, и примутся играть на скот и землю. А другие выиграют, и на следующий выстрел поднимут ставки. И снова прицепят верёвки и блоки. И зазвенит било… Муллан в «такелажную» команду мангонеля вызвался добровольно — за полную солдатскую плату. Чтоб не прийти к родне в Арбет, владение ещё одного из младших братьев короля Гулидиена, нищим. Успел показать себя малым ловким и хорошо ладящим с деревяшками, верёвками да железяками. Теперь, до начала его работы, оставалось почти триста ударов била. Наконец, явилась сида. Улыбнулась. — Вот этот шпион нас подслушает, — указала глазами на сына, — но не поймёт… Что ты хотел сказать? — Я хотел упасть в ноги великой богине, но не смею себя выдать, — и всё-таки немного поклонился. — Ты веришь по-старому? У нас за это не наказывают. Только следят, чтобы христиан старой верой не прельщал. И — я христианка. Мне поклоняться не надо. Если хочешь, можешь изучить мою веру, и принять, и верить, как я. — Я знаю это. Возможно, так и поступлю. Потом. Сейчас важно другое… Я не из Пенгверна — из Аннона. А люди Аннона хотят жить по старому. И я пришёл тебе это сказать. Мы не с востока. Мы — снизу. Не бежали — пришли вынюхивать. И женщины, что со мной — не мать и сестра, а друид и пророчица. А я всего проводник. Но я решил рассказать. Потому, что они решить не могут. Скажи, если Аннон примет твою новую веру, многое в жизни людей изменится? Клирик задумался. — Ничего, — сказал наконец, — и всё. Как примете. Разумом? Сердцем? Или только ртом, который произнесёт молитвы, как заклинания, не понимая ни смысла их, ни того, кому они назначены? — А хоть и так, — сказал проводник из Ада, — Просто… Просто пророчица безумна, а друидка — слишком верна Гвину. Кто-то должен решить. И я взял это на себя. Я хочу, чтобы Аннон выжил, богиня. И потому хочу, чтобы он оказался на победившей стороне. Я долго склонялся на твою сторону — за тебя новый бог, который много сильнее тебя, слабому ты б не кланялась, и целый мир, а за Гвином — только труп прошлого мира. Немного тёплый. — Ты говоришь, как поэт. — А я и есть поэт. Не филид. Всего лишь бард. Но я не закончил речь. Я колебался. Гвин одним воплем разогнал великую армию — это чудо. Но ты говоришь, что мешки помогут. И швыряешься ими — и сила твоя, или нового бога — велика. И я ждал, пока кто-то из вас не покажет слабость. И я увидел и понял — когда у тебя из рук исчез деревянный молот — что Гвин вне своей крепости способен только на такие мелкие пакости. Он не вышел на вылазку, не разогнал твою армию. Всё, что он может — сидеть в холме и ждать падения. А ты его осаждаешь. И если не помогут мешки, попробуешь что-то другое. — Мешки помогут, — заверила Немайн, — я уже слышу изменения в… эээ… голосе Гвина. Он стал выше. Ты заметил? — Это страх? — Нет, это поражение. Его сила в низком тоне. Нам осталось всего несколько дней — и можно идти на приступ. Наверное, уже и сейчас можно — но я хочу для верности ещё мешков полтораста закинуть ему в глотку. — Тебе виднее… Я всего лишь проводник. Всё, что я могу сделать — чтобы Аннон услышал то, что я хочу. Пророчица безумна — и я не могу знать, что она выбрала, хотя, кажется, тебя. А друид не вернётся в Аннон. Сделает шаг с безопасной дороги. Случайно. Это я тебе обещаю. Ещё раз поклонился и ушёл. Делать своё дело. Свой мангонель Рис ап Ноуи запускал, как собирал — точно так, как первый. Было лишь одно маленькое отличие. Пришла ему в голову мысль — выстрелить не мешком с землёй, а камнем подходящего веса. В низовьях Туи трудно не найти булыган нужных размеров. Верёвкой снаряд обвязывать не стали. Наверняка порвётся при ударе о скалу. — Не попадём в зев, так тряхнём супостата! — провозгласил принц, и простёр руку к крепости Гвина. Наградой стал восхищённый взгляд жены. В которую он, кажется, ухитрился влюбиться ещё раз: поверх и посильнее прежнего. Нет, Гваллен и раньше ему помогала в королевских делах. Но то всё были игрушки, способ немного украсить скучную, в общем-то, жизнь: суды, пошлины, хозяйство. Теперь же началась война. И Гваллен ухитрилась сделать суровый походный быт романтичным, пиры весёлыми, а уж совершать подвиги на её глазах было сущим удовольствием! Подвигов Рис пока за собой числил три. Во-первых, восхождение на холм. До вершины добраться он не сумел, но выдержал один крик и поднялся выше всех, исключая саму Немайн и викария Адриана. Во-вторых, три раза делал поправку на ветер для машины Немайн — и все три раза точно попал в "Гвинову глотку", как прозвали вход в тулмен рыцари. В третьих, первым заметил саксов. Любовался природой с наблюдательной башенки лагеря. Бдительность молодого принца все заметили, хотя саксы оказались мирные. Даже союзные. Мерсийское посольство к брату. Узнали, проезжая через его домен, что армия короля, брат короля и крещёная богиня войны осаждают крепость языческого бога Гвина. Ну не могли они пропустить такое эпическое событие, завернули. Командующий спал с лица совсем, но не пустить союзников — и таких же вассалов короля Британии, пусть и отсутствующего сейчас — понаблюдать за осадой не мог. Впрочем, эти саксы оказались не совсем и саксами. Посол, граф Окта Роксетерский — выглядел, как бритт, разговаривал, как бритт, родился от матери-камбрийки, и правил городом, который не был саксами завоёван, но вошёл в состав Мерсии добровольно, в надежде найти управу на вражин-нортумбрийцев. Свой король погиб в сражении со всеми наследниками, вот король Пенда и прислал в графы отличившегося воина. Который, по его разумению, был способен поладить с бриттами. Окта поладил. Настолько, что, заговариваясь, постоянно обзывал свой Роксетер Кер-Гуриконом. Свита посла тоже была разбавлена несаксами и полукровками. Секретарём графа оказался валлийский монах. Который немедленно вылупился на отца Адриана, как на диво дивное, и даже на уши Неметоны внимания после того не обратил. Ходил и бормотал под нос: — Что за глупость — брить затылок? А у викария и правда была плешинка. Рис поначалу думал — лысеет человек. Оказалось — нет, специально выстриг. Так ему положено, бедняге. Оставалось признать — правление Пенды-язычника пошло Мерсии на пользу, и она, кажется, за все эти годы превратилась в нечто пристойное. Такое, которое доброму камбрийцу и союзником назвать не позор. Ну, а Окта вообще милейший человек. Явилась Немайн. Посмотрела. Машина взведена, камень в праще. Осталось выстрелить. — Поздравляю, мой принц, — сказала совершенно искренне, — Ты меня удивил, я совершенно не ожидала такого достижения… Радуюсь за твой народ — у них очень умный и распорядительный правитель. Ради первого выстрела она принарядилась, и совсем не выглядела монашкой! Белое платье, красный плащ с золотой фибулой. Под плащем плед — красно-зелёная увязка с сыном. Четыре цвета, как и положено дочери хозяина заезжего дома. Но сейчас главным был выстрел. Рис опустил рычаг. Храповик соскочил с оси, и ящик с камнями рухнул вниз — а другая сторона рычага, лапа с пращей — вверх. Лапа поднималась, и верхний конец пращи норовил соскочить с большого крюка — единственной металлической части устройства. И, наконец сорвался. И камень пошёл вверх. Его провожали взгляды… А провожать оказалось и некуда, пришлось встречать. Камень не захотел лететь к холму — просто поднялся в небо, осмотрелся, и ринулся вниз! Обратно на мангонель! Первой среагировала сида. Заорала: — Ложись! — и плюхнулась наземь, сдвинув маленького на живот и свернувшись вокруг него, как гусеница. Сверху немедленно упал Харальд. Рис немедленно сгрёб жену в охапку и повторил маневр. Вздрогнула земля. И — больше ничего. Принц поднялся, протянул руку жене. — Прости, родная. Я зря зазвал тебя на первый выстрел… — Ты меня спас! Но посмотри — камень воткнулся в основу машины… Точнее, в основание. Слишком прочное, чтобы разворотить его даже таким ударом. Рис этого не знал, и знать не мог, но подобные деревянные конструкции подпирали броню на первых броненосцах. И держали чугунные ядра куда как потяжелее и побыстрее непослушного камня… Сразу нашлась работа лекарке — пара зевак получила таки по щепке. Но — ничего опасного. Ещё одну щепку вынул из кольчуги один из телохранителей посла — закрывший своим телом не пожелавшего кланяться графа. — Земля сотряслась, — улыбнулся Окта, — и если возможно поправить прицел, то я не могу назвать это неуспехом. — Можно, — сообщила Неметона, из-под руки разглядывая вознесшийся на полдюжины человеческих ростов крюк, — Вы зачем все четыре накладных кольца на лапе оставили? — А для чего их делать, если не одевать на крюк? — А для того, чтобы при желании можно было вот такой трюк проделать — "огонь на себя" называется. Так что взводите заново. И снимите три кольца из четырёх… С пятого выстрела второй мангонель засветил точно в пещеру. Принц Рис ходил в героях. А вечером произошёл разговор с мерсийским послом… — Она и правда армии стоит, — Окта был непривычно серьёзен, — а королю Пенде нужна армия. Знаешь, зачем я еду к твоему брату? Рис промолчал. Понял — началось настоящее дело. Не хуже войны с Гвином. Граф Роксетерский продолжил: — Я рискну изложить дело сначала тебе. Потому, что вижу — ты разумный человек, и даже при небольшом домене — союзник очень ценный. Потому хочу знать твоё мнение… До недавнего времени Мерсия прекрасно справлялась с Нортумбрией одна, защищая и себя, и вас, бриттов. Некоторых даже под свою руку приняла — и мой город лучшее тому подтверждение, что мы — друзья, и дела иных столетий стоит забыть. Мы не только друзья — мы родня. Тому доказательство и я, и законный король Гвинеда Кадуалладр, сын Кадуаллона, внук Пенды. К сожалению, север Камбрии всё ещё боится Нортумбрийцев. И терпит самозванца и предателя на престоле великого королевства. — Мы все сочувствуем Кадуалладру, — согласился Рис, — И он законный король не только Гвинеда… — Но и Британии. А вот тут ты не прав. Король Британии — это тот, кто способен поднять знамя британского единства. Я знаю Кадуалладра. Он почти святой — но именно поэтому не годится в короли. Тем более, Британии. Он скорее годен в епископы. Тут же нужен властелин сильной, уверенной в себе державы, увитый славой побед. За ним должны пойти все. Рису стало скучно и смешно. — Ты говоришь о Мерсии и Пенде? Но Камбрия никогда не пойдёт за саксом и язычником. Дружить мы сможем, и Кадуаллон вернейший тому пример. Но подчиниться — никогда! — А мы никогда и не хотели вас подчинить, — улыбнулся Окта, — мы знаем, чья это земля. Вот только она теперь уже и наша… А потому мы хотим жить вместе. И не возражаем против верховного главенства Камбрии. Но если север слаб и более не может вести за собой — остаётся юг. А юг — это Дивед. Потому я и еду к твоему брату. Рис остолбенел. — Это не может быть просто так, — выдавил наконец. — Не может. Твой брат Пенде не родня, да и репутация у вашего королевства до недавнего времени была не воинственная. Но — нам, Мерсии нужен союзник. Видишь — я говорю прямо. Почему нам нужен союзник? Да потому, что две недели назад наш король получил от короля Уэссекса, мужа сестры и союзника, роскошный подарок — даже четыре подарка: сестру обратно. А также её нос и оба уха. Отдельно. — Сволочь, — выдохнул Рис, — подлец. Вот так… свою жену… Да его в порошок нужно растереть! Граф положил ему руку на плечо. — Вот мы и просим помочь наказать мерзавца. С убийцами из Нортумбрии мира быть не может, и вся наша армия — там. Наши южные земли открыты перед предателями! Ради мести за родную кровь Пенда готов на многое. Даже — признать себя вассалом короля Гулидиена. Если тот согласится помочь ему расправиться с мерзавцем. Или хоть задержать его, пока Пенда не покончит с врагами на севере, и не развернётся на юг. Резню Кер-Легиона тоже ведь не простишь… — Нельзя простить, — посуровел Рис, — ты прав. Этот город был занят Нортумбрией. Тридцать лет назад. Ни одного бритта победители тогда в живых не оставили. Даже молодых женщин — для которых обычно делали исключение даже дикие саксы, приплывавшие с континента в Хвикке… — Я говорил с богиней, — продолжал граф, — и она признаёт — если падём мы, падёте и вы. Она говорит — наоборот тоже верно. Так получилось, что у нас общие враги. Так не пора ли переступить через реку крови и сказать: мы — одно? И ради этого Пенда готов переступить через гордость и склонить голову перед Гулидиеном. Ты поддержишь меня? — Решать будет брат, — Рис положил руку на плечо посла, — хоть я не думаю, что он откажется. Он хороший король, он настоящий рыцарь, и он не сможет отказать ни в старой дружбе, ни в святой мести. — Разумеется, — граф повторил жест принца, — решать будет король Гулидиен. Но я благодарю тебя — мне был очень нужен разговор с умным человеком, который бы мне напомнил чувства истинных камбрийцев. Теперь я не усомнюсь ни в помощи, ни в дружбе. Крепко сжал плечо принца Риса и вышел из шатра. Тут же шевельнулся полог. Появилась Гваллен — коромысло через плечо, как простая хуторянка тянет тяжелущие ведра с водой. — Это волшебные ведра и волшебная вода, — принцесса улыбалась, — а вредная сида сказала, что я всё должна сделать сама… — Что? — Сейчас. Сниму ведро. Возму в руки… Получай! И вода устремилась на принца. Больше половины не долетело. И все таки — в лицо брызнуло, да и весь перёд промок мгновенно. — Ты чего? — Рис глупо улыбался. Какая-то новая игра? Гваллен большая затейница… — А того. Охолони. Неметона вон после разговора с послом на себя вылила три, и час с ученицей весь разговор по словечку разбирала. А тебе одно словечко велела сказать. А если не поможет, так и заклинание прочитать. — Какое словечко? — Кер-Глоуи. Рис дёрнулся. Это слово было — ближе. Вот там и оставили в живых женщин. Точнее, позволили выжить тем, что смогли… А Гваллен продолжала: — Так, глаза ещё глупые. Точно, околдовал злой сакс моего умницу. Ну да на это у меня и заклинание есть, от самой Неметоны. Слушай-ка, муж мой: Хвикке всё ещё союзник Мерсии. А резню в Кер-Глоуи устроили Хвикке! Рис сел на подушку. Точнее, в лужу, замаскированную подушкой. — Так Окта что, всё наврал? — опустошённо спросил он. — Ни словечка, — хихикнула Гваллен. — Но тогда как? — Он повернул правду своей стороной. А мы должны видеть свою. — А какая она? — А вот это, дорогой, только наше с тобой дело. И даже Неметона не берётся советовать. Говорит, волю и разум вам дал Господь. Вот и думайте. Тем более — вы умные. Мангонель построили. Принц улыбнулся. Притянул к себе жену. — Что ты делаешь? — игриво спросила она. — Я думаю. Точнее, начинаю думать, — сообщил то, — а начинать размышления решил с безусловной и несомненной истины. Я люблю тебя, Валли… У рабочих шатров не было. Но долго ли поставить шалаши? Рядом с лесом? Сначала, конечно, вокруг лагеря поставили частокол. Но после этого — кто заставит людей спать под открытым небом? Перед треугольным сооружением — закопчёный котёл. В нём помешивает варево — дурманящий мясной запах — пожилая женщина. Совсем на друида и не похожая. Немайн сглотнула слюнки. Инструкция Сущности не велела кушать мясо. Иначе… Иначе обещалось такое, про что и думать не хотелось. А вот рабочим мясо никто не запрещал! Они предпочли бы рыбку. Но рыбку нужно было покупать. А дичь бегала по лесу бесплатная. — Доброго дня, — поздоровался Клирик, — дай-ка на тебя посмотреть. Вот. Та, за которой богини бегают! — А ты богиня? — Конечно, нет. — Так я и думала… А если и да — так я сюда от ворот Аннона волоклась, — пробурчала друидесса, — с моими костями, да моими суставами, да с прочей старой требухой. Можешь и ты навстречу шажок сделать. — Двести сорок три шага, если точно. — Неужели христианский мир столь мелочен? — При чём тут мир? Это я. И не мелочна. Всего лишь точна. — Тогда ты сильно поменялась. По поведению — помолодела лет на восемсот. Метишь смертью, воюешь с роднёй. Ушла из одного мира в другой. Снова обозвалась ирландской кличкой. Что на месте-то не сиделось? — А меня не спросили, — честно признался Клирик. — Даже и так? — Именно. Друидесса задумалась. Пришла к ей одной известному выводу. — У каждой верёвки два конца, — сообщила наконец, — но если завязать её кольцом, то концов и не найдёшь… Неважно отчего, важно что. Делать теперь что? Клирик пожал плечами. — Наше дело, да? — друидесса. — Больше ничьё. И никогда больше ничьим не было. Больше, чем вашим. — И совсем не твоё? — Ну почему совсем? Не совсем. Но в первую и главную очередь — целиком ваше. Впрочем, могу дать совет. — Слушаю тебя. — Вылезайте из Аннона. Вокруг есть куда лучшие земли. Или попросите меня убрать топи. Я одна не управлюсь, помочь придётся, поработать. Впрочем, ты знаешь мой метод. Вот как я глотку холма заткнула, так и лишнюю воду могу прогнать. Если поможете. — А если нет? — А если нет, так не обессудьте — ничего не сделаю. Не смогу. — Хм. — Я хотела спросить у Гвина. Ходила на холм. До того, как он ушёл. — И что? — И пугнули меня. Скорее всего, просто не узнали. А ты вот разговариваешь. Но тоже ведь не признала. Ватессу безумную признала, а меня нет. — Милая девочка, — улыбнулся Клирик, — и совсем не безумная. Наоборот. Мне очень понравилась. Но ей ведь от того не легче, правда? — Она — это ты. А в остальном — пустышка. — Но я не она. Друидесса кивнула. — Гвин пугает. Мабон молчит. Ты зовёшь. Но — неужели нельзя оставить нас в покое… Клирик снова говорил не своими словами. — По мне, так можно. Но если вы потерпите поражение вместе с другом, то сможете рассчитывать на его помощь. Если победите вместе с ним — сможете рассчитывать на его благодарность. Но если вы останетесь в стороне, то без надежды и без чести станете добычей победителя. Потому друг обычно протягивает руку, а не просит отойти в сторону. Вот мой совет. Да или нет, вверх или вниз, горячее или холодное… Выберите. И держитесь своего выбора. Любого и сделанного вами самими. Но я буду рада видеть народ Аннона рядом с собой, а не против. Друидесса помолчала. — В беде нас приютил Гвин, — сказала она, — и я не хочу быть неблагодарной. Помимо воли богов есть человеческая честь. А честь зовёт на сторону Гвина. Но я обещаю серьёзно поразмыслить над твоими словами. Не для самоуспокоения. И не вредить тебе, пока ты осаждаешь дом Гвина. Может, когда у него останется только Аннон, он чаще будет вспоминать о нас? Снова — молчание. Клирик ждал. Долго. Когда совсем собрался уходить — друидесса сообщила: — А ты всё-таки богиня. В нашем, в старом смысле. От этого отречься тебе не удалось. Только убежать. Ненадолго. Но твоя суть тебя догонит. Ведь так уже было один раз, верно? И улыбнулась. Задумчиво, иронично, окончательно. Вот после этого Клирик чуть поклонился — друидесса хихикнула, но ничего не сказала — и ушёл. И вот — пришёл день. Проводив взглядом очередной мешок, Немайн объявила — пора! — Кажется, с утра мы хорошо накрыли глотку, на полтонны, — по расчётам Клирика, холм был безопасен уже неделю как, но для верности в пещеру закинули в полтора раза больше мешков и камней, чем было необходимо, — Теперь или они уйдут, или я запою их насмерть. Помните, для чего всё было? Гвину для пугалки, чтоб орать наружу, нужна большая дырища. Вот, теперь она достаточно уменьшилась, чтоб я могла спеть внутрь, а он наружу не мог. Немайн — не верилось Клирику, что это выделывает он сам — сняла перевязь с ребёнком. Поколыхала. Уронила слезу. Отдала Анне. — Пойду прогуляюсь. А остальным рано. Вдруг мы Гвину не до конца пугалку отбили? И отправилась навстречу воплям — всё ещё грозным, но уже истошным. Петь пещера не перестала. А вот пугать… Тембр голоса ветра явно повысился. Может, и с частоты страха ушёл? Час спустя Немайн лежала в траве, открыв глаза облакам. Дело было сделано, можно было слушать пение моря без боязни, что Кричащий холм снова оживет. «Барабашка» усмирён, а затупленный геологический молоток ждет услуг кузнеца. Какой-то он оказался хлипкий: то ли из-за плохого железа, то ли узковат получился, но острие практически стало вторым обухом. Поработать пришлось немало — и без толку. Гвозди из мягкого железа плющились о скалу. Пришлось искать щёлочки, вбивать туда благоразумно прихваченные с собой щепки — и так закрепить перед полузасыпанной дырой тканевый пластырь. Теперь осталось заменить его деревянным щитом — и холм безопасен. Хотелось хлопнуть стакан «противошокового» греческого коньяку по привычке "пожарной команды" концерна. Закурить — сказался образ из боевиков. И — Клирик различил послание организма с ужасающей отчетливостью — под мужчину. — Тьфу на меня, — сообщил Клирик облакам, — тут такой триумф, а вместо этого… Ну ладно. Встаём. Работаем. Финальная показуха. Интересно, внизу услышат? Всё-таки полтораста метров. Сошло бы и без пения — но нужно убедить людей, что Гвин с холма убрался насовсем. Выбора в репертуаре не оказалось. Из того, что чётко держалось в памяти — подходила одна единственная песня. Которую не нужно переводить. Которая не будет сочтена за языческое заклинание… А Гвина нужно побеждать правильно. Тем более, внизу сидит викарий, и пишет отчёт епископу. Что ж. Немайн встала. Взяла в руки посох. И заковыляла к свежезаткнутой пещере. Отец Адриан и правда, сидел и писал. Покуда тихо, без имён. Не доклад, не отчёт. А историю жизни святой и вечной. Которая неизбежно обязана со временем превратиться в житие. В этом он окончательно уверился, когда августа сумела взойти на холм Гвина. Повторив подвиг святого Коллена. Повергнуть нечисть мановением руки и святой водой не смогла. Нашла другой способ! Достойный не святого-отшельника, а святого-царя. И теперь намеревалась повергнуть зло окончательно… Маленькая фигурка добралась до вершины. Прибила к зеву пещеры покров. Отдохнула. Забивать гвозди в камень — работа нелёгкая. Наконец — встала, в последний раз повернулась лицом к упорствующему, не сдавшемуся врагу. И — запела. Викарию не пришлось переживать ни секунды. Голос августы, поющей в полную силу, легко прорезал расстояние и ветер… И это было не заклинание. — Она может вести легион, — заметил сэр Эдгар, — в смысле, её услышат в любом шуме. Весь строй. Оба фланговых охранения. И в глубину — от передовых дозоров до обозников! Викарий молчал. Слушал насквозь знакомые слова. Которые сам повторил сотни и тысячи раз. Молитва звучала немного странно — некоторые слова Августина повторяла, словно боялась сбиться и что-то пропустить. Ну, а голос ангела… "Ave, Maria". А что сильнее этой молитвы и молитвы Господней? Чудо длилось недолго. Молитву потребовалось спеть всего один раз. А потом августа спустилась с холма, и вверх бросилась армия. Кончено. Что там происходило, в холме, кто кричал, кто бежал, кто убит… В полузасыпанном тулмене остались только земля и обломки скал. И куски мешковины, которые явившиеся к холму поживиться остатками добычи фермеры примут за остатки одежды убитых рабов Гвина… Последняя крепость последнего языческого бога на земле Диведа пала. 8. Снова Кер-Мирддин "Пантера" прокралась в город совсем не по-танковому — неторопливо, спокойно, и даже не очень громко. За ней стелилась вечерняя тьма, помогала прятаться от любопытных взглядов. Немайн возвращалась почти тайком. Прекрасно понимала — грохнет лишний раз по камням римской дороги железный обод, высунут носы на улицу любопытные, найдётся горластый — набежит толпа. Окружат, заморочат, чего доброго к королю поволокут, или к епископу. А они не главные. Главный сопел у Немайн под боком, наполняя сердце ласковым теплом. Что так случиться очень может — стало ясно на хуторе, где ночевал небольшой поезд. А ночевать пришлось. Курьеры добирались до города и обратно за день — с заводными лошадьми. Потом валились с ног… «Пантера» могла повторить подвиг, но к чему беспокоить ребёнка? Да и викинги первый день пути чувствовали себя не лучшим образом. Что из себя представлял осадный лагерь позавчерашним утром, Клирик для себя описал словами "Утро стрелецкой казни". Паролем было "Лучше бы я умер вчера", а отзывом "Лечи подобное подобным". Как можно напиться до такого похмелья слабеньким пивом и фруктовыми настойками, он не понимал — но местные ухитрились. Найдись поблизости какой-нибудь враг — и всё войско было бы вырезано без особого сопротивления. Часовые, которым не повезло со жребием, были трезвы и бдили — но их было всего четверо. Ни о каком марше с утра не могло идти и речи, так что сэр Эдгар, сам находясь не в лучшем состоянии, объявил днёвку. А сиду отпустил сразу. Чтобы глаза не мозолила, как на победном пиру. Трезвая — от пива только пену схлебнула, голодная — набила желудок салатом. А под носом груды мяса — жареного, варёного, копчёного. И рыбки. Морской и озёрной. Солёной, вяленой, и тоже — копчёной, варёной, жареной… А сыр! Не швейцарский, не сычужный, напоминающий скорее творог — зато свежий, вкусный. И тоже на выбор. Многие предпочитали овечий. Клирику в начале похода очень по нутру пришёлся козий. И всё это — под носом. Ешь, не хочу. А — нельзя! Кто угодно озвереет. Что сида с первого выстрела по холму начала строжайший пост — заметили все. Зелень, маленький ломоть ячменного хлеба. Яблоко или несколько слив. Пиво — понюхать. И всё. Ни мяса, ни даже каши. На глазах синела. Но зато взошла на вершину! Все ожидали, что уж на победном пиру — разговеется. Нет. Обет дала, что ли? Это никого не удивило. Раз уж сида стала христианкой. Только Анна поинтересовалась, что за техника такая. — сидовская, — отвечал Клирик сумрачно, — собственно, это и есть обычное питание такой, как я. Если не буду сейчас так питаться, заболеть могу. Очень нехорошо. Тяжело и довольно надолго. Ученица сразу утратила интерес. Подслушавшая кормилица принялась в голос сидов жалеть, мол, бедненькие, привыкли в холмах на траве жить… И явно намерилась разболтать. Клирик — заметил, представил, как его дружно, всей армией жалеют. И пригрозил Нарин отрезать уши, если проболтается. Как остальным фэйри. А то сидит, шпионит… сверхкомплектная. Может, и зря. Пожалели бы, да успокоились. А так… Слухи разошлись самые разные. И верно, одним из источников был отец Адриан, которого всё чаще начинали именовать ласкательно-уважительно: батюшка Адриан. Иначе с чего на обратном пути на колесницу с красно-зелёным вымпелом на копье крестились? Не торопливо как на пути туда. Размеренно. Как на икону или звон церковного колокола. Клирик утешался надеждой, хотя бы часть такой реакции вызывал его наперсный крест отца Адриана. На сей-то раз викарий не был затушёван сонмищем языческих воителей. А на ферме… Ничего, в общем-то, страшного. Только количество явившихся к утру, на проводы, соседей оказалось уж больно велико. Среди них — свёкр озёрной. Который сразу начал распространять свою точку зрения на произошедшее. — Защитила, значит. Хотя грамота и вовсе не на меня выписана была. Кому надо, уши посекла, у Гвина холм забрала. — Король войско-то послал. — И много бы оно сделало, это войско? Так вот Клирик и выяснил — продавал он отнюдь не страховки. Крышу он продавал. Правовые услуги в области сверхъестественного. Похоже, светила карьера охотника за привидениями. А почему нет? В одиночку — трудно, но можно же создать организацию. Очень интересную организацию — загадочную и способную совать свой нос под благовидным предлогом куда угодно. Всю оставшуюся дорогу оставалось продумывать, кого из родни и знакомых стоило привлечь к такой работе. Напрашивалась Анна — но вот как раз на ведьму у Клирика были совсем другие виды. Которые тоже терпели несколько дней. Устроиться. Привыкнуть к новой жизни. И отдохнуть, хотя бы немного. Последние дни усталость наваливалась волнами — и ни одна не догадалась схлынуть. Даже сон приносил вместо свежести лишь ощущение разбитости. Пару раз, ни с чего, нос оказывался заложен. Сморкание показало — засохшая кровь. Знак был нехороший, и Клирик принялся ещё старательнее блюсти предписанную Сущностями диету. И всё-таки, когда показался знакомый мост через Туи, и впереди замаячили дома — стало легко и радостно. Возвращение домой… С некоторых пор солидное каменное сооружение, гордо носящее имя "Головы Грифона" воспринималось им именно так. Прочные стены, тёплый очаг, любящие люди. Крепкое плечо, к которому можно прислониться… Немайн помотала головой. И — увидела. Возле речки, в болотистой пойме, образовавшейся из-за неистребимой любви равнинных рек к вилянию, прорыт канал, срезавший изгиб и протянувшийся напрямки вдоль городского вала и домов предместья. В нём прилежно хлюпает деревянными плицами водяное колесо. Доселе тут невиданного наливного типа. Который раза в два эффективнее прочих. Подливные-то колёса на Туи не прижились. Медлительная речка нагло отказывалась вращать колёса, обтекая их кругом. Римляне смирились. Клирик — нашёл управу. Стоп! Канал тянется не к городу, к кузнице Лорна, которому были оставлены чертежи, а к заезжему дому. Странно. Что ж. Караульная будка. Весёлые и любопытствующие взгляды часовых на мосту: — С возвращением, с победой, леди сида. Это твой приёмыш? — Мой сын, — застенчивый взгляд из-под ресниц, откуда он? Раньше так не получалось и нарочно, — Ребята, я устала. Домой хочу засветло. Лучше завтра вечером загляните к Дэффиду. Там-то я байки и буду травить, довольны останетесь. — Это можно, завтра нам первую ночную не стоять. Непременно будем. И остальным передадим, чтоб пока не беспокоили. Стало ясно — в "Голову грифона" явятся все, кто не на посту. Ну и ладно. Россказнями заниматься нужно. Всегда лучше выложить свою версию событий первой. "Пантера" повернула домой. У самого трактира отец Адриан откланялся, соскочил с лошади — те по-прежнему не допускались в цитадель — и направился к воротам. Не терпелось обсудить сложившуюся ситуацию с владыкой Дионисием. А ситуацию он находил довольно противоречивой. Немайн вела себя очень жёстко. Не как простая прихожанка. Скорее как власть имущий, не смеющий рассчитывать на должную строгость со стороны окружающих, и потому обращающийся с собою гораздо суровее, чем положено даже по узаконениям церкви. Взять хотя бы добивание раненого. Это не волшба, это три года покаяния по меньшей мере. И что? Августа — а кто ж она ещё? — сама, без пастырского напоминания, наложила на себя пост. Более строгий, чем полагалось. Осторожные намёки ничего не изменили. Смиренная гордыня сиды всё чаще напоминала отцов церкви. И великих ересиархов, вроде Ария. — А у неё учитель был неплохой, — заметил Дионисий, выслушав отчёт, — Я его знаю. Умный человек. А как ещё себя должна вести правящая августа? Достойного прелата рядом может не оказаться… А принять отпущение грехов от недостойного она полагает недостаточным. Викарий удивился. — Но, преосвященный, это же пелагианский хаос! Отрицать право на совершение таинства за недостойными священниками, тем не менее должным образом рукоположенными. Тогда никто не может утверждать, что достоин — ибо мы не можем знать, на ком сияет благодать Господня! — Нет, это учение валлийской церкви, а она вполне православная. С точки зрения совершения таинства, личность отпустившего грехи и верно, значения не имеет. А вот в глазах мира — имеет, и ещё какое. Каков поп, таков и приход. Потому приход смеет требовать для себя истинного пастыря, а не подделку. Пусть даже канонически безупречного. Это создало страну святых, не забывай. Да и нас сюда привело. Так вот, если такое правило не бесполезно для простых мирян и хорошо для церкви, поскольку сдерживает искушения клира, то для нобиля, вокруг которого искушений предостаточно, оно жизненно необходимо. И некоторая жёсткость по отношению к себе в таких условиях допустима и оправдана. — Она же в гроб себя загонит, — помрачнел викарий, — лица нет, одни глазищи. И вокруг круги фиолетовые. Но ты уверен, что это именно строгость к себе, а не совесть? — Уверен. По твоим словам, пост Немайн начала только после окончания строительства лагеря и метательной машины. Когда от неё не требовалось более физических усилий. Это решение рационального аскета, а не раскаявшегося грешника. Похоже, она считает, что сама себе церковь и духовник. Викарий не задал больше вопросов. А кто из мирян ещё может домыслиться до такого, если не та, чей официальный титул — "святая и вечная"? Именно та, которая помазана вести христианский мир сквозь кровь и боль несовершенного творения — к Царству Божию? Та, которой дозволена кесарева доля — и в злате, и в крови? Молчанием он себя выдал. Епископ улыбнулся. — Адриан, похоже, не я один знаю, кто она. Викарий пожал плечами. — Я догадываюсь, как её зовут. Но сказать, что знаю, кто она, не смею. Для этого нужно читать её душу. А душа у неё… — Странная. Сильная. Большая, — перечислил епископ, — Для духовника — головная боль и вечная забота. И слава, если ему удастся хоть немного облегчить ей путь к Богу. Как ты смотришь на то, чтобы принять этот труд на свои плечи? На этот раз сначала были не обнимашки. Сначала был очень недовольный Дэффид. — Явилась, — буркнул вместо приветствия, — Вот посылай девок воевать. На месяцок отлучилась — уже в подоле принесла. Как это понимать прикажешь? — Можешь меня выпороть и запереть, — голос Немайн был тусклым и безразличным, — только завтра, хорошо? А сейчас твоему внуку нужна тёплая вода… Или ты не озаботился встретить внука? Кто-то меня уверял, что родных и приёмных детей в Камбрии не различают. — Не различают, — уверенно откликнулась Глэдис, — вот уж не ждала, что бабушкой меня сделает младшенькая. И не слушай моего ворчуна. Всё сделано, всё готово — и без его участия… Вот тогда из-за материной спины и полезли сёстры. Немайн хотелось плакать, смеяться, в душе пела гордость за сына — и рычало желание отогнать всех этих назойливых существ от своей прелести. Разум рвало на части. И всё, что она смогла сделать — это обнять покрепче драгоценный свёрток, и сообщить не слышанную ещё семьёй радость. — Он мой. Совсем мой, понимаете? Её виноватая улыбка оставила Дэффида в одиночестве. Он оглянулся на Кейра — тот гладил Туллу по не начавшему ещё расти животу. Его отпрыск будет вторым внуком Дэффида ап Ллиувеллина. Или первой внучкой. Внуком или внучкой — вот тут неясно, вот тут разница. А уж каким по счёту — в Камбрии подобных глупостей не различают! К ужину и глава семьи немного отмяк. Особенно как посмотрел, как несчастная дочь ложкой мешает в тарелке овощи. — Ладно хоть парень, — переменил гнев на милость, — но чтобы больше такого не было. — Пока этот не вырастет, не будет, — порадовала Немайн, — тут в чём штука. У нас, у сидов, детей мало рождается. И редко. Ну, раз в сто лет, скажем. В таких условиях каждый ребёнок — это даже не сокровище. Это вопрос, будет род жить или нет. У тилвит тег так же. Собственно, мы ведь и есть тилвит тег. Только самые-самые. Оттого мимо бесхозного или дурно присмотренного младенца пройти не можем. Если собственных нет. А человеческие младенцы от наших малоотличимы. Второго не возьму — у нас близнецов не бывает, дети родятся редко. Так что на ближайшие лет пятнадцать можешь быть спокоен. — Эк загнула — пятнадцать лет, — возмутился Дэффид, — вот выйдешь замуж, будешь рожать по ребёночку в год. Мы, Вилис-Кэдманы, не какие-то сиды, мы плодовиты. Изволь не нарушать традицию. — Значит, эти пятнадцать лет не буду замуж выходить. — А кто тебя спросит? Несколько годиков подождать придётся, конечно — пока старшеньких не распихаю. А как Сиан под венец отправим — ей-ей, шести годков не пройдёт — тут и твоя очередь. И не смотри, что уже с дитём — моей дочери жених всяко найдётся. — После Сиан, так после, — Клирика такой вариант вполне устраивал. Тем более, что вполне мог обернуться и двумя десятками лет — сестрички демонстрировали стремительно нарастающую переборчивость. Кейр с Туллой успел, а остальные решительно не желали смотреть на простых благородных воинов. А как же? Одно дело — всего навсего богатые невесты. Другое — сёстры богини и дочери самого важного человека в нескольких королевствах. Так вдруг оказалось. Тоже не без участия Немайн. Когда в город влетел первый гонец от армии — порадовались избавлению от разбойников, да забеспокоились, не случится ли война. Случилась. Тогда над Диведом словно туча повисла. Война есть война — да и слишком долго не знали бритты настоящих побед. Чтобы враг не просто, умывшись кровью, уходил восвояси — а чтоб земля супостата стонала под поступью британского войска, и качались в петлях на воротах собственных городов и погостов те, кто отдавал приказы резать «полухристиан» до последнего человека. Только Артур да Кадуаллон и вспоминались. А таких, после которых области, реки и города возвращают полузабытые имена, и в бывших владениях варваров снова звучат валлийский и латынь — и вовсе не случалось. Разве в седых легендах. Эта стала первой. И пусть враг был тот же, что в песнях — старый и усталый, а не молодой и жадный. Какая разница? Диведцы затаили надежду, узнав, что холм супостата обложен осадой, и не смеет огрызнуться. В этот самый момент и явилось посольство короля Пенды Мерсийского. Чужие воины, закалённые десятками битв, с уважением и трепетом рассказывали о громадных машинах, дрожащей земле и неприятеле, не смеющем высунуть нос из норы — целом языческом боге. И явились они не с пустыми руками. Явились — склонить головы перед величием Диведа и просить помощи. Предлагая поддержать своим весомым голосом претензию короля Гулидиена на престол Британии. Вот тогда и выяснилось: Дэффид из клана Вилис-Кэдманов человек, не менее важный, чем король. Он один имел право созвать совет кланов королевств юго-западной Камбрии. А только этот совет давал право королям поднять ополчение для похода за границы. Это означало большие расходы, большую честь и ещё большую власть — и все это разом свалилось на Хозяина заезжего дома Дэхейбарта. А неосторожные языки болтали, что пусть король Гулидиен и молодец, но причиной внезапного предложения мерсийцев-язычников стала младшая дочь Дэффида. Богиня войны. Которая сама по себе стоит армии. Как зашёл разговор о сёстрах, те похвастались. Мол, не у одной тебя теперь рабыня есть. У нас тоже. — Это кто? — Клирик испугался. Он понимал, что в нынешнем Уэльсе нет крепостных да холопов не из высокоморальных соображений. Но искренне надеялся, что не послужит причиной возрождения позорного и вредного института рабства, — И Нарин не рабыня, а кормилица. Моего сына рабыня кормить не может. Пусть хоть мода будет на свободных слуг. Статус. Мол, у тебя рабы — ты не крут. Задумались. — В общем, на нас теперь речка Туи работает! Муку мелет, тесто месит. Даже стирает. Правда, плохо… — Кузнец сказал, с мехами и лошади управляются, а стоит конный привод дешевле, так и пустил четырёх по кругу вместо двух, — объяснил Дэффид, — и с углём у него всё получилось… Но это сам пусть тебе рассказывает. А мне вот захотелось работника, которого кормить не нужно. Так что водяное колесо поставил я. А ты заработала подзатыльник. Почему не показала эту штуку мне, а понесла чужому человеку? Хорошему. Нужному. Но не нашего клана! Иди сюда, подставь головку… Похоже, на радостях выпил пива лишку. Забыл об уговоре. Поссориться или поиграть? Думать сил уж нет, а надо. Другой родни в этом мире нет. — Не надо мне подзатыльник. Я умной не вырасту… — А ты ещё не выросла? Вон, дитём обзавелась. — Ну раз я младше Сиан — не выросла. А с дитём — разное бывает. Глэдис торопливо пошептала мужу на ухо. Напомнила — если Немайн не маленькая, тогда — великая. И не её мужу богине подзатыльники давать. А ещё вежливая. И держащаяся избранного места… Тогда Дэффид принялся бурно хвалить зятя. Кейр действительно здорово отличился — изобрёл первую стиральную машину. Ради жены. Потому как над жерновами да тестом — самый тяжёлый труд — хозяйка с дочерьми сами не гнулись. На то работницы имелись. А вот обстирывать своих мужчин считали семейным долгом. После речки приходилось ещё много полоскать — но работа стала полегче. А когда в ту же стиральную бочку вместо золы или щелока песочку забросили, да ржавую кольчугу чуть не римских времён заложили — вышла сверкающая, как ни один оруженосец не надраит. Получилась услуга — чистка доспехов. Семейка явно собиралась засидеться допоздна, обсуждая политику да женихов. Эйлет вон на посла, графа Роксетерского глаз положила. Однако Немайн объявила, что маленькому пора спать. А она не может пока отдельно. Ушла в свою комнату. Почти не поменявшуюся. Только вот колыбелька прибавилась. Уложила маленького. Проверила засов. Хитро посмотрела на сына. — Ты хоть и Вовка, но камбриец, — объявила, — Одна беда — валлийских колыбельных я не знаю. Зато знаю одну шотландскую. Скрипки с оркестром у меня не найдётся, извини. А вот волынщика научу, дай срок, и будет он тебе играть… А пока слушай так… Утро — а ночью было пять или шесть детских тревог — Клирик начал, тоскливо следя, как Немайн целует спящего младенчика. Очень хотелось отвернуться от телячьих нежностей или зажмуриться. Увы. Со стороны-то наверняка смотрелось мило и трогательно. В том числе и ручонки, тянущиеся к ушам… — Хороши нашёл игрушки — мамины ушки, — приторно пищала сида, — ох ты и сорванец, не соскучусь я с тобой. Ну, пошли кушать. Сегодня тебе без меня, а мне без тебя прожить как-то надо полдня. Справимся? А справимся! Ты же вон какой нахал-уходранец, так и я не хуже… Потом — в церковь. По дороге — косой дождь в морду, волосы хоть выжимай, на лице глухая тоска по дитятку мешается с радостью побыть хоть немного полностью собой. Знакомая форма тренажёра. Непривычно потяжелевшее тело. Неужели растолстела за поход? Не может быть! И, снова и опять — владыка Дионисий. Никак, бедняга, не доберётся до своей резиденции в Пемброуке — всё дела, всё политика. Ну и души прихожан. Особенно сиды. — Дочь моя, я хотел бы поговорить об убитом тобой рыцаре. — Фха? — удалось придать выдоху вопросительную интонацию. — Тебе не совестно? Клирик разогнулся. Поклоны давались очень тяжело. Немного отдышался, приводя в порядок мысли. Не отвечать же с бухты-барахты. Прислушался к себе. — Мне стыдно. Совесть не причём. Хотя… вру. Совесть и стыд. Да. Могла попытаться спасти — только попытаться! — не взялась. А сидеть и молиться — воспитание не позволило. Опять вру! Да что со мной такое? Отчасти — гордыня, отчасти — жалость. Он правда мучился. И душой больше, чем телом. Ждать — страшно. — А жить страшно? — спросил епископ, — Вся наша жизнь — ожидание завершения. Уж к какому придём. Так почему ты сочла возможным оборвать последние минуты, которые Господь даровал этому человеку? Чтобы он успел подумать, сказать или даже сделать что-то очень важное. — Потому, что трусиха… Потому, что эти минуты были последними из-за меня. Потому, что я не смогла смотреть, как уходит человек, которого я отказалась спасти. И не выдержала. — Ты понимаешь свою ошибку? — Да. Надо было рисковать и делать операцию. И пусть бы говорили, что зарезала! — Я не про то, хотя здесь ты права. Наверное, надо было. Я не врач. Это обсудишь с мэтром Амвросием. — Обязательно! Может он сможет делать такие операции. Придумает, как… — Я про то, что ты убила человека. — Это была его… Вру. Да что это со мной сегодня! Это была моя воля. Понимаемая мною как благо. Теперь я вижу в ней изъяны. Но тогда нужно было решать быстро. Ошибка. Жаль. — Ты убила человека. — Третьего за день. Может, и больше. А ещё многих раненых мною добили. Не спрашивая, знаешь ли. — Это грех. — Я уже говорила, что грешна! — Клирик начал уставать от разговора, — Владыка, мне тяжело продолжать этот разговор. Я обещаю вернуться к нему позже. Тем более, что он смыкается с проблемой противления злу силой. Но теперь мне необходимо обратиться к моему покаянию… Епископ Дионисий удалился — так, чтоб его не видно было, и шумно выдохнул. Характер у августы, однако. И воззрения. Но главное — вспомнив о свободе воли, не стала переваливать вину на раненого, не сделала его самоубийцей. А значит — именно такова, как он сказал викарию. Воительница за веру. В море греха, именуемого войной, хранящая в сердце главное — любовь к людям. Хотя бы к друзьям. А что до врагов — тут было довольно истории с ребёнком. И разговор с ней будет суровый, но и молитва за неё горячая. А покаяния за этот поход никакого, ибо рисковала спасением души из любви к ближнему. А это высший подвиг, какой может быть. Если осознан. А вот как раз этого августа и не понимает! И радуется пойманной на золотой крючок плотвичке… Снова холодная вода в лицо. А чего ты хотела, роднуша? Сентябрь в Уэльсе — больше чем сентябрь. Это не только довольно холодно, но и очень сыро. Тем более, в конце малого ледникового периода. Так что — домой, домой скорее. И — не забыть нарисовать зонтик. Самый простой. Дома — бочка с горячей водой, по-походному. Или по-старинному. Судя по друидической тонзуре епископа Теодора, тому, как пророчица на пяточках восседала, и мелочам вроде бочки с водой — до пришествия римлян бритты до изумления напоминали японцев. Так что ничего придумывать и объяснять не пришлось — сида уважает старые обычаи. Клирик зашёл — сына проведать. Внутри — маленький, кормилица, довольный Дэффид. И совсем другая обстановка. Когда только сменить успели? — Ну как? Нравится? И что на это сказать? Стулья лучше? А человек старался. Хоть и был сердит — за то, что размножилась. Совершенно, кстати, справедливо. Пусть без греха, так и без родительского дозволения. Так что, пусть считает — угодил. Да и удобно. И выглядит — интересно. Из комнаты вынесли стулья, заменили тонкими подушками. Кровать оставили как есть — и хорошо. Столику ножки укоротили, чтобы можно было за ним на пятках сидеть. Вместо шкафов — сундуки. Оставалось — отвесить комплимент: — Точно как во времена Пуйла… Это для меня? — Возвращаются героические времена. Пусть вернётся и героическая обстановка. Так что я везде поменяю. Скажу — как у моей младшей. Кто откажется? Никто. И всякий — когда задницу отморозит. Климат — переменчивая штука. При героях было теплее. — Так можно только на верхних этажах. Внизу пол холодный. Или отапливать придётся не только камин. — Скажешь как. Сделаем. Хозяева не могут жить хуже гостей. — Уголь дорог. — Это плачется самая богатая девушка в восьми королевствах Камбрии? Кто-то ещё говорил, что она сида-транжира! Кстати, что за история с Кэррадоком? Он посмел решить, что моя дочь может принадлежать ему после одного пустякового желания? Почему ты его не вызвала на поединок? Голову долой — и всё мирно, всё по обычаю. А теперь слухи ходят… — Мы же были на одной стороне. Своих убивать нехорошо. А ещё — он всё-таки меня любит… Просто дурак. — А ты? Тебе он нравится? — Нет, — отрезала Немайн. Дэффид понял — иногда сиды лгут. Если они женщины, и когда им это положено по их женской природе. И при этом, в отличие от людей, считают, что говорят правду… Потом планы поломались. Увы, за утро слух о том, что Немайн вернулась — расползся. И если солдаты гарнизона честно ждали вечера — Клирик подумал, что о наплыве клиентов Дэффида нужно предупредить — то остальные горожане наперебой рвались поздравить с победой да посмотреть на приёмыша и кормилицу, что осталась без души. Как раз с этим у них не выгорело — но ни они, ни Клирик того ещё не знали. Анна с утра распотрошила свои запасы — зверобой ей хотелось иметь под рукой. Нарин очень просила ложечку концентрата. — Кормить закончишь — дам, — жестоко объявила ведьма, — Опять же, если выснится, что у тебя точно нет души — прогоним. Я уже и замену тебе присмотрела… Та сразу и присмирела. А у ученицы сиды настроение стало преславное и всепогодное. Потому сразу направилась проведать «Пантеру». Колесница чувствовала себя отлично, торсионы легко выдержали двухдневный переход. Осталось озаботить ипподромных служителей поиском новой лошади для упряжки — чтоб не лайдачила, и не пыталась тянуть за четверых, а работала наравне с остальными четырьмя. — В масть? — обреченно спросили её. — Нет, — подумав, ответила Анна, — не обязательно. Пристяжных убивают первыми. Вернулась в «Голову» — как раз вовремя, чтобы понаблюдать, как норманны держат позицию у сидовых дверей. — Нельзя. Сосна реки колеса битвы склонилась от дитя заботы… — Богиня устала. И вы бы притомились, бросай камни целый месяц… — Медведица ж снегов метала зубы фьордов! А, губка знаний. Проходи. Тебе можно. Но Анна остановилась. Спросила: — Ты почему не рифмуешь стихи? — То есть как не рифмую? — удивился Харальд, — Ещё как рифмую. Хотя это и не обязательно, главное — размер и смысл, но я начитаю каждую строку с одного звука. А если получится — то с двух или трёх одинаковых. Потом — но это у меня не всегда получается — я стараюсь вставить одинаковые звуки и в середине строки, на равно удалённых от начала строки слогах. Или на конце строк. Это тоже здорово! А ваши, валлийские поэты, обычно поступают наоборот — рифмуют сначала концы строк, а потом, если получится, середину и начало. И размеры у вас другие… — Ясно. Интересно. — Слушай, а что ты за ведьма, если поэзии не знаешь? Хульного нида сложить не можешь? Анна сначала хотела сказать гадость. Но настроение оставалось солнечным, несмотря на дождь, отчаянно барабанящий по крыше. — Была — травная. А теперь — и вовсе не ведьма. Ведьму отец Дионисий не одобрит, а я добрая христианка. Как Немайн. А по ремеслу — сама не знаю. Сиду спрашивала, та в ответ своими холмовыми словами сыплет, и латинскими. Но лекаркой осталась. — Эй, расступитесь! Нечего тут толкаться! — молоденький рыцарь, пурпурной плед аж реет за спиной от быстрого шага. Вот нахал. Простые солдаты — и те повежливее. Вечера ждут. — А ты кто такой? Кроме родичей велено пускать только короля. Не родичей короля, а родичей сиды. Жди до вечера, сэр. — А я и есть от короля. С его словом. — Передай через нас. У нас память хорошая, перескажем точно, сэр, — предложил Эгиль. Харальд закатил глаза. Видимо, вдохновился и искал рифму. Рыцарь оглянулся, ища помощи позади. Спереди было глухо — бородатые язычники выглядели точно на кеннинг "скалы фиордов". И пусть он уложил троих таких их лука — тут, нос к носу, рыцарь вовсе не чувствовал себя сильнее. И начал понимать: выйти в ближний бой против такого — подвиг. Ему, мужчине и рыцарю короля. А крохотная сида не побоялась. И богиней её звать преосвященный Дионисий не велит. Но король велел — передать лично… Взгляд зацепился за ведьму. Бывшую, по её словам. Может, выручит? Раз сида теперь добрая христианка… — Леди Анна… — неуверенно начал рыцарь, — Ты ученица Немайн, тебя пропустят… Скажи ей, что я прошу меня пропустить, чтобы я мог передать слово короля. Леди Анна. А раньше была — "Эй, ведьма!". Сколько ни лечи. Даже, если усы не отросли и молоко не обсохло. Даже видя, как вождь клана с этой ведьмой при встрече кланяется. Почему-то когда человек становится рыцарем, он начинает вести себя совсем не так, как воины клана. И часто снова становится вежливым, выйдя на покой. Положено им ведьм презирать — а то и бороться с ними. А ученица сиды… сиятельная. — Сиятельная Анна. — Что? — Меня правильно называть нужно — сиятельная Анна. А мою наставницу… — тут пришлось задуматься, вспоминая, как Немайн титуловал отец Адриан. Или, точнее, батюшка Адриан. Рыцарь терпеливо — и такое бывает! — ждал. В голове прыгали похожие, очень похожие, но неправильные слова. Не то, не то… А вот и оно! — Великолепная! Великолепная Немайн. А «леди» мы для тех, кому господа — для слуг да младших родственников. Ну и для остальных, пожалуй — если разговор не по делу, а о погоде или вроде того. Запомнил? Повтори. — Запомнил. Великолепная Немайн. — Отлично. Если наставница согласится тебя выслушать — позову. И проплыла в приоткрытую норманном дверь. — У меня утро доброе, а у тебя? — спросила с ходу. Прежде чем осознала, что вошла куда-то не туда. Точнее, в крепко переменившееся туда. Огляделась. И села на один из установленных вдоль стены ларей. Немайн сидела рядом с колыбелькой, за столиком. Чертила, на треть сложившись, став ещё меньше и беззащитней. Точным рукам не требовались линейка и циркуль. Увидела ученицу — перо дрогнуло. Наставница зашипела, как змея, которой на хвост наступили. Ну, да, теперь смывать кляксу. — Ты неожиданно. — Зато за дверью полно ожиданных, твоя гвардия еле сдерживает… — Ой. И потянулась за новым пером. — И среди ожиданного — посланец от короля, — порадовала ученица, — К тебе. Позвать? — Зови… Рыцарь оказался тот самый, что получил вторую охранную грамоту. Как это было давно… Но краснеть за два месяца не разучился. — Великолепная Немайн, я несу тебе послание от моего короля. Гулидиен, король всего Диведа, просит благородную деву Немайн ап Дэффид ап Ллиувеллин навестить его для разговора в его доме до заката. Это собственные слова короля, и я их точно передал. — Благодарю тебя, добрый сэр, и не задерживаю. Анна слегка улыбнулась, хотя хотелось, как девчонке, хихикать в кулак. Сида продолжила её линию ненавязчивого хамства. По обычаю полагалось бы поговорить ласково, да предложить стол и кров. Пусть человек и три шага сделал — он гонец короля да целый рыцарь при исполнении. Впрочем, тот и рад был ноги унести. Хотя бы потому, что иначе пришлось бы ему из вежества присесть на пятки, как древнему герою. Анна пробовала — неудобно. Видимо, у людей, привыкших к скамьям и стульям, кости, жилы да суставы другие. Немайн-то ничего. Позвал король одну Немайн — одна и отправилась. Ученица не в счёт, она для того и существует, чтобы находиться рядом с наставницей и всё примечать. Приняли — ласково, уважительно. С поклонами провели в маленький кабинет — пара стульев, столик — вместо бумаг корзинка с яблоками, одно надкусано, стены уютно обтянуты льняным полотном. Король — стоит. Тоже почти один. За спиной у него маячит филид-архивариус. Вместо протоколиста. Искусство быстрой записи в Камбрии от римлян не сохранилось. Потому нужен человек, который точно запомнит беседу. Заодно и на пергамент не нужно тратиться. — Поздравляю с победой, — сел Гулидиен лишь после того, как сида поклонилась, поздоровалась и устроилась на предложенном приглашающим жестом стуле. Переговорном — почётном, со спинкой, но жёстком и неудобном, — Ты вовремя вернулась из похода — погода установилась мерзейшая. — Когда ты дома, дождь — отличная погода, — вид промокшей Немайн не вязался со словами, — под него хорошо отдыхается. Да и работа, та, которая совершается пером — идёт ходче. И дети крепче спят. Король уловил нежность в голосе сиды. Постарался перевести разговор на приятное. — Да, я уже наслышан о твоём сыне… Странное имя ты ему дала. — Твоим предкам, мой король, и имя Дэффида показалось бы странным. Само собой, как язычникам. — Верно, — Гулидиен улыбнулся, — Ты разговаривала с послом Октой? Мерсийцы проезжали через осадный лагерь по дороге сюда, и до сих пор под впечатлением. Я тоже — хотя слышал только рассказы. Сэр Эдгар, безусловно, справился хорошо — но без твоей помощи у него ничего бы не получилось… Полагаю, тебя заинтересует возможность провести ещё одну кампанию в этом году — на сей раз в качестве командующего? Король лучился радостью и возможностью поделиться ею. Он дарил подарок. Но уши Немайн обвисли к плечам. — Совсем не заинтересует, мой король. Я семь недель была на службе, пять в походе! Даже чуть больше. Весь август. Больше половины сентября. В этом году мой долг исполнен. — Но следующий год начинается уже с ноября, — недоумённо напомнил король. Чувствовал он себя как человек, который протянул ребёнку пряник, а тот не берёт. А уши сиды прижались к голове. — Шесть недель, — отчеканила она, — На своей территории. Как простая воительница. Если клан решит меня выставить в составе ополчения на границу, а не оставит охранять что-нибудь. А я, мой король, имею право попросить меня оставить. И за такое мне никто в глаза не плюнет. У меня ребёнок грудной, знаешь ли. Гулидиен пожал плечами. Он начал догадываться, что происходит. Немайн совсем не транжира. А согласиться выполнить трудную службу без достойной платы — это именно транжирство. Если не долг, конечно. Что ж. Немайн только что показала — не долг. Тогда поговорим об оплате. Тем более, жадничать сейчас, когда решается собственное счастье — попросту глупо! — Ты живёшь в гостевой комнате в доме отца, — напомнил король, — а у тебя теперь своя семья есть — сын, ученица. Не пора обзаводиться собственным? — Дом Дэффида — лучший в городе. И мне нравится моя родня. — И всё-таки — свой дом надёжнее, — король цапнул из корзины недоеденное яблоко, — я вот тоже братьев и сестёр люблю. Мы совсем не держимся порознь, но у каждого теперь свой дом, и это только помогает нам жить дружно — мы не изводим друг друга бытовыми мелочами, но вместе веселимся и вместе делаем всё действительно важное. Так у многих из нас домены далеко друг от друга. А тебе я бы предложил в лен земли в одном дне пути от столицы. Большие. Скажем, правый берег Туи на день пути вниз от Кармартена. Ты ведь поладила с моим младшим братом? Соседями будете. — Принц Рис — замечательный сосед, — согласилась сида, — и земли вдоль Туи хороши. Но меня устраивает комната на втором этаже заезжего дома. И замужняя сестра в качестве соседки. Так что забудь про мою службу. У тебя ещё есть ко мне дела? Встала. Повернулась к двери. — Есть, — сказал король, — Не уходи. Видишь ли, война будет всё равно. Если бы она была нужна Британии… я бы десять раз ещё подумал. Тем более, что ты не хочешь. Но война нужна мне. Лично мне. Пенда подловил меня — и сам не понимает, как крепко! Он обещает корону Британии. Да гори она огнём! Но в приложение к венцу идёт моя любовь. Кейндрих, принцесса и будущая королева Брихейниога. Она не верит в мою любовь, когда я предлагаю равный брак! Но если я буду королём Британии… Да её собственные подданные уговорят. Как мне сейчас добрые диведцы не дают пойти к ней в подчинение. — Я тут причём? А в кресло всё-таки вернулась. Смотрит сердито. — Сделай мне зелье, которое приворотит Кейндрих вернее короны Британии, и я отправлю мерсийского посла с его предложениями холмом да торфяником, как ты говоришь. — Не умею, — сказала сида, — вот не умею я такого. А могла б — прости, не сделала бы. Грех девушку воли лишать. Хотя… — Говори, — Гулидиен воспрял. — Есть способы сделать тебя привлекательнее для Кейндрих, не причинив ей ничего дурного. Например, воспитать в тебе качества, наиболее приятные очаровываемой особе. Тогда выбор будет сделан её собственной волей — и в желаемом нам направлении. Пошли прознатчиков. И ей самой в открытую напиши. Мол — чего нравится, чего любишь. А потом мы это всё организуем. С тобой, мой король, и с твоим королевством… С послами же и войной — решай как хочешь. Только без меня. А вот в походе за сердцем любимой я тебе могу помочь. Надумаешь — пришли весточку, посчитаю, что, как, какие расходы… Ещё дела остались? Тороплюсь я. У меня там маленький один. — С кормилицей и кучей твоих сестёр? — как он когда-то на это надеялся! Новая Немайн несёт любовь и счастье. И не хочет больше битв. Как раз тогда, когда для него, Гулидиена, именно битвы означают любовь и счастье! Воистину следует бояться исполнения своих желаний! — Без меня, значит один. — Есть ещё дело. Маленькое и приятное. Скоро армия подойдёт. Будет шествие — вроде триумфа. Выедешь за город и проедешь на колеснице вместе с ними, хорошо? И вид, пожалуйста, прими повоинственнее. Послы будут смотреть, опять же. — Парад? Хорошо. Это всё, мой король? — Это всё. Я обдумаю твои слова. Ушла. Но — помочь обещала. Не надёжно, но и то хорошо. А война… Куда она от неё денется, когда встанет её собственный клан? Не оставят они её дома. Слишком она большая сила, чтобы ей позволили остаться, слишком многих воинов стоит. Саксы говорят — второй армии Диведа, не меньше! И на триумфе себя покажет сторонницей войны, так что проголосуют Вилис-Кэдманы за войну… Гулидиен снова улыбался. Он гнался за двуми зайцами — но был уверен в успехе погони, ибо не петлял за ними по следу, а по прямой стремился туда же, куда и они оба: к сердцу прекрасной ирландки. А до нового года пусть, и правда, спокойно с ребёнком посидит. Вечер. Две серьёзные девушки. Одна с книгой и младенцем, другая с пером и свитками. — Я не забыла своих обещаний. Но добрая традиция должна быть продолжена. Сегодня у нас много тем для беседы и много новостей. Но за делами нам не стоит забывать своей веры. Тем более, перевод одной страницы много времени не займёт. И подговит ваши души к осознанию того, что наше время столь же важно и чудесно, как и время апостолов — просто потому, что любое время годится для веры! На этот раз — одна страница из "Послания к галатам". План продолжал работать — сначала одно евангелие. Потом — деяния апостолов. Потом — три других евангелия, как уточняющий и справочный материал. И лишь после этого — Ветхий завет, начиная с прикладных книг — псалмов, например. А древнееврейскую историю — в долгий ящик, в раздел необязательного чтения! На недоумённые вопросы епископа Дионисия — мол, чтения правильные, но почему так, Клирик признал полную субъективность выбора. Что кажется ближе душе на этот день, то и перевожу. А что начинать нужно с Нового Завета, это он полностью одобрил. И даже начал читать кусочки из перевода во время проповедей. Что очень нравилось валлийцам: пусть грек служит на своём языке, а проповедь приходится переводить, но уже цитаты из писания звучат по-валлийски. Да и язык учит понемногу. Как и остальные греки. Скоро и проповедь и служба будут свои. А потом был рассказ. И, отложив книгу, Клирик рассказывал о своих приключениях. Отчего-то оказавшихся весёлыми и не очень трудными. Только в память о погибших в ночном лесу склонили головы и опустошили кружки. А закончил Клирик рассказ, сообщив, что дня через два придёт войско. — И вот тогда-то вам наврут с три короба. Только вы не очень верьте. Вы ж знаете — я сида. А сиды на деле славны не волшбой и чудесами. А тем, что никогда не врут! Не удержался. Но право, кто знает, уродится ли вообще в этом мире барон Мюнхгаузен. Да и пусть подобная слава прилипнет к тому, кто и правда старается соответствовать образу! Когда, вернувшись в свою комнату, Клирик распахнул дверь, то — сумел промолчать. А вот Эйлет ойкнула. Прямо перед дверью сидела на пятках давешняя пророчица. Чистый и аккуратный наряд бедной девушки превратился в лохмотья нищенки. Тёмные — не чёрные, но на фоне дэффидовой семейки и за японку сойдёт. Тем более, осунулась, побледнела… — Я — это ты, — поприветствовала сиду, будто и не уходила из палатки, но сразу вышла из образа, громко чихнув, — А мне плохо: денег на настойку нет. А без настойки я тебя мысленно не слышу. И снова чихнула. Перед закрытой дверью. Немайн вымело ещё после первого чиха. — Она нездорова! — Да кто она… И так, чихает легонько… И темно… Лампу гостья зажечь не удосужилась. А сентябрь не июнь — людям на дворе синё. — Вот-вот, всю комнату заразила. А у меня сынок! Которому болеть совсем не с руки. А потому мы к себе не вернёмся, а пойдём мы спать к Анне… А эта пусть дальше чихает да кашляет. Потом зайду, спрошу, чего ей надо. Ты её не бойся, она не злая… И обычно тихая. Потом оказалось часа через три. Когда малыш заснул. Клирик осторожно выскочил наружу, приоткрыл дверь. «Японка» сидела на месте, в той же позе, всё так же впотьмах. Только чихала уже на каждом втором выдохе. Но поклонилась изящно, а говорить продолжила в своей манере. — Ты права. А я, когда не ты, глупая… У меня вообще ничего нет. Поспать — негде. Одежды сухой — нет. Еды — нет. Настойки нет. Воду из речки пить противно. Но я ведь это ты… А потому я здесь! Её била крупная дрожь. Озноб? Да, и окно, в которое влезла, закрыть не догадалась. Точно глупая. Клирик залез в один из ларей, заменивших шкафы. — Раздевайся. Ты выше меня ростом, но достаточно молоденькая чтобы денёк походить в коротком, как девочка. Сейчас ты переоденешься в сухое, и… Клирик замолчал. Никакого внятного «и» не вырисовывалось. Выгнать в дождь это несуразное существо было совершенно невозможно. А ведь прикажи — уйдёт. Ладно. Сначала — переодеть. Клирик отобрал рубашку, верхнее платье — в котором сам болел, простыню, обернулся… всё что держал в руках, на пол выпало. Перед ним стояла совершенно обнажённая девушка. — Извини… Я такая страшная, да? Улыбается виновато. И чихает. Всем телом. Кто там писал про неповторимые движения мышц лица? Да тут всё неповторимо — и спинку выгнула, а уж грудь… Захотелось прижать бедненькую к себе. Согреть… Да хоть на плечике поплакаться, раз уж больше ничего другого не выйдет. В этот момент открывается дверь. Входит Дэффид. В руках — кружка с горячим варевом. — Ученица твоя передала… Это кто? — не сразу увидел в темноте. Хорошо, не облился, — Дочь, нам нужно серьёзно поговорить. — Это девушка, прежде всего! — Немайн набросила на пророчицу простыню, — которая очень промокла и простудилась, вот я её в сухое заворачиваю. А ещё это моя… хм. В общем, языческая жрица. Из Аннона. Слушала мои мысли и пастве излагала. Услышала, что я крестилась — пришла. При этом — простудилась, изголодалась и очень устала. Такое вот чудо болотное. Пророчица радостно кивнула-поклонилась. Чудом ей быть нравилось, а против болот не попрёшь. Снова чихнула. — И что ты собираешься с ней делать? — Отогреть. Накормить. Вылечить. Дать отоспаться. Потом пристрою к делу. Удочерять не буду, ни-ни! — И на том спасибо. Я о чём хотел поговорить… И чуть не забыл, весело с тобой по вечерам… Многие мастера берут больше, чем одного ученика. Ты тоже могла бы взять ещё. Анна, это хорошо. Я так понял, она очень многое знает и умеет, потому тебе с ней легко. Но — не взяла бы ты в ученицы кого-нибудь из сестёр? На всех зятьёв заезжих домов не напасёшься, а так — у них будет статус повыше, чем у прежних клановых ведьм. Клирик немного подумал. — Боюсь, как сестёр ни учи, первой будет Анна. Очень хороша, — понизил голос, — местами лучше меня. Пророчица ахнула. И чихнула. А вот дрожь прошла. Лоб холодный. Похоже, всё-таки просто продрогла. Тем лучше. — А ты — пей, — прикрикнул на неё Клирик, — Маленькими глотками. А после этого лезь в кровать, кстати, в мою… И — не стоит разводить при ней секреты. По крайней мере, пока. Дэффид хмыкнул. — Какие тут секреты? Всем ясно — Анна будет первой в Камбрии. А то и Британии. Тебя не считаю — ты у меня наособицу. Но у нас есть и королевства поменьше. Дивед. Брихейниог. Наш клан тоже не может оставаться без ведьмы, или как это теперь будет называться. Очень правильно, что по другому. В общем, твоя ученица — хорошо, а ещё и твоя сестра — отлично… — Хорошо. Сейчас эту вот напою горячим, уложу спать — и договорим, — Клирик повернулся к пророчице, — Кстати, зачем ты лезла в окно? Есть двери. — У дверей твои большие стоят, у которых лица взрослые. — Взрослые? — Ну, с бородами. Да-да, усы я тут наверху у всех видела. Но почему они бород не носят? Хотят выглядеть моложе? Стареть боятся? Так женщины же тоже стареют… Аапчхи! А чихает уже чуть пореже. Надо, чтоб заснула, пока варево действует. — Римский обычай. — А, правило верхнего мира. Ну и пусть. Мне вот лично безбородые мальчики даже больше нравятся. А тебе? — Всякие, — обтекаемо заметил Клирик, внутри которого уже ворочалась, пробуждаясь, ранняя стадия тоски по оставленному за соседней стеной сыну, — Спи. — А кто это — Дэффид? — Мой отец. — Бог? Ллуд крестился? — Нет. Человек. Хозяин заезжего дома. И я не богиня. Просто сида. Спи. Пророчица кивнула и зажмурила глаза. Честно. Изо всех сил. Чтоб любопытный глазок сам не выглянул в щёлочку. Прежде чем выйти из комнаты, Клирик не удержался и подоткнул ей одеяло. Совершенно инстинктивно. Лорн ап Данхэм начал день обычно. Пока соседи не сказали, что сида созвала всех прочих кузнецов в трактир, и что-то им рассказывает… Стало неприятно. Хотя — сам виноват. Недоуважил. Припомнилось — с ног сбившаяся сида, что не вылезает из колесничных мастерских, каждый вечер переводит кусок Библии, каждое утро отвешивает сто поклонов в церкви, прибегает к нему домой, раскладывает свои рисунки, и объясняет, объясняет, объясняет. Как рыть. Как сделать, чтобы канал не занесло: "Я посчитала уклон, смотри…" И рассказывает — что такое уклон, что такое смоченный периметр, вязкость, гидравлическаая крупность. А сама смотрит своими огромными глазищами наивно так, будто Лорн и должен уже знать всю эту холмовую заумь… А он кивал — и терпел. Не хотел обидеть. Зато как уехала, додумался собрать все её наброски в кучу, да занести приёмному отцу. Мол, я помозговал, и решил — зачем мне шестнадцать лошадей там, где четыре справляются? Тем более, что плата землекопам выйдет куда больше, чем цена двух пар рабочих лошадок вместе с кормом на всю их нелёгкую жизнь. — Мне же лучше, — подвёл итог Дэффид ап Ллиувеллин, рассмотрев чертежи, — сам поставлю. Эх, хорошо будет! Оказался прав. Вот казалось бы — та же самая булочка, но которую речка молола да месила, а не лошадь да баба — ну почему она вкуснее? Так нет, полгорода перебежало молоть муку у Дэффида. При том, что у него дороже! А уж хлебцы да печенье — и разговора нет. Дэффид грёб деньгу, и ещё ворчал, что младшенькую свою по возвращении непременно высечет. За то, что без родительского дозволения такой секрет раззвонила. Пусть и хорошему человеку, пусть и знающему, и даже в нужной степени волшебному — да не своего клана! Опять же — у родного отца и знания, и мистичности поболе. Хозяин заезжего дома — это почти волшебное существо! А ему — не гу-гу. Нет, пороть, пороть и только пороть! Ну да, она его объяснениями про число Рейнольдса не путала… Если бы в сердитости Дэффида был хоть след наигрыша, Лорн бы попросту откланялся, и принялся ждать, пока Дэффид прибежит с просьбой разъяснить сидовские числа и запись десятичных дробей. Но тот всерьёз вознамерился задрать богине юбку — и розгами! Лорн испугался. Одно дело — принять в семью дракона. Другое — бить его молотом по хвосту. А потому пообещал сообщить важное, если почтенный Дэффид откажется от рискованного намерения. — Это я знаю, — выслушав про знак, означающий ничто и дроби, сообщил тот, — и Эйлет, и Кейр… — А кто научил? А ты хоть спасибо сказал? — Сказал, и не раз. Умница она у меня. В таких вот вещах. А вот людской жизни не понимает пока. Ну да ладно, ты прав. Не буду сечь. Подзатыльником ограничусь. Лорн похолодел. Если порка была обычным наказанием за множество мелких грешков, и даже благородный человек — при определённых условиях — мог перенести такое наказание без ущерба для чести, то подзатыльник… Наказание ребёнка. — Ты соображаешь, что творишь? — Лорн ухватил Дэффида за грудки. Тот не двинулся. — Отпусти, не то убью, — процедил Дэффид, — за меньшее головы срезал. А как мне приучать свою младшую дочь к жизни в обществе — не твоё дело. Ясно? И, когда Лорн таки отпустил, прибавил как ни в чём не бывало: — Тебе эля как обычно? Три кружки по очереди? А через день после резкого разговора, когда к Лорну забежал лекарев сын с заказом на парадный шлем для Немайн, тот понял — страдал не зря. Раз уж отец заказывает Немайн дорогой подарок, вряд ли будет подзатыльники раздавать… Успокоился. Забыл, что сида может не только на отца разобидеться. Ну да не с пустыми же руками идёт! Что воительница не оценит грозное, а женщина — красивое, Лорн не верил. А потому отправился в «Голову» с лёгким сердцем. Знал — опоздает. Но бежать-торопиться — не стал. Несолидно. Прогулялся — не торопясь, с дорогим заказом под локтем, завёрнутым в холстину. Никто и не скажет, что в душе — любопытство и чуток огорчения. Так что к его явлению в пиршественном зале остальные мастера горна и молота уже собрались. Даже ученики и подмастерья, славные нерасторопностью, были тут все. Ни дать, ни взять — гильдия заседает. Неметона что-то увлечённо вещала. Про… про пережигание угля! Заметила. — А, присоединяйся… Я думала, тебе неинтересно. Ни меха, ни молот на водяном колесе тебе же не понравились? Ну, я решила остальным рассказать. Вдруг им пригодится. Ну и про пережигание каменного угля в кокс — тоже. Теперь — о главном. Все вы слышали про греческий заказ. Его может и не быть, по крайней мере корабля пока что-то не видно. Но если будет — железа потребуется много, и вашим маленьким печам, которые скорее обедняют руду, чем плавят из неё железо, придётся работать без перерыва несколько месяцев. Но есть и более быстрый путь! Тут её прервал голос из-за стойки. Дэффид. В каждой руке — по кружке с пенной шапкой. — Кстати о коксе! Я тут попробовал через него пиво фильтровать. Угощаю смельчаков! Лорн оказался первым из отважных — и до поры единственным. Подумал: если кокс жарче горит, так может, и пиво чистит лучше древесного угля? Пена над кружкой выглядела обычно. Запах тоже остался каким был. Оставалось — отхлебнуть. Оценивающе пополоскать во рту под нетерпеливыми взглядами. Проглотить. — Вот так, леди сида, — объявил Лорн, — я беру из твоих штучек только то, что мне годится. Новые меха и уголь — подошли. Речное колесо — нет. Могу объяснить, почему. Я не портач, как эти все. Я не хочу прославиться, как человек, который сделал тысячу паршивых мечей за то время, пока другой создал один, но великолепный. Я не стремлюсь стать самым богатым или влиятельным мастером в городе. Я не хочу делать вещи быстрее или дешевле всех. Мне довольно того, что я самый искусный, а моя работа — лучшая. И именно поэтому на привод мехов мне хватит двух пар лошадей. А вот пиво… Пиво удалось. Уже ради этого стоило возиться с пережиганием угля. И про плавку я послушаю, если не возразишь — вдруг она даст не больше металла, а лучший? — А это как сказать… И начался разговор про дело. Лорн в который раз подивился сидовской манере всё рисовать в подобиях. Можно же и словами объяснить… Впрочем, слова требовались всё равно, и немало. Новая печь — длинная, с подкачкой воздуха мехами — понравилась. Идея подогреть воздух уже перед поступлением в печь — тоже. Чем выше температура, тем больше железа выйдет из руды. А руда в Диведе дорожает с каждым годом, и как ни бравируй — а сэкономить на сырье хочется. Уголь — уже раз пережжёный в кокс — закладывается внутрь равномерно, по всей длине — и так же равномерно, по всей длине расставляются тигли с рудой. Вся операция проделывается в холодной печи, без суеты и спешки — что хорошо. Собственно, на этом можно было остановиться, и перейти к вещам практическим — как длинную печь устроить, да каких она выйдет размеров. Но сиду несло дальше. Зачем-то придумала в тигли с рудой добавить уголь и горьких кругляхов, которые она обозвала «доломитом». В результате должен был получиться некий чугун. Что-то вроде шлака, выбиваемого из крицы, только лучше. Потом следовало прокаливание повторить. Ещё раз. И ещё раз. И, если надо — ещё. Пока не получится сталь. Опять новое слово! Лорн пока молчал. Глупые вопросы нашлось кому задавать. Немайн отвечала. — В печи будет очень жарко, железо будет плавиться, как медь или свинец, — объясняла она, — и сплавится с углем. С чистым, с коксом. Огонь очищает. Это Лорн знал и сам. — Станет хрупким и нековким. Зато очень твёрдым. Это я и называю — чугун. Если из него выбить шлаки, которые скопятся внизу, а крицы заложить в формы, то уже на второй плавке получим что-то вполне приличное — не оружие. Но — толстые противни, пращные пули, оголовья кувалд. С каждой новой плавкой воздух и огонь будут уносить немного угля из чугуна — можно сказать, что он будет выгорать. Рано или поздно мы получим сталь — упругую и твёрдую. В самый раз для оружия. Ну а если ещё продолжить — то вернёмся к обычному железу, мягкому и ковкому. И выйдет его из руды раза в два больше, чем обычно. — На угле не разоримся? — спросил кто-то. — Угля в округе много, — заметил Лорн, — так что немного уголёк-то подорожает. Зато углекопов да углежогов, чую, станет побольше. Опять же — на кувалды и одной плавки хватит. Нужно попробовать. Каких размеров будет печь? Услышал. И понял — разориться доведётся на постройке. Так и сказал. — Ничего страшного, — утешила Немайн, — Постройка — самое дешёвое из всего. Кирпич тут местный. А стен ставить не будем. Отроем ровик, обложим кирпичом дно и стены — дорого ли? Вот свод придётся строить, это да. И меха большие. — Свои деньги вложишь? — спросил Лорн, — Мне любопытно, я участвую. Но в одиночку такое не потяну. А заодно и рискну поменьше. — Строить печь может только член гильдии, — напомнили ему, — а Немайн… — А я за городом строить буду, и даже за предместьем, — огорошила сида, — и подмастерьев себе, если нужно, найду. Но хотела бы иметь в доле солидных, уважаемых людей, опытных в кузнечном ремесле. Опять же, если из Африки и не приплывут — тут своя война на носу. Оружие понадобится. И работа найдется как тысяче грубых поделок, так и десятку шедевров… Лорн вздохнул. Войны не хотелось. Но деваться некуда. От всей Британии остался крайний западный угол. Дивед пока оставался в стороне от саксонских нашествий, но долго это продолжаться не могло. Сколько лет понадобится тем же Хвикке, чтобы опустошить и заменить собой немногие валлийские королевства, ещё существующие к востоку от Диведа? Лет пятьдесят? Неметона пришла вовремя — но войны не хотелось. И пусть он, Лорн ап Данхэм, будет решать судьбу своего народа не с мечом и копьём, а с молотом за наковальней — всё равно участь тех, кто в последний раз попытается скинуть варваров в море достанется ему — и его поколению. И частичное решение, как при Артуре и Кадуаллоне — не изгнать, а на время остановить — на этот раз не спасает. Теперь земель под саксами больше, и лучших. Теперь время служит им. И вот — началось. Как Неметона околдовала мерсийцев, он не знал. Похоже, ради этого ей и пришлось поколотить Гвина. Бей своих, чтобы чужие боялись — так? Но старый лис Пенда поверил в её силу, и под старость снова ставит на валлийскую квадригу. Это означает, что пойдет не война бриттов против саксов, а бриттов и саксов против других саксов. Самых злых. При должной ловкости — это шанс. И сыграть его нужно так, чтобы внукам не пришлось выбирать между смертью, рабством и изгнанием. Хотя, если больше всех выиграет Пенда — будет выбор между рабством или превращением в саксов… О делах проговорили до обеда. Для работы день пропал — но Лорн о том не жалел. Зато улучил момент прошептать в длинное ушко: — А шлем готов. — Какой шлем? Удивила. Это как — какой шлем? — Парадный. Ну, заказывала же через отца… За три золотых! Деньги ещё вперёд передала… — Не заказывала, — голова повернулась к стойке, за которой Дэффид невозмутимо беседует с очередным правильным человеком с холмов — какой-то клан уже успел прислать лучших людей на Совет Мудрых, который и будет решать вопрос о войне окончательно. Лучших людей — значит, вождя, выборного судью — король рассуживает только межклановые дела, хранителя памяти — филида, хранителя общинных сумм — который очень рад, что смог эти суммы везти по неспокойным дорогам в виде расписок сиды под передаточную запись, легата — так по старой памяти назывался начальник ополчения клана, и колдуна. Или ведьму. С хозяином, похоже, общается казначей. Судя по тому, что достал пачку пергаментных листков, и взамен получил несколько золотых кружочков. Наверняка чуть меньше, чем некогда внёс. Плата за хранение! Честная штука. И почему ещё пару месяцев назад правильным казался рост? Бесовщина какая-то! Тогда, а не сейчас. — Значит, сам заказал. Взгляни! — и сдёрнул полотно. сида аж зажмурилась — так ей работа показалась. А может, и солнечный зайчик в глаз попал. — Хорош. Заглядение! Как буду в город с армией въезжать, непременно надену. А Дэффид что — вот лично зашёл и попросил мне парадный шлем сделать? Или здесь, под пиво? — Нет, прислал амвросиевого отпрыска. Тот ещё всё уверял, что обязательно с личиной нужно. Неметона улыбнулась. И обновременно брови сдвинула. Думает, значит. — Это он зря. У парадного шлема лицо тем более должно быть открыто. И уши. — Я так и понял. Честно говоря, я делал вещь скорее красивую, чем надёжную. А потому сделал простой четырёхдольный шлем. Вместо забрала и назатыльника — кольчужная бармица, её можно снять. Поверху — продольный гребень, как у полководца. Остальное — работа, да двадцатилетнее железо, да чеканка. Но — ведь стоит той работы? — И тех золотых. Стоит. Стоит, Лорн. Я была не права… Прав ты, нельзя твоё время тратить на проковку болванок! Но речка сильнее двух лошадей, и от неё можно привести тяжёлый молот, который никакому работнику не поднять. Это же инструмент, пойми. А гнать вал или создавать красоту — твой выбор. Когда у нас получится хорошая сталь, сделать мне новый меч я попрошу именно тебя. Лорн задохнулся от гордости. Его работу признала та, что создала Эскалибур! Да, на новый меч пойдет металл, плавленый по её указке. Но работа будет его. Потом Лорн кое-что вспомнил. Стало грустно — от предложенной чести следовало отказаться. — У меня нет закладки на пятьдесят лет, — признался он, — мне и самому пятидесяти ещё нет. И — я ещё пожить хочу. А такой меч нужно закалить в крови мастера. Почти во всей. — Сколько нужно крови? — Литры четыре. Но обычно выпускают больше. Выживают, создав последний шедевр, немногие. сида задумалась. Ненадолго. — Я выкуплю у одного из старых мастеров пятидесятилетнее железо. Потом мы переплавим его в тигле с хрупкой сталью второй или третьей плавки. Получится хорошая сталь. А кровь… Одну литру дам я. Вторую — ты. — Третью — я, — вступила ученица, тенью следовавшая за сидой, и досель не встревавшая в разговоры, — кровь лучшей ведьмы — или уже не ведьмы… Но всё равно ведь подойдёт? — А четвёртую я, — сказала с лестницы аннонская пророчица, завёрнутая в простынь на голое тело, и чихнула, — моя тоже подойдёт. Ведь я — это ты. И если надо — бери всю. А для чего тебе кровь? — А почему ты ходишь тут неодетой? Ты это я или кто? Изволь соответствовать! — Так я и хочу… Но вся моя одежда куда-то пропала, а твои сёстры только хихикают. Они тоже не богини, а только сиды? Неметона закрыла лицо руками. Не помогло — смех прорвался наружу, сотряс и опрокинул — хорошо, вовремя табурет нащупала, на него и плюхнулась. — Пошли, горе луковое, подберу тебе что-нибудь из своего. То, что было на тебе вчера, это уже не одежда, а лохмотья. — Спасибо… Луковое — это потому что я камбрийка, ясно. А почему горе? — Это потому, что я с тобой наплачусь… И луковое — потому же. — Мне очень жаль, если так. Но пока-то ты смеёшься? — Угу. Тогда будешь просто Луковка. Пойдёт? — Луковка? Нионин? Это мужское имя, надо чуть поменять… Я укорочу. Нион. Нион Вахан! Это у меня прозвище такое. Пусть меня так и зовут теперь. Маленькая, значит луковка. Или незрелая. — А волосы мне тоже нужно отрезать, как ты? — Совсем не обязательно… Слушай, Луковка, ты вышивать умеешь? — Да. — Тогда, как мы тебя нарядим, помоги мне — собери в комнату всё, что для этого нужно… Снова возня. Докучливая с пророчицей. Радостная с Володенькой. После обеда — на репу уже смотреть не хотелось — Клирик решил сдержать данное себе на холме обещание. Сел-таки вышивать. Украшать парадную форму перед парадом. Что оказалось довольно несложно. Вычертить прямые линии углем — границы фигуры и места, куда будет входить игла, чтобы зацепить нить на основу. Всё остальное с сидовским зрением и мелкой моторикой труда не составило. Поначалу шло медленно. Потом — всё скорее и скорее. Работать было легко и весело, и малыш, кажется, стал кричать пореже. А к вечеру дело было сделано. Пелерина обзавелась рисунком. Даже двумя одинаковыми — на обеих полах. Простенькими, без изысков. По сути, это была работа вышивального робота с элементарной программой. Но Клирик остался доволен. А вечером, на семейных посиделках — маленький тоже участвовал, и даже немного посерьёзнел, когда глава семейства начал отчитывать дочерей — выяснилось — в ученицы к сиде сёстры не рвутся. Ну, Тулле незачем. А остальные… — Сестрой быть уютнее, — высказалась Эйлет, — как маленького от титьки отнимешь, перебирайся снова ко мне. Одной скучно. — Я в своём деле хороша, — сообщила Гвен, — и оно мне нравится. Другим я заниматься не хочу. Ни войной, ни землёй, ни зельями вонючими. Моё место — хорошая кухня с десятком поваров. На твоем месте, пап, я бы женихов мне поискала в заезжих домах — Гвинеда, да Поуиса, да Гвента. Вот бы мне и вышло счастье. — Я маленькая. Мне рано учиться, — заявила Сиан, — я играть хочу. И только Эйра чётко спросила: — Когда начнём? — Сегодня же. Переселяйся к Анне. И отучайся слушать отца. — Что? — у Дэффида брови встали домиком, кулак приготовился по столу грохнуть. — А то. Вассал моего вассала не мой вассал. Она теперь моя ученица, на три года. И я ей, как и Анне, отец, мать — прости, Глэдис, — и всё остальное начальство! И она мне не старшая сестра, а ученица! Ну или забирай дочь обратно… — Что скажешь, Эйра? — поинтересовалась Глэдис, — Пока не поздно… — Я, в отличие от сестричек, ХОЧУ быть ведьмой, — объявила Эйра, — и замуж за принца хочу, и на колеснице ездить с такущим копьём, и зелья варить — да-да, Гвен, вонючие-превонючие. Но на арфе мне играть будет можно? — Можно, — отрезал Клирик, — Если хочешь, так и уговоримся — каждый день по часу. Кроме походов. Кстати о походах — завтра со мной и Анной на колеснице поедешь. Будем блюсти римский обычай. — Какой? — Ну, мы будем торжествовать, а ты нам гадости говорить. Чтобы, перепыжившись, не лопнули от гонора… С первым заданием новая ученица сиды справилась отлично. Не спасли ни радостные клики горожан, ни звон церковного колокола — по русским понятиям, тусклый и безыскусный. А языкастое чудовище пришлось сразу, перед королём, народом и иноземными послами провозгласить своей новой ученицей. Войско распустили, и на глаза немедленно явился Тристан. Разобиженный. — А я тебе не ученик? В поход не взяла, на колеснице не прокатила. Норманны вчера на порог не пустили… — Эйра меня обзывать должна была, дразнилки рассказывать на ухо. Сам пойми — девчоничья работёнка. А ещё приходи на ипподром. Там я тебя из баллисты стрелять научу. Это сразу перевесило обиду. Трисан засиял. — И ещё. По закону — ты леди Немайн пока не ученик. А потому на официальных делах пока её сопровождать не можешь. Уговаривай родителей, — прибавила Анна. — А я думал, ты за шлем обиделась. Лорн, он по своему всё сделал, я иначе говорил. — Так получилось даже лучше… Мастер есть мастер. Кстати, а почему Дэффид послал за шлемом тебя, а не одну из моих сестричек? И не Кейра? — Это потому, Учитель, что послал меня за шлемом вовсе не Дэффид. А сам король! Вот, значит, как. Интересно. Значит, Гулидиену, и правда, очень нужен был этот парад, и эта пыль в глаза. Шлем отдавать обратно не хотелось. А принять чужое оружие… Впрочем, король всё ещё должен десять золотых за найм рабочих. Теперь будет должен семь. Сразу после парада начался пир. Погода не подвела, в небесной канцелярии взглянули на потуги Гулидиена благосклонно, немногие пробегавшие над торжественно гарцевавшим войском тучи разошлись в белизне яркого неба, как само войско — в ликующей толпе. Потому столы вынесли на улицы. Сиду, конечно, попросили за королевкий. Слева сам король, справа — принц Рис. Золотая рыба, алое мясо… А сиде уже и овсянка счастьем кажется! Но и овсянку нельзя. Зато можно соленья. Соли в Диведе много… И можно немножко пива. Проклятая инструкция. Если б не знать, что от несоблюдения режима питания будет такое… А ведь завтра — праздник Мабона, в Ирландии именуемого Энгусом. Бога Солнца и мужской силы. Снова большая обжорка… Клирик с тоской представлял, как жуёт зелень, когда все кругом набивают желудки действительно вкусными вещами. Одно радовало — по чужим домам в день Мабона ходить было не принято. Защита пропадает. Так что в трактире будет пусто. Семейный день. Отдохнуть, поговорить… Потому король и начал пир около полудня. Чтобы успеть до наступления праздника бирюков. Саксы за столом против ожидания вели себя очень воспитанно. Даже ели ложкой и ножом. До вилок у них, конечно, не дошло пока… Граф Окта ловко поддерживал разговор ни о чём да хвалил диведское войско — за те десять дней, что он в Кер-Мирддине, с королём обговорил всё, что только возможно, и теперь ему остаётся только ждать, пока соберутся верхушки всех кланов западной половины южной Камбрии. Одиннадцать валлийских, да двенадцатый ирландский, королевский. От каждого прибудут человек по пяти-семи. Всего — около семидесяти. Заседать примутся неторопливо, этак с месяцок провозятся. И всё это время Дэффиду их кормить, поить, обеспечивать жильём. Бесплатно. Сплошное разорение. Король расспрашивал про мангонель, граф Окта интересовался колесницей — и оба получали ответы туманные и нечёткие. Небо темнело, мир вокруг наполнялся красками. Собеседники, наконец, достаточно захмелели, чтобы продолжить разговоры между собой, не обращая внимания на скучающую Немайн. Клирик тихонько отодвинул стул, встал, намереваясь уйти способом вероятного противника. Но мир вдруг поплыл перед глазами, краски вымылись. В уши хлынула ватная тишина. Сердце сдавило, как в кулаке — до брызг, до пронзительной боли. Клирик попытался крикнуть — и не смог толком вдохнуть, густой воздух не шёл в лёгкие. Вокруг суетились. Полупрозрачные тени. Король. Дэффид. Мэтр Амвросий. Хороший врач, но решится ли хоть на что-то с организмом нечелевека? Воздуха в груди не оставалось, но лёгкие чуть-чуть расширились. Понемногу возвращались звуки — неправильные, непривычные, словно каждое слово било в барабан. Глаза слипались. — Пульс чёткий, — голос Брианы, — но медленный очень. Раза в два медленнее обычного. Яд? Что бы это значило? Клирик вспомнил одну из глав руководства — но этого просто не могло быть! Он же делал всё правильно… Но если это не то, о чём было сказано в руководстве — то что угодно. Разнообразные болезни, косившие людей с средние века и раньше, описаны плохо — а встречаются в наше время ещё реже. К большинству из них у людей попросту выработался иммунитет. К этому шло даже с чумой. Кроме того, сида — не человек. И если местные микроорганизмы пробили её иммунную систему… Об этом и думать не хотелось. — Не яд, — даже не шёпот. Но Бриана, как будто, умеет читать по губам, — Болезнь. Меня — вон из города. Под крышу. Немного еды, воды. Кто заболеет — так же. Если многие — покинуть город, но недалеко. Карантин, посты, жёлтый флаг… Торопился, боясь потерять сознание. Которое не уходило. Сердце заполнила боль, голову кружил безумный страх смерти, который только и положен полубессмертному существу. Сверху переговаривались. — Яд. Наверняка, — мэтр Амвросий. — Зачем жёлтый флаг? — король. — Жёлтый — цвет предательства, кажется… — Гваллен. — Или замена золотого. — Если яд — понятно… — Под крышу сказала… — К нам, — Бриана. — Имя назвала? — Сказала — Карантин. Римлянин? Причём тут римляне? — А ведь уже вечер! — Анна, — Наступил день Мабона… Твари прожорливые, да вы ж её убили! И не к врачу — в церковь! Быстреее, быстрее… Небо заливало тьмой. Это было неправильно! Ведь так старался, инструкцию соблюдал до буквы… Но — похоже началось то, из-за чего он так тщательно её и соблюдал. Или нет? Свет померк. Понемногу уходили звуки… И всё-таки Клирик сумел выдавить из себя членораздельные слова. — Анна. — Наставница? — Пойдёт кровь — хорошо. Выживу. Нет — плохо. Умру — сжечь. Не подходя. — Я прослежу. Звуки ушли. Потом ушло и осязание. Осталась только боль. Уже не связанная с сердцем, радужная, переливчатая, разная… Скамью вытащили с задних рядов, подтащили ближе к алтарю, чтобы получилось почётнее. Анна затаила дыхание, ожидая, что наставница встанет — священные своды прекратят влияние Мабона, и сида оживёт. Но — воздух вырвался из лёгких раз, и другой, и третий — а Немайн продолжала молча лежать. Глаза открыты, только помаргивают изредка, уши ворочаются, будто прислушиваются к нездешнему. — Яд, — это подло, — заметил оказавшийся за плечом Эгиль, — узнаю, кто — убью. Если окажется бог — убью бога. — Как? — у Анны опустились руки. Казалось, из жизни, вместе с наставницей уходит цвет… Можно вернуться к мужу, можно снова стать обычной главной ведьмой клана. Безо всяких конкуренток… А толку? Всё это было в прошлом, было, прошло, отрезано петушиной кровью. А того, что должно стать — и не оказалось. Не окажется, если Немайн сейчас уйдёт. — Из камнемёта. Я сделаю. Оружие богини… — Оружие христианки, — преосвященный Дионисий был мрачен, — она отходит? — Не знаю. Она успела сказать, что может выжить. Но до следующего вечера ей лучше быть здесь… — Здесь-то на неё никто не покусится. Вот и все мечты о кардинальской шапке. А так всё шло хорошо! Язычники-саксы были от августы в восторге. Можно было надеяться через неё зацепить самого упрямого язычника на острове — короля Пенду. И получить уже не епархию — диоцез. Но… — Я не знаю, кто это сделал, но он должен быть пойман и наказан, — объявил епископ, — и если это христианин, я его немедленно отлучу. Пусть даже заочная формула интердикта и не будет включать имя. Анна горько усмехнулась. — Я отдал распоряжения замкнуть ворота и опросить стражу — кто выходил за последнее время, — объявил сэр Эдгар, — больше я сделать ничего не могу. Если отравитель внутри стен, пусть в них и останется. Поодаль событие обсуждали мерсийцы. Оно им очень не нравилось. Кельтская богиня была союзником. Не зависящим от благоволения совета кланов или ещё каких обстоятельств. Армия в себе. Она явно приняла сторону партии войны — с доводами посла Окты согласилась, на параде блистала воинским рвением. И что теперь? Да рискнут ли сонные диведцы вступить в войну с вдесятеро крупнейшим государством без её поддержки? Оставалось обсуждать, кто из врагов мог так крупно подгадить. Ну и рекомендовать королю Гулидиену, буде Немхэйн выживет, пылинки с неё сдувать… Растерянная Эйра, только ставшая ученицей. Тристан, который не ученик — и не растерян. Стоит рядом с викингами, обсуждает планы мести. Мулинет он не разучил полностью, но все удары нарисованы. Это — техника Учителя. Она пригодится. Принц Рис нехорошо зыркает на саксов, шепчет на ухо королю. Подозревает. Если Окта узнал о настоящей позиции Немайн в отношении войны, мог и устранить. У Гулидиена сжимаются кулаки. Вот тебе и два зайца, вот тебе и бегут в одно место. Не бегут а идут. Все планы на счастье, на славу, на добрую память. "Король, при котором сиду отравили" — вот так его и запомнят… Глэдис спиной чувствовала, как позади накапливается семейство. Первой прижалась к матери Эйра. Потом — прибежали Кейр, Дэффид, Эйлет. Стойка оказалась на Тулле… Маленькую Сиан и занятую Гвен не взяли. Ну почему на пир от семейства отправили её? Ну почему она не следила за одной из своих девочек? И следила бы, будь на месте Немайн, скажем, Эйлет? Дэффид сжал руку жены. Как будто сейчас лежала, отравленная, и чуть дышала родная дочь, а не приёмная. И верно — родная, хотя и вовсе не человек. Вот так, сверху вниз, это было особенно заметно. Широкий и высокий лоб, чуть нависший над глазами, задранный пик носа, широковатые низкие скулы… И серые глаза, упершиеся в роспись на потолке, бессмысленно, но упрямо. Но, кто бы Немайн ни была, она крепко цеплялась за жизнь, а вместе с ней — за неодолимую силу древних традиций, которые словно и были воплощены с ней самой. Ведь, право, только нос показала — и вдруг выяснилось, что клан Вилис-Кэдманов, не имеющий право претендовать на трон, не только силён, но почтенен, а сам Дэффид едва не поважнее короля! А главное — она его дочь. Которая принесла ему первого внука! Приёмного. Да какая дочь, такой и внук, и права она, а то, случись что — и такого не будет. А так — вырастет человечек, станет носить её имя. И имя Дэффида — чуть позади. Оба их имени, вместе. — Лечить леди Немайн можно и здесь, — заключил мэтр Амвросий, — но ей же нечем дышать! Все вон отсюда! Анна, Бриана — останьтесь. А, владыка Дионисий — вы тоже можете остаться. — И я! — раздался голос. Девушка. Платье по-детски коротко. Женщины узнали сразу — с плеча Немайн. Невелик у неё гардероб, всё по пальцам считано, да давно знакомо, — я тут нужна! — Это ещё зачем? — сурово спросил врач. — Я это она, — отрезала девица, и, подойдя к больной, села на пол рядом с ней, — я это она. А значит, я должна быть здесь, — голос у неё вдруг переменился, стал высоким и властным, — А вы — ступайте, и берегите моего сына. Как зеницу ока. Немного подумана и прибавила: — Как кривой — зеницу последнего ока. Ясно вам? 9. Самайн Дромон по гречески — «гонщик». Быстрый корабль. Очень быстрый. Самый быстрый в мире. Но тот дромон, что вползал в устье реки Туи днём двадцать второго сентября 1399 года от основания Города, явно вознамерился опровергнуть название и репутацию. Он еле полз. Ветер дул ему в спину — и почти ничем не помогал. Вместо гордой мачты торчал обломок, к которому моряки исхитрились присоединить рей и треугольный парус. Вёсел осталось мало, не больше четверти от полного набора. За борт непрерывно выплёскивали воду. Ведро за ведром. Несмотря на тяжёлый поход, настроение на борту царило отличное. Все живы, берег — и дружественный берег, больше того — тот, к которому стремились — вот он. Только что с юркой кожаной лодки на борт поднялся местный лоцман, деловито сунул в кошель предложенную монету. — А вы осели, — сообщил безразлично, — так что придётся чуток попетлять. Глубина у нас тут того… Извилистая. Но завтра вечером будем в столице. Если не изволите задержаться. Он говорил на дурной смеси латыни и греческого, добавляя в неё общеморяцкие словечки и жесты. Но и очевидный смысл, и столь же очевидную шутку все поняли. Кому придёт в голову задерживаться, когда доски обшивки разошлись — ещё в проклятом Бискайском заливе. Свежую воду и провизию корабль, конечно, возьмёт — на тот самый день пути — прямо с лодок, которые уже отчаливают с пологого восточного берега. На крутом западном, возвышается холм, который местные жители всегда почитали за убежище старинного демона. Ходят слухи, что тот иногда губит корабли, нагоняя страх на команды и заставляя их выбрасываться на пологий восточный берег. В старые времена, когда чудовище почитали как божество, народ вдоль берегов реки жил убийствами и грабежом «законной» добычи, выброшенной морем и демоном. Но последние годы нравы изменились. Теперь потерпевший крушение купец мог рассчитывать на спасение и починку — в обмен на треть груза. В противном случае корабль так и оставался гнить на отмели. — Нет вознаграждения, нет и труда, — так объяснила жена местного властителя особо жадному купчине. И напомнила, какой приём его бы ждал ещё несколько лет назад. Михаил Сикамб вздрогнул, припомнив вдруг, что в августе-сентябре чудовище, бриттская Сцилла, просыпается и особенно опасно. Рука поднялась для крёстного знамения… да так и застыла. Возле холма, за полуразобранным частоколом, являющим знакомое — слишком, увы, знакомое зрелище заброшенного военного лагеря, стояла осадная машина. Очевидно сломанная, очевидно покосившаяся — но до чего же большая. — Локтей двадцать пять, — оценил её размеры его новый спутник, Эмилий из Тапса. Точнее, тот, кто велел называть себя Эмилием из Тапса, позабыв совсем другое имя. Тихий гром Бизацены… Незаметный чиновник судебного ведомства, вхожий, впрочем, к экзарху, вдруг впал в опалу и ради прожития согласился принять место приказчика у далёких северных полуварваров… Такова легенда. Истина же… Центенарий. Офицер имперской разведки, верный теперь только экзарху Григорию. Чиновнику легко изобразить чиновника, и потому легенда идеальна. А ещё — непосредственный куратор Михаила. И многих других агентов. Недаром на дромоне множество переселенцев. Ради чего пришлось пожертвовать метательными машинами и — даже! — частью абордажной команды. Так или иначе, население Кер-Мирддина вскоре должно умножиться почти на сорок человек — беженцев из Египта, не пожелавших затормозить в Карфагене, и остаться там нищими. Беженцев, добежавших аж до Оловянных островов. Заполучив по пути за свою боязливость немного подъёмных, отчеканенных отнюдь не из олова. — Надо бы пристать. Капитан помнил инструкцию — к купцам прислушиваться. Но… — Мы еле держимся на плаву, — заявил он, — если угодно прогуляться на берег — вокруг полно лодок. Но ждать не будем. Сикамб оглянулся. Его приказчик изображал полнейшее безразличие ко всему. — Вас просили проявить к нам внимание, — Михаил вздохнул, ибо в глубине души был согласен с капитаном, а не с коллегой навыворот: шпионо-торговцем, не торговце-шпионом, — напомнить, кто? Капитан выругался. Потом попробовал зайти с другой стороны. — Это может быть ловушка. Жители побережий иногда заманивают корабли… — Жителей этого побережья вы знаете хорошо. Этим они не промышляют года три. — Будь по вашему… Лоцман уверяет, что тут есть хорошее место, где мы можем бросить якорь, не сев на мель. Причина чудесной предупредительности лоцмана выяснилась быстро. На берегу выбирающихся из лодки африканцев — а прогуляться пожелали многие, в том числе два офицера с дромона и сопровождающий переселенцев священник — уже ждал плен. Дружественный, но алчный. — Благородные чужестранцы интересуются? — раздался весёлый голос, — я так и знал! Он говорил на смеси плохонькой, но не особо вульгарной латыни и «койне», языка средиземноморских портов. — А я могу многое рассказать. Я один догадался! Можно продавать на корабли сладкую воду, можно продавать свежий хлеб и добрый эль, и мясо только с огня — но всё это требует затрат. А у меня ни кола, ни двора, зато уйма соображения, и вот я подумал — а почему бы не продать историю. Я не могу запретить вам самим осмотреть великую машину, низвергнувшую языческого бога. Но за восьмую долю серебряной монеты я расскажу вам историю очевидца… Ах, да — медь я беру тоже! — Хорошо, мы заплатим, — встрял Эмилий. — Вам какую — покрасивее, пострашнее, поинтереснее? Я не бард, но байки рассказывать люблю. — Поправдивее, да поскучнее. — Можно и так, деньги-то ваши. Ну так слушайте — работал я над этой машиной на принеси-подай. Но видел многое. Вон тут бревно видите? Это — лапа. Она была привязана к раме. И метала камни. Много-много людей трудилось, и фэйри. Те всё молиться за них просили, чтобы Господь души им даровал… Метали землю и камни — Немайн, и здешний правитель, принц Рис. Вон в ту дыру. Орало — оттуда. Страшно так. Но — прекратило. Тогда великолепная взошла наверх и окончательно изгнала нечисть молитвой. Греки переглянулись. «Великолепная». Титул первого класса, но не императорский. — И сама очень сердилась, и хотела забрать обе машины с собой в город, но её убедили не делать этого, — продолжал проводник, — Тогда она велела вырвать железные крюки и отвязать все верёвки, и машины распались. Крюки и верёвки она увезла с собой. Крюки были вот тут. И показал дырку в торце лапы. — Ты говоришь о двух машинах. А где вторая? — А вот, видите домик? Его из второй машины собрали. Наш клан решил последить, не вернётся ли нечисть снова. А потому поселить смотрителя. Ну и проверить заодно, придётся ли овцам и козам по вкусу трава с Гвиновой цитадели… Мы, Вилис-Тармоны, люди предприимчивые. Всё-таки произошли от Брута из Трои! Лучше, конечно, подошёл бы священник или монах, да и часовенку над местом победы над злом поставить бы надобно. Но сейчас в Диведе плохо с монахами… Проводник горестно вздохнул. Предложил осмотреть пещеру — разрушенное логово Гвина ап Ллуда. Офицеры обсуждали увиденное. — Странная машина, — заметил комес баллистариев, — даже если верёвки сняты, непонятно, где крепились мотки. Оси вращения нет, высокая балка явно ограничитель. Очень хлипкий. Может, просто пугали? — Бритт уверяет, что осаждающие победили, — заметил Эмилий, — кроме того, снаряды метали в пещеру, которую мы идём смотреть. Да, чудовище — моряцкие сказки-пугалки? — Не байки, — отрезал Михаил, — я сам в молодости слыхал вопль. По счастью, наш кормчий удержал руль, на мель не сели. Половина экипажа наложила в штаны — а кто был без штанов, те прямо на палубу. Ох, и драили потом… — Эта машина действует, — тихо проговорил священник. — Святой отец, ну что вы понимаете в осадных машинах! — воскликнул баллистарий. — Достаточно, сын мой — я видел их в действии. Почти такие же, только поменьше. Такими камнемётами авары снесли Длинные стены, когда штурмовали Константинополь. Спасла город только Богородица… На вершине было ветрено, тихо. Скалы торчали, как иглы тернового венца. Жерло пещеры оказалось закрыто деревянным щитом, с врубленным проходом. Внутри — земля, редкие камни. Большие камни. Человеку не поднять. — Многие говорят, остатки одёжки попадались, — продолжал проводник, — И я так говорил, пока последний кусок не продал. — Ну и дурак. Мог бы и сам кусочков дерюги нарезать, да в земле измазать… А ещё — хорошую одёжку запачкать слегка и продать втридорога. А на деле это была не одежда? Разведчик улыбался. Михаил не понял, зачем он искушает бритта на ложь и мошенничество, решил спросить позже. Вдруг ответит. — Нет, это куски мешков были. Землю ведь без мешка не забросишь. Рассыплется. Внизу, наверное, ещё остались — да копать глубоко. Опять же, там и настоящее что может попасться. Нехорошее. — Такой снаряд нельзя метнуть из катапульты, — осмотрев камень, объявил баллистарий, — Их, наверное, просто руками сюда натаскали. Когда прибили чудище. Центенарий улыбался. Но купец научился читать лицо своего начальника. Тому явно хотелось закусить губу до крови. Разговор замолк, и римляне, думая о своём, повернули к лодке — как раз вовремя, чтобы увидеть, как кучка ирландцев вытаскивает на берег кораблик, обшитый кожей. Почти такой же, как в "Записках о галльской войне" Цезаря. Говорливый валлиец немедленно направился к новым гостям. Михаил расслышал: — О, я могу поведать вам многое! Я остался здесь ради того, чтобы заработать честный хлеб добрым трудом, который лучше выполнил бы филид — но у нас в Камбрии их осталось немного. Потому приходится мне. Если желаете, можете совершенно бесплатно осмотреть машину богини Неметоны, решившую исход битвы трёх богов! Вторую, построенную великим героем принцем Рисом, мы разобрали. Но за восьмую долю серебряной монеты я расскажу вам историю очевидца… Ах, да — медь я беру тоже. Если угодно — в домике у меня есть обрывки одежды убитых фэйри, самих-то их похоронили, а несколько вещичек я из-под камней откопал. Могу продать. Улыбка на лице центенария на мгновение стала искренней. Сработало. В крохотной каюте, впрочем, она погасла мгновенно. — Подыграть мне не мог? — тихо проворчал разведчик-купец, — Ты, конечно, ничего не понимал — но помочь-то мог? — Забыл, — повинился купец-разведчик, — о перспективах задумался. О торговых. Очень уж славно получается, если устье Туи будет безопасным и в августе. Лишний месяц торговли — это хорошо. Глядишь, в Кер-Мирддине станет больше товара. — Его у тебя и так немало. Если они в состоянии сделать, что обещали в письме. — Ну, я ведь купец. Мне сколько ни дай — всё мало. Скажи, зачем эта штука с поддельной одеждой? — Не веришь, что я решил дать человеку приработок? И прав. Всё просто — вслед за нами появятся другие, и я хочу, чтобы они получили больше баек, и меньше правды. Это всегда хорошо. — Священник прав? Это аварская машина? — Эта машина похожа на аварские. Псевдо-Эмилий замолчал. Вспоминал схемы, которые в него давно, лет пятнадцать назад вбивал тогдашний куратор северо-западного направления. Подчинённому это знать незачем, недотёпе-проводнику тем более напоминать не стоило: у машины не было крепления под мускульный привод, простой и мощный — если к машине есть сотни славян-союзников, чтобы дружно дёрнуть за верёвки. Зато была система взвода, как в катапульте. Неясно, что за сила метала снаряды — но то, что монстр не был ни чисто греческим, ни чисто аварским по происхождению, стало ясно. Помесь. Мул. Если римский онагр взять за осла, а аварский камнемёт — за кобылу. И это наводило на мысли. Неприятные, а главное — преждевременные. Сначала нужно добраться до места, определиться с заказом, развернуть сеть, собрать информацию. И уж потом изобретать версии. К причалу подошли ближе к вечеру. И тут же заметили странность — над одной из угловых башен вился жёлтый вымпел. Что это значило — никто и предположить не смог. И не рискнул, не желая попасть под перун капитанского гнева — тот глядел грозовой тучей. Собственно, прекрасно знал, зачем, и безошибочно догадывался — кто сопровождает купца. И рад был, что больше ни один капитан не рискнул бы идти океаном на осень глядя — а то ещё неизвестно, который дромон входил бы в устье Туи. А у него — не было выбора. Или поход в стиле Помпея Великого, на осторожное "Не совался бы ты в бурю. Потонешь." ляпнувшего достойное мрамора: "Плыть нужно. Жить — необязательно". Или интернирование в собственной стране — до весны. Увы, капитан прекрасно знал, кто обещал военные поставки, необходимые Африке как воздух. Тем позорнее было подползать к порту на искалеченном корабле. Особенно после того, как ввиду всех кто был на пристани перед носом имперского корабля прошмыгнул кожаный ирландец. И им занялись в первую очередь. Капитан злорадно отметил — неласково занялись. Оцепили вытащенный на сушу кораблик вместе с командой, пропустили для разговора только двоих, и тех с хорошо вооружённым сопровождением. Но вот, наконец, дромон встал на место. Замер, забросил швартовочные концы. Спустил сходни. И сразу рядом образовались стражники. Стало ясно — римлянам приём будет такой же, как и ирландцам. — Мне нужно говорить с начальником порта, — прокричал с борта капитан, — по поводу предоставления обычных услуг — и ремонта. — Хорошо. Сколько человек будет говорить? — Я, двое моих людей. И священник. Не то, чтоб он был нужен на переговорах, но он пожилой человек, и плохо переносит жизнь на воде. — Хорошо. Я вызову для вас сопровождение. Волей-неволей приходилось признать — комендант и гарнизон в Кер-Мирддине толковые. Вторую крупную банду разбили. Кричащий холм расковыряли. Службу несут, аж тошно… Шагая к бревенчатому то ли дому, то ли укреплению, в котором обычно обретался начальник над портом, капитан отметил — гражданское население словно смыло. Зато волна перемен принесла множество воинов. Копья, щиты, топоры, иногда — мечи и луки. Всё это разномастно, но движется и действует слаженно и согласованно. Дверь, порожек. И — в лоб: — Не могли приплыть завтра? — Не могли. Мы, вообще-то, тонем. — До утра продержитесь. У пирса мелко, — как ни странно, шуткой это не прозвучало, — если и сядете на грунт, палуба и каюты останутся над водой. Свежую пищу, воду — обеспечим. Остальное — утром. Надеюсь, хоть что-то станет известно! — О чём? — О том. Ворота закрыты, — валлиец кивнул на стену, за которой стоял город. — Даже для нас. То, что травит стража со стен — байки, не мне вам объяснять. Что там творится на самом деле, мне сообщить не удосужились. А если б и поставили в известность — так не моё дело слухи делать. Моё дело — порядок в порту. Потому — утром. Грекам ситуация была знакома. Поняли. — Хорошо. Личная просьба. Ты меня знаешь, я несколько лет сюда хожу… Пусти в предместье священника. Совсем морская болезнь старика измотала. "Голова"-то хоть в порядке? Одного человека смогут пристроить? — Заезжий дом совсем не в порядке… Но одного… Ладно. Если Дэффид меня потом не пришибёт — ты мне должен. Эй, — бритт обернулся и махнул рукой молодому воину. — Проводишь старика… — Согласен, — капитан перешёл на обычный греческий, который священник понимал, — Вот и всё. Святой отец, я договорился — тебя пустят на берег и проводят на постоялый двор… — Мне нужно к епископу. — Завтра попробую договориться. А пока — отдохни немного. Дорога была трудной… И ещё какой! Но в его жизни бывали дороги и погаже. Что значит гнев морских волн, грозящий погубить тело, в сравнении с ударами валов отчаяния, зыбью неспокойной совести? Но пока и правда, стоило переночевать. В "Голове Грифона" людно и суматошно. Праздничек. За стойкой Гвен — храпунья Гвен, повариха Гвен. Тулла честь передоверила, занявшись иным — выселила работников из домика возле пивоварни. Можно было и в самом трактире комнату для больной приготовить — но хмурая Эйлет, поставленная отцом во главу кланового пикета на воротах, ясно сказала — если сида умрёт, дом, в котором это случится, придётся сжечь. А заодно — что утром Немайн, если будет ещё жива, перенесут за город. То есть в предместье, домой. Значит, следовало торопиться. Вот Тулла и торопилась. Неспешно и по-хозяйски. Сама Глэдис не справилась бы лучше. Гвен не жаловалась. Старшая сестра взяла на себя самое важное — сохранение трактира. А ей осталась отцовская работа — и она не справлялась. Вместо порядка и спокойного веселья, как при Дэффиде, в пиршественном зале повисло тягостное и нервное молчание. Казалось, все предместья очертя голову ринулись сюда — вызнать, что происходит, из первых рук. А какие они первые? Дэффид сказал Эйлет, Эйлет — Тулле, Тулла — Гвен… Очень хотелось спрятаться под стойку. И пусть Сиан болтает. Она маленькая, её слова ничего не весят. Так что римскому священнику Гвен даже обрадовалась. Уж он-то не будет расспрашивать, как там младшая сестра, и что намерены делать клан, отец и король! Он спросит комнату, и спросит ужин, и спросит новости — но начать можно будет с новостей старых и попроще. А главное, забота о святом отце — достойное занятие для Хозяина заезжего дома. Даже если он сейчас — молоденькая девчушка, и даже не сида. Гвен припомнила, как хорошо со стойкой справлялась Майни. На глаза опять навернулась влага. — Здравствуй, дитя моё, — латынь. Этот язык Гвен немного знала. В другое время она бы обиделась на «дитя», но теперь только шмыгнула носом. — Я пожелал бы тебе доброго дня, но боюсь, он сейчас совсем не добрый, а до ночи не успеет исправиться. Потому желаю, чтобы утро было для тебя лучше вечера. — Спасибо… Но всё не настолько плохо, чтобы в "Голове Грифона" усталому путнику не предложили уютный ночлег и вкусный ужин. — Рад это слышать дитя моё. Выходит, неприятности не очень велики? — Ой. Для меня велики, святой отец. Когда с сестрой случилось что-то страшное, она лежит при смерти, городские ворота закрыты, и ничегошеньки не ясно, разве этого мало? Как-то вышло, что скоро римский священник знал больше, чем Гвен. Но и та не ударила в грязь лицом — между словами да всхлипами гость получил просторную комнату со свежей постелью и видом на цитадель, и там же, подальше от суеты и тревоги пиршественного зала, сервированный ужин. Действительно великолепный, даже на вкус столицы мира. То, что изначально трапеза предназначалась епископу Дионисию, но из-за последних событий так к нему на стол и не попала, приезжий священник так и не узнал. Закончив с едой, он встал, подошёл к высокому окну и, задумчиво разглядывая непонятный жёлтый флаг над башней, пробормотал под нос: — Самозванка. Наверняка. И всё-таки жалко. Получается, я плыл сюда зря?… Как ни мучайся от морской болезни, как ни мечтай о сладком сне, а старческая дрёма — хрупкая штука. Встать пришлось с первыми рассветными лучами. Предместье бурлило и волновалось, и этого неспокойствия оказалось достаточно, чтобы священник проснулся. Не мог он спать под шум толпы, а с некоторых пор этот шум будил не только тело. В открытое окно видно было: перед воротами сгустилась толпа, исчез жёлтый флаг над башней. Вот створки поползли в стороны. Обрадованный народ устремился было в город, с надвратной башни зычно крикнули, толпа брызнула в стороны. Из ворот высунулась змея пешей воинской колонны. Первые шаги она так и шла — широким монолитом. Потом сузилась, высунулось более узкое рыло, внутри зазияло пустым. Воины шли вперёд, те, кто оставался позади, поворачивались к толпе, ставили копья горизонтально — не остриями против людей, барьером. Звучали лающие слова команд. Знакомых. Латинских. А те, кто не занял пока своего места в оцеплении, продолжали продвигаться — к самому заезжему дому. Число воинов священник оценил в две сотни. Вооружены единообразно, хотя и довольно легко. Щит, копьё, топор. У некоторых мечи и луки. Начало возрастать беспокойство — для чьей безопасности такие усилия? Король, судя по рассказам капитана, хаживал по улицам запросто, всего с тремя рыцарями, которые и нужны были скорее для престижа, чем для охраны. Дивед — королевство мирное, спокойное. Сонное даже. Было. Между рядами оцепления, по удивлённо молчащим камням мостовой шла боевая колесница, подобная описанным Цезарем. Впрочем, не совсем подобная. Обычно кельты богато украшали свои колесницы, на этой же — ни следа золота или серебра. Льняной тент от дождя и Солнца, мешающий рассмотреть, кто там внутри. Беленые известью щиты по бокам. И четыре рыжие лошади. Квадрига, подобранная в масть. Хотя одна из лошадок работает не в полную силу — несмотря на то, что каждую из них под уздцы ведет человек. Колёса не сверкают железной оковкой, и причиной тому не ржавчина от простоя. Ободья колёс замотаны тряпьём. Священник начал догадываться, кто внутри. И мельком удивился странному покачиванию повозки. Больная. За неполных четыре месяца успела стать из никого — заметной в бриттском обществе фигурой. Перед колесницей несли жёлтое полотнище. Цвет, видимо, означал царское золото. Рядом с колесницей плотной группой шли несколько мужчин и женщин, многие — в том числе и женщины — с оружием. Впрочем, и у временной хозяйки за стойкой на поясе висит топорик. Такие места, такой народ. Колесница подъехала к самому крыльцу, навстречу вышла молодая женщина. Короткий разговор. Колесница двинулась дальше — узкого оконца не видно было, куда. Священник вздохнул и споро засобирался. Первым делом нужно было навестить епископа Пемброукского. Дионисий визита ждал — но не такого. И правильная улыбка скользнула на его лицо мгновением позже, чем обычно. — Чем скромные служители Господа, влачащие свой крест на краю Земли, заслужили внимание столь великой персоны? — Узнал? — священник с кряхтением огляделся, — А вот у меня глаза не те, не те. Книжный прах, морская соль, слёзы горького бытия, дым ладана… А попросту — годы. И вот — вместо знакомых лиц я вижу розовые пятна. Милые мне книги возвращает хитрое стекло — но не рассматривать же собеседника в лупу. — он вздохнул. — Да и что в неё увидишь? Прыщи? На голоса у меня память плохая — но кто ещё нарядится епископом в этих местах? Дионисий Сиракузский, это ты? — Я. Хотя и не столь одинок, как тебе, святейший Пирр, кажется. Не далее, как два месяца назад я познакомился с прелатом-ирландцем. Епископ Теодор оказался весьма интересным человеком, кажется, он единственный из ирландцев видит пользу в белом духовенстве… Но я невежлив. Прошу тебя, владыка, присядь и расскажи — чем я могу быть тебе полезен? — Пожалуй, многим… Священник, оказавшийся патриархом Константинопольским Пирром, слеповато сощурился, нащупал сидение, предназначавшееся для важных прихожан, тяжело сел, чрезмерно выпрямив ноги. То ли суставы заел ревматизм, то ли Пирр играет старика, желая усилить сочувствие. Семь лет назад он бойко бегал по всему Риму, пытаясь уговорить кардиналов и Папу принять Эктесис — еретическое исповедание веры придуманное императором Ираклием. Не преуспел, зато запомнился человеком шустрым, пусть и подслеповатым. Но с тех пор прошло семь лет. Этим летом Пирр примирился с православной церковью после грандиозного диспута в Африке: в столице сидел заместитель, а сам патриарх, ближайший соратник Ираклия и Мартины, четыре года не показывался в своём диоцезе по соображениям сохранения остатков здоровья. Пирр между тем пытался сформулировать свои сложности так, чтоб сохранить лицо. Дело было не в существе миссии — она-то как раз была совсем несложной. Экзарх Африки патрикий Григорий попросил установить совершенно точно — кто именно объявилась в Британии — настоящая дочь Ираклия или самозванка. А если самозванка — то насколько она похожа на настоящую базилиссу. Патриарх подозревал — эта просьба-приказ была завуалированным наказанием. Маленькой местью человеку, сделавшему ноги из мятущейся столицы до того, как определился исход большой игры на жизни и пурпур. Теперь Пирр оставался союзником экзарха, но ненадежным и не особо ценным. А потому не роптал, зато старательно хромал на обе ноги и кряхтел почаще. Пусть соглядатаи доложат Григорию о смирении, терпении, и страдании. Но хотя дело и казалось заранее понятным и вовсе пустяковым, придать ему благообразный вид труда не составило. В обязанности константинопольского патриарха входил надзор за образованием детей императора. Так что теперь епископ Пемброукский лицезрел старого наставника, исполненного нетерпеливой надежды увидеть спасшуюся из заточения ученицу. И несколько смущённого тем, что его самого провидение избавило от горькой участи. Смущение было неподдельным. Епископ это почувствовал, и испытал непроизвольный приступ уважения по отношению к Пирру. А вот сам патриарх в очередной раз клял про себя былую недальновидность. Девочками императорской семьи он не особенно занимался. Не стал им близок, хотя, казалось бы, и должен был. Ибо все они были будущими монахинями. Но именно поэтому Пирра больше волновало будущее расположение мальчиков, которым предстояло править — страной, областью, армией. Вот к ним он в душу лез. А девочки… Помимо монастыря, перспектива у них была одна — выйти замуж за варварского царька, отведя тем самым угрозу от границ империи. Их обучением Пирр занимался не как духовник, и не как философ, а как чиновник: проверял учителей, читал доклады да справки. А вживе видал — по торжественным дням. Отчёт же для экзарха нужен убедительный. Иначе патриарх Пирр так и останется декоративной фигурой. Фишкой, показывающей, что патриарший престол в Константинополе ещё занят. И что он мог теперь вспомнить о базилиссах? Очень невысокие, очень закутанные. У Августины и правда серые глаза. Большие. И — Бог и вправду не обошел брак Ираклия и Мартины знаками неудовольствия. Этой их дочери ещё повезло. Рыжая и лопоухая? Всё лучше, чем горбатая или глухонемая! А ещё — изо всех девочек он более всего избегал общества этой, проведшей младенчество в походах, и время от времени проявляющей замашки, далёкие от дворцовых. Вот что было источником неловкости. Он не признался в том, что не лучший свидетель. И теперь его мнение оказывалось решающим. Сам экзарх проверить Пирра тоже мог разве бюрократически. Потому как знаком с базилиссой Августиной был ещё в меньшей степени, чем Пирр. И до переворота не был в столице почти три года. А значит, помнил двенадцатилетнюю девочку. Пусть и весьма своеобразную. А проверки по документам Пирр мог не опасаться. Что успеют раздобыть в столице люди Григория? Да всё то, что он сам писал для отчёта отцу девочек… Со слов учителей, разумеется. Впрочем, в самозванстве новообъявившейся, а то и воскресшей, базилиссы, Пирр не сомневался. Откуда здесь взяться настоящей? Единственным аргументом против был зеркальный: какой нормальный самозванец начнет карьеру из такой глуши? Но и на этот вопрос ответ у патриарха был. Выставлять собственное уродство напоказ — вернейший способ лишиться всякой поддержки в империи. Традиция: урод не может быть императором. А вот варварам на это наплевать. Рука патриарха, желая обрести опору в подлокотнике кресла, нащупала что-то мягкое. Какая-то тряпка… Белая ткань. Черный прямой крест. Уж это-то и его глаза различить способны. — Что это? — Накидка Августины, — пожал плечами Дионисий, — Когда увозили — забыли. Странно — она сама её вышила. Сначала носила чисто белую, и подлиннее. А вот прямо перед болезнью, после похода против разбойников — села и за полдня управилась. Словно урок отбывала. Точно так поклоны при покаянии кладёт. Без чувства, но серьёзно. Самозванка? Пирр про себя поморщился. Явиться на торжественный выход отца в чёрно-белом — совершенно во вкусе настоящей. Августина упорно отказывалась носить роскошные императорские одеяния. И добилась своего. Но кресты — это шаг вперёд. В прошлом единственным украшением на длинном белом плаще — лацерне оставалась квадратная вставка чёрного цвета. И эта накидка была короче — пелерина придворной дамы, не военный плащ. — Кстати, у неё теперь есть сын. Приёмный. — Насколько он могущественен? Если это вождь или король — значит, использован самый изощрённый способ напакостить императору Константу. Если не цепляться за власть — то можно всех сильных людей в мире сделать претендентами на корону. — Настолько, что в силах молоко сосать, — улыбнулся Дионисий, — Ещё, говорят, сидеть умеет. Прежнего рода, считай, нет. Взяла от пленной. — Умнее, чем я… надеялся. Теперь у любого убийцы две цели. И правильно, что не усыновила взрослого. Младенец её не свергнет. Даже когда вырастет — если воспитает сама, и воспитает правильно… И в мыслях докончил: в любом случае, у императорского престола есть ещё один законный наследник, ещё одно беспокойство для Константа… — Целей много больше, — заметил Дионисий, — Она удочерена кланом. Этих не перебьёшь, их тысячи. Очень похоже на ипподромную партию — но все друг другу родичи. Повисла пауза во время которой каждый думал о сказанном и не сказанном. Дионисий заговорил опять. — Я долго размышлял над степенью законности акта удочерения, и пришёл к выводу, оно абсолютно легально. Девочка осталась круглой сиротой четыре года назад. А исковый срок по делам об установлении родства — два года для проживающих в том же диоцезе, и три — для живущих вдалеке. Значит, преимущественных прав на опеку прежняя родня лишилась. А девочка, достигшая пятнадцати лет, получает право сама выбирать себе опекуна. Предпочла выбрать отца. Нет, больше — семью. А Григорий, что бы себе ни думал, ей никто. Этого Дионисий не сказал, но оба это поняли. — Нет более Августины-Ираклии. Но есть бриттская девушка с крестильным именем Августина, предпочитающая прозвище Немайн… — Значит, стала дочерью булочника? — Пирр не обратил внимания на последнюю реплику Дионисия. Епископ хотел было возразить, но патриарх остановил его жестом, — Впрочем, это неважно. Я хочу её видеть, и мне совершенно неважно, чья она теперь дочь. По какой бы причине Дионисий ни предпочел забыть, что помазание на царство есть таинство, которое, будучи свершено, не может быть отменено даже монашеским постригом, в этом разговоре сие было не важно. Учитель должен быть озабочен человеком, а не престолом… — Её новая родня весьма рьяна в заботе о новой дочери и сестре. Не уверен, что столько тепла она получала от кровных родителей. К тому же её ушастость… — Под покрывалом не видно. — А здесь видно. И сами уши, и как шевелятся. Пирра передёрнуло. Дионисий поспешил уточнить: — Это совсем не отталкивает. И выглядит естественно. Как для остальных шмыгать носом, оттопыривать губу или закатывать глаза. И ей это нравится! А ещё она умеет уши прижимать. Не покрывалом, а сами по себе. — Я этого не знал, — признался Пирр. Что было вполне объяснимо. Голову августы без покрывала видеть могли разве служанки да евнухи. И сёстры. Не времена языческого Рима — показать волосы из-под платка неприлично даже крестьянке. В империи. На этой странной окраине мира всё оказалось наоборот… Пирр вспомнил — на экзамены Августину наряжали, как для большого выхода. В отчётах же поминались просто большие уши, оттопыренные. С другой стороны — если император считал уродство дочери позором, подвижность ушей могли скрыть. И получить — в платочке, конечно — здорового ребёнка. Без знака неудовольствия высших сил. — Как ни кутали, как ни умащивали, — буркнул Пирр, лихорадочно вспоминая всё то, что ещё на корабле стройно лежало в голове, украшенное тщательно продуманными подробностями, — а потом от неё всё равно пахло. Как напрыгается со своим кривым мечом… — Почему кривым? — Не знаю. Аварам так нравится. Ираклию подарили при очередном замирении — до того у них прямые были, как у всех. Она очень хотела выучиться им владеть — но кто же пустит мужчину-воина в гинекей. Но по часу в день всё равно упражнялась. И Пирр это разрешал. Дионисий никак не мог подумать, что из безразличия… А значит — полагал, что это пригодится. Будущей монахине? Вряд ли. Варварской королеве? Возможно. Но тогда к чему всё остальное? Дионисий начинал испытывать восхищение сидящим перед ним человеком. Хотя бы потому, что более образованного человека, чем Августина-Немайн, епископу вообще видеть не доводилось… Вот только направление образования вызывало некоторое недоумение. В подобную силу предвидения епископ не верил. Оставалось предположить, что Пирр таким образом готовил всех своих учеников к жизни в мятущемся и воюющем мире. Каждое зерно полил и унавозил. И вот теперь пришёл за остатками урожая… — Странное упражнение для девочки. Впрочем, с учётом всего произошедшего, полагаю, что должен восхититься твоей, высокопреосвященный, прозорливостью и предусмотрительностью. И ещё раз исполниться верой в правоте Никейского собора. Раз уж такой видный теолог и философ принял её не под принуждением, но будучи убеждён в её истинности логическими доводами. Твоя ученица, кстати, тоже постоянно упирает на "верую, ибо знаю" — сильнейший и достойнейший тип веры — и в этой её склонности я вижу не только образец апостола Фомы и учения апостола Павла, но и влияние духа стоящего передо мной мыслителя. Пирр растрогался. Успех! Неважно, что на сердце у епископа — он откровенно предлагает сотрудничество. Хотя и намекнул, мерзавец, что неплохо бы Пирру сразу занять ту же позицию, что и епископ Пемброукский. И на былые расхождения в вопросах веры намекнул. Патриарх продолжил расспросы… И запутался окончательно. Ибо услышанное говорило — на мокнущих от пота и крови простынях бьётся со смертельной болезнью именно соотечественница. Кто, кроме грека, способен на такое? Другой вопрос: откуда это всё взялось? Чему и как учили базилисс, Пирр знал. И если в перевод Евангелий верилось легко — способности к языкам у них и правда были хорошие, то остальное… Ну, ещё меч — хотя выучившаяся по книгам воительница не должна была иметь и тени шанса против выросшего на реальных стычках варвара. И ведь негде, негде всё это выучить и узнать. В мозгу мышами скреблись неучтённые факты. Что-то они означали. Если сложить. Пирр был политиком и растерянность маскировать умел. Тем более, главное дело — увидеть ту, ради которой приехал на край света — хоть какими глазами. Самозванкой Пирр её про себя уже не называл. Совесть мешала. Совесть породила надежду — а вдруг? Вдруг есть возможность извиниться за давнее малодушие. Не перед союзником, сидевшим в безопасности. Не перед тем, кто имеет право простить всё. Перед той, перед кем, и правда, виноват. Этих чувств Пирр в своей душе не видел, хотя в чужой прочитал бы без труда. Зато епископ Дионисий рассмотрел. Понял. И, когда Пирр намекнул, что хотел бы видеть ученицу, принял решение. — Времени для пространных бесед мало. Августина отравлена, — припечатал он, — но жива. Хотя в сознание со вчерашнего вечера не приходила. Виновных не нашли. Все подозревают всех. Постороннего к ней близко не подпустят. Или ты согласен назвать своё имя? — Пока — нет. — Тогда вижу только один способ. Я всё равно собираюсь совершить над больной таинство соборования — вместе с моим викарием. Но три священника лучше двух. Никто возражать не решится. Так что, если она придёт в сознание… Адриан стоял за закрытыми алтарными вратами. Нехорошо использовать священное место для подслушивания — зато удобно… Когда слова патриарха и епископа перелились через неведомую запруду, перед его глазами встала очередная, привычная уже картина… Холодный мокрый камень. Не окно — отдушина, в которую задувает вонючая сырость столицы мира. Изнанка второго Рима. На полу — мёртвая крыса. Забитая. Палкой. Несколькими ударами, с отчаянной силой насмерть перепуганной девчушки. Три года назад она не испугалась — хотя, что какая-то крыса по сравнению с враждебной армией во дворце? Мать и сестра не успели бежать, патриарх скрылся заранее. Царица смотрит в распяленные бегом лица, протянутые руки, в глаза, переполненные жаждой награды и похотью… Долгий удар сердца. В соседней комнате — крик сестры. Неужели осмелились? Ждать некого! Грохот нескольких тысяч литр камня, отделяющих тайный проход… Там, на выходе, тоже будут солдаты — но немного, и похуже. Не яростные, настороженные. Августина разметает их — не взглядом, так длинным кривым мечом… А потом — потом то, что она прежде видела только на схемах. Миазмы и путаница константинопольской канализации. Истинный лабиринт. Что ж. Лабиринт — самое место для чудовища! Она сама теперь крыса. Босые ноги, грязный комок соломы — постель. И — книги. Старые архивы и запасники библиотеки — не спальня племянника-убийцы. Их совсем не охраняют. Шаги. Тень. — Принёс? Голодная радость. — Это всё, что я могу принести. За старыми гвардейцами следят. — Я маленькая, мне хватит. Хлеб от солдатской пайки. Не так уж его и много. — Они сняли почти всех. Меня тоже отправляют в Сирию. Короткий взгляд — на крысиное логово, ставшее кельей. На книги, подарившие мудрость, но не знание жизни. Всю жизнь прятаться нельзя. Если ты не крыса. Почему у неё мокрые глаза? — Я вернусь. Сжатый кулак — к сердцу. — Я отомщу. Рубин — с пальца на цепочку крестика. — Я справлюсь. Острые уши — под платок. А остатки богатого платья как раз в состоянии, когда, устав латать обноски со знатного плеча, бедняк дарит их нищим. Ночевать на берегу вне порта — для моряка тёмных веков дело привычное… Особенно для ирландцев, с их пусть и очень мореходными, но беспалубными судёнышками. Которые даже и скорлупками нельзя назвать. Потому как скорлупка — твёрдая. А ирландский куррах — нет. Он кожаный. Киль, шпангоуты — это всё деревянное. Но обшивка — кожа. Для пущей сохранности и герметичности хорошо просаленная. В результате получается что? Кораблик очень лёгкий, ходкий — на вёслах. Маневренный — инерции нет, а нос от кормы ничем друг от друга не отличаются. Осадки почти нет, и можно пройти по любым мелям. Плохой парусник — высокую мачту не закрепишь. И ещё один недостаток у курраха. Тот же, что у кожаной одёжки норманнов. Ирландский корабль жутко смердит. Хуже, чем целая армия викингов! А уж вытащенный на берег и вследствие этого сохнущий, куррах просто невыносим. И если христианские подвижники примирялись с этим свойством довольно легко, принимая как ещё одну форму аскезы, то друиды — нет. Для их веры давно прошли времена, когда, убеждённые в истинности своего видения мира, проповедники с Оловянных островов стремились во все концы мира. Сначала пикты, потом ирландцы и бритты, воспринявшие свет от покорённых докельтских племён — и побеждённых сидов. В Галлию, Дакию, Паннонию и Далмацию, Италию, даже в далекую Азию… Это был золотой век. А потом пришёл Цезарь, и от всего мира друидам остался один Зелёный Эрин. Двести с лишним лет назад христианство пришло и туда. И столкнулось с расколотой внутри себя верой, и приняло в себя не изгоев и недовольных, но большую половину исповедников, живых сердцем и умом. Поворот был настолько быстр и решителен, что обошлось без крови. Ирландские священники и епископы, бывшие друиды и бывшие боги, дозволяли прежнее исповедание, запретив на христианских землях только его проповедь. А потому ревнители старины даже роптать толком не могли. Не на что было. Пока у староверов потихоньку не начали отбирать статус. Книжник со стилом и пергаментом (а то и с новомодным гусиным пером) потихоньку вытеснял из королевского окружения филида-запоминателя. А выученные монахами поэты сочиняли стихи не хуже бардов. И так же потихоньку друид становился отверженным. Некогда высшее сословие, ирландские друиды скатились до того, что мирской закон, наравне с лекарями и ведьмами приравнивал их к нетитулованным благородным воинам, ниже всадников. Хотя кое-где они начинали скатываться и на уровень свободного человека. Безумные слухи, которые нельзя проверить. Торопливые обсуждения, короткие сборы. Болтанка в море, вонь на суше. Страшный греческий корабль в устье Туи. Греки всегда готовы принять любой ирландский корабль за пиратский — если он меньше, медлительнее и зажат в узости. Хорошо, дромон оказался потрёпан штормом. И, под конец, слухи о войне богов — сразу обретшие зримое и осязаемое подтверждение. Засыпанный землёй тулмен на холме Гвина ап Ллуда. Руины лагеря Немайн, которая уже второй раз поменяла веру. В первый раз — на римскую. А римляне к друидам относились куда хуже христиан. Если не опасались восстания, то на уровне увидел — убил. Что она утворила с местным божеством, настораживало. И метод действия богини был до отвращения римским. Без почести врагу, без доблести и славы — ни славных поединков, ни громких вызовов. Ни подвигов силы и ловкости, ни ран, в которые пролетают стрелы. Только рассудочный труд и молитва матери Христа над опустевшим холмом. В котором некогда были жизнь и веселье. Валлиец показывал находки из тулмена — обычные вещи, почти как у людей. И оттого запустение холма казалось особенно печальным. Под конец, венцом новостей — известие об отравлении богини. Настороженные лица, оружие, огни. Попытки заснуть под вонючим боком курраха. Ну и какое настроение должно к утру стать у друидов? Конечно, усталость и недовольство у каждого проявятся по своему. Один так и не заснул — ходил с капитаном по корабельным делам, прислушивался. Вернулся, ссутулившись вдвое изначального. Хотел поделиться новостями, но товарищи уже спали. Погладил седую бороду. Почесал лысину. Будить не стал. Вместо того добрёл до римского корабля. Присел на швартовочную тумбу. — Кто такой? — окликнули сурово. — Ирландец. Видите корабль на берегу? Вот с него. — И знаешь греческий? — голос был уже другой, — Прекрасно! Тебя тоже в город не пустили? Ясно. Ну, сиди. Наш капитан с вашим уже договорился — если что, держаться заодно. Ужасная страна! — в голосе звучал затаенный страх. Не перед битвой. Перед чужим. Друид припомнил молодость. Тогда он мечтал стать воином. Как, наверное, все мальчишки в Ирландии. Не стал, как шесть ирландских мальчишек из семи. Но знания о военном деле оставались. — Слушай, римлянин, а тебя не вздуют за то, что ты на страже, а со мной болтаешь? — Нет. Часовые тут отдельно. Молчат. А я просто воздухом дышу. Душно под палубой. А с кормы меня выселили ради пассажиров. Это целого комеса! Впрочем, они там как сельди в бочке. Ничего приятного. — Ты сказал, как ирландец. Или бритт. — Я сказал как несчастный римлянин, которого судьба заносит в Британию уже второй раз. А мне и первый не понравился. Тут всё поставлено с ног на голову. Право, я почти рад, что пока не сошёл на берег. Что там интересного? Разве женщины. Но и с ними не всё в порядке! В прошлый раз подкатил к одной. А она оказалась… — римлялин осёкся, и добавил по инерции. — Теперь и с другими… Слышал новости? — Слышал. Кричат, что богиню отравили. — Какую ещё богиню? Я имел в виду… Друид прервал римлянина. — Ты вообще хоть что-то о старых богах знаешь? — спросил, — Или вы всё уже забыли? Римлянин обиделся. — В Карфагене? Не скажу за неграмотное отребье, но римлянин образованным почитаться не может, не зная Виргилия и Гомера. Я помню «Илиаду» и «Энеиду» наизусть. Друид кивнул. Его представление о том, как и что должен знать культурный человек, было сходным. — Тогда отгадай загадку: о ком речь идёт? Воительница. Ездит на колеснице, которую сделала сама. Закрывается кожаным щитом. Бросает огромные камни и дротики. Разгоняет армии людей и нелюдей в одиночку или с собственной армией. Эта женщина сведуща в ткацком ремесле и торговле. Осчастливила рецептами новой посуды — хоть и пустяковой — стекольщиков. Усовершенствовала арфу. Изменила конскую упряжь — у здешних всадников ноги вставлены в какие-то петли… — Стремена, — вставил римлянин. — Есть название, значит, вы их используете. Ещё она ознакомила всех с горячим напитком из ячменя и цикория. И вот совсем недавно усовершенствовала пиво… За что ей искренне благодарна половина горожан. Нет, больше. Камбрийки любят пиво не меньше мужчин. И вся гильдия углежогов. Замолчал было, но сразу хлопнул себя по лбу: — Совсем забыл, вот ведь память стала… Она девственница. И у неё большие серые глаза. Кто это? Римлянин молчал. Пытался переварить. Ему не нравилось то, что он слышал. Но спорить было трудно. — Она крещёная, — наконец, выдавил он. — Мы не говорим об исповедании, — заметил друид. Ему всё больше и больше нравился разговор. Он начинал понимать вкус к проповеди иноверцам — к проповеди с позиции не силы и меча, но истины. За ним были факты. За римлянином — нежелание верить очевидному. Преодолимое, — Мы говорим о том, кто она. — По описанию выходит Минерва. Но этого просто быть не может! Она человек! Её узнали как человека. Жалкое сопротивление. Агония разума, цепляющегося за прежние предрассудки. — Кто? Все местные жители уверены, что она богиня… Не такая, как христианский бог, и даже не такая, как римский Юпитер. Она из плоти и крови. Хочешь проверку? Когда её дни? Главные, а не августовская суета? — Откуда мне знать! Я христианин. — Знать и соблюдать — разные вещи. Поверишь ли ты мне, если я скажу, что минервины в Риме приходились на весеннее равноденствие? — Допустим. И что из того? — Сегодня осеннее. Если то, что с ней случилось, обычный яд, подсыпанный в кушанье земной женщины — она умрёт до утра. Если же это болезнь, вызванная поворотом годового колеса — в ней нет ничего опасного. И если она не умрёт к утру — это богиня. — А какая разница, богиня или нет? — риторически вопросил римлянин, — Всё равно… Хотя — мне нравится твоя версия, ирландец. Но если так — что Минерва делает в приёмных дочерях у трактирщика? — Боги — странные существа, — заметил друид, — а крещёные боги и вовсе непостижимы. Они и должны быть непонятными. А притворяться человеком — любимая игра богов. Или дело. Возможно, ей нужно занять чьё-то место. Для чего-то. Ты знаешь о проделках Манавидана? — А кто это? — Морской бог. И большой ходок… Любимая шутка принять образ мужа. Комес улыбнулся. При всех неприятностях — гораздо приятнее быть обманутым богиней, чем влипнуть в историю по собственной дурости. А истории про идеального ходока Манавидана оказались достаточно занятными, чтобы под них дождаться рассвета. Тогда друид ушёл расталкивать товарищей. Нион Вахан, не отрывая глаз от ровно, очень ровно дышащей Неметоны, перегоняла в голове по кругу мысли. Привыкла. Что бы ни было вокруг — смотри на то, что действительно важно, а мыслить можно про что угодно. Так её учили, и этот урок она выучила очень хорошо — очень уж помогал. Не будь его — может, и не было бы сейчас глупенькой пророчицы, была бы красивая черноволосая оболочка. Делающая только то, что скажут. Но лет с пяти она научилась убегать от учителей внутрь себя, и там гоняла по кругу простенькие да глупые мысли свои. В том была главная ценность, что свои. Была и вторая — наружу не пробивались ни глупости, ни важное и интересное. И это сейчас снова пригодилось. Нион поспешно оборвала ценную мысль. Эта мысль ей сейчас не по чину, пусть её богиня думает. А Луковке довольно и мыслей, скажем, про сестёр. Странные существа — сёстры. У Нион Вахан их никогда не было. У неё и матери не было. Умерла родами. Была б мальчиком — мачехи б души не чаяли, обычной девочкой — затравили б до смерти. А так — отдали друидам. Отец при этом был весел — и тогда Луковка решила забыть его имя. Потом поняла — можно быть очень радостным снаружи, печальным внутри, а если там, в глубине, есть и кусочек не своей, божественной души — то и сама не поймёшь, какое у тебя настроение. Но к этому времени имя надёжно забылось. А друиды не напоминали. И в этом были правы. У Нион есть Неметона — не мать, не отец, не сестра. Ближе. Гораздо ближе. А сёстры — они странные. Любят друг друга — это хорошо. Это непонятно, как такое получается, без общей-то души, но правильно. Эйлет и Сиан беспокоятся за богиню. Что непонятно — почему не замечают, что Неметона — в сознании. Ладно, Сиан маленькая. Но старшая могла бы и догадаться! Заметно. Хотя глаза и закрыты. И уши! Дрожат, поворачиваются. Из обеих тянутся чёрные полоски засохшей крови. Нион бы вытерла — но теперь и дотрагиваться до богини стало страшно. Только надавишь на кожу посильнее — сразу начинает сочиться красное. Анна говорит, это хорошо. И говорит, что так Неметона говорила. Не врёт. Тогда Нион ещё была богиней, и ложь различала. Теперь сила ушла, и осталась только слабая, глупая, изнеженная и ничего не умеющая девочка, считающаяся посвящённой второго уровня… А богиня молчит. Только морщится временами. Эйлет вышла. Вывела Сиан. Пора больную перевернуть — а это кровь… — Луковка, это ты? — едва слышное. Нион встрепенулась. Пусть у неё ничего иного нет. Только верность. Сильнее собачьей, нежнее дочерней. Но разве этого мало? — Я всегда рядом. Если не прогонишь. Всё сделаю. Скажи, что. — А что тут сделаешь?… — слова давались с трудом. Приходилось их ловить как… как капли вина жаждущим ром. — Кровь идёт… Значит… заразы нет. Так всем и передай. Неметона болезненно сморщилась. Челюсти напряглись. Губы, как их Нион ни смачивала, всё равно выдавили капельку крови. Но — ни стона. — Ведьма говорила, у тебя есть трава, которая может снять боль. — Опий? Нет… Расскажи, что снаружи… интересно. Слова продирались сквозь горло, как зазубренный наконечник из раны. — Хорошо… А почему ты при сёстрах притворилась, что спишь? — Эйлет… всех позовёт. Расспрашивать будет. Нион захотела себе язык вырвать. Дрянь любопытная! Не лучше смертных сестер богини! — Прости, что спрашивала… — вспыхнула виной. И торопливо заговорила, спеша исполнить просьбу больной. — Сначала тебя в храм занесли. Людей всех прогнали, чтобы воздух был. Мэтр Амвросий сказал, что яд виноват. Тогда все ворота закрыли и начали искать. Повара, что пир готовили, до сих пор все под замком. Хуже них пришлось только королю и варварскому послу. Король оказался кругом виноват — его пир, а хозяин за гостя отвечает. А тут не просто на пиру — за его столом отраву подносят! Тут и отец твой взвился. Знаешь, сколько людей твоего клана в городе живёт? Мнооого! И воинов сразу много собралось. Сколько пальцев на руках и ногах вместе. Те, кто в поход с тобой ходили, да местные, да твоя семья. Вот их Дэффид разослал ко всем воротам, да на все стены — не доверял городской страже. А потом другие кланы своих привели. Стало — как в осаде! Но главными всё равно оказались твои родичи — все понимали, что они в своём праве, и раз король не против, так пусть командуют. Так что Кейр взял восточные ворота, Эйлет — западные, северные — лично Дэффид. А на юге ворот нет, там луг заливной… Глэдис внутри осталась, со мной и лекарями. А у дверей храма твои большие встали. А в качестве командира при них — Эйра. Взяла щит, копьё, и ну командовать. Видела бы ты их физиономии! Но ничего, скоро оценили — у Эйры голосок тоненький, почти как у тебя, и когда она кричит — все слышат. Даже кто очень не хочет. Что ещё? Принц Рис тоже нашёл своему войску применение. Приставил как охрану к послам. Он же на них подумал — не знаю почему, но тогда я была тобой и всё-всё понимала. Что Дэффид подумал на короля, принц на саксов, саксы на епископа, епископ на кого-то, кого нет в городе, ученица твоя на бога Мабона. Мне даже смешно стало. И о тебе очень беспокоюсь, и понимать стараюсь — а мне это трудно. Особенно командовать. Я ведь только часть тебя на самом деле. Поэтому я только один раз и распорядилась. Но ведь не подвела? Неметона согласно взмахнула ресницами. И снова улыбнулась — до крови. Не удержалась. Уж больно молитвенно задала вопрос Луковка. — Вот. Я твоим голосом говорила, кто будет слушать меня саму? — Я, — выдавила Неметона. И даже ухом слабенько дёрнула. — Спасибо. Ты правда меня слушаешь? То есть чего я хочу, а не когда я рассказы рассказываю, вот как сейчас? — в другое время Нион бы от счастья прыгала. Сейчас сил на это не было. А оттого вдруг приблудилось понимание, такое, что ладошки рот закрыли, — Ой! Ты же меня насквозь слышишь… Ты, пожалуйста, не делай всего, чего я хочу. Я иногда злая бываю. Нажелаю кому-нибудь гадостей, а потом сама жалею. Или по крайней мере делай не сразу. — Не буду. Что… ещё? — Ещё? А привезли тебя сюда. Люди на Совет Мудрых собираются. Много людей, не то, что у нас внизу. Чудно! Не все даже друг друга знают. А Сиан к тебе редко пускают, а она плачет часто. Говорит, ты ей веселье на Самайн обещала. А вышли слёзы… Чуть не прокляла длинный язык — но Неметона улыбалась. — Сделай ей на Самайн тыкву, — прошептала, — хорошую, с глазами… Скажи — от меня. И вот что… — налилась красная капля в углу рта. И тут же розовое от растворенной в воде крови полотно, смахнуло ее. — Повтори то, что ты говорила как я. Нион покраснела. — Я сейчас не смогу, наверное. Тогда-то я была тобой. А теперь — теперь у меня даже и настойки нет. — А тогда была? Учись без… Брови нахмурь. Вспомни — ты — это я… Нион решилась попробовать. Ну как можно отказать самой себе, да ещё больной в такой малости? Ну, смешно получится. Так пусть развеселится. — Я — это ты, — начала Луковка. Получалось несерьёзно, спохватилась, нахмурилась, представила растерянно-обеспокоенные лица там, в церкви. Даже глаза прикрыла, — Я — это она. И ещё раз, более уверенно, чувствуя, что тоненькая струйка силы от богини всё-таки просачивается в душу: — Я — это она. А вы — ступайте, и берегите моего сына. Как зеницу ока! И распахнула веки. Из её глаз снова смотрела Неметона. — Как кривой зеницу последнего ока! Ясно вам?!! Она ещё несколько мгновений стояла в величии и силе, наслаждаясь единством с богиней. Потом сила ушла, оставляя радость. Получилось. Даже без настойки. Собственным желанием. Такое, говорят, умели пророки в эпоху героев. Это была уже не вторая ступень посвящения. Нион чуть в ладоши не захлопала — кончилась власть друидов! Будь хорошей девочкой! Веди себя как говорят! Скромнее! Послушнее! Тише! Ещё тише! А вот теперь! Богиня всё равно главнее, но теперь и Нион на первой ступени. И никто ей не указ! Но тут взгляд упал вниз — и восторг как корова слизала. Снова красное. Уже не капля — полоска. Изо рта, из уголка глаза. Но Неметона даже привстать пытается. Рука красит простыню красным… Красный — цвет богов, и кровь у них тоже красная… — Можешь… Я… любовалась. — Тебе хуже? Ты слишком много сил отдала мне! Не надо! — Нион осторожно помогла больной улечься снова, — Я лучше буду твоей Луковкой. Горем Луковым, неумёхой, только и годной настойку хлебать… Чем тебе мучиться. — Я — не страдаю. Но… Позови. Мать, сестёр… Бриану… Кто есть… Пусть сыночка принесут… Заразы нет. Значит можно… Ну! Нион ещё не дослушала, а уже голосила в дверях. Звонким и грозным голосом. Очень надеясь, что Эйлет и Глэдис прибегут быстро. Потому что на этот крик явно уходили силы богини. Володеньку принесли. Эйлет, и правда, приладившуюся всплакнуть на груди у очнувшейся сестры, Глэдис отослала за епископом. А Бриана сама метнулась за отцом. Чтобы тот расспросил больную о самочувствии. В отличие от Пирра, друиды наблюдали процессию лишь до забора заезжего дома. Один, позёвывая, предложил зайти к христианскому епископу — отметиться. Правило было ирландское — если друид выезжает за границы туата, ему необходимо по прибытии в другой туат навестить монастырь, и сообщить аббату о своём прибытии, обещать не вести языческую проповедь и соблюдать закон. Здесь монастыря не было, и друиды сунулись к епископу, отложив поселение в трактире на потом. Епископ Дионисий из формальной процедуры учинил форменный допрос — но тут, по счастью, к нему явился прибывший на корабле единоверец, и римлянину стало не до друидов. А уж в трактире им и места не нашлось. Широкоплечий парень за стойкой, едва разглядев белые балахоны и серпы на поясах, сделал знак охране. — Выметайтесь. Один из друидов только посох поудобнее перехватил. По хвату и повадке стало ясно — подраться вовсе не дурак, и в руках сила пока имеется. Другой запустил руку в седую бороду. — Не по обычаю из заезжего дома гостей выгонять, которые никому не чинят обиды. — А меня метлой и не выметешь, — заметил третий, — тяжеловат. И правда был кряжист. Волосы тёмные, руки едва не до колен… Чтобы человек за стойкой заезжего дома нарушил все священные правила, безосновательно отказал путникам в гостеприимстве — такого доселе не бывало. Но случилось. — Вам здесь не место. Вы поклоняетесь старым богам. Возможно, не Гвину, он наша боль, но уж Мабону — точно. Вы его Энгусом зовёте. Он пытался убить мою сестру. Седой пожал плечами. — Мы поклоняемся всем старым богам. Немайн тоже. — Это её ты зовёшь сестрой? — уточнил темноволосый. — Зову. Она говорит — она сида. Крещёная. И она — сестра моей жены, если точно. И ей вы не поклоняетесь. Она выпала из вашей военной триады. — Но это не мешает нам почитать её. — Как и Мабона. Я не могу рисковать, пустив в дом врага. — Зачем же врага? — седой поднял бровь, — Мы несём хорошие известия — твоя сестра останется жива. И полностью оправится. — Откуда вам знать. Вопроса в этих словах не было. — Мы многое знаем о богах. А вот вы, кажется, уже ничего… А ведь даже римляне кое-что помнят, — друид запустил руку в бороду. Главное — разговор начался, теперь пора сделать маленький подарок, — Вот ты на нас гневаешься. А ведь мы принесли добрые вести. Не умрёт ваша сида. Что то же самое, что и богиня, на самом деле. У сидов божественность — скорее положение, чем состояние. Сид-бог от сида не бога отличается деяниями и обязанностями, и только. Как король или хозяин заезжего дома — от крестьянина. А Немайн, та, скорее — как кузнец или ведьма от свинопаса. Злая или добрая, в хлопотах или забавах, почитаемая или изгнанная — всегда останется при своей силе… Люди начали подходить поближе. Ирландский знали многие. А про сиду было интересно. Кейр — а за стойкой-то был он — заколебался, когда в ту дверь пиршественного зала, что со стороны города, вошёл епископ. За его спиной маячили фигуры викария и ещё одного священника, постарше. — Мы явились, дабы соборовать болящую, — Дионисий огляделся, — где она? Семи пресвитеров у нас сейчас нет, но три — тоже число хорошее. Камбрийцы дружно закивали. Они втайне подозревали, что число три лучше. По крайней мере, тут, в Британии. Три священника, соборующие богиню — это можно вставить в легенды и байки. А если их будет семь — придётся четверых забывать… Потому что в легендах их всё равно будет трое! — Что делать? — Лечить. Словом Господним и освящённым елеем, — объяснил епископ. — Вот эту помощь мы примем. Эйра! Проводи святых отцов в дом, где устроили Немайн. Это — не пустые слова. Недаром сида в нашу веру перешла. Друидам предложить оказалось нечего. Точнее, нечего, что было бы можно упомянуть при христианских священнослужителях. И вообще в людном зале. Кряжистый потоптался, и направился к двери. — Раз тут не уважают обычая, то тут и не заезжий дом вовсе, — возгласил по дороге, — а потому и нам тут делать нечего! Седой поднял бровь. Ожидал, что парень за стойкой одумается. Не тут-то было. Кейр закусил удила. Позже он получит за это от Дэффида и нагоняй, и благодарность. Первый — за то, что старые обычаи нарушить вздумал. Вторую — за то, что выдержал. Сохранил лицо, не мотался, как щепка в ручье или тряпка в стиральной машине. Воля, она поважнее традиции. Которую спас незнакомый пожилой священник. Шёл последним, не успел выйти вслед за Эйрой. Но успел сказать: — Сын мой, эти люди принесли обещание епископу Дионисию не вредить ни христианам, ни вере. Сами, без принуждения. А потому — не отказывай им в приюте. Если же опасаешься чего от тех, кто иудин грех не почитает и за постыдный поступок — вели присматривать хорошенько. Кейр вздохнул с облегчением. — На сколько дней вам нужно жильё? Больше одной комнаты предложить не могу — много постояльцев. А скоро будет ещё больше. Бровь седого друида вернулась на место. — Одной комнаты нам и хватит. — Мы наверняка найдём другой ночлег! — стукнул посохом об пол тот, что собирался драться, — Я вот, например, кузнец. И в городе найдутся люди моего ремесла. — И не только, — раздался голос из-за уставленного пивными кружками столика в углу, — В городе найдется и общинный дом клана Плант-Инир. Который всегда откроется для тех, кого неправедно гонят Кэдманы. В любом случае не рекомендую здесь останавливаться. Наверняка ограбят. Да так, что и заметишь, только когда окажешься на улице с пустым кошелём… — А чего тогда ты тут делаешь, Варрел? — ухмыльнулся Кейр, — Или ты пьёшь тут пиво потому, что доверяешь МНЕ? — Ты хотя б горец. Я не доверю тебе спину на ночлеге, но яд в пиво или мелочный обсчёт… Для этого ты ещё недостаточно городской! Говоривший вылез из-за столика, и в пиршественном зале сразу стало малость тесновато. — Совет у нас будет. Большой. Три века не было такого, — объявил он, — и нескоро повторится, видать. Но теперь мы припомним городским да приречным все обиды! Дело идёт к войне. К большой войне! И Гулидиену понадобятся не торгаши, а воины. А настоящие воины растут только в горах. То-то король велит вернуть нам всё, что вы у нас захапали. За четыре-то века. А то мы воевать не пойдём! — Прошлый раз Совет Мудрых созывался двести двадцать четыре года назад, — уточнил Кейр. Спроси его кто об этом месяц назад — нипочём бы не сказал. Но как узнал, что придётся помогать тестю в организации такого важного события, поинтересовался историей Совета Мудрых у королевского филида, — Тогда утвердили нынешнюю династию. С тех пор как-то обходились… — Я и говорю — четыре века. — Как с вами, Инирами, на войну идти прикажете? Разведку всяко не поручишь! Двести двавадцать четыре года — это два века. И ещё двадцать четыре сотые доли века. Варрел захохотал. Потом принялся с подозрением расссматривать свою кружку, точно мог сквозь синеватую глазурь и слой спекшейся глины определить, есть ли внутри отрава. — Ты окэдманился, Кейр. Пожалуй, я не буду допивать эту пинту. Ты считаешь века столетиями, учитываешь сотые доли… Для воина деньги — куски металла или мычащие четвероногие, а века — человеческие жизни. Ты стал даже не горожанином — римлянином. — А я всегда был римлянином, — заявил Кейр, — мы, Плант-Монтови, и произошли от тех солдат, кто некогда остался в прибрежных фортах и на заставах. Потому у нас и клановая крепость не одна большая, а много маленьких. Мы так привыкли. Ну и потому, что лучшие воины в Диведе — это всё-таки мы. — Нет, мы! Кейр мысленно сощурился. Как сида. Заметил — мелкие пакости выходят много легче, когда представишь на себе её лукавый прищур. — Хорошо, Варрел, будь при своём мнении. Могу даже приказать подать тебе долю героя. Бесплатно и без отравы, хочешь? — Ты серьёзно? — Вполне. Выбирай — тебе говяжий окорок, свиной, молочного поросёнка? Горец потёр руки. Доля героя, официально поднесённая не на сельской пирушке — в заезжем доме Дэхейбарта! Получалось, что его только что признали самым что ни на есть героем — самым сильным, храбрым и жестоким воином в западной половине южной Камбрии. Таким можно гордиться… Не обратил он внимания — в трактире собрались представители многих кланов. Ещё не всех. Но долинные были все — хотя бы потому, что население Кер-Мирддина из этих трёх кланов и складывалось. Были местные ирландцы, которые считались младшей ветвью Мак-Дэсси. Явились на совет представители трёх кланов из Глиусинга — пришли морем, с ветром повезло, вот и прибыли раньше прочих. А ведь на совет собрались люди непростые. И глава, скажем, кланового ополчения пропустит вперёд какого-то овцепаса? Да если такое случится — прощай, репутация. А в скором времени — и положение. Так что едва Варрел выбрал, и провозгласил, что требует себе долю героя, и хорошо бы это был свиной окорок, как на него обрушился возмущенный хор. Пожалуй, ни один мужчина не усидел на месте — пусть Плант-Инир высок да плечист, так гуртом ведь любого героя стоптать можно. Особенно хорошо это знали Монтови. Кейр улыбнулся, вспоминая семейные легенды. В том числе рассказ о римской высадке на остров Мэн. Это было лет пятьсот назад, но прапрадед запретил менять в истории хоть слово. Потому как хотел, чтобы потомки узнали вполне достойную правду. Описание последней, самой отчаянной атаки заканчивалось словами: "Мы, римляне, от страха обосрались. Но они разбились о наш строй, как волна о скалу. И вот тогда мы пошли вперёд, и сполна расквитались за перепачканные штаны." Да, британские легионы уже тогда ходили в штанах. Погоды не те — ляжками светиться. Дополнительное веселье вызвал растерянный вид Варрела. Веселье — и заботу. Затопчут его не сразу, будут поломки мебели. Да и ежели гостя изувечат — не дело, а ведь под горячую руку и прибить могут, даром, что оружие на входе сдали. А кулаки? А сапоги? А мебель та же? — Благородные воины желают драки? — поинтересовался Кейр громогласно, — Так прошу — во дворе, да на кулачках. И вам забава, и чинно выйдет. За распорядителя будет Тулла. А врача и тем более священника, надеюсь, не понадобится. В крайнем случае неподалёку есть Бриана. — А мэтр Амвросий? — спросили. — Отсыпается. — За лекаря и я могу, — предложил седой друид, — да не смущайтесь, я ничем не страшнее обычной клановой ведьмы… Старший из друидов остался наблюдать за поединком — второго не понадобилось. Варрел довольно быстро признал поражение, не ожидая, пока сильный да опытный противник не расквасит ему чего-нибудь в кровь. Втравливать клан в новые распри ему не хотелось, да и честь ушла — победить всех посетителей "Головы Грифона" по очереди он не надеялся. Потому — получил пару-другую тумаков, сам нанёс неплохой удар, да запросил пощады. Драка на пиру — не дуэль, отрезанная голова в финале не требуется. Победитель место "царя горы" занимать не стал, вместо того пощупал кошель и предложил по кружке "угольного пива" каждому зрителю. И даже Варрелу, у которого таки появился в списке небольшой подвиг. "Воин, которому предлагали долю героя четверти Камбрии." Вес поднял — не удержал. Бывает. Но перспектива, выходит, есть. Двое же свободных друидов сочли за благо договориться с Кейром о комнате. Предложение Иниров забыли. Темноволосый ещё заметил, что Кэдманам с такими врагами и друзей не нужно. — Нужно, — уверенно возразил Кейр, — из-за того, мы дружим со всеми сильными кланами, врагами получились кто похуже. — То, что осталось, а? — Вот именно. Теперь его речь звучала — почти намёком. С учётом предыдущей сцены оставалось заключить — намёк и есть. И потому, не дожидаясь первого среди равных, двое друидов начали тихонько обсуждать — что же такое можно предложить хозяину заезжего дома, чтоб он допустил их посмотреть на болящую богиню. А то и побеседовать с нею… Лечение, между прочим, оказалось первейшим вариантом. Исцелить Немайн — если это действительно Немайн, а всё шло к тому, друиды не могли. А вот облегчить страдания — вполне. Что дело серьёзно — было понятно. Но — успех-то гарантирован. Если там богиня. А если нет, и отравленная просто зажилась маленько? Бывают и медленные яды. А ведь, случись что, виноватыми окажутся друиды, и ни один служитель старых богов более не ступит на землю Диведа. А, скорей всего, всей Камбрии. Потому первым вспомнили самый надёжный и самый одиозный метод — жертву. И с ужасом поняли, что приходится оценивать не способ проведения запрещённого на христианских землях обряда — но его действенность. Смысл жертвы — замена. Подставить судьбе вместо одного человека другого. Если сила, которую умиротворяют, не дюже разумна или подслеповата, появляется шанс подсунуть ей что-то не совсем равноценное. Петуха за свинью. Корову за человека. Раба — за свободного. Воина — за короля… Чем опытнее друид, тем больше выбор, тем мельче жертва. Но если при смерти богиня — что можно предложить мировому равновесию взамен? Человека мало. Даже друида. — Бога бы поймать, — заметил кряжистый, — Гвина того же… Нашим, кто ещё остался, было бы не обидно. Друид-кузнец поскрёб густое темя. Кряжистый с завистью последил — у самого блестела плешь, не хуже епископской тонзуры. Правда, совершенно естественная. А если учесть, что лоб приходилось подбривать, сущая глупость получалась. И неблагообразие. — Где ж его возьмёшь, — сказал, — Да и не хорошо. Как-то же обходились раньше цыплятами и овцами… Ты — вообще коров резал. Может, взять много скотины? Целое стадо? Обсудили. Выходило — без толку. Богиню не подделать… Вернулся седой. Выслушал. Поочерёдно поднимал то одну бровь, то другую, то обе разом. Временами чуть прижмуривал морщинки вокруг глаз. — А зачем? — спросил наконец, — Самозванке, если человек, и корова сойдёт. Управимся. А сида выживет сама. Наше дело только облегчить. А это — травы, отвары. Спину помять, конечности, чтоб не застаивалась кровь. В общем, завтра предлагаем помощь Дэффиду ап Ллиувеллину — так хозяина зовут. А для начала попросимся хоть одним глазком на сиду посмотреть — чтобы установить, какие именно зелья варить придётся. — Мне проще, — сообщил кряжистый, — я руками лечу и языком. Только вот от отравлений обычно не помогаю. Ну, а эллилов прострел или одержимость — всегда пожалуйста. Родичи собрались, чтоб не отнимать воздуха, в соседних комнатах. При Немайн осталась только мать и целители. К тому времени, когда Дионисий со свитой вошёл к болящей, мэтр Амвросий уже заканчивал допрашивать сиду. — Пульс бешеный, — констатировал врач, — Немайн взрывается изнутри, как мех с перебродившим вином. Но это ненадолго. Хотя бы потому, что сердце долго такого не выдержит. — Не надо долго, — сида едва говорила, — надо достаточно. Это… испытания. Как новой колесницы… Органы… Как механизмы… По очереди… Сейчас сосуды. Потом другое… Я скоро забудусь опять. Надолго… Не навсегда… Надо только ухаживать. Знаете лучше… чем я. Немайн замолчала в чуткой тишине. И епископ, понявший главное, спросил. — Сколько у нас времени, мэтр? — Не знаю… — Хорошо, начнём. Возможно, успеем… Пирр до рези в глазах всматривался в багровое от болезни пятно лица. Глаза — серые. Рыжая. Волосы коротко отрезаны — да, про это сообщали… Спокойна. Молчит. Не узнаёт? Не подаёт вида? Или измучена болью? Скорее последнее. Начали читать обычную заутреню — самый короткий вариант. — Что вы делаете? Луковку Пирр видел впервые. Дионисий — нет. Решил — проще и быстрее объяснить. — Лечим твою подругу. Соборование есть таинство, исцеляющее тело и душу через молитву и прощение грехов. Не мешай — она едва в сознании, а для покаяния сознание необходимо… Нион пошатнулась. Происходившее было странным — и почему-то знакомым. Может быть потому, что происходило обращение к силам, превосходящим человека? Превосходящим и Неметону! К той силе, которую признала богиня, рассорившись со старыми божествами. Но доверить этим людям делать с Неметоной это таинственное страшно… — Тогда сделайте это и со мной! — выскочило само собой, как и должно, — Я — она. Не вся. Но — часть. Вот. Я объяснить-то не могу! Епископу перевели. — Можно, — согласился Дионисий, — а ты крещена, дочь моя? — Я это она. Раз Неметона крещена, значит, и я. — Нельзя так. Ты это ты, ибо пред Господом каждый станет на месте своем… А ты человек, и душа у тебя своя есть. — Раз она крещена, значит, должна и я! — речь странно напомнила Дионисию ту, которая сейчас лежала на болезненном одре, — Такого же быть не может, не положено… Ну или крестите меня отдельно. — Ты понимаешь, чего просишь? Нион кивнула. — Единения. Дионисий тяжко вздохнул. С постели больной снова раздались слова. — Крестите её. — Она ведь не понимает, — заметил викарий, — видно же… Так нельзя. Больная кашлянула. Перевела дух. — Сакс, приходящий в церковь потому, что это делает король, понимает больше?… Даже если вызубрил нужные слова… Она искреннее ребёнка, который не понимает совсем ничего. И мудрее меня… У неё нет земной учёности, зато есть сердце, чувствующее правду… Старому священнику, видимо, стало трудно стоять. Но от поддержки викария он отказался. — Разве этого мало?… А наставить в вере — найдётся кому. И — она это я. Поверьте. Она была моей жрицей… И если души у нас разные, то грехи… общие… Грех, совершенный двумя, и тому, и другому вменён. И если у меня есть надежда на спасение, прошу не отказывайте в ней и той, что шла по моим стопам. У сиды пошла носом кровь. Бриана приложила влажный платок и принялась укоризненно смотреть на священство. Тогда заговорил Пирр — Дионисий успел заметить, как тот отреагировал на речь больной. — Юная язычница говорила о единении с человеком, вызывающим восхищение… О единении, а не преклонении! А чувство общности и верность не есть сотворение кумира. Она меня даже немного удивила. Сколько христианок творит себе кумиров — из мужей и любимых, а иной раз из святых людей — а чаще людей, представляющих себя святыми. Полагаю, крестить её можно. Но если прямо сейчас, то больная не может быть восприемницей. — Ох, — сказала Глэдис обречённо, представив реакцию мужа на обретение ещё одной родственницы, хоть и не кровной, — я… — Её крёстной матерью буду я, — отрезала Анна, — возражения есть? Не нашлось. — Тогда — сначала соборуем Немайн, пока она в сознании, затем крестим её жрицу, — подвёл итог епископ Дионисий. И снова зазвучали стихи покаянной утренней службы… Крещение там, не крещение, а звали все Луковкой, никто слово не коверкал. Похожа. До слёз! За эти дни Глэдис попривыкла к нескладной девчушке, что неотлучно сидит при дочери, разве иногда до ветру бегает. Привыкла — молчит, делает всё, что ни скажет мать сиды. Заговариваясь, зовёт её именем Дон. Иногда говорит голосом дочери. Сильным и решительным. Но сейчас — сейчас просит от себя. Запинаясь и глядя в пол. — Я снова не слышу Неметону… А настойка помогает… — А тебе не надо слышать, — отрезала Глэдис, — надо губы смочить, пить дать, на бочок перевернуть, пузырь со снегом ко лбу приложить, где жар. Или грелку, если холодной будет. А пьяную сиделку до своей дочери я не допущу. Выбирай. — Я должна быть рядом. Я — это она. — Не для меня. — Для меня. И для неё. Одежду свою дала. В кровати своей ночь спать позволила. Имя дала. — Имя тебе Анна дала. Но верно, настояла на твоём крещении моя дочь. Так что она тебе и правда, кто-то вроде крёстной матери, хотя двух и не положено, — решила Глэдис, — Ну, так тем более настойку нельзя. Ты же теперь христианка. А прорицать пьяной — это самое язычество. И раз уж та, что должна тебя наставить в вере, пластом лежит, а вторая вокруг хлопочет… Читать умеешь? — Нет. Мы в Анноне всё наизусть учили. — И правда, горе луковое… Ладно. Погодим немного. Одну я тебя с дочерью всё равно не оставлю… Делай, что скажут, помогай. А если Немайн захочет, чтобы ты её расслышала — ты её, наверное, услышишь. Луковка робко улыбнулась. — Ты думаешь, она захочет? — Сама говорила — признала, имя дала, одежду, кров, крестила. Ты Немайн нужна, наверное, — и вдруг вывернула, — А она тебе? — Я — это она. Меня без неё нет, — голос Луковки дрогнул, — А можно мне здесь что-нибудь для сна поставить? Чтобы всегда рядом. Когда Глэдис вышла, Нион повернулась к Немайн. Та дышала ровно, спала, проходя одну из немногих спокойных стадий странной болезни. Потеряв сознание вскоре после соборования, в себя уже не приходила. Мэтр Амвросий сказал — более странного недуга видеть не доводилось. У Неметоны отказывали по очереди все органы — не до конца. Потом отказавшая часть тела начинала работать нормально, зато немедля отказывала следующая. Что ж — когда нибудь это закончится. Одна беда — уж больно у человека внутри много разной требухи. А у сиды наверняка ещё больше. Нион начала говорить. Ведь Неметона обещала слушать. — Вот как бывает. Ты знаешь. Вообще-то, христианские друиды правы — я человек. Как все. Только вот быть как все — не умею. И вообще ничегошеньки про это не знаю. Меня ведь держали — как вещь. Как платье. Хорошее, нарядное, для церемоний. Пылинки сдувать — и хранить в резном сундуке, когда не нужно. А когда нужно, надевают. А мне, когда нужно, всегда настойку давали. Мне ведь много не надо, за то и выбрали… Ватесса была, второй уровень посвящения возгласили — а и не учили ничему. Ну, кроме как сидеть тихо, мышонком. Ходить правильно. Дышать. Говорить не учили, говорила ты — а без дыхания говорить трудно. А остальное, что я знаю, я подслушала. И правда, никогда я не сотворю из тебя кумира! Идолы, они деревянные, или каменные. Мёртвые. А ты живая. И, пока на смену Глэдис не явилась Анна, девушка торопливо прижалась щекой к руке богини. Теперь она стеснялась своего поклонения, и на людях старалась никак его не проявлять. Однако — с рукой что-то было не так. Под щекой, там, где на руке Неметоны быть кольцу, вместо мягкого и маслянистого Нион ощутила твёрдое и гладкое. Отстранилась. Рассмотрела. Зажала рот рукой, подавив вскрик. Прежде закрытый воском, на пальце сиды тускло сверкал камень цвета открытой раны… Пирр сумел. А потому и шёл — не к себе в комнату, а в соседнюю, где обретался человек, рекомендованный ему патрикием Григорием. Приказчик купеческий, как же! Порода, сила, обходительная увёртливость в разговоре… Чиновник дворцового ведомства, не менее. А чем занимаются некоторые из них — давно известно. Так что — принимай подарок, почтенный Эмилий, или как тебя там сегодня зовут. Хороший подарочек, о таком ты мечтаешь. Потому, что тебе тоже нужно определить политику и написать отчёт — и старик Пирр тебе в этом поможет! В обмен нужна сущая мелочь. Отметить, насколько он тебе помог. А что ты не уточнишь — чем, оно ведь к лучшему. Пусть Григорий думает, что глаза и память, а не ловкие руки и язык. При соборовании возжигаются свечи. И главное — каждый пресвитер производит помазание каждого члена болящего. Каждого. То есть — и руки. Правой руки. Никто не заметил лишнего движения, даже сама соборуемая. А в результате в ладони Пирра оказался восковой слепок. Закрывавший регалию. Эмилий обрадовался. И немедленно залил добычу гипсом, чтобы получить точную копию. А Пирра осенило. — Сделай ещё одну — мне, — попросил он. — Нет, — заявил Эмилий, — не рискну. Если она потеряется, а потом всплывёт в ненужных руках, под вопросом окажется моя верность экзарху Африки. Но я могу провести анализ слепка при тебе. И отпечаток слепком сделать, и при тебе сравнить с образцами. А сейчас пусть схватится. И перевернул песочные часы. Пирр согласился. Не было у него другого выхода. Взялся за работу тайного агента, так изволь слушать более сведущего в сем ремесле человека. А потому спустился Патриарх в пиршественный зал — и застал там давешних друидов, вкушающих пищу земную. Такой случай упустить не мог — и немедленно дополнил собой компанию. Вскоре он уже вёл привычный теологический диспут. Время в подобных беседах течёт незаметно, а польза несомненна! Ирландский акцент у собеседников только веселил, а среди концепций, которым приходилось противостоять, нашлись несколько до боли знакомых. Друиды и сами не осознавали, насколько глубокими отметинами наградило их веру христианство. Но главное — он начал понемногу узнавать этих людей. Кузнец вовсе оказался открытой книгой. Не скрывал — его больше прочего волнует мудрость, связанная с огненным ремеслом. Когда дочь бога всех ремёсел приходит жить к людям — это наверняка означает щедрые новшества. И главное для него — именно эти знания, а прочие мудрствования он оставляет товарищам. Двое других казались искренними в своих заблуждениях, но ни одна душа не гладка, как галька на берегу — найдётся за что ухватиться. Дай только срок. Но на сей раз ни срока, ни отдыха не досталось. Распахнулась дверь, ведущая во внутренний двор заезжего дома. И сразу с порога прозвучала пара хлёстких приказов. Тон, голос августы. Недовольной августы. Валлийских слов Пирр не разобрал. Но — обернулся. Новокрещёная Нион. Девушка, одетая девочкой. Как у человека может быть чужой голос? Зато приказы понял здоровый бородатый варвар, привалившийся к стойке. — Харальд! Встань рядом! Норманн неторопливо прошествовал к ней, занял место за левым плечом, как телохранитель. Нион стремительно подошла к Пирру. — Отдай. Это было греческое слово. Пирр поперхнулся на полуслове. А та протянула ладошку: — Отдай, — и снова, нетерпеливым звоном, — Отдай. Патриарху константинопольскому всегда плохо думалось в присутствии крупных ребят с мечами. Иначе, возможно, он сидел бы сейчас в столице. Или в ссылке, более близкой к берегам Босфора, чем эта перевёрнутая страна. Но время он потянуть попытался. — Ты о чём, дочь моя? Неслышащий взгляд. — Ты взял часть богини. Нарушил целостность. Отдай. Иначе… — решительный кивок за плечо. Пирр понял только «Отдай». И жест. — Не обижай святого отца, — вступился было человек в пледе одного из горных кланов, — а к твоей богине у нас и вовсе неудовольствие имеется… — Решим потом, — отмахнулась подбородком, и раскалённым добела голосом — Пирру, — Отдай! — Нет, соплюшка, ты выслушаешь сей… Спокойно брошенное за плечо: — Убей. Нион не успела произнести второе слово. Горец, как любой посетитель трактира, оружие отдал на входе. А потому удара мечом не ожидал. Инстинктивно закрылся руками… И рухнул на пол. Нион — уж точно не Луковка — снова повернулась к Пирру. — Мешал. Отдай. — Верну, — поспешно обещал Пирр, глядя на бездыханное тело перед собой, — с собой нет. Схожу принесу. — Мы идём с тобой, — это уже варвар. Койне. Понять можно. Особенно, если очень хочется жить. Он уже всходил вверх по лестнице, и не видел, как друиды склонились над телом. Пожали плечами. — А ловко, — заметил кузнец, — и крови нет. — А ведь она пророчица, — заметил седой, — а говорят, что друидов в Камбрии не осталось… "Тело", постанывая, поднялось на ноги. Харальд, как разумный человек, меч показал. Но ударил кулаком, с левой. Крови, и верно, не было. Как и претензий за нее. На деле норманн переаккуратничал. Знал бы, что к крови от удара в Камбрии отношение совсем не то, что в Норвегии — непременно ударил бы именно мечом. Плашмя. Чтоб рожу в кровь… Но побоялся нарушить местный обычай. А на родине за такое бы убил. И был бы вправе — хульное слово хуже пущенной крови. Но для избежания кровной мести убил бы на поединке. Хольмганг. И уж никак не половинил бы злоязычного на месте. Между тем «тело» потрогало набухающую шишку, и поплелось к стойке. С Кейром разбираться. Тот, впрочем, бухнул на прилавок кружку угольного. — А не хами, — сказал, — у нас не принято. Нион Вахан при Немайн состоит, а значит, — не удержался, блеснул новым словом, — иллюстрия. Самое малое. А ты её этак. Вот и получил… — Неженки городские, — пробурчал побитый, — чуть что — в морду. Я ведь, правда, только поговорить хотел. Обиду высказать. А теперь на совете придётся. — И что у тебя за обида? — Да та же, что у короля. — Девка, что ли, замуж не идёт? — Ну. Хочет главной быть в семье, и точка. А всё Немайн! Как ткачи городские стали пряжу и ткань для римлян скупать, так бабы все, кто помастеровитее, на них работать стали. И ни пледа нового, ни штанов, ни рубахи. Разве из того, что в городе не приняли. Чего похуже, в общем. А сами на серебряные монетки смотрят-любуются, не на парней… Кейр хмыкнул. Значит, скоро невесты за женихами потянутся в Кер-Мирддин. И городским девицам придётся потруднее. Но уж никак не жёниным сестрёнкам! Пирр ничего этого не заметил. Спина его отказалась воспринимать происходящее. Да он ноги переставлял только от страха! На его глазах один варвар хладнокровно убил другого, имевшего несчастье вступиться за опального патриарха. В таких условиях он не умел предаваться размышлениям. Потом, потом — особенно когда он ближе познакомился с Луковкой — он придумает тысячу решений, одно другого изящнее, каждое из которых оставило бы решительную, но неспособную к размышлению девушку в дураках, и спасло его репутацию в глазах тайного агента, а значит, и патрикия Григория. Лучшей из теней несбывшегося станет идея отдать Луковке кусочек воска. Мол, помял пальцами. Взяла бы… И стала бы посмешищем. Правда, Луковка бы взяла, а не Нион Вахан времён тех скорбных мечтаний. Сейчас же он бездумно торопился к дверям разведчика-торговца. Заперто! Охрана у Эмилия была. Он её сам отослал, для пущей секретности. А дверь отворил. Мало ли, хозяин выкроил-таки время для переговоров. С утра только бросил коротко, мол, беспокоиться нечего, клан слово держит, а подробности завтра. Один день погоды не сделает. Будь дромон менее повреждён, Эмилий — центенарий даже мысленно себя так называл, личина-то на годы — велел бы кораблю отправляться в обратный путь, нести известия силясь обогнать сезон штормов. А сейчас немореходный корабль и при спокойном море неминуемо должен был отправиться на дно. Да, если плавания в океане, станут регулярными, придётся корабелам ломать головы, мореходный корабль изобретать. Но искалеченный корабль не может сразу выйти в море — а навигация уже завершена. Так что дромону придётся зимовать в Камбрии. Существенные расходы — на Средиземном он бы полдесятка торговых рейсов сделать успел, и вполне окупил содержание. Ну да расходы — это не главное. Главное — доставить информацию. Только как? Гонца через саксонское побережье? Оно закроется нескоро, да и капитан, желающий рискнуть за деньги и пересечь узкий пролив всегда найдется. Уж один день доброй погоды в любом месяце может случиться… Вот мыслил о нужном завтра — а получил Нион Вахан сегодня… Полуженщина-полуребёнок, та, что неотложно сидит при предполагаемой августе. Совсем не выглядит ни глупой, ни несерьёзной. Скорее — слишком сфокусированной. — Верни им слепок, Эмилий… На Пирра было неприятно смотреть. Нет, это не тайный агент. И даже не понимающий любитель… — Чем могу служить? — разведчик-купец слегка поклонился. — Отдай. Требовательно протянутая ладонь. Потянуть бы время… Косой взгляд на песочные часы. Скорее почти, чем уже. Если форму вынимать сейчас, слишком мягкий слепок деформируется достаточно, что нельзя будет сказать, служил ли формой для гипсовой копии оригинал или искусная подделка. И ведь совсем чуть не хватило! Эмилий мысленно попросил прощения у Господа за ложь и ахинею, которую сейчас начнёт нести. Ведь исключительно ради царства христиан, единственного в мире, идёт он на обман… И ради малой толики песка что не просыпалась еще в нижнюю колбу песочных часов. — Что отдать? — два месяца на корабле не дали Эмилию совершенного знания валлийского. Но он запомнил немало слов. Простых. — Знаешь. Отдай, — уже по-валлийски. — А ты кто, чтобы требовать? — Я — это она, — провозгласила не по росту одетая девица, — На мне её одежды. Потому — отдай. Или возьму сама. Нион было больно. Чужеземец не понимал. И очевидно, очевидно не желал ничего дурного. В нём виделось любопытство, желание награды, желание врать и тянуть время — но злобы и намерения причинять вред не было. В первом, в христианском друиде, была какая-то неприятная радость… Но он не соглашался отдать то, что украл. Вот так. Расслабился патриарх. А тут хоть плохонькая, но контрразведывательная служба. А статус этой девочки… Августа применила незаметную постороннему глазу, но высокую регалию. Вспомнил имя. Патриарх называл. Нион. И тогда Эмилий решился. Уж больно заманчивый кусок уплывал из-под носа. — Светлейшая Нион, прости, но — ты служишь императрице или самозванке? Если императрице, то… — Не понимаю. Отдай. Быстро. — Я отдам. Но объясню. Зачем взял. Хорошо? Эмилий достал гипсовую форму со слепком. — Возми. Могу ли я просить тебя взять вместе? Мне не нужен сам… — он ткнул пальцем, — воск. — Тебе нужна печать. Ты хочешь печать как у Неметоны? Нельзя, — она вынула слепок из формы. Гипс ещё не застыл. Хотя — если бы и застыл, какая разница? Мгновение спустя форма хрустнула под пяткой, — Подобий — нельзя. — Я не хочу… Подобий, — простые слова. Как их не хватает, — Я хочу знать, то ли… Обвёл указательным пальцем левой руки вокруг среднего правой. — Отдал. Хорошо. Остальное потом. Когда Неметона будет здорова. Харальд, пошли. Эмилий подождал, пока стихнут шаги. Потом повернулся к Пирру. — Экзарх Григорий велел оказывать тебе помощь. Если что-то будет нужно — только скажи. Но, ради всего святого, больше не пытайся помогать мне. Пирр молчал. Игра чужими костями не удалась. Что ж, давно он не совершал таких ошибок. Можно надеяться, что и повторит не скоро. Итак, сменим кости на свои? Например, можно снова навестить друидов… Дэффид явился домой только к вечеру. Дел было невпроворот. Но — от первых же вестей настроение стало хорошее. Дочь будет жить. Останется здоровой и красивой. И король ни в чём не виноват. И клан принял нужное решение… От прошлых беспокойств осталась маленькая червоточинка. На фоне зиявшей с утра пропасти. Младшей дочери — болеть и мучиться неизвестно сколько. А вместе с ней — и всей семье. А клан… Клан не понял Дэффида. Не захотел. Но уболтать старейшин удалось. — сида стоит многих воинов. Наше влияние на Совете возрастёт. И весь сказ, на разные голоса. Вождь клана, казначей, начальник над ополчением, все трое легатов. Даже писарь. Что девочку нужно попросту поберечь — в голову не пришло никому. Великая сида, как же. Сама она скорее согласится с кланом. Деловитая. И воинственная, да. Если сомнения и были — парад развеял. Дух Немайн хочет драки — а её тело — отдыха. И Дэффид был склонен поддержать тело. — Так, да не так. Ну, посчитают мою дочурку за сотню воинов… Даже за тысячу! И что? А больше — не согласятся. Ну, будет у нас больше всех голосов. Ну, восьмая часть от всего, а не десятая. — Бегать придётся поменьше. — Ну, разве что. А вот представьте, что сида, кроме клана, никому и ничем не обязана. Это ведь не мы будем бегать. Это за нами будут! Вот только после такого разговора Дэффид и пошёл к королю. Договариваться. После того, что произошло, вариантов было два — или добрая ссора, или не менее добрый мир. Когда окончательно выяснилось, что сиду никто не травил, получалось — Дэффид должен королю за почёт и долготерпение. А король Дэффиду — за нераздувание скандала, когда к тому был повод. И не договориться теперь было бы жутким взаимным оскорблением. Которое, пожалуй, смоет только кровь. Узнав о визите Дэффида, король пригласил его разделить ужин — совершенно неофициальный, но оттого не менее почётный. Однако, необходимость договориться никак не отменяла желания поторговаться. И прекрасно зная, чего хочет король, Дэффид занял прямо противоположную позицию. Для начала, выложил перед собой двадцать золотых кружочков. Двадцать солидов. — Вот, — объявил он, — штраф. За то, что моя дочь не пойдёт на эту войну, мой король! Даже если кланы сдуру и приговорят. — Она болеет. А недужную я призывать на службу бы и не стал, — король был настроен неплохо. Пока Дэффид ругался с родичами, он принял епископа и нескольких римлян. Или египтян. Те бежали от арабов, и просили дозволения поселиться на мирной земле Диведа. Точнее — в городе, поскольку все были ремесленниками. Более того — они просили о подданстве. Гулидиен разрешил. — Недуг недугом, но она ведь и выздороветь может. И в драку полезть. А у неё дитё малое. Не всякий младенец переживёт поход. Так что позора в том не будет. А остальное — моя отцовская воля. Пусть просто поживёт. Без войны… И ждал отповеди. К его удивлению, Гулидиен махнул рукой и согласился. Но деньги не взял. — Кого-то надо и на хозяйстве оставить, — улыбнулся он отчего-то мечтательно, — пусть так и будет. Но это не значит, что твоя дочь усидит без дела. Просто не сможет. Сам её знаешь. — Ничего, — Дэффид слегка растерялся, — у неё есть ребёнок, две ученицы, новая плавильня… Да и домашней работы прибавится. Многие же уйдут воевать. Король, и без того пребывавший в добром расположении духа, хлопнул ладонью по столу. Заметил — если поначалу Дэффид говорил о войне с Уэссексом как о возможном деле, которое ему не нравится, то теперь — как о штуке довольно неприятной, но совершенно решённой. — Прибавится, — согласился Гулидиен, и хозяин заезжего дома вдруг понял, что ломился в открытую дверь, и теперь ему лететь незнамо куда со всех ног. И хорошо, если сзади скорости не добавят, — ой, и прибавится. Мы ведь с Гвином из-за неё поссорились. — И что? — насторожился Дэффид. — То, что раньше в морских злодеях хоть какой-то страх оставался. А теперь — гола дорога. Приплывай, когда хочешь, грабь, кого хочешь… Король замолчал и принялся ковырять гусиную ногу вилкой. Захотелось спросить — у него что, руки грязные? Вилка хороша, когда едят из общего котла. Это что, намёк? Почётный намёк! Тарелки разные, но всё равно, как одна… Но произнёс Дэффид иное: — Ты разрешил осаду, мой король. — Разумеется, — Гулидиен прожевал кусок, запил пивом, вытер короткие усы, — Я разрешил осаду, сид взяла моя армия. Он теперь мой. Только пуст, гол, и заброшен. И никто из моих рыцарей не возьмётся править сидом, не прикроет речную дорогу. Приплывай, когда хочешь, грабь, кого хочешь… — Печально, — Дэффид отхлебнул пива. Его несло потоком, и было интересно, что дальше. — Разумеется. Я предлагал земли в лен твоей дочери, она отказалась. Я размышлял над этим, — король прервался и принялся смотреть, как Дэффид гложет гусиную шею. Тому подумалось — Гулидиен прав, есть вилкой изящнее, да и позволяет подчеркнуть общность трапезы. Нужно и в «Голове» завести обычай — подавать вилки на приятельские пирушки, — и решил, что дружба стократ ценнее долга. А потому дарю ей сидовкий холм. И все, что вокруг него на две римских мили вверх по правому берегу Туи. — А служба? Гулидиен рассмеялся. — Никакой. Я дарю ей эти земли. Совсем. Без условий. Кроме, пожалуй, согласия признать меня королём Британии. Вот и всё. А вопросы внешней войны пусть решает Совет Мудрых. Что до пиратов… Полагаю, первое время одна репутация победительницы Гвина будет кого угодно отпугивать. А там она какую-нибудь машину соберёт. Дэффиду и сказать оказалось нечего, кроме как поблагодарить за милость. Устье Туи! Вон, у Риса ап Ноуи восточный берег, пологий — так как сыр в масле катается. И западный, высокий, наверное, не хуже. Гулидиен проявил истинно королевскую щедрость и договорился на своих условиях. Дэффид и тени сомнения не имел — благодарность Немайн будет крепче любой вассальной клятвы. Она это поймёт, разозлится… И не только на короля — но и на приёмного родителя. Но отказаться от такого подарка не сможет. В конце концов, ей гвинов холм с самого начала приглянулся. Гнев — быстро пройдёт, в хлопотах-то. А благодарность останется. Не только по отношению к королю. После этого Дэффид прогулялся в окрестности ипподрома, рядом с которым складывали лес под немногим меньшее сооружение. Здание, в котором будет заседать Совет Мудрых — как называли совет всех кланов в западной половине южной Камбрии. Тут тоже всё было не слава Богу — изначальный проект, "как при предках", Дэффид отверг. Сооружение, достойное благородных дикарей, вроде ирландцев, но никак не цивилизованного народа. Это несложно — навбивать в землю брёвен, чтобы получился очень высокий частокол. Потом перекрыть, проконопатить щели мхом. Но выглядеть это будет большой хижиной. Горцы в неё, может, и полезли бы — у них ещё и в таком убожестве живут, — да ещё и посмеялись бы. Мол, как строить что серьёзное, так вся городская наука бесполезна. Так что хочешь, не хочешь, а здание совета нужно строить по-свойски. А такого большого деревянного строения валлийцам возводить двести лет не доводилось. Было бы время, стоило бы плюнуть на расходы и поставить хоромину в камне — тогда можно было бы скопировать римские ухватки. И так за образец, насколько смогли, взяли римские постройки — баню и амфитеатр. Так что вопросов пока было меньше, чем ответов, а каждый взмах лопаты, каждый удар топора порождали всё новые и новые. И так — до ночи. Дэффид понял — до окончания Совета Мудрых, который ему же и вести, настоящим Хозяином заезжего дома будет Кейр, а пока Глэдис занята Немайн, большая часть хозяйственных хлопот ляжет на Туллу. Что ж, хорошая практика… Дома, затемно, ждал другой сюрприз. Римлянин, знакомый по множеству ярмарок, встретил у дверей. При этом гарцевал на месте, как пришпоренный. — Я просил — завтра, — устало отмахнулся Дэффид. — Это переговоры завтра! — не отставал Михаил, — А заказ твоей дочери — сегодня. Только с дромона принесли. Вот. Мешок. Обычный мешок. Дэффид развязал. Внутри оказалось зерно. Странное. — Это посевное зерно. Болгарский хлеб. Твоя дочь просила привезти. Вот. — И что с ним делать? Купец пожал плечами. — Вероятно, посеять. Весной… Дэффид хмыкнул и велел схоронить мешок до весны. Или до выздоровления дочери. В тёмном прохладном месте. А с утра поймал странно настороженного Сикамба, который только выслушал очередную ориентировку от своего младшего — по торговле — товарища и предложил обсудить будущие поставки. Засели в специально для того выделенной гостевой комнате — с греческой, а не староваллийской, обстановкой. Эйлет устроилась за писаря. Присутствовали оба африканца — но полномочия, подписанные экзархом и скреплённые его печатью, предъявил товарищ купца. — Начнём с того, что вам нужно, а потом поторгуемся о цене, — Эмилий кивнул, и Дэффид, взъерошив тронутые сединой короткие волосы, начал, — Мы говорили на ярмарке о нескольких тысячах комплектов пехотного вооружения. Отлично! Но сколько именно тысяч солдат вы хотели бы экипировать? — Пять тысяч — и это будут люди, набранные в городах. Но оружия мы хотели бы заказать немного больше. Помимо новобранцев, мы собираемся вооружить в качестве лёгкой пехоты около тысячи наёмников из осёдлых бедуинских племён. Многие из них не могут принести пользу только потому, что у них нет толкового оружия. Которое само по себе будет служить неплохой платой этим воинственным людям. — Хорошо. Шесть тысяч, и одна из них — для варваров. Тогда… Пойми — мы, всё-таки, не империя. У нас мало железной руды, а ту, что есть, привозят издалека. А потому, ради того, чтобы железа хватило на главное, уменьшим его количество в остальном. Дэффид подошёл к ларю, достал оттуда шлем. — Взгляни. В таком моя дочь ходила на недавнюю войну, на Кричащий холм. Это — не римская работа! Мы переняли такой шлем у саксов. Железное кольцо вокруг головы. Две полосы, крест-накрест, защищают череп. Остальное — кожа. Нащёчников и назатыльника нет. Просто, и чаще всего — достаточно. Мы можем сделать некоторое количество шлемов римского образца. Но простым воинам должно быть довольно и этих. — Согласен. И — лучшие шлемы начальники пусть заказывают себе сами. Мы же берём шесть тысяч таких варварских шапок — пусть берберы тоже получат шлемы. Это им понравится. — Щиты. Я так понимаю, ты предпочтёшь большие? Плетёная ива, обтянутая кожей. Умбон — толстое вязкое дерево. Два, три пальца ивы или липы. Никакой оковки. Кожа и дерево. Шесть тысяч. — Пять, — поправил Эмилий, — берберам лучше малые щиты. Они сражаются, рассыпавшись, и полагаются на ловкость. Отчего предпочтут малый щит, который вернее удержит стрелу или удар, чем большой, которым легче прикрыться, но менее прочный. Оковка необязательна. Большие же щиты пусть будут вытянутые, и равно круглые со всех сторон. Как у вашей стражи, собственно. — И тысяча маленьких щитов из липы толщиной в два пальца, — продиктовал Дэффид, — Да, мы это сделаем. Теперь об остальной защите. Я размышлял над этим. Металла нам не хватит. А потому я предлагаю стёганый доспех. И мы не будем шить его сами. Просто поставим ткань. С учётом морской перевозки, которая часто портит шерсть — это будет льняная ткань. На пять тысяч тысяч стёганок. — На двенадцать тысяч, — предложил Эмилий, — Стёганка не лорика. Прослужит меньше. А берберы сами предпочитают именно этот доспех. Прибавь ещё столько же пар сапог. Нас вполне устроит сарматский тип. Это означало — работы хватит всем ткачихам. На всю зиму. А также — что кожа поднимется в цене. Поначалу горные пастухи будут довольны. А потом заметят, что жёны, дочери и невесты всё равно зарабатывают больше. Не больше мужей — но больше, чем раньше. Впрочем, военная добыча поможет горцам сохранять иллюзии, что всё снова стало по старому. До весны. — Сделаем и это. Но часть, менее половины, возможно, окажется из шерсти. Тогда при перевозке штуки шерсти лучше везти внутри льна, который примет сырость в себя. Записала? Эйлет кивнула. — Теперь о сложном. О наступательном вооружении. Нужны ли вам луки? Это простое оружие из вяза, не очень сильное. Тетивы — изо льна и шёлка, не будут бояться сырости. — Разве вместе с лучниками, — римлянин приуныл. По хорошему в каждой византийской пехотной фаланге непременно были ряды лучников. Три из семи, а лучше — четыре из восьми. Но за полгода их не натренировать. Дэффид развёл руками. — Немного, в запас, и для наёмников, — решил, наконец, Эмилий, — около пяти сотен. Зато нам нужны стрелы. И много. Без ограничения. Сколько сможете сделать. Для тех стрелков, что уже есть… А потому вопрос о стрелах — точнее, о древках и наконечниках раздельно — пришлось отложить. До тех пор, пока не выяснится, сколько же металла останется после оснащения армии прочим наступательным оружием. С которым оказалось сложнее всего. Византия традиционно делала ставку на копья, как греки — и тут особых проблем не возникло. Листовидный наконечник кельтского типа и ясеневые древки римлянина устроили, и он заказал их — пять и шесть тысяч. Но Византия не забыла и короткий пехотный меч. Знаменитый римский гладий. — Пять сотен. Больше никак. И руда есть — кузнецов не хватит. Дэффид предложил топоры и булавы. Булавы — тысячу железных, залитых свинцом, Эмилий охотно взял — для лёгкой пехоты. Это было едва не любимое оружие берберов, и отказываться от него они точно не станут. Но… — Топоры? Римской пехоте? Не насмехайся. Не варвар, знаешь — у нас всё обучение поставлено на колющий удар. Решение искали долго. Пока Эмилий не вспомнил, что «Стратегикон» Маврикия допускает вооружение пехоты секирами — у которых на один конец надето железко, а на другой — острый наконечник. Как у дротика. Дэффид подумал. — Выглядеть будет гадко, — заявил он, — но и железко топора, и наконечник копья можно получить литьём. И очень недолгой проковкой. Это мы сможем. Четыре с половиной тысячи, а? — Вы умеете лить железо? — у римлянина глаза на лоб полезли, — как бронзу и свинец? — Можно и так сказать. Только никакого «мы». Этому научила Немайн. Как раз теперь мы строим большую печь, в которой можно будет делать разом много плавок и отливок… Вот тут Эмилий начал изображать недоверие и беспокойство — и подписал договор только после того, как его пообещали пригласить на первую плавку и всё подробно показать. Разведчик внутри купца прыгал от восторга. Фиаско с печатью было перекрыто — с лихвой. После этого Дэффид направился собирать воинов своего клана — а заодно и дружественных Тармонов и Монтови. С последними прежде бывали трения — но брак Кейра с Туллой и новое владение Немайн на самой границе с этим кланом открывали возможности, которыми холмовой клан не замедлил воспользоваться. Небольшая армия направилась в порт и принялась ожидать, наблюдая, как из приподнятых над промокшими трюмами хранилищ выгружают задаток. Шёлк. На тридцать шесть тысяч номисм. По обычаю, вполне совпадающему с имперским законом, сделка считалась заключённой именно после передачи задатка. Вокруг цепи, рычаги и тросы. А ещё вокруг сон — Клирик это сознавал очень чётко. Сверху доносилась музыка. Та самая. Да и стоящий рядом человек знаком. Пусть и шапочно. "Старый мёртвый итальянец". Клирик попробовал пошевелить ушами. Не получилось. Голову оттягивало назад что-то высокое, тяжёлое и страшно неудобное. Лицо слегка щекотала маска. Поднятые к глазам руки оказались руками Немайн. Рубин на месте, темно поблёскивает углами камеи. — Кинжал не забыла? Ну, соберись. Клирик ответить не успел. Раздались раскаты грома, маскирующие лязг подъёмного механизма. Только в эти секунды до Клирика дошло: петь придётся ему. И уже другие знатоки в зале будут строго разбирать исполнение. А пробравшийся в чью-нибудь ложу призрак печально согласится: не то. Опять и снова. А потом он почувствовал взгляды зрителей. Сердце закаменело… Клирик не был бы самим собой, если бы не умел преодолевать подобные останавливающие эффекты. Проблема была одна — от застенчивости он становился разом наглым и неловким. На первых тактах вступления, вместо того, чтоб собраться с дыханием и принять подобающую позу, он успел: споткнуться. Запнуться о собственный подол. Поразиться, насколько одежда тёмных веков удобнее барочных пыточных нарядов. Сорвать с головы помесь головного убора индейского вождя с медвежьей шапкой наполеоновского гвардейца. С наслаждением провернуть пару раз вырвавшиеся на свободу уши, встряхнуть обеими руками успевшую достигнуть плечей красную гриву. Поймать глазами актрису, к которой полагается обращаться при исполнении арии. «Дочь» оказалась молоденькой, естественно растерянной от такого явления — но на две головы выше «матери» ростом, черноволосая, классический римской нос с сердито разутыми ноздрями… Клирику стало смешно. Вот с таким настроением он и начал петь. Звук плясал в горле, и изначальное веселье скоро вытеснила хрустальная радость пения. Звуки лились сквозь горло — чужие, бессмысленные. Клирик в тот момент совершенно забыл немецкий. Он вообще всё на свете забыл. А содержание арии вспомнил, когда обрушились аплодисменты. Которые длились ровно столько времени, сколько прикладывал ладонь к ладони рослый человек в белом мундире, сидящий по центру средней ложи. Когда он разнял руки — скоро, очень скоро — наступила шелестящая тишина. Тут богатырь в белом достал платок и утёр скопившуюся в уголке глаза слезу. И зал взорвался снова. Клирика отпустили только после третьего бисирования. Тут зал волшебным образом опустел. Заметив знакомую фигуру в зияющем пустыми креслами партере, Клирик спрыгнул со сцены. Бочком, в обход оркестровой ямы пробрался. И пристроился напротив — на спинку кресла. На сиденье не пустили фижмы. Не влезли между подлокотников. — Да, — сказал призрак итальянца, по-русски, — да. — Настолько ужасно? Италоавстриец замахал руками: — Да что вы! Император отлично разбирается в музыке. Просто не выносит вещей, длящихся более двух часов. Так что ему всё понравилось. Видели, как растрогался? И эта поза при вручении кинжала… Где вы её откопали? — У Карела Чапека, — Клирик всё равно пригорюнился. Потому как вспомнил, как должен был спеть на самом деле. Ушки свесил, уронил подбородок на сцепленные руки. — Богемец? Художник? — Писатель. Пьеса была трагедией. В общем-то, — Клирик держался. Даже губу прикусил — разрыдаться хотелось невыносимо. Так, чтобы белугой, в четыре ручья, на выплакивание глаз. Но лучше — алая струйка на подбородок. Оттуда, каплями — на платье. Красное на чёрном… Почему у эльфов такие острые зубы? — Заметно. Оголтелый классицизм… А теперь поговорим всерьёз. Сказать, что вы пели плохо, не могу. И не делайте кислую физиономию. И губами дрожать не смейте. А вместо того извольте слушать, и радоваться, потому как окажись вы бездарью, я б с удовольствием довёл вас до слёз… Итак. Классическое исполнение — то, что мы с вами некогда определили как "очень хорошо, но чего-то не хватает" — обычно оставляет ощущение восторга. Вы вызвали умиление. Несмотря на текст. Вы с такой искренней, детской радостью предвкушали месть и желали смерти, что император пустил крупную слезу. Крокодилью. Это так по-австрийски! — Всё так плохо? — Ну почему? Голос у вас бесподобный, почтения к авторитетам никакого. Я начинаю верить, что со временем у вас получится даже воплотить несбыточное. Но — придётся для этого слушать старого мёртвого композитора. И терпеть его выходки. Учить котят плавать — моё любимое занятие. Так что, если решитесь принять услуги учителя-призрака, считайте, что поступили в консерваторию заново. — Я в ней и не училась. — Да? Тогда вы очень наглая. И я не буду тратить на вас свои силы. Пока не дозреете, разумеется. Вот после — милости прошу. А до тех пор — извольте учиться у господ попроще. — Откуда я их возьму? Знаете, где я сейчас живу? — Неужто в Сибирии? Неважно. Меня же вы где-то взяли? Ну и консерваторию присните… Что с вами? Голос его стал неразличимо далёким. Исчезло всё — кроме горя и обиды. И тогда Клирик всё-таки разревелся. Когда Немайн запела, рядом оказались Бриана и Луковка. Начинающая целительница испугалась, хотела убежать — заткнуть больной рот не позволяла клятва Гиппократа. — Успокойся, — сказала Нион, — Она поет не нам. Тому, кто ей снится. И вообще — если бы Неметона пела так, что своим достаётся, кто её на войну бы брал? Кто бы ей о победе молился? Не бойся. Лучше посиди, послушай. И сама стала слушать. Пела сида едва слышно, невнятно, на незнакомом языке, немного напоминающем лающую речь саксонских послов. Голос то звучал нормально, по человечески, то взмывал ввысь, тут же ломаясь в больном горле… Наконец, замолчала. — А я её песню второй раз слышала, — похвасталась Нион, — а впервые, когда она на Гвиновом холме пела. — Все говорят — молилась, — буркнула Бриана, — И вообще, мне Немайн нравится. Но сейчас петь ей вредно. — Когда молилась — пела задушевно… — Нион говорила о своем, о слышанном. Как о настоящем. — Я думала, у неё голос низкий, волнующий, мягкий. А это не голос, это нож, — Брианна поправила одеяло. — Ну да, нож на врагов… Ой! Немайн всхлипнула и прикусила губу. Кровотечения к этому времени прекратились, так что особой беды в том не было. Потом на глаза сиды навернулись слёзы. А потом она начала плакать. Плакать, плакать и плакать. Просто слёзы, стекающие из-под сомкнутых ресниц. Без конца, и сколько же их! — Это не может быть просто так, — заявила Бриана, — это вообще не похоже на болезнь. — Позови Анну, — предложила Нион, — остальным пока не говори. Вдруг испугаются, а это только дурной сон. О несбыточном или минувшем. Когда Бриана вышла, Нион тяжело вздохнула. Остановила накапливающуюся на губах богини кровь. Этого Бриана не поняла, а Анна не должна была увидеть. Всё-таки маленькая пророчица часто и помногу слушала разговоры мудрых людей. Если богиня поёт во сне, прикусила губу, заплакала — по отдельности это ничего не значит. Но раз всё вместе — будет война. Не маленькая. Не лёгкая. Не победоносная. Если не помешают. Старая формула пророчеств. А кто мешать будет? Это стоило ему очень дорого. Или — очень дёшево — как посмотреть. Пришлось рассказать много секретов — и ещё больше обещать раскрыть потом, убедившись, что печь, созданная по словам богини, работает. Но устоять друид-кузнец не мог. Вперёд толкали страсть к знаниям, любовь к огню и металлу, и к тайне, конечно. Вот и пришлось менять много маленьких тайн на одну большую. Одну — ибо лучше установить суть той, у кого отец — бог всех ремёсел, никак нельзя. Это человека узнают, взглянув в лицо. Богов определяют по делам. А потому друид менял тайну на тайну — и преуспел. Удалось пронять большинство валлийских мастеров. В рот смотрели! Кроме одного. Лучшего. Который против присутствия ирландского мастера тоже не возражал. — Немайн всё равно разнесёт, — заметил он, — это не секрет гильдии. Это подарок сиды кузнецам. Вообще всем. Но первую плавку проведём без чужих глаз. А то — неловко. Вдруг получится не сразу? Оставалось согласиться с его мудростью и смотреть, что покажут. Оно и верно — Немайн наверняка рассказала бы всё и ирландскому кузнецу, если б не болела. На секреты мастерства она щедра всегда. Придумала колесницу — не оставила для себя, все ездят. У кого хватает денег, конечно. Придумала арфу — не стала держать в секрете. Теперь вот слегка улучшила свои старые творения. А ковать железо или пахать землю она ирландцев не учила. Этим другие боги занимались. Валлийцы уверяли — младшие братья Немайн. Друид помнил — не братья. В дети годятся. И родня — если по мужской прямой линии считать — так в шестом колене. А если всякое родство учитывать — так и не разберёшь. У богов и инцест в порядке вещей, а уж брак во втором или третьем колене родства — дело обычное. А потому кто кому и кем приходится, ох и нелегко разобрать. Выяснилось — плавильня стоит за городом. Непочётно — но огонь… Король, не дозволивший пробовать новое дело внутри городских стен, получался кругом прав. Город деревянный, тут и привычную кузницу перенести захочешь. А новшества оказались истинно божественного размаха, это не висюльки для ног к седлу привесить. Печь и на печь-то непохожа. Ничего высокого. Длинная канава, выложенная кирпичом. Погреб, только дома сверху нет. Пригласили зайти внутрь. В печь! Сказка, да и только. Внутри оказались глиняные толстостенные тигли. В тигли закладывали не руду вперемешку с древесным углем, как привычно. Для начала — формы, из той же глины. Выходило: собираются лить железо. Как медь или свинец. Тут друид сам чуть рот не раскрыл, да палец внутрь не сунул, как дитё. А кто он ещё и выходил-то, перед богиней? Но — смотрел дальше, удивлению пределы есть, но не любопытству, тем более, не праздному. Камбрийцы расположили над формами куски хорошего, прокованного железа. И что-то ещё, на железо только похожее. Но — хрупкое. Даже показали — насколько. Новое слово — "чугун". Стало обидно. Главное хитрые бритты спрятали. Вспомнилось значение имени Немайн на древнем языке — "Та, что крутится". Верно, егозой была от рождения. А там имя стали и иначе читать. И нашли в нём ужас и обман… Вот и теперь — выверт. Не она сама, конечно, обидела — но бритты. Те, кто ей ближе родичей. И раньше так было. А теперь — и подавно. Пришли подмастерья и принялись засыпать пространство между тиглями двевесным углём. Нет. Каменным. Но всем известно: железо не любит горючего камня из Камбрии! Немного дерева и сухого камыша — для розжига. Запылал огонь. Принялись ходить по кругу рабочие лошади, раздувая огромные меха. А камбрийцы принялись показывать результаты первой, тайной плавки, отлитые из чугуна. Противень. Котёл. Несколько пуль для пращи. Последние чуть-чуть заинтересовали присутствовавшего здесь римлянина. Он пытался узнать — сколько будут стоить такие пули? Если дешевле свинцовых… Лучников не хватает, но балеарские пращники пойдут за любым, у кого есть деньги! Узнав, что много дороже, поскучнел и интерес утратил. Ему было нужно одно оружие. А друиду — железо. А камбрийцы говорили, что при плавке руды вышло больше железа, чем при проковке криц. Сида обещала — в два раза. Но, сообщили ему дурным шёпотом, в два не вышло. Вышло в три! Римлянин уже понял — испытывают нужное ему более всего, и теперь волновался — а волноваться не один час. А потом были ещё раскалённые тигли. Из которых багром доставали форму. Раскрывали. И здесь же начинали ковать ещё горячий металл. Богиня предупредила: расплавить это третье железо, «сталь», снова, может не получиться. И только потом — закалка. И всё таки — это не долгая, изматывающая ковка на выбивание шлаков. Поправить форму, заострить — и листовидные наконечники тяжёлых копий готовы! Но отковать всё вовремя не сумели. Пришлось раскалять заново, и доводить заготовки уже так. Что у железа оказалось три лица — удивляло. Но то, что получилась после закалки… Ковать холодной сталь оказалось нельзя. Точить — можно. Правда, трудно и долго. Зато при некотором старании с обычного железа можно было стружку снять. Но самое главное — её было много. Достаточно много… Убедившись, что наконечники из этой новой «стали» не хуже железных, Эмилий из Тапса успокоился. Лучше ли — а вот это не главное, главное — чтобы успели. Успеют… Теперь можно было считать другое — и то, что римлянину только что довелось увидеть красными от кузнечного жара, постоянного недосыпа и собственного мелкого почерка глазами, оказалось неожиданно интересно и важно. Плавка не была греческой. Вообще всё, что натворила базилисса до того, как свалиться, не имело никакого отношения к греко-романской культуре. Кроме нескольких узлов осадной машины, да буковок в её переводе Нового Завета. Латинских. Зато писано было этой латиницей такое… Смотришь на иное слово, и не видишь в нём гласных букв. А они есть! Просто другие. Бой у ворот — увёртки да прыжки. Колесница — запряжка римская, но всё остальное — или местная старина, или новизна непонятного происхождения. Странный жареный напиток. Это-то откуда? И патриарх её не узнал. Ошибиться боится. Голос похож, говорит, лица не видел. Особая примета — уши — присутствует. Михаил заверяет — такие уши не перепутаешь. Она? До весны — она! Сына приёмного — отличная политика! — назвала славянским именем. Владимир. След? Или взмах лисьего хвоста? И при чём тут славяне? Данники или союзники авар! А многие узлы её камнемёта — аварские. И — плавка. Такие длинные печи где-то делают… Где? Ещё — заказала болгарское зерно. Зачем? Урожаи у него не выше. И наконец — "Голова грифона". Грифон — это тоже авары. Резидентура? Не выставлялись бы, но удочерили Августину именно под этой крышей. Ясно одно — аварский след проверять придётся… Слуг старых богов следовало убрать. Нион не верила, что от них может быть добро. Хорошо, если согласятся уйти. Если нет — всё равно уйдут, только дальше. Анна успела рассказать, что убивать грешно. Неважно. То есть важно, важнее всего. Нион должна быть христианкой. Как Неметона! Но богиня — или, как велят говорить, сида — убивала. Чужих и своих. Уже став христианкой. Значит, и Нион можно. Но — так же, как сиде. В тех же случаях. Не можно — нужно. Хотя бы потому, что если её вдруг примут в рай, дуру кровожадную, а сиду не пустят, то это и будет ад. Потому Луковка расспросила всех-всех. Выяснилось — точно известно, Неметона убивала в бою. Добила смертельно раненого и за это каялась. Не особо истово. Или прятала чувство внутри. Всё. Значит, нужен бой. Нужно, чтобы на Луковку напали. Что ж. Да будет так. Нион набросила на плечи накидку Неметоны. Наглость. Почти святотатство. Но оружие нужно скрыть до поры. А потом, на полах вышиты чёрные кресты. А в бой следует идти под знаменем. Эта накидка им и станет! Нион вздохнула. Битвы не хотелось. Но настраивать себя нужно на худшее. Тогда лучшее покажется подарком Неметоны. Пророчица вспомнила. Быстро оглянулась. Неловко сложила пальцы, как делала богиня, перекрестилась. И быстрым шагом пошла вниз. В пиршественную залу. Внизу шумели люди. Гомон бесед, звяканье ножей и вилок. Новая мода с древними корнями. Те, кто ей нужен, на месте. Жаль, не одни. С ними старик-священник. Плохо. Самая сила, самая опасность исходила от него. И сидят, беседуют. Мирно. Даже увлечённо. Плохо. Нион подошла к столику, встала рядом и стала смотреть. Не в глаза — мимо. Как будто все четверо — прозрачные, а там, у дальней стены, происходит интересное. Хороший приём. Сколько раз друиды смотрели мимо пророчицы, а она не могла ответить тем же. А вот теперь… Пирр взгляд узнал и прочёл в нём три важные вещи. Взгляд — подготовка очень неприятного разговора. Главная цель — не он. И — фурия в детском платье не желает начинать разговор первой. Короткое размышление навело на мысль — не говорить друидам. Зато проследить за противостоянием. И узнать, так ли хороша она в споре, когда за спиной нет головореза с мечом? А заодно и друидов оценить. Дополнительное удовольствие доставляло — что он разобрался в ситуации первым. И теперь следил за реакцией остальных. Седой поднял бровь. И только. Второй повернул голову к гостье и начал её рассматривать. Да ещё пнул под столом третьего, начавшего было рот открывать. Так пнул, что и Пирру досталось. Не сильно. Но подагре хватило — проснулась. Гляделки продолжались, пока мимо Нион не прошмыгнула Эйлет. — Посторонись, Луковка! Горячее! Луковка посторонилась. Вовремя — мимо прошествовала кухонная девчонка с судками. Ещё вчера — кухонная, а теперь уже и ужин подаёт легату Вилис-Тармонов. А вот у Эйлет — пустые руки. Странно… — Теперь так, — сообщила Эйдет, — Важных персон в городе много, и всех Кейр беседой не удостоит, а мы с сёстрами всех обиходить не успеем. Так я поприветствую, для почёта, как кровная родня Дэффида. Отрекомендую помощницу, она и будет хлопотать дальше, а я очередную представлять поведу. А иначе хоть разорвись… Ты меня слушаешь? Или витаешь где? — Витает, — вставил седой, — ещё как витает. Ссориться сюда пришла. — Ссориться? — Нион скромно потупилась, — С чего бы? Как может свет поссориться с тьмой, вода с огнём, корова с травой? Я пришла, чтобы вы ушли. И только. Пирр только головой ворочал. И не понимал ничего — чужой язык. Но темп и тон разговора уловить мог. От народа к народу, от языка к языку они меняются, и то, что у одних сойдёт за мирную беседу, у других будет означать предшествие кровопролития. Но если за пару дней язык выучить нельзя, то схватить характер можно и куда быстрее. Иной раз — и нескольких фраз хватит… — Но тьма, огонь и трава — они всегда остаются. — Где-то. Когда-то. Но не здесь и не сейчас. Здесь и сейчас мне хватит. Везде и вечно — забота большей, чем я. — Но чтобы решить вопрос о здесь и сейчас, нужно понять какая это часть везде и вечно. Присядь. И мы об этом поговорим… — Я буду стоять. Я не должна смотреть на вас снизу! Пирр слушал. И, сперва с лёгким злорадством, а потом всё с большим удивлением, отмечал — разговор выигрывает девочка. Седой друид с самого начала противостоял ей один. Два других… кузнец держал лысого да кряжистого. А тот понемногу закипал — такой человек. Если не дать выпустить из себя лишнее, можно увидеть, как он взорвётся. И выглядеть это будет безобразно. Кажется, такой исход их собеседницу устраивает. А седой пытается сбивать страсти — но ему не хватает времени. На взвешенные слова его нужно больше. Тушить труднее, чем поджигать. Оставалось помочь одной из сторон. Кому? Не понимая слов — не разберёшь. Но тихо сидеть и ничего не делать — неправильно. Подобные вопросы Пирр решал методом, почерпнутым у римских офицеров — он бросал жребий. Делая это благочестиво — и не нуждаясь для того в костях. Просто выбрать псалом, и номер слова. Не первое-второе, а малость подальше, там, где обсчитаешься мухлевать. Загадать число букв. Четное, нечётное… Мысленно прочесть до того самого слова. И — действовать решительно, всей волей. Уж сколько её ни есть. — О чём речь? — спросил Пирр у длиннорукого, — Переведи мне. Если разговор о духовных делах, то я не без пользы, да и в житейских мало-мальски разбираюсь. Нион не думала, что будет так тяжело. Она вообще не думала! Но если бы не давешний священник… Теперь на неё обрушились вдвоём — мягко, увещевающе. Ну что ж. Старик трус? Странно, обычно самые храбрые — те, кому нечего терять. Молодые и старые. Но первым, пусть и нужна слава, да нужна, чтоб жить. А тем, кто своё уже прожил, нужна слава, чтоб помнили их. А ей, Нион, славы вовсе не надо… Что ж. Рука под накидкой. Её ход. Жертва! Кинжал ударил в стол, глубоко засел в вязком дереве под носом у Пирра. Яростные глаза — в лысого, в упор: — Переводи: не лезь в чужую драку! Тот говорить не торопится. Храбр. Весело и обстоятельно храбр. — Ты промахнулась мимо мяса. Улыбка. Два слова, и она превратится в гримасу злобы… И голос с лестницы: — Луковка, не смей. Грех. Анна успела. Нион сыпала искрами, как костёр из еловых веток, но не дошло пока даже до кулаков. — Смею. Я защищаю не себя! Вот и урони при ней слово-другое про веру. А последнее время она часто задавала вопросы о войне. — Себя. Ты это она. Нион потупилась. Смотрит в землю. Краснеет. — Ты это она. Ты посмела это забыть? — Я неблагодарная тварь, — всхлипнула Нион, — и я была не права. Прости меня. Я могу что-то исправить? — Проси прощения у обиженных тобой. Анна убедилась, что костёр потух. Хотела добавить слов, водой залить. Но тут Нион бухнулась на колени. Перед Пирром. — Святой отец, прими мою исповедь. Я грешна. Я хотела убить… — и полились слёзы ручьём. Нион плакала, каялась, и плакала, и не знала, что именно этой исповедью напугает — не Пирра, друидов — так, что, они запрутся в комнате, и будут обсуждать происходящее. А утром явятся в пиршественный зал, и будут терпеливо ждать Анну. Для того, чтобы объявить ей о своём выборе. Выборе стороны в войне богов. Стороны Немайн. Выборе прагматичном и расчётливом. Ибо они считали себя лучшими в Ирландии, а традицию Камбрии почитали мёртвой. Но за первые же дни им довелось услышать правдивые истории о ходящей по земле богине, которая просто не могла быть поддельной или самозваной. Богине, более сильной, чем Энгус. Богине, при которой служат пророчица, равная по посвящению друиду, а по силе — каждому из них. И ученица — которая эту пророчицу связывает одним словом. А потом следовало торопиться к Пирру и Дионисию. Торговаться и выговаривать условия. Ибо все три замечательные женщины Камбрии — отличная триада! — называли себя христианками. Оставалось сделать вывод — церковь в Камбрии много терпимее, чем в Ирландии. И раз у них завелась крещёная богиня — почему не появиться крещёным друидам? Собравшийся, наконец, Совет Мудрых оказался зверинцем тем ещё. Сначала представители кланов грызлись друг с другом. Заниматься делами насущными, вроде дипломатии и войны, не возжелали. Вместо того вспомнили все обиды, накопившиеся за двести лет. Вспомнили и озвучили. На разные голоса. Среди тех песен прозвучала и история о том, как Немайн Вилис-Кэдман у двух горных кланов всех невест отбила. Потом занялись королями. Особенно отсутствующими. Соседи-властители смотрели на Гулидиена голодными волками. Ему-то как раз доставалось меньше всех — уже за то, что собрал эту говорильню. Скольких седых волос стоил Дэффиду такой разворот, Гулидиен не знал. И хорошо, а то б его совесть заела… Сам Дэффид приходил домой затемно. И всё чаще и чаще повторял: — Что бы я без Анны делал… Затем следовал длиннющий перечень всего, что почти не случилось из дурного: в основном драк и членовредительств. Что на заседания нельзя брать оружие, это он сам придумал. И обосновал: зал заседаний есть часть заезжего дома. А раз зал, так пусть в нём и действуют правила пиршественного зала. Которые, между прочим, и вышибал подразумевали. Хорошо ещё, что подученный принцем Рисом, да после консультаций с его женой, Дэффид объявил, что Анна, ученица сиды, вполне в состоянии приготовить волшебную воду для остужения пыла желающих подраться. Да устроил над скамьями для делегатов галереи для вышибал. Которые, при нужде, эту воду вниз вёдрами выплескивали. Анна преспокойно тратила на подготовку воды наименее ценные ингредиенты из своих запасов. Потому вода каждый день на запах и вкус немного отличалась… И это была не главная головная боль. Главной были фэйри. Не те, которые домашние. А пленные. Они так и оставались скотом короля. Продать некому — валлийцам не надо, иноземцев не наехало. Пока король держал их на положении слуг при собственном хозяйстве, да любезно одалживал в ответ на всякую просьбу горожан. Из расчёта стола и крова на время работы. Вот они Анну и осаждали. Зверобоя просили. Иные и по три раза на дню… — Ну чего тебе? — Зельица! Душу проверить. Не вернулась ли? — Утром вон один ваш пил, теперь лежит, чешется. — Так за меня еще сколько человек помолилось. Ну дай зельица, а? Пришлось валить с больной головы на здоровую. Анна хитро прищурилась — почти как сида: — А чего мне добрый экстракт переводить зазря? Платите. Можно серебром, можно бумагой. Что брать золото за волшебную услугу сида избегает, заметила давно. На то и ученица, чтобы примечать. Да это многие заметили. Денег фэйри взять было неоткуда. Кроме как выслужить. Или украсть. Вот только им, бездушным, рисковать хотелось куда меньше. А вдруг попадёшься? А вдруг повесят? Ладно бы эликсир душу возвращал. Так нет, только проверял наличие. С чьего-то лёгкого языка пошло бродить поверье, что уши у фэйри изначально, до отрезания, были острыми. Анна подумала, и решила, что шутка ей нравится. А потому, едва кормилица заикнулась насчёт показать её собственные, сохранившиеся — изобразила испуг. — Отрежут же сразу! — прошипела зловеще, — а байка всё равно гулять будет… Отомстила. Авансом. Потому как фэйри не успокоились. Точнее, не все. Многие считали долгом хоть раз в день, да улучить минутку и попросить проверить их. Христа ради. Так, что Анне уже и на улицу было не выйти без сопровождающего. Дошло до того, что, едва глаза видели до тошноты знакомых просителей, ноги сами припускали побыстрее, да тянули в другую сторону. Дни шли. Дэффид повадился в собственном доме сидеть на месте гостя — потому как стоять сил уж никаких не было, а ведения беседы он накушался на всю жизнь. Впрочем, от разговора под пиво — не отказывался. В тот раз рядом сидел Эмилий из Тапса, цедил сквозь зубы подогретое вино с мёдом. — Трактирщик, ха, — и фыркал, разглядывая образцы наконечников для стрел. Потом поскучнел, — Светлейший Давид, с этим придётся что-то делать! В империи булочники да трактирщики — самый низкий сорт свободных людей. Хуже только актёры и проститутки. Хотя за последних не уверен. Возможно, это неправильно. Но — это так, а что принято в империи, варвары склонны перенимать, не думая. Так что, подумай — нужно ли тебе, чтобы к тебе — и твоим дочерям всякий неосторожный иноземец относился с непочтительным хамством? — А как у вас называют главного человека в Сенате? — У нас сенат возглавляет магистр оффиций. А у западных римлян, пока Сенат что-то значил, был принцепс. Кстати, о той дряни, которая чугун пополам со шлаком… Что вы с ней делаете? И снова про оружие. Но Дэффиду запало в голову — поменять название своего ремесла. Так, чтоб иноземцы к девочкам приставать не смели. А как узрел, что в протоколах его обозначают как «ХЗД», стало ему совсем грустно. — А иначе никак, — пожимал плечами одолжённый у епископства для делопроизводства монах, — не успею. Колдуна вашего и вовсе унесли… Не колдуна, всего лишь придворного запоминателя. Но верно — на третий день совета закатил глаза и сомлел, а придя в себя, выпил несколько кружек пива кряду и выразил желание забыть всё, что на Совете слышал. Пришлось пользоваться писарями — а они за речами успевали с трудом и сокращали запись всячески. Так что едва Совет Мудрых постановил, что разъезжаться совсем и бросать королей без присмотра не годится, Дэффид внёс предложение. Выбрать от каждого клана по три представителя. Три — хорошее число. Один может, к примеру, с ума сойти. Двое — тоже плохо. Вдруг мнения разойдутся. Больше — накладно. А что новые люди нужно — тоже понятно. Нельзя же клану долго жить без старейшины, казначея и военного вождя? К тому же постоянно кормить за свой счёт слишком многих Дэффид не мог. Придётся кланам после отведённого обычаем срока, брать расходы на себя. О чём и объявил. — Без денег я никого заседать не пущу, — и прибавил фразу, которую потом принялись на камне высекать и жирным шрифтом в учебниках печатать, — Нет налога, нет представителя. Так появились новые старейшины, к которым удивительно быстро прилипло латинское словечко — сенаторы… И сам постоянный совет начали именовать Сенатом. А Дэффид начал называть себя принцепсом, поскольку решил, что магистр оффиций в Константинополе уже есть, а это звание свободно… Пробуждение казалось неполным, мысли ворочались вялые и неохотные. Клирик не чувствовал ничего — вообще ничего. Это было неприятно. Зато и боли не было. Как и страха. Потом пришло осязание. Тело принялось чутко ощущать — рубашку и простыню, крошку под левой пяткой, вихрение воздуха, давление солнечного света на волосы. Клирик подумал, что в таком состоянии легко бы прошёл андерсеновский тест на горошине. Обрадовался, что чувства возвращаются — и тут тело словно исчезло. Не до конца — он точно представлял его положение в пространстве, позу — но не окружающий мир. Потом ушло и это, зато рот по очереди наполнился сладким, солёным, кислым, горьким. Горечь держалась дольше всего, когда ж истончилась и рассеялась — глаза распахнулись сами собой, постреляли по сторонам, вверх-вниз — незнакомая комната, на тонком матрасе спит Луковка, подложив под голову деревянный чурбачок, рядом с ней висят два серебристо-туманных облачка. Сущности! Обе. Веки начали опускаться. Клирик сопротивлялся изо всех сил — но глаза сомкнулись, неумолимо, как аварийные двери при аварии щита под тасманийским проливом… Зато развернулись уши. — Подслушивает! — возмутилась одна из Сущностей, — Ты говорил… — Мне лучше знать моё творение! Это тестовый прогон органов восприятия. Уши шевелятся, но она ничего не понимает. Просто проверяются глаза, нос, уши. И прочее. — Вот именно, уши. Знаешь, как бывает? — Знаю. Например, некто берёт с полки не ту инструкцию. В результате запускается механизм полной регенерации организма. Которая, вообще-то, раз в десять лет происходить должна! Для омолаживания. — Их у тебя там много было, одинаковых! — Так читать нужно. Маркировки. На корешках. Я что, это тело с нуля делал, или как? Проще галактику подвинуть. Шутка ли — протоплазменный организм, не подверженный старению. Но у меня была наработочка… Взял за основу. А инструкцию старую оставил рядом с новой. Чтобы перечитывать и восхищаться — как можно превзойти самое себя. Выше головы прыгнуть. Никак не меньше, поверь. — Выше твоей скакануть нетрудно. Впрочем, ты этим регулярно занимаешься… — А ты нет? А зачем было обложку затирать? И титульный лист переделывать? — Так показалось правильнее. Как будто у тебя ошибок не случалось! Вспомни спор о совершенном мире! Тебе тогда славно в луже довелось посидеть! — Мне, да? В луже, да? А припомни муравки! Где они, а? И винтики голубые! А сейчас, если не угомонишься, я тебе задам крепкую взбучку! Я тебе… Клирик бы ещё послушал. А уж сказал бы! Но уши аккуратно прижались к голове, и звуки поглотила ватная тишина. За тишиной пришла боль, яркая, яростная — и уход сознания Клирик счёл бы за благо, если б успел хоть что-то счесть. Он не знал, что остался без пригляда ненадолго, из-за аккуратности приёмной матери — да из-за того, что в него с утра удалось влить немного жидкой пищи. Глэдис выносила судно. Возвращаясь, услышала голоса. В комнате больной громко и увлечённо спорили на непонятном языке. Распахнула дверь — никого, только Луковка спит в своей простенькой постели. Отказалась от Немайн отходить. Говорит, нужна буду — вот я, растолкал — и готова. Голову назад откинула, улыбается чему-то, будто на солнышке греется. Глэдис поняла — Добрые Соседи навестили. А вот на беду или на радость — неясно. С учётом недоброжелательства Гвина и Мабона — опасно. Пусть и дни уже не их — сила у старых богов ещё осталась. Значит, одну Немайн нельзя оставлять ни на мгновение. Потрясла Луковку за плечо. — Я нужна?! — сразу подхватилась та, — Что сделать? — Ничего. Не поспать несколько минут. Я скоро Эйлет пришлю. И Анну разбужу. Всю ночь не спала — но не друидов же звать? И — вот. Возьми. Сняла с пояса нож. Не оружие, конечно… но хоть что-то. — Держи. Защищай Немайн. Мелькнула мысль — нужно в комнату оружие дочери перенести. И как неправильно, что Немайн поместили в этом домике. Теперь до трактира ещё добежать надо… Когда перед Нион Вахан встали два сияющих облака, та неумело выставила перед ними своё жалкое оружие. — Уходите! — ирландское слово вырвалось само собой. Так учили, так с детства учили — ирландский язык колдовства и богов. — Мы не желаем дурного, — сообщило левое облако. Разумеется, по ирландски. Облака… Боги иногда принимают такой облик. И их двое. Двое! Гвин и Мабон? Отчаяние билось о рёбра, как рыба на противне. И можно победить! — Уходите! Я сильная! Я ватесса-пророчица! Поза Нион переменилась. Ноги припружинились, спина по-росомашьи выгнулась, левая рука выдвинулась вперёд, готовая располосоваться о клинок врага — лишь бы у правой появился шанс нанести удар коротким стальным когтем… — Я — это она! — злоба и радость, — Я Немайн! — и холм Гвина встал за спиной, как свидетель победы, — И я сильнее вас! — Мы хотим помочь, — объявило правое облако. — Вы её не тронете! — Мы её не тронем. Мы только оставим это, — левое облако немного расплылось вбок — над низким столиком. И из него медленно, как осенняя морось, опустилась толстая книга. — Книга написана понятным вам языком, кроме вложенного под окладом письма. Это письмо предназначено той, которой ты иногда бываешь. Письмо личное. А книга про то, как лечить Немайн. От всего, что бы с ней не приключилось. И про то, как ей оставаться здоровой и не болеть. Прочтешь, и будешь ухаживать за той, которой ты иногда бываешь. Так. А вот это — самой Немайн, — на пол тяжело грохнулось с десяток томов того же размера. Жалобно вскрикнули доски, — То же, что и вам, но подробнее. Этот язык знает только она. Это всё. — Я не умею читать! — в голове Нион билось отчаяние. — Уже умеешь, — сообщило правое облако, — это тебе за беспокойство. И мужество. Прощай, храбрая! И оба облака исчезли, внезапно и вдруг. Хлопнула дверь. Эйра только взвизгнула коротко и вскинула щит. Глэдис резко спросила: — Что происходит?!! Анна заворковала низко до хрипоты, ласково до дрожи: — Брось нож, милая… Спокойно, дорогая, спокойно, всё хорошо, но нож брось… Луковка медленно развернулась. На горящем лице холодные глаза. Не её. Улыбнулась. — Это были друзья, — сообщила она, — А вы — вы думать не смейте, что я Немайн повредить способна. Если я беспокою, если не нужна — могу себя убить. Её семья вы, вы её защищайте дальше. Развернула нож к себе. Примерилась ударить под левую грудь, меж рёбер. — Не смей! — рявкнула Глэдис, — Нож выбрось! — Я нужна? Нион разжала пальцы. Нож выпал, глухо стукнул о деревянный пол. — Мама, ты зря дала нож полубузумной. Хорошо, она не зарезала ни сестру, ни себя… — Нет, Эйлет, тут что-то не так… Луковка Вахан, ты почему ножом машешь? Отвечай! — Я — это она. Приходили боги. Двое. В сияющем облике. Кто — не узнала. Немайн дала силу, я встала против — но это были друзья! А я на них чуть не напала… Едва не убила, глупая! А они книгу принесли, и письмо… А Немайн сильная. Даже сейчас. И хорошо с ней рядом. Нион села на свою растрёпанную постель. Снова Луковка-недотёпа. — Я недоспала своё, — сообщила, отрубаясь, — сейчас ещё немного вздремну. Хорошо? Книга оказалась доступна только Нион и Анне — обе знали ирландский, обе умели читать. Зато желающих послушать перевод — множество. Ради такого случая и друидов пригласили — ирландский у них родной, да и буквы знали. На уровне — высечь что-нибудь на камне. То есть разобрать текст могли, но делали это медленно и натужно. Епископ с удовольствием занялся бы этой загадкой, которая попахивала настоящим чудом, но — дела. От необходимости заседать в Совете Мудрых его никто не избавил, так что оставалось ему отчёты викария да рассказы патриарха внимательно выслушивать, и советы ценные давать. Действительно ценные. Именно он заметил главное противоречие. Книга описывала сиду как существо плотоядное, которой и обычные христианские посты-то заказаны. Ни дня без плоти! Рыба, правда, подходит не хуже мяса. Но сама-то Немайн говорила, что ей нужно питаться зеленью, и это обычная пища в холмах. Что, судя по байкам местных жителей, похоже на правду. Книга лжёт? Или Немайн не знала, что ей есть полагается? Если книга неверна, то сверкающие облака — силы зла, невзирая на благообразный облик. Люцифер, в конце концов, тоже светоносец. Если книга верна, то понятно, от чего свалилась сида — да и в главном, в «лечении» — не расходилась ни с её словами, ни с заключениями медиков. Вопрос о кознях нечистой силы и происках врагов почти отпал, когда мэтр Амвросий констатировал, что книга не советует ничего из того, что уже бы не делалось. То есть вреда нет. Только укрепление духа врачующих. Как она могла не знать? Разве если очень сильно переменилась… Дионисию было грустно — приходилось соблюдать легенду. Не говорить же во всеуслышание, что Немайн — не холмовая жительница, а потому ей и правда нужно мясо. Болезнь же и книга безусловно несли мистический характер, и над этим было нужно ещё немало размышлять. Вслух епископ заметил, что неизвестно, как меняет сидов крещение. Эта версия была признана возможной всеми — но в этой версии книга в результате оказывалась подарком свыше. А облака — обликом ангелов или святых. Скажем, святой Бригиты и святой Бранвен — последняя и вовсе приходилась Немайн двоюродной правнучкой… Образ сияющих облаков для сидов был доступен, если верить друидам, и до крещения, и до святости. Следовательно, это могли быть не друзья, а враги… А в книге — неправильные способы лечения не этой, а других болезней. Анна по ведьминскому опыту знала — крещение на требуемую больному диету не влияет. Зато перемена звериного облика — ещё как. Так что, поговорив с друидами, убедилась — заглядывали старшенькие сиды. Родители? Ллуд и Дон? Друиды осторожненько намекнули на это христианским священникам. Дионисий подумал, да и решил — чудом больше, чудом меньше, а легенду поддерживать надо… и дал друиду себя убедить. Тем более, что Пирр очень уж энергично кивал… чуть голова не оторвалась. Зато, как только епископ признал версию, у него появилась возможность лицезреть работу истинно апостолького чина. По лику Пирра словно патока расплылась. — Из чего мы делаем вывод, что старшие из сидов поддержали КРЕЩЁНУЮ дочь против брата-язычника. Возможно, они и сами уже крещены, а то и достигли святости — в другой стране, под иным именем. Скажу более — они явно крещены, потому как не вложили знания в головы, как умеют, но доставили книгу. Друидическая традиция писание книг отвергает… Дионисию оставалось только восхищаться внутренней силой, заключённой в старике-патриархе. Он увидел главное — возможность проповеди. И, не волнуя себя вопросом, какая Сила подбросила книги, принялся распространять веру. Спасать заблудшие души. Даже — погрязшие. Оставалось заключить — именно такие христиане и превращают сатану в силу, что хочет зла, а творит благо. Немайн страдала точно как написано. И стадии меняли друг друга в указанной очерёдности. Теперь была спокойная — "воды мудрости", как обозвал это Харальд. Кажется, он сочинял сагу о тяжёлой доле богинь, и каждой очередной напасти придумывал красивый и малопонятный кеннинг. А без поэтики — так на сей раз это было именно недомогание, а не болезнь. Месячное очищение. Только, по книге, у наставницы выходило скорее десятилетнее. Анна улыбнулась. Ведь не произойди у Немайн смена звериной ипостаси, ещё несколько лет такого бы не было. И Анна уверилась бы, что наставница, несмотря на все свои столетия — подросток. На коленях лежал загадочный фолиант, написанный меленько и очень разборчиво. Глаза в который раз пробегали строчки про финал болезни. Она это место часто перечитывала. И решение Дэффида — запереть больную покрепче — нравилось ей всё меньше и меньше. А теперь из Немайн вместо слизи выходила чистая кровь, а значит, до возможной ошибки оставались уже не дни — часы. Засунула гордость подальше и поймала Эгиля. Изложила. Предупредила, чтоб никому. Тот деловито кивнул. Потом сложил руки на груди. Пальцы забарабанили по предплечьям — сильные, толстые — и быстрые. И барабанить было по чему… Анна напомнила себе, что из семьи ушла временно, и намерена вернуться к детям. И что три месяца без мужниной ласки — не повод. Иные годами ждут. Тем более, когда наставница очухается, можно будет у неё на денёк-другой отпроситься. И не млеть от северного варвара. Который — вот счастье — ничего этакого не заметил. Кроме, разве, груди. Которую и сейчас с видимым удовольствием рассматривает. Что не мешает ему думать — редкое свойство для мужчины. Ох, и опасный же человек этот корабел! — Нельзя её запирать, — заявил наконец, — ты права. — Сама знаю, что права. И Луковка знает. Но нужно же Дэффида убедить. — Это просто, — заметил Эгиль, — к вам в Дивед росомаха и не забредает почти, а у нас в Норвегии она живёт. Вот я про них и порасскажу. А там пусть Дэффид с Глэдис сами решают… И ушёл. Рассказывать. В результате Немайн перенесли в «Голову», устроили поудобнее. И принялись ждать… А Дэффид закрыл трактир. Выпроваживая нужных — и не очень — людей из пиршественного зала, объяснял: — Сегодня Самайн, а у нас в доме сида. Это вызывало полное понимание. Для иностранцев повторял: — Моя дочь немного не в себе. Такой день. Валлийцы немедленно начинали рассказывать страшные истории свежим людям. Припомнили всё — самое замшелое и невероятное. После чего пугались сами. Потому как следующая история в том же духе должна была стать известной уже назавтра. От сиды на день Всех Святых следовало ждать — чего угодно. Недаром от добродушных, в общем, Славных Соседей в этот день валлийцы прятались, как могли. Тем более, нашлось кому подогреть страхи. — Зверь выйдет! — возглашал Харальд, — Кожа мёда поэзии поведала: этот день владычица берегов крови земли проведёт пастушкой волков! Эгиль добавил от себя по-простецки: — Книга говорит, она не берсерк… Лучше! Берсерк себя видит зверем, а людей — людьми. А она… И молчал многозначительно. А потом пять ворот заезжего дома затворились, оставляя его наедине с судьбой. Немайн проснулась от далёкого хныканья. Её маленький! И не обратила особенного внимания на тихо ворчащих существ. Это были свои существа, правильные. Сородичи. Которым самое место рядом. Интереса не было — главная забота очнувшейся от болезни матери — детёныш. Проведать, прижать и не отпускать! И дорога — знакома! Пусть инстинкт глазам и не очень доверяет, но половицы под ногами шелестят — правильно идёшь. Чуть слышно скрипит дверь. Три лица. Три дыхания. Три стука сердец. Её дитя. Две самки. Захотелось ощериться, но это желание сразу ушло. Одна из самок, что забилась в угол, пахла молоком… и от маленького тянуло так же. Другая стоит, не шевелясь, сердце бухает громко, часто. Лает отрывисто: — Немайн? Дочь? Слова проскочили мимо сознания, тон сида поняла. Ласка, беспокойство. Успокаивающе-просительно поскулила в ответ. Если отдаст маленького… Инстинкт подсказал — может не отдать. Начала подниматься ярость — и сразу спала. Запах успокаивал — дети у неё свои есть, и не все выросли, и много. Нельзя нападать, нельзя. А та, наконец, протянула зачем-то замотанного малыша, и выше радости доставить не могла, не могла стать роднее. И её руки… руки были знакомы. Руки… заботились о Немайн! Долго, много дней. Не одни, среди других. И о маленьком заботились. Изнутри всплыло — ей можно! Вот именно ей можно! На глаза навернулась влага. Выразить благодарность, выразить нежность… Слов не было, и не было нужно. Хватило — потереться щекой о щеку. Лизнуть. Ласково прихватить зубами за ухо. А остальные нежности — потом, потом. Главное — детёныш. Запах правильный, здоровый. Какая она хорошая! Сохранила. Лизнуть в нос. Она смеётся. Она поняла, ей нравится! Ещё раз! А остальные нежности — на потом. Быстрый подъём отнял последние силы. Но — организм оставался здоровым, нора казалась прочной и безопасной, ото всего тянуло надёжностью и теплом. Нужно идти за кормом, восстанавливаться. Куда — известно, тут есть место, где всегда можно поесть. Тем более, нос подгоняет в ту же сторону! Там есть запасы! И многие уже испортились. Но, если нужно, сойдёт и падаль. Сида прижала к себе сына и двинулась на запах. За спиной обеспокоено бухнул тяжёлый голос самца: — Глэдис, ты чему улыбаешься? Росомаха шастает по дому… Дикий зверь! Я Эгиля попросил аккуратно пройти позади. Он знает повадки, не обеспокоит, но будет недалеко. — Не надо, дорогой. Зря мы боялись. Она сейчас зверь, да. Но этот зверь нас всех знает и любит. Вот и все сказки о росомахах! Не будет она шипеть на мать и рвать своих сестёр… И тут снизу, из кухни, раздался девичий вопль. Голос Гвен! Не испуганный. Возмущённый. — Майни! Майни, прекрати! Ты что делаешь?! Она даже не пропиталась! Она сырая! Ты плохая, ты мерзкая! Я зачем рассол на тмине готовила? — Печени в вине, "как у греков", на ужин не будет, — констатировала факт Глэдис. — Будет, — возразил Дэффид, — всё она не съест. Не влезет. Дэффид ошибся. Желудок у сиды был ещё новенький и рассчитанный как раз на случаи, требующие быстрого отъедания. Растяжимый. Выглядеть она сразу стала не худышкой, а беременной. На не очень поздней стадии. А ещё сильно перемазалась в телячьей крови. Зато — была сыта. Оставалось найти местечко поукромнее. И… внутри бились смыслы, которых сида не понимала. Кроме потребности — найти. И комбинации запахов и звуков, зачем-то в сопровождении зрительного образа. Как будто самку-подростка из собственной норы не узнаешь, не рассмотрев! Сиан родители велели запереться. С самого утра. От греха. И для собственного успокоения. Понимали — если что, дверь спасти может разве случайно. Богиня-берсерк… Запах учует, а там — что есть дверь, что нет её. Выходило — заперли не от озверевшей Немайн, а от самой себя — чтобы не раздразнила росомаху. Ещё весной Сиан бы попросту надулась. Не меньше, чем на неделю. А вылезла бы — немедленно. Но на этот раз — честно сидела у задвинутого засова. На душе скребли хорьки. Вместо обещанного праздника — осадное положение, а сида, посулившая веселье, страшно заболела. А обещала, что будет веселиться вместе с сестрой на Самайн. Вот и верь, что сиды никогда не врут! Правда, об обещании — вспомнила. Сразу, как Сиан задвинула засов — постучалась Луковка. Которая временами Майни. Протянула тыкву с дырочками — очень похоже на голову и глаза. — Это тебе на Самайн. От бог… от младшей сестры! — Что? Тыква с глазами? — Не знаю. Сказала — сделать, подарить тебе. Пошла на кухню, взяла у Гвен тыкву… Как раз свежий урожай, сегодня последний день сбора. Я глаза прорезала, принесла. Держи! Игрушка, наверное. — Спасибо, Они. А как ею играют? — Не знаю. И наливку по таким мелочам, извини, пить не буду. Крёстная говорит — язычество и грех. Сестра проснётся, сама у неё и спросишь… И убежала. Так что обиды на Немайн не было. Была обида вообще. Вселенская. Сиан как раз раздумывала, просто грустить или поплакать, когда в дверь поскреблись. Тихонько и немного жалобно. Угрозы в этом слышно не было. — Кто там? — спросила Сиан, как родители учили. То есть — разговаривать ласково, но дверь не открывать. В дверь поскребли ещё раз и подвыли чуть-чуть. Высоким голосом, знакомым. — Майни? Это ты? — У-у-у-о, — согласно, и царап-царап. — Майни, ты правда озверела? — У-у-у-а, — печально. Царапанье стало неуверенным. — Майни, мне велели тебя не пускать. — У-у-у-и, — жалобно. И тихие шаги — прочь. Сиан не выдержала. Оттянула засов, открыла дверь. Сида странно упругой походкой, слегка выгнув спину, уходила по коридору. Показалось — сзади широкий пушистый хвост покачивается. Со следующим ударом сердца оказалось — никакого хвоста. Просто складка на юбке. — Майни, не уходи. Немайн медленно, сверху вниз, развернулась — сначала голова, потом туловище, потом, прыжком, ноги. Одёжка в крови, из уголка рта стекает. Мама что-то такое рассказывала — у Майни кровь уже шла, и носом, и ртом, и всяко… На руках — сын. — Тебе плохо? Сейчас до постели доведу, позову, сбегаю. Сейчас-сейчас… От самки-подростка — изнутри всплыло: «родная» — правильно пахло. Прямой взгляд в лицо. Та, что надо! Что делать с ней, непонятно — чувство неправильного отпустило, чувство правильного молчит. Но место, в котором она сидит — отличное, сухое и достаточно тёмное. А внутри много тёплого и мягкого! Почему-то двумя половинками. Инстинкт говорит — неправильно. Но поправимо, половинки легко сдвинулись вместе. А подстилка хорошая. Можно свернуться калачиком вокруг детёныша. И заснуть. Сытый организм напоминал — пора отдохнуть, пусть желудок работает. Та, что показала славное место, забеспокоилась, попыталась убежать. Глупая, зря, всё хорошо. Сида успела ухватить её рукой. Успокаивающе поворчала. Та вроде поняла, села рядом. Могла и прилечь, места снаружи осталось достаточно. Ухо! Чешет за ухом. Приятно. Погладить руку. Глаза слипаются. Снаружи снова дождь. Осень. Много отъевшейся за лето добычи. С утра займёмся. Той, что за ухом чешет, надо бы побольше вкусного выделить. Шариков тех мясных, вкусных, или вот гладкого, которое в воде с запахом травы плавало. Той, что кормила — побольше. А той, которая защищала маленького — надо бы и лучшее. Вот только она главная, делить ей. Решение: проследить, чтоб себя не обидела. Спать — помешали. Хлопнули дверью… Поднять голову, зевок вышел непроизвольно. А, свои. Можно спать. Сквозь дрёму — непонятное, успокаивающее, баюкающее ворчание. Эгиль ходит за Немайн — на расстоянии. Вежливой тенью. Вот, и к Сиан пришёл. Так и застал — Немайн калачиком, вокруг маленького, а Сиан ей уши мнёт. А сида довольно урчит. — Всё хорошо, я вижу, — разъяснил себе очевидное, — но я вам составлю компанию. Никто не против? — Урру? — сонно. — Составь. А как ты папу с мамой уговорил, чтобы Майни под замок не садить? — А истории им рассказал. Такие, которые частью сам видел, частью по следам разобрал. Не сам, а хорошие охотники — при мне. — Расскажи и мне. — Отчего не рассказать? — Эгиль набрался храбрости и погладил по голове ту, которая сейчас была росомахой. Сида проснулась, приподняла голову, потёрлась о руку щекой. Оборотень не зверь — тело остаётся человеческим, а вот душа… Ясные серые глаза. Умные — но немые. До завтра. Она ничего не вспомнит… Немайн намерилась спать снова, а Эгиль завёл неторопливый охотничий сказ. Не совсем тот, что родителям. Без некоторых подробностей, — Начать с того, что запереть росомаху нельзя. Можно убить или покалечить. Но любой запор или узел ей уступил. А нет — выйдет через пол, потолок. Или сквозь стену! Но — выйдет. А потом… Если росомаха на кого-то сердита всерьёз, шансов у него нет. Затравит. При этом если зверя не обидеть смертельно — нападать не станет. Если огорчить слегка… Разгром в доме, как если бы его брали штурмом. Росомаха вообще — зверь очень домовитый. Оттого и в человеческих жилищах хорошо разбирается. Был случай. Повадилась у одного охотника росомашка добычу из силков таскать. Любимое её занятие, замечу. Ну, тот в восторг не пришёл, хотя зверюга ему попалась правильная — брала каждую десятую птицу, и точка. Дань, за то, что на её земле охотится. Охотник пожадничал. Не столько даже добычи, сколько самих ловушек. Лапы у росомахи знаете, какие. А уж когти… Так что открыв ловушку она её, понятно, ломала. Причём приманку никогда не жрала, ни-ни. Соображала, когда нужно прийти за крупненьким. А охотник наш спать уже не мог, с открытыми глазами ночевал, и в глазах у него стояли серебряные марки, недополученные за куниц и соболей. Решил росомаху извести. Ну, она это не сразу поняла. Сначала хотел он извести её ядом — чтобы шкуру не испортить. Достал из ловушки куницу, не пожалел, брюхо распорол, гадости, по случаю у волхва прикупленной, насовал туда и принялся ждать, когда за сотню маленьких шкурок зверюга расплатится одной здоровой. Дождался он только того, что куница та совсем заледенела — а зимы в Норвегии, как я говорил, суровые. Снег выпадает и лежит. А не как тут. Понял — не будет росомаха жрать отраву. Тогда решил её заохотить сам — с луком, с рогатиной. И с большой собакой. С маленькой нет смысла. Кроме как от собаки избавиться, так на то более простые способы есть. Забыл, что по сути своей росомаха есть очень большой хорь. И получила его псина копчиком в кадык. Точнее, вонючую струю в нос. Сам он росомаху в тот раз и не увидел — только услышал как собака ноет, поспешил — а та, скуля, навстречу, да носом в штаны. В общем, штаны выбросить пришлось. А от собаки попахивало потом долго. А без собаки искать в лесу росомаху… Можно. Возле своих ловушек. Но ловушек много, человек еле-еле их обходить успевает. А росомаха успеет три раза — да у неё и другие дела есть, ей-то серебром за шкурки не платят. Ну а и встретятся у одной ловушки, так что? Эту шкурку росомаха охотнику оставит, а сама бочком, бочком — и к следующей. Бегает-то быстрее человека! А эта бегала и быстрее лошади. Сиан припомнила сказки Анны о Махе. Которая приходилась Немайн — ой, забыла! — внучатой племянницей. А Мабону дочерью. Которая бегала быстрее лошадей — да вот беда, её заставили бежать беременной. И всё из-за дурацких ирландских обычаев и похвальбы мужа… А Эгиль продолжал: — Вот только есть такая штука, как воля богов. Везением и не назовёшь. Встретились они. Росомаха как раз убирала попавшую в ловушку рысь. Добыча большая, бросить жалко. А пришлось, как стрела над головой свистнула. Вот тогда до росомахи и дошло, что на неё охотник затаил. Что убить хочет — не поняла ещё. Решила, что гадости делает, с угодий желает выжить. Ну тут — кто кого! И начала рыже-бурая веселиться. Для начала все ловушки стала пустить. Все! Иногда только не успевала. Поначалу рядом прикапывала, так, что найти нетрудно — предупреждала. Тот не понял. Так что уносить добычу стала она подальше. А там и в сарай наведалась, где у охотника на морозе меха лежали. Чтоб шкуры не выделывать, и чтоб не сгнили. Всё разорвала в клочья. В маленькие клочочки, меньше беличьих хвостов, которые никакой цены не имеют. Охотник понял — или он, или медведь трупов. Убил кабана — в одиночку, рогатиной. Головой наживил ловушку, остальное уволок к себе. А росомаха не дура. Знает, что кабаньи головы отдельно от туш по лесам не бегают. Подскакала — а она скачет, как лошадь в галопе. Лапы при этом след в след ставит. Получается, будто на двух шла. Ну, если осмотреться хочет, и точно, встаёт на задние. Увидела голову, притормозила, стала троить — то есть иногда не попадала след в след, то одной лапой, то другой. Заволновалась, значит. Посмотрела, покумекала. Догадалась — где рвануть, где стукнуть. В общем, была ловушка — нет ловушки. Голову съела. Принюхалась. Учуяла след, по которому охотник тушу тащил — и туда. А кругом снег, и толстенный. Ну, она не проваливается, лапы широкие. Долго, коротко — а вот она, изба охотника. И склад, на который он повесил новенький и очень дорогой римский замок. Привезли откуда-то, вот как бы не через Дивед. А всё равно через четвёртые руки, четыре купца прибыль взяли. Представляешь, сколько у нас такая штуковина стоит? Замок этот я видел — росомаха долго когтями ковыряла. Не просто рвала, а именно ковыряла в отверстии для ключа. Будь у неё лапищи потоньше… Открыть не смогла, а тут уже утро, охотник скоро проснётся. Ну, она к поленнице. Та как раз жердями была подкреплена. Вот дверь она парой таких жердин и подпёрла. Оконца маленькие, человеку не пролезть. Не то, чтоб охотник приступа боялся, а для тепла. Ну а сама стала разбирать крышу в сараюшке. А охотнику пришлось — в доме! Пока проснулся — от грохота, пока понял, что через дверь не выйти, пока верх разбирал, туша в лес переселилась. Стреху разбирать — к покойнику. Ну да охотник белолобую в покойники записал. У них, у росомах, как бы повязка на лбу — у кого жёлтая, у кого рыжая, почти и не заметная, а у иных вовсе белая. А ещё шлея по боку, тоже светлая. Сделал лучшую ловушку. В такие росомахи попадаются. Те, что поглупее — всегда. Да и эта… Пришлось охотнику дерево расщепить, да распереть половинки. Заложить между тушку заячью, и ждать. Сделал свое дело и спать пошёл. Спал и видел во сне, как наглая зверюга воет, насмерть сжимаемая половинками дерева. Не учёл одного — если дотянуться когтями до дерева и изо всех сил рвануться вверх и только вверх, пока не хрустнули рёбра, пока осталась сила от последнего вдоха — то вырваться можно. А в маленькое окошко, в которое человеку не влезть, росомаха проникнуть может. Она будить охотника не стала. Так и полоснула по горлу во сне. Мы его так и нашли — улыбающимся. Добренькая она, росомаха. Я бы непременно разбудил врага, прежде чем убить. Чтобы тот прочувствовал. А ты? — Не знаю, — сказала Сиан, — Не знаю. Но на Майни это похоже. И страашно! Эгиль кивнул. — Оборотень всегда похож на свою звериную форму. Даже когда человек. Но росомаха это не всегда пакости и месть. Вот могу рассказать, как росомаха на хуторском подворье жила. Щенком её подобрали, молочным и слепым. И дёрнула хуторянина нелёгкая вырастить её при доме, как собаку. Волчья порода, говорит, людям служит — пусть и эта порасстарается. Так и оставил. Сначала в доме держал. Потом стал во двор выпускать. И, знаешь, безобиднейшее вышло существо. То есть действительно безобидное — ни оно, ни его. Петух задирался — тыльной стороной лапы отмахнулась. Далеко летел, куры так не умеют… Одна беда: жрать — прорва бездонная. Ей не жалели, даже и мяса. И то, бывало, не хватало. Ну, она своё на скотном дворе добирала. Не то, что ты подумала, нет. Что у лошадок в тороках, что у свиней в корыте — это да, а чтоб саму скотину тронуть — никак. И всякий человек к ней привык. В хозяйстве с неё проку никакого. Днями спит, ночью ходит. Часто — по крыше. Ещё любимое занятие было у неё: снаружи в окна заглядывать. Висит на когтях снаружи и сквозь пузырь пытается рассмотреть — а чего там внутри творится? Нет, чтоб внутрь зайти, посмотреть. Хотя спала в доме. Безобидная, я говорил? Было одно исключение. Собаки. Всех на хуторе извела. Не успели они до неё до маленькой добраться — а уж как старались. Знали, смерть растёт собачья… Ну и потом — если кто приезжал с собакой, уезжал, стало быть, без. И ведь козла бодливого — не задрала. На стенку от него, бывало, взлетит и смотрит сверху насмешливо. На охоте… Ну, тут и хорошо получилось, и плохо разом. То есть мяса — полно, а вот шкуры… И дохлятину часто приносила. Притащит кусок с душком и смотрит гордо — вот, мол, какая я умничка-добытчица! На крыше любила лежать, на солнышке. Как хозяин идёт — прыг ему на шею. Пока щенком была, и хорошо. А как выросла? С ног свалит, в прах земной вобьёт и ну лизаться. И над гостями любила такие шутки шутить. Как никого на месте удар не хватил — не знаю. Но я вот под неё попал, да. Так испугаться не успел. А потом — поздно было. Чего пугаться, если тебе рожу облизывают? Вот отплёвываться и громко ругаться — это да, так в этом главное росомашье удовольствие и состояло. И кончила хорошо. Со славой. Налёт был на тот хутор. Росомаха сначала подумала — гости, прыгнула… А ей стрелу в бок! Четверых порвать успела. Топором, видишь, от неё не отмашешься, вёрткая, кто рядом стоял, да отскочить не успел — все легли. А хутор отбился. Так хозяин росомахи потомству своему заказал на них охотиться, а буде щенок попадётся — вырастить. Вот так… Норманн ещё раз посмотрел на сиду. Та сладко посапывала. Скоро сон перейдёт в забытьё. Тогда Немайн перенесут в её комнату, и от странного Самайна у неё не останется даже воспоминаний. Вечером, в час, когда на небе расцветают звёзды, сида встала с постели. Некоторое время стояла, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Подошла к столу, опустилась возле него на пятки. На столике лежало письмо. Ровные строчки. Нерождённый язык… Провела рукой по листу. Бумага… нет, папирус. Плотный. Лёгкая шероховатость чернил вдруг принялась вторить глазам, очертания скользящих под пальцами букв кириллицы оказались узнаваемыми. Строчка-другая — выучить ощущения — и можно будет читать наощупь. Сначала медленно и с ошибками — а потому — не сейчас. Но навык стоит тренировать. А теперь — само письмо! "Доброго времени суток — я не знаю, когда ты очнёшься. Зато знаю, что мы виноваты в твоей болезни и нарушении планов. В первую очередь, конечно, вина лежит на мне — не пришло в голову проследить за некоторыми действиями Сущности-Б. Инструкция, которую эта в высшей степени одаренная, но в ещё более превосходной степени безалаберная личность дала тебе прочитать, относилась к другому, хотя и схожему виду. В результате неверный режим питания и довёл тебя до нынешнего состояния, которое, впрочем, никоим образом не плачевно. Также полагаю уместным разъяснить занятую мной позицию в истории с византийским кольцом. Эта вещь должна была заменить собой кольцо сил священника. Вообще, выбрав православное христианство, ты задала нам задачку, именуемую женщина — православный священник. Которая разрешается достаточно просто, если вспомнить, что восточно-римские императоры при коронации возводились в священническое достоинство. Или в очень близкое к тому. Так что если тебе вдруг приспичит лезть в алтарь, знай: епископ Дионисий наверняка пустит. Также ты ты имеешь право участвовать в Соборах. По размышлении, и считая уместным принести извинения за Сущность-Б, ибо прямых наверняка не последует в связи с неистребимой несносностью этого существа, замешанной на нежелании признавать ошибки, мне пришло в голову, что было бы справедливо как-то компенсировать тебе нанесённый вопиющей некомпетентностью коллеги моральный ущерб — но не нарушая условий пари. Искомое решение удалось найти, припомнив, что сиды не врут, а также твою беседу с Анной на колокольне. В результате с согласия Сущности-Б в генетическую модель твоего организма внесены некоторые изменения, касающиеся размера молочных желез. За образец взяты соответствующие органы твоей ученицы. В качестве дополнительного руководства мною были приняты медицинские справочники и произведения искусства вашей родной цивилизации, а также собственный, вполне безупречный, вкус. В результате предусмотрены некоторые логичные отличия от прототипа — например, соски кормившей женщины у нерожавшей девушки сочтены неуместными. Полагаю, грудь начнёт расти сразу же по окончании обновления организма. Искренне надеюсь, тебе понравится. Сущность-А". Немайн скривилась. Понравится… Болеть же будет. И долго. А нужна ли ей такая красота? А, пропади всё пропадом — нужна! А вот ещё листок. Подложен под первый. Тоже послание. "Приветствую, коллега! Да, коллега — я тоже в некотором роде инженер, и между прочим, именно я занимался вашим землеустроительством. Увы, на сей раз Сущность-А — дотошнее и зануднее существа я не знаю — снова меня уела. Что происходит очень часто, ибо в вопросах банальных гений ограничен, а вопросов требующих гения, куда меньше, чем вопросов, требующих простой методичности. Я не извиняюсь. Я объясняюсь, ибо вы сами заставили меня сделать чужую работу — а такого рода вещи я всегда делаю из рук вон плохо. И — для восстановления чистоты эксперимента, подорванной вашей болезнью по вине Сущности-А, я решил сделать для вас нечто полезное — а именно несколько расширить языковую и алфавитную базу. Полагаю, вы найдёте это более полезным, чем косметические изменения фигуры. А ещё я не тыкаю без нужды. Сущность-Б". сида раздражённо дёрнула ушами. Всё это казалось далёким и не особо важным. Важным был ребёнок. Клан. Народ. Вопрос: жизнь или игра, некогда волновавший Клирика, решился сам собой. Сида чуть мечтательно улыбнулась, вспомнив человека, которым была в прошлой жизни. Этот человек ей нравился. И казался очень родным и знакомым. И даже оставался большей частью её нынешней. И всё-таки — она стала собой, а он — исчез, как исчезает гусеница, когда бабочка покидает кокон… До перестройки организма был Клирик в теле эльфийки. Теперь — эльфийка — нет, сида! — с памятью и душой, доставшимися от Клирика. Обратной же дороги не было. Немайн призадумалась. Но поразмышлять о собственной странной судьбе не вышло. Раздался шелест приоткрываемой двери. Знакомое дыхание, знакомое сердце, знакомые шаги. Сиан. Младшая старшая сестра. — Майни, ты проснулась! Майни, ты снова ты? Ты расскажешь, как играть с тыквой? КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ. ЧАСТЬ 2. ПЕРЕД РАССВЕТОМ 1. Всяческая суета. Год 1400 от основания Города. Начало ноября Неторопливо бредущее по небу Солнце уже собралось ночевать, но, прежде чем заглянуть в страну антиподов на далёком севере, заглянуло в окошко большого фермерского дома. Даже, скорее, простенькой виллы. Дом-то не кельтский, круглый да деревянный, а римский, каменный и прямоугольный, с плоской крышей, собирающей дождевую воду внутрь. Собственно, весь третий этаж занимала большая цистерна, которой семье Ивора ап Итела обычно вполне хватало. Несмотря на то, что пращур хозяина, который возвёл хоромину, был чистокровным бриттом, кусок земли ему достался в награду за сорок лет беспорочной службы Риму, меч посверкал по всему свету, а голова наловчилась белькотать на полудесятке языков и понимать пути других народов. Видеть в них сообразное, а не глупые варварские обычаи. Вот, вернувшись на родину, легионер-ветеран и сообразил, что, пусть Туи и не загажена, как Тибр, но ходить к ней за водой далековато, а пить полусолёную воду из колодца — противно. Соседи сперва посмеивались, а потом последовали его примеру. Так что теперь дом Ивора выделялся, пожалуй, только размером да убранством: если дерево, так резное, от пола до балок, поддерживающих этажи. А камень — тот укрыт. Снаружи плющом, изнутри тканями. И простые ткани за поколения зажиточной жизни понемногу сменялись гобеленами. Сейчас дом скорее напомнил бы — найдись такой ценитель — загородный замок века восемнадцатого. Даже высаженные вокруг живые изгороди, по идее предназначенные для защиты от вражеского набега, теперь размыкались — не из пустой парковой декоративности, но чтобы открыть вид на хозяйство: зимние загоны для скота, склады и амбары, и скрыть домишки люда победнее. Теперь всё это обзавелось длинными тенями, а Солнце, прежде, чем спрятаться за недалёким лесом, пустило луч Ивору в глаз. Чтобы не забывал, что уже вечер, и достойному собранию пора бы что-нибудь и решить. Ивор ап Ител поморщился. Тяжёлый взгляд неторопливо обошёл собравшихся в доме лучших людей нового королевства. Их было шестеро. В другое время, наверное, стоило бы вспомнить, что кантреф, вообще-то, населён почти только Монтови, и решать им — остальных попросту слишком мало. Ну, разве ирландцев пригласить, из уважения к королю. Бывшему королю! Ивору захотелось грохнуть кулаком по столу. Сдержался. Может, и зря. Кажется, его отношение к ситуации разделяли все. Это немного утешало. Только Ивору-то совет нужен. Очень. Именно поэтому Монтови выделили своим малочисленным соседям по голосу — совсем не решающему, но всё-таки действительному голосу. И, за отсутствием заезжего дома, предложили собраться в доме самого богатого в округе скотовода. Однако растерянным выглядел даже представитель Вилис-Кэдманов. И винить его не приходилось. Как ни обидно было это сознавать, но в масштабах Диведа собравшиеся были мелкой сошкой. Даже зажиточный скотовод. Разумеется, предупредить их заранее то ли забыли, то ли попросту не озаботились. И вот, вскоре после Самайна дома правобережья Туи начал облетать рыцарский разъезд. Отчаянно кричала фанфара, и вслед за ней голос королевского глашатая провозглашал, что отныне земли на десять римских миль к западу от реки Туи отходят, как владение, признающее лишь верховную власть короля Британии, под правление сиды Немайн верх Дэффид ап Ллиувеллин ап — и дальше шло знакомое перечисление предков хоть и не королевского, да доброго и старого рода. Нечаянной независимости не ждал никто. Не то, чтобы случившееся было из ряда вон. Король вполне вправе выделить кусок из своих владений. Так часто поступают, награждая владениями сыновей и племянников. И то, что новое королевство получается совершенно независимым от Кер-Мирддина — тоже неудивительно. Напротив, достойно удивления и восхищения, что все братья и сёстры короля Гулидиена признали верховенство одного. Однако, более удивительным было иное. Обычно земли делили внутри семьи, и можно было заранее угадать, когда и кому король решит выделить кусок. Но у Гулидиена — которого так и подмывало назвать «нынешним» королём, хотя на деле он уже стал «соседским» — не было детей, а немногие племянники и пешком под стол не ходили по крайней степени младенчества. Так король ухитрился и тут подданным сюрприз подложить. Ивор дернул вислый ус. Всё было не так уж и плохо, если подумать. Кто клану Гулидиен? Никто, на Монтови его предки никогда не женились. А Немайн, хоть тоже ирландка, да ещё и сида, но свойство с кланом у неё уже есть — свояченицей Кейру ап Вэйлину доводится. А Кейр, похоже, со временем заезжий дом Дэхейбарта унаследует. А это, по доброй старине, которую, оказывается, списывать пока рано, не только честь, но и власть большая. Послабее, чем у королей, да пошире — над целой пятиной. Но если с Монтови Немайн в свойстве, то Вилис-Кэдманы ухитрились сиду удочерить. Так что их голос маленький только формально. Всегда ведь могут по-родственному нажаловаться Дэффиду ап Ллиувеллину, тот и замолвит дочери словечко. Да и ирландцев нужно слушать. Немайн ирландка — пусть и сида. Ох, вот уж не думал, что на голову свалятся такие сложности. А та уже понемногу превращается в котёл для похлёбки из варёных мозгов. И ведь нужно что-то говорить. — Значит, так, — начал Ивор размеренно, чтоб успеть додумать, да настроиться, — раз уж мы теперь отдельное королевство, нужно смотреть — чтоб вышли не хуже других. А коли так, считаю, должно озаботиться священным местом для возведения ригдамны Немайн. Холм Гвина, считаю, не подходит. — Почему? — спросил представитель Кэдманов, — Наоборот. Ей только приятно будет — сама ж взяла холм на копьё. Опять же, сидовский холм — самое правильное место. А другого у нас и нет. — Вот именно. Получится — мы тут ни при чём. А на новом месте выйдет, что это мы её возводим. Совсем другое дело. Что скажете? — Чтобы сказать, нужно знать, кто она, — заметила ирландка, владелица рыбацкой флотилии, — а так это пустой разговор. — Так вы, ирландцы, про неё больше всех знать должны. — Слухи да побасенки? — скривилась рыбачка, — Про меня вон тоже говорят. Разное. В основном — что главная «рыба», которую ловят рыбаки Этайн, водится на побережье Лейстнера и Мунстера. Ивор знал — неправда. Пиратство в море — да, налёты на берег — нет. Этайн совершенно не желала накликать войну на родной Дивед. А теперь, живя в маленьком королевстве, станет ещё осторожнее. Или нет? Страна маленькая, но править-то ею будет сида! — Хорошо, — сказал Ивор, — но многие с ней виделись, вели дела — уже сейчас, во время осады холма. Моё мнение — бывает хуже. Ригдамна нам попалась странная, но толковую королеву из неё получить можно… Чему ты смеёшься, Этайн? — Я ирландка. Ригдамна — ирландское слово… Означает — "сырьё для королевы", заготовка. Но не увидит ли Немайн и в нас, в нашем маленьком клочке, заготовку для королевства? Которую и примется обтёсывать, обтачивать, полировать… Совет кланов безымянного пока королевства принялся переглядываться. Ивор покрутил ус. Морячка была права, а слухи — её же пример показывал, что дыма без огня не бывает. Конечно, правда там раздута и перекручена — но что-то же да есть в том, что про Немайн говорят! А говорят разное. Говорят, что она, когда на город напало огромное войско варваров, вышла на него одна, простых воинов насмерть испугала, младшие вожди оружие не смогли держать, а наибольшего она палкой прогнала, как собаку. А перед тем со стены спрыгнула из удальства, и сломала руку. А ещё говорят, что епископ судил её за волховство, да и признал, что оно не от дьявола. Тут мнения расходились: иные утверждали, что Кер-Мирддин она защитила чудом Господним, как святой Димитрий Солунь и Богородица град Константинов, а иные — что сила эта её собственная, именуется то ли механикой, то ли математикой, и допустима на богоугодные дела, да с молитвой. Второй вариант Ивору нравился больше — видел он сиду, та не казалась способной летать по воздуху, а мешки с землёй метала при помощи огромной пращи. Стало ясно, как сиды воевали с гигантами всякими. Если маленькая Немайн ухитрялась бросать на три сотни шагов мешок, который два человека с трудом поднимают — то, что творили богатыри? Выходило, что и в старых сказках не всё враньё. А ещё у неё рука была на перевязи — значит, падала таки со стены, а не летала и не проходила сквозь, как уверяли многие. Мол, что стоит холмовой просочиться сквозь десятиметровый вал? Тем более, богине всех текущих вод… Но и варваров она не одна победила — королевскому войску тоже работы досталось, иным до грыжи, а иным и до могилы. Ивор кой-кого в лагере во время осады порасспрашивал. Выходило — сида тянула время до появления королевской дружины, дралась с вождём варваров. И войско их, конечно, сглазила. Что колдовство сидовское страшная штука, Ивор знал на собственном опыте. Лазил на Гвинов холм в молодости. Летом, в самые спокойные времена, когда Гвина в крепости не бывало, и фэйри не решались шалить слишком зло. Увы, в тот раз то ли король Аннона навестил крепость в неурочное время, то ли другие шутники нашлись — но Ивор штаны испачкал и зарёкся удаль на сидовских холмах испытывать. Но Гвин шалил да пугал, а его наёмники вели себя как любые наёмники — но Немайн и тут показала себя сильнее: разрушила укрепления и запела гарнизон — то ли до смерти, то ли до поспешного бегства. Скорее второе. А кое-кто и сдался. Пленных фэйри все видели. С виду — почти люди, только уши прячут, да белькочут по-ирландски с дурацким акцентом, вроде лейстнерского. По крайней мере, Этайн уверяла, что смешнее только говор пиктов и Фир Болг. А вот Немайн говорит по-мунстерски. Как все нормальные люди, и, видимо, сиды. Но главное — сида не лжёт. А дело короля — хранить правду. — Дело с ней вести можно, — заметил Ивор, — Сам убедился. Поставлял кой-чего во время осады холма. Нужно попробовать договориться. А время подумать есть. Немайн, говорят, нездоровится. Времени, и верно, хватило — на то, чтоб по три раза вспомнить легенды да слухи и снестись с роднёй в городе. До столицы налегке — не больно дальний свет. Ивор, поразмыслив, решил ехать сам. Два дня трясся по дороге — а наградой стало не сочувствие, а скептические взгляды горожан, рассматривающих шестиколёсную повозку. Иные и пальцем тыкали в совершенно правильную колесницу, заботливо раскрашенную жёлто-красными цветами клана. Причину объяснил мальчишка у коновязи заезжего двора. Оказывается, сида придумала некие рессоры, на которых заднице гораздо меньше страдать приходится. Вот всех и удивляет, как человек, живущий во владениях сиды, такой хорошей вещью не пользуется. А работники конюшен предложили переделать колесницу по новой моде. Ивор покряхтел, развязывая мошну, но отказываться не стал. Обратно-то ехать тоже на собственном заду собирался. Следующий по приезде день отсыпался в доме клана — а там, стоило показаться в "Голове Грифона", как заметивший правильного человека Кейр сразу начал делать из-за стойки приглашающие жесты. — Слышал, да? — спросил, — А мы тут тоже думы думаем. А вот насчёт королевы вы поторопились. Не захочет Майни быть королевой. Она серьёзная, — Кейр аж нахмурился, но тут же хмыкнул, — хотя поначалу это и не заметишь. И на старине помешана так, что ой. А по обычаю никому из семьи хозяина заезжего дома нельзя королевскую власть принимать. И, знаешь, я так мыслю, что ей это очень по нраву. На других сид-королев насмотрелась, и судьбы такой не хочет. Что в Ирландии, что у нас — ничего хорошего. Суди сам, — парень начал загибать пальцы: — Рианнон детоубийцей ославили, пятнадцать лет и за рабыню не держали, Бранвен загнали в кухонные рабыни и каждый день непременно по лицу хлестали, одну Дон вежливо попросили освободить место сыну. Кстати, прогадали. Дон, говорят, добрая была — но не дура. При живом-то муже у них всё хорошо получалось. — А с чего Немайн тогда землю взяла? — Так это не она. Это отец за неё взял. И, полагаю, с королевским титулом просто не соотнёс. Не разглядел за рекой, выпасами, лесом. Он ведь пока больше хозяин, чем властитель. Но — пока. Вот… А слова обратно не возьмёшь. Так что будет сиде задачка, как сил наберётся… А ригдамной пусть пока побудет. Этого обычай вроде не запрещает. — Вы про Майни? — из внутренней двери высунулась сестра сиды, Гвен, как всегда, хозяйничающая на кухне, — Глупости всё. Не беспокойтесь. Она хорошая. И справится. Зато тебе, Кейр стоит подумать про запас солода. С тех пор, как мы варим «коксовое» пиво, горожане домашнего и не пьют почти. Наше вкуснее. Но теперь нам точно не хватит нынешнего припаса на всю зиму, а отцу не до того… Кстати, почтенный, не зерновое ли у вас хозяйство? От римского обращения Ивор вздрогнул. Потом приосанился. — Основной доход мне приносят стада, — сообщил он, разбавляя местным говором бедную латынь, — но и ячмень я выращиваю, и некоторый запас у меня, так получилось, имеется. Запас назначался на чёрный день — мало ли, пожар в амбарах или лихолетье? Но тут вопрос стоял о добрых отношениях с семьёй сиды Немайн. То, что сида не захочет быть королевой, стало совершенно ясно. Сами могли додуматься. С другой стороны, Немайн ведь не просто сида. И кровь тут не при чём — в Камбрии слово стоит выше крови, если уж признана «девушка-сирота» Немайн дочерью Дэффида Вилис-Кэдмана, так она и к роду его относится, и все старые права, обязанности и распри можно смело забыть. Но возраст и опыт не скроешь! Сравнить человека в двадцать лет и его же в тридцать — ежели не глуп, так разница будет заметна. И даже в дурака жизнь вобьёт урок-другой. А тут не десяток лет, тут поболе тысячи. Так что мудрее Немайн, поди, в Камбрии и не сыскать никого. Отложив решение и перевалив его на чужие плечи, Ивор занялся делами бытовыми. Тут-то и выяснилась очень неприятная вещь: старшина клана, включая папашу Кейра, не случайно начала скупать кожи по неплохой цене — ожидался большой спрос, и они запасались, чтоб потом продать подороже. Наводнившие город римляне собирались покупать оружие. Много оружия — а значит, щиты и шлемы с кожаным покрытием. Пергамент тоже подрос в цене. Преступлением такое не назовешь — договора с греками ещё не было, да и цену родичам давали неплохую. Но мелкое крысятничество по отношению к собственному клану не могло не раздражать. Тем более, что в иных кланах уже случалось, что богачи узурпировали власть, либо являясь со своими должниками на Совет свободных и разгоняя его, либо попросту заставив таких должников проголосовать так, как им нужно. А начиналось всё вот с таких внешне безобидных проделок. С этим что-то надо было делать, но что, Ивор пока не знал. Разве вот только завести свойство с другими кланами. Лучше всего — с Вилис-Кэдманами. Последнее время они много силы взяли, их родню обидеть не посмеют. Да и сама идея стать представителем ветви клана в отдельном королевстве вдруг стала согревать душу. Так что, вернувшись домой, Ивор порадовал маленький Совет тем, что королевы у них, такие дела, не будет. А короля уже нет. — Без короля нельзя! — таков был общий глас. Жизнь без короля и помыслить было невозможно! Если при неправедном короле земля не родит, скот не доится и не плодится, а людей косят глад, и мор, и прочие казни египетские, то что выйдет, когда короля не будет совсем? А что угодно, вплоть до Ада на земле. На одной, отдельно взятой. — Пусть сида сама разбирается, — отрезал Ивор, — она в таких делах понимает больше нашего. А нам пока нужно приготовить всё, что нужно для введения королевы. Вдруг что понадобится. Потому как королева или нет, а защищать народ от незримого — её работа. Место выбрали хорошее — на холме, хоть и не сидовском, под старой ольхой. Рядом родник. Совершенно во вкусе Неметоны место. Правильный камень для возведения сами приволокли. Оставалось ждать, и ожидание было неспокойным. Смотритель холма, назначенный некогда принцем Рисом, всё чаще обнаруживался вдали от места назначения. Жаловался, что холм стонет и шевелится, особенно по ночам. Что там, внизу, был целый город, который сида запела насмерть — а теперь, стало быть, умертвия. Что он боится, очень боится… И тут же предлагал найденные в холме штуковины на продажу. А иногда, особенно под пиво, аж слезу пускал, рассказывая, что фэйри они, конечно, фэйри, недобрая гвинова свора, да у них ведь и дети были. У иных — и ворованные наверху. То есть — обычные. А сида их всех — именем Господним — и потолок на голову! — Я ведь копать пробовал, — говорил, — вдруг там богатства какие. Так куда там! Всё завалено, не подступиться. Сплошной камень. А в этом камне — мёртвые фэйри. Не такие мёртвые, как из людей получаются. Другие. На прочие же расспросы в трезвом виде — отмалчивался, в пьяном — глупо хохотал. Многие слушали. Пришлось Ивору встречный слух пустить. Мол, человечишка так старается оттого, что знает — сгонит его сида с хлебного места. Кому нужен недотёпа-смотритель, вся сила которого в том, что он принцем Рисом поставлен? Сам Рис, соседушка, власть над незримым имеет, потому как по сути вассальный король. Но одно дело — отблеск чужой силы, иное — своя. Уж сида-то, если из холма вдруг полезет, сумеет разобраться. Коль уж Гвина победила, так ей, верно, сам Сатана не очень опасен… Дня через три после Самайна пришли известия, что сида выздоровела — но на земли свои пока не собиралась. А безымянная страна, которую всё чаще назвали Неметонионом, нуждалсь в защите от незримых сил. Наконец, Ивор решился и отправился за границу — поторопить ригдамну, а заодно и выяснить, как именно придётся дальше жить. Не ждать же февральского окота без защиты снизу. Да и сверху. Так можно и без скотины остаться! Теперь подновлённая в бывшей столице колесница вызывала у встречных и обогнанных восхищённые ахи: как же, в правобережье Туи уже все ездят на сидовский манер. А разъяснять, что ты — не все, каждому не станешь. Но уж остановившись на придорожной ферме переночевать, Ивор сдерживаться не стал, и рассказал хозяину с семьёй, как довелось ему стать знатным человеком, представителем народа, и что надо бы это как-то наглядно показать. — Так подними на копьё вымпел королевских цветов, — удивился хозяин, — дел-то! Так и будет видно, что ты по королевской надобности едешь. Ивор в раздражении дёрнул ус. — Да откуда ж мне знать эти цвета! — Так она же их, наверное, носит! Ивор попытался припомнить, что было надето на сиде во время осады. Ряса, точно. А цвет — и не поймёшь, какой. Буро-синий, почти чёрный… Ну, и всё. Ещё, кажется, всаднические сапоги — которых она не жалела, по грязи ходить. Так и сказал. Фермер поскрёб небритый дня три подбородок. — Жена! — позвал. — Чего тебе? Пироги сгорят! — Не помнишь, чего на сиде было? Когда она к нам на Неметону заезжала? — Когда заезжала — ряса. Не пойму даже, какого колера. Тёмная. А когда выходила в бой — оба платья белые, оба, кстати, верхних. Без вышивки… Ох, ну вот подгорели, точно… Алан, а ты у младшенькой куклу Неметоны посмотри. Она её точно как сиду и одела! Легко сказать — возьми посмотри. Неметону с женской половины выносят редко, да с церемонией. Одно хорошо — с обрядом управилась младшая дочь фермера. Никого отвлекать от работы не пришлось. — Вот, — сказал глава семейства, — А до того, как Немайн к нам заехала, сладу не было. То ли во младенчестве перебаловали, то ли ещё чего… А теперь серьёзная. Вырастет — ведьмой будет, точно. Ивор между тем разглядывал куклу. Да, вся в белом. Алый плащ — это общее, воинское, она тогда на королевской службе была. Ну и какой вымпел приспособить к копью? Хотя… На белой накидке чернели нарисованные углем кресты. — Это что? — спросил Ивор. — Это мне рассказали, — сообщила девочка. — Что рассказали? — Что Неметона пелерину вышила. Вот так. Ивор дёрнул ус. — Белое с чёрным, — протянул он, — а хорошо. Ни у кого такого сочетания нет. А у нас, значит, будет. Ну, а не понравится ригдамне — поменяем! Так что в Кер-Мирддин он въезжал уже едва не как посол сопредельной державы. Не удержался, надулся индюком. Вышло бы сущее посмешище — да первые же минуты поисков Немайн спесь поумерили. Хуже того — минуты плавно перетекли в часы — а поймать только-только вставшую с одра болезни сиду никак не получалось. Уж больно шустрая! Куда не сунешься, один ответ: да, была, уже ушла, даже убежала. Не перепутаете: зелёное с жёлтым платье, белая пелерина с премиленькими чёрными крестиками… И главное: уши. Но самое большее, чего достиг несчастный посол, было лицезрение ригдамны издали. Едва завидев сиду, чуть дар речи не потерял — если при осаде ригдамна скорее напоминала монахиню-аббатису, то теперь это была хлопотливая хозяйка. Немайн металась по городу, и откровенно пыталась быть в трёх местах одновременно. Ярко-зелёную молнию было трудно не заметить и совершенно невозможно догнать. После нескольких попыток Ивор догадался — очередное волховство. Перехватить отца сиды, Дэффида ап Ллиувеллина, оказалось вовсе невозможно — вот усыновил человек ту, кого до Христа почитали за богиню — так и сам стал чуть не небожителем. Одна слава, что землю топчет — а поди поймай! Хуже, чем МЛАДШАЯ дочь. А потому Ивор вздохнул, да потопал прямо в "Голову Грифона", справедливо рассудив, что уж домой к маленькому сыну Немайн непременно вернётся. Ивор ошибся. То есть сида, конечно, вернулась — ближе к полуночи, только для того, чтобы провозгласить на пороге: — Харальд, меня нет! Ни для кого… И пробежать на хозяйскую половину. Когда Ивор изложил дело бородатому иноземцу, явно состоящему у сиды на службе, тот только плечами пожал: — Так она спит. После болезни устаёт быстро. До кровати добежит и свалится. Часа четыре поспит — и снова свеженькая… Так и живёт: у нас один день, у неё два. Ничего. Раз разговор важный, ты её подожди. Проснётся, дела у неё особого не будет: все ещё спят. Ну, может, маленький проснётся, с ним повозится. А там спустится перекусить. Тут-то ты и разговор заведёшь. Харальд не учёл одного: проголодавшейся сиде её печёнку — последнее время вкусы Немайн полностью совпадали с епископскими — Гвен, заботливая сестра и главная повариха заезжего дома, велит принести прямо в постель. А ученицы, привыкнув к странному режиму, тоже спать не будут. Вот и получатся этакие посиделки — то ли вечерние, то ли ночные. Потом заорёт маленький, Немайн устроит его у себя на коленях. Эйра будет вызванивать на арфе шотландскую колыбельную, Анна — грызть тыквенные семечки, приготовленные по божественно расточительному рецепту: жареные да солёные. Это прямо сквозь шкурку! Когда половина, если не больше, дорогущей соли отправится свиньям — вместе с шелухой. Разговор при этом шёл такой, что, услышь его Ивор — заткнул бы уши от греха. Обсуждали, во-первых, невесть куда исчезнувшую пророчицу, как раз голосом сиды и говорившую, а во-вторых — свежее ведьмовсво. И если с пророчицей всем всё было ясно, для учениц она была свинюшка неблагодарная, а сиде — дитё неразумное, но в своём праве: ну, пришла, так ведь не гнали. Вылечилась сама, помогла ухаживать, когда сида слегла. Квиты! Ученицы сразу подхватились и стали допрашивать Немайн: что она прочитала в Луковке, да куда та подалась, но сида молчала. Перешли на ведьмовство, это было более понятно, но интересно, а главное, сида охотно о нём шепталась. К её удивлению, ученицам новое дело показалось не слишком сложным. Впрочем, таким на деле и было, представляя собой работу с примитивным нивелиром. Хороший студент на практике за пару дней освоит. При этом у не отягощённых искусом калькулятора и уже вполне постигших искусство вычисления арабскими цифрами в столбик учениц особых проблем сама процедура топографической съёмки не вызвала. Трудности возникли только с изготовлением самого прибора. Мутное стекло, которое изготавливала местная гильдия, неплохо годилась в окна и на посуду. Даже лупы и зажигательные линзы вполне получались, и небольшие капсулы для уровней. Но сиде не подошло! Сида очень злилась, в качестве ответа на извечное ученическое "почему?" подсунула остеклённую трубку и предложила посмотреть. Анна с Эйрой увидели только мутные пятна. После этого Немайн собрала устройство безо всяких стёкол: тренога, отвес, уровень, перекрестия — получилось похоже на странное оружие, которым целиться нужно, а стрелять — нет. Дальше стало ещё интереснее: сида достала длинную и тонкую ленту льняной ткани и копейное древко, которое принялась раскрашивать в полоску. За возней с льняной рулеткой и вешкой наблюдали обе ученицы, потому Немайн поминутно приходилось объяснять, что, как, и, главное, зачем. Эйра внимала и запоминала. Анна анализировала — и не боялась спрашивать. — Наставница, но если нам нужно отметить угол, то нельзя ли обойтись подобием? Ты ведь говорила, что в геометрии от размера фигуры углы не зависят! То есть сразу, на треноге. И не бегать с рулеткой? И вешку можно только тогда оснастить одной большой перекладиной, а не многими рисками. Проще будет. Твоим способом, проводить измерения смогу только я. Ну, и твоя сестра, наверное. А так мы многих научим… — Точность, — вздохнула сида, — Точность упадёт. Надо считать допуск. Если мы сможем позволить себе подобие — пусть будет подобие. Анна, ведьма настолько сильная и опытная, что, прежде чем попасть в ученицы к сиде, даже пыталась с ней соперничать, пожала плечами. По её опыту хорошо исполненного подобия хватало всегда. Так вышло и на этот раз. Устройство, которое Немайн назвала странным словом «нивелир» обзавелось сменными ракурсными кольцами и окончательно превратилось в прицел, как у скорпиона, только лучше. А обучить добровольцев посмышлёнее работе с таким устройством довелось именно Анне. И это была только самая малая доля дневной беготни! Главной заботой стало извечное: деньги. Дэффид явно видел в устье Туи всего лишь крепкую усадьбу, а потому, на третий день по выздоровлении вручив приёмной дочери тяжёлый кошель с сотней полновесных солидов, и думать об этом деле забыл. Немайн же усадьба, пусть и крепкая, не устраивала. В её планах значилась сильная, а лучше неприступная, крепость, защищённый порт, мануфактуры. То есть город. И получалось — сотня золотых, которые отец отсчитал "Из заработанного тобой на ярмарке приданого, дочь! Горжусь! Не подведи!" на обустройство, должна была уйти очень быстро — здесь же, в столице, на первые задатки. Общая же стоимость строительства, по предварительным расчётам, составляла около десяти тысяч золотых. При этом сида твёрдо решила, что до возведения жилого донжона основной капитал, скрытно прикопанный до поры, полежит себе в земле. Уж больно цель заманчивая. Королевская казна поменьше — и то в позапрошлом месяце приманила норманнскую ватагу. А если забрать не всё — найдутся жадные до ухоронок волшебного народа, вес лес перероют. И прощай, состояние. Пришлось вертеться. Ученицы с интересом наблюдали, как сида нарисовала на листе пергамента маленький кружок. Удивительно ровный и круглый. Правильней, чем если бы монету обвела. — Это новый город, — объявила, — Кому он в таком виде нужен? А никому! А на ненужный город денег никто не даст. А что у нас есть, чтобы город стал необходим? И провела ниже города горизонтальную волнистую линию. И спустила через него — волнистую вертикальную. — Это берег моря и река Туи. Кому нужен порт в устье? Иноземным купцам. Вон, римский дромон чуть не утонул в реке, не доплыв до столицы. А тут у нас и починка, и отдых, и товары сверху можно спустить. Вывод — римлянам уже нужен. Опять же свежую еду и сладкую воду кораблям продают люди принца Риса — значит, и с ним нужно поговорить… Пока Немайн недужила, греки построили себе подворье — не меньше размером, чем заезжий дом. Так что для визита к Михаилу Сикамбу пришлось переходить дорогу. Ту, что от моста до городских ворот. А это была проблема: Немайн вернулась в образ византийки, а значит, снова напялила башмаки на платформе и длинную сёстрину рубашку, чтобы задрапировать удлинившиеся ноги, как положено благородной девице. Вышагивая меленькими шажочками — посох-трость сошла за балансир канатоходца — Немайн утешала себя тем, что внушительное сооружение из толстых брёвен отлично перекрывает дорогу и простреливает мост, замечательно вписавшись в систему обороны предместья. Так что и разговор начался именно с этого. Если, конечно, исключить взаимные реверансы — точнее говоря, Немайн приветственно разводила руки, не рискуя слишком нагибаться, чтоб не рухнуть, а вежливость выражала больше радушной улыбкой. Михаил же отвесил практически поясной поклон. Разогнувшись, рассмотрел улыбку и слегка вздрогнул. В прошлый раз Немайн обошлась "китайской внимательной", а на этот перестаралась и выдала голливудский оскал. А клычки-то для человека у неё были, увы и ах, малость островаты. — У меня и желудок такой, — пожаловалась, пока римлянин расставлял фигуры, и выбивал каждой по шахматному столику короткую дробь — руки меленько дрожали, — так что преосвященный Дионисий мне разрешил мясо во все дни. Я хищник, Михаил — но хищник благонравный и к тебе весьма расположенный, так что пусть тебя не беспокоят знаки приязни, немного превосходящие требуемые по этикету. Михаила такое начало испугало еще больше. Однако, выиграв первую партию — Немайн старалась поддаваться незаметно, а в эндшпиле, спустив ладью форы, честно сопротивлялась, так что борьба была тяжёлой — Михаил успокоился и стал пригоден к серьёзному разговору. Конечно, выдавить некоторую сумму, пока собеседник в шоке, Немайн могла. Но то, что римляне — не американцы, успела уяснить. Римский купец столь же прагматичен — но не чужд благодарности и чести, потому как репутация человека надёжного окупается стократно. У римлян — как и у других традиционных народов, одобряющих торговлю — неудачник выглядит именно как беспринципный рвач, которого любая открывающаяся возможность обогатиться сводит с ума — и не даёт делать медленное, надёжное — но оттого лишь более доходное дело. И потому следовало торопиться не спеша. Та, которая не воспользовалась минутной слабостью партнёра по переговорам — не станет ли более желанным клиентом? Не стоило, конечно, забывать, что римлянин к востоку от геркулесовых столпов совсем не то же, чем он же, но к западу от них — но это правило касается аборигенов. А два римлянина — договорятся. Разве только у одного из них будет приказ! Приказ у Михаила, разумеется, был. Как можно в тёмные века заниматься дальней торговлей, и ни на кого не шпионить? Совсем невозможно! Сикамб работал на экзарха Африки Григория — можно сказать, в силу порта приписки. Но даже если бы не работал… От нового порта, через который после открытия навигации должно были устремиться оружие и припасы для войны с наступающими арабами, а в обратную сторону — шёлк и зерно, слоновая кость и золото, деньгами пахло сильнее, чем треской и селёдкой — а ведь даже простое рыбацкое поселение при грамотном подходе способно приносить немалый доход. А уж то, что ушастая дама, между делом загоняющая его короля в угол — а пат это тоже поражение — способна обращаться с деньгами ловчее константинопольских аргиропратов, купец уже давно уяснил. Что стало дополнительным доказательством того, что перед ним сидит беглая базилисса. Михаил тоже беседовал с епископом Дионисием. Околичностями, разумеется. Но пришёл к выводу, что если искорёженное господним гневом тело базилиссы было наказанием для её родителей — за кровосмесительный брак, то Господь сполна возместил девочке ущерб, даровав греческий острый ум и деловую хватку армянских предков. А заодно — Михаил уже слышал рассказы о её военных подвигах — мужество и смётку парфян-Арсакидов, от которых и числил свой род её отец. Император Ираклий… Так что Михаил довольно быстро согласился, что порт в устье Туи нужен для крупных перевозок больше воздуха, торговался же за суммы и преимущества — для африканских купцов вообще и для себя в отдельности. Если учесть, что в Кер-Мирддине он начал постоянную, неярмарочную торговлю, не поддержать развитие инфраструктуры было бы сущей глупостью с его стороны. Заодно предложил спуститься на первый этаж, в лавку — и познакомиться как с новым делом, так и с новым товарищем, Эмилием. Который, на деле, приходился Сикамбу не только партнёром и приказчиком, но и начальником — по линии разведки. Немайн с интересом навестила лавку — и обнаружила, что большинство товаров — местные. Эмилий, который взялся руководить камбрийским филиалом и после отбытия старшего партнёра, объяснил: — Товара из Африки мало пока, в основном шёлк и пряности кое-какие. А я хочу, чтобы люди привыкли, что у меня можно купить всё. А потому и лавку отгрохал огромную, и нескольких приказчиков нанял — частью из местных, частью из греков-беженцев. Было у него, на деле, и ещё одно соображение — закупая местные товары, резидент увеличивал количество знакомств и мотивировал непрерывную суету и переговоры. — Рекомендую поговорить с мерсийцами, — заметила Немайн, — у них, насколько я знаю, постоянного агента пока нет. А сухой путь действует круглогодично. Будет совсем неплохо, если и их товары можно будет купить круглый год. — А чем они торгуют? Старший товарищ мне о них говорил только как о покупателях. — Да так оно и есть! Двадцать лет непрерывной войны не способствуют производству чего-либо, кроме оружия. Но они сбывают сырьё — что тебе малоинтересно, и военные трофеи — поскольку король Пенда пока удачлив. Опять же, и над нами тучи сгущаются. Но если повезёт — будут трофеи. Стоит подумать, не находишь? Немайн вздохнула. Вот, казалось бы, всего ничего на ногах — а уже гудят. — Но о войне мы сможет поговорить и позже. Меня же ожидают хлопоты более приятные. Не покажешь, что у тебя есть из нарядов? Вернулась в «Голову», довольная обновками. К собственному её удивлению, наряды оказались не римскими, а камбрийскими — что поделать, торговля готовым платьем вообще не была распространена. Отметила, что фасон, видимо, не новый — молодых девушек в таком видеть приходилось редко, а вот замужние дамы такое носили часто. Немайн припомнила, что в средние века мода вообще ходила поколениями, причём люди в возрасте наряду юности обычно не изменяли. Может, и теперь — новое поветрие? Что ж, древней сиде дозволительно встать над такими предрассудками и напялить то, что нравится. Несмотря на похабный разрез на груди. И ещё подол по росту нужно укоротить. У всех, кроме одного: хватит ради прогулки на платформах сестёр грабить. Тем более, с собой в новый город удастся прихватить только одну. Увидев добычу, Анна с Эйрой переглянулись. Но свести разговор к делам тряпичным не довелось. — Вот, — сида, торопливо скинув деревянные подошвы, плюхнулась на циновку, будто ей ноги подрубили, уронила рядом с собой тяжелый мешочек, благостно потянулась, — Тысяча золотых. Сейчас коротко обсудим условия — вы ведь по-латински плохо понимаете? А потом все вместе пойдём к принцу Рису. Который гостит на королевском подворье. Впрочем, на этот раз Немайн роста стесняться не стала — уж во время осады холма принц Рис насмотрелся на сиду — и маленькую, и перепачканную, и валящуюся от усталости с ног. А потому — совсем не удивился, когда, не успел он приказать подать кресло, как ушастая уже устроилась на пятках. — Быстро устаю, — пожаловалась, свесив ушки, и сразу взяла быка за рога, — а ещё мне деньги нужны… Рис разулыбался. Ну не вызывала грозная языческая богиня — правда, крещёная — у него иных чувств, кроме умиления. Да ещё, пожалуй, уважения к другу и бойцу, умному и стойкому. Которое просыпается, когда… Когда сида не свешивает уши вот так! А теперь — обиженный ребёнок, и только! Так что, едва услышав, что Немайн нужны деньги, принц заявил, что его кошелёк в полном распоряжении соратницы. — Жену позови, — предложила Немайн, — Дело-то у меня большое, а Гваллен твоя — умная. Лишний советчик мне сейчас никак не повредит. Зачем обижать доброго знакомого? Но кто в левобережьи Туи хозяйственными делами занимается, за месяц походной жизни не догадалась бы только последняя дура! Право, Рис для своих семнадцати лет хорош — храбр, честен, рассудителен и влюблён в жену. И не бешеным пламенем, как можно было бы ожидать от принца, женившегося по любви на фермерской дочке. Чувство Риса ровное и гладкое, как шёлк… Вот, и так ведь лучится довольством — а вошла жена, так расплылся, как кот, которого с кровати на печку переложили. Гваллен же, подавив желание погладить сиду по головке, что в присутствии учениц было бы совсем уж неуместно, сразу сказала — в обустройство гавани и пристаней, и складов вложится. И меньше, чем на половинную долю не согласна, а что до остального… — Сколько? Услышав сумму, поморщилась. — Сейчас столько золота у нас нет. Так что ограничимся портом. Хотя кожи тоже дело нужное: как раз сейчас на них спрос, Дэффид щиты и шлемы римлянам делает. — А золото и не нужно. Нужен скот. Нужен хлеб. Рыба. Овощи. Баржи нужны речные, припасы возить. По цене летнего рынка могу зачесть за золото. — Тогда… — Гваллен задумалась. Летний рынок на мясо — дешёвый. — Всё будет, — заверил Рис, — чего не хватит, сговорю у соседей. Как раз вся наша семейка в городе. И со старейшинами кланов нужно говорить. — Но цены лучше взять, скажем, сегодняшние, — добавила жена, — как ни крути, а телята, например, подросли. Так что продавать их по летней цене — неуместно. А на вес — так тебе же нужно много. Замучаемся. — Тем более, что многое нам придётся покупать самим. Это вопрос обмена между областями: у нас, например, мало овец, но избыток рыбы. Да и соляные промыслы все мои, так что всегда есть, что предложить в обмен. Теперь, когда понял, что речь шла не о том, чтобы выручить симпатичную сиду небольшим подарком, а о доходном деле, Рис стал дотошнеё и практичней жены. Немайн попросту любовалась на эту парочку — но торговаться не забывала. А соль — это хорошо, это валюта получше золота! Надо бы составить этим симпатичным людям конкуренцию. Или хоть обеспечить собственные нужды. Кусочек побережья есть, значит, хотя бы морскую соль добывать можно! Вернувшись домой с подписанным договором и ещё одним кошелём, полегче, Немайн отдышалась — и объявила, что собирается навестить Тристана. А потому до полудня ученицы свободны — они-то уже умеют владеть оружием, так что, буде пожелают освоить длинный меч по-сидовски, многое из того, чем сейчас занят сын лучшего в городе врача, им не пригодится. Тристан был во дворе. Упорно и немного зло отрабатывал мулинеты. При этом явно воображал нарисованный круг головой врага. Не абстрактного, вроде злого сакса, а знакомого, например, соседского мальчишки. И настолько увлёкся, что не услышал стука деревянных подошв. Ну что ж. Немайн осмотрелась. Ноги гудели, а в ноябре, даже в начале, на травке особо не посидишь. А на камушке — тем более. Другое дело — ветка дерева. Хорошо, что у это ивы развилка между стволами где-то на уровне пояса. Кстати, спасибо ей за ветки, одна где-то затерялась после того, как помогла победить вождя норманнов, а вторая в руках ученика. Залезть — недолго. Устроиться поудобнее, подтянуть поближе посох, подпереть подбородок сложенными в замок руками. И только после этого… — Молодец. Хорошо получается у тебя, — сказала. Почему-то стало весело. — Майни! То есть… Учитель! А меня к тебе не отпускали. Я даже сбежать не смог. — Не большая это беда. Я слабая очень была. И хожу теперь еле. Шагов несколько ступила, и мучает одышка меня. Мышцы ноют. Новым научу упражнениям быстро, и спать отправлюсь потом. — Так утро ещё! — Так научу пока, не будет утро уже… — Немайн осеклась. Что-то её не нравилось в собственной манере речи. Что именно — уловить пока не удавалось. Разве что голос стал немного скрипучим. — А я думал ты обиделась. Или вообще про меня забыла! — Не забываю ничего я. Это знай! Только после обновления… Ну, болезни этой. Но и тогда старое я забываю, не то, что недавно было. А теперь как скажу, делай… Упражнения на развитие силы, ловкости, выносливости. Хочешь пораньше взяться за меч настоящий? Тогда отложи на время палку. Вот так. Нет, не то. Теперь правильно. Запыхался? Ну, передохни немного. Ведь загонять до пота и в мышцах боли себя ты уже научился, и придётся теперь сдерживаться… Кстати, ты лупил мишень когда, воображал кого? Тристан потупился. Признаваться было стыдно. Но Учителю — сказал. Оказалось, врагом был назначен брат. Не самый старший, который, посмотрев на упражнения, объявил: — Баловство, но кисти рук у тебя, может, и станут посильней. А это совсем не вредно. Так что — играйся пока, а через пару лет займешься серьезно. Это как раз стерпеть было можно, и легко. Возраст — дело наживное, а теперь сида показала, как набрать силу пораньше. Значит, всё в порядке… Наказанием оказался средний. Тот про меч и палку вовсе не слушал. Только ревел от хохота, как осёл. А ещё рыцарь! — У сиды учишься, — говорил, — значит, будешь ведьмой. А что? Надо уравновесить. Раз уж Бриана решила стать хирургом и освоить мужское ремесло, тебе и правда стоит заняться девичьим! Ткачихой у нас Альма будет, так отчего бы тебе не заделаться ведьмой? Ну и как обиженному мальчишке не вообразить его морду? Сзади шаги. Знакомые. Эйра… И ещё кто-то… Мужчина. Довольно тяжёлый, топает этак размеренно. — Ведьма мужеска пола именуется колдуном! И вполне может быть добрым и правильным, как Мерлин, например. Соглашайся, Тристан! Рыцарей много, волшебников мало. Больше славы достанется, — раздался весёлый голос, — Наставница, тут тебя один благородный воин ищет. Из твоего королевства! — Какого королевства? — Немайн чуть с ветки не упала. — Я сегодня не Тристан, — сообщил ученик, — Сегодня латинский день, так что я Аргут… — Из того, которое выделил тебе Гулидиен. Раз уж ты никому не подчинена, то и защита народа, на твоих землях живущего, от потусторонних сил, работа твоя. Королевская работа. — Я не могу. Я дочь принцепса, — объяснила Немайн, искренне жалея, что у неё не два рта — слушать двоих получалось замечательно, как раз по уху на нос, а вот отвечать приходилось по-очереди, — Думаешь, старый обычай на пустом месте взялся? Принцепс не должен быть королём, да лучше бы ему и в близком родстве с королями не состоять? Потому как, если правитель заделается тираном, или покажет себя негодным правителем, именно Хозяин заезжего дома должен созвать Совет, поднять народ и свергнуть дурного короля. А родную кровиночку ему, может статься, отстранять не захочется… После этого перешла на латынь, и напомнила Аргуту, что частные уроки фехтования — это одно, а полноценное ученичество — совсем другое. И посоветовала раз и навсегда решить этот вопрос с родителями… — Так что, нам обратно к Гулидиену проситься? — печально спросил Ивор, который уже свыкся с мыслью, что стал человеком государственным. Почему-то возвращаться в прежний беззаботный статус крепкого хозяина не хотелось, — Или к Рису? Будет не принцем, а королём! Ещё утром Немайн сказала бы: да! Одно дело, получить землю под застройку, другое — область в управление. На второе она не подписывалась. Но два мешочка с деньгами, взятыми под дело, перевешивали личное хотение. Впрочем, тут стоило подумать. — Не обязательно, — заявила она, — но король ведь не только от потусторонних сил защищает? Есть и другая работа? — Не только. — Тогда так… Сейчас я закончу занятия с учеником. Приду домой. Поем. Посплю. И часов через шесть буду свежая и умная. Тогда всё и обсудим? Договорились? Ивор и этому был рад. По крайней мере, что-то определённое. Эйра между тем продолжала длинное рассуждение о глупых рыцарях и умных ведьмах… Половину историй она почерпнула у Анны. Но от некоторых пассажей Немайн ощутила гордость за сестру. Например, та предложила Тристану спросить у братика, на какие деньги приобретены его боевой конь и доспехи. Желательно — при матери и Бриане. Отец-то, хоть и приносит семье доход, да всё-таки больше статусом и уважением. Уж больно часто лечит бесплатно — или за натурные благодарности, реализацией которых занимаются старшие дочери. Жене некогда — несмотря на постоянную беременность, Элейн руководит гильдией ткачей, и если кто-то и заработал на прошлой ярмарке больше, чем семейка Дэффида, так это она! Потом из дому выглянула рыжая — чуть-чуть светлее мастью, чем сама Немайн, радостно завизжала, на правах неученицы полезла обниматься — и с ветки сида сверзилась. Впрочем, любовь к нежностям её после обновления не покинула. Так что в результате заглянуть в дом, поговорить и откушать сидовского напитка довелось существу умиротворённому и размякшему. Впору верёвки вить. — Где все старшие, кстати? — Отец у пациента, у мамы какая-то проблема с новыми прялками… Да сама она разберётся. Сиди. Немайн и сидела: поджав ноги и уши. Манера сидеть не на стульях, а на подушках больше всего понравилась детям. Ну, им часто новенькое нравится. Вопрос один — наиграются или нет? Но — было приятно, что случайная пустяковая вещь — прижилась. Ещё больше радовали успехи кофе. Был он не ячменный, а цикориевый! Впрочем, у врача неудивительно. Сиду в гости не ждали — а значит, напиток понравился. Это было приятно. Сказала. — Цикориевый только у нас, — похвасталась Альма, — Но ячменный тоже ничего. Особенно, когда дождь за окном. А здесь почти всегда дождь за окном. А если нет, значит, собирается. — Майни, а ты правда теперь днём спать будешь? Всегда-всегда? — Буду. И мясо прописали. Кроме четвергов. — Мясо ладно, а вот историю расскажи. Раз для тебя, получается, вечер. Страшную. Я потом сестрёнкам перескажу. Под завывания ветра! Историю им, значит. Тристан, который сегодня Аргут, ждёт легенду про Кухулина. Альме подавай чего-нибудь страшненького. Будет. Чего-чего, а страшненькой дряни к двадцать первому веку понавыдумывали немало. Вот, например. Колодец и маятник. История, ничем не хуже, чем про бочонок амонтильядо. Только Эдгар По, мерзавец, написал от первого лица — уничтожая всю интригу. Да хэппи-энд приделал, как настоящий американец. Нет, его ошибок повторять не стоит… Рассказчица сида хорошая — вот облака разошлись, вот солнышко выглянуло, вот и рассказ окончен, а слушатели сидят тихонько и молчат. Первой дар речи обрела Альма. — А почему его не спасли? Почему франки не пришли до того, как он в колодец свалился? — Не успели. Кони устали. Проводник подвёл. Это же взаправдашний случай. Так вышло. Неадаптированная, историческая правда эта на деле произошла не в Испании, а в Италии, и генерал Бонапарт опоздал спасти узника. Сиды же не лгут! Зато душераздирающих интонаций, которые так славно получились у эксцентричного виргинца, не пожалела. — Майни, — голос Альмы чуть дрожал, — Ну скажи, что это выдумка! Сочинять и врать — это же разные вещи! Немайн стало стыдно. Как намёки на императорское происхождение епископу делать — так пожалуйста. А как истории детям рассказывать — так я не вру! — Я, и правда, многое придумала. — Я так и знала! — Альма снова повисла на шее. Хорошо-то как! Когда довольная и отдохнувшая сида ушла домой — спать, хмурый Тристан немедленно испортил сестре настроение. — Она многое придумала, — заявил он, — вот только не так, как тебе кажется. — То есть? — А вот есть. Смотри: сиды не врут. Значит, история — правда. — Выдуманная правда. — Выдуманная правда — это враньё. Зато разговаривать загадками они умеют здорово. Так? А ещё Немайн добрая. — Так, — девочка уже чуяла подвох. Но что ей оставалось? Закричать на брата, чтоб не смел ничего говорить, что она знать ничего не хочет? Не той она породы! — А раз так, то вот тебе загадка: все эти штуки, колодец, маятник, подвижные стены — кто их вообще мог придумать? — Ты плохой, — сказала Альма брату, — Майни не такая! Вот я ей расскажу, и она тебя учить не будет. — Будет, — отрезал Тристан, — только ты лучше не говори. Тогда она решит, что я умный, и будет меня как колдуна учить. А я хочу быть рыцарем! * * * Лес. Суровый и вдохновенный. Прозрачный аромат смолы. Хрустящая сушь полстилки под ногами. Сида идёт! Разбегайтесь, звери — не то кабан в камышах, не то медведь не в настроении. В руке — любимый посох. Идёт, почти бежит. Как наяву бегала! Теперь и во сне… Поляна. Шелест ольхи. Тут, во сне — лето. Друиды. Жрица с золочёным серпом на поясе. Поёт. Знакомое. "Casta Diva" из «Нормы»! Подносят снопы для благословения. Та что-то делает с ними серпом. "Явись, богиня!" — Ну, я пришла, — громко сообщила Немайн, — дальше что? На Неметону особого внимания не обратили. Всё правильно, обряд прерывать нельзя… Но один друид обернулся. Немайн с удивлением узнала старого доброго призрака оперы. — А ничего, — сурово пожевал тот губами, — петь тебе хочется, только всего. Это ведь страшно: обладать таким голосом — и не петь! Я композитор, мне проще: оторвите руки, ноги, фугу… носом напишу. А тут… Это ведь не просто — поток воздуха, резонатор, прочая физика. Это… Это как руки. "Так некогда в разросшихся хвощах, Ревела от сознания бессилья Тварь скользкая, почуя на плечах Ещё не появившиеся крылья…",  — процитировала Немайн, — Прошу прощения, что не в рифму — я даже не знаю, переводили Гумилёва на немецкий или нет… — Русский поэт? Не знаком. — Да и не стоит уже знакомиться, пожалуй. Это в юности, когда лёгкая толика пессимизма и безнадёжности воспринимается как перчинка, Гумилёв хорош. А после тридцати — только тем, кто не вырос дальше, и не умеет грустить сам. Правда, мне подходит? Тварь скользкая… Я такая. Вылупилась из хорошего человека, как Чужой, — пригорюнилась Немайн. Ноги гудели, и она присела на случившийся кстати пенёк. Судя по шуму, с него только встал один из друидов. Как бы не вознамерился занять место обратно. — Как это — вылупилась? — заинтересовался мёртвый композитор. Он как-то незаметно сменил жреческий балахон на привычный фрак, — Вы же не птица… — Это целая история. Если коротко — был человек, неплохой, смею надеяться. Он заболел, потерял сознание — а вместо него появилась я. С его памятью — но другая. — Ааа. Ну, это нормально, — успокоился призрак, — В сущности… Немайн дёрнула ухом. — …это с нами происходит каждое утро. Один человек засыпает, другой просыпается. — Это не то. — Любое подобие не отражает полностью свойств объекта… Простите великодушно, но, пообщавшись с немцами, поневоле станешь дрянным философом! А почему вы говорите он? — А это был мужчина, — а про подобие и объект он бы лучше Анне растолковывал, уж кто-то, а лучшая ведьма королевства в подобиях разбирается! Вот бы свести. И послушать разговор! — Даже и так? В таком случае, должен вас порадовать — если вы и были безумны, то выздоровели. Что-то, конечно, осталось, что-то остаётся всегда, но и это вам на пользу. Припомните-ка оперных героинь. Взбалмошные экзальтированные особы, повинующиеся не разуму, а чувствам. Иные на грани безумия, иные туда соскальзывают… В наше время это принято играть — так вам будет попроще. Немайн хмыкнула. — Ну, вот уж Норму я точно сыграть не смогу. Убить детей… — Она же не смогла убить! — А я не могу даже подумать! Церемония закончилась. Одна из жриц со снопами обернулась, откинула капюшон, разлив по плечам чёрное золото прямых волос. Просияла. Какие у неё глазищи! — Я — это ты! — Нион? Луковка? Ты куда исчезла? — Ты знаешь! Ты всё знаешь. Тут всё так сложно, а я трусиха, моя богиня, — Нион говорит это с радостным смехом. Словно отрицая смысл сказанного. Но ведь смех это и есть отрицание. Отказ от прошлого себя. Тоже вылупляется? — Я не богиня. — Я знаю, — она опять смеется. — А что обещала — сделаю! Я боюсь и топи, и стрелы, и снова топи — того, что меня туда бросят по приказу друидов. Но их я уже не боюсь, — она опять заливается смехом, — Я это ты. Я смогу. Всё сделаю! — Возвращайся, Луковка, — предложила Немайн, представившая, как маленькая и неприспособленная Луковка пытается проповедовать язычникам. Одна-одинёшенька. Да с её характером. Как бы не вышло первой в Уэльсе мученицы, — Мне ты ничего такого не обещала. По крайней мере, я не принимала твоих обещаний. Или, хочешь, я пошлю тебе охрану? Желающие найдутся. — Никого мне не надо, кроме тебя, — не согласилась Нион, — а ты со мной всегда. Я всё сделаю, только, может быть, не очень быстро. И к тебе вернусь. Обязательно. Во сне или наяву, живая или мёртвая… Ведь я — это ты! Серебряный смех… Немайн раньше и не замечала, что Нион выше ростом! Какая-то была маленькая, беззащитная — а вот выросла, вдруг и сразу. Хотя — маленькой Нион казалась до болезни-обновления, тому, кем Немайн тогда была. А теперь всё выглядит таким, каким и должно быть… Нион стоило как следует отругать — за то, что ввязалась в авантюру до выздоровления Немайн да в одиночку, но — роща сменилась дымчатой тьмой, пророчица и старик-композитор исчезли, а вместо щебета птиц и шума разговоров раздался ровный, немного механический голос: — Говорит Сущность. Сообщаю о вашем текущем балансе свершений. К настоящему моменту они составляют одну целую, шестьдесят две сотых долей процента от необходимого для обратного переноса. И на этот раз, прежде чем крутящаяся тьма утянула сиду в глубокий сон без сновидений, Немайн успела выкрикнуть: — Да пошли вы со своим обратным переносом! Лесом, полем да торфяником! * * * Лорн ап Данхэм любовался на свою работу. Только что закалённый меч тускло сверкал, как рыбья чешуя. Триумф омрачало только одно — скоро такую же красоту сможет изготовить любой грамотный кузнец. Раз идею высказала сида, то о том, как делать такие мечи, скоро будет знать половина Камбрии. Не признаёт она тайн мастерства. Чужие уважает, но свои — выбалтывает. Хотя — нет, не выбалтывает. Наверняка гейс на ней такой, мистическое обязательство. Ведь за тысячи лет всё, что ни напридумывала — людям раздарила. Так что и сварной клинок в руках — просто первый. А скоро их будет больше. Не намного больше. Всех пока радует сталь — и то, что из новой печи её выходит много. Лорн припомнил — с другими мастерами сида говорила о ремесле, и они охотно поддакивали, когда Немайн рисовала подобия мельничных жерновов — для заточки литых, да грубо прокованных заготовок. Всего несколько бесед — и стало ясно, что римляне всё-таки получат не секиры, как изначально договорился Дэффид, а старые добрые гладии. Уродливые короткие пыряла, близко не приближающиеся к благородным листовидным формам — но прочные и острые. А баланс обеспечит рукоять. И что останется Лорну? Разве только создать гильдию кузнецов-оружейников, да выставить такой клинок как образец шедевра. То есть работы, после которой ученик обретает право именоваться мастером? Сделал не хуже — молодец, можешь, нет — не позорь профессию, оставайся на подхвате у тех, кто достоин. Создать эталон — слава — но небольшая, раз уж её всякий повторит. А скольких хлопот потребовала вещь! Долгая плавка — не в большой общей печи, а в малом её подобии, которую Лорн устроил у себя в кузнице. Да не одна — две плавки на сталь, три — на железо. Сварка клинка из кусочков. Проковка. Немайн говорила, что можно сделать много проковок, и тогда меч выйдет ещё лучше. Но — это работа не художника, а ремесленника. Значит, это не то! Ведь незадолго до болезни сида даже не намекнула — сказала прямо, что для неё следующий меч сделает он, Лорн. А что такое меч Девы Озера? Новый Эскалибур! Уж он-то не может быть получен простым повторением рутинной работы! Кое-какие шаги по изготовлению меча спасителя Британии кузнец уже предпринял. А именно, позаботился о сырье. Пока сида болела, он поговорил с одним из ирландских друидов, который сам был не чужд огненному ремеслу. И добился своего: тот согласился послать за железом из древних друидических закладок, куда более старых, чем время жизни человека. Дюжина дюжин лет это будет, или малость постарше — неважно. Важно, что в Камбрии лучшего железа не сыскать! За лучшее железо друид просил лишь одного — присутствовать при изготовлении клинка, и Лорн неохотно согласился выполнить это условие. И через три дня после завершения навигации получил свёрток с изъеденными ржавчиной крицами. Но, прежде чем переводить на окалину драгоценный металл, следовало отработать технологию. А потому Лорн ап Данхэм загнал бьющееся в груди "Пора!" на обочину сознания. Да, сидха принесла два славных ремесленных способа. Но именно он, Лорн должен придумать лучший — третий. Первый даёт достойную и дешёвую вещь. Второй — дорогую и отличную. Третий должен произвести чудесную. Лорн задумался. Надолго. Следующую плавку он начнёт только через три дня, в строгой тайне. Возьмёт одну из своих двадцатилетних закладок. * * * Немайн зашла "со второго утра" посмотреть на сына — да так и осталась. Не удержалась, взяла на руки. Даже в походе всегда старалась держать на руках — и только если передние конечности были уж очень нужны свободными, совала в скрученную из плаща переноску. Маленький сыт. Следовательно — спит, но почему не побаюкать? Нет, открыл глазёночки. Чует мать? Ей так мало приходится бывать со своим сокровищем! Нарин нашла себе дело снаружи, спросилась и вышла. Краем сознания сида понимала — за время её болезни та заново привыкла к ребёнку. Которого сама и родила, но по странному стечению обстоятельств подарила рыжей и ушастой. Так что теперь числилась в кормилицах, матерью же считалась Немайн. Приёмышей и родных детей в Камбрии различать не принято — и этот обычай славно лёг на отчаянное детолюбие сидов. Так что издевательством это не было. Так, озорство. Захотелось почувствовать, как это — быть матерью не по обычаю, а на деле. Причём — очень-очень. Снова инстинкт… Накатывало и раньше. Но всегда находилось срочное дело, или свидетели — стыдно же! И наряд особо не позволял — разве если раздеться до рубашки. А на этот раз Немайн одела новенькое верхнее платье с ненавязчиво осуждаемым церковью разрезом чуть не до пояса. За который молодые замужние валлийки упорно продолжали держаться. И будут, видимо, аж пока пуговички не изобретут. Дэффид на эту обновку нахмурился было, но Глэдис на ушко пошептала. А вот до сиды только и дошло, для чего эта похабщина. Детей кормить. Нижнее платье и рубашка соответствовали. Немайн повернула уши взад-вперёд. Вроде никто поблизости не топает. А одёжку в сторону сдвинуть — одно короткое движение. Доставать или высовывать в разрез пока нечего. Если верить Сущности-А — пока. Толку, разумеется, не было. Но мир вокруг выключился. Радость была почти такая, как когда маленького подарили. Радость сквозь боль — грудь-то и так болит, а тут ещё мусолят беззубыми, но твердыми деснами. А раз мир выключился, то и закончилась эта радость стыдом и краснением. — Так. Над Немайн возвышалась ученица. Грозная, красивая. Сильная. — Ннееет. Всё хорошо. Ой. — Вот об этом я и хотела с тобой поговорить. Не как ученица, а как лекарка. Я заметила, ты последнее время грудь часто трогаешь. Болит? Наверное, не в первый раз маленького кормить пробуешь? — Яаа… Вот и не верь после этого сказкам: явно хотела соврать, да дыхание спёрло. — А чего стесняешься? Не девочка, с чужим дитём забавы ради не балуешься. Твой он, твой. А ты ему мать, и грудь дать должна. Тем более, что молоко у тебя пойти может. Не знаю как у вас, сидов, а у людей всякое бывает. И что нерожавшие девушки детей грудью кормят — тоже. Так что — продолжай. Ничего зазорного, только правильное. Погоди. Зачем я сюда шла? — Вспоминай, — улыбнулась сида, всё-таки запахиваясь, — кстати, нужно непременно ввести пуговицы. А то просто стыдно: развитое стекольное дело, развитое керамическое, дерева кругом полно, меди, бронзы и латуни — море, и дешёвых, а одежду скрепляем тесёмками, в лучшем случае — заколками. Первое долго, второе — неудобно. И ещё: должен был прийти представитель народа. Ивор. — А! Так за этим я тебя и побеспокоила. Он внизу. Я сказала Кейру, что нужна комната для переговоров. И сенатора нашего пригласила. — Кого? — Легата, который в городе остался. В Совете заседать и решать с королём военные вопросы. Дело для клана важное, втёмную решать нельзя. — Хорошо. Идём. И нужно послать за священником — раз уж речь пойдёт о защите от потусторонних сил. Хорошо бы викарий был свободен… И вот ещё что. Всё хотела тебя спросить, как твоего отца звали? — Зачем? — отказывать не ученическое дело, а вот спрашивать — вполне. — Интересно. — Иван. У тебя что, припадок? Ну да, если читать по-английски, будет один из многочисленных в литературе Айвенов. А по-валлийски — именно Иван. Анна Ивановна, значит. Очень ей идёт.  *** Отец Адриан застал Дионисия, епископа Пемброукского, в нефе церкви, на месте, где ещё утром стояло устройство для отбития поклонов. Епископ рассматривал оставленные брусьями следы на полу. Базилисса Августина, которую здесь приходилось именовать Немайн, после того, как ей запретили поститься, решила усмирять плоть дозволенным ей способом. А поскольку уезжает — забрала инструмент. И — опередила, шустрая! Успела поговорить с преосвященным, после чего тот, как и всегда, впал в глубокое раздумье: на лбу нарисовалась лишняя горизонтальная морщинка, нос затупился… В руках крутит деревянный кружок размером с монету. В середине кружка — две дырки. — Вот. Любуйся. — Что это? — Ты её духовник, тебе лучше знать. — А, это великолепная придумала? — Адриан с интересом посмотрел на маленькую штуковину, — и что оно делает? Надеюсь, не убивает? — Спасает души, — тон Дионисия был преувеличенно ровным, — вот скажи: зачем мы тут вообще? Я три проповеди сказал против развратных и прельстительных нарядов. Никакого эффекта. Появляется Немайн, и что я вижу? На ней это самое! Неприличное. Только преобразованное в приличное. Вырез плотно застёгнут вот этим. Я глазами хлопаю, а она читает мне нотацию на тему: соотношение плотского и духовного в мирянке! Мол, если детей женщинам кормить в приличной одежде неудобно, так их можно хоть от церкви за разврат отлучить, ничего не изменится. Вот посмотри на этот кружок. Она называет его пуговицей. Скоро все прихожанки Керр-Мирддина приобретут благопристойный вид, вне зависимости, кормят они детей грудью, или нет. Да и вообще — удобная вещь. Фибуле, кажется, конец… Епископ замолчал. Потом заговорил — тише, но… — Я, грешным делом, мечтал — мол, буду наставлять бывшую языческую богиню, приведу ко Христу последних заблудших на островах. Возможно, стану кардиналом… Теперь вижу — не только брат Марк со своими мелкими амбициями веселит Господа. Ты знаешь, что король ей подарил землю? — Да. Все знают. Больше того… — замолчал, остановленный жестом. — Она собирается строить на ней город. Большой город. Не сразу. Понемногу. Но — вспомни, как ей эта земля досталась! Вспомни, кто она такая, — и вскинул руку, — Вслух не говори. Адриан хмыкнул. Говори, не говори — всё видно. Ну, местным, конечно, уши свет застят, а все прочие давно уже поняли — и играют в молчанку. И понятно, на что напоминает Дионисий. Начало всякого великого города сопряжено с легендой. — Вижу, ты понял. Увы, у меня есть обязанности перед паствой. Сам поехать не могу. А кроме тебя, никому другому я не доверю ни её душу, ни душу нового города. Непременно и как можно чаще пиши мне — постараюсь тебе помочь советами. И деньгами. Про последнее Немайн не говори, оберёт до нитки. Только-только ополовинила остатки мой казны. Правда, поклялась каменный храм поставить. Проследи. — Да она набила эту казну, а не ополовинила! — выпалил Адриан, — С её земель будет идти десятина! Вот тут епископ удивился. — С города — возможно. Но когда он ещё прибыль давать начнёт… А кланы не уговоришь. Добрые люди, но на милостыню прижимисты. — И я теперь знаю, почему! Потому, что они верят, что их от нечистой силы короли защищают. Бесплатно. То есть, в обмен на некоторые права и привилегии. Шесть недель военной службы, например. И дороги чинить, и болота осушать… — Любопытно. Но переубедить их нелегко. — Так-то оно так… Только вот Немайн отказалась быть на своей земле королевой. — Я полагал, ей выдали землю под застройку! — Я тоже — поначалу. Но, оказывается, у камбрийцев вообще нет земельной собственности — в том виде, в каком она существует в империи. Вся пахотная и пастбищная земля принадлежит кланам, и её они перераспределяют внутри себя. А остальное принадлежит королю — при условии, что эту землю никто не распашет. После того — какой клан распахал, того и земля. — А пастбища? — поинтересовался епископ, — Их же можно таким способом захватывать очень быстро! Прогнал стадо, и земли твои. — Нераспаханные земли принадлежат королю. Только вот нет их почти, разве свиней в лес за желудями выгоняют — так вот право выгона свиней, это как раз право любого свободного человека. А все остальные земли, где скот пасётся, на самом деле — пахотные. Очень, очень долгий пар. У них тут не пяти, и даже не семипольная система. У них этих «полей» побольше двух десятков, и три четверти — кормовые травы. И та земля, что нам кажется невозделанной, на деле — и боронована, и сеяна, и урожай с неё соберут. Правда, собирать будут овцы да коровы. — Интересно, — Дионисий сложил руки на груди, — камбрийцы с каждым днём всё меньше напоминают мне варваров. Но вот упрямы они именно по-варварски. Итак, если у них нет земельной собственности, так что же дарил король? — Власть. Он уступил ей часть своего королевства. Навсегда и без подчинения. Она стала бы королевой, но быть ею не может. Из кастового предрассудка, как дочь трактирщика. Как видишь, при всём пиетете к хозяевам заезжих домов, отношения к ремёслам здесь почти такие же, как и в империи: трактирщик — единственный человек, чьё потомство в принципе не имеет права на высшую власть. Тем не менее, она будет править маленьким государством — хотя и несколько странно… Спустя час епископ Дионисий остался один. Если не считать множества мыслей. Базилисса Августина — ещё раз доказала свои способности. Собственно, идея поменять название власти витала в воздухе. Нельзя быть королевой — будь царицей, императрицей, шахиней, в конце концов. Дело было в другом. Императорская власть в Риме всегда принадлежала мужчине. То есть за спиной его часто стояла жена — но формально главным оставался муж. Не то в Камбрии. Здесь, не именуясь ни императрицей, ни королевой, Августина-Ираклия станет правительницей самовластной. Для полного счастья она получила возможность отринуть старые обычаи, и заново установить свои привилегии и обязанности, а также права и обязанности подданных. При этом оставила довольными всех. Церковь, например, получила десятину, хотя в обмен обещала бесплатное отправление основных таинств и защиту от нечистой силы. Между прочим, свои прямые обязанности, за которые мзду брать грешно. Да, придётся попам и дьяконам поработать — зато, похоже, невенчанных браков на землях Немайн не будет — а ведь даже в Константинополе это привилегия знати. Что ж, десятины это стоит. Дионисий-то видел и следствие — власть над соединением людей в семью мало-помалу станет принадлежать Церкви, а это — очень большой рычаг! Епископ улыбнулся, поймав себя на механической аналогии. Да, поговорив с базилиссой или о базилиссе, потом весь день мыслишь, как механик. Но это не всегда плохо. Фермеры тоже не ушли обиженными. Рыцари же и образованные люди придут в полный восторг, когда узнают подробности, и начнут стекаться к новому двору толпами. А что касается того, что Августина оставила себе, так многое дано — многое спросится. В том, что перед ним именно беглая базилисса, епископ устал сомневаться. Всякий раз, когда его подозрения начинали крепнуть, являлось новое доказательство, и не одно. Дионисия, например, долго смущала странная болезнь, от которой Августина-Немайн оправилась три недели тому назад… Люди так никогда не недужили! Тем более, что по выздоровлении девушка со странностями начала вести себя точно как сида — и это очевидно шло ей на пользу. Питание, распорядок дня… И уже здесь, в новорождённом городе, Адриан вспомнил — до болезни Немайн вела себя как человек. От этого и слегла. Больше того — Дионисий узнал, что базилисса тяжело болела в десять лет. Как в книге написано. Так что чудо, которое помогло в её исцелении — принесённая ирландскими святыми книга о лечении сидов — только доказывало: пусть Немайн действительно являлась сидой. Но ничегошеньки не знала о том, как сиде жить положено! А значит, выросла не среди своих. Выросла в далёких краях, в которых о сидах и слыхать не слыхивали. Например, в Константинополе. А точнее — в полевых лагерях да на долгих переходах императорской армии во время бесконечно долгой и бесконечно тяжёлой персидской войны. Получалось — Августина-Немайн разом и сида и царевна. Это всё объясняло. Впрочем, оставался ещё один вопрос: почему у императора-армянина от брака с собственной племянницей девятнадцать лет назад уродилась именно сида, а не очередной инвалид? Тому, что уродилась Немайн именно у них, был свидетель, и весьма авторитетный. Патриарх Константинопольский Пирр. Пусть и беглый, да не низложенный. Который по размышлении оставил себе собственное имя, скрыв только чин. Прихотливая судьба занесла его на окраину мира. Впрочем, не самостоятельно, а вослед. Есть разница. Теперь радовался тому, что тащился на край света не зря. Пусть бывшая ученица — а Пирр некогда отвечал за воспитание детей царя Ираклия — признавать своё имя пока не желала, патриарх надеялся вскоре поговорить с ней по душам. А пока для бесед ему вполне хватало заезжих ирландских друидов: Пирр получал изрядное удовольствие от попыток обратить в христианство этих умных, способных к сложным суждениям и неожиданным выводам оппонентов. Выяснять между своими же, христианами, кто еретик, ему уже наскучило. Тем более, что разок еретиком оказаться довелось и Пирру. В прошлом году Максим Исповедник на диспуте в Африке разбил патриарха наголову — так, что пришлось прилюдно каяться. Беды в том, впрочем, никакой не было: отношения Пирра с римским папой резко улучшились, а император Констант, гонитель, из единоверца-монофелита стал злобствующим еретиком. То, что при этом по фасаду Церкви пробежала ещё одна трещина — Дионисий заметил. Но не то, что на этот раз она совпала с трещиной на фасаде Империи. Монофелитство оказалось религией верных царю Константу. Православие — вольнодумцев и заговорщиков из Рима и Карфагена. Так что заглянувший к Дионисию — ещё до сиды — патриарх начал именно с краткого изложения очередного диспута, и это действительно было любопытно. С арабами любой разговор о вере вёлся в треске копий и звоне мечей. Славяне — дики, немногие закосневшие в язычестве греки — твердолобы. А вот тут, на краю мира, водятся, оказывается, очень интересные собеседники. Соперники — но не враги. Это было интересно… И вдруг Пирр отвлёкся, и как бы между делом сообщил, что окончательно опознал ученицу. Способ оказался прост донельзя. Достаточно было, чтобы кто-то, весьма недурно оплаченный, по условленному знаку негромко, но отчётливо произнёс два слова на языке, который камбрийской сиде знать неоткуда. Пирр «честно» признался наёмнику, что это шутка над добрым знакомым с дромона, а слова — небогохульственное ругательство. Поскольку диведцы прекрасно знали, что греки поединками насмерть не злоупотреблют, а риск битой морды стоил пары милиарисиев, желающего рискнуть проказливый патриарх нашёл без труда. Подгадав момент, когда за столиками «Головы» скопилось достаточно греков, а Августина о чём-то беседовала с капитаном, видимо, собираясь нанять корабль для нескольких рейсов по реке, патриарх подал знак. Слова были произнесены. Базилисса дёрнулась, будто в неё всадили нож, вскочила, уши насторожились, голова повернулась в сторону незадачливого наёмника, рот зло сместился набок. Казалось, сейчас зарычит… Но вместо этого приложила руку ко лбу и тяжело села на место. — Что с тобой? — спросил капитан. — Мне примерещились дурные слова. Тут так много говорят, слова смешиваются друг с другом, и вводят мои несчастные уши в заблуждение… Капитан кивнул, хотя внутренне сжался. Наверное, тоже узнал армянский. Который сида Немайн, как она же уверяла Михаила Сикамба, не знала и знать не могла! Слова он тоже узнал. Не зная языка. Уж больно часто их повторяли четыре года назад — на всех языках империи. Чтобы поглубже въелось. "Кровосмесительное отродье". Пирр ожидал, что после такого наёмник придёт за прибавкой. Ошибся. Тот срочно собрался и уехал. Между прочим, дом в предместье бросил. Клан пытался дом продать — но покупателя на добротное сооружение пока не находилось. Как объяснили камбрийцы, если у человека срочные дела, или возжелалось пожить сельской жизнью — дом следует передать родне победнее. С тем, чтобы потом было куда вернуться. Если возвращения в планах нет — то и уступить кому внутри клана. А если дом пытаются продать вовсе на сторону — что-то с ним не так. То ли домовой в боггарта переквалифицировался, то ли тилвит тег подсмотрели, как муж жену колотит, и обещали к исходу недели с хозяином дома расправиться. Не уточнив, с каким. Так что, купи кто дом — не поздоровится. Могло быть и чего побезобиднее. Например, те же тилвит тег решили наказать семейку за то, что дом дурно содержат, грязью заросли. Или ссора у человека вышла с кем из фэйри, тот и заговорил дом на неудачливость. Начались пересуды — тут-то и вспомнили, как давеча Немайн от одного окрика подпрыгнула. Выходило — точно, поссорился, да с кем! Значит, на домишке точно проклятие. Начали припоминать — когда и кто удостаивался подобной сомнительной чести — заработать проклятие сидов. Да ещё не короли и епископы — у тех какая-никакая защита есть — а простые люди. Случаи оказались или очень мрачными, или очень смешными. Гвин травил неугодных собаками, Гвидион — писал обидные стихи, такие, что ставшие всеобщим посмешищем жертвы на себя руки накладывали. И даже после этого над ними продолжали смеяться. Дон… Вот она ничего никому дурного не сделала, даже когда судьба от неё отвернулась. А Неметона — уж эта была в мести куда как хороша. А главное, справедлива. Собственно, задирать эту сиду мало кто решался, но — случаи бывали, да и обидчики подобрались не из простых. Тот охотник, что явился на берег реки — уж не Туи ли? — подсматривать за купающейся сидой, был королём. А потому обнаглел, и сел на одежду богини. Неметона, по давнему своему анахоретству, была одна. Что примнилось королю — непонятно, но скорее всего он искал себе жену. Только селки, оборотни-тюлени да девы-лебеди сами бывали не против заневеститься, отчего и сообщали подглядывающему громко, что, мол, если захватит он их одёжку — так за него замуж и пойдут. А Неметона, понятно, ничего не говорила. Только брызнула водой в наглые глаза — и король перестал был королём. Потому, что слепой королём быть не может. Неизвестно, что сделал Неметоне Мерлин. Похоже, сын демона и ирландки попросту перехвастался. Ибо всюду раззвонил, что Дева Озера ему ученица и любовница. Как бы не так. Что девственница — медицинский факт, дочь и ученица врача всему городу раззвонила. Ну, а учёба… Ни одной из штучек Мерлина Неметона пока не показала. Зато продемонстрировала всё, чем сиды владели, а Мерлин — нет. Оставалось заключить, что сила у них разная. А что Неметона-Нимуэ заманила Мерлина в пещеру и там заточила — так и поделом. Разговоры достигли и дома мэтра Амвросия. И реакция младшей дочери оказалась странной. — Я знаю! — Альма была мрачной-мрачной, да и заговорила только после того, как брат под столом лягнул. Думал, родители не заметят, — Я просила Майни рассказать страшную историю, я их люблю. Она и рассказала, жуть! Но эта… Кажется эта — про Мерлина. Ну, по крайней мере, речь идёт о волшебнике. — А почему ты решила, что это история про Мерлина и Нимуэ? — Ну а про кого ещё? Волшебник рассказать не мог — он погиб. Значит, это рассказ того, кто придумал месть! Хотела бы я положить под такое… — Альма задумалась, и совсем тихо добавила, — Никого бы не хотела. Слишком страшно. — Это не в духе Немайн, дочь, — заметил мэтр Амвросий. — Наоборот, очень на неё похоже, — откликнулась его жена, Элейн, — Очень. Она способна убивать, но не любит делать это руками. А сделать палача из ножа и верёвки — как раз по её склонности. Вспомни маленькую баллисту, «скорпиончика» — Немайн с ним, как с ребёнком, носилась. Только когда настоящее дитё завела, малость поуспокоилась. * * * Прежде чем завалиться в ночной сон, Немайн принялась рыться в многотомном справочнике. Которому не очень доверяла. Но — за неимением гербовой, пользовала. Краткое пособие по лечению сидов от всех хворей на ирландском языке реквизировал мэтр Амвросий. После того, как он сказал, что томище этот сильно изменит лечение обычных людей и спасёт множество жизней, сопротивляться было как-то неловко. А ждать, пока снимут копию, было, как всегда, некогда. Так что Немайн вздохнула — животом, но грудь заболела, да и поступилась книгой. Не насовсем — а до снятия копии. Впрочем, по местам и временам понятие снятия копии было очень похоже на рака, свистящего на горе, морковкино заговенье, небеса, упавшие на землю и текущую вспять Туи. Утешением послужил конфискованный у врача Вегеций. Да, сама помнила наизусть, а младшей ученице и Тристану? Хотя, вот как раз Тристану-то взять дома книгу проще, чем ходить читать её к Учителю. А кроме того — скоро, ой и скоро Немайн уплывёт вниз по реке. Впрочем, у Тристана останется достаточно литературы. Пусть, например, Аммиана Марцеллина почитает! Таким образом, оставалась только личная медицинская энциклопедия — на русском языке. Который в Керр-Мирддине приняли за язык сидов. Немайн захихикала, представив, как будет весело, когда — и если — эту книгу расшифруют. Подивятся глубине медицинских познаний древнеирландской цивилизации, не иначе. Впрочем, какая разница? Люди всё равно находят, чем восхититься среди деяний древних. Какими бы дикарями и варварами те ни были в действительности. Итак, грудное вскармливание… Ночь. Оконце «готическое», то есть узкое, чтобы враг или вор не пролез. Темновато даже для сидовских глаз. Нормальную масляную лампу всё руки не доходят соорудить. Впрочем, сидам глазами читать не обязательно. Немайн повела рукой по странице, ощущая слабую выпуклость букв. Тушь по папирусу, всё аутентично. Буквы выпуклые, чёткие. Узнаваемые. П-р-о-д-о… Продолжительность? Не то, тем более это о младенцах-сидах. Дальше, дальше. Ага, вот: "Приёмные дети". Анна права. И никаких может быть! Вот организм чуть сил наберёт, и молоко будет. В случае послеродового обновления — бывают, значит, и такие, — должно пройти две недели. Значит, ещё десять дней, и… Куда тогда Нарин девать прикажете? Выгнать как-то жалко. Несчастная так рада, что пристроила в жизни себя и ребёнка! Впрочем, если не кормилица, то нянька дитяте нужна. Пусть остаётся. Сида захлопнула справочник. Открыла Библию. Итак, сегодня ещё три страницы переведены. Скоро закончится Новый Завет, и что тогда? Рассказывать камбрийцам про сотворение мира, райский сад и потоп? Не хотелось. А что делать — не придумывалось. Править текст? "Вначале был Большой Взрыв…" Не годится. Да и не доказано, что в начале был именно Взрыв. Вполне возможно, что кое-что было и до! А люди привыкнут верить Книге. Нет, никаких научных фактов и абсолютных датировок. Но что, что делать-то? Беспокойные мысли становились всё менее и менее внятными, и сида сама не заметила, как соскользнула в дремоту, а потом белое поле простыни развернулось в белое поле схваченного морозной коркой снега, сквозь который местами пробивались чёрные прутики мёртвых растений. Наст глухо шелестел под ногами. Нет, лапами! Широкими лапами с перепонками и когтями. Немайн галопировала — легко, быстро, беззаботно. Лапа к лапе, след в след. Пушистый хвост — параллельно земле, морда вперёд. Зима — голодное время — для всех, но не для неё. Не для умницы-добытчицы. Первая в этом году одиночная охота — настоящая, дальняя-дальняя. Первый раз семью кормить будет она: мама сидит с малышами-несмышлятами, и с подростками-глупышнёй, с такими кандалами много не наохотит. Явно не хватит на прокорм. Отец задрался с медведем: разьясняет, кто именно хозяин тайги. Как будто и не потерял в прошлом году левую переднюю лапу. Всё равно медведей гонял, гоняет, и гонять будет. От охотных мест, от рыбных. И прав, что начинает заранее. Чтоб в уловистую пору отвлекать не смели. Зима — самое время для войны. На этот раз отец решил покончить с медвежьим присутствием раз и навсегда. План простой — не дать мишке выспаться. А то прошлое лето главным себя чувствовал именно медведь. А потому на сей раз отец воюет не один. Вместе с ним братья и сестра Немайн, да племянники и племянницы, да внучатые, кто постарше… Развоевались. Молодых всех прабабушке подкинули. А жрать они что будут? Не подумали. Зато Немайн плохая, Немайн трусливая. Немайн на войну не идёт. А кто еду их же детям принесёт? Сами-то подростки наохотят… Смешно: родные отцы и матери, бабки и деды об отпрысках своих словно забыли. А заботиться о них придется ни разу не рожавшей Немайн. Как-то вот не попалось достойного ухажёра. Какого с отцом ни сравнишь — всё выйдет мелкий, да слабый, да с гнильцой за душой. Кавалеры поначалу на гон рассчитывали — мол, весной куда денется, спинку подставит. Не тут-то было. Позволить на себя взгромоздиться абы кому, потому что больше некому? А оскаленную пасть на тридцать восемь зубов не хотите? Да еще со всей злобой, в которую перегналось любовное томление. Потом Немайн стала просто уходить по весне на дальнюю охоту. И опыта в ней набралась преизрядного. Мать с отцом радовались её охотничьим успехам — и не мешали. Жизнь впереди долгая, найдёт себе пару по вкусу. Немайн ещё в гнезде решила — работать по крупному мясу. Недельку молодые перебьются — на бабушкиных нычках и том, что сами поймают. А так — будет им еда, пока Немайн ещё добудет. Кроме того, отдавая всю добычу подросткам и маленьким, можно и самой лапы протянуть. А не протянешь — совесть заест в голодные глаза смотреть. Они ж не виноваты, что не умеют пока. А если цель, скажем, лось — то любая мелочь — её, Немайн, законная закуска. Так и надёжнее выйдет, и свое брюхо не останется пустым. Проблема: взять лося. По хорошему, лося нужно валить группой — и то занятие опасное. Отец именно во время такой охоты лапу и потерял. А в одиночку… Но — кто самый умный в семье? Немайн. Разве не стоит доказать? Но сначала лося нужно вытропить. * * * Вытропила… А дальше что? А ничего. Лось был слишком большим и сильным, и слишком уж сторожким. Он уже за три прыжка готовился к обороне, и непрервно и чутко следил за хищницей. Или не совсем хищницей? За весь день росомаха так ни разу и не бросилась, не попыталась заохотить. И держалась на почтительном расстоянии, при этом не пыталась скрываться или красться. Правда, временами подходила чуть ближе, но сразу возвращалась назад, словно боялась слишком близко подойти к такой громадине. Лося такое соседство беспокоило — но поделать он ничего не мог. А ещё был запах. Постоянный и всё усиливающийся. Росомахой пахло от деревьев, об которые Немайн тёрлась. На тропах — наследила. А кое-где и нагадила. И постоянно появлялась — не слишком близко, но уж и не слишком далеко. Появления её сопровождались шумом и треском, ей не было никакого дела до того, что она, видите ли, может кого-то спугнуть! Кто-то может спугиваться — и хоть убегать, хоть готовиться к бою, а росомаха будет лущить орехи — вот их сколько в беличьей ухоронке! И малым не унесёшь, и питательно. Зеленью зимой и не пахнет, но не мясом единым жива росомаха. Немайн припомнила, какой праздник был по осени, когда она нашла полянку с голубикой… И родичам не показала, а повадься в угодье хоть и медведь — сама бы порвала в клочочки! Уж такая это вкусная штука. И для шерсти полезная, да. На пятый день соседства с лосем Немайн уже паслась с ним рядышком. Зимой много чего не отроешь, да и некогда, но росомахи небрезгливы. Падаль — ела. Мечтала — вот бы найти такую тушу, чтоб не стыдно было малым затащить. Охотиться, даже на мышей — избегала. Вдруг лось вспомнит, кто это там шныряет под копытами… До того, как один короткий прыжок не вознесёт притворщицу ему на загривок. А дальше — быстро. Когти, зубы. Язык, лакающий вытекающее, которое домой не дотащить. Насытившись и поразмыслив, добычу Немайн поволокла не в гнездо, а воюющим родичам. Тем ведь некогда охотиться — нужно мишку гнать. А тащить — оказался труд. Долгий. Треть туши по пути умяла, пять дней маялась — а вместо спасибо зубы кажут, рычат утробно. Злятся. Особо племянницы растявкались. Воображают, дуры, что тушу у Немайн отняли. Один отец потрепал за ухо ласково. Но тем и ограничился. Рядом держались братья. Опекали, чтобы в драку сам не бросился. От него нынче не зубы и когти, а мудрость требуется. Сами братики мясо жрали, а косились зло. Припоминали, что в поход не пошла. Не понимали, что расплатиться за победу детёнышами — для семьи смерть. А пока охрана давилась чужой добычей, отец зашёл дуракам за спины, встал столбиком, и показал невесть откуда взявшийся в единственной верхней лапе плакат. С одним единственным словом: «Умница». И только потом подошёл к туше и урвал долю героя — заднюю ногу. Немайн фыркнула. Отца покормила — хорошо, но что-то он сдал. Будь у него все четыре лапы, наверняка показал бы всем урок вежества. А ещё припомнились малыши и неумёхи там, возле гнезда. Наверняка у них уже животы подводит. И Немайн принялась искать новую добычу. За вторым лосем пришлось зайти ещё дальше. Пока попался подходящий. И «приручение» шло неплохо, но на четвёртый день, когда добыча уже утрачивала сторожкость, Немайн увидела следы, в которые вместились по две её лапки. А вскоре и того, кто их оставил. Мех с проседью, но над поверженным сохатым прыгает кузнечиком. Немайн легла на брюхо и принялась смотреть. Биться с чужаком за угодья и мясо — не по её силам, да и не виноват красавец с серебряной диадемой на лбу, что положил глаз на ту же добычу. Следовало уходить, искать другую жертву. Но оторвать взгляд от прыжков белолобого оказалось невозможно. И ведь гон будет только в начале лета. А тот заметил Немайн и коротко, призывно, залаял. Мол, откушай, голубушка. И ведь не гон, не гон! Ничего ему не нужно — кроме как радостью от успеха поделиться! И знать ведь не знает, отчего ему в одиночку удалось завалить такую глыбищу! Немайн подошла поближе. Вежливо наклонила голову. Белолобый фыркнул. Привстал, достал из-за спины табличку: "Угощайся, красавица". А толку? Красавице теперь нового лося выслеживать. И приручать. Неделя. А маленькие голодные. Немайн даже подвыла от обиды. Под лапой вдруг появилась табличка на палочке. Немайн откуда-то знала — на табличке написано: "Нужно. Отдай. Маленькие голодные." Но лапа не поднялась, и скоро под ней снова был лишь придавленный снег. На глаза наворачивались слёзы, но Немайн держала спину гордо. Нужно было повернуться и уйти. И так много времени ушло впустую — но росомаха продолжала сидеть и смотреть на белолобого. Сил отвести взгляд не было. Белолобый, кажется, удивился. Подошёл. Обнюхал. Что он уловил? Запахи гнезда? Склонил голову насмешливо, тявкнул пару раз, и потрусил в сторону. Оставив Немайн всю тушу. В задней лапе мелькнула табличка: "Тебе нужнее". Понял! Без просьб, без слов… Немайн плакала — по-росомашьи, крупно и беззвучно. От счастья, от благодарности, от стыда — и ещё от чего-то, что никак не решалась назвать. А когда Немайн пришла в себя, был далеко. И ладно. Теперь росомаха, во время гона не подпускающая к себе самцов — мелкие все, и глупые, и никакое томление не заставляет принять желаемое за действительное — знала, куда следует прогуляться, когда настанет гон. От кого она с удовольствием родит пару щенков. А повезёт — и трёх. А нет — и одним будет счастлива! Значит, весной, решила Немайн. Весной. Отблагодарю… И снова бурлацкие дни. Кто говорит про прожорливую да ненасытную росомаху? Да, когда такой некрупный зверь, урча, тащит огромную тушу, со стороны выглядит так, будто от жадности давится. А на деле — в гнездо торопится. А что по дороге куски выедает, так на пустой желудок волочь груз в десять раз себя тяжелее — неподъёмно. Сила для этого нужна. Вот и приходится выедать из лосиного бока кусок за куском, и каждый кусок встаёт поперёк горла, когда представляются голодные глаза детей. Даже чужих. Но вот — родная пещера. Точнее, маленькая расселина в скале. Как трудились отец с мамой перекрывая её! Ведь каждую жёрдочку нужно найти — чтоб одна к одной — и пристроить наверху. Потом на основу лёг слой опавшей листвы — чтоб снег внутрь логова не проваливался. Зато теперь над головой есть крыша, а тепло легко получить, свалившись с роднёй в обший клубок, в котором уже не разберёшь, где чьи лапы и хвосты. Первым навстречу попался рыженький детёныш, ещё даже не подросток. Самый большелапый, самый лобастый, самый бойкий. И — вполне здоровый. Немного похудевший — ну так вот ему, как раз, и полезно. А то был поперёк себя толще. Словно вырасти собирался не в росомаху, а в нерпу. И плавал, правда, лучше всех. Заметив Немайн, он сразу поднял лапку с табличкой: "Я тетерева поймал". Если правда — молодец. Зимой — не на току! Зимой это птица осторожная… Немайн внимательнее посмотрела на рыжего. Подняла лапу: "А где тушка? Съел в одиночку?" Тот заскулил. "Не бойся, говори." "Тётка отобрала". "Какая?" — почему-то этот разговор не удивлял. "Морриган". Ну да, эта детей ненавидит. У самой такое уродилось — загрызть пришлось, пока не выросло. А малой снова тянет лапку: "Бабушка Немайн, ты её накажешь?" А то! Да её все должны наказать! Вся семья! А парень молодец — не кусок попросил, помогать принялся. Толку от него было чуть, но всё-таки он помогал, а не мешал. Вот только у самого входа в нору ходила кругами Морриган. Медно-красная шерсть, кирпичная шлея вдоль бока. Окрас как у самой Немайн. Уродилась вот. А теперь заматерела… Уж и не различить почти. Разве только припомнить, что Морриган совсем не умеет охотиться. Что не мешает ей быть полезной для семьи. Когда маленьких не обижает. Немайн подняла лапу с табличкой: "Обидела!" — и показала на маленького. Морриган только ощерилась зло. Немайн отпустила тушу. Нет, ну это за всякими пределами. Сейчас кому-то будет больно. "С войны сбежала, у племянника мясо отобрала… Гадина." Морриган поняла — сейчас будет драка. А потому поспешно подняла лапу: "Дед послал. За едой." Кому дед, кому — брат. Ну, правильно сделал. С самого начала нужно было назначить охотников. А не обвинять Немайн в трусости. "За тетеревом Брана?" "Нет. За твоим лосем. Сказал — второго в гнездо потащишь. А нам нужнее". Немайн ощерилась. Морриган попятилась. "А ещё он сказал, что я одна с тобой не справлюсь." Из-за деревьев вышел брат. Этарлам. "Отдай тушу. Нас двое." Надо бы отдать… Но — малыш Бран становится рядом. "Нас тоже двое!" И встал, умница, против прадеда, а не тётки. Тот хоть не убьёт. Да и отвлечётся малость. А ещё они решат, что Немайн будет биться честно… Нет. Вот пока брат занят детёнышем, его и рвануть. А потом — Морриган. Как не хочется убивать родню… Но силы не те, чтобы щадить. Они будут ждать рычания, укусов без рывков, оплеух тыльной стороной лапы. А получат рваные раны — а главное, сухожилия, удары длинными и острыми когтями — лучше по морде, такой удар сносит морду оленю — чем росомашья крепче? "Уйди, внук." "Нет! Там Белен голодный. И Бранвен." Снег у входа в туннель перед гнездом зашевелился. Вся обсыпанная звёздной пудрой снежной пыли по тёмно-бурому меху, появилась та, которая всегда спасёт — и никогда не опоздает. Великая Дон. Мама… Улыбнулась во все клыки — и Этарлам виновато заскулил, а Морриган фыркнула и сделала вид, что её очень интересует собственный хвост. Дон подняла лапу с табличкой. "Спасибо, дочь." И, когда Немайн опустила шерсть на загривке, добавила: "Почему бы тебе не рассказать людям о нас? Мы же твоя семья!" Немайн хотела было спросить, зачем ей рассказывать о чём-то каким-то лысым обезьянам — но проснулась. Впереди был новый день. Точнее, новое утро… 2. Устье Туи. Ноябрь 1400 года от основания Города Поздним вечером, когда даже сида отправилась видеть свой недолгий ночной сон, викарий принялся за письмо, чтобы уже утром на дромоне оно отправилось в Кер-Мирддин. За истекшие дни произошло слишком много достойных примечания событий, чтобы не использовать оказию. Так что об утерянных минутах сна отец Адриан не жалел. Вот то, что ответа ждать придётся несколько дней — это было обидно. Но что поделать — епископу Дионисию нужно восстановить монастырь святого Давида. Работы меньше, чем строить город с нуля — но совсем немало, есть свои сложности, а духовный труд иной раз потяжелее физического. "Преосвященному Дионисию Пемброукскому, покровителю и, смею надеяться, другу моему — привет! Помню, при расставании нами было уговорено, что писать тебе я буду не реже, чем раз в неделю, из соображений получить совет более опытного пастыря, как в деле попечения всего стада, кое, право, суть не овцы, а волки, и пастушки волков, которой я теперь прихожусь духовником, что исполняет меня гордостью, но время от времени — беспокойства о достаточности скромных моих способностей. Никоим образом не умаляя своих скромных сил, вынужден признать: то, что происходит на моих глазах, я понимаю от силы наполовину, и это вынуждает мою несчастную голову попросту разрываться на части — потому как более всего я боюсь дать дурной совет или не исполнить должным образом свой пастырский долг. Я, право, ощущаю себя новым Ноем, потому как это более всего и напоминает ковчег — если не на плаву, то уж при постройке — точно. Начну с главного — Немайн стала той, кем хотела, и мне довелось принять в сем участие, достойное более высокого представителя святой Церкви…" Отец Адриан отложил стило. Следовало поскорее закончить письмо и лечь спать, но как описать то, чему он оказался свидетелем? Впрочем, за невесёлую мысль разом зацепилась озорная: захотелось посчитать, а у кого ещё такие же проблемы? И не только с письмами, а и просто рассказами — родне, знакомым, случайным людям? Подобные проблемы были у всей небольшой страны, потихоньку привыкающей к новому имени. «Глентуи», берег Туи в лёгком искажении. Вариант «Неметонион» отвергла сида. Уже одно это вызывало у его новой паствы лёгкое недоумение. Кто и где видел скромную сиду? Не приличную, не стыдливую, а именно скромную? Пусть даже и крещёную. Августина словно задалась целью заинтриговать своих любознательных подданных до крайнего предела. Когда вернулся из города Ивор, они вскоре ждали и сиду. Но прошла неделя, прежде чем вниз по реке спустился корабль. Хорошо знакомый дромон. Тот, что ходил по торговым делам последние лет пять — и вот сейчас застрял на Туи под конец морской навигации. В том что боевой корабль подрабатывает, гоняя по чужой реке, грузопассажирским извозом, ничего странного не было. Команда у галеры — каторги, как их называли греки — большая, и любой приработок во время вынужденного простоя полезен. К уговорённому сроку всё было готово, и небольшая процессия направилась к облюбованному Ивором местечку для «возведения». Многие народы называли такой ритуал коронацией — но как раз этот символ высшей власти не прижился ни в Камбрии, ни в Ирландии. Тем более, что на этот раз в должность перед Богом и народом вступала не королева… Всего лишь хранительница правды. Зато какая! Кровь детей Дон видна сразу — как только упали первые важные слова, сида из непоседливой резвуньи превратилась в ледяную владычицу. Ни лишнего слова, ни шага, ни жеста, ни вздоха. Аж оторопь берёт. А ещё опаска — вдруг не оттает, такой и останется? Дурного в этом не видится — а вот не хочется, и всё! А погода, как назло, выдалась мерзкой даже для ноября — всё вокруг напоено мерзлотной влагой. Машут красными, словно от мороза, голыми ветками деревья. Злое серое небо, висящий в воздухе дождь, колючий ветер с гор. И это не беда, если на тебе три тёплых платья, плащ с капюшоном и добрые походные сапоги. А не одна рубашка, и та оставленная из почтения к девической стыдливости, да башмак на левой ноге. Церемониальный. По сути, бархатный носок. Который мгновенно промок в сырой траве, и ногу не грел, а, напротив, тянул из неё тепло. Вторую-то ногу, устроившуюся в выбитом в камне следе, камень, поди-ка, меньше грабит… Будущая владычица ощущала себя треснувшим горшком. Холод не ощущался, но каждая жилка и клеточка напоминали о том, как быстро тают запасы тепла в организме! А значит, о том, что нужно двигаться, искать еду, крутить ушами… Да хоть на месте приплясывать, но делать что-нибудь! Немайн попыталась отвлечься от сырой стужи. Стала искать интересное. Нашла: вырубленный в камне отпечаток точно совпадал с размером и формой её ноги. По рядам свидетелей уже бегут шепотки: мол, камень подстроился. Знак, не иначе. Им также тихо — но слышно — отвечают. Что под сиду камень и должен подстроиться, да и земля вокруг, в общем-то, сидовская. Местный старейшина — Ивор, кажется, — настолько старательно изображает невозмутимость, что оставалось заподозрить: мерку с обуви Немайн сняли по его почину. Найти же мастера-камнереза, такого, чтоб молчал о подробностях — несложно. И само ремесло неговорливое, и поверье есть, что за разглашённую услугу сиды не благодарят. Одно утешение, до конца церемонии оставалось немного. Огорчало, что ждущий впереди пир и ночлег будут немногим лучше. И всё-таки — это будет что-то другое, а не пустое стояние столбиком на ветру! Причём неподвижное — включая уши. Очень помогли давние тренировки по прижиманию: локаторы стоят ровно, одинаково, не дёргаются. Красиво — и очень неудобно… И даже глазами не пострелять. А значит — и видно чуть, и слышно плоховато. И скучно, и аппетит разыгрывается. Хоть бы ухом крутануть! Но каждое движение, каждый намёк на движение во время ритуала имеют смысл. А потому делать нужно только то, что заранее оговорено, и более — ничего, что можно было бы заметить. Нос например, почесать нельзя. И вытереть — а по нему стекает влага от выдоха, собравшаяся на холодных ноздрях. На кончике носа и вовсе висит дождевая капля, щекочет… Вспомнился анекдот про Россини: великий композитор, увидев в ратуше смету на памятник ему же, заявил, что за такие деньги лично вскарабкается на постамент! Если отцы города согласны, чтобы скульптура ходила спать домой… Похоже, поймайся Россини на слове, скоро, очень скоро пришлось бы ему жалеть о непродуманных словах. Плоть человеческая — не бронза и не мрамор, неподвижность ей заказана. Что в Уэльсе, что в Италии. А что уж про сидов-то говорить! Отец же Адриан церемонией восхищался. И сидой-базилиссой. Которая словно превратилась в статую, изредка говорящую нужные слова. А требовалось их совсем немного. Викарий отнёс это на счёт опыта множества дворцовых ритуалов, а потому за духовную дочь не переживал. Всё остальное его устраивало. Конечно, по хорошему следовало бы вовсе избегнуть раздевания — но символизм действа был понятен, и ничего дурного в себе не заключал. Тут, возле родника, на опушке ольховой рощи — белеющие пеньки свидетельствовали, что недавно вокруг ключа и водружённого над ним камня стояли и неправильные деревья — происходила символическая свадьба правительницы и её земли. Бард пел хвалебные песни, он, священник, читал наставления. Очень правильные. И вполне достойные записи и упоминания в письме… "Да возвеличишь правду, и она возвеличит тебя. Да укрепишь правду, и она укрепит тебя. Да сохранишь правду, и она сохранит тебя. Ибо, пока хранишь ты правду, не отойдёт от тебя Бог, и не будешь ты знать неудачи. Ведь правда — это мир для народа, охрана земель, защита племён, исцеление недугов, радость людей, утешение бедных, наследие детей, а для тебя — надежда на грядущее блаженство"… Хорошие слова, пусть и идущие из языческого прошлого. Но бритты были богаче пророками, чем иудеи, и пророками истинными. Иначе не стояли бы по всей стране кресты — ещё до пришествия Господа. Бритты знали и ждали, и приняли свет веры из рук апостола Петра, через пленников, приведённых на славу Цезаря, потеху толпы и казнь в Вечный город. Почему-то бриттов отпустили, и Адриан видел тут промысел Божий. Впрочем, видел он и то, что почти поголовное крещение многих бриттских племён ещё до императора Константина, приведшего в лоно Церкви всю империю, вызывалось как раз желанием этой империи немного насолить. Стоило записать и песенку барда. Впрочем, её будут петь ещё и ещё. Хотя скромная "хранительница правды" и будет очаровательно краснеть… Харальд, исполнил своё дело и отошёл в сторонку — глазеть. Тут-то к нему и прибился друид. — Между прочим, — заявил он, — прежде наставления королеве тоже читал бард. И башмак с серебром тоже ему отдавали… Харальд пожал плечами. Обычаи изменились. Хотя серебро — всегда серебро. Но свою работу он выполнил правильно. Послушал камбрийских бардов, и сделал всё наоборот. Дело в том, что мёд поэзии силён только когда опрается на правду, а певцы-хвалители всё время врали. Может, именно поэтому дела у бриттских королей последнее время шли не слишком хорошо. Резать правду — нужно мужество. Петь правду — нужно умение. Харальд справился. Именно его песню предпочла богиня. Так что теперь на весь следующий год норманнский скальд становился официальным лучшим бардом нового государства. Не королевства. Немхэйн называла это по латински: Res Publika. А задачка, и правда, была славная! Но — решил. Как? А вот угадайте! Следовало передать правду в достойных образах и сравнениях. И спел. И получил в награду — по обычаю — одежду хвалимой. Обновка с плеча короля — дело почётное. Но Харальду-то женские наряды зачем? Разве только, вернувшись на родину, невесте подарить свадебный наряд богини. Да только этого ещё пять лет ждать! Обычный срок службы за выкуп из плена. Харальд вздохнул. Потом ухмыльнулся. Он совершенно точно знал, кто купит у него — завтра же, и недёшево — все эти вещи. Сама богиня! Платьев у неё мало, а белых — только эти. Правительница же обязана носить белое во всех важных случаях. Так что купит, никуда не денется. Харальд представил звонкое серебро и с удвоенным удовольствием принялся разглядывать его будущий источник. Приличия приличиями, но обычно на сиде было значительно больше одежды. Так что случай упускать не стоило. Комит Валентин глазел на сиду, и получал удовольствие безо всякого серебра. Наказания бояться не приходилось, на Немайн смотрели все. Короткие волосы цвета засохшей крови колеблются на ветру, хоть и отяжелели от дождя. Тот же ветер прибивал рубаху к телу, пустив прахом вредность и целомудренность базилиссы, не ставшей подпоясываться. Внизу, под камнем, медленно двигались и роняли тяжёлые, оправленные важностью слова камбрийцы в ярких пледах. Зрелище, пожалуй, стоило того, чтобы в полной парадной выкладке торчать под моросящим дождём, хотя и раздражало непонятностью. Впрочем, давешний ирландский язычник был тут как тут. — Что они делают? — Валентин надел маску деланного безразличия. Которую друид без труда прочитал, как "расскажи интересное, пожалуйста, спасибо скажу позже и за другое". — Сильнейшие люди кланов обходят ригдамну по правой стороне, кругом. Каждый из них клянётся ценой своей чести в верности клана. Когда закончат, ей вручат знак власти. Хранительница объявит свои гейсы и права. И отправимся пировать. Меня тоже пригласили. Друид ссутулился. По нынешним временам это было неплохо. Впрочем, позвали его не как слугу богов, но как лекаря. — Раньше это проходило не так, — объяснил, — раздеваться было не надо. Зато вместо каменюки подводили белого коня — а королям кобылу… — И что? — заинтересовался Валентин, затаив дыхание и ожидая грязных языческих подробностей. Которые он, как офицер и христианин, безусловно обязан осудить и признать недостойными. — Королева обнимала коня, — а потом из животного варили суп. Который и вкушали на пиру, причём королева сидела в ванне с бульоном. А из кого сварят суп теперь? Или просто нальют воду? Но это же будет совершенно бессмысленно… Комит разочарованно выдохнул. Друид насмешливо поднял бровь. Чего римлянин не заметил, потому как смотрел не на ирландца. — Ты всё-таки не римлянин и не грек. Нагота может быть чистой, дерьмо и жир — нет. Сидеть в собственной чашке и пить бульон, в который погружен твой зад… Нет, мне больше нравятся новые обычаи. — А ты просто желаешь увидеть богиню голой. Точнее, в мокрой рубашке… — Она не богиня, — заявил комит, — но… И замолчал. Немайн как раз принялась произносить единственную положенную короткую речь. Самым длинным элементом которой было имя. Не богини — приёмной дочери хозяина заезжего дома. — Я, Немайн, которую называют и Неметона, дочь Дэффида сына Ллиувеллина, сына Каттала… — на этот раз, в отличие от усыновления маленького, перечислять требовалось всех предков, вплоть до Брута — нахального спутника Энея, которого чем-то не устроило устье Тибра как место для поселения, и который уплыл аж на Британские острова. Именно из-за этой легенды бритты считали себя гораздо ближе к римлянам, чем к ирландцам, — Мои права: камень берегов, валуны на вершинах холмов, и земля, что глубже плодородия и освящения, воды, текущие по земле и под землёй, родников и колодцев, один день в неделю для шахматной игры и загадок, и право входить в любой дом, обходя его по правой стороне, а если не пустят — сжечь его. Я зарекаюсь: не ездить на лошади верхом, спать ночью не более четырёх часов, и спать при взошедшем Солнце четыре часа, давать пир раз в неделю — для дружины и людей знания, никому не отказывать в правосудии в понедельник, и в добром совете о войне или о постройках — в пятницу, в среду самой высматривать несправедливость, не дожидаясь жалоб. А ещё я должна всегда быть на своей земле шестнадцатого августа, в мой малый день, и двадцать второго марта, в мой большой день, с зари, начинающей ночь, до следующего заката! Теперь же я принимаю посох хранительницы правды. И да поможет мне Бог. Отец Адриан заметил, что последние слова она произнесла как-то тускло. Наверняка опять ударилась в гордыню и полагает, что незачем поминать Бога по пустякам, с которыми отлично справится сама… Посох был новенький, из ивы — а не ольхи, как хотели сначала. Впрочем, королям был положен тонкий прутик, а Немайн вскинула над головой крепкую палку. На которую было заранее прикручено навершие работы Лорна — и опора, и оружие, и крест. Оставалось: ногти — пришлось соскоблить — зарыть в землю. Прядь волос — пустить по ветру. Каплю крови — уронить в реку. И — пировать! * * * Ночевать хранительницу правды оставили в ванне. Правда, сухой. И одеял насовали. У дверей, по старинному обычаю, расстелили циновки ученицы. Всего две — но и дверей в комнате было две. А не четыре, как положено в королевской спальне! Немайн в своё время спасла стены, ещё раз напомнив, что она вовсе не королева, а хранительница правды. Так что ей двух дверей, на север и на юг, более чем довольно. — Холодно будет, — заявила Эйра, пробуя постель, — и жёстко. Осенью на полу спать — это плохо. Как древние терпели? — Поменяемся? По виду Немайн никак не было заметно, что она только что отсидела несколько часов в ледяной купели. Впрочем, она даже чуть обрадовалась, когда вода оказалась холодной. Уж больно пир оказался похож на праздник каннибалов. Посадили девушку в котёл с водой. Хорошо, на огонь не поставили. — Я сыта, и даже объелась, — напомнила сида, — а у нас лишняя еда идёт не в жир, а в жар! Меня можно вместо грелки подкладывать. Замёрзших согревать. А в согнутом виде — насиделась. — Но… — Я — не королева, — напомнила Немайн, — так что всех предыдущих ритуалов — хватит. Даже многовато. И чую я, что заниматься делами республики мне тоже придётся больше, чем хотелось бы… Так и легла с сестрой с обнимку — у того входа, что вёл в пиршественную залу. Оставив вторую ученицу размышлять над тем, какую ошибку совершила наставница во время церемонии. Из-за которой и придётся лишку работать! Сна хватило часа на четыре. Потом оставалось только лежать с открытыми глазами и ждать утра — сон не шёл, тело очень быстро приспособилось к более подходящему сидам режиму, и спать более четырёх часов кряду отказывалось. — А почему ты покрывало не выкупила? — Анна тоже проснулась, и теперь искала ответов. — Ты о чём? — Ну, для ванны. Единственное, что ты повела против обычая, — в комнате без окон и сидовские глаза не могли рассмотреть, улыбается ученица или нет, — Знаешь, Ивор был против похищения. Понял уже, что ты жадная… Но — традиция. — Не жадная, — сида досадливо передёрнула ушами, — скупая. А ещё вернее, бережливая. Да и не дело мне выкупы платить, — вздохнула Немайн, — а видела, как у них лица повытянулись, когда я после этого в плед завернулась? Анна кивнула. Отсутствие традиционного знака щедрости мужская по преимуществу старшина охотно бы стерпела — в обмен на лицезрение прелестей богини. Ведь каждый должен был, в очередь, подойти, и получить кубок с вином в знак верности уже личной, а не от имени клана. И, разумеется, заглянуть в ванну. А рубашка, какая бы она толстая и шерстяная не была, намокнув, от нескромных взглядов защищает ещё хуже, чем от холода. — Но зачем? — Выкупы платить не в моём характере, это раз, — Немайн подумала, и решила не гулять вокруг да около, — об этом обычае я не знала, это два. Кстати, а какой знак-то? Второй башмак серебра? — А говорила, не знаешь… А особого убытка тебе бы не было — у тебя ножки маленькие. — И грудь тоже, — нарочито понуро добавила сида, чтоб Анна приободрилась, и вспомнила, что её формам богини завидуют. По крайней мере, одна, — и вся я… — Я не к тому, а просто — серебра бы ушло мало, а так ты получила славу очень прижимистой сиды. — Так для королевы слава скупердяйки — это очень хорошая слава! А для хранительницы правды — тем более. Суди сама — от наших королей все ждут щедростей — причём глупых. Бардов засыпают золотом поверх ушей за лживые славословия, устраивают народные обжорки, турниры и бега на ипподроме. А потом, глядишь, нужно построить дорогу или воевать, или недород и нужно купить у соседей зерно — а казна пуста, и приходиться гнать на работу подданных, и обирать их. Что против правды. А значит, и глупая щедрость — тоже против правды… Анна продолжала расспросы — ей было интересно. Так их и застало утро: сестра-ученица, на которую навалили все одеяла, положенные хранительнице в ванне, посапывает, ведьма-ученица неуклюже — и никогда уже не научится, слишком взрослая, нужно с детства — сидит на пятках, а их наставница бегает вокруг и вольно пересказывает «Государя» Маккиавелли, не забывая пояснить, где италиец, по её мнению, не совсем прав… Отец Адриан, слушай он эту беседу, изрядно бы успокоился — потому как не спал всю ночь, ожидая, чем обернётся нарушение традиции. Впрочем, с Немайн он успел побеседовать — да и паству свою успел немного узнать. А потому стило принялось выводить успокаивающее: "Ропот, конечно, был. Но — очень тихий. Дело здесь в том, что традиция не была устоявшейся. Замшелое воспоминание. Королев в Ирландии не случалось давно — но Уэльс всё-таки страна латинская, римское право за последние четыреста лет неистребимо въелось в народные традиции. Так что, формально для возведения женщины на престол не требуется даже отсутствие сыновей. Дочь старше племянника — таков неписаный закон, но тот же закон гласит: старшинство в клане — старшему в роду, но власть — достойному. Если кланы — в лице хозяина заезжего дома — согласны поставить над собой женщину, у дочерей короля есть все шансы получить престол и при живых братьях! А кланы, как правило, преспокойно соглашаются — особенно, если братьев нет, а девушка не демонстрирует совсем уж откровенной неспособности. Правда, народное мнение к королевам более сурово, и смещают их за неспособность чаще. Как например, Дон. Или очень на неё похожую Корделию. Ту самую, дочь Ллира. Но вот именно в Диведе такого не происходило столетиями. Другое дело, что на сей раз люди получили не королеву, а непонятно кого, и это порождало смущение. Вот оттого и требовалось, чтобы церемония возведения "ригдамны Немайн" в хранительницы правды не особенно отличалась от коронации. То же, что "жадная сида" оделась перед тем, как опуститься в назначенную купель, само по себе оказалось довольно правильно. Даже по самым старым правилам. Друидические верования многое позволяли — но очень жёстко требовали. Если блудницу христиане презирают, но и прощают, ибо милосердны, и способны наказать плетьми и церковным покаянием, то друиды запросто забивали несчастных камнями. Или приносили в жертву — а это обычно означало сожжение заживо… Те, кто надеялись увидеть голую, по сути, хранительницу — разочаровались. Очень слабо. Потому, что камбрийцы способны оценить скупую правительницу. И предпочесть рачительную хозяйку земли прельстительной транжире! Таков дух этого народа. Богатого — в отличие от тех же ирландцев, хлебосольного и трудолюбивого. Но вот нищих — точнее, побирушек, не бедняков — они не терпят. Накормить голодного в Глентуи считается само собой разумеющимся. Никто здесь не вложит камень в протянутую руку! Пристроить человека к делу, каким бы ничтожным он ни был — полагается деянием правильным и ловким. Но бросить ни за что монету, даже самую мелкую? Валлиец скорее удавится. Бедняк, который трудится в поте лица своего, но не имеет везения свести концы с концами — достоин в их глазах уважения и помощи, тем более, что невезение это часто почитается за козни нечистой силы. Бродячий поэт — и вовсе ремесло не хуже других, при некотором таланте и удаче позволяющее пробиться в верхушку сообщества бардов. Но бездельник, пусть даже калека? Да об такого и ноги вытереть зазорно. Потому побирушек в Глентуи нет. А те, кто беден до нищеты, кормятся тем, что пасут чужие стада — и самым обездоленным достаются самые грязные животные. То есть свиньи. Даже отшельники пасли своё стадо… И, нужно отметить, выпас в результате начал считаться занятием достойным отшельника и аскета… А в нерождённом пока городе в устье Туи всё бурлит и кипит. Вниз по реке сплавляются баржи и лодки с пищей и материалами, плоты из брёвен, ревут пригоняемые стада — благодаря которым на столе каждого рабочего вдоволь мяса, но которые обогатили берег реки дурной вонью кожевенных мастерских. Кричащий холм разрыт, и жить приходится практически в земле, хотя и временно: Августина объявила, что добрые дома будут построены только после того, как будут закончены городские укрепления и церковь. Да, базилисса по-прежнему благочестива — в своём роде. И перевод Библии потихоньку продолжает. Одна страница в день, не больше — но это хорошо и достаточно. Подобный труд не терпит торопливости, зато требует точности. Хотя какое уж тут «потихоньку», когда чтения проходят на будущей главной площади перед несколькими тысячами человек? А звонкий голос — истинное чудо Господне — разносится над изрытыми просторами, и слышит его всякий, и сиде вовсе не приходится кричать! Впрочем, иначе и быть не может…" Викарий это понимал — с тех пор, как осмотрел вместе с Августиной будущую систему обороны. "Владычица холма", как её всё чаще называли, щебетала про военную целесообразность, объём работ, преимущества заполненных солёной водой рвов перед сухими и пресноводными в условиях мягкой зимы, о том, что некоторые рвы — на возвышенностях — останутся всё-таки сухими, и там нужно насыпать валы так, чтобы с одного можно было обстреливать подножия другого… Викарий же за новизной и размахом видел одно — размеры города, который должен подняться за странной оградой из земли и воды длиной почти в половину римской мили. Викарий пытался себе его представить, выстроенный из серого шероховатого камня, лоснящийся на солнце всеми оттенками синей и чёрной черепицы. Но вспоминались размеры, и перед глазами вставал Новый Рим, град Константинов. И становился прозрачным хитрый замысел, и отказ от восточной короны. Что толку править городом, в котором тебя ненавидят, править ненавистью и прорываться к такой власти через огонь и кровь? Мученический же венец противостояния злу любовью Августина принять не захотела или не смогла. Или — не имела на то права. Выбрала себе другой путь. Ей посильный. И посильный, пожалуй, только ей! Многие укрепления, на языке фортификации — «верки», будущей крепости пока лежали линиями планов и топографических съёмок на столе базилиссы, на полумильную ограду в любом случае не хватало людей, и строителей пока защищал частокол, сохранившийся от осадного лагеря, и огромная осадная машина, которую удалось восстановить. Немайн пищала от радости: так, что вся округа сбежалась. И фермеры смотрели, как вылетающие из огромной пращи камни падают точно там, где река наиболее глубока и судоходна! Об этом стоило написать, викарий снова принялся выводить старомодным стилом — все перешли на птичьи перья, а он так и не привык: "Я лично наблюдал то, что сида Немайн называет пристрелкой, и совершенно уверился, что Кер-Миррдин может более не опасаться набега по реке. Прошу тебя не удивляться, что я называю Немайн сидой — хотя ты и знаешь мое мнение насчёт того, кем она является. Местных жителей всё равно не переубедить, а прозвище «холмовая» ей очень идёт — и как хозяйке холмистых земель, и как римлянке. А ещё оно ей нравится — по крайней мере, она не просто выглядит, как сида, она и живёт как сида — и выглядит день ото дня здоровее, несмотря на нескончаемые хлопоты. Суди сам: у неё на руках маленький сын, две ученицы, и огромное количество дел, для которых требуется её личное участие. Спасает только то, что как только она отлаживает какую-то операцию — то бросает и берётся за следующую, а первая продолжает выполняться сама собой — и силами людей, которых сида натаскала. Вот тебе пример — канализация. Первое, что она заложила для нового города! По словам Немайн, строить это сооружение совсем непросто — нужно очень ровно прокопать канавы — так, чтобы городские отходы в них не скапливались, а ровно стекали в море. Я поначалу не понимал, чем это труднее мощения улиц. Выяснилось — нужна большая точность. Если на городской улице останется небольшая лужа от дождя, в этом нет ничего страшного. А лужа из отходов — это гниль, миазмы и зараза. Так вот — Немайн лично промерила первую — и при ней были её ученицы и другие люди. Теперь новые ветки ведут эти вновь обученные, а ученицы всё дотошнейшим образом проверяют. Сама же Немайн занялась укреплениями. Не могу не отметить — меня зовут освящать каждый фундамент, а вдоль рвов и по сторонам котлованов на короткое время устанавливают кресты. Немайн заверяет, что это, по сути, землеизмерительные приборы — весьма несовершенные, по её словам, но достаточные. Кроме того, подобный подход позволяет обойтись без языческого обычая жертвоприношений при крупном строительстве. И все равно — разговоры о том, что город возьмёт дань жизнями сам, время от времени случались. Пришлось пойти на поводу у суеверия, и закопать на месте возведения центральной башни около двухсот солидов — сумму штрафа за смерть свободного человека. Что интересно, желающих откопать не нашлось. Вторая сложность в том, что эти канавы нужно мостить и облицовывать камнем — ибо и земля и дерево имеют свойство гнить. А ещё нужно перекрыть — прочно и надёжно, чтобы улицы не проваливались — и не пахло. Это ей тоже пришлось долго объяснять и показывать: и как мостить, хитро, но в работе очень просто, и как класть свод — просто, но в работе довольно тяжело — каждый камень нужно обтёсывать. К земле она относится, как горянка: бережёт каждую горсть. По крайней мере, заставила землекопов снять весь плодородный слой, до бесплодной глины, и свалить его отдельно в продолговатый курган…" Отец Адриан отложил стило. Да, дел переделать базилисса успела много. Удивительно много, и деловитость эта быстро привлекла к ней людей, приунывших было после отказа в знаке щедрости. Да, она не осыпала милостью двоих-троих. Зато не призвала кланы на бесплатные работы, а платила каждому человеку за каждый день — мастерам серебром, подмастерьям — медью, а разнорабочим — обильным столом. Так что если Гулидиена и поминали — так добрым словом, как неплохого короля, который передал власть вполне на то пригодной особе. Сразу после церемонии Немайн заявилась на холм Гвина, что окрестные жители бурно одобрили. На холме и вокруг творилось странное — но так было и прежде, а теперь чудеса творила та, кому по должности положено думать только о благе окрестных жителей. А кроме того, это странное замечательно поглощало любые избытки урожая, всю выловленную близ берега и в реке рыбу, грибы, ягоды и заохоченных животных. Да не просто так, а в обмен на золото, серебро и пергамент. В любом случае, главную болячку республики — не королевства! — нужно было залечить, и то, что хранительница правды при помощи священника рьяно принялась за дело, несказанно радовало людей. Само название страны порадовало древней гордостью — потому как больше половины граждан почитало себя потомками римлян. В какой степени они ими являлись, и каких именно римлян — сказать было непросто — служил-то в легионах конца четвёртого века народ весьма разномастный. Но слово они узнали. Римское слово. Деньги у сиды должны были уходить, как вода в песок — но этого не получалось. Впрочем, как раз над водами она и властна! Ивору начало казаться, что Немайн берёт серебро из воздуха. Сходил поговорить: ежели оно колдовское, его нужно быстро сбыть за границы, желательно саксам. Пока в труху не рассыпалось. После беседы успокоился, и долго тёр лоб рукой — такая у него под раздумья была привычка. Пригоняемый со всего Диведа скот, помимо мяса, превращался в кожу и пергамент, а кожа — в солдатские сапоги. Наверху, в Кер-Мирддине их брал Дэффид. Остальные части туши тоже не оставались без дела. Кровь пополняла собой рацион строителей, превращаясь в колбасы и пудинги. Клей, точёные безделушки из рога — самой сиде в благодарность за педальный привод токарных станков перепала десятина с промысла. Всё это делалось не в самом городе — а вокруг. Всеми, кого ещё не занял Дэффид. А ещё Немайн велела собирать кости забитых животных, сушить и перемалывать — благо жернова от ветра привести недолго. То, что получалось — задёшево продавала для внесения на поля. Фосфор! Слова такого камбрийцы пока не знали, но что на мёртвых костях иногда невиданный урожай случается — припомнили. Сделали вывод — сида, как и положено, не лжёт. А потому — брали. И так — с любой мелочью. Вниз по Туи шли брёвна — вверх доски, и даже строительный камень. При том, что Дивед готовился к войне, а комендант столицы на всякий случай обновлял укрепления — получилось очень кстати. Оставшуюся щепу да кору жгли в печках. Золу — отдавали фермерам. Бесплатно, но только тем, кто пославлял в город свежие продукты. Скапливалась она быстро, так что — на поля уходили телега за телегой. Что пепел да зола удобрение хорошее — фермеры знали. Хотя бы по опыту соседей-саксов, выжигавших леса под вспашку. Вот только эти варвары уничтожали плодородие земель в считанные годы. После чего норовили двинуться дальше. Самое же интересное происходило внутри охвативших небольшой треугольный полуостров рвов и валов. Город получался похожим на готовый выйти в море корабль: высокая корма Кричащего холма, на ней замок, сбегающие по склонам укрепления, возвышенность возле подрытого речкой берега — нос, как раз над ней застыли мачты метательных машин. Пристань — скособоченный таран… А команда пузатого корабля получила первую плату — серебром. Расписки, как опасались, сида впихнуть не пыталась — уже хорошо. Однако вскоре рабочие выяснили: продовольствие, да и почти всё остальное, в расписках Немайн выходит дешевле. Скоро в городе грамота с подписью и отпечатком пальца сиды стоила дороже серебряной монеты. При этом её не прятали в сундучок, а тащили в лавку или на рынок — копить расписки, за которые сида обещала на будущей ярмарке только семь восьмых цены, никто не собирался. Лавочники же эти «плохие» деньги брали со всем удовольствием — потому как и им Немайн продавала поставляемые принцем Рисом запасы за свои расписки несколько дешевле. Убыток, но экономия серебра, так нужного на внешние закупки — и гораздо большая, чем ожидала сида. Само же серебро почти исчезло из ежедневных расчётов. Оно смирно сидело по сундукам — а бегала кожа. И, иногда, при крупных сделках, золото. Больше того: грамотки понемногу расползались по округе, всё шире и шире. Там происходило то же самое: всяк старался в первую очередь скинуть с рук ценную, но обещающую на ярмарке похудеть расписку. Так и получалось — куда доходили расписки, металл исчезал, и из монет оставались только разменные медяки. Прочее пряталось на чёрный день. А рыжей сиде с ученицами прибавлялась работа — через лавки к концу недели возвращалось не больше половины расписок, и приходилось штамповать новые. Время от времени Немайн бегала по стройке с чёрными от краски пальцами — и всякому становилось ясно, от какого занятия её отвлекли. Пальцы пачкались все — потому как купюры разного достоинства Немайн приловчилась, во избежание подскабливания, метить разными пальцами. Все знали: четверть милиарисия — мизинец, половина — безымянный, милиарисий — большой, так ещё с ярмарки повелось, четыре милиарисия — средний, восемь, то есть золотой серебром — указательный. Сида шутила, говоря, что на мелочь, при нужде, можно будет использовать отпечатки пальцев ног. И отпечатки пяток на что-нибудь крупное. Образцы отпечатков — на дереве, да под лаком — сида велела приколотить на стене своего временного домика, и там теперь всё время кто-нибудь топтался, сверя истинность денежки с эталоном… Население города росло, да и без имени он оставался не так уж долго. Скромницу Немайн на этот раз и спрашивать не стали. И правда, среди волшебных земель легендарного Диведа, обители богов и героев, выделиться мог разве край совсем чудесный. Сами диведцы обычно предпочитали не вспоминать, что особенность их края происходит из того, что, расположенный на западном краю Земли, он граничит с Адом, а потому нуждается в волшебных защитниках. Но на этот раз — решились. Именно потому, что защитница-хранительница бегала вокруг, не гнушаясь заскочить к котлу самых простых работяг. Пробовала — и иной раз нерадивые или корыстные поставщики вдруг обнаруживали себя несостоятельными должниками. После выплаты неустойки. Правда, горные кланы начали шипеть громковато. Хотя бы потому, что за своих негодяев расплачивались из соображений чести, а родня и союзники преспокойно выдавали проштрафившихся сиде головой — для соразмерного наказания. Обычно заключавшегося в умеренной порке. Так что имя попросту родилось. Заново. Старая крепость, разрушенная во время войны между сидами и людьми, древний оплот Диведа — поднималась снова, пусть и на новом месте! Кер-Сиди. Город сидов. Не больше, не меньше — в самый раз! Каждый день прибавлялись новые жители. Сида же и пришла не одна — с войском, двумя десятками молодцов из её родного клана, да с греками, которые по имперскому опыту знали, что вернейший способ прокормиться — устроиться на строительство нового города. Скоро Гулидиен подбросил ей и пленных ирландцев-разбойников, которых подозревали в отсутствии душ. Но больше всего было обычных камбрийцев, решивших поработать зимой — кто с ремеслом, за плату, кто без — за прокорм, что после начала саксонских нашествий считалось большой экономией — семье и клану ртом меньше. В убытках оказался, разве, смотритель при входе в разрушенный бруг Гвина. Немайн разрешила ему остаться, но тот всё равно больше времени бродил по сельским окрестностям, да рассказывал всякие чудесные ужасы. Вместе с тем отвалили щиты от входа в сидовскую крепость, и принялись таскать оттуда землю. Смотритель рассказывал, что там была не только земля — а что было кроме земли, не говорил. Только зыркал исподлобья, да намекал, что про такие вещи и говорить нехорошо. Видимо, был прав — но сида занималась очисткой проклятой земли всерьёз. Ивор посоветовался со своим малым Советом. Решили: не мешать и не накликать себе на голову дурную работу. Немайн лучше знать, что делать с холмом брата. А с холмом творилось страшное. Из него долго носили землю. Таскали внутрь уголь. Потом из холма повалил дым, больше всего напоминающий дым от горящего торфяника. Затем дымить начали уже скалы на вершине холма. Но вот, наконец, волхования закончились и началась обычная работа — люди копали землю, люди рубили деревья… Строились. Хотя и странно. Для пущей безопасности заселили перво-наперво старый лагерь, оставшийся от осады. Начали обустраиваться. Строили не правильные дома, и не старинные, а призёмистые сооружения с высокой крышей, почти как длинные дома саксов. Только ещё стены зачем-то землёй присыпали. По совету норманна, корабельного плотника Эгиля — мол, так теплее. Харальд немедленно подтвердил. Вообще, Эгиль на стройке быстро оказался главным. Кроме Немайн, конечно, но она — вне счёта. На хранительнице висели подвоз, и планы, и новенькое показать, и три дня в неделю на державные дела. А плотницкой работы оказалось много, и соображения было нужно много. Тут норманн и выдвинулся — сперва как мастер, а там и как мирный вождь. Перво-наперво опыт норманна понадобился на новой машине — которая перекрыла реку для враждебных кораблей. Это был уже не тот простенький мангонель — а хороший, правильный требюше. Впрочем, Эгиль того не знал. Для него это была вторая машина Немхэйн. И только. Отличия были в основном в грузе-противовесе. Неподвижный ящик с землёй — так было раньше. А стал ящик, способный ворочаться. — Зачем? — спрашивал Эгиль. — Так лучше… — и богиня принималась чертить на земле посохом свои магические картины. Из которых стало понятнее, что Немхэйн хочет сделать, и что получится — а получалось, что камни будут лететь точнее, машина же прослужит дольше — но никак не отчего. Впрочем, не его дело обсуждать богиню. Его — делать то, что хитрейшая и проказливейшая придумает. Право, не возись она столько с водой — решил бы, что перед ним родственница Локи. Так она ещё и лгать не умеет… Дерётся, как ас, хозяйство ведёт, как ван, а ушами шевелит и грустит — как домашняя зверюшка! Ну и кто она после этого? А ей и правда приходилось больше придумывать, а не рабочими командовать. Пусть не было ни мер, ни толковых инструментов — но спланировать город хотя бы приблизительно было необходимо. Так, на глазок: на холме цитадель, внизу форт — бывший строительный лагерь, с нею связанный. За ещё не усиленной камнем и деревом косой — речной порт, а вот там когда-нибудь встанет морской. Мелковато, но грунт там песчаный, всегда можно углубить. Ремесленные и заводские кварталы — сбоку, чтоб на цитадель не несло, торговые — между ними и портом. К каждому кварталу — акведук. Можно было и напорный водопровод проложить — но для этого сперва следовало построить завод по производству труб. Керамических, например. Немайн подумала, и решила: потом. Главной проблемой на побережье Камбрии стала вода… Брать питьевую воду прямо из реки — нельзя. Вдруг сверху, по течению, придёт зараза? А подземная вода тут слишком солона. Отрыли отводок — против течения, так, чтобы любая дрянь мимо проскакивала. Но, для верности, пришлось поднимать речную воду колесом с черпаками в песчаный фильтр, а оттуда — в башню. Шесть колёс, каждое поднимает на четыре метра. Между — самотёком. Но тратить очищенную питьевую воду на привод устройств… Нельзя. Впрочем, совмещение ветряной мельницы с водонапорной башней решило и эту проблему. Потом от холма и иных возвышенностей к морю потянулись длинные канавы. Их мостили, как римские дороги — камнем, добытым из недр и с вершины холма. Узнав, для чего все эти муки, рабочие чуть бунт не подняли. Сида явилась, пожала плечами, предложила увольняться. И предупредила, что в дальнейшем в случае изведения рабочего времени на подобные митинги дневная плата выдаваться не будет. И напомнила: — Я скупая, забыли? — по лицам поняла — вспомнили. Подтвердила: канавы — будущая канализация. В Кер-Мирддине есть, и в новом городе будет. А если кто привык, живучи на ферме, дерьмо на поля выносить — так из города это, во-первых, далековато. Во-вторых — многовато. В-третьих, ежели какая бочка опрокинется — кто отчищать будет? И главное — Леди сида хочет так и только так. Все стоки — только в море. Работы продолжились, хотя многие ворчали на холмовую дурь. Недолго. Эгиль разъяснил: кулаком и словами. Второе было даже слегка непривычно. Не любил он слова тратить. Да и кулак считал менее оскорбительным и более доходчивым средством. — Да не может она иначе! Мы, люди, вроде лисиц или свиней. Грязюку не любим — но терпим. А она сида и росомаха. Барсучьи норы знаете? Вот у росомах похоже, только они чаще шалаш строят. А в нору он зимой превращается, когда снегом завалит. Любого зверя в свой подземный дворец пустит — если тот не начнёт в норе гадить и добычу несожраную гноить. Лиса, конечно, начнёт — ну тут барсук с ней и разделывается. До смерти не убивает, но зимой остаться без дома — много ли радости? Зверю много не надо, да кто летом поленился себе нору вырыть, тот зимой сдохнет. Ну, норвежской зимой. Ваша, скорее, осень. А потому мёрзлых лисиц вам наблюдать не приходится… А у нас и не такое видывали. Один охотник рассказывал — довелось ему наблюдать, как росомаха выдру гнала. Лисиц, скажем, росомахи, как и волков с собаками, на дух не переносят, душат сразу. А выдру могут и в дом пустить, и убьют вряд ли. Это уж скорее одна выдра другую задерёт, чем росомаха приживалку тронет. Но эта вот, похоже, провинилась. А зная выдр, могу сказать, что нагадить перед жилищем для них — первейшее дело. Дом свой метят. Так вот, гонит когтистая перепончатую. Та уже идти не может. Легла, глазки закрыла — ешь меня! А росомахе наплевать! Как даст под хвост лапищей! Сразу в выдре силы нашлись. Та — бежать. А росомаха припрыжкой неуклюжей — следом. Так, наверное, насмерть и загнала бы, но тут охотник чихнул. Росомахи, они людей уважают, так что мохнатая сразу ушла. А гладкошёрстая осталась. Подумал охотник, да так живьём и подобрал. А чего шкуру портить? Ещё и спасибо сказал росомашке — история-то вышла занятная, да ещё с подтверждением: выдрочка на целую неделю зажилась. Вся деревня смотрела на перепончатую, что от усталости ходить не может. Кормили даже. А как на лапы вставать начала, тогда, конечно, оглушили и ошкурили. Вот оно как заканчивается, у росомахи в доме гадить. А ещё, говорят, у выдр лапы короткие от этого. — От чего? — А оттого, что их росомахи так вот за проступки наказывают. Раньше они высокие были. Как волки. Но их так гоняли, что лапы от бега стёрлись больше, чем наполовину. Оттого они теперь призёмистые. Дни шли, работы вились и переплетались, как тетива лука — пучки в одну сторону, потом все вместе — в другую. Сида как-то ухитрилась сделать так, чтобы никто не сидел без дела — и всяк непременно делал то, что лучше всего умел. При этом всем всего хватало. Чудеса! Эгиль заметил — Немайн часто останавливается посмотреть, как он работает. И при этом молчит. Просто стоит и смотрит. Недолго. Потом убегает. Эгиль немного думал над этим. Решил — раз молчит, значит, он всё делает правильно… Отец Адриан, которого с подачи базилиссы уважительно-ласкательно называли «батюшкой», погрыз кончик стила — а перья грызть противно, может, потому к ним и не удалось приспособиться? Послание выходило почти бесконечным — а всё оттого, что его занесло в дела мирские, хоть и интересные, но всё же — не главные. Главной была душа той, что упорно называла себя Немайн, и её восприятие жителями Диведа. Как передать безумное счастье, разрывающее Немайн, он не знал — а сида счастлива. Неосознанно — зато до упаду, до свечения изнутри! Как человек, который строит своё будущее. И не думает о прошлом. Кажется, она решила, что прошлого для неё больше нет — и тут, конечно, ошиблась — по весне откроется навигация, и вся Ойкумена узнает, кто строит новый город в устье реки Туи. Дионисий не удержится, отправит в Рим доклад о своих подозрениях — и пусть «сида» никогда не узнает, чего ему стоило отправить римскому понтифику полуправду! Какие уж тут подозрения, когда приехавший из Африки учитель узнаёт свою ученицу… Да и быть ей больше некем! Так что пусть беглая базилисса Августина-Ираклия пока радуется. Тем более, что эта радость не бездельна — связи с Византией у неё есть, и мятежная провинция Африка, скорее всего, окажется на её стороне. Впрочем, как бы там ни развивались дела в империи, жить Августина — или всё-таки Немайн? — решительно предпочитает в Камбрии. И вот именно это в ней никак не переменится. Так что она и правда строит себе дом, город и страну — сама! А в душе у неё есть один мало-мальский грешок — нравится ей быть сидой! Жить чужой жизнью и чужой судьбой — или, всё-таки, своей? Северные язычники, например, абсолютно уверены, что своей. Перемена имён их не пугает. В чужой земле разумно именоваться другим именем. А слава приходит по делам! Так что здесь они спокойны, не сомневаются, что служат достойной их мечей, и очень надеются совершить много подвигов. У них другие вопросы — которые они и приходили задавать. Сначала, что характерно, долго беседовали с лекарем-язычником. Разумеется, вопросы, возникшие от общения с доброй хрстианкой, тот разрешить не смог. Тем более, что настроить воинов против хранительницы правды тот и не пытался. Только уверял, что она относится к числу языческих богов. А не просто к народу холмов. Его рассуждения были лестны — служить богине должно было показаться очень почётным. Но — норманнов такие объяснения не устроили, и они явились к священнику истинного Бога. Викарий тогда даже струхнул немного. Не то, чтобы он боялся викингов. Знал — северяне люди хоть суровые, но вдумчивые. Не все. Эти двое. Такое у каждого ремесло. А потому спор ограничится словами, если не задеть их веру поношением. Другое дело, что эта парочка впервые проявила интерес к христианству. А ведь там, откуда они явились, лежала целая страна. Которая тоже могла проявить интерес — но пока, по слухам судя, интерес этот проявился только в сожжении дотла ирландских миссий на Оркнейских островах. Потому викарию было очень жаль, что в Кер-Сиди не было ни епископа Дионисия, ни патриарха Пирра. О чём и написал. После чего принялся припоминать беседу, которую вёл с нежданными гостями. Сперва он предложил им сесть и отужинать. Не отказались. Но — говорили о стройке, да о местных обычаях, казавшихся странными. Советовались, как иноземцы с иноземцем. И только омыв руки, перешли к делу. — Вот рассуди, — говорил тот, что стал первым поэтом Глентуи, — Немхэйн возится с землёй и рекой, и выглядит как жительницы холмов. Значит, она из ванов. Но мудрый старик уверяет, что она из тех богов, которые победили в давней войне с другими богами! Значит, должна быть из асов. Но ни на кого из асов она не похожа! И вся её родня — тоже! Зато они похожи на ванов. И сильно. Манавидан, например, — это же явно другое имя Фрейра! Опять же, холмовым народом правят ваны, и не иначе. А этот сморчок уверяет, что Немхэйн сестра Одина. Да у того вообще нет сестёр! Он возмущённо фыркнул и треснул кулаком о ладонь. А кулак у него был большой. А на ладони виднелись мозоли, и явно не от стила. Адриан спокойно кивнул. Он немного знал о Вотане и других германских богах. Изучил, пусть и наспех, когда понял, что отправляется в Британию вместе со своим другом и покровителем. И вот — пригодилось. Впрочем, понятно, что Августина-Ираклия никакой родней Вотану-Водану-Одину и как его ещё там — не приходилась. Викарий грустновато улыбнулся. Девочке хватит собственной родни. По весне. Зачем ей ещё какие-то языческие боги, когда есть царь Констант. Который наверняка уже знает. И даже действует. Только бурное море ограничивает эти действия. До весны. Всего лишь до весны. Между тем заговорил доселе молчавший строитель машины и зодчий валов: — И вот ещё что я подумал. Один же обманщик. Не как Локи, а только для дела, но всё-таки. А тут все уверяют, что сиды не лгут! И за полгода, что сида здесь живёт, не разочаровались. Значит, она не ас. — Меня не волнуют названия, — ответил тогда викарий, — Меня волнуют души. Всякий, кто получил от Творца дары земного бытия и бессмертной души — человек. Немайн — тоже человек. И Один ваш, я подозреваю, тоже. Не держите за обиду: мой Бог человек точно. Не только человек, но в том числе. Что есть большая слава и почесть для всех людей. — Один — ас, — уточнил Эгиль, — и какова его слава, мы знаем. А кто Немхэйн? Как это выразить одним словом? Так, чтобы всякий понял. Видишь ли, мы горды, что ей служим. Здесь её знают, понимают, кто она — и видят в нашей службе славу и почесть. А что мы скажем, когда вернёмся в родные фиорды? Что мы служили некоей женщине? Даже и не королеве? — Объясните. Расскажите всё, — брякнул тогда викарий, и сам понял, что сморозил глупость. — Люди не будут слушать долго повесть тех, кто потерял вождя и корабль, а потом служил неизвестно кому. Какое-то время будут — из уважения к деньгам и оружию. Но — недолго. А потому нам нужно уметь сказать коротко. Эгиль выдохся. Вытер рукавом лоб, на котором набухли капли. Как будто без продыху полчаса топором отмахал. — И мы не хотим говорить ложь. Даже случайно, — дополнил Харальд, — Мы всё-таки из её дружины. А потому, если ты сможешь нам сказать, кто она, так, чтобы это стало ясно не только мудрецам. Так вот. Немайн — не обычный человек. Это видно. Не только по ушам и зубам. Не только… Отец Адриан только хмыкнул. Но — молчал, потому как говорить было пока нечего. Выдавать тайну — в мыслях не было. Но — следовало что-то рассказать. И не путать многообещающих варваров в сложных измышлениях. И — нет, не лгать! — но повернуть истину таким боком, за которым не было б видно её нежелательной части. — Я всё-таки начну сложно, — сказал он наконец, — я всё-таки грек, а греки — народ, любящий мудрствование. Так что — сначала сложно, а потом, быть может, мы достигнем и краткой ясности… Итак, вернёмся к тому, что я уже сказал: Немайн, прежде всего, человек. Бессмертная душа, тварное тело. Это образ Бога, по которому мы сотворены. И только от самого человека зависит, сможет ли он подняться выше. Стать — не просто человеком. И даже — не только человеком. Обычно христиане не особенно обращают на это внимание. Уж больно гордыню воспаляет — и ведёт к обратному результату. Но в вас всё равно этой самой гордыни — на легион. И вы не христиане, вам только знать… Так вот и знайте — в каждом человеке, помимо тела и души, есть ещё нечто. Немножко — но есть, как бы плох он ни был. Это нечто мы именуем Святым Духом, третьей ипостасью Бога, — он сделал резкий жест, Харальд, готовый задать вопрос, так и замер с приоткрытым ртом, — Не перебивай, прошу тебя! Мне и так тяжело вести мысль. Одной из частей Бога, всегда различных, и всегда единых. Эта часть Бога разлита во всём добром, что есть в мире, и, в первую очередь, в людях. И если человек будет творить добро и красоту, расти душой — часть эта в нём будет прирастать. Понемногу. Сначала — это будет выглядеть как… — Адриан замялся, подыскивая слово попроще, — как удача! Правильные дела начнут спориться, и выходить лучше, чем человек этот будет рассчитывать или даже надеяться. Потому, что действовать будет уже не только его сила. А вот потом… Потом человек может стать богом. То, что это возможно — правда. Таково слово. "Вы — боги". Те, кто стал его частью, но при этом остался собой. И становится богом велением и благодатью Создателя. Это и есть подобие Бога. — Это она? — Не знаю. Это заметно только по чудесам. Безусловным. И часто — отрицаемым самим чудотворцем. Не мне судить. Я только верю, что Немайн на этой дороге, а как далеко зашла… Это её личное дело. Её и Бога… Викинги переглянулись. — Не больно просто получилось, — развёл руками Эгиль, — то она богиня, то нет… То ещё часть Бога внутри. И с надеждой посмотрел на Харальда. Мол, может хоть скальд чего-то разобрал? Но поэт молчал, только бороду принялся поглаживать. — Так он и у тебя внутри, Дух-то Святой, — хмыкнул викарий, — только не особо много пока, видимо. Но что-то же есть! Вот, например, корабли у тебя хорошие выходят? А бывает так, что ты и сам не понимаешь, как вот это у тебя такое ладное судно получилось? — Судно, — буркнул Эгиль, — это не то, что плавает, а то, в чём плавает. Но бывало, да… Это что, он? Викарий кивнул. — Почти наверняка. Но, ещё раз скажу — сколько в ком, судить не могу. Но путь никому не закрыт… А Харальд вдруг заложил руки за спину. Склонил голову набок. — А ты на неё похож, — сказал, — не лицом, словами. Всё неопределённое, запутанное. Непонятное уму. Но — ясное сердцу. А потому благодарю тебя. Хотя всё, чего ты достиг — так это того, что мы острее стали чувствовать суть Немхэйн. Но никак не приблизились к тому, чтобы описать её словами… Коротко поклонились, ушли. А викарий остался сидеть, и рассматривать огонёк в лампе. Он ведь и сам желал знать окончательный, полный, короткий ответ на вопрос: кто такая Немайн? И только что сам себе доказал, что это, в главном и наиважнейшем, ему не дано. Как бы она ни обзавелась своим новым именем, оно не мешает ей оставаться доброй христианкой и коронованной базилиссой. Святые не стали бы помогать самозванке. Тем более, что церковь вполне допускает именоваться в миру прозвищем, отличным от крестильного имени. Остального Адриан знать уже и не хотел. Немайн — кем бы она ни являлась — нужна и Камбрии, и Риму, и Церкви. Священник снова обмакнул стило в чернильницу. Кстати, придуманную всё ею же. Такую перевернёшь, а чернила и не разольются! Вот это новшество ему по вкусу! А перья… Что ж. Камбрийские гуси могут быть довольны — их станут реже резать. "Что же касается души самой странной из моих духовных дочерей, то её немного угнетает невозможность соблюдать все установленные посты", — выскрипел пергамент под острой раздвоенной палочкой, — "и вечное причисление к больным из-за того, что ей необходимо ежедневное потребление мяса, чтобы сохранять силы и здоровье. Я немного утешил её, напомнив, что такое же послабление дозволяется путешествующим и находящимся в военном походе, а также напомнив слова Спасителя о том, что не человек для субботы, но суббота для человека. Немайн со мной согласилась — но я вижу, что сомнения её не оставили, а потому прошу тебя, если представится такая возможность, подсказать мне ещё какие-нибудь убедительные аргументы. Кроме того, на неё очень тяжёлое впечатление производят неизбежные в предприятиях такого размаха несчастные случаи. Иногда я задаюсь вопросом — где же она ухитрилась провести последние четыре года, чтобы, приобретя навыки воина и изворотливость политика, сохранить детскую надежду на безопасность этого мира?" Или веру в его благость, достойную святой. Но вот этого викарий писать не стал. "А случаи, которые это открыли, на стройке весьма редки, что я отношу на распорядительность как самой Немайн, так и её помощников, Эгиля и Анны." Но — всё таки произошли. Хотя и случилось это уже после того, как были отрыты рвы, и дело дошло до укреплений посолиднее. Которых по периметру города не планировалось вовсе. Только рвы и валы, всего в один-два ряда. Но — не просто линией, а углами, чтобы один вал мог простреливать другой, продольно. Когда-нибудь их оденут камнем — но это не к спеху… Раньше, при первом случае, нужно вводить хорошее оружие, которое позволит защищать их не крепостью стен, а меткостью стрел. Теперешний лук из вяза оружием был очень слабым. И Немайн расчёты делала исходя из характеристик классического длинного лука. Про который она знала только то, что он изготовлялся из тиса, и был довольно прост. И, конечно, она устроила закрытые землёй почти со всех сторон площадки для баллист. А мастерам и воинам приходилось объяснять каждое слово: фланкирование куртины — вот как раз баллистами, прикрытый путь, который скоро будет, но пока не прокопали, анвелопа — которой не будет очень долго, теналь, равелин, орильон… Воины кэдмановского клана и немногие дружинники, успевшие наняться к Немайн на службу, вынужденно вникали в эту премудрость. Чтобы ненароком не натворить бед, коверкая магические слова сиды, быстро перекрестили орильоны в "сидовы ушки", равелины в "земляные рога", а прикрытый путь оставили как есть. Потому как звучал понятно и неволшебно. Ещё шутили, что сида хоть ворота оставила как есть: хорошие, дубовые, двойные, с запасом камней для того, чтоб завалить их при необходимости. Дошутились. В один прекрасный день сида объявила, что временные меры отменяются, и пора все трое ворот оборудовать как надо! Все ждали нового волшебного слова. И было слово, и слово было страшное: «захаб». Снова взялись за лопаты. Насыпали внутренний вал, короткий, параллельно наружному. Но отныне всякий, желающий въехать в город должен был тащиться от передовых ворот до внутренних не меньше трёхсот шагов меж двух валов, на которых стояла внимательная стража. Пока — немногочисленная и всего лишь с луками. И камнями, которых было вполне достаточно, чтобы завалить рукотворное ущелье едва не доверху… И всё-таки одной линии укреплений камбрийцам казалось мало. Здесь Немайн пришлось выдержать битву с Ивором, который заявил, что Леди-хранительнице республики положено больше рвов и валов, чем какой-то захудалой королеве — а те, бывало, и по девять колец друг за другом насыпали. Но его удалось утешить тем, что ни одно валлийское королевство не строило крепостных башен — у кого были, обходились римскими. А башен пришлось заложить аж три. Хотя сначала Немайн хотела отделаться одним донжоном на вершине холма. Но — запас воды нужно было укрепить, а жить в водонапорной башне — врагу не пожелаешь. Сыровато! Где две башни — там и три. Число правильное, а главное — две любые могут простреливать всё пространство перед оставшейся. Две такой защиты не обеспечат, да и прикрытый частоколом дворик — тоже. А четыре — дорого. Продумали использование — и у каждой из башен оказалась форма и характер. Одна — технологическая, водонапорная. Заодно часы и маяк — ратьер. Вторая — жилая, а заодно оружейная и складская. Третья — именно, что третья. Пониже, потолще… Для важных людей и гостей, которых не пустишь в свой дом, а под рукой иметь желательно — добровольных и не совсем. Жильё себе Немайн решила отвести наверху. Ей побегать немного казалось необидно, да и несложно — без одышки-то. Зато Анна, увидев на плане помещения для учеников, грустно завздыхала. Что поделать — даже молоденькой этаж за этажом ножками наворачивать утомительно, а Анна, как ни храбрилась, девочкой заново не стала. — Приступ лености? Хорошо, — Немайн, как всегда, все ставит вверх тормашками, — Повод для урока. Ты ведь ничего не имеешь против вершины, только ходить не хочешь, так? Так скажи мне — а что делают люди, когда идти не хотят или не могут? — Едут… Подъёмник придумали быстро. Кто будет крутить барабаны, и спрашивать не стоило. Не люди же! Но выяснилось: запрячь трудолюбивую (хоть и халтурящую при стирке, как плохая служанка) речку Туи в нижнем течении трудно и нельзя. Трудно — как любую равнинную реку в устье. Вот так, навскидку, Немайн могла предложить только медленное колесо восточного типа. Клирик ещё застал их работающими на Евфрате и Тигре. Несложные в изготовлении, но маломощные, они годились для подачи воды в оросительные системы — и только. Проблема была в том, что ради подъёма воды на метр-полтора эти колёса нужно было заглубить на два-три. А вот этого позволить себе было нельзя. Глубин таких на реке не было. А те что были, поменьше, назывались фарватером — по ним корабли ходили. Потому Немайн пришлось применить ветер — а чтоб не ждать у моря — и правда у моря — погоды, озаботиться аккумуляторами. Водяными. Вокруг стройки начали подниматься деревянные башни ветряков. Вот тут-то город и потребовал первую кровь. В тот день всё пошло наперекосяк с самого утра, и в попытке исправить хоть что-то Немайн пришлось немало посуетиться. В результате к полуденному отдыху и сама сида, и обе ученицы чуть дышали. А ведь ещё прошлым вечером ничего не предвещало неприятностей. Работы закончились с наступлением темноты, сида Немайн сидела с ученицами у окна единственного на весь рабочий посёлок дома с дощатым полом и окнами. Эту хоромину, которую сида воспринимала как времянку, построили ради её сына: тащить свою радость в дом с земляным полом Немайн наотрез отказалась. Теперь она хотя бы не слишком беспокоилась за живой свёрток, что сладко сопел на коленях. Сытый. Отчасти — её молоком. Оно только-только появилось, но маленький уже сосал, а не просто пытался. Радость! Хотя — пока не хватало. И боль не собиралась никуда уходить. Так что, покормив сама, Немайн передавала сына кормилице — для дальнейшей заправки. И убегала — навстречу очередной неотложности. Но вечер выдался спокойный, так что сида и запахиваться не стала — достала зеркальце, принялась изучать груди. Во-первых, потому, что надо, а во-вторых… — Красивые. Уже. А раз так болят, значит, ещё растут. Уж следующих, Нарин, тебе не отдам. И шутливо погрозила кормилице пальцем. — Как скажешь, леди сида, — согласилась та. Другие дети Владычицы, что рождённые, что усыновлённые, Нарин волновали слабо. А этот — он всё-таки немножечко её. Сама носила, сама рожала, сама подарила холмовой девице, надеясь спасти от смерти. И выкормила тоже сама. Пусть сидовского молока сын тоже попробовал — так ему Немайн матерью звать! Вот только… — Леди Немайн, а ты меня не прогонишь? Когда сама кормить будешь? — Не прогоню. Не будешь кормилицей — будешь нянькой. У тебя хорошо получается. Нарин заулыбалась. Знала — похвала заслужена. Нянька из неё хорошая. Получше, чем из самой сиды. Та в смысле ухода за детьми оказалась особой настолько серой, что оставалось только диву даваться! Хотя, чего ещё ждать от богини-девственницы? Немайн принялась зашнуровываться. Серое платье на груди сходилось уже с трудом. Пора отдавать Сиан. Вшить вставку в это чудо портновского искусства Немайн не решалась. И хотя младшей старшей сестре оно пока длинновато — пусть порадуется. Убрать подол не лиф перешивать, — дело простое и недолгое. Эйре на полчаса работы. Вот и ещё одна ниточка, связывавшая её с прошлым, порвалась. И это было хорошо! Захотелось петь. Воровато покрутила ушами, поворочала головой. И как дотерпеть до вечера? Первым деянием по прибытии ко Кричащему холму стала топографическая съёмка местности. Выглядело это крайне благочестиво: один человек держит простой крест, другой его рассматривает через приспособление, также оснащённое крестом, но кельтским, вписанным в окружность. Затем топографы были приданы землекопам — следить, чтобы уклон "мощёных рвов", будущей канализации, был не меньше допустимого. Чтобы дрянь не задерживалась, а стекала в море. По этой же причине за качеством работы над формированием будущих коллекторов сида следила пристальнее, чем римский инженер за новой дорогой — а римские дороги пережили века. Камень взяли из пещеры Гвина и с вершины холма. Ледниковые глыбы раскалили огнём, охладили уксусом. Вышло дымно, вонюче, и совсем не так благочестиво, как топографическая съёмка — но знакомо. Потрескавшийся камень раскалывали, поливая деревянные клинья водой. Те разбухали и разрывали валуны. А дальше в ход шли уже молоты и зубила. Камни требовалось точно подогнать друг к другу. А там дошло и до башен. Которые начали расти на глазах. Всё шло хорошо — до этого самого утра! Началось — едва засветло. Сидовское засветло. Когда Немайн выбралась из комнаты со спящими близ дверей ученицами — умываться. Плотно сжав веки и размазывая по лицу пахнущее ивовыми почками мыло, сида ещё успела подумать, что в погоне за новизной человек вечно повторяет прошлое: двадцать первый век с его моющими жидкостями оставил твёрдому мылу очень узкую нишу — а ведь некогда оно было самым распространённым. Вот только в седьмом веке до него не додумались. А потому снабдили чистоплотную сиду бочонком жидкой дряни, весьма ощутимо пованивающей рыбой. Потому как римская манера отчищать грязь маслом и пемзой ей пришлась решительно не по душе. При этом, мыло у римлян было! И твёрдое. "При римлянах это были такие твёрдые лепёшки", которые римлянки-брюнетки пытались использовать для осветления волос. А хитрые британки, в том не нуждающиеся, нашли, что мыло меньше сушит кожу, чем сода, которой пользовались до того. А ещё его оказалось удобно использовать при стирке в устроенной Кейром машине! Но чтобы использовать этот «шампунь» для тела, нужно было избавиться от гнусного запаха. Что почиталось личной заботой каждой женщины. И обеспечивало Анне верный доход — её травные экстракты особенно ценились. Мужчинам ароматное мыло готовили жёны, матери, сёстры. А нет — так и рыбным обходились. От удовольствия сида плескалась шумно и неосторожно. И только собиралась открыть глаза, как нога скользнула по мокрому полу, руки сдуру да сослепу ухватились за чашу с мылом… Одно хорошо — та была деревянная. Не разбилась. Но содержимое обильно плеснуло в распахнувшиеся, чтоб помочь шатающемуся телу сориентироваться, глаза. Немайн зашипела и сунула голову в таз. Зря. Мыла было много, так что вода сразу же стала едкой, зато голову окутала пена, норовящая залезть в рот и ноздри. Щёлочь на связки — такого сида не хотела. И задержала дыхание. Большая бочка, с вечера залитая доверху — на завтрашние нужды хранительницыного подворья, стояла во дворе. Найти её вслепую — ничего проще. Если не торопиться. Но глаза беспощадно резало — а потому Немайн заработала несколько синяков, пока не подоспела помощь… А когда рыжие патлы спрятались под тёплое — с камина — полотенце, со стороны пристани раздался резкий звон била. Дромон явился на пару часов раньше, чем ждали. Пришлось идти встречать очередное пополнение. Которое оказалось не обычной мешаниной из рабочих, торговцев и желающих записаться в дружину. Первым со сходен дромона спрыгнул возмутительно знакомый мальчишка. — Тристан! — ахнула Эйра, — этот-то что здесь делает? Его родители не отпустили. Уж это точно! Анна пожала плечами. Не отпустили, значит, сбежал. Сорванец! У самой двое. Вот только её мальчики — включая мужа — привыкли к ежовым рукавицам. Вот и теперь — наверняка ведь к матери хотят — но не смеют мешать её новому ученичеству. Ждут, пока сида отпуск даст. А Тристана родители избаловали. Конечно, врач и глава гильдии ткачей — люди занятые, видя детей настроены с ними тетёшкаться. Даже если из воспитательных соображений нужно ругать или пороть. А этот из семьи утёк. И ладно бы — всерьёз хотел учиться у сиды. Правильным вещам. Так нет. В голове одна драка… Анна ошибалась. В голове у Тристана была не драка — а злость и обида. Выслушав беглеца, Немайн хмыкнула. — И ты ушёл из дому из-за детских подначек? Ну нет, в ведьмы ты точно не годишься. Вот поговори с Анной, та расскажет, какое к ведьме отношение. И чего это стоит — при таком обхождении не превратиться в злобную ядовитую тварь, а остаться хорошим человеком и заслужить общее уважение. Да и рыцарь бы скорее бросился в бой с обидчиком, чем сбежал! — А я и бросился! — Тристан гордо вытянулся, — Точнее, на поединок его вызвал. Вот только брат меня сразу скрутил. И смеялся долго… — Сила солому ломит, — сообщила Немайн, — но это не повод из дому уходить. Оставить записку родителям или передать словечко через сестёр ты, конечно, не догадался? Тристан пожал плечами. — Ну да, это взрослые штучки, — сида присела на пятки, и теперь смотрела глаза в глаза, — но несносным ты ведь находишь одного только среднего брата? — Ну да! — А за что остальных наказал? Они же беспокоиться будут! Ладно. Я им письмо напишу. А пока, раз уж ты тут, продолжим занятия… Тристан получил задание на выработку правильного шага, и был рад-радёшенек — мулинеты ему изрядно надоели, простая гимнастика не вызывала в душе подъёма. А шаги — они были настоящие, боевые! Вот тут и раздались встревоженные крики от поднявшейся уже на два десятка метров стены жилого донжона. — Подъёмник, — громко сказала сида, — следовало ждать. Ох, голова моя, голова… И глупая, и мокрая — чего доброго, заболит, прохваченная ветром. Вся надежда на печку внутри. Но вот как раз на голове бурого жира немного. Можно и переохладиться. Причитала она уже на бегу, а потому и замолчала быстро. Рот был нужен — дышать. Уже на месте — когда все крестились — кивнула. Система безопасности сработала. К сожалению, не до конца. — Подъёмник упал, леди сида, — доложил мастер, возводящий башню, — по счастью, не совсем. Зацепился за леса твоими лапками на верёвках. А мы-то думали, опять дурная работа… В голосе мешались радость и удивление. Надо же! Эта штука работает! — А это что? Вот именно — что. А несколько минут назад был кто — живой человек. Не повезло — высота такая, что выжить можно. Но — упал неудачно, головой. Как раз на камни, которые должны были ехать наверх следующим рейсом. — Выпал, — голос мастера был безразличен. Погибший не относился ни к его клану, ни к его ремеслу. Чужак, из тех что приплыли на дромоне. Да ещё и чужак глупый, — Не привязался. А остальным мы сейчас со стены верёвки спустим. Так что не беспокойся, леди сида… И осёкся. На месте симпатичной девчушки стояла грозная владычица холма. Глаза-плошки, нос-кнопка, ушки-треугольники — всё осталось на месте. Поменялось выражение. Да ещё улыбчивый ротик зло перекосился набок, клычки приоткрылись. Маленькие, да острые. Мастеру сразу вспомнилось — сиде позволено есть мясо в постные дни. Потому, что росомаха хищная… — Я беспокоюсь, — прошипела сида, — потому, что верно спроектированное и удачно испытанное устройство не сработало. И это привело к смерти земной вот этого человека. А, возможно, и к смерти вечной. Получается — либо он самоубийца, раз не привязался. Тогда ему дорога в ад. Либо он убит мной, сделавшей страховку ненадёжной. Тогда на мне очень тяжёлый грех. Либо… Срубите леса. Я хочу осмотреть подъёмник. — Да что его смотреть, — вздохнул мастер, — и так всё ясно. И вины, леди сида, твоей тут никакой нет. Гремлины. За ними не уследишь. — Это ещё кто? Рассказывайте. А заодно…, - сида дёрнул ухом, оглянулась, — Эгиль, ты уже здесь? Сними мне эту штучку, хочу посмотреть, что с ней стряслось. И что за гремлины такие. Норманн пригладил бороду. — Гремлины? Суеверие. Нет никаких гремлинов. По крайней мере, на требюше их нет. — Нет кого? Мастер-каменщик и Эгиль переглянулись. — Я говорил, — сказал викинг, — их нет. Вот, даже леди сида о них не знает! — Значит, они новые… — вздохнул мастер, — Камбрия такая страна, что в ней новые фэйри заводятся, как черви в муке. Было бы место. Вот у нас гремлины завелись. Ясно теперь, почему их леди не отвадила. За ними и так не уследишь, а ты о них и не знала. В общем, ребята говорят, повадились к нам на стройку такие существа. Препаскудные! Очень уж машины твои не любят, и вообще всё сложное. А потому норовят сломать. Где верёвку перекусят, где рычаг нажмут когда не надо. Видели их, правда, редко — и то случайно. Маленькие, говорят, в красных и чёрных балахонах. И ступни не как у людей, а утиные. Жёлтые и с перепонками… Полчаса спустя он уже не описывал гремлинов, а держал за шиворот очень несчастного жилистого человека в грязноватой рабочей одежде с перевязью кэдмановских цветов. Этот бедняк, даже несмотря на ноябрь, ходил без пледа, но знак принадлежности к клану носил. — За машиной присматривал именно ты, — скучно напомнила сида, — Сам вызвался. Мол, слаб таскать камни, зато смышлён. Ну-ка напомни, что ты должен был делать? Смотритель подъёмника оттарабанил. — Сейчас спустят лифт, — вставила сида незнакомое слово, — но я и так вижу: правый страховочный торсион не вытолкнул лапу. Оттого площадку и перекосило. Скорее всего. Эгиль хмыкнул. Если Немхэйн говорит "скорее всего" — значит, точно. Хуже того. Выяснилось, что торсион за три дня не перетягивали ни разу. Вот и ослаб. Хорошо хоть второй сработал… Тут взорвалась Анна. — И эти люди сочиняют байки про гремлинов! А ведь машина — она заботу любит. Вот в меч, скажем, или корабль — переходит же часть души мастера? А почему в требюше, колесницу или подъёмник — нет? Вот вещь на них и обижается. За дурное обращение, за небрежение, за неухоженность… Я верно всё сказала, наставница? Для рабочих это было самое то. Да и вообще для седьмого века. Так что Немайн поспешила подтвердить. — Всё так. Могу добавить: обычно, чем машина сложнее, тем она капризнее, тем больше заботы и ухода требует. Вот теперь, пожалуй, всё. — А с этим что делать? Смотритель, надеявшийся, что про него не вспомнят, свесил голову. Сида никогда ни про что не забывает… Ей, разве что, времени может не хватить. Или другие дела найдутся. — Что делать, что делать… Он убил? Убил… Без умысла. Значит, пусть цену крови платит. У погибшего есть кто? И штраф. Мне. Впрочем, не привязавшись, погибший половину вины взял на себя. Так что справедливо будет, если виновный внесёт только половину виры за свободного безземельного человека. И штраф такой же. По двадцать пять солидов, стало быть. Не уплатит сам, пусть просит у клана. Не уплатит клан — казним. — Так он из твоего клана. — Верно… Значит, мне он должен двадцать три солида. Видите, я свою долю внесла. Брезгливо дёрнула ушами и двинулась прочь. Рабочие провожали её взглядами. Пока Эгиль не разрушил тишину. — Чего стоите? Хотите, чтобы за этот день вам не заплатили? Насчёт похорон и отпевания я распоряжусь. Тут сида остановилась. — А на ком теперь машина будет? Рабочие принялись прятаться друг за друга. — Двойная плата, — напомнила сида, — а всего и надо, что простая аккуратность. Стали переглядываться. — А гремлины? — Нет их. В природе. — А вдруг заведутся? Немайн собралась было вякнуть, что машину батюшка Адриан освятить может — но осеклась. Вот тогда точно не пошевелятся до следующего трупа. Да ещё и церковь обвинят в неминуемом несчастье. Что ж. Суеверия, так суеверия! Сида нарочно пошевелила ушами — чтоб все вспомнили, кто она, хитро прищурилась и объявила: — А если грамотный человек возьмётся, тройная. Машины таких любят, а гремлины боятся. Точнее, боялись бы, если бы существовали! — Так где их взять, грамотных? — спросил мастер, — Тут не Кер-Миррдин и не сидовский бруг! Я вот понимаю, например, в чтении и даже письме, ну так я на иной работе нужен. Сида неверяще провернула уши. Как человек бы оглянулся. — Что, совсем никого? — Леди сида… Немайн повернулась на голос. Девушка… Нет, молодая мать: платье, точно как у Немайн. Наверняка и ребёнок где-то есть. В руках — узелок. Угощение? Мужу, брату, отцу? — Может, я подойду? Начала ещё слышно, а последнее слово только Немайн и услышала. — Ты грамотная? — Да, леди сида. У нас многие девочки грамотные. Мальчиков важному учат, а нас так, баловству. Нет, я умею биться копьём и мечом! Вот только толку от меня… Немайн рассмотрела грамотейку. Две толстые каштановые косы — практичная причёска на войне. Кинжал на поясе, плед наброшен по-мужски, через плечо. Цвета Монтови. Полноправная! А росточком немного выше. Та внимание сиды восприняла по-своему: — Леди Немайн, не смотри, что я маленькая. Ты же тройную плату обещала? А я себе помощника найму за полуторную. И уж прослежу, чтоб всё было натянуто и прилажено. Я аккуратная, у меня даже молоко никогда не убегало… Вот кого хочешь спроси. А гремлинов я не боюсь! — Медб… — простонал один из рабочих, — уймись. — А что? — спросила Немайн, — Звучит разумно. Отныне подъёмник на тебе. Та немедленно показала своему мужчине язык. — Ты ей муж или брат? — поинтересовалась у того Немайн. — Муж, — мрачно сообщил тот, — и не быть мне больше счастливым человеком! У Медб характер точно по имени! Брак у нас равный, а зарабатывать она теперь будет больше. Со свету ведь сживёт! Хоть разводись… — Не надо со мной разводиться! — испугалась Медб, — Ну, хочешь, я не буду следить за машиной? — Поздно, — пожала плечами Немайн, — Во-первых и в главных, я тебя назначила. Во-вторых, ты будешь помнить, как муж тебя загнал под лавку. Если ты и правда характером в королеву коннахтских сидов, он и месяца не проживёт! Впрочем, у него ещё есть шанс всё исправить. — Какой? — Выучиться грамоте. И освоить работу с ещё более сложными машинами, чем ты! Ну, или перезаключить брак — с твоим преимуществом. — Не выучится он. Бычок бычком: красивый, сильный. Эээ… Ласковый. Так что пусть сразу признает, что я главней! Раскраснелась, руками стала помахивать. Брови сдвинулись, глаза налились азартом спора. А муж кулаком по стене: — Выучусь! И устроюсь к норманну на камнемёт! — Не выучишься! Я умнее. — Нет, я! — Да ты даже слово «требюше» выговорить не в состоянии! И учить я тебя не буду! Тому словно пощёчину влепили. — Медб, ты что, правда хочешь развестись? — Не хочу! Но я тебя учить не буду. Так нечестно потому что! И некогда будет мне! Теперь же не только ребёнка да тебя — но и великана деревянного обихаживать придётся… — Другого учителя найду. — Глаза выцарапаю! — А если он мужчину-учителя найдёт? — поинтересовалась Немайн. — Ну, тогда хорошо… Но кого ж это? Мало таких и все заняты. Разве батюшку Адриана уговорит! Хотя вот: пусть учится не один. И прилюдно. А то получится — на глазах жены по бабам бегает. — А девиц и дам, значит, грамотных много? — на Немайн и смотреть-то было весело: так вся насторожилась, уши вперёд насторожились. — Много… У нас, у Монтови, много. Почти все. Мы ж римлянки! Только… не будут у нас учиться. Зазорно. Ну, разве только мой, оттого, что деваться некуда. — А остальным тоже некуда. Скоро такой выбор будет: кто учёнее, тот и командует. Вон, Эгиль. Чужеземец — да умеет многое. На стройке — третий после Бога. А Харальд? А греки с дромона? Так что… Назавтра в Кер-Сиди срубили три временных школы. Для мальчиков, девочек и взрослых. Последняя была общей — специально, чтобы мальчики и их родители догадывались: не выучишь парня грамоте в детстве, взрослому придётся позориться перед девушками. И всё равно в школе для девочек оказалось как бы не в три раза больше учениц, а в мальчишечьей скамьи пустовали. Преподавателями оказались два приехавших с викариев монаха — и три десятка камбриек. Ни один мужчина-гленец на эту работу не пошёл, хотя Немайн и положила им полуторную, по сравнению с простыми рабочими, плату. Проблема с начальным образованием худо-бедно разрешилась. Пора было приниматься за специальное, среднее и высшее… Увы, тут дело обстояло неизмеримо хуже. И всё-таки… Харальд с удовольствием рассказывал о правилах скальдического стихосложения, заодно вбивая основы единого пока датско-шведско-норвежского языка и настраивая головы на способность к логическому и абстрактному мышлению. Беженцы из Египта взялись за латынь и греческий. Друида удалось уговорить преподать основы травного дела. Механику — под наименованием "основ волхования" взялась вести Анна. Сама она уже вполне освоила то, что наставница, вслед за древними египтянами, повадлась называть простыми волшебными вещами: принципы действия рычага, блока и других устройств этого рода. Поуговаривать, конечно, пришлось — но, в конце концов, Анна признала, что знание людьми некоторых азов никак не повлияет на её, Анны, статус, скорее наоборот, добавит уважения. А работа — ненадолго. Только подготовить смену. — Это ведь не настоящие ученицы. Просто борьба с невежеством. Должен же кто-то будет работать у машин, которые придумаешь ты и те, из кого ты выучишь настоящих ведьм. А настоящих Учеников много быть не может… Заставлять учиться некоролева не могла и не хотела. И теперь, представляя будущую гленскую армию, не знала, за голову хвататься, или со смеха покатываться. Такая картина стояла перед глазами: операторы тяжёлого оружия все женщины, по крайней мере, первые номера. А санинструкторы — все мужчины. Потому, что идти к друиду было более почётно. Правда, двое-трое парней явились слушать Анну — как ученицу сиды. Со временем перекос должен был устраниться сам собой, но пока система оказалась поставлена с ног на голову. Немайн же перед ночным сном ещё раз поговорила с ученицами. — И вот ещё, — сказала Немайн ученицам за ужином, — Как видите, зависеть от доброй воли механика — невесело. Медб, конечно, дама аккуратная, хотя и горячая. Но вот, например, заболеет у неё ребёнок, муж уйдёт… Тут она и забудет пнуть лишний раз подручного. И снова труп. И хорошо, если один! — Не надо! — попросила Эйра, — Она хорошая! — Зачем ты её так? — спросила Анна, — Или просто — судьба? Без всякого недоумения переждали смех наставницы. Если уж начала пророчить — должна и вести себя при этом соответственно. Впрочем, Немайн начала привыкать к тому, что её часто понимают не так. И что переубеждать трудней, чем зайти с другой стороны. И взять двух кабанов на одну рогатину! — Непреодолимой судьбы не бывает, — отрезала сида, — так что всё в руках самой Медб. И наших. Что можно сделать, чтобы трос не обрывался? — Избавиться от троса, — немедленно отреагировала Анна, — Нельзя ли не поднимать лифт за крышу, а подпирать его снизу? Полчаса спустя они с Эйрой добрались до архимедова винта, и легли спать довольные, придумав очень нужное в хозяйстве заклинание, да ещё и человеку судьбу исправили. Немайн тоже осталась довольна — хотя и убедилась, что никакие новые слова к инженерному делу не прилипнут. Хотя бы потому, что получались у неё таки ведьмы! Просто их колдовство работало, и надёжно… Что ж. Ведьмы и чародеи? Так тому и быть! Таков был первый несчастный случай, с ним было понятно. Насчёт души в машине викарий и не сомневался: человек потому и создан по образу Творца, что сам наделён правом творить. И если Господь наделил человека способностью к обожению, уподоблению себе, то отчего и мастеру не вложить в вещь способность к очеловечиванию? А значит, способность чувствовать и реагировать. А что пастве пришлось три для читать проповеди в духе Максима Исповедника — не беда, а повод лишний раз самому припомнить тяжёлоязычные, но исполненные истины аргументы — против которых в своё время не устоял блестящий, но несколько легковесный оратор Пирр. Перевести высокие слова в простые оказалось куда как нелегко, но гленцы после речей викария расходились уверенные, что инструмент, и вообще всякая добрая вещь любит уход, а вот разных мелких бесенят придумывать, чтобы оправдать собственное разгильдяйство — не следует. Зато второй случай суеверия укрепил, и с ними пришлось бороться. Уж насколько вышло… Анна спокойно спала — и явно до утра просыпаться не собиралась. А вот Эйра поворочалась и проснулась. Немайн не было. Арфы — тоже. Эйра вспомнила — сестра дома играла шелковинкам. Стала интересно — кому здесь? И — где? В доме её не нашлось. Эйра развела руки и показала отсутствующей сестре-наставнице язык. Эта задачка была из очень простых. Всех дел — притвориться спящей. Подождать, пока Немайн соберётся. А потом разыграть собственное пробуждение и поиграть в вопросы. — Я не играю, — объяснила сестра свистящим шёпотом, — я пою. В пещере Гвина. Уже неделю. А что? — Там осталось что-то опасное? Нужно предупредить работников каменоломни. — Нет там ничего, не беспокойся. Ой, Анна проснулась… — Я и не спала, — зевнув, сообщила старшая ученица, — Вижу, сестра твоя не спит. Значит, задумала что-то. Нужно проследить. Чтоб не влипла. Да и интересно. А зачем ты там поёшь? Если опасности нет? Немайн издала вздох. Тот самый, который купцы прозвали жадным. Предполагалось, что просто так, для себя, ей петь не положено. Потому как её пение — ужас и паника, и не всегда только в рядах врага. Иногда и своим достаётся. А если — хочется? Как птице — летать? — А почему Тристан палкой машет и боком прыгает? Мне нужно тренироваться! Чтобы петь лучше. И чтобы вообще не разучиться петь… А ещё — подготовиться к поступлению в консерваторию. Во сне. По крайней мере старик-композитор, который снился Немайн с завидной регулярностью, заверял, что как только она сочтёт себя готовой к поступлению, консерватория немедленно приснится. Вот только петь для этого нужно не только во сне. В пещеру пошли втроём. Немайн пела вокализы, Эйра щипала арфу, Анна наслаждалась — выходило, что богиня и арфистка-аристократка играют персонально для неё. Голос Немайн казался холодным, узким и блестящим, он совершенно не подходил к внешности больного ребёнка, которую избрала себе сида для поселения с людьми. За ним стояло что-то могучее, великолепно-льдистое, жестокое, но не бездушное. Но вот в том, что голос сиды может убивать, Анна понемногу начала сомневаться. А зря. Поутру каменотёсы вытащили из пещеры человека. Который вечером во всеуслышание хвалился, что собирается подслушать пение богини! Ну вот и подслушал. Как сказал один из кэдмановских вояк: "Если я стреляю из лука в мишень, человек, добровольно вставший перед ней — самоубийца!" Что голос сиды — оружие, знали все. Что убивает Неметона по-свойски, чистенько — тоже. И на этот раз вышло не особенно жестоко. Друид-лекарь, осмотрев убитого, вовсе насмешливо хмыкнул, и сообщил, что богиня просто пугнула наглеца. А тот с перепугу да сослепу — факел-то зажечь не осмелился — ударился о камень головой. И вот всё об этом дураке! Немайн же констатировала факт: вокализы действительно оказались оружием. Психологическим. Услышав нечеловеческие завывания — а Немайн, шалости ради, забиралась на распевке в четвёртую октаву, хотя в основном пропевала середину и низы, как советовал призрак из снов — бедняга, решивший переночевать в пещере и послушать пение сиды, испугался. Что ж, валлийское любопытство иногда бывает пороком. То, что хранительница правды выплатила виру клану погибшего, все сочли жестом щедрым и необязательным. Анна даже помянула "добренькую сиду-транжиру", а Тристан заявил, что это истинно по-рыцарски. Немайн этот случай прибавил работы, создав славу добренькой. Из-за чего к ней полезли судиться с мелочами, отвлекая от настоящей работы. Чтобы не терять на суд больше одного дня в неделю — ради действительно важных дел вроде споров между кланами — пришлось ей кодифицировать валлийское обычное право. И назначить нескольких заместителей — по одному от каждого клана, велев судить тяжбы внутри кланов, при желании сторон и дозволении старшины, по книге сиды. И присягу принести: "Читать, что написала Хранительница Правды, без искажений, без пропусков, без дополнений, то, что подходит случаю. И да покарают меня Господь-Спаситель и Владычица Холма, если я нарушу клятву"… Текст клятвы судьи зачитывали перед вынесением суждения о деле. Процесс записывался. К изумлению Немайн, кодекс оказался очень куцым: множество обычаев настолько сами собой разумелись, что заносить их на пергамент никто и мысли не имел… Помимо обычаев, сделки тоже ленились заносить на пергамент. И начиналась у Хранительницы Правды головная боль. То ли и правда головушку застудила, то ли — и вправду умучили. Дела шли как одно: межклановые, сложные, записей — никаких, видоков много, но все говорят по-разному. Своего филида-запоминателя в округе нет. Хорошо, хоть уголовщины сегодня нет! Воров — мало, убийство сиде не принесут — сами разберутся. Обычными способами. А вот хозяйственные да торговые вопросы — дело другое… — Я первую половину выплатил. — Не выплатил! — Выплатил, овсом… — Но овёс нынче дёшев! — Но когда я платил, он был дороже… Немайн сидела в просторном кресле судьи — на пятках. А что поделать, если иначе тебя не рассмотрят в недрах этого циклопического сооружения. А вот так, да если выпрямить спину — острия ушей лишь немного не дотягивались до верха спинки. На которую, впрочем, не опереться — теряется где-то сзади. Даже Анна Ивановна, даром, что богатырского сложения, даже Эгиль — и те признали — трончик великоват. Харальд великана Имира помянул. А Тристан просто уточнил — это стул или кровать? Впрочем, сейчас-то спина наклонена вперёд. Подбородок покоится на сцепленных в замочек кистях. Хочется зевнуть. Но вместо этого приходится опрашивать свидетелей: "Сколько стоил овёс четыре месяца назад?" Наконец, удаётся что-то придумать. Обе стороны расходятся, ворча. Дело решено, и они скорее недовольны долгим разбирательством. А несчастной сиде — решать следующее! И, видимо, серьёзное да сложное. Уж больно люди солидные пожаловали. В том числе ирландка-судовладелица. Неужели снова рыба? Немайн захотелось заткнуть уши. Прошлого "дела о рыбах" ей хватило надолго. Хорошо хоть, отец Адриан не стал оспаривать решение публично. Зато потом попытался пропесочить с глазу на глаз, этак укоризненно — мол, отчего и почему решение не в пользу Церкви? Фактов-то нет! — Потому, — сида почти рычала. Высоконько, ну да уж как могла, — Потому, что вы тут без года неделя. Где священники из местных? Какой процент оснований домов освящён? Не по городу, а по хуторам-деревням? Сколько пар венчано? Сколько священников рукоположено? А рыбу вынь да подай… И, кстати, где книги, в которые вы записываете подати? Адриан подал ей со стола толстую, малость истрёпанную книгу. От первого же взгляда внутрь сида уныло сгорбилась. — Так… И что, святой отец, у вас вообще всё свалено в одну кучу? Так это именно куча и получается, а не документация. Отче, ну ты же грек, как же так можно… — А как? — спросил тот устало, — Посмотри на свой Кер-Сиди. Где мраморные дворцы? Где высокие и толстые каменные стены? Где мощёные улицы? Молчишь? Не всё сразу… — Так город строится, и это видит всякий, — сида осела на пол, будто мех из которого вышел воздух, принялась расправлять складки на платье, — и церковь тоже строится. Каменная. А вот как строится тело Церкви — не вижу. Впрочем, это дело совета… Который, заметь, вполне может счесть, что римская Церковь не выполняет свою работу. Призовёт валлийцев, ирландцев или африканцев. За ту же десятину. Разумеется, римскую миссию никто изгонять не будет, я прослежу, но десятины вы получать не будете. Её получать будут те, кто займётся делом! — Священников учить долго… — заметил викарий, — Но дети, которые сейчас учатся у моих монахов, со временем… — Ясно, — сида захлопнула книгу, — пришлёшь кого-то из твоих, покажу, как бухгалтерию вести надо. Пока — хотя бы по двум книгам. Что до остального… Пожала плечами, поклонилась. Цапнула со стола кусок хлеба и убежала держать свой гейс дневного сна. И вот теперь — снова рыба? Речная рыба, подлежащая десятине? За что?!! — Леди Немайн, — торжественно начал один из явившихся, — мы хотели бы не суда, но возможности его избежать. Мы убедились, что призыв свидетелей на заключение сделки не всегда удобен, и не всегда свидетели добросовестны. Мы хотели бы заключить соглашение в твоём присутствии, как Хранительницы правды, чтобы оно было твёрдо. Чему ты улыбаешься, Владычица Холма? — Тому, до чего и сама должна была додуматься! — провозгласила сида, — Вы совершенно правы: сделка, заключаемая тремя сторонами, из которых одна заинтересована в её точном исполнении, будет гораздо надёжнее. И я с радостью вам помогу. Но, боюсь, на все важные контракты меня не хватит… А потому я спрашиваю: не хотели бы вы, а также и иные досточтимые граждане заняться этой работой? Исходя из дозволимого процента за посредничество, разумеется? Я с удовольствием приму в таком деле участие — хотя бы потому, что могу многое подсказать. Согласны? Тогда, для начала, название: "Расчётный дом Глентуи"… А вот того, что будет дальше, сида не ожидала. Да, ещё несколько грамотных горожанок превратилось в служащих расчётного дома. И их пришлось натаскивать. Наскоро срубить очередной длинный дом под контору и заложить фундамент для постоянного каменного здания. Но — главным сюрпризом оказался самый распространённый вид сделки! Свадьба. Батюшки Адриана-то хватало только на старшину, и он почитал это порядком естественным. Хотя и собирался распространить венчание на всех — позже, когда удастся обучить и рукоположить достаточное число священников. А большинство ограничивалось обычным объявлением при свидетелях. Хотя и помнило, что в Риме порядочные люди поступали не так. Теперь же признаком правильной свадьбы стал визит в устроенную Немайн клиринговую контору. Через процедуру прошёл не один десяток парочек, когда сида схватилась за рыжую голову. И ворвалась на очередную свадьбу. — Согласна ли невеста на заключение сделки? — весело спрашивала сотрудница дома. — Да. — Известны ли кому либо из присутствующих какие-либо причины, по которым сделка не может быть заключена? — МНЕ!!! — рявкнула с порога Немайн. Уши вразлёт, красная грива всклокочена, вся в белом без вышивок — значит, сейчас она именно хранительница правды. За спиной хмурятся двое учениц и шестеро свеженабранных рыцарей. Все — с новенькими стальными мечами, но в кольчугах только трое. Невеста упала в обморок. Жених подхватил, пошатался, и составил ей компанию. — Что именно тебе известно, ввеликолепная? — губы у девушки-клерка дрожали. Немайн между тем потянула носом, и радостно прощебетала: — Что значит свежесрубленный дом! Пахнет так, что голова кружится. Здорово. Жалко менять всё это на камень. Но, увы, дерево имеет свойство гореть… Ах, да я же совсем не о том. В брачный контракт не включена клауза о непередаче контракта. А также любых прав и обязательств по последнему! Это вполне достаточная причина для остановки церемонии, не находите? Немайн подошла поближе к молодым, пошлёпала жениха по щекам. Когда тот открыл глаза, села рядышком на пятки. — Невесте я такого и рассказывать не рискну, — хихикнула она, — а вот тебе — пожалуй, покажу. Чего вы тут едва не понатворили. А кое-кто и успел! Она слегка нахмурилась, припоминая имя клерка. — Гверид, подними две пары последних контрактов. Ага, на невест и женихов. С одинаковыми условиями. Равные? Подойдёт. А теперь, разошли этим сладким полупарочкам уведомления, что всвязи с возникшими обстоятельствами, "Рассчётный дом Глентуи" находит необходимым передать их контракты… Ну, допустим, крест-накрест. Мэддок, Хоуэл — доставьте. И препакостно захихикала. — Так что ж это получается? — спросил из толпы родственников кто-то солидный, — Ты можешь мужей жёнами поменять? — Могу. А могу и развести, и компенсацию выплатить. Право, уважаемые, нужно смотреть, чего подписываете. И, кстати, об этих парочках — обе городские? — Да, лиди сида. — Отлично. Не прибегут через час, будем считать трансфер состоявшимся. Хороший урок выйдет. Тогда Гверид поднимет ещё две пары… Заодно узнаем, врал ли Цезарь, когда писал о бриттах, что у них в обычае жениться всей деревней на ком попало! Час — это, конечно, долго. Но именно через час била должны были сообщить об окончании рабочей смены. Зато обе пары успели явиться — и не одни, а с роднёй. И неплохо вооружённой. Впрочем, сида, не обращая внимания на копья и щиты, сунула бумаги под носы и носики. — Чьи подписи? А за неграмотных пальцы? Ну-ка отвечайте! Вот и храни правду с такими! Ладно. Сегодняшнюю мою выходку можете считать шуткой. На грядущее — знайте, что подписываете! Гверид, милая, подними все брачные договоры. Нет, не все сегодня, я же не зверь, я добренькая… И подготовь извещения, что, в случае, если брачный контракт не будет перезаключён по новой форме, включающей клаузы о запрещении транфера как гражданского состояния в целом, так и любых прав и обязательств по нему. В противном случае мы считаем возможным производить указанные трансферы по нашему усмотрению. И прибавь лично от меня, я подпишу: а кто будет сам злоупотреблять такими бумагами — в гости приду. Песни попеть! Может, именно из-за этих угроз — и забегавших слухов, батюшке Адриану взбрело в голову опровергать слухи о смертоносности сиды. На практике. Так что три следующие ночи он провёл в пещере. Распевки — терпел, но когда Немайн начала петь незнакомые песни на странной, невозможно вульгарной латыни, оторопел. Сначала вообще принял за персидский или армянский, но знакомые корни слов выдали. Викарий ещё раз пришёл к выводу, что последние четыре года базилисса провела не в странном, а в очень странном месте! А проповеди стали более успешными — люди сходились со всей округи. Священник отнёс это на то, что ежевечерние евангельские чтения Августины не только зародили в душах дополнительную крепость веры, но и породили вопросы в умах, ответы на которые и должна давать пастырская проповедь. И был не прав: ходили на него. Посмотреть и послушать человека, который ходил на холм Гвина, и вернулся в незапачканных штанах. Который, не будучи учеником сиды, слушал её пение, и оставался жив и доволен. Очень мудрый и могущественный человек. Такого стоит выслушать. А если уж удастся понять — совсем хорошо! А письмо было почти закончено. Оставалось только прибавить к нему последнюю новость. "А напоследок — забавное. Немайн велела разослать письма ко всем соседним правителям с извещением о новом государстве, приветствиями и добрыми пожеланиями — и написала их по-камбрийски. Разумеется, его переведут! По крайней мере в Мерсии и Хвикке. И если "Хранительница Правды" будет переведена точно по смыслу, то "Владычица Холма" будет выглядеть титулом или епископским, или императорским. В зависимости от воли человека, что будет переводить письмо…" Жар кузни Лорн ап Данхэм чувствовал безо всяких термометров. Он даже не знал, что это такое — но по тому, как светится расплав в тигле, мог сказать многое. Вот и теперь он следил за тем, чтобы температура оставалась ровной. Не позволял себе отвлечься ни на вздох — чтоб подмастерья не испортили столь тяжко давшуюся работу. А заодно и двадцатилетней выдержки слиток железа. Один из самых старых, которые заложил сам Лорн. Тронуть переданные два дня назад друидом-кузнецом слитки столетней «выдержки», он не посмел, памятуя, что сварить сталь в печи нового типа он может, а вот расплавить — нет. Главном его достижением была печь — почти такая же, так печи Неметоны, только маленькая. На один тигель. А потому пришлось многое придумать — как подвести воздух от мехов, например. Но вот — уже не в первый раз своё место занял тигель, только теперь ему жариться долго — и очень точно. Лорн и сам толком не знал, на что он надеялся. Просто приметил, что сталь, пробывшая в тигле дольше и при более тщательном слежении за температурой, выходит лучше. Вот и решил выжать из себя всё, на что способен. Надеясь на то, что сталь оценит искусство и нужду. Ведь слитку должно быть крайне почётно оказаться перекованным в первый меч Британии, новый Эскалибур. Кому-то сида его вручит? А ещё капризность нового угля! На каменном угле работать Лорн умел — но кокс оказался значительно привередливее, загорался с трудом. Пришлось его уважить древесным углем, тут и кокс не выдерживал: как это? Плавка — без меня? И разгорался ярче и жарче запала. Но древесный уголь горит быстро, очень быстро, и проседает, открывает тигель. И тут нужно подсыпать кокс — быстро, ещё быстрее, иначе можно задеть тигель. И даже опрокинуть! Лорн догадался забрасывать топливо в печь в мешочках — ткань сгорала мгновенно, остальное распределялось кочергой. После этого подмастерье начинал качать меха медленнее — а Лорн следил и не сознавая того, считал и чувствовал каждый взмах, уменьшая поток воздуха к более долгоживущему топливу потихоньку, следя, чтобы пламя не задохнулось — но и не опьянело. Ориентировался он по цвету топлива, огня, и по пышущему от печи жару. Собственно, в этом и заключалось искусство — отбирать у пламени воздух, понемногу, понемногу, и не забывать его кормить. Уже через полчаса в печи плавало Солнце. Щедрое и злое, как и положено божеству — маленькому, и сотворённому самим Лорном. Бог сотворил человека в подобие себе, и человека наделил способностью творить подобие, своё и Божие — в жидком пламени, исходящем полупрозрачными языками… Лорн сделал знак: раз полупрозрачные, значит, подачу воздуха можно ещё немного уменьшить. И ещё… Лорн чувствовал, что в тигле уже жидко — но нужно было дать железу и чугуну дать время. И — не передержать, чтобы вместо стали не вышло железо. Это было связано с силой поддува — и Лорн снова уменьшил тягу, на этот раз совсем чуть чуть. И, наконец, прекратить дутьё совсем. Закрыть печь, заложить кирпичами из тигельной глины. И — ждать. Потом — ковка, равномерный прогрев перед закалкой. И, наконец, вот он — мрачный красавец, иссиня-чёрный клинок с тонким серебристым узором. Такого лучший кузнец Диведа ещё не видел. Стало понятно — он всё-таки нашёл способ изготовить уникальный клинок. Но уж больно сурово тот смотрелся. Как вещь, как оружие — хорош. Но как символ… Не сразу Лорн вспомнил, что этот — только предтеча. И, возможно, вышел таким именно из-за обиды на мастера, который не пожалел искусства, но не отдал ни души, ни крови. — Тебя надо бы разбить или перековать… — сказал клинку Лорн, разогнав восторженных подмастерьев пить пиво, — Но я не посмею. Ты ранний Его предшественник. И, возможно, враг. А теперь я даю тебе имя, по цвету твоему. «Ди». И спрячу тебя подальше от дурных глаз. И, тщательно завернув клинок в промасленную ткань, полез в подпол. Знал — по городу пойдут слухи о новом, великолепном мече. Так для того есть сварной. На фоне старых, железных, и даже литых стальных — сойдёт. Лорн не заметил, что из ветвей ивы за ним внимательно следит дочь лекаря. Альма. Которая немедленно проникла в опустевшую мастерскую и полезла в подпол. До того кузнец никогда не прятал свою работу. А значит, интересно! Развернула — и обомлела. Такой красивой стали Лорн не делал никогда. Даже на хирургические инструменты. Альма осторожно спрятала клинок обратно, клянясь про себя — никому-никому! Ни словечка. Только матери. И Бриане. А ещё нужно сказать братьям — им же в поход! Который, конечно же, приговорят старейшины-сенаторы. Тут её мысли перескочили со старших на младшего. Хорошо, что Тристан сбежал. Так напросился бы в поход, да и пора уже. Но Неметона с Эйрой теперь королю не подчинены! Может, не пойдут. А если и решат повоевать, так хорошенько присмотрят за братиком, не то, что собирающийся идти с войском отец. У которого всегда наперво работа. Зато Майни успевает всё! * * * Дэффид пребывал в отличном настроении. Теперь, когда главные решения были приняты, в городе осталось всего по одному старейшине от клана, хотя сенаторов избрать не успели. Совет, прозванный Мокрым, вдруг усох, и из стоголосой говорильни превратился во вполне приличное совещание из четырнадцати душ, включая председателя. Впрочем, количество душ намеревалось расти: приезжали представители тех кланов, которые на Совет не успели или сочли участие в старинной церемонии за блажь. Их встречали сурово, но справедливо, и Дэффид с удовольствием чеканил: "Нет налога — нет представителя". А налог брали не простой, а с возмещением. Мол, вы опоздали, а мы тут за вас работали. Извольте оплатить. Комнаты и пропитание — нет, а вот общие расходы по содержанию Совета — да. А Дэффид потом разделит возмещение между теми кланами, что уже заседают. Сумма получалась, на фоне греческого контракта, небольшая, но получать деньги — не отдавать, это куда как приятней. В результате "Нет налога — нет представителя!" возглашали чуть не хором. В кои-то веки и горные кланы, и равнинные, и прибрежные в чём-то согласились друг с другом! Дома тоже всё было хорошо. Кейр и Тулла управлялись с хозяйством, хотя зоркий глаз Глэдис оказывался пока совсем нелишним. Зато сам Дэффид как-то незаметно превратился в посетителя — да ещё и самого важного. Кругом хлопотали дочери — правда, не все. Немайн отправилась осваивать пожалованные королём земли — холм в устье реки Туи с округой — и Дэффид очень надеялся, что морской воздух пойдёт младшенькой на пользу. Да и Эйре стоило развеяться, уж больно много работы на ней висело, пока младшая дочь валялась в беспамятстве. Опять же, где мастер, там и ученик, так что Эйра тоже отправилась на Кричащий холм. И арфу с собой забрала. Недели две по вечерам было тихо. Потом привезли новый инструмент. Снова мучения настигли трёх дочерей! Глэдис припомнила, что занятия в своё время прервали, чтоб не искушать Немайн. Очень уж ей хотелось подпевать простеньким мотивчикам. Так что теперь Гвен, Эйлет и Сиан по часу в день бренчали — и выходило не так уж и плохо. А Туллу муж спасал. Сказал: пусть жена лучше трогает струны его души. А что означает: "струны души", не сказал. Харальд же, норвежский скальд, который любые кеннинги читает, тоже уехал с младшей. Осталась одна забота — женихов отгонять, да следить, чтобы приворотное никто не подсыпал. Тем более, что Хозяин заезжего дома Гвента как раз прислал письмо, в котором намекал на пользу союза семей. Дэффид раздумывал — старшие сыновья у того женаты, и наследник дела объявлен. За дочерей, которые вне дома, беспокоиться не приходилось. Осень, конечно, но Немайн по нраву строже монашки, а денег на строительство доброй усадьбы Дэффид выделил достаточно. Даже и накинул сверху — на новый мангонель. Реку, и правда, нужно было закрыть. А силу, которая может победить Немайн при осадной машине, двух десятках работников и двух викингах-телохранителях, представить не получалось. Разве вот собрать всех саксов в кучу… Так ведь не дойдут, передерутся. А потому оставалось пить пиво и продумывать, кому и что сказать завтра. Рядом, как и обычно, пристроился африканец Эмилий. Который удивительно быстро перенял правильные обычаи: ел мясо с овощами, запивая пивом, да ещё и прочих новых людей критиковал. Впрочем, совершенно безобидно. "В Камбрии будь камбрийцем", — повторял он, и с удовольствием перенимал местные ухватки. Например, манеру есть вилкой не только из общего котла. — Очень аристократично, — объяснял, — Мне нравится! Все высокородные в Константинополе от зависти удавятся, что не они придумали. А кто сорвётся, закажет десятки вилок всех размеров, придумает каждой специальное назначение: одна для рыбы, другая для фруктов. Все, конечно, будут из серебра и золота… И те, у кого будут из золота, в очередной раз начнут задирать нос перед теми, у кого из серебра. Они ведь все неродовиты, на самом деле. Добрый солдат может стать императором — на этом стоит Рим последние пару столетий. Но из-за соседства с персами слишком много желающих показать, что уж они-то происходят не от низов. Иные даже выводят себя от языческих богов. Если бы им хватало наглости, и от Христа бы выводили. А поскольку всё это — подделка, то пыжатся и придумывают странное. Впрочем, и надуваться толком не умеют, а то, что они пытаются выдавать за странное — скорее дурацкое. В вилке же, например, есть простой практический смысл — я не трогаю кушанье руками, а потому всегда могу предложить другу отведать из своей тарелки. А то и врагу — если заподозрю, что он меня пытается отравить. Впрочем, для вас, бриттов, предрассудки тоже характерны. Например, имена богов. — А что имена богов? Пиво приятно отягощало живот, и наружу пока не просилось. Мир подёрнулся благостной дымкой. И собеседник находился в таком же состоянии. Будь иначе, Дэффид бы заметил. — А у вас ими часто нарекают. Короля, например, зовут Гулидиен. Это ведь изменённое Гвидион? — Да. Нехорошо — не изменять. Тогда не поймёшь, человека поминают, или нет. Так же и с прозвищами. Чтоб сразу видно было — это прозвище, или просто так обозвали. Иной раз прилипнет какая дразнилка к целому роду — а если хороший род, так ею со временем гордиться начинают. Ну так — чтоб отличать, вежествует человек или обзывается, изменение имён и придумано. Если изменённым именем зовут — значит, просто зовут, и всё. Если неизменённым — значит, имеют в виду его главный смысл. — А почему у твоей младшей дочери имя неизменённое? — Потому что она и есть Немайн. Первая и настоящая. Хотя… Ты прав! Она сама говорила, что уже не та самая. Но тогда нужно изменить имя… Не только отчество и прозвище. В первый раз она из Немайн стала Неметоной. Теперь вернула старое. Правильно ли это? Пойду посоветуюсь. Эмилий отсалютовал кружкой. Идти было недалеко — два шага до соседнего столика. Поредевшее поголовье приехавших из Ирландии друидов продолжало разговоры: кузнец с Лорном, второй со священником в летах, что приехал на дромоне. Третий, лысый и седой, напросился ехать с Немайн. Ему было интересно, и Дэффид его понимал, но решение оставил за дочерью. Та подумала, и рассудила — лишний целитель не повредит. Дэффид подсел к священнику. Изложил дело. — Изменилась суть — надо изменить имя, — отрезал друид, — и раз она крестилась, нельзя сказать, чтобы это было возвращение к прежней сути. Напомни ей, благородный Дэффид. — Но не торопи, — дополнил священник мягко, — у неё ведь уже есть другое имя, крестильное, этого достаточно. В миру она может именоваться как угодно — до поры. — Хранить имя в тайне, прикрываясь прозвищем — предрассудок, — возмутился друид, — хотя и безвредный. Вот от тебя, Пирр, я такого не ожидал. Ты же всё-таки грек! — Иногда то, что кажется нам предрассудком, поскольку не связано с высшим, вытекает из простой практичности. Люди в империи носят несколько имён: к собственному прибавляют родовое имя и прозвище, здесь — присоединяют имена отцов и дедов. Почему бы и Немайн не напомнить всем, кем она была? В этом может быть польза. И вообще — если она привыкла оглядываться, слыша прежнее имя, и боится не обернуться вовремя, услышав новое, почему мы должны её осуждать? — А кто её должен окликнуть? — Не знаю, хотя и догадываюсь. Но подозрения мои пока расплывчаты, и о них говорить не стоит. Пирр немного лукавил. Подозрения его были тверды и чётко очерчены. Тем более что «кто-то» уже благополучно опознал ученицу, и теперь ждал возможности поговорить без свидетелей. Вызнать, какую игру ведёт базилисса, и определить в ней своё место. А для Дэффида ап Ллиувеллина продолжался день открытий! Он уже был несколько озадачен — но чувству этому в тот день предстояло расти и расти! Не успел он сделать пару шагов обратно к своему месту, как его перехватил человек короля. Должность которого звучала как "навозный чиновник". Не то, чтобы этот человек занимался исключительно удобрениями — на нём висела нелёгкая задача следить, чтобы земли королевства родили и не истощались. Последнее время, правда, он начал много на себя брать. Не то, чтобы обнаглел — напротив, тащил воз за троих и брался за любое задание. Злые языки утверждали, что в награду за это сему достойному человеку было обещало переименование в "чиновника по земледелию", что, конечно, куда благозвучнее нынешнего титулования. Которое в народе сокращали до "навозника". — Сиятельный Дэффид, — главный удобритель поклонился низенько, почти как королю, — позволишь ли себя обеспокоить хозяйственным делом? Я понимаю, что строительство в устье Туи ведёт твоя младшая дочь, и средствами, ей выделенными, распоряжается именно она. Но Немайн далеко, а ты близко… Дэффид повернулся к нему в некотором недоумении. Дело было не слишком важным, и того, чтобы беспокоить человека, пытающегося координировать подготовку нескольких кланов к войне, явно не стоило. Тем более, по сравнительно дешёвому вопросу! Именно сейчас, когда Дэффид поставил на кон не только свои состояние и честь, но и средства половины кланов Диведа, когда игра шла на тысячи и десятки тысяч солидов, к нему приставали с вопросом ценой в пару золотых! Впрочем, Дэфид давно заметил, что наибольшее желание сэкономить у служилого люда, что у придворных, что у рыцарей, вызывали суммы, сравнимые с жалованьем. Привыкнув к собственным бытовым делам, они и за королевский милиарисий торговались, а сотню солидов спускали без особых разговоров. Заметив, хозяин заезжего дома стал этим пользоваться, норовя продавать припасы для нужд короля крупным оптом. Так что теперь его жгло ощущение бессмысленности предстоящего разговора. С другой стороны, это был вопрос, связанный с его дочерью. Которой он хотел дать возможность немного отдохнуть — пока не начнётся. Немайн получила на обзаведение около сотни солидов, сумма из категории больших. Но не все же она навозному пообещала? — В чём дело-то? — когда чиновник побагровел от нетерпения, спросил Дэффид. — В солонине, — торопливо сообщил тот, — в свиной. Я взялся поставить ей на стройку. Из королевских запасов. Тех, которые на случай осады. Сэр Эдгар принял новые бочки, этого года, а старые нужно продать. Они же хорошие — но к следующему году будут плохие. Дэффид кивнул. Понятно, что сам комендант продажей старой солонины не то, чтоб не озаботился — но торговать лично счёл зазорным. И был, разумеется, кругом прав — если комендант торгует солониной, то кто учит ополченцев и ловит разбойников? А вот сбагрить ненужное через «навозника» — самое то. — Так и что? — делая вид, что теряет терпение, поторопил чиновника Дэффид. — Так не все хорошие! — всплеснул руками тот, и сам чем-то похожий на одноимённого жука — сам чернявый, плащ чёрный, усики торчат вперёд… Нет, право, быть ему «навозником», какую должность ни получит, — Не все. Видимо, в позапрошлом году соли положили маловато… Позапрошлый год был тихий… Как и большинство из последних, поди-ка, десяти. Осад и битв никто не ждал, а соль стоила дорого. Она всегда стоит дорого, даже морская. — А не ты солением заведовал? — Нет, сиятельный Дэффид, не я. И сейчас не я… К сожалению. Я, с позволения сказать, человек аккуратный. Я бы проследил. К тому же те бочки, которые не вздулись, отчаянным образом пересолены. Кажется, часть бочек пересолили, а на другую, напротив, не хватило. Так что, боюсь, неиспорченные бочки тоже не придутся по вкусу Неметоне. А я не хотел бы испытать её гнев. Я слышал про маятник… Дэффид с трудом подавил улыбку. Надо же, детские страшилки оказались совсем не детскими. И весьма полезными. — Неустойку плати, — пожал он плечами, — а что ж ещё? Не верю, что моя дочь этого не оговорила! — Даже записала, — вздохнул «навозник», — вот… И потащил из-под плаща довольно толстый свиток. У Дэффида глаза на лоб полезли. Ради десятка бочек солонины писать толстенный контрактище? Обычно в таких случаях хватало честного купеческого слова. А то пергамент дороже обойдётся. Впрочем, когда вчитался — от проставленых количеств и сумм глаза на лоб не полезли потому, как уже были на лбу. То, что он видел, никак не вязалось с прокормом пары десятков работников — пусть даже в течение года. Дочь отчего-то скупала запасы, предназначенные для пропитания города в течение трёх месяцев осады — небольшой рабочей команде, строящей крепкую усадьбу в устье Туи, этого хватило бы… Дэффид не стал трудить мозги. Позвал ту дочь, что помогала Немайн с рассчётами на ярмарке. И очень поднаторела в обращении с цифирью. — Эйлет, посчитай-ка… Насколько этого хватит двадцати работникам. Та только задумалась ненадолго. Даже и за пёрышко не взялась. Сидова наука! — На сорок семь лет и девять месяцев, батюшка. Теперь на людях было так. «Папка» остался для внутренних комнат. Что поделать — старые обычаи порядком забыты, и семье приходится ставить себя заново. Чтобы никто не усомнился в благородстве! Впрочем, теперь-то Дэффид об этом не вспомнил. Слишком взволновало непонятное, что происходит в устье Туи — а потому некуртуазно привлёк к себе уставно-смиренную дочь, ухватил за голову, чмокнул в макушку. — Спасибо, умница моя. И повернулся к "навознику". — Значит, так, — ласковый отец превратился в главу сильного рода, — Тут всё описано. Штраф, возврат средств по текущей рыночной стоимости… Эйлет, рынок теперь как будто на тебе? Почём там свиная солонина? Так вздорожала? Ну и ну! Отчего бы? Обычно в это время года дешевеет… А, баранину кто-то скупил, прямо живьём? Да, на носу поход. Король ещё не начинал закупок? А когда? По обычаю, всё снабжение после первых шести недель похода на нём, а не на кланах! — Майни скупила, — скучно сообщила Эйлет, — город свой строить. А что? Удивлённо проследила, как вдруг налившийся пунцовым отец быстренько ушёл внутрь хозяйской половины. Пожала плечами, да двинулась следом. Дэффиду было разом смешно и обидно. Смешно — потому как сам мог догадаться, что Немайн спокойно строить маленькую усадьбу не станет и вычудит что-то этакое. Обидно — потому как не сказала. — Я с ней ещё поседею, — пожаловался он дочери, отхохотавшись, — вот принимай таких в семью… Но хороша. И права. — Правда? — Эйлет обрадовалась, ждала-то громов и молний. — Правда. Это я недодумал, а она — гордячка, сколько б её епископ поклонами ни лечил, всё сама… Но раз уж Майни ухитрилась стать кем-то вроде королевы и строить город, там нужен будет заезжий дом, — продолжил Дэффид. Эйлет захотелось зажать уши — а толку, если продолжение она и так знала, — а потому собирайся замуж! Девка Хозяином заезжего дома быть не может, дело на сторону отдавать нельзя, а Тулла с Кейром мне здесь нужны! * * * Город временами всплывал в чужих воспоминаниях — знакомый шапочно и нелюбимый. Вот пригороды, с их парками и дворцами — другое дело. А в самом городе — шаг в сторону от напомаженных парадных улиц — и начинается гниль, на которую строителю смотреть больно. На торжественных проспектах — бесконечный барахольный ряд, от уличных лотков до хрустальных витрин набитый бездельным товаром. Кошмарные норы станций метро с одним выходом. Если бы болезнь, поразившая город, была банальной старостью… Увы. И всё-таки сон принёс её именно на эти неприятные улицы. На которых не всё было так уж плохо. Днём рекламы не били по глазам, а яркий грим очередного подновления к дате выцветал под живым светом полуденного Солнца. Хорошо, резкий весенний ветер с моря не нанёс ещё туристов — летом будут бродить праздные толпы, уродуя кропотливый образ бывшей столицы, представляя её стариком-чиновником в затрапезном: заляпанный винными пятнами атласный халат вместо мундира, нищая роскошь отставки… В Эрмитаж, впрочем, и теперь очередь на часы. Наверняка. Но Немайн — не туда. Ей в консерваторию. Пока — всего лишь документы занести, и узнать, на какой день назначат прослушивание. А потом, наверное, музеи — самые полезные — артиллерии и флота. Вечером Мариинка. Вечность в опере не была! На улице — оглядывались. Не более того. Впрочем, на большинстве прохожих отчего-то красовались венецианские маски — золотые, серебристые, цветные, которые удивительно шли к костюмам двадцать первого века. Над проспектом летели стремительные мелодии рондо, под которые утренняя деловитая толпа и пихалась локтями. Асфальт пружинил под ногами, как сырая земля на окраинах Кер-Сиди. Немайн ещё подумала, что её, как и Петра, угораздило основать город на болоте. Вот только она озаботилась превратить оборонительные рвы в мелиорационные каналы — а потому в самом Кер-Сиди сухо. Если же кто-то решит обложить город осадой — то влажная земля и высоко стоящие солоноватые грунтовые воды будут уже его проблемой! Великие города тем и отличаются от провинциальных, что пронять их может разве Уэллсовский треножник. И то, если буйствовать начнёт. А никак не смирная сида… — Ого! А я и не знал, что нынче опять хобичьи игрища! — за спиной, шепотком. — Нет, это скорей реконструкторы. Где ты толкиенутых с клевцами видел? — А ты на уши посмотри! Похоже, сзади идут. Привычно… Уже привычно. И неопасно. Здесь её уши сойдут за пластик. Главное, чтоб никто отрывать не начал. Впрочем, геологический молоток тоже не резиново-поддельный. И, что особенно хорошо, не является формальным оружием. Конечно, объяснять, зачем это нужно в городе, случись что, придётся. Но — не раньше. Для кого штуковина на поясе Немайн — оружие, те явно и одёжку датируют. А значит, либо подделка, либо разрешение есть. А для кого инструмент… Ну мало ли откуда сестра солнца и ветра топает. Может, студентка с поезда, с практики, топает через центр к себе в общагу. — И на пальце бижутерия… Либо у девочки нет вкуса, либо одно из трёх эльфийских, — продолжали за спиной, — слушай, это мне кажется, или её уши назад развернулись? — Так. Дыхни. Не пил. Дай лоб пощупаю. Здоров. Слава богу! Значит, просто дурость. Ну а мозги и вокалист — понятия несовместные. Так что б поступай в свою консу смело. В политех ты не годишься, там хоть немного думать нужно. — У некоторых людей есть мышцы, ушами шевелить. — Не настолько, чтобы их… Немайн стало смешно. Уши дёрнулись. — Моторчик, значит. До чего техника дошла… Навстречу — ровная летящая походка, пляшущие в такт шагам струны белого золота. И — н какой маски! Она. Высокая, красивая, как всегда стильная… Здесь, в Питере? Немайн бросилась навстречу. — Привет! Что ты тут делаешь? На лице Колдуньи — недоумение и даже лёгкий испуг. — Девушка, мы разве знакомы? Немайн отпрянула, уши упали к плечам. — Мне показалось, что да… — Бывает. До свидания. Один шаг, и уже нужно поворачивать голову, и видишь всё равно спину. — Стойте! — Немайн немного удивилась своей настойчивости. — Что вы от меня хотите? Она снова рядом. Вот этого Немайн и хотела. Или — не она, а память Клирика, вдруг выбросившая старинный образ — тот, который он ещё любил. Сиде стало чуточку смешно: ей-то Колдунья, ни нынешняя, ни тогдашняя, была и даром не нужна. Но оставаться одной среди масок не хотелось. — Извиниться за ошибку. А я не люблю ошибаться, поэтому… Немайн Кэдманс. Приехала прослушаться в здешнюю консерваторию. На подготовительное. Будем знакомы? И протянула узенькую лапку. — Ой, а мне как раз прислали статью о поступающих писать! Я на журфаке МГУ учусь. — Значит, зверь прибежал на ловца. Статья о поступающих, хм. Ты что, тут три месяца болтаться будешь? — Нет, только до конца предварительного прослушивания. Потом на экзамены загляну… Я же на музыкальной критике специализируюсь. Немайн слушала новообретённую подружку. Колдунья без умолку трещала, она была ещё на втором курсе, до встречи с Клириком оставалось больше года. Сида рассеянно поддерживала беседу, в ноздри лез приторный аромат недорогих духов — скоро, ой скоро вкус у девочки станет более изысканным и дорогим — и пыталась про себя понять, как же это получается, что она так отреагировала на знакомую Клирика, как будто сама была в неё влюблена. Да не когда-то, а сейчас! — Это всё потому, что женщине нужен мужчина! И никак иначе, а старая дева — это не диагноз, и даже не приговор — это последствия приговора! — закончила та приговор деканше журфака, — Кадавр ходячий. Слушай, Маня, ну вот почему мне кажется, что мы знакомы всю жизнь? — Потому, что ты хорошая журналистка и умеешь втираться в доверие? — Ну тебя! Лучше глянь, какие за нами мальчики следят, — Немайн и глянула. Те самые, специалисты по эльфам: будущий инженер и баритон-заготовка. Золотой пучеглаз и редкий в сверкающей толпе чёрный клюв ибиса… А подруженька зашипела, понемногу превращаясь из чудного виденья в ту самую Колдунью, — Да не так! Что у тебя за манера — обернуться и в глаза заглянуть? Ну вот, отстали, затушевались. И кому я, спрашивается, ножки весенние показывать теперь буду? — В твоем распоряжении полгорода. — И сколько из них нормальных мужиков? — Колдунья вздохнула, — А эти симпатичные. Правда, смотрели больше на тебя, но ты зыркнула очень грозно… Юные девушки так не глядят! Что у тебя за линзы? — Это глаза… В консерватории был почти обычный учебный день. Это во время экзаменов, как и в прочих ВУЗах, перекроют все второстепенные входы-выходы, а напротив главного устроят совместный пост из милиции и студентов — пропускают только тех, кто подал документы. И никого лишнего — чтобы меньше было возможности дать приёмной комиссии взятку. Или по морде… Схема на стенах какая-то неправильная, встречные указывают дорогу артистически неопределённо. Бесконечные коридоры, удивительно тихий паркет. И — звуки, звуки. Неслышимые, или почти неслышимые для человеческого уха, они проникали сквозь недостаточную по меркам сиды звукоизоляцию, и окончательно сбивали ориентацию — если на двери написано, что это класс фортепиано, а внутри играют на флейте, невольно ошибёшься! Впрочем, вдосталь поблуждать не вышло — журналистка взяла за руку и оттащила — вокруг аж смазалось — куда надо. К обитой чёрной кожей двери с золочёной табличкой. На табличке неразборчивой вязью значилось "Вокальный факультет. Деканат". — Спасибо. — Пожалуйста. Сида топталась на месте. — Заходи. Иначе мне не о чем будет статью написать. — Угу. Дай вдохнуть. Запах кожаной обивки, вот чудо, натуральной, сухой чистый воздух, прогнанный сквозь три климатизатора — меньше от питерской сырости не спасут — Немайн тянула через себя, как приговорённый последнюю затяжку. Не петь — значит не жить, и точка. А петь — это жить как-то совсем иначе, родиться заново… Что ж, ей не впервой! Наконец, лёгкие заполнились, дальше не лезло. Осталось только толкнуть дверь. Её не заметили. Единственный находящийся на месте сотрудник деканата разглядывал потолок, словно карту неведомой планеты. С таким восторгом, что ногами в коротковатых брюках подёргивал. При этом указательные пальцы рук лихорадочно вращались друг вокруг друга. — А если так, то что? — вопрошал он пространство. Немайн удивилась. Такое было уместнее на композиторском. — Таким образом, высчитав дивиргенцию по указанному контуру, мы получим под смешаной производной по дэ икс, дэ игрек и дэ зэт мгновенное значение для каппа… Немайн не удержала воздух внутри, громко выдохнула. Звук оборвал танец пальцев, они сомкнулись. Узкое лицо развернулось к посетительнице. Висок блеснул тонкими нитями седины в тёмно-коричневой, как иная нефть, шевелюре. — Слава Эру Элуватару, — спокойно сообщил тот, — Чем скромный замдекана может служить дивной? Немайн дёрнула ухом. — Может, я лучше в «чайковку» попробую… — Там, в Москве, снобы, там не поймут! Кстати, почему у тебя Нарья, это же игрушка Гэндальфа? — Какая Нарья? — А кольцо… Немайн скосила глаза. На пальце переливался имперский рубин. Воск, закрывавший его, куда-то пропал. Объясняться не хотелось. — А дивиргенция? — Что? — Вы ж, наверняка, и системку уравнений в частных производных в уме решить можете? А то и спектральным анализом балуетесь! И что вы делаете здесь? Замдекана посмотерел на Немайн иначе. Совсем. Словно вот забежала мышка, покрутилась — и превратилась в человека. — А вы? — спросил он, склонив голову набок, отчего стал немного похож на старшего из друидов, — А вот вы — считаете дивиргенции в уме? — Не считаю. Кратный интеграл мой предел. Ну, может, ещё типовое уравнение матфизики с несложными граничными условиями. Инженеру хватает, знаете ли. — Специальность? — резко спросил замдекана. — Гидротехнические сооружения и порты. — А… Рад знакомству. Будет третий нормальный человек на факультете, — уши и кольцо замдекана уже не замечал, — На подготовительное? — Да. А кто второй? — Увидишь, он в комиссии. Кстати, тебе почти коллега — конструктор с «Рубина», здесь совмещает. Ты порты строишь, он — то, что в них заходит. Вот. Бери анкету, заполняй. Сколько стоит у нас второе высшее, в курсе? — Да. Анкета Немайн порадовала — поскольку представляла собой лист электронной бумаги. Пусть и похуже той, которой привык баловаться Клирик в концерне — ту можно было гнуть и мять, как душе угодно, а эту только сворачивать в трубочку, но всё-таки не средневековье! Устроилась в уголке, вытащила из футляра, в который сворачивался лист, стило, и принялась заполнять. Заодно — дивилась, насколько же история — в том числе и техническая — повторяется. Были же некогда свитки — и вот, появились снова. Ещё несколько лет назад были господствующей технологией… Но хватило их ненадолго. Скоро уйдут — как только новые модели догонят по цене. Стилус бодро бегал по строчкам. Документы пришлось разложить и в них подглыдывать, причём некоторые вещи оказались для Немайн небольшим шоком. Например паспорт. Она ожидала российский, но вместо него обнаружилась книжечка с воспетым ещё Маяковским "двуспальным британским лёвою". Да, всё верно. Имя: Немайн Неметона Кэдманс. Гордых клановых приставок англичане валлийцам не сохранили… Дата выдачи паспорта — полгода назад, в Кармартене. Мягко прошуршала дверь. — Валюша, хорошо, что ты пришла. Посиди пока тут, прими документы… — А у вас что, опять идея? — Именно. Замдекана убежал. Вошедшая с первого взгляда не понравилась Немайн — совершенно взаимно. Было в ней нечто нарочитое, которое часто воспитывается в мелких служащих, решивших — сдуру или по веской причине, неважно, что карьера закончилась, не начавшись. И которых слегка распустило начальство. То ли выражение лица, то ли осанка — то ли тон и выбор слов в двух фразах — а историю болезни можно заполнять. В бульоне офиса эта болезнь не так опасна для окружающих — и то зависит, от того, на какой должности обретается больной. Если он получит хоть какую работу с людьми — пиши пропало, и работа не пойдёт, и люди нервы истреплют. Но вот в учебном заведении… Там, где будут люди, у которых всё впереди — и над которыми мелкое чудовище получит свою маленькую власть. Та, у кого не жизнь не получилось, над теми, у кого получиться может. Самое обидное, что в такое крысообразное нормальный человек превращается подчас очень быстро — месяцев за шесть, а то и меньше. Лечение припоминалось одно — направить на производство, да там, точно по определению Ильфа и Петрова, "загнать в бутылку". Если болезнь удавалось прихватить достаточно рано — и следа не оставалось. Или оставалось — в виде склонности изредка болезненно цапнуть словом. Немного виновато и почти по-дружески. Но эта девушка, похоже, болела несколько лет — да и случай её относился не к техническим наукам, там было проще. А тут… Неважно, насколько хорош голос у девочки — она не нашла себе работы. И осталась при кафедре. Бумажки перекладывать. При этом, наверняка, ещё и приняли кого-то с курса в магистратуру… И этот кто-то работал рядом, на такой же должностишке — но имел перспективу. А потом ушёл — то ли на сцену, то ли в преподавание. А она осталась. Без перспективы. Когда ученик превосходит учителя — у того есть утешение. А когда выпускники год за годом обходят вот такую бедолагу — а она к ним руку не приложила, наоборот, гадила? Как могла — по мелочи, по крайней мере — обычно. Вот тут и уходят остатки совести, и начинается партизанщина. Когда ни одна возможность сделать подлость не упускается. Это по отношению к средним студентам. Хвостистам такое существо иногда даже сочувствует — но если возможность хороша, бьёт всё равно. Лучшим же гадит самозабвенно… Немайн попыталась представить пути исцеления. А ведь индустриальный метод, наверное, сработает… В оперу не возьмут — загнать в рок-группу, да погонять с туром по Сибири. Чтоб пусть второй голос, третий — но пела. Впрочем, может не помочь. Далеко зашло. Если вот сейчас эта дурёха дуется на непонятную ушастую гостью уже за то, что нужно будет принимать документы — вероятно, неизлечима. И ведь снаружи — почти человек… Немайн вернулась к анкете. Дата рождения — 22 марта, год неизвестен. В паспорте так и написано. А в анкете графа — возраст. И что писать? Честно — четыре недели без малого? Не поймут. Тоже честно — несколько тысяч лет? Неточно, и эффект такой же. Взять возраст Клирика? Уже натяжка… Врать не хотелось. Немайн начала покусывать стилус. Точно, как отец Адриан. Заразилась… — Не грызите, не ваш. Немайн подняла голову. Как её назвал замдекана? Валюша. Плохо назвал, Валюша это мягкое и объёмистое, а тут ёжик в джинсах. Причём концлагерный ёжик. Припомнилось обронённое как-то знакомым биологом понятие — «ёже-час». В этом, оказывается, измеряли количество энцефалитных клещей в лесу. Сколько их за час на ёжика осыплется… — Не буду. — А поздно. Уже испортила. И заразила. Скорее заразилась, раз тут такие змеи… — Выпишите счёт, оплачу. И, кстати — на сколько лет я выгляжу, не подскажете? — Думаешь, уши прицепила, и вечная эльфийка? Судя по глупости, ты и школу не закончила… — Я что, прозрачная? Этого было довольно. Немайн припомнила — Клирик закончил в семнадцать — и то, потому что пошёл туда на год раньше остальных детей. — Не закончила, значит, — пробормотала под нос Немайн, и вписала в графу «Возраст» число 17. Место рождения: Ирландия, Мунстер. Немайн фыркнула. Похоже, у неё паспорт сиды. А впрочем, кто ещё может светить на фотографии такими ушками? Тут в паспорте буковки вдруг пересобачились, запись "год неизвестен" исчезла, вместо неё чётко обозначилось: 2020. Оставалось пожать плечами и продолжать. Образование: высшее техническое. Два диплома: основной, и магистра логистики. Немайн с интересом заглянула внутрь — а вдруг там имя Клирика? Но нет, всё в порядке, для полного счастья страничка на английском. Такие дипломы выдавали иностранцам. Но недурное ж образование у семнадцатилетней! От удовольствия уши провернулись — вперёд и назад. — Девушка, не хулиганьте. Немайн снова подняла взгляд. Ну, брюнетка жгучая — и крашеная, колец на пальцах нет, хотя по нышешнему времени это ничего не говорит, возраст — ровно полдороги от осознания себя женщиной до последнего приступа молодости. Почти красива — если бы не обиженное выражение лица. И вокруг глаз — уже появилось, а кремами и масками не злоупотребляет. Считает себя ещё молоденькой. А потом, когда стервозная красота станет собственными следами, поздно будет. То ли дело Анна! Как-то успевает — и всегда успевала, чуть не с детства. Так и выглядит — в седьмом-то веке — моложе, чем ей дали бы в двадцать первом… Объеденный стилус бежал по анкете. Семейное положение — не замужем. Специальность — могли бы и не писать, но — вокальное искусство, подготовительное отделение. — У тебя какой голос определили? — спросила вдруг "ежиха". — Сопрано. Если совсем точно, то колоратурное сопрано. — Тогда тебе тут нечего делать. Сейчас только один преподаватель не калечит сопран. Но он не берёт группу на подготовительном. Никогда. Если не дура — забирай документы… Её, возможно, и правда, испортили. А может, просто надежда на то, что слабый голосок подрастёт, не оправдались. Но… — И который не калечит? Ежиха назвала имя. Немайн впервые слышала. Хотя… Клирик — не слышал, видел. Этой фамилией были подписаны спецификации по проекту… Да, купол под Северным полюсом. — Это он с "Рубина"? — Да. Но он не берёт подготовительных групп… Немайн широко улыбнулась. — Спасибо тебе. И принимай документы. — Дура… — сзади зашелестела дверь. Замдекана. — Ну что? Всё готово? А тот преподаватель, я тебе говорил, конструктор, он здесь как раз. Уговорили поступающих на подготовительное послушать, другой член комиссии заболел… Так что — пойдёшь сегодня, через час. Я бы, кстати, тебя за одни дифуравнения в уме взял, но я сам баритон, и учить получается тоже только баритонов. Черт его знает, почему. А этот… Но он обычно групп на подготовительном не берёт — хотя и уговаривают. Так что… Готовься. — Я… Мне распеться надо. — Аудиторию ищи. Или вот что… тут распевайся. — Здесь не класс, — отрезала «ежиха». Теперь, когда у непонятной толкиенистки засветила впереди дорога, помогать ей уже не хотелось, — хочет распеваться — пусть ищет свободную аудиторию. — Ну, Валенька, — взмолилась Немайн, надеясь, что некоторую искусственность не заметят, — Ну вдруг из меня что-то выйдет? Я же тебе всю жизнь буду обязана… Ты же мне сама советовала… Собственно, она могла просто заявить, что замдекана — главнее, встать в позу и начать петь. Могла и отправиться поискать класс — свободный вполне может найтись. Могла… много чего. Но решила попробовать достучаться. Даже слезу без лука выдавила. И старательно заглянула — снизу вверх, заполненными влагой блюдцами. — Ладно, — отрезала «ежиха», — но это единственное исключение… Хотя начала догадываться — не единственное, а первое. И жёсткость тона была жёсткостью отступающей болезни. Скоро у деканата будет хороший и весёлый сотрудник. Девушка, смирившаяся с тем, что великой ей не стать. Но свято уверенная в том, что быть первой подругой великой — тоже нужно. Иначе их не будет, великих… А великая рано или поздно попадётся… Как только Немайн издала первые звуки, внутрь заглянула Колдунья. — Можно послушать? — А что тут слушать-то? Обычные упражнения… — Тем более… Через полчаса она достала блокнот и принялась водить внутри стилусом. А когда пришло время, сообщила об этом слишком уж увлекшейся Немайн. Ухватила за руку. И отвела на экзамен — под самую дверь, только паркет мелькнул под ногами. Немайн успела подумать, что запись — это хорошо, никакой тебе толпы, разве пара-тройка ожидающих. Из класса, где тот проходил, как раз вышла девчонка, заплаканная и злая. — Срезали, — сообщила. — За что? — Снегурочку пела. Сказали, растаяла неубедительно… Немайн скептически свесила голову набок. Что для поступления нужен голос, и ещё раз голос, а никак не драматический талант, из ожидающих прослушивания осознавали не все. А потому… — Следующий. Все переглядываются. Страшно, видите ли… Немайн юркнула в дверь. Через несколько минут Немайн стояла перед комиссией, и не знала куда деть руки. Места не находилось. Когда пела — были при деле, а тут вдруг… Догадалась, сцепила в замок. А комиссия совещалась. — Вы можете спеть что-нибудь ещё? Кроме этих двух арий? — Могу… Дочь полка могу, Линду ди Шамуни могу. Даже Лючию. — Хм… А что, кроме Доницетти, других композиторов в мире нет? И народных песен? — Есть. Ну, я Леонору могу спеть, наверное… Но я её не готовила. Не впелась. — А в Лючию ди Ламмермур, вы, значит, впелись? — Не особенно… Но пробовала петь… Кстати, это вы — конструктор с "Рубина"? — Я, а что? — Скажите честно: вы певиц готовите так же качественно, как проект полярного купола? — Надеюсь, что да. Но — вы откуда вообще знаете, что я работал над куполом? — Оттуда… Кстати, спасибо. Если б не ваши требования, затопило бы купол к чертям. Я ж с вами по подписи вашей знакома… — Вы там когда были? — В тридцам пятом. До ноября. Конструктор окинул взглядом ушастую, как египетский фенек, девушку. Немайн догадалась: ловит себя на стариковском кряхтении. Мол, в его время молодёжь тоже умела поиздеваться над собственной внешностью — но вот это — уже новое. А ведь, поди-ка, приживётся. Но — в тридцать пятом — смотрит документы — ей было, было ей… Пятнадцать лет. Впрочем, иностранные специалисты на куполе были, иные и с семьями… — В тридцать пятом, говорите? То есть Инцидент тоже застали? — Именно. — Наверху или внизу? — Наверху. — Тогда вот вам вопрос по сольфеджио. Повторите, пожалуйста, звук, который издаёт «Аргунь». По тону, не по громкости. Вы не могли его не слышать, если были там. Немайн вздрогнула. «Аргунь» была многоствольной зениткой — первой гауссовой многостволкой в мире. Собственно, если бы не этот аппарат на верхней монтажной платформе, запитанный напрямую от реактора, «неопознанные» ракеты превратили бы платформу в груду рваного металла, а недостроенный купол внизу — в братскую могилу. По счастью, «Аргунь» достала ракеты — а несколькими секундами позже и носитель. И все, кто были рядом, запомнили его пение… А заодно постарались разузнать характеристики. Немайн вдохнула поглубже, припоминая, на сколько секунд «Аргуни» хватает погребов… А как вспомнила — класс залил звук. «Аргунь» делала 1354 выстрела в секунду. Почему так — неясно, но — факт. Потом его снаряды разделялись, и тысячи превращались в десятки тысяч — но пела зенитка именно на этой частоте. Громко пела. А 1354 Герца — это фа третьей октавы. Немайн спокойно и ровно тянула ноту полминуты. Замолчала. Доложила: — Боезапас исчерпан. Тогда певец-учитель-конструктор повернулся к замдекана. — В этом году я, так и быть, возьму подготовительную группу — пять человек. В том числе — и эту девушку, — и, обращаясь к Немайн, прибавил, — Вы приняты. Пригласите следующего. За порогом Колдунья радостно помахала блокнотом. У неё была самая страда, и отрывать было совестно. А выбраться наружу, и побаловать горлышко хотелось. После нескольких минут пения в полную силу. А что творится с вокалистами после концертов и спектаклей? — Поздравляю, сударыня. Подозреваю, вы мечтаете вот об этом? Смазать связочки? — старый мёртвый итальянец, разумеется. Улыбается, в руках большущий поднос с эклерами, — По поводу поступления, полагаю, пара парижских "заячьих лапок" вам не повредит. Кстати, вы меня очень порадовали выбором репертуара, я был с Гаэтано дружен, к тому же, если оперу в целом он мог написать небрежно, то ключевые арии обычно получались выше всяких похвал. А вот Лючию вам, правда, петь рано… — Спасибо. Хотя я предпочла бы кусок мяса, и чтобы прожаренный до хруста. Но это тоже неплохо… Вот поэтому все тенора толстые, да? — В моё время очень выручали глисты, — сообщил призрак, — но от диабета они, увы не спасали. Опять же, нынче их так легко вывести… Позвольте, я провожу вас наружу. Кстати, как вам мои упражнения? — Чистейшее счастье. Почти как сын! Очень боюсь забыть о времени, и допеться до боли в горле. Просто таю… — Полагаю, скоро наставник порекомендует вам Генделя. Это хорошо, это правильно. Вообще, не торопитесь, не пойте слишком много. То есть во сне — сколько угодно, а наяву — нельзя. — Не беспокойтесь. Мне и во сне-то не дадут. — Каким, интересно, образом? Самым простым. Ухватив за плечико и тряхнув как следует. — Наставница, вставай! Немайн разлепила глаза. — Уже вечер? — после дневного сна для неё это было то же самое, что "уже утро". — Нет. Но пришли известия… Война! 3. Глентуи, Кер-Мирддин, дороги Диведа. Декабрь 1400 года от основания Города Позёвывая, Немайн пыталась понять, с чего её вообще разбудили. Ну, приговорил Совет Мудрых принять союз с Мерсией, так этого следовало ожидать. Ну, часть удальцов уйдёт со стройки искать более лихого заработка — так и это предусмотрено. Самые тяжёлые и неквалифицированные работы — земляные, в основном окончены. Дальше нужны мастера — а этих Немайн собиралась мобилизовывать сама. Якобы для охраны речного рубежа. Точно, как с Гулидиеном уговорились. Прикрыть королевство с моря — разве малая заслуга? За отдельную плату и дело сделают. Между тем, ученицы торопили. Оставалось заключить: после всех поражений, которые бритты понесли за два последних века, само слово «война» вызывает у них крайнее беспокойство. В результате сида вышла к гонцу как была — в двух длинных не подпоясанных рубашках, шёлковой и шерстяной, босая и нечёсаная. В голове билось желание завалиться обратно в кровать и добрать своё. Перед этим, конечно, высказать гонцу из Кер-Мирддина милость и благоволение, подтвердив её золотым — премией, вполне пристойной для рыцаря. Как известно, медали произошли именно от таких наградных монет. Впрочем, первые же звуки чужого дыхания разрушили сети сна. Серые с красноватой каймой белка глаза поднялись на едва стоящего рыцаря. Чёрное с жёлтым под алым плащом. Память услужливо воспроизвела лекцию приёмного отца о расцветках. Эта — с востока, с границы… Гвент! — Неметона! — гонец через силу улыбнулся, — Слава Богу… Успел… Мы разбиты. Хвикке… Теперь — всё на тебе. И заснул раньше, чем его уложили. А вот Немайн было уж не до зевоты… — Таак, — протянула она, — а я думала — зря меня будили. Дежурный! Поднимай семью. То есть, дружину. Что поделать — в клановом обществе иначе просто нельзя. Доверенный человек, служащий не только из денег, но и из чести — должен стать немного родственником. Но, только рыцарь потянулся к рожку, остановила. — Сам. Тихо. И — не буди тех, кто только сменился со стражи. Ясно? — Да, Хранительница. — И сразу — троих — для верности — к Гулидиену. Передать — "Гвент атакован Хвикке, потерпел поражение". Как только этот добрый сэр проснётся — созывай Совет. А я пойду, приведу себя в порядок. Охх, как назло, вчера легла поздновато… Всё равно этим утром уже не доспать. Ведро холодной воды на голову! В мозгу — ледяной ветер: воспоминание обо всём, что позабыла или не успела. Например, хоть мало-мальски переучить своих рыцарей. И перевооружить. Ни новых сёдел, ни луков, ни копий. Только стремена, с которыми её маленькая семья — иначе в Камбрии дружину и не называли — уже хорошо освоилась. Двадцать человек от родного клана, двенадцать успела нанять сама. Шестнадцать рыцарей и столько же оруженосцев. Для крохотной Глентуи — огромная сила. Хвикке, способным выставить несколько тысяч человек, на один зуб. Ополчение гленцев — в первозданном виде. Конь не валялся. Зато вот, канализацию начали перекрывать… Тяжёлое оружие: замечательно. В принципе, один камнемёт можно снять. Вряд ли найдутся два сумасшедших капитана, которые поведут местные скорлупки сквозь зимнюю Атлантику. Но — камнемёт — это десятки телег и около сотни людей… И дни на постройку. Колесница — одна. «Скорпиончик» — один. Ну и что может молодая республика предложить тому же Диведу в качестве помощи? Одну недоученную вокалистку? Оставалось — не дёргаться, сидеть тихо, работать дальше. Надеяться, что король Диведа справится сам. И молиться за него, потому как все прекрасные планы претендента на корону Британии только что пошли прахом. Гулидиен собирался воевать вместе с Хвикке против Уэссекса. А придётся драться с самыми худшими саксами, какие только есть, в одиночку… Что за плюханье? Эйра тоже окатила голову, глупая! Вот она точно простудится… — Марш в дом! И пока не высушишься, чтобы носа твоего во дворе не было! И не повторяй за мной, не спросясь! Я всё-таки сида. — Да, наставница… А ты — не забудь соответственно одеться! Последние слова говорила уже не ученица, а старшая сестра — непутёвой младшей. С которой станется выйти к старейшинам кланов в той же рясе, в какой по стройке шныряет. Как сложно то всё… И в то же время — проще некуда. Даже думать не надо, само собой выходит. Соответственно — значит, как Хранительница. Не королева — но что ново под Луной? То-то друид похихикивает, отец Адриан улыбается и римляне косятся… Итак — для начала — чулки, которые по неразумению называют обувью. Белые. Хотя могли бы быть любые. Кто их увидит-то? Нижнее платье. Короткое, всего лишь до щиколоток — чтобы рубашки торчали. Да, обычной девице из хорошей семьи и одной бы под платья хватило. Но не дочери принцепса и лицу государства… Ей положено три: две простые, белые, одна на два локтя длиннее пят, другая на один, третья — точно до пола. У этой подол вышит — белым по белому. Вот это зачем? Не видно же ничего. Даже сиде. Но — положено, и точка. Рукавов нет ни у одной. Зато у нижнего платья — есть. Ещё пару месяцев назад шнуровались бы — но теперь на каждом красуется полдесятка крохотных пуговиц. Нет, право, с деревом работать в Камбрии умеют! Верхнее — и уж это сшито так, будто детей у сиды нет и быть не может. Если доведётся прозаседаться, маленького покормит Нарин, но грудь опять будет болеть. Немайн взмахнула руками, чтобы просторные рукава верхнего платья избавились от складок. Широкий пояс-кушак лёг на талию. Которую, собственно, и замаскировал. Наконец, круглая «греческая» пелерина. Собственноручно вышитая. Правда, чёрные кресты пришлось спороть, и вышить заново — невидимые, белые. Короткий взгляд в зеркало. Да, вся в белом. Как римлянка времён Пунических войн, как друидесса. А ещё это очень напоминает облачение римского епископа для рождественской службы! Но чего-то не хватает… Немайн ойкнула, поспешно разомкнула фибулу на пелерине, подсунула чёрно-красно-зелёную ленточку. Родной клан забывать нельзя! Да и дочери Дэффида ап Ллиувеллина нельзя носить меньше четырёх цветов. Хочет она того или нет. Теперь оставалось ждать. И думать. * * * Как это хорошо — открыть глаза! Хотя бы щёлочкой! Какая радость — понять, что правда — это колышущийся свет за окном, дробный стук дождя в дешёвое непрозрачное стекло, смолистый запах и яркие доски свежего пола. А никак не крик умирающих лошадей, злой лязг оружия, и последнее дыхание короля: "Неметона… К ней… Больше никто…" И не безудержная скачка, не украшенные пеной лошади, выжатые хуже губок, из боевых друзей, которые подчас ближе любого человека, вдруг превратившиеся в средство расплаты: столько миль на столько лошадиных душ. Не перепуганные лица хозяев придорожных ферм, у которых приходится требовать новых — именем мёртвого короля, живой богини, и своего доброго меча. Что все ужасы — сон, кошмарный — и минувший. Явь же — тёплый и по-доброму тревожный запах, как от подгоревших лепёшек. Чуточку иной, но чем-то похож. — Проснулся, сэр рыцарь? На-ка, выпей. Не бойся, это хорошее питьё. Называется кофе. Отвар жареного цикория. Не взбодрит, но укрепит сердце, придаст сил. Да и просто горячее питьё с утра — это хорошо. Жаль, что это утро нельзя назвать добрым. На мгновение показалось, что перед ним — фурия из кошмара: огонь вместо волос, огромные нечеловеческие глаза нараспашку… Наваждение прошло так же быстро, как и накатило: на светлом полу, в старинной позе, сохраняющейся, разве, у самых диких горных кланов, да и то — для торжественных случаев, сидела девочка. Глаза скромно опущены вниз, да ещё и ресницами занавешены. Рыжая. Даже тёмно-рыжая, как молодые ветки ольхи. В вытянутых руках — через тряпицу — горшочек с ароматным питьём. — Тут ещё сливки, и мёд, и немного ореховой настойки, — уговаривала та, — и всего этого большая пивная кружка! Вот как пьют кофе по-гленски! Рыцарь взял горшок. Ручки у того не оказалось, но сквозь ткань горячо не было. Отхлебнул раз, другой… Вкус оказался незнакомый, но приятный. В голове, кроме ощущений, собрались мысли. — Где я, красавица? — У меня в гостях. Ты же скакал ко мне. В Кер-Сиди. Девочка подняла серые, без белков глаза Неметоны. Усталые и мудрые. То ли от бесконечных лет, то ли от бессонной ночи. Но рыцарь всё никак не мог поверить, что страшный сон последней ночи произошёл на самом деле. Понимал — но не принимал. Что, впрочем, не мешало рассказывать. Всё, что помнил. И ещё чуть-чуть — отвечая на подсказки богини. — Мы узнали о них по сигнальным дымам, — говорил он, удивляясь спокойствию и отстранённой пустоте в груди, — Король ещё сказал, мол, как здорово, что армия ещё не разошлась после подавления мятежа. Можно будет побить саксов, и спокойно зимовать. Они к нам каждый год лезут, но мы их бьём с помощью Господней… — рыцарь осёкся, Немайн ожидала уже "Били…", но услышала, — И твоей, конечно. Тут же с самого начала всё пошло необычно. Саксы прислали послов, хотя всегда лезли в драку без разговоров. Стоило задуматься, наверное, но Мейриг тогда только рассмеялся. И они пошли вперёд — а мы отошли малость повыше, чтоб стрелы дальше летели. Поставили обычный строй… — Лучники впереди, плечом к плечу? Копейщики по флангам и чуть позади? — Немайн уже знала, как привыкли воевать камбрийцы. — Да. Король с дружиной встал справа от пешего строя. Потом выскочил отряд их конницы. Собственно, это и была вся конница Хвикке — и на этот раз её вёл сам король. Обычно они прикрывали пехоту, и держались позади. Мейриг сказал, что Господь лишил саксов разума, и что победа наша. Мы ударили — вниз, под гору. Они бежали… Мы прорвались за пеший строй — но тут они развернулись… И их стало много… — Ты говорил, тот отряд, что выскочил изначально, это все всадники Хвикке? — Да. Мы много лет держим рубеж. Мы их знаем. Не иначе, саксам помог дьявол! — Может быть, это была посаженная на лошадей пехота? — Тогда б мы их разметали! То есть — нет. Там были все умелые наездники. Никакой слабины! Нас взяли в кольцо… Король сумел прорваться. Но "Чёрный Дракон" на холме к тому времени уже упал, наше войско бежало… Я не видел, как это случилось. И почему они не отступили. Правда, внизу кто-то рубился… Немайн кивнула. Это было странным. Камбрийцы не стеснялись отступать перед сильным врагом. Особенно, если тот перед тем нахватался стрел. Пойдёт дальше — получит ещё. Главное — чтобы шёл медленно, чтоб люди успели сбежаться в город. И уже там — или оборона стен, или полевая битва и разгром измотанного неприятеля. А рыцарь продолжал говорить, и из кусочков, выхваченных одним бойцом, понемногу проявлялась картина страшного разгрома. Который был бы хуже — не цепляйся король со своими рыцарями за каждую пядь, не утыкай он стрелами преследующую конницу врага. Камбрийцы рассеялись по лесам, но вырезаны не были. И это было уже неплохо: мёртвых не воскресишь, а разбежавшихся можно и собрать. Было бы кому! Король слишком долго не обращал внимание на раны. А дружина-семья оказалась связана кодексом чести. Выжить после смерти короля считалось непристойным. Хуже только нарушить последний приказ — который и получил гонец. Других распоряжений, даже по престолонаследию, король отдать не успел — а потому последним, что запомнил рыцарь, была атака его товарищей — последняя, безнадёжная, с пустыми колчанами, да и копья уцелели не у всех. И "Золотой Дракон" над копьями преследователей — знамя Уэссекса. Так что собирать беглецов оказалось некому. Немайн продолжала спрашивать. Её интересовало всё: особенности вооружения и доспехов врагов, последовательность, в которой остатки дружины встречались с врагами и беглецами — понемногу приоткрывали подробности постигшей армию Гвента катастрофы. Она хотела понять не только, что произошло — но и как. Мозг, приспособленный к созданию картинки по памяти да на слух, понемногу превращал батальное полотно в схему из военного трактата. "Битва при… " Пока неважно, какая деревня или река была ближе всего. "Приграничное сражение" — так будет вернее. Король Мейриг недооценил вражескую конницу — и хитрость командира саксов. Впрочем, он ждал старого врага, год за годом убивавшего о частокол копий и ливень стрел лишних переселенцев с континента. На этот раз на его месте оказался другой — с несколько иной армией и куда более высоким уровнем воинского искусства. Больше того — в рисунке сражения проскакивало что-то знакомое. Первая линия саксонского строя не включала королевской гвардии и лучников — только ополчение. В сущности — фаланга. Как её романтично называют варвары: "стена щитов". Справа, под знаменем короля — под "Белым вепрем" — всадники. Позади, за ними, не поднимая до времени значков, ещё отряд конницы — побольше, пообученнее, сплошь окольчуженный. Ещё дальше — пешая гвардия Хвикке. И немногочисленные лучники. Строй расчленён, а Мейриг слишком быстро спустился с холма, не рассмотрел глубины неприятельского фронта. Привык, что строятся в одну линию. Вот и попал под фланговый удар уэссексцев. Советы которых явно слушали Хвикке. Пока дружина Гвента пыталась вырваться, небольшой отряд обошёл линию камбрийцев и ударил по коноводам. Подать помощь тылу было невозможно: первая линия саксов двинулась вперёд. На расстоянии излёта стрелы — когда ещё можно прикрыться лёгким щитом — постояли, передохнули. И рванули вперёд так, как могут только варвары! Первые ряды наверняка полегли — но камбрийцы воевали с оглядкой назад. Лучники, плечом к плечу, без щитов и доспеха — а позади, там, где верное спасение жуёт травку, крики и шум схватки… Центр камбрийского строя побежал ещё до столкновения. Но копейщики удар приняли. По-римски — сначала метнули дротики, а потом двинулись навстречу саксам. На левом фланге их остановили, окружили и выбили. Но на правом копейщики прорвали саксонскую линию, разорванную бегом, отразили удары с фланга и пошли вперёд — клубок, окружённый бессильными врагами. Тогда в бой вступила гвардия Хвикке: воины с двуручными топорами. И поддерживающие её лучники. Своих стрелков у камбрийцев уже не было — а в ближнем бою отборные ветераны в добрых доспехах быстро одержали победу. Им даже не пришлось применить свои топоры — которыми следовало перерубать копейные древки, чтобы создать пустоту в линии жал. Лучники и схватка с ополчением сделали своё дело: брешь нашлась. В дело пошли мечи. * * * Слухи быстрее лошадей. Старейшины кланов не сходились — сбегались, едва не обгоняя топот своих коней. Новости — тоже. Сида сидела неподвижно, словно кукла или статуя. Приветствовала, выслушивала — не двигая головой, только губы шевелились, да уши — то пускались в безумный танец, то успокаивались в настороженной готовности. Огромные глаза изучали пол. Вокруг мелькали имена: Артуис, Вриог, Паул, Иднорт, Корнерег, Гвидген, Кейдио, Брохвайл, Гендог, Ллеухонерд, Кадваладр… Король Мейриг наплодил немало сыновей, и у всех были равные права на престол. Впрочем, серьёзная армия была только у одного — Артуиса, короля Эргинга. А в придачу — военный и государственный талант! Принц Рис, например, о нём вообще без придыхания не говорил. Храбрый воин, славный полководец. Вот только сидит непрочно. В конце августа вышиб из города недовольных объединением с Гвентом мятежников во главе с дядьями. И, чтоб хоть немного успокоить народ, объявил себя независимым от отца правителем. Что не помешало ему остаться одним из наследников Гвента. Амбиции, верно, будут у многих, но что-то сделать может только он. Или не может? Старейшины поглядывали на сиду. Недаром Мейриг послал именно к ней. Когда собрались все, Неметона попросила гвентского рыцаря повторить свой рассказ. Потом заговорила сама. Коротко описала обстановку. Подытожила: — Гонцов с известиями к королю Гулидиену я направила. Дальнейшее — не моё дело. — Как это? — растерянно спросил гвентец. Он пока пребывал между небом и землёй. Меньше чем за сутки привычный мир успел превратился в ад — а из этого ада его отправили пусть не в рай, но в волшебную страну, всплывшую из глубин на страх врагам и радость добрым людям. И вот теперь дивная страна уходила на дно. В волшебный туман, от которого ни помощи, ни надежды. — Я не королева этой земли, — привычно напомнила сида, — решение не за мной, но за кланами. Кроме того, нас мало. По договору с Диведом, в грядущей войне с саксами мы прикрываем спину. На что наших скромных сил ещё хватит. Но биться с Хвикке и Уэссексом… Светлейшие мужи, на какое количество воинов мы можем рассчитывать в случае созыва ополчения? Первым встал Ивор ап Ител. Крутнул ус. — Плант Монтови выставит три сотни воинов, — сообщил он, — Из них две сотни лучников и сотню копейщиков. Из них сорок — в доспехах. — О'Десси дадут пятьдесят копий, десять луков, и шесть десятков пращ, — сообщила ирландка, — и у нас есть два хороших корабля, ходких под вёслами и парусом. Вот только погода… — она развела руки. — Вилис-Кэдманы: две сотни воинов. Из них половина лучников. — Из этих двух сотен треть — женщины, — уточнил Ивор, — Я же говорил о людях, которые могут идти в поход. Я не о тебе, Этайн О'Дэсси! Ты, конечно, поведёшь своих людей. И ирландец с пращой — воин серьёзный. Тем более, что кинжалы у них тоже есть. Но кто-то должен остаться охранять город. И поддерживать порядок. Рыцари уйдут. Значит, нужно оставить часть ополчения. Рабочие, кто нанялся на стройку — эти или уйдут к Рису и Гулидиену, или попросят денег за службу. И вопросительно посмотрел на Немайн. — Если бы речь шла только о жаловании, — сида дёрнула ухом, — но у них же ни оружия, ни лошадей. Да и работы прекращать нельзя. Потом переделывать будет трудней, чем начинать сначала. Опять же, оружие. Впрочем, тем, кому взводить камнемёты, да коноводам, да обозникам… Пара дротиков, топор, кинжал — и хватит. Впрочем, общая картина ясна, не так ли? Шестьсот человек. Десяток рыцарей. Одна колесница. И что нам делать в схватке гигантов? — Помогать в меру сил, — пожал плечами Ивор, — К тому же, у нас есть ты. Сколько сотен воинов ты стоишь? — Одного, — приподняла кончики губ Немайн, — Я же одна. И ещё — все ли почтенные советники полагают, что нам следует вступить в войну с саксами? Все. — Хорошо. В таком случае, я вынуждена напомнить, что мы с вами — не настоящий Совет Мудрых. Потому как созваны не Хозяином заезжего дома. Да и королевство у нас с мышиный след. Потому: по причине разногласия между старейшинами кланов и Хранительницей правды надлежит созвать Совет Свободных. Все кланы вместе! Пусть те, кому сражаться и умирать, решат сами. Полагаю, времени до завтрашнего утра хватит, чтобы оповестить всех граждан республики Глентуи. Засим я завершаю беседу. Немайн встала. Поклонилась легонько. Повернулась к двери во внутренние покои. Чуть-чуть не запуталась в длинной одежде, на подол наступила. Нога быстро зашарила в поисках пола. Нашла. Как ни в чём ни бывало, удалилась. — Хитрая, — сказал вслед Ивор, и хлопнул по плечу хмурого гвентца, — Очень-очень хитрая. Ты думаешь, драться не хочет? Богиня-то войны? Но рассудила она верно. Одно дело — приказ вождя. Другое — твой собственный выбор. Пусть каждый наш воин знает — он сам отправился выручать братьев в Диведе… и Гвенте. Это доля славы… — Что? — Она читала нам Писание. Неметона же крестилась, слышал? Так вот, в книге сказано: Бог оставляет человеку право на выбор. Ведь если всё предопределено — в чём тогда будет слава и честь? Потому нам и оставлена наша доля славы. Или позора, кто как выберет. Но — наша. Значит, когда Хранительница оставляет долю славы вождям, а те — простым воинам, это по правде. А правда удваивает силы… * * * Совет Свободных собрался на следующий день — к самому вечеру. Немайн к этому времени бывала уже — глаза нараспашку. Самое время, когда не надо сжимать веки в щёлки — ни от яркого света, ни от темноты. Но не в этот раз. Свет факелов, плотный и колючий, бил в лицо, приходилось щуриться. Людей… Сейчас Немайн видела только первый ряд — рост, что поделать. Трибуну, увы, сколотили маленькую, точно по Вегецию — на одного оратора. Как полководцу для обязательной перед боем речи. У Немайн горло пересыхало от одной мысли, что этим полководцем наверняка окажется она. Настроение у граждан было очень агрессивное. Что и неудивительно. Полтора месяца назад все они числились диведцами. Теперь же Дивед в одиночку противостоял сильному врагу. Никакой помощи от бывших владений короля Мейрига ждать не приходилось. Слабая родня попряталась по городам и клановым крепостям. Сильный Артуис — прислал монаха. Видимо, опасался, что иному посланцу и рыло начистят. Хотя — положение нового короля Гвента настолько же хуже губернаторского, насколько король выше. И посол в рясе, бедняга, оказался принужден говорить неприятное в лицо нескольким тысячам человек. Причём не больно добрых да умиротворённых — торопливо собирались, шагали или ехали — иные и по пять римских миль, не самый ближний свет. Покидали семьи — причём знали, что скоро доведётся это сделать надолго. Кое-кому и навсегда. А им говорят это: — …может удерживать города ополчением. Какое-то время. Но — столица осаду бы не выдержала. Ополчение осталось в поле… На стенах женщины и дети. Саксы требовали только свободного прохода! У короля не было выбора. Ему пришлось их пропустить. Тем более, что там были уэссексцы. Эти — христиане. Можно взять клятву. — Сестре Пенды их король тоже давал клятву, — крикнула Этайн, — так что я бы не верила! И гордо посмотрела на Немайн. Мол, знай ирландцев. Пришлось в ответ слегка кивнуть. Мол, слышала. — Нам нужно время, — сказал посланец Артуиса, — Нужно вывести людей из Кер-Вента. Хотя бы в крепости кланов на холмах. Потом… Всё решится гораздо раньше этого «потом»: или саксы захватят Дивед, или будут разбиты. Тогда королю Артуису придётся думать — как жить. Либо зажатым с двух сторон саксами — история учит, что в таких условиях жизнь кельтского королевства недолга — либо получив в соседи короля Британии, попробовавшего вкус победы… И не испытывающего особой благодарности к стране, пропустившей врагов. Впрочем, сейчас король Эргинга и, уже очевидно, Гвента, западным соседям ничем не обязан, а потому — сможет загладить. Если будет перед кем. Хорошо, хоть подробности прислал. Не сражения — тут он знал меньше Немайн — общего положения. Хотя наверняка описал его более бедственным, а саксов — более грозными, чем на самом деле. Что плохо — гленцы сочувствовали своим и рвались на помощь. Стоять против этой силы было глупо. Оставалось — возглавить. — Значит, война и поход? — Война и поход! Орут, кажется, единогласно. Можно понять. Странно другое — они, вроде, рады. Да, давно Дивед не воевал… Опаску же перед саксами — никак не страх, но вбитое горечью поражений уважение к варварам, как военной силе — сняло присутствие богини войны. Да, великая и ужасная! Вот только враг — совсем не дуболомы. А гленцы… Гленцы смотрят в рот и ждут истины. Скажи им, что у богини в одном широком рукаве припасена маленькая бутылочка вина, а в другом — кубок, решат, что так и надо. Верно, надо. Теперь уже видно, что надо… — Хорошо. Договор помните? Так вот. Раз мне доведётся вести вас в бой, слушайте. И если кто скажет, что не слышал, живо станет короче на голову, будь он простой воин, вождь или рыцарь. Первое и главное — полная власть главнокомандующему. То есть — мне. Как скажу — делайте. Спрашивать: "Зачем?" — можно. Пока приказ не отдан. После — исполнять. Не успели спросить до — зададите вопрос после того, как выполните. Ясно? Второе. Я жду от кланов не только бойцов, но и запасов. Или денег на их приобретение, хотя лучше — самих запасов. Воины, знаете ли, денег не едят. Война может продлиться больше установленного срока в шесть недель. Дальше. Крепость нужно отстроить. По договору. Она реку защищает. Так что в поход пойдут не все. От кланов я прошу: сто двадцать копейщиков. Девяносто лучников. Всех — снабжённых наилучшим образом. Ещё две сотни человек для квартирмейстерской службы. Всех — с лошадьми. Что ещё? Ах, да — я завтра выезжаю в Кер-Мирддин. Договариваться о совместных действиях. Как раз дромон наверх пойдёт… За меня — командовать остающимся ополчением и поддерживать правду и порядок в республике будет человек, уже показавший себя достойным. Ему же продолжать строительство, пока я буду в походе. Сэр Эгиль, подойди! Викинг стоял тут же, рядом с трибуной. Подходить не надо — скорее уж, повернуться. И смотреть, как льётся красная струйка в чашу. Красная, как волосы богини. Кровь лозы, кровь христианского Бога, кровь власти. — Я, Немайн Шайло верх Дэффид, сейчас назначаю моего рыцаря сэра Эгиля Создателя Машин, комесом Южного Берега и Города. В свидетели чего беру всех свободных воинов Республики Глентуи. Принимаешь ли ты это назначение? Викинг ухмыльнулся. — Я бы лучше подрался, конечно, — заявил он во всеуслышание, — но драться и знать, что кто-то запортит мою да твою работу… Этак можно и мечом себе по ноге попасть! Принимаю, Хранительница. Осушил кубок — одним глотком. Недоумевающе оглянулся. Бутылка исчезла в широком рукаве, будто и не было. Студенческий навык Клирика служил новой хозяйке честно. — Маловато? — спросил Харальд, — Ох, боюсь, нашего конунга прозовут: "Неметона, Щедрая на Золото и Скупая на Выпивку". — После похода доберёте, — утешила норманнов Немайн, — Пивные дни никто не отменял… Многие улыбнулись. Хранительница выговаривала своим рыцарям, как хозяйка домашним. Это было забавно и правильно разом. Дружина — семья, а у справной хозяйки не забалуешь. Улыбалась и Немайн. Хотя и чувствовала, что до утра ей — глаз не сомкнуть. А отсыпаться на дромоне… * * * Больше шести часов проспать так и не вышло. Явилась Нарин. Мол, маленького пора кормить. Сама велела. Потом сын уснул — Немайн же проснулась окончательно. Сперва дела делала — грамоту выписывала. Ленный договор на владение землёй. Когда Немайн весело спросила Эгиля, что он предпочтёт принять в оплату новых трудов — сокращение срока службы или звонкое золото, викинг вдруг отчаянно махнул рукой и попросил землю. — Хмм, — сказала тогда Немайн, — а тут проблемы. Ты что, сам пахать будешь? Рабов у нас нет. Им, понимаешь, оружия не дашь. — Дашь, — парировал норманн, — ещё как! Только вот рабами они от этого быть перестают. И был прав. Вручение оружия — самая простая из церемоний освобождения раба. — Тогда как? — Я думал, — сообщил Эгиль, — Работников можно ведь и нанять. Но — я привык возиться не с землёй и скотом, а с деревом. Да и земли пахотные не твои, а кланов. И пастбища. Но вот кусок речного берега я бы взял. И лес. Под сведение. Я вот на дромон смотрю: хлипкая посудина, но ходкая. А как достигнуто, уже понял. — Ты смотри, — предупредила сида, — Земля — не моя и не твоя. А республики. Возьмёшь — будешь должен служить, пока не вернёшь. — Знаю, — Эгиль пожал плечами, — как на континенте. Я тебя понимаю — если раздать земли навсегда, кто служить потом будет? Но сыну я смогу завещать и землю, и службу? Здравствуй, феодализм… А что делать? Мешок с золотом уже на четверть обещан за расписки, а впереди война. И что-то говорит, что придётся за средствами на военные траты лезть в собственную мошну. А общество вернёт отнюдь не всё. — Сыну, дочери, неведомой зверушке, — подтвердила сида, — если та будет в состоянии исполнять обязанности, соответствующие твоему званию. Или выставлять корабль первого ранга с экипажем. Я в дороге набросаю договор. Вернусь — посмотришь… Вот и готово. Немайн помахала листом, чтоб высохли чернила. Свернула в трубочку и спрятала в тубус для документов. Как чертёж. Собственно, это и был чертёж — а точнее, лист пояснительной записки. Озорство озорством, но отучать своих людей от бессмысленных украшательств и приучать к точности — стоило. Мода — штука заразная, и если все увидят, в каком стиле сида оформляет документы — для Камбрии и Ирландии этот стиль очень быстро превратится в стандарт. Хотя бы потому, что красив и удобен. Вышла на палубу. Скорее даже, спустилась — поскольку для отдыха и дел воспользовалась любезно предоставленной капитаном каютой на корме. Сам хозяин стоял тут же, на кормовой площадке. Переход до Керр-Мирддина, даже против течения, занимал немного времени, а дромон для этой реки был всё-таки большим кораблём. Потому отсыпался капитан, пристав к берегу. Зато особенности русла изучил едва ли не лучше местных жителей. Тем большие корабли по устью Туи гонять не приходилось. Завидев сиду, немедленно подошёл. Не спал и Михаил Сикамб. Купец немного волновался от полученных известий. Война — это не игра по маленькой, это разорение или богатство. Он уже вступил в игру — и тут ему подсунули ещё одну доску! — Задерживаемся, великолепная, — сообщил между тем капитан, — течение усилилось. Видимо, в верховьях прошли сильные дожди, даже вода немного поднялась. Ветер тоже южный, нам точно с носа. Так что идём на вёслах. Река! Тут капитану нашлось более насущное занятие, чем беседа со знатной пассажиркой. А вот купцу явно хотелось немного успокоиться. И сверить сложившуюся в голове картину с видением ситуации более осведомлённой особой. — Река, — буркнул он, — да не совсем. Те же дельфины заплывают, а они в реки ни-ни… — Знаю, — откликнулась сида, — Видела плавники. Даже мысль была — поплавать с ними, поиграть. Увы, времени так и не удалось выкроить. Но заметь — по фарватеру вода пресная. На глаз заметно. Так что — это устье. Широкое устье понемногу переходящее в залив. Потому и дельфинов сейчас не видно! Пресной воды нагнало, ушли. Не любят, да… Знаешь, что это значит? — И что? — Михаилу, и правда, стало интересно. Та, которая сумела удивить баллистиариев, а главное, его товарища, занятого в первую голову отнюдь не торговлей, могла рассказать новенькое и тому, кто кормится дальней морской торговлей всю жизнь. Тем более, местные жители как-то связывали ушастую августу с реками. — Туи когда-то была много полноводнее. Скорее всего, когда таял ледник. — Но Камбрийские горы нигде не покрыты льдом. По крайней мере, все так говорят. И никогда не были. Не Альпы всё-таки. — Это сейчас. А тридцать тысяч лет назад… — Постой! — римлянин опешил, — Но разве мир не был сотворён пять тысяч лет назад? И мы не живём в шестой эпохе? — Он мог быть сотворён и пять тысяч лет назад, и вчера, — сида немного нервно хихикнула, — и ты не заметил бы разницы, Творец-то всемогущ. Почему бы ему не создать долину возрастом в тридцать тысяч лет? Или капитана, которому за сорок? — Мне не нравится эта мысль. И на ересь похоже, и вообще… — Михаил замялся, подыскивая слова, — Это ведь почти умереть: узнать вдруг, что всей твоей жизни и не было никогда! — А вот со мной очень похожее произошло, — Немайн, взгрустнувшая было, приободрилась, — Однажды я просто появилась. Взрослая, умная. А до меня был другой человек. Который исчез, как не было. Желал бы ты такой судьбы этой долине? — Нет… — откровения базилиссы Сикамба не удивили. Был у восточных римлян обычай — после долгой комы или летаргии считать очнувшегося другим человеком. Помимо прочего, каждая такая малая, одолимая, смерть укрепляла веру в окончательное воскресение. После неё «обмиравшего» полагалось крестить заново — имя менять. Родственных же связей, рукоположения, пострига малая смерть не отменяла. И коронации тоже. Так что оставалось вставить на место очередной кусочек головоломки. Заодно и прикинуть, что за этот кусочек дадут резидент Григория и епископ. Которому эта подробность, пожалуй, даже более интересна. Августа же продолжала расписывать странности своей реки: — Тогда она старше тридцати тысяч лет. И около восьми тысяч лет там, на вершинах, таял ледник, и Туи, полноводная, как нынешний Дунай, несла песок, ил и глину, лепила из них себе ложе. Со временем вершины оголились, и теперь реку питает только дождь… Сикамб вздрогнул. Дунай августа помянула обыденно, не как дальнее заморское чудо, а как реку неподалёку. Знакомую. Виденную. И это тоже было весьма и весьма ценной информацией. Особенно после камнемёта. Камнемёт, по свидетельству греческого священника — аварский. А где сидят авары? На Дунае. Ещё одна монетка в копилку! Разговор утих. Река подошла к очередному повороту. Сида принялась разглядывать берег. Она помнила поход, в котором присмотрела место для города — но тогда на долины и холмы любовался всё-таки Клирик. Она спускалась по реке — но вниз по течению. А потому преспокойно проспала половину дороги. Вторую половину пришлось просидеть над вышивкой! Чёрные кресты на белые поменять… Зато теперь время поглазеть на свои земли нашлось. И верно, холмистые! С реки они смотрелись особенно живописно. Вот на пути кручи, которые приходится обходить под самым обрывом, вот суровый лес поднимается выше мачт. Деревья приветственно помахивают кончиками голых ветвей, изредка роняя последние, словно отложенные для такого вот торжественного случая, листья. Дуб, бук, ближе к воде — ольха да ива. Но поворот пройден, впереди расстилается долина, посреди которой торопится донести взбухшие свинцовые воды до старшей сестры-Туи речушка поменьше. Вдали встают холмы повыше — или уже горы? — с вечнозелёными от сосновых шапок вершинами. По пологим склонам — буро и коротко. Трава выедена или скошена. Скот загнан в стойла. Дома — небольшие, жмутся друг к другу кучками. Здесь не селятся длинным домом, как те же норвежцы, одним на огромную патриархальную семью, и не строят круглых домов-коммуналок, как ирландцы или некоторые горные кланы. Семейная пара без собственного дома — это, по валлийским понятиям, даже не нищета, а просто непристойность какая-то. Если человеку клан не строит дом, значит, он или не нуждается в отдельном жилье, или изгнан… Но ничего не мешает родичам селиться рядом! Даже крутые склоны, из-за которых выходит, что дома стоят не столько стена к стене, сколько фундамент к крыше. Земля порождает национальный характер. Не случайно в любой стране завоеватель из века в век или превращался в новое издание всё того же народа, перенимая привычки побеждённых — пусть они и полегли до единого, либо погибал. Либо — менял ландшафт. Так что, разглядывая страну, сида заново знакомилась с характером народа. Высокие холмы раздвигают горизонт, камбриец привык видеть больше, чем равнинный житель. Даже и горец. Камбрийские горы пологие, открывают больше, чем прячут. Но и ограничивают, отсекая незримое далёко. Оттого, может быть, у этого народа так развито чувство малой родины. И нет ни малейшей склонности мыслить широкими категориями. Не то, чтобы возвышенных материй тут не понимали — но до сердца лучше дойдут понятия размером в такую вот долину. Не свобода — а свободы, личные права. Свои и знакомых людей. Не Родина без конца и края, крестьяне в Гренаде и сапоги в персидском заливе — а те самые три берёзы, которые нельзя отдать врагу. Или, если угодно, сырьё для заводика, который скрипит крыльями ветряков неподалёку. С которого кормится половина города. И, кстати, не абстрактный Творец, а святой, построивший первую церковь в округе. А то и фэйри из-под ближайшего холма. Добрые соседи, да. С которыми можно просто, по житейски поговорить — и договориться. Даже с самыми злыми. Немайн хмыкнула. Получалась, что самый главный ресурс для пропаганды в Камбрии — это она. Это было неприятно — но деться от этого было некуда. А вот использовать с пользой — вполне реально. * * * Прежде любой интриги, прежде любой войны — семья. Впрочем, в полной мере положение понимал только Дэффид. Но понимал его по-своему, днюя и ночуя в Сенате да гоняя молодых ополченцев. И был прав. Глэдис вполне способна управиться с прочим. Не впервой. И — всё равно страшно. Особенно потому, что дочурки настоящей войны не видали, а встреча с Майни привнесла лишнее успокоение: тут других забот полно, домашних, а с войной ушастая разберётся. Её епархия! Если надо помочь — конечно-конечно, сразу-сразу! Со всем удовольствием. Лишь Тулла поглаживает живот с таким видом, будто сделала сиде мелкую гадость. На стены не пойдёт, а вот за племянником присмотрит с удовольствием. Заодно и опыт наберет для своего ребёнка. И Эйлет дуется за то, что её отец замуж выдавать вознамерился, да срочно. В общем — молодые и глупые. Впрочем, опора нашлась. Немайн. Что оказалось чуточку неожиданно. Всё-таки сида настолько вжилась в роль младшей… Да и легендарная проказливость после болезни да трудов никуда не подевалась. И ростом сида не прибавила… Хотя формы стали взрослее. «Кормит» — объяснила Эйра, пока Майни блаженствовала в объятиях остальных сестёр. Заодно решая проблему с Эйлет. Для дочурок-то главным оставалось обычное девичье — женихи. При встрече Эйлет так набычилась на Майни, что Эйра, заметив, вызверилась на сестру. Наставницу защищать приготовилась. Ну и собственное будущее — в делах семейных в Камбрии старшинство считается, и замуж сёстры по очереди идут. Впрочем, скоро все снова стали подруги — не разлей вода. — Разберёмся, — предложила Немайн сёстрам, — Помните мои уроки? Пошёл разговор всерьёз. Эйлет, замуж ты хочешь. Просто желаешь жениха выбрать сама. Верно? — Да, но… — Тебе ничего не мешает. Отец не дурак, перед походом сговариваться не будет. Вдруг парня убьют? — Так меня тоже могут… — Вряд ли. От семьи в девять душ у нас в поход идут четверо: отец, Кейр, да я с Эйрой. Больше не надо, да и нельзя. Риск для вас будет, если войско поляжет, и на стены становиться придётся. Ну а тогда ты любому жениху рада будешь. Мало мужчин останется… Потому — я буду просить отца и коменданта отпустить тебя, Эйлет, в поход со мной — в качестве заместительницы начальника службы снабжения… Сестра просияла. Выходило-то наилучшим образом. И с самыми храбрыми да деловыми мужчинами перезнакомиться доведётся. И себя показать с лучшей стороны. Как хозяйку и воительницу разом. Только вот… — А начальник кто? — Эмилий. Только тсс! Он об этом ещё не знает, — сида засмеялась. Скоро ей стало не до смеха. Поставщики щеголяли шлемами, щитами и копьями. Весь разговор об обеспечении продовольствием и фуражом сводился к пожатию плечами: — Так война. — Война войной, договор договором. — Так я тоже иду… Хотелось рычать! — Мне нужны припасы. До похода, во время похода и после похода тоже. Кого-то ты же оставишь на хозяйстве? Урожай собран, работники тебе не нужны. Товар ты мне уже обещал! А возниц я своих пришлю… Не хватало ничего! Припасов, подвод, лошадей и волов, оружия, людей — а главное, времени! И именно на время приходилось разменивать занятое под совсем другое дело серебро… Вечером сбившуюся с ног сиду отловил Дэффид. За длинное ушко. — Попалась, градостроительница! — возгласил довольно. — Ай! — сида сразу обратилась из деловитой хлопотуньи в щенка, поднятого за шкирку. Не гроза врагов — а домашний зверёк с просительными серыми глазами… Почему-то Дэффиду захотелось, чтобы его младшая дочь почаще была такой — беззащитной и домашней. Которой можно быстро и просто помочь. Но — увы. Накатывалась война. И даже налюбоваться напоследок дочерьми было некогда. — Вот тебе и «Ай». Дай на тебя погляжу… Дышит тяжело, мясо жуёт на ходу… Значит, выше головы хлопот. И захлёстывает. Ну, жалуйся. Авось, не захлебнусь. Немайн не стала запираться и вывалила на приёмного отца всё. Тот лукаво и самодовольно щурился — превзойти эту дочь в таком деле, как подготовка похода, было приятно. Законный повод для гордости. Пусть то, что она наладила с нуля за пару часов, он нарабатывал годы — но здесь и сейчас именно Дэффид может сделать больше! Подождал, пока та иссякнет, спросил строго: — А что на свете есть отец, забыла, конечно? И что он кое-что значит на этой земле, тоже? И что дела ведёт не первый десяток лет? С делами немедленно полегчало — по крайней мере, доверенные люди Дэффида взялись доставить всё нужное для стройки. Но снабжение армии Немайн наладила сама. Старые методы ей не годились! А для нового — нужны не просто исполнители. Нужны очень толковые люди. Где их взять? Известно… Вот сида и перехватила запирающего лавку Эмилия. — Воин из меня, наверное, неважный, — заявил тот, — но послужить поставщиком для армии я смогу… И Михаила уговорю. И остальных. Всё равно делать нечего, а тут и польза, и барыш. Ты ведь разрешишь нам скупать военную добычу? — Да, но при условии — немедленно отвозить всё ценное в Кер-Мирддин. Иначе… Вы знаете историю Александра. Приказать спалить ненужное барахло с меня станется. Или — бросить вас без охраны. А, да — скупку производить за мои расписки. Пусть золото полежит в безопасности. И ещё — записи будут вести мои люди. По моей системе. Тебе понравится, уверяю. — Посмотрим, — не стал тот спорить, — И с расписками — разумно. Но мы и свои векселя предлагать можем. — А их возьмут? К моим же уже привыкли. Опять же, я хранительница правды, для меня расплатиться — вопрос не только чести, но и власти. — Как для епископов? — уточнил римлянин. Эту штуку Немайн уже знала. Расписки духовных лиц очень высоко котировались в империи. Дело в том, что епископ не имел права иметь неоплаченных долгов, и в случае отказа платить по векселю автоматически лишался сана. Потому их бумаги считались очень надёжными. За делами срочными настал и черёд дел нужных, но неприятных. Пришлось брать — спасибо Дэффиду, научил, как — за ушко Тристана, да вести к родне. А чтобы не воспринял как подлое предательство, поговорить. — Обстановка изменилась, — сидя на полу, она была ниже мальчишки, и заглядывала в лицо снизу вверх, — Теперь у тебя есть обязательства. Перед кланом и семьёй! Ты не слишком взрослый — но в поход, бывает, берут парней и помладше. Особенно умных и расторопных. Помогать. Так что — в тебе может быть нужда. От тебя может быть польза. А потому ты должен явиться к родителям. И лучше, если сделаешь это сам… — Но ты меня хотя бы проводишь? — Нехорошо. Не по-рыцарски. Выйдет, что ты боишься, — Тристан опасно хлюпнул носом, и Немайн понизила планку, — Но до городских ворот — можно пойти вместе. У меня вполне может быть дело — к тому же навозному чиновнику, например. — Спасибо, Учитель, — вот теперь он грустный, но смирившийся с необходимостью. Опять же, идя на головомойку, он совершает подвиг ради семьи и клана. Рыцарское деяние! Ради такого можно немного и пострадать. Ночью Немайн занялась колесницей. Для всех. Только часовые и могли припомнить, что, скромно запряжённая парой, «Пантера» выезжала на дорогу в сторону холмов, а ближе к утру — вернулась. Те даже докладывать не стали. Внутри-то сидели сида и ведьма. Ну, травка какая у них закончилась, а собирать ночью положено… Житейское дело. * * * Короля предупредили. Больше того — он послушался! Вот и прохаживался неспешно по Via Principalis свежеотстроенного лагеря, и ждал чуда. Гулидиен, до того старательно давивший растерянность и тревогу, отчего выглядел сурово и нелюдимо, вдруг обратился в ребёнка, ожидающего подарка. Его радостное ожидание не осталось незаметным окружающим. Ополчение заволновалось. Люди стояли шпалерами вдоль улицы, боясь помешать командующему, на которого то ли Святой Дух снизошёл, то ли явился архангел Михаил и пообещал через полстражи подбросить пару тысяч ангелов из небесного воинства. Многие поминали имя Пенды Мерсийского. Отчего зажатый в толпе возле королевского шатра посол Окта чувствовал себя не лучшим образом. Гонцов он, конечно, отправил. И ожидал, что уже через неделю Пенда будет знать. И развернёт войска с севера — все, что сможет, так быстро, как сумеет. Нортумбрия выжила — это уже ясно. А вот что собирается делать Гулидиен? Гонцы докладывали о том, что над марширующей через Гвент армией вьются не только «Вепри» Хвикке, в два раза большего и в три раза более населённого, чем Дивед, но и жёлтые знамёна огромного Уэссекса, превосходящего после покорения большей части Корнуолла по размерам даже Мерсию! Граф Окта на месте камбрийского короля стащил бы припасы в столицу да сел в осаду, ожидая помощи мерсийцев. Урожай собран, до весны можно сидеть за стенами всем народом. Потеря же сельских домов — штука тяжёлая. Но, пока не перевелись руки, умеющие держать топор — вполне поправимая. Король, однако, не предпринимал пока ничего. Только наблюдал, как стягиваются войска братьев и сестёр, чьи владения расположены к западу от Кер-Мирддина. Силы с востока не подходили, и это могло означать только одно — он планирует дать полевой бой где-то на восточной границе. Окта не представлял — как он собирается победить или хотя бы уцелеть. Но Гулидиен вдруг из рубахи-парня превратился в зачарованного истукана, к которому подходить с добрым советом или вопросом — без толку. Все равно в ответ падают камнями напыщенные, ничего не значащие слова. "Сбор войска идёт по плану". "Мы с братьями обсуждаем этот вопрос". И даже — "Окончательное решение будет принято после завершения концентрации главных сил". Чёрт побери, да он словно в римлянина превратился! А теперь — это. Выходит, он всё это время чего-то ждал. Чего же? От сборов в поход на неравный бой оторвались и королевские рыцари, изо всех сил пытающиеся поднатаскать на мечный бой самых неумёх из числа клановых ополченцев. В том числе и сэр Кэррадок. Был, как все в последнее время, собран и мрачен. Даже общее оживление его задело мало. После давешней истории с походом на «фэйри», жизнь не доставляла рыцарю радостей. Потому как вбил он себе в голову простую мысль: погибни он тогда на лесной опушке, храбро вступив в бой и согласившись с судьбой, достойной воина, а не врезался в ветку вяза, заняв голову греховными размышлениями, товарищи, павшие в схватке с лишёнными душ ирландцами, теперь ходили бы по земле вместо него. Раз уж Неметона назначила его главной целью для вражеских клинков и стрел, следовало принять выбор богини мужественно. Рыцарь намеревался, сколь возможно, загладить свою вину перед братьями по оружию и той, которая его обрекла, и кого он по прежнему любил, боясь себе в этом признаться. Пасть в битве с саксами за отечество. Хорошая, если вдуматься, судьба для воина. При этом играть с врагами в поддавки Кэррадок не собирался, намереваясь отомстить негодяям за собственную гибель лично, заранее и как следует. Приняв решение, как добрый христианин, сходил исповедаться. Отчего-то ноги принесли его не к тому священнику, которого оставил в городе епископ, но к африканскому паломнику, что прижился в городе и не спешил к другим святым местам. Впрочем, это было неудивительно: в церкви стоял древний дохристианский крест, возведённый кем-то из древних волхвов, и у священника проснулся интерес к камбрийским древностям. — Если библейские пророки знали о приходе Спасителя, если три волхва явились его приветствовать, не будучи иудеями — отчего бы истинному пророку было не обитать и в Камбрии? — спрашивал он, — А может быть, и не одному… Это интересно! "Интересно". Слово, которым камбрийцу можно объяснить почти всё. Даже супружескую измену. Простить не простит, но поймёт. А уж после таких речей жители Кер-Мирддина бывали весьма польщены и дальнейшие расспросы обычно прекращали. Выслушав рыцаря, изыскатель радостно потёр руки. — Грехов я в тебе, сын мой, не вижу, кроме уныния. Рекомендовал бы вино — но, право, в этих обстоятельствах оно только усугубит печаль. Посему придётся ограничиться доброй пастырской беседой. Дело в том, что в тебе сильны языческие пережитки, мой друг… После чего распекал, долго и не всегда понятно. Грехи же отпустил, так что на смертный бой сэр Кэррадок собирался с чистой душой и совестью. Перемена в вожде его не особо заинтересовала, но не отрываться же от товарищей? Тем более, что с трибуны амфитеатра, возле которого был разбит лагерь, и в котором происходили тренировки, всё было прекрасно видно: неровные ряды шатров, летящее от порта длинным путём по правой стороне облако пыли, колесница, в которую оно превратилось, осев после остановки. И девушка в белом плаще, с волосами, пылающими, как пламя над языческим жертвенником, упавшая на одно колено… Неслышные издалека слова. Но вот она вскочила… и бросилась королю на шею! Гулидиен едва устоял. Сида, несмотря на маленький рост, оказалась тяжелущей! А в уши уже лез свистящий шёпот: — Что стоишь? Возьми за уши, расцелуй в обе щеки, и тащи в шатёр совещаться. — Но… — И обними. Крепко. Руки устали. Грохнусь… Ну! Король сделал, как сказано. — Молодец. Теперь за уши и в щёки. Сам только что назвал меня младшей сестрой… Так и веди себя, как старший брат! — Ааа! — громко и облегчённо выдохнул Гулидиен, взял сиду за ушки. Не удержался, почесал за. Шепнул в: — Стратегия? — В шатре. Теперь в щёки, троекратно… Король исполнил. После чего торжественно объявил, что зовёт любезных братьев, сестёр и легатов на совещание. Которое произойдёт у него в шатре немедленно. — Что это было вообще? — спросил он у Немайн по дороге. — Любовное зелье, — хихикнула та, — и, немного стратегии, да. Ты же просил привадить Кейндрих? Теперь у неё появился повод ревновать. Поверь, мужчина, рядом с которым дева из холма, земной красавице покажется стократ привлекательнее. Так что, если ты ей хоть немного в сердце запал, явится отбивать. В то же время ты вёл себя хотя и вольно, но именно как старший брат. Никаких упрёков — только что я признала себя твоей младшей сестрой, по своей должности. Ну, ты себя и повёл так, чтобы закрепить мой сомнительный статус: я ведь не совсем королева. Этого хватит даже отцу… Сида грустно вздохнула. Весёлая часть закончилась. Теперь пора оставить на время прекрасную ирландку, и заняться саксами. И, для начала, успокоить короля. — Их не может быть очень много. — Они разбили Гвент. А это не мирный Дивед. Это настоящие воины… — Они умылись кровью в Гвенте! Настолько, что не посмели добить. Это означает — сил у них не слишком много. Ещё сражение, ещё осада — и саксы потеряют надежду нанести нам поражение. Теперь — смотри: сколько времени ты собираешь войска? Насколько это незаметный процесс? А у саксов было куда меньше времени. Так что там идёт дружина, приезжие с континента, да те немногие, кого Хвикке успел поднять — но вовсе не всё ополчение. Хорошо, если треть. Уэссекс? Этот осадил у Пенды аж три города. И что, успел всё это развернуть на Дивед? Нет. Они послали, что смогли и успели — крупный кавалерийский отряд. Это и решило дело. Мейриг не ждал у Хвикке сильной кавалерии, погиб в конной сшибке, его люди растерялись. Бывает. Кстати, тебе урок: вождь не должен подставляться без крайней необходимости. А саксов… Их тысяч шесть. Сейчас. Было больше. Но Мейриг дрался. Гвентцы дрались. Даже потерпев поражение. Даже в безнадёжном положении. У нас оно получше — мы уже знаем с кем имеем дело. Потому, что Мейриг, умирая, в первую очередь подумал не о сыновьях, не о королевстве, а о всей Камбрии… Утром конница Диведа ушла в собственный, отдельный поход. Полторы сотни конных бойцов, полторы сотни ездящих пехотинцев — защитить при неудаче, построить лагерь. Во главе — сияющий лицом и римским пластинчатым доспехом принц Рис. Собирался-то, как все, идти в бой вовсе без лат — но жена настояла. Приказ у него был — выбить конницу, задержать противника беспокоящими атаками. И, при этом, по возможности, не дать себя перебить. Привычная камбрийская тактика! Особую уверенность в успехе придавали стремена. У саксов-то их ещё нет. Даже гвентцы пока не переняли сидовскую манеру. Иначе навряд ли их перебили бы саксы. В рядах ехал и умиротворённо-спокойный Кэррадок. Рыцарь был очень доволен возможностью выступить против моря врагов. Только косился на едущего рядом сакса. Воин из охраны мерсийского посольства вёл себя невозмутимо. Он-то привык ездить бок о бок с бриттами. А чуть позади командира диведцев невозмутимо ехал сам посол. Такую решил развести дипломатию. Ничего лучшего не придумал. И теперь хвалил себя за то, что мозгов хватило посоветоваться с Неметоной. И рассудить спор с королём. Впрочем, сперва он нарвался на отповедь. Вполне заслуженную. — Граф Роксетерский, — вместо приветствия сказала крещёная богиня, прижав уши, — если ты ещё раз попробуешь сократить или дополнить мои слова так, что это вывернет их смысл… Или, тем более, использовать тайную беседу как довод в разговоре с кем-то третьим — тебя спасёт от смерти разве статус посла. Но ни одного слова, предназначенного тебе, ты от меня не услышишь! Ясно? Пришлось виниться. Окта не вполне понял, за что. Уяснил только — богиня хоть и крестилась, норов сохранила. Любое упоминание всуе бесит! Но, когда, наскучив пространными извинениями, перемешанными с комплиментами, Неметона велела говорить прямо или убираться, перешёл к делу. — Я решил выступить вместе с вами, — сообщил он, — и попросил разрешения поднять над своим небольшим отрядом знамя Мерсии. Король был зол, не лучше тебя, и отказал. Я полагаю, он всё-таки неправ. — Почему? Или у тебя в кармане армия? — Нету армии, — Окта развёл руки, — Но мы мерсийцы, и мы здесь. Мы ведь не виноваты в том, что случилось! Если бы знать, что нас предадут и Хвикке — Пенда прислал бы армию. И он её пришлёт! Уверен, уже сейчас он снимает из Нортумбрии всё, что вообще можно снять… — Но мы пока не видим ни одного человека. А знамя… Граф, это же просто недостойно — поднимать знамя державы над таким маленьким отрядом. Что подумают ваши последние оставшиеся друзья — что в случае беды Пенда пришлёт на помощь десять человек? — Нас — двадцать три. — Хорошо, двадцать человек. На фоне тысяч врагов это будет смотреться очень красиво. И в слухах, и в песнях… — Но и не дать показать себя союзнику — тоже неверно. Богиня задумалась. — А вот здесь ты прав… Слушай, а ведь у тебя тоже есть знамя! Твоего города. Так и честь Пенды не пострадает, и все увидят, что некоторые из мерсийцев на поле боя были. Ты — граф, тебе не зазорно придти на помощь другу и с небольшим отрядом. Оставалось уломать Гулидиена. Но и тут посол говорил с голоса Неметоны: осторожно, слово в слово. А то, чего доброго, обидится! Это была нелёгкая работа словами — но именно такую он и любил, не меньше, чем головоломную скачку или пляску мечей. — Нас мало. Но, я слышал, ты собираешься отправить передовой отряд? У меня два десятка всадников в доспехах! Скажи, что будет, если окольчуженная конница Уэссекса сумеет перехватить твоих конных лучников? Резня… А если их закроют собой мои люди? Битва. И, поверь, если будет нужно, мы поляжем все. Но знамя королевства не посрамим. Гулидиен задумался. И Окта ловко направил его мысли в нужном направлении. Показать врагу мерсийское знамя в передовом отряде — крепко испортить Хвикке настроение. Пусть гадают — успела прийти помощь от Пенды, или ещё нет? И как это нет, когда знамя — вот оно, и сражаются под ним натуральные мерсийцы, уж это бывшие вассалы поймут — и по виду, и по повадке. То-то им весело станет, если начнут вместо "когда?" гадать "сколько?". И как-то незаметно вышло, что король сам предложил графу присоединиться к передовому отряду. Но под знаменем Роксетера. Или Кер-Гурикона, как называли город камбрийцы. — Это не совсем саксонское знамя, — заметил тогда Окта, — Пусть на древке и посажена лошадь, под нею — всё тот же дракон. — Так и ты сакс не больше, чем наполовину, — отрезал король, — И, чтобы напомнить тебе о твоей камбрийской крови, я, пожалуй, поделюсь с тобой маленьким секретом… Которым и оказалось фактическое разрешение выкупить редкого качество оружие. Окта непроизвольно сжал пальцы вокруг рукояти меча. Нового меча, который не терпелось испытать. Идея заказать себе в Диведе хороший меч не давала графу покоя с тех самых пор, как он взялся за миссию в Камбрии. Раз уж этот край славится кузнецами — грех не использовать путешествие с толком! А слава о камбрийском оружии доходила до Норвегии. Эти мечи хотя бы не нужно было выпрямлять ногой после каждого удара, как приходилось поступать с иными изделиями тех краёв, где бриттов под корень извели. Или где их отродясь не водилось, как в тех же норманнских краях. К вящей досаде, в Керр-Мирддине выяснилось — работа большинства кузнецов ничем не лучше произведений оружейников Роксетера, таких же бриттов, как диведцы. Однако за оружие взялась сама Неметона, и вскоре даже застрявшие из-за непогоды римляне принялись хвалить новое оружие. Увы, слишком уж короткое для всадника. Быстро выяснились и другие недостатки: например, новые мечи было очень тяжело точить. Зато теперь Окта точно знал — его мечта может сбыться. Один из городских мастеров создал новый, совершенно замечательный меч с чёрным клинком. Граф заинтересовался, и счёл необходимым к мастеру заглянуть. Вежливо поздоровался — по меркам саксов, кузнец-оружейник был крайне важным человеком. От него зависела жизнь воина. А уж в сложившихся обстоятельствах, к мастеру, изготовившему нечто новое и великолепное, проявить всяческое почтение никак не вредило ни делу, ни чести. Закончив с комплиментами, граф перешёл к делу. — О вашем достижении мне рассказал король, и вот я здесь. Я хотел бы купить этот клинок — с тем, чтобы сражаться на стороне Камбрии камбрийской же сталью. Кузнец пожал плечами. — Их трудно и долго делать, такие клинки. Возможно, этот меч пожелает приобрести сам Гулидиен? — О нет. Король совершенно точно дал мне понять, что хотел бы видеть это оружие в моих руках. Как ещё один знак союза. В известной степени это была взятка: за то, чтоб Окта поднял всё-таки собственное знамя. — Хорошо. Я сейчас принесу клинок. Прошу тебя граф, не заходи в мастерскую: несведущему человеку в ней находиться немного опасно. Лорн притворил дверь. Вызнали! Но — отдать чёрный меч саксу? Невозможно! Потому, что он явно предназначен судьбой в противники неоткованному. Новому Эскалибуру. Впрочем, выход нашёлся быстро. Как всегда бывает, если выходы готовить заранее. Довольно скоро Окта, сияющий, как полуденное солнце, заказывал рукоять и гарду другому мастеру. — Это тот самый? Граф кивнул. — А он скорее серый. Хотя темнее обычного… Да, невозможно хорош! Что ж, ты получишь надёжное оружие ещё до выступления… Так и вышло. И теперь сварной меч, первый из своей породы, словно живой, просился в дело. Ему не терпелось испытать на прочность уэссекские кольчуги. Впрочем, испытание на поле боя должен был пройти не он один. Замыкала отряд упряжка с пожарным насосом. Пусть ни сама она, ни приставленные к насосу люди, не долна была увидеть саксов даже издали — неприятности саксам она сулила. Мелкие. Впрочем, это уж как повезёт… * * * А вот с Немайн дела у Лорна не задались. Сида, перво-наперво, протянула кузнецу холщовую суму. Пока тот пялился на оказавшуюся внутри кольчугу, коротко обрисовала заказ. — Это моя, — пояснила, — а надо переделать на сестру. На Эйлет. Лорн открыл было рот, чтоб возмутиться. Он бронёй занимался редко. Тем более — такой рутинной работой, как подгонка кольчуги. Но — присмотрелся к доспеху, рот закрыл и торопливо согласился. Такой работы ему видеть ещё не доводилось. И такого металла. Серебристый, яркий, с тонкой чёрно-угольной жилкой. Кольца — никаких следов клёпки или варки. Все — цельнокованые. Мелкие-мелкие. Очень хотелось понять — как это сделано. Понятно, что сталь. Понятно, что варили её очень похоже на то, как он — чёрный меч. И даже понятно — кто. Холмовые фэйри, некому больше! В груди зашевелилась гордость — он-то оказался не хуже эльфийских мастеров! Но — как ковали? Как скрепляли кольца? На осторожные вопросы сида коротко повторила: — Это моя. Берёшься? Нужно быстро. Искушение было велико. И всё-таки Лорн сумел отказаться. — Быстро — не получится. Ещё испорчу. Если позволишь, я сниму пару колец, посмотрю как изготовлены… — Некогда, — вздохнула сидха, — моим ученицам нужна защита. И срочно. Через две недели нам в бой. Если повезёт. Если нет — раньше. Щиты я уже заказала. Шлемы есть. — Ладно, — вздохнул Лорн, подозревая, что даже новенький стальной напильник может не взять эту красоту. Придётся перетирать кольца камнем, а потом заклепать. Да и выковать такие маленькие колечки из, как это выяснилось, сидовской стали ему пока не под силу, — попробую. Но — наверняка станет не такой красивой… И это… У тебя вторая такая же есть? — Нет. Я сида. Я обойдусь. Анна себе, оказывается, ещё месяц назад пластинчатую кирасу заказала. У мастера попроще. Ты ей не по карману, знаешь ли. Лорн пожал было плечами — и тут до него дошло. Первой мыслью было: сиды, как и большинство камбрийских рыцарей, предпочитают не нагружать себя лишним весом, который спасёт — не всегда, а силы тянуть будет постоянно. В стране холмов и лесов никакая броня не защитит от стрел из засады. Но один взгляд на чудную кольчугу уверил в обратном. Сиды носят броню! Но Неметона, за болезнью да хлопотами, забыла о броне для второй ученицы. И теперь отдавала свою, чтоб не тянуть в сражение беззащитную. Сама же останется бездоспешной. Как отреагирует войско, если шальная стрела уложит Немайн на месте, мастер воображать не стал. И думать себе о таком запретил. — Знаешь, — сказал медленно, — не буду я эту вещь трогать. Не дело чужие шедевры похабить. Я другое думаю. Что, если я Эйре римский доспех сделаю? Лорику сквамату? Она, конечно, потяжелее выйдет — но и ученица-то посильнее тебя. А металл… Подожди-ка. Полез в подпол. Вытащил сокровище, развернул, рассказал о сомнениях. Немайн разглядывала золотистые узоры. — Красивый… Нет, в переплавку жалко. И хранить нельзя — украдут. Но — можно продать его далеко-далеко. Римлянам. Они увезут меч в Африку, и там у него появятся свои хозяева, друзья и враги. Не наши, не британские. Там он попадёт в совсем иную легенду — а он в неё попадёт, достоин. При чём тут лорика для Эйры? — Я могу сделать ещё такой слиток. Может, чуть хуже. Помнишь, ты с ребятнёй на Лугнасад город взяла? Так решётку при входе в подземелье поменяли. А старые прутья — мне снесли. Один хорошо зарос землёй, сгнил. Из него должна неплохая сталь выйти. Пусть не специальная закладка, но лет двести ему есть. А потом отдам на перековку другим. Потому, что сам всё сделать за неделю уж точно не успею! — Но чем тебе не нравится тот металл, что ты приготовил для меча? Он ведь лучше? Лорн оторопел. — Другого такого нет! И пророчицы твоей нет, кровь отдать… — Делай, как знаешь. Кузнец здесь ты. Но кольчугу сестре переделай. А лорику — мне. Ей-то в колеснице сидеть, за щитами. Топорами да копьями дотянуться трудно. Стрелу же эта кольчуга любую удержит. — А ты? — Я-то могу оказаться где угодно. Немайн лукавила. Бой есть бой, но место в сражении сида себе уже отвела… * * * Она сидела, как положено — лицом к югу и окну, спиной к двери. Некрасивая обувка старательно прикрыта подолом, руки сложены на коленях. Не узнать Нион в первое же мгновение оказалось невозможно. Зачем лицо, если есть дыхание? — Я пришла, — как будто и не шастала невесть где почти полтора месяца, — Я нужна, и я пришла. — А мне сказали — фэйри, — Немайн обошла блудную пророчицу кругом. Та — изменилась, и это тоже было заметно. Особенно глазам. Длинные тёмные волосы аккуратно заплетены в косы. Древняя причёска воина. Но и голос стал твёрже. Взрослеет? Если Немайн от роду несколько недель, то и Нион, можно сказать, недавно вылупилась. До того жила, как в яйце — ни тебе внешнего мира, ни общения. — А мне сказали, война, — Нион хихикнула, — Ну да где ты, там тихо не бывает. Знаешь, а хорошо, когда тебя кто-то слушает. А не только слушается. Надоело уже! — сердито стукнула кулачками по коленям, и тут же быстренько затараторила, — Нет-нет, что ты, я люблю командовать. Особенно — от тебя. Но грустно, когда все только смотрят в рот. Вот у тебя сёстры есть, и родители. Я думала-думала, зачем? Теперь вижу. А у меня только ты. Та, что обещала меня слушать! И, похоже, совершила немалый подвиг. Что ж. Стоит продолжить в том же духе. Немайн коротко поклонилась: — Здравствуй, Нион, подруга моя, я моё второе. Почему не здороваешься? И услышала удивлённое: — Зачем здороваться с той, с кем не прощалась? Ты же всегда со мной. Ведь я — это ты. Хотя… Я ведь, и правда, желаю тебе здоровья, счастья, и всего того, что люди используют в качестве приветствий! Здравствуй, Неметона! — Я тоже желаю тебе добра, Нион. Очень прошу — не уходи больше так внезапно. И вообще — чтобы я могла слушать, ты должна со мной говорить. Встреча и расставание — более чем достойные причины, не находишь? Кроме этого, невысказанные мысли и образы размыты, колеблемы и неопределённы. Чтобы придать мысли чёткость и понятную форму, мы используем слова. А потому, чтобы точно знать, что я думаю по тому или иному поводу, лучший способ — не пить настойку, а просто спросить. — Я поняла, — уныло сказала пророчица, — Я что-то сделала не так. Что? — Ты ушла, не попрощавшись и не поговорив со мной напоследок — и только. Всё остальноё… — Немайн хотела продолжить, сказав, что всё остальное — личное дело Нион, девушки взрослой и самостоятельной, но не успела. Взрослая да серьёзная вдруг издала совершенно нечеловеческий вопль, от которого и в глазах потемнело. — А всё остальное правильно! — бедные сидовы уши чуть в трубочку не свернулись, пытаясь зажать сами себя, но всё равно было почти больно, — Правильно! Правильно! Правильно! Девушка, распрямившись как пружина, подпрыгнула. На секунду мелькнули босые ступни. Не грязные, не исцарапанные, значит, к стенам трактира явилась обутой, но разулась, прежде чем лезть в окно. Немайн отметила для себя, что нынешнего стража нужно непременно отчитать за утрату бдительности — и тут ей стало не до наблюдений. В очередном радостном пируэте Нион не удержала равновесия и рухнула точно на свою богиню. Немайн, такого не ожидавшая, не удержала равновесия. В результате по комнате покатился комок из рук, ног и голов, размахивающий плавниками широких рукавов и возмущённо-радостно пищащий. Окончило свой путь странное существо, врезавшись в ларь. — Ууй, — Нион, стоя на четвереньках, попыталась разглядеть ушибленный локоть. Получилось настолько же удобно, как укусить. Потом посмотрела вниз. Внизу была богиня — разметавшая красные волосы по полу и странно обмякшая. На губах мерцала ласковая улыбка. Глаза словно пеленой подёрнулись. — Что с тобой? Неметона молчала. Молчала совсем — и устами, и в голове, только дышала глубоко, и смотрела. В глазах был какой-то смысл — но скорее животный, чем человеческий. Нион прижала кулачек ко рту, душа крик. Неужели у великой сиды снова будет это ужасное обновление? Из-за Нион-Луковки? Лучше не жить. Прыгнуть из окна вниз головой — в ад, где после смерти обретаются самоубийцы, и куда богиня, конечно, не попадёт… Но сначала — сделать, что возможно. Например, перетащить Неметону на кровать. Наклониться. Ухватить под мышки. Тяжёлая… Маленькие женщины столько не весят. Верно, божественная суть тянет. Или зверь внутри. Или… Рука Неметоны обвилась вокруг шеи. А в голове, в месте богини, было пусто, только смутные тени чувств. Образы. — Не молчи, — попросила Нион, — скажи что-нибудь. — Ты хорошая, Луковка. Ты красивая. Ты сильная. В голове проявился образ: маленькая, куда меньше себя настоящей, сида на руках у Нион. И обнимает за шею вот так же… — Не удержу, — выдохнула Луковка, — весишь ты много. Но дотащу… Сестёр позвать? Мать? Врача? — Никого… — сида смотрела в потолок, изучала, как совершенно новое для себя явление, — Это тоже не болезнь. Это обнимки. Просто я в таких случаях обычно на сестре висю. Правда, ноги обычно не слабеют… До Нион дошло. О манере сиды разводить родственные нежности с сёстрами она была уже наслышана. Но — на этот раз Немайн восприняла свою жрицу разом как подругу — и как мужчину. Нион выросла в Анноне, где на трёх женщин приходился один мужчина. Там идея о том, что девочке может понравиться другая девочка, не казалась ни экзотической, ни запретной. Нион наклонилась к богине — для того, чтобы немедленно быть ухваченной обеими руками за голову, поцелованной в нос и крепко-накрепко обнятой. Внезапно защипало глаза. Похабные мысли вымело из головы, словно спёртый воздух в распахнутое окно. — Я — хорошая девочка, — сообщила на ухо богиня, — и ты тоже. Мы можем вместе смеяться и плакать, болтать и воевать, дрыхнуть в одной постели, и делать кучу других разных дел. Но есть занятие, которому мы будем предаваться по отдельности — и исключительно с мужчинами. Причём с законными мужьями… Согласна? Умница! Но до чего странно я устроена: мужчине, случись что, могу дать в лоб. А девчонку — только обнять да приголубить покрепче, чтоб дурь выбило… Нион почувствовала, как напряжение — напряжение неправедности, да! — её отпускает. А из глаз текут слёзы, смешиваясь со слезами той, с кем она одно целое, навсегда и навеки — по сути, по правде, по душе, а не по плоти… * * * Они стояли и смотрели. Любопытство, задор, ожидание, даже вызов. Они смотрели — и кого они видели? Нион стало немного не по себе. У каждого из тех, кого она привела к богине, сложился свой образ Неметоны — не такой, как у неё, а смутный, искажённый, неверный. Он может быть даже не похож на настоящую! Признают ли… Успокаивало, что у самой богини, похоже, особых сомнений на этот счёт не было. Шагала бодро, весело помахивала ивовой веточкой. Увидев аннонцев, дёрнула ушами, склонила голову набок. Левая рука спряталась за спину. — Рада вас видеть, — объявила, — Я вообще рада любым людям, желающим со мной работать… Замолчала. Поворочала ушами, повертела головой. Теперь — знает всех. Внешне. Нион вдруг поняла — быть богиней не так уж и сладко. Слишком зависишь от людей. И каждый человечишка лучше тебя знает, что ты есть и что должна делать… Зато хорошо — крещёной сидой. Никто не возьмётся говорить, что тебе следует делать, а уважение и опаска — те же. Немайн прошлась мимо своих адептов раз, другой. Молчала. Давала аннонцам к себе привыкнуть. — Ну, — спросила, — и как вы находите Неметону? Не больно грозная? Каждый из вас представлял меня иначе. Хуже того — представлял не меня. Сразу скажу: я не та, кому вы молились, приносили жертвы, о ком слышали в преданиях. Я — это я. Христианка. Хранительница правды. Дочь Дэффида Виллис-Кэдмана. Сида. Характер скверный. Не замужем. Нион только глазами захлопала. Вот так, прямо в лоб? И ведь прошло, прошло! Иные даже заулыбались. Значит, в главном — приняли. — Всем, кто желает мне помочь, я благодарна. Всех, кто имеет достаточно смелости, чтобы выступить против саксов, не будучи обязан к этому защитой родной земли — уважаю. Спасибо, господа. Не перевелись герои в Британии. Комплимент. А вот поклона — не заработали пока. Кроме первого, вежливого, при приветствии. — К сожалению, времени у меня очень мало. Потому я хотела бы, что каждый из вас коротко, очень коротко, назвал себя. Кто он, что умеет, чем хотел бы заняться… Немайн замолчала. За спиной громко дышала Луковка, от рта явно поднимался невидимый ещё людям парок. Вообще-то, конечно, сделала она всё совершенно правильно: ухитрилась не сломать себе шею. Да и вернулась с прибытком. На самом деле — совсем не удивительно. Это для нормального общества она младенец, а для жреческих интриг — вполне зрелая подколодная змея. С очень небольшим практическим опытом, но выученная уж на таких примерах… Самый свежий случился прямо перед тем, как Нион сбежала от своих. Перед её вторым самостоятельным выступлением. Первым было свидание с Немайн с глазу на глаз. Собственно, ей как раз ничего не грозило. Как всегда. Её дело было подтвердить подлинность богини. Подтвердила. Против этого результата ни болотный бард, ни возглавлявшая экспедицию друидесса ничего не имели. Поэтому у глупенькой пророчицы, не умеющей лгать и притворяться, были все шансы выжить. Собственно, погибнуть она могла только в одном случае — если бы, зайдя слишком далеко в болото, она осталась без обоих кураторов. И выбраться не смогла. То, что девочка из золотой клетки в состоянии найти обратный путь сама, тем и на ум бы не пришло. А ей и правда пришлось трудно. Очень трудно. Но до болота не уйти было. Послеживали. Для проформы, не так, как друг за другом, вернее, враг за врагом, а как за скотиной смотрят. В болоте, пока шли по гатям — тоже. Кому, потеряв соратника в рискованной экспедиции, охота и за утрату ценнейшего инструмента отвечать? А пророчица второго уровня посвящения и была для аннонских друидов прибором… Немайнометром. Хорошим. Практически незаменимым. Слегка капризным — но точно в меру. В ту самую, которая не вызывает сильного раздражения, но только определённое уважение к норовистому аппарату. Вот только она для себя всё уже решила и со сладкой тоской ждала мгновения, когда она, наконец, перестанет быть чем-то и станет кем-то. И начнёт собственную игру. За себя и Неметону! Что для неё — одно и тоже. Первое действие требовало одного — чтобы её никто не взялся преследовать. Сколько времени она проживёт, когда раскроется маскировка? Ровно столько, сколько понадобится каждой из грызущихся за власть над болотным краем клик, чтобы подготовить удар. Уж больно часто ей приходилось видеть такое, что не всяким взрослым адептам показывали. Глупенькая. Забудет. Не поймёт. Молчунья, смотрящая внутрь себя. Не скажет. Одержимая богиней… Главное забывали — одержимая богиней мудрости и военных хитростей! А такая не может быть растением. Зато может обвешаться венками и веточками. Особенно старательно, если от этого зависит её жизнь — и голос богини. За пока ещё не своими врагами пророчица следила внимательно. Видела — бард-проводник проиграл, ещё не вступив в схватку. Старуха — выигрывала. О, если бы их было двое… Но пророчица стала граничным условием. Проводник не мог себе позволить ни убить обеих спутниц, уж больно суровая проверка ждала б его по возвращении, ни совершить открытое злодеяние на глазах пророчицы. Вот подделать несчастный случай на тропе — это да, это пожалуйста. Пусть даже и весьма грубо — лишь бы сошло для единственной глупенькой зрительницы. Те четыре часа, что они шли по гатям, Нион — тогда её звали иначе — запоминала путь, сочиняя внутри себя песенку про каждый поворот, каждую кувшинку. То была уже вторая песня, первую она сложила при выходе, но проводник выбрал новый путь. За этот путь она насчитала пять попыток покушения барда на друидессу. И совсем не исключала, что заметила не всё. Во-первых, потому, что была слишком занята, запоминая путь. Во-вторых, следить приходилось за обоими спутниками. В-третьих, она очень устала! Привыкла-то к совсем иной жизни… К вертикальным складкам круглой бревенчатой комнаты, отделённой от помещений для прислуги — и соглядатаев — тремя пологами, а от святилища Неметоны — всего одним. К ярким тряпичным коврикам и мягким тюфякам на гусином пуху. К дрянному — это она теперь знала, тогда оно казалось древним и могучим — оружию на стенах. И к тому, что не она ходит, а ходят к ней — а ей приходится сидеть на пятках, пока не затечёт нижняя половина тела. А иногда — и дольше. Когда заметно, что важные люди решают важные вопросы, не стоит какой-то девчонке путать их планы мелкими капризами. Если уж осмеливались иной раз слова богини перевирать — какое уважение они могли иметь к глотке, из которой эти слова исходили? А ещё Нион привыкла к одёжке из мягкого льна, к сухой! А ещё к твёрдой земле, по которой можно ходить, а иногда, украдкой — и бегать. И к крыше, на которой можно лежать, рассматривая высокое небо. В те редкие дни, когда оно было высоким. Теперь Нион знала — небо над Анноном и верхним миром одно. А это означало, что Аннон никакой не потусторонний и прошлый мир. Просто медвежий угол, в который сбились лжецы, испугавшиеся нового Бога. И дураки, которых тем удалось обмануть! Обманутыми дураками Нион сочла не только крестьян, но и друидов младших ступеней посвящения. И даже богов. Которым явно рассказывали что-то иное. Ни шутливая Неметона, ни хмурый рыцарь Гвин, ни Талиесин, непоседливый бард, побывавший во всех местах и временах, достойных упоминания — никто из них не желал и не умел лгать. А сказка про то, что Аннон часть преисподней — ложь наглая. Настолько, что никто не осмеливался оспорить. Впрочем, про христиан она знала тогда только то, что к ним отправляют девушек, уродившихся со знаками принадлежности к иному миру: островатыми ушами, белыми или светло-русыми волосами, удлинёнными кистями и стопами. И что выглядят они достаточно обычно… К месту вечернего привала, небольшому островку среди бескрайних хлябей, вышли ещё засветло — и это позволило Нион решиться. Идти по запутанному маршруту впотьмах она бы не рискнула. А ведь уйти удалось не сразу. Пришлось подождать, пока разведчики не разбегутся по естественным надобностям. Друидесса поволокла было её с собой, но Нион, вытянув натруженные ноги, заявила, что ей не хочется и вообще она никуда не пойдёт. Если нужно — несите. Та осталась очень недовольна — оставаться одной было рискованно. Но прибор не к месту закапризничал и из самоходного разом превратился в непортативный. Не помогло ни постучать, ни потрясти, ни поуговаривать. Оставалось признать — неприятности накопились, то-то пророчица последнее время была шёлковая, и даже на переходе по болоту — не ныла. Пришлось бросить её около неразожжённого ещё кострища, аккуратно обложенного редким во владениях Гвина ап Ллуда булыжником: островок служил местом отдыха не первый год. Что было возле этих камешков потом, Нион не знала. Догадывалась — ничего хорошего. Уж больно старательно подделала следы борьбы и собственной гибели. А потом, осторожно, перепевая сложенную на пути туда песенку задом наперёд, двинулась вспять по тропе. Выбраться на сухую землю засветло — не успела. Пришлось всю ночь простоять по пояс в трясине, лишь чуть-чуть переступая ногами. Как тут не простудиться! Какая уж тут борьба за души? Хорошо, ноги к Неметоне принесли — как больное животное к хозяину. А там — сперва сама болела, потом за богиней в обновлении ухаживала. И только потом выбралась-таки, чтобы доделать своё дело. Немайн напрасно опасалась. Идея о проповеди в скрытную головку её второго я никем заложена не была, и новокрещёная преспокойно оперировала старыми, языческими понятиями. А потому и в мыслях не имела спасать, обращать или ещё как-либо воздействовать на людей, не почитающих Неметону превыше того же Гвина и прочих богов. Власть над торфяниками её тоже не привлекала. Пророчица хотела всего лишь вывести поклонников богини священных мест, текучих вод и военных каверз из ставшего вдруг чужим владения в дружественные земли бога христиан. Нельзя сказать, чтоб эта цель была лишена амбиций — Моисей желал точно того же. И отличие Нион от древнего патриарха состояло, пожалуй, только в масштабах: не 40 тысяч человек вывела, а два десятка, не сорок лет водила, а два дня. И совсем не по пустыне. Месяц ушёл на другое: на осторожность. Первую неделю Луковка лежала в вереске у выхода с гатей. Ждала. Пропустила троих проводников. Двое — завзятые гвинопоклоники, третий шёл не один, вёл очередную «озёрную» невеститься. Дело хорошее, и бард этот в святилище Неметоны хаживал, жертв не жалел. И если б он вёл «озёрную» в один конец… Но девка так уж беспокоилась, что стало ясно — на земли нового бога её ведут в первый раз. Значит, и обратно должны вернуть. Лишние же глаза Нион были ни к чему. А вот четвёртый сгодился. Подношения он богине клал маленькие, да больше не те, что денег стоят, а такие, которые найти можно: четырёхлистный клевер, редкой формы камни… Значит, не считал себя ни друидом, ни воином, ни даже крестьянином. Просто человек, не желающий ни мудрости, ни славы, ни доброго урожая. Только немного везения. Вот ему и привалила удача! Вот он рассказывает о себе сиде. Спокойно, коротко. Так же невозмутимо он вёл себя и тогда. Взялся рассказать верящим в Неметону, что им отныне следует обитать в ином месте. Кому — Луковка сказала. Предупредила, что нужно осторожно, с глазу на глаз. Тот слушал, кивал в ответ на её несложные советы. И сделал всё — своим усмотрением и лучшим образом. Скоро у Нион было несколько курьеров-связников, шалаш в стороне от торных троп, и немного еды. Много интересных новостей. Например, она теперь знала, чем закончилась история на болоте. И это знание поощряло осторожность. Ибо друидесса продемонстрировала запредельную силу, ухитрившись захватить своего противника живьём. Теперь весь Аннон знал, что бард за свои заслуги получил достойную награду: его отдали в обучение, с тем, чтоб помочь достигнуть первой ступени посвящения, минуя вторую! То, что процесс подразумевает строжайшую изоляцию от общества, никого не удивило. Живым — хотя и молчащим — барда, тем не менее, видели. Значит — или сонное зелье, или какая-то неизвестная Нион техника. Понемногу к знанию стала прибавляться власть, незаметная, но пронизающая торфяники из конца в конец. Власть над ползающими, подобно гадам, между людьми тайными шепотками. И пусть друиды сказали, что пророчицу не пустили обратно старые боги — слух уверял, что она жива и соединилась с богиней. Понимай, как хочешь! Пусть огонь пожрал дом пророчицы и святилище богини-изменницы — слух напоминал, что ручьи не заткнёшь. И что Неметона теперь заодно с новым богом. А уж у того храмов немало! Главное же, слухи говорили, что к богине, в новый мир, можно уйти. Не только рождённым для него «озёрным». С ними-то ясно, они — дань, которую осколок умершего мира должен платить молодому. Теперь же новый мир открылся любому, кто почитает богиню… Аннон был землёй Гвина. Неметону почитали больше из страха. И точно не любили. Кроме воинов и проказников. И вот теперь они изучали ту, которую так по-разному представляли, в то время, как она пыталась найти им применение. Двадцать человек. Сида спиной чувствовала самодовольный взгляд, которым Луковка ощупывала своих людей. Как же она ими гордится! Каждым и каждой. А уж как сияла, когда объявила во всеуслышание, что привела на службу Неметоне двадцать человек. Как купалась в уважении, произошедшем от того, что она не сбежала, а выполнила задание. Как впитывала скрип зубов Анны, когда сообщила, что привела из Аннона тринадцать ведьм! Правда, среди них — только три слабенькие травницы. И — десять учениц, не достигших и первой ступени посвящения. Зато все рвутся в битву, и искренне полагают, что ведьма-недоучка стоит трёх саксов. Ну, а кроме ведьм, Немайн довелось познакомиться с четырьмя болотными бардами-лучниками — и одной лучницей. Да двумя филидами-запоминателями, немолодой бездетной парой. Вот такое пополнение. Лучники — это было хорошо. Можно считать, тактическая разведка уже есть. Главный вопрос — хорошо ли ездят верхом? Плохо. Жаль. Но вообще — умеют. Травницы. Лучше бы хирурги. Но — лекарь есть лекарь, всегда хорошо. Филиды согласились остаться в Кер-Сиди. Война их не прельщала, зато идея заняться нотариальным делом пришлась по вкусу. Заодно они запишут все те сказания, что искони передавались только изустно. Пора заканчивать старый спор христиан с язычниками о том, что лучше — писаное слово или затверженное назубок. Лучше и то, и то! Что же касается ведьмочек… Немайн склонила голову набок. — Огаму знаете? Надежды на латынь или греческий не было. В ответ — дружный согласный хор. Все грамотные. По меркам седьмого века — сокровище. — Вот и отлично. Поможете моей сестре. Задание, каюсь, нудное, но нужное… Пополнение отправилось на дромон. А Немайн хлопнула себя по лбу. — Юпитер в созвездии весов, Солнце в седьмом доме… В общем, мы снова все вместе! Луковка, мне нужна твоя кровь. — Хоть вся! Вот ляпнула — правду, а богиня принялась немедленно объяснять и успокаивать. — Не вся, а сколько обещали кузнецу, помнишь? С Анны тоже причитается. Лорн, конечно, и так занят. Но что поделаешь — война… И кто придумал, что Неметона злая, а Немайн взбалмошная? Или это враги? А богиня, говорят, теперь жертвы берёт только фруктами… Мясо же ест сама, совсем немного. И вообще — добрая. Не стала. Всегда была! Нет, подводить её нельзя. Не потому, что страшна в гневе. Просто — опростоволоситься у неё на глазах стократ больнее, чем отдать кровь по капле! Потом — скальпель, тазик с кровью. Ожидание. Важно прошествовавший мимо друид-вражина. Который, увидев зажимающих раненые руки ведьму, пророчицу и богиню, только крякнул понимающе. Утирающий пот Лорн. Который вышел из своих святая святых только через несколько часов. Присел рядом. — Не вышло, — вот и всё, что сказал о своём неуспехе, который, может быть, предвещает падение Камбрии. — Ты так устал? — Лорн даже не кивнул. Какая разница, насколько он устал, если не удалась главная работа в жизни? — Немудрено. Ладно. Один меч, даже очень хороший, судьбу страны не решит, — Неметона утешала кузнеца, ещё раз подтверждая добронравие, — И всё же… Покажи, что получилось. Получалось-то поначалу хорошо. Плавка прошла отменно. Наблюдатель сидел тихо, прекрасно понимая, что вопросы следует задавать после. И боязнь ошибки, и восторг от послушности огня не помешали. Напротив — топливо, словно само собой, подсыпалось точно в меру, идиоты-подручные, в кои-то веки, работали мехами без нарекания. Слиток вышел коричнево-красный, будто предвкушающий купание в крови. Серебристый узор, напоминающий корни дерева. Оставалось — знакомое. Придать ему форму. Две формы. Одна — похожая на спату, "примерно вот такой длины, и более тонкий, можно с односторонним лезвием" — сида показала на себе, отмерив от пола немногим более двух с половиной локтей. И — кинжал. С кинжалом трудностей не возникло. Но у меча при закалке клинок «повело». Раненая рука дрогнула, и лезвие вошло в смесь из масла и крови слишком быстро. Мгновение — но клинок оказался слегка изогнут. Лорн без сил смотрел на изуродованную надежду. Пусть клинок не скрутило штопором, а слегка выгнуло в плоскости лезвия, и то ближе к острию. Пусть даже на нём заклятия сиды — какой рыцарь или король возьмёт в руки кривой меч? Перековывать — металл потеряет свойства. Да и новую кровь для закалки где взять? — А почему не получилось? — спросила вдруг Немайн, — Это оттого, что вместо меча вышла шашка? Ею можно колоть. Так что подойдёт… — Да кто её носит-то будет? — Я и буду. Ты же мне оружие делал? Ну, вот и отлично. Мне ведь всё равно технику боя под себя подгонять… Выхода у Немайн другого не было. Изначально вложенное Сущностями "искусство защиты" рассчитано было на двухметроворостого детинушку. Но Лорн понял по-своему, переглянулся с друидом. Тот был доволен — пусть ему не сделать клинок на крови богини, но уж земные-то навыки он запомнил. А ведьмы с пророчицами пока и в Ирландии водятся. И ошибка оказалась вовсе не ошибкой. Сида под руку толкнула, не иначе. Именно для того, чтобы все поняли: меч её. Та, кого христиане уже не смели обзывать Нимуэ, Девой Озера, на этот раз взялась за дело сама. Без королей, героев и прочего. А если учесть, что ей нельзя быть королевой — возрождённая Британия обещала стать страной очень необычной. Впрочем, главное — чтобы была. А вот для этого сама Неметона — лучший выбор! А ещё, впервые, меч получил женское имя. Именно потому, что это оказалась «шашка». «Руд», от слегка искажённого «красный». Кинжал отдельного имени не удостоился, став "ап Руд". Стоило обдумать — не сохранить ли традицию. Впрочем, помимо возвышенных, в голове Лорна крутились и мысли попроще. О том, что сохранность секрета равно выгодна и ему, и друиду, а потому договориться будет несложно. Что с Немайн беседа будет потрудней — но не захочет же она вооружать новым оружием саксов? А значит, согласится допускать к секретам только людей проверенных. Создать гильдию, например. Гильдию литейщиков древесной стали. * * * Комната казалась очень готической — и очень ненастоящей. Тусклый, переливчатый свет висел в прозрачном воздухе, не опираясь ни на пыль, ни на туман. В комнате стояли четверо. На каждого стоило посмотреть. Хотя бы потому, что собрать подобную команду вместе не всякая компьютерная игра осмелится. Плечистый гигант, несмотря на оливковый оттенок кожи, смотрелся сущим аристократом. Впрочем, позу ему диктовало тяжёлое оружие на плече, а выражение лица объяснялось длинными клыками, торчащими из-под нижней губы. На деле в нём не было ни величавой напыщенности, ни надменной самоуверенности, ни презрения к низкорождённым. Не было — но вот подразумевались как-то. Несмотря на то, что сам Воин даже улыбаться пытался — правда, неловко, но искренне. Низкорослый человечек, которому в ролевой игре одна дорога — в работники плаща и кинжала, совсем не карлик, ибо сложен пропорционально, — в длинной и очевидно тёплой одежде, в странной шапке, обмотанной вокруг головы — почти чалме. На поясе — те самые парные кинжалы. И многое — невидимое, но весомое — в складках просторного одеяния. Были и две девушки: ослепительная блондинка в офисном брючном костюме старательно делала вид, будто происходящее её не касается. И правда, смотрелась она на фоне изысканной рунной резьбы по камню немного чужеродно. Вот богатый восточный кафтан клыкастого воина в фэнтэзийном интерьере смотрелся уместно, а костюм коротышки если и вызывал диссонанс, так разве излишней достоверностью. Другая девица, тёмно-рыжая, в широком и длинном красно-зелёном платье, равно уместном в любой эпохе после изобретения ткачества, разглядывала собственные руки. Как будто мозоли на узких ладонях были гораздо интереснее происходящего в комнате. — Приветствую панство! В декабре в Праге холодно, — сообщил коротышка, зябко потерев ладонью о ладонь, — Интересно, во сколько любезные Сущности оценят жизнь Яна Гуса и отсутствие гуситских войн? Девчонки, что вы жмётесь по углам? Слушай, чароплётка, не горюй! Мы, пожалуй, сумеем выжать и больше ста процентов. И вернёмся в один мир — вчетвером! — Ты слишком много считаешь, — хмыкнул богатырь, — поспешать нужно медленно, и с удовольствием! Но выжать лишнюю сотню процентов мы с ассасином сможем. Ну, подзадержимся на годик-другой — так мы устроились неплохо. А у тебя как дела, рыжуня? Процентов одолжить? — Нет, — коротко буркнула та, — Должна сообщить пренеприятное известие, господа: вы остались вдвоём. Клирик выбыл. — А тут кто стоит? Дай-ка я тебя пощупаю… — Жить надоело? — Ну, хотя бы уши… — Тем более. Уши — это только для родных и близких… И — мне не до шуток. Ещё раз повторяю: Клирик умер. От болезни, больше месяца назад. А я вот выжила. Для меня это и не болезнь вовсе… Похожа, понимаю. Но я не он! Не знаю, как так вышло. Заболел он — очнулась я. Кстати, меня зовут Немайн… Будем знакомы. Хотя и не долго: я намерена сообщить Сущностям, что возвращение в чужой мир и чужое тело меня не интересует, и, следовательно, всякое участие в их эксперименте я прекращаю… Коротышка, действительно отыгрывавший некогда в партии приключенцев Вора, разведчика и мастера ударов в спину отравленным клинком, недоверчиво хмыкнул. — Рыжуня, так ты что, теперь совсем баба? — спросил Воин, — Полностью и окончательно? Слушай, а давай попробуем? Ты орка, я эльфийку? Интересно! — Ты бы лучше за упокой товарища выпил! Чем так вот сразу пытаться переспать с его… — Немайн задумалась. Правда, а кто она Клирику? — С его анимой, — вставил Вор, и подмигнул. — Кем-кем? — А вот со Жрицей нашей. Она ж не просто тело. Она личность. Ну, как тебе лучше объяснить… Внутри каждого из нас сидит женщина… — Внутри меня никто не сидит. Тем более — женщина! Разве какой микроб… Но у микробов баб нету. Это я точно говорю. Они почкуются. — … или глист, — вставила Немайн. У которой чесался не только язык, но и руки. Набралась! Хорошая камбрийская девушка за предложение в стиле поручика Ржевского даёт промеж глаз — боевым топором! Может, именно поэтому тот же двор короля Артура и стал образцом куртуазии и почтительности к даме на многие века… Попробуй тут яви непочтительность, если дама и сама в состоянии за себя постоять — а оскорблённая родня не признаёт никаких поединков, кроме смертельных! Правда, всегда оставалась возможность откупить оскорбление. Которой обычно и пользовались в неприятных случаях. Другое дело, что Воин даже не заметил подколки. — Глисты обычно гермафродиты, — подхватил Вор, — так что… — Не, глистов у меня нет пока, — заявил богатырь, — у меня внутри среда антиглистовая. Не всегда, но обычно! А иначе никак — у этих косоглазых, я думал, они китайцы, а они нет — жратва у них такая, что без градуса никак. — Иными словами, ты пьёшь… — подытожил Вор, — Вопрос — что? Поверь, пиво, мёд и кумыс глисты перенесут гораздо легче, чем ты сам. Печени-то у них нет. — Так они самогон пьют. И монголы тоже! Ну, эти совсем сволочь. Последний рис у крестьян отбирают, и гонят. Ну, мы с ребятами их режем. Что успели перегнать — пьём. Что не успели — раздаём народу. Я ж и не понимаю, что эти жёлтые там белькочут, но как от радости плачут — видел, и не раз. И команда моя растёт! Сам ихний хан на меня войска посылал… А толку! Их много — мы на реку. Обычно в гаолян, но и в рисовых полях, бывало, отлёживались. Казацким способом. Камышинку в рот — и на дно. И хрен какой татарин найдёт! Ну, тут они за своё — грабить и пить. Ну и мы за своё. Глядишь, отряда монгольского и нет уже. Другой посылают, побольше. А толку? Конец один. Одна беда — многовато народу становится. А рожи все похожие, и имена. Нет, они не китайцы. Стой, как же они себя-то называют-то… Минь-я? Я ещё всё время «меня» слышал. — Слушай, ну не было у монголов перегонки в тринадцатом веке! — Не знаю. Но ведь есть! Хороший первач, градусов пятьдесят. Слушай, рыжуня, парень-то, что внутри тебя был, он правда — ушёл? Совсем? — Совсем. Я — не он. — Значит, помянем. А ты — расскажи, чего он натворить успел! Чтоб мои герои узкоглазые знали, за кого пьют, по ком гуляют поминки. Или не знаешь? Немайн говорила долго. Стесняться не приходилось — речь-то шла не о ней. Приукрашивала, как могла, но старалась не привирать особо. Слушали. Даже Колдунья подошла поближе. Хотя губки и надула. — Правда, конунга завалил? Девкой?! А я к Батыю прорубиться не смог… Оглоушили из камнемёта, — вздыхал Воин. — И что — зажал и скупил ниже себестоимости? Пусть только ткани! Всё равно здорово. Интересно, почему Сущности ему такой низкий процент насчитали? — Хвастаемся? Возмущаемся? — Сущность на этот раз появилась незаметно и неслышно, повисла серебристым облачком невдалеке от компании, — Кстати, про процент могу рассказать. У Клирика он менее всего потому, что отнесён на гарантированный срок жизни. То есть у кого больше времени на подвиги, с того и спрос больше. Так что, его шансы не хуже ваших. — У него нет никаких шансов, — тихо сказала Немайн, — Потому, что я — не он. Я — новая. Мне месяц от роду. Понимаете, я даже не могу ругать вас за то, что вы его убили. Потому, что тогда бы не было меня… А потому я просто сообщаю, что не хочу никуда возвращаться. Я сида, и моё место в Камбрии. — Надоел, — заявила Сущность, — Ну, если угодно, надоела! Все люди как люди, интригуют, воюют, пьют… А этот — эта — сутяжничает. Никуда Клирик не делся. Обновление мозга не могло затронуть личность. Никоим образом! — Но затронуло, — Немайн свесила уши, — Оно ведь рассчитано на личность сиды, а не человека. — А скорее, кто-то хитрый просто спрятался за это обновление, как за предлог, — буркнула Сущность, — Причём неосознанно. Но очень рационально. — Почему вы обвиняете меня в мошенничестве или сумасшествии? Неужели, когда я говорю, что я сида и женщина, я безумна? Проверить не можете? — Что проверять? Память? Вся на месте! Схема мышления? Прежняя! Ты помнишь всё, что помнил Клирик до болезни. Думаешь точно так же. Ну и кто ты после этого? — Немайн. И я вовсе не думаю точно так же. Он таких вещей и думать-то не смог бы… И покраснела. То есть, полиловела. Колдунья пакостно хихикнула. Вор оттопырил большой палец, потом нагнул к себе недоумевающего Воина и зашептал на ухо. Сущность тоже оживилась. — А, ты про это? Да, мозг действительно избавился от некоторых комплексов. Приспособился, можно сказать. Тело заставляло быть женщиной. Сознание — противилось. И вот результат! — Именно. Он умер. Родилась я, — Немайн выпрямилась, чуть не на носки встала, голову запрокинула назад, — Как Афина, из головы Зевса,! Я этим очень горжусь. И мне очень горько, что человека, который мне ближе отца, больше нет. Я ведь с ним даже не говорила ни разу. — Всё можно поправить, — вкрадчиво предложила Сущность, — Я могу наложить твоё сознание на аватару заново. Мы ведь его перед обновлением мозга записали. На всякий случай. Правда, при этом ты забудешь последний месяц жизни. — Нет. Если вы это сделаете, я умру, — Немайн стояла на своём, — А он снова будет страдать. Да, он предпочёл бы мучиться, чем умереть, но я тоже хочу жить! Она покаянно развела руками. — У меня не хватает духа пожертвовать собой. Но… может быть, вы могли бы дать ему его старое тело? И отправить в контрольный мир, как Колдунью? Он же проиграл, не так ли? Да и в любой мир! Хоть бы и ко мне… — Чего захотела! — влезла Колдунья, — тогда лучше ко мне. Контрольной-то считается моя планета! И, как проигравшему, память об эксперименте ему стереть! Воин зароготал. Вор погладил бородку. Воздел указательный палец. — Вот она как выглядит, Вальхалла. Валькирии делят погибшего героя… — Я не делю! — Немайн и руки перед собой выставила, — В любой мир, лишь бы жил. Только бы жил, понимаете! И память стирать — неправильно, неправильно! Это ведь тоже часть его жизни. Сущность молчала. Видимо, думала. — Это нарушает условия нашего уговора, — объявила, наконец, — Колдунья права… Та надулась от торжества. Ненадолго. — …она живёт не в исходном мире. Просто ей достался мир попривычнее ваших. Из которого она не вернётся. Ты же говоришь, что Клирик умер от болезни. Пусть так. Мы предупреждали — жизнь вокруг настоящая, и смерть настоящая. Мы четыре Земли создали с нуля! Коллеге вон звёзды двигать пришлось для достоверности. Про генетику, которой довелось заниматься мне — просто молчу. А система инстинктов? Как мы с ней мучались! От человека удалось взять не больше трети. Остальное — росомаха, дельфин, гриф… Представляете, как мы это вместе сгоняли? — Не знаю как. Знаю — обеспечить бесперебойную работу мозга эльфийки на протяжении её срока жизни вы не смогли. Да и в обновление Клирика загнали тоже вы — неверными данными о физиологии нового тела. Так извольте поступить с ним честно — верните хоть то, что отняли. Жизнь. И поселите на одной из этих четырёх Земель. Или на настоящей. — Вот именно, и моя подойдёт лучше всех. — Даже если он будет помнить? — спросил Вор. — Даже, — отрезала Колдунья. — Вы мне позвольте продолжить? — поинтересовалась Сущность. В её голосе вдруг просквозил какой-то механический присвист, — Так вот: на настоящую Землю можно вернуть только победителя. Ошибка с данными о физиологии возникла под его — хотя я по прежнему считаю что под вашим, нажимом. В нормальных условиях мы с коллегой не ошибаемся. Лучшей физиологии под заданные условия сделать было нельзя… Нежелание возвращаться — ваше личное дело. Мы не будем на этом настаивать. Мы можем даже предложить вам другую награду. Например, замотивировать ваше присутствие на планете. Сида спрятала лицо в ладонях. — А это вы и так должны были сделать. Помните? Тогда, при самой отправке в прошлое? "Вы можете быть последней в роду?" Учитывая, как дотошно вы подошли к инвентарю и классу, создав мне несуществующее византийское родство, могли бы и кости окаменелые разбросать, помёт, орудия первобытного и не очень труда, кострища… Так что — вот вам ещё одна ошибка! — Что я слышу! Оказывается, иной раз и некоторые из моих коллег прыгают не выше головы! — появления второй Сущности никто не заметил, зато, появившись, она себя повела почти как газ: места не стало, а давление выросло, — Изволь исправить. Кроме того, я, в отличие от некоторых, имею склонность решать созданные мною проблемы, а не уверять всех, что их, видите ли, не существует. А проблема тут одна: эта девушка в плохом настроении и не хочет дальше работать! Вот уйдёт в монастырь — и что ты будешь делать, а? Не умеешь ты награды предлагать. Всё-то боишься отдать лишку! А тут щедрость уместна. Впрочем, вполне умеренная. Немайн! Хочешь, чтобы тебя считали сидой? Отлично. Да будет так. Хочешь, чтобы Клирик вернулся домой? Так доделай его работу! — И всё? — Немайн просияла. Воин и Вор переглянулись. — И всё. Наберёшь сотню процентов, и мы оставим в покое тебя и твою Землю. Навсегда! А Клирика, в самой последней записи, вернём на исходную Землю. — Но… — встряла было первая Сущность. — Какая тебе разница, кто наберёт проценты? Кого тут только что несло: у неё память Клирика, мышление Клирика… — Приемлемо, — подумав, согласилась первая Сущность, — Эксперимент прерывать — не дело. Да, всё-таки есть в тебе некоторый научный артистизм. За что и терплю. А Немайн аж подпрыгнула от радости. И в ладоши захлопала. — И это вот Клирик? — вопросила вторая Сущность с интонацией вскрывающего вены ритора. — По всем графикам — да, — отрезала первая, — И вообще, мы отвлеклись, — голос желчно-ядовитого стал сухим и безжизненным. Зато куда-то исчез механический поскрип, — Итак, подвожу итоги последнего месяца. Воин: семнадцать целых и восемь десятых процента. Вор: шесть целых и три десятых. Кли… Немайн, в пользу Клирика: три процента ровно. Всё. Старые знакомые могут побеседовать между собой. — А я? — пискнула сида. — А ты возвращайся-ка к себе! Перед глазами Немайн вспыхнула чернота, обратившаяся вдруг красной вышивкой на подушке, и лукавыми лучиками лунного света, щекочущими в носу. Сида дважды неровно вдохнула и издала звонкий чих. Начиналось новое утро, заполненное хлопотами, которые отныне предстояло нести за себя и за того парня. Ухитрившегося стать ей пятым — после Сущности, великого сида Ллуда, императора Ираклия и Дэффида Вилис-Кэдмана — отцом. * * * Спустя неделю после отбытия сиды, из Кер-Мирддина выступило ополчение — стук копыт тонул в скрипе телег, рессорных повозок под весь обоз сделать так и не успели — от принца Риса прибыл первый посыльный. От его слов лица разглаживались, а в Гулилиена словно стальной стержень засунули — стал гибок и твёрд разом. А слова были такие: "Никаких несчётных легионов. У саксов шесть тысяч пехоты, из них не больше пяти сотен лучников. А ещё у них была конница! И даже есть пока. Сколько точно — не знаем. Теперь — не больше сотни. Очень прячутся!" По рядам ополчения перекатывались шепотки, да с оглядкой на священников. Огромное войско, одна мысль о котором лишала воли и надежды, с прибытием сиды превратилось в большое. Просто — большее, чем у Диведа. Победа над которым потребует мужества и мудрости, труда и крови. Но не чуда. Теперь у камбрийцев появилась надежда. Мало-помалу переходящая в уверенность. В конце концов, Гулидиен пока показывал себя только с хорошей стороны, значит, и воевать должен неплохо. И — после явления сиды ни одной дурной вести. Зато хорошие — не замедлили! Примчались гонцы из Брихейниога и Кередигиона. Первые сулили выставить полное ополчение, вторые, оправдываясь тем, что очень уж путь далёк, обещали прислать часть дружины. В условиях союза между Диведом и Мерсией, беспокойный сосед решил не рисковать, и поставить на славу, удачу и правду против числа, ярости и измены. И часть дружины, около сотни опытных всадников — это было хорошо. Очень хорошо. Потому как ополчение собирать — долго, да идти… К тому времени, как подоспеет такая подмога, саксы уже возле Кер-Мирддина будут. А Гулидиен не таков, чтобы отдать свои земли на разор. И если уж он готовился идти навстречу пятнадцатикратно превосходящему врагу, что говорить о почти равных силах? Всякий скептик, который сказал бы, что саксов изначально и было именно столько, рисковал целостью лица. Других аргументов не находилось. Долго. Начали вспоминать старые сказки. Вот тут выяснилось, что местные, пусть и обританившиеся, ирландцы всё-таки понимают ситуацию немного иначе. Другие сказки в детстве слушали! Начались споры — весёлые. Сразу, как только король объявил о вероятном числе врагов. — Всего шесть тысяч! Она скукожила саксов! — на радостях заорал один из пращников-ирландцев. — Не скукожила, а уполовинила! — откликнулся кто-то из горцев, — Скукожила, это если б сами саксы стали меньше… И вообще, слово какое-то легковесное! — Хорошее слово, весёлое… Как и сама Немайн. Очень к шуткам её подходит. Она ж любит это дело, скукоживать. Вы что, истории про мужа-неряху не слышали? — Ты рассказывай, не спрашивай. Всё одно ещё топать и топать. — И то верно. Дело было так, — ирландец приободрился. Раз уж даже свои на древнюю побасенку не закричали: "Старо!", значит, история пришлась к месту, — Немайн тогда ещё в Ирландии жила. Где точно, и не упомню. Не в Уладе, конечно. Скорее всего, близ Шенрона — место самое её. Водное. Ну, а какой народ там — сами знаете. Ленивый, да хитрый. Может, и ленивый оттого. Ну да при лености и хитрость не спасает — живут бедно. То есть даже по ирландским меркам. По нашим — так и вовсе нищета! Вот и у той семейки, о которой речь пойдёт, даже котла большого не было. А временами — нужен. Земля там бедная, болотистая, так что даже родичам приходилось селиться довольно далеко друг от друга. Одно на всю округу сухое место и есть — и то сидовский холм. Вот жена и решила — чем к родичам за трижды три мили топать, да котлище увесистый потом столько же на горбу тащить, не проще ли постучаться в холм? Стучаться оказалось особо некуда — ни двери, ни норы. Ничего, лень да наглость — смесь адская. Принялась нахалка громко топать, да звать-кричать. Вот тут… — Тут её и скукожило? — разулыбались валлийцы. — А вот и нет. Открылся холм-то! И выглянула оттуда сида, рыжая, да ушастая… — ирландец и сам не заметил, как старый, с детства неизменный, образ, вдруг слился с виденной редко да мельком настоящей сидой, — да малая ростом. И спросила сурово так: "Чего буянишь? Чего пляшешь у меня на потолке?" А ленивица и говорит: "Котёл вот одолжить хочу, Добрая соседка. Большой. Чтобы наварить еды на праздники, и чтобы на несколько дней хватило. Сама знаешь, Белтейн, он длинный." Сида её пожалела — как же, бедняжечка, совсем-совсем не у кого котлом одолжиться, только в холм стучать — и вынесла ей котёл. Сама — ну видели — маленькая-маленькая. А котлище — большущий-пребольшущий! Тащит, пыхтит. "Вот, говорит, доброй соседке от Доброй соседки. За то, что нас не забыла, да не стала дразнить обидными кличками. Бери. Не насовсем, правда — после праздников вернёшь. Я-то одна живу, мне кормить некого…" И пригорюнилась этак. И в холм ушла. А довольная жена потащила котёл домой, и всё радовалась, какой котёл ей хороший достался — целиком медный, только ручки бронзовые. Весь в литых зверях, а зверей таких и нет теперь, допотопные, видать. И уж так была она довольна, что как еду готовила, лениться забыла, а так-то она была повариха изрядная! Так что отпраздновала та семейка Белтейн на славу. А на последний день вымыла жена котёл, да потащила его на холм — возвращать. — Тут её и скукожило? — торопили слушатели. А вот сказитель не торопился. — Да нет. Всё хорошо было. И даже кричать и прыгать особо не пришлось — появилась наша рыжая, «Слышу-слышу» сказала, забрала котёл, похвалила, что надраен до блеска, да и была такова. Но день длинен, а год короток — вот и Лугнасад на носу. И снова надо бы просить у родни котёл, да тащиться, да, наготовив, сразу и возвращать — родне-то нужен не меньше, а одалживают котлы близ Шеннона вперёд — чтоб хоть в начале праздника горячего поесть. Потому не отдать котёл вовремя — большой проступок. А маленькая сида — одинокая, ей котёл и после праздников хорош. Так что опять ленивица наша отправилась к сиду Немайн. На этот раз ей и вовсе кричать не довелось. Подходит к холму — а у подножия уж сида с котлом. «Здравствуй», — говорит, — "соседушка, хорошо, что ты пришла. Вот котёл." "А как ты узнала?" — спрашивает жена. "А по шагам тебя услышала", — говорит сида, — "У меня же ни слуг, ни скота, только трава над головой, да полоска ячменная. А ещё вот барсук в кладовую лазит, негодник. Его и выслушивала, а услышала тебя. И хорошо, не пришлось тебе наверх тащиться!" Ну, ленивица только порадовалась, поблагодарила, поболтала даже немножко — да и домой. Настроение стало лучше прежнего — кругом-то лето, птицы поют, прогулка не далёкая, и даже на холм лезть оказалось не надо! И приготовила она всё вкуснее вкусного, и радость была в доме. А потом, понятно, котёл пришлось назад тащить. А котёл большой-большой, тяжёлый-тяжёлый. А холм крутой-крутой, а ножки гудят-гудят. Вот и бросила она котёл у подножия холма. Решила, что сида сама свою посудину заберёт. — Тут её и? — Нет, — ирландец хохотнул, — ничего с ней не стало. Ночь за ночью, день за днём, да наступил Самайн. Снова котёл понадобился. А в эту ночь, сами знаете, все нормальные люди по домам сидят. И мы теперь знаем, зачем. Вдруг кто из сидов озвереет? Вот. Но Немайн оказалась в себе, и ленивицу нашу на половине дороги встретила. «Я», — говорит, — "решила, что ты приболела. Раз уж котёл на холм затащить не смогла. А праздник есть праздник. Ты как, выздоровела, соседушка?" А соседушка ни жива ни мертва. Сказать, что да, что нет — никак нельзя, сида ложь почует. И будет тогда ой. Даже — ОЙ. Но — вывернулась. Сказала, что сейчас здорова. И это было правдой! Она же и правда была вполне здорова, а про то, что с ней раньше было, просто промолчала. Тут сида ей отдала котёл и была такова! Весёлый Самайн получился. Но уж не столько вкуснятина радовала, сколько потешала глупенькая сида. Которая половину не слишком и близкой дороги от сида на себе тащила огромадный котёл. Маленькая такая, да не слишком сильная. Вернуть посудину, правда, пришлось как должно, и даже на холм затащить: сказалась здоровой — дюжь. А ленивице уже и это в тягость показалось. Так что решила она, что уж на следующий раз и пальцем не пошевелит! Следующий раз, долго ли, коротко ли, а подошёл. На Имболк в том году даже снег лёг. Вот как холодно было. Вот и решила ленивица сказаться больной. Мол, я к соседям в гости загляну, а к сиде на холм пусть кто из детишек сбегает. Ребятёнка своего пришлось обмануть — сказали, что мамка к травнице ушла, лечиться. Немайн лжу и не почуяла, в голос болящую пожалела, да сама котёл и принесла. До дверей! Уж как та семейка веселилась да ухохатывалась — надо же, древняя сида у них на побегушках. Уже и придумали, как дальше быть — мол, малышне достаточно прибежать, сказать: "Как в прошлый раз!" И ведь никакого вранья — ленивица, опять к соседке уйдёт! И пусть сида обратно свою посуду волочёт! Только жене и этого мало показалось. Решила она и мужа обмануть. Да и убежала в гости, котёл не вымыв. Дело-то зимой было, вода ледяная, греть — дрова расходовать. А котёл жирный, оттереть нелегко. Муж посмотрел-посмотрел, да и решил — посуду мыть — работа женская. Не хочет жена — значит, придётся делать сиде. И так уж себя настроил, чтоб помереть, а котёл не мыть. Тут и ушастенькая под окном нарисовалась. "Ну, где моя подружка?" — спрашивает. Муж, как уговорено, плечами жмёт: "Как в прошлый раз!" "А что котёл весь в сале?" "Так не мужское это дело, посуду мыть! А жена приболела… Выздоровеет — всё перемоет. Хочешь — жди, не хочешь — мой сама." Удивилась сида. "А в походе как?" "Ну, то в походе, а то дома." Вздохнула Немайн. Грязный-то котёл в холм волочь совсем неловко, да и одежду перепачкать недолго. Опять же, подруга приболела. Надо бы и помочь. «Вода», — спрашивает, — "хоть в доме есть тёплая?" А мужу лениво дрова таскать было. Так что подогрел он не бочку, не бадью, и не ведро даже. А так — кувшинчик! Сида посмотрела — да и махнула рукой. Мол, хватит. Руки на груди сложила и запела. Муж ленивый, конечно, в окно… Но ничего, успел, страшного с ним ничего не стало. Даже увидеть успел, как вся посуда в доме маленькой стала. Даже и не детской, а вовсе как для мышей! Сида всё помыла — кувшинчика как раз и хватило, котёл свой в кулачок зажала, да и была такова. Тут и жена от соседей вернулась. Глядь — а всё её хозяйство — было обычное, стало кукольное. Забыла Немайн посуду обратно увеличить. Ну и ленивица про всё забыла. Юбки подобрала, да побежала к холму ругаться-свариться. А там голо, пусто, ветер свищет… Покричала — никого. Стала прыгать-топать. Сида и выглянула. Ну ленивица ругать подруженьку. Мол, сделай посуду такого же размера, как и всё остальное! А та только стоит себе, слушает. Потом и говорит: "Как-то ты выздоровела быстро, соседушка. Чем недужила то?" Так жена и попалась. Ведь что ни скажи — лжа выходит. Увидала сида, как над ней насмеялись, рассерчала. Ленивица — ни жива, ни мертва. Немайн же говорит. "Ладно. Ступай себе домой. Будь по твоему, будет тебе посуда такого же размера, как и всё остальное! И докучать мне отныне не смей! Шаг на холм ступишь — косточек не соберёшь. Ясно?" И глазами сверкнула так, что ленивица под гору кубарём покатилась… Бросилась та бегом обратно. Рада-радёшенька была, что жива осталась. Но на полпути поуспокоилась. И тем себя за страх утешала, что, пусть за котлом ей теперь снова далеко ходить, зато над сидой-судомойкой вся Ирландия смеяться будет. Вот и к дому подошла — а дома то и нет. Пригорок — тот же, деревья — те же, колодец на месте, поля, мостик — всё есть, а дома нет. Закричала. Забегала — да тут и споткнулась: стоит домишко, никуда не делся, только размером стал с пенёк лесной. Сида не посуду увеличила, а скукожила и дом, и мужа с детьми. А сама ленивица осталась и без посуды, и без дома, и без припасов. Да, в общем-то, и без мужа. Уж как она до следующей ярмарки перебивалась — никто не знает. А только на ярмарках Коннахта да Мунстера на домик с карликами лет тридцать смотреть можно было. И им, и жене их и матери на прокорм хватало, да и трудиться особо не приходилось. Вот только смеялся народ совсем не над сидой… Тут хмыкнул один из валлицев. Громко, и насмешливо. — Сказка хороша, да не к месту рассказана. Если б Немайн уменьшила самих саксов, а не их число — вышло б по-твоему, что скукожила. А так — не получается. И вообще, у вас, в Ирландии, она была помоложе, понасмешливей, да, поди, и не такой искусной. А что она на самом деле утворила, это вы из моей байки поймёте. История-то свежая, хоть я и не застал тех, кто всё видел своими глазами, но деду своему доверять привык. Да и на кладбище ходил. На новое, христианское. Камни смотрел, проверял. Всё верно. — Что-то невесёлый у тебя рассказ выходит, — упрекнули его, — начал и то с могилок. — А Неметона и была невесёлая, — отвечал тот, — сейчас вот, вроде, приободрилась. И то хорошо. Не везёт ей, видите ли. Уже и в ирландской-то басенке, заметьте, одна живёт, да к первой встречной дуре благоволит — просто ради того, чтоб раз в полгода было с кем словом перекинуться. Ну, на западе привыкли все, что она веселушка да проказница. Так и понимали: кашляет — смеётся, плачет — притворяется. Того не понимали, что покровительнице рек жить в холме, да к воде не выбираться — пытка. А прочие сиды её договор с людьми исполнять принуждали. Опять же, внучатая племянница жениха отбила. Ну, она в Британию с матерью и подалась. А толку? Мать пристроилась в королевы, детей начала рожать от местного короля. А Немайн сиди, ройся в книгах, как моль! Опять ушла, присмотрела себе местечко — как раз на Туи, нравится ей у нас — воду привела к порядку. Болота тогда совсем ушли, зато луга да поля родили, как в сказке. Тут ей Мерлин повстречался. Неметона его полюбила, а тот любил только её секреты. Настолько, что и бабой сделать забыл. Ну какая такое перенесёт? Чем закончилось — это уже все слышали. И старинное, и свеженькое, из первых уст. А сида совсем пригорюнилась. Реку илом стало заносить, болота наступили… Потому как сида дело не делает, сидит в камышах, как цапля, в воду смотрится. Всё пытается понять: чего в ней не хватает? Там себе парня и насмотрела — не ангела, не колдуна с демонской кровью — обычного охотника, что бил уток из лука. Вылезла, заговорила… Тот — ни жив, ни мёртв: узнал, конечно. Простая фэйри по болоту, аки посуху, ходить не сможет. А потому — мямлит, мычит что-то… — И не влюбился? Это ж сида! — А ты влюбился? Ты ж её видал. И как? То-то. Опять же, Медб не свела с ума своих подданных, да и Бригита среди людей прижилась. Похоже, как раз великие сиды и не умеют в себя влюблять. Иначе и тому же Манавидану не приходилось бы притворяться чужим мужем. Так что — посидели они на кочке, как брат с сестрой, ну да она и этому рада была, просила ещё приплывать. Тот — обещал, лишь бы вырваться. А слово нужно держать. Правда, охота у него пошла — заглядение. Ещё бы: вода по слову Неметоны уток за лапки хватала, да со всей округи и стаскивала. Стрелять, правда, приходилось — уж больно сиде нравилось, как её парень уток бьёт влёт. Наоборот, запускала их сложненько, чтоб мастерство показал. Но мазал он редко. А дичь у него была всегда. Стал парень завидным женихом — с такой добычей, да и собой недурен. И девушки старались ему глянуться. Одна таки глянулась. А сиду, что ждала в заводях, он тогда уже как товарища по охоте понимал. И только, значит, будущим своим счастьем похвалиться, как этот дружок и говорит: "А мы с тобой уже почти год знаемся. Нехорошо как-то, да и скучно! Давай-ка, женись на мне!" А у охотника любовь! Сказать — боязно. И даже не оттого, что Немайн великая сида. Он и не думал уж о ней так. Просто — не посмел отказать в глаза. А тот, кто его за это осудит, верно, не имеет понятия ни любви, ни о дружбе, ни о совести. Другое дело, что побоялся родителям да старшим клана рассказать, но и тут парня понять можно: как услышали бы, что есть возможность с великой сидой породниться, вряд ли устояли б. Оно и правильно — только вы попробуйте поперёк страсти стать! Но был один человек, кому он правду рассказал. Только — не всю. Ну да, той девице, что завладела сердцем. Не сказал, что виды на него имеет великая сида. Пугать не хотел. Та ж его цап за руку — и к родителям. Сперва к своим, а там, всей роднёй — и к его. Мол, решайте, кто вам милей, соседи добрые иль нечисть болотная. Ну и поросёнка с собой прихватили, по поводу. Ну, тех "нечисть болотная" как раз заинтересовала, и весьма. Невесту-соседку они знали хорошо и где-то даже любили. Но известная вещь и цену имеет привычную. Тут же назревало непонятное да интересное. Озёрные, например — вполне неплохи, девки как девки, мужей любят, приданое — на загляденье. Колотушек, правда, не выносят. Но и это не беда — жених-то телок телком. Знай, мычит под нос — на вопросы в лоб-то. Растерялся, да. Тут отец его и приговорил: "Иди завтра на речку, да веди сюда зазнобу камышовую. Посмотрим на неё. На что похожа, чего умеет, какое приданое. Тогда и решим." Делать нечего — пришлось идти. Сида как услышала, обрадовалась, засобиралась: пояс поправила да тростинку изо рта сплюнула. Воительница! Такая и пришла: подол до бёдер мокрый, на боку нож, в руках острога да три рыбы — потому как она рыбачила как раз, а что ей рыбалка — вода сама рыбин подтаскивает, всех дел — заколоть, чтоб не бились. Рыбы же были — сомы вековые, каждый длиной в Неметонин рост. Но она их за хвосты, да через плечо — и потащила. Так и явилась. "Вот, говорит, мой подарочек!" Стали её спрашивать-расспрашивать: чего в семью принести может. Выяснилось — всё у чудушка камышового для жизни семейной припасено по обычаю. И котёл есть большой, и жаровня для круглого очага, и вся посуда. Причём бронзовое всё, или медное, или хоть глиняное. А у соседки хоть и тоже с приданым порядок, да тарелки деревянные, а вилки двузубой для трапезы героев и вовсе нет! Вышло, что нечисть речная побогаче соседки. Стала невеста соседская считать скатерти с простынями, да платья с рубашками. А невеста камышовая — нож показала из доброго железа, да острогу. Да повинилась, что булаву, пращу и копьё с собой не взяла. Опять вышло по её: скатертями, случись что, сыт не будешь. Рыбалка же, охота и война хотя и неверный, но хлеб. Неметона уж поняла, что двух невест заставили за жениха биться. Противно ей стало. «Почему», — спрашивает, — "самого жениха не спросили?" «Спросили», — отвечают родители, — "Ещё как! И учли. Так что хочешь замуж по родительскому благословению — старайся, не хочешь — топай в осоку, никто не держит. А сроку спору вашему — от Белтейна до Самайна". И стали невесты спорить. А родители и рады — всю работу на девиц перевалили. Но если соседская могла скот пасти да лошадей обиходить, то камышовая встала за борону. И так поле подняла, что все диву давались. Соседская взялась шить да вышивать — камышовая принялась лепить горшки. И вышло лучше городских! Соседская жать — камышовая косить! Соседская стирать — камышовая притирать жернова. Соседская прясть — камышовая ткать. И всё, что ни делает соседская — хорошо, а всё, что камышовая — лучше не бывает. Даже матушка соседской повздыхай, да скажи: мол, будь камышовая парнем — цены б не было. Зато и приметила кой-чего. И дочери нашептала. И вот на Самайн, как уже принялись за обильную трапезу, и полуневест к делу приставили — соседскую перемены носить, камышовую — пиво разливать, соседская невеста и скажи: мол, работа дело доброе, но не будет хорошей женой та, что веселья не знает. Что не поёт — ни за трудом, ни в праздник! И песенку запела. И все взялись подпевать, и парень, что её любил, тоже. "Ну, я повеселить людей тоже могу", — отвечала Неметона, и стала истории рассказывать, да такие, что все со смеху покатывались, а парень, которого она любила, сполз под стол. Тут соседская и скажи: "А я могу песню с шуткой совместить". И снова взялась петь. Вот только обычно на Самайн такое не поют. Песенку-то монашек какой-то сочинил, чтоб народ от старых богов вернее отвадить. И все-то они там были глупы да потешны. И глупые люди слушали, и чуть не лопались от хохота, и не замечали, что маленькая камышовая дрожит вся, что кулачки сжала, что губу клычком разорвала. Вот уж и про неё хулу поют — а жених знай смеётся. И пивом смех запивает. Повернулась Неметона к дверям. Решила уйти тихонько. Тут бы соседской и замолчать — да победу свою та почуяла, решила погромче спеть, камышовой на дорожку. Как раз куплет про Дон попался. Вот тут-то и развернулась камышовая — подбородок в крови, рука на ноже. Запела. А потом вышла. Навсегда. — А где уполовинивание-то? — удивился кто-то из ирландцев, — Про песни мы и сами знаем! — Потом было уполовинивание, — пояснил рассказчик, — позже. Соседская-то невеста как стояла, так и померла. А парень, из-за которого весь сыр-бор случился, повесился. Похоронили их рядышком — только её внутри церковной ограды, а его сразу на другой стороне. Многие хотели жилище Неметоны отыскать, да поквитаться за жизнь родни да за испуг — но дальше разговоров дело не пошло. Потому как вдруг забыли, чьего рода и клана были охотник и соседская невеста. Причём от неё хоть камень остался с именем, да кой-кто помнил, как её на улице видел, или у колодца. Ну и история эта. А от охотника — ничего. Даже холмик могильный исчез, как не было. Не рождался, мол такой… И всё. Вот я и думаю — может, иные из саксов тоже — просто не родились? Тут и припомнились объяснения кэдмановской ведьмы про подземный ход: и стало так, что ход был всегда. Захотела сида сейчас — его римляне прорыли. Двести лет назад. Теперь выходило — то ли к Хвикке приплыло поменьше ладей, то ли детей в прошлые годы уродилось поменьше, то ли думнонийцы побольше уэссексцев положили. Оттого, что на минувшей неделе Неметона сказала: да станет саксов меньше! И ещё пела у себя в холме. Бывшем Гвиновом. Колдовское место! Все знают — сила сидов, она связана со временем. Но раз церковь ничего дурного в этой силе не нашла — оставалось радоваться, что Немайн есть на свете! Так что настроение с каждым днём росло. А если у кого и портилось, такому живо напоминали: Неметона собирается принять участие в битве. Сама. Несмотря на то, что уже сделала для победы вполне достаточно. Не её это дело, мечом махать. Но — хитрая она. И потому даже как простой советник при короле — полезна. Опять же, если дело обернётся вовсе плохо, может и песенку спеть! Дошло до того, что к королю начали заглядывать доброжелатели — как из родни, так и из ближней дружины. С намёками. От которых король хмурился. Но терпел. Потому как напрямую ляпнуть: — Да бросай ты сохнуть по своей гордячке, женись на сиде! — осмелился только Рис. Любимый из братьев. Как раз прискакавший согласовать сдерживание. Саксы подходили к развилке трёх римских дорог, каждая из которых вела к Кер-Мирддину. Пора было решить — на какой встречать. А для того — показать, что на ней главные силы. Саксы не могли не ухватиться за предложенную битву — в тылу у них приходил в себя Гвент. Так что была нужна демонстрация. Торжественное выступление к границам королевства по той дороге, на которой окажется облюбованная для боя позиция. Обсудили. Выбрали самую южную, прибрежную. За стоящий на самой границе римский земляной форт. Всегда приятно зацепиться за укрепление. А потом Рис ляпнул про женитьбу, и немедленно был ухвачен за грудки. Увидал вместо родного лица зверообразную маску. Но Гулидиен посмотрел брату в глаза — и бешенство потухло. Сердиться на брата король просто не умел. Особенно когда он смотрит так вот честно: мол, за тебя умру, а говорю, что думаю. Как достойно рыцаря. — Вот я б тебя стал уговаривать с женой развестись, — буркнул король, плюхаясь в складное кресло: без спинки, только две крестовины, между кусок полотна. Удобная в походе вещь, — мол, фермерская дочка… Ты бы что сказал? — Что это невозможно, — спокойно парировал Рис, — мы венчаны, значит, мы теперь один человек. До смерти, и в смерти, и в жизни вечной. — А если б я тебе предложил с ней расстаться до свадьбы? — Так предлагал! Но я с тобой не согласился. — Вот и я с тобой не соглашусь. Тем более, что та же Немайн нам уже напророчила счастье. Если с войны вернёмся. — Это как? — А вот так. Сказала — если Кейндрих бросится отбивать меня у неё, значит, любит. Сам знаешь, отбить возлюбленного у сиды обычная женщина не может. Епископы не всегда справляются! И уж коли бросится творить невозможное… Кстати, сэр Кэррадок-то прав! — Ты о чем? — Да всё о том же, братец. Об ушастой нашей. Когда это хворое дитятко мне на шею повесилось, я чуть не рухнул. Весит она, будто ростом с меня. Истинным ростом. Просто ей нравится быть такой, как сейчас. Или удобно. Вон, один рыцарь влюбился — хлопот выше кончиков ушей. А если б вся дружина? Кстати, все удивляются, что твоя в поход не увязалась. Несмотря на все хлопоты дома. — Она очень кстати забеременела, — сообщил Рис, король немедленно заговорщически подмигнул, — так что придётся ей остаться, и не дома, а в Кер-Мирддине. Я право, думал и про Кер-Сиди, но сида своего маленького в столицу привезла. Значит, там крепость ещё слабая. Опять же, к южному тракту ближе. А значит, случись что, враги туда раньше доберутся. \r — Но броню напялить заставила! — Само собой. Я её, впрочем, во вьюк перекинул. Не сразу, а как из моих владений выехали. Не то, сам понимаешь, найдутся звонари. Но не мог же я, в самом деле, идти в бой в защитном вооружении! Во-первых, дурной пример. Во-вторых, лошадь устаёт. В-третьих, устаю я! И замолчал, ожидая, что брат рассмеётся. Тот молчал. Подпёр подбородок тыльной стороной кисти, и смотрел сурово. Так, что Рису, легко выдержавшему недавнюю ярость, стало немного не по себе. И даже понятно, почему главным над дружной компанией своих детей Ноуи Старый оставил именно Гулидиена. Не только потому, что старший. Ох, не только… — Гваллен взрослее тебя, — сказал, наконец, — право, жаль, что она забеременела. Опять дёргал лук в первых рядах? — А что? — Мейриг Гвентский уже додёргался. Хочешь изумительных подвигов доблести? Изволь, сойдёмся с Хвикке — геройствуй. Хоть во главе дружины, хоть так. Если убьют, мне, как брату, будет горько. Но как король я потеряю всего одного воина. Если же тебя прибьют сейчас, я, может, и успею выйти к месту, которое мы наметили для боя. Но Немайн опоздает. И Кейндрих! — Откуда Кейндрих? — Всё оттуда же. Из Брихейниога. Во главе армии. У её отца, видишь ли, разыгралась подагра, и я даже догадываюсь, как эту подагру зовут. И уж она постарается, чтобы её вклад в сражение оказался не меньше, чем у Неметоны. Сида стоит войска, да — но вот как раз у Кейндрих-то войско и есть. А у ушастой нету. Или, точнее, очень маленькое… Рис откинул полог шатра, ушёл — туда, в ничейные земли Глиусинга. Мелкие владетели, бывшие вассалы Мейрига, прятались по укреплениям. После Артуиса им стыдиться было уже нечего. И летели гонцы к армии Хвикке: "пропускаем, пропускаем, пропускаем!". А немногие, у кого в мозгу не укладывалось подобное поведение, присоединялись к всадникам Риса. Получалось, что они с саксами воюют, и родину не ввергают в опасность нарушения договора. Так что принц с удивлением обнаружил, что, несмотря на потери, его отряд день ото дня всё растёт — и с каждым днём всё быстрее! * * * В боевой поход сида собиралась впервые. Тут даже память Клирика о контактах с наёмниками мало чем могла помочь. Хотя бы потому, что нанимать было некого: море бурно, а собственные граждане и так подняли ополчение и тащат упирающуюся сиду воевать. Солидарность с остальным Диведом… Но и здесь можно было сделать многое. Например, отобрать ядро будущей кадровой армии. Сида и без того была недовольна. Толпа вооружённых людей, которую выставили кланы — маленькая толпа — оказалась почти неуправляемой. Её можно было построить — убив больше часа. Она могла стоять. Ещё отряд можно было бросить в атаку. Один раз, развалив строй. С маневром было получше — ополченцы умели соскочить с коней, напасть, отступить, подняться в сёдла и снова ударить в другом месте. Но это и всё. Зато сида нашла инструкторов. А именно — абордажную команду с дромона. Эти грозные бойцы начинали скучать — а до чего скука может довести солдата, капитан знал не понаслышке. Так что он только обрадовался предложению не только из очередной прибыли. Тем более, участвовать в сражении им не доведётся — поход планировался конным, а не морским. Но сколотить пеший строй абордажники умели. И что могли сделать за неделю — сделали. За эту же неделю Эгиль успел соорудить небольшой камнемёт без противовеса. У моряков-африканцев машина — да ещё и в разобранном виде — интереса особого не вызвала. Зато вызывала горячее сочувствие сида, которая разрывалась между желанием прихватить — на всякий случай — ещё немного стрел. И необходимостью выделить две повозки под устройство, которое, скорее всего, окажется совершенно неэффективным. * * * Эмилий с тоской вспоминал далёкую Африку. И ещё более далёкие времена, когда он только начинал свою многотрудную службу. Тогда тоже казалось, что для империи всё кончено: столица схвачена с двух сторон грозными врагами, житницы заняты, по полям вместо крестьян шляются варварские банды. Тогда ему пришлось со своей полусотней — которую готовили к другому — изображать армию прикрытия границы. Ибо берберы, хоть и старые соседи, но дай слабину — и ворвутся на поля. Одна радость — прорвись пустыня сквозь заслон, был бы грабёж, а не резня. Будут пленные, за которых потребуют немалый выкуп — но не иссечённые мечами деревни. Потому как в набег пойдут те, кто привык ценить соседей — как источник зерна и фиников. Но так же, как кочевники привыкли к плодам осёдлой цивилизации — и им было, кстати, всё равно, Карфаген с ними соседствует или Рим — точно так же и осёдлые жители Африки не представляли себе жизни без плодов огромных стад, покрывающих склоны Атласских гор. Тогда Эмилий справился — и ему сделали лестное и выгодное предложение. Которое и привело его, в итоге, к туманным холмам Камбрии, и к необходимости наладить службу снабжения маленькой армии с нуля. Иногда даже думалось — а может, лучше б он попался тогда в плен? Выкупили бы. Конечно, на прежнем счету опростоволосившийся офицер бы не остался. Но задание-то было не из лёгких! Так что свою тагму бы получил. А не вот это! Почти две сотни молодцов с легким оружием. И десяток грамотных девчонок, ни бельмеса не понимающих ни по-латински, ни по-гречески. Да и грамота у них — хуже персидской или армянской! Те хоть буквами пишут. Пусть и чужими. Эти же только чёрточки рисуют. Длинные и короткие. Получается — как береста, только штрихов побольше. И как это вообще можно читать? Собственно, для того с ним августа свою «сестру» и отправила. Вести канцелярию. Но тут Эмилий вспомнил, что он теперь купец. А чтобы нормальный купец ведение книг полностью перевалил на партнёра? И вёл дела не читая? Пришлось изучать новое письмо. В придачу — ирландский язык и то, что августа полагала правильной системой учёта движущихся грузов. Всё это приходилось проделывать в пути. Нужно было заглянуть к поставщикам, с которыми договорился Дэффид ап Ллиувеллин. Ко всем по очереди. Разумеется, не лично к тем людям, что ушли в поход или остались в городе. А к младшим да старшим партнёрам, к родне. Чаще всего — к жёнам или сёстрам. Сидова команда сразу окружала жертву кружком и начинала щебетать. Понимающему — изредка — отдельные слова римлянину оставалось только щёки важно надувать. Спустя некоторое время Эйлет докладывала результаты. И оставляла на месте одну из своих чародеек. А заодно и пару мужчин. После чего — снова в сёдла! Старому кавалеристу Эмилию оно и ничего. Привык в молодости есть и спать в седле — и не забыл, как это делается. Потому и держался бодро, и беседы на тему, что и как надо бы взять со следующих хозяев, не забывал проводить. Напоминал, как строить блокгауз. Как и что складировать. Эйлет, за пяток бессонных ночей постаревшая лет на десять, закутанная в военный плащ, в штанах, короткой тунике да стёганой куртке и на девицу-то не больно уж походила. Так, молоденький офицер. Только недавно назначенный, и искренне полагавший, что воинские части снабжаются сами собой, а питаются манной небесной да росичкой божией. А теперь вдруг осознавший — какой это труд — переместить три с половиной сотни конных от квартир до поля боя. Да ещё и без помощи флота! И без обоза! Эмилий знал — в историю этот переход войдёт. А про интендантов, наверняка вновь будут спорить, сколько они украли. А не сколько у них прибавилось седых волос! Вот у него, например, когда базилисса на ясном глазу ляпнула, что запряжённые волами телеги — это позавчерашний день, а хорошие двуконные возки — минувший час. И что ныне правят дорогами рессорные колесницы о трёх осях. Правда, мало их пока. Только под небольшой запас стрел. Значит, всё остальное придётся добывать как-то иначе. И ведь никто за язык не тянул. Сам предложил магазинную систему снабжения. Сам согласился, что дорога, по которой пойдёт войско, и так будет немножечко забита. Уж найдётся кем и чем! Сам нашёл решение ушастой гениальным. Как же, базилисса-армянка! Так что толку скулить? Исполняй! Решение и правда казалось хорошим. И довольно свежим. Войска выйдут засветло, пойдут шагом — вдоль восточного, пологого берега Туи. Десять миль без дороги, по пляжам и отмелям, за ними рессорные повозки с неприкосновенным запасом на случай чего. Потом повернут на римскую дорогу. Вот тут их и будет ждать первый магазин. У моста. Еда, шатры, короткий ночной отдых. Потом — снова переход. На римской дороге перейдут на рысь. Эмилий поморщился, аллюр не самый приятный. А без стремян и вовсе невыносимый. По счастью, в Глентуи всякий перенял римскую манеру. Иногда в голову приходили мысли, о том, что местные жители и правда одичавшие римляне. Утратившие часть цивилизации, но сохранившие старую доблесть. Впрочем, всего четыре часа пытки, и их ждёт магазин на другой реке. Следующий переход — и снова до моста. Тут ночёвка. И, наконец, следующий магазин, обед, ещё бросок — и встреча с основными силами. Где уже должен ждать очередной магазин с шатрами и горячей пищей! Хорошо! Поди ж ты это «хорошо» организуй. Эмилий вздохнул. Слава достанется не ему. Но… Он хмыкнул. Слава-славой, а добрые солиды от него не уйдут. Он-то, по легенде, бывший чиновник и нынешний купец. А за услуги сида расплатилась щедро. И ещё добавит. По выполнении. Чего ещё надо? Хмм. Ну, например, того, чтобы у его девочек не стирались задницы о добрые военные сёдла! Потому как они не то, что в мужской посадке со стременами — вообще в жизни верхом не ездили. Сгрузить бы в рессорный фургон, да и дело с концом. Но в лесах да на торфяных болотах фургон с собой не потаскаешь. А на лодках — крюк в полусотню миль на каждый переход получается. Так что — выхода не было. Оставалось — утешать. — Вы же хотели на войну? — спрашивал Эмилий, — Так вот это настоящая война и есть. Хорошая, потому как на этом острове, кажется, лет полтораста никто так не брался за снабжение, как ваша Немайн… И потому, что из-за этого у вас есть все шансы вернуться живыми. И целыми. А сверкание брони, лязг мечей, вьющиеся значки — это не война, это парад. Впрочем, тоже дело нужное. Победим — покрасуемся. — Насчёт целыми, это я не уверена, — откликнулась одна, побойче. Прочие уже только носами хлюпали, — Кажется, я забеременела… — От кого? — римлянин скользнул взглядом по подчинённым. Вот они, особенности национального военного дела: потери брюхатыми. — От того скота, что подо мной! Кажется, уже ничего целого ниже пупка не осталось… Эмилий незаметно выдохнул. У этой ещё есть силы шутить? Да из чего тут девок делают?! — Ну, тут я тебя утешу. Скот под тобой холощёный. Кто ж посадит непривычную девицу — да на жеребца? Так что — целая ли, нет ли, но кентавра рожать не будешь. — Спасибо и на том… — молоденькая язва поклонилась легонько. Откуда святая и вечная ухитрилась вытащить ему на хребет этих умненьких язычниц, разведчик не знал. Зато выяснил, что способов хотя бы на время прекратить стенания и вернуть болотным нимфам бодрый вид, всего два. Во-первых, объявить, что почти добрались, и скоро можно будет отдохнуть. Увы, до следующего селения оставалось не менее пяти миль. Что ж. Оставался последний вариант: помянуть имя августы. — Ничего, ничего, — улыбнулся Эмилий, — Мне ещё в бытность опционом пришлось выучить простую мудрость: стереть задницу ради императора ничуть не менее почётно, чем получить рану, но гораздо более практично и здорово. Уверен, что Неметона полностью разделяет мои убеждения! И вот у них уже горят глаза… И шеи выпрямились. А главное, ноги не ленятся, а работают, как надо, смягчая толчки. Рысь! Рысь, ставшая главным козырем маленькой армии Глентуи. А потому — терпите, девочки, терпите. Лучше один потный скот внизу, чем дюжина — сверху! И простите вашу богиню, а нашу августу. Иначе просто никак. Зато… Эмилий хохотнул. Выскочившая вперёд Эйлет придержала коня. — Чему смеёшься, почтенный? — Представляю себе рожи саксов, сиятельная… Да всех! Пойми — то, что собирается провернуть твоя сестра, сложно и удивительно даже по меркам Империи. А здесь… Я так понимаю, в Камбрии стремена пока в новинку? — Сестра их и ввела. — Даже так! — римлянин цокнул языком, — Совсем радость. Эй, слушайте все, весёлое рассказывать буду! Вот, значит. То, что войско великолепной Немайн пойдёт без обозов, рысью — это вы знаете. Что все привыкли тащиться шагом, причём не лошадиным, а воловьим, тоже. Теперь шутка: никто же не поверит, что армия за два дня пролетела расстояние, на которое все привыкли тратить больше недели! Будут сказки ходить… Про ведовство, про чудо. А это чудо — природная хитрость великолепной, да наши стёртые задницы. Вот такая шутка… Эйлет хихикнула. Все остальные оставались донельзя серьёзными. А та самая, бойкая да остроязыкая, привстала на стременах. — Слышали? — спросила, — Всё не напрасно. Просто — заклинание такое. Сжатие дороги. Вчетверо, мэтр? — Вчетверо, — буркнул Эмилий. Теперь всё оказалось наоборот: радовались все. Кроме купца-римлянина, который всё бормотал под нос, что если это и римляне, то одичавшие вконец. Прямо таки до сципионовых времён. Утешало только то, что во времена оны римляне были народом, пусть и суеверным, но, пожалуй, даже более храбрым и стойким, чем их просвещённые и принявшие свет истинной веры потомки. Родину, по крайней мере, защитить умели. * * * За день до начала похода дромон снова спустился в Кер-Сиди. Груз был по преимуществу заказан уже вновь произведённым комитом Южного берега — под новые потребности стройки. Но были и исключения. Которые, разумеется, пришлось сразу напялить — не из своиственной женщинам любви к обновкам, но ради того, чтобы хоть немного привыкнуть к их весу на плечах. Лорн ап Данхэм успел. Разворачивала льняную ткань, в которую была для сохранности завёрнута её броня, Немайн очень осторожно. Виной тому — подсознание. При словах "лорика сквамата" глаза застил классический доспех эпохи поздней римской республики, вышедший из употребления уже ко временам Траяна. Который, кажется, назывался немного иначе. Но предубеждению не прикажешь. Так что, когда разум говорил, что бояться нечего, воображение рисовало нечто вроде анатомического доспеха. Женского. Этакий фэнтэзийный бронелифчик. Только без декольте… Действительность оказалась куда великолепней и сумрачней любых измышлений. Первое, что вспомнила Немайн, увидев броню, был пресловутый "эвил оверлордз лист". Кузнец, сумевший освоить литьё булата, ухитрился повторить условия выплавки меча почти один в один. Так что пластины новой брони сверкали, словно серебро сквозь разрубленную вену. Тяжёлые грани перекрывали друг друга. Сверкал белый металл заклёпок, намертво прикрепивших десятки крупных чешуй к стёганому поддоспешнику. Доспех даже на вид казался увесистым. И если в руках это был просто тяжёлый груз, то на плечах… Весить будто стал полегче. Но ощущения! То ли черепаха, то ли танк… — Ладно поход, — бурчала Немайн, преодолевая желание немедленно скинуть вериги, — поход я в колеснице просижу. А как быть сегодня? Мне бегать надо. Хотя… Забыла. Полководцу не положено. "Гора не движется". Что ж. Такэда Сингэн прав! — Кто прав? — а вот у Эйры, кажется, сложностей поменьше. Девушка сильная, в обновлении половину осени не валялась. — Один полководец. Который считал, что командиру в бою суетиться незачем. На то есть подчинённые. — Ну, он, наверное, прав. Майни, а нам обязательно это носить? Рыцари обходятся. Дышать же тяжело! — Ничего не тяжело. И заметь, у тебя кольчуга в два раза легче. Давай, перевязь надену. Так. Хорошо. Теперь плащ. Под фибулу, чтобы не вышло против обычая, цветастую ленточку. Шлем. — А почему мы едем не на "Пантере"? — Так считать нужно. Как ты думаешь, зачем я поручила Эмилию сдохнуть, но доставить в последний из магазинов две тысячи лопат? — Ох, и любишь ты в земле копаться! — Люблю? — Немайн задумалась, — А знаешь, действительно люблю. Земля — хороший материал. Простой в обработке, податливый. Живой. Особенно — мокрая земля. — Ты ещё зыбучие пески расхвали, — фыркнула сестра. — Зыбучие пески не обещаю, но что земля будет на нашей стороне — обеспечу, — ни тени шутки. Закончились. Немайн рассматривала себя в зеркальце. Белый плащ. Алый шёлк вокруг шеи. Через красную, одного цвета с волосами, лорику — белый крест перевязей. Меч и мечонок заняли свои места. Чуточку искривлённая «Руд» скромно спряталась в ножнах вместе с рукоятью, торчит только крюк. За который и полагается извлекать оружие. Такими рукоятями пользовались иные сарматские офицеры, и в Камбрии ещё помнили, как их изготавливать. При некоторой сноровке можно немедленно нанести рубящий удар или перейти в стойку. На другом боку — кинжал-сакс. На борту колесницы ждут клевец, булава и «скорпиончик». Богиня войны готова к работе по специальности! 4. Прибрежный тракт, окрестности Кер-Нида, река Нит. Год 1400 ab Urbe condita, вторая половина декабря Если бы Эмилий знал, каково придётся Немайн на дороге, живо прекратил бы ворчать под нос о несправедливостях судьбы. Тем более, что мог бы и догадаться. С его-то опытом! Надвигающиеся саксы идут всё-таки по враждебной территории, пусть и замирённой. И если храбрецы вступают в бой, поднимая диведские значки, то люди поосмотрительней, не надеясь на мелких правителей и непрочные земляные крепости, хватают семьи в охапку — и подаются на запад. Что будет, если Хвикке решат чуть-чуть нарушить договор, жители приграничных земель представляют себе слишком хорошо. По счастью, войско Хвикке еле ползёт. Обоз, запряжённый волами, постоянные стычки охранения с диведцами и мерсийцами, настолько жаркие, что время от времени приходилось разворачивать в боевой порядок часть основных сил, никак не прибаляют хода. А завалы на дорогах? А сожжённые мосты — а рек много, и все поперёк пути! И где взятый саксами поначалу неплохой темп в полтора десятка миль за сутки? Черепашье ползание, да и только. Попытка решить дело кавалерийским сражением закончилась плохо — и виной тому оказались мерсийцы. Те самые посольские два десятка, в пользе которых сомневался король Гулидиен. Воины, выросшие и возмужавшие во время непрерывной войны с Нортумбрией, не знавшие ни дня мира. А их противник, хоть и превосходил числом, да вдосталь нахватался стрел и дротиков от камбрийцев. Которые, дав врагу увязнуть, навалились со всех сторон — и вот тут сказались стремена. Удары рыцарей Диведа оказались куда сильней и смертоноснее обычного — а сами всадники не боялись вывалиться из седла, что сплошь и рядом происходило с уэссексцами. Тут не спасают никакие кольчуги: спешенные не в состоянии противостоять конным атакам без строя. Бежало не больше трети. Головы прочих были отрублены и аккуратно сложены пирамидкой на пути армии. Для поднятия супостату боевого духа. Доспехи достались пополняющим отряд добровольцам. Принц Рис, как выкупал брони у взявших трофеи на стрелой и копьём воинов, вздыхал совсем как скупая сида — но дело того стоило. Тем, кто собирался сражаться копьём и топором, они были нужней, чем лучникам. Получившуюся «полурыцарскую» конницу присоединили к мерсийцам. Вскоре пополнения значительно превзошли числом изначальный отряд, и граф Окта оказался командиром не столько мерсийцев, сколько западнокамбрийских бойцов. Вини саксы врага или природу — а все бритты, кто желал уйти, ушли. Римская дорога покрылась густой массой из повозок, людей и скота, медленно смещающейся на запад. Через которую, как ни старайся, пройти можно только узкой ниткой, по обочине. С колесницами же совсем беда. Немайн, такого никак не ожидавшая, вслух изумилась. Мол, никак не думала, что в Глиусинге, да и восточном Диведе, столько людей. И с ней согласилась половина старожилов. — Это ведь ещё только половина, — вдумчиво рассуждет Ивор, выгледящий в седле и доспехах моложе, — правда, большая. Кое-кто подался на север, в Брихейниог. Ну, это у кого где родня. Не забывай, у нас не Ирландия, земли клана с землями королевства не совпадают. Потому и идут — к родне. И это очень хорошо. Случись что — помогут держать стены. Немайн старательно поддакивает. А в голове переплетаются мычание и детский плач, скрип колес, ржание и ругательства, сливаются в песню горя и страха. Песня-стон чуть притихает, когда вблизи показывается знамя маленькой армии с диковинным чёрным зверем, обнявшим древко. В глазах загорается надежда. Войско идёт под красным знаменем Камбрии. Идёт — навстречу. Этого довольно, чтоб его — пропускали. А шеи беженцев поворачиваются, взгляды не хотят отпускать невиданную столетиями боевую колесницу, о которой ходило столько слухов, да треугольные уши, торчащие из-под римского шлема воительницы. Сидящей, почему-то, в другой, обозной, повозке. Слух доносил из общего гвалта: "И коней у иных рыцарей два — один для похода, другой для боя". "Неметона! Неметона идёт на саксов!". Слухи о явлении старой богини ходили по Камбрии давно. В другое время её "дикой охоты" боялись бы. Но теперь всё чаще звучало, и всё чаще — громко: "От Гвина не уйти, Неметону — не разбить!" Это значило — чем быстрее волшебная армия доберётся до врага, тем меньше поляжет добрых бриттов! И безропотно валятся с моста телеги с пожитками — чему изрядно помогает немедленно вручаемая расписка крещёной богини, любое содержимое пробки заталкивается с обочины в лес да топь. А люди — стараются помочь. Протащить. Протолкануть. Пройти — на восток. Но при том — глазеют на ушастую фигурку в колеснице. И когда встречаются взглядом с её, серыми — или отводят вниз, или — припоминают, что на поясе висит оружие, а под седлом — добрый конь. И чем больше людей поможет Неметоне, тем хуже придётся врагу. Короткое прощание с родичами — если рядом. Попытка пристроиться в хвост колонне. Потому как единственный отряд, готовый принять пополнение, плёлся позади трёхосных, как у Кухулина, колесниц обоза. Аннонцы нетвёрдо сидят в сёдлах, да и к стременам пока не привыкли. Потому включить их в ряды гленского ополчения оказалось невозможным. Но пятеро хороших лучников никогда не вредили войску. Разумеется, они спросили командира — стоит ли принимать в ряды верхних неумёх. — Да, — отрезала Нион голосом богини, — Мы никого не отталкиваем. Даже пеших. Слабые отстанут. Неумелые погибнут. Достойные — победят. Сначала просто хотела увеличить маленькое своё войско. И совсем-совсем не ждала трудностей. Где пять человек — там и семь. И десять… А где десять — там и сто. Родня цепляется за родню, и стихийная мобилизация нарастает, как снежный ком. Скоро Нион пришлось задуматься о том, чем кормить всю свою ораву. Чью ж ещё? Богиня в голове молчала. Богиня в колеснице выслушала бегущую рядом с бортиком пророчицу. — Первый привал — без проблем. Не зря запас заложили. Сразу от магазина отправим гонца к Эмилию — пусть пополнит следующие. А то вдруг твоя армия станет больше моей? — Моя армия — часть твоей, — отрезала Луковка, — как я — часть тебя. На её лице замерло недоумение, подобное попытке понять глупую, неуместную шутку. Пришлось надавать советов и указаний, подбодрить — и отпустить обратно в хвост довольную и весёлую. Если б эти части хоть толику любопытства на себя отвлекали! Общее внимание Немайн снесла бы куда спокойней, если бы считала свой внешний вид хоть чуточку менее дурацким. И неважно, что шёлковые ленточки на ушах оказались неизбежны и необходимы. Совершенно так же, как шарф на шее. Без них нежная кожа быстро натиралась о вырез шлема. Пришлось набросить на уши широкие тканые петли, завязать… Вот теперь — шлем снят, а кончики лент вьются на лёгком ветру, путаясь с короткими красными прядями. Выглядит легкомысленно, зато можно крутить ушами, сколько душе угодно, и всё слышать. Когда к полудню до первого магазина добраться не удалось, стало ясно — сроки придётся сместить. За счёт отдыха. Иначе — никак, всё рассчитано. Немайн решила отказаться от намерения поспать в колеснице — вместо этого, показывая армии пример бодрости, стояла столбиком. Чем привлекала ещё больше внимания. Время от времени — отвлекалась, оглядывая доски, на которых ученицы играли странную партию: позиции обозначают поселения выше по реке, магазины, переходы по дороге или реке. Фишки — войска, речные кораблики, скорее напоминающие лодки, продовольствие, военные припасы. Если бы не пополнение, мозаику можно считать в целом разложенной — но приходят новые люди, много людей, и следует дать новые распоряжения и указания. А заодно продолжить планирование — в расчёте на победу, на поражение, на недолгое стояние армий друг против друга. — Стояние нам выгодно, — говорила Немайн ученицам, — а саксам — нет. Мы подтянем ещё силы, а снабжение наладим, если надо. Зато саксам ни фуража, ни продовольствия взять неоткуда! Кроме собственного обоза. Дорога становилась всё более забитой. Наконец, Немайн, тяжело вздохнув, признала: все планы на кампанию пошли прахом. Нет, она-то успевает. Но пешая армия северных соседей, с большим обозом, не меньше, чем пара подвод на десяток бойцов, к сражению опоздает безнадёжно. Значит, Гулидиену — и ей — придётся встречать саксов не равными силами, но — в два раза меньшими. Что ж, как говорит Ивор, и не такое случается. Место выбрали хорошее. Резервная позиция — на несколько миль западнее. Но — туда нет римской дороги с севера. Тогда под полновесный удар всей силы саксов попадёт уже войско Кейндрих. Гораздо более слабое. У них шансов выстоять — вовсе нет. Вот и приходится — думать, да шипеть под нос, как змея, которой на хвост наступили. — Ладно, — мысли лились потоком, и следовало отлить их в хоть какую-то форму, — ладно. И ведь на западный берег не отойти! Придётся принимать бой, имея за спиной реку и болото, что вдоль берега. Мост, похоже, лучше перед боем сжечь. Чтоб не было искушения к бегству. Всё равно снабжение пойдёт по реке. Оборона. Большого вала насыпать не успеем, да и отдохнуть нужно. Частокол между валом города-форта и лесом Гулидиен и без меня поставит. Надо же прикрыть лагерь! Что не особо и поможет. Римский форт стар и мал. И вообще, сейчас он скорее напоминает обычный камбрийский городок. Туда не спрятаться и не продержаться. Что-то я упускаю… — Майни, ты говорила, что земля будет на нашей стороне! — Сестра богини в сверкающей броне привлекает не меньше взглядов, чем сама Немайн. А ещё — чего не знают ни Анна, ни Немайн — она их охраняет. Потому, что если саксы достаточно хитры, они могут подмешать в эту толпу человека с самострелом. Так Харальд сказал, и отправился расчищать дорогу. Вот и приходится в полуха впитывать мудрость, а остальными чувствами — следить, что вокруг происходит. Но теперь — можно и о непонятном спросить. Потому как Харальд снова рядом. Только-только сменился из передних рядов. Которым приходится тяжелее всего. Именно им пробиваться через толпу. И исполнять приказ: темп превыше всего. — Если бы земля… А там за спиной болото! Строй, значит, в нитку — через дорогу, от леса до города, и никакого движения сзади! Всего счастья, что не обойдут. — А что такое болото? — вопросила спереди правящая колесницей Анна. Ей приходилось малость полегче — вперёд, в самое месиво, колесницы не лезли, — Земля и вода. Ты же с водой возиться обожаешь! Это ведь твоё! С ней должно быть проще. — Вода лишняя, — отрезала Немайн, — Не нужна там вода! — Вот и отлично. Уговори её уйти! И замерла, ожидая. Всё-таки Неметена — богиня только проточных вод. Вдруг гнилая вода — не её епархия? Сида открыла было рот — возразить. И осеклась. А потом расплылась в улыбке. Совершенно дурацкой, несмотря на длинноватые клыки. — Спааасибо, Анна Ивановна, — протянула. Ведьма пожала плечами. К новому титулованию она привыкла — сида объяснила, что подобное употребление имени означает у народа холмов особое уважение. А вот «спасибо» — просто вежливость, совершенно не заслужила, напомнив очевидное. Зато вызнала то, что и сама Немайн позабыла. И не рассказала бы. Если же заодно и саксам не поздоровится — совсем славно. Теперь можно спокойно ждать, пока наставница не займётся воплощением задуманного. Если ты Анна Ивановна, конечно. А если — Эйра, которой всё нужно знать вчера? Тогда ты немедленно лезешь к треугольному уху, шепчешь: — Придумала? — Точно. Теперь главное — успеть. Лопаты Эмилий доставит. Как хорошо, что я попросила две тысячи лопат! Жаль, что не три! — Ожидается работа? Я понимаю, заклинание будет большое, придётся помогать? — интересуется Ивор, возле штабной повозки становится тесновато, — Мы не против. — Но как к этому отнесутся остальные? Не мои войска? — Без восторгов, — соглашается Ивор, — Но — будут ещё жители самого Кер-Нида. Которые захотят отстоять город. И ради этого — лопатами помашут в охотку. Готов поспорить — они и так укрепляют вал, подновляют частокол, строят баррикады… — Их мало, — отмахивается рукой Немайн, — сколько там людей останется? Сотни три? — Полтысячи, не меньше. — Всё равно — мало. — А остальным воинам хочется жить. И славы. И добычи. И… Интересно им будет. Последнее означает — проблемы нет. Всё сделают. Хотя ворчать и будут, но незло и больше для порядка. Теперь, когда стало ясно, что делать, сон навалился с новой силой — глаза слипаются. Немайн пожалела, что придумала торсионные верёвочные рессоры — швыряй и дёргай колесницу, как древние бриттские, стало б совсем не до сна. Но что там, впереди? Сквозь сетку голых ветвей белеют паруса шатров! Вот и яичный, шкуренных брёвен, сруб блокгауза. На крыше, на шесте, ловит ветер раззявленной пастью узкий красный дракончик. Общекамбрийский символ. Посты на мосту, пытающиеся регулировать движение толпы. Одна из девочек Нион, машет руками и радостно что-то орёт — такой гвалт вокруг, что слов и сиде не разобрать. Эмилий руки сложил на груди, мрачен, как туча. Уже знает о пополнении, поэтому озабочен — продажные запасы многих кланов вычерпаны до донышка, пришлось выбирать: или упирать на патриотизм, а заодно платить втридорога. Или организовывать волок. Это деньги, которые пока есть, и люди, которых взять попросту неоткуда. Ничего, вывернулся! Теперь Эйлет верх Дэффид налаживает волоки между Туи и Нитом. — Она потребовала треть для клана и четверть для себя лично, — сообщил Эмилий, — остальное моё и короля. Если ты выбьешь из Гулидиена привилегию. Зимний путь нужен. Даже в мирное время. — Лучше корабли нормальные строить, — буркнула Немайн, — которые не тонут зимой. Но — пусть будут и волоки… Постараюсь. Как сестра-то, справляется? — Лучше, чем я ожидал, — тень забот и усталости на мгновение покинула лицо римлянина, — Местами — лучше, чем я… Долг сильнее сна, злей голода. Немайн вдвойне привычно, как по стройке, пробежалась по лагерю: так поступал некогда Клирик, так и сама по новому городу носилась. Короткие вопросы: как устроены, как пища, есть ли больные, и напоминания: времени мало, отдыхайте, не отвлекайтесь на мелкие дела, всё должны сделать римлянин и Эйлет. Вы же её знаете! Не подведёт. Машинально цапнутый из котла кусок. Проверки сида в мыслях не держала. Но удержаться не было сил. Ложка-другая — и всё, людей объедать нельзя, а желудку чуть полегчало — ведь он невелик. Когда ноги принесли в свой шатёр, оказалось — сыта. Закрыла глаза — почувствовала, трясут. Перед распахнувшимися глазами — знакомый носик. Чуточку островатый для японки. Тёмные косы вдоль щёк. Тьма глаз, весёлых и серьёзных сразу. Нион. Луковка. — Вставай! — Уже выступаем? Глаза разлепились, а уши не совсем. Словно ватой набиты. Вот и рожков к выступлению не слышно. — Нет, но стража минула. Четыре часа. Тебе же больше нельзя… Гейс! Как хорошо было на дромоне, без умных пророчиц! Но — Луковка права. В войске достаточно ирландцев, чтобы уважать их обычаи. Да и камбрийцы воспримут нарушение ограничения Хранительницей как дурное предзнаменование. Значит, всем дрыхнуть ещё пару часов, а Немайн нельзя? А не надо было быть дурой, когда договаривалась с подданными… Зато есть повод — и время — проверить посты. Спящих нет? И на том спасибо. Теперь найти местечко, укромное, но заметное остальным, и рассчитать давешнюю придумку хотя бы приблизительно. Достаточно ли сил? Хватит ли времени? Люди, лопаты, кубометры. И — часы. Часы, которые кто-то, совсем уже недалеко, покупает кровью, скупо стараясь подсунуть судьбе вражескую… * * * Эмилия во сне никто не ограничивал, а дремать в седле — невелика наука. На этот раз он ехал — слава Господу! — по настоящей римской дороге. Для того, чтобы проинспектировать — вот именно! — настоящий римский магазин. Впереди — свои, позади — свои, на дороге людно — но не так густо, как днём. Опять же, рядом все, кто должен опередить армию и помочь ей быстро и удобно отобедать. Можно бы и поклевать носом. Никакого ущерба чести — потому как опального чиновника Эмилия на деле-то и нет, а есть личина, которая со временем исчезнет в тартарары. Пусть её и зовут так же, как и самого разведчика. Иное дело — мысли. Голова пухнет! Вовсе не от проблем снабжения — эти-то, по сути, уже решены, и наёмному интенданту остаётся только контроль за исполнением — да оперативные поправки, вносимые разрастанием ополчения. За сутки перехода к армии Глентуи пристало больше полутора сотен человек. Отстало — сорок два. Непонятная девица, крутящаяся при базилиссе, Луковка, всех переписывает на каждой остановке. Толковая. Благодаря записям можно представить, что произойдёт на следующем переходе. А значит, наскоро прикинуть, сколько и чего понадобится, да какой запас взять сверху. Мелькали даже идеи о том, как потом переправить вдогон армии излишки. Римлянин улыбнулся. Да, всю эту рутину он может переделать, не просыпаясь. Покоя ему не даёт оружие, виденное на поясе базилиссы. Одно к одному — славянское имя приёмыша, камнемёт, рассуждения о Дунае. Теперь вот и кривой меч, получивший прозвище, схожее со славянским словом, обозначающим кровь. Изо всех соседей Рима таким оружием пользовался только один народ. Авары. Те самые, которые возглавляли славянские орды, затопившие балканскую часть империи. Те самые, отвратить которых от стен Константинополя смогло только чудо. Потому что стены они уже разнесли в щебёнку! Те, что во время очередной осады на Пасху пропустили в голодающую Солунь обозы — вроде как поздравили. Это язычники! Солунцы ждали подвоха. Не оказалось! Ни спрятанных воинов, ни яда, ни заразы. Авары, что сидят на дунайской торговле и получают от неё гораздо больше, чем платит откупающаяся от набегов империя. Мир же с таким соседом недёшев — особенно, когда другие границы не просто пылают — несутся к столице, как пожар в поле. То-то Немайн, как она себя зовёт, всё твердит, что платить дань нельзя никому и никогда. Начиналось-то с сущих медяков… Те самые, чей каган Баян стал регентом империи при малолетнем сыне Ираклия — как раз тогда, когда тот отправился в свой персидский поход. И чей данник, болгарский хан, был назначен наблюдать за передачей власти после смерти императора. С ханом император и породниться был не против, старшую дочь в жёны наследнику предлагал. Сговорились, багрянородная выехала — да тут у болгар случилась усобица… Тут вам и свадьба, и гарантии, и вспомогательные силы против славян! Только свист кривых мечей да арканов у низовий Дуная — теперь болгарам своих невест пристроить некуда. А багрянородная была слаба здоровьем, да вскоре после неудачного путешествия своего умерла. Эмилий хмыкнул. Слухи и эту смерть приписывали Мартине. Вот уж не в её стиле деяние. О, как рвал на себе волосы начальник разведки, когда зачитали завещание, назначавшее вдовствующую императрицу регентшей! Боялся, что та пойдёт по стопам Юстиниана и отменит разведку в принципе. Эмилий оглянулся, словно мог рассмотреть августу за несколько миль и сквозь полдесятка холмов. Кривой клинок. Осадные машины. Имена. Уж не готовили ли её в невесты степняку? Если так — зря. Такую не стыдно и на собственный трон. А что женщины, по римской традиции, не допускаются к власти, так традицию можно и обойти. Или проще — сломать. Вот только сама августа заниматься этим не хочет. Ей проще построить новую империю и новую традицию. Нашла провинцию, отпавшую после очередной гражданской войны лет двести назад, да так и не возвращённую. И теперь решает всё те же вопросы, что и в Константинополе пришлось бы. Пополнение казны. Торговля. Разбойники. Варвары на границах. И пока — справляется. * * * Пела Немайн теперь только во сне. Стоило сомкнуть глаза — как, минуя улицы, коридоры, двери, рисовался консерваторский класс. Впрочем, одними упражнениями на укрепление голоса дело не ограничивалось. То попытка выбраться в музеи — самые интересные залы оказались на реставрации, и пришлось Немайн пялиться на экспонаты, которые она и так хорошо помнила. Впрочем, несколько мелких деталюшек всё-таки подсмотрела. Например, подъёмные шверты на бортах модели голландской херрен-яхты. Для судёнышка, ходящего и по морям, и по рекам — самое оно! То прогулка в Петродворец, где довелось вместо Самсона, разрывающего пасть льву увидеть БелАЗ, разрывающий кардан катерпиллеру. «Призрак» назвал сию кошмарину дивным образчиком конструктивизма, бегал вокруг, охал, ахал, да так, что забыл насчёт кормить даму пирожными — сладкими, и критикой — кислой с горчинкой. До самого пробуждения! На этот раз все оказалось проще. Отворилась дверь, в которую заглянул сухопарый седовласый джентльмен. Замдекана. — Мы пошли вам навстречу, — сообщил, невозмутимо дослушав очередную невысокую — "у тебя проседает середина, девочка! Её и тренируй," — трель, — Тем более, расписание позволяет. Так что — вместо фортепиано теперь будете ходить на арфу. Кстати, если вы намерены петь ирландскую и валлийскую народную музыку, сразу разочарую. Современная арфа от традиционной отличается почти как рояль от клавира. Немайн распахнула глаза шире обычного. Совершенно не ожидала, что ей уступят. И только собралась поблагодарить, как замдекана оглянулся, юркнул в класс, плотно затворил дверь заговорщически зашептал: — Пой. Арию. Из тех, что тебе уже разрешают. Или со вступительного. При этом седой живчик словно ниже ростом стал. Точно — подогнул коленки. Точно за прикрытие присел. — Чего ради? — удивилась сидха. — Пой, кому говорят! — вот уж не ожидала, что можно прикрикнуть шёпотом, — Потом объясню… Ну! Быстро! — Мне нужно работать середину, — напомнила Немайн спокойно, — Вот её я и буду распевать. И продолжила упражнения, как ни в чём не бывало. Певец-математик, между тем, чуть на стену не лез. Говорить и даже шептать уже не осмеливался — зато устроил пантомиму. Много махал руками: выше, выше! Но Немайн вверх не лезла, упорно пропевая заданные куратором ноты. И с интересом разглядывала солидного человека, лицо которого вдруг исказилось, подобно театральной маске скорби, а руки метнулись к горлу, изобразив сцену самоудушения. Потом замдекана разом превратился в себя обычного, укоризненно покачал головой. Осторожно приоткрыл дверь. — Ушёл, — выдохнул, — ушёл. Ну просил же я… А ведь это заглядывал настоящий ценитель. Нет, вру. «Настоящих» и «истинных» — как грязи. А этот… Профессиональный, вот. Проходит иногда мимо классов, чтоб узнать — кого можно будет сходить послушать годика так через три в театре-студии. А если он придёт на студентку больше раза — все уже знают, что это молодая звезда. Что с вами?!! Немайн выскочила из класса — как бросившаяся на добычу хищница. Уж ей ли было не знать манеру Клирика! Увы — среди струящихся под ногами лестниц и смазанных от быстрого бега стен она так и не увидела знакомого ей силуэта. Не догнала! Может, потому, что часто оглядывалась. Боялась не узнать со спины того, кого знала лучше себя самой… * * * Граф Роксетерский старался не подавать вида, что ему не по себе. Его люди уже дважды отгоняли от колодца разъезды саксов. Кто-то из варваров догадался подкрепить конницу лёгкой пехотой. Лучниками и метателями дротиков. В результате бездоспешные диведцы стали действовать очень осторожно. А его отряд терял лошадей. Но с главной задачей они справлялись — продвижение саксов задерживали. Вот только делать это приходилось не только мечами и копьями — но и насосом. Идею об отравлении колодцев он выдвинул сам. Способ — простейший и верный — кусок гнилого мяса. Камбрийцы переглянулись. И сказали, что получить войну с братьями-бриттами им вовсе не хочется. А отравления своих вод бежавшие или спрятавшиеся жители Глиусинга не простят. Король же у них рано или поздно снова заведётся. Скорее всего, Артуис. Хороший вояка, получше отца. Другое дело, если удастся сделать воду непригодной только для саксов. Тогда — никаких политических проблем. Тут все уставились на Неметону. А на кого ещё? Кто лучше в воде разбирается? Та подёргала ушами и спросила, устроит ли командование, если воды просто не будет некоторое время. Или будет — но очень мало, для саксов недостаточно. И вот теперь приходилось защищать ровно половину городской пожарной команды — вторая половина осталась в городе на случай осады — которая, пыхтя, наполняла пожарные рукава водой, убегавшей ручейком в сторону ближайшей речки. — Быстрее! — граф обернулся. Десятник пожарных, несмотря на прохладу, скинул рубаху — и то блестел от пота, как и все его люди, — Быстрее, лошаки! Прикрытие о помощи он не просил — случись ещё раз саксы, кто мечами махать будет? Но это не означало, что он останется совсем без поддержки. Окта не был христианином. И виды колдовства делил надвое: полезные ему лично и вредные. А потому решил рискнуть. Иные страшные слова, которые говорила Неметона, напутствуя передовой отряд, граф запомнил. И как они цеплялись друг за друга — тоже. А если от повторения заклинания у глиусингцев не будет в колодце воды лишнюю неделю — переживут. К соседям побегают. — Уровень насколько опустился? — бросил Окта. — Как всегда, — десятник воспользовался тем, что принял за вопрос, чтобы разогнуться и утереть пот со лба, — Но эта зараза глубокая. И зачем такую копали, ослы? Ослы бы рассказали, что колодец старый, а при римлянах вода стояла ниже. Но — ушли. То ли далеко, в Дивед и Брихейниог. То ли в близкое укрепление в холмах. — Сейчас сформируется воронка депрессии, — объявил Окта, — грунт глинистый, коэффициент фильтрации низкий… Ожидаемый срок восстановления грунтовых вод — неделя. Он оглянулся, уточняя условия заклинания. — Река далеко, восполнение происходит через питание дождевыми водами… — вдруг до графа дошло — часть страшных слов вполне рациональна, и понятна. Впрочем, у кого мать валлийка, у того бабушка ведьма. Наверняка какие-то способности есть! Ведь ясно же, и ведь никто не объяснял: если почва — глина, она сама похожа на воду, только медлительна — недаром из неё горшки лепят, не из песка. Её водяным колдовством уговорить придержать собственно воду или напустить саксам одной грязи куда легче. И дождь… Тиу, норманнский Тор, бог грома и дождя — честный и бесхитростный воин. Он склонен помогать защитникам земли, а не грабителям. А особенно — ему, Окте, с детства посвящённому носителю молний! Не случайно его и в графы призвали — ведь король дал Роксетеру на выбор несколько кандидатур. Но все остальные больше Вотана жаловали. Значит, дождевые капли, собравшись вместе, помнят власть Тиу? Окта обалдело помотал головой. Новое знание не исчезло. И преотлично, вождю такое на пользу. Водяная магия, значит… Окта потёр руки, потрогал на всякий случай висящий на шее знак бога — молоточек, и спокойным тоном опытного ведьмака пояснил, — Сейчас сухо. Боги на нашей стороне. Не только Неметона. Ведь настроение порой значит не меньше, чем сила. Особенно в ведовстве. Тут труба зафыркала, из неё выскочил сноп брызг, другой. — Воздух! — Всё, — подытожил десятник, — А ниже мы не откачаем. Да и грязь там уже. Вот уж не знал, сиятельный посол, что ты так хорошо в этом деле разбираешься. — А я плохо разбираюсь, — честно вывалил Окта, — но Неметона пару слов на ухо нашептала. Сворачивайтесь, и в путь. Кто заставил его вот так взять и вывалить голую правду, граф тоже не сомневался. Впрочем, так оно и следовало — с добрыми союзниками на войне. Торг в длинных залах и шатрах — дело другое, там его боги за язык не хватали. Что ж. Он получил знак, и если выживет — расскажет королю Пенде главное. Что было знамение. В том, что диведцы — не предадут. Если, конечно, выстоят. Возле следующего колодца он, припомнив заклинание, с видом знатока растёр кусок земли. — Кажется, в этой глины побольше… — Тут недалеко её и добывают. Для горшков. — Вот и хорошо, — граф напряг память, вспоминая, какая воронка лучше, какая — хуже. Что это такое — смутно догадывался. Водовороты-то видеть приходилось. Наконец, объявил: — Воронка депрессии будет узкой… А вы чего смотрите? Качайте! Без пота заклинания богини не работают! Процесс ему нравился всё больше и больше. Опять же, следовало отточить пусть слабенький, но действенный дар к волшебству, который отныне окутывал его мир волшебным туманом водяных брызг. А кто-то ещё завидовал принцу Рису, которому выпало рубить завалы поперёк римской дороги! * * * — Эй, на барке! Куда плывёте? — надрывался с берега малый в зелёном наряде да высоком колпаке-капюшоне. Который когда-то был красным — но повыцвел. Впрочем, даже это было поводом для гордости: если колпак потерял цвет, но не истёрся, значит, льняной. А лён штука не так, чтоб дешёвая. Владелец барки — на местной латыни так прозывали любое сооружение, способное подняться вверх по реке без посторонней помощи — велел принять ближе к берегу. Ибо раз зажиточный человек так дерёт горло, ему есть, что сказать. — Вниз. Ко ключу от речки. То есть, к старому римскому форту, а теперь городку Кер-Нид, удобно пристроившемуся возле двух перекрёстков. Один образовывали две римские дороги, другой — римская дорога и река. Понятно, что всякий разумный правитель поставит в таком месте укрепление, а всякий человек с мозгами найдёт в таком месте способ прокормиться. А потому хозяин нанятой в верховьях для наполнения устроенного возле Кер-Нида магазина барки выслушал человека в зелёном с большим интересом, подивился хватке, и согласился с ним во всём. О чём и думать забыл — до самого города. Встретили барку у самого моста, и приём оказали неласковый. Дюжина воинов, за главного — девка, но одета парнем. Словно в извинение перед попранными обычаями, плед кэдмановский сколот по-бабьи — двумя фибулами с цепочкой. Длинные волосы убраны в две толстые косы — воительница, значит. И быть ей, кроме как дочкой главного гостеприимца страны, некем. Вот только — не в настроении! Брови сведены, губы поджаты. — Накладную сюда, — в ответ на любезное приветствие. А ведь даже сиятельной назвал, по новому поветрию! Корабельщик протянул дощечку со странным названием. «Накладная» ни на что не накладывалась. Её вручила одна из странных девушек, которую привёз римлянин. Которая пересчитала все мешки и заглянула в каждый. И щебетала чудным озёрным выговором. Корабельщик её толком и не слушал — а чего слушать озёрную дурь? Уловил, что кусок дерева нужно отдать в Кер-Ниде, иначе денег не заплатят. Решил — и хватит, что толку голову глупостями забивать. По дороге — из интереса — пробовал смотреть. Доска доской. Дерево мягкое, вроде осины. Ножиком поцарапана. Не так, как если на ней резали что, аккуратненько. Но и не старательно, не узорно. Просто — царапины, чёткие, глубокие, одна рядом с другой — так, чтоб только различить. Часть доски просто перечёркнута крест-накрест. Странная, в общем, штука. Ну, да колдунье виднее. Со старинным ирландским письмом — не сопоставил. Привык, что письма на пергаменте пишут. Или хоть углем на тряпице! А пятна чернильных отпечатков, приложенных на тщательно отполированное место, как на грамотах-оберёгах и расписках сиды, окончательно убедили: ведьминская вещь. Эйлет, увидав дощечку, нахмурилась, уже скорей огорчённо: и на пергаменте огама давалась ей тяжко. Ну почему народ, что при смешении языков разжился ирландским, на котором только и чесать язычком между подружками, получил в дополнение такой алфавит? Впрочем, как раз понятно: язык дан свыше, а буковки люди придумывали, мудрецы. Хотя… Не люди. Сиды! Эйлет припомнила, как резное письмо читает Майни — прикрытые глаза, короткий полёт ладошки по доске… А ей приходится на риски глазами пялиться. Одно хорошо — ни следов подделки, ни порчи… А ещё — не забыть похвалить перевозчика. Корабельщик выдохнул. Колдовская вещица явно пришлось сиятельной по вкусу. Она сразу успокоилась. — Молодец, — Эйлет погладила одну из кос, — Наконец попался человек, разом порядочный и аккуратный. Осталось только мешки пересчитать, проверить содержимое — и на расчёт! Корабельщик переступил с ноги на ногу. Нет, когда тебя хвалят и называют честным человеком, это лестно. Когда намереваются пересчитать мешки при выгрузке, это тоже неплохо! Но зачем каждому мешку внутрь заглядывать? Это же долго. Так и спросил. — А многие твои товарищи по речному делу хитрые больно, — заявила Эйлет, — Те, что поглупее, накладные портили — да не знали, бедняжки, что второй экземпляр мне конным гонцом высылают. Я их предупредить забыла… Опять же, на каждом — палец моей ведьмы. Что груз верный, как сказано в описи. Так что мы сразу проверяли — где расхождения или порча, там и недостачу искать. — А вдруг она ошиблась? — корабельщик понял, что влип. И теперь пытался узнать, насколько. — Так перевозчик сверить груз должен, и если не соответствует — не брать накладной. Неужто тебе ведьма не объяснила? Не может быть, до тебя она восьмерых отправила — все всё поняли! Некоторые, правда, решили, что нехватку овса и ячменя можно компенсировать, намочив зерно — разбухает же! И вес прибавляется. А иные камни в мешки совали, совсем чудаки. Вот потому и проверим. Нельзя у своей армии воровать! Драть втридорога — это я понимаю, но вот так! Эх, добренькая у меня сестра. И король. Сестра велит порчу да недостачу по тройной цене в долг перевозчику писать, и расписки брать под залог судна. Король же говорит, что земля тут его, не сиды, а сам норовит, по рыцарски, небольшой поркой ограничиться. На главной улице своего лагеря. Говорит — пусть все видят, кто в стране вор! Корабельщик побледнел. После такого… Как дела-то вести? Лучше уж штраф! Но — в мешках всё в порядке. Кроме веса. Вдруг забудет взвесить? — Так что смотреть будем подробно, — продолжала разливаться воительница, — и взвесим, конечно! Вот и все надежды. Дочь трактирщика забыть проверить товар по весу не могла. — Я, — проблеял он, — это… Не совсем твою ведьму понял. И отсыпал по дороге чуток зерна одному человечку. Ну, наполовину человечку. — Штраф плати, — пожала плечами Эйлет, — если отсыпал чуток — ну, плата за рейс немного полегчает. — Десятую часть, — признался тот. На крыс и утруску решил не валить. А то и до королевского суда и позора недалеко. — Значит, ты залез в долги! Или предпочтёшь порку? Или… Эйлет наклонила голову набок. Этот купец ей глянулся. Не как жених — от "деловых людей", её уже мутило. А ведь именно среди них ещё пару недель назад собиралась искать мужа. Но вот как подсадная утка — хорош! Наверх шли не порожняком: с грузом из воинов. Хорошо, ветер от моря налетел сильный, тянул споро, и барка не выглядела слишком уж отяжелевшей. Впрочем, воинов скинули ниже по течению, и последнюю милю пришлось еле тащиться, изображая поломку рея. На месте капитану пришлось спрыгнуть на берег. Знакомая фигурка в зелёном переминалась с ноги на ногу в компании полудюжины лучников. Пледы горских расцветок, наложенные на тетивы стрелы… Увы — полосок своего клана корабельщик не заметил. А горные кланы потому и не подмяли под себя равнинников, что между собой не слишком ладили. — Я этих славных людей уговорил меня посторожить, — вместо приветствия начал он, — целых два клана на год придётся оставить в покое! Что поделать — война. Мне же нужно работать. — Людей на съедение сидовской семейке отправлять? Я не узнаю Робина Доброго Малого! Деньги ладно… Знаешь, какого я страху натерпелся? Человек в зелёном печально вздохнул. — Я сам себя не узнаю. Раньше всё получалось. Сколько зерна отдавали мне прежние короли! Для них весь товар исчезал бесследно. Оттого вояки принялись таскать с собой обозы. Саксов бить — дело правильное, но до чего же хотелось попробовать старинную схему! Не выдержал я. Но брал, заметь, немного. И ведь сработало бы. Если б не ведьмы. — Да, если бы не ведьмы, — эхом откликнулся корабельщик, — Но ведь теперь-то тебе ясно, что твои хитрости бьют по перевозчикам. Зачем продолжаешь? — Я не продолжаю, — фыркнул Робин, — я сворачиваю. Предупреждаю тех, кто идёт вниз, какие шутки боком вылезают. А то купец — человек завистливый, может другому насоветовать дурного, лишь бы самому не пострадать. А охрана мне нужда, чтоб морду не набили. Те, кто вверх поднимается. — Аааа, — протянул корабельщик. Про что говорить дальше, он не знал. А надо было болтать, чтоб Робина вернее оцепили. И очень хотелось помочь проказнику смыться. Ведь и верно, первый раз такое, чтоб его шалость не удалась! — Это не просто ведьмы, — заявил он, — это Неметона. — Понял я, понял… — потерпевший неудачу Робин выглядел растерянным, — после войны попробую договориться, чтоб не становиться ей поперёк дороги. Ну, и наоборот. А что ещё тут сделаешь? Она чистокровная сида! И штук всяких знает побольше моего, и сила у неё волшебная… — А то у тебя нет? — Есть, да с ноготь от мизинца. Я в отца умом пошёл, не волшбой… Стой-ка! Хрустнула ветка! И пусть меня засолят в бочке, как селёдку, если это олень или кабан! В руке тускло сверкнул широкий клин короткого меча. — Предатель! — воскликнул он, — Сейчас ты умрёшь! Но к делу не перешёл — один из лучников схватил его за руку. — Мы не уговаривались защищать убийцу, — предупредил, — Мешать не будем, но ты же не желаешь остаться один против… Ого! Против полусотни. Может, и правда, убьёшь этого типа? Рука снова была свободна, но знаменитейший мошенник Камбрии опустил оружие. Расхотелось ему в драку лезть — подкрадывалась-то не горстка разобиженных матросов с барки, а небольшая армия. Равнинники, ирландцы. То есть, тяжёлые копья и пращи. Впрочем, града камней и дротиков не случилось, значит, следовало ожидать разговора. — Предателем следует назвать того, кто грабит армию, которая защищает весь Дивед… Эх, Робин, а я про тебя сказки слушала! Мол, надувает только злых да богатых… — Если ты скажешь, что Неметона добрая и бедная… — А кусок изо рта солдат рвать, это как? Они злые? Все? И богачи, как один? — Я брал немного, — начал оправдываться Робин, — войску без вреда. Всегда берут запас. А мне было интересно! Эйлет пожала плечами. — Лить кровь не будем. Почтенные воины — вы как хотите, но или зерно в магазин сейчас вернёте, или — коли оно вам так нужно, что жить без него нельзя — тройную цену обязуетесь уплатить. Честью клана, под запись. Кто сколько — меня не волнует. Взялись защищать Робина — возьмите на себя и его долги. Так своим и передайте. А запас — он не для разворовывания. Он — на случай, если нам лишний день на месте простоять придётся, например. В лагерь возвращались сумрачные. Знаменитого пройдоху к ногтю так и не взяли, отношения с горцами — хоть и не до крови, да попортили. Кое-кто ворчал, что лучше уж кровавая свара — да вернуться со славой. А горцы… Сами зерно продают, сами воруют по дороге, сами воров укрывают. С такими союзниками врагов не нужно! Воины горских кланов не обращали внимания на хмурых гленцев-тыловиков. Ну, не задалось у них что-то. Так и понятно — нормальные люди все припасы с собой тащат. Даже если король зовёт больше, чем на шесть недель бесплатной службы — всей разницы, что за остальное деньги платит. А потому проводили взглядами, да и вернулись к кострам, на которых шипели уже раз опорожнённые котлы. Теперь в них варилась вода — а кое-кто уже отмерял в кружки жареный ячмень. По новой моде. Большинство этих воинов были ирландцами, особенно падкими на новизну, мистику — да вообще на что угодно, лишь бы исходило из древних холмов. А повод собраться у них был. Вот и стояли кругом вокруг одного из костров, да уговаривали: — Не ломайся, как девка. Расскажи. Сама же приедет! Значит, нужно знать, о чём при ней лучше не говорить. Да и любопытно. Там как, наветы были, или правда? Воин, что рассказал историю про двух невест, был уже не рад, что ввязался в спор с ирландцем. Теперь к костру его десятка прибились соотечественники короля и требовали подробностей. Теперь вот им понадобилась песенка невесты-соседки. — А теперь уже и не разберёшь, — вздохнул горец, — после того, о чём в песенке пелось, лет триста прошло. Остались от той истории легенды, а от легенд — детские сказки. Опять же, произошло это далеко на севере, аж в Гвинеде! Сами понимаете, до наших мест немного донеслось, да через третий пересказ. Так и вышло, что филиды вещают одно, барды поют иное, а матери детям на ночь и вовсе третье рассказывают. А самое смешное — я толком не помню ни преданий, ни баллад, ни сказок. И коли уж начну байку, так в ней будет по кусочку от всего, кроме, разве что, правды. Вот, я вас предупредил. Слушать будете? — Ты нас присказками не корми. Выкладывай, что знаешь, — отвечали ему. — Ну, сами напросились! Было это лет тому, опять же, триста. Как раз, когда Максим Великий ушёл с войсками на континент, да там и сгинул. Я так понимаю, его сыновья на тот поход подбили — то ли младшие, что боялись малое наследство получить, то ли старшие, желавшие кусок пожирнее — бог весть. Но были и те, кто своим уделом был доволен, остался на родине — ну и остался жив. Главного меж собой они так и не избрали. Один из таких и правил Гвинедом. Вот за него Дон, как из Ирландии приехала, и вышла замуж. Немайн закопалась в библиотеку, Гвидион начал готовиться править государством, да так, что чуть Манавидана не переплюнул. Впрочем, нравы тогда были куда как вольней — так, что иные ещё спасибо говорили за улучшение породы. Гвин охотился да воевал — из песни слова не выкинешь — с пиратами из Улада и Лейстнера. — Уладцы — это ууууу! А лейстнерцы совсем негодяи! — откликнулись О`Десси. Откуда бы не происходили сами, вслед за королём они предпочитали считать себя мунстерцами. То есть людьми не больно хитрыми, не больно работящими, не больно драчливыми, зато душевными да верными. И самую малость упёртыми. Вот как Немайн. Хотя она, вроде, и коннахтская сида… — Она, прежде всего, камбрийская сида. Как вы — камбрийские ирландцы. В общем, семейка жила — и глвным в ней, как это ни странно, оказался именно человек. А вот кем вышли дети короля-римлянина и Дон, уж и не скажу. Почитаются за сидов. Видимо, их кровь крепче. Но годы своё взяли. Дон овдовела. И тут же снизила налоги… Наёмники разошлись, кланы чужачку не слушались, сыновья отбились от рук, а старшая дочь собрала вещички и ушла неведомо куда. — В камыши? — Может, и в камыши, только это ещё до Артура было. И даже до саксов. Кер-Легион тогда был наш, и управлял им легат Кунеда, чистокровный бритт и хороший римлянин. Он же отвечал и за северный вал — а тот, как вы знаете, и до сих пор местами стоит. Вот легат и видит — непорядок в тылу, разобраться нужно. Ну, собрал отряд, задавил мятежи, прижал разбойников, кланы согласились посылать воинов помогать оборонять вал и гонять пиратов. Возвращается домой — и обнаруживает в своей постели одного из братиков рыжей и ушастой. Любовнички то краснеют от стыда, то бледнеют от страха, и невнятно блеют про высооокие чувства. Кунеда, как я уже говорил, был бритт и римлянин разом, значит, человек спокойный и рассудительный вдвойне. А потому он велел парочку взять под стражу, и повёз обратно в Гвинед: в качестве подарка для Дон. Он ведь и прежде наведывался по разным делам, давал советы и вообще числился другом семьи — и решение предложил дружественное. Мол, я остался без жены, а сам ещё мужчина в самой силе. Давайте-ка породнимся, да я половину земель в приданое отхвачу, и с остальными помогу управиться. — Эй, погоди, я что-то слыхал про "хранительницу ног"… — встрял один из товарищей рассказчика. — Так это у северян обычай такой, — пояснил тот, — брачный. Жених ноги на колени невесте водружает. И так сидит на пиру. Бочком. Кто пробовал — говорят, есть при этом неудобно до изумления. Ходят байки, что раньше невеста жениха разувала, но ноги у северян вонючие, и они решили поменять обычай, чтоб гости не разбегались. — У них не только ноги вонючие, — уточнил один из О`Десси, — так что невесте могу только посочувствовать. И вполне понимаю, почему девки с берегов Клайда и Твида вешаются на шеи нашим парням. Наши чище. — Вот жена Кунеды тоже так решила, — усмехнулся горец, — и всё-то шло по её… Дон согласилась на обмен! У неё войска не было, у Кунеды было, разговор шёл пока добрый. "Ну," — говорит северянин, — "Зови свою старшую, Немайн!" — А Немайн-то и нет! — Вот именно, — рассказчик подмигнул подыгравшему ирландцу, — нет. Ушла, и, видимо, не зря — что-то мне кажется, с Кунедой они б не спелись. Ну, Кунеда не уныл, велел позвать другую, Аранрод. Ан та прийти не может — от волнения схватки начались, рожает! Приуныл северянин. Спросите, говорит, от кого хоть детишки? Выяснилось: от брата Гвидиона. Эту парочку, стало быть, тоже под арест. Под домашний, в той же комнате, в которой близнецы уродились. А легат стал думу думать. И решил, что по-хорошему честь ему восстановить никак уж не удастся, так что придётся по-плохому. Но убивать никого не захотел. Взвесил вину, и сказал: "Ежели жить хотите, так опозорить себя вы должны сильнее, чем меня. А поскольку оскорбление вы мне нанести через запретную страсть, так и наказание будет вам соответствующее…" И велел тому брату, что жену чужую соблазнил, поступить с тем, что прижил детей от сестры, как с женщиной. Троекратно. Дон как услышала приговор — стала просить. Без толку. Колдовать было начала — но у Кунеды было с собой полторы когорты британских ветеранов Двадцатого легиона — а это был лучший легион Империи! Скрутили её и кляпом заткнули. "Ты тут больше не королева", — заявил ей Кунеда, — "Раз до такой неправды допустила…" Тут сида снова взмолилась — чтоб ей хоть позора не видеть! Сыновей своих она знала, и угадала верно, умереть с честью не захотел ни один. Проделали они, что велено было, на виду у всего войска, и всех гвинедцев, кто желал смотреть. Три раза. После того никакой власти у них уже не было, так что оставили им по поместью на прожитие, и по пять тысяч голов скота… А их мать отвезли к ближайшей границе, сунули котомку с краюхой хлеба, — и с тех пор о великой сиде Дон в Гвинеде не слыхивали. Королём Гвинеда Кунеда стал сам, и нынешние короли, и настоящий, и лизоблюд нортумбрийский — оба от него происходят. Гвидион и дальше жил с сестрой, как с женой. И сейчас живёт. Только позора не выдержал, ушёл из Гвинеда. И вообще на бриттов зло затаил. Так, что от великой ненависти и за ум взялся. Тут и саксы пожаловали. Стал он им помогать, и много пролил нашей крови. Говорят, саксы потому и не двигались полсотни лет после горы Бадон, что в той сече Артур опозоренному сиду глаз стрелой выбил, и стрела до мозга дошла. Ждали, пока оклемается. Они же без него никуда: жертвы приносят и называют — Вотаном. Рассказчик умолк. У костра молчали. Пока один из ирландцев не хлопнул рукой по колену и не подытожил: — Понял. — Чего ты понял? — спросили его. — А отчего Господь наш отказался выходить с Одноглазым на поединок, хотя тот и вызывал. Зазорно! Собравшееся у костра воинство грохнуло хохотом. И понемногу рождалось ощущение того, что им — саксов не побить — тоже зазорно. Почти как цену кунединой чести выплатить! Хотя бы потому, что поутру, опровергая ворчание не верящих знатоков, на правом берегу показались значки гленской армии. Началась обычная встречная суета. Довольно хорошо организованная: сиду с ученицей встречали отец и сестра, а её армию — заранее разбитый лагерь и магазин. Обычные уже хлопоты разом перелетели на широкие плечи Ивора, да на хрупкие — Нион Вахан. Пронзительный голос, которым Луковка принялась распоряжаться, был настолько похож на командные покрикивания Немайн, что постоянно приставляемая формулировка: "Голосом Неметоны!" стала пониматься буквально. Распоряжалась бы сама — наломала б дров, пусть и насмотрелась на то, как разбивает лагерь сида. Но рядом неизменно находился Ивор, который выручал в затруднительных ситуациях. "Девочке нужно учиться не разбивать лагерь, и даже не командовать — слушать", — объяснила ему Хранительница, — "И доверять. Хоть кому-то, кроме меня…" Для начала — вполне годился легат, человек, надёжный по должности. Который находил, что его, по сути, команды, поданные рассекающим воздух звоном "голоса богини", что самой сиды, что её странной подруги, приобретают дополнительный вес. Как и он сам. Многие заметили, что самые сложные вопросы обустройства временного походного быта и богиня-то решала с его слов. Ещё оказалось хорошо, что ирландцы теперь знали, о чём молчать — и когда почитающий старых богов Харальд проходил мимо — про непотребства всякие словечка не звучало. Пусть сейчас он служит Неметоне, но уважать Одина это ему ничуть не мешает. Анна, сразу, как соскочила с колесницы — большой, шестиколёсной — отправилась в город. При наличии нормальных домов и хорошего укрепления располагать госпиталь под шатрами за жиденьким частоколом додумался бы разве жесточайший формалист, цепляющийся за каждую букву писаного наставления. Мэтр же Амвросий всегда предпочитал живой опыт. Не только свой, да и римские книги он почитал основой лекарской мудрости — и всё таки школа у него была другая. А потому лучшей ведьме клана — всё-таки ведьме! — следовало присмотреть за тем, что он успел натворить, и уговорить исправить немногие возможные упущения. Здание он занял правильное — городские бани. Сооружение большое, снабжённое запасом воды, легко и целиком протапливаемое. Чего искать лучше? Первым встреченным знакомым оказался сын мэтра, Тристан. Разумеется, при отце — братья с собой не взяли. Мальчишка выстругивал дощечки для шин. Перелом — не самый редкий вид боевого увечья. — Пришла смотреть? Ну-ну. У нас и свои ведьмы есть, — сказал через губу, — Аж три. — Аннонские язычницы? А Бриана где? — Уже не язычницы, — сообщил мальчишка, — Все три крестились. Сестра осталась дома. Нельзя город бросать без медика. А если ты аннонок изводить начнёшь, так знай — они под защитой Майни! — Ясно… — Тристан настроен ершисто, так и не всё ли равно? Анна огляделась. Отметила — стеклянные окна укреплены деревянными ставнями, некоторые стёкла вынуты и заменены деревянными форточками, чтобы можно было проветрить палату. Из-за перегородки доносятся знакомые запахи травяных сборов, щебет на смеси местного и ирландского. И ни единого латинского словечка, которых она нахваталась у мэтра за годы дружественной конкуренции. Сердце уколола ревность. Уколола и отошла. Лечить людей — и не только людей — славное ремесло, оно всегда ей нравилось. Но — впереди ждало новое и интересное, захватывающее и величественное. А знакомое да домашнее — не для неё! Уж не от того ли, что стала первой, что учиться не у кого было, так набросилась она некогда на заглянувшую сиду? Не из-за прокормления же дочерей, в самом деле! Первая ли, вторая ли, ведьма всегда заработает и на мясо, и на масло, и на хлеб! Настроение стало солнечным. — Пойду, познакомлюсь с коллегами, — блеснула латинским словечком, как камушком в колечке, — с младшими. С чего мне их изводить? Младшие, судя по запаху, начали перегонку кернода — сложной смеси экстрактов для обезбаливания. Отличный состав — вот только длительного хранения не переносит. Масла — которые и отделяются перегонкой — легко испаряются. Но и у неё есть небольшой подарок. Который местные ведьмы не воспроизведут. Да и ей самой придётся ждать весны и франкских кораблей, которые привезут молочко альпийских маков. Но сида решила пожертвовать частью запасов опиума ради этой битву. Только не забыть предупредить мэтра и его помощниц об опасности средства! Чтоб несколько раз подряд не давали из жалости… Тристан проводил ведьму завистливым взглядом. Вот ведь повезло — в броне и с копьём будет совершать подвиги, и стоять о правую руку Учителя, и разговаривать с ней каждый день и каждый час, наверняка про важное и интересное. А ему — деревяшки строгать, да льняное полотно варить, да железный ящик с отцовскими инструментами жарить. И даже поговорить не с кем! Отец занят. Занят всегда, только иногда говорит, что сделать. Коротко отругает, если сделал что не так. Всё. Тристан пытался обратить на себя внимание хотя бы отказом от работы и шалостями — но отец просто поручал его работу другому. Но очень быстро выяснилось, что Тристану не с кем поговорить во всей армии, и даже охочие до историй о «верхней» жизни аннонки слушать его не хотят. Которая помладше, так даже "пустым местом" назвала. Пустым местом Тристан быть не хотел. Стал исполнять всё, что поручал отец, старательно. А если оказывался свободен — предлагать помощь травницам. Трудился без души, но — аккуратно. А скуке сказал, что это наука — из необходимых рыцарю. Помочь раненому товарищу нужно уметь. Это всегда пригодится. Дня три назад принесли раненых — воинов передового отряда. Тристана, доказавшего равнодушную аккуратность, приставили к раненому рыцарю — пока к одному. Который в промежутке между забытьём и болью коротко рассказал: если бы не Немайн, саксы бы уже были здесь. Что сделала, как — ничего не сказал. Но надежда услышать продолжение истории про Учителя неожиданно привязала лекарского сына к раненому. И он уже не слышал за спиной тоненьких шепотков травниц: "Парень, а какой заботливый!" И солидного покряхтывания заходящих на перевязку легко раненых: "Из него может выйти толк. И сиде недаром глянулся…" Просто делал рыцарское дело — помогал товарищу. А на выстругивание шин он теперь тратил редкие свободные минуты. Просто потому, что услышал мимоходом оброненное отцом: "Полотна и шин никогда не бывает достаточно!" Анна под этим высказыванием тоже подписалась бы. Однако, в отличие от Тристана, за годы практики привыкла к тому, что жизнь пациентов — это одно, а её жизнь — вовсе другое. Потому, передав опийную настойку и убедившись, что аннонки достаточно знают травное дело, успокоилась и направилась к лагерю. Найти свою палатку труда не составляло — лагерь маленького гленского легиона был во всём подобен лагерям римским. Правда, подразделения оказались неодинаковы — очень уж много народа пристало по дороге. Теперь эта вспомогательная когорта занимала половину лагеря — отчасти из-за численности, отчасти из-за меньшей организованности. Не то, чтобы Нион не старалась. Но сколотить из толпы добровольцев что-то боеспособное, на марше, за двое суток, при постоянном пополнении сырыми людьми? С такой задачей и Траян бы не справился. Разве — Цезарь. Но эти люди, спокойно варящие себе суп из бобов и баранины, были так же нужны, как и все остальные в этом лагере. Они могли стоять на стенах. Могли строить полевые укрепления. Могли сражаться и умирать за отечество — даже не по долгу перед королём и кланом, а по собственному выбору. На главной улице лагеря человеческое мельтешение всегда несколько ограничено, и за тем внимательно следят дежурные — она для гонцов и командиров. Но она-то как раз командир! Анна задумалась: а не переменить ли ведьминскую распущенную копну на воинские косы? В молодости носила… В молодости? А теперь что, старость? Под глазами синё от недосыпа, но морщины куда-то подевались. Потому как старость — это как раз то, что было до появления сиды. Жизнь без новизны, надежды, целиком уместившиеся в детей. Тут никакие маски надолго не помогут! Но ведь смогла! Пробилась к сиде, стала чем-то другим. Новым. Может, потому, что никогда не видела себя только ведьмой? Всегда что-то было: колесницы, охота, дела клана… Семья. Её семья! Может, судьба нарочно послала ей тогда вдовство — к нынешним временам готовила? Чтоб отвыла, отгоревала — да нашла себе нынешнего… Чтоб и в семье была главной, и было, к чьему плечу прижаться после выездов к больным да к скотине. Согреться телом и душой. Без этого доброго тепла, не то чтобы послушного — нет, терпеливого и невозмутимого — кем бы она стала? Анна шагала легко и уверенно. Ведьма ходить умеет — не всюду и не всегда проедешь верхом, а Первая в клане — это ведь не просто самая умелая. Это та, которая больше всех пользы клану сделала. И вреда его врагам, не без того… Уже подходя к палатке, расслышала знакомый запах овсяных лепёшек. Очередь стряпать была за Эйрой. Которая, разумеется, давно изучила пристрастия сестры. Впрочем, нелюбовь к овсяной каше не обязательно означает неприятие и всех прочих блюд из овса: тот же половинный хлеб, из смеси овса с ячменём, сида ест и не морщится. Эйры внутри не оказалось. — Я младшую ученицу отпустил. Дай, думаю старшую побалую… Мне, знаешь, за ученицами сид ухлёстывать пока не доводилось. Интересно! Анна хлопала глазами, разглядывая мужа, недолго. Потом упёрла руки в боки. — Ты чего тут вообще делаешь? Из двоих кормильцев у семьи, одна в походе — больше, чем достаточно! Ты подумал, что будет с детьми, если мы не вернёмся? — Думал, — хмыкнул тот, — Вот не поверишь — думал. И надумал, что старшенькие уже взрослые. Выживут, и о младших позаботятся. Клан поможет. Опять же, если ты погибнешь на службе у Немайн — та о семье позаботится. Обещала же дочерей в ученицы взять. А мне твою честь ронять неохота. Ты ведь ученица сиды, числишься, значит, как рода Дэффида копьё. А от Анны верх Иван кто пойдёт? Никого не выставить — стыдно. А если обидел, нарушив уговор — можешь со мной развестись. — Негодяй… — а сама обняла. Вот так, как и любила всегда — чуток сбоку. Чтоб не виснуть на шее, а вдоволь потереться о шершавую щёку, — Так я тебя и отпустила! Тебя ж, кажется, ученицы сид интересуют? Так куда ты от меня денешься! Анна ещё припомнила — кто ставил палатку. Кажется, Эйлет лично. Девчонка серьёзная, можно доверять. И надеяться, что не рухнет. Оставалось высмотреть, в какой стороне постель. Любая. Всё равно они одинаковые… До возвращения Немайн оставалась целая стража. * * * Дэффид окинул взглядом собравшихся за столом. Половина семьи. Уже завтра — останется меньше. Эйлет с полусотней топоров уйдёт вверх по течению — строить мост. Остальные разойдутся по работам — и он их увидит разве у котла. После, правда, будет день сравнительного отдыха. Предбоевой. Когда не нужно будет работать до упада — а вот мелких хлопот будет — море. Особенно — у вождей. А они теперь все — вожди. Эйлет — острое лицо, сжатые в щель узкие губы. Мужская одежда. Ходит вразвалку — как всадник, а не моряк. Три сотни человек, полдюжины погостов, три больших волока — все её. Самого Робина поймала за руку. Ни медяка не потеряла зря. Была бы парнем, Дэффид бы точно знал, на кого оставить большое дело. Не трактир, а новое: сенат, иноземную торговлю, плавильни и сукновальни. Впрочем, она уже сама нашла хорошее дело. Волоки в верховьях — дело доходное. А если ухитриться связать не только реки, текущие на юг — так можно станет получить своё с торговли и войны не только в Камбрии. Жаль, в войске нет никого из Поуиса — горное королевство как раз контролирует верховья. А иной сынок многодетного принца или младшего короля мог бы и согласиться поменять наследный клочок земли на звание принцепса всего Дехейбарта да торговую империю. Эйра. Огромные — дома таких не было — глазищи горят азартом и интересом. Сквозь усталость, через настороженность, что не отпускает даже в семейном кругу. Коса одна — зато в неё вплетена не жалкая лучная стрела, а дрын, каким стреляют «скорпиончики». Чтобы все видели — легат Эйра верх Дэффид поведёт в битву все семь колесниц Диведа — по одной от клана, да её. О, разумеется, она будет слушать свою колесничую, Анну Ивановну, очень внимательно. Как младшая ученица, как добрая подруга. И как начинающая ведьма — опытную. Кейр — весел и бодр. Звёзд с неба как раньше не хватал, так и ныне ничего не изменилось. Но — парень хороший. Не трус, верен, в делах не без хитринки. С трактиром управится, да только что теперь трактир. Главное — те парни, что встанут в первую шеренгу лучников, смотрят ему в рот и чуть не молятся на бравого командира. Командовать лучниками клана в его возрасте — честь большая, хоть и с червоточинкой — на эту должность никогда не назначают лучшего стрелка. Потому как стрелять ему и придётся меньше всех. Впрочем, Кейр никогда не стремился быть самым первым. Он получал гораздо большее удовольствие, когда его признавали достойным в ещё одном, новом деле. Анна. Ученица — значит, тоже член семьи. И даже как срок учения выйдет, будет числиться в ближнем свойстве. Вот мужа её пустили на семейные посиделки скорее от недоумения. Выгонять из шатра показалось неловко. Ну не случалось до сих пор в гильдейской и ведьминской практике семейных учениц! Вот и сидит — как это по латыни? — прецедент. Сам, кстати, понимает, вот и помалкивает. Жену разглядывает. Будто год не видел. Ну, да любит он её… Дэффид представил, как вернётся к Глэдис после похода, с победой. Хорошо! И особенно хорошо — проскочить мимо торжеств, сразу домой. А эти вот и перед боем сподобились. Немайн. Вот уж сегодня — точно, не Немхэйн-Неметона, а Майни. Радость ушастая! Та, что принесла горькую, как мёд с вересковых полей, славу Британии на голову новой семьи. Болтает взахлёб, развернула по уху на сестру, и сама трещит сорокой. Ей-то всё нормально и привычно. Которая у неё битва впереди? Сотая? Тысячная? И всё-таки — проскальзывает предбоевая тоска. В старательной радости, в ненапускном счастье свидания с родичами. Пусть епископ говорит про жизнь равно вечную — что для обычного человека, что для ушастой. Умирать страшно. Даже тому, кого скоро ждёт старость и та же смерть. Кем же надо быть, чтобы раз за разом ставить бесконечную сидовскую жизнь на военный случай, на собственное мастерство, на мужество и умение товарищей? Как надо верить — в новую семью, в новый свой народ? В свою правду? Дэффид тряхнул головой, пытаясь сбросить наваждение. Все три дочери — число для легенд — в белом. Даже плащи снеговые — королевская служба любит алый цвет, но Немайн-то не королева. Цвет радости. И — на Дэффида вдруг потянуло сквозняком — смерти. Только трёхцветные ленточки под фибулами напоминают — девочки помнят, кем были. Кто они до сих пор есть. И ходят пока по грешной земле. Сида. И сёстры сиды. Не боги, не люди. Да, он и Кейр — отныне тоже герои. Вот с самой поры, как породнились с сидой. Что так будет, Дэффид понял с самого начала, и принял. Для себя. Но превращение коснулось всех. Эх, а того ли он хотел для своих девочек? Майни почувствовала странный взгляд отца первой, развернула ухо. Мгновением позже — и голову, но Дэффид уже улыбался, опорожняя в чаши бурдюк с дорогущим африканским вином. — Припас — как раз ко встрече, — объявил, как ни в чём не бывало, — То есть купил на ярмарке — на всякий случай, а тут и пригодилось. Хорошее вино, прошлогоднее. Более молодое до нас, увы не добирается. Но и это еще не испортилось. Так что — по чаше. Как раз половина выйдет. Вторую выпьем после битвы. Ну, за победу! * * * Нион сидела в личном шатре. Неподалёку веселилась семья богини — а ей достался котёл с кофе, навощённая доска и стило. Одиночество? Что это — для той, у кого каждый миг богиня в голове? А если наполнить кружку горячим ячменным варевом — так и совсем хорошо. Завтра — будет работа, тяжёлая и грязная, а ночами — тревожное ожидание саксонских соглядатаев. Потому этот вечер был особенно ценен — как возможность спокойно поразмыслить. Не просто радоваться разливающемуся по телу теплу, мягкой подушке под ногами и некусачему пледу — выпросила ношеный у Эйры, новые все злые — не перебирать в голове воспоминания, не подставлять на своё место богиню — или другого человека — а именно мыслить. Трудная наука — но те, кто учится этому с детства, могут и не достигнуть вершины. Да и зачем им? Для приземлённых бытовых дел? А ей нужно. Потому как у Неметоны есть для Нион работа. Новая и интересная. Нет, богиня её не бросит, если у глупой Луковки не получится. Но — хочется всё сделать. Хочется быть полезной. Не просто голосом, как обычно — а самой по себе. Для этого нужно учиться. Не на ведьму — Нион хихикнула — совсем не на ведьму. Но — на кого-то очень похожего. Подобия-то — ведьминская игрушка. Ей же приходится делать и исследовать именно подобия — но не людей и вещей, а отношений. Запоминать и испытывать маленькие кирпичики, из которых состоят любые отношения. Которыми оказались не любовь и дружба, не ненависть и злоба, не жадность и щедрость. Всего лишь: истина и ложь. Как только услышала — поняла: иначе и быть не может. Только истина и ложь правят миром. Да ещё неизвестность, и маленькие штучки, превращающие одно подобие в иное: «и», «или», «не», «если». Ей, чтобы научиться быть не просто голосом, следует всё это понять. Но не утратить способности чувствовать, как раньше. Опасность такая есть, Немайн предупреждала. Потому, решив новую задачу, Нион Вахан заглядывает в место богини, спрашивает, всё ли в порядке. И, решив очередную задачу логически, Нион непременно проверяет её чутьём. Иногда ответы не совпадают. Тогда она отставляет вопрос в сторону для богини. Чтоб спросить у неё лично — нет ли ошибки в построении подобия. * * * "Нам нужно три дня". Принц Рис осторожно выглянул из-за завала. Да, саксы теперь уже не разворачивают строй. В который уже раз. Просто остановили колонну, легковооруженные спешат к лесу. Вслед за ними — редкая цепочка бондов. Лес слева, справа болото. Там лучников не обойдёшь. На дороге — два завала — один за другим. Вот в этом — новизна и хитрость. Первый никто не защищает. Почти никто: копьё с флажком. Зато за вторым — лучники. Плечо к плечу. Соваться в лоб на первый завал уже отучены — два раза кровью умылись. На третий обошли через лес. Что означает: командир у них не гений, но и не дурак. Первую неудачу, когда его молодцы с копьями и топорами лезли через первый завал, чтобы сразу же получать стрелы — по очереди, да не прикрывшись как следует щитом — за случайность не счёл. В другой раз послал окольчуженную гвардию, которая осторожно и неторопливо растащила заграждение большими топорами. Выстроил штурмовой отряд, сложив из щитов «стену» — для того, чтобы подойти к совершенно пустому укреплению. Всё получилось ладно, без потерь. Саксы свистели и улюлюкали вслед бриттским трусам. У которых в головах торчало одно: "Нам нужно три дня." Слова короля, но в них за широкими плечами Гулидиена прячутся уши хитрой сиды. Большая армия будет два дня копать — и день восстанавливать силы перед битвой. Граф Окта… Как бы ни предупреждали сида и жена, что любой посол — змея, кусающая пригревшего на груди, сейчас полусакс скорее напоминал волка — с остатками своих людей и импровизированной кольчужной конницей ополчения ухитрялся и колодцы вычёрпывать, и фланги прикрывать, всякий раз, когда начинало тянуть жареным, появлявшийся, словно по волшебству. Может, и верно, колдовал. Мало, что слова из него сыпались непонятные — с саксами в бою и не такое бывает, так граф ещё и понимал половину того, что нёс! Но дело делал хорошо: доброй колодезной воды вражинам не досталось. И если королевская гвардия да уэссексцы не ленились каждый вечер да каждое утро кипятить воду, а по выступлении — наливать ею фляги, если даже ополченцы-бонды не брезговали сдабривать речную воду уксусом, а кипяток готовили позже только потому, что их котлы ехали в обозе, а не на плечах поочерёдно меняющихся гвардейцев — «дикие» переселенцы с континента, привыкшие к более суровому климату да целебной талой воде, преспокойно набирали фляги прямо из текущих поперёк дороги рек, просто зайдя на несколько шагов выше брода. Обычно слегка политого кровью их товарищей — и их врагов. Принц Рис не сдал без боя ни одной переправы, и на реках выиграл больше суток. Жаль, что позади их осталось мало, да маленькие. Неразборчивость в питье сыграла свою роль — многие, приехавшие за британской землёй, маялись теперь животами. И обильно унавоживали эту самую землю. Не то, чтобы совсем не бойцы — и всё-таки сил у них будет поменьше, а значит, пожарная команда делает правильное дело. И всё-таки три дня — это многовато. Хотя бы потому, что особых сюрпризов в лесу нет. Значит, придётся… Дождя нет уже несколько дней. В конце концов, укрепятся здесь саксы — всё сведут под пашню. Да и лес — не колодцы, за такую обиду можно заплатить деньгами или товаром, как за то же сено. Принц услышал торопливый перестук копыт, конское фырканье. Граф Окта опять успел вовремя. — Ветер западный, — мерсиец понял, к чему все приготовления, с первого взгляда, только причину заминки определили неправильно, — Ольху Неметона простит, за остальное жертву принесём. Лучше так. Я устал менять своих людей на мили и часы. В старые времена деревья сражались в битвах — почему не теперь? Приставших к отряду бриттов он теперь тоже считал своими людьми. Впрочем, отряд теперь таял быстрее, чем пополнялся. Рис продолжал из-под руки следить за саксами. — Что ждёшь, мой друг? Вдруг ветер переменится, и их войско не наглотается дыма? Или ты не хочешь губить деревья, как христианин? Есть какой-то запрет? Я могу отдать команду. — Запрета нет, — Рис вздохнул. Другого решения не было. Но вольно же Окте палить леса в чужой стране! — И команду запалить сено и хворост я отдам сам. Просто я хочу, чтобы некоторое количество саксов втянулось в лес. — Они успеют сбежать, — пожал плечами Окта, — роща-то разгорится не сразу. — Пусть. Я думаю, врагов следует приучить бегать. У их конницы уже появился нужный навык, пора бы заняться и пехотой. Им стоит привыкнуть удирать. Сперва от огня — а там и от нас. Окта кивнул и повернул коня. Его ждал очередной колодец. А роща — про рощу сложат песню. На прощание один из рыцарей выскочил к самому завалу и выстрелил по строю Хвикке. Окта сморщился — дальность камбрийских луков враги, хотели они того или нет, изучили за последние дни очень хорошо. Но… тонкая лёгкая стрелка, неспособная кого-либо убить, вонзилась в гриву поднятого на шесте над неприятельской колонной вепря. — Кто этот воин? — поинтересовался граф, — Если мне доведётся снимать осаду с крепости, я буду знать, кого просить доставить осаждённым послание. — Сэр Кэррадок, рыцарь Гулидиена, — охотно сообщил Рис, — Он, кажется, действительно лучший лучник Диведа. А то и всей Камбрии. Среди конных, конечно. Кстати, он одно время за сидой ухлёстывал. Безрезультатно. Окта ещё раз оглянулся — на возмущённые вопли врагов. Они всё-таки пошли на баррикаду! Чтобы бежать от огня. Какое уж тут «безрезультатно»! Сиде простой рыцарь, конечно, не пара, но подарок меткий сэр явно получил. Не тот, на который рассчитывал. Потому и не замечает… * * * Две тысячи лопат. Семь тысяч рук. Три дня. Немало. Особенно если копать посменно — смена спит, смена сторожит, смена машет лопатами. Отличными по местным меркам деревянными лопатами. У иных лезвие оковано железом — но таких мало, совсем мало. А деревянные быстро ломаются, и не берут плотный дёрн заливного луга. И части тех, кому выпало сторожить, приходится хвататься за топоры, и разрубать узлы из трав, по сравнению с которыми узел разрубленный Александром — сущая безделица. А внизу — хлюпающая влага. — Передайте графу Роксетерскому — его насос нужен здесь! И всё равно — воды по пояс, грязи по уши. Полторы тысячи шагов неглубокого болота. Полторы мили каналов. Восемь миллионов модиев влажной земли. И время — воде уйти, земле высохнуть, людям отдохнуть. Гулидиен оказался настоящим валлийцем. Он предпочёл возможность маневра укреплениям. А потому тех, кто рекомендовал вбивать ряды заострённых кольев, и вообще делать работу попроще, заткнул одной репликой. — Проще всего — умереть. Кто хочет жить — будет работать! А быки моста уже обвязаны хворостом. И барки, возившие припасы, получили новую работу — Эйлет повела их выше по течению. Если гонцы доберутся вовремя — может получиться очень красиво! Но теперь главное — выстоять, значит, армия не должна иметь оглядки назад. Анна оглянулась на сиду. Вот кому грязюка на лице даже идёт. Милашка-замарашка. Машет лопатой, как все. Правда, помогает выбрасывать из канала уже разрыхлённый грунт. А вот Эйра наверху, с дощечкой и стилом. Чистенькая! Повезло. Не потому, что сестра Немайн — потому, что вытянула длинную соломинку. Анна хмыкнула, вспомнив, как угадала — длинную. А вытянула — короткую. Больно после вечера с мужем у неё настроение было солнечное. Такое — что не к добру долго хранить. Не то нечистый приревнует. Вот и уступила везение другой. — Канал Дэффида покрыт, — докладывает, — толстым плавником, начали маскировку. На центральном, короля, ещё треть работы по длине, и по глубине хорошо. Третий… Сама видишь. — Вижу… Эй, парень, что с тобой? Один из рабочих наклонился — а вместо того, чтоб разогнуться, так и упал ничком в холодную воду. Ту, что сначала была рыжеватой и ужас какой ледяной, а теперь чистая и чуть теплее. Сида мгновенно повернулась, одним рывком вытащила бедолагу из воды за шиворот. Отвесила пару оплеух. — К Амвросию, — вырвалось у Анны. — Нет, — отрезала сида, и в глазах сверкнули тысячелетия, — иначе многие захотят — в больничку. Кто послабее духом. Саксы, они послезавтра, а каналы — сейчас. Пусть отдохнёт полчаса — за счёт сна. И хватит. Как земля? Болотные лучники постоянно проверяли качество грунта. Опыт был — скот водили по болотам, поди, не реже людей. — Уже можно. Если осторожно и шагом. Может, ну его, третий канал? — Нам нужен не шаг, нам нужен галоп… Стой! А колья? — Колья вбиты. Но если… — Если — нам будет всё равно, есть там колья или нет! Снова лопаты. К вечеру работа будет окончена. Ночная смена перекроет канал, а перекрытие искусно укроет дёрном. Что сида делает, если её прижали к болоту? Убирает болото. Вот только это заклинание Неметоны, как и все другие, требует солёного пота и мозолей. Недаром сама старается. Епископ — тот сам лопатой не махал. Но — спустился во рвы, и подбадривал паству притчами. По возрасту — вполне извинительно. А вот батюшка Адриан лопатой не побрезговал. Смену, правда, стоял половинную — так потом ведь в госпиталь шёл. Раненых утешать. Вот уж кто не видел в победе над болотом никакого волшебства. Его смущало другое. — Великолепная, — "дочерью моей" или "рабой божией" святую и вечную он называть избегал. Спасал светский формализм, вполне заменявший формализм церковный, — ты уверена, что вы с королём всё решили верно? Ведь единственный пример, известный из истории — это Гавгамелы! — Я похожа на Дария? — августа размазала грязь по лицу. Нет, другие же ухитряются как-то извозюкаться в меру! А эта… Словно и вправду сида — а сиды, по местным понятиям, иногда превращаются в свиней! Правда, потом мыться побежит. Единственная её привилегия сейчас — бочка с холодной водой. Слишком холодной для остальных. — Я его не видал, — хмыкнул викарий, — но только он разравнивал поле для колесниц. — А заодно и фаланге. Но у нас и для фаланги кое-что припасено. Собственно, сражайся саксы геометрическим строем, как македоняне, трудностей бы вообще не было. Увы, они и в свалке хороши. Не беспокойся. Мы готовы. А Дарий попросту не умел пользоваться колесницами, да и были они похуже наших. Серпоносным, чтобы нанести врагу урон, нужно подходить вплотную к строю — и, конечно, нести урон даже от копий — не то, что от стрел и дротиков. Наши же колесницы могут стрелять из баллист, держась на расстоянии, большем, чем полёт стрелы. Потом, Дарий разделил колесницы на две части — чего делать не следовало, кавалерия-то у македонцев была хорошая. Ну и, под конец, когда колесницы выиграли фланг у македонян, они не ударили им в тыл. Не пойму — то ли это ошибка, то ли измена, то ли трусость. Александр лично возглавил кавалерию, и выиграв у персов другой фланг, такой удар нанёс. Чем и решил сражение. А ведь, ударь колесницы фаланге в тыл — фаланга бы распалась. И бой окончился в худшем случае вничью! Вообще, колесницы нужно применять только массово, и только с конницей или ездящей пехотой… Немайн несло — она говорила про колесницы, но излагала теорию применения танков. Память Клирика, не абсолютная, но вполне приличная, не подвела, и читанные тем на студенческой скамье книги Фуллера и Гудериана, мемуары Меллентина и Рауса, записки Попеля и Катукова вываливались на уши совершенно неподготовленного слушателя. Все примеры удалялись на персидско-индийскую границу, в Бактрию и Согдиану. Викарий слушал. Военные аспекты ему были неинтересны. Зато вспомнилось, что Ираклий-то происходил из армянского царского рода. Который, собственно, боковая ветвь персидского царского. Неудивительно, что августа разбирается в колесницах. И всё-таки — очень много у предстоящей битвы с Гавгамелами. Недаром и персы тогда, и камбрийцы теперь вспомнили про колесницы — остальное оружие словно отказалось побеждать неумолимого врага. Вот только у бриттов есть ещё одно оружие — вера и правда Господня. И если августе следует заняться колесницами, то ему, Адриану — душами. Чтобы были крепче вновь придаманного сплава железа с углем. Глухо звякнуло било. Раз, ещё раз, и ещё. Надо рвом немедленно возникла Эйра. — Наставница, тебе пора спать. Не меньше четырёх часов. Иначе выйдет нарушение гейса. Слушай, а как ты ухитрялась в дороге спать стоя? Не все и догадались. — Очень плохо, — сообщила Немайн, — так что больше не буду. А того, что покраснела, под штукатуркой из грязи и видно не было. * * * Декабрьская ночь, сида и неподвижное лежание — вещи несовместные. Аж церемония возведения вспомнилась. Хорошо, на этот раз в одежде особо не ограничивали. Наоборот — посоветовали замотаться, как можно теплее. Три пледа — так три, пять — так пять. И сапоги можно любимые. Главное, чтобы лежала, где скажут, с вечера, и совсем-совсем не двигалась. А значит — не шумела. Как ни странно, репутации грозной партизанки неумение двигаться бесшумно не повредило. Немайн славилась отчаянными налётами, грозной волшбой, оборотничеством — но никак не скрадыванием. Аннонские проводники — другое дело. Воевать у болотной страны — ни сил, ни желания, а отомстить мужу, поколачивающему жену-озёрную, или, хуже, пытающемуся выбить из бедняжки тайны входа в нижний мир — совсем другое дело. Тут нужно свалить на других фэйри, на соседей, на несчастный случай. Известно же, кто фэйри обидит — того оставляет удача. А невзгоды приходят, одетые в зелёное, в венках из ольхи и бука. И никогда — поодиночке! Впрочем, противник у пятёрки бардов-лучников на этот раз достойный и интересный. И всё-таки — различимый по хрусту сапог. Как только сознание отсеяло среди своих, правильных, привычных уже звуков ночного лагеря эти, чужие, Немайн прошептала об этом на ухо лежащему рядом барду. Тот принялся вслушиваться внимательнее. — Точно. У саксов слишком толстая подошва. Будь у меня такие сапоги — я разулась бы. Так что — эти нам не чета. Всё сделаем. — Вы всё равно осторожнее. Эти, может с континента, и к здешним местам не приспособились. Немайн в это не верила. Но — пусть не расслабляются. — Учту. Буду осторожна… Немайн подавила вопрос. Как только началась игра с саксонсокой разведкой, аннонцы — все четверо бардов-мужчин — вдруг дружно начали говорить о себе в женском роде. Звучало это крайне странно, но делу пока во вред не шло. А потому тратить время и издавать звуки по пустякам не стоило. После операции — другое дело. А теперь двое из них, изображая стражу, ненавязчиво выводят саксов куда нужно. Ко рвам и заднему фасу крепости. Мимо правой башни, на которую по такому случаю водрузили знамя Глентуи. Чтобы рассмотрели в темноте — пришлось подпустить поближе, а для того — договариваться с настоящей стражей. Которая состояла из гленцев, так что здесь проблем не возникло. Интересно, как саксы оценят бдительную наружную стражу и дрыхнущую внутреннюю? Мол, расслабились за гранью дружеских штыков? Штуку со знаменем подсказал Харальд. Росомаху — как символ и значок, он знал хорошо. И если ворон искони означал "пленных не берём" — здесь и сейчас, впрочем, и так не брали — то проказливая растрёпа, примостившаяся при древке или вышитая на полотнище означала — "граблю до исподнего, включительно". Главное же, пользовались этим знаменем исключительно норвежцы. Которые как раз и выдавливали англов, саксов и ютов с благодатных датских земель. Ох, и хорошо же должно было стать тем, кто от норвежцев попросту сбежал, надеясь забрать землю у цивилизованного, размякшего народа. И вдруг увидел ненавистный символ. "Мы уже тут. Ну, подите сюда, голубчики." Вторая часть визита — чтоб увидели подновлённую стену со стороны болота. Без ворот. Что ворота есть, но видны только с северной стороны — саксам знать не стоит. Так же как и того, что с севера конница уже может пройти по «болоту». А вот на юге земля достаточно подсохнет только к утру. И, всё-таки, нужен третий пункт экскурсии — ко рву. Для надёжности. Барды-загонщики старательно играли роль стражников, общаясь бряцанием оружия. Но делать это старались «естественно». Врага следовало уважать. Хвикке любят и ценят «малую» войну. Которую ведёт не войско короля строем, а несколько добрых воинов своим усмотрением. Спроси любого — именно в этом главная их особенность, совсем не в бое строем, это умеют почти все. Подкрасться, напасть внезапно. Безопасно убивать, потом хвалиться победами. В этом же походе такого развлечения на их долю выпало немного. Разумеется, выходить-то многие выходили. Да все бритты ушли в земляные крепости на холмах. Пахать не надо, скот, кроме свиней, на зиму так и так в стойло загонять. Дров — и тех запасли вдосталь. А если кто и выходил — посмотреть, чего и как — так не один. Да оказывался ничуть не меньшим любителем малой войны — ко всему, располагающим лошадью и промышляющим на родной земле. Тут, при всех талантах саксов, шансы уравнивались. Это не считая диведских разъездов! Разведку Хвикке всё равно высылали. Но удовольствия в ней не было. И только теперь им стало интересно по настоящему. Сходить в лагерь враждебной богини — подвиг. Даже если никого там не убьёшь. Что на влажном лугу что-то припрятано, они поняли сразу. Ночь, болото, плавни, неожиданно сухая земля болотистого берега. Впрочем, дождей не было давно. Вот потому бритты не поленились — вырыли рвы и кольев натыкали, закрыли дёрном. Чтобы точно обезопасить берег. Оно и немудрено — со стороны болота разве пеший подойдёт, а перевес в пехоте не за ними… Немайн превратилась в продолжение собственных настороженных ушей, ловя голоса врагов. Тихо. Очень тихо. Но — слышно! — Что они говорят? — прошептал лежащий рядом аннонский бард. — Один уверяет, что перекрытия больно толстые для ловушки. Другой считает, это неважно — земля обрушится сама, слишком непрочная. Третий… Третий подозревает машину! Он знает обо мне, и думает, что рвы будут пропускать нашу кавалерию и проваливаться под саксами. Потому, когда они будут отходить, первого — убейте. Второго — подраньте, не насмерть. А третий… Пусть живёт. У саксов командир умный. Он не поверит в избирательный пропуск, а колья убедят его во второй версии. — Ясно. Бард скользнул в ночь. Саксов понемногу оттесняли обратно. Она же продолжала ждать — возвращения. Волновалась, вслушиваясь. Да разглядывала колышущуюся траву. Но вот рядом — неслышно людям — шаги. Да, это не сакс. А мокасины, оказывается, не только в Америке носили. — Удалось? — А… Ты слышала шаги? Я сделала всё, как ты сказала. Одного застрелила я, второго ранила Фланн. Она искуснее в стрельбе из лука. Раненый сакс, как и тот, которого мы отпустили целым, ушёл к своим… Можно больше не таиться. Немайн вскочила и начала отряхиваться. Впереди ждала бочка с водой — и на этот раз с горячей. Почти кипяток. Блаженство! А потом четыре часа сна. Но — вопрос следовало задать. А то — кто знает, что за драконы таятся среди этого белого пятна. — Почему ты говоришь о себе и остальных, как о женщинах? «Сделала», "она"? Вот тут бард немного удивился. — Потому, что почитаем тебя выше остальных богов. И, когда важна помощь судьбы, стараемся напомнить ей, что мы — немножечко ты. Мы всё-таки барды, и, хотя стрелы нам привычнее песен, такие вещи проделываем словом… Немайн тяжко вздохнула. Вот так всегда. Хочешь драконов? Посмотрись в зеркало! А в крепости кипит новая работа — собирают камнемёт. Распоряжается Нион, которой и полагается командовать в бою этой штуковиной. Как бездоспешной. * * * Барки пришлось купить, и недёшево. Майни шипела от жадности, и всё бормотала, что подобные деньги за перестраховку — это слишком. К тому же, может не сработать! Но вдруг, вдруг, вдруг… Эмилий уже ускакал на север, а теперь черёд Эйлет — со всей тыловой командой, на восемнадцати барках. Настоящий флот. Задача была понятная — срубить мост, чтоб армия Брихейниога могла подойти к месту боя по левому берегу, и ударила саксов во фланг и тыл. Внезапно. Расстороенных битвой с диведцами — и неважно, победителей или побеждённых. Новым и странным было то, какой мост предстояло построить. Не на обычных сваях-быках — а на лодках. Вот на этих самых барках! Так должно было получиться гораздо быстрее. Хорошая идея. Только Эмилий отчего-то, выслушивая задание, отразил на лице понимание. Не собственно задачи, а — тайного. Словно он узнал про Майни что-то очень важное и интересное. Эйлет решила — римлянин всё ей расскажет. Только сначала нужно его догнать… Увы, этого оказалось недостаточно — слишком много работы свалилось. Армию снабжать, мосты строить — не с тарелками бегать да рагу по-мунстерски варить. И людей узнаёшь совсем иначе, чем по залу трактира. Только вот толковые женихи всё никак не попадаются! Разве только римлянин. Иноземец, это плохо. За ним ни клана, ни гильдии, а род если и есть, так за морями остался. Но отцу не в первой брать в дом чужаков! Майни же принял… И неважно, что сида. Главное — умная и сильная. И верная. Такую в семью принять — честь! Вот и Эмилий. Умный и сильный. А верность и честь… Как их проверишь? Эйлет ломала себе голову — те немногие минуты, когда не раздавала указания рабочим, не барахталась в холодной воде, спасая сдуру посаженную на мель барку, не тянула верёвки и блоки, подавая пример, не ругалась с кормчими идущих вниз судов, которым мост перегородил путь. Не спала, наконец! Она совершенно не подозревала, что проверка, бряцая сбруей и оружием, во весь опор летит к её мосту. Командир уэссексцев, издёрганный постоянными упрёками в бездействии, решил провести глубокую разведку. то были лучшие — из тех, кто остался. Самые доспешные, самые умелые, храбрые и осмотрительные разом. Все — рыцари, цвет уэссекских тэнов — служилого сословия, более всего напоминавшего дворянство. Ни слуг, ни оруженосцев, лишь несколько опытных латников. Работа предстояла опасная и трудная. Требовалось обойти сильных, до поры не обращать внимания на слабых. Вернуться, рассказать. И только увидев достойную цель, бросаться в атаку. Понтонный мост, уже перекрытый на всю длину, безусловно, такой целью являлся. Эмилий не был бы римлянином, если бы не организовал охранение. А гленская тыловая команда состояла из воинов. Сида их буквально из рядов вырвала — тех, кого кланы поставили бы в строй. Сказала — снабжение нужнее лишней сотни бойцов. Те сперва ворчали, но после того, как армия Глентуи пролетела свой путь втрое быстрее обычного, умолкли. Поняли — стали подручными по военной магии. А это — боевая работа, и даже почётная. Топоры у гленцев и без того под рукой были. Многие и дротики похватать успели. В том числе Эйлет. Вот и оказалась в первом ряду, возле Эмилия. Спереди — нахальная зелень заливного луга, не обращающего внимания на давно наступившую зиму, потеющая грязью грунтовая дорога. За спиной — ленивый поплеск речной волны и остов недостроенного моста. Короткий строй — три линии, меньше никак — нужно, чтобы бойцы чувствовали поддержку. Людей, которых для стройки было вполне достаточно, вдруг оказалось ничтожно мало. А потом показались саксы. Первый удар — несильный, вскользь — как у конницы, только начавшей привыкать к стременам. Полетели дротики — немного, да ни одного мимо. На место раненых и убитых встали люди из второго ряда. Саксы напали снова. Вновь — хрипы, стоны. Вновь свежие люди в первом ряду — но уже с заминкой. Эмилий сознавал — то, что гленцы ещё не побежали — уже чудо. Нормальные легковооружённые африканцы или греки бросились бы наутёк после первой такой атаки, гвардейцы — после второй. Уж очень это страшно — вставать на место второго уже убитого, поднимать тёплое от его рук копьё, и видеть — ни один враг не повержен. И даже не задет. Эмилия это почти не касалось. Он был слишком хорошо обучен — и слишком рассудителен. Он считал — у саксов по два дротика, сейчас они закончились. Теперь будет третья атака. Теперь они подойдут на копейный удар. Если удастся пустить рыцарям кровь — есть шансы, что камбрийцы снова устоят. И настроение станет совсем другое. Эйлет не успела схватить щит. Только копьё. А кольчугу — с утра нацепила, да скоро в воду лезть пришлось, вот и скинула, чтоб не заржавела. Первый же дротик был — её, но левая рука Эмилия чуть дёрнулась, и жало, пробив щит — равно округлый со всех сторон, как принято говорить — остановилось в дюйме от её груди. При этом Эмилий не бросил отяжелевший щит, и поймал ещё два снаряда — один свой, один — опять — её. Ей даже показалось, что римлянин успел одобрительно подмигнуть. Мол, хорошо держишься, белобрысая. Но после второго наскока щит стал неподъёмным, и упал под ноги. Тогда она и решилась. Страх куда-то ушёл. "Покажешь спину — умрёшь без толку". Слова отца, слова матери, слова сиды, слова сэра Эдгара, гонявшего её на ополченских учениях до семижды семи потов. В то время, как другим девчонкам — ну, не то, чтобы спуску давал, но обходился без особого пристрастия. Когда выяснилась причина — Майни с комендантом перемолвилась — Эйлет с сестрой неделю разговаривать не хотела бы. Только хитрюга заболела вовремя! Теперь это же кричал Эмилий — а расслышала, похоже, только она. И, когда конница проносилась мимо, безнаказанно раня и убивая точными ударами вжавшихся друг в друга бриттов, отчаянно выставивших свои коротковатые жала, сделала шаг вперёд. Повернула копьё, как учил отец, зацепила заднюю ногу рыцарской лошади, и резанула листовидным наконечником. Шаг назад. А всадник с выбеленным конским хвостом на шлеме падает вместе с забившейся лошадью — слишком близко к камбрийским рядам. Снова выпад — и щит, и кольчуга не спасают сакса. Снова в строй! Вовремя — удар следующего всадника пришёлся в пустоту, зато Эмилий ударил сакса, пытавшегося отомстить за товарища, в неприкрытое кольчугой бедро. Третий — выпал из седла сам, когда конь поднялся на дыбы перед маленькой свалкой. Саксы пользовались стременами — точней, кожаными петлями — немногим больше недели. И уж их-то сида не предупреждала. А своим все уши пожужжала: слетишь с коня, а нога останется в стремени — ты труп. Причём не сразу, и очень неприятно. В случае самого везения — калека. Потому валлийцы делали широкие стремена, да твёрдые понизу благодаря накладке из литой бронзы. А вот саксы сделали свои петли слишком узкими. И всё случилось так, как сказала сида. Сакс умер, и умер очень нехорошо, истоптанный собственным конём. — Третьего положила Неметона! — не важно, кто это выкрикнул. Подумали так все. Кроме римлянина. Вот тут настроение и стало — правильным. Устойчивым. До следующей атаки. А уж когда гленцы увидели, что саксы спешиваются, начались насмешки над врагом. Увы, заряда бодрости хватило ненадолго. Можно сколько угодно сознавать, что на твоей стороне правое дело, старая богиня из холма и воинство небесное — но когда под ногами бьются в агонии товарищи, а к тебе идут, не особо торопясь, одетые в железо неуязвимые убийцы — сердце дрогнет у любого. — Ударим? — выдох рядом с левым плечом. Да, с непривычки стоять и ждать — нестерпимо. Да и побывав в битвах — всё равно хочется сделать хоть что-нибудь, а не просто ждать опасности. Но девчонка рвётся вперёд, а не назад. Да она вообще — улыбается! Спокойно стоит, и целит саксам смертью в грудь. Против пехотного копья что кольчуга, что паутина. Да и щиты у всадников сверху не окованы железом. У большинства. Значит, хорошего удара могут не выдержать… Если же быстро положить парочку — так можно и перерешить, кто тут волки, кто овцы. Главное, угадать момент. — Сейчас, пусть запыхаются ещё немного, — громко, чтобы все слышали, объявил Эмилий, — Они свеженькие, только с коней, а мы строили мост. Так что на половине пути таких гостей встречать неуместно… Голос весел, а глаза щупают подходящих врагов. Им тоже несладко. И идут… Не строй, не толпа — каждый сам по себе. Волки. И ни одного конского хвоста на шлемах. Кажется, единственного командира убила Эйлет. Значит, или встанут, или бросятся. Встанут — тут и нужно ударить, но если бросятся первыми — камбрийцы побегут. При всём уважении к своим людям, иначе думать римлянин не мог — это ополченцы, а стоя принять неприятельскую атаку мог не всякий легион. Но каждый лишний шаг вперёд — испорченный строй, сбитое дыхание. Всего преимущества — чуть слабее ужас перед острым железом. Надо бы заменить людей — отбивавших всадников, истрепавших силы и нервы — из первой шеренги отвести назад, тех, кто пока не бился, а только ждал — вывести вперёд. Будь у него под командой не ополченцы, а полусотня ветеранов персидского похода, нескольких секунд бы хватило, и строй бы не нарушился. А так… В шаге саксов появилась некоторая нарочитость. Гибель командира, стремена, из опоры превратившиеся в ловушку. Саксы слышали насмешки бриттов, да и сами иначе решить не могли. Это были волки — но волки помятые и опасливые. Которые зауважали не столько гленское ополчение, сколько помогающую тем злую волшбу. И теперь ожидали чего угодно. Хоть и того, что собственные сапоги начнут кусать за пятки! Пора! Эмилий оглянулся, поднял руку, успел удивиться гранитному спокойствию в глазах Эйлет — и саксы бросились! Оставалось заорать: "Вперёд!" и метнуться навстречу, надеясь, что команда и импульс командира не дадут родиться панике. Сакс, которого себе выбрал римлянин, дёрнулся — уклониться, копьё отошло в сторону, щит качнулся вниз — и выпад римлянина — в лицо — оказался удачным. Зато рядом — справа — вдруг стало пусто. Подобно римским легковооружённым, ополченцы не продержались в прямой стычке и минуты. Их хватило на один удар. И тот смогли нанести далеко не все. И не у всех этот удар — первый и последний — достиг цели. Потом строй рухнул внутрь себя. Передние ломились сквозь задних, те пытались устоять на ногах, подняться… Отползти… Строя не стало, не было даже бегущего стада — небольшая, вжавшаяся сама в себя кучка ещё живого мяса, парализованная собственным стремлением к бегству. И деловитые жнецы, которым предстояло лишь немного работы. Эту минуту римлянина не трогали. И он мог прорваться — туда, к саксонским коноводам. Но въевшаяся с годами службы привычка выполнять задание любой ценой взяла своё. А мост был заданием. Да, это было "тоже задание", простое прикрытие настоящей работы — но вот об этом Эмилий в те секунды совершенно забыл. Причина была — правильная, веская, но такая, в которой он совершенно не отдавал себе отчёта. Не до того было — ему нужно было прорубаться обратно к мосту, да ещё и прикрывать ту, которая всё так же держалась рядом. Привычная уже, как рука или нога. Эйлет своего сакса заколоть не сумела. Зато — заставила отшатнуться, и уж от копья римлянина он не ушёл. Все остальные были заняты более лёгкой добычей. И вот под ногами скрипнуло неровное покрытие из расщеплённых брёвен. Четыре локтя в ширину, и двоим толком не встать. Что ж, работа второго ряда ей тоже пойдёт. Опять же, барки длиннее настила. И саксы могут попробовать забраться с ближайшей к берегу. Уэссекцы не торопились. Пожалуй, бросься они вперёд, как бешеные животные — все вместе, кто по настилу моста, кто — по воде и через барку — последних защитников они б одолели, но сами себя больше перекалечили, чем потеряли от сопротивления. Однако — боевой опыт не пустил. Навалиться кучей и зарезать врага, заплатив половиной жизней — и в головы не пришло. Да и было б это крайне унизительно. Теперь, после победы над ополчением, к рыцарям полностью вернулась самоуверенность. И двое немедленно попробовали взять в копья Эмилия. Не вышло. Один остался без кисти, другому римлянин перерубил дротик. После чего повторил несколько из слов, которыми камбрийцы осыпали саксов, когда те начали слезать с лошадей. Полезли ещё двое, и у Эмилия стало меньше врагов, да появился щит. Хороший, из плотного дерева. И — что редкость для всадника — с железной оковкой поверху, прекрасно подходящей для отражения столь излюбленных варварами рубящих ударов. Хорошее тяжёлое копьё тоже не оказалось лишним. Эмилию результат понравился. Он повторил ругательства. И даже сделал пару жестов, в Средиземноморье почитающиеся универсальными оскорблениями. Но саксы поняли урок. Потому, старательно прикрываясь щитами, обошли берег. Собирая метательное оружие. Эйлет, словно безумная, бросилась было вперёд — еле удержал. Тогда она принялась громко говорить. По-саксонски. Эмилий не понимал ни слова. А если бы понимал, понял бы, отчего те стали двигаться несколько иначе. Уж очень им хотелось броситься. — Вы люди или рыбы? — спрашивала она, — Вам годится только падаль! Вот перед вами готовые к смерти герои — так убейте же нас! Неужели вы не видите света славы на наших лицах, что подобны Луне и Солнцу? Убить нас — доблестное деяние! Я сестра богини, мой воин — потомок богов и героев Рима, и сам великий герой. А потому — убейте нас — или бегите, как шелудивые псы! Сперва с поля боя, потом из Камбрии, а там и вовсе с острова Придайн. И знайте — по этому мосту пройдёт смерть саксов. И если вы не разрушите его, все вы — не просто трусы, но трусы мёртвые! Саксы терпели. Потом вернулись. С дротиками. Эмилий повторил свою тираду. И стал медленно отступать. Эйлет, накричалась, чуток пришла в себя. Отдала ему дротик, умница, взяла тяжёлые копья. Отойдя до середины моста — напарницу пришлось едва не силой отаскивать — римлянин уселся на настил с крайне безразличным видом — сам закрыт щитом, копьё сжато в кулаке. Саксы не повелись. Достали топоры и принялись рубить первый пролёт. — Дураки, — шепнула Эйлет. Устроилась рядом, под прикрытием широкой окольчуженной спины. Странно, что теперь, когда они остались вдвоём, а враги не потеряли и трети, казалось, опасность почти миновала. Может, от позы Эмилия веяло надёжностью? И древностью. Историями, которые Майни пересказывала лекарскому отпрыску! Так, не выпуская оружия, закрывшись шитом и опершись на копьё, отдыхал Кухулин, когда в одиночку сдерживал войска четырёх пятин Ирландии. Римлянин, который и не подозревал, что подражает легендарному герою, хмыкнул. — Они дикари, — сказал тихо, — я не могу иначе назвать тех, кто сунулся воевать, ничего не узнав о стране, в которой предстоит действовать. Нит неглубок, потому все лодки заякорены. А они явно надеются, что сейчас весь мост снесёт течением. Но если враги потратят несколько минут на то, чтобы причинить вред, который хороший плотник исправит за полчаса — к чему им мешать? И задумался. Девушка формально оставалась начальницей. Как ей приказать уйти? Чтоб послушала? Пусть живёт. А он… Сможет продержаться достаточно долго, даже не раскрывая подготовки. Место узкое, а хороший воин и против троих врагов какое-то время устоит. Мысль бросить мост и в голову не пришла. Стало чуточку обидно: умирать из соображений секретности, не убив тех, кого иначе достал бы, не хотелось. Ведь воин, служащий по ведомству магистра оффиций, может многое. Недаром начальник сотни силовой разведки приравнивется по чину к командующему всеми полевыми армиями Африки. Потому как эта сотня при нужде натворит дел не меньше, чем полевая армия. Эмилий в своё время, став вместо центуриона рядовым сотни скульптаторов, чувствовал, что прыгнул через чин! Впрочем, вступительное задание — выйти с ножом на льва и вернуться с целой шкурой — не провалил. Иначе и не стоял бы теперь на наплавном мосту через Нит. Саксы закончили работу. Мост пошатнулся, качнулся несколько раз — и на этом всё закончилось. Римлянин вновь прокричал уэссексцам обидное. Эйлет опять добавила. — Тут меня одного достаточно, — сказал Эмилий, — а ты бы лучше раздобыла лошадь, да попыталась поторопить армию лесного королевства с непроизносимым названием. — А ты рассчитываешь выжить, римлянин? — жёлто-рыжие брови взлетели вверх. — До ночи — да. Потом… — он пожал плечами. В темноте всякое случается. — Это хорошо. Потому, что я никуда не уйду. Это ведь мой мост, Эмилий. — У тебя нет доспехов. — Я могу прикрывать тебе спину. Ругать саксов. Ударить копьём, прежде, чем меня достанут. Ты же видел. Видел. И мог бы придумать ещё доводы — но саксы полезли снова. Аж четверо. Пустили дротики — по одному. Два поймал, от двух увернулся. Свой бросать не стал, взял копьё. И двинулся навстречу. Назад да по бокам Эмилий не смотрел — а зря. Ещё двое саксов, скинув одежду и зажав ножи в зубах, поплыли резать якорные верёвки. Доплыть — доплыли. И обнаружили перед лицами жало копья Эйлет. Увы, берег был слишком близко — и нанести удар у неё не получалось. Не успевала. Приходилось от дротиков уворачиваться. Но к верёвке пловцов — не подпустила. Пока у одного из них не свело судорогой ногу, и второй не потащил соратника к берегу. Вот тогда, на радостях, чуть замешкалась. Удар пришёлся в левый локоть, шершавые доски метнулись навстречу. Боли не было. В голове стояла глупая радость, что дротик сакса перебил левую руку — правой гораздо удобнее перетянуть рану… Зажать артерию другой рукой — и в голову не пришло, если последняя рука будет занята — чем саксов убивать? За свою гибель следует отомстить заранее! Она припомнила, что в поход отправилась за женихом, и улыбнулась. Уже тогда, в строю, решила: кто из своих упадёт последним — того и будет считать мужем. Эмилий, значит — без гаданий. Ремень перехватил руку выше раны. Теперь нужно встать, не то — затопчут и не заметят. Эйлет оперлась на копьё, привстала. В глазах начала разливаться тьма, но — осколок сознания отразил смерть Кухулина — подпёрла голову здоровой рукой, как бы отдыхая. И тут мира не стало. Эмилий как раз сбросил четвёртого врага в воду. Двое остались лежать на настиле, делая его, вот незадача, неудобно скользким. Потому эти несколько шагов Эмилий и отдал саксам. Не стыдно. За них честно заплачено — кровью. Третий покоился на дне. Четвёртый рухнул в воду сравнительно целым. Даже сумел до берега добраться. Чтоб человек в кольчуге и десяток-другой локтей проплыл — такого и римской разведке прежде видеть не доводилось. А вот, оказывается, иные варвары могут! А Эмилий уже — увидел. Свершил короткую месть — метнул единственный дротик в спину пловца. И, не заботясь, попал — не попал, наклонился — инстинктивно сложившись за круглым житом. Услышал слабый выдох. Оттащил раненую — подальше. Устроился в позу отдыхающего воина. Теперь он знал — ему придётся жить. В какое из этих стремительных мгновений Эмилий это понял, он бы сам не сказал. Не обратил внимания. Непрерывная, воспитанная десятилетиями двуличного ремесла самоёрефлексия разведчика куда-то изчезла. А с ней ушли за грани мира секреты и интересы империи, страшные клятвы… Вселенная съёжилась до нескольких шагов неровного дощатого настила. Остались истекающая кровью девушка в шаге за спиной, враг перед глазами. И мост. Его мост. Эмилий отбросил маскировку, и шансов у спешенных рыцарей больше не было. Никаких. Совсем. И саксы это поняли. Не ушли — пусть командир убит, рассудить, что наплавные мосты просто так не строят, и не защищают отчаянно — может самый тупой из рыцарей Уэссекса. Впрочем, один вариант у них оставался. Прежде его отбросили — способ-то долгий. Теперь же — направились в лес, и принялись рубить широкий прочный щит выше человеческого роста. Чтобы выпереть богатыря к другому берегу. И обрезать-таки якоря. Затея оборвалась на третьей барке — первые Эмилий сдал, зная, что мост это не разрушит, а качать и дёргать начнёт сильно. И саксы будут стараться удержаться на ногах и не полететь в воду. А не заглядывать в очередную барку. С которой он им за спины и выскочил. Дальнейшее было — скучно. Вдобавок пришлось спихивать в воду щит — чтобы вернуться к сестре августы. Оставшиеся враги ушли. Эмилий продолжал вахту. Лишь перед самой темнотой позади задрожала земля — под авангардом армии Кейдрих. И только кода лучшие лекаря занялись раненой — он вспомнил про рассыпающуюся легенду. И снова поспешил к мосту. Принцесса задумчиво наблюдала, как её воины споро заканчивают настил. Ещё час — и можно переправляться. Лагерь разбивать следует уже на том берегу. Увидав последнего защитника моста, поспешила высказать восхищение. Достаточно формальное. В голове всё-таки вертелись недалёкое уже поле на котором саксов будет куда больше, да милый образ человека, которому придётся принять такой же страшный бой. Впрочем, на блестящие слова и тоску в голосе командующей Эмилию было плевать. Ему легенду горящую спасти хотелось. Проснулся долг, и ничего более не видел и не слышал. Потому разведчик отрицательно мотнул головой и ткнул в сторону лекарских повозок. — Я что? Обычный человек. Помогал, пока её не задели. А она — богини… И удивился странному выражению лица ирландки. Словно ей хотелось разом порвать кому-то личико ногтями — и расцеловать взасос разом. И почесать за обеими ушами — ту, которая, мерзавка, рядом с королём Диведа. Которая, слава Богу, рядом с ним. В огне. * * * О битве у моста саксы узнали утром. На час позже, чем камбрийцы. Дэффид демонстративно потёр руки, и заявил, что саксам деваться некуда — или атаковать сейчас, или убираться без боя. И вообще лучился счастьем — знал, что одна из оказавшихся в пекле войны дочерей — жива, среди своих и при должном уходе. А рана — раны заживают. Харальд же достал нож и принялся соскабливать ногти. У викингов это означало — ждёт боя. Кстати, Немайн с её короткими ноготками, он всячески одобрял. А вот на иных дам, щеголявших — не в декабре, конечно — длинными, острыми и красными ногтями на ногах, смотрел точно как епископ Дионисий. Даже чуть хуже. Злей. — Никогда не знаешь, когда придёт твой черёд отправляться в чертоги асов или в край Хель, — объяснял он, — Мир наш случаен и удивителен, но не всегда случаен приятно. Завершится же тогда, когда достроен будет корабль из ногтей мертвецов. Зачем же снабжать злых великанов материалом? То, что человек обрезал и соскоблил при жизни, им не подойдёт. Немайн этого не видела — отбывала дневной сон. Не меньше четырёх часов! Гейс! Пришлось постелить прямо в башне, на которой ей по диспозиции полагалось проторчать всю битву. В постели сида разместилась — с честно закрытыми глазами, но во всём боевом снаряжении. Рядом стоял Харальд и, словно сам с собой разговаривал — рассказывал «спящей» что происходит. — Саксы, как стадо свиней, выходят из лагеря. А за пастуховв уэссексцы. Все верхами. Чтобы удирать было легче, не иначе. А нашим не до того, у них церемония! Епископ и священники разоделись в женские платья… — Не верю… — как бы сквозь сон пробормотала Немайн. — Ну, длинное, до пят, мужчины обычно не носят! Кстати, они все в белом. Это что-то означает? Спи, не отвечай! Означает. Должно означать. Обычную службу они начали бы по-походному… Да сегодня же Рождество! А Харальд продолжал. — Ну вот, пока бритые девы в белом поют, город открыл ворота. Выходят колесницы. Одна, две… Семь. Любите вы это число! Наверное, было восемь, но лишнюю сломали. Главное — «Росомаха» в поле! Правильный стяг над правильным войском. Хорошо грабить, имея колесницу: много добра войдёт! И саксам, наверное, это понятно. Летят кони, как соколы. Успеют ли повернуть? Ха, а ножовщики то, наверное, поняли! На два стада разделились. И колесницы перед ними как акулы перед треской! То, что побольше, становится против нашего войска, а второе — за ним. Ну, точно — косяк трески! Где щит есть — где нет, где грудь — где задница. И вот через это пропускать лучников? Сбились! Один косяк, побольше, врепеди! А второй сзади, — голос Харальда постепенно набирал силу и певучесть, превращаясь в подобие песни, даже ритм появился… — Видно, Тор принял их за кашу, счёл, что горяча, да помешал как следует! Жаль, не молотом. Ха! Видно, с колесниц зайцев увидели за саксами — половина поверх голов. А оленей бы я, зоркоглазый, заметил. Вот бегут их лучники, и метатели дротиков, глупые, думают, что быстрее лошадей. — Это как беременная Маха, что ли? — припомнил горнист-ирландец печальную историю про болезнь древних ольстерцев. Харальд на мгновение умолк — и разразился хохотом: — Точно — бегают — как беременные! А мнят себя героями! А у твоей сестры повадка правильная, росомахой машет — заворачивает своих! Умная. Под стрелы не лезет! Куда им псам за цаплей гоняться! А ведь рано, лучнику ещё не дострелить. Скачут назад. Встали и лучников угостили! Из-под хвоста! Точно росомаха! — Харальд вошел в азарт, а Немайн вдруг вспомнила футбольного комментатора. — Снова взяли высоко. И хорошо — что шло кустам в макушку, попало большим деревьям по корням. Эх, сейчас бы на коня, да на эту толпу клином… Ага, хвосты поджали, видел я такое на охоте, сейчас вместе столкутся, храбрости наберутся и пойдут… Наши на дороге уже стенкой стали. Ждут… Лежи, лежи, саксы пока не собрались в строй, и если успеют за полчаса — я удивлён. Потом — молчание, изредка прерываемое сообщением, что колесницы все целы, и неплохо развлекаются. Все же ближние, кроме Харальда, заняты. Весь штаб — телохранитель, двое трубачей — сигналы подавать. И несколько гонцов. — Лес запалили, — продолжил вдруг репортаж Харальд, поскучнев, — Зачем зря землю зорить? — фразу из четырёх слов на одну букву он пропел, как строку хулительной песни, — Конницу там все равно не укрыть! А голытьбу с дротиками да пращами есть кому гонять. Ветер гонит пепел и дым на наших, но кто знает, как он переменится, когда разгорится? Дыши мы водой, как рыбы, я бы сказал, куда, а так — не берусь. Ничего, прочихаться перед боем — не самое худшее дело. Хотя на месте короля я бы уже отправил пешему войску мокрые тряпки. Очень хорошая вещь. Немайн, не открывая глаз, кивнула. Спросила с нарочитым зевком: — Мне ему крикнуть? — Спи. И так ничего страшного. Мы же поле пристреляли, так что — войдут в дым, начнём стрелять. Всего убытка — немного стрел раньше выпустим. И не ёрзай так. Подоткнуть одеяло? — Нееет, — снова зевок. — Эх, хорошо, зимний день короток. Стража промелькнёт — не заметишь. Даже если не всю стражу проспишь — всё равно больше времени останется в запасе. Так, стену сбили. Щиты красные слева, как раз напротив наших копейщиков. Справа пестро, кто как красил. Копья щетинятся. Железная свинья идет… Ветер южный, правду вы, камбрийцы, говорите — добрый ветер! Дым унесло. Два отряда — в основном лучники, но и хорошая пехота тоже есть — идут к городу. Там их с колесниц расстреливают. Приноровились. Хорошая девушка твоя сестра! Не одна ты её любишь: как кабанов на вертел саксов насадила, по двое-трое на один. Но пора бы ей… Стоит. И что они свои щиты выставляют? Не спасёт их бычья кожа, и толстая липа, и даже железо… И не спасло. Близко лучники подошли! Вздёргивают луки! Пляшет «Росомаха» в руках Эйры. Город открывает ворота, но птицы битвы уже сыплются на колесницы. Режут колесничие упряжь, отделяя падаль от живых лошадей… И снова летят, как вода с горы! Колесницы уходят! Все прошли, иные на трёх лошадях, иные и на двух. Ворота закрыли, теперь заваливают. По мне — зря, отряд маленький, что он сделает. Ага, стреляет вверх, по частоколу. Всё-таки деревянные щиты — это хорошо, держат они стрелы. А их стрелы частокол держит. Так долго можно веселиться! Ну, всё. Красная волна двинулась. Просыпайтесь, леди! 5. Правый берег реки Нит, город Кер-Нид и поле перед ним. Год 1400 ab Urbe condita, 25 декабря. (вычитка 1 по Марченко) Харальд сбился на эпический слог. Немудрено. Хороший поэт способен разглядеть величественность и в самом заурядном событии. На поле же перед Кер-Нидом происходила битва, превращающая скромное представление норвежца о Рагнарёке в сон о дворовой потасовке! Наибольшая экспедиция на памяти нынешнего поколения норманнов — полтора десятка длинных кораблей. Меньше тысячи воинов. Здесь только защищалось вчетверо, накатывался же человеческий вал, который не уместить и на сотне драккаров. Норманн покосился на сиду — как раз изучает неприятельское построение. Что-то отразится на лице? Разочарование! — Я думала, они построятся плотнее. — Значит, у них много дротиков. И нет настроения сразу переходить на копья и мечи. Гвардия-то во второй линии. Топоры хороши после прорыва. Хотя, строй можно и топорами развалить. Особенно такой, жидкий. Викингам. Особенно с датскими топорами — которых пока не придумали. Для большинства иных воинов — немыслимо. У разрежённого строя есть и преимущества — воины из задних рядов могут сменить тех, кто начнёт бой, когда те устанут. Не мгновенно, и не в сече — но всё таки. Командиры тысяч вместе со свитой могут свободно перемещаться внутри такого строя, поддержать при неудаче, возглавить удар, если во вражеском частоколе копий возникнет щербинка. В первом ряду — сплошь копья. Но на десяток длинных жал непременно придётся лучник — для того, чтоб, улучив момент, выбивать вражеских воинов на короткой дистанции. На большее саксонский малый лук и не способен. Право, ирландские пращи и то дальнобойнее. Изначально подразумевалось, что пращники попробуют действовать из леса. Глупо не использовать преимущество, которое даёт традиционное оружие доброй части подданных Диведа. И Глентуи — сейчас там, между двумя армиями, разворачивались для недолгого боя и шесть десятков пиратов Этайн. Закинув маленькие щиты и дротики за спину, заложив пули в нехитрое оружие, они стремились навстречу опасности. Со стороны саксов из строя никто не выдался. Немногочисленная конница спокойно стоит во втором ряду. Так что на камни ирландцев отвечают только луки. Камни бессильно стучат по надёжным щитам воинов первого ряда. — Хорошие щиты, северные, — комментирует Харальд, — толстые. Крепкие. Кажется, метатели камней зря полягут… Ошибся. Если саксы принимают камни на щиты, то ирландцы ухитряются уворачиваться от стрел. Иногда стрела кого-нибудь ловит, и пляшущий человечек превращается в человека лежащего или ковыляющего назад — но столь же часто и в стене щитов появляется щербинка. Немедленно занимаемая свежим воином из задних рядов. Которых Немайн насчитала — десять. А считать вышло совсем не легко — приходилось скользить взглядом, неспособным охватить всё неприятельское войско в глубину, да насматривать приметы, по которым можно отличить воинов третьего ряда, пятого, восьмого перемещая узкое поле зрения. И стараться не встретиться взглядом с медным оком низкого, утреннего Солнца. Зато она видела подробности — и мельком, на будущее, отметила: разрежённый строй в наступлении хорош тем, что не приходится топтать тела убитых и раненых товарищей. А ведь не всякий на такое способен. Вот передние шеренги выросли достаточно, чтоб сида прекратила смотреть на чужую работу, да своей занялась. Заговорила — словно распеваясь, сперва негромко, а там сама не заметила, как голос — ровный, размеренный — вырос, окреп, захватил окрестные мили. Отводить глаза, высматривать, как там Луковка — некогда, всё внимание на отслеживание врага. Да еще на ирландцев — иные мешкают, хоть их предупреждали перед боем, что Немайн девица голосистая, и, хоть петь не собирается, покричать настроена всерьёз. Тяжело прогудело над головами, но камень из сидовой машины внимания ирландцев не привлёк: глазея на небо, можно и стрелу поймать. Опять же, интересного мало. Зная характер народа, составляющего костяк лёгких войск, Немайн всё обстоятельно продемонстрировала перед боем. Как выглядит машина — по сути, очень большая праща — на что похоже ядро, сколько человек дёргает за верёвки, почему каменюка не упадёт на удалые ирландские головы: как раз потому, что на башне сида покрикивает. И даже согласилась пострелять — при условии, что камни обратно потащат зрители. Разумеется, ирландцы поняли как обычную сидовскую уловку. Могла б и прямо сказать, что расчёту камнемёта нужно сохранить на завтра побольше сил. Но что тут поделать — такие сиды существа. Иначе не умеют. Зато пращники видели падение камня. Хорошо ударил: троих саксов снёс, как удар клюшкой — мяч. Остальные шарахнулись, и тут кое-кто из команды Этайн успел. Пули полетели внутрь приоткрывшегося строя, а, как только саксы убрали щербину, снова раздался голос камня. Кто-то из пращников объявил, что против сиды он в хоккей на траве играть не согласен! Особенно на воротах. Гленцы ответили смешками, некоторые стали уже прикидывать, что после окончания войны сиду, и верно, нужно затянуть в местную команду. Сглазили, негодники: второй снаряд рухнул в глубине строя, и какие потери нанёс — не рассмотреть. Всё-таки Этайн прокричала своим людям, чтоб пули берегли — следующий камень может вновь открыть строй. И точно, вскрыл — да так, что под снарядами её моряков саксы встали, строй прогнулся — середина выправляется, фланги продолжают идти вперёд. Ещё гудение, ещё камень — упал перед линией, обдав щиты нескольких воинов землёй. Ещё один — вглубь порядков. На этот раз удача! Сидова праща бьёт по центру саксов — и линия под ударами выгибается, как лук от натяжения тетивы. Десятый камень саксы не перенесли. Ринулись в атаку. Без команды — те, у кого убили соседей, не выдержали, бросились мстить. В кольчугах да поножах, с тяжёлыми щитами, догнать ирландцев? Невозможно. Но сократить разрыв и метнуть дротики — вполне. Отомстили. Зато за их спинами, не обращая уже внимание на приказы, перешла на бег вся масса саксонского войска, утомлённая необходимостью терпеть удары больших камней. Волшебных камней. Что существуют машины, способные метать ядра без всякого колдовства, саксы знали, хотя баллист и катапульт не применяли. Но знали они и то, что стреляют те хорошо, если три раза за стражу. А тут — не поймёшь: то ли богиня, по слухам, вовсе не великанша, их рукой бросает. Так по скорости выходит. То ли камни метает машина — так по силе получается. Как ни возьми — а без страшных ирландских заклятий не обошлось! Отбегая к проходу в рядах копейщиков, ирландка жалела, что передовая стычка оказалась настолько короткой. Но до чего же здоровская штука — большая праща! Главное — до чего часто стреляет. Вот уж чего никак не ожидаешь от такой махины… Над полем разносится пронзительный голос, значит, сюрпризы от Немайн ещё не закончены. Вот только они — уже не касаются рыбаков и пиратов! Тем пора выставить ивовые щиты и дротики вровень с деревянными щитами и длинными копьями тяжёлой пехоты. Принять удар — в тех самых промежутках, которые им оставили для спасения… — Три часа вправо — поворачивай! — голос с башни кружит над городом, как цапля перед перелётом — над родным гнездом. — Заводи тали! Тяни! — откликается эхом внутри стен Кер-Нида. Машина, которую Неметона обзывает диковинным словом «перрье», куда как хлипче оставшихся дома, стерегущих морские ворота. Зато легче. Подкладывая валики, два десятка человек могут её развернуть. Легко. Увы, не мгновенно. А времени мало. Саксы строились далеко. Дальше лучшему лучнику, даже Эйре из «скорпиончика» не достать. Но всё равно — идут быстро. Слишком быстро! До боя Нион ожидала, что успеет сделать полтора десятка выстрелов. Оказалось — только десять, а люди работают куда слаженнее, чем на тренировке. Успеть между выстрелами нужно вон сколько: стрелу спустить к земле, праща должна быть разложена, ей самой — такое никому не доверить — внести поправку кольцами у крюка, а у этой машины их целых десять. Только после этого можно ставить расчёт к верёвкам и давать отмашку. Вроде и немного — если б саксы стояли на месте и ждали! Раз машину приходится поворачивать — значит, вот-вот сцепятся с армией в поле. А то и на стены полезут. А какие тут стены… Не Кер-Мирддин. Вал, да частокол. Машина развёрнута, снаряд в праще. Нион готова: одна рука на верхнем кольце, чтоб, услышав поправку, быстро-быстро сдёрнуть лишнее. Во второй — кольцо, чтобы, услышать поправку, быстро-быстро его надеть. Но голос с башни всё рушит… — Полчаса влево, поворачивай! Снова подкладывать кругляши, впрягаться в тали. Снова тратить драгоценные секунды на старческий скрип крепи… Луковка не ворчит на богиню. Не сердится. Её посетило понимание — которое следует отогнать на время. Или навсегда — как получится с саксами. "Неметона может ошибаться". — Прицел восемь! А Лукавка не смеет поторопить расчёт. Её людям нельзя слишком устать. Им за верёвки дёргать, запускать скалы в небо. * * * До чего же хочется сделать что-то самой! Тело готово биться в судорогах — будто голову оторвали. Стучат стрелы по щитам… Немайн, приплясывая на месте — взгляд это не сбивает — окинула взглядом камбрийскую рать. Три густые линии, вплотную друг к другу — копейщиков. Позади ещё три — через интервал, эти отстоят друг от друга на несколько локтей. Стрелки. Слава Диведа. Пусть в руках не знаменитый длинный лук — и нынешний валлийский двусоставной, из вяза, довольно серьёзное оружие. Посильнее, скажем, индейских девятнадцатого века — а индейцы Великих Равнин неизменно наносили хвалёной американской кавалерии гораздо большие потери, чем несли сами. — Луки, готовьсь! Кейр вытянул стрелу из дёрна перед собой — куда сам недавно и воткнул, наложил на тетиву. Так брать скорей, чем из колчана, и от раны, нанесённой стрелой, попробовавшей сырую землю, горячка приключается. Есть другие способы, более скорострельные, но ими владеют не все. Тогда придётся стрелять вразнобой, а залп целым рядом — лучше. Больше надежд на прореху в неприятельском строю. Куда смогут ударить копейщики первых трёх рядов. Расширить, раздвинуть, навалиться вдвоём, а то и втроём, на одного — в отличие от саксов, камбрийская фаланга сомкнута плечо к плечу. Теперь лучникам ничего не видно из-за спин. Какая разница? Стрельба навесом — занятие привычное, а что врагов не видно — хорошо. Спокойней малость. Самая широкая из спин принадлежит Дэффиду. Так получилось, что он единственный из знатных людей королевства не обязан находиться вместе с кланом — в рядах ли лучников, в рядах ли копейной фаланги. Принцепс сената — важный человек, но куда его в бою приткнуть? Ни богу свечка, ни чёрту кочерга! А почёта требует, да и человек что надо. Вот и стоит позади копейного строя, смотрит, как дело пойдёт. У него, как у младшей дочери, забота не в бой вести, а говорить, чему настало время, а с чем погодить пока. Стоит не один — за ним войско младшенькой. Славные ребята. У Кейра среди них много родни. Впереди шум. Саксы надвигаются. Первая линия копейщиков зашумела доспехами и щитами. Воины склоняют копья к бою — только что держали вертикально, так их можно упереть в землю и не уставать, держа на весу. Иные стали меньше ростом, сгорбились, словно выгнувшись вперёд. Так рука при выпаде дальше достанет, и щит закрывает больше. А в плотном строю особо не позакрываешься — щиты перекрывают друг друга, оттого и стук стоит. Это немного неудобно, но куда надёжнее старого, римского способа. Вторая линия выставила копья в промежутках между бойцами первой. Очень маленьких промежутках. При учёбе никогда без порезов не обходилось. Впрочем, на учёбе первый ряд не весь в кольчугах — сейчас же впереди лучшие стоят. Вожди да знатные воины, которым самим бы кого поучить. И сам король! Вот вторая линия вскинула щиты над головами первой. Значит, скоро окажутся в досягаемости саксонских луков. А камбрийские лучше. Так когда? Понятно, что легатам из первого ряда виднее. А ну как затянут с командой? — Луки — в дело! Кейр, не тратя времени на слова, вскинул оружие — так, чтоб стрела летела выше голов копейщиков, выстрелил. Краем глаза заметил — так поступил весь ряд. И два ряда лучников за ним — тоже. Слушать свист, созерцать стремительные тени в небе — некогда. Выдернуть из земли следующую стрелу, наложить на тетиву, поднять лук. Чуть подождать, убедиться — все в ряду готовы. И только тогда выстрелить снова. * * * Саксы остановились. Ошибка! Маленькая, но ошибка. Пусть они поступают так всегда, обычай въелся в кровь и плоть глубже любого устава — он отольётся тяжёлыми потерями. Может, и поражением. Харальд не понимает — смотрит на радостно подпрыгивающую сиду, как на безумную. Она и есть безумная, врагов зубами рвать хочет! Только дела это не меняет. Строй, красный слева и пёстрый справа, замер — против наклонного частокола из копий и вертикального — из щитов. Стена против стены. Из красной стены полетели дротики. Разбить щиты врага, отяжелить их — вот их цель. Но через головы камбрийцев сыплются стрелы. Больше тысячи луков стараются. Без остановки — но, увы, не без устали. Хвикке могли с хода ударить в копья, ворваться, войти в ближний бой — ножи-саксы против ирландских кинжалов. И бросить в бой гвардию, созданную для таких мясорубок. Но гвардия ждёт позади. Саксонский строй мечет дротики — задние передают снаряды передним. Значит, и диведской коннице, и колесницам, что притаились за городом, у новеньких, широченных задних ворот, выходящих на бывшее болото, тоже придётся ждать. А строю между городом и лесом — выстоять. И ухитриться понемногу заменить ирландских пращников, что заняли разрыв строя, на хороших копейщиков. То же происходит возле городских ворот — только тут с обеих сторон войска похуже. Одни — потому как ров и частокол — какая-никакая защита, другие — потому, что главная задача саксов — сокрушить полевую армию. И, желательно, перерезать. Чтоб никто не мешал спокойно и раздумчиво осаждать кельтские городки. В основном и прикрытые, как Кер-Нид, земляным валом и частоколом. Правда, круглым, и башен обычно нет. Эти-то построены на месте римских, каменных. Разрушенных в незапямятные времена. Город держит собственное ополчение, да отряд Луковки, да лучники. Сто двадцать человек "регулярной армии", построенные всё в те же три ряда позади основных сил, сейчас как раз выполняют сложнейший маневр — меняют в первой линии легковооружённых. Саксы следят, готовые воспользоваться любой заминкой или неурядицей. — Что делают вожди? Я их потеряла… Вожди заметны по лучшему вооружению, да по красивой одежде. До сих пор они в основном равняли ряды, перекосившиеся после пробежки. Чуть отвлеклась на положение дел при воротах — и узость поля зрения сыграла злую шутку, ничего не поделаешь. Харальд простёр руку. Немайн — привычно уже — скользнула взглядом вдоль. Напротив трудного гленского участка обороны наметилось уплотнение в строю, вождей больше, чем надо бы на такой короткий кусочек фронта. Саксы собираются ударить! — Прицел восемь! — пальцы добела впились в предплечья. Рукам нельзя дать воли, а работы хотят — так пусть сами себя и держат! Луковка явно не готова, но пусть получит команду заранее. Мало ли что… Тем более, по башне начали стрелять — Харальд уже раза два ловил щитом «её» стрелы. Камень упал хорошо. Но саксы всё равно бросились. И бросились бы, даже не заметив небольшого замешательства в строю камбрийцев, когда тяжёлый дротик, пущенный могучей рукой, пробил ивовый щит высокой женщины, что вела вылазку пращников. Шанс так себе — да каждый знал: время поджимает. Как и о битве у плавучего моста. Вожди объяснили: победим сегодня, особенно с утра — всё наше. Если же лишних две тысячи камбрийцев выйдут во фланг и тыл — дай Вотан ноги унести. А он обычно не подыгрывает тем, кто боится рискнуть. И тем, кто не желает получить всё и сразу! Другое дело, что от напрасной пробежки войско подустало, и командующий правого, сильного, крыла первой линии решил — лучше выстоять несколько минут под ливнем стрел и потерять сотню воинов, чем ломиться на свежего врага с дыханием, не восстановившемся у всех бойцов сразу. Немайн видела опущенную личину шлема — даже не робот, идол — но действия говорят о человеке больше, чем лицо! Раз дикие пришельцы с континента покорно стоят и ждут команды — враг силён и жесток до божественности. Абсолютное уважение? Страх перед зверской жестокостью? Неважно. Он держит в порядке тех, кто б иначе не замедлил сбиться в неуправляемую толпу. Впрочем, передовые шеренги саксов рады даже отдыху, оплаченному смертями. Каждый верит, что его удачи хватит, а нет — так у первого ряда лучшие доспехи. Самые тяжёлые. Так что, насколько серьёзно повлиял на готовность саксов к атаке камень, сразивший стоявшего рядом с вождём сотника — остальные увернулись, камень летел достаточно медленно — неизвестно. У любых нервов бывает предел, а день только начался. Да и душ из крови человека, только стоявшего рядом и что-то доказывавшего, проймёт и языческое божество! Так или иначе, а в атаку бросились лучшие из лучших. Герои, способные впрыгнуть поверх копий в порядки врага, и разить. Выжить при этом можно, только если враг побежит. Иначе — кольчугу пробъёт единственно удобный в тесноте бриттских шеренг кинжал. Но в проделанные храбрецами бреши двинулся копейный строй. Мужественные — и сильные — люди водятся не только у саксов. Это, вообще-то, древний кельтский приём — прыжок на вражеский щит с разрубанием щита мечом. Сохранившийся, правда, только как военное упражнение. Так инструктор проверет качество сбитой воинами «стены». Сначала её, правда, из луков расстреливают — стрелами с тупыми охотничьими наконечниками. И если ученики держат первое испытание — на них начинает прыгать могутный дядя в тяжёлом железе. С боков следит ещё парочка ветеранов — насколько «стена» пошатнётся? В бою это художество применяли. Лет так семьсот назад. Ещё римляне — а в Диведе народ на осьмушку числится от римлян — отучили бриттов от нанесения красивых героических ударов. Попросту оковав навершия щитов железом. И начав проверять выстроенные новобранцами черепахи-"тестудо" на прочность ничуть не менее сурово. Но у гленцев нашлись безумцы, желающие проверить — что сделает новый стальной меч с саксонским щитом? Для оружия это ничем хорошим не оканчивалось — меч пробивал оковку, если была, но застревал в толстом дереве. Северный круглый щит — не ивовая плетёнка. Кто-то из экспериментаторов погиб на ответном выпаде, кого-то спас щит или кольчуга. Такие хватались за запасное оружие, что имелось у каждого. Топор, булава, кинжал… Один из топоров и сыграл решительную роль в отражении прорыва. Лихой бритт, оставшись без меча, зацепил верхний край вражеского щита топором, дёрнул на себя — а сосед не растерялся, успел ударить открывшегося врага мечом. Ивор, как старейшина и легат, бился в первом ряду. Увидев такое — обрадовался. Тому, что пару недель назад поставил на своём, да не променял на острое листовидное копьё, более приличествующее вождю, верный бил. Хороший, большой тесак-кусторез. Загнутый острием вниз. Насаженный на длинную рукоятку, бил становится весьма опасным оружием. Не хуже копья. Которое и заменет большинству небогатых воинов, неспособных потратиться разом на оружие и инструмент. Ивор предпочёл бил не из бедности, а из любви к грубым приёмам. Вот нравится человеку клюнуть острием подошедшего слишком близко врага, да посмотреть на изумление врага, которого сталь вдруг достала за щитом. Чего тут плохого? — Нет, это делается так! — объявил буднично, как будто сливы прививать собрался. И, никуда не прыгая, сделал короткий выпад. Дёрнул щит стоящего напротив сакса. Сосед по строю немедленно нанёс укол копьём. Следующий сакс тоже оказался не готов к подобному приёму… Билов в гленском воинстве едва не половина, больше во втором ряду. Заметили. Приноровились. На гленском участке прорыв заглох. Больше того — гленцы отвоевали шаг. Потом — второй… А вот ближний бой понемногу растянулся на всю линию. Возникали всё новые бреши — до поры затыкаемые третьим рядом. Тут и начали сказываться недостатки и преимущества обоих построений — саксы в разрежённом строю несли большие потери — двое оказывались против троих бриттов. И смениться, как во время боя метательным оружием, уже нельзя. Но бритты, устав, истекая кровью — стоят от начала. Впрочем, в противники им теперь всё чаще доставались вставшие на место убитых «ножовщики» — воины без кольчуг, с короткими мечами. Самое дешёвое постоянное войско на островах — король платит воину, но сильно экономит на экипировке. Так что эти, ожидая очереди к риску и славе, уже обзавелись царапинами. А щиты, их единственная защита в ближнем бою, скорее напоминали ежей — настолько успели их утыкать стрелы. Кейр поднял с земли очередную стрелу. На каждого из выстроившихся перед ними саксов стрелки уже выпустили дюжины по полторы-две. Сколько раз он уже натянул лук? Пятидесят? Сто? Руки — особенно правая — гудели, но пока выдерживали заданный им самим ритм. В ряду уменьшилось число стрелков: женщины несли только один колчан. Расстреляв, побежали за новыми — для себя и для мужчин. Которым сбегать за стрелами нельзя — так можно и панику поднять! В первом ряду женщин нет, значит, пока в тыл бегут только они — строй стоит, и причин для беспокойства нет. Особенно, если столько же возвращается в линию. Заодно у девочек руки немного отдохнут. Кейр сам подивился старообразно-начальственным мыслям: многие «девочки» ему годились в матери. А всё одно — начальник, значит, старший! Но скоро вторые шесть десятков стрел закончатся, их придётся брать из свежепринесённого колчана. Скорость стрельбы упадёт. Враг может принять это за добрый знак… Вот тут-то Дэффид развернулся к Кейру: — Уводи своих к повозкам. Повторил то же самое другим легатам над лучниками. После чего повернулся обратно к трещащей от напряжения линии. Трещит — ничего. Не расползлась пока, и ладно. Хорошо бы вытащить из битвы легковооружённых. Их и так погибло слишком много. Но ирландцы завязли, утратили организацию. Нет, придётся бедолагам терпеть до последнего. Иначе, отступая, увлекут за собой копейщиков. То же — и гленцы. Впрочем, эти-то отборные, дочкой особенно учёные. Выстоят. Прохаживаясь — легче ждать. Копейщикам без поддержки тяжко — но лучникам нужно время. Пока займут новую позицию, приготовятся. А саксы, точно, ободрились. Ещё бы — теперь перевес в метательном бое склонился на их сторону. Да и камбрийцы чуют за спинами пустоту. Знают, зачем она возникла. И от этого знания у задних шеренг, небось, ноги чешутся — хоть ненадолго удалиться от опасности. А вот у первой — сердца тоскуют. Их-то ожидает самое трудное… * * * Солнце! Яркое, горячее — но отвратительно низкое, лезет под козырёк, прилаженный к парадному шлему, норовит полоснуть по глазам горчицей. Впрочем, из-под руки видно достаточно — фронт полевой армии вот-вот рухнет. Даже ослепнув, трудно не заметить — симфония работающих лучных линий оборвалась. Остались глухой стук дротиков и копий о щиты, да лязг мечей о доспехи и умбоны. Но поделать сида ничего не может. Один камень раз в пятнадцать секунд — вот и вся подмога. Пусть момент много раз обговорён и даже разок отрепетирован. Всё равно — опасность бегства сохраняется… Стоит чуть сместить взгляд, чтоб понять — на городском валу дела немногим лучше. Здесь саксы собрали большую часть лучников. И, тщательно оберегая стрелков большими щитами, навесом засыпают стены. Причём вялой атаке подвергаются сразу двое ворот — восточные и южные. И если Немайн довольно короткого взгляда на каждые, чтоб убедиться — пока защитники города держатся, то каково приходится тем, кто не вознёсся над битвой на высоту дозорной башни? Для того и пришлось выделить из скудных сил небольшой резерв — из самых дурно вооружённых — небольшие отряды, стоя за спиной защитников каждой стены, самим спокойствием своим показывют — положение пока не отчаянное. Как говаривают Монтови: "до триариев дело не дошло". И пусть гонцы со всех укреплений по очереди просят подрепить их — ответ у сиды один: — Рано. Уши сердито топорщатся, и гонцы поспешно уходят, не смея сбивать поправки для перрье, в блаженном неведении о том, что "Пора!" не наступит вовсе. Зато уносят с собой уверенность, что битва идёт по плану. Заодно спокойствие распространяется и на тыл: легкораненые, идущие на перевязку, санитары, что выносят тяжёлых, говорят одно: трудно, но стоять можно. А ежели что, есть резерв! Одна беда — образованного грека, вовсе ничего не читавшего из многочисленных «Тактик» и «Стратегик», найти в империи сложно. Слишком уж сильно врезалась война в жизнь восточного Рима за последнее столетие. А хороший священник разбирается в людях достаточно, чтобы понять — на деле последняя надежда и кладезь боевого духа только и годятся стоять и подбадривать. Обычный приём, во многих сочинениях описанный. Причём именно с рекомендацией набирать такое демонстрационное войско из худших воинов. Началось всё с того, что нескольких раненых не донесли. Умирающих так и так пристраивали в сторонке — мэтр Амвросий, хирург с опытом, в первую очередь брался за тех, кого точно мог вытащить — и кто точно не мог подождать. Кто полегче — доставались лекарям попроще, тяжелее — ждали, когда у мэтра появится возможность потратить время с риском потерять его впустую. Так что священники занимались ожидающими операции. Исповедовать и причастить следовало всех не ходячих — в случае прорыва саксов они обречены. Однако, когда на носилках притащили очередное тело, ещё тёплое, но совершенно очевидно расставшееся с душой, отец Адриан не вытерпел. — Я, преосвященный, под стрелы соваться не собираюсь, — успокоил встрепенувшегося епископа, — устроюсь за ближайшими к восточной стене домишками, да и только. Глядишь, спасу душу-другую. — Ступай, мой друг. Тем более, на северной стене как раз гленцы стоят. Твоя паства, — Дионисий согласился легко, ибо не знал за своим заместителем ни склонности к лукавству с друзьями, ни ложного честолюбия. Только желание выполнить обязанности как можно лучше. А внутри города — опасность примерно равная… Вот тут Адриан и насмотрелся на «резервы». Да что насмотрелся! Одного взгляда хватило, чтобы понять — случись что — побегут. Назад, не на стены. И смысла воодушевлять и ободрять тонкие унылые линии нет никакого. Не по силам. Как тогда, с холмом. Но это не означает, что не стоит и пытаться… Тем более, что поток раненых схлынул — из основной сечи их не выдернуть, а на стенах самые неуклюжие да невезучие своё уже получили. И всё равно здания бань не хватало, и госпиталь выплеснулся наружу, под заблаговременно приготовленные навесы. Другое дело, что не хватало и персонала. Старшая из аннонок трижды падала в обморок — а до того невозмутимо ассистировала при самых тяжёлых операциях. Одна рана, пусть самая страшная, её не пугала — а вот тысяча… Тристан похожее уже видел — после набега викингов. Зрелище тяжёлое — но рыцарю следует переносить самые страшные картины — ведь зло, которому должен противостоять рыцарь, не постесняется совершить любые преступления. * * * Знамя графа Окты скучало в резерве. В настоящем. Том, что начал просачиваться через новенькие, западные ворота на бывшее болото. Первыми, конечно, прошли колесницы. И раз уж эти не завязли, значит, остальным ничего не грозит. Вслед двинулись конные лучники. А вот тяжёлой, по камбрийским меркам, кавалерии, следовало портить дорогу последней. Зато в бой идти вторыми, закрывая броней уязвимых, но быстрых рыцарей-бриттов. Но не колесницы. «Скорпиончики» не умеют стрелять навесом. Что ж, возницы и стрелки укрыты за добротными щитами по бортам. Колесниц всего семь — шесть по числу кланов, прежде соперничавших на гонках, теперь же готовых помериться славой в битве. И ещё одна, богини. Эта и поведёт. Как утром, когда пришлось двух лошадей отрезать, чтобы вернуться. Сестра богини — на неё чуть-чуть похожа, хоть и не родная — тоже схлопотала стрелу. Теперь морщится и растирает больное место. Синяк! То ли кольчуга особенная, то ли она сама — только жало, сумев немного раздвинуть тонкое кольцо, разорвать — не смогло. Как и прорезать толстый поддоспешник. Вот чем хороша война в декабре — не жарко. Летом ведь тоже под доспех приходится одевать стёганку толщиной в полтора пальца. Приходится терпеть — лучше вспотеть, чем погибнуть. Окта хмыкнул, вспомнив принца Риса. Который, чудом уцелев в паре стычек, признал, что для командира хорошая броня не роскошь, и не трусость, простое средство выживания. Начальник — всегда первая мишень. Всё понял — но продолжает хмуриться. А как тут не хмуриться, когда старший брат кругом прав? И жена… Особенно противно — сознавать, что ты опять сморозил глупость. Из детского упрямства, желания поступить наоборот. Взрослый, женатый человек, брат короля, самостоятельный правитель, магистр конницы в обход прочих братьев и сестёр — а повёл себя наподобие сопливого мальчонки. Соображения не хватило догадаться, что если Гваллен и Гулидиен о чём-то талдычат хором — так правы они, а не наивные понятия о приличествующем, вычитанные из древних поэм. То-то у его и гулидиеновой семьи настроение поднялось, как увидели на командире кирасу. Поняли — из головы дурь вымело. Точно, как сказал брат. Сам, кстати, не посчитал постыдным бегать, спину врагу показывать — пока — на учении. Собственно, если конным лучникам отойти — не позор, почему копейщикам нельзя? Чего не знал принц Рис — брат в это самое время умным себя не считает. Зато радуется, что младшенький чему-то научился, ибо, похоже, королём Диведа скоро придётся стать именно ему. А что поделать, если старшего понесло в первый ряд копейщиков! Как восторженно кричала армия, когда король слез с коня и укрепил монаршей особой боевой порядок! Оно и понятно — только после этого воины превого ряда перестали считать себя жертвами. Поскольку искренне полагали — король пребывает в здравом уме и на верную смерть не пойдёт. А риск — куда без него на войне? И уж раз становится в пеший строй — значит, ни удрать, бросив армию, ни оставить на растерзание именно шеренгу у него в мыслях нет. Ещё, конечно, грела душу возможность отличиться на глазах верховной власти, а то и спасти короля. Отчасти этим и объяснялось едва не эпическое геройствование иных удальцов. Сам король никаких подвигов силы и ловкости не совершал — прикрывался щитом, слегка шевелил упёртым в землю копьём, не позволяя перерубить древко, да иногда подавал голос, чтоб заглушить возможные слухи о гибели. Пока — преждевременные. Прекращение обстрела саксов разом воодушевило — многие решили, что трусливые бритты бежали — и обеспокоило — кое-кто догадывался, что не всё так просто. Отреагировали и те, и другие одинаково: усилили напор. Само собой, особенно отчаянно бросались на короля, тут их разрежённый строй стал плотным. А попадали в зубы четверым — по числу сторон света и пятин Диведа — телохратителям, стоящим рядом и сзади. Гулидиену тоже довелось разок сделать меткий выпад — в горло врагу, щит которого оказался пригвождён стрелой к соседнему. Один из телохранителей одобрительно крикнул, мол "король завалил вепря". Для него, по должности, правитель мыслился чем-то мягким, малобоеспособным и нуждающимся в охране. Потому скромное, по общим меркам, достижение и заслужило громкую похвалу. В строю подхватили — воины смотрели на врагов перед собой, не по сторонам, и решили, что правитель совершил подвиг, достал некоего совершенно исключительного сакса, вождя или героя. Оставалось только гадать — кого запишут на его счёт в легендах. Оно и хорошо — король Диведа, и без малого — Британии, не может погибнуть просто так. А жить… Это засит скорее от Дэффида и его чувства сообразного. Впрочем, у хозяина заезжего дома и отца сиды чутьё должно быть ого-го! Но до чего тоскливо — ждать… Наконец, принцепс решил, что лучники достаточно обустроились на повозках, и занялся копейщиками. — Знамя — назад! Резерв — строй пила. Сзади сразу стало свободнее. Знамённые отошли к повозкам. Пусть в бою третья линия почти не помогала, но в затылок ощутимо дохнуло холодом. Пусть рядом саксы не прорвутся, отходить — не стоять, где-то да побегут. Те, кто будет отходить строем, шаг за шагом — не получат ли удар в спину? И редкая цепь резерва надолго не спасёт. — Общий отход! Держать строй! В этот момент короля выдернули из строя — мощным рывком сзади. Лакуну в строю заполнил собой один из телохранителей. — Без тебя войско побежит, — объяснил, не оборачиваясь, — а без меня — обойдётся… Возразить нечего и некогда — король повернулся и побежал к повозкам — и собственному знамени. Для того, чтобы развернуться, зацепить щит за крюк на шее, перехватить копьё обеими руками. Ждать неизбежного удара — рядом с единственным телохранителем. У которого неплохие шансы вскоре оказаться последним. И только теперь заметил — Дэффид ап Ллиувеллин всё так же неторопливо прохаживается между линиями. — Дееержи… — начал напоминание принцепс. И вот тут — рухнуло. Саксы пробили дорогу сквозь тонкую линию, которую некому пополнить. Разлив — не остановить. Но — хотя бы смягчить удар? Саксы рванулись вперёд толпой. Двумя толпами. Маленькое войско Глентуи, впитав в свои порядки остатки ирландцев, стоит, как утёс на стремнине, и медленно, шаг за шагом подаётся назад. И саксам приходится тормозить, разворачиваться к нему, чтобы не получить копьём или билом в спину. Остальным пришлось познакомиться с «пилой». Что и позволило спастись многим беглецам из первых рядов. Наконец, саксы сомкнулись вокруг клубка из копий, разорвали редкую цепь. Поздно! Сверху, с выстроенных в линию повозок, поверх голов защёлкали тетивы валлийских луков — и на этот раз прицельно, да почти в упор! Вот тут и пришло время испытать самые быстрые способы стрельбы. Пока саксы не сбили строя, не превратились снова в «стену». Кейр зажал стрелы для первых выстрелов в зубах. Такой вот специальный приём, для командира неудобный — рот занят. Потом пришлось лезть в колчан — но многие выхватывали стрелы из колчана пучками, левой рукой, которой держали лук. Так выходило ещё быстрее — но требовалась изрядная ловкость, чтобы не оцарапаться наконечниками. Вихрь из острого железа, дерева и перьев продолжался недолго — но достаточно, чтоб вымести передних. Те, кто перешагнул завал из тел — встретил не спины — а новый частокол. Иные ударили — с разбега, с безудержной тевтонской ярости — да так и остались на остриях. Пока валлийки таскали колчаны — саксам пришлось равнять ряды, сбивать строй — уж какой получится. Диведцы — кто сумел отойти в порядке — выровняться, а те, кто принял на себя удар человеческой волны — стряхнуть вражеские тела, остановленные поперечинами копий. Обеим стронам, после всех потерь, приходилось начинать то, что не доделали — заново. Понемногу. Методично — но тем более верно. * * * Быстрый взгляд скользит по шеренгам — камбрийцев, саксов, не успевая заметить деталей — если придержать на секунду, нетрудно различить перекошенные лица бойцов. Но промедлить — упустить изменение ситуации. Которая для камнемёта — ах, и хороша. Враги стоят боком к линии огня. Пять рядов — узковато, но достаточно, чтоб точно попасть по ширине. Конечно, будь ядра разного веса и формы — это оказалось бы невозможно. Так что — не зря мучились каменотёсы, не зря ушастая сида каждую пару камушков друг с другом сличила. Зато все теперь летят одинаково. И ветер, хотя и есть — но ровный, не порывистый, да ещё и попутный — по своим не попадёшь. Прицел менять приходится лишь в зависимости от того, где именно среди саксонского строя стоит упасть подарку. А безразличный взгляд скользит дальше, и кажется, будто это не люди, а специальные влажные кегли, при попадании шара разлетающиеся красными брызгами. Напротив — свои фигуры. Почти шахматы, и даже то, что над белёными щитами реют красные знамёна, а над червлёными — белые, для шахмат характерно. Часто фигурки короля и ферзя исполняют с включением цвета противной стороны. Неужели ничего не переменится? Вот оно! Отступление к обозу оказалось последней каплей. Король Хвикке возомнил, что полевой армии Диведа более не существует, и поторопился лишить беглецов последнего укрытия, взяв город. Осаждать тысячу-полторы уцелевших, пришедших в себя и настроенных подороже продать жизни, имея в дневном переходе к северу ещё одну камбрийскую армию, не хотелось. Да и устал он за недолгий поход от решений мудрых, но не мужественных. А главное — устала гвардия. Пришлось прислушаться к ропоту людей, уверенных, что потеряли право на добычу из лагеря вражеской армии. И вовсе не настроенных терять и добычу из города. Не брось Хвикке гвардию в бой, она и сама могла пойти драться! Король же всё сделал красиво. Выскакал вместе с ближними советниками перед рядами, тяжело уронил скупые слова, отвека неизменные, про славу и добычу, ждущую за стенами. Наверное, и этого хватило бы — на первое время, пока воины не увидят, что с города нечего взять — у бриттов оставалось достаточно времени, чтобы ценности вывезти или зарыть. А потому король встал в общий строй, рядом со знаменем — ради того, чтобы вовремя пообещать награду от себя, и вместо недовольства укрепить верность. И тот моральный подъём, который Гулидиен растратил на начало битвы, получил сейчас — под занавес. За ним спешились остальные штабные. Но в строй встали не все — чуточку странно. Ведь неожиданностей не опасались: диведцы через тлеющий лес да болото не сунутся. А передовые разъезды северной армии, даже если появятся, удержит конница. Эти в нынешний бой не рвутся — их и так осталось меньше трети, а в награду за спокойствие король обещал долю в добыче. Но от случайностей — прикроют. На достаточный срок, чтобы расправиться с защитниками города. И — развернуться. Если король и заметил на половине дороги, что атака главных сил завязла в повозках, что-то менять было поздно. Он стоял в голове колонны, и та толкала его, вместе с остальными воинами, вперёд — к славе и добыче! Как только колонна набрала ход, Немайн решила — пора. Оглянулась к трубачам — и обнаружила одного, убитого. Извлечь звук из фанфары она не умела, а уж сигнал… Тут вспомнился экзамен во сне и «Аргунь». Сыграть сигнал сида не могла. А вот проспеть — вполне! Одна беда — тоска по пению не смогла остановиться. Слышала только себя. Как легко, радостно летел голос, не стеснённый узкой пещерой! Некоторые голоса ярко звучат в небольшом зале с хорошей акустикой — но теряют силу и красоту в большом пространстве. Случается и наоборот, и голос Немайн оказался именно из таких! Она пела — выполнив главную работу тяжёлого дня, и совершая новую, от которой так яростно откручивалась на военном совете. Сама привела тысячу доводов против! Главным из которым стал тот, что сакс должен бояться любого камбрийца, не только её. Теперь — всё забылось, остался новорожденный звук, наполнивший всё существо без остатка, воздух, ласковым потоком протекающий через связки — без напряжения, без усилия, сам… И можно оглянуться назад, на бывшее болото, где кавалерия, поддержанная колесницами, начинает разгон! В лёгкие ворвался новый воздух — чтоб устремиться наружу вместе со словами. Уж больно сигнал оказался похож на начало одной из сцен, которые Немайн готовила к вступительному экзамену в консерваторию из снов. Уже первые звуки — знакомый сигнал, исполняемый не трубой, а голосом — насторожили принца Риса. Приказал выступать приказ к выступлению — но как-то с оглядкой. А над головой летел заполошный бессловесный призыв: в сёдла, в галоп! Когда за сигналом последовала песня на неведомом языке — понял: дело плохо. В ход пошла последняя ставка. На военном совете так уговорились: саксов бить обычным оружием, но, если станет невмоготу — сида с башни увидит и запоёт. Тогда уже всё равно, даже если удар придётся и по своим… — Немайн поёт! — крикнул, обернувшись, — Победа или смерть! А чуть впереди Эйра, наслушавшаяся рассказов о стычке с ирландскими разбойниками, добавила свой клич — и богини: — Камбрия навсегда! Тряхнула головой, чтобы ленточки на ушах заволновались. Знала, что ей такое «украшение» не нужно. Но — не удержалась. С утра помнила — будет от Немайн головомойка. За несерьёзность. Заранее смирилась. А теперь и забыла. Ария закончилась, и вслед ей понеслась песня, наполовину придуманная, наполовину переведённая — специально для Эйры, желавшей услышать хоть что-нибудь понятное. Голос Немайн покрывал все поле боя — и в каждой камбрийской душе отзывался родными словами. Эй, камбрийцы, наша слава Словно речка, вьётся! Не иссякнет, пока сердце За народ свой бьётся. Кейр оглянулся на потрёпанную линию стрелков. Бьют поверх голов копейщиков — но и сами больше не прикрыты. Впрочем, лучники саксов попали в плотный строй и вообще не могут стрелять. Так что опасен разве редкий метательный топор или дротик, брошенный кем-нибудь из бойцов первого ряда. Гораздо страшней прорывы — в нескольких местах саксы всё-таки прорубились повозкам, и то и дело порывались залезть наверх. Раза три им это ненадолго удавалось. В одной из таких схваток Кейр лишился лука, и теперь только страховал товарищей, да время от времени напоминал лучницам, что пора пополнить запас стрел. Долго так продолжаться не могло — обе стороны колебались под градом ударов. Вперёд гнали долг и ярость, назад — страх и отчаяние. Пока не появились слова — и отчаяние вдруг оказалось на стороне, ведущей к победе. Кейр взмахнул мечом. Сида запела. Это значило, что судьба сражения должна решиться в ближайшие минуты. Пришла пора встретиться с врагом на истоптанной земле, где из последних сил держались остатки копейной линии. — Сейчас или никогда, — заорал он, — в рукопашную! Бей! А над строем летело, звало к победе и славе: Против нас хоть мир весь с чёртом Выступай задорно — С нами Бог наш, тот, кто против, Тот падёт позорно! С нами Бог наш, тот, кто против, Тот падёт позорно! На этот раз Нион услышала поправку не голосом, а пророческим чутьём. На всякий случай проверила логически: всё выходит верно. Восточные ворота вот-вот упадут. Это южные завалены намертво — а через эти колесницы ходили. И, насадив все кольца до единого, велела заложить в пращу вместо каменного ядра — свинцовые пули. Скрип талей, злой прищур — как у сиды на ярком свету. Машина смотрит на спокойные створки — таран саксы так и не притащили, зато ухитрились сбить петли. Внешние ворота уже пали, и небольшой завал между саксы расчистили. Теперь черёд внутренних. В Кер-Сиди входы устроены разумней — но исправить всю крепость не хватило времени и сил. Защитники столпились по сторонам, метают вниз всё, что под рукой — но задние ряды держат щиты над головами передних, а если кто и падает — на место поверженного немедля встаёт новый боец. Как только ворота рухнули, Нион дала отмашку. Чем опасна стрельба с отрицательным углом возвышения — из головы вылетело. За то ей, пустой да глупой, и досталось — соскочившим кольцом. Шлем спас — голову. Но — как стояла, так и села. Вот какой из Луковки командир: в город ворвались враги, а она сидит себе на земле, хуже любой немытой нищенки — на заднице, и ноги из-под юбки видно выше, чем по щиколотку! И как их подтянуть, чтоб это выглядело прилично? Страшный удар задержал саксов — и тут вставший перед демонстрационным резервом отец Адриан поднял наперсный крест. — За мной, детушки, — сказал негромко, — Помните — смерти нет, а для павших за други своя — ада нет. Лишь жизнь вечная. Что говорит коряво, да половина слов — иноземные, за ним уже не замечали. И, неторопливо — чтоб позади не развалили строй — двинулся навстречу саксам, только оправившимся от удара картечи. В отличие от епископа Дионисия, палицы на боку он, как мирный человек, не носил. А потому шёл навстречу саксам только с крестом — и с улыбкой. Чуточку грустной, и чуточку — торжествующей. Вот восстали тучи, громы, Молнии сверкают! Сокрушить оплот Кир-Нида Варвары желают! Гулидиен сделал шаг вперёд. Лучники, ввязавшиеся в рукопашный бой — это неправильно! Без доспехов, без щитов, да и руки порядком устали — долго ли смогут держаться против ножовщиков Хвикке? Пусть короткий меч, почти нож — дешёвое оружие, в руках его держат вовсе не дешёвые люди. Пусть они не стояли в первых шеренгах, пусть у них простецкий стёганый доспех — зато они не так долго сражались. Меньше вымотаны. Другое дело, что после прорыва первой позиции их строй стал плотным, и лучшие бойцы, уже отдохнувшие, не могли сменить бывшие задние шеренги. Разве — встав на тело убитого. И люди, никак не ожидавшие, что окажутся в первых рядах плотного строя, чувствовали себя неуверенно — настолько, насколько сакс вообще может ощущать нуверенность. А в это время на лучших воинов безответно сыпались — то ли песня вливала новые силы в бриттов, то ли отнимала их у саксов — те начали подаваться назад. Это означало — им есть куда отступать, значит, задние ряды тоже пятятся. Впрочем, голоса фанфар идущей в атаку диведской конницы не узнать никак нельзя. Возможно, саксы хотели только загнуть фланг, только оттянуться на несколько шагов от позиции, которая оказалась не по зубам… Но они делали шаг назад, потом другой — быстрее, быстрей, ещё быстрее! Камбрийцы ещё усилили нажим — хотя это и казалось выше человеческих возможностей. Иные уже и подпевали, бросая врагу в лицо слова заклинания: Против нас хоть мир весь с чёртом Выступай задорно — С нами Бог наш, тот, кто против, Тот падёт позорно! С нами Бог наш, тот, кто против, Тот падёт позорно! И если их настигала смерть — умирали, зная, что последнее слово делает заклинание только крепче! Напор на гленскую армию ослаб. Настолько, что Ивор получил возможность слегка осмотреться. Его баталия — чудное слово, но хорошая штука — выстояла. Перестроилась, спрятав пращников за спины. Только те в плотном строю ничем особо помочь не могли. Будь внутри посвободнее… — Раздаться! — крикнул Ивор, — Второй ряд пополняет первый, третий и четвёртый становятся вторым. Стуу-пай! Этот маневр они не отработали — но саксы уже не особо и мешали. А зря — ибо на смену стихшему ливню из стрел пришёл каменный дождик. Да и билы с копьями заработали веселей. Под песню! Дух камбрийский жив вовеки, В нас он не угаснет! Беснованье силы вражьей Против нас напрасно! На поле творилось невозможное. По болоту, надо рвами летели колесницы. Волшба чужой богини, внезапный шум боя за спиной, впавшие в одержимость враги… Вот тут саксы отреагировали по разному. — Нужно убить ведьму! — заорал король, — Её МОЖНО убить! Прикройте мне спину! И бросился к башне. Пусть в воротах ещё рубились — все защитники стены сбежались туда, и быстро там не пройдёшь. А у подножия башни виднелась небольшая дверца — для вылазок. Да, выбив её, в город особо не ворвёшься. Зато можно рассчитаться с той, которая превратила победу в поражение. Для этого много людей не надо. Гвардия, на которую упали первые стрелы, последовала за королём. А фаланге, закрытой от этого наступления городом, хватило шума. Сперва повернулись задние ряды — состоящие теперь, по иронии судьбы, из лучших воинов. Тех, кто устал в первой фазе боя, кто отстал при преследовании, отягощённый доспехом. Возможно, они хотели сделать несколько шагов, избавиться от толкучки, снова создать разрежённый строй. Возможно — прикрыть тыл от чужой атаки. Какая разница? Чувствуя пустоту за спиной, слыша шум боя слева и сзади, не видя вообще ничего, средние ряды повернулись тоже. Возможно, некоторые успели понять, что катастрофы ещё не произошло — но передние уже давили… Глубина строя сыграла злую шутку. Отступление превратилось в бегство. Теперь спасти могла только скорость! Ополчение Хвикке бежало — без оглядки, без удержу, бросая оружие, пытаясь на бегу сбросить доспехи. Теряя всякую организацию, оружие, здравый смысл и рассудок… А на пути бегства уже грохочут страшные квадриги, убивающие троих одной стрелой, реет страшная «Росомаха», вьются ленты на ушах невесть откуда взявшейся второй богини. Остаётся последний выход — на север, в дымящий лес. И вот многотысячное человеческое стадо, без жалости давя самое себя, бежит от четырнадцати человек при двадцати восьми лошадях и семи малых баллистах. Нашу землю Бог вручил нам, На то Божья воля! Нашей верой и щитами Перекроем поле! Сида не видит опасности, либо видит, но считает песнь важнее — а наружная дверь башни трещит под топорами. Будь проклято следование традициям, не подтверждённое здравым смыслом! Зачем дверь для вылазок хлипкому деревянному сооружению, со стены которого можно запросто спрыгнуть, не покалечившись? У римского форта была, значит, сделаем! И ведь никто не заметил — до тех пор, пока не стало слишком поздно. Пусть граф Роксетерский, отмахнув принцу Рису — продолжай, мол, маневр — повернул тяжёлые сотни на выручку, до того, как копья его рыцарей вонзятся в спины гвардейцев, ни доброму дубу, ни толстым железным петлям не выстоять. Да и граф поторопился, вырвался вперёд — если у врагов нет дротиков, это не значит, что им нечего метнуть. Окта, увидев замах, поднимает коня на дыбы — и метательный топор вязнет в брюхе скакуна. Соскочить не успел, ногу прижало тушей. Обрадованные враги бегут добивать. Осталось — прижать свободную ногу, хоть отчасти прикрыть щитом, вытащить меч — да надеяться, что удастся покалечить супостата-другого. На большее лежачий против стоячих рассчитывать не может. Славься Камбрия навеки! Ты непобедима! Ты копьём и грудью нашей Будешь век хранима! Харальд перехватил поудобнее щит, обнажил меч, немного спустился по узкой лестнице. Ждать не пришлось. Навстречу через пролом в стене шагнул кряжистый человек в шлеме с золочёным вепрем на гребне. — Кто ты, вождь героев, не испугавшихся песни богини? — спросил Харальд, ощущая дыхание легенды, — Я скальд, и если я тебя убью — я достойно воспою твою мужество. Если же мне суждено пасть — достойнее умереть от руки героя, чьё имя известно. — Я их король, — коротко ответил Хвикке, но позволил себе оплаченное кровью умирающей, нет, уже мёртвой, но сражающейся дружины, — а ты кто, последний защитник мелкого божества? — Я — Харальд Оттарссон, прозванный Хальфданом, потому как мать моя происходит из племён, что вымели вас, саксов, с прежних земель, — он осклабился, — И я не хуже моих дядьёв — ни в бою, ни в стихосложении. Я не последний защитник — великой богини, обратившей твоих бондов и кэрлов в обгадившихся трусов — но те, что будут за мной, меня не стоят. — Начнём, — сказал Хвикке, — и пусть великие асы судят, чья слава громче. — Начнём, — согласился Харальд, отводя удар щитом, — и я не усомнюсь в помощи ни добрых ванов, ни странного бога римлян, ни Тора, ненавидящего ложь. Его меч отскочил от брони короля. Но поединок только начинался. * * * Кейндрих вела авангард лично. Сперва — рысью медленной. Потом, как почуяла в воздухе гарь, быстрой. Навыков хватало — держаться с рыцарями наравне, знаний — понимать, что двести человек к вечеру могут оказаться нужнее двух тысяч завтра. Когда увидела первых саксов — чёрных от дыма и поражения, сердце кольнуло завистью. Кажется, вся слава достанется другой. Когда, взлетев на очередной холм, увидела сколько беглецов впереди — поняла — не всё потеряно. Щит полетел — за спину, копьё с флажком — в петлю при седле. Осталось — привстать на новомодных стременах — сидовская выдумка, да удобная. — Стрелы, дротики не тратить! — разнеслось над полем, — Копья не ломать! Мечи наголо! За мной, гончие славы! И если кто не привесит к седлу пары бородатых голов — не быть тому в моей дружине! Боем дальнейшее не являлось. Саксов оставалось в десятки раз больше — но они не могли сражаться. Не из-за отсутствия строя. Не из-за потерянных доспехов и растерянного оружия, или паники. Их загнали в угол — так, что прыгнула б не то что крыса — кролик. Остальное могло сказаться на соотношении потерь — но никак не на результате. Вот только прыгнуть — сил не нашлось. Физических. Сначала — долгое построение под длинными стрелами колесниц. Потом — медленный марш, стучащие по щитам камни. И камни, проламливающие ряды. Стояние под стрелами, копейный бой. Яростное преследование ложно бегущих. Рубка под стеной из повозок. Отчаянный бег — по ухабистому полю, в лесу, между стволов, которых не видно, через отравленный дымом воздух. В одном прекрасная ирландка ошиблась: копья, стрелы и дротики в этот день рыцарям Брихейниога так и не пригодились. Единственное противодействие, которое они встречали — просьбы о пощаде, предложение выкупа или себя — в рабство. От желания жить — или в надежде занять всадников личными пленниками, чтобы у остальных появился шанс уйти. Изредка такое делалось — и, ещё реже, получалось. Мерсийцы, например, и до Пенды охотно брали пленных, да и уэссексцам нужны крепостные. Но — ни диведцы, ни континентальные саксы в холопах не нуждались. Что касается выкупа — у многих рыцарей загорелись глаза. Иные начали торговаться — не опуская занесённых клинков. Кейндрих заметила, велела рубить всех. А чтобы меньше разговаривали с врагом, повысила норму до двух голов… * * * Солнце не ведает жалости. В глаза Немайн задувает колючая, яркая пурга, картины реальные превращаются в фантастические видения. Проще закрыть глаза — но она упрямо пялится на поле боя. У разбитых ворот усталые израненые люди из-под руки следят, как остановленного ими врага добивают другие. Кто-то гонится за бегущими, стараясь отрезать их от лагеря, лишить надежды зацепиться. Ложной, что видит пока одна сида. Людей в лагере довольно много — туда вернулась, так и не вступив ни в одну схватку, кавалерия саксов. Оставленная небольшая охрана торопливо седлает лошадей, хотя бы обозных — пешком от камбрийцев не уйти. Вот конный лучник, зачем-то оторвавшийся от своих и затесавшийся в ряды латной кавалерии, положил нескольких саксов и, соскочив с коня, принялся вытаскивать придавленного лошадиной тушей рыцаря — в то время как его окольчуженные соратники совершили первую на острове Придайн прямую копейную атаку. Двуручный топор или меч со щитом, если первый достать из ножен, а вместо второго закинуть за спину топор — снаряжение неплохое. Страшная и довольно дальняя атака — или баланс, по выбору. Против пехоты — убийственно. Против конницы без стремян — сносно. Только от тарана конным клином ни топоры, ни щиты не спасают. Гвардейцы Хвикке летят в стороны — а больше под копыта. На флангах ещё пытаются сопротивляться — один удар топора коню, другой — всаднику. В ответ — неостановимое движение длинных кавалерийских мечей. Сверху вниз. Клин прошёл гвардию насквозь. Их печальная участь войдёт в учебники, верно, достаненся ни в чём неповинным топорам, но взгляд скользит дальше — мимо колесниц, сверкающих алмазами умбонов, и нескольких всадников, пытающихся уйти. Память подсказывает — эти стояли с гвардией, но в последнюю атаку со всеми не пошли. Хотят выжить? Тщетно. Многих достают стрелы, одного цепляют крюком, тело недолго волокут за колесницей. Кончено. Разбег остановлен. К колесницам спешит пехота — гленская, и тут первые! — а саксов в промежутке больше нет. Живых. Поле покрыто убитыми — в два слоя. Утренними, убитые в начале боя, и беглецами. Изредка встретится ирландский плед. Остальные камбрийцы лежат там, где стояли — на первой линии обороны, у сцепленных повозок — и между. Тут — все расцветки Диведа. Глаз цеплялся в первую очередь за кэдмановские пледы. Сколько у неё, оказывается, родни — и с ней уж не перезнакомиться! Немайн начала разглядывать лица — если те сохранились. Только теперь до чувств начинало понемногу доходить — битва случилась на самом деле, в ней сражались не смазанные от быстрого перемещения поля зрения абстракции, а живые люди. Те, что ещё вечером сидели вокруг костров, смеялись незамысловатым шуткам, стараясь отогнать боязнь такой вот судьбы… То, что до этого сознавал безразличный разум, добралось до сердца. Память услужливо, точнее, чем Харальд рукой, показывала — где и кого она видела в последний раз. Проверять было страшно. Но — не удержалась. Посмотрела — только чтоб успокоиться, одним глазком — между линиями. Он был там. Лежал, как стоял — тогда, когда все бежали. Ради лишних секунд и чужих жизней. Закрытый телами изрубленных врагов, всё ещё сжимающий в руках оружие, заколотый в спину — и не раз. Человек, ставший не самым близким — самым надёжным. Песня стихла. Усталые шаги. Довольный, как кот, притащивший хозяйке мышь, Харальд. А перед глазами — отпечатавшееся на сетчатке, замершее сияние. Дэффид. Не убитый — разливающий вино, смеющийся. Неужели его нет? Неправильно! Кто же будет чесать сиду за ухом — годы спустя, в её каменном городе? — А правильная вещь — гнутая лестница. Мне рубить с руки… — начал издалека, растягивая удовольствие от рассказа о подвиге, осёкся, — Немхэйн, почему у тебя лицо в слезах? Мы победили! — Это солнце. Только если солнце — почему так темно? А если не так — разве сиды умеют лгать? Нет, не умеют. Как и звери — а Немайн зверь. И света вокруг полно — сверху и снизу, небо и снег, и снег можно подбрасывать к небу. Вокруг опушки — сосны, звенят и пахнут. Рядом — чёрная с кремовой шлеёй шкура, умные глаза, и все четыре лапы на месте. Нуада! И в одной — табличка. "Пора." Уходить не хочется. К чему новая, чужая земля, когда здесь — восхитительный лёгкий снег? И можно взмахнуть лапами, и шерсть отца заблестит, как зыбь на летней реке? А он фыркает насмешливо, и табличку переворачивает. "Мы идем в Ирландию, дочь. Надо торопиться, пока лёд не растаял. Мама уже торит дорогу!" Какое растаял? Да он только встал! Неужели идти настолько долго? А хочется поиграть, и побегать! Печальный вой сам выливается из горла. "Надо, дочь. Там земля наших предков, которую они когда-то отдали врагу. Надо вернуть." Древность, воняющая мхом! Причём тут Немайн? Ей хорошо здесь, среди сосен! А вот развалиться брюхом кверху и смотреть насмешливо, вылизывая живот. Хотите — берите зубами за хвост, волоките, а сама — ни шагу! "Не понимаешь?" "Нет. И понимать не хочу." "Тогда — живи тут одна. А мы с мамой уйдём. Мы — помним." Лежать, смотреть, как тают снежинки на подушечках лап. Отец переступает с ноги на ногу, выгрызает из шерсти ледышки. Фыркать, рассматривать фигурные облачки, пока не рассеялись: это как тетерев, а то — как заяц, а это… Это совсем непонятно что, но интересное! "А новое место тебе не интересно?" "Нет. Мне тут нравится. Ведь если я уйду, это место тоже кто-то займёт." "Выбирай. Ты уже много лет, как взрослая, хотя и притворяешься щенком. Останешься одна — не пропадёшь." Это правда. А потому — перевернуться на брюхо. Встать. Встряхнуться. Сделать шаг. Вспомнить — когда-то ты выбрала иное, хотя выбирала — не ты. Не совсем ты. Совсем не ты? Опустить поднятую лапу — на место. "Не пропаду. Приходите в гости." "Далеко, дочь." "Какая разница? Моя земля — здесь. Так получилось." Нуада топчется на месте. "Тогда — прощай. Помни нас!" Резко поворачивается, делает первые тяжёлые шаги, которые качают землю. Он обернётся? Нет, он переходит на рысь, лапы ложатся след в след — передние на место задних. Запах сосен становится едким, и от этой горечи на глаза наворачиваются слёзы, мир становится мутным, плывёт… Сквозь шум пробивается голос мэтра Амвросия: — …бывает. И от пения — оно требует сил, и от душевного напряжения. Даже от яркого света. Причём тут пророческий сон? — Похоже, — гудит Харальд, — ну, придёт в себя, расскажет. Невесёлое. Уши свисли, глаза упёрлись в настил над головой. Харальд забеспокоился. Раз Немхэйн молчит — значит, знание не для любых ушей. — Короля позвать? Вялые треугольники не дёрнулись. — Отыскать Ивора? Учениц? Тишина. Смотрит сквозь, даже не моргает. — Дэффида? — Он убит. Вот и говори — приёмыш! Почуяла смерть отца — и когда родная дочь, сверкая кольчугой, как рыба чешуёй, смеясь, влетела в город на быстроколёсой колеснице, крича о победе и славе — сида всё-таки поднялась на ноги. Чтобы сестре не принесли горе чужие. — Мы сироты, Эйра… — вышептала. И рухнула ей на грудь. Та потом говорила — не нужда утешать сестру, умерла бы сразу. Слишком страшный переход от радости — к скорби. Выяснилось, что Немайн помнит не только смерть отца — все, кто при взгляде с башни представал безликими фигурами, вдруг обрели лица. Её спрашивали: где кого искать — и она отвечала. Впрочем, сперва огребла по морде от Анны, и разослала санитарные команды — к тем, кто ещё дышал. По именам всю армию не знала — но короткое описание внешности, упоминание где стоял — оказывались достаточными. Когда желающие спросить закончились — попыталась думать. Выходило — она оказалась той песчинкой, что, покатившись под гору, вызывает обвал. Вот невысокое ушастое существо — ещё не Немайн! — приходит в город. Всех мыслей — пристроиться и выжить. Казалось бы — немного надо, полдюжины добрых знакомых, крыша над головой, планы на любимую работу — но являются разбойники, и мир показывает зубы, способные разгрызть даже крепкую скорлупу "Головы Грифона". Ты начинаешь строить город — чтобы укрыть и защитить росток уютной жизни — накатывается война, и те, без кого ты уже не видишь спокойной радости — уходят в бой, чтобы не вернуться. И что теперь? Смириться и снова строить счастье под дамокловым мечом? Или взвалить на себя каторгу изменения мира? Будь дело в тяжести небесного свода — пошла бы доброволицей в кариатиды. Увы, какие высокие и прочные стены не возводи, сколько земли ни огораживай — хаос снаружи всегда больше и сильней. Взять сражение: всё сделано правильно. Без ошибок. Даже пение вышло против планов, но не против здравого смысла. Тогда — почему? Над ухом воет Эйра. Чуть поодаль стоит Анна, присматривает. Счастливая: дети далеко, муж уцелел, клан прославился, на остальное наплевать. Ведьма! С детства приучена к тому, что вокруг мистический туман, из которого выплывают чудовища. Наверняка обдумывает эффект от песни Неметоны. А у самой Неметоны в голове — пустота. Непривычная. Прежде любая неудача не губила людей. А здесь успех — и это. Цифры, успокаивающие разум, тонут в чувстве, как в омуте — триста человек, десять процентов. У саксов — ради того и старались — восемьдесят, к ночи будет девяносто. А к исходу недели… Шансы есть только у конницы. И то — невеликие. Все барды будут петь славу королю. И ей. Пусть поют — похоже, без песни больше камбрийцев легло бы рядом с этими тремя сотнями. Ради этого можно пережить некоторые неудобства. Но дальше что? Как смотреть в глаза Глэдис? Эйре, как проревётся — можно. Сама тут побывала, сама всё видела. Не понимает, так чувствут. А что сказать Сиан? А их ведь триста лежит. У каждого друзья и родня. У Этайн, например, дети маленькие. Да ладно дети — людей и так не хватает! Кто будет жить в сверкающем граде? Вдовы и сироты? Но самое страшное не это. Страшнее всего то, что все — совсем все — считают произошедшее громадным успехом. Почти невозможным. Даже Эйра. Оглядывается. Подходит. Гладит по голове. — Майни, скажи хоть что-нибудь. Не молчи. А что тут можно сказать? Что все здешние предрассудки, понятия, мораль, способ мышления, видение мира нужно переломить об колено — и в камин? Если бы ещё знать, чем их заменить. А кому знать, как не хранительнице правды? — Майни… Ты меня слышишь? — Слышу. — Тогда почему молчишь? Сначала ты хотя бы говорила, пусть и страшное. А до того, Харальд говорит, плакала. Теперь сидишь. И не моргаешь даже. Только глаза красные. Вот, посмотри на себя… Суёт зеркальце под нос. Ужас. А сама? Нет, и так — тоже нельзя. Больше крепость — трудней уследить за порядком внутри стен. А если не уследить — зачем отгораживать один мир боли от другого? Решения нет. А без него нет смысла вставать и делать хоть что-то. Пока Немайн изрекала окончательное — оттого многие шли на поле искать родню и друзей, не дожидаясь её слов — у Харальда нашлись иные заботы. О репутации. Подняла «Росомаху», голубушка — изволь соответствовать. Немайн горюет, Эмилий с Эйлет далеко — но запущенная машина тыловой службы крутится, и даже идёт вперёд. Как корабль без экипажа с заклиненными намертво рулями. Роль клина исполнила аннонская ведьмочка. Девушка-колокольчик, звонкая и бойкая, что осталась на складе главной над двумя подружками и парой охранников. Оставили её ради учёта новых поступлений и выдач. Главным поступлением ожидалась военная добыча, это ей Эмилий три раза объяснил. А Эйлет три раза спросила. Как уж тут забыть? Как только Немайн смолкла, этот подарок свалился на больную голову Нион Вахан. Сразу вслед за круглой деревяшкой. Значит, Харальд ещё рубится с Хвикке, конница добивает гвардию, колесницы ловят самых шустрых, кого крючат, кого стреляют, Луковка только-только вложила в ножны кинжал, пригодный разве верёвки резать — да себя, чтоб врагу не достаться. А тут ей заглядывают в глаза наивной синевой, и интересуются: — Когда пойдёт добыча? И все короткие рассуждения написаны на лбу. Немайн умолкла — значит, победа. Победа — значит добыча. «Росомаха» — Харальд рассказывал — много добычи. Начальства нет. К богине на башню — высоко, и чуточку страшно, а к пророчице привычно. Ещё по Аннону. Теперь даже чуть проще стало. Без формальностей. Нион потёрла затылок. Не вскочила бы шишка… Начала понимать — каково в шкуре богини. Но — девочка поступила правильно. Для почитателей Неметоны сбор трофеев — священнодействие. А Луковка, выходит, отлынивает от обязанностей. Пусть она теперь христианка — но прежние способности никуда не исчезли, наоборот, усилились. Пришлось бегом бежать к Немайн, вымаливать кивок — и Харальда, разбивать едва стоящих на ногах бойцов на трофейные команды. И всё равно — не успела. Неупорядоченное мародёрство уже началось. Пришлось наводить порядок — и полторы сотни гленцев с этим справились. Пятнадцать трофейных команд. На десяток — одна трёхосная повозка, в ней — приёмщик. Пришлось повозиться, отыскивая грамотных. Войско-то отборное, женщин и нет почти. Зато те, что есть — благородные воительницы. Пусть коряво — но писать умеют. А большего и не нужно. Грабили, впрочем, не до исподнего — снимали сливки да пенки. Доспехи, оружие. Кошели. Рубили пальцы с кольцами. Во рты не смотрели — зубных врачей и в Диведе негусто. А монета за щекой — для сакса не метод. Главное — Нион противно стало. Опять же, вспомнила — и меркантильные заботы оставила на Харальда. Зато велела всем, приметившим необычное — а особенно грамотки — немедля звать. На самом поле боя любопытного обнаружилось мало — разве тело в сутане, растерзанное колесничным крюком, а при нём — свиток с письменами, которые Нион прочесть не смогла, хотя латинские буквы — спасибо дини ши, что приходили навестить больную Немайн — узнала. Так что пришлось только послеживать, чтоб никто, по старинке, ничего себе без записи не брал. Ничего из оружия и доспехов — за мелочью не уследить, да и редкий кошель содержит цену доспеха или меча — саксы в походе не больно разжились. Иные воины начали ворчать: жаль, что враги не погуляли в Гвенте как следует. Наверняка мошна б потолстела! Да и мы бы окопались получше. Нион проверила такую мысль логически. Вроде правильно. Заглянула в место богини. Ответ не сошёлся. Спросить не у кого, пришлось искать ошибку самой. Нашла! — Вот и гвентцы так подумали, — объявила, — и пропустили гадов… Нам понравилось? Небось, долго смотреть в глаза не посмеют. Пока нынешнее поколение не перемрёт. Или пока позор не смоют. Притихли. Хотя жадность никуда не подевалась. И выплеснулась — в саксонском лагере. По верхам обобранном конными лучниками. Да много ли влезет в чересседельную суму? До полагающихся им повозок — по одной на каждого! — рыцари Риса добраться не могли — от них всё ещё требовалась служба. Рассыпавшиеся завесой, они в любой момент готовы дать сигнал о неожиданности. И не зря. Запели фанфары — не тревожно, приветно. Подошла армия Кейдрих. Принцесса с личной охраной направилась искать короля — а прочие воины решили почтить вражеский лагерь визитом. И напоролись на жёсткий отпор. — Дело сделали мы. А вы — за барахлом, на готовенькое? На это у лесовиков ответ имелся. Взятые по слову командующей головы. — Ай, молодцы! — отвечали диведцы на похвальбу, — бегущих рубили, да? Устали, наверное? Так подите отдохните. Или ждите. Мы не жадные. Нагрузимся как следует, и вас пустим. Мы ж всё понимаем — к вам саксы самые трусливые прибежали, обгадились по самую шею, кроме головы и не возьмёшь ничего. Будете нахальничать — так и у вас штаны испачкаются. «Росомаху» видите? Догадайтесь, чьё знамя? Догадались. Сцепили зубы и отправились искать добычу попроще. А заодно — лелеять обиду. Нион могла прекратить пререкания, организовать учёт, выделить долю… Если б не сидела в шатре королевского советника и не созерцала сокровище. Главную добычу. То, что принесёт богине. Закатное солнце красило полоски, что остались от шатра, в королевский красный цвет. Всадники Риса, занимая лагерь, иссекли ткань мечами, чтоб проверить, не спятался ли кто внутри. Втоптали в землю, ища ценностей. Но книгу в недрагоценном окладе то ли не заметили, то ли не поняли, что это и чего стоит! Под невзрачным переплётом бычьей кожи — всё те же понятные буквы, непонятный язык. На сей раз — знакомый. Латынь. Первый порыв — плясать, радоваться, показать всем. Второй — сунуть под плащ, чтоб никто не увидел. Нион вздохнула. Старательно подстелила остатки ткани — чистой стороной вверх. Села на пятки. Раскрыла книгу ещё раз. "Ammianus Marcellinus. Res gestae". Кажется, она слышала это имя и это название. Его Неметона произносила. Когда разбирали поражение короля Мейрига в Приграничном сражении. И переводила: «Деяния». Книга захлопнулась, и Нион бегом побежала — регистрировать долю богини в трофеях дня. * * * Встреча с любимой женщиной у Гулидиена не задалась. Казалось бы — всё, как надеялся. Победа за спиной, за окном королевского погоста, маленького, на раз переночевать при ежегодном объезде владений — ликующий Кер-Нид. Жители ещё не начали возвращаться — но ополчение веселится. Вскрыты все закрома — которые вывезти не успели. Епископ на проповеди сказал: "Ныне мы празднуем не только Рождество Спасителя нашего, но и возрождение римской славы!" Не ждал от иноземца. Хотя — у него саксы друга убили. Так люди и роднятся с землёй — через кровь. Свою, родную да дружескую. Зато битву иначе, чем Рождественским сражением, уже не называют. У Немайн тоже горе — а потому, верно, и хитрые чары все рассыпались. И вот, вместо доброй встречи, в ответ на приветствие — только обвинения! Украл у войска Брихейниога победу и славу. Того, что она не потеряла ни одного человека, Кейндрих в расчёт не берёт. И с глазу на глаз — бычилась через стол, да требовала для своей армии долю добычи. Не только взятое на беглецах, но и половину — от взятого на поле его боя. Где сам чуть голову не сложил! Созвали военный совет. При легатах стало хуже — принцесса заявила, что её войско положило больше саксов. Что выглядело похожим на правду. Так будь дело в похвальбе, можно бы и уступить. Нет! На основе этого делался вывод: раз Гулидиен сам понёс потери, и нанёс врагу меньшие, чем Кейндрих, то она — лучший полководец. Значит, соединённым войском должна командовать она. Все слова о том, что драться с храброй армией и рубить неспособных даже бежать недобитков — разные вещи, как от стенки горох отскакивали. Скоро Кейндрих объявила, что претензия на титул короля Британии — несбыточная дурость, и на её поддержку Дивед может не рассчитывать. Союз останется, раз уж приговорён Советом Мудрых, но верховное командование она требует для себя. Либо — пойдёт отдельно. Король развёл руки и попытался объяснить, что так оскорбить сражавшуюся и победившую армию он не посмеет. В ответ — насмешливое фырканье. Ничем не помог и Кейр. Новый принцепс. Хотя — пытался. Припомнил, что Гулидиен, так или иначе, король. А Кейндрих — всего лишь наследница. Пусть и перевалила на себя большую часть отцовской работы. Но рассудить — не взялся. Свалил на Сенат. Заложил колесницу — и отправился в Кер-Мирддин, голосование проводить. Это значит — два дня туда, два обратно. Да ещё сколько прозаседают. Будь жив Дэффид, у него и влиятельные люди прямо в войске б нашлись. Хотя и полегло старшины — без счёта. Все одоспешенные, все в первом ряду рубились. Главные же потери оказались именно среди первого ряда. Зато те, что остались — сенаторам седьмая вода на киселе. Разом взлетевшие против любых ожиданий. Тут короля осенило. Как легатов взамен убитых назначал — поставил каждого над отрядом из людей не его клана. Из военной целесообразности да убыли в больших людях — а как иначе? Такой легат не столько перед воинами заискивал — случись чего, всё одно своего выберут — а королю в рот смотрел. И вот свеженьким и зубастым Кейр, вышло, вслух сказал, хоть и иными словами: вы никто. По обычаю — прав. А на деле? Похожую пощёчину получили и легаты Брихейниога. И всю ночь пели в уши принцессы. Результат — наутро требование изменилось. Кейндрих заявила, что с учётом потерь, да за вычетом гленцев, что подчинены не диведской короне, а британской, незанятой, у неё войско больше. Потому командовать ей. Тогда Гулидиен не выдержал, и грохнул по столу кулаком: — Наши потери — твоё опоздание. Ты явилась на пять дней позже договорённого. Тащилась неделю — а туда же, командовать. Вон, Немайн такой же путь за два дня проделала! — Немайн, — прошипела Кейндрих, — себе дороги сжала. А мне — растянула! Наверняка. — Особенно, построив мост! Так что вся твоя великая победа — тоже её. Переправляйся ты паромом — убила б дня три. И отведала не отбитой свинины, кабаньих клыков! Кейндрих принялась хватать воздух, как вытащенная из воды рыба. Продышавшись, начала говорить — спокойно, медленно. — Говори что хочешь. Здесь — место победы. Моей победы. И я тронусь с места только когда твоя армия мне подчинится. Не нравится — воюй один. Я от союза не отказываюсь, но не отдам своих людей под начало мяснику. Встала и вышла. Даже дверью не хлопнула. За ней потянулись её люди. Один обернулся. — А если сенаторы решат неправильно, мы их того. Отзовём! Так что теперь король сидел, обхватив голову руками, и пытался размышлять. Может, вообще распустить армию? До весны и подкреплений с континента Хвикке снова не сунутся. Скорей же всего, разгрома им хватит года на два-три — переселенцев с континента ждут земли, дочери и вдовы павших в Рождественском бою. От перенапряжения голову Гулидиена спас шум за окном. Громкий, мерный. Короткий взгляд не показал ничего, кроме стены соседнего дома. Тут и брат в дверях нарисовался. Поманил пальцем. Король, накинув плащ, шагнул через порог — и остолбенел. Вдоль центральной улицы Кер-Нида выстроилась всё войско Диведа, до послебнего обозника. Вьются иссечённые сттелами «Драконы». Грохочут мечи и топоры по умбонам. — Армия не признает иного верховного короля Британии, кроме тебя, и ничьего командования, кроме твоего! — торжественно возгласил Рис, — Я как магистр конницы, передаю просьбу и требование всех благородных воинов войска: веди нас дальше, король и брат мой! На Северн! На Темзу! К восточному морю! — На Северн! На Кер-Глоуи! — В такт щитам гремят слова. Гулидиену стало зябко, несмотря на тёплый плащ. В руки просится судьба — слишком великая. Не превратила бы в шута, как иного свинопаса — одёжка с чужого плеча. Но ответить — следовало. Оставив хоть какую лазейку. Вскинул руку, подождал, пока шум уляжется. — Воины! Я не обещаю ни славы, ни добычи, — удары всё такие же ровные. Неужели им безразлично? — Я просто говорю: Хвикке весны не встретит! Переждал короткое ликование. — Но сегодня — днёвка. Нам стоит помочь городу, похоронить наших павших и скинуть саксов в воду. Не то начнут вонять, и жителям Кер-Нида придётся оставить город… * * * Анна наперво присматривала за Эйрой. Слишком много на неё свалилось — первый поход, первое командование. Первое убийство. Не то, что из скорпиончика, издали — то, что сестриной булавой, накоротке. Сида тоже страдает — да ей Луковка работу приволокла. Книгу — и непонятные листки. И большой наперсный крест. Серебряный. Ну, его Немайн сразу в сторону отложила. За книгу взялась. Листки Эйре подсунула, велела исчислить буквы. Не все подряд, в разбивочку: сколько раз встречается «а», сколько «b»… Сказала — очень нужно, и срочно. Ещё бы не нужно! Работа простая — да требующая внимания, под такую горевать некогда. Сама же занялась латынью. И чем дольше вчитывается в пометы на полях рукописи, чем внимательней изучает подчёркнутое — тем крепче сжамаются кулачки, а на лицо набегают злые тени, и лицо ребёнка превращается в морду хищного зверя. Хорошо, не демона. Епископ Теодор рассказывал — ирландская церковь верит, что сиды потомки ангелов. Тех, что при мятеже Сатаны не пристали ни к Богу, ни к дьяволу, остались — сами по себе. Доказали, что у них тот же дар, что у людей — самим выбирать путь. Вот их и отправили к людям, на землю. До тех пор, пока не определятся. Вверх — или вниз… А раз сама земля суждена людям — так утеснить зверей, и отдать сидам норы да пещеры в холмах. Стало чуточку страшно, хоть по лицу Немайн видно — глубже определённой в удел норы не ходит. — Сестра, ты сколько успела пересчитать? Три страницы? Хорошо. Закончишь — посчитаешь десяток страниц из латинской книги. — Зачем? Майни, я не дура! Это как зерно перебирать — овёс от ячменя. И я совсем не против, сама хотела бы заняться чем-нибудь — только полезным. Да хоть полы мыть или лук чистить… Чего дома терпеть не могла! — Это и есть полезное, — отрубила Немайн, — Извини, не объяснила. Но я сейчас сама такая… Помахала руками и ушами вокруг головы. После чего чётко и понятно объяснила: настоящий убийца отца — и всех, кого преосвященный Дионисий теперь отпевает, всех разом — тот тип в сутане, которому Анна Ивановна крюк в бок вогнала, а Луковка обобрала. Потому как книга его. А в книге подчёркнуты места, в которых описано сражение, один в один похожее на Приграничное. Только правый фланг с левым местами поменять. Не будь у Хвикке советника — бились бы по старинке, да так и полегли. — Расчленённый боевой порядок, кавалерийская засада, поддержка конницы легковооружёнными. Всё это появляется вдруг, в одном походе. Теперь понятно, почему. Военный советник! Эта книга, — Немайн потрясла «Деяниями», — объясняет, что и как он сделал: приметил, что тактика Мейрига похожа на манеру германцев: неплохая конница, одна фаланга… Зато не выдаёт, кто его послал. А нам, флейта колесниц, это самое интересное и есть. Я очень надеюсь, что среди скрытых тайнописью строк записано и это. — Я тоже надеюсь, — встряла Анна, — Очень. Ведь чуть вдовой не осталась! Муж забегал ненадолго, рассказал, какой кошмар пережил во время общего отступления. Как соседей убили уже у самых повозок — а он вовремя забился между колёс. Лежал, боялся — но скоро пришёл в себя и принялся резать поджилки пытающимся влезть наверх саксам. Удивлён, что жив, и то, что не резал бегущих в первых рядах — за позор не считает. Припомнился первый муж, что ради денег и славы добытчика трижды добровольно ходил на чужую войну. Иная бы решила — любил. Анна подытожила — любил, но не её — деньги. Иначе подумал бы, каково жене одной остаться. А Немайн вновь склонилась над рукописью. Вот — другой почерк, грубая саксонская речь: "Это место нахожу поучительным", "Смешно: Юлиан Отступник послужит Церкви", "Использовать его пример — наружно христианин может таковым и не являться! Потому союзники язычников да будут истреблены…" Немайн скрипнула зубами. А сам комментатор — кто? Впрочем, его интересует не правда, а оправдание… Снова — записи на полях, снова чернеет лицо. И тихая приговорка Эйры: — "Y" — тысяча триста двадцать семь, «S» — пятьсоть четырнадцать, снова «Y» — тысяча триста двадцать восемь. Майни, а почему «Y» так много? — Узнаешь скоро. При тебе расшифровавыть буду. Анна, ты что выписываешь из латинской Библии? — Считаю буквы. Тебе ведь подойдёт любая латынь, не обязательно книга советника? — Подойдёт-подойдёт… Когда епископ Дионисий явился нести утешение, процесс расшифровки был в разгаре. Немайн читает букву из письма, Анна — её соответствие. Эйра, высунув язык, пёрышком скрипит. Преосвященный от увиденной картины вспомнил последние письма друга. Даже в мелочах — разделение труда и организация. Увы, Адриан за своими духовными дочерьми теперь разве с небес присмотрит. И не защитит от трёх фурий. Разгневанных, по счастью, не на него… Хотя — лучше б растерзали, чем читать перевод тайнописной галиматьи, написанной знакомой рукой. Рукой, которую он до недавнего времени полагал пусть не дружеской, но дружественной. Гибель друга — страшна, гибель веры — невыносима. Не в Господа. Но в надежность этого мира. — Неужели эти бумаги нельзя прочесть по-иному? — Попробуйте, — Немайн пожимает плечами, — вот только вряд ли что получится. Шифр примитивен — действительно сложный я бы не вскрыла на коленке. И то — переутрудилась, дело оказалось проще, чем я думала. Здесь всё просто — алфавит сдвинут на некоторое количество букв. Прочесть можно, не перебрав и тридцати вариантов. А мы-то частотный анализ делали… Преосвященный, я оскорблена! Кто-то счёл камбрийцев варварами. Такими же, как саксы. И я зря осторожничаю, говоря «кто-то». Под инструкциями нет подписи, но имя даже я назову без труда. — Я его назвал бы и без расшифровки. Я хорошо знаю руку, писавшую эти буквы. Только складывались они обычно в иные слова. Тебе следовало сразу послать за мной. — Мне всё равно захотелось бы прочесть скрытое. Значит, архиепископа Кентерберийского ты полагал единомышленником? Час назад — да. Ровно до той поры, пока не ознакомился с деловитыми, рублеными фразами — сакс стал христианином, священником, иерархом — но в душе так и остался варваром. "Запомни — на весах крещение целого народа. Хвикке обещал креститься — и сделает это. Если победит." "Всякую женщину — убить. Всякого человека в сутане — убить. Проследи лично, Дионисий трусоват, ушастая богата. Могут сулить выкуп. Не забудь назначить за головы хорошую награду. Лишний святой Церкви не повредит. Особенно — считающийся нашим сторонником. Папа должен узнать о событиях предстоящей зимы от нас." Воистину апостол Хвикке! А Немайн — ждёт слов. И сестра её ждёт. От человека — не меньше, чем от церкви Рима, которая, здесь и сейчас — он. — До весны многое может случиться, — сказал Дионисий, — но письма святейшему престолу я напишу уже теперь. Помимо армии варваров, есть и другие способы… Что я ещё могу? — Свидетельствовать о произошедшем перед королями, армией и народом. Остальным могу заняться и я… Для начала — письмо Пенде Мерсийскому. Много величальных оборотов — суть короткая. Говорим Кентербери, подразумеваем — Кент. Ещё одна армия! Потом — военный совет. Немного пополнившийся — легатом над тремя сотнями рыцарей из Кередигиона. Эти пришли позже всех, сидят тихо — но непременно поддерживают Кейндрих. Зачем им сильный Дивед? Разговоры… А там, на востоке, собирается новое ополчение Хвикке. Из медвежьих углов, с союзных границ — встают, стягиваются. Кто постарше — отстаивать давнюю добычу, кто помоложе — защищать землю, на которой родился. Результат — ничего! Пока — решили ждать гонца из Кер-Мирддина. Который мало что переменит. Да и будет ли? Сенат из таких же людей состоит. Вечером навестили Эйлет. Героине достался дом с деревянным полом, не хуже королевского погоста. Уже ходит — но у руки на перевязи шансов нет. Даже мэтр Амвросий припечатал: высохнет. Даже пальцами не пошевелить. Про отца — уже рассказали. Тогда — приняла, как кремень, между своими — выплакалась. Разумеется, в Майни. Тут ещё Эйра влезла. — Я тот мех прихватила… Помните? Полмеха на троих — многовато. Но — первая чаша, пока опустела, не раз прошла по короткому кругу, и её пополняли слёзы. Женщин — но воинов. Второй — не было. Эйлет остановила руку, готовую наполнить чашу заново. — Остальное — когда отомстим. Даже если оно превратится от старости в уксус — не будет мне слаще вина! — И мне, — согласилась Эйра. Посмотрели на Майни. Главная мстительница сложила руки на столе, поверх уронила голову — и посапывает себе тихонько. Эйра возмутилась: мы плачем, а она спит! Эйлет здоровой рукой выудила придавленную носиком сиды записку: "Пока не захмелела: Ивору — побудка по четвёртой ночной страже, по первой дневной быть готовыми к выступлению. Эйлет, разыскать Эмилия, Окту. Сдохните все трое — но мне нужно снабжение трёх легионов под Глостер через пять дней, и готовые лагеря по южному тракту, причём ближний — завтра к четвёртой страже. Королей и принцесс — болотом и торфяником, я сама с усами. Исполнять. Немайн." To be continued… ГЛОССАРИЙ Дмитрий — рисунок торсионной подвески колесницы. 1399 г. a.u.c. - от основания Города, то есть Рима. Дату основания Рима исчисляют по-разному. От рождества Христова это год 645. У валлийцев начался 1 мая. Аргиропраты — формально: торговцы ювелирными изделиями. Реально: исполняли функции банкиров, а также контрольные функции в области обращения драгоценных металлов и изделий из них. Баробаллиста — любая метательная машина с гравитационным принципом действия. Бига — колесница, запряжённая парой лошадей. Боггарт — домовой, перешедший к партизанской войне против хозяев. Верки — укрепления крепости. Волок — перевал в верховьях рек различных бассейнов, происходит от слова 'волочить' (тащить). Через волоки тащили суда с товарами сухим путём — 'волоком'. Гесперия — государство на западе Европы, название происходит от Геспер — вечерней Венеры, смысл наименования примерно соответствует "Страна заходящего Солнца". Гиберния — латинское название Ирландии. Похожесть на Иберию не случайно — заселяли остров выходцы из Испании — это не только легендарный, но и исторический факт. Дикая охота — общее название для нескольких очень разных явлений. Первичными Дикими охотами были охоты кельтских божеств — и они охотились на оленей, а не людей. Вся их дикость заключалась в шумливости и скорости передвижения. Они были немного опасны, поскольку могли решить проучить человека за что-нибудь. Или — похитить. Саксы привезли на острова свою версию Дикой охоты — охоту Одина. Развлекающихся мёртвых воинов. Это тоже умеренно безопасны, и вообще предпочитают скакать по небу, для чего у их собак есть крылья. Ещё позже к ряду диких охот добавились проклятые охоты, например, люди, которые рассыпались прахом, сойдя с коней, а потому продолжали скакать вечно, и грешники, которые были недостаточно плохи для Ада. В последнем случае Дикая охота выступала валлийской заменой Чистилища. И последнее — дьявольская охота, цель которой — не олени, а души. Поохотиться могли захотеть обитатели любого сида, а потому Охота Немайн — она даже и не особо Дикая. Но опасная, поскольку богиня войны окружена лучшими рыцарями, и весьма недоброжелательна к наблюдателям. Впрочем, куртуазно вызванные на поединок, эти воины бьются по правилам. Однако ни одного победить не удалось — в отличие от рыцарей из свиты других владык сидов. Кони и собаки Немайн — лучше человеческих, но почти обычные. Охота Гвина к описываемому периоду уже обрела ряд черт адской Охоты, кони и собаки у них — демоны, и уйти от них нельзя, да и молитва не всегда спасает, ибо Гвин ещё не стал демоном окончательно. Эта охота просто убивает, платя человеческими жизнями ежегодную дань Сатане. Фэйри из охоты Гвина — уже вполне нечисть, хотя и не бесы, и холодного железа опасаются. А потому на вооружённых и храбрых людей нападают редко. Известны случаи, когда рыцарей Гвина вызывали на поединок, и побеждали, но победитель обычно получал подлый удар в спину либо от поверженного противника, либо от его товарищей, как правило, не смертельный. Диоцез — в древнем Риме обозначал городской округ; позже, во времена принципата, — часть провинции (эпархии); после реформ Диоклетиана, в конце III века — крупную административную единицу, в состав которой входило несколько провинций. Руководил диоцезом (и провинциями) викарий, подчинённый префекту претория. Система диоцезов просуществовала в Римской империи до 630 года, когда было введено деление на фемы. Церковь сохранила эту систему: на 645 год термином «диоцез» обозначают всю территорию, находящуюся в юрисдикции той или иной поместной Церкви (патриархата). Впрочем, епископский церковный округ в Ирландии или Уэльсе тоже так назвать могут, потому как над местными епископами и аббатами — только Соборы. Жирень — существо, заводящееся в погребе, обычно у жадных хозяев, и жрущее всё подряд. По внешнему виду напоминает очень толстого человека, находящегося в самом расцвете желудочных сил. Иллюстрия — титулование. Собственно, в тексте уже упоминались сиятельные, великолепные, могущественые и даже святые и вечные. Но тут — валиец пытается выговорить римский титул в оригинале. На описываемый период титулы ниже императорского: Магнифики (великолепные): кесарь, новелиссим, патрикий. Это — «вице-короли». Иллюстрии (сиятельные): магистр, квестор, препозит, ректор, презид, мистик. Это — высший «генералитет». Спектабили (почтенные): примикирий, доместик, вестиарий, силенциарий, дукс. Это тоже «генералитет», но пожиже. Клариссимы (светлейшие): спафарий, консилиарий, атриклиний, друнгарий, экзактор, трибун, комит. "Штаб-офицеры." Ну и титулы пониже: Глориозы (славные): грамматик, веститор, нотарий, и т. п. Оффициалы (И как перевести не ведаю правильнее): декан, скриб и т. п. Ипподромные партии — помесь религиозных сект, политических партий, и объединения фанатических болельщиков. На шестой век — партий две — венеты и прасины, первая считается аристократической и аграрной, вторая — городской и торговой. Впрочем, война сильно подорвала их политический вес в пользу автократии. Каторга — галера, от греч. «katergon». В описываемый период, кстати, осужденных там не работало, и деньги гребцам платили, как солдатам — они вступали в бой, потому, кстати, верхний ряд гребцов получал больше — им драться первым и вёсла тяжелее. Кантреф — территориальная единица, равная сотне поселений. "Сотня городов" в переводе. «Города», правда, скорее деревни. Квадроченто — это 1400-е годы. Пятнадцатый век по итальянски. Конец его относят к Возрождению, начало — к средним векам. Комес — любой штаб-офицер, служащий в провинции, в личном общении. Комит — у моряков гребной эпохи чин, соответствующий должности помощника (не только первого) капитана корабля первого класса. То есть комес баллистиариев — офицер-артиллерист, но не обязательно артиллерийский офицер, комит гребной палубы — помощник копитана по гребцам. И то, и другое — штаб-офицерское звание, примерно соответствующее военному трибуну времён принципата. Колесничное копьё Анны. Вот почти такое. Только со стороны от шипа — тоже листовидное. Реально находили при раскопках. На рисунке образец более поздний. Вот понравился мне этот ужас, а главное — единственное, что похоже на крюк, описанный Адамнаном в его проповеди. В русском переводе было упомянуто копьё к крюком. В английском — нет. Так что штык может быть, может не быть. Описания применения копий с колесниц разве в легендах, но есть. "- За какое оружие возьмемся мы сегодня, Фердиад? — спросил Кухулин. — Тебе принадлежит выбор, — отвечал Фердиад, — ибо вчера выбирал я. — Возьмемся же за наши тяжелые, самые большие копья, — сказал Кухулин. — Быть может, прямыми ударами сегодня ско-рей решим мы спор, чем вчера метаньем. Возьмем коней и запря-жем в колесницы: будем вести бой с конями, на колесницах." Ктулху (англ. Cthulhu, иные транслитерации с английского: Ктулу, Цтулху) в Мифах Ктулху — спящее на дне Тихого океана чудище, способное дистанционно влиять на разум человека. Впервые упомянут в рассказе Говарда Лавкрафта "Зов Ктулху" (1928). Фтхагн — проснётся, проснись или что-то вроде. Лабиллярный процесс — форма судебного процесса, разновидность экстраординарного процесса, каковой сменила примерно при Юстиниане. Характеризуется, в отличие экстраординарного процесса развитой системой протоколирования, и требованием судить точно по букве кодифицированного свода законов. Система протоколирования служит для избежания злоупотреблений как форма контроля за судьей. Лизун — Этот фэйри очень хорошо знаком тем, кто видел фильм "Охотники за привидениями". Питается кухонными объедками. Любит вылизвать невымытую посуду. Литра — единица ВЕСА, 327 грамм — византийская, 218 грамм — сицилийская. Ликвамен — римский рыбный соус, он же гарум — ферментированный рыбный соус… Это был острый рыбный соус, который приготовляли таким образом — мелкую, но дорогую рыбешку клали в чан, крепко ее засаливали и оставляли стоять на солнце месяца 2–3, часто и тщательно перемешивая содержимое чана. Когда весь засол превращался в густую массу, в чан опускали большую корзину частого плетения; в нее постепенно набиралась густая жидкость — это и был гарум. О химическом процессе, происходящем при этом способе приготовления, и о сходстве гарума с нуок-мам, обычной приправой к овощам и хлебу у жителей Вьетнама, см.: P. Grimalet, Th. Monod. Sur la vйritable nature du garum. Revus des йtudes anciennes. 1952. T. 54. C. 27-38 Лугнасад — праздник у кельтов. 1 августа. В описываемый период носит характер праздника окончания сбора урожая. Немайн — ирландско-валлийская богиня войны. Изначально часть триады «Морриган-Немайн-Бадб», однако позднее выпала, была заменена Махой. Имя обычно переводится в диапазоне от «Паника» до «Неистовая». Точно происхождение неизвестно. Точно неизвестно, была ли замужем: кандидатуру в мужья выдали и за Бадб. При этом у Бадб-то точно были дочери, а у Немайн нет. Кельты допускали разводы, но не многожёнство, так что кто его разберёт… Формально являясь вороном-оборотнем, предпочитает человеческие формы, от девочки до старухи. Основной атрибут — пение, приводящее к ужасу в рядах противника. Вплоть до летального исхода — в одном из сражений испугала насмерть шестьсот человек. А часто и не только противника… Любит устраивать диверсии — вплоть до напроситься в замок к врагу переночевать, ну и попеть немножко в знак благодарности. Везунчики, успевшие выпрыгнуть в окна, отделались перепачканными штанами. Пророческим даром, в отличие от Морриган, не обладает (от способностей последней, вероятно, пошло "накаркать"). В Британию пришла вместе с вероятной матерью, Дон (мать-земля). В последующих хрониках Гильдас и Ненний Дон отчего-то сделали мужчиной. Собственно, Немайн — ирландский вариант имени. Такое самоназвание напоминает валлийцам, что Немайн, как и Мак-Дэсси, ирландка. Точнее, ирландская сида. В Британии Немайн немного поменяла профессию, став богиней священных рощ и ручьёв. Характер при этом поменялся с задорно-вздорного на сумрачно-взрывной и одной из главных потребительниц человеческих жертв. По человеку на реку в год — вот по такой таксе. Не будет жертвы — утопит больше. При этом богиней войны она осталась, приобретя, наконец, способность к планированию и зачатки полководческого таланта из-за римских ассоциаций с Афиной Палладой. Правильнее, конечно, был бы Марс. Но римляне своим богам пол не меняли. С принятием христианства и вторжением саксов характер Немайн снова меняется. Тёмные аспекты откалываются, обращаясь в баньши, бенни, и тому подобную мелкую нечисть. Немайн вспоминает, что её отец Лудд был в первую очередь ремесленником. Лично в бой она уже не лезет, а вот волшебный меч короля Артура и ещё более волшебные ножны — её работа. Образ светлеет, и после норманнской романтической обработки христианизируется. Немайн превращается в леди Нимуэ, Деву Озера и острова Авалон. Смартельно раненого Артура последние уцелевшие рыцари передают ей с рук на руки. После чего об Артуре и Нимуэ ничего нового не рассказывают… А вот Немхэйн — есть и такая огласовка, взлетает вороном на знамя валлийцев всякий раз, когда они желают биться насмерть, не беря врагов в плен и не сдаваясь, вплоть до окончательного поражения Уэльса в 15 в. Ну, а её манера петь перекочевала к баньши. Изначально Немайн одна была такая:) Мангонель — форма баробаллисты, наиболее примитивная по конструкции. Также более дёшева чем требюше с подвижным противовесом, при этом несколько уступает в мощности, точности и долговечности. Кроме того, рычаг — «лапа» — после пуска никак не тормозится и потому некоторое время изображает маятник, что, конечно, быстрее изнашивает машину и снижает скорострельность. Когда в XIII веке во Франции изобрели требюше с подвижным противовесом, эта машина заняла нишу артиллерии импровизированной, когда машину нужно было построить вчера, а использовать — не годами, а месяцок. Либо при отсутствии высококвалифицированных инжененров — так как мангонель гораздо проще. На рисунке механизм взвода отличается от описанного в книге — он сложнее, но требует меньшей рабочей силы. Орудие Ллойда — комбинация пневматического и «торсионного» оружия, "новый полибол". Вместо торсиона, правда, использована мощная пружина, работающая на скручивавние. Представляет собой многоствольную митральёзу с вращающимися стволами. Механический привод обеспечивает равномерность вращения, не зависящий от оператора, благодаря чему орудие почти не переклинивает. Пружинные блоки нужно менять — зато они легко перезаряжаются от двигателя тягача или даже ручным воротом. Последнее долго. Охряпник — большая дубина в рост человека имеющая форму деревянной скалки, которой мнут картофель в пюре. Напоминает гипертрофированную немецкую гранату на длинной рукояти. При этом у нее заточена верхняя часть, как у карандаша. Подток (у посоха) — Металлическая нижняя оконечность. Бывает у посохов, секир, копий, и прочего древкового оружия, а также у знамён. Придайн — Британия. Собственно — без островков. Ригдамна — дама с претензиями на королевский престол, буквально: "сырьё для королевы". Обычно, по причине отсутствия принципа первородства — все дочери короля. Римская миля — 1480 метров. — 1000 шагов — 5000 римских футов. Росомаха, россомаха (лат. Gulo gulo) — хищное млекопитающее семейства куньих, единственный представитель рода Gulo (в переводе с латинского "обжора"). Имеются 2 подвида: Gulo gulo gulo (Евразия) и Gulo gulo luscus (Северная Америка). Самый крупный представитель семейства куньих. Длина тела 76–86 см (крупные самцы — до 105 см), хвоста — 18–23 см, высота в плечах — 40–45 см; масса — 11–19 кг. Внешне росомаха напоминает скорее медведя или барсука — тело у неё приземистое, неуклюжее; ноги короткие, задние длиннее передних, из-за чего спина росомахи дугообразно изогнута кверху. Голова большая, с удлинённой, но тупой мордой. Хвост недлинный, очень пушистый. Ступни ног несоразмерно велики — 10 см в ширину и 9 см в длину, что позволяет росомахе легко передвигаться по глубокому, рыхлому снегу. Когти большие, крючковатые. Зубы мощные, имеют острые грани. Волосяной покров у росомахи густой, длинный, грубый. Окраска от светло- до тёмно-коричневой. От основания хвоста по бокам тела к затылку тянется широкая светло-серая полоса ("шлея"). Мех росомахи малоценен, но примечателен тем, что не смерзается на морозе. Росомаха распространена в тайге, в лесотундре и отчасти в тундре Евразии и Северной Америки. В Европе она сохранилась на севере Скандинавского полуострова и в Финляндии. В России граница её ареала проходит через Ленинградскую и Вологодскую области и Пермский край (при этом бывает, заходит в Белорусию и на Украину); широко распространена росомаха в Сибири. Один из штатов США, Мичиган, носит название "штат Росомах". Росомаха — сильный, осторожный и в то же время дерзкий зверь, ведущий одиночный образ жизни (Что, мягко говоря, устарело. Охотится в одиночку — и то, не всегда. А так вполне социальна, и сцена "мать подбрасывает детёнышей бабушке, а сама охотиться идёт — вполне реальна"). Логово росомаха устраивает под вывороченными корнями, в расщелинах скал и других укромных местах (при этом непременно строит перекрытие сверху — даже если естественно там его нет, зимой вход в нору отстоит от логова до 50 м); кормиться выходит в сумерки. Как уже отмечалось — росомаха — полукочевник. Жилище, и постоянное, у неё есть — но уйти поохотиться за пару тысяч километров — не проблема. Благодаря мощным лапам, длинным когтям и хвосту, играющему роль маятника, росомаха легко лазает по деревьям. Обладает острым зрением, но сравнительно слабым слухом и чутьём. Издаёт звуки, похожие на лисье тявканье, но более грубые. Росомаха всеядна. Основу её питания составляет падаль, нередко остатки добычи волков и медведей, — даже человеческие трупы. Она также ловит зайцев-беляков, боровую птицу (тетеревов, рябчиков и пр.) и мышевидных грызунов. Реже охотится на крупных копытных; её жертвами обычно становятся молодые, раненые или больные животные. Хотя может и завалить взрослого здорового лося. В одиночку, хотя для такого номера обычно собирается команда из родственников по женской линии — до шести голов. Может отбить добычу у других хищников (волков, рыси — это вообще стандартный приём, хотя без драки обходится редко). Нередко разоряет зимовья охотников и похищает добычу из капканов (10–15 % обычная "такса"). Летом поедает птичьи яйца, личинок ос, ягоды и мёд. (Орехи тоже любит). Ловит рыбу — у полыней или во время нереста; охотно подбирает снулую рыбу. Росомаха полезна как санитар, уничтожающий трупы животных. Росомаха — медлительный зверь (Угу. 60 км/сутки не уставая.). Как правило, она караулит добычу в засаде (для евразийки нехарактерно, они вообще из засад не охотятся), притаившись у тропинки, перелаза овражка, или залезает на небольшие деревья (и на большие тоже, но для разведки) и неожиданно бросается на приблизившееся животное. Птиц хватает на земле, когда те спят или сидят на гнёздах. Спаривается летом — в начале осени. Беременность продолжается около 10 месяцев, так как имеет стадию покоя — эмбрион не начинает развиваться до начала зимы. Детёныши (2–3) рождаются в марте — апреле; самка кормит их молоком 2 месяца. Отношение к росомахам у разных народов разное. У европейцев это жадина, обжора (хотя на деле — скупердяйка, так как не жрёт на месте, а запасы прикапывает), у северных народов — демон, у индейцев Канады — тотем, с которым мировая подписана навечно (и росомахи соблюдают), на русском севере — неряха и волшебное существо вроде русалки, чаще злое, в Белоруссии — бука, сидящая в хлебах, на Украине — символ упёртости, у охотников — символ шкодливости, а у многих и объект искренней ненависти. Впрочем, не у всех — бытует мнение, что росомаху не любят плохие охотники, потому как завидуют. Она-то охотник хороший. Хорошее настроение, зима. Злая, лето. Сидхи — Сиды, ши, и т. п. Вообще — почти любые волшебные существа, так или иначе связанные с холмами (собственно, sidh — это и есть холм). В книге — высшая аристократия предыдущего, докельтского, волшебного населения Британских островов. Сходные существа попроще — в книге обозначены тилвит тег, (валл. Добрые Соседи). Валлийские сиды частично общи с ирландскими Туата де Дананн. Среди них немало «бывших» языческих богов. Случаи крещения сидхов многократно отмечены фольклорной традицией. "Скорпиончик" — манубаллиста, если научно. Ручная баллиста римского образца. Не такая уж она и малая — плечи по 45 см каждое, мотки верёвки закрыты в футляры для защиты от сырости, толщиной около 5 см. Стреляет стрелами — но весят те куда больше, чем лучные — от 200 до 600 г. Предельная дальность около 400 метров. Возможен вариант стрельбы свинцовыми и каменными пулями. Скульптаторы — силовая разведка полевой (мобильной) армии, введена императором Маврикием. Часто её связывают с общим упадком пехоты — разким снижение её тактической и стретегической маневренности, связанным с плотным строем и ориентацией на дистанционный бой. Скульптаторы часто выполняли роль связывания неприятеля, его задержки — чтобы полевая армия успела догнать или перехватить вовремя. Торсионная подвеска. На картинке изображены простые торсионы. На "Пантере ausf G" они двойные — вторая пара рычагов параллельно первым, мотки — тоже. Тонна — на портовой латыни того времени — бочка. Сидху прекрасно поняли. С точностью плюс-минус центнер. Трапезит (trapezites) — разведчик (первоначальное значение слова — «меняла»; связано, очевидно, с распространенной практикой привлечения купечества и вообще лиц, связанных с денежным обращением, к выполнению задач разведывательного характера). Формирование, очевидно, относится ко временам императора Ираклия, как и зачатки фемного строя вообще. Несколько позже трапезиты превратились в более или менее постоянные пограничные части специального назначения; их действия дали основания к тому, чтобы термин «трапезит» в его военном значении стал почти синонимом термину «хонсарий» (housarios или honsarios) — «разбойник», "грабитель". Триада — тип литературного произведения в валлийской традиции. Три истории с общей моралью, схожими героями или на схожую тематику. Бывали сборники триад: все, чем славен остров Британия — выдающиеся лица, события, места, — объединено в тройки. Фении — члены военного общества «фиан», что часто трактуется, как "священный отряд". Общество котируется в качестве маргинального. Отряд состоит из неженатой молодёжи в возрасте до 25 лет и реально — а не по сказкам — отличается довольно средней боеспособностью всвязи с низкой организацией — "пируют вместе, сражаются порознь" и большим количеством малообученных и неопытных воинов. Отряд дислоцируется на границе королевства-туата, не считается его частью, что позволяем фениям безнаказанно (для туата) совершать набеги на соседей. Но и соседям не объявишь кровной мести, если они фиан немножко вырежут. Для воина считалось правильным набрать славу в подобном отряде, и после того, как тот покидал ряды фениев, хвалиться подвигами-безобразиями. За которые он, став благородным воином, ответственности (хотя бы формально) уже не нёс. Фэйри — в широком смысле слова — любое волшебное существо. Узких определений очень много. В книге обычно понимается как человекообразные, разумные, способные к общению волшебные существа. Фруктовый хлеб — блюдо традиционной валлийской кухни. Современный рецепт: Это валлийский фруктовый хлеб без жира. Вкус у этого пряного хлеба с медовой глазурью совершенно бесподобен, особенно, когда он намазан соленым валлийским маслом, поэтому его до сих пор производят во всех уголках Уэльса. Ингредиенты: 450 г. смеси сухофруктов 300 мл чая 2 ст. л. джема (конфитюра) 1 яйцо, взбить 6 ст. л. сахара 1 ч. л. смеси специй 450 г. муки мед для глазури 1. Замочить сухофрукты в чае на ночь. 2. На следующий день смешать конфитюр, яйцо, сахар, специи и муку. Переложить в форму вместимостью 900 г. и запекать в теплой духовке при 170 градусах течение 1 час 45 минут до готовности. Проверять время от времени, чтобы хлеб не подгорел сверху, и накрыть фольгой, если необходимо. 3. Готовый хлеб оставить на 5 мин в форме, затем переложить на решетку и дать остыть. С помощью кисточки намазать сверху медом. Подавать порезанным с соленым маслом и сыром. В средневековом рецепте не было сахара, была соль, вместо чая был отвар из местных трав, совали специи… но получалось примерно то. Шелковинка — домовой женского пола. Эллил — эльф в традиционно-сказочной традиции — мелкое, весело-шкодливое, с крылышками. По поверьям, наводил ряд болезней, от простуды до радикулита. О ДАТИРОВКАХ При изучении англоязычных источников у меня иногда выходило, что Гулидиен (он же Катен, кстати) родился позже своего сына:). Точность интернетных таблиц +\- десять лет. Например, с Кередигионом там тоже ошибка была, и я вписывал другого короля… Так что не думайте, что автор не ходил в «Википедию»! Хотя как источник я её не признаю. Ну и в любом случае Гулидиен мне нужен родившимся около 620 г. и женившимся (в реале) около 650 г. От какового события — объединение королевств! — обычно его с Кейндрих правление и считают. Всё таки две смерти (короли-родители), свадьба, рождение наследника, причём благополучно выросшего и правившего в один год — слишком. Хотя и возможно вполне.:). В хрониках есть только: дата смерти деда Гулидиена, 598 год, и смерть одного из его сыновей, не старшего, 654 год. ОБ ИСТОЧНИКАХ Да нету там дат! В лучшем случае продолжительности правления. Но по Уэльсу указанного времени. А сейчас я буду цитировать, и комментировать ибо самому писать все буквы лень. Вот все что мы имеем о пост-романском Уэльсе: 1. Гилдас, "Падение Британии". Написана около 540 года. Вот что Джон Дэвис сказал о Гилдасе: "Гилдас — великолепный пример гневного церковника, и то, что он предлагает, это скорее проповедь, бранящая его современников, королей Британии, нежели хроника его эпохи. Его латинский характеризуется многословными глупостями, и он писал в загадочном стиле с многочисленными цитатами из Библии." Иными словами, он пытался быть умнее современников. Некоторые вещи могут быть почерпнуты из Гилдаса, но это скорее неудовлетворительный исторический документ. С этим ясно. 2. "История бриттов" приписываемая Неннию сохранилась в Харлейанском манускерипте и датирована 828 годом. К сожалению, эта работа короткая, полная легенд и псевдо-историй, и не слишком аккуратная (хотя является отдушиной для артурианцев). Это скорее мифология, причём порченая. Кельты выведены от троянцев… И т. п. Человек честно пытался примирить кельтские мифы с Библией, остальное делал по возможности. 3. "Анналы Камбрии" также обнаружены в Харлейанском манускрипте, хотя могут быть отнесены к 768 году. Это сборник более ранних записей монастыря Св. Давида в Диведе (Пембрук). Он начинается 447 годом и заканчивается 954 годом. К сожалению, каждому году посвящено лишь несколько слов, наибольшая запись содержит три линии. Соответственно, переписчик повлиял на нее, и что было добавлено, а что удалено никогда не станет известно. Вот ЭТИМ я пользуюсь. Относящееся к эпохе — на полстранички, и даже свадьба Гулидиена не помянута, а ведь событие! 4. "Церковная история английского народа" Достопочтенного Беде, написана в 731 году. Очень хороший исторический документ, хотя Беде не любил уэльсцев, поскольку они отказались принять новую датировку Пасхи определенную Советом в Уитби (это было великим делом для Беде). Также, Беде писал с точки зрения нортумбрийских саксов, а не с уэльской. Этим я тоже пользуюсь. 5. "Хроника принцев". Составленна в уэльском монастыре Страта Флорида около 1300 года. Оригинал был на латинском языке, но он был потерян. Мы имеем перевод на уэльский. Хроника начинается с 681 года, со смерти Кадуаладера (сына знаменитого Кадуаллона) и и вот всё об этой хронике. 6. "Англосаксонская хроника". Составленная в IX веке, является еще одним ключевым документом. Однако, многие историки спорят когда источники использованные для этого документа стали современными описываемым в них событиям. Очевидно, будучи хроникой Уэссекса, она показывает уэльсцев в основном в виде врагов. И это источник, и неплохой. 7. "История королей Британии" Джеффри Монмутского. Другая работа, которая оставляет желать лучшего, в смысле фактической истории. Написанная в 1136 году, стала источником для средневековых писателей артурианских легенд. Иначе говоря, это перекроенные Гилдас и Ненний, с еще большим количеством вплетенных псевдо-историй и легенд. Улыбаемся и машем! 8. "Короли до Нормандского завоевания" Уильяма Малмсбери. Написанная около 1145 года английским монахом, эта работа чуть более точная, чем у Джеффри, особенно учитывая доступ Уильяма к "Англосаксонской хронике" и Беде. Вот этой у меня нет. Кто подкинет — скажу спасибо. 9. Уэльская литература: от «Мабиногиона» до поэзии Анейрина и Талиесина. Большая часть этого было собрано и записано в XIII веке, и как таковое, большей частью было испорчено, если сравнить то что было в оригинале и то что записал переписчик. Основная часть эпической поэмы "И Годотин" была написана в 598 году. Талиесин также творил в конце VI века, но его оригинальность гораздо более сомнительная. «Мабиногион» был взят из "Белой Книги Ритерха", сборника XIII века. Эти легенды также датируются несколькими веками до их составления. Однако, как и с любой литературой, необходимо остерегаться, что было разрешенной поэзией и что действительно представляло особый временной период. Поместил ли писатель свою работу в определенную точку истории, чтобы подчеркнуть что-то своей аудитории, или он описал реальную общественную ситуацию современности? Талиесин лично присутствовал при мятеже Сатаны, беседовал с девой Марией, штурмовал Аннон с Артуром. Интересный персонаж, а? Для полного счастья — он местный бог. «Мабиногион» — вещь, но датировкам не помогает. Хотя Пуйла (Пвилла в некоторых переводах), например, часто датируют 375 г. н. э.) Это весело — если применяется в художественной литературе. 10. Пророчества Мерлина. Не много с точки зрения помощи историкам, но очень важны с точки зрения уэльского духа. Они упоминались в почти каждой уэльской работе. Концепция уэльсцев состояла в том, что они были отстатками великой расы, хорошо знали, что они потеряли и надеялись однажды вернуть назад потерянное, что и воплощалось в Пророчествах. Они были найдены в Черной Книге Кармартена, составлены около 1250 года. Читывал. Согласен с изложенным выше.