Аннотация: Апостолом быть трудно. Особенно во время второго пришествия Христа, который на этот раз, как и обещал, принес людям не мир, но меч.
 Пылают города и нивы. Армия Господа Эммануила покоряет государства и материки, при помощи танков и божественных чудес создавая глобальную светлую империю и беспощадно подавляя всякое сопротивление. Важную роль в грядущем торжестве истины играют сподвижники Господа, апостолы, в число которых входит русский программист Петр Болотов Они все время на острие атаки, они ходят по лезвию бритвы, выполняя опасные задания в тылу врага, зачастую они смертельно рискуют — но самое страшное в их жизни не это, а мучительные сомнения в том, что их Учитель действительно тот, за кого выдает себя…


---------------------------------------------


 Олег ВОЛХОВСКИЙ
 ЛЮДИ ОГНЯ



 КНИГА I
 АПОСТОЛЫ



 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ




   В океане истин не сыщешь брод,
   И клубок дорог мне не расплести,
   И я никуда не веду народ,
   Потому что не знаю, куда вести. 


   Мне добро от зла отличить трудней,
   Чем тома законников затвердить,
   И меня не встретишь среди судей,
   Потому что не знаю, за что судить. 


   Если ты мне друг — предавай скорей,
   Хуже страх измен, чем их яд испить,
   Ни у чьих на жизнь не прошу дверей,
   Потому что не знаю, кого просить.


   Можно жить по вере назло врагам
   И свободу духа на Путь сменить,
   Только я никаким не молюсь Богам,
   Потому что не знаю, о чем молить.




 ГЛАВА 1

 Звонили в дверь — это точно. Я застонал и перевернулся на другой бок. Звонок повторился. «Кого там черти носят?» — проворчал я и открыл глаза. По экрану компьютера разлетались окна «Fenestrae-NT»  [1] . Я зло нажал «reexeg»  [2] , и комп начал медленно перезагружаться. Что мы такое пили вчера? «Молоко Пресвятой Девы»? Или «Слезы Иисуса»? Или сначала одно, а потом другое? Звонок уже гудел не умолкая. Я наскоро натянул джинсы и, зевая, направился к двери.
 — Кто там? — сонным голосом спросил я.
 — Откройте! Святейшая Инквизиция!
 Я пошатнулся и почувствовал лбом холод замка. Хуже могла быть только Смерть с косой собственной персоной. Я выпрямился и осторожно посмотрел в глазок. Да, сомнений быть не могло. Мужчина средних лет с этакой сладкой физиономией и воздетыми горе очами, словно в непрерывной молитве. Сразу видно: духовное лицо. К тому же одет в черную мантию инквизитора поверх белой сутаны. Из-под сутаны видны кроссовки, но, к сожалению, от этого не легче. Следователь Святейшей Инквизиции. Я чуть не застонал в голос. За спиной следователя два полицейских с автоматами — любят же они солидность и внушительность! Я за пистолет-то не знаю, с какой стороны браться.
 — Не отягчайте вашего положения, — почти ласково сказал инквизитор и скривил пухлые красные губы. — Открывайте!
 Я обреченно повернул ручку и медленно открыл дверь.
 Они ворвались в квартиру. Полицейские сразу направились к компьютеру, а инквизитор взял меня за руку, аккуратно запер дверь и повел в комнату.
 — Но в чем моя вина? — возмущенно спросил я.
 — Скоро узнаете. Кстати, меня зовут отец Александр.
 — Но, отец Александр…
 Священник строго посмотрел на меня.
 — Вы когда в последний раз исповедовались, молодой человек? — участливо поинтересовался он.
 Я задумался.
 — Не молчите. Это очень легко проверить по международному банку данных.
 — Года два назад, — вздохнул я. Отец Александр ждал чего-то еще.
 — По «Интеррету»  [3] , — обреченно добавил я.
 — Вот именно! Вот вам и результат. Я всегда выступал против этих сетевых исповедей. И компьютеров, кстати, тоже, — он с отвращением посмотрел на мою горячо любимую, на мою незаменимую тачку. — Все это искушение Аримана! — торжественно заключил он.
 Компьютер был отключен и упакован. Отец Александр рылся в книгах. Найдя пару сомнительных, по его мнению, компьютерных распечаток, он присовокупил их к персоналке.
 — Ладно, потом я велю обыскать по-настоящему. Одевайтесь, молодой человек, мы уезжаем.
 — Куда? — глупо спросил я.
 — Увидите.
 Привезли меня на Лубянку, конечно, в исконную инквизиторскую вотчину. Впрочем, в этом были и свои положительные моменты. Место, знаете ли, элитное: камеры не забиты, публика интеллигентная, крыс нет. Моим соседом оказался щуплый молодой человек с худым лицом, заостренным носом и глубоко посаженными серыми глазами. Он сидел в позе лотоса на жесткой тюремной кровати и, видимо, предавался размышлениям. Мое появление отвлекло его от этого увлекательного занятия. Он посмотрел на меня и доброжелательно улыбнулся.
 — Андрей.
 — Петр, — я пожал протянутую руку.
 — Какими судьбами в наш заповедник?
 — Гм… Чтоб я знал!
 — Наверняка знаешь, только не догадываешься, — заявил мой сосед.
 — А ты?
 — Со мной все просто. Я кришнаит.
 — Что? Ужас какой! — искренне испугался я.
 — Ты еще скажи, что верный сын католической церкви, — усмехнулся кришнаит.
 — Я верный сын католической церкви! — убежденно сказал я.
 Мой сосед махнул рукой и вновь погрузился в медитацию.
 Я выбрал кровать у окна, благо выбирать было из чего: нас двое, а кровати три. Но окно было забрано плотной решеткой, ничего не видно. Я встал на кровать и прильнул к нему вплотную.
 — Там дальше должен быть собор Святого Людовика, — печально проговорил я.
 — Угу! Братья иезуиты. Общество Иисуса. Чтоб их!..
 — Не трогай иезуитов! Я у них учился.
 — Правда?
 — Да. В иезуитском колледже, что в Георгиевском переулке, напротив Госдумы. Мы с ребятами все прикидывали: если бросить бомбу из окна школы, долетит она дотуда или нет?
 — Нашли на что покушаться! Было бы там Московское представительство Святейшей Инквизиции… — мечтательно протянул Андрей.
 Мы оба вздохнули.
 — А как ты туда попал, к иезуитам? — поинтересовался кришнаит. — У тебя что, родители — шишки?
 — Да нет, просто голова на плечах… была… раньше.
 — Это ты верно подметил.
 Кришнаит Андрей оказался, в общем-то, неплохим парнем, несмотря на странные религиозные пристрастия. Мы даже ни разу не поругались. А все тюремные неприятности он переносил куда лучше, чем я. Отцы-инквизиторы, верно, непрестанно заботились о спасении наших душ, так что пища была, мягко говоря, постной. Кришнаиту-то хоть бы хны, не то что мне. Отец Александр позабыл спросить, когда я в последний раз соблюдал пост. Кстати, об отце Александре…
 Утром третьего дня, часов в шесть (о времени можно было догадаться по тому, что по радио, вечно включенному на полную громкость, грянуло «Miserere»  [4] , дверь камеры открылась.
 — На «Б» фамилия, — скучным голосом сказал тюремщик.
 — Болотов, — отозвался я.
 — На выход.
 Меня повели вверх по неширокой боковой лестнице. Все это время я нагло держал руки в карманах куртки. Этаже на четвертом мы свернули в коридор, а потом меня втолкнули в слабо освещенную комнату с низким потолком.
 За длинным столом на широкой скамье сидели инквизиторы в белых сутанах, подпоясанных веревками. Очевидно, доминиканцы. «Чтут, однако, традиции», — мрачно подумал я. Одного из них я узнал сразу — отец Александр. Он скромно сидел слева от лысоватого пожилого человека с зачесанными назад остатками волос и явно не был здесь главным. Старик показался мне знакомым. Третьим был смиренный молодой человек приятной наружности. Его я точно видел впервые. А у окна, где посветлее, пристроился нотарий, готовый записывать показания.
 — Я вас представлю? — громким шепотом спросил у старика отец Александр.
 Тот слегка кивнул.
 — Это отец Иоанн… Кронштадтский.
 Я облизал губы и отступил на шаг. В комнате как-то сразу стало жарко. Да, я видел его на портрете в его книге и на фотографиях. Несколько успокаивало то, что отец Иоанн слыл человеком в общем-то неплохим, хотя и консервативным, и прославился в основном исцелениями. Сколько ему сейчас? Под двести? Мало для канонизации, но более чем достаточно для того, чтобы доказать его святость. Обычные люди столько не живут. Только переживет ли он свое инквизиторство?
 С некоторых пор великими инквизиторами стали назначать исключительно бессмертных для повышения авторитета инквизиции и смягчения нравов. Однако это не очень помогло. Бессмертие дается за святость, но это служба, а не награда, лен, а не вотчина. Если служба плоха — лен отбирается в казну. Святой, отошедший от святости, умирает. Некоторые из них столь рьяно брались за дело инквизиции, что умирали через несколько лет после Вступления в должность, хотя прекрасно жили до этого лет по четыреста-пятьсот и были благополучно канонизированы. Но как известно: «Кто погубит свою душу ради Меня, тот спасется». Кому еще взять это на вооружение, как не святому?
 Отец Александр любовался произведенным впечатлением.
 — Стойте на месте, молодой человек, — устало сказал отец Иоанн. — И отвечайте на вопросы.
 — Ваше имя? — строго спросил отец Александр. Как будто не знал!
 — Петр Болотов.
 — Где учились?
 — Иезуитский колледж Святого Георгия и МГУ.
 — Угу. Что вам известно о «Школе Ветра»?
 Не так давно я скачал по «Интеррету» прелюбопытную книжку «Как вести себя на допросах инквизиции?». Там содержалось несколько дельных советов, которые я честно выучил. Во-первых, не говорить явной неправды; во-вторых, не отрицать очевидных фактов; в-третьих, вообще говорить поменьше, основными ответами должны быть «не помню» и «не знаю»; ну и, наконец, никогда и ни при каких обстоятельствах не признавать себя виновным.
 Я задумался. Мне было известно о «Школе Ветра».
 — Да, где-то слышал.
 — От кого слышали?
 — Не помню.
 — Не запирайтесь, Петр, — укоризненно проговорил отец Александр. — Нам многое известно.
 Иоанн посмотрел на меня горящими глазами. Я опустил взгляд.
 — Покажи ему, — кивнул своему помощнику бессмертный.
 Отец Александр изящно поднял со стола какую-то фотографию и повернул ее ко мне.
 «Тьфу, черт! Чтоб их!»
 — Я вижу, что вы узнали, — протянул священник. — Это Наталья Ильченко — глава «Школы Ветра». Фотография найдена в вашем архиве.
 — Да был я там пару раз! — взорвался я. — Быстро надоело. Болтовня одна!
 — Вот с этого и надо было начинать, — спокойно заметил отец Александр и кивнул нотарию. — Обвиняемый признался, что участвовал в работе магической «Школы Ветра». Признание в колдовстве.
 — Да какое колдовство! — возмутился я. — Ерунда все это!
 — Вы так думаете? — поинтересовался отец Александр и удивленно поднял брови, а отец Иоанн печально посмотрел мне в глаза.
 — Это еще не все, молодой человек, — проговорил бессмертный, — Расскажите нам об «Ordo viae»  [5] .
 Я облизал губы.
 — «Ordo viae», — четко разделяя слова, повторил отец Александр.
 Ox! «Ordo viae» был самопальный католический орден, обретавшийся в городе Екатеринбурге. Основан он был довольно странной молодой парой, жившей, по слухам, ангельским чином. В остальном, впрочем, то были люди весьма приятные и интересные в общении. Вот уж о ком мне ни в коем случае не хотелось бы докладывать инквизиции!
 — Первый раз слышу, — нагло соврал я.
 — Петр, — проникновенно проговорил отец Александр. — У нас уже достаточно оснований для того, чтобы примерно наказать вас. Но насколько это будет тяжкое наказание — зависит от вашей искренности. Будьте искренни! Для вас еще не все потеряно. Вы же не нераскаянный еретик. Мы прекрасно понимаем, кто такой вы и кто такие они.
 Я молчал.
 — А вы знаете, что этот так называемый католический орден занимался распространением богомерзких писаний некоего Кира Глориса? Ваши друзья неделю назад арестованы в этом осином гнезде разврата, этом рассаднике ересей Екатеринбурге!
 Мне стало нехорошо, но я все еще твердо помнил великую заповедь арестанта «Не верь!» и взял себя в руки. Плохо было то, что это говорил бессмертный, а они лгут очень редко, и только при большой необходимости.
 — Петр, — снова заговорил отец Александр. — Мы просмотрели историю ваших похождений по «Интеррету» Вы бывали на екатеринбургских ситусах  [6] и вели переписку с «Ordo viae».
 Я был растерян. Мне следовало бы остаться одному и собраться с мыслями. Отрицать все, вероятно, бессмысленно, Но говорить можно только то, что им и так известно. Я попытался вспомнить свою переписку.
 Отец Александр внимательно смотрел на меня.
 — Считайте, что это исповедь, Петр. Вам надо облегчить душу. Вам надо очиститься. А вы только больше грешите ложью, гордыней и несмирением. Вы должны быть покорны католической церкви!
 — Я верный католик!
 — Тогда мы вас слушаем… — отец Александр сделал паузу, но она осталась незаполненной. — Что ж, — печально продолжил он, — тогда я должен с глубоким прискорбием сообщить вам, что мы будем вынуждены допросить вас по-другому. — Он изучающе посмотрел на меня. — Завтра. Пока мы с вами расстаемся. Уведите! — приказал он полицейскому, стоявшему у двери за моей спиной.
 Тюремный коридор был ярко освещен. Грязно-оранжевые двери камер на фоне отвратительной зелени стен. Мою камеру приоткрыли ровно настолько, дабы я мог в нее протиснуться, — наверное, чтобы больше никто не убежал. Я вошел и открыл рот.
 Мой сосед-кришнаит висел сантиметрах в двадцати над кроватью все в той же позе лотоса и вид имел отрешенный. Между ним и кроватью ничего не было. Я готов в этом поклясться! Глаза его были полузакрыты, но грохот запираемой двери вывел его из оцепенения. Он посмотрел на меня и медленно опустился на одеяло.
 — Я созерцал Вселенский Образ Господа Кришны, — извиняющимся тоном объяснил он.
 — Но ты же… Этого не может быть! Если только ты…
 — Если только я не бессмертный? Среди верных Господа Кришны немало бессмертных, но я еще молод. Рано об этом говорить.
 — Этого не может быть, — повторил я. Конечно, бессмертные могли подниматься над землей в церкви во время службы. Однако то святые, им положено. Однако кришнаит!.. — Бессмертия могут достичь только те, кто верует в Иисуса Христа! — упрямо провозгласил я.
 — Это отцы-иезуиты тебя научили?
 Я промолчал. В общем-то, конечно, кто же еще?
 — Ну как ты? — участливо поинтересовался Андрей. — О чем тебя спрашивали?
 Я сразу вспомнил обстоятельства допроса и в отчаянии ударил кулаком по кровати.
 — Меня сожгут, — обреченно сказал я. — А сначала будут пытать.
 — Не мели чепухи! Уже лет триста никого не сжигали. Обвинение-то какое?
 — Колдовство. И связь с одним незарегистрированным орденом.
 — Ты что, убил кого-нибудь? — испугался кришнаит.
 — Нет, конечно. Просто ходил на одну оккультную тусовку.
 — Хм… Если они будут заниматься каждой оккультной тусовкой, у них крыша поедет. Что-то здесь не то… Петр, видишь скомканную бумагу на столе?
 — Ну?
 — Подожги!
 — У меня забрали спички.
 — Идиот! Взглядом подожги!
 — Ты что, смеешься?
 Андрей внимательно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на бумагу — и она мгновенно вспыхнула.
 — Колдун хренов! — сделал он очевидный вывод о моих магических способностях. — Ладно, еще о чем спрашивали? — как ни в чем не бывало продолжил он. — Что за орден?
 — «Ordo viae». Есть такой в Екатеринбурге.
 — В Екатеринбурге, говоришь? — он призадумался, потом полез под подушку и извлек оттуда слегка помятый журнал.
 «Вестник Святейшей Инквизиции», — с удивлением прочитал я.
 — Ты читаешь эту гадость?
 — Другого здесь не дают, приходится довольствоваться малым. Здесь статья интересная. Про какого-то екатеринбургского пророка. Толпы собирает, чудеса творит, мертвых воскрешает. Нет, они, конечно, пишут, что все это обман и дьявольская прелесть, и предостерегают верующих. Но тебе это не кажется странным совпадением? Там Екатеринбург, здесь Екатеринбург.
 — Это большой город.
 — Да, но инквизиторов гораздо больше интересуют новоявленные мессии, а не тусовки и неблагословленные ордена. А мир тесен, знаешь ли.
 — Ну и чем это для меня кончится?
 — Очевидно. Выжмут из тебя все, что имеет хоть какое-то отношение к этому парню, и отправят на исправление куда-нибудь в Оптину пустынь месяцев на шесть.
 — А пытки?
 — Брось! Максимум, что тебе грозит — это детектор лжи.
 — Откуда ты все это знаешь, бхакт и друг  [7] ?
 — Экий ты эрудированный. Я здесь давно. У меня сменилось много соседей. Насмотрелся я на вас.
 — Давно — это сколько?
 — Три года.
 Я оторопел.
 — Но это же предварительное заключение!
 — А что еще со мной делать? В монастырь отправлять смешно — я иноверец. Казнить? Времена не те. Между прочим, тюрьма очень эффективно сжигает дурную карму и добавляет тапаса.
 И он вновь принял позу лотоса, положил руки на колени ладонями вверх и погрузился в медитацию.
 А ночью началась гроза, странная какая-то гроза, неправильная Небо не гасло ни на секунду от частых молний, а раскаты грома слились в один непрерывный гул, смешанный с ревом ветра. Вдруг у нас в камере погас свет, тусклый тюремный свет, который не выключали ни днем ни ночью. Это нас жутко обрадовало. Наконец-то можно поспать спокойно Пусть уж лучше гроза.
 А утром меня снова повели на допрос, но на этот раз мы не поднимались вверх, а спускались вниз, что, мягко говоря, не обнадеживало. В небольшой комнате без окон, с голыми каменными стенами, освещенными мертвенно-бледным электрическим светом, меня встретил отец Александр. Других инквизиторов не было, только еще какой-то молодой монах с печальными глазами, неизменный нотарий да невысокий полный человек, вида весьма цивильного.
 — Ну, надумали говорить? — поинтересовался отец Александр.
 — Мне нечего вам сказать.
 — Петр, я буду с вами откровенен. Вы сами не понимаете, во что ввязались, и ваши друзья тоже. Это дело чрезвычайной важности. Его курирует сам отец Иоанн, о нем известно папе! Вы думаете, что применение пыток — пустая угроза? Это не так! Несколько дней назад мы собирали совет, на котором было решено в данном случае отступить от трехвековых традиций увещевания и милосердия и вернуться к старинным методам допроса. У нас нет времени вас уговаривать! Возможно, уже поздно. Нет, дело конечно не в вас и даже не в «Ordo viae». Недавно в Екатеринбурге появился человек, который может представлять угрозу для всех. Он слишком опасен! Нас интересует все, что с ним связано.
 Я заколебался. Друг кришнаит как в воду глядел! Отец Александр заметил мои сомнения и впился в меня взглядом.
 — Назовите имена. Всех, кто общался с этим орденом. Вы им не повредите. Они нам нужны только как свидетели.
 «Нет! Им нельзя верить. Не раскисай!» — сказал я себе.
 — Нет! — вслух сказал я.
 Отец Александр обреченно развел руками.
 — Ну, я сделал все, что мог, — сказал он сводам тюрьмы. — Читайте! — кивнул он нотарию.
 — Мы, судья и заседатели, — начал нотарий, — принимая во внимание результаты процесса, ведомого против тебя, Петра Болотова из Москвы, Московской епархии, пришли к заключению, после тщательного исследования всех пунктов, что ты в показаниях своих сбивчив и противоречив. Имеются к тому же различные улики. Их достаточно для того, чтобы подвергнуть тебя допросу под пытками. Поэтому мы объявляем и постановляем, что ты должен быть пытаем сегодня же в семь часов утра. Приговор произнесен.
 Я прикинул, что до семи осталось минут пятнадцать. Хреново, однако! Ноги были как ватные.
 В этот момент сверху послышался шум и приглушенные крики. Отец Александр посмотрел на дверь.
 — Идите выясните, что там происходит, — приказал он одному из полицейских. — А мы идем вниз. Я не собираюсь терять время.
 Мы спустились по узенькой каменной лестнице, освещенной таким же противным светом, и оказались в комнате, живо напомнившей мне эпизоды старинных романов. Раскаленные угли, щипцы, плети, кошки… Какие-то совершенно незнакомые мне приспособления. Признаться, только теперь я по-настоящему испугался.
 — Вы хоть знаете, как всем этим пользоваться? — дрогнувшим голосом спросил я.
 — Сохранились средневековые пособия, — любезно пояснил отец Александр. — Там все расписано по пунктам со схемами и иллюстрациями. Очень доходчиво. Брат Лаврентий, поставь бульончику подогреть, пожалуйста, — обратился он к монашку. — Кстати, Петр, это доктор Фотиев, врач, — он кивнул в сторону полного человека в цивильном. — А то мы люди неопытные, переборщить можем.
 Я сглотнул слюну. Нет, невозможно! Чтоб в наше время! Запугивают. Да и отец Александр не похож на палача. Хитрый, конечно, как бес, скользкий, как угорь, сладкий, как трупный запах. Но чтоб пытать!
 Вернулся брат Лаврентий.
 — Начинайте! — бросил отец Александр.
 Меня молниеносно раздели этот самый Лаврентий и один из полицейских и связали руки за спиной. Я оторопел от неожиданности. Стало холодно и чертовски неуютно.
 — Лаврентий, с чего обычно, — произнес отец Александр и улыбнулся мне: — Вы у нас уже не первый.
 Я посмотрел на монашка. Слишком светлые глаза, нет, не печальные, показалось. Злые. Слишком светлые прямые волосы, слишком бледная кожа, слишком тонкие пальцы. Паук!
 — Монах-палач! — воскликнул я.
 — Что поделаешь, — печально ответил священник. — Профессионалов все равно не осталось. А брат Лаврентий — единственный из нас, кто согласился исполнить этот скорбный долг. Кстати, Петр, я забыл сказать; вы в любой момент можете заявить, что хотите сделать признание. Пытка будет немедленно остановлена.
 Я почувствовал, что мои руки еще к чему-то привязывают. «Дыба», — понял я и ошарашенно посмотрел на отца Александра.
 — Да, вы угадали, — кивнул тот. — Вы ничего не хотите сказать?
 — Нет. — Вот теперь они точно ничего от меня не узнают, решил я.
 Веревка натянулась, ноги мои оторвались от пола, и я охнул от боли. Несколько секунд я не осознавал окружающего, но вдруг веревка ослабла — и я упал. Что-то изменилось — казалось, ко мне потеряли интерес. Рядом с отцом Александром стоял тот самый полицейский, которого послали наверх узнать о причине шума, и что-то взволнованно объяснял ему. Лицо брата Лаврентия стало еще бледнее, хотя это казалось невозможным, а откуда-то сверху доносились крики и топот множества ног.
 — Развяжите! — с досадой бросил священник палачу, но было уже поздно. В комнату ворвались какие-то люди, явно не имеющие отношения к духовенству. Они были вооружены и настроены весьма агрессивно. Худой жилистый человек лет тридцати с лишним, вероятно предводитель, яростно смотрел на инквизиторов.
 — Взять их! — крикнул он остальным, и толпа набросилась на отца Александра и брата Лаврентия. — Взять, я сказал, — повторил он, и его товарищи несколько расступились.
 Моих мучителей крепко держали под руки. По благообразному лицу отца Александра стекала струйка крови.
 — Вас будет судить тот, кто имеет на это право! — объявил он инквизиторам.
 Только теперь на меня соблаговолили обратить внимание. Жилистый предводитель подошел ко мне и совершенно другим тоном испуганно спросил:
 — Вас пытали?
 Я кивнул.
 — Сволочи!
 Он достал нож и перерезал веревки, а потом помог мне подняться. Я с наслаждением растирал запястья.
 — Вы свободны! — объявил он. — Инквизиция упразднена!
 — Кто вы?
 — Меня зовут Филипп. Филипп Лыков, отставной офицер, — и он протянул мне руку, которую я с удовольствием пожал.

 ГЛАВА 2

 Я поднялся наверх и вышел на улицу. Стоял роскошный летний день, — кажется, я никогда не видел такого высокого голубого неба. На Лубянке нас несколько раз выводили на прогулку, но место так называемой прогулки представляло собой небольшой каменный мешок под железным навесом. Неба практически не было видно, только маленький кусочек.
 Я вздохнул полной грудью. Вид, правда, портили несколько поваленных деревьев в сквере у Политехнического музея. Потом я узнал, что ночью над Москвой пронесся небывалой силы ураган, первый за это столетие.
 Я спустился в метро и только возле турникетов понял, что у меня нет ни копейки. Все отобрали, сволочи! Даже мелочь выгребли из карманов при аресте и выбросили в мусорное ведро. Я понуро побрел обратно и не пожалел, что вернулся: таким неземным ликованием наполнило мое сердце увиденное мною зрелище, простите за высокопарный слог. На крыше Лубянки толпился народ. Потом я увидел, как отодрали и сбросили вниз небольшой кусок кровли, и понял, чем они заняты. Лубянку разбирали и растаскивали по камушкам. Я сел на парапет — любоваться.
 Неподалеку пристроились хипы с гитарой. Один из них откинул со лба длинную прядь прямых русых волос и запел:
 На колени пред ликом зари!
 Омовение сердца сиянием дня,
 Шесть веков я взыскую любви —
 Christus regnat! 1 Любовь затопила меня… 2 
  [8] 
  [9] 
 И все бы было здорово, если бы мне жутко не хотелось есть, а еще спать. Глаза слипались. Но упасть прямо здесь и уснуть на тротуаре, как какому-нибудь бомжу, мне, слава богу, не дали. Ко мне подошли двое молодых людей, точнее, молодой человек и хорошенький мальчик лет шестнадцати.
 — Мы собираем пожертвования для узников инквизиции, — застенчиво проговорил мальчик и хлопнул пушистыми ресницами.
 Я демонстративно вывернул карманы и указал взглядом на ботинки без шнурков.
 — Может быть, сначала мне поможете?
 — Так вы оттуда! — извиняющимся тоном проговорил молодой человек. Он был на голову выше своего напарника и волосы имел черные и остриженные коротко, по-военному, в отличие от светлых локонов юноши. — Пойдемте. У нас организована раздача бесплатной еды для пострадавших от клерикального произвола. Меня зовут Марк, а это Иван.
 Мальчик застенчиво улыбнулся. Ангелочек, ей-богу!
 — Петр Болотов.
 Я не заставил себя долго упрашивать, и меня действительно накормили пирожками с мясом, что вернуло мне интерес к жизни. Иван и Марк воспользовались случаем и разделили со мной трапезу. Мы обосновались в сквере у Политехнического музея и пустили по кругу бутылку пива.
 — Завтра Учитель собирается судить инквизиторов, — объявил Марк, дожевывая пирожок. — Представляешь, они пытали заключенных!
 — Еще бы! — усмехнулся я. — Еще как представляю!
 Они оба посмотрели на меня с уважением.
 — Будешь свидетелем, — сказал Марк.
 — С удовольствием! А кто это — Учитель? Филипп Лыков?
 — Нет, что ты, — Иван таинственно улыбнулся. — Какой там Филипп Лыков!
 — А кто?
 — Мы в Новосибирске познакомились, в университете… Потом Екатеринбург.. В общем, классный парень. Увидишь. — И улыбка ангелочка стала еще таинственнее.
 Я сразу вспомнил про уральского пророка.
 — У вас что, секта?
 Юноша хмыкнул:
 — Как бы не совсем…
 Марк строго посмотрел на меня:
 — Не смей так говорить!
 Я пожал плечами.
 В этот момент с Лубянской площади грохнул громкоговоритель. В нем что-то заворочалось, заскрежетало, и наконец мужской голос взволнованно произнес:
 «Граждане, просьба всем покинуть здание Лубянки и прилегающий участок площади! Просьба не приближаться к зданию ближе чем на двадцать метров! Здание Лубянки представляет опасность!»
 Я обернулся. Люди с крыши исчезли, не особенно повредив этот оплот клерикализма, а внизу какие-то решительно настроенные ребята ставили вокруг здания временное ограждение и выгоняли за него зевак
 — Они что, взрывать собираются? — испугался я. — С ума, что ли, посходили? В центре Москвы!
 — Не думаю, — спокойно ответил Марк. — Хотя если Учитель считает, что здание обрушится, — значит, обрушится. Кстати, вон он. Высокий, с хвостом, в джинсах.
 Я посмотрел в направлении, куда указывал мой новый знакомый Высокий человек с прической хвостом отделился от прочих и направился к центру площади, к памятнику Иосифу Волоцкому, первому московскому инквизитору, убитому еретиками за три дня до канонизации. У памятника он повернулся лицом к бывшей инквизиционной тюрьме и воздел руки к небу. Я собрался было уже презрительно усмехнуться, но услышал приглушенный гул. Лубянка таяла, лениво, как при замедленной съемке, рассыпаясь в прах. Не было слышно ни взрывов, ни грохота падающих камней. Только мерный гул, как от далекого поезда.
 — Такого он еще не делал, — одними губами прошептал Иван и вытер пот со лба тыльной стороной кисти.
 Когда все кончилось, к нам подошел Филипп. Он сразу узнал меня и улыбнулся:
 — Учитель хотел тебя видеть.
 Я удивленно посмотрел на него:
 — Зачем?
 Филипп в свою очередь удивленно поднял брови:
 — Значит, надо.
 Я не стал больше расспрашивать и проникся величием момента. В конце концов, кто же бегает от приключения, когда оно само плывет в руки!
 — Вон он, твой спаситель!
 Я посмотрел туда, где еще полчаса назад была Лубянка. Высокий человек в простой белой рубашке и джинсах что-то прибивал к небольшому деревянному столбику. Я направился к нему. В воздухе еще стояла пыль от обрушенной Лубянки, а слева от нас строительным краном снимали с постамента памятник Иосифу Волоцкому. Солнце уже склонялось к закату, с востока медленно наплывала лиловая грозовая туча, предостерегающе посверкивая еще беззвучными молниями. На табличке красовалась надпись: «Здесь танцуют!» Я улыбнулся.
 — Извините!
 Он выпрямился и оглянулся. На вид ему можно было дать лет тридцать, может быть, чуть меньше. Строен, широкоплеч и дико обаятелен. Иконописное тонкое лицо. Лик, черт побери! Пышные каштановые волосы, собранные в хвост. И большие серые глаза. Их взгляд сначала показался мне несколько холодноватым, но он улыбнулся, и это ощущение сразу пропало. Джинсы его при ближайшем рассмотрении оказались изрядно потертыми, зато рубашка щегольски расстегнута на груди.
 — Я пришел поблагодарить вас. Вы и меня освободили в числе прочих. Я…
 — Петр Болотов, — прервал он. — Я помню. — И мне почему-то стало ужасно приятно от того, что он помнит. — Вы, кажется, программист?
 — Скорее наладчик. Глюки ловлю в программах, если вы понимаете, что это такое. — Я почему-то был неуклюж и косноязычен.
 — Понимаю, — сказал он, отложил молоток и гвозди и взял меня за руку. — Мы с вами займемся иного рода ловлей. Я благословляю вас, — и он коснулся кончиками пальцев моего лба. Почему-то меня это даже не удивило. Просто мне было хорошо. Очень.
 — Пойдемте, Петр, — сказал он и направился к толпе.
 — Но как мне к вам обращаться?
 Он оглянулся и снова улыбнулся.
 — У меня очень длинное имя. Неважно! Друзья называют меня «равви», — и он снова отвернулся и решительно зашагал прочь.
 Я поплелся за ним следом. Черт! Черт! Черт! Никогда не был ничьей собачонкой! Но ноги сами несли меня. Я заставил себя остановиться.
 Над толпой возвышался лозунг: «Смерть бессмертным!» Равви направился к нему и стал что-то ласково, но настойчиво объяснять демонстрантам. Я сам не заметил, как оказался рядом с ним,
 — Бессмертие дается за святость. Вы сами не понимаете, что написали. «Смерть бессмертным!» — это значит смерть лучшим из людей. Я пришел не затем, чтобы лишить бессмертия святых, а чтобы дать его всем. Сверните немедленно!
 — Но бессмертные служат инквизиции, — возразил кто-то.
 — Люди часто заблуждаются. Но ошибка — еще не преступление. Я хочу дать им шанс раскаяться. Сворачивайте!
 И лозунг свернули.
 — Теперь куда, равви? — спросил Филипп. — В Кремль?
 — Нет. Пока меня больше интересует Останкино. Филипп, ты останешься здесь. Петр пойдет со мной.
 Он даже не интересовался моим мнением. Он просто информировал.
 — Как, вы пойдете один? — воскликнул Филипп.
 — Я не собираюсь брать Останкино штурмом. Пойдем, Петр!
 И я пошел за ним.
 На проходной телецентра нас никто даже не пытался задержать. Он улыбнулся охранникам как своим, и они, кажется, ничуть не удивились.
 — Начнем с программы «Новости дня». Это шестой этаж.
 Он толкнул дверь, и мы вошли в кабинет редактора. Тот встал и удивленно посмотрел на нас:
 — Кто вы такие?
 — Я тот, кто захватил и разрушил Лубянку и упразднил инквизицию. Думаю, что вашим телезрителям будет любопытно меня послушать, — и он без приглашения сел за стол.
 — Да, но… Я должен посоветоваться. — Редактор протянул руку к телефонной трубке.
 — С остатками упраздненного ведомства? Вот уж с кем вам не стоит сейчас советоваться, так это со святейшей инквизицией. — Равви накрыл руку редактора своей. Тот почему-то не сопротивлялся и вопросительно посмотрел на него.
 — Мне хватит пятнадцати минут эфирного времени.
 — Завтра в утреннем выпуске.
 Равви поморщился:
 — Ладно, идет.
 Снизу послышались выстрелы. Я удивленно взглянул на Учителя. Но он, похоже, был удивлен не меньше меня.
 — Равви, что это?
 — Вниз, быстро! Помните, мы договорились! — крикнул он редактору уже на пороге.
 У входа в телецентр собралась толпа. В первых рядах ее я сразу заметил тощую долговязую фигуру Филиппа. А у дверей, спиной к нам, стояли полицейские и держали автоматы наперевес. На площадке, разделявшей полицию и толпу, неподвижно лежали несколько человек, растекалась кровь. А откуда-то справа и слева уже слышны были щелчки фотоаппаратов неугомонных папарацци.
 Учитель бесцеремонно раздвинул полицейских, и они пропустили его, словно он был бесплотным духом. Через секунду он был возле раненых (или убитых). Один. Под дулами автоматов.
 Он опустился на колени перед бледным рыжеволосым юношей в окровавленной рубашке и положил руки ему на грудь. Юноша вздрогнул и застонал. Не знаю, был ли он мертв или только ранен. Было ли это воскрешение? Но толпа застыла, глядя на то, как затягиваются раны и поднимаются те, кого уже не надеялись увидеть среди живых. Только одна шустрая журналистка на шпильках и в мини-юбке прыгала вокруг Учителя и пыталась сунуть ему под нос микрофон. Равви, кажется, вовсе не заметил ее. Он помог всем, переходя от раненого к раненому. Только потом оглядел толпу и раздраженно сказал:
 — Ну вызовите же кто-нибудь «Скорую помощь»! Я не собираюсь заменять медицину.
 Кто-то побежал исполнять приказание, а Учитель наконец поднялся на ноги. Тут взгляд его упал на Филиппа, который так и не решился сдвинуться с места.
 — Я приказал тебе оставаться там, где я тебя оставил. Как ты посмел ослушаться?
 — Но, равви… — попытался возразить Филипп, однако осекся и начал медленно опускаться на колени.
 Учитель яростно смотрел на него.
 — Ладно, встань, — наконец сказал он. — Чтоб это было в первый и последний раз! — и отвернулся. — Кто отдал приказ стрелять? — спросил он у полицейских, словно имел на это право.
 Все молчали. Он обвел их медленным взглядом и остановился на молоденьком пареньке, веснушчатом и нескладном.
 — Я случайно… — пролепетал он. — Рука… предохранитель… я не знаю, как это получилось!
 Учитель покачал головой и отвернулся.
 В тот момент я подумал, что ему было очень на руку это побоище. «Какая реклама!» И мне стало страшно. Но через секунду эта мысль показалась мне такой крамольной, словно передо мной разверзлась бездна. «Господи! Прости меня!» — в отчаянии прошептал я.
 Гроза отбушевала, еще когда мы были в телецентре, небо очистилось, и теперь по нему разливался долгий летний закат. Сторонники равви с трудом оттеснили назойливых журналистов, и те ретировались, но не ушли далеко, не теряя надежды на то, что случится еще что-нибудь интересное или удастся-таки взять интервью у героя сегодняшнего дня. Филипп вопросительно смотрел на Учителя.
 — Где Андрей? — тихо спросил тот. — Приведи мне Андрея.
 Я с удивлением увидел, что к нам приближается мой знакомый кришнаит. Когда он успел сменить веру?
 — Филипп, вот тебе помощник, — сказал равви, указывая на Андрея. — Ничего не делай без его согласия. Посты, которые мы выставили, должны остаться до утра. Никого не отпускать без моего приказа. И пошлите кого-нибудь к мэрии и Госдуме. Я иду в штаб. В крайнем случае звоните. Петр!
 Мы благополучно оторвались от журналистов, миновали Останкинский пруд и прыгнули в трамвай. Начало темнеть, и, когда трамвай повернул, в одном окне над золотой полосой заката повисла яркая двухвостая комета, а в другом, на востоке, — еще более яркая Венера. Я озабоченно посмотрел на часы. Нет, я, конечно, не большой знаток астрономии, но все же мне почему-то казалось, что в этот час Венере положено быть на западе. Или это Юпитер? Учитель с улыбкой смотрел на меня.
 — «От востока звезда сия воссияет!» — торжественно процитировал он. Впрочем, я все равно не помнил, оттуда цитата. — Когда ты Библию последний раз читал, Пьетрос? В колледже Святого Георгия, на «Законе Божьем» ? — он положил руку мне на плечо.
 Мы вышли из трамвая и спустились в метро, где он одолжил мне жетончик. Интересно, зачем я ему понадобился? Ничего ведь не делаю, таскаюсь только за ним хвостом!
 Штаб Учителя представлял собой причудливый гибрид офиса и хипповой вписки. В большой комнате стояло штук пять работающих компьютеров, пол был ровным слоем засыпан мусором и скомканными распечатками. Равви поморщился:
 — Живете, как свиньи! Хоть бы убрались.
 — Сейчас, Господи! — из-за компьютера вскочил молодой человек лет двадцати и немедленно схватился за веник.
 Я оторопел от обращения.
 — Равви… но… почему?
 — Потому что это правда, — ответил он. — Кстати, как видишь, мне нужен сетевой администратор. Ты знаком с «Интерретом»?
 — Еще бы… — задумчиво проговорил я. Мне было не по себе.
 В этот момент раздался звонок в дверь.
 — Матвей, пойди открой! — бросил равви молодому человеку с веником. — Потом подметешь.
 — Да, Господи.
 Через минуту Матвей вернулся.
 — Там молодая женщина, журналистка. Спрашивает Тебя, Господи. Говорит, что хочет взять интервью.
 Равви вздохнул:
 — Пусть войдет.
 Это оказалась та самая длинноногая девица, что прыгала вокруг Учителя у Останкино.
 — Пойдемте! — сказал равви. — Петр, ты тоже. Тебе будет полезно послушать.
 Мы прошли через просторную прихожую, где толпились воинственного вида вьюноши в беленьких рубашечках и джинсах, и оказались в маленькой комнате, обставленной по-домашнему. Я окинул взглядом стены, увешанные книжными полками, и с удовольствием заметил полную серию «Литературные памятники» и красную «Историю инквизиции» в трех томах. В воздухе стоял почти выветрившийся запах сандала.
 — Садитесь, пожалуйста, — любезно предложил Учитель, сел сам и внимательно посмотрел на журналистку. — Чем могу служить?
 — Я из газеты «Московский католик». Хочу написать о вас статью. Вы новый мессия? У вас есть своя концепция? Вы бессмертный?
 — Как, все сразу? Давайте по порядку. Для начала — как вас зовут?
 — Мария Новицкая, — она полезла в свою сумочку, и оттуда в процессе доставания диктофона выпал маленький пакетик с изображением двух сердец, пронзенных одной стрелой, и с угрожающей надписью: «Святейшая Инквизиция предупреждает, что использование данного изделия является греховным и вредит спасению вашей души», и упаковка валидола.
 Учитель строго посмотрел на «изделие», но промолчал, а хозяйка как ни в чем не бывало убрала его обратно в сумочку и продолжила:
 — Итак, вы новый мессия?
 — Почему новый? Просто мессия. Все старые концепции устарели, вам не кажется? Современному человеку слишком трудно поверить во всякую чепуху, например в то, что земля существует семь тысяч лет, или в греховность поступков, от которых нет вреда другим. А это до сих пор пытаются утверждать многие служители церкви. Я принес новый завет, точнее новейший. Завет Духа. Больше не будет разобщенности религий и интеллектуального поста, к которому призывает католицизм. Новейший завет — это завет свободы. Любви и Свободы.
 — Позвольте, я закурю? — спросила Мария и, не дожидаясь ответа, вставила тончайшую сигаретку в неимоверной длины полупрозрачный мундштук.
 — Не душеспасительно это, — вздохнул равви. — В этом я согласен с католической церковью.
 — Кстати, а что вы думаете о спасении души? — поинтересовалась журналистка и зажгла сигарету.
 — Раньше спасения души и связанного с этим бессмертия могли достигнуть только истинно святые. Но теперь, в эпоху Третьего Завета, которая уже наступила, не надо подвергать себя аскезе, уходить в пустыню или запираться в монастыре. Теперь достаточно любить Господа своего и не творить ничего, противного моей воле. Всякий, верующий в меня, не увидит смерти вовек! Бессмертие для всех — вот моя…
 Он побледнел, схватил нас за руки и бросился на пол. Послышался звон разбитого стекла. Я приподнял голову и увидел в окне круглую дырку от пули.
 — Лежи! — прикрикнул на меня Учитель и был совершенно прав. Раздалась еще пара выстрелов. Одна пуля срикошетила и разбила стекло книжной полки.
 Почти одновременно на столе зазвонил телефон, но никто не посмел подняться.
 Дверь комнаты распахнулась, и на пороге появился Матвей.
 — Осторожно! — крикнул ему равви, и тот дернулся и прижался к дверному косяку. Но ничего не произошло. Только телефон не унимался.
 — Выключи свет и задерни шторы, — уже спокойнее сказал Учитель
 Матвей выполнил приказание, и мы сели на полу, освещенные слабым светом из соседней комнаты. Тем временем телефон затих. Равви не успел взять трубку.
 — Пусть Марк с ребятами выяснят, в чем дело. Пусть осмотрят соседние крыши, только осторожно! И выставят посты, — он вытер пот со лба.
 Мария, которая лихорадочно копалась в своей сумочке, наконец извлекла оттуда упаковку валидола и с облегчением положила таблетку под язык. Учитель ласково посмотрел на журналистку.
 — Извините, милая девушка, нам придется отложить на завтра ваше интервью. Видите, у нас некоторые проблемы. Вы можете переночевать здесь.
 Как ни странно, «милая девушка» даже не возмутилась и покорно кивнула.
 Вновь зазвонил телефон. Не вставая с пола, равви схватил трубку.
 — Согласились? Замечательно!.. Когда? Немедленно! Я заеду за Филиппом.
 Он встал и направился к двери. Мы последовали за ним.
 В прихожей зашнуровывали ботинки Марк и двое рослых парней, вооруженных автоматами и обвязанных лентами с патронами. Марк поднял голову и кивнул мне, как старому знакомому.
 — Отбой, Марк, — сказал Учитель. — Снайперами займется Яков. Вы едете со мной.
 — Господи, это опасно, — возразил Марк. — Нас подстрелят, как кроликов.
 — Теперь уже нет. Я знаю о них, а это значит, что они больше не опасны, по крайней мере для меня. Кстати, во дворе не горит ни один фонарь. Это им не освещенная комната. Со мной только Марк с ребятами, остальные остаются. Марк, пошли!
 Так я оказался один в совершенно незнакомой компании, в основном состоящей из чуждых мне воинственных молодых людей. К счастью, на помощь мне пришел Матвей.
 — Пойдем покурим.
 — Не курю.
 — Так посидишь.
 На вусмерть прокуренной грязной кухне Матвей сел за стол и затянулся папиросой, по-моему, какой-то феноменальной дешевизны. Я кашлянул.
 Матвей пожал плечами.
 — Отрава не стоит того, чтобы на нее тратиться.
 И замолчал. Похоже, мой собеседник ждал вопросов, и я решил воспользоваться случаем и выяснить, куда я все-таки попал.
 — Слушай, Матвей, а ты давно знаешь Учителя?
 — Кого?.. А-а, Господа! Полгода где-то. Мы в Екатеринбурге познакомились, на «Ordo viae».
 — Где?!
 — На «Ordo viae». Орден там такой есть. Точнее, тусовка литературно-философская. Песни при свечах, стихи, легкий треп о высоких материях. Приятная компания, в общем. Александра Кулешова там тон задавала, Сашка, и друг ее Влад. Классные ребята.
 — Слушай, мир до отвращения тесен!
 — А что?
 — Да знаю я их. Но самое печальное, что их знает Инквизиция. Как ты думаешь, откуда?
 — Понятия не имею! Теперь уже не важно. Ты лучше слушай дальше. Этой зимой, после Рождества, раздается у нас звонок. Парень какой-то спрашивает, можно ли вписаться, называет общих знакомых. Ну, Сашка говорит: «Залетай!» — «А нас двое». — «Всем места хватит». Появились они где-то через час: Учитель и Иван, мальчишка белобрысый, увидишь…
 — С ангелоподобной внешностью и ресницами, как у девушки?
 — Угу.
 — Я его уже видел возле Лубянки с парнем черноволосым, выправка у него военная.
 — А, с Марком. О нем отдельная история. Но это позже… Ну, в общем, Сашка чайник поставила, разговорились. Гости оказались из Новосиба. Учитель преподом работал в тамошнем универе, а этот Иван Штаркман — студент его.
 — А что он преподавал?
 — Да что-то заумное. То ли квантовую механику, то ли тензорный анализ, то ли и то и другое вместе. От него вполне можно ожидать. Знаешь, Влад любит гостей тестировать на эрудицию и выдал вновь прибывшим длинную фразу на древнегреческом. Так Учитель ответил на нее целым абзацем, так что все опешили, я ни фига не понял, а у Влада сделались глаза по семь копеек, я не преувеличиваю. В общем, он сразу проникся к гостю уважением… Ну, дальше. Ждем мы чайник. Сашка гитару взяла и начала петь. Что-то про Христа. Ну у нее все такое, сам знаешь. Тогда Господь улыбнулся, вынул блок-флейту из кармана рюкзака и начал ей подыгрывать. А у нас свечки незажженные по всей комнате: в паре подсвечников, на комоде, на телевизоре… Так вот, он играет, а свечки загораются, по одной, поочередно, везде. К концу песни все горели, а свет погас. Сам собой. Ну всем как-то не по себе. Не то что-то происходит, сам понимаешь. А он как ни в чем не бывало спрашивает: «Ребята, а вы глинтвейн любите?» — «Еще бы, — отвечаем. — Только нет у нас. Корица одна. И то остатки». — «Ну ничего, — говорит. — Чайник-то несите, вскипел давно» Ну приносит Сашка чайник, разливает чай, а он неправильный какой-то, густой больно и темно-красный. И по комнате аромат плывет: мускатный орех, лимон, корица. Попробовали — глинт! Натуральный! Высший класс! А Он улыбается и спрашивает, будто и не произошло ничего: «Ну как?» А мы-то уж не знаем, спим, что ли, или крыша едет. Первым Влад опомнился. «Спасибо, — говорит. — Очень вкусно. Но прежде, чем внушением заниматься, следует поинтересоваться, хотят ли этого собеседники. Мы не подопытные кролики. Это ведь гипноз?» — «Нет, — отвечает. — Это не гипноз, это глинтвейн. Вы сказали, что вы его любите. Но если хотите, я опять могу сделать чай». Но эту идею никто не поддержал. «Ну и пусть гипноз, — думаем. — Зато вкусно». Да и не хочется вовсе с этим парнем препираться-то. Харизма, знаешь, зашкаливает. В общем, все в него влюбились. Ну, только кроме Люськи, крысы Сашкиной. Она почему-то пискнула, как только Он вошел, залезла Владу за пазуху и носа оттуда не казала весь вечер. Странная зверюга!
 — Э-э, да ваш Господь сорит чудесами, как иные деньгами!
 — Он и твой Господь, — холодно заметил Матвей. — Только ты этого еще не понимаешь. Ну ничего, поймешь.
 — А кстати, ты говоришь, Иван — студент?
 — Да.
 — Так ему же лет пятнадцать, ну максимум шестнадцать!
 — Шестнадцать. Он — вундеркинд, в пятнадцать лет школу кончил. Из первого класса сразу в четвертый перевели… Да! Я же не рассказал тебе про Марка!
 — Давай.
 — Он брат Сашкин, двоюродный, кажется. Впрочем, она не любит это афишировать. Он на игле сидел. Офицер бывший, спецназовец. Воевал во всяких региональных войнах. В общем, там пристрастился. А у Сашки деньги клянчил все время. Учитель у нас уже с месяц жил, ребят грузил, на флейте играл, притчи рассказывал, когда Марк позвонил. Сашка, как с ним поговорила, злая стала, губы кусает — мы сразу поняли, кто звонил и зачем. А Господь у нее спрашивает: «Сашенька, что случилось?» — «Ничего», — говорит, а сама расплакалась. Потом меня выгнала и, видно, все ему рассказала. И они к Марку поехали. Не знаю уж, что Он с ним делал, да только как рукой сняло. Теперь таскается за нами повсюду. И ведь не скажешь, что кололся! Ты его видел, разве он похож на наркомана?
 — Не знаю, — честно ответил я. За свою жизнь я так и не увидел ни одного живого наркомана, хотя газеты упорно утверждали, что этим занимается, по крайней мере, каждый второй.
 Равви вернулся где-то около двух и выглядел очень усталым.
 — Все в порядке, — уверенно сказал он. — Яков не возвращался?
 — Нет.
 — Марк, пойди помоги. Матвей, сейчас я хотел бы отдохнуть, и пусть меня до утра не беспокоят.
 — Да, Господи.
 — Только не в той комнате, которая простреливается снайперами, — заметил Марк.
 — Мы постелим в другой комнате.
 — Да, это, пожалуй, разумно.
 Надо сказать, что другая комната была значительно больше той каморки, где мы разговаривали, так что господню воинству пришлось потесниться, расположившись на полу в гостиной. Вскоре дверь за Учителем закрылась, и из-за нее донеслись звуки флейты. По-моему, «Зеленые рукава». Приятно, конечно, но если это на всю ночь!.. А поспать хотелось. К счастью, Матвей великодушно поделился со мной спальником, который мы расстелили прямо на полу, накрывшись еще чьим-то. Оный спальник нес на себе следы многолетней тусовочно-походной жизни, пропах лесом и дымом костра и не был стиран, похоже, с момента покупки, но, как говорится, дареному коню… Кстати, хозяин сего «коня» был под стать своему имуществу. Щеки и подбородок в недельной щетине и не слишком чистая одежда. Картину дополняли серо-голубые глаза навыкате и давно немытые темно-русые волосы.
 Выключили свет. Но мой сосед, похоже, не собирался быстро отрубиться, и я часов до трех рассказывал ему о своих лубянских приключениях.
 Звуки флейты давно затихли. Уже сквозь сон я слышал скрип входной двери и глухие разговоры в прихожей. Что-то готовилось.

 ГЛАВА 3

 На следующее утро все были на ногах уже часов в шесть. Когда я наконец выбрался из-под спальников и вылез в коридор, Учитель выходил с кухни, дожевывая бутерброд. В этот момент дверь комнаты, где он ночевал, открылась, и на пороге показалась Мария Новицкая, имевшая вид весьма довольный. Она по-кошачьи потянулась, взглянула на нас огромными черными глазами и кокетливо поправила пышную прическу.
 Матвей удивленно посмотрел на Господа.
 — А ты хотел бы, чтобы я заставил даму спать на полу в общей комнате? — возмущенно спросил равви. — Машенька, иди, на кухне завтрак готов. Яков!
 К Учителю подошел человек, чем-то на него похожий. Нет, даже довольно сильно похожий, только старше.
 — Да, равви.
 — Яков, что со снайперами?
 — Сняли одного. Больше не видели. Все окрестные крыши облазили. И Марк, когда вернулся, ходил с ребятами проверять — никого.
 — Сняли?
 — Да… Там, в прихожей.
 — Показывай!
 Я из любопытства увязался за ними. Лучше б я этого не делал! На полу, возле двери, лежало нечто, накрытое тентом от палатки. Яков присел рядом на корточки и откинул покрывало. Не то чтобы я человек очень нервный, но не заканчивал я медицинского и не привык к подобного рода зрелищам. У трупа было перерезано горло, тент испачкан кровью. Меня подташнивало. Учитель же смотрел на это так, словно всю жизнь проработал патологоанатомом. Впрочем, на Якова он поглядел с несколько другим выражением, так что тот начал медленно перемещаться с корточек на колени.
 — Неужели без этого было нельзя ? Три года осталось до Страшного суда! — Учитель выразительно постучал ногтем по циферблату наручных часов. Тут Яков, кажется, несколько расслабился оттого, что до Страшного суда осталось все-таки три года, а не три минуты.
 — Эммануил, я давно служил. Ты же знаешь. Вот если бы Марк вернулся раньше…
 — Не оправдывайся! Это хуже всего. Марк не палочка-выручалочка!
 — Ну разве было бы лучше, если бы мы его упустили?
 Тут зазвонил телефон, и Учитель схватил трубку, не удостоив Якова ответом. Постепенно его лицо прояснилось.
 — Дума собралась на экстренное совещание, — весело сообщил он — Не думал, что эти ленивцы так быстро среагируют. Мы едем в Думу.
 — А как же телецентр? — удивился я.
 — Телецентр никуда не денется. Со мной идут Петр, Марк и ребята, человек десять. Больше не надо
 Яков по-прежнему стоял на коленях и умоляюще смотрел на Учителя.
 — Может быть, епитимью? — осторожно спросил виновный.
 — Ладно вставай, зелот… — Мне показалось, что равви хотел добавить что-то еще, но сдержался. — Останешься здесь, поглядим насчет епитимьи.
 В прихожую вышел Марк, за ним потянулись воинственные вьюноши.
 Мы спустились вниз и опешили, потому что у подъезда скромной пятиэтажки стоял здоровенный черный «АМО». Шофер «АМО» вышел из машины и почтительно открыл перед Учителем дверь.
 — Ну что ж, так даже лучше, — заметил Эммануил — Петр, Марк и еще двое — со мной, остальные — своим ходом.
 В отделении для пассажиров сидел человек лет пятидесяти, одетый в военную форму, и смотрел на Учителя с совершенно молитвенным выражением лица
 — Как ваша дочь, Ипатий Владимирович? — участливо спросил у него Эммануил, садясь рядом.
 — Я здесь, Господи, и этим все сказано.
 — Хорошо, — улыбнулся Эммануил и положил руку ему на плечо.
 — В Думу?
 — Разумеется.
 За эту ночь Москва здорово изменилась. А именно: у Белорусского стояли танки, повернув орудия в сторону Бутырского вала, вдоль Тверской тянулись колонны БТРов, и на Триумфальной площади — тоже танки, ощетинившиеся пушками в сторону ресторана «София».
 — Ну все, прощай, свобода! — усмехнулся я. — Завтра нас погонят восстанавливать Лубянку
 — Не погонят, — улыбнулся Эммануил. — Успокойся, Пьетрос, это мои танки.
 — Как?!
 — Да, я забыл вам представить. Это генерал Сергеев, начальник Генерального штаба, а теперь наш союзник.
 Мы свернули в Георгиевский переулок и остановились у входа в Госдуму. На ступеньках нас встретила Мария и начала убеждать Учителя, что у нее чисто профессиональный интерес, а посему в случае чего она продемонстрирует журналистское удостоверение — и ее не тронут. Он махнул рукой.
 Я тоскливо взглянул на крышу родного колледжа, выглядывавшую из-за домов, и вошел в здание Думы вслед за равви.
 На проходной нас опять словно не заметили, и мы беспрепятственно проникли внутрь и поднялись в зал заседаний.
 — Это он! — воскликнул кто-то из депутатов, когда мы входили, и зал приветствовал Учителя вставанием и аплодисментами. По-моему, он не ожидал столь теплого приема, но сразу сориентировался и направился к трибуне. Мы встали полукругом за его спиной. Он улыбнулся залу и жестом приказал всем сесть.
 — Я вижу, вы узнали меня, — уверенно начал он. — Тем лучше, значит, не будем терять времени на представления и сразу перейдем к делу. Вчера я упразднил Инквизицию и разрушил Лубянку. Если вы смотрели телевизор, мне незачем вдаваться в подробности. Сегодня я объявляю Президента низложенным и провозглашаю себя Первым Консулом. Москва занята верными мне войсками. Возможно, аплодисменты некоторых из вас объясняются тем, что вы этого еще не поняли. Повторяю: это мои танки. И рядом со мной всем вам известный генерал Сергеев, мой союзник. Я гарантирую, что в стране будет восстановлен мир и твердый порядок. Думаю, всем уже надоели забастовки, анархия и бесконечные интриги политических группировок. Вы же, господа парламентарии, можете со спокойной совестью удалиться на каникулы. Сегодня, если не ошибаюсь, последний день вашей работы.
 В зале поднялся возмущенный гул и свист. Кто-то крикнул: «Узурпатор!» Его поддержали, но Учитель поднял руку, и все замолкли.
 — Я имею право на эту власть более, чем кто-либо другой. И не только на эту. И теперь лишь личные амбиции мешают вам принять то, что уже произошло.
 Он кивнул Сергееву, и тот приказал что-то по сотовому телефону.
 Не прошло и пяти минут, как в зал начали просачиваться спецназовцы и вставать цепочкой вдоль стен и в проходах. Учитель довольно улыбнулся.
 Но еще через мгновение улыбка исчезла с его лица, и оно стало более чем суровым, потому что широко распахнулись двери слева от нас и на пороге появился другой отряд спецназовцев.
 Эммануил вопросительно посмотрел на Сергеева.
 — Парламентская охрана.
 — Они вам не подчиняются?
 Генерал отрицательно покачал головой.
 Спецназовцы Сергеева направили дула автоматов на парламентскую охрану. Охрана — на них. Казалось, столкновение неизбежно.
 Учитель поднял руку.
 — Не сметь! — приказал он своим, потом обернулся к охранникам. — Что вам угодно, господа?
 — Вы арестованы! — объявил командир. — Сдавайте оружие!
 — У меня нет оружия. Что же касается ареста, идите сюда. Что в дверях-то стоять?
 Командир с подозрением покосился на эммануиловцев.
 — Они не выстрелят, — сказал Учитель. — Я приказал им не стрелять. Давайте поговорим. Смотрите!
 Эммануил провел рукой по воздуху, указывая на пол перед охранниками. И вслед за его движением на полу пролегла черная трещина, которая начала медленно расширяться.
 — Смотрите! Это трещина на теле мира. Она появилась в тот миг, когда я ступил на землю, и пролегла через сердце каждого из вас. По одну сторону свет, по другую — тьма, по одну сторону добро, по другую — зло, по одну сторону те, кто принял меня, по другую — отступники. Видите?
 Трещина стала шире и глубже. Из нее вырвались языки пламени.
 — Это огонь, предназначенный для вас.
 Трещина, удлиняясь, побежала вокруг охраны.
 — И вот вы уже на острове, окруженном пламенем. И он все уменьшается. И армия, и народ уже на моей стороне, а вы — только кучка безумцев, осмелившихся сопротивляться тому, кто много могущественнее вас, и достойны лишь жалости.
 Остров, на котором стояли солдаты, катастрофически уменьшался, от него то и дело отламывались куски и падали в огонь. Спецназовцы медленно отступали от краев и с ужасом смотрели в огненную бездну.
 — Но для того, кто примет меня в своем сердце, пропасть станет узкой трещиной, которую достаточно перешагнуть. Потому что я никогда не отворачиваюсь от тех, кто идет ко мне. Только протяните мне руку.
 И он легко спустился с трибуны и шагнул в бездну. Только бездны уже не было. Я увидел, что рослый командир парламентского спецназа обессиленно повис на руках Эммануила, а по полу проходит тонкая трещина. Я сглотнул слюну. В горле у меня пересохло.
 — Ну все, — улыбнулся равви. — Все живы. Между прочим, вы очень кстати, ребята. Президент низложен, и вы переходите в мое распоряжение. Сейчас мы пойдем в Кремль, где я приму власть. Вы будете моей охраной.
 — Да кто ты, черт побери? — возмутился командир охранников.
 — Господь, — небрежно пояснил равви и подал нам знак следовать за ним, а сам ласково взял за руку офицера и повел его к двери. — Пойдемте! — кивнул он остальным.
 Не знаю, что произошло, опешили ли они от такой наглости или Учитель обладал мистической силой, заставлявшей подчиняться тех, кто еще минуту назад желал ему поражения и смерти, но я не верил своим глазам — за ним пошли!
 — В Кремль, равви? — робко поинтересовался я. — А как же телевидение?
 — Теперь они за нами побегают, а не мы за ними, — и Учитель решительно направился к выходу из здания Госдумы.
 В Кремле нас ждала еще одна неожиданность. Здесь была суета, беготня, взволнованные разговоры многочисленных чиновников и полное равнодушие к нам охраны. Оказалось, что Президент скоропостижно скончался. Говорили то ли об инфаркте, то ли об инсульте. Впрочем, кто его знает?
 А утром было телеобращение к народу, короткое и искрометное. Причем каждый услышал в нем то, что хотел услышать. Я только поражался рассказам своих знакомых, настолько они отличались друг от друга. Зато вид у всех слушателей был загруженный и удовлетворенный.
 Обращение через спутниковое телевидение транслировалось по всем странам мира, причем, по словам опешивших журналистов, не понадобились переводчики. Эммануилу непостижимым образом удавалось говорить на всех языках одновременно.
 Народ же, как ему и положено, безмолвствовал. Ему давно было все по фигу, этому, который народ.
 Так июньским московским утром Господь Эммануил без единого выстрела захватил власть в России. И сразу рьяно взялся за дело, разбираясь в мрачном и запутанном наследии предыдущей власти, самозабвенно сочиняя указы, перетряхивая кабинет министров и давая интервью осаждавшим его журналистам.
 В тот же день начались массовые аресты бывших инквизиторов. Лишь очень немногим удалось бежать. Но следствия и суда не было. Эммануил говорил с каждым из них наедине.
 — Многие из этих людей были вполне искренни и считали себя частью моего земного воинства. Ошибка — не преступление. Я хочу от них только покаяния, — в конце концов объявил он.
 Так появился приговор, точнее, личное постановление Эммануила. Инквизиторы должны были пройти покаянной процессией от развалин Лубянки до Храма Христа Спасителя, где их будет встречать Господь.
 Действо было назначено на вечер пятницы. Признаться, я очень хотел на это посмотреть. Но мне позвонил Матвей и передал, что Господь приказывает мне быть с ним у Храма.
 Уже около восьми на улицах, где должно было проходить шествие, собралось множество зевак. Метро «Пречистенка» закрыли, и мне пришлось переться пешком от Арбата. В начале Гоголевского бульвара стояло оцепление. Я показал документы. На меня посмотрели с уважением и пропустили. Минут через десять я уже поднимался по ступеням Храма. Прямо передо мной рвалась в небо пламенеющая готика белоснежного собора, построенного более века назад в честь победы союза католических держав востока и запада над Корсиканским Безбожником.
 Господь, в белых свободных одеждах, приличных более первосвященнику, чем правителю, сидел на троне на вершине лестницы. За его спиной стояли Марк, Иван, Матвей, Филипп Лыков, мой бывший сокамерник Андрей, Яков и еще несколько незнакомых мне людей.
 — Пьетрос? Очень рад, — сказал Господь и указал мне место за троном.
 Я встал рядом с Матвеем. Стемнело. Нас осветили прожекторами. Только тогда у начала Гоголевского бульвара появилась голова процессии. Инквизиторы шли босиком в серых рубищах и держали зажженные свечи. По обе стороны процессии шествовали люди в длинных черных сутанах и несли факелы. Дальше, справа и слева, — полицейские, вооруженные автоматами.
 Появление инквизиторов было встречено бурей народного негодования, криками, оскорблениями и свистом. Но те, надо отдать им должное, переносили все стоически и продолжали медленно идти вперед. Когда они пересекли более половины площади, на колокольне Христа Спасителя ударили в набат. Тогда во главе процессии я заметил того самого старика, что допрашивал меня на Лубянке, Иоанна Кронштадтского. Справа от него шел отец Александр и бережно поддерживал его под руку. У подножия лестницы инквизиторы остановились и преклонили колени. Тогда Эммануил поднял руку, и все стихло. Он поднялся со своего трона и начал спускаться по ступеням к осужденным. Внизу он склонился над святым Иоанном и помог ему подняться, а потом обнял его.
 Я не видел, что произошло, но Иоанн запрокинул голову и повис на руках Эммануила. Кто-то крикнул: «Ложись!» Но Господь стоял неподвижно и смотрел на крышу дома, справа от Гоголевского.
 Мы бросились вниз по лестнице.
 — Господи, на землю! — крикнул Марк. — Он может выстрелить еще!
 — Больше не выстрелит.
 Однако Эммануил опустился на одно колено, бережно поддерживая Иоанна. Тот был ранен.
 Святой посмотрел в глаза Господу.
 — Ты… — тяжело проговорил он и закашлялся кровью. Потом перевел взгляд на темнеющее небо. — Боже, прости меня. Я ошибся.
 И замер.
 — Ты прощен, — сказал Эммануил и закрыл ему глаза.
 — Господи! Неужели ты не воскресишь его? — рядом стоял отец Александр и с отчаянием смотрел на Эммануила.
 — Нет. Он выполнил свое предназначение и умер так, как должно и когда должно. Эта жизнь и так прекрасна, и к ней нечего добавить — Потом он перевел взгляд на крышу дома, откуда стрелял снайпер, и бросил охране: — Принесите мне этого мерзавца!
 — Господи, ты думаешь, он еще там? — осторожно спросил Марк.
 — Я знаю. — Эммануил коснулся плеча склоненного отца Александра. — Я поручаю вам вашего учителя. — А сам встал и обратился к остальным участникам процессии: — Я скорблю о смерти святого Иоанна Кронштадтского так же, как и вы. Под его руководством вы были воинами на защите Церкви, и теперь я хочу, чтобы вы остались моим воинством. Встаньте, я прощаю вас.
 И Эммануил благословил осужденных.
 Вскоре охранники принесли труп снайпера.
 — Мы нашли его мертвым. Вот, было рядом с ним, — на асфальт упал карабин с оптическим прицелом.
 — Естественно, — заметил Эммануил, — Никто не переживет покушения на своего Господа.
 — А отчего он умер? — спросил Марк, осматривая труп.
 — Остановка сердца, если тебя интересуют медицинские подробности, Марк Но это детали. Он умер потому, что я приказал ему умереть.
 После этого случая Господь долго не вспоминал о нас, тех, кто помогал ему прийти к власти, своих друзьях и соратниках, стоявших тогда за его троном. Нам не досталось ни одного места в правительстве, несмотря на пристрастие равви к молодежи, и я обреченно вернулся домой. Да и действительно, какой из меня, скажем, министр финансов? Максимум, на что я способен, — это спать на заседаниях.
 В утешение я купил собрание сочинений Кира Глориса, тепленькое, только что из-под печатного пресса. Текст здорово отдавал мистицизмом, если не оккультизмом, но, в отличие от других подобных авторов, господин Глорис был весьма эрудирован и ясно выражал свои мысли. Основной темой было пришествие истинного короля «из рода Христа». Причем настолько основной, что казалось, будто истинный король у автора уже в кармане, только помазания не хватает да еще пары формальностей. Было очевидно, что книга написана с целью подготовить его приход. Имя автора казалось названием. «Кир Глорис» — «Царь Славы», если, конечно, забыть о том, что первое слово греческое, а второе — латынь. Матвей просветил меня, что Кир Глорис и Эммануил — одно и то же лицо.
 Я уже собирался вернуться к работе программиста и помянуть о моих приключениях с Господом когда-нибудь в мемуарах, если только мне не лень будет их написать, когда в моей квартире раздался звонок. Меня вызывали в Кремль.
 Мы собрались в большой комнате несколько чиновного вида. Ковровые дорожки, стены, облицованные деревом, хрустальные люстры, длинный стол, покрытый темно-зеленым сукном. Помесь бильярдной и дворца. Здесь были все последователи Учителя, которых я знал, — мой бывший сосед по камере Андрей, освободитель Филипп, Марк с Иваном, Яков, Матвей и еще два дотоле неизвестных мне человека. Один вида довольно бычьего, с жестким взглядом ледяных серых глаз и татуировкой на руке. Второй же — изысканнейший и интеллигентнейший, одетый несколько вольно и претенциозно, и посему я решил, что он имеет отношение к богеме — художник или музыкант. Как я потом узнал, первого звали Симон, а второго Варфоломей.
 Наконец появился Учитель, усталый, но сияющий, и бык посмотрел на него благоговейно, как шестерка на мафиози. Равви сел во главе стола.
 — Садитесь, — ласково начал он. — Как видите, я вовсе о вас не забыл. Россия — только начало. Перед нами лежит весь мир, мы должны завоевать его, и прежде всего словом. Это и есть ваше предназначение. Вы — мои апостолы. Слушайте же! Андрей поедет в Индию. Он неплохо знает их культуру и религию. Это ему поможет.
 — Но, Учитель! — воскликнул Андрей. — Я же не знаю языка. То есть санскрит, и то очень плохо.
 — Поверь мне, это не проблема, — лукаво улыбнулся равви. — Далее! Яков, брат мой, будет апостолом Африки. Это очень сложная задача. Там слишком нестабильная ситуация, — Господь ободряюще посмотрел на Якова. — Но ты справишься. Иван — Франция.
 Ангелочек блаженно улыбнулся. «Ну конечно, Париж — для любимчиков», — зло подумал я.
 — Симон — Америка, — продолжал Учитель, обращаясь к быку. — Варфоломей — Китай и Япония. Марк и Петр — Италия и Испания. Матвей — Северная Европа.
 Мой бывший сосед по спальнику не на шутку опечалился.
 — Учитель! — протянул он. — Я бы хотел остаться с тобой.
 — Сейчас важнее Северная Европа, чем твои писательские упражнения, — строго заметил равви.
 Матвей склонил голову. Верно, он очень хорошо знал, о чем идет речь.
 — Филипп останется со мной, — наконец заключил Господь. — А теперь я благословляю вас! — и он простер над нами руки.
 Вдруг его лицо, руки, тело стали удивительно светлыми и прозрачными, словно солнце светило сквозь него, а там, где должно быть сердце, начала раскручиваться огненная спираль. Меня пронзила боль, я зажмурился и сжал пальцами виски. Через мгновение все кончилось, но я знал: во мне что-то изменилось. Я медленно открыл глаза, встретил тихий, спокойный взгляд Господа, мол, ничего страшного, все хорошо. Он улыбался. Аудиенция была окончена, и все начали расходиться.
 — Марк, Петр, задержитесь, пожалуйста, — приказал нам Господь. — У меня к вам особое поручение, — сказал он, когда все остальные ушли. — Сейчас важны не столько Италия и Испания, сколько твои бывшие учителя, Пьетрос.
 — Иезуиты, Господи? — уточнил я.
 Равви улыбнулся.
 — Да, это очень влиятельный орден, и он должен быть На нашей стороне. Поэтому вы поедете не в Рим, и даже не в Мадрид, а в страну басков и встретитесь там со Святым Бессмертным Игнатием Лойолой.
 — Но, равви, — сказал я. — Лойола давно уже не генерал ордена. Он отрекся от власти и ведет жизнь святого отшельника где-то в испанских Пиренеях.
 — Я знаю, — Учитель усмехнулся при словах «святой отшельник». — Но ни одно важное решение орден не принимает без консультации с ним. Так что говорить надо только со святым Игнатием, а не с нынешним генералом. Не буду вас обнадеживать, это очень трудная задача. Лойола донельзя упрям, как все баски. Но, надеюсь, хитер и понимает свою выгоду. Вы отвезете ему письмо.
 Господь открыл папку, лежавшую перед ним на столе, вынул оттуда толстый запечатанный конверт и протянул мне.
 — Да, еще, — продолжал Учитель, — вам понадобятся документы, — и он аккуратно разложил перед собой четыре паспорта. — Так вот, эти два — обычные паспорта с шенгенской визой, — и он вручил их нам. — А это — дипломатические паспорта. С ними осторожнее, особенно не размахивайте. Этим вы только обратите на себя лишнее внимание. Пользуйтесь, но в крайнем случае, — и он протянул нам еще по паспорту. — Удачи вам, — вздохнул он. — Вот возьмите! — и к прочим подаркам он присовокупил две пластиковые карточки. — Здесь по сто тысяч солидов, — пояснил он. — На первое время должно хватить. Но не слишком мотайте, — он выразительно посмотрел на моего напарника. — Марк, проследи! Вот билеты на самолет. Рейс завтра, в девять утра.
 Я обреченно посмотрел на Господа. Во-первых, я терпеть не мог самолетов. А во-вторых, никогда не вставал раньше двенадцати.
 — Ничего не поделаешь, Пьетрос, — жестко сказал он. — Мосты разрушены прошлогодним наводнением. Поезда не ходят. — Он вздохнул — Я посылаю вас в пасть ко льву. Держите! — и он вручил нам по спутниковому телефону. — Если почувствуете что-нибудь неладное, сразу сообщите мне Телефоны прямые, закрытая линия. Старайтесь пользоваться только ими. Ну, давайте обниму вас на прощание.
 И он заключил нас в объятия. Марк, впрочем, не потерпел такого нарушения субординации, аккуратно высвободился из объятий, преклонил колено и поцеловал ему руку. «Как я буду общаться с этим мало того что солдафоном, так еще и подхалимом, — грустно подумал я. — Вот одарил Господь напарничком!»
 Почувствовав себя богатым человеком, я первым делом направился на Пушку, в тамошний бутик. Марк угрюмо потащился за мной В бутике я обзавелся шикарным пиджаком малинового цвета, блиставшим золотыми пуговицами с надписями «Nino Ricci», ярко-зеленым галстуком и итальянскими ботинками якобы ручной работы. Марк только с ужасом смотрел на цены и осуждающе — на меня.
 — Да что тебе — моих денег жалко? — наконец не выдержал я.
 — Не твоих, а казенных, — уточнил Марк.
 — У нас дипломатическая миссия, — попытался оправдаться я. — Мы должны быть прилично одеты.
 — В нормальном магазине можно купить то же самое в два раза дешевле.
 — Ты ничего не понимаешь! Здесь же гораздо круче!
 Я уже переоделся в новый костюм и с отвращением запихивал в полиэтиленовую сумку свои раздолбанные кроссовки, потертые джинсы и черную майку с изображением рок-группы «Homo militaris».
 — Ничего не будешь себе покупать?
 — Нет! — зло ответил Марк.
 — Слушай! — обрадовался я. — Я тебе сейчас покажу такое место!
 Вообще-то я не знаток географии московских ресторанов, но у меня был друг, биржевой спекулянт и большой любитель подобных заведений, который меня несколько просвещал в этой области. И я потащил моего напарника на Гоголевский бульвар, в ресторан «Репортер». Надо же как-то задобрить этого жмота. Все-таки работать вместе, никуда не денешься.
 Мы оказались в мире зеркал и искусственной растительности и сели за столик с огромной вазой с фруктами посередине. Я широким жестом заказал две порции осетрины на вертеле, черную икру и бутылку шампанского. Брови Марка медленно поползли вверх.
 — Зачем это? — испуганно спросил он и скромно взял из вазы яблочко голден.
 — Gaudearnus igitur! — пропел я.
 Марк еще больше насупился. Возможно, его знания латыни не хватило даже на это.
 — Да не стремайся ты, все за мой счет.
 — За казенный, — тихо повторил Марк. И я понял, что он сдается. Осетрину, впрочем, он уничтожил, кажется, без всякого удовольствия. Принесли икру. Я взял ложку и сладострастно запустил ее в вазочку. Одна икринка кокетливо зависла с обратной стороны, и я слизнул ее языком.
 — Икру ложками! — ужаснулся Марк и мрачно сделал себе бутерброд. Похоже, он тоже не был доволен своим напарником, то есть мной. Эх, Господь! Тоже мне! Хоть бы подбирал людей по психологической совместимости.
 Шампанское мы уничтожили на паритетных началах. Но на Марка оно не оказало ровно никакого действия, что свидетельствовало о его привычке к крепким напиткам. Моя же веселость, и так немереная после получения пластиковой карточки, теперь откровенно зашкаливала.
 На выходе из ресторана Марк попросил у меня телефон, и я легкомысленно дал.
 — Я тебя завтра разбужу, — пояснил он.
 — Ага.
 Вечером я в первый раз за последние несколько лет героически не включил модем. «Все-таки Господь — хороший парень, — преданно думал я, любуясь новым прикидом. — Пусть будит этот проклятый Марк. Хоть в шесть часов!» — и я почувствовал себя ложащимся под танк.
 На следующее утро, а именно часов в пять, зазвонил телефон. Я лениво протянул к нему руку и бросил трубку. Телефон зазвонил опять. Я повторил операцию и повернулся на другой бок. Но телефон не унимался. Тогда я решил взять его измором и не прикасался к нему по крайней мере минут пятнадцать. Но у того, на другом конце провода, терпения было больше, и я сдался.
 — Алло, — сонным голосом пробормотал я.
 — Петр, пора вставать, — услышал я спокойный голос Марка. — На самолет опоздаем.
 — Марк, — жалобно проскулил я. — А может, не поедем?
 — Вставай, засоня! Ради твоего же блага. Наш Господь не только улыбаться умеет. Я это как эксперт тебе говорю. Я его дольше знаю. Живо отберет у тебя карточку.
 Последний аргумент подействовал как нельзя лучше, и я начал одеваться.

 ГЛАВА 4

 Самолет набирал высоту, пересекая плотный слой серых облаков. При этом он слегка покачивался из стороны в сторону, а иногда медленно опускался вниз, как корабль на волне, и я судорожно хватался за подлокотники кресла. Марк с презрением смотрел на меня. Только когда мы приземлились в аэропорту Мадрида и ступили на твердую землю, я облегченно вздохнул. Но не тут-то было. Здесь царила жуткая жара, градусов пятьдесят, и раскаленный воздух коварно заполнил мои легкие. Когда мы добрались до города, моим единственным желанием было забраться в фонтан, тем более что мы как раз оказались рядом с таким симпатичным сооружением в стиле барокко. Но Марк взял меня за рукав.
 — Пойдем, у нас есть дела.
 — Марк! Они что — всегда так живут? Это же изжариться можно. Заживо!
 — Мне тоже жарко, — спокойно сказал Марк и вытер пот со лба. — Но нам надо идти на вокзал. Там должны быть электрички до Памплоны.
 — Марк! Какие электрички? Ну, может, до Памплоны нас и довезут, но неужели ты думаешь, что электрички ходят к Лойоле? Нам надо купить машину.
 Вообще-то машину можно было арендовать, но не хотелось связывать себя обязательствами и привлекать к себе лишнее внимание. Владельцу автомобиля будет наверняка небезынтересно узнать, куда уехала его собственность.
 Как ни странно, Марк, несмотря на все свое скупердяйство, довольно быстро согласился, и мы отправились покупать автомобиль.
 Торговля шла прямо под открытым небом, на стоянке, и один из покупателей яростно ругался с хозяином о цене.
 — Слушай, Петр, на каком языке они говорят? — озадаченно поинтересовался Марк.
 — На испанском, — небрежно бросил я.
 — А почему же все понятно?
 Я опешил. Факт, мы с Марком понимали по-испански. Причем это настолько не составляло для нас никаких трудностей, что я даже не сразу сделал это открытие.
 — Так вот что имел в виду Учитель, когда говорил, что язык — это не проблема! — воскликнул я.
 — Угу, — довольно кивнул Марк.
 После недолгих препирательств мы остановились на «Фольксвагене-Гольф», поскольку дешевле был только «Опель», а мне его когда-то не рекомендовали, как машину нежную и хрупкую.
 Все-таки «Фольксваген» — хорошая машина, очень даже, хоть и «народный автомобиль». Всегда о такой мечтал. Мягкий ход, автоматическая коробка передач. Не то что какой-нибудь «Москвич», где рука болит от бесконечного переключения скоростей…
 Мимо плыли невысокие лесистые горы, в долинах раскинулись виноградники и поля пшеницы, уже скошенные, с аккуратными круглыми скирдами, похожими на нарезанный рулет. Пахло хвоей и лимонником. Поля сменяли маленькие деревни и городки с побеленными домиками с черными линиями по второму этажу, под красными черепичными крышами. И здесь в машину врывался запах олеандров; розовые, белые, багровые, они цвели почти возле каждого дома.
 Горная дорога была такой ровной и ухоженной, каких и в Москве мало. Дык, Пиренеи! Не Урал какой-нибудь или Кавказ, где езда по горным дорогам в кайф только для любителей адреналина. Хотя все равно мотает здорово: повороты, спуски, подъемы.
 У меня был друг, который не любил водить машину, тот самый биржевой спекулянт. Мошенник он был прожженный и авантюрист. Выехал как-то на встречную полосу и разбил свое «Вольво» о «Волгу» министра Правительства Москвы. С тех пор за руль не садился, говорил: «Муторное занятие!» — и нанимал шоферов. Никогда его не понимал. Такое наслаждение!.. Особенно по здешним дорогам.
 Я с трудом выторговал у Марка право сесть за руль, настолько он не доверял моим способностям. Но, увидев, что я все-таки не совсем «чайник», блаженно откинулся на сиденье и расслабился. Настроение портила только жара. В салоне автомобиля можно было запросто свариться, и мы то и дело передавали друг другу бутылку охлажденной «колы». Когда мы миновали Памплону, в лесу справа от нас возник расширяющийся клин пожелтевших деревьев.
 — Странно, — удивился я. — До осени еще Бог знает сколько!
 — Обрати внимание на стволы.
 Стволы были обгоревшие.
 — Зеленка не горит, — пояснил Марк. — А огонь идет вверх. Потому и клин.
 Я даже обиделся. В конце концов, у кого из нас университетское образование?
 Такие выгоревшие клинья встречались еще не раз, а однажды мы видели далекий дым и выжженные поля Еще бы — в такую жару! Как мы сами еще дышали!
 Мы купили перекусить в маленькой горной деревушке, и я спросил, далеко ли до резиденции Святого Бессмертного Игнатия Лойолы.
 — Отсюда еще километров пятнадцать. Третья развилка Только вас не пустят, — хозяин магазинчика усмехнулся в черные усы. — Там стоит кордон братьев-иезуитов и всех заворачивает. Старик Иньиго вообще никого не принимает. А уж туристов, — он выразительно посмотрел на нас, — терпеть не может.
 — Нас примет, — весомо возразил Марк.
 Черноусый пожал плечами.
 Иезуитский кордон представлял собой двух молодых людей в серых пиджачках поверх беленьких рубашечек и при галстуках.
 — Как они не задыхаются в такую жару! — изумился я.
 Мы вышли из машины и направились к иезуитам.
 — Проезд закрыт! — объявил один из них. — Это не туристский объект.
 — Мы не туристы, — успокоил я. — У нас дело к Святому Бессмертному Игнатию Лойоле. Мы прибыли с дипломатической миссией от Эммануила, Первого Консула Российской республики.
 На меня посмотрели с явным недоверием. Тогда я достал дипломатический паспорт и помахал им перед носом серопиджачников. Марк последовал моему примеру. Паспорта были пойманы и тщательно изучены. Охранники переглянулись, в их глазах мелькнул интерес. Один из серых вынул мобильник и удалился в кусты. Мы терпеливо ждали,
 — Проезжайте, — произнес он, когда вернулся. — Святой Игнатий примет вас.
 Мы с облегчением вздохнули и сели в машину.
 Жилище Лойолы представляло собой внушительных размеров двухэтажный дом с арочной галереей по второму этажу, башенками и черепичной крышей. Над крышей торчала белая тарелка спутниковой антенны, а возле «хижины отшельника» находилась часовня.
 Нас впустили и отвели в гостиную. Здесь бывший генерал ордена промурыжил нас около часа. И когда Марк отмерял по комнате, от восточного окна к западному, по крайней мере пятый километр, хозяин наконец соизволил появиться в дверях.
 Он был среднего роста, лыс, имел маленькую клинообразную бородку, впалые щеки, нездоровый желчный цвет лица и к тому же слегка прихрамывал. Я вспомнил, что эта хромота — следствие раны, полученной Лойолой еще в молодости, когда он служил офицером в армии Карла V и защищал цитадель в Памплоне.
 Я шагнул к нему навстречу и преклонил колено, чтобы поцеловать руку, но почувствовал на себе его цепкий взгляд и поднял голову. Лойола побледнел, отошел на шаг и впился глазами в мои руки, а потом в руки Марка.
 — Вы служили вместе? — без предисловий резко спросил он.
 — Нет, — удивился я. — Я никогда не служил, падре.
 Лойола задумался. Казалось, он был в нерешительности. Он не дал мне поцеловать руку и не позволил встать. Я так и стоял, преклонив колено, в отличие от прямого Марка, не испорченного иезуитским образованием.
 — Эммануил что-то передавал для меня?
 — Господь! — поправил Марк, но поймал на себе горящий взгляд глубоко посаженных глаз Лойолы и сразу замолчал.
 Я протянул святому Игнатию письмо, но он даже не раскрыл его.
 — Что у вас за татуировка, молодой человек?
 — Какая татуировка?
 — На правой руке. У вас и вашего друга,
 Я тупо уставился на свою руку. Там ничего не было. Марк тоже увлекся аналогичным исследованием и, судя по его реакции, с тем же результатом.
 — Но у меня нет никакой татуировки! — воскликнул я.
 Лойола задумался еще больше.
 — Встаньте, молодой человек, — наконец сказал он мне. — Вам с вашим другом отведут комнату на втором этаже. Я обдумаю ответ.
 — Совсем старик из ума выжил, — тихо сказал Марк, когда мы поднимались по лестнице. — У него уже галлюцинации. Хотя, говорят, он и раньше был помешанным. И дался он Господу!
 И несмотря на вбитый в голову в колледже пиетет перед святым Игнатием, я подумал, что на этот раз Марк, пожалуй, прав.
 Когда мы вошли в нашу комнату, первым делом я бросился к окну и широко распахнул его. Марк понял мой замысел и оставил дверь открытой. Но прохлады это не прибавило. Воздух на улице был раскален больше, чем в доме. К тому же становилось жарче.
 — Слушай, по-моему, там где-то внизу журчит вода, — сказал я Марку. — Может, пойдем погуляем?
 — Ты выдаешь желаемое за действительное. На улице еще хуже. Жарко — залезь в душ.
 — А где здесь душ?
 Марк лениво поднялся с кровати.
 — Пойдем спросим.
 Выходя из комнаты, мы обнаружили, что дверь не запирается. Это несколько насторожило Марка.
 — Брось! Воровать здесь некому, — сказал я.
 Но Марка это не особенно успокоило. Между тем дом как вымер, и мы все-таки вышли в сад. Он был огорожен витиеватой железной решеткой, и воды в нем не имелось. Тогда мы направились к воротам, охранявшимся кордоном иезуитов.
 — Вы куда, господа? — окликнули нас. — Вернитесь!
 — Почему?
 — Приказ святого Игнатия Лойолы.
 Марк помрачнел еще больше.
 — Ну что ж, пошли обратно, — вздохнул я.
 На пороге нас встретил сам основатель Общества Иисуса. Он был явно не в духе.
 — Как вы смели открыть окно? — прогремел он. — Вы мне весь дом изжарите!
 — Но, падре, очень душно, — попытался оправдаться я.
 — У вас что, кондиционера нет?
 Тьфу! Блин! Дикие мы люди. Так, значит, здесь кондиционер! Впрочем, а почему дикие? Просто у нас куда холоднее. Зачем в нашем климате кондиционеры?
 — Мы не знали.
 — А ну идите сюда! — крикнул Лойола тоном учителя, собирающегося немедленно выпороть нерадивого ученика. Я с опаской подошел. Марк подтянулся следом.
 Тогда святой Игнатий взял со стола лист бумаги и ручку и нарисовал на нем странный символ, напоминающий правозакрученную свастику, но трехлучевую и с закругленными, а не ломаными концами и кругом в центре.
 — Что это за знак? — резко спросил Лойола.
 Мы переглянулись и дружно пожали плечами. Святой так и буравил нас глазами Но, верно, буровые работы не дали ожидаемых результатов, и он зло швырнул бумагу на стол.
 — Идите и включите кондиционер. Окон не открывайте. В пять часов я жду вас на мессе.
 — Старый брюзга, — шепнул я Марку уже возле двери нашей комнаты. — Не понимаю, как мог до этого докатиться человек, объявлявший себя рыцарем Пресвятой Девы и один ходивший проповедовать в Палестину?
 — Как до этого мог докатиться бывший офицер? — вздохнул Марк.
 Мы честно закрыли окно и повернули на холод регулятор кондиционера. Сразу стало легче. Марк перевел дух и вдруг застыл посреди комнаты.
 — Петр, здесь был обыск.
 — С чего ты взял?
 — Сумка моя чуть-чуть не на месте, и твоя тоже. Стул стоял не совсем так, его повернули к столу. Аккуратные, сволочи, но они недооценили, с кем имеют дело.
 — Марк, у тебя фобия.
 — Проверь лучше свои вещи.
 Я проверил. Все было на месте. Марк тоже не обнаружил пропажи, но мрачно заключил:
 — Не нравится мне это!
 Я развел руками. Мне это тоже не особенно нравилось. В обыск я не верил, но нас отсюда не выпускали, и это было реально, а Лойола вел себя более чем странно. Тем временем в комнате стало холодно, даже слишком. Как в холодильнике. Я застучал зубами и передвинул регулятор кондиционера на «Жарко». Проклятый прибор мигом среагировал, и через полчаса мы снова задыхались. Мы просражались с дурацкой машиной до самого времени мессы, плюнули и пошли в часовню.
 — Сегодня службы не будет, — объявил нам в дверях молодой иезуит. — Падре стало плохо! — и посмотрел на нас так, словно это мы — первопричина всех несчастий
 Лойолу мы увидели только поздно вечером. Нас пригласили в его комнату и позволили подойти к кровати. Святой лежал на высоких белоснежных подушках, тяжело дышал и страдальчески смотрел на нас.
 — Совсем довели старика, — пожаловался он. — Топаете, стучите, с кондиционером творите непонятно что!
 — Извините, — пролепетал я.
 — Что вы хотите от бедного отшельника? — тем же гоном продолжил Лойола. — Я больше ничего не решаю в Обществе Иисуса. Вам нужно говорить с генералом ордена Педро Аррупе. Он был во Франции и сейчас возвращается домой. Если вы завтра утром выедете ему навстречу, то найдете его в Фуа. Я поставил его в известность. Он будет ждать вас.
 — А может быть, мы подождем его здесь? — осторожно предположил Марк, но иезуиты посмотрели на него так, словно он задумал убийство: «Приехали, побеспокоили святого отшельника, довели до инфаркта своими безобразиями и хотят чего-то еще!» Марк понял и замолчал.
 — Спасибо, падре, мы завтра выезжаем, — подытожил я.
 Наступило утро.
 — Неужели ты веришь этому интригану? — спросил Марк, когда мы садились в машину. — Попомни мое слово: он что-то задумал.
 — Ты слишком подозрителен.
 — Господь сказал, что Лойола руководит орденом, а теперь он от этого отрекается. Ты кому больше веришь, Господу или этому иезуиту?
 Я пожал плечами:
 — Все могут ошибаться.
 — И что такое Фуа? Что ему там делать? Почему Фуа?
 — Не знаю.
 Марк вздохнул.
 — Мы должны связаться с Господом и немедленно. Мы же обещали отчитаться!
 — Телефоны в сумке, — устало сказал я.
 Марк выпотрошил мою дорожную сумку и наконец извлек откуда-то со дна телефон. Затем выдвинул антенну и попытался набрать номер. Но телефон не реагировал.
 — Может быть, от жары, — предположил я. — Кстати, здесь тоже, наверное, есть кондиционер…
 — Ха! «От жары!» От иезуитов. Недаром они обыскивали нашу комнату.
 — Попробуй мой. Может, он в порядке.
 Марк попробовал, но с тем же результатом.
 — Все! — заключил он. — Мы никуда не едем, пока не свяжемся с Господом.
 — Как? — невинно поинтересовался я. — Из автомата позвонить? Куда? В администрацию Первого Консула?
 Марк задумался.
 — Пожалуй, не стоит.
 Да, автомат не «вертушка». Пропускать информацию через десяток лишних ушей не хотелось.
 — Слушай, — наконец сказал он. — Ты вроде программист?
 — Да.
 — Вот, мне тут Филипп написал что-то такое. Я в этом все равно ничего не понимаю, — и он протянул мне изрядно помятый клочок бумаги. На нем был написан самый натуральный электронный адрес, причем московский.
 — Да, e-epis. Это Филиппа?
 — Его! — обрадовался Марк. — Значит, мы напишем Филиппу, а он передаст Господу. Это можно будет сделать?
 — Да можно-то можно? Думаю, здесь нет недостатка в компьютерах с модемами. Только писать что-то в электронном письме — это все равно что кричать об этом на площади. Интеррет — это же проходной двор!
 — И что, никакой защиты информации? — расстроился мой спутник.
 — Практически.
 — Ничего, я напишу так, что будет понятно только Господу.
 — Только недолго. Я все же считаю, что мы должны поехать в Фуа.
 Марк посмотрел на меня, как на идиота.
 Путешествие оказалось более приятным, чем к Лойоле, поскольку я нашел кондиционер и закрыл окна.
 Компьютер с выходом в сеть мы обнаружили в ближайшем кемпинге; и арендовали его за бешеные деньги — пять солидов в час. Но ничего не поделаешь. Марк был упрям как бык. Куда скаредность делась! Письмо он послал странное (то есть послал его я, а он только придумал). Оно содержало единственное слово «Фуа» и знак вопроса. Я усмехнулся.
 — И это отчет?
 — Да, отчет, — уверенно сказал мой напарник. — Господь все поймет.
 Я пожал плечами.
 — А теперь поедем в Фуа.
 — Никуда мы не поедем. Надо дождаться ответа.
 — Ты что, с ума сошел? Ответ будет самое раннее вечером, а скорее всего завтра утром. Генерал ордена не будет ждать нас столько времени.
 — Ну и черт с ним!
 — Ладно, сиди здесь как приклеенный! А я поеду, — и я направился к выходу.
 — Подожди. Научи меня сначала обращаться с этой штукой, — Марк указал на компьютер. — А потом убирайся на все четыре стороны
 Я вздохнул и сел рядом. Марк отличался редким компьютерным дебилизмом, и я по полчаса объяснял ему, на какую клавишу надо нажать, чтобы принять почту, послать почту, создать письмо, уничтожить письмо… Наконец он меня достал. Я выразительно посмотрел на часы. Было далеко за полдень.
 — Ну извини, Марк. Дальше сам разберешься. Я еду.
 — А ну сядь на место. Никуда ты не поедешь, я сказал!
 — Я не солдат. А ты не прапорщик на плацу! — я подхватил свою сумку и вышел из комнаты. Этот солдафон, верно, смирился с нашей разлукой и не стал меня преследовать. Я сел в машину, ничуть не раскаиваясь в том, что оставляю этого идиота без средства передвижения.

 ГЛАВА 5

 Я чуть коснулся руля, и «Фольксваген» послушно вписался в очередной поворот. У обочины стоял парень, по виду студент, и голосовал. Бывало, мне тоже приходилось выходить на трассу. Однажды попался «летающий» «КамАЗ». Дождь жуткий, трасса мокрая, а деревья за окном так и мелькают. Смотрю на спидометр: «ноль». «А что со спидометром-то», — спрашиваю у водилы. «Да сломан давно». Оборачивается он ко мне, и до меня доходит: баба Я усмехнулся, вспоминая автостопскую юность, подрулил к краю дороги и остановился.
 Парень был высок и худ, волосы имел черные и слегка вьющиеся, а черты лица тонкие и благородные. Я подумал, что, наверное, так выглядел д'Артаньян, если добавить усы и бородку. Когда он устраивался на сиденье справа от меня, мне почудилось в его облике что-то неуловимо знакомое, как забытое слово, которое крутится где-то на периферии сознания, а вы все никак не можете вспомнить.
 — Quo vadis? — спросил я. Это было одно из немногих выражений, которые я помнил на латыни, кроме компьютерных терминов, так что не очень надеялся, что пойму ответ.
 — Здесь недалеко, в горах, — ответил пассажир по-французски и мило улыбнулся. И снова, как молния, которая на мгновение осветила какое-то скрытое знание и вновь погасла. Эта улыбка! А главное — я понял, что он сказал, и понял с легкостью, труднообъяснимой полузабытыми уроками пятнадцатилетней давности. Испанский, теперь французский… Интересно, это общее правило?..
 — Вы студент? — я с удовольствием отметил, что говорить по-французски тоже получалось.
 — Да-да, сейчас каникулы. Путешествую автостопом.
 Он зачем-то внимательно изучал мои руки, спокойно лежащие на руле. Да нет ничего примечательного в моих руках!
 — Сорбонны? — с уважением поинтересовался я.
 — Да, — рассеянно ответил он — Сейчас будет развилка Вы не могли бы повернуть налево, на верхнюю дорогу? Здесь недалеко. Это не займет много времени.
 Я пожал плечами и повернул налево. В общем-то, я не торопился. Верхняя дорога, оказалось, уже вилась в тени буков и акаций, действительно круто забирая вверх. Слева возвышались желто-черные отвесные скалы с гротами в зарослях плюща, а справа, далеко внизу, лежала долина. Желтые поля подсолнухов и светло-лиловые — кукурузы, аккуратно разгороженные проволокой на низких колышках и узкими полосками кустарника на лоскуты частных владений. Луга с белыми французскими коровами, А дальше, по отрогам гор, — темная зелень елового леса. И «chateau», «chateau», «chateau» (то бишь замки), торчащие почти на каждой горе.
 Мы повернули, и скалы сменились пологим зеленым склоном. Вдруг двигатель заглох, и машина остановилась как вкопанная. Я выругался, вылез из автомобиля и открыл капот. Насколько я любил водить машину, настолько ненавидел копаться в ее внутренностях. Компьютер — другое дело. У компьютера кишки чистенькие, приятные. А здесь все в каком-то масле и бензином воняет. Моих скромных знаний в области автомобилестроения не хватило на то, чтобы найти поломку, и я с досадой захлопнул капот и вернулся в машину, Попытался завести. Тщетно.
 Студент, усмехаясь, посмотрел на меня.
 — Встаньте и выйдите из машины! — тихо, но властно сказал он.
 — Так вот оно что! — взбеленился я. — Это твои проделки! Что, ограбление? Не выйдет!
 В бардачке у меня хранился пистолет, которым я, правда, не особенно умел пользоваться. Но все же я молниеносно сунул руку в бардачок. Тот оказался пуст. Зато в бок мне упиралось что-то твердое.
 — Это то, что вы искали, — спокойно заметил автостопщик. — Встаньте и выйдите из машины. Пистолет заряжен, сами знаете. Это не ограбление.
 — А что же? — возмущенно спросил я, вылезая из «Фольксвагена».
 — Гораздо хуже. Вверх по склону. И не заставляйте меня ждать!
 — Что хуже? — попытался выяснить я, но парень требовательно смотрел на меня, а еще требовательней на меня смотрело дуло пистолета. И я поплелся вверх по осыпающимся камням и сухим колючкам.
 Наверху поддельного студента ждали два амбала, одетые, как ни странно, в цивильное, и на меня уставились еще два ствола.
 — Камиль! — бросил «студент» одному из амбалов. — Надень на него наручники.
 — Да, монсеньор.
 — Жак, держи его на прицеле.
 Этот самый Камиль не слишком вежливо заломил мне руки за спину, я дернулся и уперся локтем во что-то твердое. Это оказался живот амбала. Очевидно, дополнительный объем бандитам придавали надетые под пиджаки бронежилеты.
 Перед моим носом появился чистенький белый платочек и мелькнули тонкие пальцы «монсеньора». Он завязывал мне глаза.
 — Пошли!
 Дорога поднималась вверх между колючими кустами. Скорее всего ежевики. Здесь она с успехом заменяет колючую проволоку в оградах частных владений. А частные во Франции даже дороги. Итак, вероятно, мы ступили на чью-то «prive» территорию, что ничуть не сказалось на ее окультуренности. Трава и скользкие камни, наверное, выступы скалы. Подозреваю, что мы шли просто по целине, по горам. Но упасть мне не давали, заботливо поддерживая под руки.
 Вскоре впереди послышался гул, поднялся ветер. «Вертолет», — предположил я и оказался прав: меня запихнули на сиденье, и мы поднялись в воздух. Трудно сказать, сколько мы летели. Недолго, может быть, полчаса. Там, куда мы приземлились, меня извлекли из вертолета, долго вели по каким-то лабиринтам и наконец заперли в комнате, так и не развязав и не сняв повязки с глаз.
 Время тянулось медленно и занудно. У меня ничего не взяли: часы швейцарские, довольно приличные, документы и кошелек, далеко не пустой, — все было на месте. Тогда на что я им сдался? Выкуп? Они знают, кто я? Они — враги Господа?..
 Мои размышления прервал скрип открываемой двери — меня снова куда-то повели.
 Винтовая лестница. Холод стены. Гулкие камни коридора. Поворот. Еще и еще. Черт ногу сломает!
 Передо мной распахнулись двери и закрылись за моей спиной. Я почувствовал, что кто-то развязывает платок. Повязку убрали, и я чуть не ослеп от яркого света.
 Это был большой зал с высокими сводами, судя по каменным стенам и узким, напоминавшим бойницы окнам, принадлежавший какому-нибудь средневековому замку. Сквозь «бойницы» пробивались прямые лучи закатного солнца, широкими светлыми ножами разрезая сумерки зала, и падали на многочисленные штандарты и знамена исключительно пурпурного бархата. На знаменах соседствовали глаза, циркули, треугольники, чаши и различных форм кресты. Я подумал, что у здешних хозяев в голове жуткая каша. Хотя, возможно, каша в голове была как раз у меня.
 В конце зала на почетном месте располагалась старинная мраморная статуя, изображавшая пастуха, держащего на плечах овцу, а перед ней вдоль длинного стола на обитых красным бархатом высоких стульях расположилось некоторое общество, возглавляемое давешним «студентом». «Студент» был одет в странные свободные одежды пурпурного же цвета, украшенные кистями. Этот наряд мог бы показаться карнавальным, если бы его обладатель не держался столь величественно. И теперь, когда я уже не принимал его за праздношатающегося автостопщика, когда с него спал этот демократический налет, я наконец понял, кого он мне напоминает. Во главе стола сидел молодой человек, отдаленно похожий на Учителя. Его сподвижники были одеты в белое и весьма различались и по внешности, и по возрасту. Был даже один старец, на правом плече у которого сидел огромный орел и лениво переступал лапами. При этом когти его бесцеремонно впивались в плечо хозяина, а тот даже не реагировал. И я подумал, что под одеждой у старика власяница или кольчуга для умерщвления плоти Она бы ему очень пошла.
 Обладатель орла посмотрел на меня каким-то уж очень пронзительным взглядом и кивнул «студенту». Бессмертный? Я поежился. Все это слишком напоминало суд инквизиции. Их было двенадцать. Со «студентом» тринадцать.
 — Монсеньор Навигатор, — с уважением обратился к «автостопщику» темноволосый «судья» лет пятидесяти, — вы уверены? Это он? Есть то, о чем вы говорили?
 — Да, никаких сомнений. Отец Иоанн того же мнения. — Он посмотрел на старца. Тот снова кивнул. Орел расправил крылья и пренеприятно крикнул.
 — Да кто вы такие, в конце концов? — наконец выпалил я. — Что вам от меня нужно? По какому праву?
 — Меня зовут Жан Плантар де Сен Клер, — спокойно представился «навигатор». — А замок — Монсальват.
 Я нервно расхохотался.
 — Может, и Святой Грааль у вас?
 — Смотря что вы под этим понимаете, — серьезно ответил Жан Плантар. — У слова «Грааль» много значений.
 — Чашу, в которую была собрана кровь Христа, конечно.
 — А-а. Нет, уже не здесь. Мы ее переправили. Ну что, мы удовлетворили ваше любопытство? — тон Плантара стал жестким. — Теперь мы будем задавать вопросы, — не дожидаясь ответа, сказал он. — Нас интересует человек, называющий себя Эммануилом. Вы знакомы?
 Ну конечно! Кто же еще?
 — Вы и главу государства надеетесь захватить посреди дороги?
 — Нет. С ним мы поступим иначе. Последнему в роду, конечно, не сравниться с первым, но в данном случае… — «навигатор» задумчиво теребил кисть своего странного одеяния. — Так, значит, знакомы. Вас он послал в Испанию? Куда остальных?
 — Не ваше дело.
 — Вы даже не представляете, насколько наше.
 — Монсеньор, — тихо сказал полный лысоватый человек, сидевший справа от Плантара. — Сейчас бесполезно с ним разговаривать. Давайте дождемся Клода Ноэля.
 — Я не уверен, что это поможет, — задумчиво проговорил «навигатор».
 — Да что мы вообще с ним разговариваем? — возмутился старец. — Он достоин смерти! Надеюсь, здесь все это осознают. И вы, Жан, вы что — не понимаете, что происходит?
 Орел переступил лапами и хищно уставился на меня.
 — Он нам еще пригодится, — спокойно заметил Жан, и я вздохнул с облегчением. — Пусть его уведут.
 Меня вели куда-то вниз. Запахло сыростью. Электричества не было — только свеча, что держал один из охранников. Ее трепещущее пламя слабо освещало узкую крутую лестницу со стертыми ступенями и голые каменные стены. Наконец мы оказались в довольно широком подземном коридоре, оканчивающимся ржавой железной решеткой. Мне развязали руки, отперли решетку и толкнули за нее. Я упал на что-то влажное и слегка колючее и решил, что это солома. Свет свечи удалялся и скоро исчез совсем. Я остался в полной темноте. Рядом что-то зашуршало. Возможно, крыса. Нет, крыса, конечно, очень милое животное, если она ухоженная, домашняя и сидит у тебя на плече. Но здесь! Я представил себе нечто отвратительное и облезлое. Меня передернуло. Я сел на предполагаемую «солому» и обхватил руками колени.
 Кто они были, мои похитители? Я когда-то читал о высшем красном масонстве. Похоже. Но при чем здесь пастушок с овечкой — «пастырь добрый», раннехристианский символ? Вроде бы масонам положено почитать Хирама — строителя Иерусалимского храма. Хотя черт их разберет! И почему они подчиняются этому мальчишке, вплоть до седого старца, смотрящего ему в рот? Что они в нем нашли? Впрочем, наш Господь тоже молод… Но почему они похожи, Господь и этот Плантар? Хотя не так уж и похожи, просто один тип лица…
 Казалось, обо мне забыли. Я давно проголодался, но никто и не думал нести еду. Да, конечно, я же, по их мнению, достоин смерти. Зачем им лишние расходы!
 Непроглядная тьма давила и сжимала в своих объятиях, как огромный спрут. Я старался дышать ровнее, но воздух был сырым и затхлым. Где-то далеко капала вода.
 «Зачем им Учитель? — продолжал размышлять я. — Они же не инквизиция. Что Плантар там плел о Монсальвате? Этот замок? Ха! Но, возможно, это какой-то тайный орден, и Учитель их ну никак не устраивает. Сатанисты? Тьфу! А „пастырь добрый“? Я совсем запутался.
 Ладно. Главное — выбраться отсюда, если это только возможно.
 Я на ощупь обследовал место заключения. Те же каменные стены, что и у лестницы, каменный пол, глухая решетка, причем прочная, не поддается. Я простукал все плиты и стены. Ни одной с глухим звуком! Прощупал швы между камнями. Безнадежно! Если бы у меня хотя бы был нож!
 В животе бурлило, но глаза слипались. Наверное, уже было давно за полночь.
 Я обреченно устроился на вонючей соломе и позволил себе заснуть.
 Меня разбудил шорох где-то наверху и, кажется, вскрик или стон. Я сел на полу и открыл глаза, от которых, впрочем, все равно не было никакой пользы. Но вот в коридоре замерцал свет свечи. Я вскочил и прильнул к решетке.
 — Петр, — донесся до меня тихий шепот. — Ты здесь?
 — Боже мой, Марк! Я не сплю? Это действительно ты?
 — Я, я! Потише! У них здесь охраны как в президентском дворце!
 — Как ты нашел меня?
 — Потом расскажу. Некогда сейчас языком болтать!
 Послышался звон ключей, и решетка со скрипом открылась. Я бросился на шею Марку.
 — Спасибо! Ты мой единственный друг!
 — Отцепись. Потом будешь благодарить. Нам надо еще наверх подняться.
 Наверху я споткнулся о труп одного из охранников, но это меня уже не особенно расстроило, ибо в лицо мне ударил ночной горный ветер, наполненный пением цикад, напоенный запахами трав, акаций и кипарисов.
 Мы находились на небольшой скальной площадке, и прямо перед нами стоял вертолет с лопастями, обвисшими, как уши побитой собаки.
 — За мной, к машине! — скомандовал Марк и кивнул в сторону вертолета.
 Я бросился за ним, Мы забрались в кабину, и Марк деловито уселся на место пилота.
 — Ты что, умеешь водить вертолет? — удивленно спросил я.
 — Конечно, не зря же Господь поручил мне охранять тебя, как дитя малое. Я много чего умею, — и он явно со знанием дела начал нажимать какие-то кнопки и рычажки.
 Двигатель завелся, и вертолет плавно поднялся в воздух. Я оглянулся. Справа от нас действительно возвышался замок с четырьмя увенчанными зубцами башнями Старинный замок. Кажется, это называется романский стиль в архитектуре. А над черным силуэтом замка в зеленоватом небе плыла огромная полная луна. Наш вертолет качнулся и круто забрал влево, влетев в узкое ущелье между скалами. И «Монсальват» скрылся из виду.
 — Ну, так как ты нашел меня? — спросил я, когда мы поднялись над вершинами гор; они уже не целились в нас черными выступами, и мне стало спокойнее.
 — Купил старую развалюху у хозяина кемпинга и поехал за тобой.
 — Зачем?
 — Господь поручил мне это. Я же говорил. Он велел не оставлять тебя без присмотра.
 — Какая забота! — я даже обиделся. Что я, младенец, которому нужна нянька! Хотя, с другой стороны, лестно.
 — Если бы не я, ты так бы и остался в том подземелье.
 — Ладно, не занудствуй! А дальше?
 — Дальше я нашел твою брошенную машину и поломанные колючки на склоне. А недалеко от вершины — место посадки вертолета. Потом было труднее. Но я встретил какого-то местного пастуха и порасспросил. Он сказал, что вертолет полетел в сторону ущелья. Там вроде бы что-то есть. Но они, местные, туда не ходят. Место дурное. Скалы отвесные, осыпи, каменный хаос. В общем, оттуда еще никто не возвращался, как с того света. А я пошел. И ничего. Правда, по скалам пришлось полазить.
 Мы оставили вертолет и пересели в машину Марка.
 — А как же мой «Фольксваген»? — с сожалением спросил я.
 — Плюнь! Меченая машина. Они знают твой номер.
 Я вздохнул.
 — Куда теперь?
 — В Австрию.
 Я удивленно поднял брови,
 — Приказ Господа. Я получил от него письмо по компьютеру.
 Научил на свою голову! Марк ради службы освоил-таки эту премудрость. Я им искренне восхитился.
 — Опять самолетом? — обреченно спросил я.
 — Я не сумасшедший в аэропортах светиться.
 Я вздохнул с облегчением.
 В первом же кемпинге я попросил телефонную книгу. Жана Плантара там не оказалось — верно, имя было вымышленное или, возможно, телефон запрещен к распространению. Зато Клодов Ноэлей было по крайней мере человек триста. Я просмотрел первые пятьдесят и сломался.
 — Извините, можно ли от вас выйти в «Интеррет»? — спросил я у хозяина.
 — Ну, если заплатите…
 Я кивнул.
 Я запустил «Интеррет Explorer» и вызвал поисковую систему.
 «Плантар — старинный дворянский род, ведущий свое происхождение от королей из династии Меровингов». Гм… Интересно. Дальше шел список этих самых "Плантаров» с годами жизни. Последним в списке следовал Жан Плантар, оказавшийся несколько старше, чем я думал. Ему было около тридцати, и только у него не был указан год смерти. Значит, последний в роду…
 Клодов Ноэлей, к счастью, оказалось значительно меньше, чем в телефонной книге. И я мужественно решил просмотреть все две дюжины имеющихся там личных страниц. Врачи, адвокаты, ресторан «Ноэль», ателье Клода Ноэля, одеколон «Клод»… Вот! «Клод Ноэль — экзорцист». Я хмыкнул. Неужели из меня хотели изгонять бесов?
 А потом я не поленился организовать поиск на «Фуа». Все-таки в настойчивом Марковом «почему Фуа?» было рациональное зерно. «Фуа — небольшой городок в Пиренеях, бывшая столица графства Фуа. Имеется старинный замок, ныне инквизиционная тюрьма и представительство Святейшей Инквизиции». Последняя фраза была только на одном из десятка ситусов.
 Я задумчиво встал из-за компьютера, вышел из комнаты и вернулся в машину к Марку. В Фуа нам нечего было делать. Он был прав. Святой Игнатий послал нас прямиком в лапы инквизиторов.

 ГЛАВА 6

 На границе с Австрией два пограничника долго рассматривали наши паспорта, заглядывали под сиденья и попросили открыть багажник и даже капот.
 — Слушай, Марк, что это они? — спросил я, когда мы отъехали от пропускного пункта. — Говорят, раньше паспорта-то едва смотрели.
 Марк порылся в бардачке и молча протянул мне сложенную вчетверо газету. «Монд», — прочитал я.
 «Государственный переворот в Австрии» — гласило заглавие передовой статьи. «Вчера к власти в Австрии пришел так называемый „Всеавстрийский Католический Союз“, клерикально-националистическая организация, выступающая за усиление влияния церкви, расширение прав инквизиции и восстановление Австро-Венгерской империи», — начиналась статья.
 Я удивленно посмотрел на Марка.
 — Почему ты мне не сказал?!
 — Не хотел волновать.
 — Ты уж совсем считаешь меня трусливым кроликом!
 Марк пожал плечами.
 В Вену мы приехали уже вечером. Остановившись в гостинице недалеко от Вестбанхофа  [10] , мы решили заняться исследованием здешних пабов. Начали с открытой забегаловки на углу, близ Миттельгассе. И здешний светлый «Ципфер» оказался очень даже ничего, по крайней мере лучше баночного. И мы пошли гулять по вечерней Вене.
 Вскоре мы оказались на берегу Старого Дуная и поняли, что хотим еще. По всему руслу располагались плавучие кафе, где играла музыка и мигали разноцветные лампочки, а на тот берег к Пратеру  [11] , сияющему, как новогодняя елка, был перекинут понтонный мост. Впрочем, исследования плавучих пивных дали отрицательные результаты. Места уж слишком злачные и заполненные неграми. Так что вожделенный темный «Ципфер» ждал нас только на том берегу. Аттракционами Пратера мы не заинтересовались и пошли шляться дальше.
 — Марк, слушай, — сказал я. — Ты заметил этих ребят с черно-желтыми повязками?
 — Еще бы, — хмыкнул он. — Боевички. По всему пути от Вестбанхофа до Пратера.
 Но мне почему-то не было смешно. Ребята были вида довольно внушительного, и впечатления не портили даже традиционные пивные животики. Тусовались боевики по двое, по трое, внося нездоровое напряжение в веселую венскую атмосферу.
 После Пратера мы, кажется, перешли Дунай еще раз, правда, не помню, в какую сторону, долго плутали какими-то переулками, жутко устали и наконец выскочили к Многообещающей светящейся надписи «Бар Манхэттен».
 Мы вошли внутрь и спустились по каменной лестнице в какое-то неприятного вида подземелье. Белые оштукатуренные стены подземелья были расписаны анархистскими лозунгами и разрисованы в стиле придорожных заборов. В воздухе висело густое облако табачного дыма, а недалеко от стойки, на деревянной лавке, лежал неряшливого вида парень, явно под кайфом, и блаженно смотрел в потолок. Я заметил, что Марк изучает его с каким-то уж больно пристрастным интересом, и решил, что моего друга надо срочно отсюда уводить.
 — Марк! — позвал я, но тот уже переключился на чтение местного меню, и лицо его просияло.
 — Ох, Петр, какие здесь цены! — восторженно воскликнул он,
 — У тебя что — денег нет? — возмутился я. — Да я бы не стал пить в этом вертепе, даже если бы мне приплатили!
 — Да ладно тебе, чистоплюй. Смотри, как дешево!
 Я вздохнул.
 — Простите, а на каком языке вы разговариваете? — я уже не удивился, что понял вопрос, хотя он был задан по-немецки. Рядом, возле стойки, стоял румяный белобрысый парень и с любопытством смотрел на нас сквозь очки в круглой оправе.
 — На русском, — невозмутимо ответил я по-немецки.
 — О! — обрадовался наш собеседник. — А вы слышали, что сегодня утром этот ваш Эммануил захватил Польшу?
 — Не «этот наш Эммануил», а Господь, — холодно оборвал я, а Марк свирепо посмотрел на белобрысого.
 — Извините, — смутился австриец. — А вы были в России, когда он пришел к власти?
 — Да, — непринужденно бросил я, — Мы его лично знаем.
 — Да? — окончательно заинтересовался белобрысый. — Давайте сядем за столик, поговорим. Что он за человек? Три пива! — крикнул он официанту.
 — Только не здесь! — перебил я. — Но если вы покажете нам приличный бар, то с удовольствием. Расскажем все, что знаем.
 — Конечно. Недалеко от Штефанплац есть замечательное место — «Георгий и дракон». Пойдемте!
 Я кивнул.
 — Кстати, а вы расскажете нам о Польше. Прозевали мы это событие.
 — Хорошо. Кстати, меня зовут Якоб Зеведевски, — и он протянул мне руку. Я пожал ее, и моему примеру лениво последовал Марк.
 «Георгий и дракон» действительно оказался славным заведением. Стену украшало огромное панно с изображением святого Георгия в средневековых латах. Дракон напоминал тиранозавра, но был гораздо мельче и крылья имел маленькие, как у летучей мыши. На заднем плане под деревом пряталась девушка в платье шестнадцатого века и наблюдала за ходом сражения, а вдалеке виднелась готическая колокольня.
 Мы сели за массивный деревянный стол, который, вероятно, должен был вызывать ассоциации со средневековым трактиром. От современности здесь была чистота, мягкий свет и тихая музыка.
 Больше всего мне понравилось отсутствие курильщиков.
 — Заказывайте «Kaiser Bier», — посоветовал нам новый знакомый. — Это пиво месяца.
 Мы послушались и не пожалели… Это да! Пиво так пиво! Бархатное и скорее сладкое, чем горькое. Полнота жизни, острейшее ощущение бытия. Наши приключения показались далекими и нереальными, а Господь Эммануил — досужей выдумкой болтливого посетителя.
 Сначала мы насладились темным, потом светлым.
 — Так что он за человек? — Якоб вернул мне чувство реальности.
 — Он не человек, — ответил я. — Он Господь, и этим все сказано.
 Марк согласно кивнул.
 — От него такие флюиды исходят, что люди идут за ним, сами того не желая. Он Бог, и это не метафора, — продолжал я. — Чудеса творит, но это ничто перед ним самим — он самое удивительное чудо.
 Якоб смотрел с сомнением.
 — Сомневаетесь? Это нормально, — сказал я. — Я тоже сомневался, пока не увидел. Увидите — кончатся все сомнения. Пойдете за ним, забыв себя, семью, работу, планы и амбиции. Не вы первый — не вы последний. Сколько уже таких было! Он лечит безнадежных и поднимает мертвых. Я был арестован инквизицией, и он освободил меня. Наступает новая эпоха — эра Христа. Это второе пришествие. Вы еще не поняли?
 Якоб поморщился и отпил пива.
 — Вы читали Кира Глориса? — спросил я. — Он уже переведен на немецкий?
 — Переведен, но не читал.
 — Почитайте. Книга затягивает, хочется читать еще и ещё, пока не примешь ее всем сердцем. — Я говорил правду. Возил с собой, перечитывал. — На первый взгляд ничего нового, но слова, как причастие, как просветление, как лестница Иакова. Читаешь и наслаждаешься, и веришь, и тебя захлестывает радость.
 — У нас писали, что Кир Глорис — псевдоним Эммануила…
 Я таинственно улыбнулся.
 — А у вас тут что происходит? Последний оскал Тьмы перед капитуляцией Свету? Между прочим, Эммануил упразднил инквизицию.
 Последнее Якобу явно понравилось.
 — А у нас эти, — поморщился он. — По всему городу аресты. Скоро жечь начнут… Слушайте, может, я позову своих ребят, и вы расскажете о вашем Учителе?
 — А что за ребята?
 — «Союз студентов-анархистов», — гордо заявил Якоб. Я вздохнул.
 — Учителю это не понравится.
 — Нам тоже не нравится мысль о Всемирной империи, но инквизиция хуже, — вздохнул он. — Мы в «Манхэттене» собираемся.
 — Только не там! — простонал я.
 — Ладно. У моего отца виноградник и херигер в Мёдлинге. Там и соберемся. Правда, виноград в этом году не уродился. Все выгорело. Засуха. Но ничего, молодому вину все равно еще рано.
 Мы обменялись телефонами и направились к выходу.
 — Кстати, здесь рядом собор Святого Штефана, — сказал Зеведевски. — Вы там уже были?
 — Нет пока.
 — Обязательно посмотрите. В этом году исполняется восемьсот пятьдесят лет с момента его основания. Романо-готический стиль. Самый большой в Вене колокол. Готика XIV века…
 — Завтра, — зевнув, ответил я.
 На следующее утро у нас в номере зазвонил телефон. Это был Якоб. Он пригласил нас в хёригер к семи вечера. Оставалась еще уйма времени. Первую половину дня мы посвятили осмотру Музея Истории Искусств и любовались многочисленными Ван Дейками, Крайерами, Брейгелями и единственным Вермеером. Марк, впрочем, предавался этому с меньшим энтузиазмом, чем я, и к концу экспозиции начал откровенно позевывать. Я решил пока больше не мучить его бесценными шедеврами, и мы отправились обедать, а потом в собор Святого Штефана.
 Он открылся перед нами неожиданно — огромное здание на маленькой площади, со всех сторон окруженной домами. У входа мы преклонили колено и коснулись рукой земли. Справа, у изображения Мадонны, горели свечи, маленькие и широкие, а не как у нас — тонкие и длинные. Стройные колонны поднимались к кружевным каменным сводам, а вдали, за алтарем, сияли витражи. Мне вдруг пришло в голову, что я уже очень давно не был в церкви. Хотя зачем, если Господь рядом и, вместо того чтобы целовать распятие, можно коснуться губами его руки?
 — Петр, — услышал я усталый голос Марка. — Что-то у меня сегодня совершенно не молитвенное настроение. Может быть, я тебя в «Георгии и драконе» подожду?
 — Ладно. Только меру знай.
 И я один пошел в глубь храма. Справа, из-под одной из витых лестниц на кафедру, на меня ехидно взглянул каменный мастер Пилграм — архитектор собора, а у стен рядами сидели пухлые святые позднего Средневековья.
 Я сел на скамью слева от прохода. Раздались звуки органа. Все встали. Священник подошел к алтарю и поцеловал его.
 — In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti  [12] .
 — Amen, — ответили все.
 И тут со мной начало твориться что-то странное. У меня закружилась голова, и я схватился за пюпитр, чтобы не упасть. Но ничего, прошло почти сразу. Правда, я уже не воспринимал слова молитв, только машинально повторял вызубренные ответы. Отцы-иезуиты в колледже святого Георгия постарались на славу! Я мог бы наизусть отчеканить канон, даже если бы меня разбудили среди ночи. После обряда покаяния все сели, и я вздохнул с облегчением. Но впереди еще была Литургия слова, Евхаристическая Литургия и Евхаристические Молитвы, на которых надо было вставать или преклонять колени.
 Первую я выдержал. Но дальше…
 Священник взял хлеб и вознес его над алтарем. Затем вино. Последовала молитва над Святыми Дарами. Пропели «Осанну в вышних». Произнесли «Прославление святых». Все опустились на колени.
 Стало душно. Странно, такой большой храм — и никакой вентиляции! Витражи расплылись перед глазами и превратились в яркие синие пятна. Голова кружилась. Казалось, собор давит на меня огромным весом каменных сводов. Я попытался встать, чтобы покинуть храм, но ноги подкосились, и на меня обрушилась тьма.
 Я почувствовал острый запах нашатырного спирта и открыл глаза. Вокруг меня суетились человек пять во главе со священником.
 — Вызовите «Скорую помощь»! — крикнул кто-то. — Возможно, сердечный приступ.
 Да со мной сроду не было никаких сердечных приступов. Сердце всегда работало как часы. Да и клаустрофобией я не страдал. Более того, это был первый обморок в моей жизни.
 Меня взяли под руки, подняли и усадили на скамью.
 — Спасибо, не надо «Скорую помощь», — сказал я. — Мне уже лучше, — и сжал пальцами виски. Все же мне было не так хорошо, как хотелось бы. — Давайте выйдем отсюда! — тяжело дыша, проговорил я.
 Мне помогли подняться и довели до выхода. Наконец-то я полной грудью вдохнул влажный теплый воздух. Наверное, недавно прошел дождь, судя по мокрым плитам мостовой. Мне сразу стало легче. Я вышел на Штефанплац и повернул в сторону «Георгия и дракона».
 В ожидании обещанных нам в херигере белого, розового и красного, я остерегся пить пиво и вытащил Марка из «Георгия». Мы добрались до Зюйдбанхофа  [13] и сели на шнельбан, то бишь местную электричку, в сторону Мёдлинга.
 Мёдлинг оказался местом прелестным. Разноцветные домики, и почти у каждого — скульптура мадонны или святого, цветы на окнах, тихие улицы и совсем рядом предгорья Альп. Только вот плотность боевиков на душу населения здесь явно зашкаливала. Они были везде. На улицах, на площадях, в многочисленных отрытых кафе и пабах. Я поморщился.
 — Ну и выбрал же Якоб местечко! Может, мы зря с ним языки распустили? Первый раз видим человека! — возмутился Марк.
 — Посмотрим, — вздохнул я. — Но будь начеку.
 К нашему приходу в херигере, то бишь открытом ресторанчике при винограднике, уже собрался народ, причем не только зеленые студенты, но и люди посолиднее, возможно буржуа. Я удивленно посмотрел на Якоба.
 — Это мой отец позвал своих знакомых, — извиняющимся тоном объяснил тот. — Сказал, что им тоже интересно. Слышали, только что по телику передали: Эммануил вошел в Моравию. Это же рядом с нами!
 — Господь! — поправил я.
 — Господь, — вздохнул Якоб.
 Мы с Марком сели за столик. Солнце уже склонялось к закату, освещая влажные листья винограда, оплетавшего деревянные колонны и перекрытия. Свет отражался в каплях, и они загорались разноцветными искрами: чуть повернешься — и другие цвета, феерия заката.
 Нам принесли по шницелю и бокалу красного. Шницель был воистину огромен и с трудом умещался на здоровой тарелке: аппетитный кусок мяса в поджаристой шкуре из муки и острый салат в качестве гарнира. А вино было таким ароматным, что обещало затмить «Kaiser Bier».
 Я разрезал шницель и взял бокал.
 — А если ваш Эммануил захватит Австрию, это не приведет к повышению налогов?
 Я поднял голову. Надо мной навис пухлый белобрысый бюргер и смотрел, как на оракула. Если бы один! Бюргеры плотной толпой окружили наш столик, слегка потеснив компанию Якоба, и я понял: не отвертеться! Поставил вино на стол, с сожалением положил вилку и вопросительно посмотрел на них.
 — Не будет ли инфляции? — спросил другой.
 — А свобода торговли?
 — Всемирная Империя — это рай для торговцев и промышленников, — успокоил я. — Никаких границ! Никаких пошлин! Что же касается налогов, он их не повышал. В России он их снизил.
 — На что же он ведет войну?
 — Многие почитают за счастье умереть во имя Господа.
 — Мы не хотим, чтобы наши дети умирали!
 — Вас не заставляют, — вздохнул я. — Но когда к власти приходит Господь, глупо сопротивляться. Его власть — благо для всех. И все в его власти. Это не пустые слова. Мы слишком много видели чудесного, когда были рядом с ним. Одним лишь словом он может воскресить ваши засохшие виноградники и сады и заставить цвести яблони среди зимы!
 — Так он может восстановить виноградники после засухи? — недоверчиво поинтересовался пожилой бюргер, подозрительно похожий на Якоба. Верно, его отец.
 — Конечно, — непринужденно ответил я. — Он разрушил огромное здание инквизиции одним мановением руки. А все ваши бедствия только от того, что вы его еще не признали.
 Тут я заметил, что Марк преспокойно долопал свой шницель и принялся за мой. Я подивился, как столько пищи вмещается в общем-то не толстого коллегу, но мне опять помешали прекратить это безобразие.
 — Всемирная Империя? — переспросил один из друзей Якоба. — Мне больше по душе Всемирная Республика.
 — Всемирная Республика? — я посмотрел на него, как на ребенка. — Всемирная Республика — это власть большинства. А, как говорил Сократ, «большинство не способно ни на великое добро, ни на великое зло, а творит, что попало». Неужели вам не надоели пустышки президенты и болтуны парламентарии? Вы привыкли жить, не замечая власти, и считаете себя счастливыми, если она вам не мешает. «Никакой правитель — не худший вариант», — считаете вы. И вы уже забыли, что власть — это возможность улучшить мир. А если она достается достойному, единственному достойному в этом мире, возможность превращается в реальность. Так что не бойтесь прихода того, кого веками ждали наши предки. Это не беда — это благословение! Мы живем в счастливое время — самое счастливое. Война — только эпизод, одна темная точка в океане света. Она скоро кончится, потому что ни одно сердце не в силах сопротивляться величию Славы Божьей. И кто принял Его — не умрет вовек. И убитые воскреснут — я сам видел воскресения. Что ваши виноградники! Мы все будем возделывать один виноградник — виноградник Господа, который есть Мир!
 Мне трудно говорить на публике, куда легче было вещать в «Георгии и драконе» для одного Якоба. Но я нашел в толпе вдохновенное лицо и стал ориентироваться на него. Молодое лицо. Наверное, один из друзей Якоба.
 — Я читал Кира Глориса, — сказал молодой человек. — Очень хорошо. Как откровение. Это правда Эммануил?
 Я таинственно улыбнулся.
 — Кто бы он ни был — книга лишь бледное отражение его самого. Она вас впечатлила? Умножьте это на тысячу, и вы увидите только бледную тень Господа.
 Все замолчали. Я взглянул на Марка. Он допивал мое вино, причем перед ним стояли еще два пустых бокала. Когда он успел, ума не приложу.
 — А что ваш друг молчит? — раздался голос какого-то неисправимого скептика. — Что он знает об Эммануиле?
 — Я умру за него! — проговорил Марк чуть заплетающимся языком и оглядел зал горящими глазами. И кажется, это произвело большее впечатление, чем все мои разглагольствования.
 На обратном пути до электрички мне пришлось чуть ли не тащить Марка на себе. Это при том, что я все-таки несколько субтильнее. А он, сволочь, все порывался запеть и взмахнуть рукой, как актер на сцене. Я вздохнул с облегчением, только когда наконец усадил Марка на красный бархат (или что-то в этом роде) мягких сидений шнельбана.
 Когда на Зюйдбанхофе мы вышли из электрички, к нам сразу подвалили штук пять боевиков и потребовали документы. Если бы Марк был в рабочем состоянии, я бы послал их весьма далеко, даже не задумавшись. Но Марк был нефункционален, и я счел за лучшее подчиниться. Эти самые долго изучали наши паспорта, сверяя тамошние фото с нашими физиономиями, и наконец приказали следовать за ними.
 — Это почему? — возмутился я. — У нас все в порядке!
 — Ваш друг пьян!
 — Ну и что? С каких это пор Вена стала городом трезвенников?
 — Ну и что? — вяло повторил Марк и с вызовом взглянул на боевиков мутными глазами.
 — С тех пор как к власти пришел Всеавстрийский Католический Союз, — спокойно пояснили мне, проигнорировав вопрос Марка. — Пошли!
 И я покорно поплелся за боевиками, надеясь, что надолго это не затянется. А Марка так вовсе подхватили под руки. Нас довели до полицейского участка и там, вместо того чтобы отпустить, погрузили в машину и привезли — куда бы вы думали? Правильно. Тьфу, черт! С тех пор как я услышал о новом пророке, я только и делал, что сидел в тюрьме!
 На следующее утро Марк протрезвел и сосредоточенно курил в форточку, стоя на кровати у окна. Впрочем, это не спасало. Все равно табаком воняло на всю камеру. Вот напасть, оказаться в одной камере с курильщиком!
 — Если бы не твое пьянство!.. — начал упрекать я.
 — Ха! Ты что, действительно думаешь, что они отлавливают тех, кто навеселе, и развозят их по тюрьмам? Ерунда! Да эти ребята закладывают побольше моего.
 — Так в чем же дело?
 — Ты что, еще не понял? — он зло стряхнул пепел прямо на одеяло. — Нас ждали. Именно нас. Нас кто-то выдал.
 — Ну и кто?
 — Да хотя бы твой любимый Якоб. Или его дружки. Или папочка. Или дружки папочки, — он пожал плечами и отвернулся к окну.
 Я вздохнул.

 ГЛАВА 7

 На следующее утро нас разбудили ни свет ни заря, вытолкали из камеры и куда-то повели. В результате мы оказались в большой комнате с зарешеченным окном. Я взглянул на людей, сидевших перед нами за длинным широким столом, и сразу все понял.
 — Инквизиция, — шепнул я Марку.
 Он усмехнулся:
 — А ты говорил «пьянство»!
 Председательствующий, полный лысоватый человек в белой сутане, подпоясанной вервием, положил перед собой какую-то несерьезную бумажку, наполовину исписанную шариковой ручкой, и начал читать:
 — Ты, Питер Болотоф, и ты, Марк Шевтсоф, обвиняетесь в ереси и пособничестве врагу католической церкви, гнусному еретику, именующему себя Эммануилом Первым и Господом. Мы объявляем вам, что сегодня на площади Святого Штефана состоится святое аутодафе и вы будете переданы светским властям для наказания.
 — Но мы российские граждане! — воскликнул я. — Вы не имеете права! У нас дипломатические паспорта!
 — Дипломатические паспорта, выданные Эммануилом? — усмехнулся инквизитор. — Его изображение сгорит сегодня еще раньше вас.
 — Но где следствие? — не унимался я. — Где суд? Так не делают! — я посмотрел на Марка, ища поддержки. Он был спокоен, как десять танков.
 — Следствие излишне, — жестко прервал лысоватый. — Для приспешников Эммануила один приговор — смерть, и мы не собираемся откладывать его исполнение. Вы хотите исповедоваться перед казнью? Это облегчит вашу участь. Костер будет заменен удушением.
 — Костер?!
 — Не думаю, что светские власти будут столь милосердны, что прислушаются к нашей просьбе поступить с вами возможно более кротко, — усмехнулся инквизитор. — Но вряд ли они решатся на пролитие крови. Так вы собираетесь исповедоваться?
 Я смешался. Уж больно не хотелось исповедоваться этим гадам. Но костер! О Боже!
 — Мы не будем исповедоваться ни одному священнику, не признающему Эммануила нашим Господом, — раздался ровный голос Марка. — Только Господь достоин выслушать наши исповеди. Мы поклялись служить ему, и он — наш государь и духовник.
 Я уже открыл рот, чтобы немедленно возразить, чтобы выкрикнуть, что Марк не имеет никакого права решать за меня, что да, я непременно исповедуюсь. Но я взглянул на своего друга и промолчал.
 Только когда на нас стали надевать льняные балахоны с изображением мечущихся в огне бесов, Марк несколько потерял самообладание.
 — Что это за маскарад? — пробурчал он.
 — Это, кажется, санбенито, — вздохнул я. — Одежда осужденных на сожжение.
 — А, — сразу успокоился Марк и взял в руки свечу.
 Мне тоже пихнули зажженную свечу, и она, признаться, несколько задрожала в моих руках.
 — Не дрейфь, Петр, — тихо сказал Марк. — Смотреть тошно. Они торопятся, значит, боятся.
 — Чего? — обреченно спросил я.
 — От страха ты совсем разучился соображать! Если позавчера Господь был в Моравии, как ты думаешь, где он теперь?
 — Во всяком случае, не так близко, если они надеются провести аутодафе. Между прочим, долгая церемония.
 — Ты маловер, Петр, как все интеллигенты. Если Эммануил — Господь, а мы — его апостолы, разве он позволит нам погибнуть?
 — А ты знаешь, что стало с апостолами Христа?
 — Что? — заинтересовался Марк.
 — Они были казнены. Все, кроме Иоанна.
 — Но не раньше, чем он сам, — жестко заметил Марк. — И они его предавали, — он выразительно посмотрел на меня, — а не он их.
 Тем временем нас вывели на улицу и поставили в конце весьма внушительной процессии осужденных. Впрочем, свечи были только у нас, и остальные несчастные бросали на нас испуганно-сочувственные взгляды. Я облизал губы. Я не помнил, что означают эти самые свечки, но явно ничего хорошего.
 За нами пристроились инквизиторы во главе с высоким парнем в лиловой мантии, и нас повели по улицам Вены. Над городом разливался благовест. Нежные голоса колоколов старинных церквей сплетались с басовитым пением Памерина, огромного колокола на башне Святого Штефана. Памерин приближался. Нас вели туда.
 Впереди, в толпе «примиряемых с церковью», я увидел несколько буржуа из херигера и отца Якоба. Он шел босым, с непокрытой головой, и изредка бросал на меня косые взгляды. Самого Якоба и его анархистов не было. Верно, успели смыться.
 Враги Господа просто посходили с ума. Пытки! Казни! Сколько веков этого не было! Видимо, сам Бог Отец лишал разума противников своего Сына, чтобы люди отвернулись от них и его путь был легким.
 На Штефанплац уже был выстроен помост с обезьянником, как в полицейском участке. Ясно — это для нас. У инквизиторов он назывался более романтично: «клетки для покаяния», но сути это не меняло. Рядом располагались кафедры для произнесения проповедей и чтения приговоров, а за помостом — два столба с заготовленными хворостом и дровами: будущие костры. Еще дальше — синий автобус с надписью «TV» и толпа журналистов. Я брезгливо поморщился.
 — Марк, кажется, они собираются это транслировать.
 — Кто бы сомневался! Но вот что они будут транслировать — это мы еще посмотрим
 — Марк! Костры уже сложены! И один из них твой. Неужели ты еще надеешься?
 Марк вздохнул:
 — Костер не зажжен, и я еще не на костре.
 Справа от помоста был возведен амфитеатр ступеней в двадцать пять, покрытый коврами. Не иначе его притащили с ближайшего стадиона, а ковры — из оперы. Напротив этого был выстроен еще один амфитеатр, вероятно того же стадионного происхождения, но без ковров. И нас, осужденных, рассадили там. Напротив расположились инквизиторы во главе с длинным парнем в лиловом. Неужто Великий инквизитор?! Туда же внесли знамя инквизиции, красное, бархатное, с изображением меча, окруженного лавровым венком, и фигуры святого Доминика.
 Началась обедня.
 — In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, — произнес священник, и мне к горлу подступила тошнота, уже знакомая по собору Святого Штефана, и голова слегка закружилась. Я посмотрел на Марка. Он был бледен. Возможно, чувствовал то же самое.
 Хвала Господу, мессу довели только до Евангелия. В этом месте епископ взошел на кафедру, и началась проповедь.
 — Бог веками терпел наши беззакония, равнодушие к хуле на него и преступную снисходительность к еретикам. Но сегодня настал день гнева! Посмотрите на этих преступников, собранных здесь, как в долине Иосафата, когда Господь придет судить живых и мертвых…
 — Он уже пришел! — выкрикнул Марк. — И прежде всего он будет судить вас!
 Его тут же схватили приставленные к нему полицейские и усадили обратно на место.
 — Молчи! Иначе мы заткнем тебе рот! — прикрикнули на него.
 Марк усмехнулся:
 — Вам недолго осталось!
 — Марк, не надо! — взмолился я. — Мы все равно ничего не сможем сделать. Будет только хуже.
 — Ладно, — Марк положил руку мне на плечо. — Только ради тебя.
 Вдруг среди инквизиторов началось какое-то движение, послышались взволнованные приглушенные разговоры, и Великий инквизитор поднял худую руку и сделал оратору знак закругляться. Тот несколько расстроился, но закруглился, напоследок сравнив «Прекрасную Деву Инквизицию» с шатрами кедарскими и палатками соломоновыми. Стали объявлять приговоры. Для этого осужденных вводили в клетки и ставили на колени. «Примиряемым с церковью» назначили церковное покаяние сроком от трех до семи лет.
 — Они и три дня не продержатся, — усмехнулся Марк.
 Да, отцу Якоба и бюргерам можно было только позавидовать.
 «В день Всех Святых, в праздник Рождества Христова, в праздник Сретения Господня и каждое воскресение Великого поста обращенный обязывается присутствовать в соборе при церемонии в одной рубашке, босиком, с руками, сложенными накрест, и принимать от епископа или пастора удар лозою, кроме Вербного воскресения, в которое будет разрешен. В Великую среду он опять должен будет явиться в собор и будет изгнан из церкви на все время поста, в которое обязан приходить к вратам церкви и стоять во все время богослужения. В Святой четверток станет на том же месте и будет снова разрешен. Каждое воскресение поста он входит в церковь в надежде разрешения и опять становится у врат церковных. На груди постоянно носит два креста цвета, отличного от платья».
 Подумаешь! Тем более что не сегодня-завтра здесь будет Господь и все отменит.
 Настал наш черед. Нас с Марком тоже загнали в клетки и поставили на колени.
 — Мы объявили и объявляем, — гласил приговор, — что обвиняемые Питер Болотоф и Марк Шевтсоф признаны еретиками, в силу чего наказаны отлучением и полной конфискацией имущества. Объявляем сверх того, что обвиняемые должны быть преданы, как мы их предаем, в руки светской власти, которую мы просим и убеждаем, как только можем, поступить с виновными милосердно и снисходительно.
 Нас потащили на костры и привязали к шестам. Даже теперь Марк умудрялся не терять самообладания и смотрел на меня ободряюще. Перед нашими кострами был разложен еще один, поменьше и без шеста. Его и подожгли в первую очередь.
 Телевизионщики оживились и подкатили поближе, скользнув по нам любопытными глазами своих камер, и сосредоточились на маленьком костре. Там сжигали изображения еретиков, скрывавшихся от суда инквизиции. Первым вспыхнул портрет Эммануила, грубо намалеванный черной краской на большом листе бумаги. Я даже не сразу узнал Господа. Ни его обаяния, ни величия — карлик с чужим злым лицом. Впрочем, мне было бы тяжелее, если бы изображение было похоже на оригинал. Пламя поднялось выше и отразилось в ультрасовременном стеклянном здании, построенном здесь для контраста со старинным собором, отразилось и распалось на квадраты стекол, как оцифрованная картинка.
 Кажется, в этом момент я еще надеялся, что этим все и кончится, что ограничатся сожжением изображений, а нас отвяжут и отведут в тюрьму. Не сожгут же нас в самом деле! Но я ошибся. Наши костры зажгли. От церковных свечей, под колокольный звон и крик: «Оглашенные, изыдите!» Или мне это только послышалось? Я закашлялся от дыма, а стеклянное здание слева превратилось в одно оцифрованное пламя. Сквозь клубы дыма я попытался поймать взгляд Марка, как спасительный обломок корабля, как щепку, за которую хватается потерпевший кораблекрушение. Но моего друга уже не было видно.
 Я уже терял сознание, когда послышался гул, инквизиторы, зеваки и телевизионщики бросились врассыпную, и на площадь, бесцеремонно подминая амфитеатры с креслами и коврами, выползли танки. Первый из них остановился, направив ствол пушки прямо на флаг инквизиции, а на башне появился человек, одетый в камуфляжную форму. Высокий и властный, нисколько не похожий на свое сгоревшее изображение. Он протянул руку в сторону костров, и пламя, шипя, осело и вдруг исчезло совсем, оставив только тонкие струйки дыма. А из второго танка ловко выпрыгнул Якоб и бросился нас развязывать. Я чуть не упал ему на руки. Меня заботливо свели вниз, и Эммануил спокойно подошел ко мне и уже освобожденному Марку.
 — Ну что, живы, шалопаи? — беззлобно поинтересовался Господь. — Ожогов нет?
 Я мотнул головой:
 — Нет… кажется.
 А Марк преклонил перед ним колени и поцеловал руку.
 — Прости меня, Господи, — тихо сказал он. — Я ни на грош не верил в наше спасение!
 Господь улыбнулся, а я удивленно уставился на Марка:
 — А что же ты все время говорил?
 Он пожал плечами:
 — Надо же было подбодрить тебя, труса несчастного!
 Эммануил поднял Марка и взглянул на потухшие костры.
 — Им уже мало бескровной жертвы с хлебом и вином, — зло сказал он. — Жаркого захотелось!
 Мне пришло в голову, что я виноват уж гораздо больше Марка, а стою перед Господом как ни в чем не бывало, чуть не руки в карманы, и тоже преклонил колено и поцеловал ему руку, а он помог мне подняться.
 Флаг инквизиции был сорван, и теперь над площадью развевалось лазурное знамя с трехлучевым золотым знаком. Я сразу узнал этот символ. Его нам нарисовал Бессмертный Игнатий Лойола.
 — Равви, что это такое, на знамени? — осторожно спросил я.
 — Солнце правды, — улыбнулся Господь. — Символ спасения и возрождения мира, — и отправился к танку.
 Мы последовали за ним.
 — В Хофбург! — кратко приказал он, спускаясь в люк. И кивнул нам. — Залезайте.
 Мы въехали во внутренний двор императорского дворца Хофбург и остановились рядом со статуей императора Франциска Первого в римской тоге и с бакенбардами. Эммануил спрыгнул на землю и резко приказал:
 — Всем оставаться здесь. В музее ничего не трогать. Узнаю о мародерстве — головы поотрываю! Филипп, Петр, Марк, со мной!
 Мы нырнули в ренессансные «Швейцарские» ворота с красно-серыми полосатыми колоннами.
 — Здесь должен быть вход в сокровищницу, — спокойно пояснил Господь.
 В сокровищнице он бросил рассеянный взгляд на корону Священной Римской империи, императорские регалии, золотую геральдическую цепь ордена Золотого руна и уверенно направился к обитой красным бархатом подставке, на которой лежало копье. Ничем особенно не примечательное копье. Ну верхняя часть лезвия обмотана золотой, серебряной и медной проволокой, ну два металлических голубиных крыла на древке, ну золотые кресты там же. Ну и что? И далась Господу эта потемневшая от времени железка! Однако он, затаив дыхание, подошел к постаменту и простер над ним руки. Стеклянная витрина разлетелась вдребезги, как от взрыва, и Господь бережно взял копье.
 — Это Копье Лонгина, Пьетрос! Я узнал его. Копье Судьбы! Иногда его считают одной из пяти форм Грааля. Тот, кто держит это копье, — держит мир! Если бы не оно, на Австрию не стоило бы тратить времени.
 С присущей ему скромностью Господь разместился не в Императорском дворце, и даже не в загородной резиденции Шенбруне, а в Леопольдовском корпусе, бывшей резиденции президента.
 Вечером того же дня он пригласил нас к себе. Разговор происходил в небольшой комнате, обставленной в старинном духе, с изысканными креслами и столиком, инкрустированным различными породами дерева. В высокое окно открывался вид на площадь Героев и статую эрцгерцога Карла на поднявшемся на дыбы коне и с копьем, устремленным в небо.
 — Присаживайтесь, дорогие мои, — начал Господь. — Ну, рассказывайте о ваших приключениях.
 Он слушал внимательно и не перебивал, пока я не дошел до рассказа о странном поведении Лойолы.
 — Он спрашивал вас о татуировках? — взволнованно переспросил равви.
 — Да. Мы очень удивились. Что это значит?
 — Потом объясню. Дальше!
 Я рассказал о том, как святому стало плохо перед мессой, и он послал нас в Фуа к Генералу ордена.
 — По моим сведениям, Генерал ордена Иезуитов последние три месяца не покидал Штаб-квартиры ордена в Ватикане, — задумчиво проговорил Господь. — Впрочем, я перепроверю.
 — В Фуа находится инквизиционная тюрьма. Я нашел это в «Интеррете».
 Господь тонко улыбнулся:
 — Интересно.
 Я перешел к рассказу о моем похищении и о замке Монсальват. Равви заинтересовался еще больше.
 — Ах он старый пройдоха! — воскликнул Господь. — Значит, отправил вас к Плантару, прямо в белы рученьки! А не к Плантару — так к инквизиции. Хитрая бестия!
 — Кто пройдоха? — не понял я.
 — Лойола, конечно. Фуа можно не проверять. Теперь я уверен, что там никогда и духа не было Генерала Иезуитов.
 — А кто этот Плантар?
 — Мошенник, выдающий себя за потомка Христа, — Господь поморщился. — Ложь и ничего, кроме лжи. У Христа не было и не может быть потомков, и Меровинги не имеют ко мне никакого отношения. Их претензии на роль хранителей Грааля совершенно безосновательны. Есть только один человек, имеющий право обладать всеми формами Грааля. Не только человек. — Он улыбнулся. — Марк, ты сможешь найти это место?
 — Да.
 — Покажешь, когда будем во Франции. Спасибо, что выручил этого растяпу.
 Я надулся.
 — Ладно, Пьетрос. Что было дальше?
 — Мы поехали в Вену, как вы приказали. А там мне стало плохо во время мессы в соборе Святого Штефана. Но это, наверное, не важно?
 — Все важно. В какой момент тебе стало плохо?
 — Во время евхаристического канона, когда священник поднял Святые Дары над алтарем, преклонил колено и произнес: «Accipite…»
 — Не надо! Я понял. Я уже запретил евхаристию во всех подвластных мне странах. Вы должны были творить ее в воспоминание мое. Но я здесь, с вами. И теперь это похороны живого! Еще бы вам не становилось плохо от такого действа! — он вздохнул. — Ладно, продолжай.
 И я поведал ему о знакомстве с Якобом, вечеринке в Мёдлинге и аресте.
 — Ну, дальше вы знаете, — заключил я.
 Господь кивнул.
 — Господи, — робко поинтересовался я. — Вы хотели объяснить нам насчет татуировок.
 — Ах да! Пьетрос, дай мне руку. Правую.
 Я подчинился. Господь ласково взял мою руку и медленно провел по ней ладонью от запястья до кончиков пальцев. Когда он убрал руку, я увидел на тыльной стороне своей ладони все тот же трехлучевой знак, но на этот раз черный и похожий на татуировку.
 — Что это? — испуганно спросил я.
 — Я уже объяснял. Это Знак Спасения. Я отмечаю им тех, кто достоин Нового Мира и Новой Земли, тех, кого я беру с собой в свое царство. Помнишь Апокалипсис? Да нет, не помнишь, конечно. «И видел я Ангела, восходящего от востока солнца и имеющего печать Бога живаго»  [14] Это та самая печать. Радуйся, Пьетрос, ибо ты избран! Радуйся и ты, Марк!
 Я посмотрел на руки Марка. У него был тот же символ. Мне стало легко и радостно, и я благоговейно взглянул на Господа. Он улыбнулся, а потом вдруг стал серьезен.
 — Но не обольщайтесь, друзья мои. Знаки могут и исчезнуть. Это значит, что вы погибли. Вы живы, пока есть знаки на ваших руках. Храните их, следите за ними, Они — ваше спасение!
 Я зачарованно смотрел на Господа, на его одухотворенное лицо, тонкие черты, сияющие глаза. Почему-то мне хотелось плакать. Говорят, это называется «умиление». Возможно, слезы уже текли по моим щекам. Я склонился и поцеловал ему край одежды. Он погладил меня по голове. Я взглянул на Марка. Кажется, он был в таком же состоянии,
 Мы вышли из комнаты и пошли по коридору к себе. Здесь толпилось много народу, и у всех на руках были такие же знаки, Теперь я их видел и улыбался их обладателям, как своим.
 Здесь, в Леопольдовском корпусе, Господь написал несколько ультиматумов. Правительствам европейских держав предлагалось добровольно признать власть Эммануила, иначе их постигнет участь Польши, Чехии, Словакии и Австрии — стран, уже подвластных Господу.
 «Это вопрос времени, — писал он. — Тот, кому власть принадлежит по праву, праву первому и единственному, не может не стать царем — он царь от века. И я забочусь только о том, чтобы это произошло без крови и страданий. Вашей крови! Ваших страданий! Подумайте об этом и покоритесь!
 Австрия. Вена. Эммануил Спаситель».
 Филипп смотрел на это полными ужаса глазами и качал головой,
 — Господи! — наконец не выдержал он. — Это безумие! Невозможно вести войну на десять фронтов.
 Господь откинулся на спинку кресла, отложил бумагу и посмотрел на него.
 — Филипп, в какой мы стране?
 — В Австрии…
 — Вот именно. Я все сказал.
 Марк стоял рядом и тоже смотрел на Господа с некоторым недоверием, но не возражал.
 Не прошло и недели, как мы выступили с войсками к границе Германии, Мы, то есть Господь, я, Марк и Филипп, ехали в джипе по отличному австрийскому автобану рядом с колонной танков. Вдоль дороги тянулись невысокие горы, поросшие сосновыми лесами, в долинах лежали туманы, белые, как облака. И я подумал, что только в таких таинственных местах могли быть созданы великие элегии и легенды об эльфах и гномах.
 Однако мои друзья были настроены далеко не романтично.
 — Так не ведут войну! — наконец решился высказаться Марк и с упреком посмотрел на Эммануила.
 — Почему? — с невинным видом спросил тот.
 — Нас просто разбомбят. Они пошлют авиацию, и за полчаса от нас останется мокрое место. Не было никакой артподготовки. Аэродромы противника не уничтожены! Нужно было ликвидировать хотя бы основные стратегические объекты.
 — Он всегда так воюет, — махнул рукой Филипп.
 — Ну и что, безуспешно? — поинтересовался Эммануил.
 — Это не занюханная Польша! — возразил Филипп.
 — Посмотрим. Кстати, Пьетрос, а ты как считаешь? Я неправильно веду войну?
 — Я не военный, но по тем отрывочным сведениям, что я еще помню с университетских лет, и по логике вещей — они правы. Лучше сбрасывать десанты на стратегические точки, и только после авиаподготовки. Война с линией фронта требует огромных ресурсов и приводит к слишком большим жертвам. Даже если удастся победить — это будет пиррова победа. По крайней мере, нас так учили, хотя это не было моим любимым предметом.
 Господь покачал головой.
 — Это не обычная война. И мне нужно всегда быть со своей армией, Только в этом случае мы добьемся успеха.
 Послышался гул, и над лесом появились немецкие истребители. Много, очень много. С такими силами можно было уничтожить три армии Эммануила. Филипп побледнел и укоризненно посмотрел на Господа. Марк сжал губы.
 Но Эммануил улыбался спокойно и уверенно, и, как ни странно, мне почти не было страшно. Он поднял руку и раскрыл ладонь, словно поддерживая невидимый груз.
 Снаряды разорвались веером вокруг нас, словно оттолкнувшись от чего-то в воздухе над нами, слишком далеко, чтобы нанести вред. Только глубокие воронки обезобразили таинственные германские горы.
 — Медленнее, медленнее, — приказал Эммануил шоферу и встал в машине, как живая цель. Но вражеские летчики словно ослепли. Снаряды летели куда угодно, но только не в нашем направлении, Было еще несколько налетов, и с тем же результатом. Нет, летчики не ослепли. Зато сошли с ума законы физики, и бомбы летели вовсе не туда, куда им велел закон всемирного тяготения и системы наведения.
 Я посмотрел на Эммануила.
 — Я властен над собственными законами, Пьетрос, — ответил он.
 Мимо проплыло полуразрушенное здание таможни. Только что разрушенное. На шоссе засверкали осколки стекла.
 — Туда ей и дорога! — усмехнулся Господь. — В новом мире не будет границ.
 Мы повернули. И за поворотом, на холме, увидели вражеские танки, выстроенные для атаки. Раздался залп, который, как обычно, не причинил нам вреда.
 — Остановиться и развернуться, — приказал Господь и спрыгнул на асфальт.
 Я помню скрежет гусениц танков, грохот рвущихся в небе снарядов и вдохновенное лицо Господа.
 — Слушайте! — он сказал это негромко, но я был уверен, что они услышали. Я знал, что голос его разнесся над немецкими холмами без мегафона и радиопередатчика. Я знал это, потому что все замолкло. — Слушайте, ибо я Господь Бог ваш, Господин Вселенной, Ваше глупое сопротивление не принесет вам ничего, кроме страданий, Сдайтесь, чтобы быть спасенными!
 Раздался залп. Столь же бессмысленный, как и предыдущие.
 Эммануил забрался на башню танка и продолжил как ни в чем не бывало:
 — Не все имеют уши! Не все способны услышать слово Господне. Гордыня и жажда власти слишком громко говорят в иных сердцах. Но солдаты! Вы мудрее своих командиров, потому что ваш слух чище и свободнее. Смотрите: вот я, и вы не в силах причинить мне вреда.
 Казалось, они поколебались. Ждали минут пятнадцать. Или офицеры убеждали непокорных солдат? И Эммануил ждал, стоя на своей железной трибуне. Легкий ветер трепал его волосы.
 Но залп раздался. Я уже был тверд и без страха смотрел на дула пушек. Наш Господь был много сильнее без всякого оружия, стоя неподвижно с руками, сложенными на груди. Только глупое человеческое упрямство не давало немецкой армии сложить оружие. Они же тоже все видели!
 — Ну что ж, — сказал Господь. — Каждый делает свой выбор. Филипп, командуй!
 Мы не долго прицеливались. Стреляли почти в упор. Все одновременно. И я увидел горящие танки, превращенные в горы покореженного железа.
 — А теперь поехали! — скомандовал Эммануил.
 И мы медленно двинулись вперед. Вражеская армия отступала, точнее — бежала беспорядочно и панически, как от лесного огня или, скорее, от неведомого зверя, страшного в своей таинственности. Инфернальный ужас, даже не страх!
 У вражеских позиций Эммануил спрыгнул на землю. И пошел мимо искореженного обгоревшего металла и обезображенных окровавленных тел.
 — Стойте! — крикнул он отступающим. — Стойте, я приказываю!
 И они остановились, словно не в силах были сопротивляться. Эммануил дошел до первого живого и взял его за руку, а потом обнял за плечи.
 — Стойте, — повторил он. — Идите сюда. Эта земля объявляется землей Великой империи. И здесь, в этом месте, моя армия станет лагерем. Вы же можете получить прощение и присоединиться к нам. Те, кто хочет принести покаяние, должны собраться сегодня вечером в этой долине, встать на колени и зажечь свечу. Я не буду вас уговаривать, вы сами все видели. Но до шести часов вечера никто не покинет этого места. Я хочу, чтобы вы подумали, а не принимали скоропалительных решений. Потом — ваш выбор. Но помните, когда империя станет всемирной, вам будет некуда бежать. Филипп!..
 Несколько часов разбивали лагерь. Ставили палатки, натягивали сетку. Заняли соседнюю военную базу с аэродромом. Заняли без единого выстрела — в общем-то, там уже никого не было.
 А незадолго до заката я пошел немного размять ноги, Просто устал от окружающего меня и проникающего повсюду немецкого языка.
 Как меня занесло в это место! Месиво кровавой плоти и обгоревшего металла. Ужас и отвращение! Отвращение и ужас!
 Я почувствовал на плече чью-то руку и оглянулся. Это был Эммануил. Я отступил на шаг.
 — Они же уже почти готовы были подчиниться. Зачем ты убил их?
 — «Уже почти готовы»! Слишком расплывчато… Они — как те зерна, что не дадут плода, пока не умрут. Они умерли, чтобы другие были спасены. Иначе никто так бы и не поверил, что я могу применить оружие. Тогда зачем подчиняться? Должен быть страх божий, Пьетрос. Страх божий — начало всего. Они умерли, но подумай, что значит человеческая смерть! Только сбрасывание оболочки. Эпизод для бессмертной души, Миг мучительный, но неизбежный, И, если они действительно раскаялись в этот миг и приняли меня в своем сердце, — это значит, что они спасены и их смерть — благо. Ты видишь оторванные конечности, разорванные тела, это кровавое месиво? Это обман, Пьетрос, заблуждение человека, заключенного в границах материального. Вырвись в высшую реальность, Пьетрос, живи в двух мирах — и ты никогда не умрешь, и смерть чужая предстанет для тебя совсем в другом свете. Что кровь на твоих сапогах? Опавшие листья! Но дерево растет, и ветви тянутся к небу. Не бойся мертвой плоти, по которой мы идем. Она — лишь миг, а душа человеческая старше Земли. И звезды — бабочки-однодневки по сравнению с нею. Пойдем!
 Мы приблизились к военному лагерю, и я увидел море свечей в долине под угасающим небом.
 — Смотри, они пришли ко мне, те, кто меня принял. Пойдем же к ним!
 Солдаты и офицеры вражеской армии стояли на коленях и держали свечи. Господь подходил к каждому из них и для каждого находил слово прощения. Он касался его плеча и говорил: «Встань!» И тот вставал, и на руке у него появлялся черный Знак Спасения. Так продолжалось до рассвета, пока Господь не простил последнего врага, а теперь преданного друга. Тогда он вернулся в свою палатку и упал без сил.
 Наш путь лежал в сторону Мюнхена. Потом — Берлин. Немцы успели неплохо подготовиться к войне и оказывали сопротивление. Но с каждым разом все более слабое. Тот первый наш залп сделал свое дело. Мы прошли почти полстраны, пока понадобился второй, Но он был более милосерден.
 Учитель всегда старался быть на передовой, в самой гуще сражения. Он стоял на башне танка, и пули не трогали его. Он поднимал руку, и снаряды врага останавливались и разрывались в воздухе, никому не причиняя вреда. Он говорил с войсками противника, и они переходили на его сторону. Он принимал всех, требуя от своих бывших врагов лишь принесения покаяния. И часто под вечер в нашем лагере можно было видеть стоявших на коленях и державших свечи солдат в форме вражеской армии. Господь обходил всех и каждому в отдельности давал разрешение встать, и на руке прощенного неизменно появлялся трехлучевой символ спасения.
 Но Учитель не мог быть везде. Линия фронта протянулась на многие километры с севера на юг, словно шрам на теле Европы, и там война велась обычными методами, Через месяц мы были в Берлине, но он очень пострадал от бомбардировок, что чрезвычайно расстроило Господа. Как и везде, он оставил здесь верное ему правительство и двинулся дальше на юг и запад. Впереди были Бельгия и Франция.
 В Брюсселе мы узнали о безумной идее Европейского Военного Союза применить против нас ядерное оружие.
 — Здесь? Никогда! — усмехнулся Господь. — Брюссель, Амьен, Реймс, Париж! Они все собираются эвакуировать?
 Через несколько дней мы были в Шампани. Угроза пока оставалась угрозой. Да и возможно ли это в перенаселенной Европе, где через каждые пару километров деревня, поселок или маленький город, не говоря уже о близости Парижа?..
 Двадцатого августа мы без единого выстрела вошли в Париж. Здесь нас встретил Иван Штаркман, весьма довольный своей миссией, а через несколько дней из Норвегии вернулся Матвей, что очень не понравилось Господу. Он собирался немедленно послать нерадивого апостола обратно, но тот заявил, что никуда не поедет, пока не решится вопрос с ядерными бомбардировками, потому что хочет либо жить со своим Господом, либо умереть вместе с ним.
 — Хорошо, — улыбнулся Эммануил. — Это твой выбор.
 И Матвей остался в Париже. Жизнь города практически не изменилась со сменой власти, Я с удовольствием за полдня обегал половину Лувра, любуясь многочисленными французскими и итальянскими полотнами и встретив насмешливый, если не сказать издевательский, взгляд Иоанна Крестителя с улыбкой, как у Джоконды. Странный Креститель Леонардо, переделанный из Диониса. Меня не хватило только на крыло Ришелье, я не добрался до фламандцев. Правда, заглянул на следующий день в Орсе и Помпиду. А потом было уже не до музеев. Господь принимал присягу местного духовенства и хотел всех нас видеть рядом с собой,
 Это происходило в Нотр-Дам в конце августа. Здесь же, в таинственной полутьме под синими витражами, была отменена евхаристия во всех церквях Франции.
 В тот же день вечером мы услышали по радио о том, что Европейский Военный Союз обратился за помощью к Североамериканским Штатам. Опять шла речь о ядерном оружии. На этот раз обсуждался вопрос о применении нейтронных бомб. Европейцы относились к этой идее без энтузиазма, зато американцы рвались в бой.
 — Он захватит весь мир, если ему не помешать, — вещал Госсекретарь. — И нет смысла бояться русского ответа. Когда Эммануил умрет, некому будет продолжать войну. Он — единственное зло, и на нем все держится.
 В последнем он был, пожалуй, прав. Хотя не знаю. Я представил себе смерть Господа, и мне стало страшно. Это было слишком страшно, чтобы представлять.
 В Париже, однако, мы чувствовали себя в безопасности. Радио и телевизионные станции Господа вещали на весь мир, готовя его приход на западе, востоке, севере и юге. Шла информационная война, не менее беспощадная, чем война при помощи оружия. И пока мы побеждали.
 Я ходил по улицам города, магазинам, музеям, открытым кафе, и везде у большинства людей я видел знак на правой руке. На тех, у кого знака не было, смотрели как на отщепенцев и советовали немедленно принести покаяние. Теперь это можно было сделать в любой церкви, священник которой присягнул Господу. И символ спасения неизменно появлялся у покаявшегося. В нейтронные бомбы, похоже, никто не верил. Разве что те, кто отказался от присяги. Но таких было немного.
 В начале сентября мы покинули этот благословенный город и отправились на юг. Мимо плыли виноградники и замки Бургундии, белокаменные, окруженные рвом, словно растущие из воды; деревни на холмах с неизменной Eglise Romane и желтоватыми домиками под черепичными крышами. Мы приближались к Шаону-на-Саоне, когда Господь получил официальный ультиматум от Европейского Военного Союза и Североамериканских Штатов и зажег от него свечку.
 — Что там было? — с ужасом спросил Филипп.
 Вопрос был бессмысленный, Содержание передавали по радио, и не один раз. Нам было велено остановиться, иначе будет осуществлена нейтронная бомбардировка. На размышление давалось пять часов.
 Мы двигались дальше, к Макону. Турну уже был эвакуирован, мертвый город в зарослях плюща и осенних цветов. Несколько эвакуированных деревень. Становилось жутко.
 В нашей армии появились дезертиры. Но, как ни странно, немного.
 — Не стоит преследовать маловеров, — сказал Господь. — Мне не нужны такие солдаты.
 Когда истекли пять часов, он стал искать место для лагеря.
 — Надеюсь, теперь они не решат, что мы исполняем ультиматум, — объяснил он.
 Апостолы, то есть я, Марк, Филипп, Матвей, Иван, Якоб Зеведевски, были рядом и смотрели на него с ужасом.
 — Мы все умрем, — прошептал я.
 Господь не услышал.
 — Приблизительно через полтора часа разбиваем лагерь под Маконом, — распорядился он.
 Откуда он знал, что нам хватит времени?!
 Времени хватило. Мы поставили палатки, и Эммануил созвал нас всех к себе.
 — Иоанн, принеси мне Копье!
 То самое, которое было в Вене, с крестами и голубиными крыльями. Иван держал его горизонтально, двумя руками, преклонив колени как оруженосец.
 Эммануил взял копье и повернул острием вверх.
 — Встань!
 Господь наклонился, помог Ивану встать, обнял за плечи.
 Бомбардировки не было, хотя время ультиматума давно истекло. Филипп включил карманный радиоприемник.
 «В девятнадцать тридцать принято решение о бомбардировке лагеря оккупантов. Ровно в двадцать часов состоится запуск ракет», — сообщил диктор.
 Я взглянул на часы. Девятнадцать тридцать семь.
 — Девятнадцать сорок две, — сказал Филипп.
 У него вечно часы убегали на пять минут.
 Эммануил стоял в центре палатки и держал копье. Если бы не камуфляж! Не человек — икона на вратах хама, не хватает только белого знамени с крестом. Сияющие глаза, волосы, разбросанные по плечам, лицо, подобное иконописному лику, — я был покорен, я забыл о страхе.
 — Зачем я только с тобой связался!
 Это Матвей. Сидит, закрыв лицо руками, чуть не рыдает.
 — Будь мужчиной, Матвей! Если я с вами — значит, ничего не случится. Или ты не веришь в меня? Иди сюда!
 Господь обнял его за плечи,
 Начался отсчет. Они не постеснялись передать его по радио. Шоу массового убийства — в прямом эфире.
 Марк отодвинул полог палатки и посмотрел на небо. Он один осмелился взглянуть смерти в лицо.
 Почти тотчас мы услышали гул. Марк отступил назад и повернулся к нам.
 Эммануил шагнул к выходу. На острие копья набухала алая капля. Вытянулась, оторвалась, упала на землю.
 И в корень древа Добра и Зла из горла чаши Грааль
 На землю падала кровь красна, как вопль Судной Трубы…
  [15] 
 Копье кровоточило…
 Гул прекратился, но ничего не произошло. Эммануил обернулся к нам.
 — Я Господь. Если я не хочу, чтобы произошла ядерная реакция, — она не начнется.
 Мы вышли из палатки под вечернее небо в ярком пламени заката. На поля и виноградники уже опускался туман. Неразорвавшиеся бомбы лежали чуть в стороне от палаток, и мы рассмотрели их в вечерних сумерках. Мертвые рыбы, всплывшие на поверхность, они так странно смотрелись под созревшими гроздьями мелкого винного винограда, среди сломанных лоз.
 — Эй, ребята, не увлекайтесь! — крикнул нам Господь. — Они все-таки фонят. Мы сворачиваем лагерь.
 Войска Европейского Союза стояли километрах в десяти от того места, где был наш лагерь. И здесь почти повторилась немецкая история.
 Когда мы подъехали достаточно близко, Эммануил спрыгнул на землю и пошел к войску противника, приказав своей армии оставаться на месте. Только мы, апостолы, получили право сопровождать его. И на нас уставились дула пушек и автоматов.
 — Неужели вы будете стрелять в своего Господа? Неужели вы думаете, что ракетами с ядерными боеголовками можно победить того, кто создал этот мир? Ракеты полетят туда, куда захочу я, а не ваши компьютеры, и если я решу, что урану не должно делиться, он не разделится. Посмотрите на ваши ракеты. Они целыми лежат на земле, никому не причиняя вреда.
 Опять этот голос, широко разносящийся над долиной. Я подавил в себе желание пасть на колени. Наверное, мы не должны были этого делать.
 Вражеское войско становилось все ближе. Мы шли на ряды танков. И, хотя я знал, что с нами ничего не случится, ступал все неувереннее. Наконец, верно, какому-то генералу удалось заставить солдат стрелять. Прозвучал залп, и снаряды полетели в небо, огибая нас. Эммануил поднял голову и посмотрел вверх, где высоко над нами рвались снаряды, и улыбнулся, словно салюту, устроенному в его честь. Осколки упали в долину, далеко от нас, потревожив белое одеяло вечернего тумана, лежащего между холмами, Это была даже не попытка обороняться — всего лишь истеричный крик испуганных людей, бессмысленный и бессильный.
 Господь махнул нам рукой, и мы продолжили путь.
 — Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас, — произнес он. — Пусть это будет последний выстрел в вашего Господа.
 Больше никто не осмелился стрелять. А ночью происходила массовая присяга, такая же, как в Германии, После этого к Господу подошел какой-то офицер и долго разговаривал с ним. Я видел, как в конце беседы он преклонил колени, и Эммануил положил руку ему на голову, потом помог встать и подвел к нам.
 — Это Том Фейслесс, американец, генерал, который приказал стрелять. Теперь он будет одним из вас.
 На следующий день Матвей был выгнан в Голландию. А мы отправились дальше и пятого сентября были в Лионе, а шестого — в Тулузе. С нами была армия, выросшая, как снежный ком, со времен Австрии, пополняемая в каждом захваченном городе, огромная и многоязычная. Мы ехали по тулузским улицам, мимо домов из розового кирпича, не встречая никакого сопротивления. И это уже стало тенденцией, Люди поняли всю бессмысленность борьбы.
 — Марк, ты сможешь найти тот пиренейский замок? — спросил Эммануил, когда мы входили в город.
 — Постараюсь.
 Утром седьмого сентября три боевых вертолета вылетели с аэродрома Тулузы и направились на юго-восток Пиренеев. Я сидел рядом с Эммануилом, Марк — по другую сторону. Он показывал дорогу.
 С погодой не повезло. В долинах лежал туман, и серые облака скрывали вершины. Мы без толку кружили от Фуа до Мон-Луи несколько часов, пока наконец не выглянуло солнце. Марк, который уже было потерял самообладание, несколько приободрился и стал давать четкие указания.
 Несколько раз мы ошибались. Романский замок здесь не диковинка. Мы снижались, осматривали подозрительное строение, и Марк отрицательно качал головой.
 — Не он.
 Погода снова испортилась, хотя и не так фатально Над нами снова нависло серое небо.
 — Пьетрос, а ты как думаешь?
 — Мне лучше бы попасть внутрь. Снаружи я видел его только ночью. Хотя не похоже. Там были скалы.
 Это оказалось неплохой приметой, В основном горы были лесистые и зеленые.
 Наконец мы увидели его. Я сразу понял, что это он. Мы влетели в ущелье, которое почти невозможно было заметить. Да мы бы и не заметили, если бы не Марк. Мы были в высокой части Пиренеев, и скала, на которой был построен замок, сама достаточно высокая, скрывалась в тени еще более высоких гор.
 — Ну что, Марк, — сказал Эммануил. — Дальше тоже твоя работа.
 Марк надел парашют и приказал десантникам готовиться к прыжку.
 Операция длилась не больше пятнадцати минут. Затем мы с Эммануилом услышали в наушниках голос Марка.
 — Все в порядке, Господи, Потерь нет. Похоже, замок пуст.
 Мы приземлились на скальную площадку возле обрыва и вышли из вертолета. Дул ветер, разгоняя остатки тумана. Хлопала и скрипела старинная дубовая дверь. Мы вошли внутрь. Везде царило запустение, та страшная тоскливая пустота, которая бывает только в брошеных домах. Красная ткань содрана со стен, скульптуры и картины вынесены, ни гербов, ни знамен. Но это был тот самый замок. Я узнал зал, где меня допрашивали, эти высокие окна с витражами и этот свет, теперь тусклый и приглушенный. Пасмурно.
 Во всем замке, казалось, не было ни души,
 — Обыскать все! — приказал Эммануил.
 Марк с десантниками поклонились и вышли. Время тянулось медленно. Было холодно. Я подошел к камину. Там лежали недогоревшие дрова как единственное свидетельство отъезда хозяев. Я развел огонь.
 — Спасибо, Пьетрос, — поблагодарил Господь и сел за массивный деревянный стол спиной к огню. — Где же теперь Жан Плантар? — задумчиво обратился он к каменным сводам.
 В коридоре послышался шум. Господь обернулся. Десантники вталкивали в зал некоего человека весьма мирного вида. Он чуть не упал и с упреком оглянулся на автоматчиков, вставших у него за спиной.
 Судя по одежде, арестованный был доминиканским монахом. Коричневая сутана, очень старая и залатанная в нескольких местах, висела на нем мешком, поскольку он был очень худ.
 — Идите сюда, — приказал Эммануил. — Встаньте здесь. Да, напротив огня. Пьетрос, ты его знаешь? Он был среди тех двенадцати?
 — Нет.
 Незнакомец с благодарностью посмотрел на меня. Видимо, то, что быть среди двенадцати не является благом, чувствовалось по интонации Господа.
 Я посмотрел монаху в глаза, светлые и проницательные, и мне стало не по себе.
 — Кто вы? — спросил Эммануил.
 — Странник. Скиталец, отлученный от церкви, — он говорил старомодно и с легким немецким акцентом.
 — Отлучены, а носите монашеское одеяние?
 — Меня отлучили от церкви, а не церковь от меня. Государь вправе прогнать вассала, но долг вассала — служить государю.
 Эммануил посмотрел на него заинтересованно.
 — А когда вас отлучили?
 — В 1329 году. Специальной папской буллой. Двадцать шесть положений моего учения были признаны еретическими. С тех пор и…
 Но Эммануил не дал ему договорить.
 — Как ваше имя? — почти закричал он.
 — Мейстер Экхарт.
 — Я так и думал. Подать ему стул! Я преклоняюсь перед вашим учением, доктор Экхарт.
 Стул подали, и щуплый доминиканец неловко сел. Я во все глаза смотрел на него. Человек, который скрывался от инквизиции почти семь веков, бессмертный святой, отлученный от церкви, — это было слишком для моих бедных мозгов.
 — Это невозможно! — прошептал я. — Господи, этого быть не может!
 — Все возможно для Бога, Пьетрос, — спокойно проговорил Эммануил. — Не вся церковь — Христова. Бог лучше знает, кто у него святой, а кто еретик. Лучше, чем все папы, вместе взятые. Ужин и вино для доктора Экхарта!
 — Спасибо, — святой тихо улыбнулся и склонил голову. — Но за последние шестьсот семьдесят лет я привык к простой пище.
 — Да и у нас солдатский паек, — улыбнулся Эммануил. — Но вообще-то придется отвыкать. Я намерен вернуть вас на сорбоннскую кафедру.
 Святой внимательно посмотрел на него, прямо в глаза.
 — Мы уже давно разговариваем, а я так и не спросил, кто вы.
 — Тот король, чьим рыцарем вы служите уже почти семь веков.
 Мейстер Экхарт задумался. Он уже давно с подозрением смотрел на мои руки.
 — Мне нужно подумать, прежде чем назвать вас государем. Я не уверен. В ваших глазах мне открылась бездна, но я не знаю, что это — бездна звездного неба, Высшего Духа, Божества или черная пропасть.
 — Я вас не тороплю.
 Принесли ужин — подогретые консервы из солдатского пайка и сильно запыленную бутылку вина, возможно из местных погребов.
 — Я попрошу вас еще об одном одолжении, доктор Экхарт, — сказал Эммануил. — Расскажите мне о хозяевах этого замка. Что вы о них знаете?
 — Ничего. Ночую, где придется. Здесь никого не было, когда я пришел.
 — Допустим. Но почему вы здесь, в Пиренеях?
 — Мне здесь нравится. Близко к Божеству. Здесь подножие лестницы Иакова.
 — Ну что ж, действительно близко, — Эммануил таинственно улыбнулся. — А теперь не обижайтесь на меня, доктор Экхарт, я хочу предложить вам немного денег, независимо от того, примете ли вы место в Сорбонне. Скоро похолодает, и вам понадобится новая сутана.
 Эммануил вынул из кармана камуфляжной формы пачку банкнот и положил перед бывшим сорбоннским преподавателем. Судя по толщине пачки, этих денег хватило бы не то что на сутану, а на горностаевую мантию и «Мерседес» в придачу.
 Экхарт вежливо поклонился.
 — Спасибо, но это лишнее. Счастье человека, посвятившего себя Богу, не зависит от внешних обстоятельств, ни от жары, ни от холода, ни от места в Сорбонне.
 — Но отказываться от даров Божьих — такой же бунт, как сетовать на страдания, неправда ли?
 — Возможно. Я подумаю.
 Мы остались ночевать в замке, расположившись по-походному на полу большого зала. Наверное, так спали рыцари Средних веков, хранители Грааля.
 На рассвете меня разбудил Мейстер Экхарт.
 — Пьетрос, — прошептал он. — Мне есть что сказать вам, только вы не услышите. Легче проповедовать церковной кружке! Но, может быть, все еще изменится. Возьмите это. — Он вложил мне в руку потертую ладанку на толстом шнурке. — Когда вам будет очень плохо, откройте ее. Возможно, это поможет. Но помните, только когда будет очень плохо. Невыносимо!
 Я пожал плечами:
 — Спасибо.
 Мейстер Экхарт встал и направился к двери, как был в рваной сутане и с посохом, стертым веками земных дорог и отполированным наверху до блеска.
 — А как же сорбоннская кафедра? — спросил я.
 — Вряд ли я смогу сказать что-нибудь новое, — печально ответил он и скрылся за дверью.
 Я отвернулся. Рядом со мной лежала аккуратная пачка эммануиловских солидов.
 — Ушел? — надо мной возник Эммануил, который тоже смотрел на деньги. — Жаль. А ну вставайте, ленивцы! — прикрикнул он на солдат. — Нам здесь больше нечего делать!
 Вернувшись в Тулузу, Господь разделил свою армию. Меньшую часть он поручил Филиппу и послал его в Испанию и Португалию, с наказом, между прочим, обязательно захватить Игнатия Лойолу и прислать к нему.
 Основные же войска Господь возглавил сам и двинулся на Рим. Несколько неуютно было оставлять за спиной полунезависимую островную часть Франко-Английской Федерации, но не столь опасно, как в случае с Великим Корсиканцем, который так и не смог ее завоевать. Нам было легче — флот Федерации признал Эммануила и перешел на нашу сторону. После истории с нейтронными бомбами мы не сделали больше ни одного выстрела. Страны и народы падали в руки Учителю, как перезревшие яблоки. Он только бережно подбирал их, никому не оказывая предпочтения.
 — Не будет ли привилегированного положения у ваших соотечественников, после того как вы придете к власти? — спросили у него в одном из радиоинтервью.
 — Вопрос о национальности Господа не имеет смысла, — резко ответил он.
 Мы вошли в Рим в начале октября. Шел противный мелкий дождик, но было тепло, градусов восемнадцать.
 На декабрь в соборе Святого Петра была назначена присяга духовенства. За это время Господь надеялся собрать всех святых подвластных ему земель и все высшее духовенство и уговорить их принести присягу.
 Господь обосновался на вилле Боргезе, в белом барочном здании с двумя башнями. Не царская резиденция, но папу решили пока не трогать и на ватиканские дворцы не покушаться.
 Папа Павел VII был болен. По слухам, раком. Но Учитель встретился с ним и долго говорил наедине. Вышел недовольным. Этот разговор между ними так и остался тайной. Однако равви навестил папу еще раз где-то через неделю, что привело к появлению энциклики «Imperare Dei»  [16] , в которой папа призывал всех епископов и кардиналов явиться в Рим для присяги, а всех католиков вообще признать власть Эммануила.

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ




   Я вернусь к Тебе, как Антоний,
   Проиграв последнюю битву,
   И замрут у порога кони,
   под сводом замрут молитвы.


   Я убью не себя — гордыню
   Да стремленье к земному царству.
   В храм Акации и полыни,
   Я пришел сюда, чтоб остаться. 


   Я в Твоей растворяюсь власти,
   Все награда: и труд, и посох.
   С чего взяли вы, что несчастен
   Тот, кто принял священный постриг?




 ГЛАВА 1

 Первые дни в Риме я усердно работал туристом и осматривал достопримечательности. Рим — город развалин. Больше всего меня поразила их кирпичность. Даже Колизей только облицован камнем, да неровная каменная кладка в недрах толстенных кирпичных стен. Вероятно, для прочности. А так даже полы выложены кирпичом. Елочкой, как паркет. Кирпичи длинные и плоские, как лепешки. Странно. Кирпич почему-то казался мне современным материалом. Хотя… «И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести». Вавилонская башня. Сразу после Ноя.
 Внутри Колизея установлен крест как напоминание о мученичестве первых христиан, впрочем, не имеющем к данному месту никакого отношения. Сии безобразия происходили в основном в цирке Нерона, где сейчас собор Святого Петра.
 Обремененный лишними знаниями, я не стал предаваться религиозным сантиментам. Когда достопримечательности кончились, я занялся исследованием местных ресторанов и пиццерий. Надо сказать, что только в Италии готовят правильную пиццу. Во всем остальном мире это пирог, напичканный всякой всячиной, а здесь блин. Совсем другой вкус! Pasta я тоже попробовал, но меня не впечатлило. Макароны и макароны.
 Наконец Всеблагой Господь сжалился надо мной, не дав мне окончательно потерять форму и обрести габариты, столь характерные для итальянцев обоих полов. В конце месяца Он вызвал меня к себе.
 Как большинство римских домов, Господня резиденция, не слишком презентабельная снаружи, была великолепна изнутри. Я шел по цветному мраморному полу мимо отделанных мрамором и ониксом стен. Господь встретил меня в роскошном зале в золотисто-зеленых тонах, украшенном скульптурой Бернини.
 — Пьетрос, у нас проблемы с францисканцами. Я хочу, чтобы ты этим занялся.
 Я смешался.
 — Но, Господи, у меня вряд ли что-нибудь выйдет. Я не добился успеха у Лойолы, и вы вновь поручаете мне переговоры?
 Господь прошелся от «Давида» к «Дафне» и остановился посередине.
 — Почему же не добился успеха? Я узнал много нового, — он улыбнулся. — У меня не так много умных и находчивых людей, Пьетрос, так что к Франциску придется ехать тебе, ничего не поделаешь. Ситуация проще, чем с Лойолой. Тогда мы имели дело с гражданином иностранного государства, а теперь — с нашим подданным. К тому же у меня есть послание от папы специально для святого Франциска, а этот «маленький нищий» всегда слушался папу, — Учитель усмехнулся. — Ты отвезешь Бессмертному письмо и уговоришь принести присягу.
 — А если он откажется?
 — Привезешь его сюда силой.
 Я растерялся.
 — Марк поедет с тобой, — обнадежил Господь. — Так что если у тебя не хватит решительности, действовать поручено ему. Да, и обрати внимание на францисканцев. Орден важнее основателя. Удачи!
 Я поклонился и вышел из комнаты. Увидеть Ассизи и легендарного святого мне, конечно, хотелось, но чтобы связать и насильно доставить его в Рим! Бр-р-р! Хотя, впрочем, если человек ошибается, разве не наш долг наставить его на путь истинный, пусть даже и насильно? Об этом писал еще Блаженный Августин.
 Ассизи оказался маленьким городком с домишками из белого камня под неяркими черепичными крышами, облепившими склоны горы Субиасо, увенчанной старинным замком. Вообще пристрастие жителей Апеннин селиться не в долинах, а на склонах гор, меня поразило. Местные городки напоминают взбитые сливки на торте — темно-зеленая гора и светлые домики на вершине.
 Мы оставили машину на парковке метрах в двухстах от церкви Ран Христовых, главного храма Францисканского ордена, на самом деле посвященного самому святому Франциску, но негласно, поскольку основатель ордена никогда бы этого не одобрил.
 Храм сразу открылся перед нами. Он напоминал огромный корабль, точнее, современный трехпалубный теплоход. И пышная итальянская зелень, как волны у романских арочных галерей. А слева, внизу, долина, чуть подернутая голубоватой дымкой. Пинии у дороги. То бишь южные сосны. Облако зелени на ветвях, словно на спицах зонта. Сия растительность упорно ассоциировалась у меня с письмами какого-нибудь Плиния, а никак не с христианской святостью.
 Мы нырнули в лабиринт узких средневековых улочек, и храм скрылся из виду, пока мы не оказались на площади перед ним. Окруженная низкими колоннадами, она напоминала двор патриция периода упадка Рима.
 Площадь пересекал монах, достигавший двух метров в обхвате, живое воплощение пивной кружки. Впрочем, я далек от того, чтобы обвинять местных насельников в нарушении устава. Pizza и Pasta — традиционная итальянская еда.
 Братья были предупреждены о нашем приходе и ждали. Нас провели в верхний храм, расписанный золотистыми тонами, словно залитый солнцем. Здесь нас встретил нынешний глава ордена Лука Пачелли, щуплый немолодой монах в коричневой рясе и сандалиях на босу ногу, явно купленных в ближайшем супермаркете.
 — Мы собрались, — заискивающим тоном проговорил он. — Но брата Франциска пока нет.
 — Ну так пошлите за ним!
 — Мы посылали…
 — И что?
 Монах замялся и опустил глаза.
 — Ну, говорите! — перехватил инициативу Марк.
 — В конце концов, вы за него не отвечаете, — подбодрил я.
 — Он отказался идти, — тихо сказал брат Лука.
 — Где он?
 — В Порциункуле.
 Я вопросительно посмотрел на монаха.
 — Это небольшая церковь в долине, в четырех километрах отсюда. — Пачелли был явно удивлен моим невежеством. — Если хотите, вам покажут дорогу.
 — Хотим. Марк, возьми пару человек и вежливо доставь нам Святого Бессмертного Франциска Ассизского.
 Марк кивнул. Он все прекрасно понял. Я в нем не сомневался.
 — А мы пока начнем, — и я направился к кафедре.
 Члены ордена оказались куда дисциплинированнее своего святого и вдохновителя — почти все скамьи в церкви были заняты. Монахи терпеливо ждали, вполголоса переговариваясь друг с другом.
 — Господа, — начал я. — Все вы читали папскую энциклику «Imnperare Dei» о покорности Господу нашему, вновь прибывшему на землю под именем Эммануил. Все вы знаете о присяге, которую должны принести. Практически все представители духовенства и многие святые уже подтвердили свое желание принять в этом участие, и только ваш орден хранит молчание. Молчание, слишком похожее на бунт. Это более чем странно для ордена, чей основатель всегда проповедовал смирение и покорность папской власти. — Я сделал паузу и обвел их глазами. — В чем дело, господа? Объясните мне. Возможно, наши разногласия не столь глубоки, чтобы их невозможно было преодолеть. Ясность в делах всегда лучше взаимного непонимания.
 Зал молчал.
 — Может быть, лучше подождем брата Франциска? — предложил Лука Пачелли.
 — Брат Лука, вы, кажется, здесь самый решительный, в чем дело? Почему брат Франциск не желает нас видеть?
 — Он молится в Порциункуле.
 — И что?
 — У него разные видения…
 — Какие?
 — Он считает, что ваш Господь Эммануил…
 Лука замолчал.
 — Что считает? — я уже терял терпение. — Да почему я должен вытягивать из вас каждое слово?
 Монах испугался еще больше.
 — Давайте подождем… Он сам все скажет.
 — Ну давайте подождем, — я вздохнул и сел на место.
 Францисканцы молчали, как могильные камни. Я не помню более тягостного молчания. К тому же я был здесь единственным, кто не знал чего-то, известного всем остальным. Крайне неприятное ощущение.
 Минут пятнадцать я рассеянно любовался ближайшими ко мне фресками Джотто. Потом встал и угрюмо обошел храм. Все-таки святой брат Анжелико нравится мне больше. Говорят, он до сих пор живет в одном из доминиканских монастырей и достиг небывалого совершенства. Правда, находятся идиоты от искусствоведения, которые считают его устаревшим, скучным и несовременным. Но в музее Орсе его работы еще есть. Например, знаменитая импрессионистская версия «Рая». А вот в Помпиду — уже ни одной. Вероятно, современное искусство несовместимо со святостью.
 Францисканцы сидели тихо. Как мыши.
 Через полчаса на входе в церковь послышался шум. Все обернулись.
 На пороге появился невысокий смуглый человек в залатанной монашеской рясе. Справа и слева от него шли мускулистые подчиненные Марка, а сзади — сам Марк.
 — Вот, принимайте: святой Франциск Ассизский! — с усмешкой доложил мой напарник. — Доставили. Вежливо.
 Святой даже не обернулся.
 — Мы очень рады вас видеть, брат Франциск, — почтительным тоном начал я. — Вероятно, вам есть что сказать. Разъясните нам позицию ордена. Проходите на кафедру.
 Святой Франциск внимательно посмотрел на меня — почему-то мне показалось, что с жалостью, — и поднялся на кафедру.
 — Братья мои, — обратился он к монахам. — Я уже говорил вам и повторю еще раз в присутствии этих людей, — он кивнул в нашу сторону. — Тот, кто называет себя Господом Эммануилом — Антихрист, и на его слугах — печать Сатаны. Посмотрите на их руки!
 Взгляды монахов заскользили по Знакам Спасения. Я не собирался скрывать знак — напротив, сложил руки на груди, словно демонстрируя его. Во взглядах было сомнение.
 — Это не тот знак, — прошептал кто-то из монахов.
 Отлично!
 Я тут же взял инициативу в свои руки.
 — Помните Апокалипсис ? Господь тоже помечает своих спасенных особым знаком, не только Антихрист. Это знак Господа.
 — «И видел я иного Ангела, восходящего от востока солнца и имеющего печать Бога живаго…»
 Я обернулся на голос. Эрудитом, знающим наизусть Откровение, оказался брат Лука. Я посмотрел на него с благодарностью.
 — «И воскликнул он громким голосом к четырем Ангелам, которым дано вредить земле и морю, говоря: не делайте вреда ни земле, ни морю, ни деревам, доколе не положим печати на челах рабов Бога нашего».
 Мне пришлось снова обернуться — цитату продолжил святой Франциск.
 — На челах, а не на руках, — добавил он. — Печать на правую руку ставит только Антихрист.
 Я усмехнулся.
 — Детали! Когда пророчества исполняются, их смысл оказывается иным. Мне жаль тебя, брат Франциск. Тот, кого ты назвал Антихристом, — лучший из людей! Я не помню за ним ни одного дурного поступка.
 — Не слушайте его! — с горечью проговорил святой. — Все это дьявольская прелесть. Мне было видение, и Господь, настоящий Господь, велел нам бежать в леса, горы и пустыни, чтобы скрыться там от Антихристовой власти и предаваться аскетизму, беспрестанно умерщвляя плоть!
 — Откуда ты знаешь, что дьявольская прелесть, а что нет? — спросил я. — Разве тебя самого не обвиняли в том, что ты поддался прелести? Откуда ты знаешь, что тебе являлся Господь, а не дьявол? Как ты отличаешь одно от другого?
 — Я молюсь.
 — Все молятся, брат Франциск, у всех свои молитвы. Братья! Вам предлагают бежать от мира и поститься? Нет! Я говорю «нет», потому что Господь с нами, с нами жених! Кто же постится на свадьбе? Сбросьте же ваши власяницы и грубую обувь и наденьте лучшие одежды. Не поститесь, а пируйте! Вернитесь в мир, пойте и веселитесь вместе со всеми, потому что у нас праздник! Перед вами два пути — темный путь самоистязаний и духовной гордыни, путь бегства от мира и Господа, спустившегося в мир и благословившего его своим присутствием, и второй — путь света, путь к Господу. Раскайтесь в своих сомнениях и нерешительности и будьте с ним, изнывая от счастья, от того, что он вас простил. Выбирайте! Мы подождем вашего решения.
 — Зачем только вы пришли сюда? — с отчаянием сказал Франциск монахам. — Я же не велел!
 Но я только презрительно окинул его взглядом и направился к Марку. Тот ошалело смотрел на меня.
 — Слушай! — прошептал он. — Ну, ты даешь!
 — А что?
 — Ты говорил как… как Иоанн Креститель!
 — Ты мне льстишь, — заскромничал я.
 — Ни фига! А еще ты поднялся над землей.
 — Да ты что?
 — Кроме шуток. Невысоко. Ну, на ладонь.
 — Гм… Святым, что ли, становлюсь?
 — Кто тебя знает?.. Ладно, теперь куда?
 — В монастырскую гостиницу, — громко сказал я, чтобы слышали братья-францисканцы.
 — А вот это зря, — шепнул мой друг. — Их надо было брать тепленькими. Нечего давать им время на раздумья да еще и оставлять с ними святого. Еще неизвестно, кто перетянет.
 Я засомневался.
 — Может, ты и прав… Но дело сделано. Хуже всего отказываться от собственных решений!
 У выхода из храма, на огромном газоне, было выращено из цветов латинское слово «Pax».
 Мы ушли в монастырскую гостиницу и заперлись в комнате. Соседний номер занимали Марковы ребята, так что мы чувствовали себя относительно спокойно. Хотя, если святой настроит против нас всю братию и убедит монахов в том, что мы — слуги Антихриста, нам, возможно, придется плохо.
 — Не посмеют, — успокаивал меня Марк. — В худшем случае мы уйдем ни с чем.
 К счастью, нам не пришлось ждать долго, а то бы у меня нервы не выдержали. Это Марк слонялся по горам, а мне сегодня уже доводилось проявлять терпение.
 В дверь постучали. Марк открыл так осторожно, словно боялся увидеть там целую толпу вооруженных монахов. Но монахов было всего четыре: Лука Пачелли, связанный и понурый Франциск Ассизский и еще двое, габаритами напоминавшие легендарного отца Тука.
 — Совет ордена постановил, что мы признаем Эммануила Господом и поедем в Рим для принесения присяги, — объявил брат Лука. — Бывшего же святого брата Франциска мы поручаем вашим заботам. Пусть сам Господь решит его судьбу.
 М-да… Я не знал, что из святых можно разжаловать, но ничем не выказал своего удивления.
 — Спасибо, брат Лука, — сказал я. — Господь вас не забудет. А о брате Франциске мы позаботимся.
 Брата Франциска отдали под присмотр Марковых ребят с наказом обращаться ласково и кормить до отвала, а сами завалились спать. Наконец-то! Устали жутко.
 Проспали часов до одиннадцати. А после полудня я лениво отправился проведать нашего святого. Его содержали в маленькой каморке на втором этаже гостиницы. У двери стояла охрана.
 — Извините, господин Болотов, — обратился ко мне один из охранников, высокий накачанный парень. — Не ест он ничего и не пьет, отказывается. Не знаем, что делать. Руки-то мы ему развязали, жалко старика. Затекли они у него.
 Я с сомнением посмотрел на парня.
 — Да вы не беспокойтесь. Мы пост за окном выставили, не убежит. Да и высоко здесь. Куда ему!..
 — Ладно, — сказал я и открыл дверь.
 Святой Франциск лежал рядом с кроватью на холодном каменном полу. На звук открываемой двери он поднял голову и взглянул на меня.
 При ближайшем рассмотрении его ряса производила сильное впечатление. На ней просто не было живого места. К тому же брат Франциск был раз этак в пять худее среднего местного монаха.
 — Жалуются на вас, — укоризненно начал я. — Вы что же, объявили сухую голодовку?
 — Перешли на «вы»? — тихо спросил Франциск.
 — Извините, я вчера увлекся. Вы бы поели. И спать можно на кровати, там мягко.
 — Я всегда так сплю, — с тихой улыбкой ответил святой и сел там же, на полу. Только теперь я заметил, что он бос, и мысленно обругал себя за невнимательность.
 — Эй! Сволочи! — крикнул я охране. — Вы что, изверги, сандалии отобрали у старика? Думаете, так не сбежит?
 Из-за двери появилась удивленная физиономия высокого охранника.
 — Мы ничего не отбирали, — испуганно пролепетал он.
 — Оставьте их, — попросил Франциск. — Они ни в чем не виноваты. Я всегда так хожу.
 Я устало махнул рукой охраннику:
 — Иди! — и сел на кровати напротив святого.
 — И зачем так себя мучить?
 — Чтобы быть ближе к Богу, — ответил Франциск.
 — Чтобы быть ближе к Богу, надо поехать в Рим. Господь остановился на вилле Боргезе.
 Святой внимательно посмотрел мне в глаза.
 — Вы же неплохой человек, сеньор Болотов, зачем вы с ним?
 — Гораздо хуже Господа Эммануила. Я ничего не видел от него, кроме добра.
 — Это до поры до времени. Он еще покажет свое истинное лицо.
 — Да с чего вы взяли, в конце концов?
 — У вас на руке печать Антихриста, три шестерки.
 — Это не три шестерки, это Знак Спасения, — и я начертил в воздухе трехлучевую закругленную свастику. — Ничего похожего.
 — Правильно, — спокойно сказал святой. — Три шестерки, наложенные одна на другую и развернутые по часовой стрелке.
 Я чуть не расхохотался.
 — Это же произвольная трактовка! Так и в наскальных рисунках можно увидеть календарь!
 Франциск покачал головой.
 — Мне было видение…
 Но я не хотел больше слушать.
 — Поешьте, брат Франциск, — ласково сказал я. — И не будет видений.
 — В том-то и дело…
 Я встал с кровати и направился к двери. На душе у меня было нехорошо, не так как-то. То есть, честно говоря, очень хреново.
 После обеда мы с Марком пошли гулять по городу. То и дело нам встречались группки подвыпивших монахов, распевавших фривольные песни. Братья-францисканцы явно забыли о своем строгом уставе и нажрались вдоволь.
 — Эй, ребята! — крикнул нам развеселый монах, распивавший в компании братьев очередную (и, судя по всему, не первую) бутылку вина в маленьком открытом кафе. — Спасибо, что избавили нас от этого сумасшедшего. А то бы он нас всех раздел, разул и заставил заниматься самобичеванием. Хвала Господу Эммануилу!
 — Хвала Господу! — мрачно повторил я. Мерзкое чувство на душе не проходило.
 Я с трудом уговорил Марка ехать в Рим на следующий день. В конце концов, мы добились всего, чего хотели: орден принял решение принести присягу, и святой Франциск был в наших руках (хоть и упрямился), а до декабря оставалась еще уйма времени.
 Вечером я опять зачем-то потащился к нашему пленнику. Жалко мне его было, что ли?
 — Говорят, вы опять ничего не ели, — печально начал я, войдя в комнату.
 — Ел, яблоко, — возразил Франциск. Он сидел на полу и как кот жмурился под лучами закатного солнца, Сегодня был редкий для октября погожий день.
 — Что, одно яблоко?
 — Не беспокойтесь, сеньор Болотов. Даже это для меня слишком роскошно. Я привык к более скромным трапезам.
 Я вздохнул.
 — Может быть, вам что-нибудь нужно?
 — Нет, не стоит обо мне так беспокоиться.
 — Просто я хочу привести Господу живого святого, а не святые мощи! — взорвался я.
 — Ну, какой я святой?
 — А вот это уже лицемерие. Грех, между прочим. Нормальные люди не живут по семьсот лет!
 Франциск улыбнулся.
 — Откуда вы знаете, что нормально, а что нет? Я пожал плечами.
 — Брат Франциск, вы заблуждаетесь. Как только вы увидите Господа, ваши сомнения развеются, и вы примете его сторону. Так уже бывало со многими.
 — Этого-то я и боюсь.
 — Чего?
 — Несвободы.
 — Мы свободны.
 Франциск покачал головой.
 — Ну, что вы упрямитесь? — продолжал уговаривать Я. — Вы один. Ваши последователи вас предали.
 — Они слабые люди. Не стоит осуждать их за это.
 — Как с вами трудно, со святыми! И что Господь в вас нашел?
 Франциск не ответил. Солнце зашло и больше не грело старика, и, кажется, это расстроило его гораздо сильнее, чем напоминание о предательстве ордена.
 — Завтра мы едем в Рим, — строго сказал я. — Встанем рано. Готовьтесь.
 Святой покорно кивнул. Глаза бы мои не видели! Я повернулся и вышел из комнаты.
 Утром погода испортилась. Стало холоднее, пошел дождь. Франциска посадили на заднее сиденье автомобиля, между двух охранников. Марк сел за руль, а я рядом с ним. Но, когда мы подъезжали к Сполето, небо очистилось и вновь выглянуло солнце. Но птицы по-прежнему летали низко, и, вот странно, всю дорогу над нами вилась целая стая голубей.
 — Не хотите начать проповедь, брат Франциск? — поинтересовался охранник по имени Макс — тот, который жаловался мне на голодовку пленника.
 Святой улыбнулся.
 — Слушай, Макс, посмотри-ка, а у нас цветы из-под колес не вырастают? — подхватил его напарник.
 Макс честно высунулся в окно и изучил дорогу.
 — Не-а. Наверное, почва неподходящая, асфальт всё-таки.
 — Прекратите! — строго приказал я.
 Через полчаса мы остановились в горной долине, возле небольшой придорожной забегаловки, и пошли обедать. Франциска оставили в машине под присмотром Макса.
 Я взял две порции гамбургеров в булочках и два яблочных пирожка.
 — Пойду отнесу старику, — объяснил я Марку. — Вы пока ешьте.
 — Да что ты с ним цацкаешься? — возмутился мой напарник. — Он не дитя малое. Слава богу, старше нас с тобой вместе взятых и, знаешь ли, поумнее. Тоже мне, беднячок!
 — Не сердись, Марк Он просто сумасшедший старик.
 Я вышел из кафе и сел в машину на заднее сиденье, рядом со святым.
 — Вот, поешьте. Гамбургер можно вынуть. Возьмите булочку. Здесь капуста, огурчик.
 Франциск вытянул за хвост обрезок капустного листа и отправил в рот.
 — Спасибо.
 — Слушай, Петр, — обратился ко мне Макс. — Мне тут надо отойти. Ты не посторожишь?
 — Иди, конечно.
 Макс снял с руки браслет наручников, которыми был скован с Франциском, и передал его мне вместе с ключом.
 — Не люблю я этого, — сказал я, когда Макс ушел. Снял браслет с руки святого и с отвращением бросил наручники на переднее сиденье.
 — Спасибо, — сказал святой, потирая запястье
 — Слушай, брат Франциск, убирайся, а, надоел ты мне до смерти!
 — Нет! Что вы! Вас за это накажут.
 — Ничего мне не будет. — Я открыл дверь и попытался вытолкнуть святого наружу. Но он уперся.
 — Не надо, сеньор Болотов! Вы себя погубите!
 — О себе подумай! Ну, быстро, пока Макс не вернулся. Он не такой добрый!
 Франциск покачал головой.
 — Если у вас в раю все такие идиоты, я предпочту ад! — Я увидел, что Макс появился из-за поворота и приближается к нам, и захлопнул дверь.
 — Не надо, молодой человек, в аду хуже, — серьезно сказал Франциск
 — Я снял с него наручники, — объяснил я, когда Макс сел в машину. — Он и так не сбежит.
 — Угу. Я тоже так думаю.
 — Это тебе, — я пихнул ему вторую, нетронутую порцию гамбургера. Вообще-то я планировал ее для себя, но как-то расхотелось. — Я пойду к Марку.
 После обеда, как только мы с Марком и вторым охранником, Сергеем, вышли на улицу, мы сразу почувствовали неладное. Дверь нашей машины была открыта, и в салоне не было заметно никакого движения. Мы бросились к автомобилю. Франциска там не было, а Макс лежал, откинувшись на спинку сиденья Он был без сознания. Я нашел в аптечке нашатырный спирт и сунул ему под нос, а Марк применил более радикальное средство: он отхлестал своего подчиненного по щекам, не слишком доверяя медицине. Макс очнулся.
 — Что случилось? — требовательно спросил я. — Где Франциск?
 Макс ошалело посмотрел на пустое сиденье.
 — Не знаю.
 — Как это не знаешь?
 — Мы молились. Святой Франциск предложил помолиться перед едой, и я решил, что это правильно.
 — «Решил; что это правильно», — передразнил я. — Нашел с кем молиться! Ну и что?
 — Был свет, очень яркий, и словно шорох крыльев. Потом… Не помню…
 — Перед Господом ответишь! — строго сказал я.
 Остаток дороги до Рима прошел невесело. Макс был подавлен, я кусал губы, а Марк подозрительно смотрел на нас обоих, словно на заговорщиков.

 ГЛАВА 2

 Мы свернули на виллу Боргезе со стороны улицы Витторио Венето, проехав под очередной римской развалиной. После поселения здесь Эммануила часть парка закрыли для посещения, и на входе у нас проверили пропуска. Господь принял нас сразу, и я решил начать с хорошей новости:
 — Орден святого Франциска вынес решение присоединиться к присяге.
 Господь кивнул.
 — А сам Франциск Ассизский?
 — Он был у нас в руках, — я вздохнул. — Но ему удалось бежать.
 — Как? — Учитель впился в меня глазами.
 Я рассказал. Равви поморщился.
 — Все за дверь. Я буду говорить только с Максом. Далеко не уходите.
 Мы проторчали под дверью минут пятнадцать. Я рассеянно смотрел в окно на огромные кедры и платаны парка, когда на пороге наконец появился Макс.
 — Господин Болотов, Господь требует вас, — весело сказал он.
 Я обреченно вошел в комнату.
 — Это правда, что ты снял с него наручники? — резко спросил Учитель.
 Отрицать было бесполезно. Я кивнул.
 — Почему?
 — Он просто безобидный немощный старик…
 — Безобидный и немощный вас всех переиграл! Надо было поменьше с ним разговаривать.
 — Он был такой смиренный…
 — Смирение — великая сила. Тебе бы поучиться у него смирению и покорности, Пьетрос. Ты думаешь, что ты его спас? Нет! Ты его погубил, оставив в плену его заблуждений. И эта погибшая душа на твоей совести.
 — Но я же его не отпускал!
 — Ты думал об этом. И не смей утверждать, что это не так! Ты не веришь в меня, Пьетрос.
 Я отчаянно замотал головой.
 — Да, если бы ты верил в меня, ты бы привел ко мне своего лучшего друга, своего брата, свою мать. Привел бы связанными, если бы они посмели сопротивляться! И сделал бы это радостно и с легким сердцем, потому что верил бы в то, что я справедлив и милосерден и моя власть — благо. Ты виновен не меньше Лойолы и принесешь покаяние вместе с ним.
 Я вопросительно посмотрел на Господа.
 — Да, Лойола захвачен в Испании. И я уверен, что Филипп, в отличие от тебя, доставит его до места.
 Эх! Лойолу я бы тоже не выпустил.
 — Но ведь с Франциском был Макс, когда старик бежал, — попытался оправдаться я.
 — Не суди других. Это мое дело. Итак, в день присяги, двадцать пятого декабря, ты придешь в собор Святого Петра босым, в одной рубашке, возьмешь свечу, встанешь на колени перед алтарем и не посмеешь подняться, пока я тебе этого не позволю. Приготовься, что это надолго. А до этого дня чтоб я тебя не видел!
 — Я должен покинуть виллу?
 — Безусловно! Кстати, знак на твоей руке пока буду видеть только я и святые. Ты ведь уже понял, что они видят знаки? Для всех остальных и для тебя тоже символ спасения исчезнет.
 Я испуганно взглянул на тыльную сторону ладони. Трехлучевая свастика бледнела и истончалась, пока не исчезла совсем.
 Я с ужасом посмотрел на Господа.
 — И не удивляйся, если на тебя посмотрят, как на отверженного, — беспощадно заключил он. — Ты не достоин того, чтобы носящий Знак Спасения подал тебе руку! Всё. Убирайся, — и Господь отвернулся к окну.
 Я понуро вышел из комнаты, пряча глаза от Марка и Сергея. Бывший спецназовец взглянул на мои руки, не увидел знака и отступил на шаг, не сказав ни слова.
 Из моих комнат меня выселили в этот же вечер. Просто пришли и приказали освободить помещение. Я собрал свою старенькую синюю сумку и вышел на улицу. Было холодно и влажно. Дул порывистый ветер, закручивал вихрями и гнал вдоль аллеи опавшие листья платанов. Небо вновь затянули тучи.
 Я поселился было в пятизвездочной гостинице «Экселсиор» на Виа Витторио Венето, что не так плохо. Местная Тверская с рядами магнолий по обе стороны. Попытался расплатиться по карточке. Портье вернул ее мне c виноватой улыбкой.
 — Что-то не так. Банк не оплачивает вашу карточку. Но мы принимаем солидовые чеки и даже наличные. Вы можете расплачиваться за каждый день.
 Чековой книжкой Эммануил меня не обеспечил, а самому заняться было некогда, и я пошел искать банкомат. Таковой обнаружился в вестибюле.
 «Ваша карточка не валидна, — высветилось на дисплеe, — Свяжитесь со своим банком».
 У меня засосало под ложечкой. Я перешел на другую сторону улицы и помучил еще один банкомат. То же самое.
 Я сдался и позвонил в банк
 — Минуточку, сеньор Болотов. — Клерк гулко положил на стол трубку и исчез по крайней мере минут на пять. — Уточните, пожалуйста, номер вашего счета, — наконец возник он из небытия.
 Я уточнил.
 — Сеньор Болотов, ваш счет арестован.
 И я услышал короткие гудки.
 На этом окончились мои пятизвездочные развлечения, и я потащился к Центральному вокзалу, району дешевых пансионов. Впрочем, дешевые — понятие относительное. Тех четырехсот солидов, которые, к счастью, завалялись в моем кошельке, мне хватило бы дней на десять. В самом дешевом месте. Если конечно, ничего не есть.
 Оставалось искать работу. Дня через два я окончательно убедился, что программисты нигде не требуются, к тому же я внезапно обнаружил, что больше не понимаю итальянского. Кому нужен иностранец без знания языка?
 Оказалось, нужен. Мойщиком машин за пять солидов в час. И я вынужден был перебраться в грязный притон на окраине города и жить под одной крышей с неграми, китайцами и дешевыми проститутками.
 А в ноябре пошел снег. Чего попросту не могло быть. Здесь температура никогда не опускалась ниже пяти градусов тепла. Местные жители удивленно смотрели на это чудо, а римская детвора безмерно радовалась неожиданной возможности поиграть в снежки.
 Меня же это обстоятельство абсолютно не радовало, поскольку я не взял из дома теплой одежды, а купить было не на что, слишком много денег пожирало жилье и еда. Впрочем, я надеялся накопить, но в середине ноября меня уволили, даже не объяснив причины.
 Деньги стремительно утекали между пальцев, и скоро я уже не мог позволить себе купить утреннюю газету, а телевизора в номере не было. Я остался без информации, а еще через неделю впервые посетил бесплатную столовую для бедных. Признаться, после рациона виллы Боргезе она произвела на меня удручающее впечатление.
 Наступил вечер. Я сел на кровать и закутался в дырявую выцветшую тряпку, которую хозяин притона гордо именовал одеялом. Было холодно и промозгло.
 Вдруг в дверь постучали.
 — Войдите, открыто, — устало сказал я. Замки здесь не были предусмотрены.
 Обшарпанная дверь капризно застонала и распахнулась. На пороге стоял Марк в роскошном, с иголочки, пиджаке и неярком, но явно дорогом галстуке (я раньше не замечал, что мой друг тоже неплохо одевается). В одной руке Марк держал торт, в другой бутылку шампанского и весело смотрел на меня.
 — Марк! — воскликнул я. — Заходи! Как ты меня нашел?
 Мой друг водрузил торт и бутылку на заплеванный и исписанный стол, который при этом угрожающе покачнулся, и плюхнулся рядом на видавший виды стул.
 Я зажмурился. Но стул выдержал, только предостерегающе крякнул.
 — Ребята видели тебя в бесплатной столовой, — объяснил Марк.
 Я отвернулся к окну.
 — Да не стремайся ты, все будет нормально, — сказал он, развязывая торт, и на его рукавах сверкнули алмазные запонки.
 — Меня с работы уволили, — проговорил я.
 — А где ты работал?
 — На автостоянке. Машины мыл.
 — А, это у тебя хозяин попался перестраховщик. — Марк открыл торт и разрезал его на аккуратные кусочки.
 — Почему?
 — У тебя Знака нет.
 — Ну и что?
 Он удивленно посмотрел на меня:
 — Ты что, новостей не знаешь?
 — У меня денег нет на газеты.
 — А когда работал?
 — На пальто копил.
 Марк скорбно промолчал.
 — Ну, что там произошло? — устало спросил я.
 — А произошло вот что. Господь объявил, что до конца февраля все должны принести покаяние и присягу и обрести Знаки Спасения. С первого марта вступает в силу «Закон о погибших». В нем неотмеченные Знаком Спасения объявляются вне закона и нарекаются «погибшими». Тот, кто убьет или ограбит «погибшего», не считается совершившим преступление и не подлежит наказанию. У «погибших» нельзя ничего покупать и им ничего нельзя продавать. Их нельзя брать на работу и подавать им милостыню.
 — Марк! Что же тогда можно? Это же бесчеловечно!
 Он сурово посмотрел на меня.
 — Можно и нужно взять «погибшего» за ручку и отвести в церковь к верному Господу священнику, чтобы «погибший» обрел Знак Спасения и стал «возрожденным». За это куча плюшек приведшему, вплоть до денежной премии, и подъемные «возрожденному». Очень приличные, между прочим.
 — Но это же тоталитарное общество!
 — Ты еще вспомни безнравственное учение о свободе совести!
 — Почему безнравственное?
 Марк вздохнул.
 — Если мы позволяем человеку верить, как он хочет, мы сознательно толкаем его к гибели. Петр, неужели, если ты увидишь, как слепой движется к пропасти, ты не встанешь у него на пути?
 — Но, может быть, это я слеп?
 — Вот, Петр. Ты не веришь. Иначе у тебя не возник бы этот вопрос. Правильно тебя Господь наказал.
 Я прикусил губу.
 — Если бы ты верил, Петр, ты бы сразу понял, что Господь просто хочет спасти как можно больше людей.
 Марк возился с бутылкой, сдирая с нее серебристую бумагу и снимая проволочку. На его руке красовался черный Знак Спасения. Я с завистью смотрел на него.
 «Конечно, он прав, — думал я. — Господь ведь заботится только о нашем спасении. А я все так же преступен и не пекусь о собственном исправлении».
 — Слушай, Марк, а когда я принесу покаяние, как ты думаешь, Знак появится?
 — Никаких сомнений.
 Пробка шампанского наконец подалась и с грохотом вылетела на волю.
 — Давай за это выпьем, — предложил Марк.
 Марк навещал меня еще несколько раз и даже подкидывал денег.
 — Ты бы что-нибудь посерьезнее принес, — попросил я как-то, тоскливо глядя на очередной торт. — Мяса там и вина. А то ублажаешь, как девицу.
 — Будет сделано, — пообещал он.
 И в следующий раз торт сменила колбаса. Прибывшее с нею вино называлось «Обитель ангелочков» и было французского происхождения. Вкус оказался куда лучше названия.
 — Слушай, а тебе от Господа не влетит за то, что ты меня подкармливаешь? — спросил я.
 — Он мне не запрещал.
 В начале декабря газеты сообщили о том, что Северная Европа признала власть Эммануила. Я представил себе хипов со Знаками Спасения, покуривающих марихуану на лужайках Амстердама, и мне почему-то стало не по себе.
 Спустя неделю Господь посетил островную часть Англо-Французской Федерации: сначала Англию и Шотландию, потом — Ирландию. Визит был мирным, но очень эффективным — Эммануила признали.
 Честно говоря, меня беспокоило еще одно обстоятельство. Снег, вопреки ожиданиям, не собирался таять, и температура явно была ниже нуля. Я с содроганием думал о том, как пойду по улице босиком.
 — Не дрейфь, Петр, — успокоил мой друг. — Я тебя до собора на машине довезу.
 — Господь увидит.
 — Ничего, мы остановимся за утлом.
 — Ох! Переться через всю площадь!
 — А кому сейчас легко? В газетах пишут, в Москве вообще пятьдесят три градуса мороза. Система отопления вышла из строя. Буржуйки топят книгами и мебелью. А ты «босиком по снегу»! Подумаешь!
 — Тебе бы так!
 — Я «погибших» не выпускал, — Марк уже вовсю пользовался этим термином. — И, если Господь прикажет пройти босиком по снегу, не испугаюсь, не беспокойся. Хоть по раскаленным углям!
 — Хвастун!
 — Нисколько.
 И вот этот день настал. Точнее, холодное хмурое утро двадцать пятого декабря. Как и обещал, Марк довез меня почти до площади Святого Петра и остановил машину на Виа дель Сайт Уффицио.
 — Ну, давай, — и Марк подал мне длинную белую рубашку.
 Я поморщился.
 — Переодевайся, переодевайся. Пятнадцать минут осталось до начала церемонии.
 Я переоделся.
 — Туфли скидывай!
 На тротуаре лежал беспощадный снег. Я с сомнением посмотрел на него.
 Марк, не говоря ни слова, наклонился и начал расшнуровывать ботинки.
 — Ты-то зачем? — удивился я.
 — А я слов на ветер не бросаю. Сказал пройду босиком, значит, пройду.
 — Да ты был пьян!
 — Тогда почему я это помню? — поинтересовался мой друг и снял носки. Я усмехнулся и последовал его примеру. Он очень забавно смотрелся в дорогом костюме и босиком.
 Мы вышли из машины, и снег неприятно обжег мне ступни.
 Площадь Святого Петра уже была полна народу, но для принимавших участие в присяге был оставлен проход. В соборе все было готово. Господь стоял рядом с алтарем и бесцеремонно опирался на него рукой. Прямо перед ним, у его ног, располагалась крипта с мощами святого Петра. Как огромный колодец с мраморной оградой и свечами в толстых золотых подсвечниках в форме гигантских цветов.
 Я взял свечу и преклонил перед ним колени. Сразу за криптой. Он словно не заметил меня и уставился на Марка, точнее, на его босые ноги.
 — Рад видеть тебя, Марк, — с усмешкой сказал он. — Бери свечу и становись рядом с Пьетросом. На колени.
 — За что? — мой друг ошарашенно смотрел на Господа.
 — За то, что усомнился в моей справедливости, — отчеканил тот и отвернулся.
 Марк зажег свечу и встал на колени. Я услышал слева от себя его скорбный вздох.
 Перед нами был главный алтарь с витыми, коричневыми с золотом, колоннами, поддерживающими высокий бронзовый балдахин. На престоле уже горели свечи, а за ним зачем-то поставили высокое деревянное кресло.
 Собор наполнялся. Справа от нас расположились кардиналы и епископы, слева — римские священники, а позади преклонили колени Лука Пачелли и его францисканцы.
 Господь окинул зал горящим взглядом, подошел к престолу и сел за него на деревянное кресло. Перед Учителем, там, где должен был быть крест, на престоле стояла золотая чаша, похожая на причастную, но отмеченная алмазный Знаком Спасения.
 Раздались звуки органа. Господь встал, и все, кому было позволено стоять перед ним, пали на колени. На Учителе был белый хитон из тонкой ткани, почти без украшений, только золотое шитье по рукавам, и белоснежный плащ. Непокрытая голова. Распущенные волосы до плеч. Он поднял руку.
 — Мир вам и благословение, всем, пришедшим сюда для покаяния и присяги! Сегодня — начало Нового Мира. И вы стоите у его истоков. И вы первые пройдете через золотые врата Небесного Царства. Повторяйте же за мной! Верую во Единого Господа Эммануила, творца неба и земли, всего видимого и невидимого, пришедшего во плоти судить живых и мертвых. Чту имена его, прошлые и будущие: Иисус и Кришна, Один и Кецалькоатль  [17] , Калки  [18] и Майтрейя  [19] . Верую и покоряюсь! И в Знак Спасения, единый, избавляющий от погибели и вечного пламени, на правой руке, проставляемый милостью Господа, благой и славимый. И в Единую Церковь Третьего Завета, самим Господом возглавляемую и ведомую. Верую и покоряюсь! Чаю воскресения мертвых и жизни будущего Царства. Аминь.
 И весь собор повторял за ним, медленно, нараспев. Слова, сливаясь, летели в купол, и он пел, как огромный колокол.
 — Теперь это ваше Credo  [20] , — заключил Господь. — Credo новейшего завета И пусть его читают во всех церквях. А сейчас я хочу разделить с вами трапезу. Он сел и преломил лежавший перед ним на золотом подносе круглый хлеб. — Мария!
 К алтарю поднялась Мария Новицкая. Она была одета в белое и на удивление скромно. Длинная юбка, длинные рукава. Правда, шпильки, но здесь уж ничего не поделаешь, у всех свои слабости. Я даже не сразу узнал ее.
 — Он выписал ее из Москвы еще месяц назад, — шепнул мне Марк. — Раньше не хотел подвергать опасности, а теперь решил, что все спокойно.
 Мария прочитала новое Credo, приняла от Господа кусочек хлеба и отпила из чаши. Учитель благословил ее.
 — Филипп!
 Мой старый знакомый Филипп Лыков повторил то, что сделала Новицкая, только почему-то побледнел, когда пил из чаши, но преклонил колени перед алтарем и принял благословение Господа. Потом были Иоанн и Матрей, те апостолы, что оказались в этот момент в Риме.
 — Павел VII!
 Папу принесли на носилках. Он был страшно худ, а кожа его имела желтоватый оттенок. Господь впился в него глазами, и старик слабым голосом, медленно, повторил Credo, позорно споткнувшись на «Кетцалькоатле» (впрочем, в этом месте спотыкался каждый второй). Папа принял причастие, и я увидел, как на его руке проявляется Знак Спасения.
 — Игнатий Лойола!
 Вот так, без упоминания его святости. Может быть, из святых и правда можно разжаловать?
 Лойолу привели двое мускулистых парней и поставили его на колени перед престолом. Святой поднял голову и посмотрел в глаза Господу. И два горящих взгляда встретились, как пламенные мечи. Этот поединок продолжался мучительно долго, но наконец Лойола опустил голову и тихо сказал:
 — Прости меня, Господи, я принял тебя за другого.
 — Встань, святой Игнатий, и прими причастие Третьего Завета. Ты прощен.
 Потом были другие святые. Кого-то приводили, кто-то приходил сам, но неизменно на их руках появлялись Знаки Спасения.
 Церемония продолжалась. Святых сменили кардиналы и епископы, а хлеб все не кончался, и в чаше оставалось вино.
 — Подумаешь, семью хлебами накормить толпу! — прошептал я. — Можно и одним!
 — Не богохульствуй! — оборвал Марк. — Тебе мало?
 Мало мне не было. Колени жутко болели, к тому же я замерз. По моим расчетам, давно миновал полдень, а Господь словно забыл о нас.
 Началось причастие представителей рыцарских и монашеских орденов: бесконечные иоанниты, доминиканцы, кармелиты…
 — Марк, а когда же мы? — шепотом спросил я.
 — Заткнись, а то это будет завтра!
 Францисканцы были последними, как провинившиеся. Храм пустел. В высоких окнах за алтарем небо приобрело багровый оттенок. Мы остались вдвоем перед престолом Господа.
 — Марк! — наконец сказал он.
 Мой друг с трудом поднялся на ноги и подошел к алтарю. Причастие, благословение. Когда же это кончится? Я уже еле стоял.
 — Пьетрос!
 Все мышцы болели. Я сжал зубы и попытался подняться. Марк было бросился мне на помощь, но Господь строго посмотрел на него.
 — Ну, Пьетрос, — сказал Учитель, когда я встал перед престолом.
 И я отчеканил Credo, накрепко врезавшееся мне в память за сотни повторений. Хлеб оказался обычным, только чуть сладковатым, а в чаше пылал огонь. Я помедлил, но наткнулся на горящий взгляд Господа.
 — Это не смертельно, Пьетрос! Пей! — шепнул он.
 И я отпил. Вино, но с сильным привкусом крови. Или мне это только показалось?
 Я преклонил колени перед алтарем.
 — Встань, я благословляю тебя!
 Я мучительно поднялся.
 — Иди и больше не греши! — усмехнулся Господь.

 ГЛАВА 3

 Мы пересекли площадь Святого Петра и плюхнулись в машину Марка. Уже давно был вечер. Горели фонари, зажигая упрямый снег разноцветными искрами.
 — А ведь сегодня Рождество, Марк, — вспомнил я.
 — Конечно. Скажи спасибо, что не пришлось стоять всенощную.
 Марк сел за руль.
 — Неужели ты в состоянии вести машину? — сказал я и закашлялся. Судя по всему, я простудился.
 — В состоянии, в состоянии. Едем во дворец. Выкинем Канцелярию Святейшей инквизиции из твоих бывших апартаментов.
 — Канцелярию чего?
 — Ну ты даешь, Петр! Совсем новостей не знаешь. Неделю назад Господь издал указ о восстановлении Святейшей инквизиции. Но теперь она подчиняется непосредственно Господу.
 Святейшая инквизиция выкинулась безропотно и сразу переехала во дворец Монтечитторио. Ей были явно малы мои скромные комнаты.
 А я свалился с воспалением легких, чего, собственно, и следовало ожидать.
 Меня регулярно навещал Марк, а как-то он притащил с собой Ивана, которого в последнее время все чаще величали Иоанном. По-моему, этого очень хотел сам юный апостол. Он вообще любил все возвышенное.
 Ангелочек принес мне сетку апельсинов, которых у меня и так было полно, и долго витиевато разглагольствовал о Париже и своих успехах среди студентов Сорбонны.
 Я кашлял. Почти беспрерывно. Каждый день мне кололи пенициллин, но он абсолютно не помогал. Ангелочек презрительно взглянул на упаковку с ампулами, лежавшую на тумбочке возле моей кровати.
 — Говорят, появилась новая форма пневмонии, устойчивая к антибиотикам, — переключился он на другую тему. — В городе эпидемия. У Центрального вокзала целый квартал выкосило.
 Марк свирепо уставился на Иоанна. Тот запнулся.
 — Эпидемия гриппа, а не воспаления легких, — наставительно сказал мой друг.
 — И того и другого, — беспечно согласился ангелочек. — Но вы не беспокойтесь. Никто из спасенных еще не умер. Умирают только «погибшие».
 У Иоанна были хронические проблемы с переходом на «ты». В результате я тоже был вынужден говорить «вы» этому молокососу.
 — А вы не боитесь меня навещать? — поинтересовался я. — Еще заразитесь.
 — А нас Господь сразу вылечит наложением рук, — легкомысленно ответил мальчишка.
 — Воспаление легких не заразно, — сказал Марк.
 — А почему Господь не вылечит меня наложением рук? Надоело валяться. — Я кашлянул.
 — Да вы как бы не совсем в милости, — хитро завернул Иоанн.
 — Это что, вроде как быть чуть-чуть беременной? — поинтересовался я.
 — Ну-у, — протянул Иоанн и залился краской.
 Мне становилось все хуже. К концу января для меня стало проблемой сделать два шага по комнате. Кружилась голова. А еще мне начали сниться странные сны, точнее, один и тот же сон. Мне снился день двадцать пятое декабря: снег, коленопреклонение, присяга, преломление хлеба, причастие. Потом одно причастие. Я бредил им. Оно стало навязчивой идеей.
 — Марк, слушай, а Господь еще проводил причастие после того дня? — спросил я у моего друга, когда тот навестил меня в очередной раз.
 — Конечно. Каждые три недели. А то и чаще. И во всех церквях города тоже, их проводят верные Господу священники.
 — И ты принимал в этом участие?
 — Да, а то очень хреново становится.
 Я впился в него глазами.
 — А это не похоже на наркотическую зависимость?
 — Откуда ты знаешь?
 — О том, что ты принимал наркотики? Матвей рассказывал.
 Марк вздохнул.
 — Болтун! Нет, Петр, абсолютно не похоже. Понимаешь, здесь что-то не физическое.
 — Бывают наркотики, вызывающие только психологическую зависимость.
 — Не такую сильную. Нет, это другое. Просто мы без него умираем.
 — Без причастия?
 — Без Господа. — Марк задумался. — Я постараюсь упросить Его, чтобы он тебя навестил, — наконец пообещал мой друг.
 — Спасибо.
 Господь явился утром третьего дня. По правую руку от него шел Иоанн, неся на серебряном подносе причастную чашу и просфору, а по левую — выступал Марк с видом искателя сокровищ, доставшего со дна моря сундук с золотом. Господь подошел к моей кровати, и Марк благоговейно пододвинул ему стул. На Учителе был цивильный костюм, белая рубашечка и даже галстук, что меня немало обрадовало. Все-таки привычнее, чем в хитоне. И волосы, как обычно, собраны в хвост.
 — Ну, здравствуй! — сказал Господь.
 Я смешался. Непонятно, надо ли говорить Господу "здравствуйте» или сразу «да святится имя твое».
 Эммануил не смутился отсутствием ответа и сделал знак Иоанну. Тот преклонил колено и поднял поднос.
 — Ну, давай лечиться, — спокойно сказал Учитель. — Читай Credo.
 Я начал, но закашлялся. Господь взял меня за руку.
 — С начала.
 На этот раз получилось. Причастная чаша скорее напоминала серебряный бокал с выгравированным Знаком Спасения. Я пригубил огня, и мне сразу стало легче. Я вздохнул полной грудью. Просфора была мягкой и сладкой, не то что облатка доэммануиловских времен.
 — Спасибо.
 Господь улыбнулся. Коленопреклоненный Иоанн стоял рядом с ним и все норовил положить голову ему на колени, и меня посетила крамольная мысль о подоплеке их отношений. «Нет! — подумал я. — Госпожа Новицкая — дама решительная. Она этого не допустит. Хотя… Честно говоря, Господь гораздо решительнее…»
 — Пьетрос! Я жду тебя шестнадцатого февраля, в Прощеное воскресенье, на празднике в Ватиканских Садах.
 Я вопросительно посмотрел на Господа.
 — Мне надоела зима, — усмехнулся он. — Я намерен приказать весне прийти.
 За окном по-прежнему падал наглый и беззаконный, медленный снег.
 Шестнадцатого февраля я чувствовал себя совершенно здоровым. В Ватиканских Садах было организовано нечто среднее между пикником и светским раутом. Основные события происходили рядом с домиком Пия IV. Странно смотрелись мраморные статуи, припорошенные снегом, мертвый фонтан без воды и снег на лапах ливанских кедров и пожухлых листьях пальм. Павильоны домика были бы очаровательны, если бы их подновили ради такого события. Традиционная римская охра слегка облупилась — то ли из-за необычной погоды, то ли от вечного итальянского разгильдяйства, способного соперничать даже с нашим, отечественным. Хотя, казалось бы, куда уж?..
 Оказалось, есть куда… Будучи в Париже и бредя по набережной Сены, густо усыпанной бумажками от мороженого, я наивно решил, что французы — разгильдяи. И только тут, в Италии, я постиг, что француз есть образец аккуратности, чистоплотности и пунктуальности. Vive la France!  [21] 
 В Риме меня особенно поразила площадь между Центральным вокзалом и банями Диоклетиана. Без единого светофора. С шестью перекрестками. Светофор здесь вообще зверь редкий, и переход улиц связан с непосредственным риском для жизни. А если светофор и есть, то только там, где машины отсутствуют. Впрочем, местное население все равно не обращает на него никакого внимания.
 В расписании электричек тоже ярко проявляется национальный характер. Точнее, в отклонениях от расписания. Двадцать минут — не опоздание. Здесь и часом никого не удивишь. Если вдруг поезд приходит вовремя, думаю, появляется много опоздавших. Кто же может рассчитывать на такую неожиданность?
 Впрочем, разгильдяи-то они разгильдяи, а свое (а иногда и чужое) всегда урвут. Так, как в Риме, меня даже в Москве не обсчитывали.
 Публика постепенно собиралась — послы, министры, светские дамы и высшее духовенство. Официанты разносили кофе и пирожные. Я взял кофе. Снежинка упала в чашку. Портик здания тоже был под снегом, и снег лежал на папском гербе — тиаре с двумя здоровыми скрещенными ключами.
 Повсюду сновали назойливые журналисты. Господь не приглашал прессу зря. Что-то планировалось.
 Он был как всегда в центре внимания. А рядом с ним блистала Мария Новицкая, облаченная в соболиное манто и черную шляпу с большими полями.
 Учитель сделал знак журналистам, и они подтянулись поближе, приготовив камеры и микрофоны.
 — У меня для вас важное сообщение, — проговорил Господь. — Я объявляю начало весны.
 Он вытянул руку перед собой, с его ладони скатился золотистый огненный шар и упал в снег. Снег начал таять, и в маленькой круглой проталине появился зеленый росток. Он рос на глазах, распуская листья, и скоро мы поняли, что это розовый куст. Проталина расширялась и высыхала, а из-под земли лезли белые подснежники. А еще через минуту куст расцвел ярко-алыми огненными цветами. Мария подошла к нему и склонилась над роскошным соцветием, а потом восхищенно взглянула на Господа. Он улыбнулся ей.
 А весна все ширилась. Растаял снег на лавровой ограде лестницы, и она засияла на солнце, как после дождя. Ожили и поднялись листья пальм, и с французских клумб запахло свежей землей.
 Господь сиял, как сама весна, обласканный благоговейными взглядами публики. Рядом с ним появился слуга с подносом, на котором стояла чашечка кофе. Учитель благодарно посмотрел на официанта, взял чашку и отпил из нее глоток.
 Через мгновение он страшно побледнел, глаза его расширились и остановились, и он упал на чудесные подснежники и весеннюю землю.
 Мы бросились к нему.
 — Врача, скорее! — крикнул Филипп.
 Мария упала на колени рядом с Господом, забыв о роскошном наряде, и целовала остывающие руки возлюбленного, пытаясь согреть их в своих ладонях.
 — Пропустите, я врач! — Нас пытался растолкать Лука Пачелли. — У меня медицинское образование, — пояснил он.
 Мы расступились. Францисканец пощупал Господу пульс и покачал головой.
 — Ну сделайте же что-нибудь! — в отчаянии воскликнула Мария. По лицу ее текли слезы.
 — Вызовите «Скорую помощь», — медленно проговорил сеньор Пачелли. — На всякий случай.
 «Скорая» приехала даже быстрее, чем мы ожидали Господа положили на носилки, вынесли из сада и погрузили в машину. Мария сбросила манто и накрыла им Учителя.
 — Я поеду с ним, — твердо сказала она.
 — Куда, в морг, сеньора? — зло спросил один из санитаров.
 — Хоть в Преисподнюю!

 ГЛАВА 4

 Когда они уехали, в садах появился еще один персонаж — невысокий толстый человек лет пятидесяти с хитрым взглядом маленьких черных глаз. Он внимательно изучил место происшествия, прежде всего заинтересовавшись чашкой из-под кофе, которую, падая, обронил Господь. Толстячок поднял ее, аккуратно взяв носовым платком, и положил в полиэтиленовый пакет.
 — Зачем это вам? — удивился я.
 — Вещественное доказательство, молодой человек. Разрешите представиться: инспектор Санти. Вы ведь Пьетро Болотов, не так ли?
 Я кивнул.
 — Если не ошибаюсь, в последнее время вы были в немилости?
 — В последнее время — нет.
 — Ну, до двадцать пятого декабря. Вам ведь босым по снегу пришлось пересечь всю площадь Святого Петра? По приказу Эммануила?
 — Господа! — Я обратил внимание на его руки, но он был в перчатках, и я не мог увидеть, есть ли у него знак. — И я прошел бы босиком десять площадей и всю оставшуюся жизнь мыл машины, только бы он был жив!
 Я посмотрел ему в глаза, и он опустил взгляд, не выдержав; однако с сомнением сказал:
 — Ну, это вы так говорите.
 Я презрительно поморщился и отвернулся. Розовый куст засыхал. Сворачивались листья, и с цветов опадали бурые пожухлые лепестки. Подснежники умирали, и в кронах деревьев затихли птицы. А потом пошел снег, и весенняя проталина за считанные минуты затянулась белым, словно перед нами был разыгран чудесный спектакль, но кто-то опустил занавес в середине представления.
 Я оглянулся вокруг. Филипп стоял, прислонившись спиной к дереву, и потерянно смотрел перед собой. Побритый и отмытый Матвей застыл возле бывшей проталины и явно не знал, что делать. Марк переводил взгляд с одного на другого и кусал губы, Иоанн плакал у него на плече. Стадо, оставшееся без пастыря, детали механизма со сломанной главной пружиной.
 Матвей взглянул на меня, как утопающий на хозяина шлюпки. Я уже хотел крикнуть ему, что нет у меня никакой шлюпки, даже щепки нет, что я такой же потерпевший крушение в океане Мира, но почему-то передумал. Нет! Я сделал шаг к апостолам и сказал:
 — Господа, подойдите ко мне, нам есть что обсудить.
 И они поплелись, как телки на веревочке.
 — Мы сейчас вернемся во дворец. Собираемся в кабинете Учителя. Приготовьте ваши соображения о дальнейших действиях. Дело Господа не должно погибнуть.
 Они послушались. Черт! Я был бы рад, если бы за это взялся кто-нибудь другой, меньший разгильдяй, чем я Ну хоть Филипп или даже Марк. Но Филипп привык исполнять приказы, а Марк всегда был только защитником, а не организатором. О Матвее с Иоанном и говорить нечего? Я вздохнул. Что же делать, если больше некому!
 В кабинете Господа было уныло и бесприютно, словно вещи почувствовали смерть хозяина. Я сел во главе стола на его место. На совещание я также пригласил Якоба Зеведевски и Луку Пачелли. Я не понимал, насколько их можно считать апостолами, но, кажется, Господь благоволил к ним в последние месяцы жизни. Да и лишние мозги не помешают.
 — Господа, — начал я. — Сейчас наша первейшая задача — удержать власть. Мы слишком высоко забрались, чтобы падать. Европа должна остаться единой, Но среди нас, увы, нет второго Господа. Мы не можем словом разрушать тюрьмы и подчинять толпы, никто из нас не умеет вызывать огонь из-под земли и молнии с небес. Нам остаются человеческие средства, а потому мы должны быть жесткими. Марк, тебе достается полиция. Во время похорон в городе должен быть покой и порядок.
 Марк кивнул.
 — Филипп — армия. Не мне тебя учить. Якоб, займись прессой. Не дай бог напечатают какую-нибудь гадость!
 — А если напечатают? — поинтересовался Якоб.
 — Типографию закрыть, тираж уничтожить. И не задавай глупых вопросов! Сеньор Пачелли, вам достаются контакты с монашескими орденами и наблюдение за их деятельностью. Чтоб не смели служить мессу по-старому. Марк! Посмеют — арестовывай. Матвей… — я задумался, пытаясь сообразить, что можно поручить этому шалопаю.
 Матвей сидел, сцепив перед собой руки и опустив голову, и вид имел жалкий. Услышав свое имя, он поднял глаза. Невидящий взгляд. В стену.
 — Что?..
 И я понял, что лучше ничего ему не поручать. Валерьянкой напоить. Капель сорок… А лучше восемьдесят.
 — Ничего. Проехали.
 — Ребята, вы просто не понимаете, что произошло! — пробормотал он.
 — Помолчи! — гаркнул Филипп.
 — Да, Матвей, успокойся, — поддержал я. — Иоанн, тебе самая печальная обязанность — организация похорон. Позвони в больницу, что там происходит?
 Иоанн набрал номер.
 — Констатировали смерть… Предполагают отравление, но Мария не дала сделать вскрытие. Говорит, что он так завещал. — Иоанн всхлипнул.
 — Сумасшедшая женщина! — возмутился я. — Я не собираюсь мешать следствию и покрывать преступника!
 — Он действительно так завещал, — тихо проговорил Иоанн.
 — Ты сам слышал?
 — Да, он мне говорил, дня три назад.
 — Он что, знал?
 — Он же Господь!
 — Ладно. Завтра тело должно быть выставлено в соборе Святого Петра для прощания, Марк, проследишь за порядком.
 — Ты думаешь, придет много народу? — поинтересовался Марк.
 — Придут, хотя бы из любопытства. Или из страха. — Я поморщился. — А потом… Где хоронить будем?
 — Можно на Некатолическом кладбище, — предложил Филипп. — Там хоронят иностранцев, много сделавших для Рима.
 — Это слишком мелко для Господа. Скажи еще, у Аппиевой дороги.
 — А что? Там могила Сенеки.
 — Что такое Сенека по сравнению с Господом?
 — Может быть, в Мавзолее Августа? — вмешался Иоанн.
 — Мавзолей Августа — это просто старые развалины, — возразил я. — К тому же там был театр-варьете.
 — Там уже полвека нет театра-варьете, здание можно со временем отреставрировать, а более достойного соседства для Учителя, чем императоры Рима, мы не найдем. Пусть последний лежит рядом с первым.
 — Ты забыл о Юлие Цезаре.
 — Тело Цезаря было сожжено. — Один Иоанн мог соперничать со мной в эрудиции.
 — Так, может быть…
 — Нет! Господь сказал: никаких кремаций.
 — Тоже три дня назад?
 — Да.
 — Он неплохо подготовился.
 — Не богохульствуй!
 — Хорошо, — смирился я. — Пусть будет Мавзолей Августа.
 Вечером ко мне постучался Марк. Я открыл.
 — Слушай, Петр, давай зайдем к Матвею. Что-то он не в себе.
 Точно! А я и забыл о своих валерьянковых намерениях, сволочь, эгоист проклятый!
 — Пошли!
 Дверь в комнату Матвея была закрыта. Мы постучали. Тишина. Марк озабоченно посмотрел на меня. Вдруг за дверью раздался приглушенный грохот, словно что-то упало. Марк среагировал мгновенно. Он отпрыгнул назад и с разбегу вышиб дверь.
 Мы влетели в прихожую. Здесь было пусто. Дверь в гостиную тоже была заперта. Марк недолго думая вышиб ее ногой.
 В гостиной под самым потолком на крюке от люстры висел и дрыгался в петле Матвей. Раздался выстрел. Веревка оборвалась, и Матвей упал на пол. Я оглянулся на Марка — в его руке дымился пистолет, — а потом бросился к Матвею и принялся снимать петлю. Он закашлялся.
 — Жив, слава богу! Повезло!
 От перелома шейных позвонков человек умирает мгновенно, но сие случается не всегда. Бывает, и от удушья. В страшных мучениях. Минуты три. Зато есть время вытащить неудавшегося самоубийцу.
 — Марк, вызови «Скорую»! — распорядился я.
 Матвей отчаянно замотал головой и опять закашлялся.
 — Не надо, — пробормотал он. — Я в порядке.
 — В порядке, да?!
 Мы подняли его и перенесли на диван.
 — Лука Пачелли устроит? — предложил я.
 Матвей устало прикрыл глаза.
 — Марк, давай за синьором Пачелли!
 Марк ушел, и я сел на краешек дивана рядом с Матвеем.
 — Неужели ты не понимаешь, что все кончилось, — тихо проговорил он. — Ты думаешь, я за свою шкуру испугался? Да ни хрена подобного! Ну, пристрелят. Пуля ничем не хуже петли. Просто было цветное кино, а теперь черно-белое. Не хочется портить впечатление. Зачем после роскошной исторической эпопеи смотреть всякую дешевую белиберду?
 Я почему-то вспомнил известную программистскую шутку: «Жизнь — это такая ролевая игра, сюжет, конечно, хреновый, зато графика обалденная!» У нас, надо сказать, местами сюжет тоже был очень даже ничего. Я вздохнул. В общем-то, я прекрасно понимал Матвея. Повеситься проще. Мне мешало только иезуитское воспитание и несколько пассивное отношение к жизни. В смысле, туда всегда успеется, а пока солнышко светит, и пущай себе.
 Вернулся Марк в сопровождении Луки Пачелли, и мы оставили Матвея на попечение последнего. На пороге я оглянулся и посмотрел на спасенного.
 — Надеюсь, больше в петлю не полезешь? Охрану не нужно приставлять?
 Матвей осторожно потер шею и поморщился.
 — Не беспокойся. Подожду пули.
 На следующий день, утром, мы прощались с Мучителем. Он лежал в гробу такой же, каким был при жизни, смерть не исказила его черты. В головах, на отдельной подушке, вместо звезд и орденов лежало Копье Лонгина. На этом настоял Иоанн. Якобы по завещанию Эммануила Копьё должно быть похоронено вместе с ним.
 Я поцеловал окоченевшую руку и поднялся с колен. За мной стояли Мария и апостолы, а потом — нескончаемая вереница людей. Прощание продолжалось до вечера, когда мы вновь собрались в кабинете Господа.
 — Сегодня несколько священников служили запрещённую мессу, — доложил Марк. — Они арестованы.
 — Верные или «погибшие»?
 — Все «погибшие», за исключением одного. Но тот не довел богослужения до конца. В момент освящения даров стало плохо с сердцем, его увезли на «Скорой помощи». Он пока на свободе.
 Я вспомнил свои страдания в соборе Святого Штефана и слова Господа о мессе: «Это похороны живого. Еще бы вам не становилось плохо от такого действа!» Но ведь теперь Господь был мертв. Тогда почему?..
 — На свободе? — переспросил я. — Арестуешь, когда придёт в себя. Сколько их?
 — Без него — двенадцать. Что с ними дальше делать?
 — Сейчас не до того. Потом разберемся. Филипп, как у тебя дела?
 — Пока спокойно.
 — Кстати, а где Матвей? — вмешался Иоанн.
 — Отдыхает, — пояснил я. — Приболел немножко.
 — А-а… Тут еще одна проблема. Называется «инспектор Санти». Глуп как пробка. Норовит допросить. Нам как, отвечать?
 — Отвечать. Пусть расследует.
 — Он смотрит на нас так, словно это мы отравили Господа! — возмутился Марк. — Он бы нас всех посадил! Может быть, сменить следователя?
 — Не надо. У него работа такая — подозревать. Теперь…
 Но я не договорил, потому что в комнату влетела Мария. В руке у нее был листок с каким-то текстом.
 — Вы это видели, заседатели?
 Я взял листок.
 — Что там? — взволнованно спросил Иоанн.
 — Энциклика папы Павла VII «Об отречении от Антихриста»: «Всем верующим католикам. Я прошу у всех прощения, ибо поддержал Эммануила не по доброй воле. Все вы знаете, что я болен раком. Узурпатор, именующий себя Господом, около недели запрещал давать мне обезболивающее, и я не выдержал пытки. Но теперь, когда Зверь мертв, все, кто присягал ему, могут отречься от Сатаны и вернуться в лоно Святой Католической Церкви. Возвращайтесь, и братья примут вас! Павел VII». Мария, это правда?
 — То, что Учитель мучил старика? Петр, как ты можешь спрашивать об этом! Здесь нет ничего, кроме клеветы. Просто папа решил вернуть утраченные позиции. Делит одежды Господа, как римские солдаты у подножия креста!
 — Где ты это взяла?
 — Сорвала со стены на площади Навона.
 — Марк, твоя недоработка. Якоб, и твоя тоже.
 Марк поднялся с места.
 — Прости, Петр, я все исправлю. Пошли, Якоб.
 — Действуйте, только быстро!
 Я переплел перед собой пальцы рук и сжал так, что побелели костяшки пальцев. То ли еще будет! Я страшился завтрашнего дня.
 Но утро не принесло новых неприятностей. А днем Марк с Якобом благополучно разгромили ватиканскую типографию и сожгли часть тиража листовок, оставшуюся нерасклеенной. Остальные полиции пришлось срывать со стен домов.
 Прощание с Господом проходило спокойно, без эксцессов, и это утешало. На завтра были назначены похороны. Мы продержались уже более двух суток.
 День начался с тумана и слякоти. Правда, снег наконец начал таять. Мы несли гроб к круглому древнему зданию в окружении темных высоких кипарисов — Мавзолею Августа. Пошел дождь. Мы медленно спустились по лестнице ко входу. Внутри гроб положили в мраморный саркофаг и накрыли плитой, пока без надписи. Вышли на улицу. Было противно и одиноко.
 — Третий день, — сказал Иоанн.
 — Что?
 — Третий день, как мы без Господа.
 У входа в Мавзолей собралась толпа, и мы направились в узкий проход между людьми. «Хорошо, что у нас есть охрана», — подумал я и начал подниматься вверх. Слева и справа от меня возвышались церкви Святого Карла и Святого Роко, а прямо передо мной под крышей заурядного серого здания сияла золотом мозаика с изображением то ли Августа, то ли Христа и надписью «Princeps pacis»  [22] .
 Вдруг стало светло, словно выглянуло солнце. Нет! Десять солнц. Я обернулся. Мавзолей сиял, а над ним поднимался столб света, уходя в голубое небо, подобное горному озеру в разрыве тяжелых, словно каменных туч. Раздался грохот, и Мавзолей взорвался, разлетевшись на мелкие обломки. Когда улеглась пыль, мы увидели Господа, спускающегося к нам по развалинам, и бросились навстречу.
 Он держал в руке Копье Лонгина. С острия капала кровь.
 — Не прикасайтесь ко мне! Никто не пострадал?
 Я оглядел толпу.
 — Кажется, нет!
 — Надеюсь, вы не проворонили Европу, пока я прохлаждался в склепе?
 — Нет. Я взял все в свои руки, — гордо заявил я
 — Молодец, Пьетрос! — Господь даже не удивился. — Мы возвращаемся во дворец.
 Он поморщился. Учитель был в том же костюме, в котором его хоронили, к тому же изрядно запыленном, и это явно ему не нравилось.
 Мы дошли до прохода в толпе. На Господа смотрели с ужасом и благоговением. Кто-то упал на колени в грязь и норовил поцеловать ему край брюк.
 — Не прикасайтесь ко мне! — повторил он.
 — Господи, — шепотом произнес я. — Но ты же умер!
 Он улыбнулся:
 — Пьетрос! Но я же Господь.
 — Господи, у нас тут некоторые проблемы…
 — Завтра отчитаешься, дай мне прийти в себя.

 ГЛАВА 5

 Вечером я сел в свое любимое кресло, очень мягкое и обитое белой кожей, и включил телевизор. К подлокотникам кресла были приделаны маленькие столики, что мне особенно нравилось. Туда я поместил бутылку шампанского и всякую еду, а ноги водрузил на мягкий высокий пуфик. Это был отходняк! Ох как меня достали эти сумасшедшие трое суток!
 Итак, я попивал шампанское, ел мясо по-французски, запеченное с шампиньонами, и смотрел телевизор. По ящику показывали сцены смерти и воскресения Господа, смонтированные встык. Причем по всем каналам. Впечатляло. И скромненько, в конце новостей, прозвучало сообщение: «Сегодня, около полудня, после долгой и продолжительной болезни скончался Его Святейшество папа Павел VII. Завтра в Сикстинской капелле соберется конклав кардиналов для избрания нового папы».
 — Туда ему и дорога, — заключил я. Я не мог простить старику то, что он так ловко обставил нас со своей энцикликой.
 А на следующее утро я отчитывался перед Господом. Прежде всего я рассказал о кознях покойного папы.
 — Он нам больше не опасен, — сказал Господь. Он сидел за столом и нервно крутил в руках шариковую ручку, а я стоял перед ним. Мы были в кабинете вдвоем.
 Я доложил о мятежных священниках.
 — Что нам с ними делать, равви?
 — Повесить! — кратко ответил он.
 Я не поверил своим ушам и с изумлением посмотрел на него.
 — Ты меня удивляешь, — произнес он. — Тебя не смущает гибель Содома и Гоморры, но шокирует казнь десяти предателей!
 — Двенадцати, — тихо поправил я.
 — Неважно. Я даже готов их простить, если они раскаются
 — Так я прикажу сказать им об этом! — обрадовался я.
 — На небесах.
 — Что?
 — Я прощу их на небесах, после виселицы.
 Я тупо смотрел на него.
 — Выполняй, Пьетрос! Или ты тоскуешь по бензоколонке?
 Я прикусил губу. Мыть машины не хотелось.
 — Да, Господи. — Я кивнул и вышел из комнаты.
 В коридоре я нашел Соломона, большого черного кота. Он был мертв и уже окоченел. При жизни Соломон, как и положено кошкам, гулял сам по себе, но был всеобщим любимцем. Однако сам он отдавал предпочтение Учителю, сидел у него на коленях и обожал тереться о его ноги, за что и был прозван Соломоном. Любовь к Господу — несомненное свидетельство мудрости. Я поднял трупик и понес хоронить в парк. Это несколько продлило жизнь осужденным священникам, но не могли же они сбежать до вечера. Впрочем, была еще одна причина моего почтения к бренным останкам мудрого животного. По дороге и за медитативным занятием рытья могилы я надеялся убедить себя, что Господь прав.
 Когда я покидал парк, ко мне подошел инспектор Санти.
 — Вы арестованы, — сказал он.
 Я обалдело посмотрел на него.
 — Вы обвиняетесь в убийстве Господа Эммануила, — пояснил следователь.
 — Но он жив!
 — Он был убит. Остальное следствия не касается.
 Я всегда знал, что полицейские — исключительно тупые люди. Собственно, умные полицейские бывают только в детективах, поскольку последние пишутся ради утешения рода человеческого, так как повествуют о торжестве справедливости.
 Пока я формулировал эту длинную мысль, на моих запястьях сомкнулись наручники. Я вновь не выполнил приказа Господа, и передо мной замаячил призрак бесплатной столовой.
 — Но это же абсурд, — занудствовал я, когда меня заталкивали в полицейскую машину. — Вы что, не понимаете, что я без него — ничто?
 — Без него вы возглавили полмира, — заметил инспектор Санти, и машина тронулась с места.
 — Знали бы вы, как я обрадовался, когда он воскрес!
 — Не знаем.
 — Дайте мне связаться с Господом. Он прекрасно знает, что я здесь ни при чем.
 — Откуда? Он что — полицейский?
 — Он Господь, идиоты! Он всеведущ!
 — Тогда зачем пил отравленный кофе?
 Я задумался. Аргумент был убийственный. Кажется, инспектор Санти оказался не так уж туп, как я решил вначале.
 — Чтобы продемонстрировать, что он властен над смертью. Чтобы умереть и воскреснуть! — наконец сообразил я
 — А, так это было самоубийство?
 — Не знаю.
 — Мы допросим потерпевшего.
 — Ну-ну.
 Допрос продолжился в участке, не слишком чистом и весьма обшарпанном. Здесь уже на меня наседали трое полицейских: инспектор Санти и двое крупных парней с пистолетами на боках. Связаться с Учителем мне, конечно, не позволили, и я решил перейти в наступление.
 — Неужели вы думаете, что это сойдет вам с рук? Вы арестовали приближенного Господа без его санкции!
 — Во-первых, официально вы еще не арестованы, а во-вторых, еще как сойдет, если мы докажем вашу вину.
 — А если не докажете?
 — Докажем. У нас множество оснований.
 — Каких это?
 — Вы были рядом с Эммануилом в момент его смерти.
 — Там была целая толпа!
 — Но только вы потом захватили власть.
 — И тут же безропотно вернул ее, как только он воскрес.
 — Еще бы! Вы же не самоубийца. Куда вам с ним тягаться! Вы же не рассчитывали на такое развитие событий, признайтесь. Вы же не знали, что он воскреснет?
 — Никто не знал.
 — Ну, вот видите.
 — Что вижу? — взорвался я.
 — Успокойтесь.
 — Ладно. Какие у вас еще основания?
 — Остальное — тайна следствия.
 — Ага, значит, это — единственное.
 — Нет, — инспектор Санти покачал головой. — Я бы на вашем месте написал чистосердечное признание. Если мы расскажем вам о других основаниях, это просто потеряет смысл. И мы ничем не сможем вам помочь.
 Я улыбнулся. Спич о чистосердечном признании скорее всего означал, что у них на меня вообще ничего нет. Этот разговор все больше напоминал игру в покер, и я начал увлекаться.
 — Блефовать изволите, господин полицейский?
 — Так вы не будете признаваться?
 — Не буду.
 — Хорошо, мы пойдем посовещаемся, чтобы решить вашу дальнейшую участь. Вы пока подождете нас здесь. Джакомо!
 Один из вооруженных парней встал с облюбованного им краешка стола и направился к выходу вслед за Санти Я остался в кабинете в компании второго полицейского.
 Совещались они долго. За окном начало темнеть.
 — Вы бы лучше сами все написали, — проникновенно посоветовал караульный. — Дать вам бумаги?
 — Нет!
 — Пока это еще возможно и будет принято в качестве чистосердечного признания А то будет поздно.
 — У вас что, метод антинаучного тыка для поиска преступника? Ловите, трясете, а вдруг что-нибудь высыпется, так?
 — У нас много методов.
 Прошло еще около часа. «Где же Господь? — думал я. — Неужели он еще не знает? А может быть, опять решил меня приструнить за то, что не побежал сразу вешать священников?» Ожидание начинало мне надоедать. Я встал и направился к двери.
 — Куда? — поинтересовался полицейский. — Отсюда нельзя уходить.
 Я пожал плечами и сел на место.
 Наконец вернулись инспектор Санти и Джакомо.
 — Ну что, будем оформлять арест, — печально сообщил инспектор.
 — Вы что, с ума сошли? — вспыхнул я.
 — Нас не интересует ваше мнение на этот счет. Ваш паспорт, деньги, ценные вещи.
 Я достал паспорт. Дипломатический! Санти оторопело посмотрел на него.
 — Что же вы сразу не показали? — пролепетал он.
 — С вами было очень интересно беседовать.
 Честно говоря, я просто переволновался и начисто забыл о своей дипломатической неприкосновенности. Но не объяснять же это полицейским.
 — Так я могу идти?
 — Нет. Теперь мы будем добиваться высочайшей санкции.
 Инспектор Санти поднял трубку телефона, но номер набрать не успел, потому что дверь с грохотом распахнулась, и на пороге появился Господь в сопровождении свиты. Санти вскочил на ноги.
 — Что здесь происходит? — строго спросил Учитель. — Как вы посмели арестовать апостола?
 — Мы его не арестовали… У него дипломатическая неприкосновенность…
 Господь внимательно посмотрел на него, потом на меня.
 — Передо мной ни у кого нет никакой неприкосновенности, запомните это. Но не перед вами. Пьетрос, ты свободен. Иди сюда. Дело о моем убийстве передается в ведение Святейшей Инквизиции. Пьетрос, ты будешь его курировать. Инспектор Санти, снимите перчатки!
 — Что? — Санти удивленно посмотрел на Господа.
 — Снимите перчатки!
 Инспектор послушался. На его правой руке маленьким спрутом вился Знак Спасения, а вместо левой был протез.
 — Ладно, — смягчился Господь. — Вы переходите в подчинение к Пьетросу. Продолжайте расследование. Вы довольно глупо начали, но я желаю вам исправиться. Пьетрос, пошли!
 Мы вышли на улицу и загрузились в длиннющий «Линкольн» Господа.
 — Да, достается тебе, — улыбнулся Учитель.
 — Простите меня, я не успел отдать приказ о казни бунтовщиков, — понуро проговорил я. — Меня арестовали.
 Господь рассмеялся
 — Им надо памятник поставить за то, что они тебя арестовали.
 Я удивленно взглянул на Учителя.
 — Америка собралась к нам присоединяться, — пояснил он. — А казнь очень бы повредила нашему имиджу. Не время. Пусть живут. Пока. Если бы не это, твой инспектор Санти болтался бы на виселице рядом со священниками!
 Я похолодел. Нет, инспектор Санти, вероятно, вполне заслуживал такой участи, сволочь полицейская. Но Господь стал каким-то нервным… Я начинал его бояться.
 — Извини, что не выручил тебя раньше, — мягко сказал Господь, словно почувствовав мой страх. — Я был на заседании конклава.
 — И кто теперь папа?
 — Никто. — Учитель усмехнулся — Я здесь, и мне больше не нужен наместник.

 ГЛАВА 6

 Всю неделю мы занимались переездом в Ватиканские дворцы, а потом провожали Учителя в Америку. С ним летели Мария и, как всегда, любимчик Иоанн.
 — Слушай, Петр, я кое-что обнаружил, — шепнул мне Марк, когда мы возвращались из аэропорта.
 — Да?
 — Я веду параллельное расследование. С моими ребятами. Сегодня вечером, часов в одиннадцать, я за тобой зайду. Увидишь нечто интересное.
 На всякий случай я приказал Санти быть на рабочем месте и прихватил с собой сотовый телефон.
 Ехали мы куда-то за город. У подножия невысокого холма Марк остановил машину.
 — Выходим. Дальше только пешком.
 На холме находились какие-то старинные развалины, похоже, не особенно популярные среди туристов, судя по царящему здесь безлюдью. Обломки древних мраморных плит и колонн, поросшие кустарником, освещала огромная полная луна. Снег сошел, но было еще влажно и прохладно.
 Вдали замерцал огонь.
 — Что это?
 — Сейчас увидишь, — невозмутимо ответил Марк. — Тише! Ложись!
 Я печально посмотрел на еще не высохшую весеннюю грязь.
 — Не дай бог, они нас заметят! — шепнул Марк, так надавив на слово «они», что я решил подчиниться и нехотя опустился на землю.
 Марк достал внушительных размеров армейский бинокль и протянул мне.
 Там горели костры. Точнее, четыре костра. А в центре, между ними, стоял высокий белый камень, похожий на остов колонны языческого храма. Возле костров суетились люди. Пять человек. Нет, не суетились, а двигались в строгом порядке, подчиненном неизвестному нам сценарию. Четверо кружились вокруг костров и что-то бросали в огонь, а пятый стоял у камня, воздев руки к черному ночному небу, и, кажется, говорил.
 — Марк, давай подойдем поближе. Здесь ничего не слышно, — одними губами прошептал я.
 — Зато тебя слышно за версту. Топаешь, как гиппопотам!
 — Я постараюсь поосторожнее.
 — Ладно.
 Когда мы подползли ближе, до нас донеслось заунывное пение и звуки флейты, холодные и пронзительные, как ледяная игла. Потом тот, что в центре, заговорил, но я не понял ни слова. Тарабарщина какая-то.
 — Марк, кто это такие?
 — Точно не знаю, но все ниточки тянутся к ним.
 — Как ты на них вышел?
 — У меня свои осведомители. Да и у Санти неплохая база данных. Ты вообще читал дело, куратор?
 — Читал, конечно.
 — Помнишь запись об исчезновении слуги, который подавал кофе?
 — Угу.
 — Так вот, мои ребята его нашли. Точнее, то, что от него осталось. И не только его. Там в катакомбах есть еще кое-что. Завтра покажу. Смотри, смотри!
 Я посмотрел в бинокль, который мне сунул Марк. Да, действительно, там происходило нечто интересное. В руках у того, что в центре, билась небольшая белая птица. По-моему, голубь. Он положил голубя на алтарь (в этот момент я неожиданно понял, что обломок колонны может быть только алтарем, и ничем иным), достал кинжал и вонзил его в белое тельце. Кровь забрызгала его руки и белоснежные птичьи перья. На алтаре стояла чаша, кажется серебряная, и туда была собрана кровь. Жрец, или кто там, плеснул из чаши в ближний к нам костер, потом в следующий против часовой стрелки, потом дальше. При этом он повернулся к нам спиной. Он был одет в длинный черный плащ-накидку, на котором сиял большой золотой Знак Спасения
 — Ты ошибся, — прошептал я. — Они верные. Они не могли желать смерти Учителю.
 — Факты говорят о другом. Думаю, что они должны быть как минимум, арестованы, а там пусть Господь сам разбирается.
 — У нас нет оснований для ареста.
 — Какое сегодня число, Петр?
 — Двадцать восьмое февраля.
 — Через десять минут будут основания.
 — Почему?
 — Посмотри на часы. У тебя есть подсветка?
 Я посмотрел.
 — Одиннадцать пятьдесят.
 — Вот именно. Через десять минут наступит первое марта и в силу вступит «Закон о Погибших». То, что они здесь делают, слишком не похоже на мессу Третьего Завета, чтобы сойти им с рук. В законе об этом отдельная статья.
 — Тогда я позвоню Санти. Пусть окружает холм.
 — Звони, только звук выключи. Пусть не пикает.
 Инспектор Санти явился в рекордные сроки — меньше чем через полчаса. К чести его надо сказать, что мы не заметили никакого окружения, полицейский просто возник рядом с нами, неожиданно материализовавшись из ночного мрака.
 — Все готово, — тихо сказал он. — Можно начать операцию?
 — Начинайте!
 Все происходило слишком быстро. Полицейские, поднимающиеся на холм бесшумно и слаженно. Лица злоумышленников, освещенные пламенем костров. Направленные на них дула автоматов.
 — Стой, не двигаться!
 Но они не слушают и молниеносно повторяют все одно и то же движение, заученное, как на параде. Снимают свои плащи и бросают их в огонь, четко и одновременно, как части одного механизма, а потом покорно застывают под дулами автоматов. Никто не успевает выстрелить, и кажется, что теперь это и не нужно. Пленники не собираются бежать.
 — Сдать оружие! — командует Санти.
 — У нас нет оружия, — мягко отвечает их предводитель и позволяет себя обыскать.
 Я подхожу к нему.
 — Кто вы такие?
 Он слегка склоняет голову. Высок, строен, черноволос. Красивый парень, черт побери! Смотрю на руки. Знак есть! На пальцах железные перстни: один с черепом, другой со Знаком Спасения. Странное сочетание! Железный пояс из той же оперы: символика смерти и Солнце Правды. Я бы решил, что это подростки, заигравшиеся в инферно, если бы не два обстоятельства — обилие Знаков и возраст. Парень, похоже, был моим ровесником — поздновато в черепа играть!
 — Меня зовут Иуда Искарти, — проговорил он. — А это мои помощники. «Союз Связующих».
 — Это еще что такое?
 — Вам не должно об этом знать.
 — Ха! Не должно! Отвечайте, это вы пытались убить Господа?
 — Да, сеньор. Мы его убили.
 — Зачем?!
 Он тонко улыбается.
 — Вам мы больше ничего не скажем.
 — С кем же вы хотите побеседовать?
 — С Господом Эммануилом. Только с ним мы будем говорить.
 — Боюсь, он этого не захочет. Неужели вы думаете, что жертве будет приятно общаться со своими убийцами?
 Неожиданно Искарти расхохотался.
 — Он не жертва!
 — Почему?
 — Вам не должно…
 — Заткнись! Пусть Господь решает, что должно, а что нет. Уведите!
 Мы почувствовали неладное уже на въезде в город, Под шинами автомобиля что-то подозрительно зашуршало, а впереди на дороге вспыхнули в свете фонарей россыпи битого стекла. Мы проехали мимо разгромленной бензоколонки и магазинов, оскалившихся осколками стекол разбитых витрин.
 — Что это, Марк? Что произошло?
 Мой друг молчал, но с таким мрачным видом, что я решил, что он все знает.
 Впереди послышался шум, и в нос мне ударил запах гари. Мы выехали на площадь. Шуршало битое стекло, возле тротуара горело несколько машин. Нам преградила путь толпа молодых людей, вооруженных чем попало: ножи, кастеты, длинные металлические прутья. Марк остановил машину. За нами остановились полицейские.
 — Выходите! — крикнул нам длинный парень в черной кожаной куртке и черной повязке вокруг головы. На повязке сиял золотой Знак Спасения. — А эти пусть проезжают, — кивнул он в сторону полицейских. Но те не сдвинулись с места. Я сразу проникся благодарностью к инспектору Санти.
 Мы с Марком вышли из машины. Я огляделся вокруг. У окруживших нас воинственно настроенных ребят были такие же черные повязки, как и у предводителя.
 — Где-то я вас видел, — задумчиво протянул длинный.
 — Возможно, по телевизору, — спокойно предположил Марк.
 — Молчать! Руки!
 — Вы собираетесь нас арестовать?
 Парень зло ухмыльнулся
 — Руки покажите, идиоты! Ладонями вниз!
 Марк яростно взглянул на предводителя. Похоже, мой друг всерьез обиделся. Я уже ждал, что он выхватит пистолет или покажет публике парочку приемов из восточных боевых искусств. Но, как ни странно, Марк подчинился.
 — Я — Марк Шевцов, апостол Господа, — произнес он. — Вы хотели видеть Знак Спасения? Смотрите!
 Длинный ошалело посмотрел на его руки, потом на меня, потом снова на него и опустился на одно колено.
 — Простите нас, — прошептал он. — Мы проверяем всех!
 — Встаньте! — презрительно бросил я. — Кто вы такие?
 — Дети Господа.
 — Кто?!
 — Дети Господа. Мы ведем священную войну с неверными.
 — Это с лавочниками, что ли? Детки! Господь-то хоть знает о вашем существовании? Или вы незаконнорождённые?
 — Знает. Мы давно готовились к этому дню.
 — Какому дню?
 Наш собеседник посмотрел на нас с безграничным удивлением.
 — Сегодня первое марта. День, когда вступает в силу «Закон о Погибших».
 — Ах да! — пробормотал я. Теперь мне все было ясно. — Значит, грабите и громите тех, у кого нет Знака Спасения.
 — Мы не грабим! Мы лишаем имущества тех, кто владеет им не по праву.
 — Это как?
 — Нет собственности. Все Господне, ведь так?
 — Так.
 — А правом управлять частями Господней собственности обладают только принесшие присягу. Остальные жe, претендующие на обладание имуществом, есть грабители, точнее, худшие из грабителей, потому что грабят самого Господа. Мы лишь наказываем преступников, и так поставленных вне закона.
 Я задумался.
 — Но Господь не приказывал никого грабить! — вмешался Марк. — В законе сказано, что Погибшие должны быть обращены.
 — Мы так и делаем. Сначала мы предлагаем причастие Третьего Завета. И только если человек отказывается…
 Где-то впереди раздался звон очередной витрины.
 — Антонио!
 Длинный обернулся. Двое высоких парней волокли к нему упирающегося пожилого мужчину, изрядно побитого и помятого. Рядом шла светловолосая девчонка в кожаной куртке и с длинным железным прутом в руке.
 — Кто это, Марта?
 Девчонка шагнула к пленнику, но он рванулся, и тогда она хладнокровно ударила его под дых. Тело его обмякло.
 — Посмотри на его руки!
 Знака Спасения не было. Я поморщился.
 — Прекратите это. Пусть его приведут в чувство!
 На беднягу плеснули воды.
 — Он что, тоже отказался от причастия?
 — Да!
 Девица дерзко смотрела на меня. Худое лицо с резковатыми чертами. Жесткий взгляд холодных серых глаз, вызывающий мысли о трудном детстве в рабочем квартале, где единственное развлечение молодежи — скабрезные разговоры под пиво в какой-нибудь обшарпанной беседке, разрисованной натуралистичными фаллосами и расписанной лозунгами о превосходстве белой расы.
 — Так вы носите с собой Святые Дары?
 — Конечно, — кивнул Антонио. — Мы же Дети Господа, а не Псы.
 — А есть еще и Псы?
 — Да, господин Болотов. Они никому ничего не предлагают. Просто убивают. По-моему, даже руки не всегда смотрят.
 — Так… Ну, несите Святые Дары!
 Появился священник с дароносицей. Он был очень молод, лет двадцати, одет в сутану, как и положено, но тоже с черной повязкой на голове. Кто его рукоположил в таком возрасте? Наверняка с той же рабочей окраины и свое священство считает величайшим карьерным достижением. И рукоположен уже при Эммануиле, потому и предан, как прикормленный зверь.
 — Отец Анжело, — скромно представился он. Само смирение. Только крылышек не хватает!
 — Давай сюда, ангел смерти!
 Я взял хлеб и вино, опустился на корточки рядом с пленником и поднес чашу к его губам. Мужчина застонал, очнулся и с ужасом посмотрел на меня.
 — Ну давай, один глоточек, — ласково сказал я. — Почему такой ужас перед собственным спасением?
 Он отчаянно замотал головой.
 — Не нет, а да, — заявил я. — Ничего…
 Перед моими глазами сверкнул нож. Брызнула кровь. Причастная чаша дрогнула в моей руке, и вино пролилось на рубашку погибшего. Погибшего во всех смыслах. Я поднял голову и посмотрел вверх. Марта держала окровавленный нож и жестоко улыбалась.
 — Одного отказа достаточно, — спокойно пояснила она. — Зачем спрашивать еще? Вы, конечно, апостолы, и мы обязаны уважать вас, но вы — люди старого мира. Новым миром должны править новые люди, те, кто понимает, что милосердие применимо только к Верным. Милосердие к Погибшим преступно.
 Я встал на ноги и оглянулся в поисках поддержки. Позади меня стоял Марк, а рядом с ним — инспектор Санти, который, видимо, тоже вышел из машины, чтобы узнать, что происходит.
 — Вы очень кстати, инспектор Санти, — сказал я. — Арестуйте эту женщину. Она совершила преступление. Она убийца.
 — Не могу. В ее действиях нет состава преступления.
 — Как?!
 Инспектор Санти опустил глаза. Я перевел взгляд на Марка.
 — Он прав, Петр. Сегодня первое марта. Ее действия абсолютно законны.
 — В машину! — воскликнул я. — Нам здесь больше нечего делать. Скорее, мы должны немедленно сообщить Господу о том, что происходит! Ох, Марк! Если таковы Дети Господа, то каковы Его Псы! — проговорил я, плюхнувшись на сиденье.
 Весь остаток ночи, до самого утра, мы пытались связаться с Эммануилом. Но тщетно. То была наглухо занята линия, то его не оказывалось нигде, куда нам удавалось дозвониться. Только на следующее утро, включив телевизор, я понял, в чем дело. Всю ночь (то бишь весь день) Господь принимал присягу у духовенства и выборных граждан Североамериканских Штатов. Великолепный Нью-Йоркский неоготический собор из стекла и металла был заполнен до отказа и залит солнечным светом, сияя, как гигантский кристалл. Господь сидел за алтарем, милостиво принимал знаки почтения и верности и раздавал священный хлеб и вино.
 Только в полдень был издан указ о моратории на действие «Закона о Погибших» на тридцать дней, где Господь мягко журил некоторых Верных за «чрезмерное рвение» и убеждал принести присягу всех, кто этого еще не сделал. Остальным великодушно разрешалось покинуть владения Эммануила при условии, что они не возьмут с собой никакого имущества.
 Вечером мы с Марком в сопровождении охраны спустились в городские подземелья. Участок катакомб был старинный, с кирпичной кладкой, возможно, еще периода Римской империи. По крайней мере кирпичи там были длинные и тонкие, как блины. По моим расчетам, мы находились где-то недалеко от форума, может быть, под Капитолийским холмом.
 Охрана светила по стенам фонариками. Впереди влево от туннеля отходила галерея. Из тьмы за поворотом навстречу нам шагнули два вооруженных парня. Марк кивнул им, как своим, и нас безропотно пропустили.
 — Направо, — сказал Марк. — Уже рядом.
 Рукав был совсем коротким и заканчивался глухой стеной. У ее подножия на небольшом возвышении стоял каменный саркофаг без крышки. Над ним в центре стены висела железная пятиконечная звезда лучом вниз.
 — Сатанисты, — уверенно сказал я.
 По четырем углам саркофага располагались огарки свечей. И еще одна в головах. Мы подошли вплотную.
 — Посвети! — приказал Марк одному из телохранителей.
 Он осветил внутреннее пространство саркофага, и я отшатнулся. В гробу лежал парень в черном.
 — Да не шарахайся ты! — усмехнулся Марк. — Он мертвее мертвого.
 Я заставил себя вернуться и посмотрел внимательнее. В груди у парня торчал кинжал с рукоятью, украшенной Символом Спасения.
 — Похоже на жертвоприношение, — сказал я.
 — Похоже, — согласился Марк.
 — Кто он?
 — Пока не знаю.
 — Давно умер?
 — Не меньше трех дней. Мы его нашли два дня назад.
 — Странно. Марк, это нормально? Он как будто только уснул…
 Черные волосы, как у Искарти. Но совсем юное лицо. Мальчишке было лет шестнадцать. Первый пушок над верхней губой, Красив, даже очень. И смерть ничуть не тронула его красоты. Даже цвет лица как у живого.
 — Не нормально, — сказал Марк. — Его как-то поддерживают в таком состоянии.
 — Ты показывал его Санти?
 — Нет пока. С тобой хотел посоветоваться.
 — Покажи. Пусть эксперты посмотрят.
 — Хорошо.
 — А как ты на этих вышел? «Союз Связующих»?
 — Очень просто. Проследили.
 Я задумался.
 — Интересно, а для чего они вылезли на свет голубок резать? Здесь, что ли, места мало?
 Марк пожал плечами.
 — Хрен их знает! Может, обряд другой или почуяли что-то…
 — Или полнолуние…
 — Может, и полнолуние.
 — А слуга?
 — Это менее интересно. Метрах в двадцати отсюда, в одном из боковых штреков. Даже не похоронили как следует — так, мусором завалили. Зато воняет уже на подступах.
 — Ну, веди.
 Второе захоронение оказалось в двух поворотах от первого. Я зажал нос и заставил себя осмотреть труп. Да, пожалуй, я видел этого человека. Но полной уверенности не было.
 — Покажи Санти, — распорядился я. — Пусть установят хотя бы причину смерти. Возможно, мы потеряли время.
 — Да не потеряли! Здесь два лишних дня роли уже не играют. А отчего он умер, я тебе и так скажу. Прирезали его.
 Полицейские эксперты добавили нам деталей. Во-первых, труп юноши в саркофаге был забальзамирован, причем дней десять назад, а то и больше. Это уже походило на поклонение святому. Бывают у сатанистов святые? Почему нет? Если святость в Боге — вечная жизнь, святость в Люцифере — вероятно, вечная смерть,
 Слуга был убит ударом кинжала в сердце. Возможно, того же самого или точно такого же. Перед этим его накачали наркотиками.
 Так! Еще одно жертвоприношение!
 Все это Санти выложил перед Иудой Искарти и его товарищами. Они только лукаво улыбались, мол, ничего вы не понимаете, и молчали. «Мы будем говорить только с Господом» — и идите на хрен!

 ГЛАВА 7

 Господь вернулся недели через две в отличном настроении. Мы встречали его в аэропорту. Он ласково улыбнулся нам и благословил всех поочередно.
 Миссия его удалась. США и Мексика были наши. Не ожидал я такой прыти от Североамериканских Штатов — этого сектантского заповедника. Впрочем, богатея, сектанты добрели и становились пофигистами. Новое поколение явно предпочитало спокойную жизнь. К тому же договор с Эммануилом предполагал некоторое самоуправление.
 Южная Америка пока сохраняла свою независимость. На нее времени не хватило. По данным разведки, Китай собрал войска у своих северных границ и явно не с мирными намерениями, поэтому Эммануилу пришлось срочно вернуться.
 — Они не сумасшедшие, чтобы начать со мной войну, — сказал Господь. — Но Востоком тоже надо заниматься. Запад сам упадет к нам в руки.
 Я доложил Эммануилу об аресте его предполагаемых убийц.
 — Ну хоть какая-то от тебя польза, Пьетрос, — порадовался Господь. — Молодец. Кто они такие?
 — Некий «Союз Связующих». Похоже, что сатанисты. Птичек режут. И если бы только птичек! На них два трупа. Тоже похоже на жертвоприношения. Иногда трупы бальзамируют и делают их предметом поклонения.
 Господь задумался.
 — «Союз Связующих»? — медленно повторил он. — Интересно. Что ты еще знаешь?
 Я рассказал подробности. Эммануил помрачнел.
 — Что они сами говорят?
 — Ничего, Господи. Они не желают отвечать никому, кроме вас.
 — Так… Ну что ж, я, пожалуй, с ними пообщаюсь. Пусть их приведут ко мне… Завтра. В одиннадцать.
 Вечером Иоанн пригласил нас с Марком к себе на ужин и самозабвенно хвастался американскими фотографиями. На одной из них ангелочек стоял рядом с Господом на фоне глубокого ущелья в окружении нескольких зловещих красных скал.
 — Это ущелье Армагеддон, — прокомментировал Иоанн.
 — Мне казалось, что Армагеддон в Палестине, — заметил я.
 Он посмотрел на меня с уважением.
 — Верно, в Палестине. Но и в Америке тоже. Они любят воровать названия. А к ацтекам Господь приплыл рано утром, под сияющей Венерой, на плоту из змей.
 — На плоту из змей?
 — Да. И змеи были живыми и извивались, играя своими кольцами, пестрые, черные, пятнистые. А Господь стоял на них недвижим, словно это твердь. И его лицо, опаленное солнцем Америки, овеянное ее ветрами, напоминало профиль императора на медной монете.
 — Какой пафос, Иоанн! Тебе надо писать романы.
 — Да, я знаю… О если бы вы это видели! Индейцы пали перед ним на колени и кричали: «Кетцалькоатль, Бог Утренней Звезды, вернулся к нам!»
 — Красиво, конечно. Но, Иоанн, зачем ему это нужно? Ацтеки давно католики.
 — Затем, что Адонай эхад  [23] . И Господь хочет, чтобы все это поняли. Ему не нужна религиозная рознь. К тому же национальные традиции много значат.
 Господь выбрал из религии ацтеков лучшее, что в ней было. Когда конкистадоры приплыли в Америку, они обнаружили государственный культ с человеческими жертвоприношениями. Племена воевали друг с другом не ради победы, а для захвата пленных, чтобы принести их в жертвы богам, чтобы солнце всходило, вращались небесные сферы и вовремя выпадали дожди. С юной девушки-жертвы сдирали кожу, жрец тут же облачался в нее и продолжал жертвоприношения.
 Возникли дискуссии о том, люди ли индейцы или порождения бесов, каиниты, произошедшие от блуда людей с демонами. Бывало, что их насильно крестили и сразу убивали, чтобы они гарантированно попали в рай. Средневековый цинизм.
 Так было, пока не нашли отшельников, поклонявшихся духам, не признававших жертвоприношений и ждущих прихода Кетцалькоатля. Часть народа была спасена — та, что теперь католики.
 Утром следующего дня, около одиннадцати, мы с Марком были в станцах Рафаэля  [24] . Точнее, в станце Гелиодора. На фреске справа от меня стража хватала Гелиодора, похитившего золото из Иерусалимского храма. За процессом наблюдал папа Юлий II на носилках и группа людей в средневековых одеждах. А впереди, над дверью в станцу Сигнатуры, где теперь находился кабинет Господа, ангел выводил из темницы святого Петра.
 В углу между Петром и Гелиодором, под охраной полицейских, стояли арестованные члены «Союза Связующих». Иуда Искарти посмотрел на меня и очень вежливо попросил:
 — Господин Болотов, передайте, пожалуйста, Господу, что мы будем говорить с ним только наедине, без охраны.
 — Вы с ума сошли! — бросил я и открыл дверь кабинета.
 Эммануил сидел за столом под небесно-голубым знаменем с золотым Знаком Спасения. Выше располагалась фреска «Спор о святом причастии». Сверху — Бог Отец с земным шаром, почему-то напоминающий сорбоннского профессора, под ним — кроткий Христос, благословляющий двумя руками с ранами от гвоздей, и у его ног — Святой Дух в форме голубя. Еще ниже — алтарь с сияющей облаткой и вокруг — клирики, обсуждающие истинность евхаристии. Эммануил продолжил эту вертикаль…
 Знамя висело непосредственно под алтарем, не закрывая существенных деталей фрески, но несколько наползая на нее. Внутри Знака Спасения имелась шитая золотом надпись: «RGES». Она была мне незнакома.
 — Rex Gloriae Emmanuel Salvator  [25] , — расшифровал Господь, заметив мое любопытство. — Ты еще не забыл латынь, Пьетрос?
 — Нет.
 — Они здесь?
 — Да, но…
 — В чем дело?
 — Они хотят говорить с вами только наедине.
 Господь тонко улыбнулся.
 — Так пусть заходят.
 — Но…
 — Не беспокойся за меня, Пьетрос. Это не опасно. Выполняй!
 Я подчинился, и заговорщики вошли внутрь, а мы с полицейскими остались за дверью.
 Время тянулось до отвращения медленно. Я в волнении слонялся по комнате. От «Изгнания Гелиодора» к «Освобождению Петра», от «Ареста Атиллы» к «Мессе в Болонье». Почему-то большинство фресок в этой комнате носили юридический характер. Разве что кроме последней. «Месса в Болонье» была посвящена чуду тысяча двести шестьдесят третьего года, когда во время литургии из облатки для причастия истекли капли крови.
 Марк занимался такими же бессмысленными шатаниями. Иногда мы сталкивались посреди комнаты, но не смотрели друг другу в глаза.
 Наконец дверь комнаты отворилась, и мы услышали голос Спасителя:
 — Марк, Пьетрос, идите сюда,
 Мы бросились в кабинет и почти одновременно застыли на пороге. Заговорщики лежали на полу, все пятеро. Они были мертвы. Я почему-то сразу понял это, хотя на телах не было ни царапины. По крайней мере на первый взгляд.
 — Уберите это, — спокойно сказал Господь.
 — Что здесь произошло? — испуганно спросил я и посмотрел на Эммануила. Он стоял спиной к столу, сложив руки на груди.
 — Казнь.
 — Но ведь не было приговора!..
 — Пьетрос, меня поражает твоя любовь к официозу, — он усмехнулся. — Раньше ты не страдал формализмом. Нет приговора, говоришь? Сейчас напишу, — и он повернулся к столу. — Кстати, Пьетрос, за тобой еще те священники, которых я оставил в живых на время поездки в Америку. Я не заставляю тебя организовывать казнь, есть люди, которые сделают это значительно лучше, но видеть тебя там очень хотелось бы. Так что добро пожаловать. Недельки через полторы. А пока займитесь мертвецами. Я не хочу видеть здесь полицию.
 Мы вытащили трупы из кабинета. При этом Марк быстро осмотрел их с почти профессиональным интересом.
 — Опять остановка сердца, как тогда, в Москве? — спросил я. — Смерть по приказу?
 Марк повернул руку Иуды Искарти ладонью вверх. На кончиках пальцев у него были следы от ожогов. Я посмотрел на лицо убийцы. Здесь тоже было что-то не так. Слабые, еле заметные ожоги губ. Я перевел взгляд на Марка. Он кивнул,
 — То же самое с остальными.
 — Отчего они умерли? — спросил я, когда мы спускались по лестнице на первый этаж. — Ты ведь в этом что-то понимаешь, да?
 — Понимаю, но не в этом случае!
 Только тогда мы вызвали по телефону инспектора Санти и сдали тела полиции.
 Потом в прессе появилось официальное сообщение о том, что покушение на Господа было организовано сатанистским «Союзом Связующих». Преступники казнены. Как — не уточнялось. Личность юноши в саркофаге была установлена: некоторое время он тоже входил в «Союз». Возможно, жертвоприношение было добровольным.
 В общем-то очень естественно: сатанисты пытаются убить своего главного врага — Господа. Но что-то не стыковалось. В деле было полно недоговорок и неясностей.
 Казнь священников состоялась почти через две недели на площади святого Петра. Мы были рядом с Господом на балконе храма. На другой стороне площади полукругом стояли двенадцать шестов, к которым привязали виновных. Между храмом и шестами — толпа зевак. Я посмотрел туда внимательнее. Неужели будет сожжение? Мне жутко не нравилась мысль о том, что тот, кто спас меня от костра, теперь сложил свои костры. Но нет, возле шестов не было хвороста. Только полицейские удерживали толпу метрах в десяти от приговоренных и никого не подпускали ближе.
 Зачитали приговор. Все как положено, громко, в микрофон, с усилителями. Тогда Господь поднял руку и указал на шесты. И над ними вскипело небо. Заклубилось, вспыхнуло и разорвалось. И на площади, словно отражение небес, вспыхнули двенадцать факелов. Всего лишь на мгновение, на долю секунды. И ничего не осталось, кроме кучек пепла. Тогда я понял, что стою на коленях, и все апостолы стоят на коленях, и вся площадь. Я видел это сквозь ограду балкона.
 — Они вычеркнуты из Книги Жизни, — сказал Господь. И я готов поклясться, что его слышала вся площадь, хотя он не повышал голоса и у него не было микрофона, такая установилась тишина. — Их больше нет, а значит, их никогда не было. И так будет со всеми моими врагами. От них не останется ничего, кроме пепла, и пепел будет развеян. Верным же — благословение.
 Господь поднял руки и благословил площадь, а потом и нас. Я поднялся с колен. Голова у меня кружилась.
 Эммануил не отпустил нас с Марком после казни и приказал сопровождать его во дворец Киджи на площади Колонна, где после переезда располагались правительственные службы. Здесь у него был еще один рабочий кабинет (кроме Станцы Сигнатуры и кабинета во дворце Инквизиции, как теперь частенько именовали дворец Монтечитторио).
 — У меня к тебе новое поручение, Пьетрос, — сказал он, когда мы вошли в кабинет. — Рим — это временно. Столицей мира должен стать Иерусалим. И ты…
 В этот момент зазвонил телефон. Господь поднял трубку. И сразу нахмурился.
 — Да. Идут сюда? Самоубийцы! Они что, решили устроить демонстрацию? Я знаю, что сегодня последний день. Да… Кто их ведет? Ах так! Под моими окнами? Пусть проходят… Они сами этого хотели. Не надо полиции.
 Эммануил положил трубку, и я вопросительно посмотрел на него.
 — Сейчас увидите. Подойдите к окну.
 По улице ко дворцу приближалась процессия людей. Все они были налегке, ничего не несли с собой. Толпой предводительствовали трое: двое мужчин и женщина — все в длинных белых туниках, с непокрытыми головами и сандалиях на босу ногу.
 — Кто это? — спросил я.
 — Святой Франциск, Хуан де ля Крус и Тереза Авильская. Выводят Погибших из Рима.
 — Святые?
 — Боюсь, что теперь уже нет, — спокойно ответил Господь. Он подошел к столу, выдвинул ящик и вынул оттуда пистолет. — Пьетрос, возьми. Осторожно, заряжен.
 Я взял.
 — Ну, убей своего беглеца, исправь свою ошибку.
 — Святого Франциска?!
 — Он больше не святой.
 — Но я никогда не стрелял из пистолета! Я не служил в армии.
 — Это очень просто, Пьетрос. На вытянутую руку. Прицелься. Та-ак.
 Моя рука предательски дрожала, и я начисто забыл о том, что с чем надо совмещать, когда прицеливаешься.
 — Ну! Жми на курок!
 — Не надо! — Марк выхватил у меня пистолет. — Он же ничего не умеет, Господи! Только пули переведет. Смотри, как надо!
 И он твердо, профессионально прицелился. Раздался выстрел. Но никто из святых не пострадал. Никто не дрогнул. Они вели процессию дальше, словно ничего не произошло.
 — А вот тебе, старому солдату, не положено промахиваться, Марк, — медленно проговорил Эммануил. — Я это запомню. А теперь убирайтесь! Оба!
 — Позвольте, я попытаюсь еще? — осторожно спросил Марк. — У меня что-то с рукой…
 — Вон! Если мне надо будет кого-нибудь убить, я обойдусь без пистолета. Чтоб я вас больше не видел!
 Мы вышли из кабинета и спустились вниз. Потом я узнал, что демонстранты шли от Аппиевой дороги через базилики Сан-Джованни и Санта-Мария Маджоре, мимо основных правительственных зданий, к Ватикану. Они, конечно, не знали, что Господь во дворце Киджи, просто аккуратно обошли все места, где он может быть, и повернули на север у Ватиканских стен, оставив цветы на месте казни священников на площади святого Петра. Их не остановили. Процессия долго и занудно тянулась мимо нас, обтекая триумфальную колонну Марка Аврелия, увенчанную статуей святого Павла.
 — Как ты думаешь, что он с нами сделает? — спросил я. — Может, присоединимся?
 Марк сурово посмотрел на меня.
 — Я не одобряю убийств без суда и неисполнения обещаний. Если Господь обещал, что все, кто пожелает, смогут беспрепятственно покинуть город, значит, они должны его покинуть. Но я не предатель. Служу тому, кому служу. А что он сделает с нами, то и сделает — его право, Пошли. И только попробуй сбежать. Господь должен легко найти нас, как только мы ему понадобимся.
 И я поплелся вслед за Марком.
 В эту ночь я так и не смог заснуть. Мне грезилась казнь на площади святого Петра, пламя, упавшее с неба, и гневное лицо Эммануила. Наконец мне надоело без толку валяться. Я встал часов в пять и сам сделал себе бутерброды. А около шести раздался звонок в дверь, чего, собственно, и следовало ожидать. Я даже не удивился, увидев у входа инспектора Санти в сопровождении полицейских.
 — А, здравствуйте, инспектор, заходите, — спокойно сказал я. — Забавно у нас с вами получается: то вы мне обязаны подчиняться, то я вам. Куда я должен идти?
 — Следуйте за нами.
 Я пожал плечами и послушался.
 Привезли меня не в тюрьму — во дворец Киджи, но я не понимал, хорошо ли это.
 У дверей все того же кабинета Господа мы нос к носу столкнулись с Марком. Он тоже был под охраной.
 — Как думаешь, он нас сразу испепелит или сначала выведет на площадь? — спросил я, кивнув на дверь.
 — То, что он не испепелил нас вчера, несколько обнадеживает.
 Нас втолкнули в кабинет одновременно, и мы вновь оказались перед лицом Господа. Он долго молчал и изучающе смотрел на нас. Признаться, пауза была мучительной.
 — Ладно, — наконец сказал он. — Я вчера несколько погорячился. Ты прав, Марк, обещания должны выполняться. Если я обещал, что в течение месяца Погибшие могут покинуть город, значит, пусть уходят живыми и невредимыми. Просто меня слишком расстроили гибель стольких душ одновременно и люди, считавшиеся когда-то святыми, ведущие их в пропасть. Великая любовь часто приводит к великой ненависти… А ты, Пьетрос, всегда был слюнтяем. Но слюнтяйство — еще не предательство. 0т людей следует требовать только то, на что они способны. Я вас прощаю.
 Мы вздохнули с облегчением.
 — Однако мы вчера не договорили, — продолжил Господь. — Я хотел поручить вам Иерусалим. Вы должны подготовить город морально и идеологически к тому, что он станет моей столицей, столицей мира. И это поручение остается за вами. Завтра, и ни днем позже, вы должны вылететь в Тель-Авив.

 ГЛАВА 8

 В аэропорту имени Бен-Гуриона под Тель-Авивом нас встречали у трапа самолета как официальных гостей.
 — Арье Рехтер, представитель президента, — произнес длинный интеллигентный еврей в дорогом сером костюме и неярком галстуке. Удивительный стиль для здешних мест. Как мы потом убедились, местное население, как правило, не признает ничего, кроме маек, джинсов и шортов. — Я буду сопровождать вас в отель «Rex David»  [26] . Прошу в машину.
 Нас погрузили в роскошный черный «Мерседес» последней модели и повезли в Иерусалим.
 Арье Рехтер оказался весьма разговорчивым человеком и взял на себя роль экскурсовода.
 — Вот, посмотрите налево, правда, отсюда не видно, но там дальше будет «оазис стариков» Неот Кедумим, заповедник библейской растительности. Правда, не все сохранилось…
 — Неопалимая купина есть?
 — Нет. Неопалимая купина только на Синае. — Этот факт явно расстраивал нашего гида. — Пытались пересадить, но она больше нигде не растет… А теперь опять налево. Видите, поселок Абу-Гош. Назван по семейству Абу-Гош, поселившемуся здесь в шестнадцатом веке и взыскивавшему пошлину с направлявшихся в Иерусалим. Древня находится на месте библейского города Кирьят Иеарим, куда был возвращен захваченный филистимлянами Ковчег завета…
 Минут через десять после Абу-Гош мы въехали в Иерусалим. Всего-то дороги минут сорок пять! Меня всегда поражали микроскопические европейские масштабы, но здешние места были, похоже, еще компактнее.
 — А где Масличная гора и Гефсиманский сад? — поинтересовался я.
 — За старым городом. Это восточнее. Только вы не ходите туда одни. Если захотите совершить экскурсию, мы выделим вам охрану. Терроризм, знаете ли, особенно последние два года. Мы, конечно, боремся, но… Раньше во всех путеводителях писали, что путешествия по Израилю совершенно безопасны, даже для одиноких женщин, но теперь… — Арье вздохнул и печально посмотрел на нас темными еврейскими глазами так, что мы сразу поняли, что одинокие апостолы Эммануила находятся в куда большей опасности, чем одинокие женщины.
 Я вспомнил дорогу из Тель-Авива в Иерусалим: пустыня да голые скалы. Тоже мне! Земля доброго слова не стоит, а эти все никак поделить не могут. Что только в ней нашли? Еще меньше я понимал, что наш Господь нашел в этом пыльном восточном городишке. По-моему, даже Рим лучше.
 Отель «Царь Давид» оказался весьма роскошным, даже не к чему придраться. Мы неплохо отдохнули и на следующий день, как и было запланировано, отправились в Кнессет.
 Говорить, как всегда, пришлось мне. Марк только стоял рядом, молчал и исподлобья глядел на такое количество евреев, собранных в одном месте.
 — Я рад приветствовать уважаемых депутатов Кнессета, — вежливо начал я. — Создание Всемирной Империи близится к завершению, и Господь Эммануил велел передать возлюбленному народу своему, что он собирается перенести свою столицу в Иерусалим и исполнить обетования, данные Аврааму и Исааку, а позже Моисею, если народ его примет и признает его власть. А именно: Моисею были обещаны земли «от моря Чермного до моря Филистимского и от пустыни до реки», то есть от Эйлатского залива до Средиземного моря, а на востоке до самого западного изгиба реки Евфрат, что восточнее Халеба. К тому же, так как в обетовании, данном Аврааму и Исааку, было сказано «от реки Египетской до реки Евфрат», к Израильской автономии отойдет также Синайский полуостров.
 — Что значит «автономии»? — выкрикнул какой-то дотошный депутат.
 — Автономии внутри Великой Всемирной Империи. Это та честь, которую Господь решил оказать вам. Больше ни один народ не удостоился автономии.
 И тут я понял, что сказал что-то не то, причем, кажется, не один раз.
 — Так он называет себя Господом! — воскликнул пожилой невысокий депутат. — Богохульство!
 — Еще один богохульник на нашу голову, — вздохнул его собрат помоложе.
 — Мало того, господин Бруневич, он собирается отнять у нас наши земли, предложив взамен какую-то автономию!
 — Но Великий Израиль… «От Нила до Евфрата», — заманчиво, господин Шимонский?
 Двумя евреями не обошлось. Почти сразу в дискуссию вступили другие депутаты, и в зале поднялся настоящий гвалт. Говорили прямо с мест, в микрофоны, причем преимущественно одновременно:
 — У нас нет выбора! Он раздавит нас, как яичную скорлупу!
 — Ха! Нет выбора! Масада сражалась одна против Рима!  [27] 
 — И чем это кончилось?
 — Рим собирался сделать из нас рабов, а Эммануил обещает привилегии.
 — Бесплатный сыр только в мышеловках! — вмешался какой-то явный выходец из России, судя по акценту.
 — Грош цена его привилегиям, если мы потеряем независимость!
 — Но «от Нила до Евфрата…» Наши предки веками мечтали об этом!
 — Лучше маленькая земля, но своя!
 Наконец председателю удалось навести порядок в зале, и все недовольно притихли.
 — Я считаю, что нам надо подумать, господин Болотов, — заявил он. — Мы обсудим ваше предложение на закрытом заседании. Не так ли? — обратился он к депутатам.
 На том и порешили, и мы с Марком с облегчением покинули зал.
 Основная часть нашей миссии была выполнена, и теперь можно было с чистой совестью прогуляться по городу, чего я давно хотел.
 — Ну что, будем брать охрану? — спросил я Марка.
 — На фиг! — безапелляционно ответил тот. — Я на сегодня слишком устал от евреев.
 И мы направились в Восточный Иерусалим. У Яффских ворот монах и раввин отлавливали туристов и настойчиво предлагали экскурсии: первый — по святым местам христианства, второй — по синагогам. Я уж было соблазнился, но увидел небольшую толпу, окружившую молодого человека с израильским флагом. Мы подошли поближе, и я заметил, что перед человеком стоит раскладной столик, заваленный бумагами, а над ним висит большой плакат с надписью на иврите: «За Великий Израиль!»
 — Кнессет как всегда проявляет нерешительность и печется исключительно о личных амбициях, — вещал агитатор. — Эммануил — тот мессия, которого мы ждали многие века, тот, кто восстановит Израиль в обетованных границах и вернет ему былое величие! И он должен въехать в Иерусалим через Золотые Ворота, а мы — встречать его как царя. Кончилась эпоха парламента, как когда-то кончилась эпоха Судей. Настало время, и пророк Самуил помазал на царство Саула, а потом Давида. И Голиаф был побежден. Как сказано в книге пророка Исайи: «Итак, Сам Господь даст вам знамение се: Дева во чреве примет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил». Подписывайте же обращение к Кнессету с требованием признать власть Машиаха  [28] , власть Эммануила!
 — Но он называет себя Господом, — осторожно заметил кто-то из толпы.
 — Заблуждение невежественных гоев! Как были язычниками, так и остались. Что делать, если они не понимают, что Бог невидим, и способны поклоняться только идолам, живым или мертвым?
 Толпа одобрительно загудела, и подписей у агитатора прибавилось. Мы тоже подписали. Он даже не обратил внимания, что у нас несколько другие паспорта, и почтительно пожал нам руки.
 — Слушай, Марк, — шепотом спросил я у своего друга. — Это ты его нанял?
 — Ничего подобного. Инициатива снизу.
 — А-а. Это радует.
 Город бурлил. Это был не единственный агитатор. Правда, призывали к разному: признать Эммануила, не признавать Эммануила, призвать Эммануила на царство, сражаться с ним до последней капли крови, выйти к нему навстречу с пальмовыми ветвями в руках, бежать в пустыню от соблазна. Самое интересное, что у всех находились сторонники
 Мы купили свежие газеты: «Маарив» и «Хаарец» на иврите и «Вести» на русском. Там была та же бодяга. Кроме того, с недоумением сообщалось, что на Иордане происходят массовые крещения евреев. С чего бы это? Никто же не заставляет!
 — В этом народе очень силен дух противоречия, — предположил я.
 Тем временем мы вышли к Стене Плача. Здесь собралась самая большая толпа из встреченных нами в старом городе. Не протолкнуться.
 — Что там происходит? — поинтересовался я у молодого израильского солдата, скучавшего рядом в обнимку с автоматом
 — Новый пророк. Он здесь уже не первый день проповедует.
 Мы заинтересовались и попытались пробиться к центру. Пророк был стар и обладал воистину ветхозаветной внешностью: белая борода, длинные белые волосы и горящий взгляд. Впечатление усиливали длинные белые одежды.
 — Я видел Господа, истинного Господа, — вещал старик. — Я стоял с ним лицом к лицу. Эммануил — сын Сатаны и явился, чтобы соблазнить вас! Не слушайте его! Господь уже дважды отворачивался от Израиля, и храм дважды был разрушен. Осталась лишь эта стена, у которой вы молитесь и оплакиваете руины Иерусалима. Еще одно отступничество, и не останется ничего! Пламя, сошедшее с небес, затопит ваши земли и города. Опомнитесь! Доколе избранный народ будет поклоняться Ваалу? Доколе будет строить жертвенники кумирам, когда грядет истинный Господь?
 — Кто ты? — с придыханием спросил кто-то из толпы. Я оглянулся и увидел еще одного вооруженного до зубов солдата, восхищенно взирающего на белобородого пророка.
 — Я Илия. Господь послал меня к вам, ибо наступают последние времена!
 И тут старик заметил нас. Он сразу осекся, замолчал и поднял худую узловатую руку, похожую на ветку старого дерева. Желтый старческий палец распрямился и указал на нас.
 — Вот они, слуги Сатаны! У них на руках печати Антихриста! Убейте их!
 Толпа угрожающе качнулась к нам, а Илия так жег нас взглядом, что мы не могли шевельнуться. Взгляд бессмертного. Любопытный израильский солдат снял с плеча автомат и медленно повернул его в нашу сторону.
 — Надеюсь, он не разрядит его в такой толпе, — шепнул я Марку.
 Тот пришел в себя и вытащил сотовый телефон.
 — Хватай! Звони в полицию! — крикнул он, швыряя телефон мне, и встал в боевую стойку.
 Я молниеносно набрал «100», но и толпа не теряла времени. Марк применил пару приемов из годзю-рю, и двое фанатиков оказались на земле с разбитыми физиономиями. Это несколько охладило толпу. Но надолго ли?
 — Полиция? Стена Плача! Беспорядки! — орал я в трубку. — Готовится убийство! Мы — послы Господа Эммануила!
 В следующее мгновение телефон выбили у меня из рук, и кто-то раздавил его сапогом. Марк дрался красиво, так, что мне оставалось только не подставляться под удары, но силы были неравны, к тому же дуло автомата здорово нервировало. Похоже, солдат только ждал момента, чтобы никого больше не задеть очередью, кроме нас, грешных. Но пока Марку удавалось все время кого-то держать между нами и автоматом.
 Раздался вой сирен, и толпа расступилась.
 — Что здесь происходит? — поинтересовался полицейский, выйдя из машины.
 — Нас хотели убить. Вот подстрекатель! — Я указал на пророка, который, кажется, и не собирался бежать.
 — А-а, — протянул офицер. — У нас свобода слова. При чем тут мирный проповедник?
 — При чем тут свобода слова? Нас хотели убить, вам говорят! Мы — представители Господа Эммануила. Вы хотите международного скандала и войны с Великой Империей?
 Полицейский явно этого не хотел.
 — Арестуйте его! — приказал он своим подчиненным. Пророка пихнули в полицейскую машину. Мы с Марком вдохнули с облегчением.
 — А вы что здесь делаете? — обратился полицейский к солдату с автоматом. — Уличные беспорядки не касаются армии?
 — Но я же не мог стрелять в толпу!
 — Да, конечно, нам, как всегда, за все отдуваться, — проворчал страж порядка и сел в машину.
 Толпа потеряла агрессивность и потихоньку начала расходиться, и тогда полицейские машины покинули площадь. Мы тоже направились к выходу, но вдруг раздались выстрелы. Лицо Марка исказилось от боли, и он медленно опустился на землю, Я бросился к нему. По брюкам ниже колена у него расплывалось здоровое красное пятно. Я оглянулся. На площади царила беспорядочная суета. Все куда-то бежали, причем, кажется, в совершенно случайных направлениях. Выстрелы повторились, но на этот раз вроде бы никто не пострадал, только усилилась паника.
 — «Скорую помощь»! Вызовите кто-нибудь «Скорую помощь»! — крикнул я. Но, кажется, всем было наплевать.
 — Ничего, — процедил сквозь зубы Марк. — Здесь недалеко телефоны. Иди!
 — А как же ты?
 — Ничего со мной не случится.
 — Уже вызвали, — рядом с нами появился человек, пожалуй, больше похожий на араба, чем на еврея. Хотя черт их разберет!
 «Скорая помощь» подъехала на удивление быстро, буквально через пару минут. Белый микроавтобус с красным могендовидом и надписью на иврите. Я помог погрузить Марка на носилки и в машину и сам сел рядом с ним.
 Внутри оказалось многовато народа, человек пять. Зачем в «Скорой помощи» столько людей? Врач да шофер. Впрочем, Марку тут же оказали первую помощь и перевязали рану, что меня несколько успокоило.
 Повернули налево. Видимо, к Мусорным воротам.
 — В Западный Иерусалим? — спросил я.
 — Да, там более современные больницы, — ответил один из санитаров.
 Но ехали мы почему-то на юг.
 — Нам, наверное, нужно еще раз налево, — осторожно предположил я.
 — Не нужно, — жестко ответил мой сосед, и я почувствовал, как что-то твердое уперлось мне в бок. — Молчать. Пистолет заряжен.
 Я растерянно посмотрел на Марка. «Врач» держал пистолет у его виска.
 — Захир, — кивнул мой сосед молодому человеку арабского вида. — Давай.
 Захир достал шприц и ампулы и очень ловко сделал укол Марку, при этом моего друга крепко держали за плечи еще двое арабов. Теперь я не сомневался в национальности наших захватчиков, хотя их намерения оставались туманными. Настала моя очередь. Мне тоже вкололи какую-то гадость, и я благополучно отрубился.
 Я очнулся в каком-то темном помещении.
 — Марк!
 — Да, — тихо отозвался он.
 — Как ты?
 — Нормально. Наркотик, между прочим, еще и обезболивающее.
 Я вздохнул.
 — Надо было брать охрану.
 — Ха! Задним умом умны даже суслики.
 — Как думаешь, что им от нас нужно?
 — Выкуп. Или вообще не от нас. Думаю, они знают, кто мы. Будут предъявлять какие-нибудь требования. К Госроду или к евреям. А может быть, и к нему, и к ним.
 Не знаю, что здесь было на самом деле, нас не поставили в известность. Похоже, террористов вовсе не интересовало наше мнение по этому поводу.
 Через несколько часов, точнее не скажу — часы у нас отобрали, в потолке открылся люк, и нам спустили корзину с едой, прямо скажем, не слишком роскошной. При свете мы смогли разглядеть нашу тюрьму. Скорее всего, это был подвал какого-то дома, но без обычного в таком месте хлама. Только стены, сложенные из крупных камней, что не особенно обнадеживало. Корзину подняли наверх, люк закрыли, и мы снова оказались во тьме.
 — Марк, как ты думаешь, нас быстро освободят? Господь ведь нас не оставит?
 — У него без нас дел полно. Когда дойдет сюда, может, и нас выпустит заодно. Вообще-то в таких местах заложники сидят месяцами. Если, конечно, их не убивают раньше. Эти ребята очень любят отрезать пленникам головы и выставлять на всеобщее обозрение. Восток!
 — Марк, но большинство местных арабов — христиане!
 — Ну и что? Ты действительно считаешь, что это имеет значение?
 Я задумался.
 — Вообще-то Торквемада тоже считал себя христианином…
 — Вот именно.
 — Ну и что ты предлагаешь?
 — Как что? Бежать!
 — Отсюда? Ты думаешь, это возможно?
 — Я уверен. Вот только приду немного в себя. Нога… Но с этим нельзя затягивать. Чем дольше мы здесь проторчим, тем будет труднее. Ослабнем. На таких харчах далеко не убежишь.
 — Но как?
 — Они не слишком опытные тюремщики, — Марк перешел на шепот. — Они не отобрали у меня ботинки.
 — Ну и?
 — Увидишь. Еду из корзины будешь забирать ты, а я уберусь, пожалуй, подальше от этой дыры и от света, чтобы они поменьше меня видели. Спросят — скажешь, что мне плохо. Они не рискнут спуститься. А рискнут — им же хуже.
 Дня через три Марку стало лучше, и он занялся осуществлением своего плана. Когда я забирал из корзины воду и хлеб, при тусклом свете, льющемся из люка, я заметил, что у ботинок Марка оторваны подошвы. Разобравшись с едой, я подполз к моему другу.
 — Слушай, зачем ты испортил себе обувь? Ты так собираешься идти по пустыне?
 — В пустыню надо сначала выйти. В ботинках, невинный ты человек, есть одна маленькая деталь, как раз между подошвой и стелькой. Вот! — Он дал мне потрогать нечто явно металлическое, — А заточить ее здесь нетрудно. Кругом камни. Ты когда-нибудь играл в дартс?
 — Вообще-то да… Ты что, собираешься убить охранника?
 — Не чистоплюйствуй! Они убьют нас не задумываясь. Это война.
 Еще несколько дней ушло на изготовление заточек. За это время Марк потихоньку начал ходить и наконец объявил, что он в форме.
 — Как ты думаешь, у них много народу наверху, когда они спускают нам еду?
 — Да вроде тихо. — Помолчав, я сказал: — Ты хоть понимаешь, что такое идти босиком по раскаленному песку?
 — Ходил по снегу — пройду и по песку. Ладно, время дороже. Главное — не промахнуться.
 Все было готово, когда люк вновь открылся и корзина поползла вниз. Ее спускал человек, сидевший на корточках на краю люка. Его было хорошо видно, нашего тюремщика, ярко освещенного полуденным светом. А вот он нас скрытых в полутьме подвала, я думаю, видел неважно Марк прицелился и запустил заточку. Человек наверху даже не успев застонать, начал медленно падать лицом вниз прямо в люк. Я бросился было к стене, но Марк удержал меня за руку.
 — Недалеко, — шепнул он.
 Грузное тело упало прямо у нас перед носом.
 — А вот теперь подальше, — Марк толкнул меня во тьму и потащил за собой мертвеца. И вовремя. Почти тотчас наверху появился еще один араб и наугад выпустил по нас автоматную очередь. Несколько пуль прошили тело первого тюремщика, которым успел закрыться Марк, но моего приятеля, похоже, не задело. Мы затихли. Верхний тюремщик, видимо, поверил в нашу смерть и наклонился над люком. Этого оказалось достаточно. Марк сделал молниеносное движение — и второй террорист упал вниз вслед за первым с заточкой в горле.
 Мы прислушались. Было тихо.
 — Кажется, пока все, — прошептал Марк. — Ну что, будем выбираться.
 Он деловито вытащил заточки из глаза первого трупа и из горла второго и аккуратно вытер их о традиционные белые одежды арабов. Я отвернулся.
 — Еще пригодятся. А ты смотри сюда. И для тебя будет работа.
 Он разоружил охранников. У одного вынул пистолет и отдал мне, у второго забрал автомат.
 — Автомат — это хорошо, — прокомментировал он. — Хотя то, что были выстрелы, — это плохо. Полезай ко мне на плечи. Ты легче. Достанешь до люка?
 Я залез, но до люка оставалось по крайней мере полметра. Я не мог дотянуться: — Нет, Марк, никак.
 — Видно что-нибудь в комнате? Может быть, можно использовать веревку? У нас же есть веревка от корзины. Есть на что набросить?
 — Не знаю. Почти ничего не видно, только стены. Марк, отсюда не выбраться! Они все продумали!
 — Не нервничай. Слезай.
 Я спрыгнул на пол.
 — А эти на что? — Марк указал взглядом на мертвецов, потом наклонился и положил их один на другого. — Так выше. — Он бесцеремонно встал на трупы. — Теперь полезай. Дотянешься. Только возьми веревку, скинешь мне.
 Я залез и дотянулся.
 — Хорошо, упитанный араб попался, — прокомментировал Марк, и я понял по голосу, что ему больно.
 — Как твоя нога, Марк?
 — Болтай поменьше. Потом разберемся.
 Я подтянулся на руках и оказался наверху. Комната была пуста. Я кинул Марку веревку, и он поднялся вслед за мной. Сквозь небольшое окно была видна пыльная и безлюдная улица арабской деревушки. Мы щурились от яркого дневного света.
 — Сюда! — сказал Марк и открыл окно. Мы спрыгнули на землю. — Быстрей! Мы и так потеряли много времени.
 Быстрей! Только куда? Фиг разберешься в этих каменных лабиринтах! В конце улицы показались люди, и Марк не задумываясь дал по ним автоматную очередь. Среди них была женщина. Я видел сползший с седой головы черный платок и глиняный кувшин, выскользнувший у нее из рук и разбившийся о камни. Вода расплескалась и смешалась с кровью и песком.
 Еще несколько арабов появились из-за утла. Эти, по-моему, были вооружены, но у Марка реакция оказалась быстрее. Раздалась автоматная очередь, и мы устремились дальше.
 — Все! — крикнул Марк. — Теперь это только лишняя тяжесть, — и отбросил автомат. Затем быстро освободился от своих полуразвалившихся ботинок. — Только мешают!
 — Возьми! — шепнул я и пихнул ему пистолет. — Я все равно промахнусь.
 — Ладно! Быстрее!
 Мы выбежали из деревни. Перед нами простиралась пустыня — песок и камни, больше ничего. Не оглядываясь, мы бросились вперед. Только у голых желтых скал, что торчали на горизонте, когда мы выскочили из деревни, мы позволили себе передохнуть, упав на землю. Погони не было, и дальше мы двинулись медленнее.
 Было около полудня, и солнце палило беспощадно.
 — Слушай, Марк, — устало спросил я. — Как ты думаешь, сколько нас продержали?
 — Даже если предположить, что мы долго валялись под кайфом, никак не больше двух недель.
 — Ты хочешь сказать, что это апрель? Градусов тридцать.
 — Скажи спасибо, что не сорок. Здесь такой климат. Пустыня все-таки.
 Мы решили идти на запад, точнее — на северо-запад. Даже если это пустыня Негев, в этом направлении мы должны были выйти к границе или к морю, а море — это поселения. Но не было ни моря, ни дорог, ни поселений.
 Ночью стало холодно, чертовски холодно, а нам нечем было разжечь огонь. К тому же Марк в кровь сбил себе ноги.
 — Слушай, ты сможешь завтра идти? — спросил его я.
 — Идти надо сейчас. По пустыне ходят ночью.
 Но надолго его не хватило. Раны на ногах кровоточили, и мы вынуждены были остановиться.
 — Может быть, с тобой поделиться ботинками? — произнес я. — Будем носить по очереди.
 — У тебя какой размер?
 — Сорок второй.
 — А у меня сорок пятый. Так что помалкивай.
 Уже на следующий день мы в полной мере ощутили прелесть пустыни. У нас не было воды, а жара и не думала спадать.
 — Почему ты не захватил воды, Марк? — занудствовал я. — Ты же старый солдат. Ты же знаешь, что такое пустыня.
 — Сначала было не во что, а потом некогда, — мрачно ответил он.
 Третий день подарил нам новое развлечение. Кажется, это называется хамсин. Стало еще жарче. Поднялись пыль и песок, повисшие в воздухе густым туманом. Стало трудно дышать. Солнце превратилось в четкий стальной диск, но, вот странно, это нисколько не сказалось на интенсивности его излучения.
 — Марк! Ну ладно дороги, города. Но куда делась граница? Я просто мечтаю об этих двух рядах колючей проволоки с минами посередине!
 Марк только простонал в ответ. Он уже не мог идти. Рана на его ноге открылась и кровоточила. Это в дополнение к изуродованным ступням! Последние несколько часов я практически тащил его на себе, и мы двигались все медленнее. От жажды и палящего солнца у меня кружилась голова. Но Марк сдал все-таки раньше. К вечеру он уже не мог передвигаться, даже опираясь мне на плечи. Некоторое время я пытался нести его на руках, но он, сволочь, весил никак не меньше восьмидесяти килограммов, и к наступлению ночи я опустил его на землю, сам без сил упал рядом на песок и не смог подняться.
 Нас освещала огромная кособокая луна, заметали пыль и песок. Прохладный песок. Могила для живых. Язык двигался во рту как наждак, и нечем было смочить потрескавшиеся губы. Я зарылся лицом в песок.
 Не знаю, сколько я пролежал так без движения. Вдруг сквозь полусон-полубред я услышал приглушенные голоса:
 — У них Знаки, Map Афрем. Может быть, лучше оставить их здесь?
 — Нет. Тогда они точно погибнут.
 — Они уже погибли.
 — Не говори так. Ты отнимаешь у меня надежду. Ты, конечно, много достойнее меня, и потому тебе нечего страшиться. Мне же, человеку грешному, нерадивому и немощному совестью, не след считать этих несчастных хуже себя.
 — Но, Map Афрем!
 — Что, Михей?
 — Они — апостолы Сатаны!
 — Я вижу. Но только если мы спасем тела, у нас появится надежда спасти души. Никак иначе. Душе надо где-то жить. Так что давай сюда флягу.
 Чьи-то руки осторожно повернули меня, и я почувствовал влагу на губах, а потом сделал глоток. Не помню, что случилось дальше, наверное, я просто заснул или потерял сознание.
 Я очнулся в небольшой комнате с белыми каменными степами и вырубленным в камне высоким полукруглым окном. Окно было открыто, и в комнату вливались воздух и свет. Наверное, было уже поздно — часов десять-одиннадцать. Я огляделся вокруг. Меня окружала весьма аскетическая обстановка: небольшой стол, жесткий деревянный стул, пюпитр и полка с несколькими книгами. В углу — иконы византийского письма.
 Я сел на кровати. Марка в комнате не обнаружилось, я был один.
 Раздался стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, на пороге появился щуплый молодой человек в монашеской рясе. Он держал в руках поднос.
 — Как вы себя чувствуете? — по-русски осведомился он, и я дико обрадовался.
 — Вы русский?
 — Нет, я еврей.
 «Ну хоть не араб», — зло подумал я и начал бесцеремонно рассматривать посетителя. Он был смугл, сероглаз и остронос. Про такие носы обычно говорят: «Сыр можно резать». Монах выдержал мой взгляд с истинно христианским смирением и поставил поднос на стол.
 — Это вам. Правда, сейчас Великий пост, и мы не ждали гостей. Так что простите нам скудость трапезы. У нас очень строгий устав.
 На подносе были финики, инжир, немного сушеной рыбы, хлеб и вода. Действительно, не слишком роскошно, но я сейчас готов был сожрать хоть веник из полыни.
 — Здесь что, монастырь? — спросил я, запихивая в рот ломоть хлеба.
 — Да. Монастырь святого Паисия на Синае.
 — Что? На Синае?
 Монах кивнул.
 — Теперь понятно, куда делась граница…
 Он вопросительно посмотрел на меня.
 — Мы бежали из плена с моим другом и, похоже, выбрали не совсем правильное направление… Кстати, где Марк?
 — С вашим другом все в порядке. Он жив. Но у него открылась рана на ноге. Ему нужен покой. Пока его лучше не беспокоить… Кстати, меня зовут Михаил.
 — Ладно, Михаил, — вздохнул я. — Спасибо.
 Наевшись, я встал и подошел к окну. Довольно высоко. Этаж этак пятый. Слева и справа от окна видны участки желтых скал, а впереди простирается все та же пустыня.
 — Мы что, в пещере? — заинтересовался я.
 Михаил взял опустошенный мною поднос.
 — Да. Кельи вырублены в скале древними монахами.
 — Интересно было бы посмотреть на это снаружи.
 — Конечно. Только у нас здесь все очень запутано, настоящий лабиринт. Давайте я зайду за вами минут через пятнадцать и покажу вам монастырь.
 — Хорошо.
 У подножия скалы вид оказался несколько веселее, чем из окна. Здесь цвел миндаль и пестрые цветы у входа. Я обернулся к кельям. Они напоминали ласточкины гнезда в высоком обрывистом берегу реки.
 — Красиво тут у вас, — похвалил я.
 — У нас есть запас воды. А так дождя не было уже три недели. Очень странно для апреля. Обычно в это время в пустыне все цветет.
 — Да, нам повезло, что вы нас нашли.
 Послышалось пение. Очень странное, не похожее на григорианское, мощное, сильное, словно голоса монахов рвались к звездам из глубины океана. Так поют обреченные накануне последней битвы.
 — Что это?
 — Гимны Map Афрема. Пойдемте, послушаем.
 — Это не литургия?
 — Нет, нет, просто гимны. Вы же сами слышите. Пойдемте, пойдемте!
 Он взял меня за руку, чем живо напомнил отца Александра. Я вырвал у него руку и отступил на шаг.
 — Что с вами? — удивился он.
 — Вас зовут Михаил, ведь так?
 — Конечно.
 — А автора гимнов — Map Афрем?
 — Да.
 — Значит, это вы нашли нас в пустыне?
 — Да, я и Map Афрем.
 — И вы, Михаил, собирались нас там бросить?
 Он кивнул и опустился передо мной на колени.
 — Простите меня. Конечно, вы слышали наш разговор. Простите, что я не сделал этого раньше. Я должен был умолять вас о прощении сразу, как только вы проснулись и увидели меня.
 Я растерянно смотрел на него, на его склоненную голову с выбритой тонзурой в обрамлении черных волос.
 — Встаньте, встаньте! — смутился я. — Ладно, пойдемте слушать ваши гимны. Где тут у вас храм?
 Храм оказался большой сводчатой пещерой, освещенной только свечами и убранной трауром. Аналой, накрытый черной тканью, черная ткань под иконой в центре храма, повсюду черная ткань. Монахами дирижировал невысокий лысый человечек с сосредоточенным выражением лица. Он заметил нас и кивнул Михаилу.
 — Это и есть Map Афрем, — вполголоса проговорил мой спутник.
 Map Афрем дал знак певцам, и они начали новый гимн:
 Се, подъемлется к ушам моим
 глагол, изумляющий меня;
 пусть в Писании его прочтут,
 в слове о Разбойнике на кресте,
 что весьма часто утешало меня
 среди множества падений моих:
 ибо Тот, Кто Разбойнику милость явил,
 уповаю, возведет и меня
 к Вертограду, чье имя одно
 исполняет веселием меня —
 дух мой, расторгая узы свои,
 устремляется к видению его.
 Сотвори достойным меня,
 да возможем в Царствие Твое войти!
  [29] 
 Складывалось впечатление, что пели специально для меня, и даже специально был выбран именно этот гимн. Это было лестно, конечно, но настораживало.
 После гимнов все-таки началась литургия, и я почувствовал духоту. Своды храма стали ниже, сжались, сблизились и начали давить на меня всей огромной тяжестью скалы над нами.
 — Извините, я выйду, — шепнул я Михаилу. — Мне надо на воздух.
 Он увязался вслед за мной.
 Близился закат. Жаркое солнце пустыни медленно падало к горизонту. Я сел на горячий камень в тени акации. Михаил, как часовой, встал рядом.
 — Да отвяжитесь вы, — бросил я. — Сидите в ваших душных пещерах, так и сидите!
 — Мы здесь счастливы.
 — Без свободы? Без жизни? Без любви?
 — Небесная любовь гораздо больше, — улыбнулся монах.
 — Внушить себе можно все, что угодно.
 — Неужели вы никогда не чувствовали сладости и благоговения во время молитвы?
 — Чувствовал. Но не во время молитвы, а рядом с Господом Эммануилом.
 — Эммануил — Антихрист.
 — А-а, Погибшие, значит!
 — Это вы — погибшие, — вздохнул Михаил.
 — Это я уже слышал. Только если Эммануил — Антихрист, откуда тогда благодать, та самая сладость и благоговение?
 Монах отчаянно замотал головой.
 — Подделка!
 — И как же вы различаете?..
 — Нам трудно. Зато вам легко. Вы можете сравнивать. Вы ведь знаете благодать от Эммануила, надо лишь вымолить благодать от Христа и сравнить. Давайте поставим эксперимент.
 — Весьма опасный эксперимент.
 — Почти всякий эксперимент опасен. Зато вы узнаете истину.
 — Ну, и как это сделать?
 — Для начала отстоять литургию.
 — Эммануил говорил, что это похороны живого.
 — Так, значит…
 — Да. Я однажды потерял сознание во время литургии. Очень вредная вещь.
 Михаил улыбнулся.
 — Вокруг будут друзья. Вас поддержат. А вам надо только взять себя в руки и не подпускать к себе Врага.
 — Нет, — резко ответил я и отвернулся.
 Но от меня не отстали. Ночью, точнее перед рассветом, в мою келью явились Михаил и Map Афрем и безжалостно растолкали меня.
 — Ну, что еще? — сонным голосом спросил я.
 — Пойдемте! Это очень важно.
 Шатаясь, я подошел к окну и вдохнул холодного утреннего воздуха. Это несколько взбодрило меня. Небо едва розовело над темной равниной пустыни.
 — Это действительно важно? — уточнил я.
 — Да, очень, — строго сказал Map Афрем.
 Я посмотрел ему в глаза и понял, что он бессмертный. Так вот откуда у Михаила такой пиетет перед регентом хора!
 — Ладно, пойдемте. Map Афрем, извините, а вы из этой обители?
 — Нет, я из Сирии.
 — А я не мог где-то раньше слышать вашего имени или чего-то похожего?
 — Возможно.
 Я взглянул на Михаила. Тот хитро улыбался одними уголками глаз.
 — Михаил, что вас забавляет?
 — Нет, ничего. — И он посмотрел на меня как на человека, который встретил слона и не узнал его.
 Мы спустились на первый уровень и вошли в траурный храм.
 — Слава показавшему нам свет! — прогремело под сводами.
 Map Афрем направился к хору, поручив меня Михаилу. Меня сразу окружили другие монахи, причем очень плотно.
 — И ради этого вы подняли меня ни свет ни заря? — возмутился я.
 — Тихо, тихо, — прошептал Михаил и крепко сжал мою правую руку у запястья. Одновременно пожилой невысокий монах взял меня за левую руку. Я нервно оглянулся. Сзади стоял огромный черный эфиоп, тоже монах, явно готовый в любой момент прийти на помощь своим братьям. Я попытался вырваться и почувствовал у себя на плече его тяжелую ладонь.
 — Тихо, тихо, — повторил Михаил. — Лучше послушайте. Ничего же страшного не происходит.
 — Где Марк?!
 — Не кричите. Увидите вы вашего Марка. Всему свое время.
 — Когда?
 — Не сегодня.
 — Сволочи!
 — Замолчите!
 Я сжал губы. Близился тот самый мерзкий момент этого похоронного действа, когда мне стало плохо в соборе святого Штефана.
 — Приидите и ядите, сие есть тело мое, — провозгласил священник. — Сие есть кровь моя, за вы изливаемая, — и сквозь полупрозрачную ограду алтаря я увидел, как пали ниц священники, и храм закружился надо мной. Вероятно, я повис на руках у монахов. Но паники по этому поводу не случилось. Я даже не успел отрубиться окончательно, как мне под нос сунули что-то резко пахнущее, типа нашатырного спирта, и ко мне вернулось восприятие реальности. Меня бережно поставили на ноги, по продержался я недолго. Когда вынесли чашу, мне снова стало плохо. И все повторилось. Поддерживающие руки монахов и нашатырный спирт.
 — У вас нет сердца! — простонал я. — Отпустите меня! Мне очень плохо!
 — Лучше сейчас, чем потом, — строго сказал старик.
 Не понимаю, как я дожил до конца литургии. Смутно помню, как на середину храма вынесли большую белую свечу, и тогда монахи наконец сжалились надо мной и под руки отвели наверх, в мою келью, и уложили в кровать, а потом оставили меня, и я услышал, как в замке повернулся ключ. Я снова был пленником. Хотя, конечно, я был им с самого начала пребывания в монастыре, просто понял это только сейчас.
 Весь день меня не трогали, только Михаил принес надоевшие инжир и финики. Я сидел на кровати и рассеянно смотрел в окно.
 — Я рад, что вам лучше, — улыбнулся монах.
 — Спасибо за участие! — шутовски поклонился я. — Что у нас на завтра — дыба или «испанские сапоги»?
 — Ну, если вам литургия все равно что «испанские сапоги»…
 — Убить меня мало, да? Вы ведь хотели! Так, может быть, лучше было сразу, без мучений?
 Михаил вздохнул.
 — Мне жаль, что я не смог заслужить вашего прощения.
 — Тошнит от вашего смирения! Смиренные монахи — тюремщики! Марк ведь тоже под замком, да?
 — Да.
 — Что вы вообще от нас хотите?
 — Спасти вас.
 — Против воли?
 — У вас нет своей воли, только воля Антихриста.
 — Ошибаетесь! Служить ему, кто бы он ни был, — это наш свободный выбор.
 — Вы сможете выбирать, только когда отречетесь от Сатаны.
 — Убирайтесь! Арабы, которые держали нас в подвале без света, были много милосерднее вас. Они хотя бы не лезли в душу.
 Михаил смиренно поклонился, вышел из комнаты и запер дверь.
 Вечером я услышал внизу звук мотора и подошел к окну. К монастырю подъехал джип, и из него, почтительно поддерживаемый монахами, вышел старик в монашеском одеянии. «Очередной бессмертный по мою душу», — подумал я и не ошибся. Скоро на лестнице послышались шаги, и на пороге моей кельи появились Михаил, Map Афрем и тот самый старик, седовласый и белобородый.
 — Это авва Исидор, — представил его Map Афрем. — Мы хотели бы поговорить с вами.
 — Садитесь, пожалуйста. Двое бессмертных! Какая честь! Вы хотите отслужить для меня персональную литургию?
 Map Афрем вопросительно посмотрел на авву Исидора. Тот покачал головой.
 — Посмотрим… — пробормотал регент.
 — Еще одна троица спасителей! — не унимался я. — Нет, вы действительно надеетесь загнать меня в Царствие Небесное железной рукой?
 — Эммануил пытается загнать всех железной рукой в свое царство, — заметил Map Афрем.
 — Так если он — Антихрист, может быть, не стоит брать с него пример?
 — Брать пример не стоит, — медленно проговорил авва Исидор. — Но сопротивляться можно и нужно, — и внимательно посмотрел на меня.
 — А знаете, как мы бежали от арабских террористов? — усмехнулся я. — Слушайте! Мы захватили автомат, убив двух охранников, и выбрались из подвала по их трупам. Знаете, как по лестнице, очень удобно. А потом стреляли во всех, кто попадался нам на пути, неважно, мужчина, женщина или ребенок. Расстреляли целый магазин.
 — Это можно считать исповедью? — поинтересовался авва Исидор.
 — Для исповеди нужен священник.
 — Во времена моей молодости еще сохранялись публичные исповеди перед общиной, — заметил Map Афрем.
 — Да, их отменили позже, — подтвердил авва Исидор.
 — Так что священник — это совершенно не принципиально, — заключил Михаил.
 — Все равно в моих словах нет ни капли раскаяния, — заявил я. — Так что не пройдет!
 — Ну, капля-то точно есть, — возразил авва Исидор. — А может быть, и не капля. Вы бы не пытались ужаснуть нас своими подвигами, если бы они вас самого не ужасали.
 — А что, автомат был один? — спросил Map Афрем.
 — Да.
 — И вы стреляли из него вдвоем?
 — Неважно.
 — Важно. То есть стреляли либо вы, либо Марк. Так кто же?
 — Совершенно безразлично.
 — Нет, авва Исидор, давайте пока не засчитывать это в качестве исповеди. Организуем это отдельно, и чтобы без самооговоров.
 — Ну-ну.
 Map Афрем вопросительно посмотрел на авву Исидора. Тот покачал головой, и я почувствовал себя безнадежно больным на консилиуме врачей. Мне явно ставили диагноз.
 — Может быть, надо было все-таки попробовать экзорцизм? — тихо проговорил Map Афрем.
 — Не поможет… — сказал авва Исидор — Это надолго. Возможно, нам понадобятся годы.
 — Вы хотите годами держать нас здесь? — возмутился я.
 — Это пошло бы вам на пользу. И пока, — Исидор переглянулся с Map Афремом, — вы останетесь здесь. Вас не будут выводить из кельи и разговаривать с вами, Только если вы захотите исповедоваться или присутствовать на богослужении — скажете об этом Михаилу. Мы будем очень рады.
 — Я хочу видеть Марка.
 — После исповеди.
 Авва Исидор, Map Афрем и Михаил вышли из комнаты и заперли за собой дверь. Я отвернулся к окну.
 Наступила ночь. За окном повисла полная луна, огромная и желтоватая. Снизу из храма раздались песнопения — громко, отчетливо. Это продолжалось до самого утра, я не мог заснуть. Надо было бежать. Меня ужасала перспектива провести годы среди этих молитв, постов и занудных монахов. Где же Марк? Почему он до сих пор не устроил побега? Даже раненому ему нетрудно справиться с полутора десятками безоружных людей, изнуренных постами и ночными бдениями. Да жив ли он?
 Эта мысль мучила меня весь следующий день. Михаил не разговаривал со мной, не смотрел на меня и не отвечал на вопросы. Меня уже тошнило от этих фиников! Я чуть не запустил в бедного инока тарелкой, но, по-моему, он относился ко мне с тайным сочувствием, и я сдержался.
 Наступило утро второго дня моего строгого заточения. Михаил был как-то особенно светел, но героически молчал. Он поставил передо мной стакан воды… И все. Я с недоумением посмотрел на этот «завтрак».
 — Это что?
 Он улыбнулся, но промолчал.
 — Сволочи! Теперь вы решили морить нас голодом? Думаете, так я сдамся?
 — Это совсем не то! — не выдержал Михаил. — Просто сегодня Великая Суббота, и по нашему уставу ничего нельзя вкушать, кроме воды. Вчера, в общем-то, тоже, но для вас сделали поблажку.
 — Поблажку, значит? Где Марк? Я хочу убедиться, что он жив!
 — Вы будете на пасхальном богослужении?
 — Да!
 Я согласился не потому, что так быстро сломался. Я вовсе не сломался. Просто надо было действовать, а я не мог действовать без Марка.
 — Хорошо, — согласился Михаил.
 Вечером, часов в шесть, в моей келье вновь появились Михаил и Map Афрем.
 — Пойдемте!
 — Я увижу Марка?
 — Мы за этим и пришли.
 Меня вели по крытой галерее с арками, вырубленными в камне.
 — Вот, смотрите!
 Мы подошли к одной из арок, и я взглянул вниз. Кажется, это была противоположная часть скалы, в которой был вырублен монастырь. Там, внизу, находился залитый закатным солнцем внутренний двор. С одной стороны он примыкал к скале, а с другой возвышалась белокаменная стена. Я и не знал о его существовании!
 Марк стоял в окружении нескольких монахов, вероятии, охранявших его. Руки Марка были связаны за спиной.
 Наверное, я очень пристально посмотрел на него, так что он почувствовал мой взгляд и поднял голову. Наши глаза встретились, и, по-моему, он заметил и узнал меня. Но в тот же момент меня оттащили от арки.
 — Почему вы не даете нам общаться, Map Афрем? — возмущенно спросил я.
 — Потому что вы можете только помешать спасению друг друга.
 — Вы и его надеетесь спасти?
 — Конечно.
 — По-вашему, он не безнадежен?
 — Абсолютно не безнадежен, — сказал Михаил с таким выражением, будто считал, что я — гораздо более сложный случай.
 — Что ж вы его связали?
 — Иногда нужно связать человека, чтобы помешать ему совершить зло. Потом он сам скажет вам спасибо за то, что вы вовремя удержали его руку.
 — Да? И как, Марк еще не благодарит?
 Михаил улыбнулся.
 — Пока нет, но у нас еще есть время.
 Мы вошли в храм, украшенный алой тканью и розами всех оттенков красного: от розового до бордового. Началась служба. Мысль о том, что здесь придется простоять часов двенадцать, несколько удручала меня, но это стоило сделать ради того, чтобы увидеть Марка. И Марк не обманул мои ожидания.
 Около полуночи, когда священники сменили черные ризы на белые, у входа началось какое-то шевеление и послышался приглушенный шепот. Я оглянулся, но ничего не смог разобрать в полутьме.
 — Что там случилось? — спросил я у Михаила.
 Тот пошептался с соседями.
 — Ваш друг согласился присутствовать на службе. Впервые! — радостно сообщил монах. — Он здесь!
 Мне так и хотелось ему сказать, что он зря радуется, но я сдержался. Мне даже стало жаль этих наивных людей. А чуть позже, когда зажгли множество свечей, я наконец увидел Марка, которому удалось протиснуться ко мне поближе, несмотря на некоторое сопротивление монахов. Готов поклясться, что он подмигнул мне!
 Теперь нужно было только скоординировать наши действия. Я взглянул на руки Марка. Они по-прежнему были связаны за спиной. К тому же я заметил, что мой друг здорово прихрамывает. Но это его не очень смущало. У Марка явно было боевое настроение. Украдкой, шаг за шагом, он продвигался ко мне. А времени оставалось мало. На литургии мы вырубимся. Оба!
 Монахи заметили наши маневры и оттащили меня в другой конец храма. А Марк почему-то не предпринимал решительных действий. Рана давала о себе знать или он боялся действовать в толпе? Не знаю. Верно, я преувеличивал его возможности.
 Запели «Слава в вышних Богу и на земле мир…». Я сжал губы. Михаил подошел ближе и взял меня за руку. Вдруг сквозь звуки песнопений прорвался какой-то гул. Что-то происходило на улице, у стен храма.
 Началась евхаристическая литургия. И одновременно на лестнице послышались шаги, гулкие, отчетливые. Кажется, монахи тоже их заметили, и голос священника дрогнул, когда он произносил «Благословен Ты, Господи…». Я оглянулся на двери. В храм четко и слаженно входили солдаты, вооруженные автоматами и одетые в камуфляж. По крайней мере, взвод. Я не разобрал знаков различия на их форме, было слишком темно. К тому же по нас заскользили лучи карманных фонариков, слепя еще больше.
 — Молчать! — по-арабски приказал один из военных, вероятно командир. И песнопение захлебнулось. Монахи повернулись и смотрели на непрошеных гостей. Пламя свечей играло на дулах автоматов.
 — Кто из вас Марк и Петр, апостолы Господа? — осведомился командир.
 Марк вышел вперед и кивнул мне. Он стоял ближе к ним, я решил, что он знает, что делает, и последовал его примеру. Михаил отпустил мою руку и печально посмотрел на меня, словно прося прощения. Я отвернулся и пошел к солдатам. Мы встали рядом с ними, и Марку тут же развязали руки. Теперь я разглядел форму: на нашивках на груди солдат сиял золотой Знак Спасения.
 Командир беглым взглядом окинул заполненную монахами церковь, вскинул автомат и сделал знак своим подчиненным. Раздалось одновременно несколько очередей. Я видел, как упал Михаил, так и не сводивший с меня взгляда, как дернулся и осел Map Афрем, забрызгав кровью ноты со странными крючками и точками (я в них заглядывал из любопытства когда-то очень давно, то есть несколько дней назад), а перед престолом упал священник в белом облачении, державший в руках чашу, и на ризе расплылись красные пятна, а чаша упала и опрокинулась, и вино из чаши смешалось с его кровью.
 Солдаты во главе с командиром спустились в зал и стали толкать ногами трупы. Судя по всему, живых не было. Потом офицер подошел к убитому священнику, наклонился, поставил причастную чашу и помочился в нее. Солдатам шутка понравилась, и человека три весело последовали его примеру. Мы с Марком остались стоять у входа.
 — Да расслабьтесь вы, ребята, — добродушно сказал командир. — Вы свободны. Господь призывает вас к себе.
 — Они спасли нам жизнь, — проговорил Марк.
 — Кто, монахи?
 — Монахи. Неужели нельзя было обойтись без этого? Они бы и так нас выдали!
 — Они же Погибшие! — пожал плечами командир. — Мы просто обязаны их убивать! — Кажется, для него это не было обременительной обязанностью.
 Марк молчал.
 — Ладно, пойдемте, ребята, — подытожил офицер. — Вас ждет вертолет.
 — Куда мы полетим?
 — Пока в Каир.
 — А дальше?
 — Вот, для вас два билета на самолет «Каир — Пекин».
 — Пекин?
 — Да, Господь собирается принять сан Императора Поднебесной и хотел бы видеть вас на коронации.
 — Императора чего? — удивился я.
 — Поднебесной Империи.
 — Он что, захватил Китай?!
 — Почти. Некоторые провинции еще сохраняют независимость, но столица наша.
 — Когда он успел?
 — Он Господь.
 Это было непостижимо. И не только из-за молниеносности сей военной операции. В конце концов, в наше время война может длиться и меньше недели. Просто здесь, в египетском монастыре, было странным само существование Поднебесной Империи. Живя среди монахов, мы на время почти забыли о внешнем мире. Но теперь реальным был Китай, а синайский монастырь уже превращался в мираж в моем сознании.
 Не прошло и полутора суток, как мы оказались на борту самолета.

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ




   Сегодня кисть как жезл в моей руке,
   Бумага — Путь, а тушь — Благая Сила,
   И флейту взял безумец Лань Цайхэ,
   Поцеловав печать на свитке Мира.


   И я кивнул и ветер оседлал,
   И начертал на небе знак прозренья,
   И было утро — меч, рассвет — металл,
   В узде ветров звенели звезды-звенья. 


   Я первый и последний, я — трава,
   Сливаясь с каждой искрой мирозданья,
   Я там, где Суть. Бессмысленны слова —
   Я то, что не нуждается в названьях.




 ГЛАВА 1

 В Пекин мы прилетели пятнадцатого апреля. У трапа самолета нас встретил Иоанн с несколькими телохранителями. Мы поздоровались и пожали друг другу руки.
 Солнце уже зашло, был прелестный весенний вечер, тихий, свежий, напоенный ароматами первых цветов.
 — Мило тут у вас, — заметил я.
 — Да, на редкость, — поморщился Иоанн. — Сейчас как раз время песчаных бурь. Это вам очень повезло.
 — В гостиницу?
 Ангелочек с деланым удивлением поднял брови.
 — Какая гостиница?! Летний дворец! Завтра у вас аудиенция у Господа.
 Летний дворец оказался совокупностью традиционных китайских одноэтажных построек с загнутыми вверх крышами. Подступы к покоям охраняли выступающие из сумерек бронзовые статуи странных рогатых и чешуйчатых чудовищ, так что мне стало не по себе.
 Иоанн посмотрел на меня и усмехнулся:
 — Пьетрос, ты думаешь, это что?
 Я пожал плечами.
 — Это цилинь, — с удовольствием объяснил он. — Китайский единорог.
 — Ну у них и представления! — Я как-то привык к тому, что единорог должен быть похожим на лань, белым и пушистым.
 Впрочем, внутри наши комнаты оказались обставленными вполне по-европейски, и я наконец нормально выспался.
 Аудиенция была назначена на три часа дня. Эммануил сидел в окружении апостолов на палубе мраморного корабля, на берегу искусственного озера Куньмин, и пил чай. У него за спиной, ближе всех, стояла Мария в атласном платье китайского фасона, расшитом странными птицами со змеиными шеями, рыбьими хвостами и многоцветными перьями.
 — На постройку этого корабля в начале века была потрачена большая часть казны морского флота, — просветил меня Иоанн, провожавший нас на аудиенцию. — Хотя мраморное только основание, корпус — деревянный.
 Среди апостолов не было Матвея. Как я потом узнал, он был послан Эммануилом на Тибет.
 Господь заметил нас и кивнул. Перед ним на маленьком столике, тоже с загнутыми вверх краями, стояла чашечка изящнейшего китайского фарфора. На Учителе был шелковый лазоревый халат с золотыми драконами и облаками, на голове у него была странная прическа вроде пучка на деревянной шпильке. Причем я готов поклясться, что его волосы стали намного темнее. Самое интересное, что смотрелось это все просто классно. Господь протянул руку и взял чашечку, и будь я проклят, если его кожа не стала немного желтее!
 Он посмотрел на меня чуть раскосыми глазами и улыбнулся.
 — Пьетрос! Разве я не говорил тебе, что у Бога нет национальности?.. Ладно, Петр и Марк, с вами потом. Варфоломей, продолжай!
 Варфоломей был тот самый длинный тощий парень, которого я видел еще в Москве, на первом собрании апостолов, когда все начиналось, и который показался мне богемной личностью. Сейчас он производил совершенно другое впечатление. Во-первых, он единственный из апостолов, если не считать Марии, подобно самому Эммануилу был одет по-китайски — в длинный малиновый халат с вышитыми журавлем и цилинем. Во-вторых, на носу у него помещались маленькие круглые очки, скорее придававшие ему вид ученого, чем поэта. Картину дополняли каштановые вьющиеся волосы, расположенные на голове в хаотическом беспорядке и жутко контрастировавшие со всем остальным.
 Варфоломей почтительно стоял за креслом Господа, слева от Марии. Повинуясь приказу, он поднял к глазам некую бумагу и начал (вернее, продолжил) читать, чуть-чуть наклонившись вперед. В такой позе он напоминал интеграл.
 — Пекинские газеты сообщают мнения местных астрологов, — гнусаво начал он кошачьим тоном. Вообще китайский язык со всеми этими их «мяо» звучал бы в его устах значительно естественнее русского. — Планеты видны днем и выстроились, как на парад. Меркурий предвещает наводнение, Венера — войну, Марс — пожары и войну, Юпитер — страшный голод, Сатурн — засуху…
 — Вот уж воистину желтая пресса! — усмехнулся Эммануил. — Наводнение и засуха не бывают одновременно! Ну, дальше…
 — Кстати, в южных провинциях наводнение. Говорят, что духи рек не расположены к правителю страны.
 — Бунтовать не надо. Что там еще?
 — Луна стала красной, и это предвещает несчастье. Говорят, что небо недовольно тем, что происходит на земле. Что свержение династии Юань Шикая есть причина небесного гнева.
 — Так, — прервал Господь. — Возьми бумагу и пиши.
 Варфоломей приготовился.
 — По-китайски?
 — Естественно!
 — А если перевод будет неточным?
 — Я просмотрю. Итак… «Небо любит справедливость и ненавидит несправедливость. Таким образом, если вести народ Поднебесной на свершение справедливых дел — это значит делать то, что любит небо. Если я делаю для неба то, что оно любит, то и небо также делает для меня то, что я люблю…» Так писал Мо-цзы  [30] почти две с половиной тысячи лет назад. Но народ Поднебесной не помнит своих мудрецов. Разве справедливо противиться воле Сына Неба? Разве достойно благородного мужа участвовать в мятеже против Нефритового Императора и не признавать его власти? Небо желает, чтобы в Поднебесной царил порядок и подданные были честны и усердны в делах. Но непокорность и своенравие бунтовщиков не могли не разгневать лазурное небо. Вина за наводнение в южных провинциях полностью ложится на мятежников. Династия узурпатора Юань Шикая  [31] утратила небесный мандат на правление… Так и пиши — «тянь мин».
 — Но, Господи! — произнес Варфоломей. — К Юань Шикаю, конечно, относятся по-разному, но он — первый китайский император после манчжуров. Может быть, без «узурпатора»?
 — Ладно. Возможно, ты прав. Тогда пиши так. Потомки Юань Шикая, посвятившего жизнь борьбе за независимость Китая, оказались недостойны своего великого предка и утратили небесный мандат на правление. В этом — причина бед. Ибо, как сказано в книге «Шу цзин»  [32] , «только небо наблюдает за народом, ведает справедливостью, посылает урожай и неурожай. Без неба погибнет народ. От милости неба зависит его судьба». Покоритесь же воле неба!.. И подпись: Эммануил, Нефритовый Император.
 — Господи, здесь больше приняты печати.
 — Ох! Привычка! Значит, печать. У нас уже готов китайский вариант?
 — Да.
 — Ну вот и прекрасно. Дай сюда!
 Эммануил не глядя протянул руку вверх, и Варфоломей почтительно вложил в нее бумагу. Господь развернул, взглянул мельком и поднял голову.
 — Варфоломей! Ну у тебя и каллиграфия! Родись ты китайцем — никогда бы тебе не стать цзиньши  [33] с таким почерком.
 — Я больше люблю японский стиль  [34] , — попытался оправдаться Варфоломей.
 — Не оправдывайся! Здесь вообще нет никакого стиля, — заметил Господь и исправил пару иероглифов. — Пусть завтра это напечатают во всех газетах, а сегодня вечером передадут по радио и телевидению.
 Варфоломей кивнул.
 — Да, еще, — вспомнил апостол. — Император, который вступает на китайский престол, должен принести жертвы небу. Это как бы подтверждение права на правление.
 — Я знаю. Жертва самому себе? А в этом что-то есть… Ну, надо так надо. Шелк, нефрит — это не так страшно. Не в первый раз! — Учитель тонко улыбнулся. — Кстати, Варфоломей, за кого меня почитают?
 — Здесь все очень запутано. За новое воплощение Желтого Императора Хуан-ди, основателя китайской цивилизации, за Нефритового Императора Юй-хуанди, за сына Нефритового императора, ставшего великим монархом через десять воплощений, пришедшего со своим золотым эликсиром жизни, от которого и звезды блещут ярче, и земля полнится радостью.
 Эммануил наклонил голову набок и слушал с явным удовольствием.
 — За будду Амитофу, сияющего владыку запада, за Майтрейю, будду грядущего. Правда, последнее мнение, к сожалению, мало распространено.
 — Из-за Хотея?  [35] 
 — Думаю, да. Стереотип мышления.
 — Значит, все дело в толстом добродушном монахе Ци Цы?
 — Да, Господи. Вы не похожи.
 — Черт его дернул ляпнуть перед смертью, что он — Майтрейя!
 Варфоломей развел руками. Мол, данность, что тут поделаешь?
 — При чем здесь тело! — пожал плечами Эммануил.
 — Ни при чем. Символика. Большой живот символизирует безграничность души.
 — Вот и славно. Я не собираюсь заниматься обжорством — я собираюсь проявлять великодушие. Пусть проведут разъяснительную работу среди буддистов, особенно в монастырях. Эра упорядочения вселенной, эра мировой гармонии, процветания и благополучия — эра Будды Грядущего уже настала. Скажи: они живут в эпоху Счастливого Царства, когда многие и многие могут обрести спасение. Для этого надо лишь признать Майтрейю Майтрейей. Все остальные погибнут.
 — Есть еще одно «но», — сказал Варфоломей. — Дело в том, что эпоха Будды Майтрейи должна наступить только через восемь миллионов восемьсот десять тысяч лет.
 Эммануил рассмеялся.
 — Угу! А Калки придет через четыреста с лишним тысяч лет, когда кончится Кали-юга! Всем этим расчетам — грош цена. Для христиан всегда было характерно слишком приближать Конец Света, зато буддисты и индуисты отодвигали его в неопределенное будущее. И те и другие не правы. Я — Калки и Майтрейя.
 Варфоломей склонил голову.
 — Кстати, те, кто верят в то, что я — Амитофу, пусть верят. Это меня вполне устраивает, не разуверяй, — добавил Эммануил.
 — А относительно остального? У нас будет каноническая позиция?
 — Относительно остального — нет! Потому что я — все. Пусть верят во что верят — никакое название для меня не оскорбительно.
 — Тогда прости меня, Господи, но есть и те, кто почитает тебя самозванцем и темным духом…
 — А этого мог бы и не говорить! Слишком очевидное заблуждение. Кстати, где они, кто так считает?
 — Пока на свободе…
 — Ты слышал, как оскорбляют Господа, и ничего не предпринял? — вдруг вмешался Марк. — Только повторяешь чужие оскорбления!
 Мой друг явно нарывался на неприятности. Нет, я его прекрасно понимал: аудиенция назначена нам, а Господь не обращает на нас внимания и битый час слушает разглагольствования этого сноба, который только и умеет, что молоть языком.
 — Марк, — медленно проговорил Эммануил, — если уж ты решил быть моим псом, то хотя бы слушайся хозяина. Помолчи!
 — Нет, — возразил Варфоломей. — Я говорю то, что должно, а меня обвиняют в неверности. После такого обвинения любой уважающий себя самурай делает сэппуку.
 — Я тебе покажу сэппуку! Мы не в Японии. И если ты когда-нибудь и сделаешь себе сэппуку, самурай хр… — в последний момент Эммануил сдержался, — то только по моему приказу!
 — Честь — никому! — серьезно сказал Варфоломей.
 — Ах так! — Эммануил впился взглядом в интегралообразного апостола.
 Обстановку разрядил Марк.
 — Ладно, я согласен на дуэль, — сказал он и сплюнул прямо на палубу.
 Эммануил поморщился от такого бескультурья, однако заметил:
 — Марк, ты тоже мне дорог.
 Тот просиял.
 — Господи, неужели ты думаешь, что для меня опасен этот книжный червь?
 Эммануил хитро улыбнулся.
 — Ладно, деритесь. Только на таких условиях: того, кто останется в живых, повешу. Не передумали?
 — Он оскорблен — за ним выбор оружия, — мрачно бросил Марк.
 Господь посмотрел на Варфоломея. Нехорошо посмотрел.
 Наступила долгая пауза.
 — На бамбуковых синаях, — наконец сказал Варфоломей.
 Эммануил повернулся к нам и улыбнулся. Он был доволен.
 Принесли выбранное оружие. Синаи оказались длинными бамбуковыми палками приблизительно в руку толщиной. У каждой палки имелась рукоять, как у меча. К тому же они были не вырезаны из одного бамбукового ствола, а составлены из нескольких слоев дерева, скрепленных веревками. Марк был, похоже, хорошо знаком с этим оружием и привычно взял его двумя руками, как катану.
 — Марк, что это? — тихо спросил я.
 — Тренировочные мечи, — презрительно бросил Марк. — Я на таких учился.
 Варфоломей вышел вперед, взял свой «меч» двумя руками, одной за рукоять, другой — за ствол, и поклонился с истинно китайской вежливостью. Марк сделал шаг к нему навстречу и неуклюже последовал его примеру. И поединок начался.
 Надо сказать, реальный поединок очень сильно отличается от того, что показывают в кино. Там только бьют друг друга по серединам мечей ради пущей красивости. Дзинь, дзинь, дзинь… Ну и какой толк? Зачем мастеру меча этот звон, от которого нет никакого ущерба противнику? Марк и Варфоломей сражались совсем не так. Слышались только топот ног да редкие удары… по Марку. Исключительно по Марку.
 Первый пришелся ему по ногам. Я так и не понял, как это получилось. До этого дня мне казалось, что Марк очень красиво дерется, но сейчас он выглядел неуклюжим медведем, вокруг которого вьется змей, молниеносно свивая и развивая тысячи своих колец, или крадется дикий кот, в любой момент готовый схватить добычу. Марк подпрыгнул, дернулся, но сделать ничего не успел — он пропустил второй удар, тоже по ногам. Марк сжал губы. Моего крутейшего друга колошматили, как мальчишку. Он начал нервничать и получил третий удар. По ногам.
 — Ну сколько ж можно! — воскликнул Марк.
 — А пока не отобьешь. У тебя слабое место в обороне. Корпус защищен сносно, а вот ноги… Ты подумай, если бы это был не бамбук? Как тебе сражаться на одной ноге? — все это было сказано Варфоломеем ленивым кошачьим тоном с явными менторскими нотками.
 — Ты что, решил стать моим сэнсеем? — поинтересовался Марк.
 — А что, ты не совсем безнадежен. Если только Господь не повесит нас рядышком на одной ветке.
 Господь смотрел на все это с улыбкой будды.
 — Варфоломей, до пяти ударов, — приказал он.
 Варфоломей кивнул и совершил еще одно покушение на ноги противника. Но Марк увернулся.
 — Ну вот, уже лучше, — обнадежил Варфоломей. — Так, думай о ногах. Попробуем быстрее.
 Он попробовал быстрее — так, что я опять ничего не успел заметить, кроме расстроенной физиономии Марка, пропустившего еще один удар.
 — Да, скорости тебе не хватает, — констатировал Варфоломей. — Но ничего. Это приобретается тренировкой.
 Похоже, мой друг уже потерял надежду размочить счёт. Он еще пару раз увернулся от «меча» противника и вдруг замер на месте. Варфоломей посмотрел на него вопросительно, не меняя боевой стойки. Тогда Марк взял меч так же, как перед поединком, и поклонился:
 — Моя жизнь в твоих руках. Я признаю свое поражение.
 Варфоломей улыбнулся и опустил меч. Потом подошел к Марку, взял его за руку и повел к Эммануилу, Перед Господом он пал на колени и утянул за собой Марка, который, впрочем, понял всю разумность этого действия и не сопротивлялся.
 — Господи, — сказал Варфоломей. — Наши жизни принадлежат тебе как государю, а души — как Богу. Видишь, мы оба живы. Ты обещал повесить того, кто останется в живых, и мы покоряемся твоей воле.
 — А честь никому?
 Варфоломей долго молчал. Повисла неприятная тишина, так что мне показалось, что этот несерьезный поединок действительно может окончиться вполне реальной казнью.
 — Никому, — тихо проговорил Варфоломей.
 Эммануил выдержал паузу, Очень долгую паузу. Минуты две точно.
 — Ладно, вставайте, бычки задиристые, — наконец проговорил он с улыбкой. — Только не надо больше выпендриваться передо мной, как перед девушкой. А то точно повешу.
 Они поднялись и поклонились Эммануилу.
 — Кстати, Варфоломей, — напоследок заметил он. — Ты бы очень неплохо смотрелся в традиционном китайском театре. Ты никогда не думал о карьере актера?
 — Если мой Господь прикажет мне играть в китайском театре, я буду играть в китайском театре, — смиренно ответил Варфоломей.
 — Ну ладно, иди.
 Близился вечер. Солнце падало за верхушки деревьев, освещая искусственное озеро красновато-оранжевым светом, а высоко в небе плыли розовые перистые облака. Варфоломей подошел к нам с Марком.
 — Ну что, дорогие мои, мириться так мириться. Здесь неподалеку есть замечательный китайский ресторан традиционной императорской кухни «Fangshan Fandian». Я угощаю.
 Марк, конечно, согласился. Я тоже.
 Но когда мы начали спускаться вниз, на берег, меня окликнул Эммануил:
 — Пьетрос, задержись. Ты мне нужен.
 — Хорошо, я вас найду, если это ненадолго, — шепнул я приятелям.
 — В парке Бэйхай, — объяснил Варфоломей. — Там найдешь. Будем ждать.

 ГЛАВА 2

 Апостолы разбрелись по своим делам, и мы остались почти одни на мраморном корабле, только охрана почтительно стояла поодаль, да слуги следили за каждым жестом Господа, в любой момент готовые броситься исполнять приказание. Но слуги и охрана не в счет.
 — Садись, Пьетрос, — милостиво предложил Господь. — Выпей чаю.
 Мне немедленно пододвинули стул и подали фарфоровую чашечку. Чай был зеленый, и я поморщился.
 — Ничего не понимаешь, европейский ты человек, — заметил Господь. — Расскажи мне о вашем путешествии.
 Я начал рассказывать. Вероятно, основные события были ему известны, и он иногда кивал, словно сверяя мой рассказ с тем, что он уже знает.
 — Да, — заметил он, когда я описал иерусалимские события. — Они уже разбирают Золотые ворота, которые были заложены во времена владычества арабов, чтобы через них не мог пройти мессия. Готовятся к моему визиту. Так что вы с Марком не так уж плохо поработали. Правда, решение Кнессета о восстановлении ворот странным образом совпало по времени с моим захватом Пекина, — Господь лукаво улыбнулся. — Ну, дальше.
 Я рассказал о нашем пленении и побеге, старательно опуская некоторые подробности.
 — Так сколько человек вы расстреляли по дороге? — поинтересовался Эммануил, хотя я даже не упоминал об этом.
 — Не помню, — честно сказал я.
 — Не ты же виноват — Марк.
 — Я тоже там был.
 — Считай, что у тебя индульгенция. Очень трудно с людьми, Пьетрос. Они редко оказываются способными на сложные действия. Убить всегда проще. Ты — приятное исключение,
 — А Марк?
 — Поглядим…
 Стемнело. На западе вспыхнула первая звезда, и легкий туман поплыл над водой искусственного озера. А на корабле над нами зажгли причудливые бумажные фонарики.
 — Праздник фонарей давно прошел, а мне нравится, — заметил Господь. — Так что там с вами случилось, у монахов?
 — Они нашли нас в пустыне — монах по имени Михаил и Map Афрем, кажется, музыкант, руководитель хора. Потом держали как пленников и все пытались обратить. Погибшие! Арабский капитан, руководивший операцией по нашему освобождению, расстрелял их в пасхальную ночь. Всех.
 Вероятно, на последних словах мой голос дрогнул, так как Господь внимательно посмотрел на меня. Я опустил взгляд.
 — Убить всегда проще, — повторил он. — Та же самая ситуация. Конечно, меня бы куда больше порадовало их обращение, но я не могу тратить время на каждый пещерный монастырь. Как человеку мне их жаль, но у Бога другая мораль. Другая, Пьетрос, пойми это, как бы это ни было страшно. — Его глаза вспыхнули в сумерках холодным светом звезд. — Марк, увы, этого не понимает. Он ведь пытался вступиться за ваших «спасителей». «Они спасли нам жизнь», — издевательски процитировал Эммануил.
 — Господи, ты и это знаешь?!
 — Разумеется. И это даже не связано с моей божественной сущностью. Просто преданные слуги составляют для меня подробные отчеты, в отличие от тебя.
 Я вздохнул.
 — Это на будущее… Кстати, у меня есть несколько книг твоего Map Афрема, то бишь Ефрема Сирина. Прав-до, стихи его несколько корявы, к тому же в них долго, занудно и дидактически доказывается, что душа отнюдь не бессмертна. Как тебе святой, не верящий в бессмертие души? Правда, он верил в воскрешение плоти. Но проза у него ничего. Хочешь, дам почитать?
 — Нет.
 — Почему?
 — Мне будет больно.
 Господь поморщился.
 — Иди. Тебе не хватает твердости.
 Я спускался с мраморного корабля, и казалось, что он и впрямь плывет по водам озера Куньмин, а на нем восседает одинокий кормчий, ведущий его сквозь мировой туман, единственный твердый правитель, единственный знающий путь, и над ним — таинственные огни с магическими письменами.
 Ресторан «Fangshan» находился на северной оконечности Нефритового острова, на озере Бэйхай, давшем название парку. И до него оказалось не так уж близко.
 В огромном зале с красными колоннами и стенами, увешанными пейзажами в традиционном китайском стиле, стояли многочисленные круглые столы. Я не сразу отыскал друзей в этом лабиринте, но Варфоломей первым заметил меня и помахал рукой.
 Апостолы сидели за столом, покрытым белоснежной скатертью с вышитыми птицами и цветами. В центре стола стояли разнообразные кушанья, разложенные в изящнейшие приборы из тонкого фарфора, украшенные лепеcтками лотоса и пиона, так что стол больше напоминал клумбу или, скорее, утолок китайского садика. Варфоломей вёл себя как радушный хозяин.
 — Здесь мы можем видеть знаменитейшие деликатесы императорской кухни, — начал он тоном экскурсовода. — Шедевры кулинарного искусства из различных провинций Китая от утки по-пекински до известного на весь мир блюда гуандунской кухни «Битва дракона с тигром», которое делают из ядовитых змей трех видов, дикой кошки и более двадцати видов пряностей.
 Гм… Мне сразу расхотелось его пробовать. Но Варфоломей не унимался:
 — Вот она, прославленная «Битва», занимает достойное место в центре нашего стола, украшенная листьями лимонного дерева и лепестками хризантемы. Но, хотя суп здесь принято подавать в конце обеда, вовсе не обязательно менять привычки, так что начать я рекомендую с этого замечательного супа из ласточкиных гнезд, что изготавливают из слюны, которой ласточки скрепляют свои жилища.
 Я вздохнул и посмотрел на Марка. Тот с аппетитом уплетал молочного поросенка, преспокойно пропуская мимо ушей синологическую лекцию Варфоломея. Я счел его пример разумным и принялся за утку по-пекински.
 — Не так, Пьетрос! — возмутился наш синолог моим вопиющим невежеством. — Нужно завернуть ломтики вон в те тонкие блинчики и есть, обмакивая в соевый соус.
 — Какая разница!
 — Так ты не почувствуешь истинного вкуса.
 Я покорился и, в общем, не пожалел, мне понравилось. Сам Варфоломей с удовольствием поглощал жуткий отвар из слюны ласточек, а потом принялся за «Битву», ловко орудуя деревянными палочками, инкрустированными серебром. Нам же, грубым европейцам, подали вилки и ложки, что было очень кстати.
 — Только грубые европейцы, великие лишь ограниченностью ума, могли вообразить себя носителями культуры, — разглагольствовал Варфоломей. — Нести культуру? Сюда? В страну с древнейшей философией и литературными традициями, насчитывающими тысячелетия? Что за досадная близорукость, что за глупое высокомерие! Даже в некоторых современных европейских исследованиях Китая свысока и презрительно говорится, что какой-либо древний китайский ученый «догадывался» о том, что стало известно только в наше время. Да не догадывался он, а именно он все это и придумал! Еще в трактате «Баопу-цзы» знаменитого алхимика Гэ Хуна содержится описание летательного аппарата тяжелее воздуха. И это более чем за тысячелетие до Леонардо да Винчи!..
 Да, Варфоломей явно мог заговорить зубы кому угодно, даже мне. Хотя у меня тоже иногда получается молоть языком, когда я в ударе. «Язык — это бич воздуха», — пришло мне на ум средневековое образное выражение. И я искренне пожалел несчастный воздух, к которому Варфоломей был столь безжалостен.
 Подали вино. Оно было теплым и желтоватым.
 — Это шаосинское рисовое, — объяснил Варфоломей. — А это крепкое вино из проса — маотай. А это — несомненно жемчужина нашего ужина: вино из змеиного желчного пузыря. Здесь говорят, что змеиный желчный пузырь размером с палец дает столько энергии, что ее хватает на пару бессонных ночей.
 Но мы не вняли. Марк принялся за маотай, а я за шаосинское, так что Варфоломей, к его великому удовольствию, остался единоличным обладателем желчного пузыря.
 Даже мягкое шаосинское здорово обжигало горло, так что я скоро захмелел. Все-таки я предпочитаю, что послаще и до двадцати градусов или уж приличный коньяк. Водка, конечно, тоже приемлема, но не доставляет мне удовольствия. Марку же, по-моему, вообще все равно, что пить, лишь бы спиртосодержащее, так что это вскоре сказалось на количестве маотая и настроении моего приятеля.
 — Смотрите, — еще довольно твердо сказал он. — За соседним столиком.
 За соседним столиком сидело юное существо женского пола, столь нежное и прелестное, что мы с Варфоломеем разом уставились на него, причем совершенно бесцеремонно. Между прочим, существо сидело в полном одиночестве.
 — Она что, здесь подрабатывает? — очень тихо поинтересовался Варфоломей.
 — Почему ты так решил? — недоуменно спросил я. Девушке было никак не больше семнадцати, и вид она имела совершенно незатасканный. — Непохоже.
 — В таком случае она сумасшедшая. Здесь женщин воруют и продают в жены бедным крестьянам.
 — Но не в центре же Пекина!
 — Что им центр Пекина? Недавно украли аспирантку Шанхайского университета.
 — «Великая китайская культура»! — передразнил я.
 — Это же совсем другое! Не путай культуру и цивилизацию.
 Тем временем неподалеку от наших столиков появился официант с плакатиком с надписью по-китайски. Я все еще с некоторым удивлением обнаружил, что могу ее прочитать, но она мне ничего не сказала. Что-то типа «Хэ Сяньгу» или что-то в этом роде. Зато Варфоломей впился взглядом в эти несчастные иероглифы.
 — Бред какой-то, — прошептал он. — Или розыгрыш…
 Девушка встала и пошла к телефону, почти не касаясь пола. Мы разом повернули головы ей вслед, как подсолнухи за солнцем.
 Ждали молча, как удавы кролика. Кролик вернулся, и наши головы приняли прежнее положение. Самым смелым, конечно, оказался Марк. Пока мы с Варфоломеем трепались, он, не мудрствуя лукаво, выдернул из центральной композиции утки по-пекински большой красный пион, подозвал официанта, молча сунул ему цветок и кивнул в сторону существа.
 Варфоломей рассмеялся:
 — Ты даже не представляешь, насколько галантно поступил! В Китае пион считается царем цветов, который достоен произрастать только в императорской столице. И его дарят в знак любви. Интересно, возьмет?
 Мы, затаив дыхание, стали ждать результата. Пион был благосклонно принят, девушка поклонилась и зарделась, а Марк расплылся в такой дурацкой улыбке, которой я у него никогда больше не видел — ни до, ни после.
 Тут за дело взялся Варфоломей. Он тоже подозвал официанта и заговорил с ним по-китайски:
 — Скажи, что мы будем рады видеть ее за нашим столом и разделить с ней трапезу. И передай ей, что мы ее не обидим, мы — слуги императора.
 Наш парламентер пошел исполнять поручение.
 — Госпожа говорит, что не смеет ослушаться блистательных приближенных величайшего из императоров, — доложил он, вернувшись. — Однако она хотела бы убедиться, что господа — действительно слуги императора.
 Варфоломей сжал руку в кулак и протянул ее в сторону официанта, вверх тыльной стороной. Тот уставился на черный Знак Спасения.
 — Тебе известно, что это означает? — тоном разгневанного феодала спросил Варфоломей.
 — Да, господин… Но ваши друзья?..
 Мы последовали примеру Варфоломея. Официант кивнул и отправился было продолжать переговоры, но был задержан властным окриком нашего доморощенного мандарина.
 — Подожди! Выясни у госпожи, действительно ли ее зовут Хэ Сяньгу, и, отвечая, пусть помнит, что отвечает слугам императора.
 — Ее звали к телефону под этим именем, — пожал плечами официант.
 — Тебя это не удивляет?
 — Это не мое дело, господин.
 — Зато мое. Выполняй, что приказано!
 — Зачем так круто-то ? — спросил я Варфоломея, когда. парень в очередной раз переместился к соседнему столику.
 — Здесь по-другому не понимают.
 — Госпожа желает убедиться сама, — вернувшись, доложил наш парламентер. — Она спрашивает, нет ли у вас какого-нибудь документа, заверенного императорской печатью?
 — Тьфу! — вышел из себя Варфоломей. — Вот она, конфуцианская этика! — Однако начал рыться по карманам в поисках документа.
 Самое интересное, что документ у него оказался. Варфоломей извлек на свет божий несерьезного вида бумажку и помахал ею у нас перед носом. Печать на листке присутствовала, круглая, с иероглифами.
 — Старая императорская, — пояснил он. — Пока не была готова новая, Господь пользовался ею. «Вечная жизнь, процветание и мир», — продекламировал Варфоломей.
 — Это что? — поинтересовался я.
 — Надпись на печати.
 — Нет, что за документ?
 — Да так, некоторые особые полномочия, — равнодушно протянул наш знаток китайской культуры и сунул бумажку официанту. — Из рук не выпускай. Потом отдашь мне.
 Китаец принял документ, кинул на него мимолетный взгляд, упал на колени и благоговейно поцеловал печать. Пока мы дивились этому ритуалу, девушка встала из-за стола и направилась к нам. Не вставая с колен, официант показал ей бумагу. Она кивнула и как ни в чем не бывало села за наш столик напротив Варфоломея. Тот посмотрел ей в глаза, побледнел как полотно и схватил ее за руку, казалось, мертвой хваткой.
 — Ты пойдешь с нами, — жестко сказал он,
 Я так и не понял, как ей удалось вырваться, хрупкой девушке из железных рук мастера меча, но она вырвалась, выпорхнула, как птичка, или, скорее, утекла, как вода, словно маленький ручеек, и устремилась к выходу из ресторана.
 — За ней, быстро! — воскликнул Варфоломей, вскакивая из-за стола и на ходу вырывая бумажку из рук официанта.
 — Да что на тебя нашло? — возмутился я. — Видно, твой змеиный желчный пузырь обладает не только общетонизирующем действием!
 — Да, какое у тебя право нам приказывать? — вмешался Марк.
 — Идиоты! Она бессмертная!
 И тогда мы наконец кинулись следом за ним.
 Мы вылетели в ночной парк.
 — К берегу! Там, на пароме!
 Да, кажется, там действительно мелькнуло ее светлое платье. Мы прыгнули на паром, и он тут же отошел от берега. Но Хэ Сяньгу как сквозь землю провалилась.
 — Упустили, — констатировал Марк.
 — Возможно, — протянул Варфоломей и тоскливо оглянулся назад. Там под убывающей луной лежал Нефритовый остров, а над ним, словно призрак, плыла похожая на островерхую шапку мага Белая пагода. — Кстати, Марк, ты интересовался моими правами. Вот, читай!
 И он отдал Марку ту самую замусоленную бумагу. Я тоже заглянул в нее.
 "Повелеваю всем всячески содействовать Варфоломею Антонову в поимке любого человека, на которого он укажет, и подчиняться любому его приказу, не представляющему непосредственной опасности для жизни моих подданных.
 Царь Славы Эммануил Спаситель».
 И императорская печать.
 — Ничего себе! — заметил я. — Ну и власть у тебя!
 — Господь слишком долго объяснял мне границы этой власти, чтобы я решился применить ее не по назначению. Я не самоубийца. Эта бумажка для особых случаев.
 — Каких, например?
 — Например, как сейчас.
 Мы уныло сошли на берег, и тут вдали снова мелькнули светлое платье.
 — Она? — спросил я.
 — Скорее! — Варфоломей снова потащил нас вперед.
 Мы бежали по прямым пекинским улицам под бельем, свисавшим со вторых этажей домов, мимо ночных рынков, еще далеко не пустых, где, похоже, до рассвета собирались торговать всякой всячиной, все дальше от центра города.
 Вскоре мы оказались на полутемных улицах, в лабиринте одинаковых некрасивых низких домов. Мы свернули в переулок и уперлись в такой же обшарпанный домишко. Тупик. Девушки нигде не было.
 — Смотрите, она наверняка вошла сюда, — Марк показывал на покосившуюся деревянную дверь, ничем не отличавшуюся от всех прочих.
 — Ну давайте проверим, — вздохнул Варфоломей.
 Мы толкнули дверь, и она легко открылась. Прямо перед нами была абсолютно темная лестница в подвал. Марк зажёг огонек зажигалки и пошел первым. Внизу нас ждала ещё одна дверь, очень массивная, из крепкого дерева. К нашему удивлению, она тоже оказалась открытой. Мы вошли внутрь и обалдели.
 Это был старинный дворец или храм. Скорее храм. У входа горело несколько свечей, тускло освещавших зеленые каменные колонны (я бы не удивился, если бы это оказался нефрит), фигуры неизвестных мне божеств и росписи на стенах. Варфоломей отобрал зажигалку у Марка и подошел к идолам.
 — Сиван-му, мать Западного неба, — сказал Варфоломей. — Дун Вангун — князь Востока. А вот и наш друг, Нефритовый Император Юй-хуанди в окружении бессмертных.
 — Где мы?
 — В гостях у даосов, — небрежно обронил Варфоломей и направился к росписям. — А вот это даосский рай Шоушань, Гора долголетия, — и Варфоломей повыше поднял зажигалку, осветив горный пейзаж с озерами, протоками и скалистыми берегами, где среди сосновых рощ и садов прятались изящные мостики и беседки. — Смотрите-ка, здесь надпись. «Ты слышал уже флейту земли, но не слышал еще флейты неба». И еще: «Рождение как сон, смерть как пробуждение». Интересно… Это Чжуан-цзы.
 — Что?
 — Чжуан-цзы — древний китайский философ. Четвертый-третий века до рождества Христова. Написал трактат, тоже «Чжуан-цзы». Некоторые исследователи считают его древнее «Дао-Дэ цзин».
 — Древнее чего? — переспросил Марк.
 Варфоломей тяжело вздохнул. Он явно не привык иметь дело с такими невеждами. Но тем не менее терпеливо объяснил:
 — «Дао-Дэ цзин», трактата Лао-цзы, которого считают основателем даосизма.
 В храме стоял какой-то странный запах, немного напоминающий аромат курительных палочек, но другой, не такой, как у сандала. И от этого запаха становилось холодно в груди.
 — Это не храм, — словно издалека раздался голос Варфоломея. — Идите сюда.
 Варфоломей стоял возле длинного стола, уставленного различными емкостями, очень напоминавшими химические колбы и реторты, только они были непрозрачными, возможно, из-за толстого слоя пыли, покрывавшего здесь все без исключения.
 — Здесь лет сто никого не было, — заметил Варфоломей.
 — Тогда кто же зажег свечи? — возразил Марк.
 Варфоломей оставил его вопрос без ответа, так как заинтересовался книгами, точнее — толстыми папками с тетрадями и свитками из шелка, исписанного иероглифами.
 — Сочинения даосских алхимиков. Ребята, это не храм или не только храм. Это лаборатория. Пьетрос, ты химию знаешь?
 — Не особенно.
 — Смотри, здесь остатки какого-то красного вещества. Это не киноварь?
 — Может быть. А почему именно киноварь?
 — Основной компонент даосских эликсиров бессмертия.
 — Но это же соединение ртути!
 — Еще бы. Несколько императоров династии Тан жестоко поплатились за свою мечту о бессмертии. Они один за другим умерли в страшных мучениях от отравления тяжелыми металлами. Даосы их ложками кормили своими эликсирами.
 — Так здесь могут быть пары ртути! Я очень хреново себя чувствую.
 — Честно говоря, я тоже, — задумчиво проговорил Варфоломей,
 Я чувствовал себя более чем хреново. У меня отчаянно кружилась голова, а в груди словно плавал айсберг. Еще минута, и я заметил, как удлиняются следы моих пальцев на пыли стола и неумолимо поворачивается потолок. Последнее, что я увидел, было лицо Марка, искаженное гримасой ужаса.

 ГЛАВА 3

 Я упал на зеленую траву, мягкую и высокую, и зажмурился от полуденного солнца. Надо мной нависали ветви дерева, усыпанные розовыми цветами с тонким приятным ароматом. Я повернул голову. Там росло другое дерево, его ветви склонялись под тяжестью персиков и в этом определенно было что-то неправильное. Я приподнялся на локте и осмотрелся. Это был склон горы, и далеко внизу сияла река, пробиваясь между скалистыми берегами, а надо мной возвышался улыбающийся китаец в малиновом халате.
 Я вскочил на ноги и сразу стал выше китайца. Голова больше не болела. Мало того, я чувствовал себя превосходно.
 — Ничтожнейший обитатель этой презренной горы, недостойный Гэ Хун, нижайше приветствует блистательнейшего из сановников величайшего из императоров Эмануинь, — и китаец низко поклонился. — Простите, как ваше драгоценное имя?
 — Мое? — признаться, я растерялся.
 Гэ Хун расцвел почтительнейшей улыбкой и кивнул.
 — Петр Болотов, — сказал я.
 — Болотофу, — старательно повторил китаец. Видно, мое имя показалось ему совсем уж непроизносимым.
 — Где я?
 — Ваше превосходнейшее тонкое тело — на этих ничем не примечательных Пещерных небесах, а физическое пока осталось у входа в подземную обитель.
 — Каких небесах?
 — Пещерных. — Гэ Хун улыбнулся еще слаще, хотя это казалось невозможным. — В знаменитых Славных горах есть пещеры, через которые можно попасть на десять больших и тридцать шесть малых Пещерных небес, населенных бессмертными. И эта жалкая гора, блистательный Болотофу, находится в моем управлении, — и китаец снова поклонился.
 Я недоверчиво глянул ему в глаза и увидел в них по два зрачка. К тому же я обратил внимание, что кончики ушей моего собеседника были заостренными. Гм…
 — Бессмертными, говорите? Уж не с помощью ли даосских эликсиров они обрели бессмертие? — недоверчиво поинтересовался я.
 — Да, ученейший из сановников! И с помощью наших немудреных эликсиров.
 — На основе ртути?
 — Киновари! О невежественный, — китаец неожиданно вышел из себя, — о обывательская ограниченность! О узость кругозора неучей, не видящих разницы между точной наукой и презренным шарлатанством, достойным лишь работы палача! О высокомерие невежд! Ну, подумай сам: ведь если из белой ртути получается красная киноварь, почему бы этой киновари не быть заодно и эликсиром бессмертия?
 — Не вижу связи.
 Гэ Хун вздохнул.
 — Все очень просто, о невежественнейший из солнцеподобных, ведь при нагревании из киновари выделяется ртуть, а при дальнейшем нагревании белая ртуть вновь превращается в красную киноварь. Таким образом, в киновари сочетается красное и белое, как в зародыше, который образуется из белой спермы отца и красной менструальной крови матери, тоже из белого и красного. То есть в киновари гармонически сочетаются инь и ян, причем ян содержится в утробе инь. Киноварь — это зародыш бессмертия! — наконец торжественно заключил алхимик.
 — Бред! Это же яд!
 — Правильно, — обрадовался мой просветитель. — Мы сейчас и говорим об обретении бессмертия через освобождение от трупа.
 — А-а…
 — Вот, например, если ты сейчас останешься здесь, на Пещерных небесах, твое прекраснейшее физическое тело тебе больше не понадобится, и его можно будет, скажем, сжечь, причем это нисколько не повлияет на твое пребывание на этой невзрачной горе.
 Мне стало несколько не по себе.
 — Но есть множество других способов обретения бессмертия, благороднейший Болотофу. Ведь эликсир можно создать и из соков собственного тела посредством дыхательной гимнастики, медитаций и сексуальной практики. Но не затем я переместил сюда твое драгоценнейшее тонкое тело. Дело касается вашего несравненного господина Эмануинь. Мы, то есть школа «Письмен Трех Августейших», готовы поддержать его!
 Китаец явно ждал фурора, но такового не получилось.
 — Очень приятно, — холодно сказал я.
 Но это не расстроило алхимика, по крайней мере, он этого не показал.
 — Там, где осталось твое бесценное физическое тело, есть роспись с изображением этой недостойной горы, — таинственным тоном начал Гэ Хун. — Но это не настенная роспись. Она бумажная, а за ней — дверь. Вот ключ, возьми! — И он с поклоном вручил мне старинный медный ключ, большой и очень красивый. — За дверью вы найдете помещение, похожее на склеп, — продолжил китаец. — Но это не обитель смерти — это колыбель вечной жизни. Там ждет своего часа восемьдесят один искуснейший воин. Мы дарим их императору Эмануинь. Они бессмертны и неуязвимы. Как только божественный Эмануинь спустится к ним, жизнь вернется в их тела, если только он тот, кем мы его считаем. Но пусть будет осторожен, школа Небесных Наставников его не признала. Они говорят, что Эмануинь искажает дао. О невежественные! Как можно исказить дао? Ведь где дао, там и истинный путь. Можно лишь следовать ему. А теперь торопись, вернейший из сановников, ибо опасаюсь я, что твое незаменимое тело может слишком остыть в твое отсутствие. Там не совсем правильные условия для хранения.
 Гэ Хун в очередной раз низко поклонился, и мир снова изменился, как картинка на экране телевизора, когда роскошный исторический фильм резко прерывает какая-нибудь жуткая реклама или выпуск новостей. Я снова лежал на полу в даосском храме, и мои руки были на удивление холодны и плохо сгибались, словно окоченели, так что я с трудом сумел приподняться.
 У стены, освещенные слабым светом единственной свечи, прямо на полу сидели обнявшись Марк и Варфоломей. Услышав мою возню, Марк посмотрел на меня, как на привидение, и потряс Варфоломея за плечо.
 — Смотри! Он очнулся!
 — Этого не может быть, — промямлил тот сонным голосом и лениво открыл глаза. — Пьетрос! Ты жив?! Мы уже не надеялись… У тебя не было пульса. А мы не могли даже вызвать «Скорую». Все двери оказались заперты, мы не смогли выйти.
 Я удивленно смотрел на них.
 — А почему так темно?
 — Мы потушили все свечи, кроме одной, — еще вчера, когда поняли, что можем остаться в полной тьме, — и стали жечь их по очереди. Это последняя.
 — Ещё вчера?
 — Ты был без сознания более суток.
 — Мы говорили всего минут пятнадцать.
 — Говорили? С кем?
 — С Гэ Хуном.
 — С Гэ Хуном? У тебя были галлюцинации? — Варфоломей посмотрел на меня крайне заинтересованно, взял свечу и поднялся на ноги, осветив роспись у себя за спиной.
 И я узнал пейзаж, несмотря на огромную тень Варфоломея, скрывавшую добрую половину картины. Это была та самая гора, на которой меня встретил китайский алхимик и во мне сразу что-то переменилось, словно меня подцепили на крючок и приподняли над землей. Боль и сладостная покорность. Невидимый рыбак рывком поставил меня на ноги и подтолкнул к картине. Я сделал шаг, и Варфоломей отпрянул в сторону. Наверное, вид у меня был совершенно сумасшедший. Я шел прямо на стену, абсолютно не владея собой. Да, это была бумага, и очень старя бумага. Она разорвалась сразу, без особых усилий и я оказался перед тяжелой железной дверью, украшенной литыми тиграми, и драконами, и иероглифическими надписями. Варфоломей уже пришел в себя и стоял со свечой чуть позади, освещая дверь.
 — .Здесь цитата из «Дао-Дэ цзин», — тихо сказал он. — "Кто умеет овладевать жизнью, идя по земле, не боится носорога и тигра; вступая в битву, не боится вооруженных солдат. Носорогу некуда вонзить в него свой рог, тигру негде наложить на него свои когти, а солдатам некуда поразить его мечом. В чем причина? Это происходит оттого, что для него не существует смерти».
 Когда я услышал эти слова, небесный рыбак снова вспомнил обо мне. Покоряясь его воле, я разжал руку. В ней был ключ. Я быстро нашел замочную скважину, Ключ подошел, я повернул его, и дверь со скрипом подалась.
 Перед нами была еще одна лестница, ведущая куда-то вниз, Варфоломей опустил свечу, но это не помогло, все равно она освещала только несколько ступеней. Я пошел вперед. Лестница медленно поворачивала, извиваясь по внешней окружности широкого колодца. Мы спускались все ниже, и скоро дверь и даосский храм-лаборатория остались где-то далеко наверху. Стало холодно.
 Наконец мы оказались перед каменной аркой, за которой был провал во тьму. На арке сияла молочно-золотистая надпись: «Баопу-цзы сказал: „Сказано: «Великая благая сила Неба и Земли есть жизнь“. Мы прошли под ней, и сразу стало чуть светлее. Это свет свечи отразился в идеально отшлифованном молочно-золотистом камне тонких резных колонн, поддерживавших своды огромного зала. Здесь на возвышениях лежали воины в старинных одеждах, и каждый из них держал тонкий длинный меч.
 Варфоломей поднес свечу поближе к одному из воинов. Глаза его были открыты, и в них чернело по два зрачка.
 — Вот это да! — прошептал Варфоломей. — Нет, вы не понимаете! Вы просто не в состоянии понять, что происходит! — Он нервно поправил на носу маленькие круглые очки, — Смотрите, у них острые кончики ушей!
 Я присмотрелся. Да, совсем как у Гэ Хуна. Я случайно задел край халата одного из воинов, и ткань рассыпалась в прах, обнажив кожу руки. Точнее, не совсем кожу. Она была серебристой и больше напоминала чешую. Пламя свечи заиграло на этой «коже», как на лезвиях мечей, тоже светлых и чистых, не тронутых временем.
 Увидев это, Варфоломей пришел в неописуемый восторг и только восхищенно качал головой, не находя слов для выражения оного восторга.
 — Они мертвые, — спокойно сказал Марк.
 — Мертвые?! — взвился Варфоломей. — С чего ты взял?
 — Они холодны как лед. — Похоже, Марк единственный из нас решился к ним прикоснуться.
 — Да, как Пьетрос пятнадцать минут назад. Ты, часом, не мертвый, Пьетрос? Как ты себя чувствуешь?
 — Да ничего.
 — Вот именно. Ты посмотри им в глаза, Марк! У мертвых не бывает таких глаз. Да и вообще так в Китае не хоронят. Кстати, как ты объяснишь то, что ткань на их одежде рассыпается при легком прикосновении, а тела свеженькие, как будто их хозяева только что прилегли отдохнуть? От мертвецов бы давно остались высохшие мумии, если не скелеты.
 — Ты хочешь сказать, что они могут встать в любую минуту? — усмехнулся Марк. — Многовато их на нас троих… Сколько их здесь?
 — Восемьдесят один, — тихо проговорил я.
 — Что? — одновременно произнесли Марк и Варфоломей, разом уставившись на меня.
 — Гэ Хун сказал, что их восемьдесят один.
 — В глюке? — заинтересовался Варфоломей. — Ты все это уже видел?
 — Если это был глюк… Нет, я видел только Гэ Хуна и гору с персиковыми деревьями, которые одновременно цвели и плодоносили.
 — Так…
 — Гэ Хун сказал, что это Пещерные небеса.
 — Так…
 — И что его школа каких-то там письмен, кажется, трех государей…
 — «Трех Августейших», — поправил Варфоломей.
 — …поддерживает Господа и дарит ему восемьдесят одного бессмертного воина, которые воскреснут, как только он спустится сюда.
 — Так…
 — И он дал мне ключ. Вот этот. — Я отдал ключ Варфоломею.
 Он долго внимательно рассматривал старинную работу.
 — Есть старинная легенда про двух монахов, буддийского и даосского, как они в тонком теле путешествовали из Сычуани в Янчжоу, то есть из Западного Китая в Восточный, чтобы полюбоваться там знаменитыми хризантемами, а потом сорвать цветок и принести его с собой. Когда буддийский монах вернулся в свое физическое тело, его ладонь оказалась пуста, а даос сжимал в руке хризантему. Никогда не мог в это поверить… до сего дня. Знаешь, когда ты потерял сознание и мы не смогли привести тебя в чувство, мы нашли там наверху курильницу. Из нее шел какой-то дым. Мы ее сразу затушили. Дело в том, что даосы активно использовали галлюциногены в своих практиках. Удивительно, что мы тоже не вырубились.
 — Наверное, ему нужен был я.
 — Возможно… Хотя странно…
 — Он даже не знал моего имени.
 — Думаю, ему просто нужен был кто-то один, неважно кто. Ты оказался самым восприимчивым. Что он еще тебе сказал?
 Я задумался.
 — Знаешь, мне, наверное, нужно встретиться с Господом.
 — Да, конечно, ты прав. Ты не обязан говорить то, что не предназначено для наших ушей.
 Мы поднялись на поверхность. Уже совсем рассвело, и на улице было полно народа.
 — Странно, — заметил Марк. — По моим расчетам, сейчас должно быть часа четыре.
 — Восемь утра, — возразил Варфоломей, взглянув на часы,
 — Петр, — не унимался Марк, — когда ты очнулся, я посмотрел на часы. Было два часа ночи. Вы хотите сказать, что мы шесть часов бродили между мертвыми китайцами?
 — Судя по тому, как я хочу пить, может быть и шесть часов, — заметил Варфоломей. — Пойдемте, вон торговец гороховым напитком.
 Он был абсолютно прав. Меня тоже мучила жажда. Этой самой зеленоватой гадостью, гороховым напитком, торговали прямо на улице, и услужливый китаец налил нам по пиале. Гадость по вкусу очень отдаленно напоминала пиво. Мы закусили лепешками чуньбин и сразу пришли в себя.
 Улицы уже запрудил сплошной велосипедный поток. По количеству велосипедов Пекин мог соперничать с весьма велофицированной Веной. К тому же обитатели европейской легкомысленной красавицы предпочитают возить велосипеды на крышах автомобилей на случай «пробки», а здесь для многих это единственный вид транспорта. Что, впрочем, совершенно не исключает «пробок», кои мы имели несчастье наблюдать, когда приблизились к центру города.
 Машины заполняли собой улицы, как детали картины-головоломки, и абсолютно никуда не двигались. Так что мелькнувшая было у нас идея поймать такси отпала сама собой.
 — Варфоломей, здесь что, всегда так? — поинтересовался я.
 — Вообще бывает, Но сегодня как-то особенно.
 Через пару кварталов нам все стало ясно. Улицы были просто перекрыты, потому что к центру города двигалась демонстрация. Судя по возрасту и общему настроению, состояла она в основном из студентов и впечатление производила не очень серьезное. Хотя, с другой стороны, уж больно их было много! Я почитал лозунги: «Долой чиновников-взяточников!», «За гражданские свободы!», «Мы не бунтовщики!», и один, который мне особенно не понравился: «Срединному государству — ханьскую династию!», то есть «Китаю — китайскую власть!». Вот сволочи!
 Варфоломей долго, наморщив лоб, смотрел на это действо, пока ему под руку не попался продавец газет. Наш друг сунул ему монету и впился глазами в приобретенное периодическое издание. Издание несло полную чушь. "Третий день студенческих протестов, — нагло утверждало название. — Эмануинь согласился принять представителей демократических организаций».
 — Как третий день? — опешил я.
 — Посмотри на число, — спокойно посоветовал Марк.
 Число имелось. Двадцать пятое апреля. И это означало, что мы бродили между китайскими мертвецами не шесть часов, а шесть дней. Мы переглянулись.
 — Марк, у тебя часы с датой? — спросил я.
 — С датой… Двадцать пятое апреля, — подтвердил Марк с усмешкой смельчака, поднимающегося на эшафот.
 — Господь с нас шкуру спустит, — озвучил я его мысли.
 Варфоломей вздохнул.

 ГЛАВА 4

 До дворца мы шли пешком, вместе с демонстрацией. То есть, конечно, не вместе, параллельно, вдоль стен домов. В том же направлении.
 Дворцовую охрану мы миновали благополучно, если не считать того, что солдаты внимательно посмотрели на нас, а один из них сразу позвонил куда-то по сотовому. Зато когда мы вошли в павильон, нас сразу поймал Иоанн.
 — Вы что, с ума сошли? — прошептал он и схватил Марка за руку. — Вы знаете, что имеется приказ о вашем аресте?
 — Нет, — спокойно сказал Марк. — Отцепись!
 — Это из-за нашего недельного отсутствия? — поинтересовался Варфоломей.
 — Если бы только! Вас кто-то оклеветал. Надеюсь, что оклеветал. По крайней мере я в обвинения в ваш адрес не верю.
 — Как оклеветал?
 — Пойдемте быстрее! Потом все расскажу. О вас уже наверняка известно. — И Иоанн потянул нас куда-то по лабиринту дворца.
 Мы миновали несколько зданий, пересекли пару внутренних двориков и искусственных речек, пока Иоанн не затащил нас в бурый одноэтажный павильон на берегу миниатюрного прудика, украшенного растительностью и причудливыми камнями, Здесь ангелочек наконец вздохнул с некоторым облегчением.
 — Ну, так что случилось? — спросил я.
 Иоанн приложил палец к губам.
 — Тише! Это кабинет Господа.
 — И ты нас сюда привел? Чтобы сразу арестовали?
 — Тише! Умоляю! Поймите, что это единственный выход. Вас обвиняют в заговоре.
 — Каком заговоре?
 — Что вы в сговоре с какими-то даосами собираетесь заманить Господа в ловушку и убить.
 Мы переглянулись. Иоанн это заметил, разумеется.
 — Так, значит, есть основания? — резко спросил он.
 — Нет, конечно, — покачал головой Варфоломей.
 — Тогда будет лучше, если Он выслушает ваши объяснения лично. Он сейчас должен быть здесь. Пойдемте.
 Мы прошли павильон насквозь. Окна противоположной стены выходили в небольшой внутренний дворик.
 — Стойте! — шепнул Иоанн. — Опоздали!
 Справа от нас у стены дворика в резном кресле из красного дерева, инкрустированного драконами, в лазурных императорских одеждах сидел Эммануил. Думаю, он нас не видел. Зато нам из полутемной комнаты можно было прекрасно наблюдать за происходящим. По дорожке, выложенной образующими прихотливый узор камнями разных оттенков, от светло-серого до коричневого, к Господу приближались два молодых китайца в джинсах и майках с иероглифами «миньго» — народное государство. За ними по пятам следовала охрана.
 — Бунтовщики, — шепотом пояснил Иоанн.
 Внутренний дворик был украшен довольно большими, почти метровой высоты, бонсаями  [36] на плоских деревянных подносах, соснами и, кажется, вишней. Бонсаи располагались на возвышениях и возле пористой и ноздреватой искусственной каменной горки, выстроенной у противоположной стены садика. У подножия горки был маленький декоративный водоем с высоким белым камнем посередине. А над прудиком, словно в почтительном поклоне, склонялись тонкие ветви деревьев и свисала похожая на осоку трава. Я подумал, что в такой умиротворяющей обстановке только и принимать бунтовщиков.
 Китайцы остановились в полутора метрах от трона и преклонили колени.
 — Ничего себе бунтовщики! — заметил я.
 — Конечно, бунтовщики, — шепнул Варфоломей. — Перед императором следует трижды встать на колени и совершить девять земных поклонов, а не просто коленопреклонение, как перед каким-нибудь мелким чиновником. Правда, потомки Юань Шикая отменили земные поклоны — и вот результат. Совсем распустили народ.
 Эммануил сделал им знак подняться. Китайцы встали и поклонились еще раз.
 — Как ваши имена? — спросил Господь.
 — Вэй Ши, — с поклоном представился китаец потоньше и помоложе. У него были пухлые губы и тонкий нос, насколько вообще можно назвать тонким нос китайца, и он носил очки, которые, впрочем, пред очами государевыми были торопливо сняты и запихнуты в карман джинсов так, что одна дужка непокорно осталась висеть снаружи, По-моему, такой человек был бы уместен в компьютерной фирме за монитором.
 — Ли Сяо, — поклонился его собрат. Этот был полнее и впечатление производил более солидное/
 — Может быть, уйдем, — предложил Марк. — Это не для нас.
 — Ничего, останемся, — возразил Иоанн. — Поверь, так будет лучше,
 Господь принялся внимательно изучать посетителей.
 — Я вас слушаю, — наконец сказал он.
 — Вот наши требования, — сказал Вэй Ши и с поклоном подал Эммануилу аккуратно свернутую бумагу.
 Господь даже не пошевелился.
 — Требования? — одними губами переспросил он и слегка приподнял брови.
 Наступила пауза, Китаец выпрямился и нагло взглянул на Эммануила. Охрана за его спиной сделала шаг вперед. Господь предостерегающе поднял руку.
 — Не нужно! — Потом посмотрел на Вэй Ши и Ли Сяо. — Верно ли мне доложили, что эпитет «бунтовщики» очень обидел вас и ваших сторонников?
 — Да, это величайшее оскорбление, — произнес Ли Сяо. — Нас обвинили в сыновней непочтительности.
 — Я уже собирался снять это обвинение, но разве почтительный сын может предъявлять требования к главе семьи?
 Господь взглянул на китайцев очень тяжело. Повисла тишина. По-моему, Эммануил пережимал. Он играл на грани фола. Неужели он собирался разгонять демонстрацию? Но нет, видимо, он очень хорошо знал, что делает.
 Вэй Ши посмотрел на Ли Сяо, и тот кивнул.
 — Мы неправильно выразились, — объяснил худой китаец. — Это наше прошение. — И он снова с поклоном протянул бумагу Господу.
 — Так не подают прошение государю! — резко сказал Эммануил.
 Вэй Ши медленно опустился на колени, и Господь наконец принял бумагу и развернул ее.
 — Гражданские свободы? Разве у вас их нет? Я не закрыл ни одной газеты. А то, что старые журналисты по привычке восхваляют меня, как раньше восхваляли наследников Юань Шикая, — следствие их внутренней несвободы, а не моей цензуры. Кто мешает вам организовать собственное издание и писать там все, что вы хотите? Да вы это уже делаете. В городе не сорвано ни одного дацзыбао. Так что я считаю вопрос исчерпанным. Относительно же организации новых студенческих изданий я готов поговорить с вами отдельно. Ведь вам понадобится поддержка. Как вы относитесь к этой идее? — и Эммануил посмотрел на коленопреклоненного Вэй Ши, — Вы встаньте, встаньте! Вы же сейчас ко мне не обращаетесь.
 Китаец поднялся на ноги.
 — Так, дальше, — продолжил Господь. — Что касается чиновников-взяточников. Я очень благодарен вам за помощь. Я старался сохранить как можно больше постов за ханьцами  [37] , и потому люди недостойные тоже могли остаться на своих должностях. Разумеется, так быть не должно. Но мне нужны списки. Тогда я прикажу провести расследование по каждому отдельному случаю. У вас есть списки?
 — Да! — Вэй Ши достал еще одну бумагу и, преклонив колени, отдал ее Господу, Я готов поклясться, что теперь китаец сделал это с энтузиазмом.
 Эммануил пробежал глазами документ.
 — Хорошо, разберусь. Так, относительно «бунтовщиков». Ну что же, теперь я вижу, что вы не бунтовщики, и больше никто не посмеет вас так назвать. И наконец о том, чего нет в этом документе, но о чем все вы думаете и что написано на ваших плакатах и в дацзыбао. Я имею несчастье не быть ханьцем, Признаться, это обвинение меня удивило. Я не ожидал от людей столь умных и образованных, как пекинские студенты, такой ограниченной политической идеологии. Поднебесная империя никогда не означала государство только ханьцев, «Поднебесная» означает «под небом», под всем небом — то есть вся земля. Помните надпись на Ланьетайской стеле  [38] :
 На всем пространстве под обширным Небом
 Император обуздал стремления и объединил помыслы.
 Для орудий и оружья он установил единый образец
 И единое написание для письменных знаков.
 На всем пространстве, где светят солнце и луна,
 Где плавают лодки или ездят повозки,
 Все люди благополучно завершают свою жизнь
 И нет никого, кто бы не осуществил своих желаний.
 И «сы фан», четыре стороны, в «Ши цзин»  [39] означают Поднебесную. Помните:
 Чжоу получило небесную благодать.
 Четыре стороны пришли и поздравили ее.
 Но и во времена чжоуского государя У-вана  [40] , и при последующих династиях Всемирная Империя была лишь иллюзией и самообманом. Только теперь это становится реальностью. И, конечно, ханьцы, народ с пятитысячной историей и величайшей культурой, займут в ней достойное место. Возможно, самое достойное. А император — всего лишь Сын Неба. У Неба нет национальности, Я ответил на ваши вопросы, дети мои?
 — Да, Тянь-цзы  [41] , — сказал Вэй Ши и поклонился. Ли Сяо последовал его примеру. И китайцы повернулись, чтобы уйти.
 — Я вас не отпускал, — заметил Эмманунл и кивнул охране. Парламентеры напряглись. — Я хочу, чтобы для моих гостей принесли скамью и чайный столик. Мне нужно обсудить с ними некоторые дела.
 — Но… — попытался возразить один из телохранителей.
 — И еще! Мне больше не нужна охрана.
 Началось чаепитие. Бывшие бунтовшики робко присели на низкую, но весьма изящную скамью, которую принесли охранники. Ли Сяо недоверчиво взял чашечку и предостерегающе посмотрел на Вэй Ши. Тот тоже не торопился пить. Эммануил с удовольствием отпил чаю и с удивлением переводил взгляд с одного на другого.
 — Это еще что такое? Неужели вы думаете, что я тратил на вас столько слов, чтобы потом отравить? Для того чтобы убивать, мне не нужно прибегать к подобным ухищрениям. Помните: «сила Дэ  [42] совершенномудрого государя яростна, как ветер, и внезапна, как гром»,
 Господь поднял руку и протянул ее в сторону сосны-бонсай за спинами китайцев. Дерево мгновенно вспыхнуло, как факел, и через минуту превратилось в черный мертвый скелет. Китайцы отшатнулись от пламени и с ужасом посмотрели на Эммануила,
 — Садитесь, пейте чай. Благая сила Дэ императора разливается широкими потоками, и его милосердие проникает повсюду. — Господь улыбнулся. — Все успокоились, Сосредоточились. Мне нужны такие люди, как вы, — образованные, инициативные, смелые и решительные. Ведь нужно было обладать недюжинной смелостью, чтобы прийти ко мне с требованиями.
 Парламентеры опустили головы. Эммануил улыбнулся.
 — Забыто! Я хочу создать объединения таких людей, наделенные чрезвычайными полномочиями и особой властью. У них будут свои газеты, свой транспорт, право бесплатного проезда по железным дорогам и многие другие привилегии. Отряды Верных. Как они будут называться?.. Ну, например, юйвейбины, благородные охранники. Вам, Вэй Ши, и вам, Ли Сяо, я поручаю сформировать первые отряды. Да, и не забудьте рассказать людям о нашей беседе,
 Китайцы кивнули и преданно посмотрели на Эммануила.
 Чай был допит, и Господь милостиво отпустил парламентеров. Когда они ушли, он заложил руки за голову и откинулся на спинку кресла, полуприкрыв глаза. Так продолжалось минут пять, и мы не осмелились ему мешать.
 — Варфоломей, Марк, Пьетрос, Иоанн, — громко проговорил Эммануил, не открывая глаз. — Идите сюда. Хватит прятаться.
 Было уже около полудня. Мы вышли из павильона под палящее солнце. После полумрака зала оно жгло и слепило глаза. В воздухе еще стоял запах дыма от сожженного дерева.
 — Ну, где вы пропадали? — поинтересовался Господь.
 Варфоломей подробно рассказал о наших приключениях, Эмманунл слушал, чуть подавшись вперед, ловил каждое слово и пронзительно смотрел на нас. Под этим взглядом мы чувствовали себя как на сковородке.
 — Пьетрос, что конкретно сказал тебе Гэ Хун? — сказал Господь. — Попробуй вспомнить точную формулировку.
 Я оглянулся на Марка и Варфоломея.
 — Говори, вы сейчас все в одной упряжке, — обнадежил Господь. «На одной сковородке», — поправил я про себя.
 — Гэ Хун предостерегал против «Школы Небесных наставников». Они настроены против вас.
 — «Небесные наставники» меня не особенно беспокоят. Все, на что они оказались способны, — это создать карликовое теократическое государство, которое хоть и просуществовало семнадцать веков, не представляет никакой опасности. Я даже готов сохранить его в качестве заповедника. Для разнообразия. Пусть в свое удовольствие очищают мир от старой скверны и собирают с подданных ежегодно по пять доу риса. Меня гораздо больше интересует, что сказал Гэ Хун о бессмертных воинах.
 — Что, если вы тот, кого они ждут, воины воскреснут, когда вы спуститесь в склеп.
 — А кого они ждут?
 — Не знаю. — Я беспомощно развел руками.
 — А если я не тот?
 — Как?
 Эммануил улыбнулся.
 — Иоанн, что тебе сказал тот нищий?
 — Какой нищий? — Иоанн побледнел. Вопрос был явно ему неприятен.
 — Когда я спрашиваю, следует отвечать. Ты все прекрасно понял. Считай, что это очная ставка.
 — Нищий с флейтой?
 — Именно. Не тяни!
 — Я остановился на рынке послушать, как он играет. На редкость хорошо для нищего музыканта. Тогда он спел о том, что сановник Болотофу в сговоре с Ма Кэн и Ваэрфоломой замыслил погубить императора, заманив его в склеп с бессмертными даосскими воинами, которые воскреснут, как только Тянь-цзы спустится к ним, и убьют его.
 — Так… — Эммануил внимательно посмотрел на нас.
 Но меня теперь больше интересовал Иоанн.
 — Ну ты и сволочь! — сказал я ему.
 — Я бы не придал значения этому эпизоду, — пояснил Иоанн для нас с Марком, — если бы у нищего в глазах не было по два зрачка.
 — Все, что было, мы рассказали, — сказал я. — Мне больше нечего добавить.
 — Хорошо, — заключил Эммануил. — Пьетрос, Марк, Варфоломей — с этого момента вы находитесь под домашним арестом. Из покоев никуда не выходить. Ослушаетесь — пеняйте на себя. Иоанн — то же самое,
 — Но, Господи… — попытался возразить ангелочек.
 — Так будет, пока я не спущусь в склеп.
 — Но…
 Господь с усмешкой посмотрел на Иоанна.
 — И вы все спуститесь вместе со мной. Меня не так-то просто убить.

 ГЛАВА 5

 Вечером я смотрел телевизор. Чем мне еще оставалось заниматься, будучи запертым в своей комнате и неспособным ни к какой полезной деятельности ввиду крайней неопределенности будущего?
 По телику показывали Вэй Ши, выступающего перед студентами.
 — Императора таких достоинств и такой мощи благой силы Дэ у нас не было со времен Яо, — вещал бывший бунтовщик. — Он знает и ценит ханьскую культуру и цитирует наизусть «Ши цзин» и надписи на Ланьетайской стеле…
 Студенты слушали благосклонно, и я подумал, что при таком раскладе Господь мог бы и не спускаться в даосский склеп. Да разве он меня послушает! Впрочем, ему-то что, он Господь. Ну, убьют — ну, воскреснет, В отличие от нас. Правда, у него от этого очень портится характер…
 И я вспомнил, как все начиналось. Мое освобождение, площадь с табличкой «Здесь танцуют!» и Господа с молотком и гвоздями в еще не осевшей пыли. Неужели не прошло и года? А кажется — целая жизнь. Определенно Господь тогда был другим, лучше и светлее. А потом все пошло не так, не в ту сторону, что ли. Может быть, он становился все менее человеком? Что-то давно он не сотворял глинтвейна, не играл на флейте и не прибивал на площадях прикольных табличек… Теперь он только приказывает и шутит редко и зло. Или это у меня от обиды? Умирать очень не хочется, знаете ли. В таких случаях приличные люди составляют завещание, но я уже скоро год, как не принадлежу себе. И все, что мое, принадлежит Господу.
 За мной пришли утром двадцать восьмого апреля (любят они по утрам!), Господь уже ждал нас в «Линкольне» на заднем сиденье под охраной Филиппа и двух Рыцарей Стальной Розы. Я их помнил еще по московским событиям, и то, что Господь взял их с собой, означало, что ситуация чрезвычайная. Из-за пояса у «рыцарей» торчали рукояти мечей, Филипп держал на коленях катану, Я с удивлением посмотрел на это. Но Господь взглядом приказал мне сесть. Марк, Варфоломей и Иоанн тоже были здесь. Автомобиль Господа сопровождали две полицейские машины и грузовичок с солдатами, вооруженными автоматами и (я готов поклясться!) тоже мечами. Я обратил на это внимание, когда они залезали в машину.
 — Там все равно негде развернуться, — заметил Марк. — Зачем мечи?
 — Возможно, они не понадобятся, но в эффективность огнестрельного оружия против бессмертных сяней  [43] я coвершенно не верю, — ответил Эммануил. — Мечами можно хотя бы защищаться. Кстати, Филипп, ты принес то, что я просил?
 — Да, Господи. — Тот достал из-под сиденья еще две катаны в ножнах.
 — Это для вас, Марк и Варфоломей. Вы пойдете первыми. Возьмите. Мне они не могут причинить вреда, но, если обвинения против вас имеют под собой основания и вам придет в голову воспользоваться оружием против меня, буду судить как за убийство. По-моему, это очевидно. Пьетрос и Иоанн пойдут за вами.
 В даосском храме ничего не изменилось за время нашего отсутствия, Я отпер дверь, мы спустились вниз и вошли в подземный зал с яшмовыми колоннами. Теперь он был ярко освещен электрическими фонарями, которые несли солдаты, и производил еще более величественное впечатление. Только сейчас я заметил, что зал имеет форму правильного круга, а ложи с мертвыми воинами расположены в строгом порядке. Одно, кажется, чуть выше других — в самом центре круга, от него, как лепестки цветка, строго под углом в сто двадцать градусов друг к другу, отходят три следующих, затем — пять, семь, девять, одиннадцать, тринадцать, пятнадцать и семнадцать. Всего девять рядов, если считать одно в середине. Я проверил еще раз. Все правильно.
 — Варфоломей, — шепнул я. — Их тут нечетное число в каждом ряду.
 Варфоломей огляделся.
 — Нечетные числа символизируют мужское начало Ян, восемьдесят один — символ совершенства, а круг означает небо.
 — Вперед, — произнес Эммануил. — К центру!
 Мы дошли до центра зала, но ничего не произошло. Воин на центральном ложе был высок, грузен и широкоплеч, Он имел горбатый нос и родинку над левой бровью и был одет в малиновый шелковый халат.
 — Цзиньши, — шепнул Варфоломей. — Малиновые халаты носили представители ученого сословия.
 — Помолчи! — прикрикнул на него Господь. Его раздражение можно было понять. Воины не двигались.
 Варфоломей опустил голову и невольно посмотрел себе под ноги.
 — Господи! Смотрите!
 Варфоломей стоял непосредственно на символе Инь-Ян в окружении восьми триграмм «И цзин»  [44] , заключенных в правильный восьмиугольник.
 — Сойди! — приказал Господь и ступил в центр.
 Земля дрогнула, и я упал на пол. По колоннам поползли трещины. Один из солдат уронил фонарь, и он разлетелся на мелкие осколки, Тряхнуло еще раз, и ближайшая к Господу колонна переломилась пополам. Точнее, одна из трех ближайших. В расположении колонн была та же закономерность, что и в расположении мертвецов, — три, пять и так далее, только без одной в середине. Господь сейчас стоял на том самом месте, где должна была бы находиться эта колонна, если бы строители подземелья были до конца последовательны.
 Он стоял и не двигался, словно вокруг ничего не происходило. Последний толчок был сильнее двух первых, и к еле увернулся от осколка молочно-желтого камня, Господь не дрогнул, только пошире расставил ноги, как матрос на корабле, И тут началось…
 По телу широкоплечего воина прошла дрожь, он медленно пошевелил пальцами и судорожно схватился за меч. Я оглянулся. Другие даосы тоже оживали, Мы оказывались в окружении.
 Горбоносый даос сел на ложе и взглянул на Господа, потом спрыгнул на пол и поднял меч. Другие последовали его примеру, На нас надвигалось войско.
 Кто-то выстрелил. Но даосы словно не замечали пуль, которые рикошетили от колонн. Раздался стон — кто-то из наших солдат был ранен. Послышалась автоматная очередь. Я видел, как пули прошили одежду на груди грузного воина, но он даже не замедлил движения. Крик. Стоны. Пули неизменно находили себе жертвы среди живых.
 Эммануил поднял руку.
 — Не стрелять! — резко приказал он. — Мечи!
 Первым среагировал Варфоломей. Он выхватил катану и встал на пути высокого даоса. Рядом возник Марк. Потом Филипп и Рыцари Стальной Розы. Они стояли спиной к спине, защищая Господа,
 Никем больше даосы не интересовались. Солдат они просто отбрасывали с дороги или обездвиживали, не знаю как. Им нужен был только Он.
 Туго пришлось всем. Апостолы могли только держать оборону, не более — слишком много противников выпало на каждого. Остальные солдаты были отрезаны или побеждены. Признаюсь, мне стало страшно, Неужели все это так бесславно кончится! Филипп не был мастером меча, удивительно, как он вообще держался. Марк угрюмо отступал, теснимый молодым даосским воином, очень худым и проворным. Крут медленно сужался. Только Варфоломей, казалось, сражался почти на равных. Он был явно быстрее своего врага, но слабее физически.
 Вот Варфоломей делает удачный выпад, и я уже вижу радость на его лице, а его меч касается шеи грузного даоса… и рассыпается в прах. Воин отбрасывает Варфоломея, как котенка, и делает шаг к Господу.
 — Филипп, быстро дай мне меч! — кричит Варфоломей.
 Филипп не успевает, даос уже заносит меч над Эммануилом. Но тот молниеносно падает на пол, уворачивается, вскакивает и оказывается рядом с ним. Его враг все же слишком неповоротлив. Господь хватает противника за руку. И в том месте, где он касается даосского воина, вспыхивает звезда, Сноп света ударяет в потолок и рассыпается по залу, слепит глаза.
 Даос роняет меч и падает на колени. Делает земной поклон. Три земных поклона, Я поднимаюсь на ноги и смотрю вокруг. Ряды спин даосов, склонившихся в земных поклонах. Они встают и снова опускаются на колени. Еще три земных поклона. Еще раз. Три раза встать на колени и сделать девять земных поклонов. Они приветствуют императора.
 Эммануил улыбается.
 — Встаньте! Назовите ваши имена!
 — Люй Дунбинь, — не вставая с колен, представляется грузный воин и делает земной поклон.
 — Хун-сянь, — называет себя бывший соперник Марка. Точнее, соперница. Как я сразу не догадался! Эта хрупкая фигурка и пышные черные волосы, собранные наверх. Тонкие черты лица, Пожалуй, она красива, но жестче и старше, чем бессмертная Хэ Сяньгу, которую мы видели в ресторане.
 Земной поклон. Господь наклоняется к ней, берет за руку и помогает подняться. Их окружает сияние, легкое и ровное, как поблекшая молния. Продолжается представление. Бессмертные называют свои имена. А Он так и держит ее за руку, и она стоит рядом с ним. Я подхожу совсем близко и не замечаю, как касаюсь сияющего облака. Меня бьет словно током. Эммануил резко поворачивается.
 — Пьетрос! На полшага назад! Я же говорил: «Не прикасайтесь!» Тебе десять раз надо повторять одно и то же? Не прикасайся к нам!
 Я отступаю. Она тоже смотрит на меня. Да, она была бы очень красива, если бы не две пары зрачков в раскосых темных глазах, острые кончики ушей и чешуя, сияющая в разрывах полуистлевшего платья.
 Вечером двадцать девятого апреля я посетил Пекинскую оперу. Точнее, меня затащил туда Варфоломей.
 Давали сразу три пьесы. В первой некие воины сражались в полной темноте. То есть по сюжету в полной темноте, а на самом деле на ярко освещенной сцене. И тем не менее в темноту верилось. Герои с энтузиазмом махали мечами, чудом умудряясь не задеть друг друга. Движения, рассчитанные до миллиметра, четкость и отработанность, как в ушу. Дело кончилось тем, что вошла жена одного из воинов. Жена была в синем и держала в руке свечу. Красную. Оная свеча осветила поле боя, и недоразумение благополучно разрешилось.
 Во второй пьесе Небесная дева разбрасывала цветы и при этом пела. Имелось в виду, что таким образом она изгоняла болезнь. Небесная дева была весьма элегантна, одета в белое с голубым и серебряным. На плечах у нее было накинуто широкое полотно длиной метров в десять, окрашенное, как радуга.
 Музыка показалась мне несколько резкой. Минут через десять, когда я уже перестал задаваться вопросом об окончании мучений кошки, я нашел, что звучание китайских инструментов напоминает вой волынки под старую шарманку. Пение очень отдаленно похоже на индийское.
 Самой любопытной оказалась, пожалуй, третья опера: "Вода заливает гору Цзиньшань». Речь шла о любви девушки-оборотня, змеи Бай Сучжэнь, к юноше Сюйсяню. Влюбленные благополучно поженились. Но тут-то и началось самое интересное. Некоему даосскому монаху Фахаю ни с того ни с сего взбрело в голову непременно расстроить этот брак, и он — что бы вы думали? — заманил Сюйсяня на богомолье на гору Цзиньшань, чтобы навсегда разлучить супругов. Однако Бай Сучжэнь сдаваться не собиралась и позвала на помощь свою сестру Зеленую Змейку.
 Зеленая Змейка была почему-то в синем с белым узором. А главная героиня — в белом с синим узором. Наряды прекрасно сочетались друг с другом. У Бай Сучжэнь были длиннющие волосы, всего сантиметров на тридцать не достававшие до пола. Они были заправлены сзади под пояс, так что когда она танцевала, создавалось полное впечатление, что у героини имеется весьма симпатичный черный хвост, причем не на голове, а там, где и положено быть хвосту у всякого млекопитающего.
 Итак, две прекрасные принцессы вооружились мечами и пошли освобождать принца. Идея показалась мне интересной, У нас обычно бывает все наоборот. Дамам помогали духи вод в больших количествах, одетые в синее с золотыми рыбами, на головах — красные шлемы, Это очень сочеталось с одеждами предводительниц. И они начали затоплять гору… Правда, я не совсем понял, как они собирались вылавливать после этого Сюйсяня. Ну, да ладно. Это не самое главное.
 Даосский монах Фахай тоже был не лыком шит и призвал на помощь небесных воинов. Воины были одеты в желтое с красным. Да, если устроить свалку из синих с золотым и красным и золотых с красным воинов, действительно получится очень красиво…
 В общем, оный даос сидел на вершине омываемой волнами горы, поглаживал совершенно белую длинную бороду и натравливал войско на бедных сестричек. Тут появился и главный злодей, по совместительству предводитель небесного войска. Костюм его был черен, как и положено даже в европейском балете, но с накидкой цвета морской волны, а также чем-то красным, желтым и оранжевым. Конечно, такое вопиюще дисгармоничное сочетание цветов не могло иметь места в одежде приличного человека. И началась битва…
 Сражались на копьях. Тонких и полосатых, красных с золотом. Небесные воины окружили Зеленую Змейку и бросали в нее копья. Она изящнейшим образом подпрыгивалa и отбивала копья руками и ногами. Воины ловили своё оружие и бросали снова. Над сценой летали красивые полосатые палки, украшенные пушистыми розовыми хвостами, вероятно для лучшей летучести.
 Бай Сучжэнь сначала не отставала от сестрицы, но вдруг схватилась за живот и была уведена под руку заботливой Зеленой Змейкой. «Но из-за беременности Бай Сучжэнь не хватило магической силы», — прочитал я в программке, В общем, гору затопить не удалось.
 Актеры вышли к публике после спектакля. Локти отставлены, правая рука сжата в кулак, а сверху ее накрывает левая, домиком. Очень легкий поклон,
 Мое впечатление от этого действа, представлявшего собой помесь пантомимы и цирка под аккомпанемент странной музыки и почему-то именуемого оперой, было, мягко говоря, смешанным, Как у некоторых моих соотечественников, впервые отведавших сыра с плесенью, Наверное, нужно привыкнуть, и только потом начинаешь ловить кайф.
 Я рассказывал о своих впечатлениях Варфоломею, нисколько не приукрашивая реальность.
 — Понимаешь, — сказал он. — Дело в том, что черный, желтый и красный цвета у китайцев символизируют добродетели: верность, человеколюбие и пристойность. Так что насчет злодея…
 Я заподозрил, что понял пьесу с точностью до наоборот.

 ГЛАВА 6

 Наступила ночь первого мая. Ночь жертвоприношения. Мерцали бесчисленные факелы. Было слышно, как били в барабан на Башне пяти фениксов, Император направлялся в Храм неба.
 Впереди колыхались знамена, сияли золотые драконы и царило над всем Солнце Правды, золотое на голубом. За знаменосцами шли музыканты и танцоры, Медленный ритуальный танец. А прямо передо мной покачивался паланкин Эммануила. Шитая золотом парча занавесок. Драконы, драконы, драконы… Отсветы факелов или пламя, вырывающееся из пасти? Сумеречная фантасмагория.
 Сегодня Эммануил должен был принести жертвы на Алтаре неба и по праву стать императором Поднебесной. И я вспомнил, что сегодня Вальпургиева ночь,
 Апостолы были здесь же, Впереди шли Варфоломей и Иоанн, рядом со мной — Марк, за нами — Филипп, Матвей, на днях вернувшийся с Тибета, и остальные. В отдельном паланкине, украшенном вышитыми сказочными птицами с разноцветными перьями, несли Марию.
 Варфоломей наклонился к паланкину Господа и тихо спросил:
 — Господи, вы читали мое письмо?
 Занавеску отодвинула тонкая рука с длинными пальцами и чуть желтоватой кожей. Рука Господа. На безымянном пальце сверкнул перстень с красным камнем. Капля крови, пылающий уголь в костре. Я раньше не видел у Господа такого кольца.
 — Читал. Варфоломей, ты ни в чем не виноват. Ты ведь это хотел услышать?
 — Нет, Господи, виноват. Это ведь я дал ему прорваться к Тебе!
 — Варфоломей, послушайся доброго совета: не искушай Господа твоего. Легко писать письма. Ты ведь был уверен в моем запрете, не так ли?
 — Я должен был спросить разрешения, как хороший подданный. Это не позерство. К тому же на мне было обвинение.
 — Ладно, я отвечу.
 Разговор явно для меня не предназначался, но звучал уж больно загадочно. Я тогда не знал, о чем речь, но у меня возникли некоторые предположения, от которых мне стало не по себе. В письме к Эммануилу в общем-то не было ничего странного. Господа совершенно невозможно было поймать перед коронацией, так что письменная просьба представлялась вполне разумной. Но о чем просил Варфоломей?.. Об этом я узнал день спустя и понял, что угадал, несмотря на все безумие моего предположения.
 Но пока мы входили в Храм неба. Больше всего он напоминал конусообразную соломенную шляпу местного крестьянина, но с чуть приподнятыми вверх полями. Точнее, три шляпы, поставленные одна на другую, освещенные желтоватой половинкой луны,
 Эммануил сошел с паланкина и стал подниматься по ступеням. Он был одет в роскошный лазурный халат с вышитыми на нем солнцем, луной, звездами и драконами.
 Мы вошли в Храм, и Алтарь неба вырос перед нами. Круглая, уступчатая, суживающаяся кверху пирамида из трех ярусов. Отсветы факелов на ослепительно белом мраморе как луч закатного солнца на кучевых облаках.
 Жрецы в длинных шелковых одеяниях ставили на Алтарь таблички с иероглифами. Вот верховный владыка неба — Шанди, вот духи солнца, Большой Медведицы, пяти планет, двадцати восьми созвездий, духи луны, ветра, дождя, туч и грома. Для китайца табличка с надписью — то же, что для христианина священный образ, если не больше. Табличка духа столь же священна, как и дух.
 Перед табличками зажгли свечи и курительные палочки. Стало душно.
 Хорошо, что Юань Шикай запретил кровавые жертвоприношения, так что не было жертвенной трапезы, только шелк и нефрит. На длинных столах перед табличками были разложены куски голубого, красного, белого и желтого шелка, нефритовые украшения, шкатулки и статуэтки.
 Заиграла музыка, раздалось пение хора. Эммануил медленно взошел на верхнюю часть Алтаря неба, на большую каменную плиту, выше мраморных балюстрад с фениксами и драконами. Но он не преклонил колени перед табличкой Небесного императора, как того требовал обычай. Смолкли голоса и смолкла музыка. В полной тишине Эммануил поднял священный голубой нефрит и вознес его к табличке владыки неба.
 — Сегодня, в первый день пятого месяца, я, царствующий Сын Неба и Небесный император Шанди, сошедший с небес и воплотившийся на земле для спасения людей и управления Поднебесной, объявляю начало своего царствования и его девиз: тяньчжи — небесное правление. Мне не о чем просить Небеса и светила, потому что они мне подвластны. Я приношу эту жертву, и я её принимаю!
 Эммануил вернул нефрит на место и воздел руки к небу. Жертвоприношения вспыхнули и мгновенно сгорели, не оставив следа. Все это время в храме царило напряженное молчание.
 А утром происходила коронация Эммануила. Все было обставлено очень пышно. Еще часов в десять на площади Тяньаньмэнь собрались знаменные войска, даосские бессмертные, свита и музыканты. Апостолы были здесь же. Рядом стоял паланкин Марии. Все ждали Его.
 Я не помню, кто заметил в небе черную точку, может быть, Марк? Но уже минут через пятнадцать все разглядели шестерку драконов, спускающихся на площадь. За драконами летело нечто похожее на перевернутый панцирь огромной черепахи, и на нем стоял Эммануил и держал поводья. На Господе были свободные голубые с золотом одежды с очень широкими рукавами, развевающимися по ветру, как золотые крылья.
 Драконы приземлились и царапнули мостовую всеми пятью когтями на каждой из тигровых лап, изящно изогнув змеиные чешуйчатые туловища, и черепаший панцирь поплыл за ними в полуметре над землей.
 Эммануил кивнул нам и приказал сопровождать его. Мы подошли ближе и встали за странной повозкой. За нами выстроились даосские сяни. На плече у Господа сидела большая птица с разноцветными перьями — желтыми, белыми, красными, синими и черными, пышным хвостом, змеиной шеей и гребнем в виде трезубца на голове. Такими же птицами был расшит наряд и паланкин Марии.
 — Феникс, — прокомментировал всезнающий Варфоломей. — Это знак правления великого благоденствия. Во времена Яо фениксы поселились у него во дворе.
 Ворота Тяньаньмэнь напоминали мышиные норы в огромной красной стене под тремя башнями с двойными изогнутыми крышами под золотистой черепицей. Три норы посередине и две по бокам.
 Процессия протекла под стеной и оказалась в Императорском городе.
 Мы шли по вымощенной каменными плитами Императорской дороге между двух рядов почетного караула с разноцветными знаменами и сияющими символами спасения на голубых стягах. Впереди был главный вход Запретного города — Полуденные ворота Умэнь с Башней пяти фениксов под двухъярусной крышей. За воротами Умэнь — большая площадь, окаймленная дворцовыми зданиями. В центре площади — изогнутый, как тело дракона, канал, облицованный белым мрамором. Через канал перекинуты пять чуть горбатых мостов с резными каменными балюстрадами, издали — жемчужные нити, вблизи — тяжелые каменные плиты между низких столбов, увенчанных мраморными луковицами. Мы шли в Тронную палату высшей гармонии, где новый император должен был принимать поздравления.
 Эммануил сошел с черепашьего панциря перед широкой каменной лестницей дворца, и парящая повозка медленно опустилась на землю.
 В глубине огромного зала Тронной палаты возвышался трон с эмблемой дракона. Трон окружали символические фигуры журавлей и слонов, нефритовые и яшмовые сосуды и золотые курильницы для благовоний. К нему вели пять лестниц с изогнутыми перилами: три — перед нами и по одной слева и справа, а на колоннах и над троном висели таблички с иероглифическими надписями.
 Зал уже был полон: мы, даосские бессмертные, личная гвардия Императора, верхушка юйвейбинов (то бишь Вэй Ши со товарищи), высшие чиновники и послы иностранных государств — тех, что еще остались.
 Эммануил величественно подошел к трону и стал медленно подниматься по ступеням. Всего пять. Он не успел дойти до последней — раздались выстрелы, и я увидел, как пули прошили голубой с золотом парчовый халат. Но крови не было. Эммануил даже не вздрогнул. Он медленно повернулся и посмотрел в зал. Холодный взгляд стальных глаз, как острие шпаги, как лезвие меча.
 Он ничего не сказал, но все опустились на колени. Все, кроме одного человека. Он стоял где-то между юйвейбинами и чиновниками, опустив голову.
 Вэй Ши отполз от него подальше прямо на коленях и умоляюще взглянул на Эммануила.
 — Тянь-цзы, клянусь, это не наш!
 — Я знаю, — тихо сказал Господь. — Кто ты? — обратился он к одиночке.
 — Фань Сы, жрец Храма неба, — дерзко ответил тот.
 — Фань Сы, — повторил Господь. — Человек, даже не сянь. Чем же я не угодил тебе, жрец Храма неба?
 — Ты осквернил Алтарь и оскорбил Верховного владыку Шанди, не преклонив перед ним колени. Ты назвал себя богом!
 — Ты еще сомневаешься? — усмехнулся Эммануил. — Что же ты стоишь здесь, слушаясь каждого моего слова, даже не бросив пистолет? Ты же хотел бежать, Что же ты не спасаешься бегством?
 Фань Сы не шелохнулся.
 — Ну, то-то же, — заключил Эммануил.
 — Нет! — воскликнул китаец. — Ты можешь заставить меня говорить и не двигаться с места. И тебе не страшны пули. Но даосские маги могут и не такое. А если ты бог — останови солнце!
 Эммануил расхохотался.
 — Ты остроумен. А ты понимаешь, что будет, если я остановлю солнце, глупый человек? Взять его! — приказал он гвардейцам.
 Господь спустился с трона и вышел на улицу. Все двинулись за ним.
 — Смотрите, — сказал он и поднял руку, указывая на солнце. — Я. приказываю земле остановиться. Пусть Фань Сы привяжут к столбу на площади Тяньаньмэнь. И знайте, что вечер не наступит, пока он не попросит у меня прощения и не признает Верховным небесным владыкой Шанди. А пока не наступит вечер, не давать ему ни пить, ни есть.
 Я посмотрел на часы, потом на небо. Около двенадцати. Солнце стояло в зените.
 Фань Сы увели, а мы вслед за Эммануилом вернулись в Тронную палату. Господь взошел на трон и как ни в чем не бывало продолжил церемонию, даже не потрудившись сменить поврежденный пулями халат.
 Поздравления продолжались долго, очень долго. Среди прочих здесь были послы Кореи, Непала и Лаоса — стран, чьи правительства благоразумно решили сразу признать Эммануила, а не ввязываться в безнадежную войну. Все преклоняли колени перед новым императором и приветствовали его, и я заметил, что в этот момент у каждого из них на тыльной стороне ладони появляется черный Символ Спасения.
 Так прошло часов пять. Было жарко, душно, и я уже порядком устал.
 — Петр, — услышал я шепот Марка. — Посмотри на тени.
 — И что?
 — Они не двигаются.
 — Ерунда! Господь пошутил.
 — Почему?
 — Потому что мы еще живы.
 Марк вопросительно взглянул на меня.
 — Марк, я, конечно, не физик, но это задачка для средней школы. Скорость вращения Земли приблизительно 436 метров в секунду для точек, расположенных на Экваторе. Ну, у нас немного меньше. А теперь представь себе ветер со скоростью 436 метров в секунду. Если Земля резко остановится, с нее просто все сдует.
 — Да? Ну ладно. Может быть, мне показалось.
 После этого церемония продолжалась еще часа три. Полный рабочий день, блин! Когда наконец все закончилось, мы вышли на свежий воздух. Я посмотрел на небо. Солнце стояло в зените. Кстати, огромная толпа, вывалившая из Тронной залы, занималась тем же самым — смотрела на небо.
 — Марк, — спросил я. — Сколько на твоих?
 — Сколько, сколько! Тут и смотреть нечего! Восемь часов.
 Нас окликнул Иоанн.
 — Господь назначил нам всем аудиенцию. Завтра в полдень. В Тронной палате сохранения гармонии. Он хочет сделать какое-то объявление только для апостолов и приближенных.
 — В полдень? — переспросил я. — Иоанн, как ты на это смотришь? — И я кивнул на небо.
 — Без энтузиазма. Не люблю спать при свете.
 — Но ты хоть понимаешь, что Землю нельзя остановить плавно и без последствий, словно это личный автомобиль?
 — По законам физики нельзя. А ты уверен, что он не властен над законами физики?
 — Кто его знает, — вздохнул я. — После той истории с неразорвавшимися бомбами я уже ничему не удивлюсь.
 — Ладно, — улыбнулся ангелочек. — До завтра.
 — Слушай, — сказал Марк, когда мы остались вдвоем. — А может быть, это массовый гипноз?
 — «Это не гипноз, это глинтвейн», — вспомнил я рассказ Матвея в мою первую ночь после освобождения из Московской инквизиционной тюрьмы и вытер пот со лба. От гипноза было весьма жарко.
 В этот «вечер», который так и не наступил, я затащил Марка к себе, и мы пили холодное баночное пиво и смотрели телевизор. По ящику вещали обалдевшие журналисты и показывали попеременно на небо и на часы. А также, конечно, авторитетно рассказывали про то, что все сдует, и делали предположения про гипноз. Воистину, ограниченные мысли сходятся!
 — Правда, — заметил один из тележурналистов, — мы не располагаем официальным императорским указом об остановке Земли. Известно только, что пока презренный преступник Фань Сы не раскается в своем мерзком злодеянии и не признает Тяньцзы  [45] Верховным Небесным владыкой, солнце не зайдет.
 — Но если у нас не наступит вечер, то это значит, что в Америке не наступит утро, — вслух размышлял я. — Марк! Лови Штаты!
 Марк потыкал пальцем в «ленивку». Ничего. Один Китай.
 — Дай сюда! Ничего не умеешь!
 Я погонял частоты. Ни фига! Как будто вся Земля исчезла. Осталась одна Поднебесная.
 Переключились на Шанхай. Все то же самое. Солнце стояло в полуденном зените, а часы показывали полночь. Ещё объявили о том, что потеряна связь со спутниками на орбите. Со всеми. Теперь понятно, куда делась Америка. Я усмехнулся.
 Марк с надеждой посмотрел на меня.
 — Ты что-нибудь понял?
 — Откровенно говоря, ничего. Так, мелочь, — вздохнул я.
 Распрощались около часа. Оказывается, я тоже не люблю спать при свете. Несмотря на задернутые шторы, в окно пило полуденное солнце. К тому же становилось все жарче. Я промаялся бессонницей до четырех утра (по часам), встал, с ненавистью взглянул на неподвижное солнце и выпил снотворное. Проспал до одиннадцати. Солнце висело на прежнем месте.
 Тронная палата сохранения гармонии была несколько меньше и скромнее той, где Эммануил принимал поздравлении. Господь сидел в тронном кресле, чуть подавшись вперед, опираясь локтем на подлокотник и подперев голову рукой, и исподлобья недобро смотрел на нас. В окна сияло полуденное солнце.
 — Ну что, все собрались? — устало спросил он и выпрямился. — Речь пойдет о Варфоломее. Два дня назад я получил от него письмо, в котором он просил меня разрешить ему совершить сэппуку, поскольку в подземном даосском храме он пропустил ко мне Люй Дунбиня, что только благодаря чистой случайности не послужило причиной моей смерти (гм… если бы это было возможно). Итак несмотря на то что многие из вас повели себя тогда значительно хуже, — он выразительно взглянул на нас с Иоанном, — я решил удовлетворить просьбу Варфоломея и разрешаю ему совершить то, что он хочет.
 Я заметил, как побледнел наш синолог.
 — Но это должно произойти публично и в соответствии с самурайскими традициями, когда мы будем в Японии, — продолжал Господь. — Поскольку я хочу, чтобы апостолы научились настоящей преданности, а японцы увидели, что мои воины обладают не меньшей силой духа, чем самураи.
 Варфоломей преклонил колено и склонил голову.
 — Можете идти, — сказал Эммануил.
 Мы с Марком вышли из зала вслед за Варфоломеем.
 — Варфоломей, уезжай! — шепнул я. — Тебя же никто не держит. Ты не арестован.
 — Никогда. Я тогда потеряю лицо. Ты понимаешь, что такое потерять лицо? Это значит лишиться всего: чести, положения в обществе, уважения — стать изгоем.
 — Да плюнь ты на это лицо! Жизнь дороже. Ты же европеец!
 — Европеец? — Варфоломей усмехнулся. — Многие годы я изучал Восток. Писал статьи, защищал диссертации. Теперь мне интересно, смогу ли я жить, как они? Точнее, умереть. Считайте, что я ставлю научный эксперимент на себе. Пойдемте!
 — Слушай, — подключился Марк. — Да я тоже чуть не пропустил эту Хун-сянь! У тебя же меч рассыпался! Ты-то тут при чем?
 — Это неважно. Господь считает, что при чем — значит, при чем.
 — А я тогда вообще должен был себе горло перерезать немедленно и без разговоров, — в отчаянии сказал я.
 — Ты не воин, Петр, от тебя этого никто не требует, — Варфоломей улыбнулся. — Как вы думаете, мы скоро попадем в Японию? Месяц? Два?
 Я опустил голову.
 На душе было хреново. От нечего делать мы с Марком отправились на Тяньаньмэнь. Фань Сы по-прежнему был привязан к столбу под палящим солнцем и выглядел изможденным. Его окружала толпа, настроенная весьма враждебно, даже воинственно. Каждый новый зевака считал своим долгом бросить пленнику какое-нибудь оскорбление и вдоволь поиздеваться над ним, а порой дело не ограничивалось словами: в преступника летели камни, пустые бутылки — все, что попадется под руку. Его бы давно забили насмерть, если бы не охрана, удерживавшая толпу на почтительном расстоянии:
 — Все-таки у нас народ милостивее к падшим, — заметил я.
 Марк кивнул. Мы были здесь единственными, кто не присоединился к этой общенародной казни.
 Повсюду сновали вездесущие журналисты и фотографировали несчастного во всех ракурсах. Вещали свой дежурный бред телевизионщики. Разумеется, все осуждали Фань Сы. «Мерзкий преступник, из-за которого погибнем мы все. Гнусный упрямец, до сих пор не умоляющий Тянь-цзы о прощении, когда давно уже все ясно».
 Я поморщился. Марк, похоже, разделял мои чувства.
 — Петр, пошли отсюда, тошно.
 Мы вернулись в Запретный город и оказались перед Тронной палатой высшей гармонии.
 — Зайдем, — предложил Марк. — Я хочу кое-что проверить… Петр! — воскликнул он, когда мы подошли к подножию трона. — Она движется!
 — Что?
 — Тень. Я вчера точно заметил ее положение. Она переместилась! Так, словно прошел час или около того.
 — Посмотри на часы, — угрюмо посоветовал я, но сразу осёкся. Я вспомнил даосское подземелье, в котором несколько дней прошли для нас как несколько часов. — Марк, он не останавливал Землю — он ускорил время!
 — Может быть. Не мог же он остановить Землю, как ты сказал, — задумчиво проговорил мой друг и стал медленно подниматься по ступеням трона. Того трона, перед которым местные чиновники били поклоны, даже если на нём никого не было. Я, конечно, не китаец, но все же…
 — Марк! Ты куда?
 — Нужно еще кое-что посмотреть.
 Я плюнул и взбежал по ступеням вслед за Марком.
 На деревянной резной ширме, увенчанной драконами, что возвышалась за троном, были видны следы от пуль. Точнее отверстия. Стенку пробило насквозь.
 — Ничего себе! — изумился Марк.
 — Что здесь удивительного? Бывают же ранения навылет.
 — Бывают. Но пули прошли так, будто до этой деревяшки у них на пути вообще ничего не было.
 — Ты хочешь сказать, что он призрак?
 — Не знаю.
 — Слишком материальный призрак! — отрезал я. —Мертвых воскрешает, время заставляет идти быстрее. Хотя… Ты помнишь, он раньше очень любил всех обнимать, целовать в лоб и гладить по головке. А потом все это резко прекратилось. Не помнишь, когда?
 — Зимой.
 — Слушай, Марк, ты уверен, что он все еще человек?
 — Служу, кому присягал, и буду служить, кто бы он ни был. Пошли!
 Я обернулся вместе с Марком. В дверях Тронной палаты стоял Иоанн и рассеянно рассматривал свои ногти.
 — Ты следишь за нами? — взорвался я.
 — Боже упаси! Меня послал за вами Господь.
 — Откуда он знает, где мы?
 — Ему по должности положено, — усмехнулся ангелочек.
 — Куда идем? — спросил Марк.
 — На Тяньаньмэнь.
 Фань Сы просил прощения. Его отвязали от столба настолько, чтобы он мог встать на колени и сделать земной поклон. Эммануил стоял перед ним один среди коленопреклоненной толпы.
 — Я раскаиваюсь, Тянь-цзы. Вы сделали то, что невозможно для человека, — прошептал жрец Храма неба пересохшими потрескавшимися губами. — Вы можете убить меня.
 Эммануил кивнул и тонко улыбнулся, а потом коснулся его плеча кончиками пальцев. Тело китайца обмякло и повалилось вперед вниз лицом. Он был мертв.
 Я не видел и не слышал этого, но мне рассказывали, как в этот самый момент в эфир прорвались все теле— и радиостанции мира. Их передачи были датированы вчерашним днем и заняты одной сенсационной новостью: Китай со всеми его городами и телебашнями по непонятной причине исчез из эфира всех стран Земли почти на два часа.
 Да, новый «глинтвейн» Эммануила был бы забавен, если бы на площади Тяньаньмэнь не лежал труп человека, убитого его прикосновением.
 Эммануил стоял возле стола в своем кабинете и был одет в камуфляжную форму и армейские ботинки. Я подумал, как это он может обходиться без парчового халата, расшитого драконами, и высоченного трона. На столе за Господом стояли многочисленные телефоны и звонили почти не умолкая.
 Было шесть часов утра, второе мая. А я-то надеялся выспаться в эту ночь, которая наконец наступила! Но не тут-то было. Эммануил начинал войну, и ему понадобились сразу все. И все вертелось вокруг него. Он был центром мира и представлял собой единственную неподвижную точку мироздания — точнее, вращающуюся вокруг своей оси между бумагами, телефонами и посетителями.
 — Полно, Пьетрос, засиделись мы в этом болоте! — объявил он, как только я вошел.
 — Война?
 — Государь не воюет, государь карает!  [46] Ты, Пьетрос, будишь подле меня,
 В этот же день начались бомбардировки войск бывшего императора Гунхэчжи в мятежных провинциях Гуандун, Гуанси, Гуйчжоу, Сычуань, Хунань и Фуцзянь. Уже через неделю была развернута наземная операция. Эммануил считал всю Землю своей вотчиной, в этом была по крайней мере одна положительная черта — он не хотел ее портить.
 Сопротивление бунтовщиков было не слишком ожесточенным. Или, возможно, мы больше верили в нашего Государя. В первых рядах армии сражались вооруженные юйвейбины, которые по поведению напоминали итальянских Детей Господа, превосходя всех если не храбростью, то жестокостью.
 В середине мая мы вошли в Нанкин. Традиционно мятежная «южная столица» пала, и ее жители благоразумно вышли на улицы, чтобы приветствовать нового государя. Государь милостиво принимал подарки и поздравления. Охапки цветов ложились под гусеницы танков, Не думаю, чтобы это было проявлением любви, скорее конфуцианской «сыновней почтительности», утверждающей: «Кто у власти, тому и следует подчиняться», — или просто инстинкта самосохранения.
 Гунхэчжи успел бежать из Нанкина в Шанхай. Мы последовали за ним. Через два дня мы вошли в Шанхай, но опять опоздали. Бывший император уплыл на военном корабле в Японию.
 Прямо в порту, на набережной, Вэй Ши стоял на коленях перед Господом и просил прощения за то, что упустил Гунхэчжи. Был вечер. Солнце падало за город, превращая дома в черные силуэты с теплыми огоньками окон. Море погружалось в сумерки, но было еще жарко, несмотря на морской ветер.
 — Ничего, он недолго протянет в христианской стране под властью иезуитов, — сказал Эммануил. — Я пошлю туда Лойолу. Можешь встать. Впредь будь порасторопнее. Я хочу видеть службу, а не пустую болтовню о сыновней любви и преданности.
 Войска двинулись дальше на юг. Мы видели туманные горы — цепи, закрывавшие горизонт, как наложенные друг на друга силуэты, вырезанные из цветной бумаги: чем ближе, тем темнее. На склонах рос чайный куст, в долинах — влажные бамбуковые леса, а дальше, по склонам пологих холмов, как кривое зеркало, испещренное трещинами, или крылья гигантского насекомого, раскинулись бесконечные рисовые поля.
 В Фуцзяни мы видели остатки сгоревшего буддийского монастыря. Это не было последствием бомбардировки. Монахи сожгли себя сами, чтобы не попасть под власть Эммануила. Это было скорее исключением, чем правилом: большинство монастырей признали его Майтрейей.
 Господь едва взглянул на развалины.
 — Мало кто мог спастись в эпоху будды прошлого Кашбы и в эпоху будды настоящего Шакьямуни. Но вот наступила эра Белого Солнца — эпоха будды Майтрейи, когда спасение легко и возможно для всех. Жаль, что есть те, кто отказывается от спасения. Ну что ж! Это их выбор.
 Мы с Варфоломеем бродили по пепелищу во влажных вечерних сумерках.
 Кони, в грусти по мне,
 прямо к небу взывая, ржут.
 Ветер, в грусти по мне,
 скорбно листьями шелестит, —
 продекламировал Варфоломей. С тех пор как Эммануил разрешил моему другу совершить сэппуку, я смотрел на него, как на неизлечимо больного, и старался быть тактичный и обходительным. Варфоломей же стал значительно молчаливее, и в его жестах, взгляде и словах появился какой-то тихий свет, словно отблеск иного мира.
 — Что это за стихи? — спросил я.
 — Тао Цянь, поэт IV-V веков, «Поминальная песня», — Варфоломей улыбнулся. — Да не смотри ты на меня так! Неужели ты думаешь, что живешь иначе? Все мы — приговоренные к смерти с отсрочкой исполнения приговора.
 — Извини…
 Совсем стемнело. В лесу раздались крики каких-то животных, высокие и отрывистые.
 — Что это, Варфоломей?
 — Думаю, обезьяны. Древние китайцы считали, что их крики навевают печаль.
 Может быть, и печаль, но мне они показались зловещими.
 — Наверное, мы их потревожили. — Варфоломей оглянулся на дорогу, где всего метрах в пятидесяти от обугленных стен монастыря двигалась бесконечная вереница танков и БМП, поднимая облака пыли, гулом тревожа лес, разрезая огнями спокойствие сумерек.
 Централизованной власти на юге Китая больше не было. Остались удельные князьки, поддерживаемые наемной армией и ненавидящие друг друга не меньше, чем Господа. Наемники же кормились за счет местного населения, очевидно, не слишком довольного таким положением вещей. По-моему, в такой ситуации разумнее всего было просто ждать, но Эммануил торопился. Он повел войска в Гуйчжоу, а вторую половину армии под предводительством Филиппа отправил через Цзянси в Хунань. В Гуйчжоу армии должны были соединиться. Однако гуйчжоуский князек Чжан Бо оказал ожесточенное сопротивление, так что мы пересекли границу провинции только к концу мая. Здесь Эммануил встал лагерем в окрестностях Гуйяна.
 Мы летели на вертолете над дорогой в город. Эммануил осматривал свои позиции. Я сидел рядом с ним, по другую сторону — Вэй Ши. Было раннее утро, и лес еще был окутан туманом. Вдоль дороги на одинаковом расстоянии друг от друга я заметил какие-то черные предметы, примерно в рост человека, словно там были выставлены посты или почетный караул. Люди не двигались. Если это были люди. С такой высоты невозможно было что-либо разобрать.
 — Что это такое? — спросил я.
 — Действительно интересно, — заметил Эммануил. — Снижайтесь.
 — Тянь-цзы, я вам говорил об этом, — вмешался Вэй Ши. — Я выполнил ваш приказ.
 Господь внимательно посмотрел на него, но решения не изменил. Вертолет приземлился прямо на дорогу. Впрочем, еще раньше я понял, что это за предметы. Вдоль дороги стояли бамбуковые клетки в форме усеченных пирамид, и в них были заключены люди — так, что голова осужденного оставалась над клеткой, а шея опиралась о перекладину, что сразу могло привести к удушению, однако под ноги несчастному было подложено несколько черепиц, которых он едва касался пальцами ног.
 — Местный обычай, — проговорил Эммануил. — Черепицы постепенно уберут, и наступит смерть. Виселица по-китайски.
 Мы прошли немного вперед. Между клетками изредка стали попадаться огромные бочки. Над крышками бочек тоже торчали головы осужденных.
 — А это что, Вэй Ши? — поинтересовался Эммануил.
 — Это называется «стоять в бочке». Работает почти так же, как бамбуковая клетка, только под ноги злодею насыпают негашеную известь и наливают в нее немного воды.
 — А-а. А что ж так мало?
 — Бочки труднее достать, Тянь-цзы, да и негашеную известь тоже. Так что только для офицеров.
 — Сомнительная привилегия.
 Я посмотрел в глаза одной из жертв. Страдальческие глаза, полные боли. Раздался приглушенный стон, скорее хрип. И я представил, как его ступни разъедает бурлящая известь. Что я мог сделать? Эммануил с Вэй Ши уходил дальше, вперед по дороге, спокойной прогулочной походкой. Туда же, насколько хватало глаз, до горизонта, тянулись бесконечные бамбуковые клетки с заключенными в них людьми.
 Я бросился за Эммануилом.
 — Господи, прекрати это!
 — Это не я. Это юйвейбины.
 — Ты дьявол! — крикнул я и испугался собственной смелости.
 Эммануил усмехнулся.
 — Зачем дьявол, если есть человек?
 — Я только выполнял приказ, Тянь-цзы! — попытался оправдаться Вэй Ши.
 — Я приказал только наказать бунтовщиков. Этого, — Эммануил кивнул в сторону клеток, — я не приказывал.
 — Это наемники, Тянь-цзы, они посмели поднять против тебя оружие.
 — Я понял.
 Эммануил поднял руку, и я увидел, как ближайший к нам осужденный дернулся и затих. Потом следующий, за ним еще. И так в обоих направлениях, по обе стороны дороги, Волна смерти очень быстро катилась от одной клетки к другой. Наконец Господь опустил руку.
 — Это все, что я могу для них сделать, Пьетрос, — жестко сказал он. — Они заслужили смерть, хотя, возможно, не такую, какую приготовил для них Вэй Ши. Кстати, — Эммануил обернулся к предводителю юйвейбинов, — сегодня вечером я устраиваю пир в честь нашей победы. Ты приглашен.
 Он сказал слово «пир» с такой интонацией, что Вэй Ши смертельно побледнел и очень неловко поклонился.
 — Очень не хочется называть это мероприятие банкетом, — как ни в чем не бывало продолжал Эммануил. —Званый ужин для армии в походных условиях. Какой это банкет! Есть замечательное старое слово «пир». Пьетрос, тебя бы я тоже хотел там видеть.
 И в этот раз слово «пир» было произнесено точно с такой же интонацией. Я отдал бы все, что имел, чтобы оказаться за тридевять земель от этого праздника. Но я не мог бежать. Я должен был разобраться.
 Бог или дьявол? Я мучился этим вопросом так, словно от этого зависела моя жизнь. Впрочем, она и зависела Она всегда от этого зависит. Я попал в плен собственного, в запальчивости брошенного слова.
 Эммануил менее чем за год совершил то, для чего его предшественникам требовались по крайней мере годы, а иногда и десятилетия — он создал великую империю. И я был рядом с вершиной этой пирамиды. Я мог общаться с тем, кто стоял на этой вершине. Высота пьянила.
 Мне нужно было с кем-то поделиться своими сомнениями. Иоанн, конечно, знал предмет, но юный апостол отпадал. Я ему больше не доверял.
 Оставался Матвей, он все-таки не был таким узколобым солдафоном, как Филипп, или верным рыцарем, как Марк, и был способен размышлять. Хотя я не слишком верил в его эрудицию. Зато я был уверен, что он не выдаст меня ни при каких обстоятельствах, для этого он был слишком бесхитростен и прямодушен.
 Матвей лежал в своей палатке и читал при свете карманного фонарика. Было уже довольно темно.
 Я недооценил старого тусовщика. Выслушав мой рассказ, он кивнул и вытащил из рюкзака потрепанную Библию с многочисленными закладками.
 — Я тоже интересовался этим вопросом, — объяснил он. — Вот, послушай-ка. Так, Исход 12:21-29. «В полночь Господь поразил всех первенцев в земле Египетской, от первенца фараона, сидевшего на престоле своем, до первенца узника, находившегося в темнице, и все первородное от скота». Ну, это ты знаешь. Дальше. 2 Царств 24:10-15. «И послал Господь язву на израильтян от утра до назначенного времени; и началась язва в народе, и умерло из народа от Дана до Вирсавии, семьдесят тысяч человек».
 — Ты читаешь Ветхий Завет…
 — Ну конечно, Новый Завет читать приятнее — акварель, написанная розовыми и голубыми красками: звезда, поклонение, притчи, исцеления. Мелодрама о смерти и воскресении. А ты это почитай! Тьма и огонь. Слишком страшно? Но, может быть, это ближе к истине? Семьсот лет назад Христа изображали благословляющим одной рукой праведников, а другой рукой посылающим грешников в ад. А вдруг это правда? Что, если наши средневековые предки понимали гораздо больше нашего? Откуда мы взяли, что пришедший в славе будет так же кроток, как смиренный проповедник, погибший на кресте? Тот, кто приносит себя в жертву, и тот, кто царствует, должны вести себя по-разному. Вот еще: 4 Царств 2:15-23,24. «И пошёл он (Елисей) оттуда в Вефиль. Когда он шел дорогою, малые дети вышли из города и, насмехались над ним и говорили ему: иди, плешивый! иди, плешивый! Он оглянулся и увидел их и проклял их именем Господним. И вышли две медведицы из леса и растерзали из них сорок два ребенка». Теперь ты понимаешь, с кем мы имеем дело?
 — С Богом? Или с дьяволом?
 — Ты видишь разницу?
 — Матвей, ты говоришь страшные вещи.
 — Истина страшна. «Бог есть любовь!..» Любовь к кому? К убитым первенцам египтян, к детям, посмеявшимся над пророком? К кому еще? Альбигойцы считали дьяволом Бога Ветхого Завета.
 — В колледже нас учили трактовать все это символически.
 — А-а. Так давай символически трактовать деяния Эммануила. Стало быть, там, вдоль дороги, в символических бамбуковых клетках и символических бочках с негашеной известью умирали символические китайцы. Что же тебя так возмущает? Хочешь выпить?
 Я сел рядом и взял стакан. Матвей плеснул туда рисовой водки.
 — За что пить будем? — спросил я.
 — За доброго проповедника, который возьмет нас всех за ручку и приведет на небеса. — Матвей поднял стакан и посмотрел сквозь него на пламя свечи.
 Выпили.
 — Знаешь, это наш грех, — сказал Матвей. — Наше грехопадение. После того как на Эммануила было совершено первое покушение, нас изгнали из рая.
 — Покушались не мы, а «Союз Связующих».
 — Ну и что? Он всегда наказывал одних за грехи других. Круговая порука. Баоцзя, как здесь, в Китае. Каждый отвечает за кого-нибудь другого. Помнишь Вторую книгу Царств, которую я цитировал? Моровая язва была послана за то, что Давид устроил перепись населения. Так сказать, в доказательство тщетности человеческих знаний. А книга Есфири? Помнишь, по какому поводу празднуют Пурим? За то, что Аман хотел погубить иудеев, в Сузах было вырезано несколько сотен человек, а десять сыновей Амана — повешены на дереве. Вот так! Всеблагого и всемогущего Бога придумали греческие философы. В Библии не было ничего подобного.
 — Ну, избранному народу многое позволялось. Теперь это ушло в прошлое.
 — В прошлое, говоришь? Нет! Просто изменился критерий выбора. Теперь не по крови, не по языку и не по крещению. Теперь иной признак. Вот он! — и Матвей вытянул вперед сжатую в кулак руку со знаком на тыльной стороне ладони. — Теперь мы — избранный народ!
 У входа в палатку послышалась какая-то возня.
 — Кто там? — крикнул я.
 — Адъютант Господа Эммануила. Господь ждет вас на пиру!
 — Ну что, пойдем? — задорно спросил Матвей и усмехнулся.
 В центре военного лагеря горел огромный костер, точнее, полоса огня шириной метра в три и длиной в несколько десятков метров. Вокруг костра на толстых брёвнах, покрытых парусиной, уже расселись офицеры Господа и его приближенные. Для солдат тоже было устроено угощение, но у других костров, поменьше.
 Господь сидел в центре, у полосы огня. Рядом с ним расположились Мария (по одну сторону), Хун-сянь (по другую), Иоанн, Филипп, Марк, Варфоломей и прочие.
 Ми с Матвеем подошли и поклонились ему.
 — Очень рад вас видеть. Матвей, садись сюда, — и он указал на место рядом с Варфоломеем. — Пьетрос, по другую сторону костра, рядом с Вэй Ши.
 Я посмотрел сквозь пламя костра. Там, прямо напротив нас, действительно сидел предводитель юйвейбинов.
 — Да, Господи, — сказал я.
 Марк печально посмотрел на меня. Да, это не предвещало ничего хорошего. Меня, единственного из апостолов, отсылали на ту сторону, к китайцам.
 Я долго обходил вокруг огненной полосы, так что когда я сел рядом с Вэй Ши, Эммануил уже открывал празднество. После обычных обрядовых фраз о доблести нашего войска и преданных Господу последовало обычное веселье, и я уже было расслабился, как и весьма напряженный Вэй Ши. Но вот в руках у Эммануила появилась большая изумрудная чаша, казалось, вырезанная из целого камня. Он поднял ее высоко над головой так, чтобы было видно всем.
 — Эта чаша была изумрудом в короне Люцифера в те времена, когда его еще величали «Несущим Свет» и ангелом утренней звезды. И Будда впервые погрузился в нирвану, сосредоточив свое сознание на восходящей утренней звезде. Только тогда наступило просветление. Теперь эта чаша у меня. Изумруд упал на землю во время войны в небесах, и теперь в этой чаше вино вечной жизни, которое никогда не кончается. Я приглашаю вас отведать его вместе со мной.
 Он отпил из чаши, а потом передал ее апостолам. Когда последний из них пригубил вино и вернул чашу Эммануилу, Господь посмотрел на нас.
 — Вэй Ши, встань и иди сюда. Для европейцев это вино вечной жизни, для тебя — патра Будды, наполненная живительной влагой. Это неважно. Суть одна.
 Предводитель юйвейбинов начал было обходить костер, но Господь остановил его.
 — Куда? Я сказал — сюда, а не вокруг костра!
 Вэй Ши остановился и растерянно посмотрел на Господа. Их разделяла стена огня.
 — Если ты не доверяешь мне — значит, не веришь в меня. Зачем мне такая преданность? Ты легко отправил на мучительную смерть несколько сотен человек, а сам боишься костра. Это только половина послушания. У тебя не должно быть своей воли. Ты принадлежишь мне так же, как и они. Как все здесь. Либо ты живешь в моей воле, либо не живешь вовсе.
 Вэй Ши стоял на месте. Чашка, которую он почему-то не оставил, когда направился к Эммануилу, и теперь держал в руке, чуть-чуть дрожала.
 — Отдай мне, — шепнул я.
 Он отдал.
 Эммануил поднял руку. И в его руке была смерть. Я отлично знал, что именно так он убивает. Но произошло совсем другое. Пламя стало ниже, где-то по пояс человеку, как высокая трава, словно напротив Господа время разрушило участок огненной стены.
 — Ну, иди же, это не так трудно.
 Вэй Ши поднял глаза к небу, туда, где сияли огромные южные звезды и сверкала небесная река Млечного Пути. Не знаю, кому он молился. Нефритовому Императору? Шанди? Божественному Лао-цзюню? Будде Амитофу?
 И вот он сделал глубокий вдох и вступил в огонь, и я понял, что буду следующим. Одежда на нем мгновенно запылала, но он сжал губы, поднял голову и пошел вперед. И тут пламя вздрогнуло и взвилось ввысь, охватив его всего, Я опустил глаза.
 — Прими эту чашу, Вэй Ши! Ты доказал свою преданность.
 Я поднял голову. Пламя снова стало низким, и я увидел Вэй Ши, стоящего напротив Эммануила. На китайце догорали остатки одежды и тлели волосы. Я не знаю, как он выжил, и главное, сколько проживет после этого. Господь поднял руку — и огонь мгновенно погас.
 — Садись рядом с Варфоломеем, по левую руку от ценя. Твои испытания закончились.
 Вэй Ши подчинился, и сквозь поднимающееся пламя костра я увидел, как его обнял Варфоломей.
 — Пьетрос!
 Это было то, что я больше всего боялся услышать.
 Я встал.
 — Иди сюда!
 Я вопросительно посмотрел на Эммануила.
 — Да, Пьетрос, ты должен повторить то же самое. Тебе легче, ты видел, что предшественник твой выжил.
 Я посмотрел на небо и перекрестился.
 — Не туда смотришь, Пьетрос. Помнишь: «Господь — Пастырь мой! Я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою… Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной».
 Я посмотрел ему в глаза и ступил в огонь. Пламя объяло меля, дым заполнил легкие. Страх и дикая боль. Но я смотрел в эти глаза, растворяясь в их стальном океане, погружаясь в ледяную трясину, — и боль становилась меньше, и я шел вперед.
 Я выскочил из костра и упал у ног Эммануила.
 — Встань, Пьетрос, ты выдержал это испытание. Возьми!
 Я взял чашу и жадно приник к ней. Огонь потек по моим жилам, но он больше не обжигал. Он придавал сил и наполнял неизъяснимым блаженством.
 — Ты почти вышел из моей воли, Пьетрос. Хорошо, что вернулся. Но для этого надо было очиститься. Сегодня день твоего истинного крещения, крещения огнем. Но это не последнее испытание. За первым посвящением будет второе. Возможно, оно покажется тебе даже труднее. Я скажу тебе, когда ты будешь готов. А пока иди, садись рядом с Марком.
 До конца пира я не выдержал, мне стало плохо, и Марк отвел меня в мою палатку.
 — Может быть, позвать врача? — участливо спросил он.
 Я покачал головой.
 Пришел сочувствовать Матвей. От него я узнал историю зеленой чаши.
 — Это я привез. Тибетская вещь. Выкуп крови, что-то вроде того. Тибетцы народ смирный, воевать не любят. Далай-лама принес присягу от имени народа и подарил чашу из своей сокровищницы в знак верности и мира. Когда я ее привез, Господь был просто в экстазе. Сказал, что эта чаша — не меньшее сокровище, чем Копье Лонгина.
 Уже к утру я почувствовал себя лучше. Мои ожоги почти не болели, Точнее, ожогов почти не было. Я не знаю, как он это сделал. С Эммануилом разумнее всего было забыть о законах физики и опыте медицины. У Господа свои законы.
 А дня через два стало известно о восстании населения Сычуани против местного диктатора. Народ признал Эммануила и просил его о помощи. Им, конечно, помогли, и к середине июня Китай полностью был наш. А еще исполнилась годовщина моего знакомства с Господом.

 ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ




   Будь как лотос, цветущий в бушующем пламени,
   Будь как ветер среди огня,
   Ты — ничто, Пустота наполняет сознание,
   И бессмысленны «ты» и «я». 


   Ты — ничто, как и мир, только схватка вне времени,
   Лишь движенье, удар меча,
   Все отставлено прочь, только это мгновение
   Беспощадно, как взгляд палача. 


   А когда ты очнешься от схватки неистовой,
   В мир вернувшись, как в ножны меч,
   Станет ярче земля, и осенними листьями
   Будет кровью в закаты течь.




 ГЛАВА 1

 Когда мы вернулись в Пекин, Господь предъявил Японии тот же ультиматум, что ранее европейским державам. Через неделю мы узнали, что правительство страны приняло решение сопротивляться.
 — Очень жаль, — заметил Эммануил. — Я уже не такой добрый, как год назад.
 Истинное значение этой фразы проявилось вечером в теленовостях, а потом — в утренних газетах. Корреспонденты недоумевали. Япония словно исчезла с лица Земли, как недавно Пекин. Но тогда это было два часа, а теперь продолжалось уже почти сутки. Никакой информации оттуда. Никаких самолетов. Улетевшие туда не возвращались. Телефонная связь не работала. Радиостанции не отвечали. Телеканалы исчезли. Полная тишина.
 Этим же утром стало известно о фотографиях со спутников. Ночью на всем архипелаге не горело ни одно-го огня. «Темные острова» — нашел удачный эпитет кто-то из корреспондентов. И все подхватили: «Темные острова». На следующую ночь острова оставались темными,
 — Что там произошло? — осторожно спросил я у Господа.
 — Электричество отключено. Химический состав горючего изменен. Так что самолеты не смогут подняться в воздух, а корабли и автомобили — сдвинуться с места. Ни связи, ни света.
 Был вечер тридцатого июня, Мы. стояли перед Эммануилом — я, Марк и Варфоломей. Господь разговаривал по телефону:
 — Это единственная линия, которая будет работать. В любой момент вы можете объявить о сдаче. Потомки богини Аматэрасу  [47] , безусловно, сохранят свой статус… как при сегунате… Нет, не противоречит. Богиня Солнца — такое же мое творение, как и весь невидимый мир. Не противоречит же это вашему христианству, Вы ведь христианин?.. И это очень кстати… Иначе?.. Смотрите Матфей 11,24.
 Господь положил трубку и повернулся к нам. И я представил, как на другом конце провода в комнате, в которой горят свечи, потомок Аматэрасу медленно кладет трубку.
 — Пойдемте! — сказал Господь и распахнул перед нами двери в соседнюю комнату. Там тоже горели свечи. Семь, Вдоль стола, напоминающего алтарь. И за этим столом уже сидели Филипп, Матвей и Иоанн.
 Господь сел во главе стола. Перед ним стояла та самая зеленая чаша.
 — Я собрал вас потому, что сегодня начинается новый этап вашего пути. Большая часть Евразии завоевана. Североамериканские Штаты признают нашу власть. Страны мира, еще сохраняющие свою независимость, гораздо слабее, и их подчинение — вопрос времени. Вы начинали как проповедники. Кто-то более успешно, кто-то менее. Но теперь важнее править, а не проповедовать. А для этого вам нужно стать другими людьми. Ваши предшественники две тысячи лет назад спорили, кто сядет у трона по правую руку от меня, а кто по левую. От вас я не слышал таких разговоров, что меня очень порадовало, По крайней мере вы при мне не делили министерские посты. Может быть, просто потому, что вы более образованны и менее наивны, чем апостолы прошлого. Тем не менее вы будете править миром. Но это не повод для интриг. Это призыв к самоотречению. Вы должны стать моими руками: и подчиняться мне так же, как слушаются меня пальцы на моих руках. Это жертва. У некоторых из вас уже был опыт такого самоотречения, — Эммануил посмотрел на меня. — Но этого мало. Вы должны измениться полностью. И та метаморфоза, которая с вами произойдет, достаточно мучительна, даже страшна. Но прежде вы должны отречься от своей воли. Если то, что произошло в Москве год назад, когда я впервые собрал вас, можно считать крещением, то теперь — постриг. А постриг должен быть добровольным. Поэтому те, кто не согласен, кто боится изменить себя и принять власть, могут встать и уйти. Никаких репрессий не будет. Вы все равно останетесь Верными. То, что человек не смог пройти весь путь до конца, — трусость, а не преступление.
 Он обвел нас глазами. Холодно, медленно. От Иоанна к Матвею, от Филиппа к Варфоломею, от Марка ко мне. Все молчали и опускали глаза под его взглядом. Никто не ушёл.
 — Хорошо, — сказал Эммануил. — Знаете, есть такой психологический тест. Представьте себе, что вы сидите за пультом. Перед вами кнопка. Вариант первый. Вы совершенно точно знаете, что, если вы не нажмете на эту кнопку в течение десяти секунд, Земля будет уничтожена. Если нажмете — умрете в тот же миг, но Земля будет спасена. Вариант второй. Если вы нажимаете на кнопку — Земля гибнет, зато вы спасены. Если не нажимаете — гибнете вы. Для некоторых людей активный вариант значительно труднее для альтруистического выбора. Да и для выбора вообще. Встать и уйти куда труднее, чем остаться сидеть. Сейчас мы попробуем пассивный вариант.
 Он налил в чашу вина и отпил из нее.
 — Сейчас я пущу эту чашу по кругу. Пусть тот, кто
 согласен, отопьет из чаши. Тот, кто не согласен, пусть просто передаст чашу дальше.
 Правильно, ножницы падают три раза. Это второй. Постриг…
 Первым чашу взял Иоанн.
 — Господи, неужели ты еще сомневаешься в моей преданности? — Отпил, передал дальше.
 Матвей взял чашу и поставил перед собой. Сцепил над ней руки, сжал, опустил на них голову. Эммануил в упор смотрел на него. Матвей наконец собрался с духом, поднял взгляд и отпил из чаши.
 Филипп сделал все просто, по-военному. Так берут флягу с водкой солдаты, гниющие в окопной грязи, пьют для подкрепления сил и передают дальше, не глядя на соседа, без поклонов и церемоний.
 Варфоломей отпил из чаши и улыбнулся с видом буддийского монаха, достигшего сатори.
 Марк посмотрел на Эммануила.
 — Я всегда твой солдат.
 Отпил, передал мне.
 — Я уже пил из этой чаши, — улыбнулся я. — Скоро это войдет в привычку.
 Красное вино было странным на вкус и обжигало горло. Невозможно опьянеть от одного глотка, но так произошло. Восприятие мира изменилось. Может быть, обстановка?
 — Я рад, что никто меня не покинул, хотя вы еще не поняли, какой выбор сделали, — сказал Эммануил. — Сейчас все могут идти. Со мной остается только Матвей. Сегодня Матвей. Но со временем это случится со всеми вами. Когда Матвей пройдет посвящение — если он его пройдет, — я запрещаю вам его расспрашивать. Один вопрос: «Матвей, а что там было?» — может обойтись вам очень дорого. Не торопите события. Да, слово того, кто прошел посвящение, для остальных — закон. Как мое. Всё. Идите.
 Мы встали и пошли к выходу. Я оглянулся на Матвея, который остался сидеть слева от Господа, через один стул от него, как перед чашей сцепив руки и опершись локтями на стол, на котором догорали свечи. Почему-то мне стало страшно.
 Вернувшись в свою комнату, я открыл Библию. Матфей 11,24. «…но говорю вам, что земле Содомской отраднее будет в день суда, нежели тебе». Да, Матвей — не евангелист, а мой друг, — явно переоценил Христово милосердие. Ничего себе мелодрама с хорошим концом! Нет, всего лишь достойное продолжение Ветхого Завета.
 Телефон в кабинете Господа молчал. Тот телефон, что напрямую был связан с дворцом японского императора в Токио. Неделю. Полторы.
 — Упрямый народ, — с уважением сказал Марк.
 Эммануил свирепо посмотрел на него.
 Матвей был жив, но стал каким-то нервным, как Господь после воскресения, и в глазах у него появился нехороший стальной блеск. Встречая его взгляд, я вспоминал бессмертных святых. Похоже и не похоже, то и не то. Тьма вместо света. Глаза фанатика. Такого не было, даже когда он хотел покончить с собой после смерти Господа и мы вынули его из петли. Тогда было только отчаяние. Отчаяние и страх. Теперь — решимость. Еще он полюбил отдавать нам приказы. Мелкие, вполне невинные. Ручку подать, кофе принести. Но все равно неприятно. Я стал избегать говорить при нем откровенно.
 Телефон молчал. И к середине июля терпение Эммануила кончилось. На Токио был сброшен десант, к берегам Японии причалили наши корабли, на аэродром приземлились истребители.
 Был вечер. Солнце стремительно катилось за гряду ближайших гор. Опускалась тьма. Эммануил шел по аэродрому уверенно и быстро. Сразу за ним шагали я и Матвей, дальше Варфоломей и Иоанн, вокруг — охрана. Из телохранителей я знал троих: Сергея, Макса и Артема. Филипп и Марк были с десантниками, и я знал только, что они живы.
 Мы подошли к аэропорту, и в здании разом зажегся свет. «Почему они не стреляют? — думал я. — Неужели решили сдать аэропорт без боя?» Странно. Я ждал вестей от Марка, который командовал десантом, и не выпускал из рук радиотелефон.
 Вдруг справа от меня раздался стон. Я резко повернулся. Макс корчился на земле, схватившись за горло, из которого торчал нож. Впереди упали еще два солдата.
 — Ложись! — коротко скомандовал Эммануил. Но сам остался стоять. И рядом с ним стоял Матвей. Из укрытия выскочил отряд японцев, вооруженных катанами. Но пройдя не более трех шагов, они застыли на месте, словно их что-то остановило.
 Матвей лениво наклонился к Сергею и потянулся за автоматом:
 — Дай, пожалуйста.
 Он взял автомат, выпрямился и вопросительно посмотрел на Господа. Тот кивнул. И Матвей дал залп: по японским солдатам. В упор. Не было ни криков, ни стонов. Только падающие тела, как в замедленном кино. Живых не осталось.
 Матвей наклонился ко мне и помог встать.
 — Все нормально, Петр.
 Я почувствовал жжение в знаке на тыльной стороне кисти правой руки и прикусил губу.
 — Кроме всего прочего, посвящение освобождает от некоторых комплексов, — усмехнулся Матвей.
 Эммануил строго посмотрел на него.
 — Ну я же ничего не сказал, — пожал плечами мой друг.
 — Все равно будь сдержаннее. В здание! — приказал Эммануил солдатам. — Аэропорт должен быть захвачен не позднее полуночи. И осторожнее. Холодное оружие тоже представляет опасность.
 Тут у меня зазвонил телефон.
 — В городе бои, блядь! — кричал в трубку Марк. — Японцы лезут прямо на стволы со своими железками. Мы их расстреливаем. Захватили их парня, ранен был. Вообще, они в плен не сдаются. Парень сказал, что у них все огнестрельное оружие вышло из строя — еще две с половиной недели назад, когда электричество отключилось. Недоглядели, прирезал себя, блядь! Сэппуку! Если мужик ранен и еще в сознании, он себе брюхо распарывает, чтобы живым в плен не попасть. А у Филиппа две бабы с небоскреба бросились, когда туда наш вертолет приземлился. А так ничего, продвигаемся. Все равно автоматы против мечей — это избиение младенцев. Вы осторожнее там, они в засадах поджидают и лезут врукопашную. Дерьмо собачье!
 Я честно пересказал спич Марка, аккуратно вырезав всю лексику, не являющуюся необходимой для понимания ситуации и способную оскорбить слух Господа. Господь кивнул.
 — Пожелай им удачи.
 Я пожелал.
 — Это называется атака в стиле «банзай», — прокомментировал Варфоломей. — Когда сражаются не ради побели, а для того, чтобы достойно умереть.
 — Я бы предпочел, чтобы они достойно жили, — заметил Эммануил. — Если бы они сразу капитулировали, не было бы ни одной жертвы.
 — Господи, разреши мне пойти вперед, — попросил Варфоломей. — Я неплохой мастер кэндо. Это пригодится в рукопашной схватке.
 — Это не дуэль, Варфоломей. Дуэль — поединок равных. А когда люди сражаются со своим Господом, действии первых называются бунтом, а второго — справедливостью.
 — Но я знаю местные обычаи. Я…
 — Здесь надо знать автомат, а не местные обычаи. Угомонись, Варфоломей, ты мне нужен здесь.
 Я сочувственно посмотрел на Варфоломея. Жаль. По-моему, он просто устал ждать приказа Господа о сэппуку. Ещё раз жаль. Варфоломей являл для меня пример совершенного человека, поскольку обладал красным дипломом и черным поясом. Нет, первое я еще в состоянии понять, но уж второе!..
 Варфоломей покорно склонил голову.
 Аэропорт был взят к одиннадцати вечера, а к утру город был нашим. Около девяти Марк сообщил об аресте императора. Только аресте. Эммануил строго-настрого приказал пальцем его не трогать.
 В десять пятнадцать Господь вошел в комнату, где содержался потомок богини Солнца, и охрана встала у дверей. Они вышли вместе. На руке у императора чернел символ спасения.
 В полдень по радио и телевидению, которые наконец заработали, были переданы сообщение о капитуляции и обращение императора к японскому народу. Мы победили.
 Мы с Марком направлялись в район Есивара. Точнее, туда направлялся Марк. Лично я совершенно не понимаю, зачем платить четыреста солидов за то, что можно получить совершенно бесплатно. И у Марка проблем с этим ничуть не больше, чем у меня. Нет, язык, конечно, у меня лучше подвешен, зато у Марка общий вид куда солиднее.
 — Ну, говорят, гейши — это совсем другое дело, — оправдывался Марк.
 Мой друг явно эффективно избавлялся от порока скупердяйства: сначала алмазные запонки, теперь это. Уж не заболел ли?
 Город медленно приходил в себя после войны. Убрали с улиц камни и битое стекло, вставили новые стекла в окна и витрины. Местное население смотрело на нас косо, но предпринимать что-либо не осмеливалось. Тем не менее мы взяли с собой двух телохранителей, Сергея и Артема. Вечерние улицы были ярко освещены. Вскоре мы оказались под сияющей зеленой вывеской с надписью: «Бильярдная». Я оживился.
 — Марк, давай зайдем.
 — Ты играть-то умеешь?
 — Еще бы! В студенческие годы это составляло основную часть моих доходов.
 — Да-а?
 — Сомневаешься? Сейчас увидишь!
 Мы поднялись на второй этаж, и я подошел к одному из столов. Марк с охраной откочевали в бар. Здешний бильярд несколько отличался от нашего: лузы были больше, а шары меньше. Возможно, так даже проще. Я поинтересовался, играют ли здесь на ставки (еще как играли!), и для разминки сыграл на сто солидов. Не то чтобы мне нужны были деньги, но без этого как-то скучно. Играть оказалось непривычно, но я быстро приноровился и выиграл. Потом еще. Мне это понравилось. Солиды местных мастеров покорно оседали в моих карманах, а их бывшие хозяева с уважением смотрели на Знак на моей руке, когда я держал кий, верно, считая, что все дело в Солнце Правды.
 — Петр, может, пойдем? — пристал ко мне уже изрядно подвыпивший Марк.
 — Хочешь — иди!
 — Ладно, тогда я тебе охрану оставлю, — согласился Марк и опрокинул в себя остатки чего-то, содержавшегося в маленькой фарфоровой чашечке.
 Часа через два со мной уже никто не решался играть, и я пошел к соседнему столу. Здесь был свой чемпион. Японец, но на его руке тоже был Знак. Странно! Мы здесь недавно, и общей присяги еще не было, а я не знал этого человека.
 Он в очередной раз выиграл и улыбнулся мне с истинно японской вежливостью.
 — Хотите сыграть?
 — С удовольствием. На сколько?
 — У меня не совсем обычное предложение. Если выигрываю я, то вы слушаетесь меня во всем в течение месяца, если вы — то наоборот.
 Я внимательно посмотрел на него.
 — Это ставка Лойолы в игре против Франциска Ксаверия  [48] . Вы иезуит?
 — Да, молодой человек. Я имею честь служить Обществу Иисуса, — он сдержанно поклонился. — Меня зовут Луис Сугимори Эйдзи, самурай.
 Факт принадлежности одного человека одновременно к иезуитам и самураям как-то не укладывался у меня в голове, хотя был же рыцарем сам Лойола.
 — Луис Сигимори Эдзи-сан, — старательно повторил я.
 — Можно просто «Луис». Это мое христианское имя, — смилостивился самурай.
 — Петр Болотов.
 — Я знаю. Я видел вас в Риме, на присяге.
 Нельзя сказать, чтобы мне это было приятно.
 — Вы были там?
 — Да, вместе с моими братьями по ордену.
 Ну теперь хотя бы понятно происхождение у него знака.
 — Так вы согласны на мою ставку, Болотов-сан?
 Я колебался. Ставка мне не нравилась. Как известно, для Франциска Ксаверия его проигрыш окончился тем, что после месяца «духовных упражнений» с Лойолой он бросил все и вошел в Общество Иисуса.
 — В конце концов, мы же служим одному господину, — проговорил японец и положил руку на край бильярдного стола, демонстрируя Знак.
 — Ладно. Но две недели.
 — Хорошо.
 И мы начали партию. Сначала все было отлично. Шары покорно катились в лузы, пересекая стол по красивейшим траекториям, так что мой соперник скоро погрустнел. Я был совсем близок к выигрышу, когда на столе возникла очень хитрая комбинация. И я решил продемонстрировать мой коронный прием, открытый парижским бильярдистом Миньо. Если сильно ударить по шару кием, наклоненным под большим углом к столу, то сначала шар пойдет вперед, и можно расправиться с тем, что перед ним, а потом остановится и устремится назад, и так можно разобраться еще с одним, а лучше двумя или тремя шарами. Я ударил и уже ждал аплодисментов публики, как вдруг пол подо мной вздрогнул и в баре зазвенела посуда. Я еле удержался за край стола. Все длилось не более половины минуты и сразу стихло. Но этого оказалось достаточно. Шары сместились со своих траекторий, и ни один из них не достиг лузы.
 Самурай даже не изменился в лице. Он как ни в чем не бывало загнал в лузы оставшиеся шары и победно посмотрел на меня. Вероятно, вид у меня был жалкий.
 — Наверное, вы не привыкли к землетрясениям, господин Болотов, — произнес он. — У нас это часто бывает. Я не засчитаю эту партию. Давайте сыграем еще одну.
 Я кивнул. Но игра не шла. Все-таки я привык стоять на твёрдой земле, а не ждать каждую минуту, что она подо мной запрыгает. И я проиграл. С не слишком разгромным счетом, но проиграл. Японец улыбнулся и положил кий.
 И тут тряхнуло еще раз. Точнее, затрясло так, что невозможно было удержаться на ногах. Я схватился за стол, но он оказался не надежнее пола. Стены трещали и ходили ходуном, в окнах полопались стекла, и рамы начали деформироваться, как старый автомобиль на переработке. Сверху посыпалась штукатурка. Я посмотрел на потолок. По нему пролегла глубокая темная трещина, и он складывался как гигантская книга, по этой трещине, словно по сгибу листа, направив на меня острые зубья сломанных металлических конструкций.
 Кто-то схватил меня за руку и потянул к окну. Мы отчаянно нырнули в стремительно сужающийся проем и упали на асфальт. От нас медленно уплывал и складывался, как картонный, огромный дом на той стороне улицы, а по середине мостовой пролегла пропасть шириной по крайней мере в метр, которая продолжала расширяться. Разом погасли фонари, и все кончилось.
 И я услышал стоны. Одновременно, со всех сторон. Словно ветер.
 — Что это? — спросил я у тьмы.
 — Люди под завалами, — ответил голос моего соперники по бильярду.
 — Так это вы меня спасли? Спасибо, я ваш должник.
 Я поднялся на ноги.
 — Вы не только мой должник, вы мой раб на следующие две недели, — напомнил мой спаситель.
 — Как вы можете помнить в такой момент о какой-то дурацкой ставке!
 — Как я мог заподозрить европейца в том, что у него есть честь, — вздохнул Луис.
 — У меня есть честь, но сейчас надо спасать людей!
 — Сядьте, здесь везде трещины. Вы им ничем не поможете.
 — У меня друг пошел в район Есивара. Я должен узнать, жив ли он.
 — Вы никуда не пойдете.
 Это начинало раздражать. В конце концов, что мне клятва? Господь — моя совесть и моя честь. Только те клятвы верны, что даны ему на верность. Но Луис Сугимори спас мне жизнь, Ладно, еще неизвестно, кто в конце концов окажется господином, а кто рабом.
 Я достал сотовый и попытался позвонить. Он не работал.
 Глаза постепенно привыкали к темноте. Мы стояли среди завалов, остатков домов, за несколько минут превратившихся в горы строительного мусора. Асфальт прорезали глубокие трещины, а на островках толпились люди — немногие спасшиеся.
 Вдруг из-за поворота на бешеной скорости вырвался автомобиль. Я замахал руками, но было поздно. Он попробовал затормозить, чем только ухудшил дело. Так у него был один шанс из ста перескочить через трещину. Теперь не осталось ни одного. Машина резко повернула и полетела в пропасть. Я рванулся к краю, но Сугимори схватил меня за руку.
 — Не смей!
 И был прав. Раздался взрыв, из трещины вырвался столб пламени. Я прикрыл глаза рукой и отвернулся. Потом поднял голову. Передо мной лежали развалины бильярдной, ярко освещенные огнем взрыва. Из-под сломанной балки торчала рука с Солнцем Правды. Сергей? Или Артем? Послышался слабый хрип. Рука дернулась, и Знак начал исчезать. И я понял, что его обладатель умер. Так мы умираем. Бессильная безжизненная рука под грудой камней. Рука без Знака.
 Я почувствовал себя неважно и сел на асфальт.
 …Близился рассвет, Светлело небо над полуразрушенным городом, Подул слабый утренний ветер. В конце улицы, направо от нас, появилась группа людей. Когда они подошли поближе, я узнал Господа. Он шел впереди, сопровождаемый парящими в нескольких сантиметрах над землей бессмертными даосскими воинами, прямо вдоль трещины, Он шел, и разлом схлопывался перед ним. словно края чудовищной раковины или гигантские челюсти. Не оставалось ничего. Гладкая мостовая.
 Я закричал на него:
 — Почему ты этому не помешал?
 — Здесь зона повышенной сейсмической активности, Пьетрос, — спокойно ответил он. — Полторы тысячи землетрясений в год.
 — Но все же в твоей власти!
 — Эта земля так сотворена.
 — Почему?
 Эммануил опустил голову и подошел совсем близко.
 — Я не единственная сила в этом мире, — тихо сказал он. — Умножение добра приводит к противодействию. Зло восстает на нас со всей ненавистью. Я никогда не говорил вам, что мы обойдемся без борьбы.
 Я склонил голову,
 — Да, Господи. Что я должен делать?
 — Пойдем, у нас много работы.
 Я подчинился.
 Луис, до этого момента стоявший рядом и во все глаза глядевший на Господа, сделал шаг вслед за мной.
 — Кто этот человек? — резко спросил Господь.
 — Это Луис…
 — …Сугимори Эйдзи, — с поклоном закончил японец.
 Господь вопросительно посмотрел на меня.
 — Он спас меня во время землетрясения.
 Эммануил перевел взгляд на Эйдзи.
 — Благодарю вас, господин Сугимори. Буду рад видеть вас в моей резиденции.
 Японец низко поклонился.

 ГЛАВА 2

 Мы занимались ликвидацией последствий землетрясения, и ни на что другое не оставалось времени. Сугимори не оставлял меня ни на минуту и давал весьма неплохие советы, которые, вероятно, считал приказами. Я доверял знаниям местного жителя и советам его следовал.
 Марк был живехонек и трудился вместе с нами. По его словам, он спас из-под завала хозяина какого-то веселого заведения. То ли Такаги, то ли Тагаи. И тот обещал по гроб жизни поить его бесплатно. Марку это было не очень нужно, но все равно приятно. Все экономия…
 Эммануил показал себя заботливым государем, не видящим разницы между старыми и новыми подданными Он вбухал в восстановление Токио ничуть не меньше денег, чем пару недель назад в войну с Японией. Ходили упорные слухи о воскрешении им нескольких мертвецов извлеченных из-под завалов. Не знаю. Не видел. Давненько он никого не воскрешал.
 Дело кончилось тем, что император признал Господа одним из ками первой категории высшего ранга  [49] . Эммануил был в некотором недоумении относительно того, как к этому относиться.
 — Император очень тонко поступил, — успокоил его Варфоломей. — Он не присвоил вам ранг, как другим ками, боясь вас обидеть, а признал его уже существующим.
 — Но я не  один из ками!
 — Здесь все очень запутано, Господи. Некоторые местные философы считают Аматэрасу проявлением космического будды Вайрочаны, а остальных ками проявлением будд и бодхисатв. Или наоборот, бодхисатв — проявлением ками, а христианских святых — проявлением бодхисатв. Местное население рождается по-синтоистски, венчается по-католически и умирает по-буддистски. Недавно в одном из дворцовых покоев я обнаружил прелюбопытную вещицу: христианский крест с буддой Амидой вместо Христа. Так что я ничуть не удивлюсь, если услышу, что Христос — тоже один из ками. А то, что будда Вайрочана и Бог-Творец — одно и то же, так это просто самоочевидно.
 Господь улыбнулся.
 — Очень разумный подход. Везде бы так!
 Он отпил глоток чая и откинулся на спинку дивана. Было жарко, и Господь был одет по-европейски: в джинсы и белую рубашку, распахнутую на груди. Почти как в первый день нашего знакомства. Мы, то есть Варфоломей, Марк и я, стояли перед ним. Обстановка кабинета представляла собой компромисс между европейской модой и местными традициями: стол, стулья и диван соседствовали с раздвижными дверями на террасу — сёдзи, но не бумажными, а из матового стекла. На сёдзи падала чёткая тень дерева.
 — Император издал указ о строительстве вам отдельного храма, — продолжил Варфоломей.
 — А надо ли отдельный? Есть христианские.
 — По-моему, не помешает. Храмовый комплекс. Только пусть будет больше, чем в Исэ. Мы должны продемонстрировать, что ваш статус выше, чем у Аматэрасу.
 Господь кивнул.
 — Ладно, пусть строят. Буддисты признают меня Майтрейей?
 — Работаем.
 Сегодня утром за нами прислали и приказали явиться к Господу. Прошло уже полчаса, а мы так и не поняли зачем. Если Эммануилу надо было проконсультироваться с Варфоломеем по поводу особенностей японского мистицизма, при чем тут мы? В самом начале разговора он сказал, что доволен нашей работой, но так и не предложил сесть. Впрочем, демократизм Господа уже давно неумолимо утекал в неизвестном направлении. Так что ничего удивительного. Просто новая особенность этикета, введённая явочным порядком. В конце концов, кто мы такие, чтобы сидеть в присутствии Господа?
 — Кстати, Пьетрос, что тебе известно о твоем новом знакомом? — внезапно спросил он.
 — О Луисе?
 — Да.
 — Иезуит, одновременно самурай, хотя это и странно.
 — Ничего странного. Иезуиты здесь — очень самурайский орден. Как вы познакомились?
 Я скрепя сердце рассказал о бильярде и моем проигрыше.
 — Да, я ожидал чего-то подобного, — задумчиво проговорил Эммануил. — Последи за ним.
 — Господи, но…
 — Ты еще скажи, что ты не шпион! Радость моя, у тебя извращенные этические представления. Кстати, отчасти это касается вас всех. Существуют общественные интересы, перед которыми твоя дешевая спесь — ничто. Благородство не в том, чтобы не быть шпионом, а в служении господину, государю, Богу. Неважно как, хоть наемным убийцей. Между прочим, иногда самурайская этика весьма разумна. Нет ничего постыдного в том, чтобы обмануть врага. Постыдна только трусость и измена долгу. — Он помолчал. — Твой японец кажется мне подозрительным. И у меня есть к этому основания. Не только ваша дурацкая ставка. Считай, что ты свободен от клятвы, но ему этого не показывай. Просто понаблюдай. Пока ни о чем более не прошу.
 — Хорошо, Господи.
 — Вот так! — Он вздохнул. — Ну и последнее. Варфоломей, сегодня ночью ты сделаешь сэппуку.
 Варфоломей побледнел и поклонился.
 — Часа в два, — уточнил Эммануил. — В саду перед приемной залой. Это тебя не обидит? Я понимаю, что по твоему статусу надо бы во дворце.
 — Нет. Все в порядке, — тихо сказал Варфоломей.
 — Будут только свои и несколько японцев по моему выбору, в том числе представитель императора. Если ты хочешь видеть кого-то еще — ничего не имею против.
 — Спасибо, Господи.
 — Назови своего кайсяку  [50] .
 Варфоломей посмотрел на Марка. Марк побледнел.
 — Я так и думал, — заключил Эммануил.
 — Но!.. — воскликнул Марк.
 — Не зря же я тебя учил, — вздохнул Варфоломей.
 — Все. Варфоломей, можешь идти. Готовься. Пьетрос, Марк, останьтесь.
 Мы едва дождались ухода Варфоломея и одновременно, не сговариваясь, пали перед Господом на колени. Но он не дал нам сказать ни слова.
 — Я вас затем и оставил, что знал: все равно прибежите за него просить. Бесполезно. Он получил то, чего хотел.
 — Но, Господи! — воскликнул я. — Это же не по-христиански! Самоубийство — смертный грех!
 — Греховность самоубийства, Пьетрос, заключается в нарушении воли Господа. Человек уходит из жизни не по Божьей воле, а по своей. Если же самоубийство совершается в соответствии с волей Бога, в этом нет никакого греха. В разъяснении ордена иезуитов от 1587 года греховным не считается даже сэппуку, совершенное по приказу господина, поскольку господин есть представитель Бога. Всё равно что государь. Тем более совершенно не противоречит христианству сэппуку по приговору сёгуна или даймё  [51] . А в приложении 1614 года поясняется, что даже сэппуку вслед за господином, совершенное после его смерти, не греховно, если сделано с разрешения господина.
 Я молчал, сказать было нечего. Зато заговорил Марк:
 — Господи, Варфоломей верно служил вам. Даже сегодня он старался вовсю. За что вы его так?
 — Надо отвечать за свои слова. И нельзя играть со мною!
 — Господи, он лучший из нас, — тихо проговорил я.
 — Возможно… Впрочем, поглядим.
 — Пощадите…
 — Пьетрос, ты опять впадаешь в маловерие. Верить — значит доверять. Если я что-то делаю — значит, так надо.
 — Господи, — отчаянно прошептал Марк. — Позволь мне нанести удар раньше него!
 — Нет, Марк. Варфоломей хочет продемонстрировать свое мужество, и я не собираюсь лишать его этого удовольствия. Более того, Марк, ты не нанесешь удара, пока я не дам тебе знака. — Он махнул рукой. — Вот так. И никак иначе. Обещаешь?
 — Да, Господи.
 После полуночи все было готово. Невысокий помост у стены приемной залы был сплошь застелен белыми циновками. Посреди помоста положили одеяло и поверх него толстый ковер — чтобы не протекла кровь. Марк стоически следил за этими приготовлениями, а я не мог оставить своего друга. Наблюдать церемонию явился Луис и авторитетно давал советы по подготовке оной. Я не возражал против его присутствия. Что ж, послежу за ним.
 — А иезуиты действительно не осуждают сэппуку? — поинтересовался я у него.
 — Конечно нет. Если бы в Ордене презирали местные традиции, как бы мы добились такого успеха? Сэппуку есть священный храм японской души, великое украшение империи, столп религии и побуждение добродетели.
 — А-а…
 — Ближе, ближе кладите циновки! Ну кто же так делает! Перед совершением сэппуку человеку свойственно нервничать, и он может споткнуться. Это очень некрасиво! Вы же не хотите, чтобы ваш друг опозорился!
 Циновки придвинули друг к другу.
 — Вот так! — Сугимори критически осмотрелся. — А почему в саду? Разве он не приближенный вашего императора? Какой у него ранг?
 — Апостол, — вздохнул я.
 Японец не заметил в моем ответе и тени черного юмора.
 — Тогда зачем так его унижать?
 — Варфоломей ничего не имел против, — сообщил я.
 — Гайдзин! — презрительно бросил Сугимори,
 — Что?
 — Иностранец.
 — Ну и что?
 — Ничего, ровным счетом ничего.
 Внесли подсвечники.
 — Так, аккуратно ставьте, на равном расстоянии друг от друга! Ближе к углам. Иначе будут мешать кайсяку. Да. И два возле мест свидетелей.
 Белое дерево подсвечников сияло в темноте не хуже циновок и казалось мрамором при свете полной луны.
 — Его охраняют? — спросил Сугимори.
 — Варфоломея? Зачем?
 — Знаете, в такой ситуации даже очень мужественный человек может потерять самообладание. Лучше помочь ему продержаться.
 — Варфоломей не потеряет, — твердо сказал я и сам поразился своей уверенности. Уж больно мне хотелось, чтобы наш друг утер нос этому презрительному японцу, ни на грош не верящему в мужество «гайдзина».
 В половине второго зажгли свечи. И по углам заплясали тони, искажая очертания предметов.
 Полная луна висела над высокой сосной, ветер шелестел в кронах деревьев, монотонно жужжали насекомые. Эммануил явно выбрал сад из эстетических соображений.
 Появились Матвей и Иоанн (Филипп был с войсками и в церемонии не участвовал), сели на татами по-японски. Я устроился слева от них. Сугимори опустился рядом со мной. Пришли и несколько других японцев. Ни одного из них я не знал, кроме представителя императора, которого однажды видел мельком. Все они ради такого случая были одеты в кимоно и хакама  [52] изысканнейших расцветок. В юности я потратил некоторое время на чтение сочинений госпожи Сэй Сенагон и госпожи Мурасаки Сикибу  [53] . Думаю, две эти достойные дамы нашли бы изящные названия для цветов этих одежд: «цвета увядших листьев», «цвета вишни» или что-нибудь еще столь же эстетичное. Мой европейский костюм сразу показался мне серым и неуместным. Все-таки приятно, что японцы не совсем отказались от своей национальной одежды и еще надевают ее в особо торжественных случаях. Уж очень красиво!
 Господи, тот, который на небесах! И я способен думать о таких пустяках в такой момент! Сумимасэн, как говорят японцы. Мне нет прощения!
 Марка с нами не было. Он ушел за Варфоломеем.
 Без десяти два появился Эммануил — в белом кимоно и хакама. Одежда на нем как всегда сидела превосходно, словно он всю жизнь так одевался. Мы встали. Японцы поклонились, коснувшись лбом циновок. Господь быстро прошел к нам и сел на татами передо мной.
 В два появился Варфоломей. Тоже в кимоно и хакама, Он шел довольно твердым шагом. По-моему, Сугимори зря опасался, что он споткнется. В трех шагах позади Варфоломея шел Марк в белых одеждах.
 Варфоломей опустился на ковер.
 — Более месяца назад в Китае мои неумелые действия чуть было не послужили причиной смерти моего господина Господа Эммануила. Господь простил меня, но это не значит, что я сам себя простил. Я благодарю Господа за то, что мне позволено совершить сэппуку согласно желанию моего сердца.
 Я порадовался тому, что голос его не дрожал.
 — Неплохо, — шепотом прокомментировал Луис. — Просто и со вкусом. Ничего лишнего. Сибуй.
 Марк вынул меч, положил ножны рядом и встал за Варфоломеем, слева от него.
 Принесли кинжал на подносе. Иоанн встал, взял поднос и с поклоном положил перед Варфоломеем. Варфоломей наклонился за подносом. Марк встал в низкую стойку и приготовился нанести удар. Но Господь не давал знака.
 Варфоломей взял поднос и поднял его над головой. Подержал так, поставил перед собой, выпрямился.
 — Упустили момент, — прошептал Сугимори.
 Варфоломей поклонился, спустил кимоно до пояса, обнажив живот. Подобрал рукава под колени, чтобы не упасть на спину. Взял кинжал, посмотрел на левую сторону живота, готовясь нанести удар…
 Господь не подавал знака.
 Мои нервы были на пределе. Как я не закричал Варфоломею: «Остановись!»? Он вонзил кинжал в живот и повел его вправо.
 — А он неплохо держится, — с некоторым удивлением шепнул мой сосед.
 Кровь хлынула из раны и залила белоснежный ковер. Но Варфоломей был еще жив. Он повернул кинжал и повел его вверх. Молча. Без единого стона. Только лицо его стало белее ковра, циновок и ширм.
 Он вынул кинжал и вытянул шею.
 Господь не подавал знака.
 — Ну же! — прошептал Сугимори.
 Варфоломей захрипел. Стон боли, слишком долго сдерживаемый, обернулся предсмертным хрипом. «Это уже агония», — понял я.
 Господь поднялся с татами и шагнул к Варфоломею. Я готов поклясться, что он не подавал знака. Но Марк вскочил на ноги и нанес удар. Что произошло потом, думаю, никто точно так и не понял. То ли меч рассыпался в прах, коснувшись шеи Варфоломея, то ли клинок просто исчез, — но до удара он был, а после его не стало. Марк держал обернутую белым рукоять без клинка.
 Но Варфоломей вздрогнул и упал вперед. Я уверен, что он был уже мертв.
 Господь подошел к нему, ступил на залитый кровью ковер, повернулся, осуждающе посмотрел на Марка, бросил:
 — Ты мог бы проявить побольше выдержки!
 Опустился на колени рядом с Варфоломеем, прямо в кровь, и положил руку ему на плечо. Мертвец вздрогнул.
 — Ты прошел через смерть, Варфоломей, — сказал Господь. — Но это не конец. Это только начало. Молодец, ты хорошо держался. Прости, что так жестоко. Так было надо. Встань и иди.
 Варфоломей поднял голову. И я встретился с ним взглядом. Взгляд, который ни с чем не спутаешь. Взгляд бессмертного! Воскресший тяжело поднялся на ноги, и все мы вскочили на ноги вслед за ним. Эммануил обнимал своего апостола за плечи, воскресшего апостола в залитом кровью распахнутом кимоно. На животе Варфоломея не было ран.
 Я обвел глазами японцев, стараясь встретиться с ними взглядом. Как они это восприняли? Поражены, шокированы? Но поражаться пришлось мне. Взгляды бессмертных. Среди приглашенных туземцев был только один смертный — представитель Императора. Эммануил пригласил на церемонию японских ками.
 Звонил сотовый. Мы не успели прийти в себя после произошедшего, а тут звонок. Словно кинжал, вонзившийся в тело тишины. Словно весть из другого мира, где ездят автомобили и сияют на солнце небоскребы из стекла и металла.
 Господь вынул трубку из-за отворота кимоно.
 — Да! Итигая? Только что! Да, буду. — Обвел нас взглядом. — Марк, Пьетрос, Матвей, через пятнадцать минут жду вас на вертолетной площадке. Варфоломей, переоденься, к тебе тоже относится. — Он перевел взгляд на японцев. — Ками Тэндзин  [54] , писатель Юкио Мисима со своими сторонниками поднял мятеж на военной базе Итигая. Мы сейчас вылетаем туда. Мне бы не хотелось кровопролития, и я думаю, что ваш авторитет неоспорим для мятежников. Я бы хотел, чтобы вы к нам присоединились.
 Интеллигентный пожилой японец вежливо поклонился.
 Эммануил перевел взгляд на его соседа, весьма крупного для японца буддийского монаха.
 — Ками Хатиман  [55] , я уверен, что ваш авторитет в глазах господина Мисимы ничуть не меньше, чем у высокочтимого Тэндзина. Думаю, вы не откажетесь помочь нам.
 Высокий монах поклонился с явно военной выправкой.
 Вертолет летел над ночным Токио, его россыпью огней и светлыми линиями ярко освещенных улиц. Вдали, над цепью черных гор, плыла луна, подернутая туманной дымкой. «Луна в тумане» — символ таинственного и запредельного.
 Красиво.
 Когда-то давно, еще будучи студентом, я пытался переводить один французский текст и наткнулся в нем на слово «spiritual». Я, разумеется, решил, что это «духовный». Но это только одно значение. Второе: «остроумный». В японском языке тоже есть слово для обозначения духа и души — «тама». А в составных словах оно означает… «духовный»? Ничего подобного — «красивый»! Вот так! Что русскому духовный, то французу остроумный, а японцу — красивый. А еще говорят, что нет национального характера!
 Варфоломей сидел рядом со мной и как ни в чем не бывало занимался просветительской деятельностью.
 — Юкио Мисима — престарелый писатель, лауреат Нобелевской премии, — объяснял он Марку.
 — А чего это он?
 Для меня не было вопроса «чего это он?», я Мисиму читал. В основном танатология эроса. Но текст что надо, и явно инспирированный, то ли небесными силами, то ли наоборот. Скорее наоборот. Нобелевку ему дали явно с целью досадить папскому престолу. Нобелевский комитет всегда любил пофрондерствовать.
 — Он создал свою молодежную организацию. «Общество щита». Так, мальчишки, в войну играют. Впрочем, я удивляюсь, что он раньше не поднял мятежа.
 Интеллигентный ками осуждающе смотрел на него.
 — Не стоит так презрительно, ками Варфоломей. Юкио мне все равно что ученик.
 Я несколько обалдел от обращения.
 — Извините, ками Тэндзин, не знал, — ответил Варфоломей.
 — Лучше зовите меня Сугавара-но Митидзане. Тэндзин — небесный бог! Ну какой я небесный бог? Занимаюсь университетами. И Юкио помог с этой его западной премией. Хорошо, что он точно указал адрес Нобелевского комитета в своей молитве. Похлопотал. Заодно посмотрел страны западных варваров  [56] .
 «Страны западных варваров» было произнесено с интонацией, означающей «ничего там хорошего нет».
 — А почему не Кавабате? Не помолился?
 Кавабата Ясунари — вечный соперник Мисимы — был обойден Нобелевским комитетом  [57] .
 — У Мисимы стиль лучше.
 — Как вы думаете — это серьезно?
 — С захватом базы? Конечно! Юкио всегда мечтал о героической смерти. Успеть бы!
 — А почему вы решили нам помогать, Сугавара-сан? Из-за Мисимы? — вмешался я.
 — Не только. Ваш ками Эммануил сначала показался мне просвещенной личностью. И я принял его приглашение.
 — Сначала?
 — Да, до этого ужасного действа в стиле восточных дикарей.
 Кто такие западные варвары, я уже понял. Но восточные дикари? Американцы, что ли?
 — Он имеет в виду самураев, — шепнул мне Варфоломей, заметив мое недоумение.
 — Почему?
 — Восточные дикари, Болотов-сан, самовольно узурпировали власть в Японии, поселившись сначала в Кама-куре на востоке страны, а потом в Эдо, — объяснил Тэндзин.
 — А я думал, что харакири — национальный обычай…
 — Во-первых, сэппуку, молодой человек, а во-вторых, смертная казнь в нашей благословенной стране была отменена еще во времена императрицы Сетоку.
 — Восьмой век, — просуфлировал Варфоломей.
 — Потом, когда в двенадцатом веке к власти пришли восточные дикари, традиции милосердия были, к сожалению, забыты. Да и чего ждать, если вместо императора страной постоянно правит непонятно кто? Сначала проклятый род Фудзивара, потом эти солдафоны. Я надеялся, что ками Эммануил станет настоящим государем, сменив потомков Аматэрасу — слабый род, безропотно уступавший власть то министрам, то сёгунам. Я слишком много времени посвятил изучению китайской философии, чтобы не понимать, что способности государя определяются не происхождением, а благой силой дэ. Но ваш Эммануил разочаровал меня, пойдя на поводу у диких обычаев.
 Господь повернулся к нам и с интересом смотрел на Тэндзина. Тот спокойно выдержал этот взгляд. Не робкого десятка ками, покровитель наук Тэндзин.
 — Надеюсь, что я вас еще очарую, ками Тэндзин, — с улыбкой сказал Эммануил.
 Вертолет тряхнуло. Мы шли на посадку. Варфоломей был бледен, как туманная луна, и сделался еще бледнее.
 — Как ты себя чувствуешь? — тихо спросил я.
 — Прекрасно!
 — Прекрасно он себя чувствует, — сказал Господь. — У него теперь другое тело — тело духа. Вам всем это предстоит — пройти через смерть и измениться.
 Я вздрогнул. Марк побледнел.
 Варфоломей усмехнулся и положил мне руку на плечо. И я почувствовал жжение в знаке на руке, словно его смазали кислотой.
 — Не бойся, Петр, — сказал Варфоломей. — Это не так страшно.
 — Да, я видел.
 — Тебе будет легче, — успокоил Господь.
 Звучали выстрелы. Автоматные очереди.
 У вертолета нас встретил японский полковник. Отдал нам честь. Поклонился Эммануилу.
 — Ариеси Абэ, — представился он. — Командующий базой.
 Господь кивнул и вопросительно посмотрел на него.
 — Они захватили штаб, — доложил полковник.
 — Сколько их?
 — Человек двадцать.
 — И вы два часа не можете с ними справиться?!
 — Там компьютерный центр. Мы стараемся не применять минометы. Но мятежники окружены.
 — У них нет шансов. Предложите им сдачу.
 — Предлагали. Бесполезно.
 — Понятно. Пошли.
 Здание штаба, методично обстреливаемое со всех сторон, представляло собой печальное зрелище". Пустые глазницы окон, битое стекло у изуродованных пулями стен. Сомневаюсь, что от компьютеров что-нибудь осталось. Можно было смело применять и танки, и минометы, и тяжелую артиллерию. Хуже не будет. По крайней мере для компьютерного центра.
 Мы укрылись в здании напротив. Отсюда мятежников тоже обстреливали — два солдата с автоматами у окна непосредственно рядом с нами. Дадут очередь и укроются за простенком. И немедленно приходит ответ. Пули рикошетят по стенам.
 Нам тоже выдали оружие, и я присоединился к солдатам. Мой военный опыт ограничивался сборами от университета. Один месяц. Десять лет назад. Так что стрелял я не особенно искусно. Но и страха не было. Почти. Господь воскресит, я был в этом уверен.
 — Здесь опасно… — сказал Абэ. Судя по всему, он никак не мог определиться с обращением к Эммануилу.
 — Мне нет, — ответил Господь и встал у окна. Варфоломей подошел и встал рядом с ним. Пули их не замечали.
 — Дело не в компьютерах, Господи, — заметил Варфоломей. — Они берегут Мисиму. Лауреат Нобелевской премии — Национальное сокровище  [58] . Это его официальный титул.
 — Нельзя сказать, что они совсем не правы.
 К окну подошел Тэндзин и встал рядом с Господом, почти не оставив мне места. В углу комнаты в позе лотоса воссел Хатиман и погрузился в медитацию.
 Господь презрительно смотрел на мои тщетные усилия казаться хорошим солдатом.
 — Оставь, Пьетрос. Здесь думать надо, а не переводить патроны.
 — Разбомбить его к чертовой матери! — в перерыве между очередями предложил Марк, усердно трудившийся у соседнего окна.
 — Нет, Марк. Я уважаю местные национальные сокровища.
 Близилось утро. Светлело небо, и звезды становились меньше. Но вдруг время словно повернуло назад. Снова стало темнее, ветер затих, и ударила молния. Ужасающий раскат грома, близкий, словно в соседней комнате, заглушил звуки автоматных очередей. И при свете прожекторов мы увидели трещину на стене штаба и языки пламени в окнах.
 — Вот так, — сказал Тэндзин.
 Молния ударила еще раз, и здание запылало.
 Эммануил благодарно посмотрел на Тэндзина, не только покровителя наук. Тэндзина — Небесного Бога, японского громовержца.
 — Спасибо, Сугавара-сан. Я знал, что вы нам поможете.
 — А ваш ученик? — поинтересовался Варфоломей.
 — Мисима жив. Я бил аккуратно.
 — Хорошо. Надеюсь, он спасется.
 Эммануил оглянулся на Абэ.
 — По выходящим из здания не стрелять. Брать в плен.
 Но из штаба никто не вышел. Зато на крыше появились два человека. За дымом было трудно разглядеть, кто это. Но Тэндзин подался вперед и судорожно схватился за подоконник.
 Двое опустились на колени. Потом произошла заминка. Не было видно, что там происходит. Но дым на минуту рассеялся, и я увидел, что они расстегивают одежду. В отсветах пламени блеснули мечи. Звуков не было слышно — странная немая сцена. Двое падают вперед. Почти одновременно.
 — Пойдемте, — сказал Господь и махнул нам рукой.
 Мы шли по плацу, открытому всем ветрам и снайперам. Но никто не стрелял.
 Господь подошел к штабу и протянул руку к пламени. Медленно опустил. И пламя повиновалось — как когда-то на наших с Марком кострах. Пожар прекратился, только струйки дыма еще тянулись вверх изо всех окон.
 Мы подождали еще минут десять, пока дым рассеется, и вошли в здание.
 Бетонный монолит не так-то легко спалить. Только черные стены и потолки да полопавшиеся стекла. От компьютеров, конечно, остались одни детали — раздолье для злоупотреблений, «Если списать — из каждых трех можно собрать один», — профессионально подумал я.
 Несколько трупов, изрядно попорченных пожаром. Господь не обратил на них внимания, спокойно перешагнув через мертвых японцев.
 На втором этаже — та же картина. Только мертвецов больше, человек пятнадцать: по двое-трое в каждой комнате.
 Послышался стон. Господь остановился, кивнул нам с Марком. Мы перевернули раненого. Эммануил скользнул взглядом по его лицу и равнодушно отвернулся.
 — Вызовите врача, — бросил он Абэ.
 Наконец мы оказались на плоской асфальтированной крыше. Я вляпался ботинком в темную лужу какой-то жидкости. Марк посветил фонариком, и жидкость сверкнула красным.
 Метрах в пяти от нас лежали те двое. Марк заскользил по ним фонариком, и я почувствовал кисловатый привкус во рту — предвестник тошноты. Они лежали в отвратительной луже из крови, рвоты и внутренностей.
 — Переверните их, — приказал Господь.
 Преодолевая отвращение, я опустился рядом с трупами. По-моему, даже Марку было не по себе.
 Но мы подчинились.
 Варфоломей посветил на залитые кровью лица мертвецов. Узнать их было невозможно.
 — Оботрите их, — сказал Эммануил.
 — Чем? — растерянно спросил я.
 — Чем угодно.
 Марк, менее брезгливый, чем я, уже использовал для зтой цели рукав собственной рубашки. Скрепя сердце я последовал его примеру.
 Одним из мятежников, совершивших сэппуку, был, несомненно, Мисима. Я помнил его по фотографиям на обложках книг. Вторым был красивый юноша лет двадцати. Он был мне незнаком.
 — Отойдите!
 Господь опустился на корточки рядом с Мисимой и положил руку ему на плечо. Тело вздрогнуло, и рана на животе начала исчезать.
 «Интересно, а после костра он тоже может воскресить? — подумал я. — Что, если остались одни угли? А после атомной бомбы? Где границы его власти?» И сразу пришел ответ: «Может!» Вид смерти вообще не имеет для него значения. Я был в этом уверен. Почему бы и нет, если можно воскресить человека, у которого в животе осталась половина внутренностей. Как там в Писании сказано? «Восстанут во гробах!» Через тысячи лет после смерти.
 Мисима открыл глаза.
 — Кто вы?
 Вероятно, он еще не полностью осознавал окружающее.
 — Будда Амида, — усмехнулся Господь.
 — Вы!!!
 — Я. Смотрите, поднимите голову.
 Господь поддерживал его за плечи. Голова воскресшего лежала у него на колене.
 Мисима с трудом пошевелился.
 — Смотрите, — продолжил Господь. — Это ками: Тэндзин и Хатиман. Они пришли приветствовать вас. Вы отныне — один из них.
 Я обернулся.
 Облик буддийского монаха разительно изменился. Теперь перед Господом и Мисимой стоял средневековый воин в черных доспехах, и за его спиной развивалось восемь кроваво-красных флагов с золотыми иероглифами. Громовержец Тэндзин по-прежнему остался скромным интеллигентным старичком. И вежливо кланялся, спрятав руки в рукава кимоно.
 Мисима смотрел на ками и, видимо, не верил своим глазам. Потом повернулся к Эммануилу:
 — Зачем вы вернули меня?
 — Я хочу исполнить вашу мечту. Вы хотели стать предводителем юных воинов, неумолимых и прекрасных, как боги войны. Вы получите это. Вы хотели борьбы и подвигов, достойных средневековых буси, но выбрали не ту сторону и потерпели поражение. Все еще не поздно исправить. Вы хотели смерти. Вы получили ее. Но теперь ваша жизнь и ваша смерть — в моих руках. Соглашайтесь — и ваши штурмовые отряды будут маршировать по улицам городов Японии. И не двадцать человек — двести тысяч!
 Глаза Мисимы было заблестели, но тут же погасли.
 — Где Мотоори?
 — Тот, кто совершил сэппуку вместе с вами?
 Мисима кивнул.
 — Сейчас.
 Эммануил бережно передал Мисиму на руки Варфоломею и опустился на колени рядом с юношей.
 Воскресший писатель, сжав губы, следил за новым воскрешением. Ками подошли к нему и о чем-то тихо заговорили.
 Мотоори вздохнул и открыл глаза.
 — Ну, принимайте вашего друга, — обратился Господь к Мисиме. Встал, подошел, внимательно посмотрел на него. — Что вы думаете о моем предложении?
 Писатель приподнялся на локте. Видимо, с удивлением обнаружил, что движения даются ему все легче и легче, и поднялся на ноги.
 Ответ уже готов был сорваться с его губ. И я знал какой. Слишком упрямо он смотрел на Господа.
 Но Эммануил остановил его предостерегающим жестом:
 — Не спешите с ответом. Подумайте. В любом случае я вас прощаю. И не отниму от вас свое прощение.
 Мы сели в вертолет. Мисима был угрюм и молчал всю дорогу. Я украдкой рассматривал его. Все-таки знаменитость. Некрасивый, в общем-то, японец. Но накачанный. Спортсмен, кроме всего прочего. Человек, который сам себя сделал. Всегда восхищался такими.
 Юный Мотоори вел себя совсем иначе, а именно — болтал без умолку. У всех разная реакция на стресс. А смерть — это стресс, знаете ли.
 — Сэнсей хотел пропустить меня вперед, — рассказывал Мотоори, — и стать моим кайсяку. Он сказал, что полностью доверяет мне и не сомневается, что я сделаю сэппуку вслед за ним, если буду вторым, и если бы я был женщиной, он бы совершил сэппуку первым. Ведь женщина должна была бы всего лишь перерезать себе шейную артерию, а это легкая смерь. Но, так как я мужчина, мне придется вспороть себе живот, и он не может допустить, чтобы я остался без кайсяку.
 Мисима тяжело посмотрел на него, как на предателя. Мотоори не заметил.
 — Но я не мог допустить, чтобы без кайсяку остался сэнсей, и отказался, — продолжил юный самурай. — Тогда мы решили совершить сэппуку одновременно.
 Вставало солнце. Мы летели над безумно красивыми японскими горами, столь любимыми местными художниками. И солнце было подернуто туманной дымкой. Луна в тумане означает таинственное и необычайное. А что означает, когда в тумане солнце?
 Как только мы вернулись во дворец, Эммануил немедленно отпустил обоих: и Юкио Мисиму, и Мотоори. Потом до нас дошли сведения, что они вновь попытались совершить двойное самоубийство. Но сталь не замечала их тел, проходя насквозь, не нанося ран и не причиняя боли. И Мисима сам явился к Господу и принял его предложение. Не прошло и недели, как по улицам Токио прошагали с факелами орлы Мисимы.

 ГЛАВА 3

 Господь отправился в политическое турне по странам Юго-Восточной Азии и прихватил с собой Марию, Варфоломея, Филиппа, Иоанна и двенадцать даосских сяней в качестве личного эскорта. Остальных оставил мне для охраны императорского дворца.
 Если бы только сяней! Вся бюрократическая работа свалилась на меня. Я бы уже давно героически скончался, придавленный этим грузом, если бы не Тэндзин. Престарелый ученый вспомнил, что лет этак тысячу назад, еще будучи человеком, а не бессмертным ками, он занимал должность министра правой руки, откуда, собственно, его и сместил ненавистный род Фудзивара, и удачливому придворному пришлось отправиться в почетную ссылку на остров Кюсю.
 Нельзя сказать, чтобы за тысячу лет Тэндзин сильно отстал от жизни. Вообще не отстал! Полезно курировать университеты — он всегда оставался в курсе последних достижений науки. Впрочем, в области науки и образования он все же проявлял наибольшую осведомленность и деловое нетерпение. Думаю, никогда ни до нас, ни после нас в Японии так не финансировали высшие учебные заведения.
 В общем, ками Тэндзин с удовольствием тряхнул стариной, а я вздохнул свободнее.
 Военное ведомство естественным образом перешло к Хатиману. Но я не доверял этому странному монаху-воину и поставил над ним Марка. Жалоб и нареканий не поступало. Значит, спелись.
 А вот мой старый знакомый иезуит Луис Сугимори Эйдзи остался не у дел. У меня нашлись лучшие консультанты по местным обычаям. Я уже привык к роли локального царька и в то утро, когда Луис попросил аудиенции, решил, что он обижен опалой и собирается занудствовать по поводу моего невнимания. До конца нашего договора оставалось ровно три дня.
 Сугимори вошел и поклонился. Я встал из-за стола и вышел к нему навстречу, улыбнулся, отчаянно пытаясь подражать знаменитой японской вежливости, и по-европейски пожал руку.
 — Рад вас видеть. Чем обязан?
 — Помните наш договор?
 Ага! Пришел водяной к солдату: «Должок!»
 — Помню, — смиренно ответил я.
 — Вы сейчас поедете со мной.
 — А в чем дело?
 — У меня есть важные сведения. Важные не только для вас — для всей империи, созданной Господом.
 — Так расскажите.
 — Бесполезно. Вы не поверите. Могу только показать.
 — Это надолго?
 — Нет. Максимум до полуночи.
 — Ладно. Но не сейчас. Разберусь немного с делами. Часов в шесть.
 — Хорошо. И вы должны быть один.
 Если бы не приказ Господа последить за японским иезуитом, я бы без разговоров послал его куда подальше. Но теперь я оказался перед непростым выбором. Я мог бы, конечно, оставить дела на один вечер — если это один вечер. А если нет? В любом случае рискованно. Я не имел права сейчас подвергать себя опасности, слишком многое было на меня завязано. Но и ослушаться приказа Эммануила не мог.
 Я нашел Марка в его кабинете. Слава богу, он был один, без Хатимана.
 — Марк, мне надо отлучиться сегодня вечером. Если что, справитесь тут одни?
 Марк внимательно посмотрел на меня.
 — Если что — у нас прямая связь с Эммануилом. Погоди-ка… — Он отпер один из ящиков стола и достал оттуда радиожучок размером с булавочную головку. Прицепил его мне за отворот пиджака. — Вот так. Не потеряешься.
 Я усмехнулся.
 С Матвеем мы практически не общались после завоевания Японии. А ведь раньше были почти друзьями.
 — Не пропадем, не беспокойся, — успокоил он и положил руку мне на плечо. И я почувствовал жжение в знаке.
 Я обернулся и посмотрел ему в глаза.
 — Матвей, ты тоже умирал?
 Он отвернулся.
 — Я не имею права говорить об этом.
 В шесть часов вечера я сел в машину Луиса Сугимори Эйдзи.
 Мы выехали за город. По обеим сторонам от дороги тянулись ухоженные ряды чайных кустов, а на горизонте плыла вершина конусообразной горы, розовая в лучах вечернего солнца. На основании многочисленных виденных мной фотографий я предположил, что это Фудзи. Так бывает в туманные дни у нас в Крыму: корабли кажутся висящими над морем. Так и далекая гора плыла по небу, словно корабль в туманный день. Гармония и совершенство на японский манер — идеально ровная дорога под колесами, идеальные плантации справа и слева и идеальный конус горы на горизонте.
 Я посмотрел на часы. Половина восьмого.
 — Долго еще? Мы едем в другой город?
 — Не долго, — ответил Луис.
 Что-то он сегодня немногословен.
 Прошло еще минут пятнадцать.
 Со времени знакомства с Луисом я проникся к нему некоторым доверием. Все же от него был толк. И несмотря на все предпринятые меры предосторожности, не ожидал от сегодняшней поездки особых неприятностей, но происходящее в течение последнего часа мне решительно не нравилось.
 Я нащупал на поясе кобуру пистолета.
 Луис затормозил и остановил машину.
 — Приехали, — сказал Сугимори.
 У моего горла сверкнул клинок, словно возникший из воздуха. Короткий меч или длинный кинжал. Я неловко шевельнулся, и на стали появилась капелька крови. Понятно. Я оценил остроту.
 — Тихо! Руки!
 Я поднял руки. Японец мгновенно обнаружил кобуру, и пистолет перекочевал к нему. Профессиональным жестом провел по пиджаку. Заставил повернуться. Уж не служил ли ты в полиции, господин иезуит? Ничего не нашел. Повернул меня обратно. Заинтересовался бортами пиджака. Извлек жучок. Ах ты сволочь!
 — Так, значит… Руки назад.
 Связал. Очень крепко. Я поморщился. Впрочем, это давало надежду: значит, сразу не убьют.
 Рядом с нами проехал небольшой грузовик и остановился метрах в пятнадцати впереди. Из кабины выпрыгнул шофер и направился к нам.
 — Тихо, — сказал Луис. — Будешь орать — убью обоих.
 Он вышел из машины и захлопнул дверь. Поспешил навстречу незадачливому водителю.
 Нет, я не утяну невинного японца с собой. Сам попался — сам выкручивайся. Меня переполняла злость. Сколько ж можно! Вечно я попадаю в истории, а потом меня приходится выручать либо Марку, либо Господу. Все! Хватит! Теперь я справлюсь сам или погибну!
 Я подполз к двери и попытался открыть ее зубами. Дверь не поддавалась.
 До меня долетали обрывки разговора:
 — Что-нибудь случилось? Не надо ли помочь?
 — Нот-нет, — ответил Сугимори. — Все в порядке.
 Раздался тихий щелчок, и дверь открылась. Я увидел, что шифер грузовика повернулся спиной и возвращается к кабине. Луис проводил его до машины и коснулся рукой кузова.
 Тем временем мне удалось распахнуть дверь, и я начал выбираться на волю. Со связанными руками это оказалось крайне неудобно. Я опустил ноги на асфальт и с трудим выпрямился.
 Грузовик тронулся с места, и Луис повернулся ко мне. Заметил, сволочь! Я бросился с дороги.
 Трудно бегать со связанными руками. К тому же я не самурай. Сугимори был значительно проворнее меня.
 — Стой! — услышал я за спиной.
 Плевать! Так я и послушался!
 — Стой, идиот! У меня твой пистолет!
 Ага! Так ты и будешь стрелять вблизи оживленной трассы!
 Впрочем, до дороги было уже метров сто.
 Раздался выстрел, и я остановился. Сугимори подошёл ко мне и взял за локоть железной хваткой. В другой руке он держал мой пистолет.
 — Что ж, ты бежал в совершенно правильном направлении. Нам действительно в эту сторону.
 И он потянул меня дальше.
 — Что вам от меня нужно? — прохрипел я.
 — Исполнения договора.
 — Духовными упражнениями будем заниматься, по методу Лойолы? Две недели? Месяц?
 — Не совсем. У меня есть друг, который умеет делать это за три дня. Правда, по европейским меркам его методы могут показаться несколько жестокими. Просветление иногда наступает непосредственно перед смертью. Зато рай обеспечен.
 Я замолчал.
 — Кстати, не надейся, что тебя скоро найдут, — заметил Луис. — Твой жучок теперь путешествует на грузовике того доброго самаритянина, который остановился нам помочь.
 Мы шли по сосновому лесу, несколько мрачноватому из-за непривычно темных стволов. Только вершины были освещены ярким предзакатным солнцем. Как свечи на темном алтаре.
 Тропинка пошла под уклон, и я услышал шум реки.
 Мы вышли на берег. Неподалеку была привязана лодка. Я посмотрел на нее с недоверием — слишком бурное течение.
 — Залезай, — скомандовал Сугимори и выразительно покачал пистолетом перед моим носом.
 Я нехотя послушался.
 — Ложись на дно.
 Японец достал веревку и связал мне ноги. Не менее жестоко, чем руки. Прокомментировал:
 — Мне так спокойнее.
 Столкнул лодку на воду и залез в нее сам. И мы понеслись вниз по течению. Надо мной летели оранжевые от заката листья деревьев, склонившихся над водой, и рассыпались радугами брызги волн. Нас кидало из стороны в сторону, и вода заливалась через борта, но Луис ловко обращался с веслом, и, к моему удивлению, мы не перевернулись.
 Через полчаса течение реки стало спокойнее, и я смог собраться с мыслями.
 Мысли состояли в основном из моих проклятий самому себе. Ну почему я ни разу не взял ни одного урока борьбы ни у Марка, ни у Варфоломея! Ну почему через год службы у Господа я с трудом представляю, как обращаться с пистолетом, а из автомата хотя и стрелял, но мимо!
 Впрочем, такие приступы самобичевания случались со мной и раньше. Еще в школе мне ставили четверки по физкультуре исключительно из жалости, чтобы не портить аттестат. Единственное, на что я способен, так это взвалить на себя бумажную работу. И то с помощью Тэндзина. И зачем только Эммануил меня держит! Хотя он как-то сказал, что я человек мистически одаренный. Следовательно, методика друга Сугимори должна сработать очень эффективно. Я горько усмехнулся.
 Тем временем лодка причалила к берегу. Самурай развязал мне ноги и заставил выйти.
 Мы снова карабкались по горам. Наконец впереди показалась небольшая поляна и вход в пещеру под гладкой отвесной скалой. Перед входом у костра сидел монах в потрепанной рясе и что-то стряпал.
 Он обернулся к нам. Посмотрел на меня, потом на Сугимори.
 — А-а, привел! — весело сказал он.
 — Да, сэнсэй, — ответил Луис и почтительно поклонился.
 Я внимательно изучал «сэнсэя». Маленький японец, очень живой. И удивительно живые глаза. Я даже не сразу понял, что это глаза бессмертного.
 — Садись, Эйдзи, поешь. Потом займемся твоим пленником.
 Сугимори привязал меня к дереву рядом со скалой и сел на бревнышко у костра. Бессмертный разложил по тарелкам что-то отдаленно напоминающее кашу.
 Я осмотрелся. Неподалеку от меня находился алтарь со статуей Святой Девы в виде богини милосердия Каннон  [59] . Я поразился сочетанию. Тысячерукая Царица Небесная меня несколько шокировала. А впрочем… Ей бы не помешала и тысяча рук.
 Японцы сидели у костра и мирно беседовали. Несмотря на обстоятельства встречи, веселый бессмертный произвел на меня очень благоприятное впечатление, и я даже немного успокоился. Он чем-то напомнил мне Франциска Ассизского. Или все бессмертные похожи? Нет Тэндзин — совсем другой, Хатиман — тем более, уже не говоря о китайских сянях.
 К сожалению, Сугимори все время называл его «сэнсэй», и я не знал, как к нему обращаться.
 — Извините, вы христианин? — поинтересовался я.
 Бессмертный обернулся.
 — Нет, я буддист.
 — Тогда что у вас общего с иезуитом?
 — Религии различны, но в своих самых сокровенных проявлениях все они сводятся к единому пониманию.
 — Кто вы?
 — Меня зовут Такуан Сохо.  [60] 
 Имя мне ничего не говорило. Варфоломея бы сюда!
 — Что вы собираетесь со мной делать?
 — Как-то Будда рассказал притчу. Человек пересекал поле, на котором жил тигр. Он бежал со всех ног, тигр — за ним. Подбежав к обрыву, он стал карабкаться по склону, уцепившись за корень дикой лозы, и повис на нем. Тигр фыркал на него сверху. Человек взглянул вниз. Там другой тигр поджидал его, чтобы съесть. Две мышки, одна белая, другая черная, понемногу стали подгрызать лозу. Человек увидел возле себя ягоду земляники. Уцепившись одной рукой за лозу, другой он дотянулся до ягоды. Никогда земляника не казалась ему такой вкусной.
 Я взглянул на палевые вечерние облака. Они были прекрасны. Но притча мне не понравилась. Зачем делать что-то еще? Мне, как мистически одаренному человеку, довольно и притчи.
 — Пора за дело, Эйдзи, а то не успеем до темноты, — сказал Такуан и направился ко мне.
 Он отвязал меня от дерева, но рук развязывать не стал. Я встретился с ним взглядом. Очень властные глаза. И я понял, что послушаюсь его даже безоружного. А он и был безоружен.
 Меня толкнули на узенькую каменистую тропинку и заставали подняться на скалу. Там обвязали веревку вокруг пояса, потом накинули петлю на шею. У меня упало сердце. Добрый бессмертный вовсе не собирался шутить.
 Луис подвел меня к краю обрыва, заставил опуститься на землю, и меня столкнули вниз и начали опускать на веревке. Петля болталась на шее пока свободно. Метра через три я заметил у скалы узкую досочку, чудом удерживающуюся на двух скальных выступах справа и слева. Меня аккуратно поставили на досочку, и она угрожающе прогнулась. До земли еще оставалось метров десять. Веревку на поясе обрезали и сбросили вниз. Зато петля на шее несколько натянулась. Вероятно, сверху веревку закрепили. Сердце у меня ныло.
 Послышался спокойный разговор моих палачей. Они спускались. Вскоре я увидел их уже внизу.
 — Рано или поздно доска прогнется и соскользнет с опор, — громко сказал Такуан. — Тогда петля затянется. До этого ты должен понять, за что следует умирать, и умереть правильно.
 Опустились сумерки. На небе высыпали звезды. Огромные близкие звезды гор. В зарослях кустарника запел соловей.
 — Бывает, что люди обретают просветление, любуясь веткой цветущей сливы или иголкой сосны. Потому что в каждом лепестке и в каждой иголке, как в капле росы, отражена вся Вселенная, — раздался снизу голос Такуана. — Слушай соловья, в его песне — голоса всех существ и все священные сутры.
 Я рванулся и закричал:
 — Будь ты проклят!
 Дощечка угрожающе накренилась и затрещала. Петля туже затянулась на моей шее.
 — Не злись! — крикнул монах. — В этом нет пользы.
 Лучше раскрой уши и открой глаза. Посмотри на небо: быть может, это последние звезды в твоей жизни.
 — Да что вы от меня хотите?! — заорал я.
 — Если я расскажу тебе о вкусе ягоды — ты не почувствуешь вкуса. Ее надо попробовать самому.
 Я до боли сжал зубы. Мне часто приходилось слушать проповеди, но не в таком положении.
 Я попытался мысленно отгородиться от этого голоса, отвлечься, забыть, не слышать. Но он проникал сквозь все мои психологические преграды, как острый нож.
 Наконец мои палачи затоптали костер и скрылись в пещере. Было, думаю, уже за полночь. Из-за гор вставала желтая ущербная луна, наполовину загороженная лапами сосен. И я видел каждую иголку на ближайшей сосне.
 Потом я впал в полусон-полузабытье, от которого наутро не осталось ничего, кроме пустоты и усталости.
 — Как ты там? Жив еще?
 Я открыл глаза. У подножия скалы стоял Такуан и внимательно смотрел на меня. Луис хлопотал у костра, разжигая огонь.
 Солнце поднималось все выше и палило нещадно.
 — Почему бы вам сразу не убить меня? — устало спросил я.
 — Прыгни вниз, кто тебе мешает, — отозвался Такуан и отвернулся.
 Нет! Не дождетесь! Не в моих привычках лишать себя шансов, даже воображаемых.
 Вероятно не дождавшись моего предсмертного хрипа, мерзкий монах повернулся и снова посмотрел на меня.
 — Значит, жить хочешь, — заключил он. — Правильно, молодец. Жизнь — самое дорогое, что у нас есть.
 — Слушай, избавь меня от твоих банальностей!
 — В Китае династии Тан жил знаменитый государственный деятель, — неторопливо начал монах, помешивая варево в котелке. Варево весьма соблазнительно пахло. — Будучи мирянином, он был учеником некоего мастера дзэн. Однажды, будучи правителем Ханьчжоу, он посетил мастера дзэн Дорина из Птичьего Гнезда и спросил: «В чем заключается великий смысл закона Будды?» Дорин ответил: «Не делай никакого зла, делай добро». Правитель ответил: «Если так, это может сказать трехлетний ребенок». Дорин сказал: «Может быть, трехлетний ребенок способен сказать это, но осуществить на практике не может восьмидесятилетний мужчина». На это правитель склонился, выражая благодарность.
 Склоняться, выражая благодарность, у меня не было никакого желания. Тем более что это стоило бы мне жизни. Да разве я когда-нибудь стремился ко злу?! Трудность не в том, чтобы не делать зла. Не так уж трудно удержаться от дурных поступков. И не в том, чтобы делать добро. Труднее всего отличить одно от другого!
 Наверное, я был уже в таком состоянии, что начал высказывать свои мысли вслух. Или монах был проницателен.
 — Чтобы отличить одно от другого, нужен просветленный ум, ум Будды, — сказал Такуан, усаживаясь есть. — Затем и стараемся.
 — Что есть Истина? — закричал я, и доска скрипнула и прогнулась еще больше.
 — Кипарис во дворе, — немедленно ответил Такуан.
 Я ничего не понял.
 Послышался голос кукушки. Японцы замолчали и стали слушать с явным наслаждением, чуть ли не благоговейно. Я еще понимаю, когда соловей, но кукушка!
 У меня было другое дело к этой птице. «Кукушка, кукушка, скажи, сколько мне жить осталось?» — прошептал я. Кукушка прокуковала один раз и замолкла. Один день или один год? Но не прошло и минуты, как она завелась опять и пела не умолкая.
 Даже на этот вопрос я не получил ответа.
 Жаркий летний день измотал меня окончательно. Я бы боролся, я бы пытался освободиться, только каждое движение крепче затягивало петлю у меня на шее. К вечеру мне трудно было дышать.
 Монах и самурай невозмутимо готовили ужин. Запах пищи раздражал меня. Я не ел уже более суток.
 — Освободи свой ум! — крикнул Такуан. — Освободи своё сердце! У тебя же хорошее сердце, Петер! — Он впервые назвал меня по имени. — Иначе не стоило бы и стараться. У вас там не много таких. Усомнись! Сомнение — начало всего. Отбрось свои привычные мысли, ни к чему не привязывайся! Стань чистым зеркалом!.. Ты уже сомневаешься!
 Да, я сомневался. Эммануил — вот великий коан  [61] , который задала мне сама жизнь. Думай над ним — и обретешь просветление или погибнешь. Иногда я переставал доверять Господу, иногда я в нем разочаровывался, иногда боялся, но он совершал что-нибудь столь великое и недоступное человеку, что я вновь начинал восхищаться им. И сомнения сгорали, как сухая трава.
 Наступила ночь. Пошел дождь. Холодные капли омывали мое разгоряченное за день лицо и текли на грудь и за шиворот. Доска размокла и согнулась так, что я еле дышал, судорожно хватая ртом холодный влажный воздух, пахнущий соснами.
 Всю ночь я боролся за жизнь, и только перед рассветом на меня снизошло забытье.
 Я шел по мягкой, пружинящей под ногами земле. И она почему-то была розовой в тонких красных прожилках. Отовсюду раздавался мелодичный звон — это с неба свисали жемчужные нити, унизанные серебряными колокольчиками, звеневшими при каждом дуновении ветра. Я тоже касался этих нитей, и их прикосновения были нежны, как утренний ветер. А воздух пах чем-то таинственным и южным. «После смерти душа обретает свободу, как отвязанная кошка», — сказал кто-то совсем рядом, и я узнал Такуана. «Что это?» — спросил я, глядя под ноги. «Цветок лотоса», — ответил он. И я понял, что мы идем по лепестку гигантского цветка, а вдали, на горизонте, как огромные зонты, возвышаются еще несколько таких же.
 Меня разбудил раскат грома. А может быть, свежий озонированный воздух. Я засыпал от недостатка кислорода, как рыба на берегу. Молнии сверкали над лесом почти не переставая, и нещадно хлестал ливень. Внизу стоял Луис и держал обнаженный короткий меч. Такуана рядом не было. «Неужели все?» — подумал я.
 Но гроза продолжалась еще по крайней мере четверть часа, прежде чем скала затряслась и заходила ходуном, а доска ускользнула у меня из-под ног. Петля начала неумолимо затягиваться. В руках у Луиса сверкнула сталь, и я услышал звон у себя над головой и рухнул вниз.
 Это было одно из тех слабых коротких землетрясении в один-два балла, которых японцы почти не замечают. Но его оказалось достаточно, чтобы выбить дощечку у меня из-под ног.
 Я упал удачно, даже почти не ушибся. Рядом со мной лежал кинжал Сугимори, перерубивший веревку. Я извернулся и накрыл его своим телом, моля только о том, чтобы Луис не заметил моего движения. Он бросился ко мне. Я застонал.
 — Что с тобой?
 — Рука!
 Я изобразил, что морщусь от боли.
 Сугимори коснулся моего плеча. Я взвыл.
 — Сейчас. Минуту! — крикнул он и исчез в пещере.
 Лучше бы подольше. Веревка на руках размокла от дождя и ослабла. Я быстро смог перепилить ее. Когда Луис вернулся, держа аптечку, я уже сжимал за спиной кинжал. Японец наклонился ко мне, чтобы помочь. Доверчивый дурак! Я молниеносно вонзил клинок в грудь нависшего надо мной врага и сбросил с себя обмякшее тело. Добил, на всякий случай перерезав горло.
 Да, я убил человека, который меня спас. Но ведь если бы они не подвесили меня на скале — и спасать бы не потребовалось. Наверное, какой-то червячок все же завёлся в моей неискушенной совести, раз я вообще об этом подумал. Но я плюнул, снял рубашку и аккуратно стер кровь. Посмотрел на брюки. Вид не лучший. Откровенно говоря — бомжеватый. Но крови незаметно.
 Всё же хотелось переодеться. Я стянул брюки с тела Сугимори. Оделся. По ширине — вполне. Только коротковаты. А, ладно! Сойдет!
 Не зайти ли в пещеру? Может, найдется рубашка? Такуан, судя по всему, далеко, иначе бы точно явился на шум. Больше всего я боялся, что он вернется. Я не смогу ему противостоять.
 Крадучись, я зашел в пещеру. У стены лежало несколько пластиковых коробок. Открыл. В одной из них оказались рисовые шарики, в другой — какие-то соленые овощи, по-моему, редиска. Боже, как же я проголодался! Я не задумываясь, прямо на месте, уничтожил содержимое двух коробок и понял, что больше не съем. Кроме еды я нашел какую-то сумку, очевидно принадлежавшую одному из обитателей. Порылся. Одежды не было, только какая-то тетрадь с записями и немного еды. Ладно, лето — не замерзну. Я побросал туда оставшиеся коробки, кинул сумку на плечо и вышел на улицу.
 Запоздало сообразил, что надо бы обыскать труп. И только теперь заметил знак на его руке. Передо мной встала картина недавнего землетрясения, рука под развалинами и исчезающий Символ Спасения. Знак Луиса никуда не делся. Я присел на корточки, взял его за кисть и внимательно рассмотрел печать. Обыкновенная татуировка! Обманщик! Я презрительно бросил на землю холодеющую руку мертвеца.
 Обыск не дал ничего интересного. Только немного денег. Впрочем, деньги у меня были. Мои палачи даже не подумали их отобрать.
 Я сам поражался, насколько я спокоен. «Ну что, Такуан Сохо, не решил я твоего коана», — сказал я светлеющему небу и углубился в лес.

 ГЛАВА 4

 Я сидел на железнодорожной станции и читал записки Сугимори. Вокруг открывался великолепный горный пейзаж. Было жарко. Я подошел к автомату по продаже конфет и газировки и купил баночку оранжины. Вернулся обратно на нежно-сиреневое пластиковое сиденье. Я уже пропустил одну электричку.
 «…С ограды спускаются кисти лиловых и белых глициний. Слышен шум ручья. Птица хлопнула крыльями, перелетела на соседнюю ветку. Белые пионы. Капля росы на лепестке, которая не доживет до вечера.
 Сатори и божественная благодать. У них много общего. Впрочем, мне ли судить об этом, едва коснувшемуся того и другого? Учитель говорит, что просветление наступает лишь однажды и длится вечно. Возможно. Тогда мое было лишь обманом. К чему я прикоснулся? К изначальному сознанию Будды, к Свету Христа, ко Вселенной? Я не получил официального свидетельства о просветлении. И не надо.
 …Что христианская любовь без разума дзэн? Милосердие должно быть ограничено справедливостью, сердце — властью ума. Догматы или свободный ум? Встретишь Будду — убей Будду. Встретишь Христа?  [62] Моя рука отказывается писать там, где не остановится кисть мастера дзэн, даже кисть ученика. Но плохо ли это? Когда вы достигаете определенной ступени духовного развития и понимаете, что добро и зло — одно и нет различий между плохим и хорошим, вас подстерегает величайший соблазн. Вы можете решить, что все позволено. Здесь и начинается дорога во тьму. Здесь надо остановиться. Христианство удерживает меня. Христианская любовь — вот узда для дзэнской свободы!
 …Первое кваканье лягушки ничуть не хуже пения соловья. Далекая капля упала в воду.
 …Читал «Историю Японии» Накамуры. Наткнулся на маленький эпизод. Один из вассалов Оды Нобунаги предал своего господина и выступил против него, но проиграл битву и совершил харакири  [63] . Вдруг подумал: а что бы было, если бы случилось наоборот? Если бы Нобунага потерпел поражение? Может быть, тогда бы у нас был не период Нобунага, а какой-то другой? Хидэеси?  [64] Токугава?  [65] Какие там еще были влиятельные семейства? К чему бы это привело? К периоду политической изоляции? Возможно, даже к гонениям на христианство. Десятки тысяч христианских мучеников, распятых на крестах над Землею Богов! И никакого взаимного влияния дзэн и христианства. Великая тьма!
 Я отогнал видение. Нет! Случайностей не бывает. Не может такой мелкий эпизод перевернуть историю. Нынешнее влияние христианства в Японии не от покровительства Оды Нобунага, жившего более четырехсот лет назад. Просто миссионеров вел Бог, и они не совершили тех ошибок, которые могли бы совершить.
 …Говорят, христианство в Японии извращено. Святой Игнатий, бывший у нас пять лет назад, морщился и ужасался. Иезуит, посещающий мастера дзэн? Христиане, празднующие буддистский О-Бон?
 Да, это трудно понять европейцу. Христианство в Японии не извращено — оно обогащено, как драгоценная руда. И святой Игнатий ничего не предпринял, потому что Господь дарует мудрость своим верным. Последнее решение Лойолы…»
 Здесь текст неожиданно обрывался. Я перевернул страницу.
 «…Некоторые европейцы говорят, что Япония — интеллектуальная помойка мира. Что мы перенимаем все без разбора и складываем в своей культуре, как дикари разноцветные бусы. О нет! Япония — это узел, который все связывает, конец и начало Путей Духа!
 …Идея разделить орден. Да, я подчинюсь, я не могу не подчиниться».
 Я встрепенулся. Последняя фраза меня заинтересовала. И вовсе не с литературно-философской точки зрения. Орден иезуитов разделился! Дальше шел большой кусок зашифрованного текста. Я пропустил его и стал читать дальше.
 «…Далекий звук колокола в предутренней тиши. Буддийский храм? Христианская церковь? Я ощущаю себя единым с этим миром, и я молюсь. „В этом мире нет ничего, что бы не было тобою…“  [66] Иногда небеса молчат. Голос Господа замолкает в сердце. Но видишь вечерние облака, тонкий стебель травы, луну, подернутую дымкой, — и всё возвращается. Небеса не молчат! Просто мы не всегда их слышим».
 Я дочитывал дневник Луиса уже в электричке, и мне казалось, что я убил себя. Не разговаривайте перед выстрелом со своей жертвой! Не читайте дневников тех, кого вы убили!
 Электричка вплыла под огромный, нависший над ребрами перекрытий навес вокзала. Стиль модерн. Начало вика. Подражание Европе. Здесь их много, таких построек. Иногда ощущаешь себя почти как дома, а порой словно на Марсе. И кажется, что люди ходят на головах.
 Я вышел на платформу и отправился к выходу в город. На привокзальной площади стояли три танка, уставившись орудиями на вокзал. Я опешил.
 Гм… Интересно, кто сейчас у власти?
 Я поймал такси, и мы поехали по улицам Токио. В переулке мирно отдыхал бронетранспортер, возле парка устроились еще два танка.
 — Что происходит? — спросил я у таксиста.
 — В город ввели войска.
 Это я и так понял.
 — Почему?
 — Нам не говорят.
 Последняя фраза явно означала: «Проклятые европейцы ничего нам не говорят».
 — А кто сейчас у власти?
 Всякий европейский таксист, услышав подобную фразу, вероятно, посмотрел бы на меня с удивлением. Посудите сами: к нему в машину садится голый по пояс мужик в штанах, не доходящих до щиколоток, а потом интересуется: «Кто сейчас у власти?» Но японец только вежливо улыбнулся:
 — Шевцов-сан и ками Тэндзин.
 Я перевел дух. Это успокаивало, хотя ничего не объясняло.
 Впереди показались белые стены императорского дворца. Я расплатился и вышел из машины.
 Марк встретил меня с распростертыми объятиями.
 — Ну наконец-то! Мы уж тебя похоронили! — Он сиял, как свеженачищенный самовар. — Поедем! Ты очень кстати.
 — Куда?
 — На телевидение.
 — Что?
 — Это дело государственной важности!
 — Дай мне хоть переодеться!
 — В пятнадцать минут уложишься?
 Я полулежал, прикрыв глаза, на мягком сиденье «Линкольна» Марка. Больше всего на свете мне хотелось спать.
 Я был облачен в дорогущий темно-серый костюм с искрой и галстук за триста солидов. На голове у меня была прическа, а не то безобразие, которое возникло там после моего двухдневного висения на скале. А потому мы опаздывали.
 — Как только ты не вернулся, когда обещал, — доносился словно издалека голос Марка, — мы решили: что-то случилось. А если случилось, то неспроста. Поэтому я ввел в город войска. На всякий случай. Лучше сжечь несколько лишних тонн бензина, чем проморгать заговор. — Марк явно был доволен собой. — Ничего, все тихо, — продолжил он. — Попробовали бы они высунуться! Так вот теперь эти, — он кивнул в сторону улицы, явно имея в виду японцев, — требуют объяснений. Надо выступить по телевидению. Я сначала отказывался, но Господь сказал: «Выступай». Что тут поделаешь? Только какой из меня к черту оратор! Так что давай. Твоя работа.
 — А? — я посмотрел на него сонными глазами. — А что я им скажу?
 — Ну я же все объяснил!
 Я вздохнул.
 — Слушай, у тебя нет ничего бодрящего?
 Марк извлек из бара плоскую бутылку коньяка. Протянул мне. Все-таки хорошая машина — длинный «Линкольн».
 — Марк, я от этого только засыпаю!
 — Ерунда! Давай! Пару глотков. Все зависит от дозы.
 Я отхлебнул. Густая жидкость обожгла горло. Кажется, действительно стало лучше.
 Было жарко. Свет юпитеров нещадно бил в глаза. Я сел за стол рядом с ведущей теленовостей. Очаровательная японка посмотрела на меня и улыбнулась. Включили камеры. Ведущая поклонилась невидимым зрителям и повернулась ко мне. Я неуклюже изобразил поклон.
 — Господа! Меня просили дать объяснение по поводу ввода войск. Не беспокойтесь, вам ничего не угрожает. В столице существовала угроза заговора, и мы приняли превентивные меры. В настоящее время ведется расследование. Пока я не имею права оглашать его результаты, но мы уже располагаем некоторыми сведениями. Часть имен заговорщиков уже известна. В связи с этим я объявляю Срок Милосердия. В течение пятнадцати дней всякий, добровольно признавшийся в своих преступлениях и принесший покаяние, будет освобожден от наказания. Надеюсь на ваше благоразумие.
 — А ты здорово умеешь блефовать, — восхищенно шепнул мне Марк после выступления. — Поехали.
 — Куда опять?
 — Как куда? В аэропорт, встречать Господа.
 — Марк — четыре с плюсом, Пьетрос — четыре с минусом, — усмехнулся Господь.
 Он сидел на открытой веранде дворца, попивал зеленый чай и выслушивал наши доклады. В небе гасли последние краски заката, и на западе над желтой сияющей полосой вспыхнула первая звезда.
 — Что я сделал не так? — вздохнул Марк.
 — Надо было дать заговорщикам проявить себя.
 — Это было очень рискованно.
 — Зато полезно.
 — Да и были ли заговорщики? Возможно, я просто перестраховался…
 — Был мальчик, был, — задумчиво проговорил Эммануил. — Я в этом уверен. Кстати, Пьетрос, ты здорово придумал насчет Срока Милосердия. Иначе я бы влепил тебе тройку.
 — Просто знаю историю.
 — Угу! Историю Инквизиции. Как это пришло тебе в голову, Пьетрос, ты же всегда был противником этого Установления?
 — С недосыпа, — честно признался я.
 — Значит, надо поменьше давать тебе спать. Тогда тебе в голову приходят лучшие мысли. Где дневник твоего знакомого?
 Я протянул ему дневник Сугимори.
 — Там интересная фраза про разделение ордена, — уточнил я.
 Господь бегло просмотрел дневник. Нашел это место и зашифрованный фрагмент.
 — Нет, пожалуй, тебе все же пять с минусом, Пьетрос. — Протянул тетрадку Марку. — Пусть этим займется Служба Безопасности. Ты пока свободен, Марк. Мне надо поговорить с Пьетросом.
 — Я убил человека, — сказал я, когда Марк ушел.
 — Оставь, Пьетрос! Ты поступил совершенно правильно. Садись. Я оставил тебя не за этим.
 Я поразился неожиданной чести сидеть в присутствии Господа, но подчинился.
 — У меня для тебя тяжелое поручение. Боюсь, ты будешь возражать, поэтому начну издалека. Я знаю, что тебя волнует, и хочу развеять твои сомнения.
 Я вопросительно посмотрел на него,
 — Мы проехали множество стран и везде установили свою власть. Ты человек слишком умный и прилежный, чтобы не понять, что люди в этих странах верят в совершенно разные вещи. Тебя не обманешь грубой эклектикой религий, потому что они противоречат друг другу. И ты думаешь о том, что мой Символ Веры ложен, потому что нельзя быть одновременно Христом и Буддой. Они учили совершенно разным вещам.
 — Но, Господи!..
 Он поднял руку.
 — Помолчи!.. Я вижу в твоей душе, и мне не нужны оправдания. Да, религиозная мораль похожа, аскетика — очень похожа. Но первое объясняется стремлением к стабильности общества, а второе — человеческой психологией. Цели же совершенно разные. Царствие Небесное и Нирвана — несовместимы друг с другом, потому что первое — полнота жизни, а второе — угасание, сухое дерево, потухший светильник, пустота. Ведь так?
 — Буддисты говорят, что их Пустота — совсем не то, что пустота в европейском понимании, — слабо возразил я. — Варфоломей рассказывал об одном китайском поэте, который достиг просветления, услышав звук ручья, бегущего по долине. Тогда он сочинил стихотворение:
 Звук ручья в долине — Язык Вселенной,
 краски гор — все они Чистое Тело.
 Как смогу я повторить на другой день
 восемьдесят четыре тысячи стихов прошлой ночи?
 «Восемьдесят четыре тысячи стихов»… Разве это пустота?
 — Молодец, Пьетрос, учишься. Ты облегчаешь мне задачу. Но я этим не. воспользуюсь, иначе твои сомнения вернутся опять. Боюсь, что принц Шакьямуни не учил дзэн, хотя дзэн-буддисты и придерживаются по этому поводу противоположного мнения.
 — Никто не знает, чему на самом деле учил Будда.
 Господь улыбнулся.
 — Я не собираюсь реформировать хинаяну. Все равно по крайней мере одно противоречие останется. «Как смогу я повторить…» Все слишком мимолетно. Реальность не может вместить в себя просветленное сознание. Для буддиста реальность — зыбь на поверхности мироздания, для христианина — творение Божие. Как это примирить?
 Я задумался, Мне казалось, что ответ где-то близко и очень прост. Эммануил внимательно смотрел на меня.
 — Пьетрос, что такое электрон, частица или волна?
 Черт! Вопрос для средней школы.
 — И то и другое. Корпускулярно-волновой дуализм.
 — Умница, помнишь. А протон?
 — То же.
 — А что такое мир, состоящий из этих частиц?
 — Просто…
 — Конечно, просто! Элементарно! Только человеческая гордыня мешает вам найти пути примирения. Есть очень известная буддистская притча про слепцов, взявшихся описать слона. Один схватился за бивень и кричал, что слон твердый и гладкий, другой ухватился за хвост и был убежден, что слон похож на змею, третьему попалось ухо, и он сравнил слона с куском лопуха. Принц Шакьямуни, рассказавший эту притчу, не понял одного. — Эммануил сделал паузу. — Того, что он — один из этих слепцов.
 — Но кто же тогда зрячий?
 — Слон — это Истина, Пьетрос. Истина — это Бог. Человеческое сознание не в состоянии вместить Бога. Вы вынуждены хвататься за части. Иного не дано. Все слепцы. И все зрячие. Подумай, у тебя нет никаких логических оснований для того, чтобы выбрать одну из религий. Они равноправны. И все содержат часть Истины, но каждая по отдельности не истинна и не ложна.
 Он посмотрел мне в глаза. Подземный огонь или звездный свет?
 — Истина — это я, Пьетрос! Истинно объединение. Мы совершили великое дело, объединив полмира. Никому до нас это не удавалось. Ни Цезарю, ни Александру, ни Чингисхану. Мы создали единую Империю. Одно царство на Земле, один царь, один Господь. Это величайшая мечта человечества. И теперь, когда мы почти у финиша, когда осталось сделать всего ничего — нашему делу грозит опасность.
 — Разве разделение ордена иезуитов так уж опасно?
 — Опасно не разделение ордена — опасна ложь. Поддельные знаки. То, что устояло во время землетрясения, разъест гниль и плесень. Мы должны найти обманщиков. Это вопрос выживания Империи. Ты должен найти!
 — Я готов служить, Господи. Но как я это сделаю? Я не могу проверить знаки у жителей всей Империи!
 — Пока речь идет только о Японии, потом посмотрим. Матвей и Иоанн тебе помогут. Им не нужно смотреть руки, достаточно посмотреть на человека. Им дано это знание.
 — А какова моя роль?
 — Не давать Матвею нервничать, а Иоанну увлекаться. Ты человек взрослый и уравновешенный. В Средние века инквизиторы не должны были быть моложе сорока лет. Тебе еще нет и тридцати, но все-таки не двадцать и не шестнадцать.
 — Инквизиторы?..
 — Да. Этот момент самый тяжелый в нашем разговоре. Я назначаю тебя Великим Инквизитором Империи.
 Сердце у меня похолодело. Я почувствовал себя на ледяной, продуваемой всеми ветрами вершине. Как в день смерти Господа.
 Эммануил покачал головой.
 — Ты побледнел даже больше, чем я ожидал. Но пора брать на себя ответственность. Ты уже способен на это, вполне: способен. Ты же хочешь сохранения Империи?
 — Да.
 — Тогда следует потрудиться для этого. И не страшиться самых жестких мер, поскольку они необходимы. Помнишь слова блаженного Августина: «Если убеждают человека удалиться от зла и сотворить благо, то это не принуждение, а проявление христианской любви». Наша работа — для спасения человечества.
 — Что я должен делать?
 Господь победно улыбнулся.
 — Не мне тебя учить. Ты же знаешь историю инквизиции.
 Я возвращался к себе и думал о том, что римским кесарям тоже было все равно, во что верят их подданные, — лишь бы поклонялись статуям императора. Сравнение неприятно кольнуло. Как резкий звук набатного колокола.
 Мы с Матвеем сидели за столом, поставленным на ступенях алтаря церкви святого Франциска Ксаверия — самого большого католического храма Токио. Никакой местной специфики в архитектуре не чувствовалось: Возрождение и Возрождение — такие же своды, такие же витражи.
 Перед нами проходили сотни людей, обходили алтарь, двигались к выходу. На выходе им выдавали специальные пропуска, свидетельствовавшие о подлинности Знака Спасения. Матвей смотрел на проходящих во все глаза. Иоанна я отослал работать в тюрьмах. Даже не потому, что он был мне несимпатичен — просто здесь было довольно одного, способного различать Знаки.
 Пятнадцать дней, объявленных мной в качестве Срока Милосердия, благополучно миновали. Но это не значило, что эти две недели мы бездельничали. Я обещал простить всех, кто явится добровольно, но не обещал сидеть сложа руки.
 Дневник Сугимори, к сожалению, пока не расшифровали. Зашифровано было по книге, по какой — неизвестно. Пришлось действовать иначе.
 С первого дня в аэропортах задерживали всех монахов христианских орденов, пытавшихся вылететь на материк. Я решил не ограничиваться одними иезуитами. Кроме того, я приказал выяснить все связи Луиса Сугимори, особенно касающиеся его религиозной деятельности. Задержанных прибавилось. Тюрьмы постепенно заполнялись.
 Явившихся добровольно сначала было немного. Но с распространением слухов об арестах их число прибавилось. Впрочем, не попадалось ничего интересного. Неприсягнувшие. С них взяли присягу и отправили по домам.
 Я пытался сделать Инквизицию такой, какой ее хотели бы видеть святые первых пяти веков христианства — решительной, но милосердной. Инквизиции как таковой тогда не было, но преследования еретиков уже начались. Тем не менее смертная казнь еще ужасала.
 Журналюги потребовали у меня объяснений. Я выступил по телевидению и попросил не волноваться. Никто по будет наказан без вины. Если задержанный невиновен — ему не о чем беспокоиться. Это только превентивная мера.
 Что-то часто я в последнее время поминал превентивные меры.
 Но никого с фальшивым Знаком мы пока не обнаружили. Выловили нескольких монахов без Знака, но никто из них не отказался от присяги Эммануилу.
 Я склонялся к тому, чтобы их выпустить. Но Господь остановил меня.
 — Задержи хотя бы тех, кто занимает в орденах видное положение, и знакомых Сугимори.
 — Бесполезно, Господи. Их допросы ничего не дали.
 — Допроси их по-другому.
 Я посмотрел на него с безграничным удивлением.
 — Успокойся, Пьетрос. Я не призываю тебя к средневековым жестокостям. Ну есть же наркотики!
 — Наркотики отнимают свободу воли. Это не по-христиански.
 Он вздохнул.
 — Пытки тоже отнимают свободу воли. Однако инквизиторы их применяли.
 — Это было признано ошибкой.
 — Да! В спокойную эпоху лени и религиозного равнодушия. Но если бы восемь веков назад Инквизиция не проявила решительности, от христианской церкви ничего бы не осталось. Еретики всевозможных толков — манихеи, богомилы, павликиане, катары, вальденсы — поглотили бы ее полностью. Некому было бы нести Свет Христов. Сейчас мы стоим перед таким же выбором. У нас слишком мало времени, Пьетрос. То Царство Будущего Века, которого чаяли все христиане, наступит не более чем через год. Вот срок, который нам остался! И в этот срок мы должны спасти многие и многие души, чтобы миллионы достойных вошли в Царство Божие вместе с нами. Тогда я обниму тебя за плечи и проведу под хрустальные своды Неба. Но разве наше счастье может быть полным, если кто-то останется за порогом? Это твоя аскеза, Пьетрос. Помни, что строгость — только форма христианской любви, а жалость — одна из страстей, ничуть не лучшая, чем все остальные.
 В тот же день я поручил Марку связаться со Службами Безопасности разных стран по поводу нетрадиционных методов ведения допроса. Мне казалось, что он лучше меня умеет общаться с этими людьми. Марк удивился, но послушался.
 Нам прислали специалистов, но я медлил. Очень хотелось обойтись без этого.
 Пока я начал с другого конца. Приказал явиться в церковь святого Франциска Ксаверия всем руководителям предприятий, главам общин и монастырей независимо от вероисповедания и приходским священникам. Этих людей надо было проверить прежде всего. Потом они сами должны были заняться своими подчиненными и приказать им принести присягу, пусть даже во второй раз. Плевать! Не крещение.
 При корпоративной системе Японии этот выход казался самым разумным. Правда, присяга из сакральной превращалась в гражданскую… Ну и ладно. И так работает.
 Сколько всего влиятельных людей в городе? Около одного процента? Или больше? Население города — несколько миллионов человек. Значит, мы должны проверить несколько тысяч. И это только Токио. А если виновные покинули город?
 Я не мог закрыть Токио. Экономика этого не выдержит. К тому же было время буддистского поминовения усопших. Праздник О-Бон. Японцы потянулись на кладбища. Впрочем, посты на выездах усилили, у всех въезжающих и выезжающих проверяли Знаки. Да что толку! Обычный полицейский не отличит поддельный Знак от настоящего.
 Отловили еще пару сотен неприсягнувших. И то дело! Если они соглашались принести присягу и принимали причастие Третьего Завета — их отпускали. Если нет оставляли в тюрьме.
 Я уныло смотрел на проходящих перед нами людей. Количество их удручало. Мы с Матвеем парились здесь уже третий день.
 — Бесполезно, Матвей! Тот, кто виновен, ни за что сюда не явится, — шепнул я.
 — Ошибаешься, — медленно проговорил мой коллега. — Эту проверку просто не воспринимают всерьез. Я ведь даже рук не смотрю.
 — А как ты это делаешь?
 — Просто чувствую.
 — А что же Сугимори не почувствовал?
 — Не пытался. Здесь надо настроиться.
 — Ладно, молчу.
 Уставал Матвей страшно. В конце каждой такой проверки мне приходилось отпаивать его коньяком. Работали по десять-двенадцать часов в день. Я сам спал часа по четыре. К тому же мне надо было отдавать приказы об арестах и следить за тем, что происходит в тюрьмах.
 То, что я отказывался пытать других, оборачивалось пыткой для меня самого. Но ничего! Потерпим. В Средние века считалось, что мучения грешников в аду должны доставлять радость праведникам. Увы! Я родился в другое время. Мне это не доставит радости. Лучше я не посплю, чтобы грешников в аду было поменьше.
 — Третий от второй колонны, — шепнул Матвей. — В сером костюме.
 Здесь каждый второй в сером костюме! Однако я проследил за взглядом Матвея. Средних лет японец, ничем не примечательный. Я кивнул охранникам, стоявшим у колонны. Японца без лишней грубости взяли под руки и подвели к нам.
 — Покажите руки, пожалуйста.
 Знака не было. Чего и следовало ожидать.
 — Угу, — устало сказал я. — Вы задержаны.
 На сегодня пятый. Всего-то! Как же это меня достало!
 Я вынул сотовый и позвонил Марку:
 — Марк, слушай… Я даю добро. Да, на это. Пусть ребята поработают. Только ласково, без передозировок. Чтоб все были живы! — Последние две фразы я добавил в порядке самооправдания. — Я сейчас приеду.
 Аскеза так аскеза! Если я обрекаю людей на это унижение — я должен видеть последствия собственных приказов. Иначе я просто трус.

 ГЛАВА 5

 Было около девяти вечера, когда я вошел в здание токийской городской тюрьмы. Здесь не было отдельной инквизиционной, пришлось потеснить воришек и их следователей.
 У лестницы я нос к носу столкнулся с Марком.
 — Четвертый этаж, — коротко сказал он.
 — А ты?
 — Домой. Я солдат, а не ищейка.
 Я вздохнул.
 — Прости, что поручил тебе эту собачью работу.
 Марк пожал плечами и зашагал к выходу.
 Комната, где проходил допрос, была куда менее мрачной, чем те, в которых в свое время допрашивали меня. Скорее медицинский кабинет, чем камера. Это меня успокоило.
 Следователя Святейшей Инквизиции я знал — все назначения проходили через меня. Он познакомил меня со «специалистами».
 Виновный (точнее, подозреваемый) лежал на кушетке и вызывал скорее отвращение, чем жалость. Расслабленная поза, безвольные черты, струйка слюны в уголке рта.
 Я сел рядом со следователем.
 — Кто это?
 — Эндо Хасэгава, один из местных иезуитов.
 — И что?
 — Ничего. Боюсь, его придется выпустить. Знак подлинный. Ни о каком разделении ордена ему неизвестно.
 Я взглянул на «специалистов».
 — Это надежно?
 — Если один раз — то не очень. Надо правильно сформулировать вопрос, а потом еще разобраться в ответах. Если последующие вопросы вытекают из ответов, полученных в прошлый раз, — это гораздо надежнее.
 — Насколько это вредно?
 — Да уж не полезно! — усмехнулся «специалист».
 — Отвечайте четко. Выживет человек после необходимого числа допросов или нет?
 — Выживет-то выживет… Только доживать ему придется скорее всего в психиатрической клинике. Понимаете, такие методы применяют обычно к тем, кого не собираются выпускать на свободу.
 — Понимаю.
 Хасэгава пошевелился и открыл глаза.
 — Пить. Дайте пить, пожалуйста!
 — Дайте! — приказал я следователю.
 Ему принесли стакан воды. «Специалист» присовокупил к нему пару белых таблеток.
 — Что это? — поинтересовался я.
 — Нейтрализатор.
 — Пейте, — кивнул я.
 Все это больше напоминало медицинскую процедуру, чем пытку. Это усыпляло совесть.
 Подозреваемый по-собачьи смотрел на меня. Наверняка видел по телевизору.
 — Дайте мне протокол допроса, — попросил я. — Насколько я понимаю, я опоздал к началу.
 Мне протянули компьютерную распечатку.
 «Вопрос: Вы знакомы с Луисом Сугимори Эйдзи?
 Ответ: Да.
 (Гм… Интересно.)
 Вопрос: Вы принадлежите к одному ордену?
 Ответ: Да.
 Вопрос: Сколько вам известно орденов иезуитов?
 Ответ: Один.
 Вопрос: Что вам известно о разделении ордена?
 Ответ: Что?
 Вопрос: Орден иезуитов разделился?
 Ответ: Не знаю».
 — Почему такие односложные ответы? — поинтересовался я.
 — Специфика допроса, — пояснил следователь. — Повторить?
 — Нет.
 Пытку применяют только один раз. Даже по средневековому законодательству. Правда, можно «продолжить». Но не стоит подражать средневековым инквизиторам в лицемерии.
 Хасэгава Эндо смотрел на меня с надеждой.
 — Я ни в чем не виноват, Болотов-сан! Я ничего не знаю ни о каком разделении ордена!
 Я посмотрел на «специалиста».
 — Он может помнить то, о чем его спрашивали?
 — Вряд ли.
 Я перевел взгляд на Хасэгаву.
 — Меня спрашивали об этом и раньше! — забеспокоился он.
 — Да, — подтвердил следователь.
 Я вздохнул.
 — Вы давно знакомы с Луисом?
 — Пару лет.
 — Тесно общались?
 — Жили в одной резиденции ордена.
 — Так! Помните прошлое Рождество?
 — Ничего особенного не происходило. Праздничная служба.
 — Луис присутствовал?
 — Конечно.
 — Так! — Я обернулся к следователю. — Вы записываете?
 Он растерянно смотрел на меня. Зато один из «специалистов» гордо продемонстрировал красный огонек на диктофоне.
 Эндо побледнел и удивленно смотрел на меня.
 — Это так важно?
 — Все важно. В чем заключались обязанности Луиса в ордене?
 — Руководство духовными упражнениями…
 Я усмехнулся.
 — …проповеди, лекции. Иногда он выполнял обязанности священника.
 — Он был духовным коадьютором?  [67] 
 — Да.
 — У него было место преподавателя в одной из иезуитских коллегий?
 — Нет. Просто он вел лекторий для всех желающих. Скорее лекции-проповеди. Типа катехизации.
 — Последний месяц тоже?
 Эндо задумался и опустил глаза.
 — Понимаете, сейчас каникулы. К тому же О-Бон.
 — При чем здесь О-Бон?
 — Мы чтим местные обычаи.
 — Ладно! Чтите. Но я не поверю, что иезуит бездельничал целый месяц. Его что, в отпуск отправили?
 — Нет. Он получил другое послушание.
 — Какое?
 Чем дальше я спрашивал, тем с меньшим энтузиазмом отвечал Хасэгава. После этого вопроса он молчал по крайней мере минуту.
 — Это внутреннее дело ордена, — наконец выдавил он.
 — Здесь нет внутренних дел ордена! Все — дело Господа. Отвечайте!
 — Не знаю.
 — Не знаете? Кто возглавляет вашу резиденцию?
 — Я.
 — И вы не знаете?!
 — Не знаю. Приказ был послан в обход меня.
 — Интересно. Вас это не удивило?
 — Удивило, но… сейчас и не такое происходит.
 — А что происходит?
 — Просто это не единственный случай в ордене.
 — Расскажите подробнее.
 — Это не более чем слухи… Бывает, что кто-то из членов ордена получает приказ от какой-либо высокой инстанции, выводящий его из непосредственного подчинения начальства.
 — Так! Кто? Когда?
 — Я не знаю имен. Слухи — не более.
 — Хорошо. Пока оставим. Вы видели приказ, который получил Сугимори?
 — Да.
 — Что это был за документ?
 — Приказ о переводе, заверенный орденской печатью.
 — Чья подпись была на приказе?
 — Не помню.
 — Ложь!
 Он замотал головой.
 — Не помню, Болотов-сан!
 — Может быть, повторим? — поинтересовался сообразительный «специалист» с диктофоном.
 — Простите, напомните, как ваше имя? — Черт! никакой памяти на японские имена, особенно если мне представляют несколько человек одновременно.
 — Цуда Сокити.
 — Отныне вы курируете это дело, Цуда-кун  [68] . С вас спрошу. — Я протянул ему свою визитную карточку с прямым телефоном. — Будут новости, позвоните.
 — А как насчет?.. — он кивнул в сторону Хасэгавы.
 — А с вами мы так договоримся, господин Хасэгава. Если в течение двадцати четырех часов вы вспомните подпись на приказе — ваше счастье. Если нет — допрос придется повторить. Вспомните имена иезуитов, получивших странные приказы, — совсем хорошо. Настоятельно рекомендую вспомнить. — Я повернулся к следователю. — Дайте мне копии протоколов всех допросов. Я хотел бы их изучить.
 Я спускался по лестнице с довольно толстой папкой под мышкой. Интересно, когда я все это буду изучать? Идиоты! Впрочем, что мне на них злиться? Просто они не знали Луиса лично и не в курсе специфики ордена иезуитов. Ах, сволочь Сугимори! Значит, солгал мне про Рим. Не мог он меня там видеть на рождественской присяге. Здесь служил в это время. По-старому. А значит, У него был связной. Из Европы-старушки ветер дует!
 И еще я подумал о том, что старая добрая дыба куда надежнее этих дурацких наркотиков. Черт! Не думал, что у меня так плохо с терпением!
 — Наконец-то ты работаешь с увлечением! — Эммануил поставил неизменную чашечку чая и с улыбкой посмотрел на меня.
 Что-то давно мы вина не пили. Я вспомнил великолепную историю о превращении чая в глинтвейн. Едва заметно вздохнул. Помесь сладости, тоски и ностальгии.
 — Просто я азартный человек, Господи.
 Конечно. Старый бильярдист! Все шары надо непременно загнать в лузы, все клеточки закрасить, всех виновных арестовать.
 — Страсти можно преобразить, Пьетрос. И азарт — неплохой материал для служения Господу. Так похоть становится любовью к Богу. Я не ошибся в своем выборе.
 — Мы делаем все, что можем, Господи, но задача практически невыполнима. Если бы у нас был универсальный способ отличить истинные знаки от поддельных, такой, которым мог бы воспользоваться любой! Дайте нам метод.
 — Любуюсь тобой, Пьетрос. Огонь веры в глазах… Есть метод. Он доступен для любого, принесшего присягу. Легкое жжение в Знаке при телесном контакте с любым другим Верным. Не так остро, как с воскресшими, но вполне заметно.
 — Господи! Мы потеряли почти три недели! Почему вы не сказали об этом сразу?
 — Потому что тогда ты не применил бы тех методов, на которые решился только сегодня, ты бы не вел следствие с таким азартом, ты бы отпустил всех монахов, задержанных в аэропортах, ты бы не проверял всех влиятельных граждан. И тогда бы мы проиграли, потому что изменить может и обладатель подлинного Знака. Это очень тяжело психологически, но возможно. Я не отнимаю у вас свободу.
 Я молчал.
 — А теперь я знаю, что ты не остановишься, — сказал Господь. — Поручи тотальные проверки полиции и всем, кого вы уже проверили. Разошли инструкции. Пусть арестовывают всех неприсягнувших и тем более обладателей поддельных Знаков. А сам продолжай следствие. Подождем еще недельку. Потом объявим всех неприсягнувших вне закона.
 Я вздрогнул.
 — Успокойся, Пьетрос. Занимайся делом.
 Утром мне позвонил Цуда.
 — Хасэгава сознался. Бумага была подписана Ансельмо Гоцци, бывшим провинциалом ордена.  [69] 
 — Арестовали?
 — Нет. Ансельмо Гоцци был отозван в Рим.
 — Когда?
 — Три недели назад.
 — Почему его сняли?
 — Официальное объяснение: хотели поставить местного.
 — Поставили?
 — Да. Новый провинциал — Ямагути Итиро с Кюсю.
 — С вами приятно работать, господин Цуда.
 — Спасибо. Хасэгаву выпускаем?
 — Нет. Обойдется. Пусть еще посидит.
 Я поручил моему секретарю связаться со всеми отделениями Святейшей Инквизиции, управлениями полиции всех провинций Империи и всеми органами контрразведки и объявить всеимперский розыск. Ответ пришел через пять часов. Ансельмо Гоцци был арестован в Мадриде. Только теперь я начал понимать, какая махина мне подвластна.
 Я заканчивал рекомендации по допросам иезуитов, когда зазвонил телефон. Сии рекомендации надо было разослать по всем отделениям инквизиции, особенно в Европу. Здесь, в Японии, мы лишь случайно поймали самый кончик хвоста этой змеи. Я был в этом уверен. Тайные приказы, уводящие часть иезуитов в другое подчинение. Какое? Кому? Вот оно — разделение ордена! Я поднял трубку. Всего лишь секретарь.
 — К вам Юкио Мисима, сэнсэй.
 Гм… Все никак не привыкну к обращению. Чего это от меня потребовалось этому «национальному сокровищу»?
 — Чем обязан? — я с любопытством смотрел на Нобелевского лауреата. Маленький японец с горящим взглядом бессмертного.
 — Я хочу предложить вам свою помощь.
 — С чего бы это? Извините, странно для бывшего заговорщика.
 — Вы когда-нибудь умирали, Болотов-сан?
 — У меня еще все впереди, — усмехнулся я.
 — Это переворачивает многие представления.
 Не люблю связываться с боевиками любой масти и расцветки. Довольно с меня «Детей Господа» (а также его «Псов») и господ юйвейбинов!
 Впрочем, Мисима все-таки образованный человек… Хм, образованный! Умник отличается от профана вовсе не большим милосердием. Только другим характером преступлений. Там, где простец убьет спьяну соседа, умник вырежет десятую часть населения страны, и все ради высокой идеи. Образованные люди редко попадают в криминальную хронику не потому, что не совершают преступлений. Просто их преступления называют политикой или бизнесом.
 Но и пренебрегать этой армией не стоит. Пригодится воды напиться. Если только воды!..
 — Господин Мисима, через неделю все, не принесшие присягу Господу, будут объявлены вне закона. У ваших ребят появится много соблазнов. Держите их в узде. Пусть просто сдадут виновных инквизиции. — Интересно, куда я их дену, тюрьмы уже под завязку! — Мне бы не хотелось погромов.
 — У меня очень дисциплинированные подчиненные.
 — Надеюсь, — без особой надежды протянул я.
 Утром пришло сообщение, ужасное и неожиданное. Ансельмо Гоцци покончил с собой в мадридской тюрьме не дождавшись экстрадиции в Японию, Невозможно! Я бы еще поверил, если бы это был японский иезуит — ладно, национальные традиции. Но Ансельмо Гоцци — итальянец. Да, в жизни человека могут быть патовые ситуации когда лучший выход — смерть, но у христианина нет этого выхода.
 Помогли?
 Может быть, и нет. Иезуиты — мастера казуистики. Придумали другую трактовку. В конце концов, что им Августин! Он проповедовал против массовых самоубийств христиан, стремившихся побыстрее встретиться с Богом. Он не имел в виду случаи альтруистических самоубийств. Ансельмо Гоцци хотел обезопасить орден от разоблачения.
 На улице шел мелкий дождь, оставляя тонкие короткие следы на стеклах. Как ссадины. Я раздвинул сёдзи. Внутренний дворик. Видно, как деревья растут из земли. Дождь стучит по листьям. Холодный влажный воздух. Я вздохнул полной грудью.
 Нет, это не охладит мою голову. Я не умею вовремя встать из-за зеленого стола. Хотя моя игра в последнее время слишком напоминает охоту за призраками.
 Я вернулся в кабинет, к телефону.
 — Подготовьте приказ об амнистии. Да, я выпускаю всех мелких преступников. Да, кроме убийц.
 Мне очень не хотелось этого делать, особенно перед объявлением вне закона неприсягнувших. Но заговорщики сейчас важнее. Я их найду, даже если придется арестовать все христианские ордена!
 — Не забудьте заставить их принести присягу, перед тем как выпустить. Не принесут — не выпускайте.
 Я положил трубку, и почти сразу раздался звонок.
 — Господь требует к себе? Иду!
 На Эммануиле была белая хламида с золотой оторочкой и золотым поясом. Волосы распущены. Он чертовски напоминал Христа с церковной фрески, где тот выходит навстречу верующим, неся на длинном и тонком, как осиное жало, древке белое знамя с крестом.
 Господь сделал мне знак.
 — Пойдем!
 Я промолчал. Я потерял дар речи. Я просто последовал за ним.
 Мы не пошли по лунному лучу прямой дорогой в рай. Мы сели в «Линкольн», и это несколько развеяло очарование.
 — Я объявил амнистию, — тихо сказал я.
 — Я знаю.
 — Мне кажется, что это грех.
 — Я уже взял на себя все ваши грехи.
 — Куда мы едем?
 Он отвернулся к окну, к дождевым следам-ссадинам. Мы приближались к городской тюрьме.
 Дождь кончился. Мы поднялись по влажным ступеням. Начальнику тюрьмы позвонили с пропускного пункта, и он подобострастно встретил нас у входа.
 — У вас есть большой зал? — поинтересовался Господь. — Соберите там всех арестованных иезуитов.
 Зал был современным и каким-то зловещим. Мертвенно-бледный свет прямоугольных плоских ламп. Голубоватый пластик на стенах. Небольшая сцена. Хотелось назвать ее помостом…
 Мы поднялись на «помост». Господу услужливо принесли кресло. Я встал за его спиной. Зал уже был полон, однообразная публика — все в синих тюремных робах, даже священники.
 — Дети мои, многих из вас уже допросили по делу о тайном ордене иезуитов, — начал Господь. — К сожалению, я не удовлетворен результатами. У нас осталось слишком мало времени для спасения. И я не могу позволить им погибнуть. Вы должны мне помочь. Вот здесь, — он поднял руку со сложенным вдвое листком бумаги, — список из пятнадцати человек. Их выбирал компьютер при помощи генератора случайных чисел. Я даю вам еще час. Если за это время я не узнаю ничего нового — эти люди умрут.
 Мы честно ждали час в просторной комнате рядом с залом. Каждый из заключенных мог сделать заявление, и его бы к нам пропустили, но никто не пришел.
 — Их уже опросили, Господи. И многих при помощи наркотиков. Они просто ничего не знают.
 — Они просто не поверили. Что ж, придется доказывать. — Эммануил достал список, передал охраннику. — Приведите этих людей.
 Пятнадцать человек. Бледные лица. В свете ненастного дня, проникающем через зарешеченные окна, они уже кажутся мертвыми. Среди них Эндо Хасэгава. Мне кажется, что выбор был неслучаен. Компьютер здесь ни при чем.
 Пятнадцать человек? Нет, шестнадцать.
 Я вопросительно посмотрел на Господа. Он — ободряюще на меня, потом сурово — на них.
 — Я знаю, что большинство из вас невиновны, — начал он. — И тем не менее вам придется умереть. Но вспомните о первых мучениках христианства. На них тоже не было вины, но они умерли, разорванные львами на камнях Колизея, замученные и сожженные. Но если бы не было этой жертвы — не было бы и торжества Веры. Ваша жертва не меньше. Ваша смерть — для торжества на Земле божественного закона в Великой Империи. Но вам легче. Близится день, когда мертвые восстанут. Близится время воскресения. Первым мученикам пришлось ждать почти две тысячи лет. Вам — год, не более. Через год я верну вас. Ваша смерть — лишь видимость, боль мимолетна. И я не хочу, чтобы вы умерли, отчаявшись и погубив души проклятиями своему Богу.
 Он кивнул охраннику, и в комнату внесли поднос с хлебом для причастия и золотой чашей. Поставили два подсвечника. Белое дерево. По три свечи в каждом.
 Вызывал по одному, по списку. Они преклоняли перед ним колени, принимали причастие.
 Огонь в глазах. Рыцари, идущие на смерть за своего сеньора.
 — Нагаи Тору!
 — Я не буду.
 Ничем не примечательный щуплый японец в такой же синей робе, как у всех.
 — Дитя мое, ты не хочешь примириться со своим господином?
 — У меня другой господин.
 — Подойди сюда! — Эммануил почти кричал. Его лицо исказила ярость, и под его благообразным ликом я вдруг увидел другое лицо, напоминавшее карикатуру, сожженную в Вене на площади святого Штефана. И мне стало страшно.
 Нагаи подошел. Спокойно, независимо. Я восхитился.
 Эммануил резко схватил его за руку. Рука со Знаком. В мерцающем свете свечей было трудно понять, поддельный он или настоящий.
 Японец поднял голову. Ужас в глазах. Потом равнодушие и пустота. Он начал медленно оседать на пол. Потом упал. И только тогда Эммануил отпустил его руку. Знак остался.
 Нагаи был мертв.
 — Продолжим, — сказал Эммануил и обвел зал глазами. — Так будет с каждым, посмевшим мне изменить.
 В некоторых индийских сектах, говорят, адепты сидят на подстилках из человеческой кожи. Дальнейшее напоминало радение подобной секты. Да, соседство с трупом добавляет действу мистицизма. Первые христиане тоже любили устраивать свои агапы  [70] , используя вместо столов фобы с костями мучеников.
 Последним подошел тот самый таинственный шестнадцатый. Эммануил назвал его по имени, но я не запомнил.
 — Твоя задача — самая трудная. Сегодня ты получишь полное отпущение грехов и свободу, — Эммануил задумался. — Ты действительно неплохо владеешь мечом?
 — Да, Господи.
 Эммануил кивнул.
 — Надеюсь. Встань, повернись к ним… Дети мои, я хочу, чтобы вы смотрели на этого человека не как на палача, а как на кайсяку. Его роль так же почетна, как и ваша.
 Палач низко поклонился своим будущим жертвам, и они ответили ему поклоном.
 — Выведите их на тюремный двор, — приказал Эммануил охране. Потом повернулся ко мне: — Теперь ты.
 Во всем происходящем мне чудилось какое-то несоответствие, морок, обман. Причастие Третьего Завета здорово вышибало из головы подобные мысли, и я принял его с радостью и облегчением. Правда, последнее время эта радость и облегчение длились все меньше и меньше.
 — А теперь подпиши.
 Это был смертный приговор этим пятнадцати. Подпись Великого Инквизитора необходима. И я подписал.
 — Пошли.
 Мы вышли на тюремный двор под серое небо. Каменные стены, чахлая трава, два с половиной куста у стен. Унылое место.
 Осужденные стояли на коленях примерно в метре друг от друга. За ними я увидел шестнадцатого. В руках у него был меч.
 — Господи, разреши мне уйти! — взмолился я.
 — Не стони, Пьетрос. Мы ведем священную войну. Воин не должен бояться крови.
 Кровь! Пятнадцать голов. Это только начало. Этим не кончится.
 Я уходил с места казни, словно карабкался в гору. Сердце у меня стучало. Эммануил спокойно шествовал впереди. Ничего в нем не изменилось — ни походка, ни манеры, только подол белой туники был чуть-чуть забрызган кровью.
 Почему я до сих пор с ним, кто бы он ни был?! Впрочем, кто я без него? Безвестный служащий в мелкой конторе. После окончания колледжа с моей карьерой что-то случилось. Все пошло наперекосяк. Тогда иезуиты предлагали мне вступить в орден. Я отказался — не то чтобы я что-то имел против них или проповедуемых ими идей, просто я — вольный человек. Военная дисциплина не для меня. И отречение от своего ума не по мне. Я слишком дорожу своим интеллектом, чтобы от него отказываться.
 Но не влип ли я в то же самое, связавшись с Эммануилом? Отказался от рабства, чтобы тут же попасть в другое, возможно, куда более жестокое.
 — Ты опять сомневаешься, — сказал Эммануил, когда мы сели в машину.
 Я промолчал. Возражать бесполезно. Более того, опасно.
 — Достань блокнот и ручку.
 Я подчинился.
 — Пиши. В тайном ордене иезуитов состоят следующие люди…
 Он назвал штук пять имен. Я записал.
 — Все эти люди из одной резиденции. Подчиненные Нагаи. Связь была через Ансельмо. К сожалению, теперь этот канал обрублен.
 — Откуда?..
 Эммануил вздохнул.
 — Я считал память Нагаи Тору. К сожалению, это убивает.
 — Но как вы его вычислили?
 Он улыбнулся.
 — Решил взять одного новенького. Его же только вчера арестовали. Значит, еще не успели проверить. Интересно.
 — Но почему именно его?
 Эммануил поднял глаза к небу — точнее, к крыше автомобиля.
 — У меня есть осведомители. — Он помолчал. — Иезуиты создали параллельную иерархию, Пьетрос. И вершина её в Европе. Точнее, в одной баскской провинции неподалеку от Памплоны. Я в этом уверен. За домом Лойолы следят по моему личному приказу. Пока хозяин на месте, но медлить больше нельзя. Ты должен приказать арестовать Лойолу, Пьетрос.
 Я кивнул. Я и сам понимал, что этого не избежать.
 — Хорошо, что не возражаешь. И еще ты должен казнить по крайней мере по пять человек каждый день.
 — Зачем?!
 — Не нервничай. Возможно, тебе не придется этого делать. Если придет человек с интересной информацией — немедленно выпускай осужденных, но после причастия Третьего Завета. Уверяю тебя, информация потечет к нам широким потоком. Сыграем на их милосердии.
 — Но…
 — Бесчестно играть на лучших чувствах людей, чтобы заставить их совершить предательство? Так?
 Я вздохнул.
 — Есть только одно истинное предательство — предательство Бога. Если мы вынуждаем кого-то предать предателя — это благое дело. И на чем же еще играть для этого, как не на лучших чувствах?

 ГЛАВА 6

 Как только мы вернулись во дворец, я немедленно отдал приказ об аресте Игнатия Лойолы. Уже вечером мне сообщили, что все исполнено.
 На что он надеялся? Сохранить тайный орден, обманывая нас и дальше? Впрочем, мне сообщили, что в доме Лойолы все было готово для побега. Значит, знал о слежке и не решался. Ждал случая.
 Мы допрашивали его в той же комнате, где вчера проходило последнее причастие осужденных. Эммануил и я. Охрана стоит у входа. Только ответчик один — Игнатий Лойола.
 Когда его ввели, я невольно опустил взгляд. Не могу смотреть в глаза святым. Не умею!
 Эммануил же с легкой усмешкой молча рассматривал его.
 — Ну что, господин теневой генерал, — наконец сказал он, — мне нужны списки руководства тайного ордена иезуитов.
 — И только? — усмехнулся Лойола.
 — Можно списки всего ордена.
 — Ищите.
 Уже искали! Весь дом перерыли. Пусто!
 — Сегодня приговорены к смерти пять человек. Если я не получу списки — они умрут.
 — Что ж, они встретятся с тем, кто их утешит. Смерть временна.
 — Да, конечно. Они умирают, приняв причастие Третьего Завета.
 Я решился поднять глаза. Лойола слегка побледнел.
 — Не все, — негромко произнес он.
 — Да. У тех, кто отказывается, я забираю души. Я не могу допустить их гибели.
 — Ты сказал, — Лойола перевел взгляд на меня. — А ты слышал.
 Эммануил тоже смотрел на меня.
 — Я не могу допустить их гибели, — раздельно сказал он.
 — Врешь! — крикнул святой. — Ты ведешь их к гибели!
 — Замолчи! Мне не до богословского спора. Списки!
 — Списки? Да я гонял вашего брата палкой еще четыре века назад!
 Господь улыбнулся.
 — Считаешь меня бесом?
 — Нет, всего лишь Антихристом.
 Это слово хлестнуло меня, как пощечина. Второй Франциск Ассизский! Да что вы понимаете, святоши! Эммануил столько сделал для человечества, что вам, организаторам бесполезных орденов, и не снилось! Пару больниц построили? И тысячу колледжей, отучающих мыслить свободно! И десяток войн за веру. Господь тоже ведет войну, но я вижу смысл и результат.
 — Господи, давай допросим его по-другому, — тихо посоветовал я.
 — Нет. Я не унижу этим святого.
 — Не унизишь? — Лойола усмехнулся. — Ты просто бессилен против меня!
 — Ты принес присягу.
 — Только устами. Господь видел в моем сердце. Он знал, зачем я это делаю. Мой адмонитор  [71] отпустил этот грех.
 — Кто адмонитор тайного ордена?
 Лойола улыбался. Победной улыбкой. Сам огонь, сгусток энергии. Казалось, что ему не пятьсот лет и не шестьдесят, на которые он выглядел, — двадцать! Юный рыцарь у стен Памплоны защищает своего единственного истинного сюзерена — Христа!
 Я поразился своей мысли. Какой Христос?! Христос сидит рядом, по левую руку от меня, и судит изменника!
 — Подумай о тех, кто умрет сегодня, — устало сказал Эммануил. — Ты можешь их спасти.
 — Их может спасти только Бог.
 — Грош цена твоему милосердию.
 Разговор пошел по кругу. Они просто не слышали друг друга.
 Эммануил встал. Я было последовал его примеру, но он взглядом приказал мне сидеть.
 — Пусть человеки решают судьбу человеков. Пьетрос! Его судьба — в твоих руках.
 И направился к выходу.
 Игнатий рассмеялся:
 — Бежишь, поджав хвост!
 Эммануил не прореагировал.
 Он был уже у дверей, когда Лойола снова окликнул его. Совсем по-другому, очень мягко. Как милосердный священник на исповеди.
 — Постой! Ты ведь человек… Наполовину. Ты можешь спастись.
 Эммануил резко обернулся. Почти крикнул:
 — Что, велика честь спасти Антихриста?!
 Вышел и хлопнул дверью.
 Я остался наедине с Лойолой. И снова почувствовал холодные ветры вершины. Я прекрасно понимал, чего от меня хочет Эммануил. Я уже научился слышать невысказанные приказы.
 Лойола подошел ко мне. Сел рядом. Я понял, что смотрю в пол.
 — Что, трудно, мальчик? Выбирай. Ты-то точно можешь спастись.
 — Поздно. Я слишком далеко зашел.
 — Поздно не бывает. Когда-то я стоял у окна, у которого молился, и думал о смерти, потому что мои грехи невозможно искупить.
 — Какие ваши грехи!
 — Считать себя величайшим из грешников — форма гордыни.
 — Вы напрасно тратите слова. Я верен ему. Он — великий человек.
 — «Человек»! Ты сам сказал. А выдает себя за Бога.
 — Он способен на то, что невозможно для человека.
 — Да, у нас сильный враг. Но ему недолго осталось.
 — Он вам враг, не мне.
 — Тебе тоже. В том-то и дело! Ты не понимаешь! Он погибнет, и вы все погибнете вместе с ним.
 — Пусть. Я уже выбрал.
 Какой у меня выбор! Что, пойти с тобой? Босиком по пустыне? Я — Великий Инквизитор огромной Империи. От таких должностей не отказываются! Вы сами виноваты. Я помню ваш колледж. Эти бесконечные соревнования классов, эти списки лучших учеников. Как я радовался, когда попадал на вершину списка…
 Я попал на вершину списка, святой Игнатий! И я с нее не сойду!
 Он вздохнул.
 — Тогда пошли. Или ты убьешь меня прямо здесь?
 — Пошли.
 В последнее время вошло в моду оправдывать предателей. Иуда, Брут, Ганелон… Как можно совершить такое ради денег, карьеры или власти? Тут более благородные причины: самопожертвование, любовь к свободе, даже преданность.
 Бред! Все проще и грубее: деньги, карьера, власть. Оправдания придумываем мы сами.
 Мы вышли на тюремный двор. Небо прояснилось, по небу неслись облака, и в разрывах сияло солнце. На траве чернела вчерашняя кровь.
 — Ты позволишь мне помолиться? — тихо спросил святой.
 — Да.
 Лойола преклонил колени:
 Душа Христова, освяти меня.
 Тело Христово, спаси меня.
 Кровь Христова, напои меня.
 Вода ребра Христова, омой меня,
 Страсти Христовы, укрепите меня.
 Я достал пистолет, который последнее время всегда носил с собой. Взвел курок. Лойола, казалось, не услышал. Он продолжал, уверенно, страстно:
 Благий Иисусе, услыши меня:
 В язвах Твоих сокрой меня.
 Не дай мне отлучиться от Тебя.
 От лукавого защити меня.
 В час смерти моей призови меня
 И повели мне прийти к Тебе,
 Дабы со святыми Твоими восхвалять Тебя
 Во веки веков. Аминь.
 В этот момент я выстрелил ему в голову.
 Свет! Огромный шар света, словно шаровая молния. Он поглотил меня. Я задохнулся и потерял сознание.
 …Я обнаружил себя лежащим на земле. Навзничь. В небе прибавилось голубизны. Сияло солнце.
 Я приподнялся на локте и увидел кровь. На траве, на рубашке, на ладонях. При выстреле в голову бывает много крови. Где-то я читал об этом.
 Марк неумело перебирал струны. Три аккорда. Я и не думал, что он вообще когда-нибудь держал гитару в руках. Он хрипловато запел. Что-то о «наших ребятах».
 Я лежал, развалившись на диване. Уши вяли. Я не сноб, и с музыкой у меня не очень, но трех аккордов мне мало.
 — Да ты не переживай, Петр, — сказал он, прервав пение. — Мы на войне. После первого убийства всем дерьмово.
 — Когда выстрелом в затылок — это не война.
 — На войне, знаешь, всякое бывает.
 — Да и не первое… Был Сугимори, потом — смертные приговоры. Здесь другое… Когда-то я преклонялся перед ним. Нас так учили в колледже святого Георгия. Я убил кумира. «Встретишь святого — убей святого». Освобождение от самодовлеющих стереотипов.
 Я говорил в пространство, не надеясь, что Марк поймёт меня. Впрочем, почему не поймет? Умный мужик, просто не очень образованный.
 Он отложил гитару и достал сотовый. Обнадеживающе посмотрел на меня.
 — Такаги-сан?.. Через часок… Пропустят… Нет, немного. Пару ящиков… Да, парочку… Ждем.
 — Это кто?
 — Хозяин ресторанчика. Тебе расслабиться надо.
 — Ох, Марк, пить с горя — последнее дело.
 — Это смерть предателя — горе?
 — Нет. Смерть души.
 — Ну, это не ко мне. Это к Господу.
 — Не хочу я с ним разговаривать!
 Марк пожал плечами:
 — Ну и не надо.
 Послышалось шуршание раздвигаемых перегородок. На пороге стоял пожилой японец, две девушки в кимоно и двое слуг. Все низко кланялись. Рядом с ними на полу помешались два пластиковых ящика. Девушки несли какие-то музыкальные инструменты с длинными грифами. Я поискал в памяти названия: сямисэн, китайская цитра… Впрочем, я лютни от мандолины не отличу, не то что цитры от сямисэна!
 Марк изобразил легкий поклон и поманил гостей. Ящики перекочевали в комнату.
 — Марк, ты что, с ума сошел? — прошептал я по-русски. — Два ящика водки?
 — Да какая водка! Сакэ это. Шестнадцать градусов. Бражка рисовая!
 — Но два ящика!
 — Да ладно тебе.
 У низкого столика рядом с моим ложем уже хлопотали японцы. Я так и не сменил позы. Японцы не удивились.
 Такаги достал странный предмет, похожий на средневековый матерчатый кошель, набитый деньгами, но раза в три больше, и водрузил его на стол. «Кошель» был зеленоватого оттенка с вытканной на одной стороне большой хризантемой. Над «кошелем» помещался металлический крут с отверстиями. Наконец до меня дошло. Японец вынул спички и зажег газ. Газовая горелка. В «кошеле» очевидно, небольшой баллон.
 Девушек можно было бы назвать симпатичными, если поубавить белил. К тому же я совершенно не понимаю зачем сбривать брови и рисовать их на лбу на три сантиметра выше, чем нужно. Прелесть черненых зубов также недоступна для моего грубого европейского вкуса. Я люблю естественность.
 На одной из них было малиновое кимоно с крупными белыми цветами, на другой — розовое с бледно-голубыми. Вот это действительно красиво.
 — Тани, — поклонилась одна девушка.
 — Токи, — другая.
 И Тани (а может быть, Токи, я немедленно забыл, кто есть кто) поставила на горелку глиняный кувшинчик, наполненный сакэ.
 К сакэ полагались суси, точнее макисуси — рисовые столбики, обернутые чем-то черным. Я предположил, что рыбьей кожей. Ими уже был уставлен весь стол — сортов десять, аккуратными партиями по семь штучек на деревянных подносиках. Как шашки.
 Девушка в малиновом с поклоном подала мне малюсенькую пиалу (объем — четыре наперстка) и услужливо пододвинула суси.
 К суси полагались приправы. Белая, зеленоватая и нежно-розовая, напоминавшая тонкие кусочки лосося.
 Японский трактирщик с невозмутимостью самурая и обходительностью гостиничного служащего тактично предупредил:
 — Это очень острый соус, сэнсэй. И это тоже очень острый соус.
 Девушка в розовом взяла цитру, поклонилась. Начала игру. Немного странная музыка.
 О пустых вещах
 Бесполезно размышлять,
 Лучше чарку взять
 Хоть неважного вина
 И без дум допить до дна!
 Ее подруга продолжила:
 Если в мире суеты
 На дороге всех утех
 Ты веселья не найдешь,
 Радость ждет тебя одна:
 Уронить слезу спьяна!
 Между делом мне поднесли еще одну пиалу, потом еще. Внутри рисовых столбиков в качестве оси цилиндра помещались кусочки рыбы и еще чего-то желтого и хрустящего на зубах. Притронуться к соусам я не рискнул, а вот розовой штуки попробовал. Она оказалась вовсе не рыбой, а чем-то овощеобразным, была неимоверно остра и тоже хрустела.
 Всем живущим на земле
 Суждено покинуть мир.
 Если ждет такой конец,
 Миг, что длится жизнь моя,
 Веселиться жажду я!
 Гм… Не ожидал я от японцев такой хайямовщины.
 — Это какая-то классика? — спросил я у девушки в малиновом.
 — Это Отомо Табито, сэнсэй.
 Имя мне ничего не говорило, но я не стал продолжать расспросы, чтобы не обнаружить свое вопиющее невежество.
 Пилось легко. После пятой пиалы мне стало получше. Это обнадеживало. Останавливаться не хотелось.
 За час мы уговорили с десяток кувшинчиков.
 А потом появился Эммануил. Впрочем, возможно, мне это пригрезилось. Я уже плохо осознавал окружающее.
 Он сел на дзабутон  [72] непосредственно напротив меня, так, что я смотрел на него сверху вниз. Я осознал неправильность ситуации, но слезать с дивана категорически не хотелось. Плюнул.
 Эммануил отпил сакэ.
 — Мне не стоило оставлять вас наедине. Прости.
 Я молчал. Впрочем, произнесение слов мне уже давалось с трудом.
 — Орден иезуитов всегда был затемненным. Принцип «цель оправдывает средства», попытки во что бы то ни стало привлечь в орден самых талантливых, несмотря на их желание… Тебе ведь тоже предлагали вступить?
 — Да.
 — А потом ты отказался, и карьера полетела под откос. Так?
 — Не то чтобы под откос… просто не сложилась.
 — Ты думаешь? — Эммануил вздохнул. Его вопрос не требовал ответа. — А теперь они открыто встали против меня.
 — Я… видел свет… когда он упал, — сказал я. Язык заплетался.
 — И Тьма может стать Светом.
 Где-то я это уже слышал. Но спьяну не понял. Вообще, под мухой я более внушаем.
 — Тебе надо было спросить у меня, прежде чем убивать святого, — продолжил Господь.
 — Иди к Дьяволу!
 Он встал и посмотрел на меня так, что я чуть не протрезвел. Этот взгляд я запомнил. Он был точно.
 — Поговорим, когда проспишься, — резко бросил он и зашагал к выходу.
 На следующее утро я проснулся почему-то на татами. Слева от меня спала Токи, а справа Тани. Или наоборот?
 Близилась осень. Я почти никуда не выходил, пустил дела на самотек. Не сходя с дивана, подписывал бесконечные бумаги. Почти не глядя.
 Да, я понимал, что веду себя как страус, спрятавший голову в песок. Но голова в песке думала. Мысль Эммануила о том, что иезуиты погубили мою карьеру, глубоко врезалась мне в душу. Паранойя, конечно. Но какая успокоительная паранойя! Все-таки месть — более благородная причина для убийства, чем вульгарный эгоизм, алчность и тщеславие.
 Эммануил не навещал меня. Обещанный, «когда протрезвеешь», разговор так и не состоялся. Я прекрасно понимал почему.
 Если Эммануил Бог — значит, нет преступления. Я слишком хотел верить в это, несмотря ни на что. И я пытался внушить себе эту веру изо дня в день. Эммануилу тут нечего было добавить. Я сам делал за него эту работу.
 Иногда мне это удавалось, и я почти успокаивался. Но иногда…
 Некий Лютер не получал облегчения от исповеди и решил, что Церковь не может отпустить его грехи. Так возникла ересь лютеранства.
 Рядом со мной был сам Господь, и он не мог или не хотел помочь мне. Я погружался в отчаяние.
 На последней неделе августа пришли бумаги, которые меня заинтересовали. В горном монастыре Эйхэйдзи был обнаружен сбежавший китайский Император и пятеро его слуг. Точнее, их трупы.
 Докладчик был скрупулезен, не пропускал ни одной мелочи. Остальное довершила моя фантазия. Монастырь окружен. Бегство невозможно. Вот полицейские идут по длинному залу, где, обратившись лицом к стене, сидят в медитации дзэнские монахи. Они даже не реагируют. Зал кончается. Шорох отодвигаемой перегородки. Кровь на полу. Они мертвы — все шестеро. Перерезали себе горло. Слуги последовали за Императором. Ему было двадцать два года. Не знал…
 Я выронил доклад. Кровавые листы. Скоро я буду мыть руки ночами, как леди Макбет.
 Дня через три в моей комнате возник Варфоломей.
 Я лежал на неизменном диване и потягивал сакэ. От визита Марка остался почти целый ящик, который я постепенно и оприходовал. Газовая горелка в виде средневекового кошелька обнаружилась тем памятным утром в углу комнаты. Я не стал возвращать ее хозяевам.
 И вот теперь она стояла на низком столике передо мной и работала по назначению — грела сакэ в кувшинчике.
 — Хочешь? — предложил я Варфоломею.
 — Петр, это не метод.
 Конечно, не метод. Увы, мой организм устроен так, что у меня есть предел потребления выпивки. За некоторым порогом она не вызывает ничего, кроме отвращения. Может, попробовать антидепрессанты? А что, это идея. Увы, отцы-иезуиты так прочно вбили мне в голову, что наркотики — это белая смерть, что кокаин звучит для меня неотличимо от цианистого калия. Впрочем, цианистый калий — это тоже идея.
 Где та смоковница, на которой мне повеситься?
 — Как хочешь. — Варфоломей опустился на дзабутон и протянул мне два листа бумаги с неким текстом. — Подпиши, пожалуйста.
 Я подписал, не читая.
 — Ты все бумаги так подписываешь?
 — А что?
 — Так можно случайно подписать свой смертный приговор.
 — Я тебе доверяю.
 — Прочитай хотя бы!
 — На фиг.
 Варфоломей вздохнул.
 — Знаешь, что говорят? «Наш апостол Петр держит в руках ключи от ада». А ты даже не читаешь того, что подписываешь.
 — Хочешь, я тебе их подарю?
 — Что?
 — Ключи от ада.
 — Спасибо! — усмехнулся Варфоломей. — У меня своих дел хватает.
 — Вот именно. Ключи от ада никому не нужны.
 — Ключами можно не только отпирать двери, но и запирать.
 После ухода Варфоломея я вылил горячее сакэ в сортир и достал папки с делами. Я придумал себе новое оправдание. Если я возьму дела под контроль — жертв будет меньше. Все-таки я не самая большая сволочь в этой Империи.
 За неделю сидения над бумагами я убедился, что система прекрасно работает и без меня. Если это можно назвать «прекрасным». Она работала, как комбайн без комбайнера, перемалывая все на своем пути: неважно, плевелы, пшеницу или птичьи гнезда. За время моего бездействия орден иезуитов был практически уничтожен: и тайный, и явный — без разбора. Впрочем, я подозревал, что тайный как раз частично выжил. Слишком много поступало сообщений об активизации ордена в Южной Америке, точнее — в государстве Гуарань. А еще точнее, в ПИСР — Парагвайской Иезуитской Социалистической Республике. Вообще-то она была уже далеко не такой социалистической, как триста лет назад (во избежание полного и окончательного экономического кризиса отцы-иезуиты объявили перестройку и ввели частную собственность). Но иезуитской оставалась вполне. Увы! Южная Америка — пока не наша территория. Хотя ей недолго оставалось. Буквально на днях Эммануил издал указ о присоединении Австралии. В стране с населением Москвы и весьма немаленькой территорией это не вызвало особых возражений. Сопротивление огромной Империи явно не имело смысла. Эммануил больше не утруждал себя военными акциями — он расширял границы единым росчерком пера.
 Я подписал несколько десятков указов о помиловании. Они касались людей, явно ни в чем не замешанных. С остальными еще предстояло разбираться. Во всяком Случае, пьяный комбайн замедлил ход и начал выбирать дорогу.
 Так не смывают грехи. Да! Так ищут самооправдания. Неправда, что искупить убийство одних можно спасением других. Покаяние — изменение жизни, а не битье себя в грудь кулаком. Я не был готов изменить свою жизнь.
 Вскоре я получил письмо Эммануила. Бумажное. Вскрывал с некоторым содроганием, ожидая упреков в излишней снисходительности. Ничего подобного.
 «Я рад, что ты взял себя в руки и наконец работаешь».
 И приглашение на некое мероприятие. Почему-то в половине двенадцатого ночи. В саду.
 И вспомнил харакири Варфоломея, и мне стало не по себе.
 Старый бумажный фонарь слабо освещал мощенную крупными камнями дорожку, заросли хризантем, траву ноздреватые камни сада и каменный колодец с родниковой водой.
 Я заметил Эммануила на берегу пруда. Он повернулся ко мне и сделал знак подойти.
 В воде пруда отражалась луна. Снова полная. Как в ту ночь.
 Эммануил оперся рукой о ствол дерева. Поза хозяина.
 — Рад видеть тебя, Пьетрос.
 Я склонил голову.
 — Я рад, что ты остался. Я знаю, о чем ты думал. Тебе трудно. Трудно вам всем. Вы еще в Воинствующей церкви, а не в Торжествующей. На войне как на войне. Меч, который я принес, кто-то должен поднять и обагрить кровью. Этого не избежать, как бы нам ни хотелось. «Добро и зло — суть время». Так писал один дзэнский мастер. Догэн. В этом он прав. Бывают периоды упадка, когда божья Церковь становится синагогой Сатаны, а ее слуги — его слугами. Так стало перед моим приходом, иначе в нем не было бы нужды. Мы еще многих можем спасти. Вывести к свету. В этом наша цель. Но если люди отворачиваются от меня — они погибли. Тогда мы должны не дать им увести за собой других. Убить? Да! Но убить одного для спасения многих. Ты убил Погибшего, Пьетрос. Его уже нельзя было спасти. И тем более опасного Погибшего, что он мог увести за собой многих и многих.
 Я кивнул. Я уже верил в это. Мне было удобно в это верить.
 — Пошли!
 Я обернулся и увидел на дорожке фигуру одинокого монаха, спешащего куда-то в сторону, противоположную той, откуда я пришел. Он показался мне знакомым. Монах остановился, повернулся к нам и почтительно поклонился.
 Такуан Сохо! Что он здесь делает?!
 Эммануил с усмешкой смотрел на меня.
 — Да, еще один твой спасенный.
 — Мой спасенный…
 — Как? Неужто забыл? По просьбе Варфоломея ты подписал два помилования дзэнским монастырям: Эйхэйдзи — монастырю мастера Догэна, где скрывался китайский Император, и Токайдзи — монастырю Такуана Сохо. Их пощадили.
 Да, до бумаг Варфоломея я еще не дошел.
 — Я был недоволен этим помилованием, — продолжил Эммануил. — Но Варфоломей заслуживает награды. Если ему так хочется устроить чайную церемонию с мастером Такуаном и дзэнским мастером Догэном — пусть будет. Они согласились участвовать в обмен на то, что их монастыри пощадят. Правда, у меня было свое условие — признание меня Майтрейей. — Он улыбнулся. — Мы договорились.
 В глубине сада скрывалась маленькая хижина с низкой дверью. Я согнулся в три погибели, чтобы войти внутрь.
 Свет луны из окошка под потолком освещал комнату. Метров восемь-девять. Приглашенные едва умещались в тесном помещении. Сидели по-японски, на циновках. Эммануил на самом почетном месте, у токонома  [73] . Рядом с ним Варфоломей, Иоанн, Мария, Хун-сянь, Филипп, Матвей. Тэндзин, Хатиман и незнакомый мне буддийский монах. Очевидно, Догэн. Такуан готовил чай, стараясь не встречаться со мной взглядом.
 В токонома стояла фарфоровая ваза с нераспустившимся цветком белой хризантемы. И на вазе, и на бутоне блестели капли росы. А в нише висел свиток с надписью. Я еле разобрал слова в полутьме.
 «Легко войти в мир Будды, трудно войти в мир дьявола»  [74] .
 Я ничего не понял. Или не хотел понять? Почему трудно? И в какой мир я вхожу?
 От дзэнской свободы на меня веет вселенским холодом. Я погружаюсь в пустоту. Нет! Мне приятнее думать о личном Боге, о руке, протянутой ко мне из иных сфер бытия. Впрочем, наши чувства — не критерий истины что бы ни писал об этом Владимир Соловьев  [75] .
 Говорили о философии. Тон задавали Догэн и Такуан. Быстрый диалог. Спонтанные ответы. Варфоломей наслаждался, я ничего не понимал.
 При чем здесь сухое дерево? И почему на нем слышен вой дракона? Просто система символов, которой я не знаю?
 — Сухое дерево — это нирвана, — пояснил Варфоломей.
 — Если это сухое дерево, зачем же к ней так стремятся?
 Я не понимаю дзэн. Хотя, возможно, я начал не с того конца. Нужно сначала достичь просветления, а потом уже пытаться понять дзэн.
 Большая чашка зеленого чая ходила по кругу. Каждый отпивал по два-три глотка, вытирал ее край кусочком шелка и передавал следующему. Странное ощущение — как от вина.
 — Это прощальная церемония, — сказал Эммануил. — Мы прощаемся с островами. На востоке три древних царства: Индия, Китай и Япония. Нас ждет первое из них. Индия! Ты поедешь со мной, Пьетрос?
 Я склонил голову.
 — Да.
 — Итак, наш путь в Индию. А потом — Иерусалим!
 Мы покидали чайный домик на рассвете. Я шел по садовой дорожке, и мой взгляд упал на то самое дерево, на которое вечером опирался Эммануил. Ветер слегка шевелил пожелтевшие листья. Засохшее дерево. И я вспомнил о бесплодной смоковнице.

 ЧАСТЬ ПЯТАЯ




   У святой горы
   Я свои костры
   Разожгу на исходе дня,
   Чтобы память в прах,
   Чтобы горечь в прах —
   се очистит рука огня. 


   И трехглазый бог,
   Беспощадный бог
   В ожерелье из черепов
   Разорвет закат,
   Осадив быка
   Возле самых моих костров. 


   И прекрасный бог,
   Темнокожий бог
   В ожерелии из цветов
   Посулит дары
   У святой горы,
   Но не тронет моих костров. 


   По числу эпох,
   По числу дорог
   Разжигаю свои костры,
   И меж них встаю,
   И тебе пою
   Сотворивший, как я, миры. 


   Ты придешь ко мне,
   Поклонишься мне,
   На аскезу дивясь царя,
   И отдашь ключи
   От семи небес,
   От семи ворот из огня.




 ГЛАВА 1

 Мы едем по улицам Калькутты. Обманчиво европейская архитектура: слишком много балконов, террас и декора в восточном стиле. Из боковых переулков плывет запах бананов и пряностей, смешанный с вонью человеческих испражнений. Цветут глицинии. До сих пор цветут! Пасмурно. По небу угрожающе ходят тучи, но так и не могут пролиться дождем, словно их кто-то останавливает.
 Мы в белом открытом автомобиле, длинном, как «Линкольн». Впереди шофер, мы сразу за ним. Я рядом с Господом. Последнее время он приближает меня к себе. «Скоро твоя сущность изменится, Пьетрос. Ты уже готов, Помнишь Варфоломея?» Помню! Еще бы не помнить! Мне страшно и сладко одновременно. «Сегодня», — тихо говорит он. Ощущение, как после стакана водки.
 На заднем сиденье Хун-сянь в белом с красным и Мария в голубом. Мария непосредственно за мной. Я спиной чувствую ее ревность.
 По обе стороны улицы толпится народ, еле сдерживаемый цепочками полицейских. Слишком узкий проход. Опасно.
 Марк едет впереди с частью охраны. Он взволнован. То и дело кто-нибудь из толпы бросает цветочную гирлянду на шею Господу и падает ниц. Полицейские не могут этому помешать. Марк пытается остановить безобразие: «Мало ли что в этих венках!» Но Господь останавливает его самого. Машет рукой:
 — Оставь!
 Время от времени он снимает очередную гирлянду и передает назад, Марии. Она уже вся в цветах.
 У многих в толпе подносы с фруктами. Счастливчики пробиваются вперед, просят благословить. Господь благословляет. Счастливчики радостно удаляются с новоиспеченным прасадом, то бишь предлагавшейся Господу едой.
 Какая-то женщина в красном сари отчаянно прорывается к нам.
 — Пропустите меня к лотосным стопам Господа! Я хочу взять прах с его ног!
 Сначала я не воспринимаю ее отдельно от остального. Вполне в рамках местного безумия.
 Она проникает через кордон и делает шаг.
 Господь встает в автомобиле, поднимает руку. На его указательном пальце что-то сверкает. Сначала я не понимаю что. Сверкающий радужный вихрь. Точнее, диск. Похожий на лазерный, только больше и вращается с бешеной скоростью.
 Диск срывается у него с пальца. Женщина падает вперед. Брызжет кровь. И я вижу ее голову на мостовой отдельно от тела. А потом раздается взрыв, и это тело разносит в клочья. Мы невредимы, но, если бы она подошла ближе, нам бы хватило. Всем.
 Кто-то стонет в толпе. Господь приказывает остановить машину, Кивает полицейским:
 — Вызовите «Скорую»!
 Но, слава богу, убитых нет, только легко раненные.
 — Нараяна! — кто-то кричит в толпе. — Нараяна!  [76] 
 — Калки! — мрачно говорит Господь.
 Но слышу, кажется, только я.
 Ажиотаж растет.
 Мы продолжаем движение. За нами едут Филипп, Иоанн, Матвей и Андрей, мой знакомый кришнаит. Еще вчера мы встретились с ним и обнялись, как старые друзья.
 Еще одна заминка. Движемся со скоростью метр в минуту. Да что там? Еще утром должны были перекрыть движение! За машиной Марка и мотоциклами охраны ничего не разглядишь. Нервы на пределе.
 Толпа активизируется. Какой-то иссушенный постом саньясин, то бишь местный бродячий монах, упорно протискивается к нам. Его одежды язык не поворачивается назвать шафранными, как это принято в литературе. Застиранный поросячий цвет.
 Марк вопросительно смотрит на Господа. «Остановить?»
 Эммануил машет ему рукой: «Сам справлюсь!»
 Саньясин простирается на земле.
 — Уважаемый Господь, я уже собирался броситься в Гангу, чтобы обрести освобождение. Но Ганга течет из твоих стоп, и Господь Шива принимает ее на свою голову. Все, кто принял смерть от твоей руки, немедленно обрели освобождение. Смилуйся надо мной, дорогой Господь, причина всего!
 Лихорадочно дрожат пересохшие губы, над впалыми щеками горят глаза. Кажется, весь он состоит только из губ и глаз.
 — Остановите, — приказывает Господь. — Подойди.
 Он возлагает руки на голову саньясина. Тот медленно опускается вниз, только иссохшие узловатые руки цепляются за дверцу. Потом и они слабеют и падают.
 — Ты свободен, — говорит Эммануил.
 Наконец движение ускоряется, и мы видим причину задержки. Посередине дороги лежит большая черная корова и лениво обмахивается хвостом. Никто так и не решился тронуть священное животное. Потеснили толпу, и она выгнулась, как брошенный на землю лук. И мы объезжаем предмет поклонения индусов по этой изогнутой траектории.
 Господь улыбается. У меня же по контрасту с двумя предыдущими событиями это вызывает нервный смех.
 Потом в городе будут говорить, что сама богиня Ганга вышла поприветствовать Господа Нараяну, обратившись черной коровой.
 Мы остановились возле дворца Радж Бхаван, построенного в том же причудливом индоевропейском стиле. Теперь здесь располагалась Господня резиденция.
 — Отдыхай, Пьетрос, — сказал Эммануил, выходя из машины. — А в пять часов ко мне.
 Это было сказано так буднично… Однако я не обманывал себя относительно смысла этого приглашения.
 Мы вошли в Индию в середине сентября, чему предшествовали переговоры. Индусы не хотели войны с огромной Империей, но жаловались на бедность и просили денег. «Ладно, — сказал Господь. — Плата за отсутствие геморроя». Еще просили не разгонять парламент. «Ладно, — сказал Господь. — Если все принесут присягу». Теперь парламент заседал в Дели на предмет решения вопроса, а мы медленно продвигались в глубь страны, не встречая сопротивления. Медленно — исключительно из чувства такта.
 Позади остались Камбоджа, Таиланд и Бирма с очагами сопротивления в джунглях и покорными правительствами. Непал признал нашу власть без осложнений. Монархию сохранили, но добавили к ней наместника, которого тактично назвали советником по политическим вопросам.
 Господь тащил за собой даосских бессмертных. Они были малофункциональны на современной войне и работали парадной охраной, которую он активно демонстрировал в Юго-Восточной Азии.
 Эммануил переплюнул всех завоевателей прошлого. Александр не прошел дальше Индии, Чингисхан не покорил ни Японии, ни Европы. Об остальных и говорить нечего. Самое удивительное — что Империя держалась и не обнаруживала тенденции к распаду.
 Иоанн подбивал Господа принять титул повелителя Евразии.
 — Рано! — отвечал Эммануил.
 В пять часов вечера я предстал перед ним в его покоях.
 Комната была обставлена в восточном стиле. Кресла и диван с яркой обивкой, ковер на полу, инкрустированный камнем низкий столик. На улице шел ливень, вода стояла сплошной стеной, и ее туманные скопления сносил ветер. Окно было открыто на веранду. Тянуло свежестью. Дождь барабанил по листьям пальм и гигантских фикусов в три этажа.
 Господь стоял у окна, сложив руки на груди.
 — Садись, Пьетрос.
 Вошел слуга, поставил передо мной единственный бокал, налил вина. Эммануил кивком отпустил слугу. Сел рядом со мной. В руке у него появился маленький пузырек, в бокал упало несколько капель.
 Я вопросительно посмотрел на него.
 — Лекарство.
 Я понял.
 — Пей, Пьетрос. К сожалению, я не могу иначе подарить вам Тело Славы. Нужно сначала убить то, которое есть. Иоанн, Матвей и Варфоломей уже прошли через это.
 Знаю. «Не дрейфь, Петр, — говорил Матвей. — Тебе когда-нибудь аппендицит вырезали? Заснул — проснулся. И все дела».
 Мне никогда не вырезали аппендицит.
 «Это только Варфоломею не повезло. Но он сам нарвался. А с нами без проблем».
 По комнате плыли сумерки. Только сияла золотистая обивка кресел и мой бокал.
 — Я проводил тебя через огонь, — продолжил Эммануил. — Тебе ли бояться? Это даже легче. Быстро и безболезненно.
 В безболезненность верилось слабо.
 — Ты же знаешь пророчества, Пьетрос. Воскресшие получат иные тела. А те, кто переживет Апокалипсис?
 — Его никто не переживет.
 — Вот именно. Через это пройдут все. Просто вы несколько раньше. А Апокалипсис переживут. Вы его переживете.
 Я взял бокал. Господь смотрел на меня.
 Вдруг зазвонил телефон. Эммануил схватил трубку.
 — Да!
 Молчание. Только его губы побледнели и напряглись пальцы, сжимающие телефонную трубку.
 Жестом он приказал мне остановиться. Да я и сам замер в ожидании с бокалом в руке.
 — Поставь, Пьетрос. Твое преображение откладывается. Пойдем!
 Через минуту мы оказались у дверей комнаты Марии Новицкой. Эммануил резко толкнул дверь. Не заперто.
 На полу, прямо перед нами, лежала хозяйка. Черные волосы разметались по полу. Длинное красное платье, весьма открытое — в таком давать приемы. Красные перчатки до локтя. В руке маленький дамский пистолет. Рана на груди. И огромное кровавое пятно под цвет платья. Если бы эта сцена не была так ужасна, она показалась бы мне нарочитой.
 Эммануил бросился к ней. Обнял за плечи. Приподнял. Голова бессильно запрокинулась назад. Повисли измазанные кровью волосы. Она не дышала.
 Господь прижал ее к себе. Она кашлянула, на губах появилась кровавая пена. И рана начала затягиваться и исчезать
 Я опустил глаза. Не в первый раз видел воскрешение. Зрелище не менее неприятное, чем агония.
 — Наконец-то, — прошептала Мария.
 И я увидел, что она обнимает Господа.
 В комнате, кроме нас, никого не было. Кто же звонил?
 Господь усмехнулся.
 — Она сама звонила, Пьетрос. Записала сообщение и перед тем, как застрелиться, нажала на автодозвон. Техника позволяет.
 Похоже, его это нисколько не ужасало. Скорее восхищало.
 — Как сказано в Пуранах: «Царь управляет государством, а царицы вертят им самим».
 Он улыбался. Я почувствовал себя лишним.
 — Мне можно идти, Господи?
 — Да-да, конечно.
 Я не понимал одного: зачем она это сделала? При том, что этим двоим все было безусловно понятно. Яснее ясного.
 Утром я решил отправиться в Дакшинешвар, где обитал знаменитый местный святой Рамакришна с учениками. Не то чтобы я жаждал полюбоваться на святого или обратить его в эммануилианство, просто мне отчаянно хотелось оказаться подальше от Калькутты, где в любое время меня мог ждать бокальчик с содержимым, действующим быстро и безболезненно.
 Впрочем, Дакшинешвар располагался менее чем в десяти километрах к северу от города, Бежать дальше я не решился. К тому же на поясе у меня висел сотовый телефон, который я не решился выключить. В общем, мое бегство было лишь самообманом. Но я ничего не мог с собой поделать.
 Перед выходом меня поймал Андрей и затащил к себе.
 Стелы небольшой комнаты были увешаны многочисленными кришнаитскими плакатами и миниатюрами, В них господствовали два стиля: европейский лубочный и индийский. Первый отличался приукрашенным реализмом и изображал в основном очаровательных девушек в сари и не менее очаровательных младенцев. Девушки оказались пастушками Вриндавана  [77] , а младенцы, само собой, маленьким Кришной. Одна из девушек, огромными влюбленными глазами следящая за полетом шмеля, представляла собой пастушку Радху, безумно влюбленную в Кришну — до того безумно, что приняла шмеля за его посланника. По обилию пухлых младенцев и влюбленных на фоне природы этот стиль хотелось окрестить «а-ля Буше».
 Миниатюры индийского стиля представляли в общем те же сюжеты, только пастушки на них были остроносы и изображены в профиль, а Кришна толст и похотлив.
 Под миниатюрами курились сандаловые палочки. Не понимаю прелести сандала, по-моему, он пахнет дешевым мылом.
 Из европейских плакатов меня особенно заинтересовал один. На нем полулев-получеловек очень картинно убивал некоего врага, вырывая у него внутренности с соответствующим количеством крови и наматывая кишки убиенного себе на шею.
 — Это Кришна в образе Нарасинхи, убивающего демона, — объяснил Андрей.
 Я недоумевал. Как такой Бог может вызвать симпатию? Тем более бхакти — преданную любовь? Культивирование ненависти к демонам, на месте которых каждый может представить себе своих врагов, кое-что объясняло. Но все ли? Я задумался.
 — Я сегодня служу пуджу  [78] , — объявил Андрей. — Сам Чайтанья признал мое брахманское посвящение.
 — А кто такой Чайтанья?
 Андрей посмотрел на меня как на идиота. Я лихорадочно пытался вспомнить «Историю Индии», честно проштудированную неделю назад.
 — А-а! Поэт пятнадцатого века, — наконец сообразил я.
 Андрей хмыкнул.
 — Чайтанья — Золотая Аватара, один из самых знаменитых бессмертных Индии. Аватара Радхи и Кришны.
 — Что? Одновременно? — Мне хотелось прикалываться.
 — Да. Одновременно. Приходи, сам увидишь.
 Я глубоко вдохнул и твердо решил не оскорблять религиозных чувств друга.
 — Это в Калькутте?
 — Да.
 Это меня расстроило.
 — Может быть, завтра?
 Я, в общем, ничего не имел против того, чтобы посмотреть на индусское богослужение, мне было интересно.
 — Можно и завтра. А сегодня?
 — Сегодня я собирался к Рамакришне. Тоже, говорят, аватара.
 Андрей поморщился.
 — Не советую. Лажа это все. Он считает себя аватарой Кришны, но при этом является бхактом Кали  [79] .
 — Как это? Тоже Кришны?!
 — Ну, это как раз не удивительно. Может быть несколько аватар одновременно. Хоть миллион! Господь может распространить себя в бесконечное множество форм.
 — Он что, аватара Эммануила?
 — В некотором роде. Учитель — тоже аватара Кришны. Он Калки, последняя аватара.
 — Он говорил, что он — аватара Вишну  [80] .
 — Это вишнуиты так считают. Заблуждение. Вишну — сам проявление Кришны.
 — А-а…
 В голове у меня окончательно все перепуталось. Андрей любовался моим замешательством и покровительственно улыбался.
 — Ладно. Хочешь к Рамакришне — езжай к Рамакришне. Посмотришь, кстати, на его возлюбленную. Она тебя шокирует. — И он сунул мне индуистскую открытку. — Кали. Природа-мать.
 На открытке была изображена голая по пояс полногрудая женщина с высунутым красным языком. Единственной одеждой ей служила юбка из отрубленных рук, а пояс украшали отрубленные мужские головы. На шее висело ожерелье из черепов, а в руке она держала окровавленный нож. Она танцевала, попирая ногами тело красивого юноши. Тело это было сиреневого оттенка, что, вероятно, указывало на то, что он мертв.
 — Это Шива  [81] , — пояснил Андрей. — Ее супруг. Кали пляшет на трупе супруга. А потом она с ним совокупляется. У меня есть еще одна открытка,..
 — Не надо! — сказал я. Иезуитское воспитание еще давало о себе знать. — Она тоже убивает демонов?
 — Не обязательно. Природа! Андрей развел руками.
 Храм Кали стоял на левом берегу Ганги, так что ее воды подходили к самым ступеням. К храму вела открытая терраса с двумя рядами однокупольных храмов Шивы, напоминавших сталагмиты. И пять таких же куполов-сталагмитов разрезали серое небо над храмом ужасной возлюбленной Рамакришны. А по другую сторону мощеного двора, лицом к Кали, стоял храм Кришны и Радхи.
 К храмовому комплексу прилегал сад. Мне нужен был северо-западный угол храмовых построек, где находилась комната святого.
 Когда я подходил к храму Кали, от стены отделился молодой человек, больше всего похожий на откормленного студента престижного колледжа.
 — Здравствуйте, уважаемый господин, — вежливо произнес он. — Бхагаван  [82] просил провести вас к себе.
 — Меня? — Я не предупреждал о своем приходе.
 — Вас.
 Бхагаван Рамакришна сидел в позе лотоса на низком ложе у стены и производил впечатление ученого-физика, которому долго не платили зарплату. Аккуратная борода и изможденный вид. Ученики расположились на полу, а посему при входе мне пришлось снять обувь.
 Приведший меня молодой человек простерся перед Бхагаваном ниц. Я стоял в нерешительности. Рамакришна посмотрел на моего провожатого.
 — Спасибо, Нарендра, что ты его привел.
 Святой встал и направился ко мне, взял за руку, вывел на веранду. Хлестал ливень, вспенивая воды Ганга. Тонкие струи стекали с крыши.
 Он посмотрел мне в глаза.
 — Ты идешь своим путем, следуя космическому закону, но помни, что твоя судьба не менее важна, чем судьба твоего господина. Ты сейчас только его спутник. Но так будет не всегда. Ты — тоже аватара.
 Тут взгляд его остановился, рука похолодела, и я испугался, как бы он не упал. Распахнул дверь в комнату.
 — Эй! Кто-нибудь! Вашему учителю плохо!
 Влетел Нарендра.
 — Ничего страшного. Это самадхи  [83] .
 Увел учителя в комнату, усадил на постель. Рамакришна, кажется, пришел в себя.
 — Эммануил — аватара. Я это вижу. Нет никакого сомнения. Только в нем более проявлен аспект Шивы. Или Калки… Да, я думаю, что он действительно Калки. Моя Божественная Мать узнала его, — сказал Рамакришна и вновь погрузился в самадхи.
 От простоты и обреченности его утверждения я вздрогнул.
 Рамакришна заговорил снова:
 — Вы, европейцы, ограниченно думаете о Боге. Бог не только созидание, он и разрушение. Смерть так же естественна, как и жизнь.
 И снова погрузился в самадхи. В полусознательном состоянии он запел:
 Божественная Мать всегда играет
 С Шивой, в блаженной радости.
 Она много пьет, но не падает.
 Она танцует на груди Своего супруга,
 Мир сотрясается под тяжестью Ее стоп.
 Оба они у предела безумия;
 Оба бесстрашны и свободны.
 Я вспомнил открытку с Кали и мертвым Шивой. Эти тоже считают, что смерть — освобождение?
 Рамакришна закончил петь и произнес:
 — Бог пребывает во всем. В каждом человеке, добром или злом, в каждом звере и каждой птице. В каждой капле дождя за этим окном. — Он посмотрел на меня. — И в твоем сердце. Он, как компас, укажет тебе направление. Просто слушай его и повинуйся его воле.
 И погрузился в самадхи.
 Как бы не так! Мой внутренний компас бешено вращался вокруг своей оси.
 Когда я покидал храм, дождь перестал и солнце вспыхнуло в разрыве темных туч, как цветок огня на ладони Шивы. И окрасило алым воды священной реки.
 Именно тогда у меня на поясе зазвонил мобильник.
 — Пьетрос! Немедленно возвращайся! — Это был Господь.
 — Уже еду.
 Кажется, я понял смысл индусской религиозности. Нет, не культивирование ненависти — религиозный мазохизм. Индусу приятно представлять себя игрушкой Бога. А то и его жертвой. Теперь понятна привлекательность Кали в юбке из отрубленных рук и Шивы в ожерелье из черепов. Мне бы чуток религиозного мазохизма!
 А еще до меня дошло, почему Индию регулярно завоевывали на протяжении ее истории все кому не лень.

 ГЛАВА 2

 Я поднялся по ступеням дворца Радж Бхаван и тут же позвонил Эммануилу:
 — Я здесь, Господи.
 — Иди к себе и включи телевизор.
 По телевизору передавали об индо-мусульманских столкновениях в Гуджарате. Все началось с религиозной процессии в городе Дварка. Индусы праздновали новое пришествие Кришны. Мусульмане, нежных чувств к Кришне не испытывавшие, устроили контрпроцессию с призывами не сдаваться Эммануилу. Полетели камни. Были раненые и даже убитые. Но этим не кончилось. Обиженные индусы разобрали по камушкам одну из мечетей, стоявшую на месте, как-то связанном с деятельностью Господа Кришны. Мусульмане устроили индусский погром.
 Честно говоря, я был целиком на стороне индусов. От этих мусульман во всем мире один геморрой. Но Эммануил решил иначе.
 — Последователи ислама обязаны подчиняться мне, как Великому Халифу всех мусульман. Последователи индуизма — как воплощению Нараяны. Поэтому я приказываю всем сложить оружие. Если в течение двадцати четырех часов этот приказ не будет исполнен — погибнут все.
 Правительство в Дели на этот раз было солидарно с Эммануилом и обращение поддержало. Правда, без угроз.
 Время шло. Ультиматум был объявлен в пять часов вечера.
 Ночь прошла спокойно, без событий. Утром я включил телевизор. В Гуджарате ничего не изменилось. Обращение Господа было благополучно проигнорировано. Беспорядки докатились до Бомбея.
 Господь ждал. Мучительное ожидание. Что-то должно было произойти.
 Я шел по коридору дворца (просто хотелось на воздух), когда столкнулся с Марией. Мне было любопытно, но я не решался задать вопрос. Мы никогда не были особенно близки.
 Она остановилась, улыбнулась. Кажется, после воскрешения ее красота стала ярче и резче. Голубое платье. По-моему, ей больше шло черное и красное.
 — Мария?..
 Она поняла.
 — Просто я хотела быть с ним, Пьетрос. Это возможно только для бессмертных. Тех, кто не прошел через смерть и воскресение, его прикосновение убивает. К сожалению, я не сразу это поняла… Эта Хун-сянь — только наложница. Была.
 — Прикосновение убивает?
 Я вспомнил римских заговорщиков, «Союз связующих». Мой разговор с Марком, «Отчего они умерли?» — «Чтоб я знал!» И похороны кота Соломона, который слишком любил своего хозяина.
 — Это началось после его воскрешения, да?
 — Да, Только не трепись об этом на каждом углу. Вы, мужчины, слишком часто не умеете держать язык за зубами.
 Она повернулась, чтобы уйти.
 — А апостолам?
 — Нет. Те, кому надо, давно знают. Остальным — противопоказано. Кстати, ты зря боишься. Я бы не рекомендовала тебе пистолет. Это не лучший способ. Но в остальном — ерунда.
 Я вышел на воздух и остановился под навесом подъезда. Шел дождь, а я забыл зонт. Было бы приятней прогуляться по саду, чем торчать здесь. Жалко, что я не курю.
 Дверь скрипнула, и рядом со мной возник Андрей.
 — Привет.
 — Привет, Андрей.
 — Вообще-то Арджуна. Это имя мне дали при посвящении. Андреем зовут мой паспорт.
 Мне по фигу. Пусть Арджуна.
 Андрей (так мне все-таки привычней) тоже не курил. Религия запрещает. Прислонился к стене и смотрел на дождь.
 — Как Рамакришна? — спросил он.
 — Представляешь, он знал заранее, что я приду.
 Андрей пожал плечами.
 — Нашел, чем удивить! Сиддхи — ничто, бхакти — все.
 — Что ничто?
 — Сиддхи — это магические способности. Они только мешают на пути совершенствования. Гордыня одолевает. Йогу, обладающему сиддхами, так же трудно проникнуть в Вайкунту  [84] , как слону пролезть в игольное ушко. Но от них никуда не денешься, — он вздохнул. — Сами возникают. Надо просто поменьше демонстрировать. Главное — быть чистым преданным Господа, а остальное приложится. Пойдем!
 Он нырнул под дождь, повернулся ко мне. На него не упало ни одной капли. Струи огибали его, словно он раздвинул занавеску. Я спустился по лестнице. Вместе мы дошли до резной каменной беседки в саду.
 — Эх! Ввел ты меня в соблазн!
 Мы сели на каменные скамьи, и Андрей продолжил демонстрировать сиддхи. Верно, решил, что семь бед — один ответ.
 — А в том, что разрушение — один из аспектов Бога, Рамакришна прав. Кришна приходит в мир, чтобы облегчить ношу земли, «Я — могучее время, губящее мир. И теперь я занят разрушением мира». Читал Бхагаватгиту?
 — Читал. Жутковатый у вас Бог.
 — Не хуже вашего. Разве Всемирный потоп — не разрушение?
 Да, Матвей мне уже толкал эти идеи. Разрушение. Ничего не попишешь.
 — Но это не главное. Главное — любить Бога, — с воодушевлением продолжил Андрей, — Надо пустить Кришну в свое сердце, путь займет там маленький кусочек. Потом он завоюет все.
 — Слушай, а чего ты перешел в вайшнавизм  [85] из христианства? То же самое ведь.
 — Нет, не то же самое. Вайшнавизм — расширенное христианство. «Бог сотворил небо и землю». Какая ограниченность! Кришна — господин бесчисленных вселенных, и в каждой — свой Брахма, который ее творит. Да и отношения с Богом не так разработаны и классифицированы, как у нас. В христианстве можно стать слугой Бога, можно сыном, можно возлюбленным (если вспомнить вашу святую Терезу Авильскую). Но любви к Богу как к сыну, как к своему ребенку в христианстве нет. А это одно из высших проявлений бхакти.
 «Да, какая потеря», — подумал я. Что поделать, не могу представить себя наказывающим пятилетнего Христа за украденные сливки. Да и не крал он, думаю, сливок. Это Кришна, судя по литературе, был наишкодливейшим ребенком, и родители с ним намучились. А потом я представил, как сливки крадет Эммануил. Нет, не представляется. Он скорее кнопки подкладывал тупым учителям.
 — Сливки — это символ человеческой души, — улыбнулся Андрей. — Кришна — вор. Он крадет наши души.
 Тогда, пожалуй, да. Это про Эммануила.
 — А мысли Господа ты тоже умеешь читать?
 — Ни разу не пробовал. Неправильно это. Читать мысли незнакомцев — одна из простейших сиддх. Это даже начинающие умеют. Тем более мысли старого приятеля Но мысли Господа…
 — Ладно, не порть себе карму.
 — Для меня не существует кармы. Все свои дела я посвящаю Господу, а значит, я свободен. Для меня есть только его милость или немилость. Но и он свободен в милости и немилости.
 Я услышал шаги, точнее, шлепанье ботинок по лужам, и обернулся. К нам приближался Марк — вымокший до нитки и с дымящейся сигаретой в руке. Войдя в беседку, он снял рубашку и бесцеремонно выжал ее на каменный пол. Сигарета при этом перекочевала в зубы.
 В общем-то, правильно. Все время дождь, а жарко, как в бане.
 — Давайте в дом, собирайтесь, — проговорил Марк. — Мы сейчас улетаем.
 — Куда?
 — В Гуджарат их гребаный, куда же еще!
 Я посмотрел на часы. Пять минут шестого.
 Когда мы ехали по городу, шофер включил радио. Говорили о землетрясении в Аравийском море, в нескольких километрах от города Дварка. Землетрясение сопровождалось цунами. Залит Качский ран и несколько прибрежных городов Гуджарата: Дварка, Порбандар, Веравал. Несколько ослабленная волна дошла до Бомбея и причинила значительные разрушения. Количество жертв уточняется.
 Я взглянул на Эммануила.
 — Я их предупреждал, — сказал он.
 Шел неизменный дождь. Дворники едва успевали расчищать лобовое стекло от потоков воды. Видимости никакой, только красные фары передних автомобилей, как маяки.
 Мы приехали на небольшой военный аэродром. Марк уже ждал нас у вертолета, черного, огромного, с двумя винтами.
 — Марк, ты уверен, что погода летная? — спросил я.
 — Господь лучше знает, — ответил он и сбросил в лужу пепел с сигареты.
 Мы погрузились в вертолет — Эммануил, Марк, Андрей и я — рядом с экипажем, дальше — эммануилова охрана. Я заметил, что в воздух поднимаются еще несколько вертолетов. Хотелось надеяться, что они везут гуманитарную помощь.
 Экипаж был не в восторге от погоды, но помалкивал. Нам предстоял долгий перелет с востока на запад страны. Кажется, видимость стала чуть лучше.
 Мы летели часа четыре. Дождь кончился. Над нами нависала огромная черная туча, а впереди, на западе, в море опускалось багровое солнце. Между небом и землей словно образовалась щель, и небо выглядело словно пресс. Мы опустились ниже, и стали видны разрушенные наводнением дома и вырванные с корнем деревья. Вода отступила, но еще не вернулась в свои границы. Море начиналось раньше, чем положено по карте.
 — Выше! — приказал Эммануил.
 И разрушенные дома превратились в невразумительные пятна на полях.
 Мы летели над морем. Интересно, куда он собирается садиться? На воду?
 Что-то случилось в море под закатным солнцем. Огромный водяной протуберанец взлетел ввысь, словно струя гигантского гейзера, а потом появилась волна. Точнее, стена воды. Мне трудно было оценить ее высоту, но она закрыла солнце и засияла алым, как сердолик.
 Стена с бешеной скоростью шла прямо на нас.
 — Выше! — повторил Эммануил.
 Индийских пилотов словно охватил столбняк. Марк бросился к ним и рванул штурвал.
 — Нельзя так резко! — заорал пилот.
 Но вертолет уже тряхнуло и подбросило вверх. Волна прошла в сотне метров под нами. Нас подхватило потоком воздуха и потянуло назад. Мы поднялись еще выше, и я увидел там, где возникла волна, на западе, в заливе Кач, — скалистый остров.
 — Туда, — приказал Господь.
 Мы подлетели ближе, и я понял, что это вовсе не скалы, а шпили и купола города.
 — Дварака  [86] — моя новая столица, — сказал Эммануил, — Прошу любить и жаловать.
 — Бхагаван! — прошептал первый пилот.
 Остальной экипаж смотрел на Господа так, что я боялся, что они в полном составе падут перед ним ниц, дабы взять прах с его стоп, а вертолет, потеряв управление, сверзится в море.
 Вода под нами забурлила, словно там прошел океанский лайнер. Полоса бурлящей воды от берега до Двараки. И из-под воды начали появляться скалы с плоскими вершинами, образуя дорогу к новой столице.
 — Сможете туда сесть? — Эммануил показывал на ближний, сравнительно ровный участок каменной дороги.
 Пилот кивнул.
 Мы приземлились на влажную скалу, розовую в лучах заката. Остальные вертолеты сели позади нас. Эммануил удовлетворенно посмотрел на них. Все уцелели.
 Мы шли по камням, местами довольно скользким от воды, водорослей и ила, и Дварака вырастала перед нами. Высокие белые стены. Огромные дома из белого мрамора, инкрустированного драгоценными и полудрагоценными камнями, сверкали, как снег на закатном солнце. Темные силуэты башен на фоне золотого неба и сверкающие — правее и левее от нас. Серебряные ворота открылись перед нами и пропустили на улицы города, прямые и широкие, словно современные проспекты. По городу плыл тонкий аромат неизвестных цветов, и розовый мрамор мостовой сиял под ногами.
 — Этого не может быть, — прошептал я.
 Город, пролежавший на дне около трех тысяч лет, не может выглядеть так. Видел я римские развалины! А ведь они гораздо моложе.
 Если только это та самая Дварака. Та, что была столицей Кришны и погрузилась на дно залива Кач после его смерти, как только Арджуна вывел оттуда всех ее жителей.
 Андрей поймал мою мысль.
 — Есть легенда, что Дварака вовсе не затонула, а была взята Кришной на иной план бытия, в Вайкунту. И теперь, когда Кришна снова воплотился на земле, город последовал за своим господином.

 ГЛАВА 3

 Я стоял, подпирая дерево, на главной улице Двараки, ведущей к Дому Собраний, и наблюдал за процессией.
 Бхагаван Чайтанья был худ, невысок ростом, и его тело действительно имело золотистый оттенок. Он возглавлял это безобразие. На нем были белые одежды пуджари  [87] , которые, кажется, называются дхоти (хотя очень хочется назвать сари) — лоскут материи, обернутый вокруг бедер наподобие юбки. Конец перекинут через плечо, как шарф. Другой лоскут висит впереди возле талии, В принципе, пуджари можно считать голым до пояса.
 Он воздел руки к небу и протрубил в белую раковину. Его спутники тоже потянулись к серым облакам и весьма мелодично запели. Довольно медленный танец. Сначала. Босые ноги поднимаются и ударяют в лужи, Дождь все идет, хотя и не такой интенсивный. Сезон дождей близится к концу.
 Продолговатые барабаны, напоминающие дыни с астраханских плантаций, обшитые яркой тканью. Зеленые с оранжевым и багровые с охрой. Когда в них ударяют, кажется, что внутри что-то булькает. Бьют в медные тарелки. Небольшие — скорее медные блюдца. Шум и звон.
 Темп все ускоряется.
 Пестрая процессия, Прямо скажем, цветная. Цвет кожи участников изменяется от белого до абсолютно черного со всеми промежуточными оттенками. Один из босых барабанщиков напоминает римского патриция или итальянского святого. Другой — красивый индус: очень темная кожа и совершенно европейские, тонкие черты лица. Древнеегипетский жрец. И Андрей, конечно, как типичный представитель североевропейской расы.
 Темп становится бешеным. Безумный танец в облаке водяной пыли. Движение к экстазу. Помесь дионисий, шаманских плясок и радений гностиков.
 Мы жили в Двараке уже недели две, Самое удивительное, что здесь было электричество. Впрочем, Андрей утверждал, что в этом как раз нет ничего удивительного, поскольку в Индии времен «Махабхараты» электричество было известно и упоминается в тексте великой (по-моему, в основном по длине) поэмы. Уж простите, не поверю. Знаю я кришнаитскую теорию старого человечества. В следующей фразе он заявит, что люди древнее динозавров. Что действительно имелось у древних индусов — так это умопомрачительная фантазия.
 Но электричество было. И поверить в то, что его проведи за те двое суток, что мы сидели в Доме Собраний рядом с аккумулятором, было трудно. Легче постулировать, что оно появилось по божественному произволению Господа Эммануила.
 А потом выросли деревья. На третье утро я услышал шепот листвы и открыл окно. Город цвел и шумел скверами.
 Я вспомнил Рим, розовый куст, выросший из-под снега. Нот, это мелочь. Дварака не шла в сравнение ни с чем. Это было круче, чем обрушение Лубянки и все воскрешения, вместе взятые. Такого он еще не делал!
 У меня поехала крыша. Как будто у меня одного!
 До того я посмеивался над книжками Андрея, где у женщин при виде Кришны мигом приходила в беспорядок одежда и текло из грудей молоко. А мужчины приходили в экстаз и забывали все дела.
 Я больше не издевался. Я ощутил нечто похожее.
 Мария, Иоанн и Матвей смотрели на меня свысока. Они были причастны. Они приняли причастие смерти. Я — нет. Я испугался.
 И я понял, что готов сам бежать к Эммануилу и просить ого дать мне яд. Я тоже хотел быть причастным. Я хотел быть спасенным по-настоящему. Я хотел вместе с ним пройти через пламя апокалипсиса и остаться живым.
 Мысль о яде меня напугала. Я начинал понимать сладость религиозного мазохизма.
 Дварака затмила все. Даже гибель людей во время цунами, Сведения о погибших мигом перекочевали в конец новостей. Эммануил сказал: «Больше так не делайте» — и начал помогать пострадавшим. Такое поведение показалось мне несколько лицемерным. Все равно что сбрасывать бомбы вперемежку с гуманитарной помощью. Но эта мысль мелькнула где-то на периферии сознания и угасла, как искра от костра. Крыша уже ехала.
 У индусов тоже. Мы обнаружили, что центральная Индия полностью нам подвластна. Делийский парламент признал наш протекторат и пригласил «Бхагавана» в столицу.
 Эммануил медлил.
 Я тем временем активно занимался организацией инквизиции. Пока для нее, слава богу, не находилось работы. Индусы либо были равнодушны к новой аватаре, либо с энтузиазмом ее поддерживали. Но ни те, ни другие не отказывались от присяги.
 Некоторые проблемы были в христианском штате Гоа, но я пока не занимался этим вплотную.
 …Процессия протанцевала мимо меня. Я решил досмотреть представление непосредственно в Доме Собраний и сел в машину.
 Бхагаван Чайтанья должен был приветствовать Бхагавана Эммануила. Любопытно, как встретятся два «Господа», И что господа, точнее Бхагаваны, будут делать. Странно звучит. В русском языке для слова «Господь» нет множественного числа, только для «господин».
 Дом Собраний — очень скромное название для огромного беломраморного дворца. Сапфиры и рубины сверкают на стенах, каменное кружево колонн, три высоких купола парят на фоне неба.
 Я поднялся по ступеням. У трех высоких дверей в качестве почетного караула стоят даосские сяни — по двое у каждой. Остальные охраняют многочисленные дворцы Двараки. Всего шестьдесят бессмертных, не считая Хунсянь. Еще двадцать Господь подарил Варфоломею в качестве личной охраны, и они остались в Японии.
 Передо мной почтительно открыли двери, и я прошел в тронный зал.
 Он был по-настоящему великолепен. Круче Павильона Небесного Спокойствия во дворце Императоров Китая. Я вообще не люблю красно-зеленую гамму китайских построек. А здесь основными цветами были белый и золотой, и мне это нравилось. Два ряда белых резных колонн вели к ступеням трона, где сидел Господь. Он был одет в белое. Индусская одежда, похожая на одежду пуджари, только гораздо роскошнее. Пояс, усыпанный драгоценностями, и драгоценный убор на голове. Диадема или, скорее, очень богато украшенный шлем.
 Я замер. Таким я его еще не видел. Господь. Калки. Последний Судия.
 Золотая спинка трона нависала над ним в форме многоголовой кобры с раздутым капюшоном. Вселенский Змей Шеша  [88] . А еще выше парил золотой орел. Гаруда. Тот, на котором летает Вишну.
 Чайтанья вошел в зал в сопровождении Андрея и на мгновение замер на пороге. Но все же подошел к подножию трона и упал ниц — точнее, вытянулся в линию. Индусы говорят: «Упал, как палка». Эммануил быстро благословил его. Святой поднялся. Я заметил на его лице сомнение и страх, а также проявляющийся Знак на тыльной стороне ладони. Чайтанья нерешительно поднялся по ступеням трона и бросил на шею Господу венок из желтых храмовых лотосов.
 Уходя, он что-то шепнул Андрею. После окончания церемонии я поинтересовался, что.
 Андрей вздохнул.
 — Он сказал, что, возможно, Господь и Калки, но он не узнает своего господина и возлюбленного. Ему кажется, что это скорее Равана  [89] , величайший из демонов. И что, возможно, он сегодня утратил Вайкунту. — Андрей стал еще печальнее. — Даже святые ошибаются, — горько добавил он.
 Даже если Равана. Пусть! Мне всегда нравился этот образ.
 А ночью мне приснился сон.
 Пустыня. Берег озера. Тишина. Никого нет. Только вдали, почти у кромки воды, у костра сидит человек. Я подхожу ближе. Трещат поленья, в котелке закипает вода. Человек поднимает голову и улыбается одними глазами. Морщинки у глаз. Не старик и не юноша — мой ровесник. Мне кажется, это Христос. Он не говорит ни слова. Жестом предлагает мне сесть напротив, снимает котелок с огня, раскладывает рыбу по глиняным мискам. Я беру, пробую.
 До сих пор во всех подробностях помню этот сон. Я прекрасно понимаю, с чего это мне привиделось. После шума местных процессий мне захотелось побыть в пустыне, а после приторной сладости бхакти — поговорить с Господом как с другом, разделить с ним рыбину из Генисаретского озера и посидеть у костра.
 Я проснулся оттого, что заходили ходуном горы и земля накренилась. Я открыл глаза, увидел раскачивающуюся люстру и ползущий по тумбочке стакан.
 Вскочил, бросился к окну. Прекрасно помню Японию!
 Дворцы Двараки до отвращения высоки. Пятый этаж. Я передумал прыгать и устремился прочь из своих апартаментов, к лестнице. Ссыпался вниз.
 В дворцовом парке земля тоже ходила ходуном, но здесь казалось безопаснее. Я упал на газон подальше от деревьев.
 Земля вздрогнула еще пару раз и затихла.
 Я встал и осмотрелся. В парке оказался не я один. Типичная реакция на землетрясение — прыгать из окон. Но знакомых не было: в основном окна моих друзей выходили на другую сторону.
 Я посмотрел на окна дворца. На втором этаже, в галерее, стоял Эммануил и преспокойно попивал вино из маленького бокальчика. Видимо, оно даже не расплескалось.
 Он кивнул мне.
 — Пьетрос, иди сюда.
 Я вспомнил, что как бы не совсем одет.
 — Ну, оденься, — ответил Господь на мои мысли, — и сразу заходи.
 Я поднялся к себе, наскоро оделся и спустился на второй этаж. Господь стоял в той же позе, даже не допил вино. Он был в штатском, то бишь в джинсах и белой рубашечке. И славно! Так как-то привычнее.
 — Пьетрос, ты понимаешь, что случилось? — поинтересовался он.
 — Не совсем.
 Он улыбнулся.
 — Пойдем.
 Мы поднялись на последний этаж и вышли на крышу. Светило солнце. Наконец-то! Даже не очень жарко по местным меркам. Градусов двадцать пять. Осень все-таки.
 Это был один из самых высоких дворцов Двараки. Под нами лежал беломраморный город. Слева от нас возвышался Дом Собраний, и к нему шла широкая главная улица города. Дальше — парк и дома поменьше, а еще дальше — море. И в нем что-то было не так. Я не сразу понял, что.
 Эммануил, посмеиваясь, глядел на меня.
 Я присмотрелся. Какие-то очень мелкие волны. Как будто я смотрел с вершины горы. Слишком высоко для семиэтажного здания, даже с такими высоченными этажами, как здесь. Море было странно далеко. Далеко внизу!
 А потом я увидел облако. Небольшое облачко ясного дня. Но оно было слишком близко. Почти на одном уровне с нами. И опускалось все ниже.
 — Понял?
 — Мы летим?
 Он кивнул.
 — Это не только Дварака, Пьетрос, Это Небесный Иерусалим.
 Воздух становился разреженным, как в горах. Голова слегка кружилась.
 Эммануил ждал. Я понимал, чего. Я должен был просить его о преображении.
 «Ну? — говорил его взгляд. — Разве я не произвел на тебя впечатления? Ты все еще сомневаешься?»
 Произвел! Еще как! Прикажи — и я пойду. Зачем тебе вдруг понадобилось мое желание? Лила? Божественная игра?
 Мраморная ограда крыши была инкрустирована мелкими каплями бирюзы. Красиво. Снизу она кажется голубоватой. Я полировал пальцами эти капли и смотрел на море.
 Нет! Я боялся не боли. Но мне казалось, что, согласившись на смерть и воскрешение, я сожгу за собой мосты и у меня больше не будет выбора. Я боялся несвободы. И так каждым своим шагом навстречу Эммануилу я загонял себя в узкий туннель. Я принимаю его помощь в Москве, я сижу за столом с апостолами, и мы получаем первое посвящение и дар понимания языков, я выполняю поручение в Испании, прохожу через костер в Китае, пью вино второго посвящения в Японии, убиваю Лойоду. А туннель все сужается. Тяжелые стены, духота, не повернуться. Если я пройду через преображение — за моей спиной завалит выход.
 Я малодушен? Да, возможно. Но должно быть хотя бы два пути. Я не трамвай, чтобы бегать по рельсам в одну сторону.
 Эммануил ждал долго. Минут двадцать.
 И я был на волосок от того, чтобы оставить свои страхи и сделать то, что он хочет. Это было легче. Не нужно сопротивляться.
 Но Господь наконец допил заледеневшее вино и разжал пальцы, державшие бокал. Тот упал на мраморную дорожку далеко внизу и разбился вдребезги.
 Эммануил выпрямился, повернулся и зашагал прочь.
 Мы летели в Тамилнад. Службы безопасности полагали, что калькуттское покушение подготовлено тамилами. Господь отнесся скептически к этой версии, но Тамилнад решил посетить прежде Дели.
 Вопреки ожиданиям путешествие прошло без эксцессов. Только Эммануила называли не Нараяной, а Натараджей. Шива, владыка танца, что, танцуя, творит и разрушает миры. И творение перетекает в разрушение.
 Город Мадрас отличался малоэтажностью, солидной протяженностью вдоль побережья и большим количеством шивалингамов на улицах. Иногда они расположены посередине улиц, но убрать их никто не решается — почтительно объезжают. С богом, который испепелил бога любви Каму огнем из своего третьего глаза только за то, что тот помешал его медитации, шутки плохи.
 Шивалингамы бывают самых разных размеров и иногда ярко раскрашены и убраны цветами. Торчат эти лиy-гамы из стилизованных вагин, именуемых «йони», но не настолько стилизованных, чтобы не вызывать эротических ассоциаций.
 Культура поклонения фаллосу разработана подробно и во всех деталях. Вот, например, этот, зеленый в черную крапинку, защищает от яда, а этому, золотому, следует молиться об удаче, а где-то в Гималаях, в пещере, есть самопроизвольно возникший ледяной лингам, который вообще освобождает от всех грехов того, кто его коснется.
 Перед названием лингама пишут слово «шри» (славный), как перед именем бога. Я бы не удивился, если бы писали «Бхагаван»: «Бхагаван священный лингам такой-то». Впрочем, когда эта штука торчит где-нибудь на берегу реки, на лоне природы, это выглядит даже романтично.
 Вначале мне было несколько странно: все же сказывалось иезуитское воспитание. А потом я подумал: ну и что? А у нас кресты стоят, тоже частенько в цветах и лентах, особенно в Польше. Изначально — орудие казни.
 Для них фаллос — символ созидания, для нас крест — символ воскресения… Представьте себе: оказались вы в какой-нибудь стране в параллельном мире, а везде вдоль дорог, в лесу, на площадях стоят виселицы и плахи, украшенные лентами и цветами. Ну и что вы подумаете?
 Дварака медленно поплыла на юго-запад и вскоре зависла над Канчипурамом. Мы спустились вниз по золотым лестницам. Господь был в белых одеждах, напоминающих наряд, в котором он принимал Чайтанью, но гораздо скромнее, без диадемы и золотого пояса. Длинная рубаха перехвачена на талии кушаком.
 Мы сопровождали его: впереди Мария, Иоанн и Матвей, за ними мы с Андреем, Марком и Филиппом.
 Город ста храмов, древний центр паломничества приходил в упадок. Многие храмы были заброшены и разрушались. Но к нашей встрече подготовились: улицы, украшенные разноцветными флажками, цветы под ногами и гром фейерверков после заката. А за городом расположились тысячи паломников, прямо на земле возле костров. Приближался праздник Наваратри, посвященный Дурге, Лакшми и Сарасвати. Но, по-моему, дело было не в Наваратри — паломники ждали Эммануила, который широко разрекламировал свое прибытие в Канчипурам.
 Здесь, в одном из монастырей, жил знаменитый основатель адвайта-веданты Шанкарачарья. Философия его заключалось в известном утверждении «Все есть Брахман» (то есть Бог). Кроме того, Шри Шанкара сочинил несколько гимнов богине Дэви (она же Кали, Парвати Дурга и т, д.) под общим названием «Волна наслаждения». Словно за тысячу с лишним лет, от рождения Шанкары до Рамакришны, ровно ничего не изменилось.
 Относительно того, сколько святому Шанкаре лет, имелись существенные разногласия. Большинство европейских исследователей склонялись к числу тысяча сто, местные же утверждали, что около двух с половиной тысяч, Когда этот вопрос напрямую задавали святому, он обычно отвечал: «Атман (душа) есть Брахман. Сколько лет Брахману? Вопрос не имеет смысла». — «Но ведь это конкретное тело когда-то родилось?» — «Это конкретное тело — лишь иллюзия, майя. Существует только Брахман, Тот, кто осознает это, тут же достигнет освобождения, потому что если нет ни рождения, ни смерти, ни предыдущих жизней, ни переселения душ — нет и кармы»,
 Скорее всего Шри Шанкара не был таким сумасшедшим, как могло показаться: каждый дурацкий вопрос о возрасте он использовал для пропаганды своего учения.
 Храмовый комплекс Канчипурама располагался по берегам бассейна с лотосами. Белые храмы над водой, странно напоминающие пирамиды американских индейцев,
 Сначала Эммануил посетил храм Вишну. Господь не пал ниц перед мурти  [90] бога, как все остальные, а остался стоять. Индусы смотрели на него чуть ли не с ненавистью. Я ожидал взрыва.
 Он поднял руку, и я увидел, что статуя Вишну тоже подняла руку с диском ему навстречу. Я помнил, что означает этот диск: чакра — божественное оружие.
 — Господи! — выкрикнул я.
 Вспышка света — словно шаровая молния разорвалась между ними. На мгновение я ослеп. Когда зрение вернулось ко мне и я взглянул на мурти, изображение Вишну стояло в своей изначальной позе, так, как его изваяли древние мастера, только черты лица были иными: лицо Эммануила, нашего Господа. А Эммануил держал в руке чакру, сияющую, как солнце, а его одежды стали черны, как мир слепца.
 — Чакра — знак власти над всем, что описано окружностью Вселенной, — прошептал над моим ухом Андрей. — Вишну передал Калки власть над миром.
 Господь повернулся и пошел прочь из Храма, провожаемый взглядами, полными уже не ненависти, а удивления, страха и обожания. Индусы сразу поняли смысл происшедшего, в отличие от меня.
 Мы направлялись к храму Шивы.
 — Шива в своем темном мире — белый, потому что он постоянно размышляет над существом Вишну. Вишну в своем чистом и светлом мире — темный, потому что он непрерывно думает о Шиве, — шептал мне Андрей.
 Храм Шивы представлял собой такую же многоэтажную пирамиду, что и Храм Вишну. Камень украшен тонкой резьбой, на крыше — что-то похожее на балюстраду.
 У входа нас встретил индус в одеждах пуджари. Он был довольно молод, лет тридцать. Правильные черты лица, относительно светлая кожа, голова покрыта длинным концом одежд.
 — Это Шанкарачарья, — прошептал Андрей.
 Понятно. Значит, не тридцать, а больше тысячи. Я не впервые видел бессмертного, который так молодо выглядел: среди сяней были еще и не такие. Но Шанкара был философом, а не воином, и я представлял себе старца, убеленного сединами.
 — Свою первую философскую работу он написал в пятнадцать лет, — пояснил Андрей.
 Индус взглянул на нас глазами бессмертного и задержал взгляд на Эммануиле.
 — Калки! — прошептал он и пал ниц.
 — Ты узнал меня? — негромко спросил Эммануил.
 — Я узнаю тебя в любых одеждах, на коне или пешим, с мечом или чакрой — все это только форма.
 Эммануил кивнул.
 — Да, это только форма. Я пришел поклониться Господу Шиве.
 Шанкара провел нас в храм.
 Шивалингам, возвышавшийся на алтаре, был велик, изваян из камня и украшен символом священного слога «Ом» и многочисленными венками из красных, белых и желтых цветов.
 Эммануил сел перед ним в позу лотоса. Никогда не думал, что он это умеет.
 — Идите, — сказал Господь, — Все, кроме Шанкары.
 Мы покинули храм Шивы и до заката ждали у врат, не смея отойти, и любовались лотосами в зеркальных водах бассейна и храмовыми постройками вокруг него.
 — А зачем Калки поклоняться Шиве? — спросил я Андрея.
 — Потому что Вишну — преданнейший последователь Шивы, а Шива — самый преданный поклонник Вишну, точнее Кришны. Он сидит в медитации на горе Кайлас и вечно повторяет: «Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Кришна!»
 — Понятно, — сказал я.
 Я представил себе Сатану, пребывающего в непрерывной молитве Богу. Нет, не представляется, Все-таки чего-то не хватает у нас в христианстве. Молитва Сатаны — это прикольно.
 Наступили сумерки, и в водах бассейна отразились звезды. Шанкарачарья так и не появился. Стало совсем темно.
 Наконец, двери Храма распахнулись, казалось, сами по себе, и мы вошли.
 Господь так и сидел в позе лотоса, но Шанкары рядом не было. Одежды Эммануила снова стали ослепительно белыми, а в руке он держал трезубец, сияющий, как молния. Он обернулся: во лбу у него горел третий глаз, и я почувствовал себя Камой под огнем гнева Шивы.
 Он встал, выпрямился, опираясь на трезубец в правой руке, на раскрытой ладони левой расцвел цветок огня.
 — О, Бхайрава! — Это из помещения для пуджари появился Шанкара и пал ниц. Видимо, Господь отослал и его, пожелав медитировать в одиночестве.
 — Это только форма, — сказал Эммануил.
 — Тот, кто видит разницу между Вишну и Шивой — жалкий невежда, — улыбнулся Шри Шанкара.
 И я подумал о Сатане как ипостаси Бога. Четвертой ипостаси. Если все есть Брахман, какая разница, кому поклоняться? Зачем творить добро, если добро и зло неотличимы друг от друга и Бог пребывает во всем?
 — Кто такой Бхайрава? — шепнул я Андрею.
 — Шива в своей разрушительной форме.
 Эммануил покинул храм в сопровождении Шанкары и апостолов, и вышел к паломникам, собравшимся на равнине за городом, где пылали тысячи костров. Они увидели Господа с его сияющим трезубцем и не менее сияющим лицом, с третьим глазом, пылающим, как еще один костер, и пали ниц. Над кострами пронеслось громовое «Ом», как вздох из океанских глубин, как слово творения, сказанное Богом или первым человеком, заключающим в себе всех будущих людей.
 Шри-Ланка, бывшее царство упрямого Раваны, чистого преданного Господа Шивы, не доставила нам хлопот.
 В середине октября мы были в Дели.
 Мы с Марком спустились в город на вертолете, чтобы осмотреть местность и подготовить торжественный въезд Эммануила в столицу, который планировался на завтра.
 Был праздник Дуссера, посвященный Дурге, ипостаси Кали, победившей нескольких демонов с труднозапоминаемыми именами: Махишасура, Чонду, Мунду и еще каких-то, которых я не запомнил, как ни старался — честно говоря, даже не смог произнести. Праздник победы добра над злом. После Кали в роли защитницы добра и победительницы зла принять в этой роли Эммануила уже ничего не стоило.
 По городу были развешаны изображения непорочной девы Кумари, перед которыми служили пуджу и ученые пандиты  [91] читали катха — выдержки из индийских священных текстов, прославляющих богиню, обильно сдабривая их анекдотами и нравоучениями. Публика приходила в экстаз.
 Одновременно праздновали Рамлилу, праздник Рамы посвященный, в общем-то, тому же — победе добра над злом, точнее Рамы над Раваной. Вечером по всему городу гремели фейерверки, рассыпаясь огнями над улицами и парками.
 Вереница автомобилей ехала по широкой белой дороге с золотыми перилами, и дорога слегка прогибалась под их тяжестью, а рядом плыли облака. На этот раз я оказался в одной машине с Матвеем. Эммануил ехал впереди и был в своей обычной антропоморфной форме: то есть с двумя глазами и без трезубца. По его правую руку сидела Мария, а за ним — Андрей.
 Матвей сочувственно посмотрел на меня:
 — Ничего, Петр, милость Господня недолговечна.
 Я пожал плечами. Никогда и не ощущал себя фаворитом.
 Мы медленно спускались в Дели по извилистой мраморной дороге, висящей в воздухе.
 По первому впечатлению город напомнил мне Рим. Да, я понимаю, что все это очень древнее, но почему бы все-таки не отреставрировать? Правда, улицы украсили к нашему выезду, как и везде в Индии, разноцветные флажки и гирлянды цветов.
 Нас встречали толпы, так же, как и в Калькутте. Народ ликовал и бросал нам венки. Мы еле продирались через людское море. Медленно-медленно, не более десяти километров в час.
 Господь поднял руку, и с неба посыпались цветы. Желтые, белые, розовые…
 Наш путь лежал в новый храмовый комплекс, на открытие которого нас пригласил все еще действующий премьер-министр Арвинд Бихари Гхош. Наверное, надеялся сохранить место.
 Мы остановились на площади, запруженной народом, возле огромного храма, белого с розовым. Стиль его архитектуры очень хотелось назвать византийским. Очень похоже на парижский Сакре-Кёр. Пять высоких вытянутых куполов, словно половинки кабачков, но с индийским колоритом, Изысканный розовый декор. И купола рифлёные, как тыквы, И каждый увенчан диском вместо креста.
 — Храм Калки, Бхагаван, — подобострастно объяснил господин Гхош.
 Интересно, когда они успели сориентироваться.
 Мы поднялись по белым ступеням и сняли обувь в храмовом предбаннике. Перед входом в главный зал премьер позвонил в колокольчик, чтобы предупредить божество.
 Храм был ничуть не меньше собора Святого Петра и оказался заполнен до отказа. Толпа расступилась и пропустила нас вперед, к алтарю, перед которым все пали на колени и склонились до земли. Только Эммануил остался стоять.
 Я украдкой смотрел на него. Господь слегка улыбался.
 Мы поднялись. И я понял, что его так развеселило.
 Алтарь был загорожен золотой решеткой, и там, на возвышении, верхом на белом коне, восседало точное скульптурное изображение Эммануила. Господь словно смотрелся в зеркало. Только на мурти, то бишь идоле, были индусские одежды, тот самый белый умопомрачительный наряд, в котором Эммануил принимал в Двараке Чайтанью, а в руке — меч. Фоном служили стилизованные языки пламени.
 И мне стало ясно, что премьер Гхош сохранит место.
 Господь медленно подошел к золотой решетке и шагнул на ступени алтаря. Господин Гхош украдкой приподнял голову и с безграничным удивлением смотрел на Эммануила. Тот тем временем поднялся к коню, коснулся своего скульптурного изображения и исчез. Зато искусственное пламя за мурти ожило, забилось и зашипело, а скульптура повернула голову и подняла меч, засиявший так ослепительно, что я закрыл глаза.
 Конь встрепенулся, поднял голову, заржал, сделал чудовищный прыжок из алтаря в зал, и пламя летело за ним, словно шлейф. Народ отшатнулся и вжался в стены. А Эммануил (ибо именно он уже сидел на ожившем коне, а не мертвое изображение) направил коня к дверям Храма и выехал на запруженную народом площадь.
 — Кали-юга окончена! — провозгласил он, и казалось, что его голос разносится над всем городом. — Сатья-юга! Эра добра и справедливости!
 Народ в полном составе бухнулся на колени и упал, «как палка».
 Эммануил (нет, Калки!) ехал по улицам, и мы шли за ним, едва продираясь через толпу. А за ним летело пламя, которое никого не обжигало.
 — Не бойтесь! Это пламя для тех, кто. не принял меня! — провозгласил Господь. — Кали-юга прошла! Сатья-юга!
 На закате Эммануил вернулся в храм, въехал в алтарь и замер. Скульптура раздвоилась на наших глазах, выпустив Господа. Он спустился по ступеням алтаря.
 — Я не покидаю этот храм, — сказал он и кивнул в сторону мурти. — Я остался. Это мой дар по вашим молитвам.
 И направился к выходу.
 На Двараку вернулись по-простому: в автомобилях. Там я вышел из машины и решил прогуляться пешком, благо погода была приятная, не больше двадцати градусов. В кои-то веки здесь приятная погода!
 Неподалеку от дворца мне почудились запах дыма и слабое потрескивание, как от костра. Приглушенные голоса, кажется, пение.
 Мне стало любопытно, и я повернул на звук и запах.
 Я шел по парку. Уже опустились сумерки. Вдали, между деревьями, мерцал огонь. Там, вероятно, располагались городские стены.
 Парк кончился. Я вышел под ярко-синее вечернее небо. Здесь, на открытой площадке, действительно рядом со стеной горел костер. Очень большой. Я понял: погребальный. И пуджари в белых одеждах колдовал рядом и заунывно пел ведические гимны.
 Я внимательно посмотрел на него. Нет, не Андрей. Настоящий индус.
 — Петр?
 Андрей тоже был здесь. Он стоял в тени деревьев, и я его не заметил. Зато он сразу заметил меня, как только я вышел на свет, и поспешил ко мне.
 — Это индусские похороны? — спросил я.
 — Это погребальный костер.
 — Чей?
 — Мой.
 — Как это?
 — Очень просто. Когда человек принимает саньясу  [92] , над ним совершают все погребальные обряды. Правда, с моей стороны не совсем правильно при этом присутствовать. Саньясина не должна трогать смерть для мира. Но у меня особая саньяса.
 Я понял, какая.
 — Господь звал тебя? — спросил я.
 — Да.
 — Ты знаешь, зачем?
 — Конечно.
 — И не боишься?
 — Боюсь.
 — И?..
 — И я не испугаюсь.
 Он повернулся и зашагал прочь.
 Утром мы пересекли историческую границу халифата.
 Не помню, что меня разбудило, но около шести я обнаружил себя на крыше Дома Собраний. Вставало солнце. Далеко внизу оранжевым пламенем сверкнул Инд. Дул прохладный ветер.
 Я заметил у перил фигуру в шафранных одеждах. Андрей. Я подошел. Он кивнул мне слегка высокомерно, как никогда не делал раньше, и я понял, что потерял друга. Он покровительственно коснулся моего плеча и слегка улыбнулся. Другой человек. Жжение в Знаке. Взгляд бессмертного.
 Я ждал, когда он уйдет. Он, кажется, понял, усмехнулся.
 — Так ты останешься один.
 Повернулся и зашагал прочь.
 Мы летели на северо-запад. Речную долину сменили горы, шафранные, как одежды саньясина. Впереди лежал исламский мир, мир купцов и воинов, где долг каждого и превосходнейшее из деяний — джихад. Вопрос только в том, против нас или с нами. Впереди была земля Афганистана  [93] . Мекка — далеко на западе. Мы снова двигались от периферии к центру, как из России в Рим. Господь не любил оставлять незавоеванные тылы.




 КНИГА II
 ЧЕТВЕРТОЕ ОТРЕЧЕНИЕ



 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ




   Казнен за разглашенье тайны
   Всепоглощающей любви,
   Он — Бог, он — пастырь изначальный,
   Кто миру выкрикнул: «Живи!»


   Мансур Халладж — небесный Кравчий,
   Палач бессилен перед ним.
   Его веревка — мост висячий,
   Не станет волосом одним. 


   То плоть горит? Неправда — это
   Костер любви сжигает плоть,
   И танец свадебный обета
   Ведет танцующий Господь.




 ГЛАВА 1

 Удар был слабенький. Только зазвенела посуда и люстра отклонилась от вертикали и тут же вернулась в положение равновесия. Я встал и подошел к окну.
 Вспышка. Потом грохот.
 Гроза, что ли?
 Молнии не бывают ярко-оранжевыми.
 Позвонил Марку. Его не было. Включил телевизор. Местный канал: девушки в белом идут по колено в воде. В центре — юноша, тоже в белом. Вокруг почему-то сад. Минут через пять до меня дошло, что сад является раем, девушки — гуриями, а юноша — шахидом, погибшим за веру и попавшим в этот самый рай.
 Еще не среагировали.
 Грохот не утихал. Вспышки сменяли одна другую.
 Нашел CNN. По экрану величаво плыла Дварака. Комментария услышать не успел, потому что зазвонил телефон.
 — Как тебе салют?
 Марк был явно в веселом расположении духа.
 — Ты знаешь, что происходит?
 — Знаю. Нас обстреливают.
 — Кто?
 — Передовые отряды движения Муридан.
 Ясно.
 Политическая обстановка в Афганистане, собственно, была такова. Все началось лет двадцать назад, когда либерального, европейски образованного падишаха свергли военные, потом этих военных свергли… другие военные. Потом… В общем, началась смута. Все воевали против всех и свергали друг друга поочередно. И тогда появились эти… студенты. Однако студенческая революция! Ученики Медресе и их преподаватели. Первые по совместительству ученики суфийских шейхов, муриды  [94] . Почти поголовно. Вторые — собственно сами шейхи. Точнее, пиры, старцы. Последний термин здесь более распространен.
 Я представил, как в России к власти приходят недоучившиеся семинаристы и монахи, и ужаснулся. Нет, конечно, поп попу рознь. Есть же иезуиты, доминиканцы или даже францисканцы… Отдельные представители, Но в общей массе!
 То, что эти ребята нас обстреливали, тоже не говорило о высоком интеллекте.
 — Да ладно, пусть боекомплект переводят, — усмехнулся Марк. — Жалко, что ли! И нам развлечение. Шавка слона облаяла.
 Дварака плыла, нимало не реагируя на эти булавочные уколы. Приятно чувствовать себя слоном.
 Наконец, где-то через час, они поняли бессмысленность обстрела километровой толщи скалы и угомонились. К тому времени мы с Марком вылезли на крышу Дома Собраний на предмет попить кофе и полюбоваться зрелищем. Но не вышло. Нас вызвал Эммануил.
 У него уже был Филипп Лыков.
 Господь звонил по телефону. Верно, не было связи. Наконец дозвонился.
 — Мне нужен мулла Абу Талиб… Кто? Махди. — Пауза. — Ас-саляму алейкум!  [95] Так я о мире. Ваши ракеты мне не очень докучают, но вы бессильны против воли Аллаха. Думаю, что уже поняли. Мои люди обсудят с вами условия капитуляции. Если не договоритесь, Небесный Иерусалим опустится на Кабул. Города больше не будет — только пыль и груды кирпича.
 До меня не сразу дошло, что «Небесный Иерусалим"— это Дварака. Зато я сразу понял, куда нас посылают .
 Мы подлетали к Кабулу. Вскоре город накрыло тенью.
 Эммануилов выбор послов меня несколько удивил. Ну, я, понятно. Болтать языком, сглаживать острые углы и вообще для политесу. Но Марк с Филиппом! Да, оба имеют опыт общения с исламским миром. Правда, очень практический. Воевали там. Тем более зачем обоих? Рискованное ведь предприятие. Хрен его знает, что взбредет в голову этим студиозусам!
 По поручению Эммануила я прочитал Коран и пару монографий по исламу, так что примерно представлял себе, что это такое. В Коране меня особенно впечатлила сура «Покаяние», полностью посвященная джихаду:
 "…избивайте многобожников, где их найдете, захватывайте их, осаждайте, устраивайте засаду против них во всяком скрытом месте!» (Сура 9, айят 5)
 А также:
 "Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха и в по день не запрещает того, что запретил Аллах и Его посланник, и не подчиняется религии истины — из тех, которым ниспослано писание, пока они не дадут от купа своей рукой, будучи униженными». (Сура 9, айят 29) Ну и, конечно, сады, под которыми текут реки. До той телепередачи я не совсем понимал, что это за реки такие и почему они текут под садами. Теперь дошло. Вероятно, виной тому климат Аравии. Если большую часть года плюс пятьдесят и дует самум, раскаленный ветер пустыни, покажется высшим блаженством ходить по колено в воде.
 Дворец, в котором проходили переговоры, отдаленно напоминал Воронцовский в Алупке, но был построен из белого камня. Три арочных входа, балюстрада по второму этажу, шестигранная башня с луковичными арками, увенчанная куполом, под крышей, похожей на шляпу вьетнамского крестьянина. Борьба местных традиций и европейского влияния. Постройка века девятнадцатого. Вокруг — сад, правда, уже вымерший, все же поздняя осень, вдали — горы. Имелась вертолетная площадка, где нас и встретили. Не то чтобы очень почетно, но с ковровой дорожкой, оркестром и эскортом. На эскорт Марк подозрительно поглядывал.
 Внутри обстановка вполне восточная. Большой зал. Стены с витиеватым растительным узором: золотом по синему. В центре зала — мраморный фонтан. Правда, в нем нет большой необходимости. Погодка как у нас, только солнышко светит. Как бы не жарко. Фонтан, однако, работает, вероятно, для престижа.
 По ту сторону фонтана сидят по-турецки несколько бородачей в белых балахонах. В середине — мулла Мухаммад Абу Талиб. Я его узнал по фотографии. Черная окладистая борода, усы, маленькие острые глазки. Над всем этим возвышается белая чалма.
 Я смотрел на него с любопытством. Недавно движение Муридан провозгласило его повелителем правоверных, то есть халифом, наместником посланника Аллаха, правда, никто больше с этим не согласился. «Повелитель правоверных» — титул владыки всех мусульман, а не кучки афганцев. «Если кто-то захочет присоединиться к халифату и признать муллу Мухаммада халифом — то мы не возражаем», — ответили муриды. Но никто не внял.
 Мы сели и поприветствовали друг друга.
 В дальнем углу зала я заметил еще одну фигуру, с головы до ног закутанную в черное. Женщина? Жена? Ничего удивительного. У них тут даже святые женаты.
 Я повторил ультиматум Эммануила, но при этом добавил, что компромисс в принципе возможен, что Махди вовсе не доставит удовольствия уничтожение одного из древнейших городов мира (явная лесть) и что мы могли бы договориться.
 Надо сказать, что по поводу того, кто такой Махди, в исламском мире существуют существенные разногласия. Партия Аиши  [96] , бессмертной вдовы Магомета, в основном считает, что Махди — это пророк Иса (то есть Христос), который вернется перед концом света, чтобы сражаться с антихристом. И Аиша подтверждает это многочисленными хадисами (высказываниями Магомета) и цитатами из Корана.
 Партия же Фатимы  [97] , дочери пророка, считает, что это двенадцатый праведный алид (то есть потомок ее мужа Али), который скрылся — ушел куда-то в горы и не вернулся. И фатимиды ждут его возвращения. Судя по всему, Муридан должен был придерживаться первой концепции.
 «Повелитель правоверных» был любезен и обходителен. Предложил кофе (я не отказался), поинтересовался здоровьем Эммануила. Последний вопрос меня рассмешил, но я сдержался.
 — Прекрасно! По крайней мере пули его не берут.
 — Удивительно!
 — Самому пришлось наблюдать.
 — Трудно в это поверить.
 — А вы посмотрите за окно.
 За окном, высоко в небе, висела Дварака.
 Мулла не стал смотреть. Он прекрасно понял, что я имею в виду.
 — И что обещает нам Эммануил, если мы сложим оружие?
 Мулла Абу Талиб внимательно смотрел на меня. Наконец-то разговор приобрел серьезный оборот.
 — Жизнь — сейчас и место в раю потом. Кроме того, если вы признаете Эммануила Махди, то сохраните все ваши завоевания, иначе режим будет сменен.
 — Тот, кто был повелителем правоверных, вряд ли согласится на столь малое…
 — Махди не может вам обещать сохранения титула. Но ведь это всего лишь титул…
 Терпеть не могу эти восточные разговоры. Вокруг да около! Ну, да или нет? Мулла обещал подумать и «выработать концепцию».
 Мы шли по ковровой дорожке к вертолету. Я не был доволен. Переговоры не привели ни к чему.
 Позади звучал женский голос, слишком далеко, чтобы можно было разобрать слова. Выходя из дворца, я заметил, что дама в черном последовала за нами, где-то в конце делегации.
 Филипп шел справа от меня, Марк — слева. Филипп рванулся влево, пытаясь столкнуть нас с дорожки, но не успел. Его тело обмякло, я подхватил его и почувствовал горячую влагу между пальцами. Только тогда я понял, что случилось. Оркестр резко замолк. Я не слышал выстрела. Меня поразила тишина.
 Подоспел Марк.
 — Он ранен?
 Почему-то я был уверен, что убит.
 — Ранен, — констатировал Марк.
 — Разрешите, я врач.
 Я с удивлением посмотрел на закутанную в черное женщину. Впрочем, даже муриды разрешают женщинам работать в медицине. Просто странно видеть врача в чадре.
 Мы осторожно подняли Филиппа и погрузили в вертолет. Я больше не собирался здесь оставаться.
 «Врач» сделала попытку погрузиться за нами. И тут в мозгах у меня прояснилось. Шпионка? Шахидка! И я отстранил ее.
 — Я только врач, — произнесла она.
 Альтернативы не было. Мне как-то не пришло в голову прихватить с собой врача.
 — Марк, ты можешь ее как-нибудь проверить? — спросил я.
 Марк отобрал у охранника металлоискатель и провел вдоль чадры. «Врач» стояла смирно. Марк покачал головой.
 Я не доверял металлоискателям. Здесь бы собаку, натасканную на взрывчатку. Я был готов поверить во что угодно, вплоть до миниатюрной атомной бомбы, спрятанной под чадрой.
 Филипп застонал.
 — Отходит, кажется, — прошептал Марк.
 Я переводил взгляд с Филиппа на женщину и с женщины на Филиппа. Я колебался.
 — Да пусть лезет! — процедил Марк. — Где наша не пропадала!
 Я молчал.
 — Двараке ничего не грозит. Господь с нами. Помнишь Бургундию?
 — А мы?
 — Черт с нами!
 Последнее, пожалуй, верно.
 — Проходите, сударыня, — усмехнулся я.
 И дама в черном прошмыгнула к Филлипу. Никаких медицинских инструментов я не заметил. Она просто положила руку ему на грудь. Он задышал ровнее. Мне бы удивиться как следует. Но мозги опять отключились.
 — Ладно, стартуем.
 И мы взмыли в воздух.
 Мы подлетали к Двараке. И ничего не взорвалось. И Филипп был жив. Я уже думал, что мы его довезем, когда взрыв все-таки раздался. Я резко обернулся, опасаясь увидеть лужи крови и оторванные части тел. Но все были целы, только «врача» отбросило от Филлипа.
 — Это ракета, — пояснил Марк. — Под нами. Не задело. Последний салют движения Муридан.
 Но я смотрел на Филиппа. Он не дышал. Я встал, шагнул к нему и закрыл ему глаза.
 — Прости, Филипп, второй раз ты меня спасаешь.
 Потом перевел взгляд на женщину. Трудно судить о чувствах человека, лицо которого скрыто чадрой.
 — Я ничего не могла сделать, — произнесла она. — Меня отбросило. Сожалею.
 Я видел.
 — Смотрите за ней в оба! — приказал я охране и вернулся к Марку.
 Эммануил встретил нас сам на вертолетной площадке на крыше дворца. Мы вынесли тело Филиппа и положили к его ногам. Он опустился на колени. Я уже знал, что произойдет. Господь взял Филлипа за руку, и раны покойного начали затягиваться. Потом он вздрогнул и закашлялся. Открыл глаза.
 — С возвращением, Филипп.
 — Господи! — шепот, одними губами.
 — Люди огня! — раздалось позади нас.
 Я обернулся. Женщина в черном стояла совсем рядом, это был ее голос. Мне кажется, она смотрела на Господа во все глаза. Если бы не чадра!
 — Аллах сотворил человека из звучащей глины и сотворил джиннов из чистого огня, — проговорила она.
 Эммануил с любопытством смотрел на нее. По-моему, он что-то пытался вспомнить.
 — Вы примете меня? — спросила она.
 — Пожалуй, да. Пойдемте!
 — Господи! Мы даже не знаем, кто она такая! — запротестовал Марк.
 — Спокойно, Марк. Я знаю.
 В тот же вечер мы получили официальное послание с извинениями муллы. Он клялся, что ни он, ни муриды не имеют никакого отношения к обстрелу послов. Есть силы более радикальные (куда уж?), а они приложат все усилия к поиску преступников.
 Эммануил только усмехнулся:
 — Охранять надо лучше.
 И ограничил срок действия ультиматума тремя сутками.
 Дварака начала медленно опускаться на Кабул, и я вспомнил об острове Лапуту.
 А утром я смотрел по телевизору новости местного канала.
 — Сегодня около полудня наша почетная гостья Аиша, бессмертная вдова пророка (да благословит его Аллах и да приветствует!), прибывшая к нам два дня назад из Города Мира Мадинат-ас-Салям  [98] , была похищена неверными и увезена на летающий остров. В связи с этим мулла Мухаммед Абу Талиб объявляет джихад Эммануилу, выдающему себя за Махди, и его людям.
 Дварака пошла быстрее.
 События тоже продолжали развиваться. В полдень Господь объявил о том, что берет Аишу в жены. Свадебные торжества должны были состояться после рамазана в городе Мадинат-ас-Салям, то бишь в Багдаде.
 Местные СМИ обвинили Эммануила в том, что он взял Аишу силой.
 Дварака опускалась. Вид был как с третьего уровня Эйфеле вой башни.

 ГЛАВА 2

 Эммануил вызвал меня к себе. Я думал, что речь пойдет об Аише. Признаться, я был немало заинтригован.
 Пророк Мухаммад умер 31 год назад (правда, мусульмане утверждали, что был взят живым на небо). После себя он оставил двух женщин, двух вдов, пользующихся наибольшим авторитетом в исламском мире: любимую жену Аишу и дочь Фатиму. И эти дамы, мягко говоря, недолюбливали друг друга. Обе, несмотря на почет, оставались женщинами, практически бесправными в условиях жесткого патриархата. Обе искали мужчину, на которого можно опереться. Аиша нашла. Этот брак был, несомненно, выгоден и для Эммануила. Так он надеялся завоевать сердца мусульман.
 «Люди огня…» О людях, сотворенных из пламени, я читал в запрещенной книге Жерара де Нерваля «История о Царице Утра и Сулаймане, повелителе духов». Хирам, строитель иерусалимского храма, якобы был из них. Вещь богоборческая, недаром запрещена. Царь Соломон, верный Богу, там мелок, туп и неприятен. И, судя по всему, замешан в убийстве Хирама.
 Что имела в виду Аиша? Я надеялся на разъяснения.
 Мои ожидания не оправдались.
 Господь пил чай на крыше Дома Собраний. Предложил мне сесть.
 — Я хочу познакомить тебя с одним человеком. Он пуштун. Поэтому несколько советов…
 Дварака здорово опустилась за это время. Облака плыли высоко над нами, подсвеченные лучами заходящего солнца. Вокруг всплывали невысокие горы. Я подумал, что с тех гор Дварака элементарно простреливается.
 — Не попадут, — успокоил Эммануил. — Я хочу познакомить тебя с одним местным принцем. Его зовут Дауд. Точнее — Мухаммад Дауд-хан. Он племянник свергнутого короля. Возможно, он будет долго рассказывать о своей семье, кичиться предками и связями. Ты не удивляйся, у них так принято. Это приглашение к тому, чтобы ты тоже рассказал что-нибудь адекватное. Есть что ответить?
 Честно говоря, в моей семье не было ничего особенного. Более того, я был в ней самым успешным. А самой крутой связью была моя связь с тем, кто со мной сейчас разговаривал.
 — Моя семья — вы и апостолы.
 — Угу. Не вздумай только это ему сказать. Не поймет. Лучше придумай что-нибудь. Ну например, что ты из древнего боярского рода. Или из царского. Дальний потомок какого-нибудь царя.
 — Разве что царя Соломона. По линии двоюродной бабушки.
 — А неплохая идея! Значит, Сулеймана ибн Дауда. Замечательно! Главное, не проверить. Это точно.
 Кроме того, он может навязчиво и перманентно расхваливать свою религию. Не спорь. Воспринимай как бесплатные консультации по местной культуре. Кстати, это одна из причин того, почему я вас знакомлю. В общем, слушай, запоминай, но ислама не принимай, — он улыбнулся. — Только не вздумай ляпнуть, что это я тебе не велю. Скажи лучше, что у тебя, например, очень верующая матушка, христианка, и это ее огорчит.
 Я хмыкнул.
 Эммануил посмотрел на темнеющие облака, потом на часы.
 — Опаздывает, да, еще. Они здесь «часов не наблюдают». Живут вместе с потоком времени. Так что не обижайся. Я, видишь, жду смиренно.
 Очередной чай допить не успели — раздалась канонада.
 Снаряды разрывались где-то по сторонам и под нами. Эффект от этого был еще меньше, чем два дня назад. Судя по всему, траектории снарядов отклонялись к земле, словно прижатые невидимой гигантской рукой.
 Палили недолго. Минут десять.
 — Я же говорил, что не попадут, — улыбнулся Господь.
 — А почему они прекратили?
 — Потому что разбомбили полгорода.
 Этот самый Дауд появился еще через полчаса и даже не подумал извиниться.
 Одет по-европейски, однако бородат. Вежливо улыбается.
 — Мухаммад Дауд-хан, — представил Эммануил. — Петр Болотов.
 В тот же вечер Дауд пригласил меня к себе.
 Он занимал на Двараке дворец. Небольшой, с внутренним двориком, розарием и мраморными фонтанчиками, арками и росписями, как в мечети, и компьютером у окна. Над компьютером — акварель с улочками Монмартра.
 — Бывали? — спросил хозяин по-французски.
 — Приходилось, — ответил я на пушту.
 — Я учился в Сорбонне, — пояснил принц. — Кстати, мой дядя тоже. Он был прекрасным правителем, но сами понимаете, как трудно реформатору. Ему удавалось подавлять правые выступления, но левые военные совершили переворот. Теперь правление моего дяди называют золотым веком Афганистана. А моя матушка происходит из древнейшей пуштунской династии Дуррани. По прямой линии от основателя афганского государства Ахмед-шаха, коронованного знаменитым суфием Сабир-шахом и оставившего после себя державу, доходившую на востоке до Ганга, на западе — до Каспийского моря, а на юге — до океана. Мой отец состоит в родстве с Сефевидской династией и является потомком самого шаха Исмаила, царя-суфия, мистика и поэта, а по другой линии его род восходит к Дост-Мухаммеду, основавшему Баракзайскую династию…
 Я слушал вполуха и рассматривал акварель. Картина не из дорогих. Не иначе куплена на Тертре  [99] .
 Большинство упомянутых Даудом имен мне ровно ничего не говорило. Но все равно ответить было нечего. У меня в роду не было даже министров. Ни одного, хотя бы завалящего. Ну там путей сообщения, например. Глухо!
 Зато связи куда круче. Подумаешь, какая-то мелкая иранская династия! Я стоял рядом с Господом, когда мы завоевывали Москву. Я шел через огонь в Китае. Я управлял Японией. Я вместе с ним ступил на Двараку.
 — Я стоял рядом с Махди в Государственной Думе России, когда мы брали Москву, — сказал я.
 Дауд посмотрел на меня с уважением, даже как-то заискивающе.
 — Моя двоюродная сестра по отцу Фатима замужем за эмиром Омана, — сказал принц.
 — Я стоял рядом с Махди, когда императоры преклоняли перед ним колени.
 — Мой троюродный брат Али женат на дочери Румского султана.
 — Я управлял Японией в качестве наместника Махди. Знаком и с императором, правда, не очень близко.
 — Мой дядя был дружен с самим Джами, основателем ордена Накшбандийя.
 Опять суфий? Или поэт? Чтут они тут поэтов.
 Дауд явно не был удовлетворен. Он ждал от меня чего-то еще. «Ты понятно, — говорил его взгляд. — А как же семья? Чем она знаменита?» Я привык ценить человека за его собственные достижения. Европейский взгляд. Здесь не так. Семья важнее.
 — Да, в моей семье есть легенда о нашем происхождении от царя Соломона, сына Давидова.
 Не хотелось уж слишком нагло врать. Но принц пришел в восторг.
 — Сулеймана ибн Дауда! Так мы почти родственники! Афганцы ведут свое происхождение от древних евреев. Мы потомки десяти колен израилевых, переселенных персидскими царями на восточную окраину Ирана.
 Вот это да! Не ожидал. Впрочем, легенда, конечно. Все восточные народы ведут свое происхождение либо от евреев, либо от Александра Македонского.
 Я внимательно посмотрел на моего нового друга, который с чувством жал мне руку и норовил обнять.
 Красив. Орлиный нос, черные вьющиеся волосы, голубые глаза чуть навыкате. Его внешность заставляла верить в легенду. Бред, конечно. Но антропологический тип!
 Он пригласил меня к столу. Ухаживал очень трогательно. Был само гостеприимство. Еду подавали двое слуг.
 Передо мной поставили целого барашка. Я несколько опешил, барашка, однако, отведал. Весь не влез. Хозяин был разочарован.
 — Не хотите ли еще?
 — Еще одного барашка? — не сдержался я.
 Хозяин обрадовался.
 Появился слуга с еще одним барашком на подносе.
 — Нет, спасибо, — взмолился я. — Было очень вкусно. Хотя, честно говоря, перца можно было положить и поменьше.
 Хотелось пить. Но вместо вина подали кофе. Сначала слишком горький, потом слишком сладкий.
 Наконец ужин кончился. Хозяин встал вместе со мной и проводил меня до выхода. Я с трудом поклонился. Ох, тяжел ты, внутренний барашек! Еще один такой ужин, и я умру от обжорства.
 Утром по телевидению выступила Аиша. Говорила, что выходит замуж по доброй воле и призывала признать Эммануила Махди.
 Муридан объявил, что это не Аиша. Еще бы, если она в чадре!
 Уважаемая исламская радиостанция «Полуостров арабов» объявила, что голос Аиши проанализирован с помощью компьютера и сравнен с несомненно подлинными записями. И это голос Аиши.
 Дварака опускалась. Рядом с нами показался шпиль телебашни. Думаю, Эммануил специально ее не тронул — чтобы вели трансляцию о снижении Двараки. Оставалось менее суток.
 Сообщение об убийстве муллы Абу Талиба пришло вечером третьего дня. Около пяти. Фидай. Шахид. Говорили, что из Ирака. Из города Мадинат-ас-Салям.
 Дварака замерла в пятнадцати сантиметрах над минаретами главной пятничной мечети города.
 А утром исчезла Мария. И Дауд. Это уж было совсем странно. Мне казалось, что он появился на Двараке вовсе не для того, чтобы отбить у Махди одну из жен.
 Эммануил был хмур и раздражен. Он стоял лицом ко мне, опираясь на стол. Столешница белого мрамора и белые руки Господа — ничуть не темнее. За окном шумел сад. Двараке не было дела до поздней осени. Микроклимат.
 — Марк взял отряд и отправился на их поиски. Без моего позволения.
 Еще одна странность. Мне казалось, что Марку должны нравиться совсем другие женщины. Чувства Марии не вызывали у меня сомнений. Марк в роли Ланцелота? Только Гвиневера любит Артура.
 — Не вздумай рваться за ними. Наведи справки по своим каналам.
 — Я навел. Глухо.
 Зато позвонил Марк.
 — Ты что, с ума сошел? Господь в ярости! — гаркнул я. — Жить надоело?
 — Не нервничай. Все, что я делаю, я делаю ради него. Этот эпизод должен быть сохранен в тайне. Здесь очень не любят скандалов.
 — Ты что, их прирезать собрался?
 — Посмотрим. Давай ко мне. Возьми вертолет.
 — Куда к тебе?
 — Вана. Сулеймановы горы. Ставка Дауда.
 Желтые горы без леса. Только кое-где пучки кустарника и выступы темных скал. Безрадостная картина, несмотря на ясную погоду.
 Мы приземлились в долине у подножия одного из четырехтысячников.
 Палатки, камуфляж, пяток танков. Не очень впечатляет.
 Зато огромный белый шатер в центре. Мы вошли — я и пара телохранителей. Пилота и еще двоих оставил в машине на всякий случай.
 В шатре происходил пир — иначе не назовешь: кормилось человек двести, не меньше. Во главе стола сидел принц Дауд в белом балахоне и чалме и обнимал Марка, который был занят барашком. На земле мир и в человецех благоволение.
 — Петр! Ас-саляму алейкум! Добро пожаловать! — Дауд протягивал мне руку, словно надеясь дотянуться через всю палатку.
 Я подошел. Место рядом с Даудом по другую сторону от Марка мигом освободилось, и я сел.
 — Что ты здесь делаешь? — спросил я.
 — Кормлю племя, — тихо ответил Дауд. — Шейх должен быть гостеприимным.
 Я окинул взглядом общество. Фраза насчет племени не была таким уж преувеличением.
 — Где Мария?
 — Потом, потом.
 В стороне стояла стайка женщин. Но все в паранджах. Значит, Марии не было.
 — Где Мария? — я начинал выходить из себя.
 Дауд вытянул правую руку открытой ладонью вниз и начал медленно водить ею в воздухе, словно гладил кошку. Я с интересом наблюдал.
 — Спокойно, не нервничай, — наконец прокомментировал он. — Это не застольный разговор. Потом обсудим. Кстати, ты женат?
 — При чем тут это?
 — Просто я слышал, что ты не женат.
 Дауд посмотрел на меня с жалостью.
 — Он тебя сейчас сватать будет, — сказал Марк.
 Марк был, на удивление, трезв.
 — У меня есть сестра — очень красивая и добродетельная девушка, воспитанная в строгих традициях, — произнес Дауд. — Думаю, мы могли бы породниться.
 — Как, еще одна сестра? — удивился Марк.
 — У меня пять сестер, — с достоинством объяснил принц.
 — Ты говорил, что единственный ребенок в семье.
 — Единственный сын. Девочки не в счет. Ну так как?
 — Я слышал, что мусульманка не может выйти замуж за немусульманина, — сказал я.
 — Это просто исправить. Надо только произнести шахаду в присутствии двух свидетелей.
 Марк хмыкнул. Дауд презрительно взглянул на него и даже выпустил его из объятий.
 Что такое шахада, я знал. Формула: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — пророк его». Но произносить ее не собирался.
 — Понимаешь… — проговорил я. — Моя матушка — ревностно верующая христианка. Это ее огорчит.
 Принц вздохнул.
 Разговор о Марии состоялся поздно вечером, так что Эммануил успел позвонить мне раньше.
 — Я нашел их, — сообщил я. — Выясняю.
 — Ладно. Действуй.
 Мы сидели в маленькой палатке на коврах, брошенных на пол. Втроем. Марк, Дауд и я.
 — Это было, как молния! — рассказывал Дауд. — Я просто не смог ей отказать. Она попросила у меня вертолет.
 Я-то думал!
 — Я согласился. Не мог же я отпустить ее одну! Я поклялся заботиться о ней, как брат о своей сестре.
 — Так где она?
 — Вот!
 Дауд поднялся на ноги. Так он смотрелся еще колоритнее: свободный конец белой чалмы свисает почти до пола, из-за пояса торчит кинжал в богатых ножнах, рукоять украшена драгоценными камнями. Я засомневался насчет брата и сестры.
 Вошла женщина в парандже. Подала руку Дауду. С отвращением откинула чадру и бросила под ноги. Принц посмотрел на нее с осуждением. Под чадрой обнаружилась Мария.
 — Марк, привет, — сказала она. — Курить есть? Эта занавеска жутко мешает.
 Зажгла предложенную Марком сигарету. Дауд нахмурился.
 — Да не сверли ты меня взглядом! Ваша Аиша дымит хуже меня, как паровоз.
 Принц надулся.
 — Вы общались? — спросил я.
 — Еще бы! Пришла знакомиться со «старшей женой». Красивая сука!
 Дауд побледнел, вскочил на ноги и схватился за рукоять кинжала. Я протянул вперед правую руку ладонью вниз и стал двигать ею, словно гладя кошку.
 — Видишь, женщина не в себе.
 Дауд сел, но отвернулся.
 — Почему Махди до сих пор с ней не развелся? — пробубнил он себе под нос,
 — Это я с ним развожусь, а не он со мной! — вскинулась Мария.
 — Маш, а ты не погорячилась? — примирительно сказал я. — Это же только политический союз.
 — Как же, политический! Вы не видели ее без паранджи!
 — Уж не порть ты ему политику, — попросил Марк. — Они здесь не поймут. Скажут, какой он царь, если с собственной женой справиться не может? Не нужен ему скандал.
 — Что-то я не помню, чтобы мы венчались!
 У Дауда глаза стали по железному рублю каждый.
 — А об этом вообще лучше не упоминать, — заметил Марк. — Правда, принц? Как это у вас воспримут?
 — Плохо, — сказал Дауд и закурил.
 — Ну вы мне еще мораль почитайте! — фыркнула Мария и тоже затянулась.
 У меня начинала болеть голова. Что за мука находиться в одной комнате с тремя курильщиками!
 — Знаешь, Маш, ты же не только женщина, ты апостол. Ты служишь ему так же, как и все мы. И не имеешь права предавать, — жестко сказал Марк.
 И тут Мария заколебалась. Даже сигарета замерла между пальцев. Так и дымилась. Я уже думал, что она скажет: «Марк ты прав, я забылась, я возвращаюсь».
 И тут земля заходила у нас под ногами.
 За последний год я попривык к землетрясениям и даже не испугался. Мигом оценил опасность палатки. Никакой опасности. Даже не рванулся к выходу. Спокойно опустился на ковры, пережидая толчок.
 Варфоломей присылал мне по электронной почте свои многочисленные графики. Зависимость числа землетрясений от времени — по регионам, по месяцам. Частота техногенных катастроф, авиакатастроф. Частота наводнений и пожаров. Все кривые упорно ползли вверх.
 Он просил у меня совета, как у математика, экспертной оценки. Говорил, что дилетант в статистике.
 Да, конечно. Я ответил, что такие зависимости объясняются скорее всего неравномерностью информации. Чем ближе к нам по времени, тем больше фактов. Старая информация теряется, что создает иллюзию увеличения числа событий. Любых. Я посоветовал ему исследовать что-нибудь индифферентное и тоже построить график. Например число концертов известных музыкальных групп в зависимости от времени.
 Пару дней назад он прислал мне новые графики. Концертная кривая тоже ползла вверх, но далеко не так круто, как остальные. Тогда я не придал этому должного значения. Зато теперь задумался.
 Пока гром не грянет…
 Пока земля не затрясется…
 Земля перестала трястись, и мы вышли из покосившейся палатки.
 Прямо перед нами уползал под землю танк. То есть я сначала увидел танк, а потом уже гигантскую трещину, в которую он погружался.
 И тут опять замотало. В тридцати шагах впереди дрогнули вертолеты и тоже стали погружаться в землю. Я вспомнил о пилоте и своей охране и бросился было к ним, но услышал крик.
 Обернулся. Ко мне стремительно приближалась еще одна трещина, раскрываясь, как пасть. А на краю трещины висел Дауд. Я схватил его за руку. Принц был тяжеловат, зато не собирался умирать и помогал мне изо всех сил.
 — Теперь мы братья, — сказал он, оказавшись на твердой земле. — Что бы ни случилось, я твой младший брат.
 И он обнял меня.
 Рядом стоял Марк и растерянно оглядывался.
 — Мария!
 Я не успел понять, что с ней случилось. Впереди раздался треск. Это ломались, погружаясь в землю, лопасти винтов вертолетов.
 Наконец все стихло.

 ГЛАВА 3

 Мы ехали по пыльной дороге по направлению к Газни. Джип Дауда, в котором находились и я с Марком, сопровождали еще два джипа и бронетранспортер с «родственниками».
 Марию мы так и не нашли. Ни живой, ни мертвой. Впрочем, я сомневался, может ли умереть принявший причастие смерти.
 Двое суток мы занимались последствиями землетрясения. Улететь мы все равно не могли, так как вертолеты накрылись в буквальном смысле слова — весьма толстым слоем земли. Я не брезговал никакой работой, в том числе помощью врачу, единственному на все племя. А так как я не медик, помощь моя в основном заключалась в подсобной работе. Сначала врач смотрел на меня с удивлением, но потом смирился. Зато не смирился Дауд.
 — Ты же уважаемый человек! Как ты можешь этим заниматься!
 Я обратил внимание на отношение остальных членов племени. Брезгливое удивление. Ничего себе! Я надеялся достичь противоположного результата. Ладно, будем знать. Надеюсь, я еще не окончательно уронил свое достоинство в их глазах.
 — Найми слугу, — уговаривал Дауд. — Я тебе хорошего порекомендую. И недорого.
 — Подумаю.
 Эммануил на нас пока не вышел, хотя вычислить наше местопребывание не составляло труда. Значит, не до того.
 Связь не работала: ни сотовые телефоны, ни обычные. Можно было постараться связаться с Господом самим, но как сказать ему об исчезновении Марии?
 Выход предложил Дауд. Скорее суррогат выхода.
 — Я хотел бы посоветоваться со своим пиром  [100] , — заявил он.
 — Ты что, суфий?  [101] — удивился я.
 — Да, мурид.
 — О, Господи!
 — Не всякий мурид — член движения Муридан.
 Газни оказался пыльным восточным городишком, хуже Иерусалима. Зелени почти нет, вокруг те же безрадостные рыжие горы, что и возле Кабула. Окраины бедные. Множество развалин. Город несколько раз переходил из рук в руки и только два дня назад был отвоеван Даудовым племенем, по коему поводу и был пир.
 Мы проехали несколько приличных домов — современных, но с местным колоритом, белых с многочисленными арками — и оказались в историческом центре, производившем впечатление термитника: высокий холм, глинобитные дома с кривыми стенами по склонам и цитадель на вершине.
 Даудов пир обретался в мечети недалеко от «термитника». Мечеть была много лучше исторического центра: голубые расписанные ворота и такие же минареты. Она напоминала шлем, окруженный четырьмя копьями, врытыми в землю остриями вверх.
 Пир жил не совсем в мечети, а в помещении при мечети, называемой ханака, по-нашему монастырь. Впрочем, учителя Дауда мы увидели гораздо раньше. Точнее, сначала мы увидели облако пыли и услышали отдаленный гул.
 Дауд приказал шоферу остановить джип и вышел из машины. Все последовали его примеру. К нам приближалась процессия…
 Дервиши. Все в темно-синих шерстяных плащах, сшитых из кусочков. Лоскутные одеяла. Растянулись по дороге метров на двести. Я прикинул. Не менее четырехсот человек.
 — Ху! Ху! Ху! — громко, с каждым шагом.
 — Что они имеют в виду? — спросил я у Дауда.
 — Творят зикр. Поминание Бога. «Ху» означает «Он», то есть Аллах.
 Ах да! У меня это вызывало совершенно другие ассоциации.
 — Ха! — выкрикнула процессия и остановилась.
 — «Ха» — это последняя буква слова «Аллах», — прокомментировал Дауд.
 Перед нами оказался хвост процессии. Четверо дервишей несли открытый паланкин, в котором восседал старец с белой бородой и белыми волосами, напоминавший ветхозаветного пророка. Носилки почтительно опустили на землю.
 — Ишк! — сказал старец по-арабски.
 «Любовь».
 — Барака, я Шахим! — ответил Дауд.
 «Будь благословен, о, мой царь!»
 И припал к ногам старца.
 — Я выехал к тебе навстречу, — пояснил пир.
 Интересно, откуда он знал, учитывая сложности со связью. Но Дауд не удивился.
 — Это мой муршид  [102] Санаи, Абу-л-Маджд Мадждуд ибн Адам.
 Имя мне ничего не говорило, но, судя по выражению, с которым его произнес Дауд, это был очень крутой пир. На меня в упор смотрели глаза бессмертного.
 — Ханака — гнездо для птицы чистоты, это — розовый сад удовольствия и цветник верности, — проговорил пир. — Добро пожаловать!
 Мы вошли. Ханака живо напомнила мне римские храмы константиновского стиля с неизменным внутренним двором, окруженным колоннадой. Здесь тоже был внутренний двор и тонкие колонны, поддерживающие арки — как разрезанные пополам маковки церквей. За арками находились кельи дервишей. Дверей не имелось, только занавески на входе.
 Нам выделили по келье. Пока мы с Марком осваивались на новом месте, Дауд пошел беседовать со своим наставником. Потом и нас позвали в общую комнату.
 Санаи и Дауд сидели на полу. Перед ними на полу же была расстелена скатерть. Один из молодых муридов подавал чай.
 Я не знал, как надо правильным образом приветствовать пира человеку, не являющемуся его учеником, и сдержанно поклонился. Санаи пригласил нас к столу.
 — Мой учитель сказал, что Мария жива, — проговорил Дауд. — И она где-то здесь. Мы должны найти ее.
 Я перевел взгляд на Санаи.
 — Почему вы так думаете?
 — Это не тот вопрос, который вы хотели задать.
 Я посмотрел ему в глаза, точнее, он заставил меня посмотреть.
 — Кто такие «люди огня»? — спросил я.
 — Вот это тот вопрос. Я мог бы ответить «джинны», но это не было бы тем ответом. Сатана похвалялся, что создан из пламени, потому и отказался пасть ниц перед Адамом, сотворенным из глины. Потому что это ширк — поклоняться кому-нибудь, кроме Бога. Сатана оказался более последовательным монотеистом, чем сам Бог.
 Идите, учитесь у Сатаны служению:
 Выбирайте одну киблу
 И не поклоняйтесь ничему иному.
  [103] 
 Сатана был первым истинным суфием, первым и лучшим из влюбленных в Аллаха. Аттар  [104] писал от его лица:
 «Для меня в тысячу раз дороже быть проклятым Тобою, нежели отвернуться от Тебя и обратиться к чему-либо другому».
 — Он ошибался?
 Мне было не по себе. Санаи отвечал не на слова, а на мысли. Образ Люцифера всегда казался мне загадкой. Как могло лучшее из творений Божиих оказаться и самым злым?
 — Ошибался. Потому что ширк невозможен, многобожие — только иллюзия. Нельзя поклоняться ничему, кроме Аллаха, потому что все Аллах. Сатана не смог увидеть в человеке Бога.
 — Значит, все равно, чему поклоняться?
 Шейх улыбнулся.
 — Неверность и вера — обе бредут по Твоему Пути, говоря:
 «Он один, у Него нет сотоварища!»
 — Значит, все равно, кому служить?
 — Цель человека в том, чтобы явить Богу его образ, чтобы тот мог лицезреть себя со стороны. А значит, все поступки человека угодны Богу.
 — И Эммануил?
 — Более чем. Мухаммад — хранитель Божественной милости, Иблис  [105] — хранитель Божественного гнева. И это лишь один из путей. Его сердце было гнездом симурга любви. И Мансур ал-Халладж писал от его лица: «Мой бунт провозглашает Твою святость!»
 Я вышел на свежий воздух, под крупные осенние звезды. Я задыхался. Они оба, Дауд и Санаи, все прекрасно понимали и тем не менее выбрали. Выбрали Господа. Моего Господа.
 Ночью я не спал. Зажег свечу в своей келье. Думал. А ближе к утру раздались далекие выстрелы.
 Очередь. Еще одна.
 Взрывы.
 Я вышел на улицу, заглянул к Марку. Он спал.
 Решился заглянуть к Дауду. Келья была пуста.
 Шум приближался.
 Телевизора в келье не было, радио тоже. Пришлось до утра мучиться неизвестностью.
 Перед рассветом явился Дауд с группой родственников. Все запыленные, усталые и злые. Молча направились в общую комнату.
 Не прошло и получаса, как в ворота забарабанили. Точнее, дали изо всей силы раза три. Я решил, что кувалдой. Выяснилось, что ошибся. Прикладом автомата.
 Пир Санаи подошел к воротам, встал в окружении своих учеников. Один из младших муридов открыл ворота. Там стояла рота автоматчиков — все в чалмах со свисающими свободными концами, как у Дауда, и серых длинных балахонах. Я понял: Муридан.
 — Повелитель правоверных маулана  [106] Наби почтительно просит у шейха Санаи позволения обыскать ханаку.
 — «Повелитель правоверных»? — с иронией переспросил пир.
 Студиозусы замялись.
 — Маулана Наби провозглашен халифом позавчера в Кандагаре. Вместо мученика веры муллы Абу Талиба.
 Понятно. По всей видимости, Муридан жив, а я уже нет.
 — Здесь нет ничего для вас интересного, — сказал Санаи.
 — Мы ищем шпионов Эммануила.
 — И никого.
 Зачем эти церемонии? Автоматы навскидку и вперед!
 И тут я понял. Они боялись Санаи. Очень боялись.
 — Просим нас извинить, уважаемый шейх.
 И они ушли. Ни с чем. Не сделав ни одного выстрела.
 До полудня мы проторчали в ханаке. Выходить было опасно, но под лежачий камень вода не течет. Надо было что-то делать.
 В полдень дервиши творили намаз. Я переждал, пока Дауд закончит, и позвал его в свою келью. Марк уже был у меня.
 Мы решились выйти в город. Главную проблему здесь составляла наша с Марком безбородость. По этому признаку нас отловят сразу.
 — Интересно, здесь есть театр? — задумчиво спросил я.
 Дауд встал, отодвинул занавеску и позвал:
 — Али!
 На зов явился простоватый пуштун, который всегда таскался за Даудом. Впрочем, я не особенно обращал на него внимание по причине его бессловесности.
 — Узнай, есть ли здесь театр.
 Али исчез.
 — А вообще может быть?
 Я плохо себе представлял, как ислам относится к театральному искусству. Хотя есть же у них традиция книжной миниатюры. В свое время это тоже явилось для меня откровением.
 — Может, — ответил Дауд. — Театр в принципе не противоречит шариату. По этому вопросу даже была особая фетва  [107] . Но Муридан закрыл все театры.
 — А как же фетва?
 — У них свои фетвы. Национальный театр в Кабуле уже несколько лет не работает.
 Театр был. Но был скорее мертв, чем жив: разгромлен, разграблен, заброшен. В короткий период междуцарствия ничего не успели восстановить.
 Дауд приказал Али поискать в развалинах нужный нам реквизит. Нашлось две бороды (черная и рыжая) и роскошные, почему-то тоже рыжие усищи. Последние (и последнюю) на всякий случай перекрасили тушью в более распространенный здесь черный цвет. Усы подрезали.
 — Только бы не было дождя, — заметил я.
 Все-таки в чадре есть свои преимущества: не надо прибегать к таким ухищрениям. Но Дауд наотрез отказался переодеваться женщиной и на нас посмотрел с таким презрением, что мы тоже оставили эту идею.
 Перед закатом раздался крик муэдзина. Дервиши расстелили молитвенные коврики, разулись и заорали: «Аллах акбар!» — начался намаз.
 После заката дервиши совершили намаз еще раз.
 А через некоторое время — еще раз.
 На утро был назначен наш выход.
 Я проснулся от крика «Аллах акбар!» — после рассвета дервиши тоже творили намаз. Колоритно, конечно, но сколько ж можно! Я плюнул и перевернулся на другой бок.
 Тогда дервиши начали громкий зикр.
 Я смирился и встал.
 После зикра Санаи вызвал меня и Марка в общую комнату.
 — Я знаю, что вы собираетесь предпринять, — сказал он. — Это опасно.
 Мы промолчали. Как будто мы не знали!
 Вошел молодой мурид, благоговейно неся два синих лоскутных одеяла, которые суфии носят вместо плащей.
 — Это вас защитит, — сказал Санаи. — Хирку  [108] дают не сразу и не всем, но те, кто с Махди, заслуживают её. Суфий должен дать клятву покорности учителю, но я от вас этого не требую. Вы уже дали клятву вашему Учителю и вряд ли смените его на другого.
 Мы облачились в лоскутные одеяла и вышли во двор. Там нас встретил Дауд, тоже в лоскутном одеяле.
 Кем это мы заделались? Почетными муридами?
 Я надвинул капюшон. Может быть, удастся обойтись без накладной бороды? Посмотрел на свое отражение в бассейне для омовения. Нет, не удастся. Пришлось гримироваться.
 У подножия «термитника» находилось несколько мечетей, сохранившихся еще со времен великих визирей династии Абассидов. Тонкие росписи минаретов и ворот. Людей и животных изображать было нельзя, и весь народный талант ушел на изобретение узоров.
 После этого великолепия лезть в глинобитный лабиринт не очень хотелось, но мы полезли. Без цитадели «экскурсия» казалась неполной.
 Здесь стояли многочисленные посты движения Муридан. Воинственные вьюноши в длинных балахонах (как только воюют в такой неудобной одежде) и с автоматами. Но к «дервишам» относились с почтением и не любопытствовали.
 — Петр, посмотри, — тихо сказал Марк. — Сейчас что-то начнется.
 Я не сразу понял, что его насторожило. Огляделся, стараясь делать это не слишком явно.
 Один из муридов ближайшего к нам поста говорил по рации. Другой, через пятьдесят метров, тоже.
 Через минуту двое студиозусов с автоматами отделились от общей группы и решительно направились к нам. Сердце у меня екнуло. В ханаке я видел, как Марк прятал пистолет под хирку.
 — Святые мужи, не могли бы вы проследовать за нами? — звучало очень вежливо, но я не обманывался.
 — Чем мы можем помочь воинам Аллаха? — Дауд взял на себя роль переговорщика. И правильно, он лучше знает местные обычаи.
 — Сейчас на стадионе имени Ахмед-шаха должно восторжествовать правосудие. Не могли бы уважаемые суфии присутствовать при этом и показать добрый пример народу?
 Народ не очень хотел следовать доброму примеру. Его насильно сгоняли к месту казни. И далеко не так вежливо, как нас.
 А мы не стали спорить, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. При таких обстоятельствах лучше промолчать.
 Стадион имени короля Ахмед-шаха был по европейским меркам небольшим, но вполне стандартным. Поднимающиеся ряды кресел и беговая дорожка по периметру. В центре в землю были врыты три столба и стояла деревянная болванка. Я предположил, что плаха.
 И не ошибся.
 Вывели двух мужиков, донельзя испуганных. Объявили, что они воры. Потащили к плахе. Молодой мурид взял топор и отрубил вору кисть руки. Рану прижгли раскаленным металлом. Запахло паленым мясом.
 Схватили второго. И тут я заметил, что он уже без руки. Объявили, что он рецидивист и уже был ранее пойман на воровстве.
 Он бился и кричал. Ему отрубили ногу по щиколотку.
 Я повернулся к Дауду и тихо спросил:
 — Это по шариату?
 — Нет! Никогда такого не было! Мусульманские законы милосердны.
 Я потом рассказал об этом Эммануилу. Он расхохотался.
 — «Если кто-нибудь приведен к имаму по обвинению в воровстве и против него будут представлены доказательства в совершении им такового, причем стоимость украденного в виде вещей будет равна десяти дирхамам или же украдены просто десять дирхамов чеканной монетой, то пусть ему отрубят руку у сгиба, а если он вновь после этого украдет десять дихрамов или что-либо равноценное, то ему следует отрубить левую ногу». Относительно того места, в котором следует отрубить ногу, среди сподвижников Мухаммада существовали разногласия: одни говорили, что нога отрубается в суставе, а другие, что она отрубается в подъеме. «Так и ты придерживайся того из этих мнений, какого пожелаешь, ибо я уповаю, что в этом тебе предоставлена свобода действий», — Эммануил цитировал с каким-то даже упоением. — Это Абу Юсуф, — пояснил он. — Ученик основателя ханафитского мазхаба Абу Ханифы. Так что шариат, Пьетрос. Самый что ни на есть шариат.
 — Основателя чего? — переспросил я.
 — Мазхаба, Пьетрос, правовой школы.
 Понятно, христианство — религия философская, и разделение идет по вопросу о том, например, обладал ли Христос человеческой природой или только божественной. Ислам — религия правовая и разделяется по вопросу о том, что, до какого места и в. каких случаях следует отрубать. Ну, кроме, конечно, основного вопроса всех религий — вопроса о власти.
 — Одна женщина из племени курайш  [109] украла одеяло из дома Мухаммада, и люди стали говорить, что он собирается отрубить ей руку. Они ужаснулись этому и стали просить за нее. Мухаммад отказал. «Клянусь тем, в чьих руках находится моя душа, если бы Фатима — дочь Мухаммада, содеяла нечто такое, что содеяла эта женщина, то Мухаммад, безусловно, отрубил бы ей руку». Это хадис  [110] восходящий к Аише. Даже диких аравийских кочевников возмущала подобная жестокость.
 — Зачем же им было дано такое откровение?
 Эммануил тонко улыбнулся.
 — Не я его давал. Ты знаешь.
 Да, я знаю, но впервые Эммануил заявил об этом так откровенно. И вовремя. Все равно он мой Господь, даже если сын того лучшего из ангелов, что был сотворен первым и наделен всеми добродетелями, кроме одной — смирения. У меня ее тоже не было.
 Но пока я сидел на стадионе, смотрел на кровь, стекающую по плахе, и вдыхал запах жженой плоти. Муриды притащили еще троих осужденных, двух мужчин и женщину в чадре. Привязали к столбам. Прочитали приговор. Шпионы. Я понял, что будут расстреливать.
 Один из муридов поднял автомат. Я заметил, что у них не было палача — исполнением приговоров занимались все по очереди. Да, отправление правосудия — долг каждого мусульманина. «Джихад руки»  [111] . Точнее, топора и автомата.
 Раздался залп. Двое мужчин справа и слева от женщины осели сразу, а она подняла голову и выпрямилась, несмотря на дыры от пуль в чадре.
 Муриды замерли пораженные. На миг. Потом дали ещё залп. И она расхохоталась.
 — Джинния! — выкрикнул кто-то из зрителей.
 — Джинния! — подхватил стадион.
 — Мария, — тихо сказал я.
 Но Марк услышал и выхватил пистолет. Ближайший к нам мурид упал как подкошенный. Из-под хирки Дауда возник короткий автомат (не иначе как израильского производства). Принц положил еще троих членов Муридана. Они просто не успели опомниться.
 А потом стадион накрыло тенью.
 Я посмотрел вверх. Над нами плыла Дварака.
 Раздались крики и снова выстрелы. Стадион был окружен. Наверху, на последних рядах, стояли пуштуны, от муридов, в общем-то, ничем не отличавшиеся, но державшие их под прицелом. Я понял: племя.
 Через пять минут все было кончено.
 — Мы выполнили твой приказ, Дауд-хан!
 Принц важно кивнул.
 Дварака плыла в сторону Кандагара. И нам туда же.
 Но сначала Дауд потащил нас в ханаку благодарить пира за помощь и покровительство.
 Санаи подозрительно посмотрел на Марию.
 — Говорят, она джинния?
 — Джинны тоже принимали ислам, — вступился принц.
 — Она служит Махди так же, как и мы, — поддержал Марк.
 — Ну что ж, одна праведная женщина стоит ста грешных мужчин, — сказал пир и впустил нас.
 Торопиться не стали. Решили переночевать в ханаке. После вечернего намаза собрались у меня.
 Мария много курила.
 — Как тебя угораздило? — спросил я.
 — Да для этих любая одинокая женщина, как бельмо на глазу. К тому же я не мусульманка. Раскусили.
 — А как ты сюда добралась?
 — Автостопом.
 — Что?
 — Нормально. Наврала, что я вдова и еду на могилу мужа. Подвозили только так. Жалели. Один даже предложил стать его четвертой женой — по примеру пророка. Это у них такая благотворительность. Давка, я просила тебя найти мне работу. Где работа?
 По-моему, «Давку» передернуло от обращения.
 — Это не так-то просто. Муридан запретил женщинам работать в СМИ. Сейчас, конечно, ситуация изменилась…
 — Ладно, хватит базарить, — вмешался Марк. — Мария, мы завтра выезжаем в Кандагар. Ты с нами?
 — Хм, куда ж денешься… С вами.
 Дорога в Кандагар была столь же безлесной и рыжей, как все здесь. Впечатление дополняло осеннее запустение. Зато ясно, небо чистое, только над горами маячат небольшие белые облачка.
 По дороге Дауд пытался заручиться моей поддержкой перед лицом Эммануила.
 — Ты попросишь за меня, брат? Мы же ее спасли.
 Сомневаюсь, нуждалась ли Мария в спасении. Давка пожал мне руку двумя руками, при этом он смотрел мне прямо в глаза.
 — Петр, сделай это ради меня.
 Я кивнул. Забавно, что принц меня о чем-то просит.
 Мы преодолели не менее полдороги до Кандагара, когда услышали позади отдаленный гул.
 Я обернулся. Над дорогой поднимались столбы темного дыма.
 — Дауд, что это?
 — Смерчи?
 Это было только предположение, принц не знал.
 — Надо бы свернуть с дороги, — добавил он.
 Легко сказать! Слева рыжая гора, а справа обрыв. Мы прибавили скорость. Не помогло. Столбы увеличились в размерах, и под дымом засияло пламя.
 Али — слуга Дауда, как я теперь понял, — тоже обернулся и во все глаза смотрел на огненные столбы.
 — Джинны! — прошептал он.
 Я усмехнулся:
 — Вот человек, не испорченный европейским образованием.
 Но, честно говоря, было не до шуток. Правда, горы сменило каменистое плато, и мы съехали с дороги. Нас начало нещадно трясти.
 Столбы двигались уже вровень с нами. В основном по дороге, но захватывая метров по десять придорожного полотна слева и справа от нее.
 Я стал считать: десять, двадцать… Бесполезно! Появлялись все новые. На нас пахнуло жаром.
 Войско огня.
 Войско? С огненными столбами начала происходить еще одна метоморфоза: они уменьшались в размерах и обретали плоть. По дороге действительно двигалось войско. Войско рослых воинов в алых одеждах и черных старинных доспехах с круглыми щитами на спине. С пиками и кривыми саблями. Они шли на Кандагар.
 — Джинны, — повторил Али. — Я же говорил.
 — Старомодное у них вооружение, — попытался сострить я.
 — Ага, — мрачно сказал Марк. — Живой напалм.
 Войско джиннов спускалось с гор и обтекало нас несколькими огненными реками. Нас не тронули. Только обветрело и обгорело лицо, словно на жарком южном солнце.
 Джинны вошли в Кандагар, и Муридан исчез как-то сам собой, почти бесшумно и бездымно, только успев напоследок вякнуть по TV, что войско джиннов — войско Иблиса.
 А Эммануил откровенно любовался,
 — Как тебе мое новое войско, Пьетрос?
 — Колоритно. А желания они исполняют?
 — Только те, что не противоречат моим.
 Не знаю, остались ли у меня желания.
 Просить за Дауда не пришлось. Эммануил зла не держал.
 — Маша несколько переволновалась, — сказал он. — Вы тут ни при чем. А Давку можешь успокоить, будет он падишахом.
 Ах, вот оно в чем дело! Но, насколько я знал, Даудов дядя был еще жив и обретался в славном городе Риме.
 — Жив, Пьетрос. Ну и что? Никогда не стоит восстанавливать у власти свергнутых правителей. Свергнутый правитель, как падшая женщина. Пусть сидит себе в своей Италии. Я заплатил ему отступные — немного, Пьетрос, какой-то миллион солидов. Но он обещал поддержать Давку на Лойе Джирге. Мне нравится этот мальчик. Несколько импульсивен, но здесь все такие. Бывает хуже.
 Я вспомнил «Давку» в национальной одежде: белая чалма со свободным концом, свисающим до пят, и кинжал за поясом. Давка-удавка! Интересно, знает ли он, как его за глаза называет Эммануил?
 Коронация Дауда состоялась в Кабуле непосредственно накануне рамазана и прошла вполне спокойно. Даудхан имел репутацию щедрого шейха, а это здесь ценилось чуть ли не выше всего. Так что народ в основном не возражал, а если кто и возражал, не смел пикнуть.
 И тогда же открыли театры. В Национальном театре Кабула играли свеженаписанную пьесу по мотивам предыдущих событий. В конце спектакля на сцене появлялась женщина в свадебном платье, символизирующая собой мир. По сравнению с европейскими постановками эта показалась мне явной кустарщиной.
 Так закончились наши афганские похождения. Наш путь лежал в Исфахан.
 Правившая в Иране последние четыреста лет Сефевидская династия поддерживала шию (то есть партию) Фатимы, дочери пророка, и по сему поводу называлась шиитской. И это была проблема. Эммануил не имел ничего против того, чтобы жениться и на Фатиме. Только как это воспримет Аиша? Ее шия была больше. Ситуация осложнялась тем, что в Иране появился некий проповедник, тоже объявивший себя Махди. И, по слухам, Фатима с ним встречалась.
 Рамазан решили переждать. В Афганистан должна была подтянуться армия. Давка не возражал. Ха! Попробовал бы он возразить!
 Рамазан перевернул мои представления о посте. Да, это сложно, выдержать целый день без еды и питья, особенно в жарком климате, зато после заката начинается веселье. Улицы городов украшены иллюминацией и полны народа: все ходят друг другу в гости. И обжираются так, что на неделю хватит.
 Мы ходили в гости к Дауду, а Дауд — к нам, то есть ко мне или к Марку. Иногда ночные приемы устраивал Эммануил, и тогда мы все собирались у него. Хозяйками были Аиша и Мария. Хун-сянь стояла у дверей на пару с одним из джиннов.
 Честно говоря, принимать у себя Дауда (а он каждый раз приводил с собой половину племени) было для меня обременительно, и я выпросил у Эммануила одного из джиннов. Джинн был мусульманином, происходил с севера Афганистана и звался Нурали абд-ар-Рахман. Из него получился неплохой мастер банкетов. По совместительству я использовал его как консультанта по исламу.
 — Рамазан милосерден, — говорил мне Дауд на прощание.
 — Аллах еще милосерднее, — неизменно отвечал я.
 На время рамазана Дварака приземлилась вблизи Кандагара и ночами сияла, как полная луна. Местное население бродило по ее улицам, мимо белых дворцов, охраняемых джиннами и китайскими сянями, и только цокало языками. Даосских бессмертных представили мусульманам как особого рода джиннов, что, вообще говоря, неверно. Сяни — люди, ставшие бессмертными, и природа их другая.
 В начале поста было лунное затмение. А через две недели — солнечное. Полное, с сияющим ореолом вокруг темного диска. С тьмой в середине дня. Говорили, что это знак явления Махди.
 На третий день после праздника разговения Дварака поднялась в воздух и медленно поплыла дальше на запад, к Исфахану. Но первым пересекло границу Персии войско джиннов.
 Приближалось Рождество.
 Мы не встретили сопротивления. Сефевиды были слабы. Умирающая династия, Последний шах тем не менее пытался изображать пира. У меня было для него письмо от Санаи.

 ГЛАВА 4

 Площадь Имама, или Мейдене Шах. В длину никак не меньше полукилометра. Много я видел здоровых площадей, но эта переплюнула даже Конкорд и ненамного уступала Площади Небесного Спокойствия. Со всех сторон окружена двухэтажными арками, на юге — Шахская мечеть. Желтые стены, на ними изразцовый купол неопределенного цвета, то ли зеленый то ли оранжевый — словно ковер на вершине бархана. Два минарета — сине-зелёные пики. Красиво.
 Когда-то Исфахан называли «половиной мира». Солнце падало за гору Загрос, такую же безлесную, как в соседнем Афганистане.
 Я совершал эту экскурсию один. По случаю Рождества Господь послал в Рим Марка и Марию. Там в соборе Святого Петра планировалось отметить годовщину римской присяги. Эммануил собирался поехать сам, но в последний момент передумал.
 Был вечер двадцать пятого декабря. Температура чуть выше нуля, но солнечно. Я с содроганием вспоминал заснеженный Рим.
 Иран был наш уже более недели, только на севере в горах Эльбурс скрывался новоявленный пророк, объявивший себя двенадцатым имамом Мухаммадом Мунтазаром.
 Фатиму мы так и не нашли. Эммануил хотел решить дело миром, пытался передать ей через посредников предложение о браке. Обещал, что они с Аишей будут жить в разных дворцах. В «Небесном Иерусалиме» на всех дворцов хватит. Заранее добился от Совета Улемов фетвы, утверждающей возможность такого брака. Известно, что Коран запрещает жениться на двух сестрах (объединять сестер), сунна запрещает брать в жены одновременно тетку и племянницу, а вот о мачехе и ее падчерице ничего не сказано. Забавно было то, что мачеха на несколько лет младше падчерицы.
 Фатима не вняла и не оценила. Ответа не было. Тем хуже для нее. Темнело. В арках зажглись огни. Словно лампады.
 Зазвонил телефон.
 — Пьетрос, знаешь, что происходит?
 — …?
 — Срочно возвращайся.
 Я был на Двараке в половине десятого по местному времени.
 — Час назад, в одиннадцать вечера по европейскому времени, террористы захватили собор Святого Петра и площадь перед ним. Около ста пятидесяти тысяч заложников. Идиоты! У меня в заложниках целая страна.
 Он скромничал, наш Господь, у него в заложниках было полмира.
 Эммануил собрал нас всех: Иоанна, Филиппа Лыкова, Матвея. Не так уж много: Марк с Марией — в Риме (в заложниках), Варфоломей — в Японии, Андрей — в Индии Лука Пачелли и Якоб Заведевски — тоже в Риме. В заложниках?
 — В заложниках. Успели позвонить по сотовым. Марк доложился: автоматчики на хорах, шахиды со взрывчаткой по периметру. Что на площади, он не знает.
 Площадь показали по телевизору. Автоматчики по балюстрадам над портиками, между статуями святых. Утверждают, что центральный обелиск, оба фонтана и колоннады заминированы. Точно заминирована канализация под площадью. Площадь запружена толпой.
 «Церковь Святого Петра, будучи матерью всех других церквей, должна иметь портики, что, подобно рукам матери, раскрываются всем: католикам для утверждения веры, еретикам для воссоединения с Церковью, а неверным для просвещения истинным светом веры», — говорил Бернини. Теперь «руки матери» больше напоминали щупальца спрута, охватившего толпу.
 Эммануил смотрел на нас:
 — Ну, какие будут предложения?
 Он редко просил у нас совета. Или просто хотел разделить ответственность?
 — Кто они? — спросил я.
 — Не тебе об этом спрашивать, Пьетрос. Кто из нас Великий Инквизитор?
 Я кивнул.
 — Выясню.
 Выяснилось само собой. В два ночи по европейскому времени террористы пустили к себе журналистов. Они требовали вывести войска из всех исламских стран. И немедленно. Эммануилу давали три дня.
 Я был почти уверен, что ветер дует из Эльбурса. Подключил местные спецслужбы, созвонился с Даудом и Санаи. Мои догадки подтверждались.
 Итальянские спецслужбы занялись исследованием возможности штурма. На стол к Эммануилу лег план подземных коммуникаций с комментариями. Места для взрывчатки оказалось до хрена, возможностей подхода тоже. Правда, террористы обещали взорвать все при малейшей опасности. У них наверняка имелись подземные посты. Быстро придумали пустить газ в канализацию, но это могло не помочь, если у них есть дистанционные взрыватели наверху. На открытом воздухе газ не поможет. Если только очень серьезная концентрация. Но на сто пятьдесят тысяч человек антидота не напасешься. Да и разнесет по всему городу.
 Между тем события развивались.
 Поступила информация, что террористы расстреляли одного из заложников. Для примера. По телевизору продемонстрировали фотографию. Зря они это сделали. Господь был в ярости. С фотографии на нас смотрел Якоб Заведевски. Думаю, они знали, кого расстреливают.
 Я вспомнил австрийский хёригер, и у меня стало черно на душе. Якоб был милейшим парнем. Даже если Эммануил — зло, добро и зло поменялись местами, и «светом стала тьма».
 Звонил Марк. У него еще не сел мобильник. Они с Марией были в крипте. «Я что-нибудь придумаю, — говорила Мария. — Меня не расстреляешь».
 Около шести утра поступило сообщение о том, что Дети Господа захватили стадион в Риме и сгоняют туда всех, кто похож на араба.
 Был телерепортаж, Марта стояла перед камерой, чуть позади — брат Анджело.
 — За каждого убитого заложника мы будем расстреливать по десять мусульман. Погиб один из апостолов. Он стоит по крайней мере двадцати, но пока еще мы милосердны. — Ее белые волосы развевались по ветру, губы плотно сжаты, блеск в глазах. — Мы тоже шахиды, и мы умрем за своего Господа, только нас он воскресит, а их нет.
 На ней — пояс, якобы со взрывчаткой. Зачем только? Приказу Эммануила они подчинятся и так, а больше некому приказывать. Скорее для того, чтобы произвести впечатление.
 Милосердие Детей Господа заключалось в том, что они расстреляли все-таки десятерых. Так же, как муриды, посередине стадиона. Слишком это напоминало Газни!
 — Что с ними делать, Господи?
 — Не мешать! А мне найдите родственников террористов.
 Падишах Дауд и шах Ирана Тахмасп Третий прорвались к Господу просить за единоверцев.
 — Найдите мне их родственников, — повторил Эммануил.
 К этому моменту уже было известно, что основную роль в захвате заложников сыграла террористическая группа Муджахеддин е-Иран и последователи новоявленного двенадцатого Имама.
 Родственников террористов собрали в одном из дворцов Двараки и заминировали. Вокруг установили телекамеры.
 — Как только прозвучит взрыв в Риме — будет взрыв здесь, — сказал Эммануил. — Единственный эффективный метод борьбы с терроризмом — это терроризм.
 Дварака поднялась и поплыла на север, в сторону хребта Эльбурс, точнее, к городу Казвину, неподалеку от которого скрывался Мухаммад Мунтазар. Казвин накрыло тенью.
 Вечером Господь выступил по телевидению.
 — Во-первых, ультиматум террористов не будет выполнен ни на йоту, ни при каких обстоятельствах. Во-вторых, условия моего ультиматума. Если заложники не будут освобождены в течение суток, Небесный Иерусалим сначала раздавит Казвин, а затем будет взорван дворец с родственниками преступников. Если же заложники будут освобождены, я гарантирую жизнь всем сдавшимся террористам.
 Если бы там был порох, можно было бы затопить подземные коммуникации под площадью Святого Петра. Но с современными взрывчатыми веществами этот номер не пройдет. Ни тротил, ни гексоген не гигроскопичны, плохо растворимы в воде и при длительном смачивании своих свойств не теряют.
 К тому же поступила информация, что заминированы крыши портиков. Но, если взорвутся только колоннады, жертв все же будет меньше, чем в случае взрыва под площадью.
 Горы Эльбурс вулканического происхождения. Скалистые и складчатые, зато не такие голые, как Загрос. Кое-где видны деревья, напоминающие украинские пирамидальные тополя, без листьев и в снегу. Здесь настоящая зима,
 А в Риме — дождь. Огромная толпа под дождем. Я еще раз пожалел о том, что гексоген не гигроскопичен.
 Утро, шесть часов по среднеевропейскому времени. У нас соответственно половина девятого. Камера установлена в Соборе, под балдахином Бернини (помню я это место). Теперь по четырем углам — четыре автоматчика с тротиловыми поясами, вокруг лестницы в крипту с мощами святого Петра — еще десяток. Держат под прицелом храм, набитый битком. Я вспоминаю, что Марк никогда не расстается с пистолетом. Не могли они обыскать такую толпу. Только какой здесь толк от пистолета?
 К телекамере выходит одна из шахидок. Вся в черном. На головном платке — каллиграфическая надпись «Али». Вместо чадры короткая непрозрачная вуаль, закрывающая лицо так, что видны только глаза.
 — Я сейчас сделаю то, чего никогда раньше не делала, но пусть те, кто мне близок, узнают меня и подтвердят мои слова для остальных, — произносит она.
 И она убрала вуаль. Красива, как может быть красива арабка. Мне не нравится этот тип женщин. Возраст? Думаю, лет тридцать.
 — Я Фатима, дочь пророка, да благословит его Аллах и да приветствует. Перед тем, как вознестись в Аль-Джанну  [112] , мой отец предрек явление Даджжала  [113] и Махди. «Они уже на земле, — сказал он. — Клянусь тем, в чьих руках находится моя душа. Многих соблазнит Даджжал-обманщик, но молитесь, и вам дано будет различение». И теперь явились они оба: Эммануил — Даджжал и Мухаммед Мунтазар — Махди.
 За ней, словно охраняя, стоял мужчина. Его лицо было скрыто маской, какие носят грабители и спецназовцы. Она обернулась к нему.
 — Вот Махди. Двенадцатый имам, потомок Али, чье возвращение было предсказано. Он потомок Хусейна, моего сына, и носит то же имя, что и пророк, как и гласят пророчества.
 Мужчина снял маску, но под ней не оказалось лица. Телекамеру ослепил свет.
 Это продолжалось мгновение. Снова появилась Фатима.
 — «Его свет — точно ниша; в ней светильник; светильник в стекле; стекло — точно жемчужная звезда»! Свет Аллаха на нем. Свет Аллаха проникает через него в мир, как через распахнутые врата. А потому сражайтесь со сторонниками Эммануила-Даджжала. И мы здесь, чтобы сражаться до конца. Он зря надеется запугать нас убийством наших родственников и единоверцев. Все, кто сегодня будет убит Даджжалом, тут же окажутся в раю, в тех садах, под которыми текут реки. Они будут возлежать на ложах расшитых, в зеленых шелковых одеждах, и «черноокие большеглазые, подобные жемчугу хранимому, которых не коснулся до них ни человек, ни джинн — в воздаяние за то, что они делали». И мальчики, вечно юные, подадут им чаши, сосуды и кубки из текучего источника, и плоды из тех, что они выберут, и мясо птиц, из тех, что пожелают. И «не услышат они там пустословия и укоров в грехе, а лишь слова: „Мир, мир!“ Пророк, да благословит его Аллах и да приветствует, завещал не оплакивать мертвых. Сейчас смерть — благо, а война — долг и закон!
 Эммануил видел это по телевизору. Он сжал губы так, что они побелели.
 — Ах, вот как! Не видеть тебе аль-Джанны, Фатима, королева женщин! Никогда! Где здесь ближайший аэродром? Я лечу в Рим!
 — А Дварака?
 — Пусть висит.
 Я отправился с Эммануилом. Мы кружили на вертолете над площадью. Холодно, промозгло, туман. Виден грязный поток Тибра и серая громада замка Святого Ангела. Заложники сидят прямо на асфальте, несмотря на холод и морось. Три дня не простоишь.
 По нам разряжают пару магазинов. Не достают.
 Эммануил берет сотовый.
 — Начинайте!
 Это сигнал к штурму подземных коммуникаций.
 А здесь? Террористы стоят по колоннадам между статуями святых. Я помню, что статуй сто сорок. Судя по расположению, шахидов не менее двухсот. Я с содроганием жду, что вздуется и поднимется асфальт площади, лопнет, как нарыв, и люди полетят в тартарары, превращаясь в кровавое месиво.
 — А здесь, Господи?
 — Здесь будет казнь, Пьетрос.
 Кажется, становится светлее. На площади блестит вода.
 Я поднимаю голову.
 Небо клубится и разрывается, обнажая рваный лазоревый лоскут. Луч света, как нож, падает на площадь.
 Казнь здесь уже была. Я помню. Я уже знаю, что произойдет.
 Сверкает молния. Грохот. Смотрю на площадь. Асфальт цел, зато около двухсот людей-факелов пылают на крыше колоннады. Мгновение — и только пепел.
 На площади — движение. Люди встают на ноги. Усталые, грязные. Смотрят вверх.
 У Эммануила звонит телефон.
 — Да, Марк, мы начали. Ничего не… Проклятье!
 — Что, Господи?
 — По-видимому, аккумулятор. У Марка.
 Еще бы! Как только прожил почти трое суток? Хотя, конечно, Марк — человек экономный и при этом любит хорошую технику. Если выключать телефон после каждого звонка и не болтать попусту — дотянуть можно.
 От храма слышен шум вертолетов. Я оборачиваюсь. На крышу Сан Пьетро сброшен десант. Теперь парашютистов не достанешь с колоннад. Некому доставать. Штурмуют окна по периметру купола и под сводом.
 Опять телефон. Господь кивает.
 — Да, хорошо. Разминировали?.. Да, конечно. Не торопитесь.
 Я вопросительно смотрю на него.
 — Нельзя дать гарантию, Пьетрос. Там все забито тротилом.
 Мы снижаемся. Зависаем метрах в пяти над площадью. Народ расступается.
 Не рано ли? Взрыватели могут быть у тех, кто в храме.
 — Спокойно, Пьетрос. Если я не хочу, чтобы что-либо взорвалось, — оно не взорвется.
 Я вспоминаю Францию. Маконские виноградники с неразорвавшимися бомбами. Но все равно мне не по себе.
 Люди медленно покидают площадь, утекая с нее тремя ручьями на прилежащие улицы. Слишком медленно!
 — Может быть, позже? Вдруг они ждут только нашего приземления!
 Эммануил усмехается. Кивает пилоту.
 — Сажай машину!
 Приземляемся нормально. Выходим. Эммануил решительно направляется к собору.
 Звонит телефон.
 — Да! — Господь говорит, не замедляя шага. — Хорошо. Вовремя.
 Поднимаемся по лестнице. Входим. Народ расступается перед нами.
 Я смотрю наверх. На хорах — спецназовцы. Наши.
 Сквозь железную ограду карниза под куполом видны тела людей в черном. Под ним, по золотому фону надпись по латыни «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою и дам тебе ключи Царства Небесного». По словам «Coelorum» и «tu es Petrus» стекает кровь.
 Подходим к балюстраде вокруг спуска в крипту с мощами Святого Петра. Под балдахином Бернини, у центрального алтаря — два трупа: мужчина и женщина, рядом Марк и Мария. Живы.
 Поднимаемся к алтарю. На платье у Марии дыры от пуль. Много. Крови нет. Эммануил смотрит на Марка. Спрашивает (почему-то мне кажется, что разочарованно):
 — Ты жив?
 — Я отдал пистолет Марии.
 — И?
 — Она поднялась из крипты на виду у всех. По ней стреляли. Она шла. Выстрелила в упор в этих двоих. Успела снять еще четырех моджахедов, пока ее не схватили. Но мы отвлекли внимание. Вовремя. Им было не до взрывчатки.
 Господь кивнул, обнял Марию за плечи — одной рукой. Она склонила ему голову на грудь, но он не сомкнул объятий.
 Эммануил смотрел на убитых: Фатиму и двенадцатого имама.
 — Снимите с него маску!
 Марк опустился на колени и содрал маску. Под ней оказалась еще одна — зеркальная, точнее, из отполированного до зеркального блеска металла.
 — Обманщики, — усмехнулся Господь. — Уловка средневековых самозваных пророков. Ничего нового не придумали. Ну, Марк, снимай и эту.
 Маска поддалась не сразу, но Марк справился с механикой, и нашим взорам предстало обычное человеческое лицо, темнокожее и темноволосое, с крупным носом. Скорее всего его обладатель был арабом, а не персом.
 — Этот меня не интересует, — сказал Эммануил, — Бросьте его с остальными. — Он перевел взгляд на женщину. — А вот ты моя. Он отпустил Марию и склонился над Фатимой.
 Я не верил глазам: он воскрешал одного из злейших своих врагов.
 — Любите врагов ваших, — усмехнулся он.
 Фатима открыла глаза.
 — Я твой Господь, королева женщин… Уже три дня как. Ты знаешь.
 — Кутиба, — тихо сказала она.
 «Так было суждено».
 — Где Якоб Заведевски? — спросил Эммануил.
 — В крипте, — ответил Марк.
 — Три дня прошло, — заметил я.
 — Всего-то! — улыбнулся Эммануил.
 — Мы его принесем? — спросил Марк.
 — Я сам спущусь.
 Он спускался по лестнице легко и решительно. Мы шли за ним: я, Марк и Мария.
 Запашок тот еще! Трехдневное пребывание толпы людей, которых не выпускают в туалет, сказалось на местном воздухе не лучшим образом. Сквозь вонь пробивался запах гниющей плоти. Я посмотрел вниз и заметил засохшие капли крови на пестром полу.
 Якоб лежал прямо у стены, даже не в нише. И не покрыт ничем. Куртка в пятнах крови, и запекшаяся кровь на светлых, почти белых волосах.
 Я вспомнил Вену. Ночной Дунай, бар «Георгий и дракон», хёригер… Веселый город.
 Эммануил склонился над трупом. Я отвернулся. Мне надоело смотреть на сцены воскрешения: ничем не лучше агоний.
 — С возвращением, Якоб! — услышал я голос Господа.
 — Здравствуй, Якоб! — сказал я, когда он встал, и тут же отвел взгляд, взглянув в его глаза, полные пламени.

 ГЛАВА 5

 В тот же вечер мы вернулись в Иран, но не задержались там и суток. Наш путь лежал дальше на запад.
 Битвы за Багдад не было. Аиша была нашим пропуском, а Фатима — въездной визой (сторонников шии здесь было процентов тридцать).
 Дварака приземлилась чуть выше по течению Тигра, и был организован торжественный въезд в Город Мира. Впереди шло войско джиннов и шестьдесят даосских сяней, Там же, в войске, наравне со всеми, была Хун-сянь. Вряд ли ей это понравилось, но она никогда не осмеливалась перечить господину. За ними, в белом открытом лимузине медленно ехал Эммануил. Он не взял с собой никого, кроме шофера. Дальше в белом паланкине, на белом верблюде, ехала Аиша. Рядом с нею покачивался на плечах черных слуг черный паланкин Фатимы. А потом уж — все мы. Без выкрутасов. В автомобилях.
 Марк переживал, что так он не может как следует следить за дорогой, но ничего не произошло.
 Уже в Багдаде мы встретили Новый год.
 А в середине января была двойная свадьба Эммануила с двумя невестами. Низкие столы поставили буквой «П» в финиковой роще королевского дворца и накрыли человек на пятьсот. Во главе стола на золотом ковре сидел Эммануил, облаченный в белый балахон (недавно я узнал, что он называется «галабея») и клетчатый головной платок. Вылитый араб! Даже кожа казалась темнее. Меня всегда поражала его способность перевоплощаться.
 Недавно он пустил в народ свою родословную, возведенную к Али. Я смотрел на него и думал, что это не так уж абсурдно.
 По правую руку от Эммануила сидела Аиша, а по левую — Фатима. Я даже не очень удивился, что она согласились на этот брак. Помнил Мисиму. После воскрешения отношение к Господу, видимо, резко меняется (по крайней мере, если оно оставляло желать лучшего),
 Гости тоже сидели на коврах, расстеленных прямо на земле. Неудобств это не причиняло, несмотря на январь. Температура на солнце достигала градусов двадцати пяти как минимум.
 Я оказался рядом с королем Фейсалом. Это был толстый араб, назойливый, болтливый и чрезмерно эмоциональный. Он то и дело хватал меня за руки и все норовил обнять. Впрочем, в остальном это был неплохой мужик. Накануне он водил меня по старому городу, переодевшись из мундира в эту самую галабею и, верно, представляя себя Харуном аль-Рашидом, вышедшим в народ. Галабея никого не обманывала. Наше появление вызывало бурный восторг местного населения.
 Старый город представлял собой лабиринт узких улочек, куда никогда не проникает солнце и не проехать автомобилю. Вонь и грязь. Помои кое-где выливают в окна, как в средневековом Париже. Потом мы вынырнули на "сук», то есть базар, и оглохли от грохота молотков и крика торговцев. Кроме лавок, здесь располагались многочисленные мастерские ремесленников. Я вдоволь насмотрелся на персидские ковры, разноцветные платки, золотые и серебряные украшения и тонкую работу местных мастеров по металлу.
 — На свадьбе визиря аль-Маамуна на новобрачных высыпали тысячу жемчужин, среди гостей разбрасывали мускусные шарики, в каждом из которых была записка с названием подарка: земля, раб, прекрасный конь, — распространялся король, уплетая традиционного барашка. Ели здесь руками, заворачивая мясо в арабские лепешки, что несколько выбивало из колеи. Столового прибора не подали.
 Вина не было. Вода, соки, сладкий зеленый чай.
 Этим странности не исчерпывались: мужчины и женщины отмечали свадьбу по отдельности. Сегодня был «мужской день». Как в бане!
 И только Эммануил нимало не смущался ни сидением на земле, ни отсутствием вилки и ножа, ни «банными» традициями.
 К вечеру стало весьма прохладно, но торжества еще не закончились. Зажгли иллюминацию. Многочисленные лампочки и фонарики над столами и между деревьями. Здесь вообще света не жалеют. Вечерний Багдад напоминает новогоднюю елку. Есть в этом что-то родное и милое сердцу русского человека. Не то что в Париже, где по большей части вечерних улиц идешь, как по туннелям: внизу — свет, а чуть повыше — тьма.
 Небо темнело быстро, как во всех южных городах. Вдруг иллюминация погасла. Начался фейерверк. По крайней мере минут сорок небо над пальмами цвело огнями так, что не нужно было дополнительного освещения.
 Гости начали расходиться.
 — Даиман! — говорили на прощанье, что означало: пусть всегда будет так.
 — Пусть расставание не будет долгим! — говорил всем Эммануил, как близким друзьям. Он был максимально любезен. Многих провожал до выхода, но никому не жал руки.
 А потом стало холодно. Температура резко упала почти до нуля. Бывшее место пира напоминало заброшенный бивуак отступившей армии.
 К полуночи мы вернулись во дворец.
 В конце января мы были в Румском султанате. Впрочем, султан обладал властью скорее номинальной, а местный парламент особым религиозным фанатизмом не отличался. Население же процентов на девяносто состояло из сторонников партии Аиши. Так что наличие последней в составе семьи Эммануила быстро решило дело в нашу пользу, и большой войны не случилось. Так — показное сопротивление для проформы и в надежде что-нибудь выторговать. Это вызвало противоположную реакцию. Эммануил обозлился. Не выторговали ничего.
 Дварака зависла над Коньей. Приземляться не стали — значит, Эммануил не собирался здесь надолго задерживаться.
 В городе мне с готовностью показали текке Мевляны. «Текке» — это тюркское название ханаки, а Мевляна — мистик и поэт Маулана Джалалуддин Руми. Я нес к нему письмо от его учителя Санаи.
 Был вечер. Прошел дождь, и солнце под темными тучами было ярким и белым, как ядерный взрыв.
 Мечеть текке обладала тремя куполами: двумя, напоминавшими шляпки грибов, и одним шатровым, бирюзового цвета. Справа от нее возвышался единственный минарет.
 Передо мной открыли ворота и пропустили во двор. Здесь был сад с бассейном и фонтаном, а по периметру — кельи дервишей. Впрочем, сад, вероятно, предполагал в основном цветы и по зиме состоял из пустых клумб. Мевляна спустился во двор. Руми можно было бы дать лет сорок, если бы я не знал, что ему более семисот. Пожалуй, красив. Правильные черты лица. Чернобород и черноглаз.
 Но не в этом дело.
 Краса — не очертание сосуда,
 А то, что наливают нам оттуда…
  [114] 
 Это была внутренняя красота. Отсвет горней отчизны. Печать солнца. Ее не портила даже нелепая одежда ордена Мевлевийя: красный войлочный колпак, похожий на усеченную морковку, длинная белая рубаха до щиколоток и поверх нее — черная хирка. Даже в этом одеянии поэт казался изысканным.
 — Я прочитаю, — сказал он. — Подождете?
 — С удовольствием, — ответил я.
 Я прождал до захода солнца.
 Наконец Руми спустился в сад. Что-то неуловимо изменилось в его облике. Походка другая, что ли? Манеры? Трудно понять, когда видишь человека второй раз в жизни. Я взглянул ему в глаза. Решимость. Мрачная решимость. Что он надумал? Не позвонить ли Господу, пока не поздно?
 Я подавил этот порыв. Ерунда! Показалось. Звонить не стал.
 А зря.
 — Сейчас будет намаз, а потом сама  [115] , — сказал Руми, и в его тоне прозвучало приглашение.
 Я оценил. Странным показалось только время. Я слышал, что торжественные сама бывают в полдень по пятницам, после соборной молитвы.
 — Я могу остаться? — спросил я.
 Он кивнул.
 — Сегодня ночь бракосочетания с Богом, — ответил он на мой незаданный вопрос.
 Намазов было два — после захода солнца и с наступлением ночи. Как и положено, как и в Афганистане. Я уже не вздрагивал от крика: «Аллах акбар!» Я ждал сама, мистического танца дервишей, точнее, радения. Мне просто было любопытно.
 В бассейне отразились звезды. Стало холодно. Градусов пять выше нуля. Дервиши, человек десять, все в колпаках и хирках, собрались во дворе. И началось действо.
 Руми встал в центре, и дервиши трижды прошли мимо него. Было слышно, как они обмениваются приветствиями, но, по-моему, Мевляна говорил каждому что-то еще, очень тихо.
 А потом начался танец. Они сбросили черные хирки и остались в белом: длинные белые рубахи под пояс и поверх них — белые куртки с длинными рукавами. Раскирули руки — правая открытой ладонью вверх, чтобы подучить благословение Бога, левая — ладонью вниз, чтобы передать благословение земле — и закружились на одной ноге. Картина в высшей степени странная, они казались неживыми: белые фарфоровые статуэтки в юбках-полусолнцах. И еще эти их колпаки: усеченный головной убор средневековой дамы. Я сказал бы, что они напоминали фей, танцующих фуэте, если бы они не были здоровыми бородатыми мужиками.
 Звон молоточков золотобоев на рынке и шум водяных мельниц когда-то заставляли Руми пускаться в пляс прямо посреди улицы, невзирая на удивленные взгляды прохожих: «Что это тут выделывает уважаемый преподаватель медресе?» Ему было все равно. Его взгляд был обращен внутрь, как глаз Кухулина. Он — тоже герой, воин и жертва мистической любви. Что ему до общественного мнения? Это экстаз.
 Они пели славословие пророку. Низко, глубоко, протяжно. Потом вступила флейта. Эта музыка затягивала, несмотря на нелепость происходящего.
 Темп вращения увеличивался. Я вспомнил Чайтанью. Все мистические техники похожи. Возможно, это объясняется единством человеческой психологии и ничем больше. Чтобы достичь одинакового результата — экстатического состояния, — следует производить одинаковые действия. Но в чем тогда их сила, этих сумасшедших мистиков: Франциска, Терезы Авильской, Чайтаньи, Рамакришны, Руми? Одни из них приняли моего Господа, другие боролись с ним. Но во всех была внутренняя сила: тот, кто боролся, — боролся до конца, а тот, кто принимал, — принимал не из корысти, а по причине каких-то своих философских взглядов и принимал всем сердцем.
 Я посмотрел на Руми, неподвижно стоящего в центре танца, единственного в черном среди белых одежд учеников, автора поэтического переложения уже набившей мне оскомину притчи о слоне в темноте.
 Вдруг он сбросил хирку, раскинул руки и присоединился к танцу.
 Протяжные гимны сменили короткие песни на персидском, греческом, тюркском.
 Разрушил дом и выскользнул из стен,
 Чтоб получить Вселенную взамен,
 В моей груди, внутри меня, живет
 Вся глубина и весь небесный свод.
  [116] 
 Стало теплее. Сначала я снял шарф, потом пальто.
 Я увлекся. Хотелось слушать еще и еще.
 В стихах появились эротические образы. Это меня не удивило. Характерно для мистики, тем более мусульманской. Когда я читаю у Хайяма: «Запутан мой, извилист путь, как волосы твои», я понимаю, что волосы возлюбленной — символ завесы, скрывающей от человека Бога, а извилистый путь — дорога к нему.
 Но здесь Хайям не в большом почете. Руми считается гораздо круче. И с эротикой обычно куда откровеннее. Что там католические святые с их видениями, в которых они сосут молоко из груди Мадонны! А как вам Аллах, являющийся в виде прекрасного безбородого юноши?
 Дервиши кружились с бешеной скоростью. Я уже не видел людей. Сплошной вихрь белых одежд.
 Эта земля не прах, она — сосуд, полный крови, крови влюбленных…
  [117] 
 Вдруг один из дервишей упал как подкошенный. Его вынесли за пределы круга, положили на землю и как ни в чем не бывало продолжили танец. Потом я узнал, что это был сын Руми — Султан Велед.
 Убейте меня, о мои верные друзья,
 Ибо в том, чтобы быть убитым, — моя жизнь…
  [118] 
 Упал еще один дервиш. Его имя я тоже узнал впоследствии: Хусамуддин, любимый ученик.
 Танец возобновился. Стало совсем жарко. Я вытер пот тыльной стороной кисти, плюнул на приличия и стянул свитер. Над минаретом взошел тонкий серп луны.
 Сделай гору из черепов, сделай океан из нашей крови…
  [119] 
 И тогда упал Руми.
 Танец сразу прекратился. Дервиши пали на колени и стали читать суры Корана.
 Хвала Аллаху, господу миров
 милостивому, милосердному,
 царю в день суда!
 Тебе мы поклоняемся и Тебя просим помочь!
 Веди нас по дороге прямой…
 Послышался отдаленный гул. Над нами, очень низко, закрывая звезды и лунный серп, летела Дварака.
 Очень быстро!
 Падала!
 Я не увидел, чем кончилось падение. Летающий остров скрылся из виду.
 Дервиши поднялись на ноги. Кроме тех, кто упал во время танца — они так и лежали на земле, Наконец дервиши вспомнили о своих товарищах. Склонились над ними, опустились рядом, кто-то пошел к кельям — я решил, что за помощью.
 Я подошел к остальным.
 — Что с ними случилось?
 — Они мертвы.
 Когда я вышел из текке, меня обжег холод январской ночи.
 Похороны Руми вместе с его учеником и сыном состоялись на следующий день при большом стечении народа.
 В тот день, когда умру, вы не заламывайте руки.
 Не плачьте, не твердите о разлуке!
 То не разлуки, а свиданья день.
 Светило закатилось, но взойдет.
 Зерно упало в землю — прорастет!  [120] 
 — пели дервиши.
 К полудню я был на Двараке и рассказывал Эммануилу о том, что случилось в текке.
 — Не тебе со мной тягаться, Мевляна Руми, — усмехался Господь. — Не многого ты добился своей смертью. Твоя жертва бесплодна.
 Дварака была цела, правда, приземлилась на плато в окрестностях Коньи.
 — Мы поднимемся после похорон, — сказал он. — Нечего нам здесь больше делать.

 ГЛАВА 6

 Перед нами было три пути: на северо-запад, в Ромейскую республику, на юг — в Иерусалим и на юго-юго-восток — в Аравийское королевство. Последний был самым сомнительным. В Аравийском королевстве у власти была так называемая Саудийская династия, поддерживаемая сектой единобожников Мувахиддун.
 Я плохо понимал, откуда взялась в исламе, где и так главный постулат единобожие, а худший грех — ширк, многобожие, — такая секта. Однако же взялась. И напоминала по идеологии уже известный нам Муридан. Впрочем, разбогатев и откормившись на нефти, местные традиционалисты несколько подобрели, но все равно, по крайней мере на словах, Эммануила признавать не желали.
 А еще было пророчество, что Даджжал не сможет проникнуть в Мекку, не пустят его горы. Я бы посоветовал Господу не проверять, если бы решился давать ему советы.
 Эммануил выбрал Мекку.
 На пути туда лежал Дамасский эмират. Очередная конституционная монархия. В эмират с запада вклинивалось графство Эдесское — одна из провинций княжества Антиохийского. Но последнее Эммануил решил оставить на потом. Хотя рыцари-оанниты, заправлявшие в Антиохии, и были на присяге в Риме, Эммануил сомневался в их искренности: очень уж они не любили сдавать крепости без боя. А если начнется война с княжеством Антиохийским, обязательно вмешается Ромейская республика, поскольку оба государства входят в Средиземноморский Христианский Союз. Хотя, может быть, и не вмешается, самоубийц не так много. Но Константинополь — все равно отдельное развлечение.
 — Он от нас никуда не денется, — сказал Эммануил.
 И мы отправились на юг, в Дамаск.
 В Дамаске жил мистик и философ Ибн-ал-Араби, Величайший шейх, столь почитаемый Санаи. Я подумал, не стоит ли обогнуть Дамаск? Вдруг шейху вздумается умереть?
 — Я сам с ним встречусь, — сказал Эммануил.
 В начале февраля Дварака зависла на минаретами Дамаска. Внизу блистала излучинами река Аль-Барада (Холодная), дающая жизнь оазису Гута, в котором расположен Дамаск — бело-золотой город в кольце из зелени. А дальше — оранжевые горы. Все же пустыня. Внизу, в городе, изящные верхушки пальм, плоские вершины кед-рои, кипарисовые аллеи, кое-где белые коробки современных зданий, а непосредственно под нами — Мечеть Омейядов (она же Большая Мечеть Дамаска). Когда-то на ее месте стояла церковь Иоанна Крестителя, а еще раньше — храм Юпитера Дамасского, а до него — храм арамейского бога Хаддадя. В центре мечети — большой внутренний двор, называемый Майданом, окруженный колоннадами с арками, там же — вход в Мечеть. Три минарета по периметру — два четырехугольных и один восьмигранный.
 В 1400 году Тамерлан, захватив Дамаск, согнал сюда тридцать тысяч жителей и сжег вместе с мечетью. Она была вновь отстроена в пятнадцатом веке. А после подавления мятежа в Исфахане по приказу Хромого Тимура было убито семьдесят тысяч жителей и построена пирамида из отрубленных голов.
 Я подумал, что мой Господь лучше многих земных завоевателей. Да, конечно, его путь не бескровен. Невозможно завоевать полмира, не запачкав рук. Но он по крайней мере не склонен к регулярным массовым убийствам и но строит башен из черепов.
 Было раннее утро. Солнце еще не взошло, только светлело небо.
 Эммануил вызвал нас к себе — всех апостолов, что были на Двараке. Он был одет в шафранные одежды, как индийский аскет, правда, смотрелся гораздо лучше.
 — Есть такое мусульманское пророчество: Иса должен в Судный День спуститься на один из минаретов Мечети Омейядов, опираясь на крылья двух ангелов, — Господь улыбнулся. — Ангелов обеспечить не могу, Судный День пока подождет, но в Дамаск мы спустимся. Пойдемте!
 Мы вышли на крышу Дома собраний. Подошли к балюстраде. Эммануил поднял руку.
 Часть ограды исчезла — метра два. И возник свет. Золотой светящийся цилиндр толщиной в руку засиял у наших ног и начал разворачиваться, как ковер. Перед нами лежала дорога, сияя миллионами золотых искр.
 Встало солнце. Послышался призыв муэдзина. Мы спускались прямо к нему, на минарет Иисуса Христа.
 Мусульманские пророчества отличаются редкой доскональностью. По описаниям Даджжала можно составлять фоторобот. Лицом красен, кучеряв и крив на один глаз. А на лбу написаны буквы «каф», «фа» и «ра», то есть «кафир», неверный. Господь любил это цитировать. Он не был ни краснолиц, ни кудряв, ни крив, а на лбу у него ровным счетом ничего не было написано. Махди (у тех, кто считал, что Иса и Махди разные люди) тоже был описан весьма подробно и должен был во всем походить на пророка Мухаммада. Не узнают они ни Даджжала, ни Махди!
 Эммануил вступил на балкон минарета, Иоанн и Матвей спрыгнули вниз и помогли ему спуститься: вот и два ангела. Мы с Марком спустились следом. Шествие замыкал Филипп.
 Муэдзин попятился, прижался к стене минарета и обалдело смотрел на нас.
 Эммануил улыбнулся, и с его волос посыпались жемчужины, точнее, капли воды, превращающиеся в жемчуг уже в полете. Его волосы не были мокрыми.
 — Не бойтесь! Мир вам! Я тот, чье возвращение было предсказано. Это мои хавар (апостолы). Мы можем спуститься вниз и принять участие в молитве вместе с правоверными?
 Муэдзин кивнул. Он знал пророчества.
 Внутри мечеть напоминала старинные римские храмы, уже надоевший константиновский стиль. Правда, и арабы руку приложили. Планировка другая: широкий зал вместо вытянутого прямоугольника. Ряды колонн с позолоченными коринфскими капителями, доставшиеся в наследство от христианской церкви. И в стороне — часовня с захоронением головы Иоанна Крестителя. Мозаики по стенам, явно созданные византийскими мастерами. Правда, тематика местная: река Аль-Барада, деревни Гуты, Мекка и Дамаск. Огромные зеленые дубравы, голубые сверкающие реки, белые башни и дворцы. Мерцание мрамора, золота и смальты.
 Я первый раз был внутри мечети. Шли босиком, без обуви. Перед входом даже совершили ритуальное омовение. Я не знал, как правильно его делать, но во всем подражал Эммануилу, и все прошло без эксцессов. Господь вёл себя так, словно всю жизнь был мусульманином.
 Жемчуг сыпался с его волос. Люди были так ошарашены, что даже не подбирали жемчужины. Намаз, называемый здесь салятом, явно задерживался. Уж совсем не по правилам! Не бывает такого.
 Наконец к нам подошел мулла и заикаясь попросил Эммануила руководить молитвой. Господь отказался.
 — Имамат уже объявлен  [121] .
 Пока все шло, как по писанному (в пророчествах). Правда, в некоторых версиях этой молитвой должен был руководить Махди, а Иса стоять за его спиной, признавая превосходство ислама.
 — Постою для пользы дела, — шепнул Эммануил. — Но первый и последний раз.
 Наконец прогремело: «Аллах акбар!» Мы тщательно повторяли все за Эммануилом: все поклоны, молитвы и воздевания рук.
 После салята вышли из мечети и пошли по городу. Видимо, слух о нас уже разнесся, или по радио объявили. Нас встречала толпа. Движение перекрыли.
 Жемчужины срывались с его волос, падали и подпрыгивали на асфальте. Здесь народ был менее религиозен и жемчуг подбирал (а может, за тем и явились).
 Мы шли по современному проспекту, правда, не такому широкому, как в Европе. Народ тоже был весьма европеизирован. Я не увидел ни одной женщины в чадре, зато все были в платках. Мужчины часто в европейских костюмах. Но восторга толпы это не уменьшало. Верно, европейское влияние глубже костюма не проникало.
 Было пыльно и жарко.
 Мы направлялись в тихую часть города. Появились кедры и кипарисы. Тень, тишина. Современные дома сменили ровные стены без всяких украшений, Здесь, в одном из старинных домов, и жил Величайший шейх Ибн-ал-Араби.
 Мы остановились у стены, сложенной из желтого камня, кое-где с вкраплениями черного. Смотрелось красиво. Почти как орнамент,
 Нас пустили во внутренний двор, напоминающий сцены из «Тысячи и одной ночи». Мозаичные панно с каллиграфическими надписями на арабском, фонтан в центре, тенистые деревья. Величайший шейх беден не был. Автор нескольких сотен произведений, и по крайней мере одно из них «Геммы премудростей» в исламском мире знал каждый сколько-нибудь образованный человек. Слава на некотором уровне вполне конвертируется в твердую валюту (ну по крайней мере в динары),
 Эммануил прошел в дом один. Мы остались ждать.
 Здесь же толпились несколько муридов Величайшего шейха. Мы завели разговор, который с их стороны сводился в основном к восхвалению учителя. Кого он излечил, кого утешил, кому помог разбогатеть. Последнее было неожиданно для христианского слуха. Чтобы святой потакал богатству?
 Принесли чай и сладости — слишком сладкие. Близился полдень. Гостей не забыли: подали еду. Слишком жирную,
 Из муридов к этому времени остался один. Его звали Идрис Султан, и был он из Египта. Суфий, конечно.
 — А вы знаете, что рыцари храма не имеют никакого отношения к Храму Соломона? — спросил он.
 — Как это? — удивился я.
 — Все их церкви построены в подражание не Храму Соломона, а Куполу Скалы  [122] .
 — Они другого не видели. Храм Соломона давно уже был разрушен.
 — Более того, суфийского учителя Маруфа Кархи называли «сыном Давида», как библейского Соломона, потому что он был учеником суфийского учителя Дауда-ат-Таи. Именно к суфиям и восходит традиция тамплиеров.
 — Хм…
 — Благодаря суфийскому влиянию возник Францисканский орден. Франциск начинал свои проповеди с приветствия: «Да будет мир божий с вами!» — это явно арабское приветствие.
 — Ага! «Pax vobiscum» — тоже арабское приветствие.
 — Что вы сказали?
 — «Мир вам» по-латыни.
 — Вот! Вот видите! И здесь арабское влияние. Более того, чтобы выбрать верное направление, Франциск заставил своего ученика брата Массео вращаться вокруг своей оси. Явное влияние ордена Мевлеви!
 — Угу! Еще детская игра есть такая. Очень распространена в Европе. Тоже влияние дервишей?
 — Да! Вот видите.
 Это было забавно, но начинало надоедать. Я знаю, что Россия — родина слонов. Суфизм, похоже, тоже претендовал на всеобщее отцовство. В следующий момент Идрис Султан заявит, что рыцари Круглого стола находились под влиянием суфизма, а Артур и Аттар — одно и то же лицо. Да, конечно, алгебра, алхимия, Альдебаран, Альтаир. Артикль «аль» с головой выдает происхождение. Но остальное!..
 — Одного из суфийских учителей Зу-н-Нуна Мисри называли Королем или Владыкой Рыбы. Помните короля-рыболова из «Смерти Артура», у которого хранился Грааль?..
 Поругаться мы не успели, потому что на пороге наконец появился Эммануил, который обнимал за плечи араба со взглядом бессмертного. Оба казались усталыми, более того, измотанными. Я понял, что араб и есть Величайший шейх. Господь победил, но ему дорого обошлась эта победа.

 ГЛАВА 7

 Эр-Рияд мы завоевали без проблем. Нынешние короли были куда менее фанатичны, чем их предки, князья Дерайи, бросившиеся завоевывать мир под знаменем нового (и единственно верного) учения единобожников или салафитов (чистых). Последний термин напомнил мне о катарах, но эти были куда агрессивнее и в свое время дошли до Евфрата. Но там не задержались. Официальный ислам объявил их еретиками, и на этот счет была отдельная фетва.
 К исламу Мувахиддун относились примерно так же, как пуританские секты к католицизму. Признавали только Коран и раннюю сунну, Учения богословов и мазхабы отрицали, хотя на деле находились под влиянием самого буквалистского, ханбалитского мазхаба. Понятно. Если в Библии сказано, что небо — твердь, значит, твердь, и нечего здесь думать. И звездочки к нему прибиты, а поверх хрустального купола — вечные воды (потому и голубое), а внизу — плоская земля.
 Салафиты сходили с ума несколько по-своему, поскольку буквально толковали не Библию, а Коран. И если в Коране сказано, что Бог сидит на престоле — значит есть престол и есть, чем сидеть. Я по ассоциации вспомнил фреску Микеланджело в Сикстинской капелле, на которой Бог-отец повернут к публике как раз тем местом, которым следует сидеть на престоле.
 Но это детали. Я понял, с кем мы имеем дело.
 А еще с отцом-основателем движения случился один конфуз — он умер. Конечно, последователи утверждали, что его отравили враги, но все равно как-то несолидно для святого умереть во цвете лет. Традиционные мусульмане его святости не признавали. И на этот счет тоже существовала фетва: «О том, можно ли считать Мухаммада абд-аль-Ваххаба вали?»  [123] Ответ был однозначным: нельзя.
 Слава Богу, нынешние короли Аравии заботились более о ценах на нефть, чем о религиозных истинах. А потомков основателя секты Абд-аль-Ваххаба можно было не принимать в расчет, поскольку они давно утратили власть, даже духовную. Короли стали и имамами, и улемами  [124] , и кади  [125] .
 Эммануил обещал за нефть все-таки что-то заплатить и даже вложить деньги в разработку новых месторождении — и это решило дело.
 Мы отправились на юг, в Счастливую Аравию, и победно прошли по эмиратам до Катара и Бахрейна.
 Тогда и раздался первый звоночек. Стало известно, что салафиты, отказавшиеся подчиниться воле короля, собираются в Неджде, найдя приют у одного из бедуинских племен, и туда же стекаются все мусульмане, недовольные властью Эммануила, со всего исламского региона.
 Впрочем, стекаться было проблематично. Плоскогорье Неджд со всех сторон окружено песками Нефуда — остров посреди пустыни. Много народу не соберется. Однако Эммануил погрузил армию на Двараку и перелетел в Неджд. Плоскогорье было захвачено за две недели. Впрочем, это не очень обнадеживало: судя по всему, часть бедуинов просто оставили его и ушли в пустыню. Эммануил не стал преследовать беглецов, он торопился: впереди лежала Мекка. Мы приближались к горам Хиджаза.
 Горы пропустили нас.
 Месяц паломничества давно закончился, и в Мекке было относительно безлюдно. Запретная мечеть  [126] снаружи напоминала вокзал. Точнее, три средних европейских вокзала, поставленных в ряд. Внутри же походила на стадион. Даже молитвенные коврики выложены по кругу, как трибуны, Вокруг трехъярусные колоннады. Под арками — свет, как сотни лампад.
 Колизей! Только не полуразрушенный, а целехонький и ухоженный, с блестящим мраморным полом, выложенным крупными белыми плитами. В центре — черная Кааба, храм в храме. Золотая арабская вязь по черному покрывалу.
 Мы шли по белому мрамору, между рядами красных ковриков, не обращая внимания на косые взгляды немногих посетителей. Эммануил подошел к Каабе и коснулся черного камня.
 Был свет, вспышка света. Ее видели все, кто был в мечети. Камень стал белым, тем самым райским яхонтом, которым, как говорят легенды, и был вначале, почернев позже от людских грехов.
 Мы еще успели посетить Медину. Эммануил постоял у могилы Мухаммада. Все же он умер и был похоронен, «Взят на небо» — поэтическое преувеличение. А рядом было приготовлено место для захоронения Исы.
 — Не каждый, проходя двором,
 О гроб споткнется свой, —
 процитировал Эммануил поэму Рэдингской тюрьмы.
 Я снова сомневался. В исламском мире Эммануил вел себя слишком прилично для Антихриста. Или я попривык? А что, собственно, он мне такое сказал? Что не давал откровения Мухаммаду? Так, может быть, это ложное откровение?
 Мы полностью захватили Хиджаз в начале марта.
 И тогда началось.
 Здесь вообще местность вулканическая: черные лавовые горы — лябы, лавовые поля, Но почти тысячу лет не было ни одного извержения.
 Это был наш третий день в Медине, точнее — возле Медины, куда приземлилась Дварака.
 Вначале я услышал гул. За окном чуть-чуть светлело небо, Пол подрагивал, словно в конвульсиях. Дварака поднималась, но не плавно, как обычно, а рывками. Потом я увидел дым. Черный дым маячил между деревьями. Пожар? Слишком круто для обычного пожара.
 Я оделся. Позвонил Марку. В кои-то веки я его разбудил, а не он меня!
 — Пойдем, что-то происходит.
 Раздался взрыв, потом еще — с интервалом минут в пять, не больше. И в небо потянулось еще два дыма. Дварака поднималась все быстрее.
 Мы с Марком вылезли на крышу дворца и увидели горы в потоках лавы. Несколько кратеров: на вершине и по склонам. Раскаленные реки шли на город.
 Оба мединских вулкана проснулись одновременно, А потом полетел пепел.
 Мы были уже высоко, Более тяжелые раскаленные камни сюда не долетали, но пепел кружился в воздухе и закрывал солнце. Оно поблекло и стало красным. Пепел ложился на белые стены дворцов, скапливался на карнизах и балюстрадах, покрывал белый мрамор улиц. Воздух был полон пепла.
 Дварака поднялась еще выше, и под нами зависли черные облака, закрывая город. А с Двараки, как золотые лучи, вырвались четыре дороги, прорезали черные облака и пробили в них туннели, как в скалах, и коснулись земли. Эммануил послал Марию, Филиппа, Матвея и Иоанна к началу этих дорог. Они должны были принять присягу у тех, кто поднимается.
 Мы их увидели — толпы, идущие в полупрозрачных золотых туннелях, узких, не более двух метров в диаметре. Люди ступали на летающий остров, только принеся присягу Эммануилу. Те, кто отказывался, падали в пропасть. Я подумал, что можно было бы спасти и всех, без всяких условий.
 — Тонок мост Сират, ведущий в рай над огненной пропастью, не толще волоса, и проходят по нему только Праведники, Пьетрос.
 Лицо Эммануила было вдохновенным. Он улыбался. «Как Нерон во время пожара Рима», — невольно подумал я.
 От Двараки отделился еще один золотой туннель. И потянулся на юг — почти параллельно земле. И только у горизонта начал загибаться вниз.
 «Мекка!» — понял я. Там то же самое.
 Пылал весь Хиджаз. Сумасшедшие журналисты успели снять хронику, прежде чем ступить в золотой туннель.
 Я видел, как пылающие реки обходят запретную мечеть, сжигая все на своем пути. Все остальное.
 Нам нечего было делать над пылающей землей. Мы покидали Хиджаз, успев спасти тех, кто сам пожелал спастись.
 Тем более что у нас была проблема. Последователи Абд-аль-Ваххаба и прочие недовольные собрались в пустыне Нефуд, на землях племени кахтан, и кочевали вместе с племенем. По слухам, за месяц здесь собралось более ста тысяч человек.
 — Ерунда! — сказал Эммануил. — Пустыня стольких не прокормит, несмотря на раби.
 «Раби» — это время после дождя. Пустыня расцветает. Нашим врагам везло.
 И пустыня цвела. Надолго ли? Я вспомнил рубаи Хайяма:
 О, Кравчий, цветы, что в долине пестрели,
 От знойных лучей за неделю сгорели,
 Пить будем, фиалки весенние рвать,
 Пока не осыпались и не истлели.
 Странный рельеф пустыни, словно утоптанной копытами гигантских лошадей. Зеленые следы от подков. Яркая весенняя зелень.
 У салафитов были к нам следующие претензии, которые они распространили в качестве воззвания к своим сторонникам:
 1. В хадисах сказано, что Махди и Иса — два разных человека, те же, кто полагает, что это не так — не правы, и им надлежит покаяться.
 (Надо сказать, что эти ребята признавали только те хадисы, которые им нравились.)
 2. Мать Махди должны звать «Амина», как мать пророка, а его самого «Мухаммад», как и пророка.
 («У меня есть второе имя „Кир Глорис“ — Господь Славы, — сказал Эммануил. — „Мухаммад“ по-арабски значит „прославленный“.)
 3. Махди должен во всем походить на Мухаммада, включая внешнее сходство.
 (Насколько мне известно, достоверных изображений не сохранилось.)
 4. Махди должен явиться раньше Исы. Спустившись с небес, Иса должен встать позади Махди и молиться под его руководством, признавая превосходство Ислама и то, что его писание «Инджиль»  [127] было искажено, а Коран является единственным истинным писанием,
 (В мечети Омейядов Эммануил помолился. Правда, Махди там не было… Эльбурсовского Махди, Мухаммада Мунтазара, салафиты тоже не признавали и считали все учение о двенадцатом имаме дурным нововведением (бида).
 5. Махди должен установить господство Ислама на всей земле и уничтожить идолов.
 (Понятно, а он даже синтоистов не пожег!)
 6. Махди должен запретить и уничтожить суфизм, поскольку это бида и ширк.
 (Ага! А он с Ибн-Араби обнимался!)
 7. Махди должен установить на всей земле господство истинного ислама Мувахиддун (салафитов), остальные направления признав ширком, достойным времен джахилийи. Он должен уничтожить всех многобожников (в том числе называющих себя мусульманами), приказав побить их камнями, как отступников, или отрубив головы.
 8. А потому Эммануилу-Даджжалу, кафиру, осквернившему Запретную Мечеть Мекки — джихад!
 (Первый раз, что ли!)
 На все это у Эммануила был один, зато очень весомый, многотонный аргумент — Дварака. Они не долго бегали от нас по пустыне: по пустыне не побегаешь. Мы их нашли.
 И Дварака зависла над шатрами бедуинов.
 Здесь, на стоянке, пустыня постепенно возвращалась в свое естественное безжизненное состояние. И только дальше, там, где кончались палатки, цвели холмы.
 Мы с Марком поиронизировали по поводу шахидов, которые бегают от джихада, но Эммануил не разделял нашей веселости.
 — Партизанская война гораздо опаснее обычной. Они понимают, что не выдержат открытого столкновения. Тротил под домами и площадями, бомбы в автобусах и метро, и по шахиду на каждый супермаркет, Тебе это понравится, Пьетрос?
 Ответ был очевиден.
 — А значит, они либо будут на моей стороне, либо их не будет. Мне не нужно второй площади святого Петра.
 Эммануил послал вниз посольство с ультиматумом. Ультиматум был круче, чем в случае Муридана. Мой Господь обещал, что если салафиты в течение трех суток не сложат оружия — умрут все, кого накроет тень Двараки.
 Послами он избрал меня и Марка.
 Мы шли между шатров, Лениво жевали жвачку одногорбые верблюды, сверкали из-под паранджей глаза арабок, носились на конях худощавые бедуины. Дул саба — благодатный восточный ветер, принося запахи цветов из ожившей пустыни.
 Переговоры происходили в палатке шейха племени, которая отличалась от прочих наличием спутниковой антенны наверху, воткнутого копья у входа и телевизора внутри. Кроме шейха, присутствовали главы кланов и представители салафитов. Последних можно было отличить сразу: камуфляж вместо шерстяной рубахи и плаща бедуинов, блеск в глазах и показная воинственность.
 Думаю, последние и нашептали шейху его ответ на ультиматум.
 — Вы останетесь с нами, и Даджжал не обрушит на нас летающий остров.
 — Вы думаете, что мы для него так важны?
 — Иншаллах!  [128] — сказал шейх.
 — Помните, одно из имен Махди-Каим, воскреситель? Эммануил воскресит нас, если мы умрем. Вас — вряд ли.
 — Кутиба.
 То есть «судьба такая».
 Я вздохнул. О чем еще говорить с фаталистами?
 Обращались с нами сносно, кормили в основном финиками. Я вспомнил Синай. Не так уж далеко отсюда, учитывая, сколько мы прошли за последний год. Поили молоком верблюдиц (за отсутствием воды). Еще была таинственного вида жидкая каша под названием «фасс» и трюфеля. Бедуины ели то же самое. Мне было жаль их — не салафитов, конечно, а простых кочевников.
 Я не сомневался, что Эммануил выполнит свое обещание и бедуинов не спасет наше присутствие. Я даже обрадовался. Это перестанет надо мной висеть: смерть и воскресение. Все случится помимо моей воли. Сможет ли Эммануил воскресить тех, чьи тела впечатаны в землю многотонным прессом Двараки? Не знаю. Мне казалось, что да.
 Телевизор имелся только в палатке шейха (для чего обременять любимого джамала, то есть верблюда!), зато радиоприемники были весьма распространены. По радио мы и услышали сообщение.
 Эммануил повторил ультиматум и уточнил, что наличие ого людей в лагере бедуинов не имеет никакого значения.
 Наступил вечер. Солнце садилось над пустыней, красное, как ее пески. Ветер шевелил траву. В пределах лагеря мы пользовались некоторой свободой — впрочем, довольно призрачной, учитывая поголовную вооруженность бедуинов.
 Я помню все до мельчайших подробностей: стариков, курящих возле шатров, играющих в пыли детей, хлопотливых женщин с закрытыми лицами, молодых бедуинов на конях, помчавшихся в пустыню. Вон облако пыли! Развлечение. Джигитовка.
 — Резвятся, — мрачно сказал Марк. — А Господь не шутит.
 Я помню, как солнце коснулось горизонта…
 И тогда облако пыли замерло и начало оседать.
 Я оглянулся:
 — Что случилось?
 И увидел старика, упавшего на бок рядом со своим кальяном, и замерших в пыли смуглых детей, женщин, лежащих на земле, словно уснувших. И ни звука. Полная тишина.
 Марк стоял рядом и курил. Точнее, держал сигарету. Огонь подобрался к его пальцам, и Марк выругался.
 — То, что должно было случиться, — наконец сказал он.
 В лагере не осталось никого живого, вплоть до верблюдов и лошадей, павших рядом со своими хозяевами. Только я и Марк.
 Мы вышли в пустыню. Ничего не изменилось: зеленая трава, слабый ветер, солнце не успело закатиться. Может быть, поэтому такой красной казалась земля.
 Впереди, метрах в двадцати перед нами, мы увидели еще одного человека. Живого. Он стоял лицом к нам, бедуин в зеленых одеждах. Хотя, возможно, дервиш. Высокий колпак обернут зеленой чалмой. Откуда здесь дервиш? Откуда здесь вообще живой человек?
 Он повернулся и махнул нам рукой, приглашая следовать за ним. И зашагал в пустыню, все дальше от шатров.
 Мы двинулись за ним, то ли от перенесенного шока, то ли из банального любопытства.
 Солнце село. Стало холодно. Лагерь бедуинов скрылся за холмом, а наш молчаливый проводник все шел вперед. Мы побежали. Он стал двигаться быстрее, казалось, не ускоряя шага. Расстояние между нами не сокращалось.
 Нас нашли под утро люди Господа. Нашли почти на краю фульджи, воронкообразной пропасти в песках. На краю обрыва. Еще два шага, и Эммануилу точно пришлось бы нас воскрешать. Мы направлялись прямо туда, не замечая ничего вокруг. По их словам, рядом с нами никого не было. Но зеленый дервиш не мог быть миражем. Ночью миражей не бывает.
 Потом один из моих знакомых мусульман предположил, что мы видели Хидра, легендарного святого ислама, помогающего путешественникам в пустыне, выводящего на прямой путь. Ничего себе помощь!
 Я видел сон. Я бегу из Рима, из ватиканских дворцов. Я понял, что это Рим, потому что действие началось в зале географических карт. Только на всех панно была одинаковая карта. Не провинции Италии, а карта мира, закрашенная ровным черным светом. Лишь моря и океаны сохраняли исконную синеву. Ни границ, ни рельефа — одни очертания материков.
 Я бегу полутемными сырыми туннелями и понимаю, что это подземные коммуникации под площадью Святого Петра. Потом вдруг оказываюсь в пустыне. Красное солнце висит над красным песком. Песок загорается. Сплошное пламя.
 Все исчезает, и я обнаруживаю себя в комнате. Обычная комната, скорее кабинет, с письменным столом и креслами. Три окна, вроде эркера. И за всеми окнами пламя. Я не знаю, что горит. Воздух? Но пламя как от костра, словно дом стоит в его центре.
 И незнакомый голос:
 — Он назовет воду пламенем и пламя водою. Поэтому те, кто хочет спастись, должны броситься в пламя, потому что это чистая и свежая вода.
 Оборачиваюсь.
 На стол опирается Эммануил. Это был не его голос. Он зажигает сигарету, вдыхает дым, тушит ее в пепельнице. Это кажется естественным. Я даже не удивляюсь. Только потом, проснувшись, вспоминаю, что мой Господь не курит.
 — Ты хочешь броситься в пламя, Пьетрос? Оставь! Для тебя это пламя и только пламя. Ты жив, пока ты со мной.
 Я касаюсь стекла рукой. Оно холодное. Пламя исчезает, словно падает в пропасть, и я просыпаюсь.

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ




   Выкинь на свалку свою мораль
   И сердце ожесточи,
   Сегодня удачлив подлец да враль —
   У них от рая ключи.


   Лишь тот, кто жесток, не оставит стен
   И крепостей не сдаст,
   Иглою и бритвой не тронет вен
   И не покинет нас.


   Ему, господину, и карты в масть,
   И под ноги города,
   И знамя над замком, и в руки власть
   Под робкое «да» суда. 


   И головы мертвых — престол Его,
   Он — царь, он — палач, он — Бог,
   И лавром увито Его чело,
   Мы — прах у Его сапог.




 ГЛАВА 1

 Дварака плыла на север. Я думал, что мы наконец войдем в Иерусалим, но Эммануил миновал его и направился к границам Антиохийского княжества. Я был рад вновь вернуться в христианский ареал, где не надо разбираться в тонкостях различий между мазхабами, запоминать воплощения то ли Кришны, то ли Вишну и забивать мозги головоломными коанами. Я возвращался домой, на свою духовную родину.
 Но дом встретил меня пожаром.
 Все начиналось спокойно. Среди властей княжества, как обычно, не нашлось самоубийц — нам предложили переговоры.
 Сад Великого Магистра террасами спускался к реке Оронт. Розы. Фонтаны из белого мрамора. Тень кедров и финиковых пальм. Статуи Великих Магистров от первого, брата Жерара де Торна, до предпоследнего — Анджело ди Колонья.
 Последний стоял передо мной. Черные цепкие глаза, черный плащ с белым крестом поверх черной полумонашеской одежды. Он напомнил мне Лойолу, но казался аристократичнее.
 Великий Магистр Антуан де Берти, это он предложил переговоры.
 Дварака висела над Антиохией. Точнее, прямо над нами. В качестве посла Эммануил, конечно, отправил меня.
 Я не возражал. Мне был интересен этот орден, когда-то столь связанный с Россией. Все русские императоры вплоть до Великой Февральской Демократической Революции носили титул бальи  [129] Большого Креста, а при Павке Первом, чрезмерно увлеченном госпитальерами, крест святого Иоанна Иерусалимского украшал герб Российской империи.
 — Да, Ваше Преимущество?
 — Я сдам княжество, мсье Болотов, — каждое слово давалось ему с трудом. — Мы не будем сопротивляться.
 Я кивнул. Это не было неожиданностью.
 — Девяносто рыцарей приняли решение немедленно присягнуть Господу и просили позволения создать в его армии легион госпитальеров,
 — Я передам. Не думаю, что это вызовет возражения.
 — Мне, как Великому Магистру ордена, должна быть назначена пенсия в размере пятисот тысяч солидов в год.
 Ха! Не ожидал встретить купца в этом аристократе.
 — Триста.
 Честно говоря, я решил поторговаться по собственной инициативе. Думаю, Эммануил не стал бы мелочиться. Все равно воевать дороже.
 — Ордену должны быть возвращены графство Триполийское и владения во Франции, Германии и Польше.
 — Насчет первого не обещаю, второе — почти наверняка.
 — Хорошо. Мы со своей стороны предлагаем Господу титул Протектора ордена святого Иоанна Иерусалимского.
 — Думаю, он примет ваше предложение. Хотя Господь и так протектор вашего ордена. По определению. Пока вы служите Господу.
 — И еще… — Великий Магистр колебался, вероятно, хотел попросить о чем-то малоосуществимом. — Здесь было найдено копье Лонгина. Мы бы хотели возвращения реликвии в Антиохию.
 Копье было найдено в тысяча девяносто восьмом году, во время первого крестового похода, Участнику похода, провансальскому крестьянину Петру Бартоломею явился во сне апостол Андрей и рассказал, где зарыто святое копье, которым был убит Иисус. Крестьянин оказался человеком пробивным и дошел до самого графа Тулузского. Копье отрыли в соборе Святого Петра, в точности там, где указал крестьянин. Крестоносцы начали побеждать. Тем не менее в честности Петра Бартоломея усомнились, и святой Андрей, снова явившись ему во сне, посоветовал пройти через огненное испытание. Крестьянин напросился. Разложили костер длиной четырнадцать футов. Испытуемый взял копье, завернутое в тончайшую материю, и вошел в огонь. Когда он вышел, даже туника его не опалилась и ткань, в которой было Копье, осталась совершенно цела. Но тут на него набросилась толпа, пытаясь разорвать на части живую реликвию и заполучить мощи нового святого. Рыцари еле отбили его. Через три дня от полученных ран он скончался.
 Копье было перевезено в Европу Людовиком Святым и с тех пор многократно переходило из рук в руки, пока не оказалось в венском Хофбурге, где его и нашел Эммануил.
 Я вспомнил капли на острие в памятный день ядерной бомбардировки и вдохновенное лицо Господа. Я вспомнил, как он завещал похоронить Копье вместе с ним, и как воскрес, как выходил из развалин мавзолея Августа с кровоточащим Копьем в руке.
 Потом он всегда возил Копье с собой, в отдельном багаже, под лучшей охраной. Вернуть его в Антиохию? Безумие! Он никогда не выпустит его из рук.
 — Я не могу решать за Него. Это слишком важно. Но, по-моему, лучше бы вам об этом не упоминать. — Вероятно, в моем голосе появились жесткие нотки.
 Магистр склонил голову.
 Я усмехался, возвращаясь на Двараку. И это монахи-воины? Торговцы! На сколько хватило их благородных идей? На век? На два? Уже в четырнадцатом веке они поспособствовали падению ненавистных соперников — тамплиеров и постарались завладеть их имуществом. Приятно чувствовать моральное превосходство над врагом.
 Услышав о Копье, Эммануил только рассмеялся:
 — Реликвия в Небесном Иерусалиме, где и должна быть. Единственное место, куда она может быть перенесена, — земной Иерусалим.
 Церемонию подготовили за два дня. Триста рыцарей в орденских одеяниях прошли по городу и поднялись на Двараку, чтобы передать Эммануилу святыни ордена: правую руку Иоанна Крестителя, Филермскую икону Божией Матери и часть Животворящего Креста; а также Орденские Печать, Корону и «Кинжал верности».
 Эммануил титул протектора и святыни принял, а от короны и печати отказался (не Богово!).
 Некоторая холодность приема объяснялась и тем, что Господь уже знал о событиях в замке Крак де Шевалье. Менее чем за час до церемонии мы узнали, что там собрались "ушедшие», рыцари-иоанниты, отказавшиеся принести присягу, и подняли знамя с изображением Архистратига Михаила, предводителя ангельского воинства.
 — Трупы, — сказал Марк. — Красиво, но трупы.
 Дварака лениво поплыла к замку.
 Мы долго не могли к нему приблизиться, словно пространство здесь было искривлено, и Дварака съезжала в сторону, словно мяч на батуте.
 Наконец мы его увидели. Пологие горы цвета охры. Мощные стены из огромных известняковых плит. «Пальмира среди замков». Суперкрепость! Все бургундские и пиренейские замки, виденные мною до того, выглядели кукольными домиками на его фоне.
 Над замком развевался стяг с изображением Архистратига Михаила и орденское знамя, красное с белым крестом.
 Рыцари во дворе замка. Построение, как на параде. Человек сто, не больше. Явно, меньшая часть ордена. Орденские одеяния: черные плащи с крестами поверх малиновых одежд.
 Мне показалось, что они не собираются сражаться. Длинные традиционные одежды слишком неудобны для современной войны. Мы спустились ниже и услышали пение. Meserere! Терпеть не могу этот гимн. Рыцари направились к одной из башен, здоровому четырехугольному донжону, и начали просачиваться внутрь.
 — Остановить? — спросил Марк.
 Эммануил кусал губы. Впервые я видел его таким нервным.
 — Подожди. Они отсюда никуда не денутся.
 Последний рыцарь скрылся в башне. Наступила тишина.
 Сколько она продлилась? Минуту? Две?
 Мы в недоумении ждали,
 Ярчайшая вспышка света осветила все вокруг. Белая, как сам белый цвет. Я почти ослеп и почувствовал, как Дварака дрогнула у меня под ногами и рванулась вверх. Я упал. Облака летели нам навстречу. И ни звука, словно я уже умер.
 Нас отбросило на несколько километров, к городу Хомс. Дварака вновь удержалась в воздухе. Когда мы возвращались назад, мы не нашли Замка Рыцарей. Только пологие голые горы. Я был готов поклясться, что те же.
 Мы вернулись в Антиохию, и Эммануил вызвал к себе Великого Магистра. Задал только один вопрос:
 — Знал?
 Антуан де Берти молчал.
 — Повесить!
 Великого Магистра повесили на решетке сада магистерского дворца. И не снимали тело трое суток.
 Завоевание Константинополя трудно было назвать завоеванием. Бывший Царьград давно утратил былое величие. Ромейская республика, жалкий остаток огромной Византии, с трудом удерживала власть над полунезависимыми провинциями: Грецией, Далмацией и Болгарией. Через неделю я гулял по Константинополю и любовался мозаиками Святой Софии. Возле храма был разбит розарий. Дул ветер с моря.
 Пару раз за день я переезжал из Азии в Европу и из Европы в Азию, пересекая по мостам зеленое зеркало Босфора. а между старым и новым городами сверкал на солнце залив Золотой Рог.
 Приближалась Пасха.

 ГЛАВА 2

 Пальмовые листья падали на дорогу и шуршали под ногами. По обе стороны от нас шумела толпа, а впереди высилась двойная арка Золотых ворот.
 Закатное солнце слепило глаза. Был вечер одиннадцатого нисана.
 К Эммануилу подвели белого ослика.
 — Нет. Этот город достоин того, чтобы войти в него пешком.
 Он был в белой одежде без всяких украшений (думаю, это называется хитон), за время наших исламских приключений отпустил небольшую бороду и был вызывающе иконописен.
 Поднял руки, благословляя толпу.
 Толпа пела:
 — Бахур ху, гадол ху ивнех…
  [130] 
 Опять «ху» в количестве. Еврейский похож на арабский, как русский на украинский. Думаю, они понимают друг друга без переводчика.
 — Он избранный, Он великий. Скоро Он…
 Мелодия напоминала танцевальную, и толпа пританцовывала, притопывала и хлопала в ладоши. Такое поведение совсем не ассоциировалось у меня с богослужением.
 Я не видел лица Спасителя — мы шли позади. Думаю, он улыбался. И зачем он избрал такой легковесный народ!
 — Осанна! Осанна сыну Давидову!
 Мы поднялись на Храмовую гору, к Куполу Скалы, пройдя под изящными арками, называемыми «весами». Здесь, по преданию, в день Страшного Суда ангелы будут взвешивать грехи человеческие.
 Восьмигранная мечеть сияла золотым куполом поверх голубых изразцов стен: солнце на небесах.
 На этот раз Эммануил не вошел внутрь. Остановился метрах в трех перед входом, повернулся к толпе, поднял руки:
 — Ваше ожидание подошло к концу, ваши надежды сбылись. Больше не нужно молиться о приходе Машиаха утром и вечером, сетовать на задержку и кричать, «Ад мосай» — доколе! Ваши страдания кончились, ваши грехи прощены — я с вами! Вы все — дети мои!
 — Осанна! — прогремело в толпе.
 Его лицо было вдохновенным, как во Франции во время ядерной бомбардировки, как в Риме после воскресения. Я вспомнил Копье Лонгина и стекающую с острия кровь.
 — Здесь будет Новый Храм, Новый Иерусалимский Храм, я построю храм имени Господа, чтобы пришли к нему все народы и познали, что Господь есть Бог, и нет Бога, кроме него. Я построю, не разрушая! — Он распростер руки к небу и благословил народ: — Благословен Господь, Который дал покой народу своему Израилю! Да будет с нами Господь Бог наш, как был он с отцами нашими, да не оставит нас, да не покинет больше вовек и не отвратит лицо свое от Израиля! Период рассеяния кончился! Время изгнания прошло! Геула! Освобождение!
 Матвей подал ему чашу вина.
 — И я пью эту чашу за Новый Храм. Чашу Мессии!
 Я встал по правую руку, Напротив сияла на солнце Елеонская гора, юго-западный склон, покрытый камнями надгробий. Отсюда должно было начаться воскресение мертвых, чуть севернее у ее подножия шумели оливы Гефсиманского сада, а далеко на востоке, у подножия желтых гор стояла Дварака, казавшаяся золотой в лучах заката — Небесный Иерусалим напротив земного.
 Мы остановились в Президентском дворце. Слишком скромно для Господа, но в городе не нашлось более достойной резиденции. В дальнейшем предполагалось перестроить цитадель, где когда-то был дворец короля Иерусалимского.
 Через четыре дня, пятнадцатого нисана  [131] , с восходом первой звезды в Гефсиманском саду должен был начаться пир, посвященный входу в Иерусалим. Точнее — пасхальный седер.
 Двухтысячелетние оливы сада напоминали чрезмерно разъевшихся старух. Толстенные узловатые стволы, похожие на оголенные сухожилия, и круглые шапки серебристой листвы. Их трудно было назвать красивыми, скорее впечатляющими.
 Дорожки между оливами покрыли алыми коврами и поставили столы.
 Арье Рехтер, знакомый мне по предыдущему визиту в Иерусалим, консультировал меня по седеру, то бишь порядку празднования песаха.
 — Маца, харосетт, горькие травы, соленая вода.
 — А красное вино? Каждый должен выпить по четыре кубка вина.
 — Да, вино… — Эммануил тоже наблюдал за приготовлениями. — Поезжайте к Силоамскому источнику и привозите оттуда столько воды, сколько нужно вина.
 Силоамский источник находился в «Городе Давида» — самой старой части Иерусалима. Мы с Арье спустились по каменной лестнице и прошли к купели. В подземной комнате с каменным сводом, напоминавшей камеру средневековой тюрьмы, вместо пола сияла вода, чистейшая и прозрачная.
 — Ну и что? — недоверчиво спросил мой спутник.
 Вода словно закипела, замутилась, у дна заклубилась красная тьма.
 — Что это, кровь?
 Я его понимал. Мне тоже так показалось. Я склонился к воде, зачерпнул в ладони, попробовал.
 — Вода. Самая обыкновенная. Хорошая.
 Наваждение прошло. Перед нами снова была вода источника.
 — Ну и что? — повторил Арье.
 — Увидим. Если Машиах говорит, что нужна вода отсюда — значит, нужна. Думаю, цистерны хватит.
 Я приспосабливался к местной культуре. «Господь» здесь лучше не произносить, «Эммануил» — слишком фамильярно, а «Машиах» в самый раз. Мессия.
 Наступили сумерки, Приглашенные представители израильской элиты заняли свои места за столами. Мария встала рядом с Эммануилом, накинула на голову полупрозрачное покрывало и зажгла две пасхальных свечи.
 — Иногда зажигают по свече на каждого ребенка в семье, — сказал Господь, — Вы все — дети мои!
 Он взмахнул рукой, и по всему саду вспыхнули маленькие свечи: на столе, на оливах, в гирляндах над аллеями. Тысячи свечей!
 Народ замер. По-моему, хотел зааплодировать, но Господь предупредил это неуместное действие жестом руки.
 — Во время пира, который состоится через полтора года, после воскресения мертвых, мы с вами должны пить вино пятитысячелетней выдержки «яйн мешумар», приготовленное в первые шесть дней творения. Я хочу угостить вас им немного раньше — сегодня.
 По кубкам разливали воду из Силоамского источника.
 — Это вода из источника в городе Давида, та, которую выливали на жертвенник во время праздника Сукот. Вода была сотворена в первый день творения. Но это вино по слову Господа. Лучшее вино, находившееся на хранении — «яйн мешумар»!
 — «Яйн мешумар»? — недоверчиво шепнул Арье. — А манну небесную он нам не предложит?
 — Подождем, — тихо сказал я. — В общем-то, я не удивлюсь.
 Я вспоминал рассказ Матвея о превращении чая в глинтвейн. Господь всего лишь повторял старое чудо, но с гораздо большим размахом.
 Арье Рехтер шептал у меня над ухом:
 — В книге Исход есть четыре обещания, данных Богом Моисею: Он выведет, избавит, спасет и примет к Себе Свой народ. Поэтому пьют четыре кубка.
 Эммануил взял первый кубок. Вода в нем заклубилась багровой тьмой, как несколькими часами назад в Силоамской купели, но не вернулась в прежнее состояние, а стала равномерно красной. Я взглянул на свой бокал. С его содержимым творилось то же самое,
 — Господь вывел вас из Египетского рабства и выведет к свободе и миру Нового Века, — объявил Эммануил. — За Новый Век, Век Мессии!
 Он поднял кубок, но не стал пить, помедлил, взял его двумя руками, опустил голову,
 — Обычно в этот день вы вспоминали о десяти казнях египетских, выливая по капле за каждую казнь в знак печали о страданиях египтян. Мой путь к вам, к сожалению, тоже не обошелся без крови. Эту первую каплю я выливаю за погибших во время Европейской войны и в Риме прошлой весной. Час нашей радости — не час злорадства.
 Капля, красная, как кровь, странно медленно упала на скатерть.
 Он выпил. Я тоже пригубил содержимое бокала. Вино. Больше всего похоже на хёриге, но очень хорошее. Просто классное! Я вспомнил чашу, которую выпил, пройди через огонь в Китае.
 Попробовал мацу. Пресный хлеб, похожий на уменьшенный в десятки раз кусок шифера. Хрустит, как чипсы. Довольно вкусно. Хлебец и хлебец.
 Напротив меня сидел старик с бородой и пейсами ортодоксального иудея и взглядом бессмертного из-под кустистых бровей. Во взгляде светились ум и искра веселья,
 — Это рабби Акиба, — с придыханием представил Арье.
 Я посмотрел на него вопросительно, я не знал, кто это, Арье даже покраснел от моего вопиющего невежества.
 — Знаменитейший мудрец эпохи таннаев  [132] , один из основателей каббалы, учитель, приведший к Бар Косибе двадцать четыре тысячи своих учеников.
 Благодаря иезуитскому воспитанию «каббала» звучала для меня примерно так же, как «черная магия». Я содрогнулся.
 Рабби Акиба заметил. От бессмертного трудно что-либо скрыть,
 — Каббала — это просто техника медитации, молодой человек, благодаря которой ищущий может слиться с Эйн Соф, Бесконечным.
 — Этакий еврейский суфизм, — кивнул Арье.
 Рабби Акиба поморщился:
 — Да, они кое-что заимствовали. Так вот, энергия из Эйн Соф изливается в сефироты, первая из которых Кетер, венец, соответствует воле и смирению, черному и белому цвету и священному имени Эхейе…
 Все, я понял, что сейчас меня начнут грузить сефиротами. Редкая муть! Набредал в Интеррете — хватило.
 — А кто такой Бар Косиба? — Я решился на этот вопрос, рискуя показаться полным неучем, лишь бы сменить тему.
 — Царь Козива. Он называл себя Бар Кохба, Сын Звезды. Точнее, я его так назвал. Я принял его за Машиаха и сказал: «Восходит звезда от Иакова и восстанет жезл от Израиля, и разит князей Моава, и сокрушает всех сынов Сифовых», Только когда он потерпел поражение, стало ясно, что он не Машиах.
 О Бар Кохбе я знал только то, что он очень не любил христиан и что его убили в 135 году римляне.
 — Эммануил столь же более велик, чем царь Козива, сколь мир огромнее Иерусалима, — сказал рабби Акиба. — Надеюсь, на этот раз я не ошибся.
 Арье намазал на мацу некую коричневую массу и подал мне. Я посмотрел на нее с подозрением.
 — Харосетт, — пояснил он. — Смесь фруктов, орехов, специй и вина.
 Попробовал — кисло-сладкая гадость.
 — Харосетт символизирует глину, из которой евреи в египетском плену делали кирпичи, — пояснил Арье. — А его сладкий вкус — это вкус свободы.
 Да, когда кулинарное искусство подменяют языком символов, хорошего вкуса ожидать не приходится.
 Эммануил поднял второй кубок и пролил вторую каплю вина за погибших в Китае. Потом подали барашка.
 — Нет храма — нет жертвы, — сказал Эммануил. — Поэтому веками на ваших праздничных столах ягненка заменяло яйцо и баранья кость. Храма уже не было. Теперь все иначе. Храма еще нет. Но он будет. Это мое обещание, и я его выполню.
 Он поднял третий кубок. Упала капля за погибших в Японии.
 Арье продолжал читать курс кулинарного символизма. Мы макали петрушку и салат (горечь рабства) в соленую воду (символ слез).
 Эммануил поднял четвертый кубок, вылил каплю за погибших в Индии, чуть помедлил, поднял голову и улыбнулся:
 — Я принимаю вас к себе!
 Это было рискованное заявление, впрочем, к четвертому кубку народ уже не обращал внимания на такие мелочи, как претензии на боговоплощение.
 Налили пятый кубок. Я вопросительно посмотрел наг своего консультанта.
 — Пятый кубок наливают, но не пьют, — пояснил Арье. — Его называют «Кубок Илии».
 Эммануил улыбнулся:
 — Теперь пьют.
 Я вспомнил о старике, который чуть не заставил толпу убить нас на площади у Стены Плача год назад и которого арестовали с нашей подачи. Где он? В тюрьме его не оказалось. Выпустили. Скорее всего скрывается где-нибудь в пустыне.
 Господь вылил пятую каплю за убиенных мусульман. Отпил из кубка:
 — Я провозглашаю Век Мессии!
 Век Мессии должен был объявить Илия, но он не удостоил нас своим присутствием.
 Мы шли по ночному Иерусалиму. Евреи отступили от многовековой традиции празднования песаха в качестве семейного праздника и высыпали на улицу. Везде были музыка и танцы. Мы шли через танцующую толпу. Белые одежды арабских евреев, шорты и майки европейцев, строгие костюмы выходцев из Ирана. Евреи похожи на китайцев и индусов, даже с кружочком краски на лбу. А ведь наверняка какой-нибудь Самуэльсон, хотя полное впечатление, что, скажем, Чандрагупта. Я здесь видел то еще чудо: кошерный китайский ресторан.
 Толпа расступалась. Господь улыбался, благословляя народ. За ним шли апостолы. Мы были как ангелы на людском пиру… или как призраки.
 Утром на городских рынках и даже в некоторых магазинах появилось разливное красное вино под названием «Силоамское». На прилавках, цистернах и бочонках красовались наклейки «кашерное»  [133] . Я усмехался.
 Дело было в следующем. Слух о вчерашнем господнем чуде быстро распространился по городу (чему немало способствовали радио и телевизор), и к Силоамскому источнику выстроилась очередь. И не зря. Вода, взятая из купели, неизменно превращалась в вино. Торговцы воспользовались ажиотажем и быстро смекнули свою выгоду. Правда, большей частью их «Силоамское» было дешевым арабским вином, перелитым из бутылок, то есть примерно такой же степени кошерности, как свинина.
 В эту ночь произошло еще одно событие, куда менее забавное. На стенах Купола Скалы появились глубокие трещины. Я подумал, что это неспроста, и вспомнил разрушение Лубянки. Эммануилу было крайне невыгодно наличие мечети на храмовой горе. Его храм должен был стать только его храмом.
 Купол Скалы пообещали отремонтировать, но было не до того.
 Начался счет дней до праздника Шавуот, дня дарования Торы, христианской Пятидесятницы.
 Эммануил поторопился пихнуть в газеты свою родословную, доказывающую его происхождение от Давида, ибо в народе тихонько шептали, что он, возможно, вообще не еврей, Родословная Эммануила частично совпадала с изложенной в Евангелии от Матфея, только после Иосифа следовал некий Иаков, а после него — здоровый кусок от начала христианской эры до наших дней. Интересно, что Али там тоже был, по линии отца, через один из браков. А еще у основания родословного древа, тоже по отцовской линии, затесался Хирам — царь Тирский, тот, что поставлял кедры для храма Соломона, и Хирам — тирский медник, что участвовал в отделке храма. Оба! Родословная занимала газетный разворот мелким шрифтом.
 В легендах о храме Хирам — скорее архитектор, а не ремесленник, художник, творец и частенько богоборец. Тот самый — человек огня!
 Я подумал, не переборщил ли Господь со своими предками. Здесь у них здоровенные базы данных по этому поводу — проверить можно, Но евреи молчали. Вероятно, никаким известным данным родословная не противоречила.

 ГЛАВА 3

 Господь не задержался в Иерусалиме и недели. Дварака поднялась в небо и поплыла на запад: Эммануил прихватил с собой войско джиннов и китайских сяней. Чтобы не смущать ортодоксов, Господь старался не демонстрировать бессмертных воинов в Иерусалиме, Они так и оставались на летающем острове. Он взял с собой жен, а из апостолов Филиппа и Иоанна и ринулся на помощь своему двоюродному брату Якову покорять Черный Континент, а на меня оставил Иерусалим. Не впервой! В конце концов был Рим, была Япония. Я вспоминал себя пару лет назад: мечтатель на кушетке у компьютера. Эммануил сделал меня сильным, и я был ему благодарен.
 В качестве серого кардинала при мне остался Матвей, а в качестве военного специалиста — Марк. Первое было все же лучше, чем Иоанн, второе просто радовало. В качестве советника по местной культуре я привлек рабби Акибу. Ничего против он не имел. Рабби привел к Эммануилу шестьдесят пять тысяч своих учеников.
 Светским консультантом стал Арье Рехтер.
 Господь обещал вернуться к Пятидесятнице, то есть надеялся управиться дней за сорок пять. Не прошло и двух суток после его отбытия, как в Иерусалиме произошло землетрясение. Балла четыре-пять. Я даже не обеспокоился: в Японии и Афганистане приходилось гораздо хуже. Но Купол Скалы был разрушен до основания.
 Опасались терактов. Но в конце концов шахиды тоже не сумасшедшие: какой спрос с землетрясения? Эммануила можно было упрекнуть только в непроведении своевременного ремонта, но не упрекнули — все было тихо.
 Еще через неделю мы решились заложить первый камень Храма Нового Века. Храм должен был занять всю храмовую площадь, а вместе с двором — всю храмовую гору. Стена Плача снова становилась стеной Храма (точнее, ограды храмового двора), а мечеть Аль-Акса тихо и незаметно оказывалась внутри комплекса. Эммануила это вполне устраивало — отдельный загончик для мусульман, главное, что не в центре. Сохранившийся Купол Вознесения, построенный на том месте, где Мухаммед на небесном скакуне вознесся на небеса, и западная аркада должны были оказаться внутри Храма, под Хрустальным Сводом. На эскизе он напоминал гигантский кристалл, алмазную пирамиду, увенчанную золотым шпилем, гораздо выше любого из существующих на земле храмов. Проект мне нравился.
 Середина апреля, или конец нисана. Яркое весеннее утро, еще не жарко. Ветер, еще не раскаленный. Я помню каждую деталь. Мы поднимались на храмовую площадь с западной стороны. Шли по лестнице к аркаде. Слева возвышался Купол Вознесения, справа — еще какие-то мусульманские постройки. Впереди — ровная площадка там, где был Купол Скалы. Пепел (точнее, пыль) очередного храма.
 Я шел первым. Чуть позади, по правую руку — Марк, по левую — Матвей. Потом рабби Акиба, Арье и представитель Верховного раввината, наконец охрана и строители. Марк ворчал: надо было пропустить охрану вперед. Но я пожертвовал безопасностью для пущей эффектности.
 — Хоть бы бронежилет надел, — сказал Марк.
 — А ты?
 — Я здесь не главный.
 — Бронежилет заметен. — Я обернулся к Марку. — Это ис…
 Хотел сказать «испортит впечатление», но не успел.
 Была боль и летящие на меня ступени лестницы. Я не слышал выстрела, только где-то на периферии сознания мелькнул запоздалый крик Марка: «Ложись!»
 Я очнулся в постели. Точнее, наполовину очнулся. Помню только боль в груди и смутно врача. Мне сделали укол обезболивающего, и я снова погрузился в небытие.
 …Марк стоял у окна и делал себе инъекцию в вену. Точнее, силуэт Марка. Я не видел подробностей, я их знал.
 — Как ты можешь? А Господь знает?
 — Господь оставил нас, — сказал Марк. — А это всего лишь морфий. Один укол — и боль проходит. Попробуй!
 Я сидел на кровати. Марк опустился рядом.
 Я почувствовал укол и проснулся.
 Марк сидел рядом на стуле. На плечах у него был накинут белый халат. Я еле удержался от того, чтобы спросить, не начал ли он снова колоться. Сон был слишком реален.
 Надо мной склонился врач. Я посмотрел на свою руку, из вены торчал катетер.
 — С возвращением, — сказал врач.
 Меня передернуло. Фраза напомнила мне об Эммануиловых воскрешениях.
 — Господь вернулся? — спросил я Марка.
 — Нет, он в Африке. Это не то, что ты подумал. Пуля прошла в сантиметре от сердца. Тебя еле вытащили.
 Да, я наконец сообразил, что после воскрешения катетер ни к чему.
 — И как вы?
 Марк посмотрел на врача. Тот понял и вышел из палаты.
 — Мы ничего, справляемся. Разделили с Матвеем твои обязанности. Мне — силовики, Матвею — экономика. Храм заложили.
 — Когда?
 — Как только тебя увезла «Скорая». Уж извини, прошлись по твоей крови. Так оно прочнее.
 — Я не в обиде. Сколько я провалялся?
 — Пять дней.
 — Кто?
 — Хрен его знает! На всякий случай я арестовал всех. Господь вернется — разберется.
 Я поднял брови.
 — Как это всех?
 — Всех, кого достал. Работаю.
 Я выдержал паузу.
 — Всех подозрительных, — пояснил Марк. — От радикальных исламистов до братства «Беатэтюд», занимающегося обращением евреев в христианство. Илию ищем. Пока глухо. Ладно, пойду я, а то на меня врачи наедут. Ты отдыхай.
 Отдыхать долго не пришлось. Я позволил себе поваляться без дела еще три дня и заказал у Марка документы о его с Матвеем деятельности за период моей болезни и свежие газеты.
 В газетах, между прочим, обсуждался вопрос, нуждается ли Машиах в помазании на царство. Мнения разделились. Раввин Ицхак Мушинский считал, что не нуждается, поскольку он из рода Давида, а пророк Самуил и так их всех помазал в лице основателя династии. А рав Моше Спектор утверждал, что помазание необходимо и сделать это должен Синедрион. При этом уважаемый рав как-то забыл, что Синедриона не существует уже шестнадцать веков. Самой неприятной для нас была позиция одного хасидского деятеля, который считал, что Машиаха должен помазать вернувшийся Элиягу (то бишь Илия) и вообще Машиах должен въехать в Иерусалим на осле, а Илия идти впереди и трубить в шофар — бараний рог. К тому же, пока он не восстановил Храма — какой он, на хрен, Машиах? Вот восстановит Храм — тогда посмотрим.
 Я-то знал, почему Эммануил отказался от ослика — прикосновение Господа убивает. Он не афишировал этот факт. Здесь же по поводу осла развернулась еще одна теологическая дискуссия. Сторонники буквального понимания пророчеств были разочарованы, зато любители символического толкования утверждали, что осел всего лишь символ материального и отказ Машиаха от осла означает, что его правление будет особенно духовным и угодным Богу.
 Сообщения о покушении на меня уже сошли с первых полос и откочевали вглубь и вниз. В основном реакция была возмущенной: «Проклятые террористы!» В одной из статей, между прочим, утверждали, что я тоже из рода Давида через Соломона, так что покушение на меня — почти как покушение на Машиаха.
 Мир — деревня! Я понял, откуда ветер дует. От Дауда — афганского падишаха, которому я впарил эту лажу. Ладно, лишь бы не ринулись проверять.
 Вечером на тумбочке возле моей кровати лежал Маймонид — я решил изучить местную традицию, надеясь, что в голове у меня несколько прояснится. Точнее, Маймонид в кратком изложении. Полный Маймонид показался мне слишком толстым.
 Маймонид (в местной традиции — Рамбам), а точнее, Рабби Моше Бен Маймон — это такой еврейский Фома Аквинский. Двенадцатый-тринадцатый век. Все они тогда начинали: Ибн Араби, Маймонид, Аквинат, Франциск Ассизский, И так близко во времени и пространстве друг от друга, что, кажется, должны были встречаться. Мистическое возрождение!
 Вся последняя глава была посвящена Машиаху. Эммануил подпадал под описание процентов на восемьдесят. Сомнение вызывало только то, что Машиах должен быть праведником, занятым изучением Торы. Для праведника наш Господь многовато убивал, но в главе «Законы царей и войн» я выкопал замечательную цитату о действиях правильного царя: «И убивает многих в один день, и вешает, и оставляет висеть многие дни, чтобы внушить страх и сломать руку злодеям Мира», Так что все путем. А что касается четырех жен — так у Соломона их было семьсот! Наш Господь очень скромен. Я не видел его за изучением Торы, но, судя по всему, он имел о ней представление.
 С учётом всего этого степень совпадения возрастала процентов до девяноста девяти. Сверх того Эммануил еще творил чудеса, чего по Рамбаму от него даже и не требовалось,
 В конце апреля я переехал в Президентский дворец.
 Поступали вести из Африки о победном шествии Эммануила. Мне жаль, что африканские завоевания совершались без моего участия. Мне хотелось бы проехаться по гумилевским местам. Там была написана его знаменитая поэма «Возвращение в Африку», когда престарелый поэт вернулся в зените славы туда, где создал лучшие из своих ранних стихов.
 В религиозном отношении Африка не представляла собой ничего нового. Мусульманский север, христианский юг. И совсем чуть-чуть традиционного язычества, в основном в центре. Последнее можно было не принимать в расчет. К тому же местное население, измученное постоянными смутами и бедностью, встречало Эммануила, если и не как освободителя (освобождать было особенно не от чего, кроме собственных зарвавшихся правителей), но уж, во всяком случае, как панацею от всех бед.
 Было тридцатое апреля, начало месяца ияр. Я шел инспектировать тюрьмы. Не слишком приятное занятие, но должен же я был понять, что тут без меня наваял Марк. Добрую половину арестованных им «подозрительных» я выпустил на основании документов. Но попадались и интересные личности.
 Меня пропустили в одну из камер. Одиночку.
 Девушка, которая стояла передо мной, была, пожалуй, самой интересной личностью из пойманных Марком. Святая Тереза из Лизье — вдохновительница и покровительница братства «Беатэтюд». Лицо ребенка и глаза воина. Из-под черного покрывала монахини выбивается непокорная светлая прядь. На мой вкус, Тереза широковата в кости, хотя монашеская одежда, к сожалению, скрывает формы.
 Девушка! Девушке за стольник! Маловато для святости, но ее канонизировали в порядке исключения. Лет в двадцать, умирая от туберкулеза в одном из французских монастырей, она написала книгу «Повесть об одной душе», Тиражи миллионные, раскупаемость неимоверная. Она дописала последнюю страницу, и чахотка начала проходить. После приступов удушья и кровохарканья. На последней стадии. Это исцеление сочли чудом Господним, как спасение Исаака.
 После своего чудесного исцеления Тереза занималась в основном миссионерской деятельностью: в Африке, в Южной Америке, даже в Китае и Японии. Многому научилась: уходу за больными, врачеванию, жизни в экваториальном поясе и даже игре на скрипке. А лет тридцать назад за ее книгу папа провозгласил ее Учителем Церкви и святой.
 — Садитесь, — сказал я. — Право, даже не знаю, с чего начать. Никогда не приходилось беседовать с Учителем Церкви.
 — Мне неловко от этого титула. Конечно, приятно, что мои юношеские записки прочитали столько людей, но ставить их наравне со Златоустом и Августином просто смешно. Мне кажется, что папа поторопился.
 — Вы напоминаете мне святого Франциска. Он тоже не считает себя святым. Это значит, что папа не поторопился. Так чем вам не угодил Господь?
 — Тем, что он не Господь.
 — Почему вы так думаете?
 — «И с великой радостью провозгласят его царем, говоря друг другу: найдется ли еще человек столь добрый, праведный?» Это Ефрем Сирин.
 — А-а, Мар Афрем.
 Я вспомнил расправу в Синайском монастыре. Прошло чуть больше года. Интересно, она специально процитировала именно его?
 — Так всякий достойный правитель — антихрист? — спросил я.
 — Нет, только тот, кто называет себя Господом.
 — А если вы ошибаетесь?
 — Если я ошибаюсь — Бог мне судья, но в Евангелии от Матфея сказано: «Ибо, как молния восходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого».
 — Пророчества не всегда исполняются в точности, Почему Христа звали «Иисус», а не Эммануил, как было предсказано? «С нами Бог»? Натяжка! Почему он из Назарета, а не из Вифлеема? Перепись? Натяжка! Эммануил прошёл с запада до востока и с востока до запада. За два года. Чем не молния?
 Она улыбнулась:
 — Натяжка.
 — Конечно, Но не более чем в случае с Христом.
 Зачем я пришел сюда, зачем разговаривал с ней? Мне нужен был достойный оппонент. Я хотел убедить или быть убежденным. Еще нерешительно, не зло, но она приняла вызов.
 — Время предъявляет свои аргументы, — сказала она. — Подождем.

 ГЛАВА 4

 На Шавуот по всему городу горели костры из бумажных денег.
 — Дарование Торы — праздник вашего духовного освобождения, — сказал Эммануил, — Деньги порабощают.
 Отныне все расчеты должны были проводиться по кредитным карточкам, со счета на счет. Деньги становились полностью виртуальными. Я тут же понял глубинный смысл реформы, и она мне не понравилась. Я слишком хорошо помнил Рим и то, как легко блокируется карточка. Я помнил римскую бензоколонку. Теперь и бензоколонка не спасет. Если карточка заблокирована — все. Остается просить хлеба на паперти. Именно хлеба, а не на хлеб.
 — В общем-то, какая разница, что является всеобщим эквивалентом, — успокаивал Эммануил. — В России были бунты против медных денег, да и бумажные прижились не сразу. Тогда казалось, что деньги — это либо золото, либо серебро. Томас Мор придумал страну с горами из золота и думал, что это отменит деньги. Ерунда. Расплачивались бы чем-нибудь другим. Главное — договор, а не средство оплаты.
 Эммануил успокаивал. Но новое (хотя и не такое уж новое) средство оплаты отличалось тем, что было полностью ему подконтрольно.
 Еврейским банкирам, впрочем, это было только выгодно: больше счетов, больше трансакций. И они поддержали реформу. По телику шла ее массированная реклама. Вся наличность изымалась и сжигалась. Обладателей пока не сажали, но к тому шло.
 В развитых странах реформы почти не заметили (и так все по кредиткам), а в развивающихся сочли прогрессорством, стоившим Господу немалых денег.
 Из моего окружения обеспокоился только Арье, не связанный с финансовым капиталом:
 — Кажется, мы не вышли из Египта, мы туда возвращаемся.
 Это было смелое заявление. Арье вообще не был трусом, несмотря на то что не производил впечатления мачо.
 Был праздник, В синагогах читали книгу Руфь. Мы с Арье и Марком на троих распили бутылку французского коньяка. Я был настолько расстроен, что дал уговорить себя на потребление напитка крепче двадцати градусов.
 Арье был религиозным либералом и к кашруту  [134] относился творчески. Его сестра служила раввином в одной из реформистских синагог. Но пьяницей он не был и потому трепался. А возможно, просто понимал, что я не выдам, а Марк тем более.
 Марку денежная реформа была совершенно по фигу. Он был настолько предан Эммануилу, что не боялся порабощения. Но наушником не был никогда.
 После коньяка я потащился к Терезе. Она встретила скептической улыбкой мой явно нетрезвый вид.
 Я усмехнулся. Святая должна быть выше того, чтобы возмущаться тем, что пьяный мужик пристает к ней с разговорами.
 Она и не возмущалась. Сдержанно спросила:
 — Бремя предъявило новый аргумент?
 Я кивнул и плюхнулся на стул.
 — Эммануил предъявил.
 — Множество золото и серебра и шелковые одежды не принесут никому пользы во время сей скорби, — процитировала она.
 — Мар Афрем?
 Она кивнула.
 — И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его.
 Я проследил за ее взглядом. Она смотрела на мою руку. Там чернело «Солнце Правды». Я поднял голову:
 — Натяжка!
 — Возможно. Но очень небольшая.
 — Надеешься меня спасти? — Я сам не заметил, как перешел на «ты».
 — Надеюсь.
 — Я зашел слишком далеко. Кто бы ни был Эммануил, возвращение для меня невозможно.
 — Это хорошо, что ты так думаешь, Это значит, что оно возможно.
 Я осмотрелся. Я приказал директору тюрьмы дать ей все, что она попросит. Но прибавилось только несколько книг и настольная лампа. Не его вина. Не попросила.
 Я ее холил и лелеял. Я берег ее, как бабочку коллекционера Фаулза. Только моя бабочка была лучше. Она не была пуста.
 Я старался, чтобы Эммануил поменьше о ней знал. К счастью, Господу было не до того. Он счел свои дела в Африке незавершенными (несколько южных государств сохраняли номинальную независимость) и после Шавуота помчался обратно, пообещав вернуться к Еврейскому Новому году, то бишь где-то в сентябре. Дварака, едва приземлившись, опять взмыла вверх. Летающий остров на краткий миг вновь закрыл небо над Иерусалимом, и его тень заскользила по Иудейским горам.
 Перед отъездом, на второй день Шавуота, Господь устроил очередной пир с Силоамским вином. Я уже понял, что эти пиры имеют смысл Эммануилова причастия. Вовремя: я уже начал испытывать синдром абстиненции. После пира мне полегчало, и я списал свои сомнения на вышеупомянутый синдром.
 В июне мы с Марком и Матвеем отметили двухлетие нашей службы Эммануилу, распив бутылку «Clos de Vougeot». Марку этого показалось мало, и он до рассвета хлестал водку с охраной.
 Следствие по поводу покушения на меня продвигалось вяло, как всегда в случае заказных преступлений и террористических актов. Я слегка давил по этому поводу на Марка, Марк — на следователей.
 Дыры от пуль добавляют злости. К тому же покушение ограничило мне свободу передвижения. Какое удовольствие ездить по Иерусалиму в бронированном автомобиле? Я люблю ходить пешком.
 Однако квартал Меа Шеарим я все-таки посетил и насмотрелся на длинные сюртуки и черные фетровые шляпы в жару сорок градусов. Ультраортодоксальные евреи явно не имели отношения к покушению. Их несколько смущало отсутствие Илии в команде Эммануила (и вообще в Иерусалиме), но это не было главным. Если Эммануил восстановит Храм и возобновит жертвоприношения — они простят ему и Илию, и осла, я в этом не сомневался.
 А в начале июля я прихватил охрану и прошелся по Виа Долороза. Это было делом куда более рискованным, поскольку часть Крестного Пути проходила по Мусульманскому кварталу Старого Города. По последним данным следствия, ниточки вели все же к «Исламскому джихаду". Среди христиан находились неутомимые проповедники вроде Терезы, но они вряд ли были способны взяться за оружие с оптическим прицелом и играть в снайперов. Уж скорее люди, увлеченные их пропагандой.
 Солнце жгло нещадно. Сомнительное удовольствие этой прогулки усугублял бронежилет, надетый мной по настоятельному требованию охраны. Я понял, что такое тащить в гору крест по такой погоде. Правда, в месяц нисан обычно бывает полегче, но и тогда случается хамсин, раскаленный ветер из пустыни Негев, и температура поднимается до сорока градусов.
 После Четвертой остановки, где, по преданию, Иисус встретился с Марией, мы завернули в ресторанчик Абу-Шухри. Здесь было довольно сносно, по крайней мере гораздо прохладнее, чем на улице. Заказали хумус — отваренный турецкий горох с пряностями и чесноком. Охрана заняла четыре столика вокруг меня и с удовольствием кормилась за казенный счет. Вина было полно, и приличного, но я не решился на него в такую жару и заказал прохладительного. Охране тем более было не положено. Подали апельсиновый сок.
 Под раскаленное солнце не хотелось, и я заказал кебаб с острым салатом. В общем, из ресторана вывалились часа в три. Стало еще жарче.
 Дотащились до Шестой остановки, «Дома святой Вероники», где она обтерла лицо Иисуса своим покрывалом, на котором затем выступило чудотворное изображение Христа. Плат Вероники.
 Охрана дышала, как стая загнанных псов — еще немного и высунут языки, — да и я был не лучше. Не стоит ли смилостивиться и на Голгофу не тащиться? Я замедлил шаг. А с другой стороны, больше половины пути пройдено, когда еще предоставится такая возможность? Но жара! Жилет этот дурацкий! Снять, что ли? Я остановился и задумался. Там, впереди, Храм Гроба Господня, в котором наверняка куда прохладнее. Осталось-то всего-ничего!,,
 Я сделал шаг вперед, и тогда прогремел взрыв. На Седьмой остановке, Она называется «Судные ворота», хотя никаких ворот там нет. Перекресток Виа Долороза и улицы Сук Хан-эз Зеид. Бронежилет бы не спас. Мы не дошли туда метров десять.
 На меня накатила злость. Все! Я не собираюсь считать покушения на себя! Я выхватил сотовый и позвонил Марку.
 — Я в Христианском квартале. Пусть оцепят! Немедленно!
 Я прикинул цепочку звонков от меня, через Марка и до конкретных полицейских участков. Бомбисты могут успеть смыться. Если уже не смылись. Вряд ли это было устройство с часовым механизмом. Я опоздал на полтора часа, значит, радиоуправляемое, и террористы должны были меня видеть — по крайней мере у ресторана. Следовательно, далеко уйти не могли.
 Полиция появилась минут через десять. Оперативно. У нас бы час ехали.
 — Прочешите район, — приказал я. — Арестовывайте всех подозрительных.
 — Как всех? — спросил полицейский офицер.
 — Всех. Я разберусь.
 Я вернулся в президентскую резиденцию на постылом бронированном «Мерседесе». Полиция нахватала много, в том числе несколько человек, которых искали годами и поймать не могли. Но кто из пойманных имеет отношение к взрыву, ясно не было.
 — И эти сойдут, — сказал я. — Допросите их как следует.
 Я мечтательно подумал о восстановлении пыток и с тоской вспомнил Японию. Надо бы проконсультироваться у Арье, являются ли подобные методы достаточно кошерными и не противоречат ли Торе.
 Спросил.
 Арье повилял, повилял и наконец сказал, что пока лучше ограничиться детектором лжи.
 — Слюнтяи! Хотите быть святее папы — потому и решаете свои проблемы десятилетиями и все решить не можете!
 Арье надулся, но возражать не стал.
 — Ладно, Пока ограничусь, — примирительно сказал я.
 Был пост семнадцатого таммуза. В этот день в семидесятом году от Рождества Христова римляне проломили стены Иерусалима, что привело к разрушению Второго Храма. Пост походил на мусульманский (ни есть, ни пить от восхода до заката), за исключением последующего ночного веселья. Эммануил рекомендовал нам соблюдать местные обычаи, и я честно постился. Когда Арье позвал меня на ланч, я поднял брови и выразительно сказал:
 — Семнадцатое таммуза.
 Он даже как-то смешался, кивнул и опустил глаза.
 Моя верность традиции привела к тому, что он пригласил меня на Шабат. Правда, с оговоркой «после Тиша бе-Ав». Оговорка объяснялась тем, что последующие три недели до очередного поста на Тиша бе-Ав — самое печальное время для иудеев, вроде нашего Великого Поста. Ортодоксальные евреи даже не слушают музыки, а с первого по девятое число месяца Ав не едят мяса.
 Наступил месяц Ав, и температура воздуха, и так непереносимая, перевалила за пятьдесят. В Новом Городе плавился асфальт, а камни Старого обжигали через подошви сандалий. В больницах города от жары умерли несколько десятков человек. Арье утверждал, что такого никогда не было.
 Марк не терял времени. Среди арестованных в день взрыва нашелся один, явно имеющий к нему отношение. Христианин, араб. Абд аль-Малак ал-Хариси. Сначала его вычислил детектор. Только тогда я позволил Марку использовать ту же гадость, что и в Японии, и мы узнали еще о троих.
 Эти были мусульмане. Такой союз показался мне странным, но бывают еще и не такие союзы. Амин Нуссиб, Сулейман Хуссейни и Фасаль Нашиб. Их пришлось разыскивать отдельно. Нашли на первой недели Ава. Их объяснение причины покушения было кратким и исчерпывающим: «Во времена Махди не может разрушиться Купол Скалы, Значит, Эммануил не Махди, а его наместник не халиф».
 Допросили без реверансов. Ниточки потянулись одновременно к исламским террористическим организациям и горным христианским монастырям. Я вспомнил о Терезе.
 Ее привели в кабинет следователя, который временно занял я, следственный секретарь от инквизиции и специалист по нетрадиционным методам допроса. За моей спиной висел здоровый лазурный флаг с Солнцем Правды и надписью «RGES», а на столе скромненько стоял израильский, как и положено флагу автономной республики в составе Всемирной Империи.
 Она посмотрела на знамя Эммануила, усмехнулась, перевела взгляд на меня. Слишком понимающий взгляд. «Да, конечно, после очередного покушения ты не в себе, но это ничего не значит».
 Я не знал, с чего начать. Она единственная из святых, с кем мне приходилось общаться, сумела заставить меня почувствовать себя Пилатом. Даже Лойоле этого не удалось.
 — Садитесь. Имя?
 — Тереза, — она улыбнулась. Опять слишком понимающе. «Эта рутина нужна тебе для того, чтобы прийти в себя».
 — Фамилия?
 — Мартен.
 В ее глазах был вопрос.
 — Да, — сказал я. — Это необычный допрос. Впрочем, в вашей власти сделать его обычным. Я собираюсь применить к вам наркотик, подавляющий волю. Я никогда бы этого не сделал, если бы у меня не появились доказательства связи террористов, организовавших покушение, с христианской оппозицией. Но вы можете избежать этого, если ответите на мои вопросы.
 — Отнять свободу воли? В высшей степени не по-христиански.
 — Пытки тоже отнимают свободу воли, а их применяли почти на всем протяжении христианской истории.
 — Они не отняли свободы воли у первых мучеников. Те не отрекались под пытками римлян. Тогда и пришло понимание, что свободу воли не отнять, потому что она дарована Богом.
 — Не переоценивайте христианство. «Каждому человеку даруется свободная воля. Если кто-то пожелает вернуться на правильный путь и стать праведным, у него всегда есть силы это сделать». Это рабби Маймонид. У Августина с этим куда хуже. Он слишком верил в предопределение.
 — Рабби Маймонид жил гораздо позже Христа.
 — Да? Вы знаете, кто это?
 Я спросил это не из желания поиздеваться. Я действительно был удивлен. Дочка часовщика и кружевницы, не получившая никакого образования, кроме религиозного, проявляла неожиданную эрудицию. Обычно глубоко верующие люди удручающе ограниченны. Такой человек подобен долго сидящему в колодце: может быть, и видны звезды в ясный день, но зато ничего вокруг.
 — Я проповедую евреям, — пояснила она. — Мне пришлось подучиться.
 Да, конечно, самоучка. Самоучки иногда многого достигают.
 — И зачем вы проповедовали евреям?
 — Странно, что такой вопрос задает выпускник иезуитского колледжа. Потому что, пока все евреи не обратятся к Христу — Царство Божие не наступит. Это апостол Павел.
 Да, помню смутно. У нас почему-то не акцентировали на этом внимания, хотя иезуиты никогда не были особенными антисемитами. Преемник Лойолы на посту генерала ордена вообще был крещеным евреем.
 — Ладно, к делу, — сказал я. — Какие из палестинских христианских монастырей связаны с террористическими организациями, как христианскими, так и мусульманскими?
 — Мне они не известны.
 — Хорошо, сформулируем иначе. Какие из христианских организаций дают укрытие людям, связанным с террором?
 — Давать укрытие отверженным — христианский долг.
 — Где человек, называющий себя пророком Илией?
 — Не знаю.
 — Ладно, — я кивнул «специалисту». — Приступайте.
 Она обернулась, увидела шприц, все поняла.
 — Разрешите мне помолиться.
 — Нет. Это не казнь, а медицинская процедура.
 Она посмотрела мне в глаза.
 — Боитесь — значит верите. Это хорошо.
 «Сыворотка правды» действует на святых почти так же, как на обычных людей. Мне не доставляло удовольствия смотреть на нее в расслабленной позе с капелькой слюны в углу рта.
 Почти так же…
 Я повторял свои вопросы.
 И получал те же ответы: «Мне не известно», «Не знаю», «Христианский долг…»
 Наркотик не действовал.
 — Вколите еще.
 Она побледнела. Капелька превратилась в струйку слюны и стекла на пол. Но я получил ответ по крайней мере на один вопрос.
 — Где Илия?
 — Мар-Саба.
 — Ладно, стоп. Есть у вас антидот?
 «Специалист» кивнул. Я даже не узнал его имени. Мне было все равно.
 — Приведите ее в чувство. И чтобы была в порядке.
 — Постараемся.
 Минут через десять она наконец открыла глаза. И посмотрела на меня так, будто я ее изнасиловал.
 Я официально попрощался со своими помощниками и вышел из кабинета. В общем-то, в этическом плане она была совершенно права.

 ГЛАВА 5

 Седьмого Ава я давал интервью для газеты «Хаарец». Молодая журналистка Ревекка Якобсон была весьма довольна собой — ей удалось до меня добраться. Вопросы были об Эммануиле, об истории завоевания, о Храме, о моем видении правления.
 — Это правда, что вы из рода Давида?
 Я отмахнулся:
 — Не более чем семейная легенда. Вряд ли.
 Под конец я отправил ее обедать в президентский буфет.
 — А вы? — с надеждой спросила она.
 — А я не могу. Сегодня я подписал четыре смертных приговора. Пощусь, ибо сказано: не ешьте с кровью.
 Она широко раскрыла глаза:
 — Кому?
 — Террористам, тем, что устроили взрыв на Виа Долороза.
 По поводу приговоров я, конечно, консультировался с Эммануилом.
 — На тебя покушались — тебе и решать, — ответил он. — Я бы казнил.
 Я даже удивился, как легко мне это далось. Всего лишь год назад в Японии я мучился из-за каждой жертвы.
 Статья в «Хаарец» была весьма хвалебной. Меня сравнивали с Давидом. Несмотря на историю с Вирсавией иудеи считают его идеалом справедливого государя. Я возгордился.
 Но было и то, что насторожило: «Господин Болотов скептически относится к версии своего происхождения из рода Давида, к тому же он христианин. Но не более ли достоин именоваться Машиахом тот, кто остался с нами, строит для нас Храм и чуть не погиб на его закладке, чем Эммануил, которого мы почти не видели? Царь Сирас  [135] , освободивший евреев из Вавилонского плена, был наречен Машиахом, хотя не был иудеем».
 Я долго думал, посылать ли эту статью Эммануилу, и в конце концов послал, сопроводив просьбой о скорейшем возвращении.
 Господь не обеспокоился, он не считал меня соперником.
 — Благодарю за хорошую работу, Пьетрос! Так держать.
 Девятого Ава снова был пост. В этот день в 585 году до Рождества Христова вавилоняне разрушили Первый Храм, а в семидесятом году Христианской эры — римляне разрушили второй. Вообще в этот день евреям хронически не везло: у них разрушали храмы, захватывали крепости, подавляли восстания и изгоняли откуда только можно.
 Пост продолжался двадцать пять часов. Ни есть, ни пить нельзя. Как ни странно, это оказалось не так уж трудно, несмотря на жару. После знакомства с Эммануилом во мне креп внутренний стержень. Я становился жестче к другим, я научился властвовать, я научился убивать. Но я стал жестче и к себе. «Чтобы властвовать другими — научись властвовать собой» — древняя мудрость. Но, вероятно, есть и обратная связь. Власть над другими помогает подчинить себя. По крайней мере иногда. По крайней мере в моем случае.
 А в первую субботу после поста я был на обеде у Арье. Точнее, у его сестры. Арье был в разводе, а шабат — праздник семейный, его не празднуют в одиночестве.
 Сестра Арье Ханна Гайсинович жила на окраине Нового Города в двухэтажном особняке европейского типа. Возле дома шумел сад, над крышей торчала антенна спутникового телевидения.
 Я подкатил на своем «Мерседесе», оставил шофера в машине и охрану по периметру сада. Я не думал, что мне здесь что-то угрожает, но приходилось быть осторожным.
 Ханна, рабби Гайсинович, оказалась подтянутой сорокалетней женщиной, весьма образованной и интеллигентной.
 Зажигания свечей и вечерних молитв я не застал — меня пригласили в полдень. Однако спели «Шалом Алейхем» и прочитали «кидуш» («освящение дня»):
 — Так совершены небо и земля и все воинство их. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел Своих, которые делал…
 Обед состоял из здоровенного куска курицы с овощами. Все горячее. Понятно, творческое отношение к религиозным установлениям: в субботу запрещено зажигать огонь.
 — Хорошо, что вы реформисты, — заметил я. — А то пришлось бы есть холодное.
 Арье рассмеялся. Ханна улыбнулась.
 — Ничего подобного. Есть же субботние плитки.
 — Это как?
 — Плитка как плитка, только греется очень слабо. Её включают вечером в пятницу и в субботу ставят подогревать оду. Медленно, но в конце концов разогревается.
 Пили Силоамское. Настоящее. Здесь оно заменяло Причастие Третьего Завета. Господь не решился говорить иудеям о причастии и придумал другой способ привязать их к себе. Я вспомнил о мошенниках, подделывающих Господнее вино. Надо бы ими серьезно заняться. Они сами не понимают, что вставляют ему палки в колеса. Жаль, что не было глобальной присяги, было бы проще: отловить всех без знака — и все.
 Я посмотрел на руки Ханны. Пока нет, но будет. У Арье уже давно. Не без этого.
 За окнами потемнело. На Иерусалим надвигалась огромная грозовая туча. Ханна встала и включила свет — очередное проявление религиозного реформизма.
 Говорили о политике, о Храме, об Эммануиле.
 — Правда ли, что виновники взрыва в Христианском квартале найдены? — спросила Ханна.
 — Да, я собираюсь повесить их на «весах», у западной лестницы. Там как раз четыре арки. — Я посмотрел на хозяев и понял, что сказал что-то очень некошерное. — Это оскорбит еврейскую общину, или вас шокирует сам факт публичной казни?
 — И это тоже… Понимаешь, Храмовая гора — святое место, — Арье явно хотел выразиться как-нибудь помягче.
 — Хорошо, найду другое.
 — И публичные казни у нас тоже не приняты.
 — Это уж извините. Я просто хочу добиться мира на вашей земле.
 — Такие меры не всегда помогают.
 — Да ладно вам! Я это уже проходил. При последовательном и систематическом применении очень даже помогают. И ваш Рамбам относится к ним весьма положительно.
 — Рамбам писал в двенадцатом веке, — заметил Арье.
 — Люди мало изменились.
 — Тише! Посмотрите за окно! — Ханна встала со своего места.
 За окном была тьма. Густая и непроглядная. И тихо-тихо, словно все вымерло.
 В стекло словно что-то ударило. Грузное тело чудовищного невидимки. Свет мигнул и погас. Раздался грохот, который перешел в оглушительный непрерывный гул. За окном засверкало, словно кончился старый фильм и прокручивали пустую кинопленку.
 Мы вскочили и замерли метрах в двух от окна — ближе подойти не решились.
 Я вспомнил Москву, свое заключение на Лубянке, странную грозу.
 — Ураган.
 Ханна обеспокоенно посмотрела на меня:
 — У меня дети в синагоге.
 Грохот был такой, что заглушил раскаты грома. За окнами встало алое пламя, задрожали стекла. И все стихло.
 Пошел дождь.
 Мы вышли на улицу. Моя машина лежала кверху пузом и догорала. Вокруг были разбросаны обгоревшие куски металла.
 — Суббота тебя спасла, — сказал Арье.
 А мне надо было спасать моих людей. Шоферу уже не помочь. Среди охраны было несколько раненых. В саду Ханны выкорчевало деревья и с дома сорвало кусок крыши.
 Ханна с Арье бросились оказывать пострадавшим первую помощь. Я звонил в «Скорую».
 «Линия перегружена».
 — Еще бы!
 Позвонил Марку.
 «Линия перегружена».
 Плюнул. Позвонил еще.
 Капитан моей охраны пытался сделать то же.
 — Что случилось с машиной? — спросил я.
 — Молния. Бензобак взорвался.
 Я поморщился.
 — Позвони в полицию. Отдел по борьбе с терроризмом. Пусть поищут остатки того бензобака.
 До «Скорой» я дозвонился минут через двадцать. Ехали они еще сорок. Один из моих людей не дожил.
 — На улицах пробки. Движение перекрыто, расчищают завалы.
 Я не стал упрекать. Мне по-прежнему регулярно приходили графики Варфоломея. Задранные вверх кривые катастроф. По его данным, более процента самолетов не долетали до аэродромов, в частности из-за природных катаклизмов. По авиакатастрофе в день на крупный город. Авиакомпании сворачивали деятельность. Я знал, что Эммануил тут ни при чем: властелину Империи было крайне невыгодно ее разделение. Транспортная проблема изолировала страны, раскалывая его гигантское произведение. А значит, это еще одно доказательство того, что он не всесилен. «Скажешь ли тогда пред убивающим тебя: „Я бог“? Ты же человек, а не Бог»  [136] .
 У нас в Иерусалиме было поспокойнее. Я даже удивился, что за четыре месяца здесь ничего не случилось, кроме слабого землетрясения весной. И вот, дождались.
 Остатки взрывного устройства в моей машине так и не нашли. Оставалось поверить в молнию. Впрочем, если молнии бьют почти непрерывно — почему бы одной из них не угодить в мою машину?
 Разрушения в городе были не очень велики, хотя и серьезнее, чем в Москве два года назад. Общее количество жертв не превысило двух десятков человек. «Суббота спасла»: в основном население сидело по домам и синагогам. Легко отделались.
 Утром, первого элула, меня разбудил звук, живо напомнивший мне Индию. Спросонья я решил, что я в каком-нибудь индуистском храме и пуджари трубит в раковину. Потом мне объяснили, что это шофар, бараний рог, и в него будут трубить весь месяц, каждое утро, кроме субботы. Шофар даже не трубит — он ревет: печаль, мольба, зов. Зов неба или призыв к восстанию. Или военный сбор. «Первый ангел вострубил…» Думаю, что в шофар.
 В начале элула (то бишь в середине августа) была произведена казнь участников покушения. Я прислушался к Арье и сменил место. Их повесили у Дамасских ворот.
 В тот же день я решился навестить Терезу. Не был у нее более месяца.
 Через неделю после того памятного допроса я выписал из Италии скрипку Страдивари и послал ей. В качестве компенсации за моральный ущерб. Впрочем, знал, что это не поможет.
 Ее невольное признание пригодилось. Следы Илии отыскались в монастыре Мар-Саба (то есть Святого Саввы), в пустыне к юго-востоку от Иерусалима, хотя его самого там уже не было. Я посылал туда Марка и Матвея. Монахов заставили принести присягу Эммануилу и всех допросили. Илия там был, но покинул обитель более месяца назад. Куда отправился? Клялись, что не знают. По крайней мере те, кого мы отловили. Там пещер полно. Но ничего, найдем, я уверен.
 Тереза сидела с ногами на кровати и читала. Когда я вошел, подняла глаза.
 — Как вам мой подарок? — поинтересовался я.
 — Я к ней не прикасалась недели три. Пока не поняла, что я здесь не затем, чтобы холить свою гордыню. Хорошая скрипка.
 — Страдивари.
 — Ни к чему было так тратиться. Я только любитель и в состоянии отличить приличный инструмент от плохого, но не хороший от очень хорошего. Они для меня звучат одинаково.
 — Мне это ничего не стоило.
 — Ах, да! Конечно,
 — И зачем вы здесь?
 Она посмотрела на меня вопросительно.
 — Зачем вы здесь, если не для того, чтобы холить свою гордыню? — пояснил я.
 — Я здесь для вас.
 — Неужели?
 Она не приняла иронии.
 — Кто спасает одну душу — спасает мир.
 — Все надеетесь?
 — Почему бы и нет?
 — После всего?
 — Бывает и хуже.
 — Хуже? Я же, по-вашему, первый из апостолов Антихриста.
 — Замечательно, Значит, до святого вам остался только один шаг.
 — Ну и?
 — Вам нужно стать еще сильнее. Чтобы подняться над собой и возвыситься до отречения.
 — Это будет предательство. Он слишком много для меня сделал. И я его не оставлю.
 — Не для вас, а с вами. Он ведет вас во тьму, шаг за шагом, преступление за преступлением.
 — Он сделал меня сильнее.
 — Дьявол затем и нужен, чтобы мы стали сильнее.
 Я сел на жесткий стул с прикрученными к полу ножками. Скрипка Страдивари лежала рядом, на столе.
 — Сыграйте что-нибудь.
 Она кивнула.
 Мне нравилось, как она играет. Я в состоянии отличить приличную игру от дерьмовой, хотя приличную от виртуозной — никогда. По-моему, она играла лучше, чем прилично. Её дурацкое черное покрывало сползло назад, открыв копну светлых вьющихся волос. Зачем она их скрывает! Ангел Мелоццо да Форли! Ангел, играющий на скрипке.

 ГЛАВА б

 Был первый день месяца тишрея, Рош-га-Шана — еврейский Новый год. Звук шофара звучал непрерывно. В синагогах читали молитвы:
 — Великий шофар трубит; слышится тихий шепот; ангелы, содрогаясь от страха, провозглашают; «Судный День наступил и призывает небесное воинство к правому Суду!» Даже они не безгрешны перед Твоим лицом…
 Начались десять дней раскаяния.
 Эммануил вернулся накануне полновластным владыкой Африки. Наместником он оставил Якова, так что я не видел его с московских событий.
 Дварака проплыла над Иерусалимом и опустилась на свое обычное место: на востоке от города.
 На второй день Рош-га-Шана была присяга. Во всех синагогах после дневной службы. Текст был несколько изменен с учетом местной идеологии: Эммануила должны были признать Царем Израиля и Мира и Машиахом.
 Синедрион он собирать не стал, решив, что ему вполне достаточно помазания Самуила.
 — Не хватало мне еще семидесяти лишних болтунов!
 Хотя Моше Спектор утверждал, что собрать его можно хоть сейчас, если только все мудрецы Израиля с этим согласятся и изберут семьдесят достойных из своей среды. Кого считать мудрецами Израиля, он не уточнял. Обычно мнения на этот счет расходятся.
 — За шестнадцать веков не договорились — и сейчас не договорятся, — сказал Эммануил. — Принесут присягу — значит, признали.
 Была еще одна причина отрицательного отношения Господа к Синедриону. Название органа власти, осудившего Христа, звучало слишком неприятно для ушей христиан (не зря его распустил император Феодосий Второй), а христиан на три порядка больше, чем иудеев: Эммануил не мог с ними не считаться.
 Храм еще не был достроен, хотя возводился бешеными темпами. По периметру храмовой площади торчали хрустальные ребра будущего свода, сияли на солнце тонкие металлические колонны и первые перекрытия. Пока все это напоминало раскрытую пасть гигантской акулы. Достроить надеялись к Хануке, то бишь где-то к Рождеству.
 Наступил Йом-Кипур: праздник и одновременно пост. Двадцать пять часов сухой голодовки. В синагогах всей общиной пели длинные признания в своих грехах.
 Эммануил задержался до праздника Сукот (праздника Кущей, то есть палаток). Евреи строили шалаши у своих домов в воспоминание о том, как они жили в пустыне.
 Арье пригласил меня отобедать в свой шалаш, который скорее напоминал беседку. С плетеной из прутьев крыши свисали ветви пальм и фрукты, а также бумажные гирлянды, как в Новый год. Сквозь крышу просвечивали небо. Обстановка напомнила мне австрийский хёригер.
 Эммануил тоже построил свою «суку» среди олив Гефсиманского сада. «Сука» была здоровая, навес почти на весь сад. И там был устроен очередной пир с Силоамским.
 А двадцать третьего тишрея была полная шиза. Евреи танцевали на улицах, смеялись, хлопали в ладоши. Повсюду звучала музыка. Я поинтересовался у Арье, не выиграла ли чемпионат мира какая-нибудь еврейская команда. Он рассмеялся.
 — Сегодня же Симхат Тора — Радость Закона! Танец с Торой. Такой праздник устроил царь Соломон, когда закончил читать Тору.
 Тогда понятно. Прочитать Тору, конечно, большое дело, Я так осилил только Бытие и Исход и намертво застрял на Левите.
 Отплясав с Торой и своим избранным народом, Эммануил отправился к народам менее избранным, зато занимающим куда большую территорию. Дварака поднялась и поплыла по направлению к Южной Америке. Мы ждали его возвращения к Хануке.
 — Илию мне найдите! — бросил он нам на прощание.
 Чем мы и занимались весь следующий месяц.
 Для начала я решил устроить рейд по монастырям Палестины. Послал туда Марка и Матвея. Первого как военного эксперта, имеющего опыт зачисток, а второго как специалиста по Символу Спасения, для опознания «погибших». Все монахи должны были принести присягу Эммануилу, отказавшихся — арестовывали. Но последних было не очень много. Иноки либо оставались в своей обители (и тогда присяга была почти добровольной), либо покидали ее задолго до нашего появления. Где их искать, было непонятно, в окрестностях большинства монастырей было множество пещер, в одной из которых, между прочим, по легенде когда-то и скрывался Илия. Я призадумался о том, как их оттуда выкурить, но решительных мер пока не предпринимал.
 Результатов не было. Наконец мне надоело сидеть в Иерусалиме и я решился оставить город на Марка, а сам принять участие в событиях. Попросил Марка рекомендовать мне надежного человека из службы безопасности. Его протеже Эфраим Вейцман оказался человеком умным, уравновешенным и исполнительным. Люблю таких. Мы отправились в монастырь Святого Георгия неподалеку от Иерихона.
 Желтые слоистые скалы, монастырские постройки, прилепившиеся у подножия, и синее небо над головой. И четкое ощущение взгляда в спину. Готов поручиться, что через оптический прицел.
 Я не был зол, скорее азартен. После присяги монахов допросили с наркотиками и заставили показать пещеры. Нашли несколько беглецов. Илии не было.
 К моему удивлению, в меня так никто и не выстрелил. Фобия. Нервничаю.
 Следующим объектом был монастырь Святой Екатерины у подножия горы Синай. Почти тот же пейзаж, только горы округлые и складчатые, словно прорезанные морщинами. Желтые монастырские стены, больше похожие на крепостные. Рядом сад: пальмы, оливы и кипарисы. И тоже синее небо над безжизненными скалами. Бог в небесах, и ничего на земле, что могло бы отвлечь от молитвы. Жарко, несмотря на конец октября.
 Зов горячего ветра Синайских пустынь
 Будут переводить как «томление духа»…
  [137] 
 Ощущение выстрела в спину не покидало.
 Мы сделали то же. Приняли присягу, допросили монахов, осмотрели пещеры — те, что нам показали. Илии не нашли. Зато узнали кое-что интересное: в бывших каменоломнях Бет-Гуврина «погибшие» устроили целый город и живут там с семьями. Я приказал Марку достать подробную карту каменоломен и послал туда войска.
 Было начало ноября. Я написал подробный отчет Эммануилу. С Бет-Гуврином были сложности. Карту мы достали, но никто не мог поручиться в ее абсолютной точности. Пещер там было около восьмисот. Выходов из пещерной системы не намного меньше. У каждого охрану не поставишь, к тому же не все известны. Некоторые пещеры связаны друг с другом, некоторые — нет.
 Попробовали сунуться внутрь. Беглецы были вооружены и пытались обороняться. И весьма успешно, учитывая, что в мои намерения не входило их всех перебить. Атакующие, спускаясь в «нари», отверстия в сводах пещер, были как на ладони, а «погибшие» оставались в тени. Очень невыгодная позиция.
 Марк счел неразумным продолжать операцию.
 — Лучше бросить по бомбе в каждую дырку.
 Я молчал. Я не был готов к массовому убийству.
 Ответ Эммануила был кратким и исчерпывающим:
 — Пусти газ.
 Я понял, но не хотел брать на себя ответственность.
 — Какой?
 — На твое усмотрение. Но без лишних жертв.
 Он сделал ударение на слове «лишних». Это означало «не принадлежащих к еретикам». Но у меня оставалась свобода понять неправильно и пустить туда что-нибудь более или менее безобидное, то, что применяют при разгоне демонстраций.
 Я боялся одного: что эти ребята лучше умрут, чем вылезут на поверхность, чтобы сдаться людям «Антихриста». И тогда это будет только первый акт трагедии. Потом Эммануил надавит на меня и заставит пустить им настоящую отраву или поручит это Матвею. Тот точно не откажется. После своей смерти и воскресения он стал относиться к Господу крайне некритично. Так или иначе пещеры Бет-Гуврина станут братской могилой.
 Мне легко далось убийство тех, кто покушался на меня, Но это была почти необходимая оборона. Убивать целыми семьями людей, которые виновны только в том, что не хотят жить по законам Эммануила, я еще не научился.
 Крестоносцы называли это место Гибеллин. Слишком созвучно со словом «гибель».
 Дверь камеры была приоткрыта. Рядом стоял охранник. Он взял под козырек и отошел на шаг, пропуская меня.
 Камеру обыскивали. Матрас на кровати откинули, обнажив жесткий железный каркас, заглянули под нее. Тереза смотрела на это равнодушно, как на наскучившую ежедневную процедуру. Знаю, сам через это прошел. Сам спал на такой кровати. Уже начал забывать…
 Тюремщица подошла к ней и начала ощупывать. Тереза подняла руки.
 — Прекратить! — рявкнул я.
 Охранница обернулась.
 — Прекратить, я сказал! Убирайтесь! Чтоб больше ее не обыскивали!
 Она посмотрели на меня с некоторым удивлением, но послушалась. Я выглянул за дверь, бросил охраннику:
 — Вы свободны, можете идти.
 Я подождал, когда стихнут шаги. Потом сел.
 — Садитесь.
 — Вам нравится властвовать, — проговорила Тереза.
 — Раньше не нравилось. Привык.
 — Опасная привычка.
 Я пожал плечами:
 — Мне нравится быть «вторым в Риме», первым, даже в деревне, я бы чувствовал себя крайне неуютно. Синдром отличника: нужен оценщик.
 Я уже не был уверен, что мне нравится быть «вторым в Риме». Во всяком случае, я бы предпочел другого императора.
 — Вы ошиблись в выборе судьи, — она почти повторяла мои мысли.
 Я не стал спорить. Резко сменил тему:
 — Вам известно о Бет-Гуврине?
 — Это допрос ?
 — Не совсем. Дело в том, что нам о нем тоже известно. И ладно бы только мне. О нем известно Эммануилу. Согласно его приказу мы должны пустить газ в пещеры. Думаю, для начала неопасный, но неприятный, типа слезоточивого, чтобы всех выкурить. На поверхности их будут ждать наши люди. Там как народ, упрямый?
 — Упрямый, — жестко сказала она.
 — Значит, могут остаться задыхаться, но не сдадутся на милость «Антихристу»?
 — Именно.
 — Тогда начнется второе действие. Нервно-паралитический газ. Скорее всего. По крайней мере иприта я не допущу. Это противоречит и еврейским канонам: смерть осужденного должна быть легкой.
 Она уловила главное:
 — Вы отдадите такой приказ?!
 — Если не я, то кто-нибудь другой.
 — Уходите! Бегите! Вы же не хотите их убивать!
 — Не хочу. Я не готов к нескольким тысячам трупов за один присест. Я еще сотни не разменял. Но я не могу уйти.
 Она вздохнула:
 — В них светлых чувств и мыслей доставало,
 Чтоб проникать в надзвездные края,
 Но воля в них от лености дремала.
 В обители подземной бытия
 От них и Бог, и дьявол отступился:
 Они ничьи теперь, их жизнь теперь ничья.
  [138] 
 — Если я уйду — некому будет спасать ваших сторонников.
 Она посмотрела на меня с надеждой.
 — Я постараюсь затянуть дело по крайней мере до субботы, — сказал я. — Сейчас стоят кое-какие посты, но уйти можно. В субботу солдаты частью разъедутся по домам, частью пойдут в синагогу кибуца Бет-Гуврин. Постов останется вполовину меньше. На севере системы — ни одного, это я вам обещаю. Вы можете предупредить своих единомышленников?
 — У меня нет связи с внешним миром.
 — Связь я вам обеспечу.
 — Не понимаю, почему я вам верю.
 — Потому что я не лгу.
 Она взяла ручку и листок бумаги и набросала короткую записку.
 — Возьмите. Опустите это в ящик для пожертвований в храме Святой Анны.
 — Храм Святой Анны, значит…
 Мой тон ей не понравился, в глазах мелькнул страх.
 — Все в порядке, — сказал я. — Просто совсем уж под боком.
 Вечером, к ужасу охраны, я устроил очередную пешую прогулку по Иерусалиму: отправился к Овчей Купели, где Христос совершил несколько исцелений. И зашел в храм Святой Анны, простое и величественное творение крестоносцев, спрятаться от жары. Опустил пожертвования в ящик на глазах у телохранителей. По-моему, они ничего не заметили.

 ГЛАВА 7

 Я впервые был в синагоге. Служба как служба, только читают не Евангелие, а Пятикнижие Моисея и Пророков и молитвы поют на танцевальные мелодии. В кульминационный момент выносят не чашу с причастием, а свитки Торы, увешанные колокольчиками, и, когда процессия проходит мимо, колокольчики мелодично позванивают, а верующие пытаются коснуться свитков кистями своих покрывал — талитов. И главное место здесь не алтарь, а шкаф со свитками Торы, называемый «святой ковчег». Когда свиток вынимают из ковчега, читают «Шма»:
 — Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть. И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всеми силами твоими. И будут слова сии, которые я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем. И внушай их детям твоим и говори о них, сидя в доме твоем или идя дорогою, и ложась и вставая. И навяжи их в знак на руку твою, и да будут они повязкою над глазами твоими, и напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих.
 Отстрелялись часам к двенадцати. Тоже почти как у нас.
 В кибуце меня уже ждали солдаты с двумя пленниками. Отловили все-таки. На ближайшем посту. Ну сами себе злобные дураки — есть же северные выходы! Я усомнился, дошла ли записка Терезы.
 Это были двое молодых ребят в замызганной одежде. Пещерная жизнь не способствует чистоте.
 — Сколько вас еще там? — устало спросил я.
 Молчали.
 Не допросить ли их на месте с наркотиками? Я задумался… Нет, еще скажут что-нибудь лишнее.
 — Отправляйте в Иерусалим. Там ими займутся.
 Вдоль дороги уже стояла вереница полицейских марин для перевозки людей. С решетками. И несколько машин «Скорой помощи» с синими могендовидами вместо крестов. Ни временной тюрьмы, ни временной больницы решили не организовывать. Здесь и так до всего рукой подать.
 Завтра должна была начаться операция.
 Вечером мы с Марком и Эфраимом Вейцманом смотрели таблицу под названием «Ирританты». Раздражающая концентрация, непереносимая концентрация, смертельная концентрация; действие на организм, стойкость, растворимость в воде… Я ткнул пальцем в клетку с надписью «хлорпикрин». Марк поморщился:
 — А чем «черемуха» не нравится? — Он остановил палец на надписи «CN».
 — А чем она лучше?
 — Да привычнее как-то.
 — Это не аргумент. Сильная она очень,
 — Да ладно тебе, все же от концентрации зависит. А при передозировке последствия одинаковые: что здесь отёк лёгких, что там отёк легких. Твой хлорпикрин еще вызывает кровоизлияние во внутренние органы.
 — Передозировки не будет.
 Марк усмехнулся:
 — Это в пещерах-то!
 Я поревел взгляд на Эфраима.
 — В замкнутом пространстве сложной конфигурации довольно трудно рассчитать концентрацию, — осторожно сказал тот.
 — Значит, возможна и смертельная концентрация?
 — Ну-у, вообще-то смертельная концентрация гораздо больше, Но есть еще осложнения,
 — То есть кто-то умрет не сразу?
 — Ну-у, не обязательно умрет…
 Я задумался.
 — Завтра расставим посты. Как следует, у всех известных выходов. Потом объявим, что через двадцать четыре часа в пещеры будет пущен отравляющий газ из арсенала боевых отравляющих веществ. Именно такая формулировка, — с формулировкой я был совершенно корректен, ирританты относятся к боевым отравляющим веществам, хотя и выделяются в отдельную группу «полицейских». — Кто не сдастся в течение суток — я им не нянька. И выводить за ручку не собираюсь.
 Я представил Терезу. Почти услышал, как она сказала: «Я не сторож брату моему».
 За сутки, после объявления о газовой атаке, нам сдались тридцать два человека. Мало, если учитывать, что, по нашим сведениям, в Бет-Гуврине скрывалось более двух тысяч. Много, если записка Терезы дошла и люди должны были покинуть пещеры еще вчера. Я не знал, как относиться к этой цифре.
 Допросил арестованных. Осторожно, без спецсредств. Это прояснило ситуацию. Все они принадлежали к различным сектам и частенько очень не любили друг друга. «Ах, эти! Да у нас нет с ними молитвенного общения!» Понятно. Похоже, что и обычного общения нет. Если связной Терезы и передал информацию, то только своим. Свои и ушли, бросив остальных на милость Эммануила. Жаль! Я был уверен, что она бы предупредила всех. По крайней мере тех, кого знала.
 Ситуация нравилась мне все меньше и меньше. Но и эти люди тоже. Я не люблю сектантства.
 После истечения суток я прождал еще часов пять. На всякий случай. Марк смотрел на меня с усмешкой.
 — Может, хватит резину тянуть? — наконец сказал он.
 Я вздохнул:
 — Да, Марк, давай. Одна сотая миллиграмма на литр.
 — Это уж как получится.
 Газ действует быстро. За считаные минуты. На поверхности стали появляться люди: в слезах, с красными лицами, задыхающиеся от кашля. Некоторых рвало.
 Я сжал губы. Я заставил себя смотреть. Им оказывали первую помощь, давали кислород, отводили к машинам «Скорой помощи».
 — Перестраховщик! — ворчал Марк. — У них минут через пятнадцать все пройдет.
 — А побочное действие? — я перевел взгляд на Эфраима.
 — Правильно, правильно. Лучше перестраховаться.
 Пятьдесят три человека пришлось отвезти в больницы. Остальных — по тюрьмам. Всего более двухсот человек за полчаса. Мало? Или много?
 Солдатам приказали надеть противогазы и спуститься в пещеры. Я торопился. Доза зависит не только от концентрации, но и от экспозиции. В таком состоянии из пещер можно и не выйти.
 Вначале все шло хорошо. Вытащили еще человек десять. Живых.
 — Много там народу? — спросил я.
 — Почти никого нет.
 Я вздохнул.
 Эфраим не разделял моего оптимизма:
 — В пещерах несколько уровней.
 Около шести вечера нашли первые трупы. Двое: мужчина и женщина.
 — Место неудачное, — пояснил Эфраим. — Вещество тяжёлое, скапливается в таких углублениях.
 В половине седьмого солдаты спустились на нижний уровень.
 Хлорпикрин в несколько раз тяжелее воздуха и на нижний уровень должен проникать очень эффективно. Но система имеет трехмерную геометрию. Что, если спуск, а потом подъем?
 На нижнем уровне прошли коридор и два зала, потом был этот самый подъем и третий зал. Там солдат встретили выстрелы.
 Идиоты! Я уж надеялся обойтись малой кровью.
 Полегло полотряда. Марк приказал отступать.
 Мне стало ясно: второго акта не избежать.
 Ночью я написал отчет Эммануилу и сел ждать ответа. Господь был оперативен и зол. В Америке дела шли неплохо. Накануне пала Парагвайская республика, орден иезуитов был окончательно уничтожен. Эммануил стал полновластным Господином Мира.
 — Хватит с ними нянчиться. Закачайте туда что-нибудь серьезное, чтобы никто не вышел! Кто не со Мною, тот против Меня! — он цитировал Евангелие от Матфея. К месту.
 Утром я зашел к Марку и положил распечатку ему на стол. Было шесть утра. Я все равно не спал, но мой друг был уже одет и вполне в форме.
 Бросил взгляд на письмо Эммануила, выглянул за дверь, крикнул кому-то:
 — Позови Ефима!
 Ефимом у него назывался Эфраим Вейцман. Оба вояки вполне сработались, несмотря на нелюбовь Марка к евреям.
 Минут через десять мы втроем склонились над очередными таблицами. Точнее, склонился я. Мои помощники и так ориентировались в этих вопросах.
 Я ткнул пальцем в клетку с надписью «VX». Эта гадость привлекла меня в основном наличием антидота и вроде как легкой смертью, ежели таковой не поспеет вовремя.
 Марк посмотрел на мой палец. Скептически.
 — Петр, ты подумай немножко.
 — А что?
 — Вещь современная, конечно. Но нам не подходит. Тяжелый он, как сволочь. Будет та же история, что с хлорпикрином.
 Я посмотрел на формулу и прикинул молекулярную массу. За сто. У воздуха — двадцать девять. Марк был совершенно прав.
 — Здесь антидот есть, — вздохнул я. — Атропин.
 — Петр, ну какой атропин! VX убивает минут за десять, а потом мы будем несколько часов ждать, пока осядет. При больших концентрациях против него противогазы не помогают. Здесь гробы надо готовить, а не атропин.
 Я перевел взгляд на Эфраима.
 — V-газы стойкие, — сообщил тот. — Будет заражение местности.
 — Угу! — подхватил Марк. — Мы здесь все загадим.
 — А что ты предлагаешь?
 — Смотри сюда!
 — Цианид водорода?
 — Синильная кислота. Позапрошлый век, но то, что надо. Легкое, подвижное и антидоты есть, если так уж хочется.
 — И нестойкое, — подхватил Эфраим. — Здесь же кибуц.
 — Кибуц в любом случае надо эвакуировать. Хрен его знает, куда ветер подует.
 Цианиды прочно ассоциировались у меня с детективными романами. Герой пьет отравленное вино и умирает, не допив бокала.
 — А как оно убивает?
 — Ну-у, — протянул Марк. — Остановка дыхания.
 Я отобрал у него таблицу.
 «Блокирует дыхательный фермент цитохромоксидазу и вызывает кислородное голодание тканей. При острых отравлениях наблюдается раздражение слизистых оболочек, слабость, головокружение, тошнота, рвота. Затем — редкое глубокое дыхание, мучительная одышка, наступает замедление и остановка дыхания».
 — Это все равно, что их всех повесить, — заявил я. — Точнее, неудачно повесить, когда человек умирает не от перелома шейных позвонков, а от удушья.
 — А что ты хотел! Петр, легких смертей не бывает.
 — Я бы вообще не хотел!
 — Оно понятно, — сказал Марк. — Я бы тоже не хотел. Я бы тоже поломался, если бы они не положили наших ребят, А теперь я закачаю отравой все их норы сверху донизу, и никто меня не остановит.
 Понятно. «Наши ребята!» Для Марка — это все. Это фатально.
 — Ну и закачивай!
 — Угу! Так я считаю, что приказ получен?
 Я проигнорировал его и повернулся к Эфраиму.
 — Это были мои люди, — сказал он.
 — Ладно. Два голоса против одного. — Я развел руками. Хотя, честно говоря, я их умыл.
 — Пошли, Ефим, — сказал Марк. — Надо готовить операцию.
 — Подождите!
 Они обернулись.
 — Я хочу объявить об этом и дать им еще двадцать четыре часа на сдачу.
 — Ну ладно, поиграй, всемилостивейший ты наш, — усмехнулся Марк. — Только бесполезно это. Если они после хлорпикрина не вышли — значит, решили лечь костьми, Упертый народ!
 Я объявил по радио и громкоговорителю о том, что через двадцать четыре часа в пещеры будет закачено отравляющее вещество в смертельной концентрации, и сел ждать.
 Эвакуировали кибуц, подвезли оборудование для убийства и оборудование для спасения. На последнем настоял я. Несколько машин «Скорой помощи», снаряженных кислородными масками и арсеналом антидотов. Марк скептически усмехался.
 Однако утром именно он выдал мне шприц и ампулу.
 — Нитрит натрия. Если почувствуешь запах миндаля — коли в вену.
 — Марк, честно говоря, я не умею.
 — Хм… Вены не знаешь где? Ладно, я умею. Меня рядом не окажется — вон ты нагнал целый полк эскулапов! И вот, держи. — Он сунул мне противогаз. — Надевать умеешь?
 — Учили на гражданской обороне.
 — И то слава Богу.
 Марк оказался хорошим психологом. За прошедшие сутки из пещер больше никто не вышел. Мне оставалось надеяться только на то, что, кроме тех любителей пострелять, там больше никого не осталось. Об этом я и молился — сам не знаю кому.
 Мы встали с подветренной стороны. Обычно синильной кислотой накачивают кассетные авиабомбы. Нам этот способ не подходил: мы имели дело с естественным бомбоубежищем. Отраву надо было подавать в нари — отверстия пещер. А это предполагало наше нахождение в непосредственной близости от места проведения операции.
 Прозвучал приказ надеть противогазы. Я медлил, Марк тоже.
 — Петр, надел бы ты противогаз, — произнес он.
 — А ты?
 — Я человек опытный.
 — Опытных цианиды не трогают?
 Марк хмыкнул.
 — Ты, кстати, чего для них больше хочешь: спасения или легкой смерти? Просто несовместимые желания.
 — Спасения.
 — Понимаешь, чем больше концентрация — тем быстрое действует, чем меньше концентрация — тем больше вероятность выжить, зато умирать мучительно.
 Я молчал.
 — Господь написал: чтобы никто не вышел. Так что я приказал закачать побольше.
 Первая книга Царств. Так сказал Господь Саваоф, так передал через пророка Самуила царю Саулу: «Иди и порази Амалика  [139] и истреби все, что у него… и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла».
 Я сжал губы.
 — У меня была информация, что там скрываются целыми семьями, с детьми.
 — Детей не видел, зато слышал выстрелы. Выпустишь — будут партизанить. Надел бы ты противогаз.
 — В противогазе общаться неудобно.
 — Нашел время общаться!
 У выходов из системы суетились люди в противогазах. Стояли цистерны с жидкой кислотой, работали механические распылители. Мы с Марком были в паре сотен метров от них.
 — Между прочим, ее на производстве применяют, — сказал Марк. — И крыс травят на кораблях. Почти бытовая химия.
 Лучше бы он этого не говорил.
 — Успокоил! Марк, не могу я их, как крыс!..
 — Мне тоже больше нравиться стрелять по целям, как в тире. Но это война, Петр, а не стадион. И мы выполняем приказ.
 — Тряпкой меня считаешь?
 Марк хмыкнул.
 — У тебя в каждой фразе подтекст: «тряпка», — сказал я.
 — Понимаешь, Петр, не то чтобы тряпкой. Просто не люблю я этих выкрутасов с реверансами. Ты либо делай, либо нет.
 Марк был совершенно прав. Я посмотрел на машины «Скорой помощи», вспомнил свои суточные отсрочки и радиоувещевания — все это материализованное самооправдание и ничего больше. И то, что я до сих пор без противогаза — из той же оперы. Марк тоже. Я понял, что все это дается ему далеко не так легко, как он хочет показать.
 Подул легкий ветерок. Не с той стороны. И я почувствовал запах горького миндаля и металлический привкус во рту. Вдохнул полной грудью.
 — Петр, отставить! — скомандовал Марк. — Противогаз, быстро!
 — А ты?
 — Хватит болтать!
 Он почти силой натянул на меня противогаз. Потом надел свой и вытащил шприц,
 — Вену давай!
 Я еле услышал. Голос глухой, как из бочки.
 Он вколол мне антидот, потом себе — тем же шприцем. Может быть, мне показалось, или это было искажение изображения толстыми стеклами противогаза: по венам Марка шла рваная цепочка от уколов.
 Через полчаса, не снимая противогазов, мы спустились в систему пещер. В этот день я разменял свою сотню убитых, С верхом и перебором.
 На верхнем уровне было довольно светло, солнце светило через нари. Высокие колоколообразные залы с белыми стенами. Когда-то здесь добывали мел.
 Почти пусто, только в одном из залов, в самой дальней северной части — около десяти мертвецов. Странно розовая кожа (артериальная кровь приливает) и синие губы. В центре зала — крест. Молились.
 — Вниз пойдемте! — приказал Марк.
 Свет фонарика шарит по стенам, замирает на трупах. Похоже на древний каземат, только цепей не хватает. Еще сто тридцать человек, Живых нет. Семьи были. Не помню сколько.
 — После всех ваших усилий это можно считать самоубийством, — сказал Эфраим.
 Еще одно самооправдание!
 Защитники Масады убили себя, чтобы не стать рабами Рима. Но кто виноват: они или римляне, осаждавшие крепость три года и наконец проломившие стены?
 Маймонид, глава «Законы основ Торы». «Во времена гонений, когда царь-злодей вроде Навуходоносора преследует евреев, чтобы уничтожить их Закон или одну из заповедей — пусть тот, кому приказывают преступить заповедь, будет убит, но не преступит… любую заповедь». Кто виноват: тот, кто убивает, или тот, кто ценой жизни держится за какую-нибудь ерунду типа соблюдения субботы?
 Все же виновен тот, кто пускает синильную кислоту, а не тот, кто не уходит.
 Спустились еще ниже. И нашли живых. Семнадцать человек. Условно живых. Вторая стадия отравления, с рвотой и одышкой. Вкололи аминнитрит, натянули противогазы, вытащили на поверхность.
 К вечеру мы прочесали всю систему пещер. Живых больше не было. Я валился с ног, у меня болела голова и холодели руки, слегка подташнивало.
 Наконец мы вылезли наверх. Я стащил противогаз и вдохнул полной грудью.
 — Когда вернемся в Иерусалим — пойдем в русский квартал, — сказал Марк. — Там ресторан неплохой. Нам нужно расслабиться.
 — Я бы лучше завалился спать.
 — Не надейся, не заснешь.
 Ресторан был с цыганами, расстегаями и русской водкой. Мы оккупировали ползала: я, Марк и охрана. Цыгане не в моем вкусе, водка тоже, но я отхлебнул.
 — Пей, Петр, лекарство. — Марк, не поморщившись, опрокинул стопку. — Эй, ромалы! Давайте для моего друга что-нибудь, чтоб за сердце брало!
 Мне было забавно смотреть, как Марк изображает из себя купца.
 А потом нас рвало. То ли от водки, то ли от синильной кислоты, то ли от того и другого вместе. Я вернулся домой под утро в полуживом и крайне нетрезвом состоянии и упал на кровать.
 Приближалась Ханука.

 ГЛАВА 8

 «Два великих предводителя было у народа Израиля — Моше  [140] и Давид, царь Израильский. Моше сказал Всевышнему: «Господь мира, преступление, которое я совершил, — да будет именно оно записано за мной, чтобы не говорили: „Видно, Моше подделал Тору или сказал то, что не было приказано ему“.
 А Давид сказал Всевышнему: «Преступление, которое я совершил, да не будет записано за мной». И все наказания, которым подвергался Давид, были вдвойне…».
 Я решился на чтение Агады после того, как Арье пересказал мне одну из притч. Занятие обещало быть не занудным.
 Шел месяц кислев  [141] . Из больниц периодически поступали известия о смертях от последствий отравления хлорпикрином и синильной кислотой. От первого даже больше. Из найденных нами в пещерах людей почти треть не прожили и месяца. Все мои усилия по их спасению напоминали грех Давида: я не хотел, чтобы преступления мои были записаны за мной.
 Среди семнадцати человек, вытащенных нами с нижнего уровня Бет-Гуврина после газовой атаки, оказался один бессмертный. Монах. Основатель монастыря Бар-Саба — Святой Савва. Он выжил и был переправлен в тюрьму. Я пока не собирался с ним встречаться. Не люблю местных анахоретов первых веков — уже пообщался в монастыре Святого Паисия на Синае, где нас с Марком держали в заключении.
 В двадцатых числах ждали Эммануила.
 Дварака появилась утром двадцать третьего: белый небесный город в лучах рассвета. Мы вышли навстречу. Она проплыла над Иерусалимом и приземлилась на востоке от города.
 Господь шел к Золотым воротам по новой дороге, расширенной и украшенной, к новому Храму. Храм только вчера освободили от остатков строительного мусора и отдраили к приезду Эммануила. Я оглянулся: это было грандиозное сооружение. Огромный сияющий кристалл, золотой в лучах рассвета. Тонкие иглы металлических шпилей на вершинах хрустальных башен.
 Эммануил шел, обнимая за плечи Иоанна и Якова. Иоанн сильно возмужал за эти годы: не смазливый мальчик — восемнадцатилетний юноша с глазами бессмертного. Я встретился взглядом с Яковом: он тоже умирал.
 — Осанна! Осанна сыну Давидову!
 Он шел по пальмовым листьям, брошенным на дорогу, народ в экстазе снимал одежды и стелил ему под ноги. Все было гораздо круче, чем весной встречали Властелина Мира, истинного и безраздельного.
 Маймонид, глава «Законы царей и войн»: «И если встанет царь из дома Давида, говорящий Торой и занятый заповедями, как Давид — отец его… и будет вести войны Всевышнего — у него презумпция Машиаха. Если сделал и преуспел, и победил народы вокруг, и построил Храм на своем месте, и собрал заброшенных Израиля — это, безусловно, Машиах».
 Эммануил занимался войной явно больше, чем Торой, но «сделал и преуспел». В том, что он истинный Машиах, уже мало кто сомневался,
 Он обнял Матвея, мы с Марком преклонили колени. Он кивнул нам:
 — Встаньте!
 Я почувствовал укор совести. Я не хотел исполнять его приказа, я пытался спасти его врагов. Когда я был с ним, я словно переходил черту: в моих мозгах все переворачивалось, и черное казалось белым.
 Мы поднялись на Храмовую гору и вошли в Храм, еще официально не освященный. Эммануил отошел в этом проекте и от храма Соломона, и от храма Ирода, и от описания Маймонида. Храмовое пространство было единым: ни Зала, ни Святая, ни Святая Святых.
 — Эра Машиаха — иная эра. После освящения Храма все посты станут праздниками, а Господь будет со своим народом, и любой сможет прийти к нему. И не станет ни йешивы  [142] , ни изучения заповедей, потому что заповеди будут начертаны в каждом сердце, как на скрижалях Завета.
 Ультраортодоксы хмурились. Нет, говорил-то Машиах все правильно, только Храм получился уж больно реформистский. Но Эммануил был слишком силен, чтобы обращать внимание на ортодоксов.
 Господь осмотрел здание:
 — Неплохо. Молодцы. Сегодня, на закате, жду вас здесь.
 В центре Храма вместо алтаря стоял стол. Присутствовали все апостолы: даже Симон, которого я не видел более двух лет, даже Том Фейслесс. Из Японии приехал Варфоломей, из Европы — Яков Заведевски. Я улыбался им, я ловил взгляды. Только мы с Марком были живыми, только мы еще не умирали. Эммануил сидел во главе стола. Рядом с ним Мария Новицкая. После памятных афганских событий она больше его не покидала.
 Храм сиял багровым, где-то далеко трубили в шофар — или мне это показалось? Господь готовил причастие. Тайная вечеря.
 Давно этого не было. Я возрадовался сердцем. Именно так, только высоким штилем! В этот момент я понял, что все мои метания, вся рефлексия объяснялась только долгим отсутствием этого хлеба и этого вина.
 Чаша пошла по кругу, Господь преломил хлеб и протянул мне кусок. Я пригубил вино. Силоамское, но обычное Силоамское ничто по сравнению с вином причастия Третьего Завета. Я пригубил огонь, тот же, что в Китае, тот же, что в Японии. И мне мучительно захотелось рассказать ему о Терезе, моем предательстве, моем глупом милосердии, противном божией воле. Я предупредил его врагов. Это ли не предательство?
 Эммануил в упор смотрел на меня.
 Причастие закончилось. Мы встали из-за стола. Эммануил подозвал меня.
 — Ты хочешь остаться, Пьетрос? Ты хочешь мне что-то сказать?
 Мне стало страшно. Наверное, я побледнел.
 — Останься! Я приказываю, — уже другим тоном сказал Эммануил.
 Мы остались одни. Господь сидел за столом, я стоял перед ним.
 — Ну! Давай, исповедуйся.
 Я вздохнул.
 — Я очень не хотел выполнять приказ об уничтожении обитателей Бет-Гуврина и сделал все, чтобы жертв было меньше.
 Я не упомянул о Терезе, хотя имя вертелось на языке, готовое сорваться. Я боялся не за себя — за нее. Ее не пощадят.
 — Я знаю, — кивнул Эммануил. — Есть заповедь «не убий», но покорность слову Господа не выше ли исполнения заповедей? Это не первый народ, который я приказываю уничтожить. Был, например, амалик, вставший на пути у евреев, когда они вышли из Египта и скитались по пустыне. Царь Саул стер с лица земли этот народ по моему слову. Ты не послушался.
 — Я применил газ.
 — Не оправдывайся. Ты послушался не вполне. Для проклятия Саула было довольно того, что он оставил в живых царя амалика. Ты пощадил многих, но я люблю тебя и потому прощаю. Вы, мои апостолы, должны пройти через три посвящения, принести три жертвы: убить человека ради меня, убить святого ради меня и умереть ради меня. Две первые жертвы ты принес. Осталась третья. Я не настаивал на ней, во-первых, потому, что мне нужно твое согласие — жертва должна быть добровольной, и, во-вторых, потому что мне нужен был смертный во главе моего народа, ничем не отличающийся от него. Но эта ноша не для смертного тела. Ты — первый из моих апостолов, Пьетрос, и ты должен получить бессмертное тело так же, как все остальные.
 «А Марк?» — я не произнес этого вслух, но он понял.
 — Не беспокойся о Марке, думай о своей душе — не о чужой. Марк верен мне. Если я захочу дать ему бессмертие — он примет его, не колеблясь. А ты сомневаешься. Прошло время сомнений, Пьетрос, настало время выбора. Знаешь, почему Храм именно на этой горе?
 — Здесь был Храм Соломона и Храм Ирода.
 — А еще раньше?
 — Не знаю.
 Он вздохнул.
 — Именно здесь, на этой горе, было жертвоприношение Авраама, именно здесь он должен был убить своего сына.
 — Убийства не случилось.
 — Ты воскреснешь.
 У меня засосало под сердцем: я ждал этого и боялся.
 — Не сегодня, Пьетрос. Еще не все готово. Храм еще не освящен, как должно. А завтра начинается ханука. После праздника, третьего тебефа, накануне Рождества, я жду тебя здесь в одиннадцать вечера. Не бойся, я не потребую от тебя героизма Варфоломея. У тебя девять дней на размышление. Если ты не придешь — мы расстанемся. Я устал тебя увещевать.
 Храм был освящен на хануку, точнее, днем, накануне хануки — все еврейские праздники начинаются вечером, на закате.
 Огромная процессия шла к Храму: впереди Господь и апостолы, за нами священники и народ. Эммануил восстановил институт коэнов — иудейских священников. Да, каждый теперь мог войти в любую часть Храма, но приносить жертвы — целая наука, без знатоков не обойтись. А Господь намеревался возобновить жертвоприношения. Заранее были изготовлены и преподнесены Эммануилу льняные священнические одежды. Он сам выбрал из колена Леви тех, кто должен был стать коэном. И они шли за нами: белые льняные хитоны под льняные пояса — одежды Аарона, и первосвященник в четырехслойных золотых одеждах и высокой шапке, напоминающей митру.
 Когда мы поднялись на Храмовую гору, конец процессии еще был в Новом Городе.
 Господь подошел к малому алтарю, который внутри храма: черный камень с золотым Солнцем Правды и двумя звездами Давида, слева и справа от Свастики Эммануила. Он воздел руки к небу и благословил народ:
 — Благословен Господь Бог Израилев, ни одно слово его не осталось неисполненным!
 Взял елея, помазал жертвенник и окропил священников.
 Привели овена. Эммануил взял нож с сияющим лезвием и Солнцем Правды на рукояти, запрокинул голову жертвы и мгновенным ударом перерезал ей горло. Хлынула кровь. Шхита — традиционный способ убиения жертвы. Кошерный.
 Я опустил глаза и тут же поднял: с моими грехами смешно бояться крови.
 Кровью овена Эммануил семь раз окропил алтарь и вылил кровь к его подножию. Он знал Тору и точно следовал рекомендациям Левита, так Моисей освещал Скинию Собрания.
 Вид крови будит в душе человеческой некие тайные струны, которые начинают звучать в унисон то ли с небесами, то ли с Преисподней. Недаром во всех древних религиях приносили кровавые жертвы, мазали себя их кровью и плясали в экстазе перед богами.
 Священники подняли жертву и возложили на алтарь. Она вспыхнула странным белым пламенем без дыма, словно была пропитана бензином и в нее ударила молния. Белые, льняные, как у священников, одежды Господа засияли.
 «От одежд, в которые Всевышний оденет Машиаха, будет исходить сияние от одного конца света до другого. И евреи будут пользоваться этим светом и скажут: „Благословен час, когда создан был Машиах. Благословенная утроба, из которой он вышел. Благословенно поколение, которое видит его. Благословенно око, достойное взирать на него. Уста его отворяются для благословения и мира. Язык его дает прощение, молитва его — сама сладость, мольба его свята и чиста“.
 Сияние заполнило храм.
 Он шел в этом сиянии к выходу, воздев руки к небу. Он вышел из дверей, он ступил на ступени, и облако сияния двигалось вместе с ним. После этого можно было поверить во все, вплоть до манны небесной и мяса Левиафана на мессианском пиру.
 — Осанна! Осанна царю Машиаху!
 Он вышел из Храма под восторженный гул и крики толпы.
 Мессианский пир был. Пировали семь дней без перерыва, менялся только состав пирующих, люди уходили и приходили, а пиршество продолжалось. Апостолы и священники и вовсе покидали его только на время сна. Столы стояли во дворе Храма, а у его входа, на большом алтаре, все семь дней, не угасая, горели жертвы всесожжения. «Благоухание, приятное Господу». Не люблю запаха паленого мяса!
 Ни Левиафана, ни Быка Подземного Царства, ни манны небесной на столах не было  [143] . Традиционная телятина и баранина с овощами. Левиафана не было — зато был миндаль. Горы миндаля на каждом блюде. Миндаль расцвел на посохе Аарона в Святая Святых. Я не мог его видеть.
 По правую руку от меня сидел рабби Акиба. Он был неожиданно задумчив.
 — В чем дело, рабби? — спросил я. — Храм восстановлен.
 — Да-а…
 Я ждал.
 — Когда-то я принял за Машиаха Бар Косибу и ошибся. Мы потерпели поражение. То, что я спасся — чудо Господне. Другие приняли мученическую смерть. Тринадцать лет я скрывался в пещере с моими учениками — Шимоном бар Йохаи и его сыном Елеазаром. Нас осталось только трое. Тогда я узнал, что при приближении римлян Бар Кохба взял ядовитую змею и заставил ее несколько раз укусить себя, чтобы не попасть к ним в руки. А его сторонники были казнены. Тогда я понял, что Господь даровал мне вторую жизнь, чтобы я смог исправить свою ошибку и узнать истинного Машиаха.
 — Сомневаетесь в Эммануиле? Он жесток, но…
 — Жесток! Бар Кохба брал в свое войско только тех, кто мог без звука отрезать себе палец или вырвать кедр с корнем, и без колебаний казнил недовольных. Машиаху трудно быть милосердным. Его дело — война во имя Господне. Дело в другом… Почему мир разрушается? Я получаю письма от своих учеников из Европы. Они ужасны. Время Машиаха — это эра гармонии. Почему у нас эра катастроф? Они даже не могут вернуться в Святую Землю — самолеты почти не летают. Корабли редко рискуют выходить в море, железнодорожные пути размыты или разрушены. Тот, кто выполняет заповеди, — укрепляет мир, тот, кто нарушает, — разрушает его. Кто грешит?
 Я не ответил. Взял бокал, отпил Силоамского, стараясь забить запах горького миндаля ароматом вина.
 Рабби Акиба поморщился.
 — И это тоже. Зачем он подражает байкам о Ешу?  [144] 
 — Может быть, Ешу и был Машиахом? — осторожно спросил я.
 Рабби хмыкнул.
 — Разве он прогнал римлян?
 — Римляне стали его последователями. Это ли не завоевание?
 — Бросьте! Он даже не был полноправным галахическим евреем. Мамзер  [145] .
 Я проглотил то, что Христа при мне назвали ублюдком, и запил Силоамским. Рабби Акиба был забавным стариком, если только речь не заходила о христианстве.
 На восьмой день Эммануил отпустил народ.
 Было утро третьего тебефа. Я пришел к Терезе. Был трезв, как стеклышко, зато принес с собой бутылку бордо.
 — Вас давно не было, — сказала она.
 — Я, собственно, попрощаться.
 — Что случилось?
 — Сегодня вечером я стану бессмертным.
 — Святым? — удивленно спросила она.
 Она не знала. Ничего удивительного: Эммануил не афишировал теорию трех посвящений.
 — Скорее полноправным апостолом Эммануила.
 Я поставил бутылку на стол и разлил вино по тяжелым тюремным кружкам с округлыми краями. Из чего их делают, из свинца?
 — Что это значит?
 — Вино?
 — Вино на прощание — я поняла. Что значит стать полноправным апостолом Эммануила?
 Я опустошил кружку. Она тоже пригубила свою.
 — Эммануил может воскрешать из мертвых.
 — Да, я слышала. Но, говорят, воскрешенные им теряют душу.
 — Не знаю насчет души. Но они становятся другими. Все апостолы, кроме нас с Марком, уже прошли через это. Настала моя очередь.
 — Чтобы воскреснуть, надо сначала умереть.
 — Конечно. Эммануил обещал мне легкую смерть.
 — Беги!
 — Тереза, ну куда я побегу? К твоим друзьям? Я отравил газом более сотни человек.
 — Ты спас более полутора тысяч!
 — Я не знал… У тебя появилась связь с внешним миром?
 — Появилась. Они в катакомбах Бет-Шеарим.
 Она побледнела, запнулась: поняла, что сказала лишнее. Но собралась с духом и продолжила:
 — Беги к ним. Они тебя примут.
 Я налил себе еще одну кружку. Вино Терезы было почти не тронуто. Я и не заметил, как мы перешли на «ты».
 Выпил.
 — У меня к тебе другое предложение, правда, оно звучит так же, как твое: «Беги!» Я не уверен, что смогу оберегать тебя после смерти и воскрешения.
 — Почему ты не хочешь бежать?
 Я усмехнулся:
 — Ну, например, потому, что я очень люблю своего Господа.
 — Даже сейчас, после всего?
 — Особенно сейчас.
 Она вздохнула.
 — Тогда почему спасаешь меня?
 «Потому что я люблю тебя». Я чуть не сказал этого вслух. Боже, как глупо! Апостол Эммануила влюбился в святую. Марк умрет со смеху.
 — Потому что грешен, — сказал я. — В общем, так. Сегодня ночью твою камеру забудут запереть, охрана будет пьяной и сонной — уходи. Это единственный шанс.
 — Я буду молиться за тебя.
 Я поднимался по ступеням к западному входу в храм. Прямо передо мной возвышались арки «весов». Дул холодный ветер, а над головой сияло звездное небо.
 Храм был слабо освещен. Два высоких подсвечника в форме Солнца Правды справа и слева от алтаря, расположенного в центре храма, — как две искры внутри огромного темного кристалла. Алтарь, точнее, жертвенник: черный камень с выбитой трехлучевой свастикой и надписью «RGES».
 За алтарем, опираясь руками на камень, стоит Господь.
 — Иди сюда, Пьетрос, ты вовремя.
 Я подошел. На алтаре — кинжал. Светлое лезвие, золотая рукоять, украшенная алмазным Солнцем Правды.
 — Пьетрос, преклони колени.
 Я послушался.
 — В Коране сказано: «Господь ближе к человеку, чем яремная вена».
 Я понял: жертвоприношение Авраама. Упадет ли камень мимо жертвы? Отведет ли смерть рука Господня?
 Эммануил взял кинжал.
 — Ближе, Пьетрос, ближе. Это легкая смерть. Одна из самых легких, заповеданная в Торе. Потеряешь сознание, прежде чем сможешь что-либо почувствовать. Помнишь, сказано: «Кто потеряет свою душу ради Меня — тот спасется». Я люблю тебя, Пьетрос.
 Он занес кинжал. Я увидел, как он сверкнул.
 На камень упало пламя. Огненный шар. Словно в алтарь врезался болид. Мне обожгло лицо и отбросило на пол.
 Только теперь я почувствовал боль. Потрогал рану. Ерунда! Царапина! Ни до яремной вены, ни до сонной артерии он не достал.
 Я поднял голову и увидел искаженное яростью лицо Эммануила.
 — Сын Бездны!
 Я вздрогнул и обернулся. У входа в храм стоял высокий седой старик в белых одеждах.
 — Здравствуй, Илия! — усмехнулся Господь. — Хорошо, что пришел. Я тебя обыскался.
 — Я не дам тебе осквернить место, где витает дух Святая Святых!
 — Ты бессилен передо мной. Смотри, ты даже не обжег мне руку.
 Эммануил спустился с возвышения, на котором стоял алтарь, и пошел навстречу Илии.
 Из-под свода Храма упал сноп пламени и накрыл Господа. У меня перехватило дыхание. В следующее мгновение Эммануил шагнул из огня, словно его не было. Даже одежды не опалило: тот же незапятнанный, сияющий, как луна, белый хитон.
 — Ты силен, Сатана, но твое время подходит к концу! — заявил Илья. — Твое царство уже рушится!
 — Мое царство — лучшее, что было построено на этой земле. Тот, кто мне мешает, не любит людей.
 — Отец лжи!
 Они сближались. Эммануил был уже в нескольких шагах от старика.
 — Старо и неоригинально. Кто теперь на это купится? Все относительно, пророк! Моя ложь — моя правда, твоя правда — для меня ложь.
 На Господа снова упал огонь, но он прошел и через него, словно не заметив. Шагнул к Илие и взял его за руку. Пророк не умер, но его лицо исказила боль, и он упал на колени.
 — Пьетрос, позови охрану! — распорядился Эммануил.
 Я вынул сотовый и позвонил Марку. Как выяснилось, пункт охраны Храмовой горы располагался в двадцати метрах отсюда.
 Появились солдаты. Все, как положено: в камуфляже и с автоматами.
 Эммануил кивнул на Илию:
 — Арестуйте этого старика!
 Потом обернулся ко мне. Подошел к алтарю, подобрал оплавленный кинжал.
 — Тебе удивительно везет, Пьетрос. В который раз мимо! Точнее, тебе удивительно не везет. Не сегодня. Иди домой, спи. Но это только отсрочка, не более. Жди. Ты умрешь и воскреснешь обязательно. И скоро.
 Я вышел на свежий воздух. Как ни странно, я даже не был рад. Казнь просто откладывалась. Ожидание мучительнее самой казни. Надо попросить его избрать для меня другую смерть: мне не нравится быть жертвенным бараном для всесожжения.
 Была зима, столь же аномально холодная, насколько жарким было лето. По улицам мела метель, и снег лежал на листьях пальм и хвое кипарисов.
 Я беспокоился за Марка, слишком хорошо помнил цепочку следов от уколов на его руке, которую видел в Бет-Гуврине. Хотел вызвать его на разговор, но боялся отповеди. Разговор состоялся в начале января после очередного причастия Эммануила. Марк среагировал, на удивление, спокойно:
 — Да, было несколько раз.
 — Господь знает?
 — Я ему не говорил, сам справлюсь. Это не то, что было раньше.
 Я посмотрел на него с сомнением.
 — Может быть, я скажу?
 — Нет, Петр, не надо.
 Я вздохнул.
 Наступил месяц шеват, середина января. На пятнадцатое шевата ударил вполне российский мороз. На этот день приходится Ту би Шват — Новый год деревьев, который по всей стране отмечают высадкой зеленых насаждений.
 Традиции не нарушили, но я с жалостью смотрел на новые аллеи. Минус двадцать — ничего не выживет.
 Моя казнь вновь откладывалась. Я сказал Эммануилу насчет барана.
 Он рассмеялся:
 — Не нравится шхита — не будет. Здесь ты свободен в выборе — хоть смертельная инъекция. Но это должно произойти в Храме.
 Последнее было трудно осуществить. После поединка с Илией своды Храма нуждались в восстановлении. Оплавленные рваные края трех здоровых пробоин, через которые вечером были видны звезды.
 В храме шел ремонт. Снова строительные леса, осколки стекол и картон на полу. Мне было жаль это здание. Я принимал в нем слишком большое участие: я его закладывал, я выбирал проект, который потом выносил на утверждение Эммануилу. Я чувствовал себя новым царем Соломоном, когда строил его.
 Пару дней после моей несостоявшейся казни я удивлялся, почему мне до сих пор не доложили о побеге Терезы. Наконец потащился к ней.
 Она была на месте.
 — Почему?
 Она улыбнулась:
 — Я всю ночь молилась, мне было некогда.
 — Идиотка!
 — Ты жив.
 — Илия явился за мгновение до моей смерти.
 — Илия арестован?
 — Естественно.
 Она опечалилась.
 — Беги! Это не помилование — это отсрочка. Как только отремонтируют храм, я умру и воскресну.
 — Ты не воскреснешь. Твоя душа умрет навсегда.
 Я отмахнулся.
 — Беги, а со своей душой я уж как-нибудь разберусь сам.
 — Кто же будет молиться за тебя?
 — Это что, спорт — спасать погибшие души?
 Она усмехнулась:
 — Хобби.
 — Молись в своем Бет-Шеариме!
 — Тогда я не узнаю вовремя.
 Я вздохнул.
 — Ну и хрен с тобой! Сиди! Самоубийца!

 ГЛАВА 9

 Это был, пожалуй, самый спокойный период правления Эммануила. И самый благостный, если не считать начала, до его смерти и воскресения. Тишь да гладь: ни сражений, ни избиений «погибших», ни массовых казней. Исламские террористы словно погрузились в зимнюю спячку, в Африке затихли племенные войны, а в Индии Мусульмане помирились с индуистами.
 Но не нравилось мне это затишье. На окраинах Империи, словно в океанских глубинах, далеко от поверхности с полным штилем, шли процессы, чреватые распадом.
 Я по-прежнему получал графики Варфоломея, но все было ясно и без графиков. Землетрясения, извержения вулканов, наводнения, техногенные катастрофы давно стали привычным явлением. Но появилось и нечто новое. Во-первых, сложности со связью. Помехи радиосвязи и телевещания и отвратная работа телефонов. Барахлил Интеррет. Где-то в глубинах сети терялось до двадцати процентов писем. Страны все более удалялись друг от друга.
 И еще. В Монголии были обнаружены случаи оспы. По крайней мере были подозрения, что это оспа. Варфоломей всех поставил на уши. Более двадцати пяти лет назад было сочтено, что оспа полностью побеждена и штамм вируса уничтожен. Ни у кого из молодого поколения не было иммунитета.
 В конце февраля Господь вызвал меня к себе. Я не сомневался насчет цели этого приглашения — Храм был успешно отреставрирован. Цитадель уже была перестроена, и Эммануил переселился туда, прихватив Иоанна, всех четырех жен, Матвея и Филиппа. Мы с Марком пока оставались в Президентской резиденции.
 Господь вызывал не в Храм, а в свой кабинет в цитадели и днем, в три. У меня была фора во времени часа полтора. Я написал записку с планом тюрьмы, расписанием прогулок Терезы и рекомендациями по подкупу тюремщиков. После такой информации не устроить ей идеальный побег мог только идиот. Я зашел в храм Святой Анны и бросил записку в ящик для пожертвований.
 Новый дворец Эммануила занимал не только территорию цитадели Давида, но и прилегающую часть Армянского квартала. Он был весьма современен, но старательно стилизован под старину и выглядел все же лучше, чем пирамида Лувра.
 Кабинет Господа производил впечатление квартиры в американском небоскребе. Огромная комната с восточным окном от пола до потолка. Вид на Старый Город, Храмовую гору и Двараку на горизонте.
 Когда я вошел, Эммануил стоял у этого окна. Едва обернулся ко мне.
 — Заходи, Пьетрос. Ты знаешь, что творится в Европе?
 Точной информации не было даже у меня, не мой регион — лишь расплывчатые слухи о начале эпидемии.
 — Я знаю, что творится в Монголии, Китае и Корее. В Европе тоже?
 Здесь уж Варфоломей снабжал меня информацией. Оспа. Теперь в этом не было никаких сомнений. Новую вакцину получили довольно быстро, благо технология была известна, но вирус мутировал. Число жертв за два месяца достигло почти пяти тысяч.
 — В Европе гораздо хуже, Пьетрос. Мы не знаем, что это такое. Но убивает мгновенно. Люди падают на улицах, причем те, кто накануне чувствовал себя совершенно здоровым. Причина неизвестна. Долгое время эпидемии не замечали — списывали на другие причины, пока смертность не перевалила за сотню в сутки. Тогда придумали название: Синдром Внезапной Смерти. Большего сделать так и не смогли. Возбудитель не выделен.
 — Я почти ничего не знал.
 Он кивнул:
 — Я стараюсь, чтобы эта информация не проникала в газеты во избежание паники. Только по особым каналам. Теперь ты в курсе. Наиболее тяжелая ситуация во Франции, чуть лучше в Германии, Испании и Италии. Еще лучше в Восточной Европе и на Балканах, в Северной Европе — только единичные случаи. Твой самолет вылетает завтра в четыре утра.
 — Я не врач.
 — У тебя будет Лука Пачелли и целый отряд иммунологов. Твоя задача организация, координация и действия по обстоятельствам. Кстати, может быть, это и не вирус.
 — А Марк?
 — Марк останется со мной. Возьми Матвея. Итак, завтра в четыре специальным рейсом ты вылетаешь на родину своей возлюбленной.
 Я опешил. Наверное, побледнел, судя по усмешке Эммануила.
 Пролепетал:
 — Я не понимаю.
 — Неужели?
 — Мы всего лишь несколько раз беседовали.
 — Конечно. Если бы мне доложили, что ты с ней спал, я бы не поверил. Думаю, тебе и без нее есть с кем спать. Массовый исход из Бет-Гуврина перед газовой атакой — через неё обеспечивал?
 Я молчал. Наивный! До сих пор я тешил себя надеждой, что он этого не знает.
 — Ладно, — сказал Эммануил. — Поговорили. Самолет у тебя завтра, а сегодня в половине двенадцатого — в Храме. Все, убирайся!
 Я не знал, куда себя деть. До половины двенадцатого оставалось почти восемь часов. Я собрал вещи и приказал отправить в аэропорт. Их оказалось на удивление мало, и весь процесс занял полтора часа.
 Мне хотелось проститься с Терезой, но я понимал, что Эммануил именно этого и ждет. Хотя, с другой стороны, какая разница? Он же все знает.
 Я был у нее в половине седьмого. Пропустили. Я боялся, что не пропустят.
 — Ты в большой опасности. Господь знает о наших встречах и истории с Бет-Гуврином, — сказал я.
 — Ты в опасности!
 — Меня он посылает во Францию. Там эпидемия.
 — И в Нормандии?
 — Вероятно.
 — Сможешь передать записку в Кармель, в Лизье?
 — Это в Нормандии?
 Нормандия ассоциировалась у меня с сидром, кальвадосом и камамбером, а никак не с кармелитским монастырем.
 — Да.
 — Я не могу гарантировать. Сегодня ночью он приказал мне явиться в Храм. Смерть и бессмертие.
 — И ты пойдешь?
 — Я слишком долго этого ждал, я устал. Не знаешь, почему он избрал первым из своих апостолов такого слабого человека?
 Она усмехнулась.
 — Подражает Христу. Петр трижды отрекался и тем не менее стал камнем в основании церкви. Потому что сила не в Петре, а в Иисусе. Твое отречение еще предстоит. Четвертое отречение. Чем раньше, тем лучше, Пьер. Ты уже на полпути. Что ты тянешь? Он уже не доверяет тебе! Беги!
 — Пиши свою записку, если не передумала.
 Она написала. Я спрятал записку в ковчежец, подаренный мне Мейстером Экхартом вечность назад. Я так и не знал, что в нем. Похоже, еще одна записка.
 — Прощай, Тереза!
 — Я буду молиться за тебя.
 — Молись за себя!
 Я повернулся и вышел из камеры.
 Свечей не было — в плоской чаше горел огонь, и это было единственное освещение. Перед алтарем, положив на него голову, как на плаху, и раскинув руки, преклонил колени человек. Я удивился, что алтарь такой низкий, словно он врос в землю. Вокруг стояли апостолы: Марк, Матвей, Иоанн, Филипп.
 Варфоломей — в Китае, Яков — в Африке, Андрей — в Индии, Яков Заведевски и Лука Пачелли — в Европе, Симон и Том Фейслесс — в Америке… За алтарем, опираясь на широкий меч — Эммануил, чуть позади — Мария. Вся в черном и с черной лилией в волосах.
 Я подошел ближе и увидел, что руки человека прикованы к камню широкими металлическими скобами. Длинные седые волосы на камне, белый, точнее, когда-то бывший белым, а теперь весьма замызганный хитон. Человек зашевелился, попытался приподнять голову, и я понял, кто это. Илия!
 — Пьетрос, встань по правую руку, — негромко произнес Эммануил.
 Я подчинился и оказался рядом с Марком.
 — Марк, ты ведь умеешь владеть мечом? — спросил Господь.
 — Да.
 — Иди сюда.
 — Я не палач, я солдат.
 — Не рассказывай мне сказки про благородных воинов! Никогда не приходилось расстреливать?
 — Не приходилось рубить головы.
 — Есть разница? Ты слишком долго общался с Пьетросом и заразился его слабостью.
 Марк сжал губы.
 — Тобой движет гордыня и тупое упрямство, — продолжал Эммануил. — Первого не может быть передо мною, второе не украшает слугу.
 Марк молчал.
 — Ты же не отказался стать кайсяку Варфоломея, — напомнил Господь.
 — Это другое.
 — Многие из тех, кого вы отравили газом в Бет-Гуврине, были вдесятеро менее виновны передо мной, чем этот старик. Убей моего врага, если ты мне предан!
 Марк кивнул и шагнул вперед. Я не сомневался, что он так и сделает. Было удивительно не то, что он послушался, а то, что решился возражать. Марк, такой сильный и жесткий — только воск перед лицом Господа.
 — Это не меч палача, Марк, — это меч воина. Возьми!
 Марк взял — по-японски, двумя руками за рукоять — и встал в стойку.
 — Ну, где же твой огонь? — сказал Эммануил приговоренному, — Твой Бог больше не отвечает на молитвы?
 — Так говорит Господь Саваоф… Погибнет этот город, и храм будет разрушен, и будет мерзость запустения на месте святом, — хрипло, с трудом каждое слово пробивается словно сквозь строй врагов. — И всякий из народа, кто отступился от Меня, будет ввергнут в Бездну. И убьет Зверь посланников Моих, но и сам погибнет. И осталось ему триста дней, если не сокращу сроков.
 Я посмотрел на меч и понял, что у Марка дрожат руки.
 — Марк, давай! — приказал Эммануил.
 Меч отсек Илие голову и звякнул по камню. На алтарь хлестнула кровь.
 Чаша с огнем оказалась в руках Эммануила. Он подставил ее под кровавый поток. Пламя погасло, но сама чаша начала разгораться зеленым. И я узнал ее — тот же священный сосуд, что и в Китае.
 Эммануил поднял чашу, и она осветила лица апостолов мертвенно-бледным светом. У меня было впечатление, что я присутствую на черной мессе. Хотелось бежать.
 Чаша пошла по кругу. Крайне некошерное занятие — пить кровь! Да еще в храме! Да еще человеческую! Сколько запретов он нарушил? Если раввинат узнает, его в полном составе хватит удар.
 Иронизировать не хотелось. Защитная реакция, не более. Было страшно.
 Чаша дошла до меня. Я взял, поднял глаза на Эммануила и встретил его повелительный взгляд. Словно меч, приставленный к горлу.
 Я пригубил кровь, и в голове у меня переключился тумблер. Мне стало легко и спокойно. Тепло в груди, любовь к Господу, ощущение абсолютной естественности и правильности происходящего. Интересно, сколько времени это действует?
 Я улыбнулся и встретил его улыбку. И только где-то на периферии сознания тлела мысль о том, что мне не нравится сам процесс переключения, он сродни приходу наркомана. Я не хочу быть рабом молекул, которые плавают у меня в крови.
 — До свидания, друзья! Все свободны.
 Апостолы начали расходиться. Подле Эммануила остались только Иоанн и Мария. Я встал рядом.
 — Пьетрос, ты опоздаешь на самолет, — произнес Господь.
 — Разве?
 — Разве. Я отправляю тебя спасать людей, а не убивать. Эту работу ты сделаешь на совесть, верен ты мне или нет. Она тебе по душе. Но перед этим опасным заданием я не хочу даровать тебе бессмертие, которого ты не заслуживаешь.
 Я был совершенно искренне огорчен.
 В аэропорту Бен-Гурион мы с Матвеем были в половине четвертого утра. Здание семидесятых годов, все очень функционально, без излишеств. Стекло и бетон, но выглядит куда приятнее Шереметьева. В помещении VIP нас встретил командир экипажа. Самолет предоставляла Компания «Эль-Аль», одна из немногих выживших. В среднем разбивался каждый двадцатый самолет. У «Эль-Аль» этот показатель был на порядок меньше. Причина — неизвестна, зато доходы куда выше, чем у остальных. Но и она жила чартерами. Регулярные рейсы стали анахронизмом.
 Я выбрал место у иллюминатора, сел и закрыл глаза. Возможно, это путь в никуда, несмотря на «Эль-Аль».
 Меня разбудил шум двигателей и качка при взлете. Дремал-то минут десять. Не могу я спать в самолетах!
 Я оглянулся: Матвей дрых через два ряда от меня. Где-то в носовой части были слышны голоса. Говорили на иврите. Я заинтересовался. Кроме нас с Матвеем, летели врачи, но они расположились в средней части самолета.
 В иллюминаторе проплывали серые клочья облаков. Трясло. Турбулентность.
 Там, впереди, кажется, о чем-то спорили. Я переждал тряску и пошел выяснять.
 — Дайте нам кого-нибудь на обратную дорогу!
 — Довольно того, что я помогаю вам перевезти его апостолов.
 У двери в рубку второй пилот спорил с неизвестным мне стариком, напоминавшим преподавателя йешивы. Откуда здесь ортодоксальный еврей? Для врачей нехарактерна ортодоксия. Впрочем, ни шляпы, ни лапсердака старик не носил, а был одет вполне нормально, так что я мог ошибиться по поводу его религиозных убеждений.
 При моем приближении разговор замолк.
 — Что здесь происходит? — поинтересовался я.
 Пилот попытался загородить собой старика. Я заинтересовался еще больше и осмотрел его внимательнее, с ног до головы. Точнее с рук. Это уже профессиональное. Первый взгляд — на руки. Знака не было!
 Я не видел своих глаз. Что в них было: сила Эммануила или кровь Илии? Но пилот вжался в стену.
 — Почему на борту «погибший»?
 — Я… сейчас… с вами поговорит командир экипажа… минуту!
 И пилот утек за дверь. Я остался наедине с «погибшим».
 — Кто вы?
 — Ваш враг. Это вы уже поняли.
 — Имя?
 — Енох, если вам это что-то говорит.
 — Говорит. Тот самый Енох?
 — Тот самый.
 — Забавно. Я почти полгода общался с Учителем Церкви, а теперь встретил изобретателя еврейской письменности. Пойдемте поговорим. — Я плюхнулся в кресло напротив двери кабины пилотов. — Садитесь, садитесь! Я не собираюсь вас казнить, по крайней мере до приземления.
 — Это очень разумно.
 — Да? О чем вас просил пилот?
 — Дать им человека на обратную дорогу — вы же слышали.
 — Слышал, но не понял. Что за человека?
 — «Погибшего», вы ведь так нас называете.
 — Зачем им «погибший»?
 Появился командир экипажа.
 — Вот он вам все объяснит, — сказал Енох.
 Я посмотрел на пилота вопросительно. Он был бледен и растерян.
 — Умоляю, не трогайте этого человека! Иначе мы не сможем вернуться. Долетают только те самолеты, где есть хотя бы один «погибший». Аналитики нашей компании первыми это заметили — и только потому мы до сих пор на плаву.
 — У вас с ними договор?
 — Да, неофициальный. Если наш помощник погибнет — они больше не будут иметь с нами дело. Вам же тоже надо летать!
 Да, надо, факт. Мы приземлились в Руасси, и я отпустил Еноха. Матвей так и не узнал об этом.

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ




   Нас не заждались ли, брат,
   В сени небесной?
   Надо пройти через ад,
   Чтобы воскреснуть. 


   Руку, не бойся, ступай!
   Мимо камней и полыни,
   Чтобы пригрезился рай,
   Надо пройти по пустыне. 


   Знай: никого не спасти,
   Если беречься,
   Чтобы себя обрести —
   Надо отречься.




 ГЛАВА 1

 Мы ехали из Руасси. Впереди — почетный эскорт мотоциклистов, потом — мой «мерс». За бронированными стеклами проплывали парижские окраины, мало отличимые от московских. Мы объезжали город по Периферик, у Порт Майо свернули на юг, к Площади Звезды. Под Триумфальной аркой развевалось огромное лазурное знамя с золотым Солнцем Правды и маленький французский флаг. Я поразился, насколько быстро мы доехали до центра города: пятнадцать минут.
 Свернули на Елисейские Поля. Тихо, спокойно, словно ничего не случилось.
 Тепло, градусов пятнадцать. Народ в пиджачках ходит, не подумаешь, что февраль. Впереди по левую руку — круглая клумба с фонтаном. На клумбе цветут крокусы.
 — Тишь и благодать, — сказал Матвей. — Похоже, Господь отправил нас в отпуск.
 И тут машина затормозила так, что я влетел носом в стекло кабины водителя (по русскому обычаю ремни мы, конечно, не пристегнули). Терпеть не могу эти элитные автомобили с отдельным помещением для шофера — ничего не видно, что впереди происходит! Нас развернуло и бросило на тротуар. Я увидел перевернутые и смятые мотоциклы и налетающие на них автомобили. Движение не перекрывали, конечно. Не принято это у французов, и наш эскорт двигался по перегруженным автотранспортом Елисеям.
 Удар! И «мерс» встал как вкопанный.
 Мы с Матвеем вышли из машины.
 За нами торчало ободранное дерево, а на проезжей части дымилась, ревела и крутила в воздухе колесами груда покореженного металла. Я стал считать. Автомобилей пятнадцать в общей куче. Из нижнего слоя металлолома на асфальт капала кровь.
 — «Скорую» вызовите! — крикнул я охране. — И полицию!
 Думаю, они и без меня догадались.
 Из кабины выбрался мой шофер. Лоб разбит, из носа стекает капля крови. Я поморщился и посмотрел на него так, что он отступил на шаг. Матвей стоял за моей спиной.
 — Что произошло?
 — Один из мотоциклов потерял управление, месье Болотов. Я ничего не мог сделать!
 — Какой?
 — Вон!
 Я подошел. Парень из охраны лежал ничком рядом с мотоциклом так, что тот придавил ему ногу. И молчал. Ни стопа! Крови я не заметил.
 — Матвей, помоги!
 Мы освободили охранника из-под мотоцикла, аккуратно перевернули лицом вверх и сняли шлем. Он был мертв.
 — Отойдите! — рядом со мной стоял врач, стройный черноволосый француз с приятной физиономией — на конец-то подоспела «Скорая».
 — Поздно приезжаете, — огрызнулся я.
 Врач расстегнул на парне кожаную куртку, осмотрел труп. На его лице отразилось недоумение, потом страх.
 Встал, помедлил, взглянул на меня.
 — Возможно, это Синдром Внезапной Смерти. Вам придется пройти карантин, месье…
 — Болотов.
 Врач стал еще бледнее.
 — Мне надо работать. Если меня запрут в комнате Елисейского Дворца со связью и компьютером — возражать не буду, — примирительно проговорил я.
 Он перевел взгляд на Матвея.
 — Вам тоже.
 Я хмыкнул:
 — Вряд ли он заразен.
 Матвей улыбнулся.
 — Я готов пройти дезинфекцию, если это необходимо, но я не заболею, не беспокойтесь.
 Врач посмотрел недоуменно.
 — Просто примите на веру, — сказал я. — Матвей — бессмертный. Со святыми встречались когда-нибудь?
 — Лично нет. — Он посмотрел на Матвея внимательнее, поймал его взгляд и опустил глаза. — Вы можете стать переносчиком.
 Матвей махнул рукой:
 — Не выдумывайте!
 Эскулап, похоже, смирился, перевел взгляд на меня.
 — Вам понадобится врач. Я тоже его касался. Будет разумно, если это буду я. Лучше не развозить по городу контактеров.
 — Вас проверит служба безопасности.
 Он протянул мне руку:
 — Шарль д'Амени.
 Я кивнул.
 Комнатой в Елисейском Дворце меня обеспечили, Шарля я поселил рядом и пригласил вечером на чай с целью порасспросить. Служба Безопасности не имела к нему претензий.
 Чай заваривал сам — французы не умеют. Жабоеды специалисты по кофе, а их бледно-желтая водичка, по недоразумению именуемая чаем, годится только для унитаза.
 Мой чай имел правильный красноватый оттенок. Ему сопутствовала местная выпечка, заказанная из кондитерской на Сан-Мишель. Это да! На столе расположились пирожные с ежевикой и какими-то семечками, а также вкуснейшие булочки под названием «pain-au-lait», то бишь «молочный хлеб». Я решил подсластить себе жизнь — возможно, это мой последний ужин. Синдром Внезапной Смерти является без предупреждения. Может быть, стоило заказать и вина, но я решил не туманить себе мозги, а лучше выяснить обстановку. Завтра мне предстояла встреча с Лукой Пачелли… если будет завтра.
 Шарль сел, попробовал чай (по-моему, не больше глотка) и сразу взялся за булочку. «Ничего не понимаешь», — подумал я.
 — Вы уже сталкивались с Синдромом Внезапной Смерти? — спросил я и с удовольствием отхлебнул чая.
 — Да, не один раз. Я же работаю на «Скорой помощи».
 — Как он проявляется?
 — Никак. Если мы не можем установить причину смерти — ставим СВС.
 — Можно же понять, отчего человек умер. Например, удушье, отек легких…
 — Остановка сердца без видимой причины, как будто выключили. Никаких патологических изменений.
 — А инкубационный период?
 Он пожал плечами.
 — Неизвестен.
 Я вздохнул.
 — Хорошенькая перспектива.
 Он покончил с булочкой и принялся за пирожное.
 Меня всегда поражала худощавость французов, особенно француженок. Как им это удается на сыре и вине, да еще рядом с такими кондитерскими! Наверное, дело в естественном отборе: все, склонные к полноте, давно вымерли от обжорства.
 — Вы много видели умерших от СВС? Есть у них что-нибудь общее, возраст, профессия?
 Он задумался, потом покачал головой.
 — Не знаю, я не заметил.
 Вдруг я вспомнил Еноха, историю с самолетом.
 — Знаки у всех?
 Он развел руками.
 — После смерти знаки исчезают. Фальшивых я не видел.
 — Да, конечно.
 — И это не признак для отбора — знаки у всех.
 — Почти, — сказал я и посмотрел на его руку.
 Знак, конечно, был. Зря я не ответил на его рукопожатие. Откуда в тебе столько спеси, друг мой Пьетрос? Сразу бы почувствовал, если фальшивка. А откуда столько подозрительности? Служба Безопасности им довольна.
 На прощание я протянул ему руку.
 Он кивнул и вышел из комнаты.
 Я хмыкнул.
 Утром прибыл Лука Пачелли. Он ехал поездом. Долго, конечно, но безопаснее, чем самолетом. Пришел ко мне в комнату, поскольку я никуда не мог выходить. Здесь уже был Матвей, и я оставил Шарля. Разговор не представлял особой секретности, да и Шарль тоже врач.
 Сеньор Пачелли не сменил монашескую одежду на светскую — остался верен францисканской рясе и сандалиям. При этом стал еще более тощим, вопреки традициям своей нации. Ряса повисла мешком. В волосах вокруг тонзуры проглядывала седина. Он сложил руки домиком и наклонил голову. Крючковатый нос, как клюв птицы, смуглая кожа. Он сам напоминал птицу — ободранного орла.
 — В Альпах сошел селевой поток, — сказал он, — Пути оказались под ним. Двое суток ехали! Интересный способ путешествий: поезд плюс вертолет. Уж лучше самолетом.
 Я сомневался, что это лучше.
 — В Центральном массиве проснулись вулканы, — сказал Матвей. — Ты уже знаешь?
 Знаю, у меня есть привычка слушать новости.
 — Почему бы им не проснуться? — вслух сказал я. — Им восемь тысяч лет. Для вулкана и миллион — не возраст.
 — Сразу несколько, — добавил Матвей. — В историческое время не извергались. Пьетрос, что с нами происходит?
 — Я-то тут при чем? Ты — бессмертный!
 — Бессмертие не добавляет знаний.
 — Тогда спроси у Господа.
 — Сам попробуй. Такие вопросы его просто бесят!
 Я перевел взгляд на Шарля, который сидел рядом со мной. Ему не стоило слышать этот разговор. Зря я его оставил.
 — Теперь у вас нулевой уровень секретности, молодой человек, — сказал я и положил руку ему на плечо. Жест слишком покровительственный, но он не отстранился. Жжения в знаке не было. Хрен его знает! Одежда? Может быть, экранируется? Моя рука соскользнула на его кисть и накрыла знак. Жжения не было. Я перевел взгляд на Луку, потом на Матвея. Кажется, они ничего не заметили. Этот парень в рубашке родился!
 Слишком расстроены? Или слишком сосредоточены на наших проблемах? Разговор напоминал похороны.
 — У нас три случая чумы, — сказал Лука.
 — Где конкретно?
 — В Риме.
 — Это плохо. Большой город.
 — В наше время чума не очень опасна, — вмешался Шарль. — Она передается укусами блох. При современном уровне гигиены это зверь редкий.
 — Да, если болезнь не перейдет в легочную форму.
 — К тому же чума поддается лечению антибиотиками.
 — Если не перейдет в легочную форму!
 Пачелли насупился. Он был недоволен вмешательством в наш разговор. Да и я бы на месте Шарля не стал привлекать к себе лишнее внимание.
 Я повернулся к нему.
 — Вы потом изложите свое мнение, месье д'Амени, — жестко сказал я. — Сеньор Пачелли, продолжайте.
 — Из трех случаев два — легочная чума.
 — Это в рамках статистики?
 — В среднем три тысячи случаев в год на планете, но в основном в Африке и Азии. У нас — первый за последние сто лет.
 — Справитесь?
 — Сделано все, что необходимо, но гарантии нет. Легочная чума передается, как грипп.
 Я покусал губы.
 — А СВС?
 Он развел руками.
 — Это хуже. Никто не знает, что с этим делать и почему это происходит. Чума — хотя бы известное зло.
 Я подозревал, что с СВС следует бороться путем помазания дверного косяка кровью жертвенного ягненка. Но ответить так — значило отказаться от ответа.
 — Десять казней египетских! — усмехнулся я.
 Лука Пачелли улыбнулся в ответ так печально и обреченно, словно хотел сказать: «Пока не десять — все еще впереди».
 Мы распрощались. Я пожал руки Луке и Матвею. Жжение в знаке, словно его помазали йодом. Все правильно. Никакого протеста это ощущение не вызывало, скорее наоборот: темная радость превосходства, ощущение общности.
 Шарль тоже направился к выходу.
 — Останьтесь, месье д'Амени. Садитесь, — сказал я, когда апостолы ушли. — У меня к вам несколько вопросов.
 Он побледнел, сел на стул. Так, замечательно, пусть помучается. Тем более что у меня есть одно неотложное дело.
 — Подождите минут десять, мне нужно сделать один звонок.
 Я перешел в соседнюю комнату — пусть думает, что хочет. Если попытается сбежать, из здания его не выпустят — карантин. Даже с этажа не выпустят. Оружия у него определенно нет. Это уж проверили.
 Меня волновала Овернь, точнее, Центральный Массив. Я слишком хорошо помнил Хиджаз. Небо над Меккой, полное вулканической пыли, рокот взрывов и поблекшее солнце сквозь тучи пепла.
 Варфоломей писал из Японии. В его посланиях больше не было графиков, теперь — только факты. Активизация тихоокеанского вулканического пояса. Повсеместно. Огненный пояс дымил и извергался. Пока не катастрофически, с малым количеством жертв, зато практически постоянно. Небо над Токио посерело от пепла, и солнце приобрело красноватый оттенок.
 На очереди Франция.
 Я поднял трубку.
 Филипп Тибо, французский наместник, был ставленником Иоанна, который всегда оставался рядом с Эммануилом, хотя официально отвечал за этот район. Посему месье Тибо не вызывал у меня доверия. Я его даже ни разу не видел — общались по телефону. Теперь вынужденно, из-за карантина.
 — Да?
 — Это Пьер Болотов. Доложите мне обстановку в Оворни.
 — Ничего особенного. Два холма задымилось: Пюи-де-Санси и Пюи-де-Мари. Никаких извержений.
 — Пока! Холмы рядом?
 — Не совсем…
 — Точнее!
 — По разные стороны перевала.
 — Что там рядом?
 — Курорты, центр зимнего туризма, музей вулканов…
 — Музей?
 — Музей далеко, где-то в пятидесяти километрах от Пюи-де-Санси.
 — Так! Музей закрыть, курорты эвакуировать!
 — Музей недавно открыли. На строительство потрачено около миллиона солидов.
 — Ну и хрен с ними!
 — Вы преувеличиваете опасность, месье Болотов.
 — Боюсь, что нет. А что говорят специалисты?
 — Специалисты обеспокоены. Говорят, что тихие вулканы — самые опасные. Но они вечно делают из мухи слона!
 Я вспомнил историю с извержением вулкана Монтань-Пеле на острове Мартиника в 1902 году. Там город не эвакуировали из-за близости выборов. После извержения остался в живых один негр, который сидел в тюрьме — стены спасли. Двадцать восемь тысяч человек погибли за несколько минут.
 — Эвакуировать всех немедленно, я сказал! Хотя бы один человек погибнет — будете иметь дело с Господом! — заорал я и бросил трубку.
 Терпеть не могу орать на людей, но иногда помогает.
 Шарль сидел на том же стуле и почти в той же позе, как я его оставил. И правильно: бежать глупо.
 — Итак, молодой человек, теперь с вами, — произнес я. — На кого вы работаете?
 Он посмотрел на меня с удивлением и страхом.
 — У вас знак фальшивый.
 Он молчал.
 — Вас действительно зовут Шарль?
 — Это неважно.
 — Вы так думаете?
 Я взял стул, перевернул его спинкой вперед и сел напротив него.
 — Так. У меня нет времени с вами препираться. Наличие фальшивого знака — достаточное основание для того, чтобы вас повесить. Мне это не впервой. Думаю, наслышаны. Однако мне хотелось бы решить дело иначе. Если вы будете со мною откровенны — сохраните жизнь.
 — Ценой присяги Эммануилу?
 Я задумался. Тот факт, что «погибший» поселился в Елисейском дворце в соседней комнате со мной, казался итогом тщательно спланированной операции и наводил на мысль о наличии единого центра и четкой организации. До сих пор я считал, что вся их деятельность есть чистая кустарщина. Но, с другой стороны, как такое спланируешь? Вроде бы просто цепь случайностей. СВС мотоциклиста (диагноз, точнее, его отсутствие, подтвердили независимые медики), то, что к нам подоспела именно машина Шарля и что мы с Матвеем полезли осматривать труп. Непредсказуемо! Хотя, возможно, я просто не вижу способа все это спланировать по причине неопытности в подобных делах.
 Ладно! В любом случае и информация, и свой карманный «погибший» мне не помешают. Хотя бы для обратного перелета.
 — Возможно, нет… — протянул я и внимательно взглянул на своего собеседника.
 — Хотите начать сепаратные переговоры с противной стороной?
 Я улыбнулся. Интересная мысль. Она мне пока не приходила в голову. По крайней мере на этом можно поиграть.
 — Допустим. Вы уполномочены?
 — Нет.
 — Как мне связаться с тем, кто уполномочен?
 — Я не могу этого сказать.
 — Почему?
 — Мне надо посоветоваться.
 — Хорошо, советуйтесь.
 — Я не могу выйти из здания.
 — Есть телефон.
 — Это опасно.
 — Я тоже рискую. В крайнем случае вы под моей защитой. И мой вам совет: постарайтесь поменьше попадаться на глаза бессмертным и не обращать на себя их внимание. Ваша лекция о чуме в присутствии Пачелли и Матвея была редкой глупостью. Бессмертные могут легко вычислить человека с фальшивым знаком. То, что этого не случилось, — величайшее везение.
 — Вы меня вычислили.
 — Это тоже величайшее везение. Если бы вас вычислил кто-нибудь другой, вы бы уже болтались в петле, скажем, под Триумфальной аркой.
 Он пожал плечами.
 — Я не знаю, насколько это везение. Могу ли я вам доверять?
 — У меня есть послание, которое необходимо передать в Кармелитский монастырь в Лизье.
 Он вздрогнул.
 — Значит, знаете, — удовлетворенно сказал я. — Это одно из подразделений вашей организации?
 Он молчал.
 — Молчите. И так все ясно.
 — От кого послание?
 — От Терезы Лизьесской. Сможете передать?
 — После окончания карантина.
 — Это когда?
 — Через неделю, если никто больше не умрет.
 — А если умрет?
 — Обычно добавляют еще неделю. В общем-то, сроки произвольные. Инкубационный период все равно неизвестен.
 — Ладно, подождем. Но не надейтесь, что я вас отпущу. Вы пригласите сюда человека, который доставит письмо.
 — Я пленник?
 — Это не плен — скорее служба.
 — Кому?
 — Это я и хочу выяснить. Откровенность за откровенность. Я вам очень много наговорил. Теперь ваша очередь. У неприсягнувших есть организация?
 — Есть истинная церковь.
 — Катакомбная?
 — Да.
 — И истинный папа есть?
 — Есть истинный король.
 — С ним можно встретиться?
 — С ним нужно встретиться.
 Я хмыкнул. Подозреваю, что мой собеседник имел в виду Христа.
 — Имя? Кто он?
 — Я пока не могу его назвать.
 Ладно, допустим, у организации есть земной глава. Уже интересно.
 — Хорошо. Тогда немного о другом. Операция по проникновению в Елисейский дворец была спланирована?
 — И да, и нет.
 — Это как?
 — Мы планировали такое проникновение, молились о предоставлении шанса, но все произошло совершенно неожиданно для нас. Мы не подстраивали смерть человека из вашей охраны, хотя в диспетчерской «Скорой помощи» была договоренность, чтобы, если случится что-нибудь в аппарате наместника, послали именно меня. Так что мое появление там не совсем случайно. Дальше я действовал по обстоятельствам.
 — У вас были запасные варианты?
 — Были.
 — В каких еще организациях у вас договоренность?
 — Этого я не скажу.
 — Ладно, это сейчас не главное. Так вас зовут Шарль?
 — Называйте меня Шарлем. Пока.

 ГЛАВА 2

 Ночью я слышал отдаленный грохот, словно гроза или канонада. Молний не было, только оранжевые городские огни. Войны тоже не предполагалось. Тучи, что ли, разгоняют? Или готовятся к салюту? Какие праздники в марте? До Пасхи еще далеко.
 Я долго не мог заснуть. Наконец задремал где-то около трех. На периферии сознания все крутилось какое-то имя, и было ощущение озарения.
 В половине пятого меня разбудил телефонный звонок.
 — Месье Болотов! Около двух часов назад в массиве Мон-Дор взорвался вулкан Пюи-де-Санси, — это был Тибо. Он выпалили все одним махом, чуть не заикаясь.
 Я ожидал чего-то подобного.
 — Почему сразу не доложили?
 — Я сам узнал полчаса назад.
 Блеф! Скорее выяснял детали и не решался позвонить. Значит, дело плохо.
 — Много жертв?
 — Много. Мы начали эвакуацию, как вы приказали, но что мы могли сделать за несколько часов?
 — Эвакуируйте всех, кого еще можно, из всего района. Это не последний взрыв, я вам гарантирую. Держите меня в курсе.
 Я опустил трубку на рычаг и долго лежал с открытыми глазами. Было тихо, никакой канонады. Неужели я слышал гром взрыва? До Оверни четыреста километров.
 Встал, включил комп, запросил карту Оверни. Плотность населения самая низкая во Франции — уже утешает. Крупнейший город Клермон-Ферран примерно в шестидесяти километрах от Пюи-де-Санси. Зато совсем рядом другой вулкан Пюи-де-Дом. Якобы потухший.
 Тут я вспомнил, каким источником энергии пользуются жабоеды, и ужаснулся. Заказал соответствующую карту. В открытом доступе ее не было.
 Позвонил Тибо. Было около шести утра.
 — Чтобы через пятнадцать минут в моем распоряжении была карта АЭС Франции! — распорядился я.
 — Я вам и так могу сказать. Атомные станции в долине Роны, там же завод по обогащению урана. Это далеко.
 Я взглянул на карту. Да, километров сто пятьдесят. Далеко, конечно, по европейским меркам. Примерно, как от Москвы до Шатуры, Не приказать ли Тибо тормознуть энергоблоки? Пожалуй, он сочтет меня сумасшедшим. Ладно, подождем.
 — Эвакуируйте Клермон-Ферран.
 — Это далеко.
 Я перевел в привычный масштаб: как от Москвы до Дмитрова.
 — Эвакуируйте, я сказал!
 Около половины седьмого я позволил себе задремать. В восемь меня разбудил еще один звонок.
 — Месье Болотов? — на это раз д'Амени. — Сегодня ночью умер человек из вашей охраны. Луик Мишон. Я осматривал тело.
 — СВС?
 — Похоже на то.
 Я усмехнулся:
 — Значит, еще пообщаемся.
 Не успел я положить трубку, как телефон зазвонил снова.
 Тибо был не менее взволнован, чем три с половиной часа назад.
 — Овернь полностью погрузилась во тьму. Облако пепла закрывает солнце. Сумерки вплоть до Пуатье и Бурже. Ветер южный. По прогнозам синоптиков, через несколько часов оно будет над Парижем.
 — Людей эвакуировали?
 — Работаем.
 — Сколько жертв?
 — Данные уточняются. В районе катастрофы практически невозможно работать ни врачам, ни спасателям. Воздух заполнен пеплом. Видимость несколько метров.
 — Обеспечьте их всем необходимым, и пусть работают, как могут.
 Я положил трубку, встал, подошел к окну. По всему небу разливался алый рассвет, Неестественно алый. После извержения индонезийского вулкана Кракатау в Европе несколько лет подряд вставали такие красные зори.
 Включил телевизор. Главная новость дня по всем каналам, только с видеорядом хреново. Лучи фар и прожекторов прорезают кромешную тьму. Грязные усталые люди в противогазах. Красные сумерки над Пуатье, черные — над долиной Роны, Лангедоком, Перигором и Лемузеном. Число жертв неизвестно. По оценкам специалистов — несколько тысяч человек.
 Показали картинку. Конечно, без Клермон-Феррана не обошлось. Черное небо, улицы, засыпанные пеплом, разрушенные дома — извержение сопровождалось подземными толчками. Шел репортаж об эвакуации. Хорошо хоть есть, кого эвакуировать.
 И только в конце новостей мельком показали взбухшую Сену, с ревом врывающуюся под арки мостов, и затопленные деревья в сквере на Сите. «Обильное таяние снегов после аномально холодной зимы вызвало подъем воды». Я понял, что одними вулканами мы не отделаемся. Около четырех дня черная туча закрыла небо. Облако пепла было не таким плотным, как над южными провинциями, изредка сквозь него прорывалось солнце, багровое, как на закате.
 Стало холодно, температура упала градусов на пять, подул холодный ветер. Я открыл окно, несмотря на запрёт врачей, ответственных за карантинные мероприятия. Казалось душно. Я не видел смысла в карантине — все это условность при неизвестном инкубационном периоде. Мне чертовски надоело сидеть взаперти.
 Вечером было две новости: плохая и хорошая. Мне доложили о смерти моего шофера (СВС), и я получил письмо от начальника Иерусалимской тюрьмы, где содержалась Тереза. Она бежала. И, судя по всему, успешно — не нашли.
 Я ужинал с д'Амени. Возможно, мне не хватало Терезы, и я нашел ей суррогатную замену — еще один человек с той стороны.
 На столе располагался чудный французский шашлык с аккуратными кубиками мяса со стороной полтора сантиметра и длиной шампура в половину нашего. Я заказал сразу три порции. Точнее — шесть (с учетом д'Амени). К шашлыку я поставил белое бургундское «Montrachet», несмотря на то, что надпись на бутылке гласила, что его подают к рыбе или сыру. Я не очень люблю бордо, несмотря на то, что его так ценят французы — слишком терпкое.
 Вообще слава французской кухни сильно преувеличена. Правда, лягушек я так и не решился попробовать, но, например, жареные зеленые кабачки не вызывают у меня ничего, кроме удивления. От огурцов неотличимо. Я долго (то есть пока меня не просветили) пребывал в полной уверенности, что французы жарят конкомбры, то бишь крупные огурцы. Есть еще мелкие — корнишоны. Их они замачивают в чистом уксусе с круглым перцем и мелкими луковицами. Для всех, у кого есть хоть слабый намек на гастрит, такую баночку с маринадом следует снабжать ярко-красной надписью «ЯД».
 Месье д'Амени умял одну порцию шашлыка, аккуратно снимая кусочки вилочкой, и невозмутимо запил бургундским. Я уже ждал, что он выскажется, что белое вино к мясу не подают, но он продемонстрировал французскую вежливость и не повел бровью.
 Зато высказался на другую тему.
 — Месье Болотов, а вы знаете, сколько это сейчас стоит? — он обвел взглядом стол.
 Честно говоря, я понятия не имел. Два с лишним года этот вопрос не волновал меня вовсе. Я не ходил по магазинам, а пользовался услугами поваров. Я не платил за еду — мне ее приносили. Но и к вопросу Шарля стоило отнестись критически: французы — самая скупая нация в Европе.
 — Ну и сколько?
 — Средний обед в среднем ресторане где-нибудь в предместье Парижа обходится в тысячу солидов.
 — Ни хрена себе! Вы не шутите?
 — Не до шуток. Цены вздуты до небес. Третий год не урожай, мы доедаем старые запасы.
 — С ума сойти! И это во Франции?
 — Это в Европе. В менее развитых странах — гораздо хуже. В Африке — голод.
 — В Африке всегда голод.
 — Не так глобально!
 — Думаете, конец света? — улыбнулся я.
 — Знаю, — серьезно ответил он.
 — Почему? Ничего чудесного не происходит: ни падения звезд, ни гигантской саранчи, ни труб ангелов. Просто активизируются традиционные механизмы разрушения.
 — Вот именно. А трубы ангелов у нас еще впереди.
 — В таком случае, если древний злобный бог Яхве посылает на землю такую кару — почему вы с ним?
 Шарля передернуло. Он побледнел и опустил глаза. Вздохнул.
 — Господь, истинный Господь, ничего не насылает. Все происходящее — последствия деятельности Эммануила.
 Я хмыкнул.
 — Эммануилу это крайне невыгодно. Ни один властитель не радуется нестроениям в своем царстве.
 — Я и не говорил, что он этого хочет. Но иначе невозможно. Каждый его шаг вызывает обратную реакцию. Чем больше власти он сосредоточивает в своих руках — тем больше противодействие.
 — Противодействие чего?
 — Мироздания.
 — Угу! Вспоминаю Индию. Единый космический закон Рута, который правит богами и людьми. Вам не кажется, что это ересь, молодой человек?
 — Не все можно объяснить в рамках ортодоксии.
 — Чтобы опорочить врага, можно даже отступить от ортодоксиии?
 Он замолчал, опустил голову, потом тихо спросил:
 — Вы хоть поняли, что Эммануил — не Бог?
 — Я давно это понял. Но он — величайший из людей.
 — Что же вы ищете контактов с его врагами?
 — Я их не ищу — сами возникают. Почему я вас не повесил? Допустим, я сомневаюсь. Я хочу иметь тропинку для отступления на случай, если все полетит в тартарары.
 — Уже летит.
 — Возможно. — Я поднял бокал. — Ну что? Продолжим пир во время чумы?
 Он помедлил.
 — Возможно, зря я вам поверил.
 — Не зря. Я не предаю тех, кто мне доверился.
 Утром был дождь, смешанный с пеплом. Капли оставляли грязные следы на стекле.
 По телику передали, что проснулся Эльбрус. Я даже не знал, что это вулкан. Но вулканологи считали, что, в общем-то, вполне мог проснуться: Кавказ — молодые горы. Наш апокалипсис проходил естественно, как естественная смерть. Я подумал, что СВС тоже должен иметь естественную причину. Нечего сваливать сию беду на духа то ли Господа, то ли Вельзевула, носящегося над Европой и выбирающего свои жертвы по одному ему известному принципу.
 Позвонил Тибо.
 — Месье Болотов? Я как раз собирался вам звонить. В городе опасность наводнения. Вода прибывает с каждым часом.
 Это не было для меня неожиданностью, хотя я собирался говорить совсем о другом.
 — Наводнение будет, — спокойно сказал я. — Пусть примут все меры, вплоть до мешков с песком вдоль набережной. Врачи, спасатели, полиция — всех поставьте на уши. Я проверю.
 Я устало опустил трубку. Я чувствовал себя бессильным. Что я могу? Орать на Тибо? Выбивать финансирование из Эммануила? И все! Я же человек, а не Бог.
 Было около полудня. Небо стало еще темнее: дождевые тучи, смешанные с пеплом. Шел дождь. В моей комнате горел свет и был включен телевизор. Я пил седьмую чашку крепчайшего французского кофе (мертвого поднимет) и обдумывал отчет для Эммануила.
 По «ящику» снова показывали Клермон-Ферран, ход эвакуации, прямой эфир. Вдруг картинка заходила вверх-вниз, словно оператор бежал, раздался грохот, резко сменившийся полной тишиной, словно вырубился звук. Над городом вставал столб огня, стало светло, несмотря на пепел, две башни готического собора выделились черным силуэтом. Пламя достигло облаков пепла и разлилось огненным грибом: полное впечатление ядерного взрыва. Реки лавы потекли по склонам горы Пюи-де-Дом со скоростью курьерского поезда.
 В чашке из-под кофе зазвенела ложка, и слабо завибрировал пол, словно под нами проходила линия метро.
 А на экране телевизора лава шла на полуоставленный город. Потоки лавы на минуту скрылись за ближайшим низким холмом и возникли снова уже в предместьях. Вспыхнули пожары, резко, разом, словно дома были облиты бензином.
 Звонил Тибо.
 — Уже знаю! — рявкнул я. — Смотрю телевизор. Сколько там осталось людей?
 — Уже немного. Часть администрации, полиция, журналисты и вулканологи, — в его словах звучали нотки уважения. Если бы не я, они бы не почесались эвакуировать город.
 Лава шла непосредственно на телекамеру, жуткий и великолепный огненный поток. Через минуту картинка исчезла.
 А потом раздался отдаленный гул и задрожали стекла: звук взрыва наконец-то добрался до нас.
 Над городом повисли сумерки. Около четырех пополудни включили фонари. По телику показывали затопленные деревья на нижних набережных Сены — голые ветви, торчащие из мутного потока. Спокойная Сена приобрела норов горной реки.
 Я позвонил Тибо и приказал эвакуировать Лувр, точнее, вывести экспонаты с нижних уровней. Насколько я помнил, музей расположен довольно низко, гораздо ниже Елисейских полей, и почти на набережной.
 Первые улицы затопило около одиннадцати.

 ГЛАВА 3

 Мне до жути надоело сидеть взаперти. Хотелось быть в центре событий. Я и так был в центре, но информационно, а не физически. Я должен был сам все увидеть, а не торчать в четырех стенах. Не плюнуть ли на дурацкий карантин?
 Я вытерпел ночь и еще один день. За это время затопило центральные станции метро и пирамиду Лувра. Музей закрыли. Вода плескалась на улицах Сите и острова Сен-Луи. Затопила археологическую крипту на площади Нотр-Дама. Начали эвакуацию жителей.
 Пятого марта я позвонил Тибо и наконец сказал то, что давно собирался.
 — Назначьте премию тому, кто первый найдет причину СВС. Миллион солидов. И обеспечьте все условия для работы микробиологов.
 Тибо вздохнул на другом конце провода.
 — У нас катастрофическое наводнение. До того ли!
 — До того. Иначе у нас будет катастрофическая эпидемия.
 Вода стояла выше метро «Елисейские поля». Я взял моторную лодку, посадил в нее д'Амени и двух телохранителей. Фонари так и не выключали: день не отличался от ночи. Черная вода под черным небом. Дождь перестал, но дул холодный ветер. Температура градусов десять.
 Я наглым образом нарушал карантин. Неделя со времени смерти моего шофера, последней на данный момент смерти от СВС в моем окружении, еще не кончилась. Для очистки совести я приказал всем надеть марлевые повязки — обрядовое действие, вроде ношения оберегов, все равно никто не знает, как эта хрень передается.
 Мы неслись по затопленным улицам мимо деревьев Елисеев, стоящих по колено в воде, к площади Конкорд. Выскочили на площадь — черное озеро с торчащим из него колесом обозрения, египетским обелиском и скульптурами фонтанов. Вытянутые отражения огней.
 В саду Тюильри из воды торчали только кроны деревьев и верхняя часть ограды. Помельче у арки Карусель, черные пологие волны у основания пирамиды Лувра. Мы доплыли до площади перед Нотр-Дам. Когда-то Гюго писал о черной громаде Собора Богоматери и темном колорите веков, облагородившем фасад. В наш век собор отреставрировали и отдраили до снежной белизны. Вулканический пепел несколько испортил стены, и храм казался бледным мертвецом с сероватой кожей. У входов суетились люди, надстраивая баррикады из мешков с песком. Вода еще не проникла в собор.
 И тогда погас свет. Кромешная тьма. Я тут же выключил двигатель. Мы плыли по инерции, но все равно довольно быстро. Где-то впереди и чуть слева слышались голоса спасителей «шедевра готики».
 Позвонил по мобильнику — глухо. Связи не было.
 — Надо куда-нибудь причалить, — сказал я. — А то мы так навернемся.
 — К Нотр-Дам! — отозвался д'Амени.
 Я включил самый малый и попытался ориентироваться на звук.
 Лодка несильно ткнулась носом во что-то твердое. Явно не мешки с песком. Камень. Я поднял голову. Над нами нависала другая темная громада, гораздо меньше собора и только чуть темнее неба. Я не сразу понял, что это.
 — Шарлемань, — сказал д'Амени.
 Ну конечно! Мы врезались в памятник Карлу Великому. Ничего, целы. И теперь точно знаем, где мы, и можем ориентироваться.
 — Левее и вперед! — скомандовал я.
 Голоса стали громче, показалась узкая полоса света, расширилась, возник слабо освещенный дверной проем. Мы впечатались в мешки, чуть не разрушив дамбу. За ограждением было относительно сухо, мы вошли в храм, освещенный пламенем свечей. Туристов, понятно, не было, только добровольцы из паствы, помогавшие бороться с наводнением.
 Я осмотрелся: собор изменился с тех пор, как я был здесь два года назад. Стены больше не были белыми, их расписали под тринадцатый век золотом и лазурью.
 К ним навстречу вышел один из священников.
 — Здесь нельзя находиться. У нас за последние сутки было два случая СВС.
 — Тем лучше, — сказал я и с удовольствием содрал повязку.
 Д'Амени посмотрел на меня осуждающе.
 — Наверняка здесь есть те, кто не болен. Для них мы все равно опасны. Кроме того, тут могут быть зараженные, а они опасны для нас.
 — У нас тоже были случаи СВС, — пояснил я. — Три и четыре дня назад. — И кивнул в сторону священника: — Они без масок.
 — И очень зря.
 Но святой отец не слушал, он ошарашенно смотрел на меня.
 — Месье Болотов?
 — Он самый. У вас телефон работает?
 — Нет.
 — Вода прибывает! — это кричали на улице.
 Я обернулся.
 — Пойдемте, ребята, поможем.
 Все равно без связи я ничего больше сделать не могу. Хоть потаскаю мешки. Собор мне нравился, особенно теперь, когда его стены стали напоминать фрески моего любимого Фра Анджелико.
 Я с охраной вышел на улицу и только здесь заметил, что с нами нет Шарля. Ладно, никуда отсюда не денется. Наводнение плюс кромешная тьма.
 Долго изображать чернорабочего не пришлось. Я услышал за спиной шепот д'Амени:
 — Месье Болотов, пойдемте.
 — Куда?
 И тут я услышал шум воды: прорвало дамбу.
 Он схватил меня за руку.
 — Пойдемте же!
 Если благовоспитанный француз хватает тебя за руку и куда-то тянет — значит, случилось что-то экстраординарное.
 Мы вошли в храм. По каменному полу растекалась вода.
 — Сюда!
 Это была боковая дверь внутри собора, и вела она в каменный колодец с винтовой лестницей. Освещения не было, так что приходилось довольствоваться свечой, которую держал в руке Шарль: огонек, растущий из белого парафина в маленькой жестяной баночке — скорее лампада, чем свеча. Мы поднимались вверх. И чем выше мы поднимались, тем меньше мне это нравилось. Охрана осталась у дверей собора. Я вспомнил историю с Сугимори.
 — Стойте, Шарль! Объяснитесь.
 Он остановился.
 — Я устроил вам встречу с тем, с кем вы хотели. Он тоже один.
 Я помедлил.
 — Если боитесь — можете остаться, — сказал он.
 Я хмыкнул.
 — Последнее время я мало чего боюсь. Просто разумная осторожность. Мне нужны гарантии моей безопасности.
 Он пожал плечами.
 — У меня нет оружия.
 — У меня тоже.
 Не носил, полагался на охрану. Дурак!
 — Пойдемте вниз, — произнес я.
 — Вы отказываетесь от встречи?
 — Я хочу взять охрану.
 — Нет. Моему государю тоже нужны гарантии безопасности.
 — Государю? Это и есть ваш истинный король?
 Шарль молчал.
 Я был заинтригован. Такая встреча стоила некоторого риска. К тому же охрана — лишние свидетели.
 — Хорошо, пойдемте.
 Мы поднялись на галерею третьего яруса. У балюстрады между башен собора стоял человек, перед ним на ограждении горела такая же, как у Шарля, низкая свеча, слабо освещая химер слева и справа от него и ангела за спиной, каменного ангела на коньке крыши. Человек повернулся и шагнул ко мне, открывая путь свету, и я увидел, что ангел трубит в трубу, но не поднятую вверх, а опущенную вниз, к людям. В его фигуре не было ни порыва, ни экспрессии, как в ангелах более поздних времён — только смирение и покорность. Тощий невысокий ангел с маленькими крыльями, на которых явно невозможно летать — не крылья, а только символ небес.
 Человек не сделал второго шага — ждал. Я не видел его лица — пламя оказалось за спиной, — но в его позе и жестах мне почудилось что-то смутно знакомое.
 — Шарль, дай мне свечу! — приказал я.
 И тут же устыдился. Я представил себе, как он будет спускаться в темноте по этой жуткой лестнице.
 — Не надо, — услышал я голос «истинного короля», тоже смутно знакомый.
 Он взял свечу с балюстрады, и она осветила его лицо. Тонкие черты французского аристократа и отдаленное — очень отдаленное! — сходство с Эммануилом.
 — Жан Плантар!
 — Вижу, вы меня помните.
 — Гнилая солома и крысы хорошо запоминаются.
 — Простите меня, мы тогда наделали много ошибок. Антихрист развращает не только тех, кто с ним, но и тех, кто против него. Мы поняли, что Сатана воплотился на земле, а это слишком страшно. Страх склоняет к жестокости. А тот, кто стал жестоким, из врага Дьявола тут же становится его союзником и последователем.
 — Вы считаете Эммануила воплощением Люцифера?
 — Да.
 — Он слишком хорош для Сатаны.
 — Сатана был благороднейшим из сотворенных Богом. Он пал, но разве могло ничего не остаться от этого первоначального блеска? Если бы он был тупым чудовищем — кого бы он смог соблазнить? Вождь, интеллектуал, харизматическая личность, да?
 — Да.
 — И он собрал лучших и сделал их своими апостолами.
 — Спасибо за комплимент.
 — Это не комплимент. Он собрал лучших и сделал из них убийц во имя свое.
 Я прикусил губу. Да, убийцу он из меня сделал. Впрочем, что значит сделал? Я не кукла. Я был свободен в выборе.
 — Христос поступил иначе, — продолжал Плантар. — Он избрал самых простых людей простого звания и сделал из них праведников, проповедников и основателей церкви.
 — Христос не объединял мира. Для того чтобы ходить и проповедовать, не нужно убивать.
 — Он объединил по крайней мере часть мира под властью церкви.
 — Малую часть. И когда было объединение, были и жертвы.
 — Тогда у мира было будущее. Теперь его нет.
 — Верите в конец света?
 — Я его вижу. Посмотрите вокруг.
 Химеры в отсветах пламени: чудовищные птицы и люди-демоны. Слишком человечные монстры с пятью пальцами на руках, атлетическими телами и задумчивым взглядом — гомункулусы, выращенные в лаборатории безумного мага; и смиренный ангел со сложенными крыльями — это все, что существовало в мире. Дальше — тьма. Но видно ни панорамы города, ни Сены, ни мостов, даже готического шпиля, который должен быть где-то за спиной.
 — Два часа дня, — добавил Жан Плантар.
 — Это не первое на земле извержение и не последнее. Так уже было.
 — Не все одновременно. Извержение, наводнение и техногенная катастрофа в придачу.
 — Извержение в четырехстах километрах отсюда. Мы наблюдаем лишь отдаленные последствия, неприятные, но не опасные. Наводнение весной — штатная ситуация, а отключение сети совершенно естественно. Вторичная катастрофа. Три дня света не выключаем да еще вода! Перегрузка неизбежна, и очень вероятно короткое замыкание. Удивительно не то, что полетела энергосистема, а то, что она держалась трое суток.
 Я лукавил, я помнил графики Варфоломея. Я успокаивал сам себя.
 — Довольно спорить! — сказал он. — Я не собираюсь убеждать вас, и вы меня не убедите. О чем вы хотели со мной говорить?
 — Хорошо, но прежде я бы хотел понять, с кем говорю. Жан Плантар, потомок Меровингов, «истинный король», хранитель Грааля… Я слышал еще одну версию: потомок Христа…
 — Стойте! Сейчас вы зададите вопрос, который… Есть такая легенда. Юная Эльза, герцогиня Брабантская, была обвинена в убийстве своего брата…
 Легенду о Лоэнгрине я знал, но перебивать не стал. Был назначен божий суд, и за юную герцогиню некому было вступиться, чтобы защитить ее честь, пока на реке Шельде не появилась ладья, влекомая белым лебедем. В ладье спал светловолосый рыцарь в серебряных доспехах. Он и заступился за девушку, и победил ее неправедного обвинителя, а потом женился на ней. Но было одно условие: Эльза не должна была спрашивать о происхождении рыцаря и его истинном имени, иначе он вынужден будет сказать правду и уйти. Для нее он просто «Рыцарь Лебедя». Девушка держалась довольно долго, по крайней мере больше девяти месяцев, поскольку успела родить ребенка, но наконец природное женское любопытство пересилило, и она задала роковой вопрос. Рыцарь Лебедя собрал местное дворянство, объявил им, что он Лоэнгрин — сын Парцифаля, короля Грааля из замка Монсальват, попрощался с женой и уплыл по реке Шельде, на ладье, влекомой лебедем, чтобы никогда больше не вернуться.
 — Не всякий вопрос можно задавать, — пояснил Жан Плантар, — Вы можете удовлетворить свое любопытство, но тогда больше не ищите со мной встречи. И я не смогу вам помочь, если вы надеетесь когда-нибудь получить прощение.
 — Я не думаю о прощении. Я стараюсь совершать поменьше преступлений не потому, что боюсь Бога. Мне это просто неприятно — совершать преступления. А Бога я, пожалуй, не боюсь. По крайней мере меньше, чем Эммануила. Но и последнему я не раб. У меня свои представления о том, что должно, иногда противоречащие его приказам. Поэтому я хотел бы иметь с вами постоянную связь на случай, если мой государь замыслит очередное массовое убийство. Тогда я смогу вас предупредить.
 — Уходите от него! Что вас держит?
 — Власть. Посмотрите вокруг. Два часа дня, — я усмехнулся. — Если у меня есть власть, чтобы спасать людей — я не отрекусь от нее, пока еще могу использовать её во благо.
 — Это не благо — это отравленное лекарство, которое только усугубляет болезнь. Вы делаете добро от его имени, и оно становится злом, поскольку увеличивает число его сторонников. Сейчас одно спасение — отречься от Антихриста.
 — Я мерзкий позитивист, и, возможно, буду осужден вместе с ними, но я верю в то, что вижу, а не в то, что мне рассказывают. И если я вижу, что человек умирает — я буду спасать его земными средствами: подам лекарство, если болеет, или руку, если тонет, а не буду уговаривать отречься или не отрекаться.
 Он повернулся к тьме над городом и положил руки на балюстраду, узкие аристократические руки с длинными пальцами. На них не было знака. Никакого, даже фальшивого. Я подумал, что надо обладать безрассудной смелостью, чтобы появиться так в центре Парижа.
 — Хорошо, связь у вас будет, — проговорил он. — На будущее: если все-таки решитесь уйти… Нам нужно Копье Лонгина. Если вы поможете его добыть — это станет хорошим аргументом в вашу защиту на том суде, который всех нас ждет и где судьею буду не я.
 — Последний раз я видел его в Риме более двух лет назад. Думаю, оно в цитадели Иерусалима. Эммануил с ним не расстается.
 Я подумал, не сказал ли лишнего. Да нет, факт, в общем-то, очевидный. Я не хотел бросаться в объятия к Плашару не только из-за своей благой власти. Этот изящный аристократ казался фигурой, несоизмеримой с Эммануилом. Он не мог быть тем вторым полюсом магнита, который заставляет выстраиваться события этого мира вдоль линий напряженности. Картинка получалась несимметричной вопреки всем законам физики. Или за спиной у Плантара стоял кто-то несравненно более великий, либо это была объединенная сила, например церковь святых.
 Д'Амени ждал нас на лестнице, он отошел ровно настолько, чтобы не слышать разговора. Когда мы спустились до второго яруса, я увидел внизу еще один мерцающий огонек, точнее, едва освещенную стену каменного колодца.
 — Кто бы это мог быть?
 — Сейчас увидим, — сказал Плантар и вышел вперед.
 — Вода прибывает. Спускайтесь быстрее, иначе не выйдете, — под нами возник молодой монах, судя по одежде, доминиканец.
 Я не обрадовался лишнему свидетелю, но тот был, кажется, искренне обеспокоен и намерения имел самые чистые.
 На первом ярусе лестница уходила под воду. Монах склонился над ее черной гладью, провел рукой по стене, спустился на несколько ступеней так, что вода дошла ему до того места, что так обременяет монахов и вконец достало некоего Оригена, что-то нащупал на стене под водой и наконец обернулся к нам:
 — Здесь дверь сантиметрах в тридцати от поверхности. Она открыта. Поднырнуть можно.
 — Все плавать умеют? — спросил Плантар,
 — Да уж как-нибудь, — хмыкнул я.
 Д'Амени улыбнулся. Вопрос относился исключительно ко мне.
 Первым был монах. Потом французы вежливо пропустили вперед меня. И я окунулся в холодную грязную воду парижского наводнения. Только что не трижды. Плавание в храме вызывало ассоциации с крещением. Какие грехи может смыть эта ледяная мутная гадость?
 Вынырнул у стены хора, напротив деревянного рельефа с изображением воскресшего Христа, являющегося Марии Магдалине. Иисус стоял по колено в воде. В основной части собора горели свечи, последние, над самой водой, на высоких подсвечниках у полузатопленных скульптур святых. Вода дошла до фресок, написанных за последних два года в стиле брата Анджелико. По храму плавали деревянные стулья, на которых сидят во время мессы, иконы восточного и западного письма (из церковной лавки) и сувенирные открытки (оттуда же).
 У выхода нас подобрала лодка с моими телохранителями (вспомнили наконец!). Мы соорудили фонарь из свечки и пустой пластиковой бутылки и так добрались до твердой земли, точнее, до мелкого места. У Елисейского дворца было где-то по щиколотку.
 Телефонная связь во дворце работала на автономном питании. Правда, далеко не всюду можно было дозвониться. Где-то был поврежден кабель. Полностью восстановили связь только через два дня. И тогда же заработали мобильники. И только спустя неделю, когда стало светлее и багровое солнце проявилось наконец за пеленой дыма, было полностью восстановлено электроснабжение.

 ГЛАВА 4

 В середине марта начался спад воды. Наводнение, обычно бьющее более по кошельку, чем по численности народонаселения, на этот раз унесло более восьмидесяти жизней.
 С кошельком было совсем туго. Я строчил очередной отчет Эммануилу, в коем беззастенчиво клянчил у него деньги. Кроме «устранения последствий катастрофического наводнения», отчет содержал еще две расходных статьи: «восстановление Оверни» и «премия за открытие причины СВС».
 Самой объемной была вторая статья. Число жертв извержения превысило тысячу человек. Я утешался тем, что могло быть значительно больше, не эвакуируй я Клермон-Ферран. АЭС и завод по обогащению урана, слава Богу, выстояли, зато были разрушены две гидроэлектростанции в Центральном массиве.
 «Премия за СВС» представляла собой трату скорее радостную, чем печальную. Наконец-то появилась группа микробиологов, которая вроде бы что-то раскопала. Результаты их работы проверяла специальная комиссия.
 Но на положительный ответ от Господа я надеялся слабо. Я по-прежнему получал почту от Варфоломея, и чем дальше, тем меньше она меня радовала. В Китае, уже опустошенном оспой, начался голод. Варфоломей мрачно заметил, что если бы не оспа, было бы еще хуже — едоков поубавилось. Он тоже просил денег у Эммануила. И, думаю, не он один.
 Образовавшуюся передышку в моей сумасшедшей жизни и окончание карантина я использовал на то, чтобы набрать собственный штат. До сих пор де-факто моим секретарем работал Тибо, что было, вообще говоря, неправильно. И его задергали, и меня. Я решил обзавестись секретаршей. Конечно, можно было это сделать и по телефону, но я счел неразумным нанимать человека на столь ответственную должность, не посмотрев ему в глаза. А посмотреть в глаза не представлялось возможным.
 Претенденток оказалось сотни две, но просматривать все их данные не пришлось, поскольку я наткнулся на фотографию Николь. Образование и опыт работы меня устраивали, но не это предопределило мое решение. Девушка была несколько похожа на Терезу. Я посмотрел на нее живьем и не разочаровался. Вообще говоря, она была гораздо красивее Терезы, но отдаленное сходство от этого не пропадало, и слава Богу.
 Вряд ли кто посмеет обвинить в харрасменте апостола Владыки Мира. Ни театры, ни кабаре, ни ночные клубы я пока не закрывал. Эпидемическая ситуация не казалась настолько серьезной. Так что на третий день работы я пригласил Николь в только что открывшееся после наводнения «Lido». Она пригласилась.
 Гвоздем программы были два полуобнаженных молодых человека, исполнявших то ли танец, то ли акробатический номер, вызывавший подозрения, что сие есть метафора однополой любви. Я явно проигрывал атлетам в красоте телесной, зато выигрывал в общественном положении. И отсутствие моей собственной накачанности с лихвой компенсировали мышцы охраны. Проигрыш в силе давал выигрыш в расстоянии до вершины власти. Золотое правило рычага.
 После «Lido» мы поехали в Елисейский дворец и провели вместе неплохую ночь.
 Кроме обретения секретарши и любовницы, я нанял повара-француза. Несмотря на мое настороженное отношение к французской кухне, надо признать, что некоторые их блюда просто великолепны и заслуживают найма специалиста.
 Удовлетворив таким образом потребности телесные, я почувствовал себя почти счастливым.
 С потребностями прочими было посложнее.
 Финансирование добралось до меня только в начале апреля, и я сразу пожалел о том, что назначил ученым такую большую премию. Денег было в три раза меньше, чем я просил. Но слово решил держать. Все равно инфляция. Нынешний миллион солидов — совсем не то, что два-три года назад.
 Причиной Синдрома Внезапной Смерти был новый вид бактерий, выделяющий в организм вещество, вызывающее паралич сердечной мышцы. Бактерии — это лучше, чем вирус. Значит, болезнь должна поддаваться лечению антибиотиками. Неприятность заключалась в том, что синдром никак не проявлялся вплоть до последних минут, когда лечить было поздно. А инкубационный период составлял не более трех дней. Передавалась эта дрянь и через телесный контакт, и по воздуху, а после смерти больного практически не оставляла следов, то ли из-за нестойкости смертоносного вещества, то ли еще почему — я не врач.
 Так как вакцины эскулапы пока не создали, оставался только один метод борьбы с эпидемией: тотальная проверка крови у всего населения каждые три дня. Думаю, на такой подвиг денег не нашлось бы даже в более спокойные времена, не то что сейчас. Я ограничился Елисейским дворцом и наиболее опасными стратегическими объектами, где внезапная смерть сотрудника может вызвать вторичную катастрофу.
 Премию я выдал собственноручно в Елисейском дворце. Шла Пасхальная неделя, и удачливые микробиологи сияли, как надпись «Христос воскресе» над алтарями церквей. Я пожал им руки и пожелал поскорее найти вакцину. Число жертв только прибавлялось.
 Тучи пепла больше не висели над Парижем, но солнце было по-прежнему красным. Погода стояла холодная, гораздо холоднее, чем обычно в это время года, но на бульварах расцвели неизвестные мне деревья с сиреневыми цветами и розовые райские яблони. Улицы расчистили, освободив от грязи и песка, принесенных наводнением.
 Хотелось прогуляться по городу пешком, как в старые времена, без охраны и «Мерседеса», вдохнуть влажного весеннего воздуха, посидеть где-нибудь в саду Люксембург или Тюильри, развалившись, полуприкрыв глаза, сев на один общественный стул и положив ноги на второй, аккуратно сняв обувь, как это делают французы.
 Я открыл окно: весенний воздух был вполне доступен, чего нельзя сказать об остальном.
 Зазвонил телефон.
 — Месье Болотов, это д'Амени.
 Я понял. В его голосе звучало плохо скрываемое отчаяние.
 — Да, Шарль. Что случилось?
 — Я болен. У меня СВС.
 Я даже не очень обеспокоился. Вовремя обнаруженный синдром вполне поддавался лечению.
 — Сидите в номере, лечитесь. Я пока найду вам замену. Лекарства под рукой?
 — Да, но… Я боюсь, что это уже не поможет. Реакция очень бурная. Думаю, мне осталось несколько часов.
 — Что?! Когда вы в последний раз делали анализ крови?
 — Недели полторы назад.
 — Вы что, с ума сошли?! С людьми работаете!
 — Устал, закрутился. Моя вина.
 Честно говоря, моя тоже: я скинул на бедного Шарля всю медицинскую часть от проверки обитателей Елисейского дворца до организации того же на наиболее важных участках. С правом орать на исполнителей от моего высокого имени. А теперь ору на него.
 Скольких он заразил? Вот она, победа сил добра над силами разума. Ярчайшая иллюстрация.
 — Ждите, я сейчас.
 Мне открыл врач, которого я прислал к нему. Все-таки успел раньше. Он был в защитном костюме, напоминающем скафандр. Осуждающе посмотрел на меня через стекло шлема, но высказаться не посмел.
 Шарль сидел на своем диване, сложив руки перед собой и опустив голову. Лежать незачем, до роковой минуты болезнь неощутима, как поток нейтронов — сиди и жди смерти.
 — Все лекарства приняли? — с порога спросил я.
 Лекарства, собственно, было два: антибиотики группы тетрациклина и антидот против яда, выделяемого бактериями, пока весьма несовершенный. На последних стадиях болезни терапия могла и не сработать, но попробовать стоило.
 — Да, — сказал он. — Мне не нужен врач, месье Болотов, я два месяца занимаюсь исключительно СВС.
 — Как он? — я оглянулся на врача.
 Тот молча опустил голову.
 — Отвечайте!
 — Будем надеяться.
 — Понятно.
 — Месье Болотов, почему без маски? — это Шарль наконец соизволил посмотреть на меня.
 — Кто бы говорил!
 — Это смертельно опасно.
 — Не вам учить меня осторожности. Я-то выйду отсюда и накачаюсь антибиотиками. И сразу, а не хрен знает когда после заражения. Смертельно опасно пренебрегать анализами. А повязка разговаривать мешает. Может, еще этот «скафандр» надеть?
 — Не помешало бы.
 Я не то чтобы не боялся смерти. Но после европейской и азиатской войн, трех землетрясений, нескольких покушений и постоянной близости Эммануила этот страх несколько притупился. Я растерял часть инстинкта самосохранения, зато приобрел гордыню солдата, который «пулям не кланяется».
 Человек в защитном костюме раздражал, являясь ярчайшим напоминанием о серьезности опасности.
 — Вы все сделали? — спросил я.
 — Да.
 Он посмотрел на часы. Рука в защитной перчатке. Часы поверх.
 Эти самые «скафандры» были только у нас, в армии, на АЭС и стратегических объектах. Остальные медики работали в марлевых повязках. Эта мысль несколько успокаивала.
 — Через полчаса придет медсестра, — сказал он. — Нужна инъекция антибиотика.
 — Хорошо, — сказал я. — В таком случае вы свободны. — Я сел рядом с Шарлем и обнял его за плечи. — Все будет хорошо.
 Он попытался отстраниться:
 — Не делайте этого!
 — Да ладно! Где наша не пропадала.
 Он побледнел, схватился за сердце, часто задышал. Я помог ему лечь.
 — Я думал, что СВС никак не проявляется.
 — Проявляется, если его лечить, — тихо сказал он.
 Я вспомнил палестинские пещеры, слова Марка: «Чего ты больше им желаешь: спасения или легкой смерти? Просто одно другому противоречит». Похоже, здесь была та же ситуация: лечение могло привести к мучительной смерти вместо мгновенной, поскольку уменьшало дозу яда.
 Пришла медсестра, Тоже в защитном костюме. Посмотрела на бледное лицо д'Амени, помрачнела. Пустила струйку из шприца. Опять руки в перчатках. Я взглянул на свои голые ладони и отвернулся к окну.
 — Вам бы лучше уйти, — голос глухой, как из бочки, даже не сразу понятно, что женский.
 — Мне лучше остаться, — сказал я.
 — Вам лучше уйти и лечь в постель.
 — Здесь я решаю!
 Я остался. Сел на край постели Шарля.
 — Ну как?
 — Пожалуй, чуть лучше. — Он приподнялся на локте. Бледен был по-прежнему. — Зачем вы ради меня рискуете?
 — Вы больны.
 — Ну и что? Я вам не брат.
 — Вы больны отчасти из-за меня.
 — Из-за себя.
 Из-за собственного разгильдяйства! Потому что шлимазл, как говорят евреи. Сколько их было, химиков, врачей, естествоиспытателей, погибших от собственного легкомыслия! Куски урана вручную соединяли, чтобы экспериментально найти критическую массу! Господин Беккерей носил в нагрудном кармане ампулу с радиоактивным веществом. Первооткрыватель фтора был то ли четвертым, то ли пятым в ряду тех, кому удалось его подучить, — просто первым выжившим. А уж господа медики какой только хрени себе не прививали! Я испытывал к этим людям тайное восхищение, смешанное с презрением к этому самому чувству: романтизм все это!
 Д'Амени казался принадлежащим к этому сорту людей, хотя ничего не открыл. Но он тоже рисковал собой, и до боли неразумно. Жаль! Мне бы не хотелось его потерять.
 Была еще одна причина, по которой я за него держался. Он был моей нитью Ариадны, способной вывести из метафизического лабиринта, куда меня завел Эммануил, моим связным с той стороной. Теперь я четко понимал, что Эммануил не Бог. Иначе он бы остановил разрушение мира, так ему невыгодное. Он лгал. Я слишком долго ему верил. Я чувствовал себя обманутым. Но уйти сейчас означало предать его в самый трудный момент. Это казалось нечестным. Но мало ли что? Я перестраховывался, я держал эту нить так, на всякий случай. Как тайную тропу для отступления, как пожарную лестницу, как запасной выход. Просто для душевного равновесия.
 — Шарль, расскажите мне о себе.
 — Зачем вам?
 — Вы мне интересны. Откуда такие идиоты берутся?
 Он пожал плечами.
 — Бургундия, медицинский факультет Сорбонны, работа врачом…
 — Вы родом из Бургундии?
 — Да, из-под Макона. Точнее, из Карматена. Есть такой маленький город.
 Я вспомнил события почти трехлетней давности. Неудачная ядерная бомбардировка объединенных европейских держав — это было как раз там, под Маконом.
 — Вы там бывали? — спросил Шарль.
 — Да, с войском Эммануила. Странное совпадение…
 — В череде странных совпадений, возможно, заключена воля божья. То, что мы с вами встретились — тоже странное совпадение.
 — Пожалуй. А дальше, после работы врачом?
 — Орден госпитальеров.
 — Ого! Вы дворянин?
 Я знал, что для вступления в орден госпитальеров нужно представить родословную из офигительного количества поколений предков.
 — Да. В Карматене мой родовой замок.
 Он еще и аристократ! Как всякий плебей, добившийся всего сам, без родственников и предков, я презираю аристократов. «И мой единственный отец: мой ум, мое к науке рвенье, мое перо». И при этом с детства люблю рыцарство, Как во мне это совмещается, одному Богу известно. Они же все были аристократы, эти рыцари!
 — Как ваше настоящее имя?
 — Месье Болотов, не спрашивайте меня об этом.
 — Почему?
 — Я буду вынужден ответить и уйти.
 Я хмыкнул.
 — Уплывете на ладье, влекомой лебедем?
 Он печально улыбнулся:
 — Думаю, более прозаично.
 Зачем я его расспрашивал? Нашел время! Чем это лучше сыворотки правды — допрашивать умирающего?..
 Умирающего? Я вдруг понял, что это так. Он не то что не уйдет — он не выйдет из этой комнаты. Надо воспользоваться случаем и все узнать. Кто информирован — тот господин. Все равно придется искать другого связного. Мысль была ясной и холодной, в стиле Эммануила.
 — Отвечайте, — сказал я.
 Он полуприкрыл глаза.
 — Меня зовут Шарль де Борс. Так что «Шарль д'Амени» — почти настоящее имя. Амени — деревня в двух километрах от Карматена. А Борс — название моего замка, данное в честь самого знаменитого из моих предков. Я рыцарь Монсальвата, потомок Борса, короля Ганского, один из трех рыцарей, достигших Грааля.
 — Ладно. Кто такой Жан Плантар?
 Он задышал чаще, кожа приобрела сероватый оттенок. Ну! Поторопись!
 — Король Грааля.
 — Точнее! Кем он признан таковым?
 — Советом Святых. Он — потомок Парцифаля, второго из рыцарей, достигшего Грааля. Третьим был Галахад, он не оставил потомства.
 — Так! А Парцифаль чей потомок?
 — Хеврона, зятя Иосифа Аримафейского, который привез Грааль в Европу. Сын Герцилойды, дамы Грааля, посланной им в мир.
 — Я слышал другую версию: Грааль привезла в Марсель Мария Магдалина. Грааль — истинная кровь. Мария из Магдалы привезла в Европу своего сына…
 — Остановитесь, месье Болотов! Не спрашивайте больше! Тот, кто спас герцогиню Брабантскую, должен был покинуть ее, тот, кто пытается спасти мир — должен уйти из мира!
 — Все, все! Ответьте мне только на один вопрос, «да» или «нет». Жан Плантар — потомок Христа? — я взял его за руку.
 Он дернулся и замер, рука обмякла в моей руке.
 — Шарль!
 Он не дышал.
 Я вызвал врача, хотя был практически уверен, что поздно. Врач подтвердил мой диагноз:
 — Он мертв. — Посмотрел на меня. — Вам нужно немедленно начать лечение.
 — Да, да. Делайте все, что нужно.
 — Пойдемте!
 Я в последний раз взглянул на рыцаря Шарля де Борса. Мне казалось, что это я его убил. Впрочем, что за бред? Он умер от СВС, причем по собственной дурости. Или это та самая цепочка совпадений, в которой воля божья?
 Мне о многом ещё хотелось спросить его. Например, что такое Грааль. Да, я знал, конечно, многочисленную средневековую литературу по теме: и Вольфрама фон Эшенбаха, и Кретьена де Труа, и Робера де Борона. Но можно ли доверять поэтам? Там с десяток различных версий. Мне бы хотелось знать, что это на самом деле.
 Я бы так не интересовался этим предметом (или предметами), если бы не видел своими глазами Кровоточащее Копье в руках Эммануила во время ядерной бомбардировки и в час воскресения, если бы не знал, что он всегда возит его с собой под специальной охраной и хранит в отдельном бункере под Иерусалимской цитаделью, если бы не слышал от него самого, что это одна из форм Грааля.
 Если бы не узнал, что Жана Плантара признал Совет Святых.
 И далось мне его происхождение! Далась мне еретическая версия о потомках Христа! Даже если он его потомок — это, в сущности, ничего не меняет. В Израиле три тысячи семей возводят свой род к царю Давиду. Ну и что? Человек, решившийся противопоставить себя Эммануилу, сам должен быть кем-то, независимо от происхождения. Просто мне хочется убедить себя самого, что мир не утечет в черную дыру Эммануиловой гордыни, что у него есть противовес в лице потомка того, кто заведомо его сильнее. Но есть ли прок от самообмана? Зять Иосифа Аримофейского, богатого иудея, похоронившего Христа и собравшего его кровь в чашу тайной вечери — и ничего больше.

 ГЛАВА 5

 Я почти не ощутил болезни, может быть, потому, что умирать категорически не собирался и точно знал, что не умру. Впрочем, была и естественная причина: эскулапы взялись за меня сразу, как только я покинул комнату, где на кровати остывал труп рыцаря Шарля де Борса. И накачали антибиотиками и антидотом еще до того, как обнаружили в крови антитела к СВС. Таким образом, моя беседа с умирающим Шарлем обошлась мне в три дня интенсивной терапии и неделю отсидки в четырех стенах по причине карантина. Дешево. Информация того стоит.
 Было начало мая. Холодно, несмотря на ясную погоду. Градусов десять-двенадцать. Аномально холодно для Парижа.
 С промежутком в пять дней сообщили об извержении вулкана Гекла в Исландии и вулкана Эребус в Антарктиде. И то, и другое очень далеко от нас, но мне показалось, что солнце стало еще краснее, а небо приобрело серый оттенок.
 Десятого сообщили о катастрофическом извержении Везувия. Город Солерно был полностью разрушен и погребен под пеплом, сильно пострадал Неаполь. Плотность населения здесь была одна из самых высоких в Европе, не то что в Антарктиде, в Исландии или даже в Оверни. Число погибших измерялось десятками тысяч. Волна цунами пересекла Тирренское море, обрушилась на Сицилию, Корсику и Сардинию, проникла в Лигурийское море и упала тридцатиметровой горой на побережье итальянской и французской ривьеры, смывая прекраснейшие города и знаменитые курорты: Геную, Сан-Ремо, Канны, Монако, Ниццу… Вода дошла до Рима, правда, порядком обессилев, и не причинила серьезных разрушений. Довольно далеко от берега, но плоско, как поднос. Были полностью затоплены ближайшие курорты: Остия и Неттуно. Размыло железную дорогу Ницца — Рим.
 Мне больше ничего не нужно было выдумывать относительно цвета солнца: по небу снова поплыли черные рваные облака дыма и пепла.
 Череда катастроф ужасала, но уже не удивляла и не казалась неожиданной. Это в спокойной Европе! Даже здесь! Что уж говорить, допустим, об Индонезии, где постоянно что-нибудь извергалось, или Японии, которую постоянно трясло. Прекрасная и совершенная гора Фудзи, столь почитаемая японцами, дважды за последний месяц напоминала, что она тоже вулкан.
 Лука Пачелли тут же собрался на родину. Надо было лишь дождаться, когда осядет пепел. Италия от Сицилии до Милана погрузилась в такую же кромешную тьму, что висела над Парижем в марте.
 Самолетом лететь не хотелось, да было и невозможно при такой видимости. В Альпах то сель, то камнепад, то землетрясение, железнодорожные пути разрушены везде, кроме ветки через Турин. Но и туда не сунешься по причине тьмы. Пока ждали осаждения пепла, потеряли время, и Лука решился на самолет. Ситуация в Италии осложнялась эпидемиями: СВС и легочная чума. Если первая шла на спад благодаря принятым мерам, вторая только набирала обороты. Мир рушился. Я ждал, когда наконец появится гигантская саранча и звезда Полынь падет на источники вод. Впрочем, все это метафоры.
 Я пригласил Пачелли на ужин. Не мог я ему не сказать!
 Подали розовое вино Прованса, презираемое французами, зато очень ценимое мной. И по большому полосатому куску мяса «Cote de veau». Черные полосы, собственно, от гриля. Это блюдо я не любил по причине его жесткости, но последнее время даже я не мог заказать все, что мне хочется. Спасибо, что вообще есть мясо.
 Сначала ели молча — что тут говорить? Наконец я решился.
 — Сеньор Пачелли, возьмите на борт кого-нибудь из «погибших».
 — Это еще зачем? — вскинулся он. Последнее время он был злым и дерганым — в Генуе у него погибли мать и сестра.
 — Чтобы самолет долетел.
 Он удивленно поднял брови.
 — В Израиле есть авиакомпания «Эль-Аль», у нее наименьший процент катастроф. В каждый рейс они берут на борт «погибшего» и считают, что в этом причина их успехов.
 — Вы имели с ними дело?
 — Да.
 — И где тот «погибший»?
 — Отпустил.
 — Вас просто ввели в заблуждение. Я бы на вашем месте занялся этой авиакомпанией.
 — Может быть, меня и надули, но, если взять на борт «погибшего», хуже не будет.
 — Вы понимаете, что это значит? На трех праведниках держится город, для самолета, видно, и одного довольно. Да только праведники мы, те, кто признал Господа, а не те, кто от него отрекся. И самолеты с «погибшими» как раз не должны долетать. И брать их на борт просто опасно.
 Я допил свое вино.
 Упертый человек! Или это Эммануилово воскрешение так действует?
 Я никогда не испытывал к Пачелли особой симпатии, но просто так отправить на смерть, зная средство спасения, — не мог. Все же мы в одной упряжке. Ладно, обряд очищения совести совершен.
 Возможно, для умершего и воскрешенного Эммануилом авиакатастрофы вообще не опасны. Бывать ли двум смертям?
 — Да, видимо, я ошибся, — сказал я. — Вы помогли мне разобраться, спасибо. Я займусь компанией «Эль-Аль».
 Лука удовлетворенно кивнул.
 Если я когда-нибудь вернусь в Иерусалим, думал я, провожая его взглядом, я задам Эммануилу только один вопрос:
 «Почему разрушается мир?»
 Но прямо, без обиняков и не боясь кары.
 Об авиакатастрофе в Западных Альпах сообщили около двух пополудни. Одной из многих катастроф этого дня. Примечательно в ней было только то, что на борту самолета находился один из апостолов Господа. Машина полностью обгорела, тела тоже. Живых не было, из мертвых опознали едва половину. Лука Пачелли… Я подумал, что до скончания времен в горах будет скитаться его неприкаянный дух. Благо недолго осталось.
 Ждали результатов генетической экспертизы, но мне было не до того. Я получил приказ от Эммануила: «Во Франции ты сделал все возможное, я доволен твоей работой. В Италии сейчас ситуация гораздо серьезнее. Немедленно вылетай в Рим вместо Пачелли».
 Немедленно вылетай в Рим… Я был склонен верить Еноху, особенно после последних событий. Но кого взять на борт? Шарль мертв, Плантар недоступен…
 Я позвонил Тибо.
 — Наведите справки в местных тюрьмах: есть ли там «погибшие».
 — Вряд ли. Еще зимой была директива немедленно расстреливать всякого «погибшего», отказавшегося присягнуть Господу.
 Интересно. Директива прошла мимо меня.
 — От кого директива?
 — Прямая, от Господа.
 — Понятно. Тогда так: я пришлю своего человека — пусть посмотрит. Есть люди с фальшивыми знаками. Он отличит.
 — Хорошо. Допуск будет.
 Матвей несколько удивился моей просьбе.
 — Хочешь отловить всех?
 — Хочу оставить тебе чистый город. Я вылетаю в Рим. Ты меня заменишь.
 Был еще вариант воспользоваться услугами «Эль-Аль». Они не занимались внутриевропейскими перевозками, но если хорошо заплатить — всем займутся. Позвонил. Сам. Представился. Заказал чартер. Обещали перезвонить. Я боялся только одного — это может вызвать задержку и как следствие недовольство Эммануила.
 Пока Матвей инспектировал тюрьмы, я собирал чемоданы. Точнее, один чемодан: мой скарб не очень разросся за эти три года. Потом позвонил Матвею по сотовому.
 — Ну как?
 — Глухо. Убийцы, грабители, мошенники, мародеры в количестве. И ни одного из тех, кого ты ищешь.
 — Это не последняя парижская тюрьма?
 — Нет еще.
 — Тогда продолжай.
 Перезвонили из «Эль-Аль». Очень извинялись, но на ближайшую неделю самолетов нет. Невероятно! Это в наше время, чтобы все было зафрахтовано! Я поднял цену. Сожалеем. Ничем не можем помочь.
 Это напоминало отказ под благовидным предлогом. Я подозревал, что причина его не в отсутствии свободных машин. Не хотят возить апостолов Эммануила, ссориться с Советом Святых и губить бизнес. Ну-ну! Совет покойного Пачелли серьезно заняться «Эль-Аль» показался мне не таким уж плохим.
 Близился вечер. Я еще раз дернул Матвея по телефону. Глухо, никого он не нашел.
 И тут я понял, что дал маху. Не там ищу! «Погибших» и не может быть в тюрьмах. Те, кто попал туда за неприятие Эммануила, давно казнены, значит, могут загреметь только по какой-нибудь другой причине. Но те, кто рискует жизнью за свои убеждения (неважно истинные или ложные), вряд ли пойдут грабить и мародерствовать, если только грабеж не входит в систему их убеждений. Для «погибших» последнее не было характерно.
 Надо бы прочесать катакомбы, а не тюрьмы… Поздно! Пока я прочесываю подземелья Парижа, Эммануил взбесится, они же побольше Бет-Гуврина.
 Я плюнул и заказал чартер в «Эр Франс». Без проблем. На утро.
 Матвей вернулся в одиннадцать с пустыми руками. На прощание пили «Вдову Клико» под жаркое и «Монбазийяк» с десертом. Честно говоря, я перебрал, хотя Марк о любом из этих напитков наверняка сказал бы, что это не вино, а карамелька. Это смотря сколько выпить. Утром голова у меня трещала, и я с удовольствием накачивался забористым французским кофе, возможно, последним в моей жизни.
 Вылет задерживался. Я сидел в полупустом самолете. В первом классе, кроме меня — только телохранители и прочий мой персонал: секретари, прислуга и личный повар. Я почти не оброс вещами, зато оброс людьми. Впрочем, ни к кому из них я не был особенно привязан. Даже к Николь, так похожей на Терезу. Точнее, гораздо красивее Терезы, если судить только по росту, стройности и чертам лица. Но не было в ней ни внутренней силы, ни внутреннего огня. Она была даже довольно образованна, но разговора на равных не получалось. Казалось бы, ну какое может быть общение на равных между заключенным и тюремщиком? А тут два свободных человека, пусть даже один из них наниматель, а другой наемный работник. Но нет, Николь оставалась для меня женщиной, которая приносит кофе, передает факсы, зовет к телефону и иногда делит со мной постель. Впрочем, она позволяла мне не думать о сексе, «благо проблема решена», и я был ей за это благодарен. Красивая девушка. Жаль, если погибнет. Сволочь я все-таки. Что, я бы в Риме новой секретарши не нашел?
 — Николь, пойди спроси, что там за задержка?
 Она вернулась с какой-то бумагой. Изящным кошачьим движением присела рядом и протянула ее мне. Узкая рука, идеальной формы пальчики с длинными ногтями. У Терезы рука шире и проще, но этой можно лишь любоваться как произведением искусства, а та благословляет и проклинает. Странная вещь восприятие… И с чего я взял, что можно соединить в одном лице любовницу и исповедника?
 На бумаге был какой-то список.
 — Это что?
 — Они берут пассажиров на каждый чартер. На свободные места. Список вам на утверждение.
 — Деньги, значит, зарабатывают за мой счет? Я весь самолет арендовал. Так им и передай! А то посадят хрен знает кого.
 Она встала.
 Я бросил взгляд на список. Немного, человек десять. Незнакомые имена. В основном французы, вот, пожалуй, пара итальянцев. Стоп! Предпоследнее имя в списке заставило мое сердце забиться. Очередная случайность, в которой божья воля? Просто странное совпадение?
 — Стой!
 Николь остановилась в двух шагах от рубки пилотов.
 — Иди-ка сюда.
 Я взял ручку и подчеркнул имя в списке.
 — Ладно, пусть сажают. Вот этого человека ко мне.
 — Пьер Тейяр де Шарден, священник, — прочитала она. — Тот самый?
 Образованная девушка, жаль, что нелюбопытная. Даже не прочитала список.
 — Надеюсь.
 Когда я учился в колледже, отцы иезуиты разделились на два враждующих лагеря по отношению к произведениям своего брата по Обществу Иисуса, Одни считали его новым Аквинатом, другие еретиком, достойным осуждения. Последние были не одиноки. Основное произведение месье де Шардена «Феномен человека» пролежало в столе сорок лет, поскольку орденское начальство не давало разрешения на печать. Я не читал ранних ротапринтных копий, расползшихся по миру до официальной публикации, но говорят, что за сорок лет Бога там прибавилось.
 Мне было любопытно пообщаться со знаменитым философом и палеонтологом. Ну сверзимся — так оба попадем в Лимб и привлечем к беседе Платона и Сократа. Впрочем, если Эммануил действительно Антихрист, меня, наверное, ушлют куда-нибудь поглубже, круг этак на девятый, и вморозят в озеро Коцит. Придется развлекаться беседой только до этого момента.
 Стояли еще минут пятнадцать, пока загружались мои попутчики. Я их не видел — все летели эконом-классом.
 Наконец в салон вошел высокий седоватый человек с удлиненным лицом и крупным носом, ведомый назойливой стюардессой: «Сюда! Сюда!»
 — Это же первый класс! — удивленно сказал он.
 — Сюда, месье Тейяр, — сказал я. — Присаживайтесь, — и указал на соседнее кресло.
 Он растерянно посмотрел на меня. Кто же не знает моего лица, многократно мелькавшего по телевизору! Однако сел.
 — Пристегните ремни. Думаю, мы наконец взлетаем? — я посмотрел на стюардессу.
 Она кивнула.
 — Я арестован? — тихо спросил философ.
 — С чего вы взяли?
 Он пожал плечами.
 — Очень похоже.
 — Да нет. Просто хотел пообщаться. Как, по-вашему, что с нами происходит?
 — Движение к точке «Омега»  [146] , цели человечества, очередной скачок эволюции.
 — Такой ценой?
 — Эволюция никогда не была дешевой. Борьба за существование, пищевые цепочки — основа всякой экосистемы. Постоянные убийства ради развития. Кровь и еще раз кровь. Появлялись и гибли виды. Где ранние растения, где динозавры, первые птицы и животные, где синантроп, кости которого мы нашли в Китае?
 — Зачем же Бог так поступает?
 — Бог — экспериментатор и естествоиспытатель.
 — А мы подопытные кролики?
 — Не такая уж плохая судьба, если вспомнить о величии цели.
 Заработали двигатели, мы вырулили на взлетную полосу, самолет разгонялся,
 — Что же цель?
 — Бог. Богочеловечество. Творение не произошло — оно происходит. Сотворение человека не завершено.
 Взлетели. Кажется, нормально. Самолет плавно покачивало вверх-вниз, за иллюминатором поплыли клочья облаков.
 — И святые — первые представители будущего человечества?
 — Думаю, да.
 Я внимательнее посмотрел на моего собеседника. Почти ровесник Терезы. Выглядит лет на сорок пять.
 — У вас хорошие шансы.
 — Никто не знает, какие у кого шансы.
 — Угу, все в руках Божьих! Зачем же столько жертв?
 — Почему Бог не сотворил все сразу, как это написано в Шестодневе? Зачем понадобилась эволюция с ее жертвами, кровью и убийствами? Значит, иначе нельзя, и это самый экономичный путь, несмотря на кажущуюся затратность. Значит, мгновенный акт творения привел бы к худшим последствиям, например, уничтожил землю. Слишком большой выброс радиальной энергии за короткое время.
 Радиальная энергия — это та, что заставляет стремиться к усложнению, вопреки закону о возрастании энтропии. Шарденова выдумка.
 — А что сейчас, разве не уничтожение земли?
 — Скорее обновление.
 — А мы — динозавры, которых следует уничтожить, чтобы заново населить землю?
 — Не совсем, Человек сам способен к эволюции. Каждый человек, как личность. Боговоплощение было толчком к завершающему этапу эволюции, а христианская церковь важный фактор процесса.
 — То есть естественный отбор уже две тысячи лет как заменен искусственным, а церковь — это питомник с селекционерами во главе?
 — Ну, не так грубо, месье Болотов!
 Я пожал плечами.
 Мы летели около получаса. Я взглянул в иллюминатор. Плоская центральная Франция с квадратами полей, а впереди, южнее, что-то темное. Минут через десять стало ясно, что это такое. На юге клубилось черное облако пепла.
 — Николь, пойди узнай, что случилось.
 Тейяр де Шарден вопросительно посмотрел на меня. Он сидел дальше от иллюминатора и облака не видел.
 — Сейчас узнаем.
 Чернота с хорошей скоростью летела на нас, точнее, под нас, где-то на уровне облачности. Самолет затрясло и бросило вверх, носом к небу, словно мы хотели войти в мертвую петлю. С полок попадали вещи. Чашка из-под кофе, стоявшая на столике передо мной, поехала к краю и со звоном упала на пол. Нас вдавило в кресла. Двигатели взвыли. По-моему, самолет перевернуло. По крайней мере я несколько секунд висел на ремнях. Я подумал, что пассажирский лайнер наверняка не рассчитан на такие трюки. Выдержал бы!
 Мертвая петля сменилась штопором. Мы падали. «Все!» — подумал я.
 Двигатели ревели. Угол наклона самолета к вертикали начал плавно увеличиваться. Машина выравнивалась. Наконец он достиг вожделенных девяноста градусов. Слава Богу! Я взглянул в иллюминатор. Черная туча клубилась под нами, но гораздо ближе, чем раньше. Мы здорово потеряли высоту.
 — Мадам и месье, говорит капитан воздушного судна Анри де Карлан, просим вас сохранять спокойствие. Опасность миновала, машина не получила серьезных повреждений, — прозвучало по радио. — Как нам сообщили, в Коровьих горах Центрального массива произошел взрыв вулкана Канталь. Нас немного достало взрывной волной.
 Немного достало! Я обвел глазами салон, напоминавший поле боя. Разбросанные вещи и обалдевшие люди.
 Вернулась Николь. Несколько потрепанная. Даже прическа неидеальна.
 — Говорят, если бы мы вылетели на пятнадцать минут раньше — оказались бы точно в эпицентре.
 Я кивнул.
 — Иди отдыхай. — Обернулся к Тейяру, — Месье де Шарден, почему существует зло?
 Он посмотрел на меня удивленно: «Время ли?»
 — Самое время.
 — Зло — это накопление ошибки. Статистическая погрешность.
 Я усмехнулся:
 — Много же ошибок накопилось в Творении, если их приходится исправлять таким путем!
 — Месье Болотов! — взмолился он. — Овернь — моя родина!
 — У вас там кто-нибудь остался?
 — Внучатую племянницу с дочерью два месяца назад эвакуировали из Клермон-Феррана. Не знаю, где они сейчас.
 — По крайней мере не в районе Канталя. Я запретил эвакуацию в такие места.
 Я накрыл его руку своей рукой. Хотел сказать, что все обойдется, и остановился на полуслове. Жжения в знаке не было. Да, конечно. Последний представитель тайного ордена иезуитов'. Последний ли?
 Мне не хотелось выяснять этот вопрос. Теперь я знал, что мы долетим.
 — Вы мне напоминаете Мейстера Экхарта, — сказал я. — Двое святых, отвергаемых официальной церковью. Вам долго запрещали печатать ваши труды, Экхарта обвинили в ереси. Вы рационалист, Экхарт — мистик. И оба остались верны тем, кто вас отверг: Экхарт до конца остался доминиканцем, а вы — иезуитом.
 — Мейстер Экхарт оправдан.
 — Когда это?
 — Год назад.
 — Советом Святых?
 — Насколько я знаю, да.
 — Конечно, знаете, — очень тихо сказал я. — Вы в него входите?
 Он посмотрел на меня с ужасом: понял, я знаю, что он «погибший», Кто я для него: убийца святого Игнатия или спаситель его родственников? Думаю, первое.
 — Нет, — тише, чем я, шепотом.
 — Я не собираюсь вас задерживать, но помните обо мне. Мне бы хотелось поддерживать с вами связь. Оставьте мне координаты.
 — Зачем?
 — Мы не закончили наш разговор.
 Разговор мы закончили. Просто я утратил одного связного и хотел обрести другого.
 Я все понял, несмотря на увертки моего собеседника, пытавшегося остаться правоверным иезуитом. Теория его, очищенная от недоговорок и эвфемизмов, была жестока, но, кажется, я обрел подобие просветления. Я понял Бога. В Иерусалиме, к югу от старого города, есть долила, где сжигали мусор. Называется Генном или Геенна Огненная. Вот о чем говорил Христос! Ад, Аид — греческое изобретение. Какой Лимб, какие круги Ада с их изощренными пытками и особым воздаянием за каждый грех! Все проще: свалка отходов эволюции. Мусорный ров!

 ГЛАВА 6

 Вечный город стал еще обшарпаннее, так что непонятно, как ему удается оставаться вечным при таких хозяевах. Рим удивительно фотогеничен, на многочисленных проспектах, где не видны мелкие детали, даже мосты через Тибр кажутся красивыми. Они бы и были таковыми, если бы их время от времени подкрашивали, а реку чистили. Но нет! Где там! В самом центре города встречаются дома такой степени запущенности, каких в Москве и в самых дальних переулках днем с огнем не сыщешь. А ведь не беднее же нас! Одно слово — итальянцы.
 Впечатление дополняли последствия недавнего наводнения: грязь на улицах и четкая полоса по первому этажу зданий — уровень воды. Я видел крысу, пересекавшую шоссе, и пару дохлых грызунов на обочине.
 Вдруг мой шофер резко дернул вправо. Навстречу нам двигался закрытый фургон. На первый взгляд ничего особенного, если бы не водитель. На нем был костюм биологической защиты. Жутковатое впечатление. Лицо под маской и руки в перчатках. Труповозка, предположил я. Это было самым тяжким впечатлением от дороги, которое всю ночь не давало мне заснуть.
 В ватиканских дворцах я занял апартаменты Юлия Второго, уже обжитые Эммануилом два с половиной года назад. Вкусы у нас, в общем, совпадали. Так как спать не хотелось, я взял ноутбук в постель и ткнул в него телефонный провод. Сначала просмотрел отчеты о ситуации в городе. Она была аховой. Эпидемия чумы давала фору 1348 году  [147] . Причем, казалось бы, все меры приняты. Даже проведена тотальная вакцинация. Эффект близок к нулевому!
 Я мог бы воспользоваться консультациями специалистов, но всегда считал, что лучше ориентироваться самому, и полез в Интеррет на медицинские ситусы. Читал до одури, с трудом прибиваясь через дебри незнакомой терминологии. Какого черта! Одних вакцин штук десять! Сыворотка есть! Антибиотики помогают! Более глубокое исследование вопроса несколько поумерило мой пыл. Вакцины малоэффективны, сыворотка тоже, антибиотики лучше начать принимать до того, как болезнь заявит о себе, а бактерия скорее всего мутантная. Ситуация напоминала СВС. Хуже было то, что в отличие от нестойкого возбудителя Синдрома Внезапной Смерти чумной микроб жил и здравствовал в трупе до сорока дней, так что родственники даже не могли похоронить своих мертвецов — смертельно опасно.
 Утром я позволил себе отоспаться до двенадцати, а в два выполз на работу. Для кабинета я избрал Станцу Сигнатуры и сел на Эммануилово место под росписью «Спор о святом причастии» за его компьютер, факс и телефоны. Николь посадил в Станцу Гелиодора, где когда-то мы с Марком ждали исхода суда над «Союзом Связующих».
 Справа от меня была фреска «Афинская школа». Длинноволосый Платон беседовал с коротко стриженным Аристотелем (эх, упрекал, упрекал первый второго за неподобающий обычай стричь волосы, присущий современной испорченной молодежи!), Сократ что-то объяснял паре красивых юношей, Вергилий диктовал Данте его поэму, а Диоген развалился на лестнице у их ног и плевал на всех и вся. Несмотря на некоторые детали, картина мне нравилась, так как давала иллюзию окончательной победы разума.
 Слева сияла лазурными небесами фреска «Парнас». Жаль, что нет музы математики. Она бы мне подошла. Урания — не то. Астрономы такие же сумасшедшие, как поэты. Кому мне молиться, отчаявшись в помощи всех богов? Разве что Клио. Я не пишу истории, но я ее делаю. Хотя бы отчасти.
 Первым моим указом было закрытие всех кинотеатров, театров и стадионов как источников инфекции. Большего я пока сделать не мог.
 В середине мая в городе появились листовки примерно такого содержания: «Новый наместник Господа Эммануила ведет жизнь сибарита. Он привез с собой французского повара, французскую любовницу и коллекцию французских вин. Ему плевать на страдания народа. Люди умирают на улицах, его меры против эпидемии ни к чему не привели. Инфляция набирает обороты, цены растут, надвигается голод, скоро в городе не будет хлеба. Болотов, вон из Рима!» Под текстом имелась и карикатура. Мы с Николь, здорово изуродованные фантазией художника, сидели за накрытым столом с бутылкой шампанского и горой устриц. Стол же венчал собой пирамиду из трудов.
 Листовка показалась мне не очень опасной, по причине ее бездарности, но неприятной. Первая ласточка. Две недели назад я лишил их зрелищ. Если действительно не будет хлеба — мое правительство должно пасть по всем законам истории. Я был далек от наивности той королевы, которая посоветовала народу есть пирожные, когда ей доложили, что у простых парижан не хватает хлеба. Я призадумался.
 Автор листовки был неплохо осведомлен. Для исправления имиджа мне, наверное, следовало уволить повара, но куда он пойдет в чужой стране, без языка и связей? Я же его сюда затащил — значит, бросать не имею права. Николь вообще мало ест, поскольку заботится о фигуре, а с кем я сплю — это уж мое дело. И французских вин не коллекция, а всего-то двадцать бутылок, из которых пять по приезде я сразу поставил администрации, а остальные целы. Храню на крайний случай, если уж совсем будет невмоготу. Что же я могу поделать, если после двух месяцев в Париже, кроме французского, мне никакое другое вино в глотку не лезет?
 В начале июня была многотысячная демонстрация под лозунгами: «Нет росту цен!» Мне оставалось только вздыхать и горько усмехаться. В Коране, по-моему, пророк Мухаммед запретил регулирование цен, поскольку «цены устанавливает Бог», чем проявил глубокое понимание законов экономики. Я не Бог, чтобы устанавливать цены. Даже если я распродам французское вино, не буду платить зарплату повару и Николь, а сам стану питаться акридами — это не исправит ситуации, поскольку капля в море.
 Альтернативой росту цен будет либо дефицит, либо карточная система. О введении второй я всерьез призадумался.
 Демонстранты вывалились на площадь Святого Петра, это было прекрасно видно с верхнего этажа дворца Сикста Пятого. Не разогнать ли? Удивительная мысль для такого либерала, как я? Ничего подобного! Многотысячная демонстрация во время чумы стоит всех кинотеатров, театров и стадионов вместе взятых. Самоубийцы!
 Я проявил свою проклятую мягкотелость и решил не разгонять, надеясь, что люди, как правило, слова понимают. Вышел на балкон на Соборе, откуда обычно благословлял папа.
 — Дамы и господа! Я прошу вас разойтись. Скопление народа сейчас может вызвать усиление эпидемии. Сегодняшняя демонстрация многим из вас будет стоить жизни. Поэтому как можно скорее покиньте площадь. Придя домой, немедленно начните прием антибиотиков из ряда стрептомицина и тетрациклина. При малейших признаках озноба вызывайте «Скорую». Мне известны ваши проблемы. Сегодня я отправил Господу Эммануилу просьбу о дополнительном финансировании. Но уже завтра на те средства, которые есть, будут организованы пункты раздачи бесплатных лекарств и необходимой еды. Будьте благоразумны, не поддавайтесь эмоциям, и мы благополучно минуем этот трудный период в нашей истории.
 Народ еще постоял на площади часа два из чистого упрямства и наконец начал расходиться. Я тешил себя надеждой, что мои слова возымели действие.
 Прошение Эммануилу я отправил вечером, так что почти их не обманул. Я не сделал этого раньше по причине очень малой вероятности успеха. Моего Господа и так рвали на части.
 А утром было организовано пять пунктов раздачи лекарств и продуктов. Я сразу принял меры, чтобы не было давки. Пять пунктов — ерунда для трехмиллионного города, но на большее пока не было ни времени, ни средств. Интересно, сколько я продержусь на подобных полумерах?
 Накануне мы с Николь распили бутылочку «Шабли», правильным образом, под рыбу. Надо было расслабиться. Я составлял свою «коллекцию», руководствуясь не степенью раскрученности той или иной марки, а исключительно собственным вкусом. «Шабли» можно купить в любом супермаркете, а мне нравится.
 Когда я слегка опьянел, мне стукнуло в голову, что бороться со стрессом можно другим, более богоугодным способом. С того дня, когда я покинул Иерусалим, я ни разу не был в церкви и не подходил к причастию Третьего Завета. Синдром абстиненции — поэтому и пью.
 — Слушай, Николь, ты давно была в церкви?
 — Вчера. В Сан-Пауло.
 — Тянет?
 — Да, очень.
 Я рассеянно разглядывал знак на ее руке, изящной ручке с длинными пальцами. Тут меня осенило. Для лучшей работы мозга иногда полезно убить несколько нервных клеток — возникают новые связи. Идиот! Что же я делаю!
 — Николь, там было много народа?
 — Да, полный храм.
 — Идиотка! Чума!
 — С этим трудно бороться. Причастие Эммануила — оно как наркотик.
 — Знаю! Надо закрыть все церкви. Завтра же!
 Ужин естественным образом закончился постелью. Последняя часть беседы была вполне способна отбить у меня желание, но вино — слишком сильный стимулятор — одержало верх.
 Наутро, протрезвев, я снова задумался о закрытии церквей, но уже без прежнего энтузиазма. Как на это среагирует Эммануил? Я был уверен, что отрицательно.
 Инкубационный период чумы составляет от одного до пяти дней, в исключительных случаях и для вакцинированных — восемь-десять. Прошла неделя.
 Я позвонил Николь. Трубку взял незнакомый молодой человек.
 — Ее увезли сегодня ночью. Мы проводим дезинфекцию.
 — Куда увезли?
 — В больницу.
 — В какую, черт побери?!
 — Вас все равно не пустят. Карантин. Даже трупов не выдают.
 Я грохнул трубку и позвонил ей на сотовый.
 — Где ты?
 Она говорила с трудом, словно пробиваясь сквозь туман.
 — Не знаю.
 — Ты что, антибиотики не принимала?
 — Нам же сделали прививки.
 — Больница Святого Франциска, — телефон взяла некая пожилая дама. — Что вам нужно?
 — Увидеть мою невесту!
 С чего это я назвал ее невестой? Думаю, для Николь это явилось бы полной неожиданностью. Между нами никогда не было ни духовной близости, ни настоящего взаимопонимания.
 — Это невозможно. И не мучайте ее разговорами, ей и так достаточно тяжело.
 — Я сейчас приеду!
 Легко сказать! Меня не выпустили с этажа, я же контактер. Мне осталось только наводить справки: хорошая ли больница, не нужно ли чего? Лекарства? Оборудование? Сейчас! Срочно!
 И чего я так рвался! Мною двигала уж точно не любовь к Николь, скорее комплекс вины. Я притащил ее в чумной город.
 Николь не дожила до утра. Через пять минут после известия о ее смерти я отдал приказ закрыть все церкви и отменить причастие Третьего Завета. И засел под очередной: карантин на десять дней. Плевать! Для работы мне достаточно компьютера и телефонов. Я с трепетом ждал, когда известие о моем самоуправстве с его мессой дойдет до Эммануила. В том, что он узнает, сомневаться не приходилось.
 Гневное письмо от моего Господа упало мне на компьютер через восемь дней. Долго. Значит, не до того ему было.
 Он был краток: «Пьетрос, я понимаю твою заботу о людях, но отмена причастия приведет к куда худшим последствиям. В городе может начаться хаос. Немедленно открой церкви и восстанови службы. Пока не поздно».
 Я медлил. Я решил, что у меня в запасе еще по крайней мере восемь дней.
 Я так и не заболел. То ли профилактическая терапия тетрациклином задушила всех микробов в зародыше, то ли у меня сформировался иммунитет после прививки. Я консультировался по этому поводу. Господа эскулапы объяснили, что формирование иммунитета к чуме — явление сложное, комплексное, зависящее от многих факторов, и вообще, когда формируется, а когда нет. Из чего я заключил, что они сами ничего не знают.
 Эммануил молчал. По крайней мере трагедия разыгралась раньше, чем он успел обругать меня еще раз.
 Началось с разъяренной толпы студентов, идущей по улицам и бьющей витрины. Потом перевернутые и сожженные автомобили. Полиция не справлялась. Я кусал губы.
 Передо мной стояли Марта и брат Анджело. Меньше всего мне хотелось прибегать к услугам «Детей Господа», Но я чувствовал себя акробатом, балансирующим на канате на огромной высоте — очень хочется подержаться за стенку. Что с того, что она, извините, в говне испачкана. Не до брезгливости!
 — Вы отменили Причастие Третьего Завета, — сказала Марта. — Вы — враг Господа. Мы собирались выйти на улицы вместе со всеми.
 — Вы выйдете на улицы, но против всех, — заявил я. — Для вас причастие будет восстановлено. Только принимайте антибиотики — выдам бесплатно. И всем, кто к вам присоединится.
 Стенка на стенку. Побоища на улицах. Железные прутья против железных прутьев. Пожары и битое стекло. Меньше всего мне хотелось такого исхода, но мне нужно было продержаться до прихода войск.
 Верна ли армия? Я не отменял там причастия единым указом, но в тех частях, где есть заболевшие, оно отменяется естественным образом — карантин. Сколько таких частей? Я навел справки — более трети армии. То же в полиции. Ситуация казалась критической.
 Мы беседовали во дворце Сикста Пятого, и я видел площадь, запруженную толпой.
 Швейцарские гвардейцы в шутовских костюмах, придуманных Микеланджело (штаны с оранжевыми и синими полосами и средневековые латы), хороши для антуража, а не для защиты. К тому же их всего сотня. А толпа настроена весьма решительно. Есть настоящая охрана, не антуражная, нормально вооруженная и профессиональная, набранная в эпоху Эммануила. Но тоже немного. На что способна стотысячная голодная толпа, доведенная до отчаяния постоянным страхом смерти?
 Я вспомнил Москву трехлетней давности. Тогда я был с другой стороны: в толпе, а не во дворце. Три года! Мы даже не отметили это событие.
 Тогда армия перешла на нашу сторону. Марк рассказывал мне, как этого добился Эммануил. У меня нет его силы. Если сейчас они переагитируют хотя бы несколько частей — может быть очень хреново.
 — Брат Анджело! Ведите ваших людей в Сикстинскую капеллу. Пусть будет месса и причастие. Потом встаньте на выходах из ватиканских дворцов. Вы должны продержаться.
 Тут же после их ухода я позвонил министру полиции.
 — У вас на вооружении есть хлорацетофенон?
 — Да. Вы считаете?..
 — Я приказываю.
 Это была любимая «черемуха» Марка. Я решил не выпендриваться и довериться опыту друга.
 Большая часть ватиканских дворцов представляет собой лабиринт зданий, соединенных друг с другом, так что из дворца Сикста Пятого можно пройти в Сикстинскую капеллу, ни разу не выходя на улицу.
 У подножия фрески Страшного Суда стоял брат Анджело и еще двое священников из «Детей Господа» и раздавали причастие. Над ними, почти под потолком, был написан Христос с лицом Аполлона и телом Геракла, решительным жестом мощной длани посылающий грешников в ад, властно-презрительным выражением лица очень напоминающий Эммануила. За Христом, в смиренной позе, в которой подходят к причастию, приютилась богоматерь. Так что непонятно, он ее защищает или она сама его боится. И уж никому не придет в голову просить милости у такой мадонны. Вокруг Иисуса — апостолы и мученики с орудиями казни, от коих погибли, смотрят на него с опаской и надеждой, словно ни содранная кожа апостола Варфоломея, ни колесо Екатерины, ни стрелы другого Варфоломея не являются для Христа достаточным аргументом для оправдания.
 Еще ниже: ангелы, трубящие в трубы, и лодка Харона с осужденными душами, плывущими в ад. И наконец: «Дети Господа». У подножия ада.
 Я оценил длину очереди к причастию: не густо. Благословил уходящих, откровенно подражая Эммануилу
 — Держите меня в курсе.
 Вскоре зал опустел. Со мной остались только телохранители — пять человек. Это просто смешно, если толпа прорвется.
 Позвонил министру полиции.
 — Как у вас дела?
 — Готовим операцию.
 — Когда?
 — Понимаете, это не совсем штатная ситуация.
 — Понимаю. Когда?
 — Ну, через час…
 — Вы что, с ума сошли?
 — Это не так просто…
 — Пришлите хотя бы несколько машин. Мне надо защитить входы.
 Не успел я отключиться, как телефон снова зазвонил. Марта.
 — У северного входа прорывается толпа.
 — Держитесь. Сейчас будет полиция.
 До северного входа довольно далеко, через несколько галерей и залов.
 Телефон зазвонил вновь.
 — У Бронзового портала драка. Мы сражаемся.
 Это брат Анджело. Изображает рыцаря. Неужели ангел смерти станет моим спасителем? Я позвонил министру.
 — Выслали машины?
 — Уже на месте. Не могут прорваться через толпу.
 — Что значит «не могут»? Они что, безоружны?
 — Но… Вы что, предлагаете стрелять в толпу?
 — Я не предлагаю — я приказываю. Если у вас нет газа — стреляйте!
 — Газ будет. Подождите.
 — Я не могу ждать. Пусть прорываются. Как — меня не волнует!
 Все монархии, которые были свергнуты, пали из-за нерешительности монархов, обленившихся и разнеженных за годы правления. Я — простой человек и за три года с Эммануилом облениться не успел, да и не было возможности. Так что извините.
 Революция в чумном городе смерти подобна! Хаос сейчас хуже любой власти. В этом я был солидарен с Эммануилом — не зря же я ему служил. Были, были точки соприкосновения! И последний свой приказ я бы отдал, даже если бы Эммануила надо мной не было.
 Раздался звонок. Марта. Глухой, спотыкающийся голос.
 — Они прорвались.
 Грохот. Тишина.
 — Отступайте к Новому крылу! — гаркнул я, но, по-моему, меня никто не услышал.
 Отключился, попробовал перезвонить — глухо. Обернулся к одному из телохранителей, Паоло, кажется.
 — Идите в Новое крыло и доложите обстановку. Постарайтесь не пустить их дальше Апостолической библиотеки.
 — Сеньор Болотов, здесь есть подземный ход к железнодорожному вокзалу. Вас выведут.
 — К черту! Я здесь не затем, чтобы спасать свою жизнь, когда страна погружается в хаос. Делайте, что вам приказано!
 — Слушаюсь!
 Я увидел преданный блеск в его глазах. Никогда не считал себя харизматическим лидером (куда мне до Эммануила!) — а вот на тебе!
 Сказать, что мне была безразлична собственная жизнь, было бы чудовищным лицемерием. В любом случае я предпочел бы смерть менее брутальную, чем под ногами толпы. «Если кто-то спросит, боюсь ли я смерти, я отвечу — конечно, боюсь»  [148] . Но я вошел в азарт. Тот благотворный азарт, что всегда меня спасал и позволял выходить живым из таких ситуаций, что я сам себе удивлялся.
 Раздался далекий грохот. По-моему, сломали дверь. Потом звонок.
 — Новое крыло сдано! — задыхающийся голос Паоло. — Они в Апостолической библиотеке.
 Шум приближался. Снова звонок. На этот раз Анджело.
 — Оборона прорвана. Бронзовый портал пал.
 Шум сменился ударами в дверь — ту, что направо от алтаря, под ладьей Харона. Двери здесь что надо, дубовые. Но и дуб поддается. Это уже не первая дверь. Я бы не чувствовал себя в безопасности, даже если бы она была из свинца.
 Я стоял перед Христом-Судией на фреске Микеланджело, и казалось, что в капелле больше никого нет: я и он. Христос в золотом сиянии, так похожий на Эммануила.
 Кто такой Эммануил в системе Тейяра? Статистическая ошибка? Бог сотворил существо, слишком великое и в замысле своем совершенное, чтобы не допустить чудовищной погрешности. А может быть, эта погрешность и есть свобода? Даже если Богу известны все волновые функции всех частиц, он не обладает совершенным знанием мира. Неопределенность. Волновая функция дает только вероятность обнаружения частицы в данной точке, а большего знать невозможно.
 Мысли неслись с бешеной скоростью. Но не так! Не в том направлении! Думай о том, как спастись!
 — Откройте двери! — кричали с той стороны. — Выдайте наместника!
 Один из моих телохранителей уже было двинулся туда, и я было проводил его презрительной улыбкой, но тут раздались выстрелы.
 Удары в дверь стали реже, потом вдруг резко прекратились.
 — Это полиция! Все живы?
 Я обернулся к телохранителю, который собирался меня предать.
 — Открывай!
 В капеллу ввалились полицейские.
 — Сеньор Болотов, с вами все в порядке?
 — Со мной да. Жертв много?
 Полицейский кивнул. Я покусал губы.
 — Что же вы медлили с газом?
 — Уже работаем. Площадь практически очищена.
 — Бронзовый портал?
 — Наш.
 — Спасибо за службу. Пойдемте!
 Мы шли мимо перевернутых столов и испорченных пулями росписей Апостолической библиотеки. Кровь на начищенном паркете, отражающем позолоту потолка. Раненые и убитые.
 — «Скорую» вызвали?
 — Да, да.
 «Дети Господа». Тела, изуродованные толпой, словно пропущенные через каток. Сломанные конечности, синие от побоев лица — кровавое месиво. И другие, со следами от пуль — мятежники.
 Я нашел Марту у выхода во Двор Пинии. Она лежала ничком. Узнал по белым волосам. Перевернул. При жизни она была, пожалуй, красива. Я никогда не испытывал к ней симпатии, но она умерла за меня. Почти как Николь. За меня, из-за меня — неважно!
 Я удержал власть и почти не испытывал угрызений совести по поводу жертв. Если бы я проявил слабость — было бы хуже. Революционеры не понимают одного: если до революции хлеба не хватало — после его вообще не будет. И начнутся казни якобы спекулянтов, а на самом деле белошвеек и сапожников с парой представителей свергнутой власти, подмешанных к приговоренным для солидности.
 Войска подошли через полчаса после того, как все было кончено. Но я их оставил. Моя власть держалась на танках на улицах и «черемухе» наготове.
 Через неделю пришло финансирование от Эммануила. Расщедрился все-таки! Конечно, жаль терять Рим. Рим — это вопрос престижа.
 Теперь я мог закупить провизию и лекарства, и у моей власти появилось еще одно, к сожалению, недолговечное основание. Деньги имеют свойство быстро кончаться.
 Одновременно с траншем от Эммануила пришло письмо. Если отбросить назидательный стиль, смысл его сводился к одной фразе: «Ну что, огреб?» Огреб! Я проупрямился до июля и открыл церкви. Эпидемия шла на спад. Она унесла четверть населения города.
 Было жарко. Казалось бы, выбросы пепла после извержения вулканов должны вызвать похолодание климата, но нет: римское лето было обычным, то есть раскаленным. Летом здесь не открывают ставни, преграждая путь немилосердным солнечным лучам. Коричневая гамма римских построек и зеленые ставни окон — город с закрытыми глазами.
 У Колизея расцвели олеандры, пели цикады в траве возле Форума, и только пустынные улицы, навсегда закрытые частные лавочки и запах хлорки напоминали о смерти.
 Эммануил не вызывал меня в Иерусалим до середины августа. Я уж думал, что так и останусь правителем Италии. Эта перспектива меня не радовала — моя власть была шаткой. Летом к прочим бедам добавились периодические отключения электричества. Часть электростанций вышла из строя, остальные испытывали перегрузку. К тому же итальянцы покупали электроэнергию во Франции, что после овернских событий стало проблематично. Транш Эммануила, который я потратил весьма популистским способом, постепенно иссякал. Я ждал нового бунта.
 Господь мой не торопил, и я решил дожать компанию «Эль-Аль». Вылететь удалось, но только через две недели. Уже на борту самолета я мельком увидел того самого старика, который призывал убить меня в замке Плантара. Говорить с ним у меня не было ни малейшего желания, мстить ему — тоже, а выдавать его я не собирался. А потому просто закрыл глаза, подобно городу Риму.

 ГЛАВА 7

 В Тель-Авив прилетели в четыре утра. Я ехал в Иерусалим по темному шоссе, освещенному только фарами автомобилей и мотоциклов экскорта. В небе висела луна, багровая, как зерна перезрелого граната.
 Иерусалим был так же темен, как дорога — ни одного огня. Только когда мы поднялись на холмы Нового города, я увидел вдали два освещенных здания: Цитадель и Храм.
 — Что у вас тут происходит? — спросил я шофера.
 — Электричество экономят. Включают только вечером с девяти до одиннадцати.
 Хуже, чем в Риме! И Италия — все же провинция, хоть и привилегированная. А это Иерусалим!
 Эммануил встретил меня в той же комнате, где провожал в Париж. За окном разливался рассвет, огненно-красный, как знамя бунта.
 — Рад видеть тебя живым. Ты неплохо справился, хотя можно было и лучше.
 Я кивнул.
 — Спасибо.
 Он изменился, он устал. Седина в волосах, бледное лицо, жесты далеко не такие уверенные, как раньше.
 — Иди, Пьетрос, отдыхай. Завтра понадобишься.
 — Господи! — Я решился задать тот вопрос, который поклялся себе задать ему еще во Франции. — Почему разрушается мир?
 Ни гнева, ни раздражения, которыми так путал Матвей. Он был совершенно спокоен.
 — Потому что шестая печать снята. «И солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь».
 — Но вам же это невыгодно! Зачем с таким трудом и жертвами собирать Империю, если она должна быть разрушена?
 — Апокалипсис, Пьетрос, книга многократно цитируемая, но плохо прочитанная. «Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить». Как думаешь, кто это?
 — Не помню.
 — Ангел, если выполняет Божью волю. А печати снимает сам Христос, если ты помнишь. «Лев от колена Иудина, корень Давидов». В другом месте ангелом Божиим назван сам Вседержитель. Помнишь Иакова, который сражался с Богом и был наречен Израилем?
 — Ты не ответил на мой вопрос.
 — Ты?.. А впрочем, почему бы нет. Разве «вы» говорят Богу? Да, я не хочу разрушения мира. Я делаю все, чтобы сохранить его. Да ты и сам не слепой, ты же видишь. Но я не хозяин в этом дворце, имя которому Мироздание. Хозяин куда более жесток.
 Я онемел. Неужели он наконец признается? Прямо назовет себя?
 — Да, Пьетрос. Я тот ангел, который был лучшим из Божьих творений, Носитель Света, Ангел утренней звезды. Точнее, его сын, еще точнее — полное воплощение.
 Он улыбнулся и посмотрел мне в глаза. И в эту улыбку и этот взгляд можно было упасть и раствориться. Я отступил на шаг.
 — Ты уйдешь, Пьетрос. Я знал, что ты бросишь меня именно сейчас, когда я проигрываю. Когда построенное мною здание на грани разрушения, а все замыслы мои терпят крах. Ты же давно догадался. Еще в Китае, я помню. А может быть, и раньше. Что же ты не ушел, когда Империя расширялась, а я одерживал одну победу за другой?
 — Я не был уверен.
 — Самооправдание, Пьетрос. Самооправдание, и больше ничего! — он поднял вверх палец, длинный указующий перст, как у Иоанна Крестителя на картине Леонардо. И так же улыбнулся: таинственно, страшно, чарующе. — Он тебе этого не зачтет.
 — Ты солгал.
 — Что я Бог? Почти нет. Люцифер равен своему создателю. Он слишком много вложил в меня. Слишком много себя.
 — Не равен. Ты же не хозяин дворца.
 — Уходишь, Пьетрос — уходи. Я никого не держу насильно. Мне служат только за совесть, а не за страх. За страх меня проклинают.
 «Отойди от меня, Сатана!» Я не мог этого сказать, язык не поворачивался. Наверное, потому, что я не был святым. Куда там! Перспектива погибнуть вместе с ним вдруг показалась мне притягательной и прекрасной.
 И слово «прости» уже зрело на моих губах, и колени подгибались, чтобы пасть перед ним и кричать, что я остаюсь, что вовсе и не хотел уходить, с чего он взял? Что буду сражаться с ним бок о бок, до конца, даже если от мира останется один камень, на котором мы сможем встать.
 Я набрал в грудь побольше воздуха. Нет! Надо уйти к себе и все спокойно обдумать. И решить самому, не под влиянием минуты. Подальше от этих глаз и этой улыбки.
 — Ты зашел слишком далеко, Пьетрос, и потому я тебя отпускаю. С той стороны тебя никто не ждет.
 — Я подумаю…
 — Постой! Прежде чем уйдешь, поговори с Марком. Ему есть что тебе рассказать.
 В моих комнатах все было по-прежнему, так же, как полгода назад. Даже убрались перед моим приходом — чисто. Я просидел за кофе до полудня: было мучительно трудно принять решение. Остаться — отчаяние обреченного, уйти — отчаяние идиота.
 Марк… Он не встретил меня. Да и я хорош: до сих пор даже не позвонил. Мы не виделись с февраля и почти не общались. В водовороте французских и итальянских событий мне было не до звонков в Иерусалим. Иногда писал ему по Интеррету, но Марк не любил подробно отвечать на письма: две-три строчки из дружеского долга.
 Я поднял трубку.
 — Марк, привет! Я в Иерусалиме.
 — Уже знаю. — Как-то глухо и холодновато. — Заходи.
 Дверь не была заперта. Марк стоял спиной ко мне и, казалось, смотрел в окно. Я закрыл дверь, и он резко повернулся. В левой руке у него был шприц. Почему в левой? Марк правша. Куда он кололся? Рубашка с длинными рукавами. Все закрыто.
 — Марк, ты обещал бросить.
 — Это не так-то просто.
 — Эммануил знает?
 — От него не скроешь.
 — И ничего не делает?
 — Делает, но меня это не устраивает.
 — Это как?
 — Помнишь смерть Илии?
 — Еще бы!
 — Теперь это регулярно. Вместо наркотика — кровь бессмертных. Не хочу! Нажрался!
 — Ты знаешь, кто такой Эммануил?
 Марк усмехнулся.
 — Знаю.
 — Давно?
 — С полной уверенностью где-то полгода. Впервые заподозрил еще в Риме.
 — И что ты намерен делать?
 — Уйти сейчас бесчестно.
 Я вздохнул, от Марка трудно было ожидать другого ответа.
 — Иди сюда! — сказал он.
 Мы были в кабинете Марка. Письменный стол с компьютером и телефонами, на одной стене карта мира, на другой — щит с двумя скрещенными мечами, одним — европейским и вторым — явно восточного происхождения.
 Марк взялся за рукоять восточного меча и слегка повернул. Щит отъехал в сторону. В стену был вмонтирован небольшой сейф.
 — Так, Петр, запомнил? Катана. Слегка повернуть по часовой стрелке. Катану от рыцарского меча отличишь?
 — Постараюсь. Зачем ты мне это показал?
 Марк достал из нагрудного кармана сложенный вдвое листок из блокнота.
 — Смотри. Первая строка — это код входной двери, вторая — код сейфа. Если со мной что-нибудь случится — войдешь и возьмешь все, что в сейфе. Только не тяни! Обещаешь?
 — Я не могу обещать. Возможно, меня здесь не будет.
 — Подожди хотя бы дня три.
 — Марк, тебе надо бросать! Что ты задумал?
 — Я редко, только в особых случаях. Не в том дело.
 — Сегодня случай особый?
 — Да. Поехали!
 Марк не взял ни охраны, ни шофера. И плюхнулся на место водителя в своем «мерсе».
 Он был весел какой-то ненормальной веселостью. Блеск в глазах. Я подумал: не умирал ли он. Нет! Взгляд сумасшедший, но земной. Не такой, как у бессмертных.
 И что-то странное со зрачками. Как иглы. Сколько бесов уместится на конце иглы?
 — Ты что, собираешься вести машину в таком состоянии?
 — Это всего лишь морфий.
 — Морфий что, не наркотик?
 — Да так, лекарство, обезболивающее средство.
 — Угу! Немного позже морфия открыли еще одно обезболивающее средство. Астму лечили, кашель, бронхит. От депрессии прописывали. Очень эффективное оказалось. Героином назвали.
 Марк посмотрел на меня так, что я сильно усомнился, что в его шприце был морфий. Может ли вообще героинщик перейти на морфий? Чтоб я что-нибудь понимал в этих материях!
 — Что болит-то?
 — Душа.
 Марк гнал так, что машина ревела на поворотах и пела резина. Сто в час, не меньше.
 — Иди на хрен! Давай я поведу.
 — Да ладно тебе.
 — Здесь же горы! Тебе что, жить надоело?
 Марк усмехнулся.
 На поясе у него висела кобура с пистолетом. Тоже мне новость! Марк всегда ходил с оружием. Но сегодня она меня нервировала. Пьяный Марк был нефункционален, но вполне безобиден. С Марком под кайфом я еще не сталкивался.
 Я боюсь Марка? Что за бред!
 Пронеслись мимо Вифлеема. Появился указатель на Хеброн. И тогда Марк начал клевать носом.
 — Марк! — заорал я. — Давай поменяемся!
 — Я тебя прекрасно слышу, — сказал он. — Не ори.
 — Ты спишь!
 — Это другой сон. Спроси меня о чем угодно — я отвечу, я все вижу и слежу за дорогой.
 — Ты спишь!
 — И сплю тоже. Это как две программы по одному каналу: сон и реальность — одно просвечивает через
 другое.
 Как Марк следит за дорогой, я понял, когда мы подъезжали к Хеброну. Машина вильнула, как пьяная. К встречной полосе. К здоровому грузовику, несущемуся к нам навстречу.
 Я бросился на руль. Увильнули! Дистанция была сантиметров десять.
 — Марк, тормози!
 Он тормозил! Но исключительно в переносном смысле. Хватит! Я нажал на тормоз за него, бесцеремонно отдавив ему ногу. Резина засвистела. Нас развернуло на девяносто градусов и вынесло на обочину. Слава Богу, трасса была не очень оживленная и в нас никто не впечатался.
 — Все, Марк, выходи. Вроде живы.
 Наконец он послушался. Я помог ему занять мое место, а сам сел на место водителя.
 — Куда мы едем?
 — На юг.
 — Это я понял. Точнее.
 — Тимна.
 Я порылся в памяти.
 — Это недалеко от Эйлата?
 — Да. Копи царя Соломона.
 — Шахты?
 — Шахты. Медь добывали.
 Я почувствовал холодок в груди. Струя холодного ветра.
 Марк дремал. Я больше не стал проверять двойственность его состояния.
 Беершеба… Иерохам… Сде Бокер…
 Наконец Марк проснулся и объявил, что он в порядке и готов вести машину. Он действительно выглядел спокойным и уравновешенным, но насчет вождения я сомневался. К тому же до цели было уже недалеко.
 — Обойдешься, — сказал я. — Что там?
 — В шахтах?
 — Ну конечно.
 — Нас пытались убедить, что ничего: туннели-де обвалились, размыты водой и засыпаны песком. Пока мы не нашли подземный лабиринт, в котором можно разместить город. Точнее, нам показали вход — везде есть предатели.
 — И что там было?
 — То же, что в Бет-Гуврине.
 — Лагерь «погибших»?
 — То же, что в Бет-Гуврине! С начала и до конца. Только куда больше.
 — Понятно. Ты решил исповедоваться?
 — Ты мне вряд ли отпустишь грехи. Все, стоп! Приехали! Вылезай.
 Мы были в огромной долине, окруженной скалами из белого и желтого песчаника. У подножия чахлые деревья с плоскими кронами, похожие на грибы. Белые россыпи камней. На камнях редкие кусты колючек. Синее небо, ни облачка. И температура сорок градусов в тени, но реально все пятьдесят, за отсутствием последней. Первое побуждение: немедленно вернуться в кондиционированную прохладу автомобиля.
 — Это что, Чистилище?
 — Да вроде того. Нам сюда!
 Мы шли к красной скале с огромной аркой, образованной постоянной работой ветра и песка. Вверх, под палящим солнцем. Сердце заходилось. Я пожалел о том, что пил кофе.
 На каменистом плато множество дыр в скале, в основном действительно засыпанных песком, но есть и опасные пропасти. Впереди три небольшие груды белых камней, явно сложенных рукой человека.
 — Все, пришли.
 — Что это?
 — Шахты. Точнее, братские могилы. Петр, я не знал, что она была там.
 — Кто она?
 — Твоя Тереза.
 Я задохнулся, голова закружилась, и потемнело в глазах. Жара, подъем, утренний кофе. И ощущение потери, словно у меня вынули сердце.
 Помоги мне закрыть эту страшную пропасть в груди…
  [149] 
 Я сел на камень у одной из могил.
 — Здесь?
 — Не знаю. Я не занимался похоронами. И о ней мне доложили потом. Опознали.
 — Она собиралась в Бет-Шеарим.
 — Там был перевалочный пункт. Небольшие катакомбы с каменными гробами, не то что здесь. Шахты по тридцать метров! Общину Бет-Шеарима мы уничтожили еще в марте. Ее там не было.
 Я усмехнулся.
 — Я вижу, ты славно тут поработал без меня.
 Марк вынул пистолет. Этот жест показался мне угрожающим. Но он повернулся спиной и зашагал в пустыню. Я его не удерживал. Раздались выстрелы: Марк разряжал пистолет по камням и колючкам.
 За один день я потерял Бога, возлюбленную и друга.
 Ладанка Мейстера Экхарта до сих пор была при мне. Я открыл ее, вынул записку, развернул.
 «Где Бог — там свобода, где несвобода — там не Бог».
 Запоздалый афоризм. Несвобода Эммануила. Несвобода его причастия, его вина, его голоса, его взгляда. А где свобода Бога?
 Я уронил ладанку и пустил записку по ветру.
 Выстрелы прекратились. Марк возвращался. Сел рядом на камень, вынул пустой дымящийся магазин, демонстративно отпустил и отбросил ногой.
 — Эммануил приказал мне убить тебя.
 — И что же ты? Ты же ему верен.
 — Тебе тоже.
 — Гонка под кайфом входила в программу? Решил, что умрем вместе?
 — Нет. Просто в этом состоянии я не боюсь… — Марк помедлил.
 «Даже Эммануила», — подумал я.
 — Даже себя, — закончил Марк. — Ты можешь больше не считать меня своим другом, но я им остаюсь.
 Почти до Вифлеема мы молчали и не смотрели друг на друга. Машину вел Марк. Вначале вполне спокойно и на нормальной скорости. Только после Хеброна начал дергаться, нервничать, резко жать то на газ, то на тормоз и наконец сдался. Выехал на обочину, остановился.
 — Петр, смени меня.
 Я пожал плечами и сел за руль.
 — Стой! Подожди немного.
 Он достал из бардачка простую железную кружку, пол-литровую пластиковую бутылку из-под минералки, наполовину полную, и квадратный бумажный пакетик. В пакетике оказался белый порошок, который он высыпал на дно кружки. Туда же плеснул воды из бутылки. И достал шприц.
 Больше всего меня поразила суровая обыденность происходящего. Не ампула с раствором (кто ему сделает в такой концентрации!) или хотя бы дистиллированной водой, не одноразовый шприц и чистые руки. Вот так на дороге, в железной кружке, водой из бутылки — и шприц, если теоретически и одноразовый, то никак не на практике.
 Марк перегнал в шприц содержимое кружки, чуть отдернул манжету на правой руке, открывая цепочку следов от уколов, и всадил его в вену на запястье.
 Мне хотелось сказать ему что-нибудь медицинское, например: «У тебя что, вода из-под крана?», «Ты кружку-то помыл?», «Сепсис заработаешь!» или «Ты хоть знаешь, сколько плеснул — или у тебя глаз наметанный?» Или хотя бы ехидное: «Что, опять „особый случай“?» Но я вспомнил братские могилы Тимны и не сказал ничего. Туда тебе и дорога.
 Думаю, что меня хранят от наркомании не только уроки отцов-иезуитов, но и природная брезгливость.
 Через каждые шесть часов — это много или мало?
 — Спасибо, Петр! Я тебя люблю! Поезжай.
 Когда мы приехали, Марк уже начинал дремать. Но из машины вышел самостоятельно и смог сказать:
 — Помни о моей просьбе.
 Ночью я не спал. Чем я лучше Марка, что смею судить его? В Бет-Гуврине мы были вместе. Он не виновен передо мной, потому что вина предполагает умысел. Ему бы найти хорошего доктора.
 Как только ночь сменил очередной кровавый рассвет, я позвонил Марку, еще не понимая, что скажу. Ладно, по обстоятельствам.
 Телефон не отвечал.
 Мне стало тревожно.
 Ладно, может быть, еще спит и телефон выключил. Я позвонил еще через час.
 Щелчок определителя и длинные гудки, долго, до бесконечности. Марк был жаворонком в отличие от меня.
 Не берет трубку?
 На всякий случай перезвонил ему на сотовый. То же.
 Я поколебался еще минут пятнадцать и стал одеваться.
 У апартаментов Марка никого не было. Я позвонил в дверь. Подождал минут пять и еще раз позвонил. Никакой реакции. Набрал код. Щелкнул автоматический замок. Дверь подалась, и я вошел.
 — Марк! Ты дома?
 Тишина.
 В коридор выходили двери столовой, гостиной, кабинета и спальни. В первых двух царил порядок, но хозяина не было. Я заглянул в кабинет: все то же, что и вчера, никаких признаков вторжения. И компьютер выключен. Пусто.
 Я нашел его в спальне, на кровати. Даже не сразу понял, что случилось.
 — Марк!
 Подошел ближе. Он лежал на спине, глаза закрыты, очень бледная кожа.
 — Марк, тебе плохо?
 Я взял его руку, холодную, с негнущимися пальцами. Марк был мертв уже несколько часов.
 Осмотрел комнату. На тумбочке у кровати стояла кружка и пластиковая бутыль с водой, рядом — ложка с остатками белого порошка и шприц. Еще пару дней назад я бы не нашел связи между этими предметами: шприц счел бы не имеющим отношения к остальному. Теперь мне все было ясно.
 В общем-то, этим и должно было кончиться, но больно уж странное совпадение. Я заподозрил самоубийство.
 Вышел в кабинет, повернул рукоять катаны, набрал код сейфа. Там была черная папка с какими-то документами. С какими, я посмотреть не успел. Послышался звук открываемой двери.
 — Алекс, останься у входа! — голос Эммануила.
 А я так и стою в кабинете перед открытым сейфом с папкой Марка в руках. Шаги приближаются, звучат у двери кабинета. Я затаил дыхание. Нет! Эммануил прошел дальше, прямо в спальню.
 Я аккуратнейшим образом закрыл сейф и повернул рукоять катаны: щит бесшумно вернулся на место. Я перевел дух.
 Алекса я знал, он был из старой, еще московской охраны, из «Рыцарей стальной розы». Вряд ли он меня задержит. Я усмехнулся: если только у него нет приказа убить меня.
 Я вышел из кабинета и повернулся спиной к двери, за которой был Эммануил. Я не сомневался в том, что там происходит. Процесс, обратный агонии. Я держался за ручку входной двери, когда услышал из спальни: «С возвращением, Марк!»
 Алекс стоял у входа в полном соответствии с приказом. Я кивнул ему.
 — Привет, Алекс!
 — Здравствуйте! Не знаете, что с Марком?
 — Он умер и воскрес.
 Я не стал возвращаться к себе: слишком опасно. Кредитка и документы были со мной. Первую я еще надеялся использовать, вторые скорее всего не понадобятся.
 У подъезда стоял автомобиль Эммануила, длиной и пропорциями напоминавший подводную лодку. Я кивнул шиферу, курившему возле дверцы, и еще одному телохранителю, точнее, мальчику на побегушках. Эммануил держал охрану исключительно для приличия, после римской смерти и воскресения она была ему не нужна. Даже Хун-сянь отослал на Двараку к прочим бессмертным воинам: джиннам и сяням.
 Может, слуги Господа и удивились, что его апостолу вздумалось прогуляться пешком, но ничего не сказали. Мало ли, какие у меня дела!
 Я посвятил день воспоминаниям о туристской юности. В магазине спортивных товаров присмотрел спальник, рюкзак и кроссовки. Мне везло, карточка не была заблокирована. Не успел? Не до того было? Или надеется по транзакциям выследить меня? Я склонялся к послед-ному.
 Лучше бы переместиться в другую часть города. Общественный транспорт отпадает. Вся оплата по кредиткам. Сесть в автобус — значит собственноручно прочертить свой маршрут на Эммануиловом компе. Автостоп вряд ли сработает: бензин дорог, частник зол. Тот, который остался. Поставить машину в гараж и ездить автобусом на порядок дешевле.
 Да и неразумно передвигаться автостопом с такой примелькавшейся физиономией!
 Я решил не мудрить и положиться на везение. В ближайшем супермаркете купил майку с изображением группы «Дети Господа» (даже не знал, что есть такая), дешевый джинсовый костюм, карманный радиоприемник, бейсболку, темные очки, а также запас воды и продуктов.
 Здесь же в туалете переоделся. Сунул в мусорное ведро новые итальянские ботинки ручной работы, белые французские штаны за тысячу солидов (по доинфляционным ценам) и рубашку «от кутюр». Повезет же кому-нибудь! Подумал, не присовокупить ли и кредитку. Но решил не торопиться.
 Туристов в последнее время поубавилось, зато до сих пор не вымер зверь-паломник и прибавилось пешеходов по причине дороговизны топлива. Бедный студент в одежде эконом-класса и со здоровым рюкзаком идет куда-то по своим делам, например, в Эйн-Керем или в соседний Вифлеем. Кто опознает в нем блестящего апостола Господа Эммануила, наместника Иерусалима и Рима, Великого Инквизитора?
 Я уходил от Бога, который искал меня, чтобы убить, к Богу, который пока хранил, но вряд ли встретит с распростертыми объятиями. В общем-то, я уходил в никуда.
 Я избегал шумных проспектов, предпочитая переулки и размышлял о том, можно ли по транзакциям понять, что именно я купил, и составить мое подробное описание.
 Остались позади новые кварталы с многоквартирными скворечниками, ступенями, поднимающимися по холмам, и башни офисов из бетона и стекла. Я оставил слева зеленый пригород Эйн-Керем с его виноградниками и оливковыми рощами и повернул на север.
 Закатное солнце заливало кровью голые холмы, гордо именуемые Иудейскими горами. Я был свободен. Передо мной лежала пустыня.

 ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ




   Прощай — время пришло,
   Теперь медлить грешно,
   Звезда в небе, как крик,
   И поднят, как меч, миг. 


   Прощай — времени нет,
   Издохнет, как пес, век,
   Истает, как вздох, след,
   Иссякнет звезды свет. 


   Полынь в чаше моей,
   Не верь смерти, не верь!
   Рука друга, как путь,
   И шепчут ветра: «Будь!» 


   Коней гоним в зарю,
   Забудь робость мою,
   И я встречным пою,
   И яд вечности пью. 


   О чем молишь, крича,
   Еще влет саранча,
   Еще боль коротка,
   Еще живы пока. 


   Еще на скаку ветрено,
   Навстречу они — четверо…




 ГЛАВА 1

 По пустыне лучше идти ночью. И не только из-за жары. Днем я как на ладони, достаточно выслать вертолет.
 Багровая луна дает очень мало света. Я худо-бедно вижу дорогу, а летчик заметит меня, только если высветит лучом прожектора.
 Что я буду делать днем? Этот вопрос стоял довольно остро, но не был единственным. Куда идти? Не в плане мистическом, а вполне земном.
 Вернуться в Россию? Ввиду сложностей с транспортом это путешествие достойно Афанасия Никитина! Да и не хотелось бы возвращаться в ту же точку, откуда я начал свою службу Эммануилу, словно этих трех лет и не было. Они были. И, несмотря ни на что, прошли не зря, Я стал другим.
 Нет! Лучше Европа. Я ее неплохо знаю, особенно Францию и Италию, Но останется ли со мной понимание языков? Пока вроде бы да, но надолго ли?
 Я посмотрел на свою руку: слишком темно, чтобы увидеть Знак. Но, по-моему, он там был. Я его чувствовал.
 Я шел всю ночь. Начало светать. Что я буду делать, когда настанет рассвет и кончатся Иудейские горы?
 В утренних сумерках на склоне горы я увидел белую фигуру. Ярко-белую, как снег. Она была довольно далеко: метров сто. Белое платье и волосы развеваются по ветру. Она обернулась, но я не узнал ее. Махнула рукой:
 — Пьер!
 Еле слышно! Или вообще не слышно? Выдумка! Галлюцинация!
 Легко сбежала вниз, застыла и выпрямилась, как пламя свечи в затишье после порыва ветра. И стала еще дальше. Белое платье и волосы, как солнце. Сбежала, не касаясь земли.
 — Пьер!
 — Тереза?
 Она носила черную монашескую одежду и покрывала голову. Она умерла.
 Может быть, в комнате Марка стоят концентрированные пары героина? Героин вызывает галлюцинации? Сутки прошли!
 Она остановилась, замерла, обернулась:
 — Пьер!
 Я пошел за ней. Не лучшее занятие преследовать призраков. Где там пропасть, в которую она меня заведет? Помню я зеленого Хидра!
 Пропасти не было — был вход в пещеру. Она остановилась у входа, одной рукой держась за камень. Совсем близко от меня. Помедлила и шагнула во тьму.
 Я включил фонарик. Пещера была невелика и скорее напоминала грот. В ней никого не было.
 Холодно. Я рискнул развести костер, чтобы вскипятить воды и развести растворимое картофельное пюре с кусочками чего-то, долженствующего изображать мясо. Я не ел сутки. Уничтожив пару баночек, я соорудил чай, прилег у костра на спальник и открыл папку Марка.
 Там оказалась толстая черная тетрадь.
 «Евангелие от Марка» — торжественно объявляла первая страница.
 «…Мне было плохо, очень плохо. Хреново. Дозы не было уже несколько дней. Какой героин с моими финансами! Звонил Сашке. Мучился, презирал себя, но звонил. Слёзы. У нее тоже не густо. Откуда ей столько взять, средней руки журналистке! Плюнул.
 Позывы к рвоте. Мучительно сокращается пустой желудок. Чем рвать-то! Я сутки не ел, не хочется. Болело всё. Упал на кровать. Казалось, кости выворачивает из суставов. Смотрел в потолок. В одну точку. Все вращалось вокруг нее. Я думал, что не выдержу. Схватился за край дивана, сжал руку. Думал, порву обивку. Вспомнил, что у меня есть пистолет. Еще с войны. Трофейный. Не сдал. Долго запрещал себе о нем думать. Нашел. Патроны были. За окном в сиянии фонарей медленно кружился снег. В рот или в висок? Все равно. Я взвел курок…
 И тогда раздался звонок в дверь. Думал минуты две. Может быть, не открывать, а кончить все сейчас, пока есть решимость? Зачем подавать себе лишнюю надежду? Верно, нищие ходят по подъездам, собирают на похороны или на лечение. Какая разница?
 Звонок раздался снова. Я медленно положил пистолет и направился к двери. Даже не посмотрел в глазок, просто распахнул настежь. И оказался нос к носу с высоким парнем лет тридцати. Из-за его плеча выглядывала Сашка.
 — Кто ты такой? — спросил я.
 — Сын Божий. Пойдем!
 Он взял меня за руку и повел в комнату.
 — Что ты мелешь? Какой еще Сын Божий? — возмутился я и попытался вырваться. Но у парня была хватка профессионала. Это меня удивило. В конце концов я тоже не новобранец. — Да что ты вообще здесь делаешь?
 — Тебя спасаю. Садись. Сашенька, закрой, пожалуйста, дверь.
 — Ухажер твой? — поинтересовался я у Сашки. — Влад, значит, надоел?
 — Помолчи, солдат! Помолчи и успокойся! Сестра твоя… — Его взгляд упал на пистолет. «Сын Божий» встал и подошел к столу. — Да, Саша, мы вовремя.
 Он взял пистолет, изучающе посмотрел на него, потом распахнул окно и выстрелил в воздух. Ледяной ветер влетел в комнату, и с соседних крыш вспорхнули голуби. Он закрыл окно, вынул магазин из пистолета и спрятал в карман.
 — Тебе он пока не понадобится, Марк. А теперь слушай меня. Колоться ты больше не будешь. Это не пожелание — это констатация факта. Тебе это не нужно. У тебя уже ничего не болит, ведь так?
 Он был совершенно прав. Когда этот странный парень появился на пороге, я как-то забыл о боли. Слишком все было неожиданно. А потом боль куда-то делась. Просто исчезла — и все. Теперь я сидел под взглядом этих ледяных глаз, холодных, как ветер, ворвавшийся в комнату, и понимал, что каждое слово незнакомца — правда, что так и будет, не может быть иначе.
 — Сейчас ты пойдешь с нами, — продолжил он. — Я пока не могу оставить тебя одного, Марк.
 И я понял, что пойду с ним хоть на край света.
 — Тебя так и называть — Сын Божий? — спросил я, поднимаясь с кровати.
 Он улыбнулся.
 — Можно просто — Господи.
 Я поехал с ними. И мне больше не хотелось наркотика. Хотя пару раз становилось плохо. Но Господь сразу замечал, брал меня за руку, и все проходило. Через месяц не стало и этих приступов.
 …В начале лета мы приехали в Москву. Здесь у Господа уже было много сторонников, читавших его книги. Только люди все несерьезные: студенты, программисты да нисколько мелких коммерсантов и банковских клерков с высшим образованием и небольшими деньгами. Несмотря на способность Господа убедить кого угодно в чем угодно, этих ребят хватило только на то, чтобы купить нам квартиру на севере Москвы и набить ее компьютерами.
 Но не успели мы въехать, как к нам нагрянула полиция. Искали наркотики. Да какие наркотики! Господь объявил нам сухой закон, что вызвало глухой ропот Рыцарей Стальной Розы, ну и мой, конечно. Но нарушать стрёмались.
 Господа тогда дома не было, и полицейские убрались ни с чем. А на следующий день к нам пришел один наш друг, доминиканский терциарий, имевший отношение к Лубянке, и все объяснил.
 — О вас известно инквизиции. Так что догадайтесь с трёх раз, что, а точнее, кого они искали, — усмехнулся он. — Я видел постановление о его аресте. Кажется, инквизиторы догадываются, кто такой Эммануил. По крайней мере они напуганы до смерти.
 — Напуганы?
 — Ну так отвечать же придется! А вам лучше сменить квартиру.
 Сменили. И не один раз, пока, наконец, Господу удалось вывести на улицы своих сторонников и уничтожить Лубянку. Но до победы было еще очень далеко. Для того, чтобы захватить город, мало разрушить главную городскую тюрьму. И Господь это отлично понимал.
 Об этом эпизоде власти могли просто забыть и еще долго жить спокойно, не обращая никакого внимания на немногочисленную партию Эммануила. Но, к счастью, они испугались.
 Когда Господа пригласили на встречу с генералитетом, я сразу заподозрил ловушку и сказал об этом.
 — Меня не так-то легко поймать, Марк. Ни один силок не выдержит.
 Это было вечером того дня, когда пала Лубянка. Мы вышли из дома часов в одиннадцать: Господь, я и двое телохранителей, Сергей и Константин. Я знал, что на крышах могут быть снайперы, и старался держаться между противоположным домом и Господом, чтобы успеть закрыть его собой.
 — Успокойся, Марк, — усмехнулся он. — Скорее вы под моей защитой, чем наоборот.
 Несколько обнадеживало то, что встречу назначили не в Генштабе, а на одной из фешенебельных подмосковных дач. Это говорило в пользу того, что у военных есть свои планы, возможно, отличные от планов правительства, и генералитет не склонен афишировать свои связи с Эммануилом.
 Тем не менее у ворот дачи нас встретили дула автоматов. Отряд спецназа. Господь небрежно кинул стольник перепуганному таксисту и спокойно вышел из машины. Я бросился за ним и закрыл собой. Сергей и Константин встали рядом. Я смотрел на дула автоматов и лица солдат, едва освещенные уличным фонарем. Шел дождь, монотонно барабаня по листьям деревьев.
 Нам не приказывали сдаваться и сдать оружие. Я понял, что и не прикажут. Это просто не входило в их планы. Нас пригласили на расстрел. И я подумал, что в этом лесу очень легко спрятать трупы. Я ждал команды «пли!», но они почему-то не стреляли.
 Тогда Господь мягко отстранил меня.
 — Не мешай, Марк, ты здесь ничем не поможешь.
 Он сделал солдатам знак, похожий на благословение. Я поднял глаза вверх, к зеленой листве, пронизанной белым электрическим светом. Все-таки хочется попрощаться. В такой ситуации любое резкое движение может стать последним. Но они не выстрелили, и я опустил взгляд. Лица солдат неуловимо изменились, стали какими-то отрешенными. А потом я увидел, как один из спецназовцев без видимой причины медленно сползает по стене сада.
 Господь шагнул вперед, и ворота сами собой распахнулись, только звякнул сломанный замок, падая на асфальт.
 — Пойдемте!
 Мы вошли за ним.
 — Господи, что ты с ними сделал?
 — Не беспокойся, Марк, все живы. Между прочим, ты тоже.
 На втором этаже особняка горело единственное окно, и мы направились к дому. Господь не утруждал себя открыванием дверей, они настежь распахивались при его приближении. Мы поднялись на второй этаж. Господь быстро шел по коридору. Подул ветер, словно в доме был сильный сквозняк, и перед нами распахнулась последняя дверь.
 В ярко освещенной комнате за столом собрались люди. Когда мы появились на пороге, они резко встали и уставились на Господа. Холодные цепкие взгляды старых солдат.
 — Вы очень мудро поступили, господа, что все-таки собрались здесь, — сказал Господь. — Вероятно, вы хотели полюбоваться на мой труп, но я не доставлю вам этого удовольствия. И, поверьте, так для вас лучше. Прошу садиться.
 Господь сел с ними за стол, мы встали у него за спиной.
 — Как вы прошли? — разделяя слова, оторопело спросил один из генералов.
 — Я Господь.
 — Не морочьте нам голову, молодой человек. Здесь собрались не домохозяйки.
 Шариковая ручка медленно воспарила над столом и встала вертикально в полуметре над его центром.
 — Ну и что? — спросил генерал. — Да, вы сильный экстрасенс. Колдун, как сказали бы сотрудники ненавидимого вами ведомства. Ну и что дальше?
 Он встал и попытался взять ручку из воздуха. Но она не поддавалась, словно была укреплена на стальном стержне. Думаю, Господь при этом мило улыбался. Генерал оставил свои попытки и озадаченно сел на место. Господь как ни в чем не бывало взял ручку из воздуха.
 — Вы можете считать меня кем угодно: колдуном, экстрасенсом, инопланетянином. Для меня это не столь важно. Зато важно для вас. Лучше иметь адекватные представления о действительности. Безопаснее. Неправильные представления ведут к неправильным поступкам. Я не хочу, чтобы вы обманывались. Это может вам очень дорого стоить. Я Господь. Ваши солдаты лежат там, у ворот, они живы. Пока. И только потому, что я не хочу жертв.
 — Вы опасный безумец.
 — Очень опасный. Итак, господа. Завтра в Москву должны быть введены войска и заняты все стратегические объекты. Президент должен умереть. Это единственная жертва, без которой я, к сожалению, не могу обойтись, потому что не хочу гражданской войны. Мне неважно, как вы это сделаете. Завтра я приму власть.
 — Вы сумасшедший.
 Повисла тишина. Воздух в комнате накалился и поплыл, как в жаркий полдень. Господь быстро перевел взгляд на застекленный шкаф с книгами за спиной разговорчивого генерала, и стекло начало плавиться и стекать вниз, словно воск с оплывающей свечи. А дерево обуглилось. Генералы повскакивали с мест.
 — Сядьте и не злите меня. Кстати, Ипатий Владимирович, — обратился Господь к любопытному генералу. — Когда вы сегодня вернетесь домой, ваша дочь выйдет к вам навстречу. Ей больше не нужно инвалидное кресло. А завтра вы за мной заедете. Вот адрес.
 Он небрежно бросил на стол исписанный клочок бумаги. Я с ужасом смотрел на это. Он встал.
 — И помните, господа, если вы ослушаетесь моего приказа, я найду вас везде, где бы вы ни были. Пойдемте!
 Он повернулся к ним спиной и кивнул нам. Мы вышли на улицу под летний дождь. Мне было не по себе. Господь обнял меня за плечи. Я чуть было не отшатнулся.
 — Не бойся, Марк. Тому, кто меня любит, незачем меня бояться. Сергей! Константин! — и он сгреб в охапку и их тоже. — Как же с вами хорошо, ребята! Не нужно действовать кнутом и пряником, то бишь огнем и исцелениями. Вы служите мне и так. Как я устал от чудес! Каждый раз мне приходится рвать ткань мироздания. Это насилие над творением, Марк.
 Мы вышли на дорогу. Машины не было. Верно, перепуганный таксист счел за лучшее смотаться сразу, как только пришел в себя. Спецназовцы по-прежнему были без сознания.
 — Очнутся, когда мы уйдем, — успокоил Господь. — Ну что ж, пойдемте пешком. Погода хорошая.
 Надо сказать, что дождь моросил не переставая. Но мне почему-то было безумно весело. Словно я, не вставая, осушил пару бутылок шампуня. Хотя я не исключал возможности, что эта ночь — последняя в моей жизни.
 — Господи, а если они заявятся к нам завтра на танках? Ты же им адрес дал!
 — Не заявятся. Танков пожалеют. К тому же генерал Сергеев очень любит свою дочь.
 До трассы мы добрались минут за пятнадцать и там поймали машину. Знал бы водила, кого везет! На следующий день Господь возглавил российское правительство».
 Я поднял глаза от рукописи. Мне хотелось разрыдаться. Я кусал губы. Боже! Как же все хорошо начиналось! На меня нахлынули воспоминания: моя первая встреча с Эммануилом, падение Лубянки, тусовочная квартира с компьютерами, захват власти, наше первое с Марком поручение, путешествие в Европу… И Господь, могущественный, милосердный, прекрасный… Господь! Мы все были как пьяные от него. О Боже, Боже! Сам-то он знал тогда, кто он на самом деле?
 Марк писал и о захвате Думы, и о нашем путешествии, и о войне. Все это я знал. Через все это мы прошли вместе. Лишь чуть-чуть другой взгляд, другое отношение, другой характер. Вернее и честнее моего.
 Я пролистал Китай, Японию, Индию, Исламский мир вплоть до Мекки.
 Дальше непрерывное повествование заканчивалось и шли отрывки. Довольно сумбурные.
 «…Я сорвался после Хиджаза, точнее, после нашего с Петькой бедуинского плена. Слишком много смертей за один раз.
 Позвонил Давке.
 — Саляму Алейкум, падишах! Как урожай по основной статье дохода?
 — Э-э-э… А что?
 — Достать можешь?
 — Обижаешь, брат! Сколько угодно, когда угодно, самого лучшего! И в подарок.
 — Тогда действуй! Ты меня понял?
 — Надеюсь.
 Он очень хорошо понял. До этого я ни разу не видел героина такой степени очистки. Белый, как снег».
 Черт! Черт! Черт! Встречу Давку — задушу собственноручно. На хрена мы его спасли!
 «…Я дал себе зарок: один-два раза и все, потом изредка по мере необходимости, хотя прошлый опыт говорил, что изредка не бывает. Ну в крайнем случае Господь у меня под рукой — снимет.
 Эммануил что-то заметил, по-моему еще до Иерусалима, но молчал. То ли был погружен в свои проблемы, то ли ждал, когда я по-настоящему подсяду. Потом ему было некогда: Африка, короткое возвращение, снова Африка, потом Южная Америка. А я увязал. Впервые был в ситуации постоянной доступности дозы. Сколько угодно, когда угодно и самого лучшего!
 Я сказал себе «стоп!» после покушения на Петьку. На нас с Матвеем остался город. Слишком большая ответственность, чтобы ходить полусонным. И нарвался на ломку. Состояние тоже не для работы. Без Эммануила я промучаюсь по полной программе по крайней мере месяц. Не сейчас! Постарался увеличить время между приемами до восьми-десяти часов, потом пытался перейти на что-нибудь полегче. Кодеин, морфий… Как бы не так! Месяц продержался на метадоне. Ломку снимает, конечно, но от него тоже ломка. Смысл? Разве что вреда поменьше.
 После Бет-Гуврина скатился обратно, на следующий день, с похмелья. Стимула нет бросать. Доза-то всегда под рукой. «Конь» у меня теперь беленький. Высший класс! Не та коричневая дрянь, которой мы в армии ширялись! Конь белый…  [150] 
 Я не врач, но и не подросток — прекрасно понимаю, куда качусь. Пару раз терпел по полсуток. Сам устраивал себе ломку, с дозой в шкафчике. Но разум здесь — не помощник. Я знал одного человека, который сам слез с иглы. Только одного!
 Господь снизошел до моих проблем в январе месяце.
 — Колешься?
 — Да.
 — Завязать хочешь?
 — Хочу.
 — Тогда пошли.
 Мы спустились на нижний уровень цитадели. Наверное, раньше здесь была тюрьма. Темная сводчатая камера. Несколько ступеней вниз и старинная тяжелая дверь. Эммануил открыл.
 — Сюда, Марк.
 За дверью еще одна лестница. Черные стены, гладкие, словно камень был оплавлен. Темно. Эммануил щелкнул пальцами, и стены начали разгораться алым, как угли на жаровне.
 Лестница кажется бесконечной. Внизу — туннель с такими же оплавленными стенами. Очень глубоко, как метро где-нибудь в центре Москвы.
 Идем по туннелю. Стены текут и переливаются, как расплавленный металл. Кто это строил? По-моему, не люди.
 Шли минут пятнадцать. Туннель заканчивался огромным полукруглым залом перед отвесной каменной стеной. У основания стены — девять высоких дверей. У каждой по два стража: справа джинн и слева китайский сянь. Мертвенно бледна чешуя сяней, а кожа джиннов сияет алым, как стены туннеля. Они склоняются перед Эммануилом.
 Двери распахиваются. За ними — еще один зал, выше первого. Далекий свод теряется где-то в вышине, словно сотканный из пламени, его поддерживают тонкие черные колонны. Зал кажется отражением Храма. Только тот из стекла и металла, а этот — из пламени и тьмы.
 Слева от нас, во всю пламенную стену, огромный черный крест. На кресте — маленький человечек, он кажется букашкой, пришпиленной к черному бархату в коробке коллекционера. Человек распят. Жив ли он? Даже если да, мы бы не услышали стонов, слишком высоко.
 У подножия креста черный каменный алтарь, на ном — изумрудная чаша.
 — Возьми чашу, Марк.
 Тяжелая, драгоценный камень — все же камень.
 Эммануил щелкнул пальцами, и перед нами возник перевернутый панцирь огромной черепахи, висящий сантиметрах в десяти над землей.
 — Добро пожаловать, Марк. Заходи!
 Он прыгнул на панцирь, я шагнул к нему. Раздались гул и шипение. Стена у основания креста задрожала и прорвалась огненным водопадом. К нам хлынула река пламени.
 — Не бойся, Марк! Стой!
 Река качнула панцирь и взвилась вверх огненной струей, неся нас к перекрестью. У меня захватило дух.
 Черепаший панцирь завис у ног распятого. Тщедушный старик со спутанными седыми космами. Наверное, монах, слишком изможден. Он был еще жив.
 — Знакомься, Марк! Это Святой Савва — один из тех, кого вы вывели из Бет-Гуврина в полуживом состоянии. Бессмертный. Знатный святой. Полторы тысячи лет. Анахорет, основатель Бар-Сабы. Специально для тебя. Убей и вырежи сердце. Кровь собери в чашу.
 Эммануил подал мне кинжал с рукоятью, украшенной алмазным Солнцем Правды.
 Видимо, уже тогда у меня ослабела воля. Героин не способствует душевной твердости. Даже когда был здоров, я практически не мог сопротивляться приказам Эммануила.
 Я подчинился.
 Я убил его и вырезал сердце. Мне кажется, оно еще билось на золотом блюде. Голова святого склонилась на грудь, а руки были раскинуты по перекладине креста, как крылья птицы, когда я собирал в изумрудную чашу кровь, бившую из его отверстой груди. Эммануил принял чашу и пригубил из нее, потом приказал мне встать на колени и подал мне этот наполненный багровым изумруд. Тогда я выпил и поцеловал прах у ног Антихриста. И он сказал мне, кто он на самом деле. Я не испугался, не ужаснулся, даже не разочаровался, увидев разверзшуюся подо мною бездну. Нет! Я обрадовался. Как ни странно, это давало надежду. А то все казалось слишком безысходным. Теперь мы были бунтовщиками, которые должны свергнуть неправедного владыку. И это придавало сил.
 Мы медленно опустились на землю. Огненная река распалась на искры и погасла.
 Эммануил не стал возвращаться назад. Справа от креста было еще девять дверей. Мы вышли через одну из них в такой же полукруглый зал, что и с другой стороны. Перед нами пали ниц джинны и даосские бессмертные.
 Из зала выходил узкий туннель, упирающийся в колодец с витой лестницей. Мы поднимались вверх, по-моему, еще дольше, чем спускались. Лестница выводила в небольшой склеп с двумя алтарями.
 — Это Колодец Душ, Марк. По преданию, здесь молились Давид и Соломон.
 Из склепа вела еще одна лестница, уже короткая. Она упиралась в черный гладкий камень. Эммануил коснулся его рукой, камень налился красным и отъехал в сторону.
 Мы стояли в Храме у алтаря. Небо заливал багровый закат, так что земной храм был почти неотличим от подземного.
 Месяц мне не хотелось наркотика. Приход от крови бессмертных был на порядок круче. Но потом началась абстиненция, еще хуже, чем при отмене героина. Я решил, что лучше уж джанк. Красивое слово «джанк», а переводится «отбросы».
 Господь сразу заметил.
 — Это тебе иллюстрация. Будешь своевольничать — опять сядешь на иглу. Ты здоров, пока ты в моей воле. Завтра мы собираемся в Храме, приходи!
 Илия был вторым моим святым. Эммануил заставил убить его на глазах у остальных. Мне претит быть палачом. Я солдат, а не палач.
 После Илии держался три недели. Нет, хватит, я устал убивать! Обойдусь без третьего раза.
 Может быть.
 Но не без наркотика.
 — Вместо того, чтобы пить кровь жизни, ты пьешь кровь смерти, — сказал Эммануил.
 До середины весны я держался частью на силе воли, частью на героине. В апреле сдался, пошел на Эммануилову вечерю пить кровь. Опять под землю. В верхнем храме это происходило только с участием не полностью посвященных, вроде Петьки.
 Две недели хорошо себя чувствовал. Потом началось. К Эммануилу бежать? Доза оказалась ближе.
 Он заметил. Сразу. По глазам, что ли?
 — Марк, ты пойми, ты все равно мой: колешься ты или принимаешь мое причастие. Или ты думаешь, что колоться лучше? Нет, Марк. Мое причастие куда менее опасно для тела, но ничуть не более для души.
 — Господи, перекрой мне канал поставки! Это Дауд-шах. Прикажи ему меня не слушать! То, что есть, я спущу в унитаз. Господи, пойдем!
 Он рассмеялся.
 — Ломки захотелось? Чтобы здесь отмучиться и туда не попасть? — он указал пальцем на пол. — Не получится! — Поднял палец вверх: — Пусть он тебе канал перекрывает. По особой милости, если Пьетрос за тебя помолится. Марк! Марк! Если ты решил влезть в рай с черного хода — будь готов к тому, что тебя рано или поздно спустят с лестницы.
 Милосердие Сатаны и милосердие Бога. Иногда Дьявол милосерднее. Что сказал бы мне Бог там, в Новосибе, когда я стоял у окна с заряженным пистолетом? Он бы остановил меня, но не прекратил мучений. Он бы сказал: «Отломайся всухую!»
 …После Тимны снова увеличил дозу. Теперь каждые три часа. Если очень постараться, могу вытерпеть шесть. У джанка высокой очистки смертельная доза охренительная. Долго мне еще. Может быть, лучше было выпить чью-нибудь кровь? Терезы, например. Да ладно, ради Петьки, пусть лежит себе под камушком. У меня наступает насыщение после определенного количества убийств. Больше не могу! На Эммануилово причастие не пошел. Он смеется: «Да ладно, героин — почти то же самое».
 Колю в правое запястье. Левое не пробьешь — одни синие узелки. Вены на запястьях тонкие, попасть трудно, особенно левой рукой. Да и на ногах не лучше. Но ничего не поделаешь — на локтевом сгибе давно живого места нет. За год! Быстро.
 …Петьке вру, что колю морфий. Он все равно одно от другого не отличит, а «морфий» звучит как-то спокойнее, лекарство все-таки. Ангел-то наш Петька за всю жизнь сигареты не выкурил, не то что не укололся. Как только попал в нашу компанию? Хотя Эммануил — тоже ангел. Бывший. Сошлись приятели!
 …Воля слабеет. Я выполню любой его приказ. Что может быть хуже Тимны?
 …Может.
 — Марк, ты должен убить Пьетроса.
 — Господи!
 — Он хочет уйти. Ты не должен ему этого позволить.
 …Петька понял все. Сразу сказал: умный он, хоть и не смыслит ни х… в этом деле. Легче всего было кончить все сразу и с ним не встречаться. Но я должен был предупредить его. Эммануил может послать и другого убийцу. Уже в машине обнаружил у себя на поясе заряженный пистолет. Лучше бы его не брать. Но для меня взять оружие — как почистить зубы. В полусонном состоянии трудно блокировать машинальные действия. Смогу или не смогу? В горах расстрелял обойму. Смог! Значит, осталось еще что-то. Не совсем я кукла полусонная!
 Сколько мне надо? Пять граммов хватит. Пять граммов слону хватит. Пять граммов не проблема — расщедрился Давка. Я и тонну достану. Хоть с этим нет проблем! Не хочу коричневым, избаловался.
 Что делать, когда господин приказывает убить друга? Японцы давно нашли ответ.
 …До свиданья, царь мой Эммануил! Я нарушил твой приказ. Почти предал. Бесчестно! Особенно сейчас, когда все рушится. Неужели дьявол может держать нас при себе за нашу честность, как за ошейник? Странно! Честность — как путь в Преисподнюю.
 До свиданья! На том свете все равно встретимся. Мы теперь с тобой, как иголка с ниткой.
 Прощай, друг мой Петька! Авось разминемся. Дай тебе Бог!»
 Я сжал губы. Если вдруг когда-нибудь я действительно удостоюсь рая, я крикну Ему: «Марка сюда! Нет мне рая без Марка!»

 ГЛАВА 2

 Я поднял глаза: передо мной сидела Тереза. Она сорвала белое полупрозрачное покрывало, что лежало у нее на плечах, и накрыла костер.
 Пламя мгновенно погасло. А ее лицо продолжало сиять, словно хрустальный сосуд со свечой. Она приложила палец к губам. Я замер.
 Далекий гул вертолета.
 — Это Марк, — одними губами сказала она. — Он за тобой.
 Да, конечно, я и не сомневался, что это Марк, воскресший Марк, готовый выполнить любой приказ Эммануила. В этом что-то есть: умереть от руки друга. Он войдет сейчас сюда и просто скажет: «Пошли, Петр!» Или молча вынет пистолет и выстрелит.
 — Это уже не Марк, — сказал я.
 Рев двигателей приближался, прогремел над нами и снова начал удаляться.
 Нас не заметили.
 Когда гул затих, Терезы уже не было. Призрак исчез. Я залез наконец в спальник и мгновенно заснул.
 Тереза была там, в моем сне. Мы сидели у костра и разговаривали. Пещеры не было: бесконечная пустыня и небо над нами, полное бесчисленных звезд.
 — Где мы?
 — В Чистилище.
 — Я люблю тебя.
 — Ты любишь Бога.
 — Я служил Дьяволу.
 — Ты искал, но не нашел. Ты ошибся.
 — Моя ошибка слишком дорого стоила.
 — Ты искал…
 Проснувшись, я решил пробираться в Яффу. Был вечер, алое небо над алыми скалами. Оставшееся расстояние можно было вполне преодолеть за одну ночь.
 Пока догорал закат, я включил дешевый карманный радиоприемник, который добыл в том же супермаркете, что и все остальное. Среди прочих малоинтересных новостей и привычных сообщений о катаклизмах промелькнула информация о том, что Япония заявила об отделении от Империи. Началось! Я сочувствовал Варфоломею.
 Яффа оказалась грязным лабиринтом каменных развалюх к югу от чистого и современного Тель-Авива. В последний я сунуться не решился.
 Где легче затеряться: в большом городе или в предместье? Учтем, что я не могу пользоваться ни гостиницами, ни магазинами, ни даже общественным транспортом. Везде оплата по кредитке. Костры из наличности догорели более года назад. Лучше всего найти какую-нибудь трущобу, заброшенный дом или долгострой, а такие вещи более характерны для окраин и бедных районов.
 Была еще одна проблема. Дело в том, что у меня кончилась вода. Израильский город в этом плане отличается от пустыни только наличием воды как раз в тех местах, куда мне не следовало соваться. Фонтаны здесь водятся, но редки, как плезиозавры. В Яффе я их не обнаружил. Был еще один источник: к каждому дереву на улице подведена отдельная трубочка, которая доставляет воду. Мне оставалось грабить зеленые насаждения. Но таковые были характерны для центра, а не для бедных городских окраин. Пришлось сунуться в центр.
 В городе было полно полиции. Старый порт оцеплен. По мою душу. Именно по душу! Насколько же это верно в моем случае! Я усмехнулся. И Марк, и Эммануил — оба прекрасно меня изучили и заранее знают все места, где я могу появиться.
 От полицейских лучше держаться подальше. Двухдневиое путешествие по пустыне плюс отсутствие душа и нормальной постели скрыть сложно. Наверное, им и приказано останавливать таких запыленных субъектов, как я.
 Дерево нашлось. Как раз недалеко от старого порта, а значит, и от оцепления. Я успел наполнить бутылку и сунугь в рюкзак, когда вдали, за цепью солдат, увидел Марка. Он разговаривал по сотовому, повернулся и посмотрел в мою сторону. Я метнулся в подворотню и вжался в стену.
 Марк! Это всего лишь Марк! Лучший друг, который не однажды спасал меня и которого я не спас. Что означает смерть и воскресение от Эммануила? Что он делает? Забирает душу или дает часть своей души? Это уже не Марк! В любом случае…
 Раздались шаги.
 — Он здесь!
 Я кинулся во двор, вылетел в переулок, узкий каменный грот между двух глухих рядов зданий. Изнанка города. Закрытые двери. Я дергал все! И позади голос Марка, по-моему, в мегафон:
 — Стой, Петр! Я узнал тебя! Не делай глупостей. Я сейчас прикажу стрелять.
 Пробежка в сорокаградусную жару не для моего сердца, отравленного неумеренным потреблением кофе и избалованного сидячей работой. В глазах темнело, кровь стучала в висках и кололо в боку на уровне пояса. Что там? Печень что ли?
 Вот, кажется, то, что надо: ржавая лестница. Можно выбраться на крышу. Дома стоят вплотную друг к другу, а значит, по крышам можно уходить, как по улицам.
 Раздались выстрелы. Не задели. Пока.
 Я был уже наверху: плоская крыша с несколькими черными цистернами. Здесь в таких греют воду. Ни тебе котельной, ни угля — работа солнца. Я упал за одну из бочек.
 Выстрел. Из дыры рядом со мной потекла струя теплой воды. Еще.
 Голос Марка:
 — Петр, ты только умрешь и воскреснешь. Я через это уже прошел. Кстати, должок за тобой! У тебя моя тетрадь.
 Я оглянулся: в полуметре от меня — край крыши. Я откатился к нему и посмотрел вниз. Прямо подо мной был балкон с деревянным ограждением. Дерево черное и гнилое. Балкон казался запущенным. Я перевалился через низкую ограду крыши и повис на руках. До балкона оставалось метра полтора. Я отпустил руки. Передо мной была балконная дверь. Замок сломан. Бог хранил меня. Дом был пуст.
 Облупившаяся краска стен, на полу слой пыли. Надо уходить. Рано или поздно Марк заметит и балкон, и пустую квартиру.
 Я пробрался к выходу и вынырнул в еще одну каменную кишку. Несколько поворотов, просвет в конце. Я боялся увидеть там полицейского: нет, пусто. Вдалеке, слева от меня, спины оцепления.
 На окраине города я нашел заброшенную стройку. Металлическая конструкция с перекрытиями полов, но еще без стен. Один из амбициозных проектов Эммануила, на которые не хватило средств.
 Больше всего на свете мне хотелось спать. Я расстелил спальник прямо на бетонных плитах — постель не из лучших — и заснул с мазохистской мыслью: «Так. тебе и надо за все, что ты успел натворить».
 Проснулся я на закате, с трудом разжег костер и приготовил себе нехитрый ужин. Продуктов осталось еще дня на три. Что я буду делать потом? Ладно! Проблемы будем решать по мере поступления.
 На территории недостроя не горело ни одного фонаря, только вдали, в порту, виднелись городские огни, но и они погасли ровно в одиннадцать.
 Может ли Марк обшарить все трущобы? Пожалуй! Яффа — небольшой город. Я решил не рисковать и погасил костер, хотя было довольно холодно. Потом заполз обратно в спальник и решил добрать недостающие часы сна.
 Меня разбудил церковный хорал. Я вылез из спальника, накинул куртку, взял очки и пошел на звук.
 Лестница в подвал. Там внизу какой-то свет, который отражается на перекрытиях потолка над лестницей. Я надел очки и начал спускаться.
 Подвал был почти достроен, в отличие от надземной части здания. Горят свечи. Толпа людей. Молятся. По-старому — это я понял сразу. Я встал у стены поодаль от остальных. Мессу служил лысоватый старик. Я не сразу узнал его, потому что он был плохо виден за головами молящихся.
 — Что вы здесь делаете?
 Рядом со мной возник молодой человек, чем-то похожий на Марка: широк в плечах, держится по-военному, волосы коротко подстрижены.
 — Слушаю, — ответил я.
 — Снимите очки!
 — Пожалуйста.
 Я снял очки правой рукой, словно демонстрируя Знак. Сложил их в руке и поднял голову.
 — Петр Болотов?
 — Угу. Телевизор смотрите.
 Он был растерян. Беспокойно озирался по сторонам — ожидая то ли помощи, то ли моих воображаемых спутников.
 Наконец спросил:
 — Мы арестованы?
 Я покачал головой.
 — Нет.
 Он тронул за рукав ближайшего молитвенника.
 — Позови отца Иоанна.
 — Он служит.
 — Может быть, стоит прекратить службу…
 Второй «погибший» взглянул на меня, и челюсть у него отвисла.
 — Сейчас.
 Очевидно, Эммануил не объявил о моем бегстве, и меня все еще считали облеченным властью.
 Пение стихло. Сквозь толпу к нам протискивался старик в белой одежде. Наконец я узнал его: тот самый соратник Плантара, который требовал моей смерти в замке Монсальват, а потом летел со мной одним рейсом Рим-Иерусалим. Если они мне сейчас устроят показательную казнь, потом явится Марк, найдет мой труп и доставит Эммануилу. Он воскресит меня. И через два дня, и через три, и через четыре. Я это наблюдал на примере Якоба Заведевски. Возможно, время вообще не играет для него роли. Недаром он так легко отпустил меня, знал: уйти невозможно. Все дороги мои свернулись в спираль и сошлись в одной точке, имя которой Эммануил.
 Старик остановился передо мной. Узнал сразу. Нас окружила толпа.
 — Что вам нужно?
 Спасения, помощи, приюта… Я бы сказал это Терезе, но Тереза умерла. Я не был склонен всерьез воспринимать свои сны и галлюцинации. Отцу Иоанну я этого не скажу.
 — У меня дело к вашему королю.
 — Его здесь нет.
 — В Яффе или в Палестине?
 — Неважно.
 — Передайте, что я ищу с ним встречи.
 — Передадим, а теперь уходите.
 — Да, конечно. Кстати, с кем имею честь?
 — Это Иоанн Богослов! — с придыханием объявил молодой человек, который первым заметил меня.
 Отец Иоанн посмотрел на него косо. Похоже, он не хотел такого громкого представления.
 — Да, конечно, — усмехнулся я. — Иноверца не следует принимать в своем доме и даже приветствовать. Ибо приветствующий его принимает участие в злых делах его. Второе послание, кажется?
 — Уходите! — повторил старик.
 — Да, да, понимаю. Не стоит портить паству.
 Я направился к лестнице. У ступеней обернулся.
 — Вы бы тоже уходили. Меня ищут. Здесь все обшарят ради меня. Попадете под горячую руку.
 Старик молчал. Спросил бы хоть: «Почему ищут?» Чего он ждал? Что я брошусь ему в ноги и буду просить о милости? Не буду! Даже Эммануила не просил.
 Я вернулся к своему костру и сел по-татарски на бетонный пол. Выхода не было. Даже если я смогу встретиться с Плантаром, это вряд ли что-нибудь изменит. Я всё равно не знаю, где Копье. Так, догадка. Марк весьма подробно описал путь в Эммануилову Святая Святых, место тайных жертвоприношений. Точнее, Антисвятая Антисвятых. Там была зеленая чаша. Мне казалось, что там же должно быть и Копье. Две реликвии, которые ее освящают.
 Мой второй разговор с Плантаром не то чтобы получился, но был все же лучше первого. Но тогда я обладал властью и, следовательно, мог пригодиться. А теперь — кому я нужен? Кому я нужен, кроме Антихриста?
 Я Эммануилов, я его. И бороться с этим так же нелепо, как со сменой времен года. Данность, непреложный факт. Может быть, в начале я и мог бы уйти. Теперь — нет. Уйти невозможно! Марк попробовал…
 Вариант Марка. Попилиться, что ли, перочинным ножом? Нет смысла. Антихристу все равно, живым он найдет меня или мертвым. Марк не желает мне зла, потому что больше не считает злом то, что с ним случилось. Надо просто сесть и дождаться Марка.
 Церковный хорал больше не звучал. Я рассеянно посмотрел в ту сторону. И отсветов на потолке больше не было. Вняли доброму совету — убрались. Куда, интересно?
 Костер догорел, только угли переливались и вспыхивали. Светало. Рассвет, как догорающие угли. Или разверстая пасть Зверя. Того самого, Зверя из Бездны. Кровавая пасть.
 У костра сидела Тереза и держала руки над огнем. Угли потухли.
 Я даже не удивился ее появлению.
 — Пойдем! — сказала она.
 — Оставь меня! Зачем ты подаешь мне надежду, которой нет и быть не может!
 — Не может не быть надежды! Пойдем!
 Гул вертолета, визг сирен, свет фар. От догоревшего костра поднималась струйка дыма. Они не могли не заметить.
 Она поднялась, протянула мне руку.
 — Пойдем же! Проклят тот, кто отчаялся!
 Мне слишком хотелось коснуться ее руки. Полно, да можно ли ее коснуться?
 Я принял ее ладошку в свою ладонь, словно хотел поцеловать или пригласить на танец. И чуть не задохнулся от боли. Знак! Словно клеймо. Каленое железо. Не то приятное легкое жжение, что от прикосновения воскрешенных Эммануилом, не ощущение покалывания от рукопожатия другого обладателя Солнца Правды. Нет! Дикая, всепоглощающая боль. Я вскрикнул и выпустил ее руку.
 — Прости…
 Послышались шаги. Гром солдатских ботинок по бетону, эхо по перекрытиям. Голоса. Переговоры полицейских, короткие приказы.
 — Пойдем! Все равно пойдем! Вставай же!
 Она больше не подала мне руки. Просто стояла надо мной и умоляла: «Вставай!»
 Я поднялся на ноги. Невозможно было не подняться.
 — Ну! Скорее же!
 Она метнулась к лестнице в подвал. Я бросился за ней. Если спасение предлагает призрак — почему бы нет? Жизнь стоит того, чтобы ради спасения заставить служить себе все силы, земные и небесные.
 — Ну здравствуй, Петр!
 Я обернулся у края лестницы.
 Марк стоял в пяти шагах от меня и поднимал пистолет. Холодный взгляд Марка, который уже не Марк. И дуло пистолета.
 — В сердце, Петр, так быстрее всего. Лучше героина.
 Боль в Знаке. Я упал на колени. Тереза тянула меня за руку. Выстрел. Потом еще. Я не почувствовал боли, только рубашка намокла и прилипла к телу. И боль в Знаке стала затихать, отошла и распалась на отдельные волны. Я где-то читал, что в момент стресса в организме выделяются морфиноподобные вещества.
 Я скатился по лестнице и, к своему удивлению, смог встать. Тереза не выпускала мою руку, но боли больше не было. Мы промчались через зал, где проходила месса, темный и опустевший. Оказались в каменном туннеле, освещенном только сиянием, исходившим от лица и волос моей проводницы. Туннель упирался в решетку, похожую на вентиляционную. Я подергал — заперта. Тереза коснулась ее рукой, и решетка упала.
 Она протолкнула меня туда. Мы были в каменной кишке со старинной кладкой. Да, дом новый. Но что может быть новым на Святой Земле? Здесь под любым офисом могут оказаться древние катакомбы. Потом были люк и тяжелая дубовая дверь, которую моя спасительница открыла так же легко, как решетку. Все плыло перед глазами, меня подташнивало. За дверью я упал и потерял сознание.
 Надо мною был каменный свод пещеры — белый с желтыми разводами, на который ложились красноватые отблески. Наверное, рассвет или закат.
 Я попытался приподняться на локте, и меня пронзила боль.
 — Отец Иоанн! — надо мной склонилась девушка с черными вьющимися волосами и носом с горбинкой. Наверное, красивая. Но не в моем вкусе.
 Иоанн подошел и положил руку на повязку у меня на плече. Там боль утихла, зато Знак словно залило пламенем. Я взвыл.
 Он отдернул руку.
 — Не стоит. Ему это не поможет, Мария.
 Я посмотрел на девушку. Может быть, одна из тех Марий, что знали Христа. Нет. Смертная.
 Боль в плечо вернулась. Я закусил губу.
 — У нас плохо с лекарствами, — извиняющимся тоном сказала Мария.
 Я осторожно приподнял правую руку. Знак был, конечно. А я уж думал, что меня излечило прикосновение Терезы, сожгло на моей руке Эммануилову печать. Как бы не так! Если ни колесо Екатерины, ни содранная кожа апостола Варфоломея, ни стрелы другого Варфоломея не аргумент для Него — как может быть аргументом такая мелочь!
 — Есть водка, — добавила девушка.
 Да, лекарство, конечно. Правда, по моему глубокому убеждению, исключительно наружное.
 — Давайте что есть, — хрипло сказал я.
 Боли это практически не сняло, но я заснул. И там в моем сне тоже была боль.
 Когда я проснулся, голова раскалывалась. Да, отвык я от вина дешевле десяти солидов за бутылку. При этом по-прежнему ныло раненое плечо.
 — Мы тут достали немного для вас, — сказала вчерашняя девушка и сделала мне укол.
 Это помогло. Следующее мое пробуждение было менее неприятным. Меня накормили куриным бульоном и консервами не лучшего качества. Но по тому, с каким видом их подала Мария, я понял: от себя отрывают. Возможно, последнее. Есть было совестно, но необходимо для того, чтобы выжить.
 Девушка улыбнулась, встала, крикнула кому-то:
 — Государь!
 И передо мной возник Жан Плантар. В потрепанных джинсах и рубашке, когда-то явно недешевой, но пережившей не одну стирку. Юный д'Артаньян, отправляющийся в Париж из своей Гаскони. По одежде. По чертам лица. Но не по глазам: слишком много мудрости и скорби. Д'Артаньян с глазами Христа. Я вспомнил Эммануила на развалинах Лубянки. Опять ведусь! Да хватит уж! До сих пор Плантар не производил на меня такого впечатления. Наверное, последствия обезболивания.
 — Вы искали со мной встречи?
 — Да… Кстати, как я здесь оказался?
 — Вынесли по подземному ходу, потом перевезли сюда.
 — Как?
 Он пожал плечами:
 — На машине.
 — Это Иудейские горы?
 — Да.
 — Откуда у вас все это? Машины, продукты, лекарства. Все же денег стоит.
 Он улыбнулся.
 — У слуг Сатаны есть одна приятная особенность: они берут взятки.
 Как ни странно, эта фраза очень расположила меня к нему. Так мог бы сказать Эммануил. Все-таки Плантар. реалист, хоть и рядится в одежды мистика. Значит, найдём общий язык.
 — Зачем брать взятки? Имущество «погибших» все равно подлежит конфискации.
 — Конфискованное идет в казну, а взятка — в карман.
 — Логично. Но ведь не все берут.
 — Где-нибудь совсем наверху, ближайшие приближенные Эммануила, может быть, и не берут. Но нам это и не нужно. Для легализации кредитки достаточно мелкого чиновника.
 Я вспомнил свои перелеты с Енохом, потом с Тейяром и с Иоанном. Что это, как не взятка? Почему обязательно деньгами: можно жизнью, можно спасением.
 — Моя карточка осталась в Яффе.
 — Ее все равно было бы невозможно легализовать. Слишком заметный счет. Так что вы мне хотели сказать?
 — Месье Плантар… — я поколебался, как к нему обращаться. «Государь» — слишком подобострастно, да и какой он мне государь! Мой государь по-прежнему Эммануил, с ним я или против него. «Месье Плантар» — тоже не идеальный вариант. Так обращаются к свергнутым властителям: «вдова Капет», «гражданин Романов». Но ничего лучше не приходило в голову. Я проследил за его реакцией. Нормальная реакция, то есть никакой.
 — Месье Плантар, кажется, я знаю, где Копье.

 ГЛАВА 3

 Прошел месяц. Мы с Жаном как-то незаметно перешли на «ты». Наша дружба с Марком началась со взаимного неприятия, нарождающаяся дружба с Плантаром — со взаимной вражды. Но я понимал, что Жан не заменит мне Марка, не говоря уже об Эммануиле.
 Мы с Жаном ближе по уровню образования, правда, он гуманитарий и носит старомодный титул «Магистр искусств». Но, по сути, тогда нас связывала только любовь к французскому вину. Такового здесь не водилось, одно дешевое местное и только для причастия. То есть мне пришлось стать совершенным трезвенником и предаваться с Жаном ностальгическим воспоминаниям о бордо и шабли. Хотя, честно говоря, отсутствие кофе я переживал гораздо острее.
 С мессой был полный облом. Мне по-прежнему становилось плохо, и я уходил задолго до начала причастия. Меня не удерживали, за что я был благодарен.
 Не знаю, доставалось ли Плантару причастное вино. У нас в колледже во время причастия на край престола ставили чашу с вином: «Подходи, кто смелый!» Жан был человеком, безусловно, храбрым, раз осмелился появиться без Знака в соборе Парижской богоматери, но здесь нужна другая храбрость. Я подозревал, что он ведет столь же трезвый образ жизни, что и я.
 За месяц я перезнакомился с его сподвижниками. Рыцари Грааля. Тусовка многонациональная и весьма аристократическая. Был даже один русский: Дмитрий Раевский, граф. Тот самый парень, что первым заметил меня на мессе в Яффе. При встречах я улыбался ему несколько теплее остальных, и пару раз мы с ним предавались совместным воспоминаниям о любимой родине. Марка он напоминал только на первый взгляд: те же черные волосы, военная выправка и прямота суждений. Как и Марк, он играл на гитаре, правда, аккордов знал раз в пять больше и тексты предпочитал посложнее. Но изысканные манеры и правильная речь, полностью лишенная брани, практически сводили на нет это сходство.
 Близко мы не сошлись. Всякий раз, когда я обращался к Плантару по имени, Раевский просто выходил из себя.
 — Господин Болотов, вы хоть понимаете, с кем разговариваете?!
 — По крайней мере не с Люцифером. И не с Богом.
 — Дима, оставь! — одергивал Жан. Он старательно выговаривал «Дима», но все равно получалось с чудовищным французским акцентом.
 — Да, государь, простите.
 Другим интересным персонажем был колоритный усатый чех по имени Вацлав. Он, несомненно, тоже был аристократом, но внешне это никак не проявлялось. Рост под два метра, здоровенные плечи и вечная трубка в зубах. Типичный казачий атаман.
 Из остальных мне запомнились австриец Франц, любивший говорить, что он именно австриец, а не немец, и соотечественник Плантара по имени Мишель. Было еще несколько французов, с которыми я почти не общался.
 Рыцари Грааля. Ни один из них в подметки не годился д'Амени. Или просто я не смог сойтись с ними ближе. Скорее последнее. Меня окружала стена отчуждения, как чумного или прокаженного. Я так и не научился говорить об общине «мы». Я говорил «они». Жан оказался из них самым милосердным.
 Мы сидели у костра недалеко от входа в пещеру, похожего на жерло печи. Багровое небо. Оно теперь всегда такое: рассвет, закат или полдень. И только ночью тьма без звезд или кровавая луна сквозь струи пепла.
 Дима играл на гитаре что-то классическое. Потом сменил музыкальную тему и запел. Низкий с хрипотцой голос:
 У белых ангельских врат
 Целует солнце луну.
 Зачем мне, любимая, врать?
 Я видел эту страну.
 Я падал в эту траву,
 Высокую, до бедра,
 Где шьет небесам канву
 Веселый звон комара.
 Я вернулся, Господи, в руки Твои,
 Встречай!
  [151] 
 Они уже не боялись зажигать костры. Вечные сумерки, холод. Да и Эммануилу не до систематической ловли «погибших». Две недели назад отложились Североамериканские Штаты, потом Южная Африка и Скандинавия. От Эммануиловой Империи методично отламывались кусочки по краям. Штаты всегда и были полунезависимы, об отделении они не объявляли, просто прекратили отчисления в бюджет. Эммануил готовил карательную экспедицию.
 Почему так долго? Дварака по-прежнему лежала на востоке от Иерусалима и только ждала своего часа. Почему он медлит? Устал, растерял силы? Две недели, как это случилось. Раньше он был скор на расправу.
 — Медлить больше нельзя, — сказал Жан. — Копье должно быть у нас. В подземный храм можно проникнуть через верхний.
 Я пересказывал ему «Евангелие от Марка», но, видно, он не все услышал.
 — Даже если вы сможете проникнуть под алтарь в Колодец Душ, в чем я сильно сомневаюсь, там внизу вас встретят минимум тридцать шесть бессмертных воинов, каждый из которых стоит десятерых. Ты намерен провести в Храм отряд из трехсот шестидесяти человек? При всем честном народе?
 — Не при всем честном народе, а ночью. И не триста шестьдесят воинов, а гораздо меньше.
 — Это безрассудство.
 — Это храбрость. Трусов не держим. Трусость, Пьер, — это форма язычества. В этом мире никого не стоит бояться, кроме Бога, а он на нашей стороне.
 — Ты верблюда-то привязывай! — усмехнулся я.
 — Привяжем верблюда. Кстати, ты можешь остаться здесь. Я понял дорогу.
 — В нижнем храме я не был, это так, зато строил верхний. Я там сориентируюсь получше вас.
 Жан печально улыбнулся: «Ты ко всему прочему еще и строил верхний Храм!» Но вслух сказал:
 — Хорошо.
 — Только вы уж привяжите меня к какой-нибудь мачте, а то Эммануил действует на меня, как сирены.
 — Привяжем. — Он встал. — Все. Сегодня вечером. Наверное… После молитвы.
 — Жан, погоди. Да сядь ты! Во-первых, Храм на ночь запирают.
 — Откроем.
 — И выставляют охрану.
 — Людей?
 — Конечно, людей! Будет он в Иерусалиме джиннов с сянями демонстрировать!
 — Справимся.
 — Сяней огнестрельное оружие не берет. Только мечи. У тебя сколько народа мечом владеет?
 — Найду.
 — Ну смотри. Как знаешь. В крайнем случае я вернусь к своему Царю.
 — Даже не думай об этом!
 Я пожал плечами. Будто от этого что-то зависит, буду я думать или нет. Если меня там убьют, я определенно к нему вернусь. В любом случае.
 После молитвы Жан вышел с просветленным лицом. На перевязи у него висел меч — прямо поверх джинсов. Смотрелось странно, но я бы не сказал, что смешно. Почему, собственно, джинсы — не рыцарская одежда?
 С ним еще девять ребят с мечами, столь же мало озабоченных внешней стороной дела. Рыцари Грааля: Дима Раевский, чех Вацлав, Франц, Мишель и еще пятеро французов.
 — Возьмешь какое-нибудь оружие? — спросил меня Жан.
 — Пистолет. Этим я все равно не умею. Желательно с серебряными пулями, вымоченными в святой воде в течение трех дней.
 — Серебряных пуль не обещаю, а пистолет найдем.
 Смеркалось. Небо затянули тучи, и из багрового оно стало пепельно-серым. Пошел снег. Медленный снег крупными пушистыми хлопьями. Октябрь, Израиль, снег. Невозможно! Я вспомнил Рим.
 Жан улыбнулся и подставил снегу лицо.
 — Боже, как красиво!
 — Не видел, что ли, никогда?
 — Видел, в Бургундии, когда гостил у Шарля.
 — Понятно. Что, поезд будет, три машины?
 — У нас есть микроавтобус.
 Нас было двенадцать: девять рыцарей Грааля, отец Иоанн, Жан и я. Впереди лежал темный Иерусалим.
 Храм был слабо освещен, даже на него уже не хватало электричества. У «весов» стояла охрана.
 — Попробуем пройти, — шепнул я Жану. — Я сам отбирал храмовую стражу, частью из своих телохранителей. Вы — за мной.
 Охранники переговаривались. Знакомые голоса. Один из них Артем, он охранял нас с Марком в Японии и чудом спасся во время землетрясения. Другой — Стаc. Тоже знаю.
 — К четвертой арке!
 Стаc с Артемом шагнули вперед и направили на нас дула автоматов.
 — Привет, ребята! Не узнаете?
 — Господин Болотов!
 — Петр!
 — А Господь говорил, что вы на секретном задании…
 Ага! Так вот какова версия Эммануила! Значит, надеется в скором времени предъявить публике меня воскресшего и заранее заботится о том, чтобы избежать лишних вопросов.
 — Это и есть секретное задание. Эти люди со мной.
 Артем кивнул.
 — Сейчас мы откроем.
 Стас бросился ему на помощь. Сияющие металлические двери распахнулись нам навстречу, и мы шагнули в Храм.
 Я победно посмотрел на Плантара. Вот как мы здорово вошли! Без единого выстрела! И все благодаря мне.
 Реакция Жана меня удивила.
 — Секретное задание, значит? — сквозь зубы процедил он. — Дима!
 Я почувствовал холод клинка у горла.
 — Свяжи его! — приказал Плантар.
 Мне сложили руки за спиной и стянули ремнем. Пистолет отобрали.
 — Ну спасибо! — усмехнулся я. — Привязали к мачте, как обещали.
 — Это ловушка? — спросил Плантар.
 — Боже упаси! Кроме джиннов и бессмертных сяней, никого там не найдете — все, как обещал.
 — Не поминал бы ты Бога, Пьер. Если это ловушка — умрешь первым.
 — Если вы здесь поляжете — я все равно умру. Эммануил давно обещает даровать мне инфернальное тело. Очередность не так важна.
 Жан не удостоил меня ответом, он шел к алтарю.
 — За алтарем, метрах в трех, лестница в Колодец Душ, — сказал я.
 — Ничего не вижу.
 — Тогда отойди!
 Под бдительным присмотром Димы я обошел алтарь и нащупал ногой тайный механизм. На полу словно раскрылся затвор старого фотоаппарата: каменные лепестки разъехались в стороны, открывая колодец с лестницей.
 — Колодец Душ в принципе место открытое для посещения, но не всегда и не для всех. Свет есть у кого-нибудь?
 Плантар зажег свечу и начал спускаться.
 — Пойдемте!
 Колодец Душ — каменный грот с двумя маленькими алтарями. Плантар посмотрел на меня:
 — Который?
 — Не знаю.
 — Ребята, попробуйте оба.
 Рыцари разделились и попытались сдвинуть алтарные камни. Безрезультатно.
 — Там, наверное, механизм, аналогичный храмовому, — предположил Плантар.
 — Не знаю, — я выразительно пожал плечами. — Я не был в нижнем храме.
 Плантар яростно взглянул на меня.
 — Пьер, попробуй!
 Я прекрасно понимал, о чем он думает: Колодец Душ — идеальная мышеловка. Как выйти наверх, известно только мне, как войти в нижний храм — возможно, никому или тоже только мне.
 — Ладно, — сказал я и направился к одному из алтарей. Мой выбор был совершенно случаен.
 — Пьер! — тихо, как шелест осенней листвы. Голос Терезы.
 Я обернулся.
 Она стояла на коленях у другого алтаря, положив на него руки. Камень разгорался теплым солнечным светом.
 — Этот! — сказал я и шагнул к нему.
 Камень дрогнул и отъехал в сторону. Это не добавило Плантару доверия ко мне.
 — Так! — сказал он, и я понял, что ни он, ни остальные рыцари ни Терезы, ни света не видели.
 Я поискал глазами отца Иоанна. Он-то должен был видеть, если только это не плод моего больного воображения.
 Святой вышел вперед, едва взглянул на меня без всякого выражения и направился к камню. Махнул рукой остальным:
 — Пойдемте!
 Рук мне не развязали, так что спускаться по крутой винтовой лестнице было весьма неудобно. Дима изредка поддерживал меня под локоть, чем напоминал о своем присутствии, и я косился на его обнаженный клинок.
 Наконец, я увидел дно колодца, метрах в пяти под нами, слабо освещенное свечой Жана. Спустились. Лестница упиралась в гладкую каменную стену. Плантар обернулся ко мне.
 — Ну?
 — Еще один движущийся камень, очевидно, — сказал я.
 — Открывай!
 — У меня руки связаны.
 — В Колодце Душ это тебе не помешало.
 Я подошел вплотную к скале. Дверной проем был явный. Обсидиановое полукружье романской арки, и в ней, как в раме, гладкий камень — предполагаемая дверь.
 — Посветите мне!
 Жан провел свечой вдоль арки. Никаких признаков тайной пружины. Может быть, дверь вообще не открывается с этой стороны.
 — Подальше от двери. Механизм не обязательно у арки.
 Посветили подальше. Я вздохнул. Возможно, мы ищем то, чего нет вовсе, и от этого замка один ключ — воля Эммануила. Или Бога.
 Я поднял глаза к каменному потолку. Шепнул: «Тереза!»
 Ничего.
 Обернулся к остальным и заметил взгляд Раевского, обращенный к Плантару. Взгляд содержал вопрос. Мне не надо было объяснять, какой.
 Жан сделал движение правой рукой, вверх-вниз, от запястья: успокойся, не сейчас. И я мигом нашел в нём по крайней мере три положительных качества: Плантар был уравновешен, рассудителен и очень спокоен. Может быть, я и назову его государем, если, конечно, мы выйдем отсюда.
 — Что делать будем? — спросил Дима.
 — Подождем. Подумаем.
 Мучительно тянулись минуты в поисках выхода, которого не было.
 Стало жарко. Я коснулся пальцами двери за своей спиной и тут же отдернул руку. Отошел на шаг, резко повернулся.
 — Жан, смотри!
 Еще минуту ничего не происходило. Вдруг по камню пробежал алый всполох, словно отсвет костра, и раздались отдаленный гул и низкий вой, как от ветра. Наверное, такой ветер дует в аду над пылающими рвами.
 Дверь разгоралась алым, словно ее подожгли изнутри.
 — Франц, Мишель, к двери! — скомандовал План-тар. — Держите проем. Остальные — назад! Пьер, тебя касается! Будьте наготове!
 Я отошел назад, за спины рыцарей, и поднялся на ступеньку, чтобы видеть дверь. Жан накрыл рукой и затушил свечу, так что теперь только пылающая скала заливала все алым сиянием.
 Гул сменился скрежетом, и скала поползла вверх. Прямо перед нами стоял Эммануил и держал Копье. На острие набухала багровая капля. Он был в черном. Черная свободная мантия. Как это смотрелось! Черный цвет ему шел куда больше, чем белый. За спиной у Господа стояли Мария Новицкая в черном платье с алыми искрами, Марк, Иоанн и Филипп.
 — Дима, — шепнул Плантар. Я скорее понял это, чем услышал.
 Раевский взял меня за локоть, и я почувствовал у горла холод его меча.
 Эммануил сразу узнал меня — как ни пытались рыцари отойти в тень, перед дверью было слишком мало места.
 — Здравствуй, Пьетрос! Что, привели тебя, как овечку на привязи? Нашел к кому бежать!
 Этой фразой он спас мне жизнь.
 — Дима, стой! — тихий голос Плантара. — Уведи его повыше.
 Я еще успел услышать, как Эммануил приказал кому-то у себя за спиной:
 — Взять их! — и бросил Иоанну: — Иди! Ты знаешь, что делать!
 Раевский утащил меня вверх ступеней на пятнадцать, лестница успела пару раз повернуть, но в колодец в центре шахты было видно, что происходит внизу. В проем ворвались двое: джинн и даосский сянь. Плантаровы рыцари встретили их плечом к плечу. Звон мечей слился с гулом подземного огня в единую инфернальную песню. Реквием.
 Алое свечение джинна и синеватое даосского бессмертного: люди огня и люди льда.
 — К стене! — скомандовал Дима, и я больше не мог видеть то, что происходит внизу. Только слышать. Я понимал, что это не надолго: человек практически бессилен против сяня, против джинна — тем более. Навалиться толпой люди Плантара не могли — слишком тесно.
 Отец Иоанн и Плантар встали на пару ступенек выше нас.
 — Жан! — позвал я.
 Он шагнул ко мне.
 — Эммануил послал Иоанна за подмогой. Думаю, это будут джинны или сяни, или и те, и другие, — я указал взглядом наверх. — Оттуда.
 — Сколько?
 — Вам хватит. На Двараке около сорока сяней под командованием Хун Сянь, девы меча. Всего было восемьдесят один, двадцать Эммануил подарил в качестве телохранителей Варфоломею и восемнадцать здесь. Остается сорок два. Джиннов много. Учитывая, что вас одиннадцать, их число в первом приближении можно считать бесконечным. Вас просто возьмут в тиски.
 — Что ты предлагаешь?
 — Прорываться вниз, в зал.
 — Нас и так очень мало. А значит, мы сильнее в обороне. Открытое сражение в большом помещении — верная смерть. Сколько времени уйдет на то, чтобы привести войско с Двараки?
 — Давай считать. Иоанну нужно подняться вверх по лестнице. Сколько мы спускались?
 — Минут пятнадцать.
 — Так и посчитаем: пятнадцать минут. А потом, на Двараку можно элементарно позвонить. Даже если вся связь вырубится, думаю, эта будет работать. Сяни движутся быстро, джинны — тем более. По последним и считаем. Не более пятнадцати минут. Итого полчаса.
 Плантар кивнул:
 — Спасибо за информацию.
 Я хмыкнул.
 В Знаке разгоралась боль. Не так, как при прикосновении святого, не резко, постепенно, но Эммануилову печать заливало огнем.
 Я обернулся. Отец Иоанн воздел руки к каменному своду и молился. Боль усилилась. Я прислонился к стене. Ступени узкие. Что будет, если я упаду на колени? Лестница не огорожена.
 Руки Святого начали светиться тем же теплым солнечным светом, которым разгорался алтарь под ладонями Терезы. Боль стала нестерпимой. Я застонал и начал медленно сползать по стене. Жан подхватил меня под руку. Я замотал головой:
 — Прекратите!
 — Нет!
 — Дима! Ладно, развяжи его.
 Ремни разрезали, но я не почувствовал облегчения. Свет заполнил колодец. Я был внутри света. Боль вырвалась из Знака и заполнила все тело. Отломайся всухую! Наверное, это оно и есть.
 С помощью Плантара я опустился на колени и привалился к стене — по внешней окружности ступени пошире. Инфернальный реквием из воя огня и звона клинков отдалился и почти затих для меня. Была только боль. Никогда мне не было так плохо. И непостижимым образом никогда мне не было так хорошо.
 Я толком не понимал, что происходит: сквозь пелену боли снизу проникали крики, гул и звон мечей. Время застыло и растянулось в бесконечность.
 Шум сверху, словно в колодец падает огненный поток.
 Плантар медленно-медленно, как во сне, вынимает меч, наклоняется, трясет меня за плечо.
 — Пьер, мы прорываемся! Встанешь и спустишься за нами. Как только мы уйдем — сразу станет легче. Сверху спускается войско Эммануила. — Он выпрямился, бросил Раевскому: — Дима! За мной!
 И побежал вниз по лестнице. За ним Раевский и отец Иоанн, унося с собой золотое облако света.
 Я оказался во тьме, и боль отпустила. Попытался встать и снова упал на колени. Слабость, как после долгой болезни.
 Сверху слышался гул, и алые сполохи играли на стерах почти над моей головой.
 — Пьер! — рядом стояла Тереза и протягивала мне пуку. — Вставай!
 Я взял ее пальчики, боль в Знаке вернулась, но показалась булавочным уколом по сравнению с тем, что было.
 Почти над нами, ступенях в десяти выше по лестнице, колыхнулись алые одежды джинна.
 — Быстрей! — закричала Тереза и рванулась вниз.
 У основания лестницы лежали мертвые и умирающие: сяни, джинны и люди. Спотыкаясь о мертвые тела, мы выскочили в дверной проем. Здесь было то же побоище.
 Эммануил стоял посреди этого кровавого месива и опирался на Копье. По правую руку от него — Марк, по левую — Филипп и чуть позади — Мария. Ни джиннов, ни сяней больше не было.
 Я услышал, как за нашей спиной с грохотом встала на место раскаленная скала двери, преграждая путь подкреплению Эммануила.
 Чуть впереди меня стоял Плантар и отец Иоанн. По правую и левую руку от них — двое рыцарей: Раевский и чех Вацлав — все, только двое.
 Эммануил окинул меня взглядом, заметил несвязанные руки, усмехнулся.
 — И ты, Пьетрос! Значит, все-таки с ними.
 И я мигом понял свое место в Дантовом Аду: на девятом круге, рядом с Брутом и Иудой, в одной из пастей Люцифера.
 Марк и Филипп держали пистолеты, Нас всех, в отличие от них, огнестрельное оружие берет. Похоже, мы прорывались на собственный расстрел.
 — Стреляйте! — холодно приказал Эммануил.
 — Ложись! — крикнул Плантар.
 Обе команды прозвучали почти одновременно.
 Я упал за труп одного из сянёй, почти не надеясь, что это поможет, пули вполне могли пройти насквозь. Но нет! Они только звякнули по чешуе бессмертного и срикошетили вниз.
 Я оглянулся.
 Раевский закрыл собой отца Иоанна и упал вместе с ним. Димина рубашка окрасилась кровью. Прозвучал еще один залп по Плантару и Вацлаву. По-моему, Жан тоже был ранен.
 Я понял, что следующего выстрела мы не переживем.
 Отец Иоанн встал на колени и начал молитву. Раевский закрыл его собой. Время снова застыло, и на меня нахлынула боль. Краем глаза я увидел, как за спиной Эммануила застонала и упала Мария.
 К Эммануилу медленно шла Тереза. Шла, не касаясь пола и мертвецов, лежавших вплотную друг к другу. Белые одежды летели и струились, и оставались чисты: ни капли крови.
 Он усмехнулся.
 — А-а! Привет тебе, белошвейка! Привет, гризетка! Милая Тереза, что увела у меня апостола. Видно, Всевышнего так достала твоя пошлая повесть, что он решил послать тебя ко мне, чтобы навсегда избавиться от автора.
 Она промолчала. Эммануил рассмеялся.
 — Думаешь, одолеешь меня? Попробуй!
 Она подошла и взялась за Копье рядом с его рукой.
 Он улыбался. Я уже видел эту улыбку Иоанна Крестителя Леонардо. Копье раскалилось. Солнечное сияние текло вверх, чередуясь с алыми струями огня. Древко потемнело и задымилось. С острия сорвалась молния и ударила в купол.
 — Стреляйте! — бросил он своим апостолам.
 Им было не лучше, чем мне, если не хуже. Филипп упал на колени и выронил оружие. Марк держался из последних сил, пистолет дрожал в его руке. Он выстрелил по Терезе. Она не заметила пуль.
 — Не в нее, идиот! В старика!
 Марк упал на колени, как и Филипп, но смог поднять пистолет и нажать на курок. В Иоанна он не попал, зато Раевский вздрогнул, обмяк и начал сползать на пол.
 Потом пули летели вразброд, никому не причиняя вреда. Марк падал навзничь, механически расстреливая обойму.
 Раздался грохот: в свод ударила вторая молния. Эммануил и Тереза так и стояли в центре, держась за Копье. Эммануил улыбался, гордо, с вызовом. Тереза на мгновение обернулась. Плотно сжатые губы. Взгляд воина.
 И тогда поднялся Плантар. С трудом, тяжело дыша, рубашка в крови. Он закашлялся, пошатнулся, но сделал шаг. У нижней губы застыла капелька крови.
 — Вот и король без королевства! — усмехнулся Эммануил. — Что, положил своих подданных, Иоанн Безземельный?
 Жан не ответил, он был слишком занят тем, чтобы заставить себя сделать еще три шага. Тереза протянула ему левую руку. Он сжал ее в своей, шагнул к Господу и схватил Копье рядом с Терезой. Его дыхание стало ровнее, он выпрямился и улыбнулся в лицо своему врагу.
 Мышцы на руке Жана напряглись, на тыльной стороне кисти выступили вены. Он пытался наклонить Копье к Эммануилу. Тот побледнел, улыбка превратилась в гримасу. Копье подалось и оторвалось от пола.
 И тогда Плантар ударил. На лице Эммануила мелькнуло удивление, и больше я не видел этого лица, потому что он согнулся и начал падать. Тогда Жан выдернул Колье. Эммануил упал ничком. Черная одежда и белые кисти рук из-под мантии. Дрогнули и застыли.
 Жан выпрямился, встал, тяжело опираясь на Копье.
 — Все, — тихо сказал он.
 К нему бросились Иоанн и Вацлав.
 — Мне не нужна помощь, — сказал Плантар.
 Золотой свет угас, и вместе с ним угасла моя боль. Я смог встать. Жан Плантар, отец Иоанн, Тереза, почти материальная и видимая для всех, Вацлав, последний оставшийся в живых рыцарь Грааля — они готовы были танцевать на его трупе! Я был не с ними. Мне хотелось подойти к Эммануилу, встать на колени, коснуться его плеча и сказать:
 — Господи, прости меня!
 Они ничего не видели: ни того, как села на полу Мария, ни очнувшегося Филиппа, ни Марка, поднимающего пистолет. Марк с усмешкой смотрел на меня, потом перевёл взгляд на Плантара. Он выбирал цель.
 — Марк! — крикнул я.
 Жан среагировал мгновенно. Марк не успел выстрелить, потому что его сердце пронзило Копье Судьбы. Вацлав бросился к Филиппу, но тот уже подобрал пистолет, отпрянул назад и выстрелил. Чех споткнулся и упал, он был ранен. Я вспомнил, что у Филиппа почти не расстреляна обойма. Он смотрел на Плантара и прицеливался.
 — Филипп!
 Он повернулся ко мне.
 — Помнишь Москву? Лубянку? Как ты освободил меня?
 — Помню. Похоже, что ты забыл. — Он направил пистолет на меня.
 Нажать на курок не успел, Копье Плантара было быстрее. Удар в спину, не слишком по-рыцарски. Но как еще с копьем против пистолета?
 — Может быть, и меня убьешь, рыцарь?
 Плантар обернулся. Перед ним стояла Мария. Черное платье переливалось в багровом свете раскаленных стен, как догорающие угли. Черные вьющиеся волосы, алые губы, большие полубезумные глаза.
 — Ну же!
 Жан отвернулся, выдернул Копье и направился к Вацлаву.
 — Берись!
 Чех взялся за древко, и кровь перестала течь из раны, остановилась и засохла. Он поднялся на ноги.
 — Надо похоронить убитых, — сказал Плантар.
 Мария разрыдалась и бросилась к Эммануилу. Легла рядом с ним, обняла за плечи, зарылась лицом в складки черных одежд.
 Вот они, мои убитые: друг, которого я дважды не спас, спаситель, которого помог убить, и Господь, которого предал. Я подошел к Марку, встал на колени рядом с ним, взял его коченеющую руку. Это уже было. Второй раз.
 — Вторая смерть, — прошептал я.
 Жан услышал.
 — Это первая смерть, Пьер. Вторая уже была.
 — Оставьте меня все!
 — Пьер, пойдем. Я пошлю сюда людей. Мы всех поднимем наверх и похороним павших. И Марка. Даже Эммануила.
 Я молчал. Они ждали. Стало жарко. Откуда здесь такая жара?
 — Смотрите!
 Из дальних дверей в подземный храм, дымясь и шипя, медленно выползал язык раскаленной лавы.
 — Огненная река Эммануила, — сказал я.
 — Уходим, быстро! — крикнул Жан. — Через храм, к противоположному выходу!
 Я не поднялся с колен, даже не шевельнулся.
 — Пьер! — заорал Жан.
 — Да иди ты!
 — Пьер, если ты хочешь найти смоковницу, на которой повеситься, то она наверху. Здесь смоковницы не растут!
 Если честность может ввергнуть в Преисподнюю, может ли гордыня из нее вытащить? Жан унизил меня, публично назвав предателем. Я сам себя так называл, но это мое право, а не его. Он нашел для меня правильные слова. Я поднялся на ноги.
 — Ну? Пошли?
 — Пошли.
 Лава подобралась к телу Эммануила, и одежды его запылали. Мария так и не шевельнулась, по-прежнему обнимая его.
 Я бросился за Плантаром и у дверей храма еще успел увидеть язык лавы, медленно подползающий к телу Марка.
 Мы пробирались по правой стене, противоположной кресту. У его основания из стены вырывался огненный поток и растекался лавовым озером. На кресте был распят человек. Седая борода и седые волосы. Где-то я его видел. Трудно узнать того, кто распят на высоте восьмиэтажного дома.
 — Енох, — вздохнул отец Иоанн.
 Я присмотрелся:
 — Да, пожалуй.
 Не могло быть и речи, чтобы снять его.
 Лава текла к нашей стене. Метра три свободного пола, не больше. Мы бросились через храм. Огонь тоже не стоял на месте. У дверей в следующий зал мы пронеслись по участку шириной не более полуметра. Камень жег ноги через подошвы ботинок, и воздух обжигал легкие.
 Полукруглый зал был наполовину заполнен лавой, вытекающей из дверей храма. Огонь подбирался к выходу в туннель. Я усмехнулся. Теперь нас не спасет даже скорость. Туннель был закрыт такой же гладкой скалой, что и выход из колодца с винтовой лестницей.
 Тереза бросилась к двери и коснулась ее руками. В камне начал медленно разгораться золотистый свет. Слишком медленно! Лава подползла к скале, коснулась камня и неуклонно подбиралась к подолу ее платья. И тогда скала треснула и осыпалась грудой мелких камней. Мы бросились в проем.
 Туннель с гладкими стенами, точно такой же, как описывал Марк. Только за нашими спинами шипит и вспыхивает лавовый поток, отбрасывая на камень алые сполохи. Впереди должна быть лестница.
 Я задыхался. Плантар с Вацлавом остановились у лестницы. Жан вернулся на десяток метров, подал руку Иоанну, чтобы тот мог на нее опереться, взял под руку меня и дотянул нас до лестницы.
 — Теперь наверх!
 Жан пропустил всех вперед и встал замыкающим, точнее погонщиком.
 — Давай, давай, Пьер! А то нам обожжет пятки.
 Мы оказались в покоях Эммануила перед огромным окном во всю стену. Я помнил эту комнату, здесь он провожал меня в Париж.
 Окно пылало. Точнее, пылал Храм, и небо над ним пульсировало и билось алым. Из центра купола вырывался фонтан огня, и стеклянные стены преломляли и умножали это пламя, сияя гигантским костром.
 — Смотрите! — закричал я.
 Я обернулся. Жан, Вацлав, отец Иоанн. Тереза исчезла.
 — Сейчас то же самое будет здесь, — сказал Плантар. — Пьер, как отсюда выйти?
 — У дверей должна быть охрана. Пойдемте, я вас проведу.
 У дверей стоял Алекс.
 — Господин Болотов? — с некоторым удивлением спросил он и покосился на моих спутников. — Кто эти люди?
 — Алекс! Ты что, ничего не знаешь? Храм горит! Смотри!
 Я распахнул двери и втолкнул его в комнату.
 — О, Господи! — прошептал он.
 — Лава течет по подземным галереям. С минуты на минуту будет здесь. Оповести людей! Внутренняя связь работает?
 — Пять минут назад работала.
 — Хоть это в порядке! Все! Действуй!
 — Слушаюсь!
 — Пошли, — шепнул я остальным.
 Мы выскочили на улицу вместе с толпой перепуганных людей. Никто уже не спрашивал, кто мы и зачем. Все думали только о спасении.
 Наш микроавтобус остался у подножия Храмовой горы. Возвращаться туда — безумие. Скорее всего от него остался один обгоревший остов. Мои спутники были слишком праведны, чтобы сообразить угнать машину или заняться мародерством, воспользовавшись неразберихой. А посему мы шли пешком. Точнее, бежали.
 За спиной послышался грохот. Я обернулся: в центре цитадели рванулся к небу такой же огненный фонтан, как над Храмом. Полетел пепел.

 ГЛАВА 4

 Где-то через полчаса я постиг пользу добродетели: все улицы были забиты пробками. Передвигаться на своих двоих оказалось наиболее разумным. За нами текла лава, поджигая город.
 Мы поднялись на гору к западу от Иерусалима. Лава добралась до подножия и начала обтекать препятствие. Под нами лежал пылающий город.
 Плантар что-то тихо говорил отцу Иоанну.
 — Ты мог их не положить? — спросил святой.
 — Я мог умереть вместе с ними.
 — А нам прикажешь избирать нового короля? Сейчас, да? Самое время! Нашел, кого слушать!
 Лава растекалась по долине. Я увидел, как она подобралась к Двараке, и летающий остров запылал. Я представил, как горят ее райские сады, и белые дворцы чернеют от гари и пепла.
 Было холодно. Падал медленный мокрый снег, смешанный с пеплом. Рыцари Грааля сбросили верхнюю одежду перед сражением в жарком Эммануиловом подземелье. И она осталась там и сгорела в пламени огненной реки. Мне не довелось сражаться и незачем было избавляться от сковывающей движения куртки. Так что я оказался единственным обладателем таковой.
 Вацлав посматривал то на мою куртку, то на порванную и окровавленную рубашку Плантара. Взгляд был очень выразительным. Я плюнул, снял куртку и накинул ее на плечи Жану.
 — Мне не холодно, — сказал он. — Не надо, Пьер.
 — Пневмонию заработаешь — твои ребятки меня живьем съедят.
 — Не заработаю. У нас же Копье. Оно не только раны исцеляет.
 — Да ладно! Дай мне возможность продемонстрировать им мое самоотречение. Пойдемте, здесь наверняка есть какой-нибудь грот.
 Жан предпринял попытку перевесить мою куртку на отца Иоанна. Тот отказался. Ему-то пневмония по определению не грозит. Слава Богу, две тысячи лет без этой напасти, хотя погода бывала и похуже. А избирать нового короля — геморрой тот еще. Избавь уж нас, государь, от этой мороки.
 Мы нашли маленькую пещеру и укрылись от ветра. Развели огонь. У Вацлава, курившего трубку, нашлась при себе зажигалка. От несерьезных веточек, росших по склонам, тепла было немного. Плантар сидел на камне у огня, в моей куртке, так и наброшенной на плечи, и укоризненно смотрел на Вацлава. Тот пожал плечами и зажег трубку. Его табак никак нельзя было назвать «смердящим зельем», он благоухал. Очень дорогой табак.
 — Вацлав! — окликнул Иоанн.
 — Последняя пачка, отче! Как кончится — так все.
 Отец Иоанн вздохнул и отвернулся.
 В свете костра я посмотрел на свои руки. Знак был на месте.
 — Жан, почему?
 Он проследил за моим взглядом, но промолчал.
 — Жан! Разве я вам не помог?
 — Помог, даже очень. Мы бы без тебя не вошли и не вышли, и застряли в колодце, а Филипп расстрелял бы нас по очереди.
 — Тогда почему?
 — Будь моя воля — я бы его убрал, но с Богом не торгуются, Пьер.
 — Чего же еще? Я уже прошел через адское пламя. В колодце на лестнице, пока вы сражались. Ты бы знал, каково мне было! Этого мало?
 — Это было не адское пламя, это божественная благодать, — улыбнулся Жан.
 — Это? Божественная благодать?
 — Ну-у, на кого изливается… Понимаешь, она выжигает дурную часть души. Поначалу всем плохо. Боль, смешанная с неземной радостью.
 — Чем же я так плох? Я даже на службе у Эммануила людям помогал!
 — Понятно, почему ты ему служил. У вас с ним грехи одинаковые. Родство душ.
 — Гордыня, говоришь?
 Он улыбнулся.
 — Да ладно, Пьер. Все мы одинаковые.
 — Кто «мы»?
 — Люди.
 Утром мы продолжили путь. Я посмотрел в долину: на месте святого города лежало черное базальтовое плато.
 В центре, там, где когда-то был Храм, возник столб дыма. Оформился в темную колонну и пополз на запад. А в той же точке уже рос следующий.
 — Джинны! — прошептал я.
 Плантар оглянулся.
 Вереница черных вихрей плыла к дороге на Тель-Авив, где еще стояла автомобильная пробка, не рассосавшаяся с ночи.
 Черный вихрь наплыл на крайний автомобиль, вспыхнул красным, и раздался взрыв. Потом еще. Дорога, забитая автомобилями, превращалась в огненную реку. Я услышал крики. Отовсюду: с дороги и с гор. Мы были далеко не единственными, нашедшими здесь спасение.
 Люди выпрыгивали из машин перед приближающимся пламенем и пытались бежать в пустыню. Войско джиннов выросло, словно нажравшись огня, черные вихри оформились в гигантские человеческие фигуры и налились пламенем. А из колодца в базальтовом плато, там, где стоял Храм, уже лезла новая нечисть. Черные приземистые человечки, похожие на пауков, и крылатые твари, напоминавшие доисторических птиц. Они с криками взвивались в небо и собирались в черные стаи.
 Силы, сдерживаемые Эммануилом, вылезли на поверхность и обрели свободу. Это был тот самый хаос, которого я так боялся в Риме, только куда хуже.
 — Надо бы предупредить своих, — задумчиво проговорил я.
 Легко сказать! Мобильная связь уже более месяца работает по два-три часа в сутки, когда дают электричество. В том, что теперь она вообще не работает, я был практически уверен.
 — Они к нам не сунутся, — сказал Плантар. — Место намоленное.
 Мы старались держаться подальше от дорог, шли по пустыням и скалам. Снег прошел, и камни тут же высохли. Ни воды, ни еды у нас не было.
 Мы ввалились в нашу пещеру только вечером. Голодные, замерзшие, с губами, пересохшими от жажды. Люди Плантара были живы и ждали. Нас чуть не на руках отнесли к костру.
 Какая же благодать горячий чай и гороховая похлебка! Все-таки все мы сволочи. Только нажравшись, вспомнили о тех, кто погиб. Выпили причастное вино за помин их душ. У стены пещеры стояла осиротевшая Димина гитара.
 Мы с Терезой сидели у костра под звездным небом в той же бесконечной плоской пустыне, которую я уже видел во сне. Я смотрел на свои руки, протянутые над огнем, точнее, на Эммануилову печать.
 — Почему, Тереза?
 — Ты молился о том, чтобы она исчезла?
 — Я действовал. Разве я мало сделал? По справедливости Он должен был ее снять.
 — По справедливости мы все должны быть в Аду.
 — Тогда все бессмысленно. Зачем нужен отбор с таким результатом?
 — Не нам исследовать пути Всевышнего. И предлагать ему плату не нам. Ему и так все принадлежит. — Она указала взглядом на мои руки. — Ты бы поменьше туда смотрел.
 — Ладно, обещаю.
 Утром нам удалось поймать «Радио Тель-Авива». Оно уже давно работало в таком же режиме, как сотовая связь. А на этот раз диктор и вовсе сообщил, что они на автономном питании и больше пятнадцати минут не протянут.
 Огненные вихри пришли с востока и подожгли город. Здания пылают, полиция и пожарные не справляются. Неизвестные черные убийцы преследуют людей независимо от возраста, пола, национальности и благосостояния. То же передают из Хайфы. Огненные вихри видели по дороге на Дамаск.
 Я сидел на камне и смотрел на свои руки. Вспомнил обещание, данное Терезе, и перевернул их ладонями вверх. Рядом хлебом и чаем завтракал Жан.
 — Может, тебе не стоило его убивать, — проговорил я. — При Эммануиле такого не было.
 Он покачал головой.
 — Это случилось бы рано или поздно. Он бы не удержал власть. Он освободил силы, которыми уже не мог управлять. Я сам удивляюсь, насколько легко мы с ним справились. Он не удержал Копья Судьбы. Значит, был слишком слаб, чтобы править миром. Зло само изживает себя. Оно обречено с самого начала, потому что держится не на любви, а на ненависти. Ненависть — не опора.
 — Зачем же надо было с такими потерями его убивать?
 — Он бы нашел способ убедить народ в своей невиновности в том, что происходит, и увел за собой в бездну еще многих и многих. Мы не предотвратили Конец Света, боюсь, что даже не отодвинули — слишком поздно. Но мы смягчили падение.
 — И что мне с этим делать? — я вернул руки в прежнее положение.
 Жан мельком взглянул на Знак.
 — На мессу сходи. Хуже, чем вчера, не будет.
 — Не вижу смысла изо дня в день ходить на концерт с одним и тем же репертуаром.
 Плантар тяжко вздохнул.
 — Ну что тебе делать после этого? Хоть один раз сходи.
 Один раз я сходил. Даже не вырубился. Удовольствия мало, но вполне терпимо. Знак горел.
 Плантар искренне порадовался. Приятно порадовать хорошего человека. Я задумался, насколько Жан хороший человек. В своей системе ценностей, несомненно, да. Насколько близки наши системы ценностей?
 Он убил Марка. Но это был уже не Марк?.. Марк покончил жизнь самоубийством, введя себе смертельную дозу наркотика. Жан здесь ни при чем. Здесь при чем Эммануил. Я утешал себя подобными размышлениями, но без особого успеха. Я вполне мог общаться с Плантаром и даже прислушиваться к его советам, но не ему выводить меня к Свету. Для этого нужен человек, который ничем себя не запятнал. Жан оставался для меня убийцей моего друга.
 — Попробуй исповедоваться, — сказал Жан.
 — Кому? Иоанну?
 — Почему бы нет? Это очень хороший вариант.
 — Только не ему!
 Честно говоря, на исповедь меня мог сподвигнуть только Конец Света. Я даже к психоаналитикам не ходил — считал слабостью.
 — Ладно, твоя воля, — Жан вздохнул еще тяжелее.
 — Понимаешь, я человек действия. Мне легче сделать что-нибудь, а не исповедоваться и молиться.
 — «В начале было дело — вот в чем суть», — процитировал Жан. — Пьер! Внешнего без внутреннего не бывает.
 — Хорошо… Может быть… Но кому-нибудь другому.
 — Найду — не отвертишься! — резюмировал Плантар.
 Мы прожили в нашей пещере еще около недели, слушая отрывочные сообщения о разорении все новых городов. Волна разрушения добралась до Каира и Багдада.
 — Надо уходить отсюда, — сказал Жан.
 — Куда?
 — В Европу, там большая часть общины.
 — Я останусь, — сказал отец Иоанн. — На Елеонской горе должен состояться Суд Божий, и я буду ждать его здесь.
 — Божий Суд меня нигде не минует: в Европе или в Святой Земле. Благословите, отче.
 Он преклонил колени перед Иоанном, и тот произнес слова благословения. Жан встал, и они обнялись.
 — Пьер, ты остаешься?
 — Нет, я с тобой.
 Дело было не столько в Плантаре, никаких верноподданнических чувств к нему я не испытывал, хотя с ним было несколько легче, чем с Иоанном Богословом. Просто Европа нравилась мне куда больше, чем эта пустынная земля.

 ГЛАВА 5

 Мы за день добрались до Яффского порта: Жан, Вацлав и я. Порт был частью разрушен, частью сожжен. У набережной качались остовы обгоревших яхт: черные скелеты кораблей под пасмурным осенним небом. Жан недолго искал свою. На черном боку судна еще можно было разобрать полусожженное слово «Парцифаль». Восстановлению судно не подлежало.
 Попытка арендовать яхту не привела ни к чему. Жан предложил хозяину перстень, явно очень дорогой и, очевидно, фамильный. Хозяин только усмехнулся: «Сейчас хлеб дороже этих побрякушек!» Эммануилова кредитная система, и так трещавшая по швам из-за дефицита электричества, с его смертью рухнула в один миг.
 — В Акре много наших, — сказал Вацлав. — Попробуем там.
 В Акре нам улыбнулась удача. Здесь была подпольная резиденция неприсягнувших госпитальеров. Подпольная в буквальном смысле. Нас угощали в подземной трапезной в романском стиле. Вполне средневековые факелы чадили на стенах ввиду отсутствия электричества. Плантара приняли с распростертыми объятиями, на меня даже не особенно косились. Практически у всех были фальшивые Знаки, а мою физиономию за последний месяц успели подзабыть. Да и кому придет в голову искать бывшего апостола Эммануила в одной компании с государем «погибших»? Так, похож…
 Во время трапезы не произошло ничего примечательного, кроме прелюбопытной байки, рассказанной одним из рыцарей. Говорят, перед «войском демонов» идет красивая черноволосая женщина с безумными глазами и несет чашу, словно вырезанную из огромного изумруда. И предлагает всем: «Испей, это. вода жизни!» В чаше у нее огонь. И джинны ей подчиняются.
 Мария. Если пули не берут воскрешенных Эммануилом, почему должен брать огонь? Я был уверен: она.
 В отличие от соседней Хайфы, выжженной дотла, Акра была почти не тронута нашествием бывшего Эммануилова войска. Так что яхта для нас нашлась. Шестиместка без особых наворотов. Мы были рады до смерти.
 Плантар уговаривал рыцарей покинуть город и отправляться в Европу. Это кончилось тем, что одиннадцать госпитальеров вызвались сопровождать Жана в качестве его гвардии: трое должны были плыть на нашей яхте, остальные в двух яхтах сопровождения. Среди первых троих был один русский Олег Белозерский. Я все больше убеждался, что русские есть абсолютно везде. Двое других — французы, Ришар де Вилье и Антуан де Ком.
 Яхты покачивались на свинцовых волнах осеннего моря. Я посмотрел на город. Сначала я увидел дым, поднимающийся над старым городом, потом пламя.
 — Жан!
 Он проследил за моим взглядом. Рядом с первым вспыхнуло еще два пожара, словно дома были облиты бензином.
 — Это то же самое! — сказал я.
 Жан кивнул.
 — Ребята, быстрее! — крикнул он.
 Мы взошли на борт и ждали, пока загрузятся остальные.
 Город пылал. И пламя текло вниз, в порт.
 — Отдать швартовы! — наконец с облегчением приказал Жан.
 Огненное войско появилось на набережной. Нас обдало жаром. Впереди шла Мария и несла чашу. Черные волосы слегка шевелились от ветра, словно щупальца или змеи. Неестественно алые губы приоткрыты, словно для поцелуя. Она подошла к самому краю причала, увидела меня.
 — Испей, Пьетрос! Это вода жизни!
 Исходивший от нее призыв был почти столь же силен, что и от Эммануила, словно она унаследовала часть его души. Манящее дыхание бездны. Броситься и сгореть.
 — Нет! — крикнул я.
 Гигантские в два этажа воины в красном стояли у нее за спиной, лица закрыты черными полумасками, огненные глаза, мечи из пламени и черные щиты. Один из джиннов поднял меч, указал им вперед и шагнул в воду. Море закипело. Они были метрах в десяти от нас. Только наклониться и рубануть мечом. Я боролся с желанием закрыть глаза.
 Паруса наполнил ветер. Я поразился, насколько это эффективный двигатель: яхты летели вперед, вон из хайфской бухты. Мы оторвались.
 Берег затянуло пеленой пара, скрыв от нас огненное войско.
 Если не считать огненных провожатых на причале, наше путешествие началось довольно спокойно. Три дня дул попутный ветер, и мы шли со скоростью семь-восемь узлов. Но на четвертый день погода испортилась.
 Шквал налетел неожиданно, и, когда мы убирали грот, он с грохотом бил о ванты. Яхта то уходила носом в волну, то ложилась парусами на воду, и море кипело, как адский котел. Большой стаксель так и не успели убрать, и его порвало. Провозились незнамо сколько и заменили наконец штормовым.
 Отличать грот от стакселя и в уме пересчитывать узлы в километры в час я научился в первый день. С теорией у меня всегда было гораздо лучше, чем с практикой. На практике я мог только, как кукла, исполнять приказы Жана. Оказывается, он умел ругаться. До этого я считал, что бранные слова у него то ли в глубоком пассиве, то ли он их вообще не знает.
 Ветер был шестьдесят-семьдесят узлов. Я в кровь изодрал ладони о фал. Мы выбросили плавучий якорь. Жан и Олег хором читали «Pater noster», но из-за свиста ветра и шума волн до меня долетали только отдельные слова. Яхту положило на бок, мачта с грохотом ударила о воду, словно это был камень, и треснула у основания. Теперь мы молились только о том, чтобы она дотянула до конца шторма.
 Вацлав орал, что надо было ставить кливер, а не штормовой стаксель, и обзывал первый носовым платком.
 — Помолчи! — прикрикнул Жан.
 Что либо менять было уже поздно.
 Двое суток мы практически не ели. В шторм не поготовишь: то мучаешься с парусами, то выкачиваешь воду из трюма. В довершение всего у нас сломалась помпа. Но, слава Богу, из шторма вышли живыми, хотя и потрепанными.
 Правда, яхты сопровождения разметало по морю, и мы их потеряли. Потом Вацлав заметил, что бывает и хуже, мы, в общем-то, легко отделались. В ураганы ветер бывает и сто семьдесят узлов.
 Подумывали о том, не зайти ли на Мальту ремонтироваться. Парус не критичен, это не регата. Два штормовых стакселя не заменят большого, но по спокойной погоде можно поставить геную. А вот состояние мачты пугает. Еще одного шторма она точно не выдержит.
 Ночью небо, постоянно закрытое то тучами, то частицами пепла от многочисленных извержений, вдруг очистилось. Над нашей хромой мачтой слегка покачивался и отражался в глади моря Юпитер. Полный штиль. Так иногда тяжелобольной вдруг приходит в себя перед смертью, но только чтобы успеть попрощаться. Это чистое небо, полное звезд, напоминало последнюю вспышку сознания перед концом.
 Мы все вылезли на палубу. Вацлав стоял на носу, курил, как заправский капитан, и трепался с Антуаном и Ришаром. Жан расположился у мачты любоваться небесами, а Олег сидел на корме и наигрывал на гитаре, чем живо напомнил мне Диму Раевского.
 Настроил, пробежал пальцами по струнам и наконец начал петь:
 На зеркальный мираж, в даль, за облачный кряж,
 все идут пилигримы.
 Если б я был пророк, я сказал бы вам: будьте любимы!
 Это так же легко, как смеяться, и, кто бы ты ни был,
 Жизнь похожа на фарс с эпилогом в безоблачном небе!
  [152] 
 Голос совсем другой, выше и чище. Поставленный голос.
 Я плюхнулся рядом с Олегом.
 — Ты давно с государем? — спросил он.
 — Около месяца.
 — А до того?
 — До того была совсем другая история.
 Я посмотрел на его руку, которой он перебирал струны. Вероятно, его фальшивый Знак представлял собой смываемую татуировку, поскольку побледнел после двухдневного шторма и утратил два щупальца из трех.
 Олег проследил за моим взглядом.
 — А-а! Я его совсем сотру. Теперь в этом нет необходимости. Да и была ли? У государя его не было никогда — значит, такое возможно. Все наша слабость. А у тебя что, татуировка?
 — Не совсем.
 — А что не сотрешь?
 — Это оказалось очень сложным делом. Месяц пытаюсь.
 — Олежа, отстань от него! — окликнул Плантар.
 Тут я сообразил, что мы говорили по-французски. Конечно, как же Белозерский мог посметь говорить при «государе» на непонятном ему языке.
 — Ну почему же? — усмехнулся я. — Я вовсе не собираюсь скрывать, кто я на самом деле. Олег, тебе мое лицо никого не напоминает?
 Он задумался.
 — У Антихриста был один апостол, Петр Болотов. Вы немного похожи…
 Он запнулся. Совпадали не только внешность, но также имя и национальность. Видимо, он вспомнил и фразу Марии, и в мозгах у него замкнуло. На лице Олега отразилось понимание, и челюсть у него отвисла.
 Я наслаждался произведенным впечатлением. Жан укоризненно смотрел на меня. Да, конечно, это форма гордыни — ввести своего собеседника в состояние отвисшей челюсти, несмотря на то что ошарашенный после этого явно будет относиться к тебе хуже.
 — Как? — спросил Олег.
 — Пусть Пьер сам рассказывает, — ответил Жан. — Я скажу только, что он нам очень помог.
 Исповедоваться Олегу, слава Богу, не пришлось. Потому что на горизонте в свете восходящей луны возникли белые паруса потерянных яхт.
 Все вскочили со своих мест и радостно ждали их приближения. Вдруг паруса вспыхнули так ярко, словно их осветили прожектором. Я поискал глазами источник света. По небу, пересекая его с запада на восток, медленно плыли три сияющих шара, один огромный, во много раз ярче луны, и два поменьше.
 — Болиды? — предположил Олег.
 — Больно здоровые для болидов, — задумчиво проговорил я.
 Жан тоже смотрел на небо.
 — Мы не заходим на Мальту, — сказал он.
 Я понял, чего он ждет, и мне стало страшно.
 Волну цунами, несомненно, разумнее встретить в открытом море, чем в порту.
 Я не знаю, чем закончился этот величавый полет болидов, потому что раскрылось небо. Нас залило светом столь ярким, что пролетевшие болиды показались рождественскими свечками. С запада на восток небо пересекало светило, пылающее, как десять солнц. Оно скрылось за горизонтом на востоке, и небо там еще долго сияло, как в ясный полдень, а потом окрасилось алым, словно перед рассветом, только свет не разгорался, а постепенно угасал.
 А потом пришла волна. Я бы ее даже не заметил, если бы не полный штиль. Нас медленно-медленно приподняло вверх и ласково опустило назад. И этот эффект легко можно было бы списать на самовнушение, если бы Вацлав, упорно настраивавший радиоприемник, наконец не поймал радио Сицилии с истошным голосом диктора сквозь чудовищные помехи. Это была та самая волна. У берега она выросла до многоэтажного дома и, словно споткнувшись о дно, обрушилась на побережье, снося все на своем пути.
 Скорость один узел. Дизель на яхте есть, но мы им почти не пользовались, экономя дефицитную солярку. Теперь включили, но он постоянно глохнет. Одно мучение!
 Мы медленно двигались на запад. Поднялся небольшой ветер, но геную ставить не решились, чтобы не перегружать мачту. Так и шли на штормовом стакселе и зарифленном гроте.
 На глади моря появилась рябь. Вторая волна пришла часа через два после первой. Мы ее вовсе не заметили и узнали о ней постфактум по тому же радио, сообщавшему о жертвах и разрушениях на побережье. Оказывается, она была выше первой. Я подумал, осталось ли после нее что-нибудь от Яффы, Тель-Авива и Акры. Очевидно, один из метеоритов упал в Средиземное море. Я опасался, что не самый большой. Еще через пару часов пришла третья волна, выше двух первых, но столь же безобидная в открытом море. А потом пелена дыма и пепла закрыла звезды. Стало холодно, пошел снег, смешанный с грязью. Рассвета не было, только густые серые сумерки.
 Найти что-то в эфире стало сложным занятием, да и сведения не отличались точностью. Одни радиостанции утверждали, что огромный метеорит упал на Аравийский полуостров, уменьшив его на треть, а три других — на Иранское плато, в Африку и Средиземное море. Другие утверждали, что основной удар приняла на себя Индия: разрушены Гималаи, гигантский кратер на месте высочайших гор. Я подозревал, что мы видели не все болиды и не обо всех знали репортеры. Впрочем, место падения не так важно. Катастрофа была опасна последствиями.

 ЧАСТЬ ПЯТАЯ




   Открывающим Путь
   Я свой дом уберу и нарядно украшу,
   Открывающим Путь
   Я глинтвейна налью в деревянную чашу.
   И пусть каждый мой гость
   Скажет слово творенья, нарушив молчанье,
   И пусть каждый мой гость
   Станет словом творенья, что было вначале.
   И откроется Путь,
   Разорвав острием паутину созвездий,
   И откроется Путь,
   И слепящей стрелой пронесется над бездной.
   Сердце словно птенец,
   В исступленье отчаянно бьющийся в горле,
   Это будет конец
   И начало и горькое счастье и горе.
   Свет ударит в глаза,
   И сожженные души развеются пеплом,
   Свет ударит в глаза,
   И мы встанем опять, сотворенные Светом,
   Открывающим Путь
   Дам в дорогу вина и нежнейшего хлеба,
   Открывающим Путь —
   Кровь мою отдаю, открывавшую небо.




 ГЛАВА 1

 На шестые сутки мы подходили к Марселю, проболтавшись в море почти две недели. Справа и слева от нас проплывали древние стены: форт Святого Николая и форт Святого Иоанна. Романская башня по правую руку оказалась Аббатством Сан-Виктор. За ней на горе — большой храм, полосатый, как тельняшка.
 Марсельская бухта была, по-видимому, не тронута цунами. Смертоносные волны растратили силы, обрушившись на Сицилию, Сардинию и Корсику, заэкранировавшие Марсель. Если сюда что и дошло — разбилось об острова при входе в бухту. Даже яхты, покачивающиеся у причалов, были целехоньки.
 Зато шел снег. Юг Франции, «Midi», снег… Невозможно! Нас настигла, наконец, «ядерная зима», уже покушавшаяся прийти после многочисленных извержений и теперь павшая на землю без поблажек, передышек и свободных территорий, в полном объеме.
 Операция по уничтожению человечества была проведена с ювелирной точностью и напоминала медицинскую. Сначала уничтожить инфраструктуру точечными ударами, лишить электроэнергии и связи, а потом обрушить на ставшее беззащитным человечество средних размеров астероид.
 К этому можно было относиться двояко. Во-первых, обозлиться на Творца и разрушителя и заняться героическим и бессмысленным сопротивлением. И, во-вторых, смириться (в конце концов это его эксперимент и его воля экспериментатора), заняться эволюцией духа по Тейяру и попытаться под занавес пролезть в маленькую дырочку и попасть в число избранных в качестве материала для дальнейшей эволюции человечества. Первая позиция казалась более благородной, вторая — более конструктивной. Как прагматик, я склонялся ко второй.
 Мы ступили на влажную Бельгийскую набережную. Снег еще таял, касаясь земли, но мне думалось, что это только начало. В городе пахло рыбой: на набережной, на улицах, в подземных переходах и неработающем метро.
 — Здесь раньше был огромный рыбный рынок, — сказал Жан.
 В качестве остатков прежней роскоши на набережной ежились от холода двое торговцев с небогатым ассортиментом.
 В Марселе у Жана было много сторонников. Хотя, возможно, их прибавилось после смерти Эммануила — поняли, что ветер переменился. Впрочем, перемена эта здесь практически не ощущалась, поскольку у власти во Франции по-прежнему оставались Эммануиловы наместники: Матвей и Лука Пачелли. Последнему факту я не удивился. Если Мария выжила в пламени раскаленной лавы, авиакатастрофа никак не могла причинить Луке вреда. Просто добрался наконец до Парижа.
 Матвей всегда с ленцой относился к охоте на «погибших», и я его не опасался. Лука был несколько злее, так что предосторожности местной общины не показались мне чрезмерными. Собирались на одной из станций метро. Странно это смотрелось: темная подземка без поездов и электрического освещения, при свечах.
 «Государя» и «свиту» обеспечили теплыми вещами и средствами передвижения. Жан собирался в замок Монсальват. Быстрее всего было бы добраться по железной дороге, но поезда не ходили. Автомобили тоже оказались не очень функциональны: то и дело по непонятной причине глохли двигатели и отказывалось работать зажигание.
 Где-то в районе Каркассона я потерял терпение:
 — Все! Баста! Не мы на них едем, а они на нас! Жан, может, на своих двоих, а?
 — Может, — вздохнул он.
 Мы сбагрили машины в ближайшей деревне — обменяли на продукты. Дома из желтого камня, мальвы под слоем снега… Французская глубинка была очаровательна даже сейчас. Но теперь это очарование напоминало нездоровый румянец красавицы, больной туберкулезом.
 Что они собираются делать с машинами? На детали, что ли, разобрать? Проехав половину Прованса и Лангедока, мы поняли, что дело не в том, что нам всучили старье. Автомобили были вполне ничего себе. Просто отказ техники стал глобальным явлением.
 Мы шли по каменистой горной тропе, припорошенной снегом. Темно-серое небо, как в самые мрачные ноябрьские дни, зеленые деревья в снегу. Миновали два полуразрушенных катарских замка, спустились в лощину. Стало еще темнее. Скалы приближались друг к другу, беря нас в тиски.
 — Уже скоро, — сказал Жан.
 Не знаю, этой ли дорогой шел когда-то Марк. Похоже. Камни и горные кручи. Снежные вершины вдали. Тропа нырнула в узкое ущелье в зарослях колючего кустарника с красными листьями под снегом. Мы прошли в эту темную дыру.
 — Стоять!
 На скале справа от нас возник молодой человек в свитере и куртке, даже отдаленно не напоминающей военную форму. Правда, на ногах красовались солдатские ботинки, но, думаю, то была дань моде, а не воинскому уставу. Типичный партизан. По крайней мере партизаны представлялись мне именно так. Из зарослей на соседних скалах на нас смотрело еще несколько автоматных дул. Я насчитал семь. Это при моем отсутствии опыта. Нас было больше, но эффект внезапности работал на них.
 — Кто вы такие? — осведомился первый автоматчик.
 Жан поднял руку, призывая всех слушать.
 — Жан Плантар и рыцари госпитальеры.
 Вероятно, его следовало представить кому-то другому, но здесь было не до светского этикета.
 Партизан хмыкнул.
 — Мы еще посмотрим, какой вы Плантар! Сдавайте оружие.
 — Набрали новую гвардию! — вздохнул Жан. — Ребята, подчиняйтесь. — Перевел взгляд на гвардейца: — Брат Франциск в лагере?
 — Возможно.
 — Проводите нас к нему.
 — Если он захочет вас принять.
 Жан кивнул.
 Мы вышли в долину, окруженную скалами. Возле обрыва, на серой скале возвышался замок, который я сразу узнал. Монсальват, резиденция граалитов, заброшенная перед приходом Эммануила, но теперь, видимо, снова ожившая. По пологим холмам вокруг раскинулся лагерь «погибших», точнее, чаящих спасения. В свете последних событий термин «погибшие» казался неадекватным. Тысячи палаток, сотни костров, люди, снующие между ними. Почти городская толчея.
 Вероятно, Франциска предупредили, потому что он вышел к нам навстречу:
 — Простите, Sir! Охрана новая.
 Жан преклонил перед ним колени и попросил благословения.
 Святой прочитал над ним короткую молитву и обвел глазами его спутников. Его взгляд на минуту задержался на мне, и он улыбнулся одними глазами, ничуть не удивившись моему появлению, словно бывшие апостолы Сатаны валили к нему валом и умоляли исповедовать.
 Вечером мы сидели у костра и потребляли макароны с рыбными консервами. По нынешним временам ужин просто роскошный. Я наслаждался теплом и процессом наполнения желудка. У огня хлопотала святая Тереза Авильская, монахиня, выглядевшая лет на сорок, которую я видел в Риме, когда под окнами дворца Киджи проходила процессия «погибших», и еще одна незнакомая мне святая, казавшаяся моложе. Как я потом узнал — святая Клара. На самом деле она была старше лет на триста.
 Рядом, у того же костра, Плантар беседовал с братом Франциском. Говорили они тихо, но я понял, что речь идет обо мне, и навострил уши.
 — Да, я его узнал, — тихо сказал Франциск и с интересом взглянул на меня. — Очень хорошо.
 — Ему нужен опытный духовный руководитель.
 Святой кивнул, на минуту задумался, потом сказал:
 — Лучше, если это будет священник. Отец Хуан де ля Крус подойдет?
 Я помнил этого испанца по той же римской процессии, что и святую Терезу Авильскую. Я задумался о количестве Иоаннов в моей жизни. Честно говоря, отец Хуан меня пугал, хотя я и видел его лишь однажды и знал о нем только то, что он кармелит, Учитель церкви, поэт и знаменитый мистик. Неоднократно привлекался к суду инквизиции, пока наконец не был оправдан и канонизирован.
 Возможно, я предпочел бы отца Тейяра. Хотя его философия была слишком беспощадной. Все же у мистиков, как правило, больше оптимизма.
 — Думаю, да. Посмотрим. А он возьмется?
 — Он любит сложные случаи.
 В последней фразе слово «сложный» подразумевало «тяжелый».
 С Хуаном де ля Крус (или, на русский манер, Иоанном Креста) Жан познакомил меня утром. Прямой нос, маленькая бородка, одеяние кармелитского монаха и выбритая тонзура на голове. Выглядит лет на тридцать пять, не больше. Он напомнил мне Лойолу, но казался мягче и отрешеннее.
 Святой посмотрел на меня с интересом профессионала, как хирург на сиамских близнецов, которых было бы очень почетно разделить, или на больного, нуждающегося в пересадке сердца.
 Иоанн Креста начал с опросной исповеди, словно я неофит перед крещением. Исповедален в лагере не водилось, так что все происходило в его палатке. Он зажег свечу и попросил меня преклонить колени. Никаких икон не было, только медное распятие и еще рисунок, тоже изображающий распятие, падающее на зрителя, словно Пизанская башня. Ракурс показался мне интересным. Где-то я видел что-то похожее.
 — Убивали? — тихо спросил святой.
 Понятно. Значит, по заповедям. Ладно, есть надежда, что не будет спрашивать о всякой ерунде.
 — Да. В основном не своими руками.
 — Это лучше?
 — Нет. Но Эммануил принуждал меня. По собственной инициативе я бы не стал.
 — Антихрист вас связывал, приставлял нож к горлу и заставлял подписывать приговоры?
 — Нет.
 — А как?
 Честно говоря, никак. В каждый момент времени у меня был выбор, и я делал его сам.
 — Я боялся потерять место.
 Он вздохнул.
 — Но если бы я ушел тогда, я бы не смог спасти людей ни в палестинских пещерах, ни во Франции, ни в Риме!
 — Сеньор Болотов, это не гражданский процесс — это исповедь.
 — Ладно, моя вина.
 — Скольких вы убили?
 — Не помню.
 Иоанн приподнял брови.
 — Наверное, больше ста. Может быть, больше тысячи. В Японии я подписывал приговоры, не читая. У меня была депрессия.
 — Сеньор Болотов, перед кем вы оправдываетесь? Я — только свидетель, А Судья сам найдет для вас оправдания, если они есть. Даже если их нет.
 Я покусал губы.
 — Собственноручно только двоих: Луиса Сугимори и Лойолу, — выдавил я.
 Иоанн стал мрачнее темного неба над нашим лагерем.
 — Это очень плохо? — осторожно поинтересовался я.
 Он вздохнул.
 — Очень.
 — Но Луис Сугимори захватил меня в заложники, и мне пришлось бежать, а Лойола… У меня вообще не было другого выхода.
 — Сеньор Болотов, еще одно самооправдание, и мы это прекратим, я уйду.
 — Ладно. Моя вина.
 — Дальше… Анна, Мария, Марта… Сколько? Я подумал.
 — Семь.
 Всего-то! И это считая Тани, Токи и Николь. Сколько же я упустил в жизни! Секс я всегда воспринимал как нечто светлое и жизнеутверждающее и раскаиваться в этом не собирался. Хуан де ля Крус понял, но не стал акцентировать на этом внимание.
 — Что-то еще?
 — Нет.
 Тон моего последнего ответа, по-моему, понравился ему больше, и мы наконец съехали с этой скользкой темы.
 — Воровство?
 — Нет.
 — Точно нет?
 Я честно попытался вспомнить. Ну максимум нецелевое использование государственных средств. Но Эммануил меня ни разу не упрекнул — значит, все правильно. Интересно, а грех перед Антихристом — это вообще грех?
 — Мысли возникали, но ни разу не представилась возможность их осуществить.
 — Зависть?
 — Может быть, но даже не припомню. Для меня это малохарактерно.
 — Ложь?
 — В политике без этого никуда. Это не самооправдание — это констатация факта. И все во благо.
 — Пьянство?
 — Было в Японии, но…
 — Депрессия? — усмехнулся Иоанн.
 — Моя вина.
 — Наркотики?
 — Нет.
 Он кивнул.
 — И еще… Есть главный грех, в котором вы должны исповедоваться. Сами!
 — Я служил Антихристу в течение трех лет. Сначала не зная, кто он на самом деле, потом зная. Но я сомневался до самого конца!
 — Последнего говорить не стоило. — Он вздохнул и прочитал надо мною разрешительную молитву. — Встаньте!
 Я почувствовал некоторое облегчение, и у меня здорово заныл Знак. Я взлянул. Он был, конечно. Я усмехнулся:
 — «Отпускаются тебе грехи твои!»
 — Что-то наверняка стерлось. С вашими грехами десять лет на порог церкви нельзя пускать, а вы хотите полного отпущения после одной исповеди! У вас впереди большая работа.
 — Впервые встречаетесь с таким закоренелым грешником, как я?
 — Почему? Апостолов Антихриста, правда, не было, а убийцы встречались и похуже. И все гордились своими преступлениями. Это не предмет для гордости, сеньор Болотов. И то, что вы успели нарушить не все заповеди — тоже не предмет для бахвальства. Для Ада довольно и одной. Если у человека нет, скажем, язвы желудка, это еще не значит, что он здоров. Ваша проблема не в том, что много грехов, а в том, что мало раскаяния.
 — Просто мне бы не хотелось, чтобы вы знали меня только с худшей стороны, ведь вам предстоит быть ходатаем за меня перед тем Судьей, что знает все оправдания. Я хочу, чтобы вы поняли, что я не такой уж злодей.
 — Скорее я пойму, что все ваши оправдания ничего не стоят. Человек всегда свободен, сеньор Болотов, даже на кресте.
 Я вздохнул. У меня были проблемы со свободой даже рядом с Эммануилом. Или очередное самооправдание?
 — У вас четки есть? — спросил Иоанн.
 — Нет.
 — Сейчас. — Он порылся в своих вещах и извлек оттуда деревянные четки с маленьким железным распятием. — Возьмите.
 — Спасибо. Извините за любопытство, отец Иоанн, мне очень нравится ваше распятие, — я кивнул на рисунок. — Кто автор?
 — Я. Это мой рисунок. Спасибо.
 Я не знал, что мой духовник не только поэт, но и неплохой художник. До меня наконец дошло, где я видел нечто похожее. Подобное распятие есть у Сальвадора Дали: Христос, распростертый над миром на горизонтальном кресте. Хуан де ля Крус здорово подражал Дали, хотя не тупо, не тривиально: все-таки ракурс другой.
 — Сеньор Болотов, вы когда-нибудь читали Розарий?  [153] 
 — Да, в колледже.
 — Помните как?
 — Думаю, да…
 Господи! Читать Розарий! Эту пошлость? Это тупое повторение одних и тех же молитв из арсенала для начинающих? Это детище святого Доминика?
 Зачем он все испортил?
 — Полный Розарий утром и вечером, — сказал Иоанн. — Перед каждой частью Розария пятьдесят первый покаянный псалом и ежедневная исповедь.
 Я шел от палатки святого Иоанна Креста и крутил в руке его четки. Больше всего мне хотелось повесить их на ближайший куст.
 Я бы так и сделал, если бы не столкнулся нос к носу с Белозерским.
 — Привет, Олег, — я небрежно сунул четки в карман.
 — Привет. Исповедовался?
 Я кивнул и плюхнулся на ближайший камень.
 — Завтра утром я ухожу.
 Он опустился рядом.
 — Что случилось?
 — Ничего, просто мне здесь не место.
 Я вынул четки и стал крутить их в руках. Все было сказано. Не впервой мне уходить в никуда.
 — Иоанн Креста подарил? — спросил Белозерский.
 — Угу! Розарий читать! Полный! Сто пятьдесят девять «Ave Maria», восемнадцать «Pater noster» и три «Credo"утром и вечером!
 Надо заметить, что пятьдесят первый псалом возмутил меня куда меньше. Во-первых, творения царя Давида местами содержали неплохие образцы поэзии («словно тает воск пред лицом огня…»), а во-вторых, после моего Иерусалимского наместничества я стал испытывать нечто вроде родственных чувств к их автору.
 — Так ты собираешься уйти, потому что духовник прописал тебе читать Розарий?
 — Приговорил к чтению Розария! Розочки подносить Святой Деве — какая пошлость!
 — Ну почему пошлость? По-моему, это очень куртуазно.
 — Да, очень. Изобретение тринадцатого века, плод куртуазной культуры. Только я не рыцарь — я логик! Почему он не прописал мне читать «Сумму теологии» Фомы Аквинского? Это хотя бы упражнение для ума. Я ожидал большего от святого, Учителя Церкви и классика испанской литературы!
 — Да, чтение Розария — это ужасное наказание, — он улыбнулся. — Ну, за что, ты и сам знаешь. И гораздо лучше меня.
 — Это дурацкое наказание. Он что, не понимает, что перед ним за человек? Это мне не подходит! Как может священник быть таким профаном в человеческой психологии?
 — Он последние четыреста лет занимается исключительно человеческой психологией, и весьма успешно. Так что не может. Если он сказал, что тебе надо читать Розарий, значит, именно тебе надо читать именно Розарий — и это самый рациональный путь.
 Я поморщился.
 — Не могу, с души воротит. Это для меня эстетически неприемлемо. — Я вздохнул. — А ведь, оказывается, неплохой художник. У него такое классное падающее распятие. Правда, подражает Дали.
 Олег расхохотался.
 — Извини, Петр. А ты помнишь, как называется картина Дали, которой подражает Иоанн Креста?
 Картину я помнил очень хорошо, а вот название…
 — «Распятие», кажется…
 — Не совсем. Она называется «Христос святого Хуана де ля Крус». Дали был в монастыре Воплощения в Авиле, видел рисунок Иоанна Креста и под впечатлением написал свое полотно.
 Я открыл рот. Нет, я, конечно, допускал, что могу чего-то не знать, скажем, об Индии, Китае, Японии или исламском мире — не моя область. Но здесь меня обставили на моем поле.
 — Пойдем, Петр!
 — Куда?
 — Как куда? За «Суммой теологии». Только, знаешь, это для меня особенная книга, я всегда вожу ее с собой. Мне бы хотелось, чтобы ты ее вернул. Ты не мог бы не уходить, пока не прочитаешь?
 Я хмыкнул.
 Тот факт, что у отца Иоанна воровал идеи сам Дали, стоил для меня куда больше, чем вся его святость.
 — Пошли. Верну. Я быстро читаю.
 Белозерский исчез в своей палатке и через пару минут вылез на свет божий с толстенным потрепанным томом. Понятно. Тонна теологии. Быстро не прочитаешь.
 — Спасибо, — сказал я.
 — У меня еще есть Фома Кемпийский. Хочешь?
 В другой руке Олег держал малюсенькую красную книжицу, напоминающую объемом и форматом записную. По контрасту с «Суммой теологии» это производило очень приятное впечатление.
 — Ну давай.
 «Подражание Христу» я когда-то читал. Занятие не слишком интеллектуальное, но довольно приятное.
 Правила эволюционного отбора были подробно изложены в некоторых книгах, например в Евангелии. Хотя не факт, что адекватно. Зато были избранные, потому как бессмертные, и к их советам по достижению избранности следовало прислушаться, поскольку они уже прошли этот путь.
 Моя воля к сотрудничеству объяснялась не только личностью испанского мистика, которому подражал Дали, дело было в моем внутреннем решении выбрать конструктивную позицию.
 А потому этой же ночью, отложив в сторону начатого Аквината, я преклонил колени в своей палатке, взял четки и прочитал «Credo». Все же такой тупой деятельностью, как чтение Розария, я мог заниматься только после изрядной дозы метафизического токсина под названием «Сумма теологии».
 Потом у меня в палатке появились и творения Иоанна Креста: «Ночь Духа», «Восхождение на гору Кармель» и «Божественное пламя любви». Их притащил Белозерский.
 — Читал?
 — Нет. Но с удовольствием.
 Действительно, любопытно. Нет лучшего способа узнать пишущего человека, чем прочитав его произведения.
 — Тоже из дорожной сумки?
 — Нет. Государь поделился.
 — Спасибо ему.
 Трактаты Хуана де ля Крус представляли собой комментарии к его собственным стихам, написанным от женского лица и повествующим о любви Души к Богу. На меня повеяло суфизмом и вайшнавизмом: пастушки Вриндаваны, символизирующие людские души, пляшут с возлюбленным Кришной.
 Впрочем, содержание оказалось весьма христианским, а чтение нетрудным. Меня поразило то, что стихи и комментарии к ним были словно написаны двумя разными людьми: первые принадлежали перу мистического поэта, а вторые — интеллектуала и логика похлеще меня. Последнее было неожиданно, но очень приятно. Два логика всегда друг друга поймут.
 Домашнее задание в лице чтения дурацкого Розария я честно выполнял. Но абсолютно ничего не чувствовал, даже боли в Знаке. Словно без конца крутил настройки радиоприемника и не ловил ничего, кроме пустого эфира.
 Сравнение казалось актуальным. Нам необходимо было находиться в курсе событий, и многие львиную долю свободного времени тратили именно на это: прочесывание пустого эфира. Если удавалось поймать хоть какую-нибудь радиостанцию, вокруг собиралась толпа людей. Врубали на полную громкость и слушали. Потом разносили новости остальным.
 В общем и целом, дела были плохи. Симптомы ядерной зимы усиливались: становилось все холоднее. Нас ждала медленная смерть.
 Впрочем, была и более радикальная опасность. Эммануилово инфернальное воинство расползалось по миру, круша все на своем пути. Их видели на севере Африки, в Румском Султанате, Ромейской республике и Иране. Я вспомнил мосты через Босфор и понял, что и нас сия напасть не минует. Мосты скорее всего разрушены, но это их не остановит, я был уверен. В крайнем случае есть и кружной путь через Кавказ. Мы ждали нападения.
 Возможно, именно это подвигло меня на то, чтобы брать у Олега уроки фехтования. С самого начала я заподозрил, что Белозерский взял на себя труд моего личного адского палача. Ну, например, зачем бегать кросс, если хочешь научиться худо-бедно махать мечом? «Надо! Надо!» — твердил Олег.
 На третий день я лежал в лежку, все тело болело. Явился Олег: «Ну что, пойдем?» Я вздохнул. Мой небогатый опыт занятий спортом говорил, что, если сейчас бросить, боль, конечно, успокоится, но если потом попробовать снова — история повторится. А если продолжить — через пару дней боль пройдет. «Пойдем!» — обреченно сказал я.
 Кроме фехтования, мой день занимали повседневные дела общины типа заготовки дров. Это было спокойнее, чем управлять государством, и я мог бы, как Диоклетиан, с кайфом сажать свою капусту, если бы не грозившая со всех сторон опасность.
 Так прошло почти два месяца.
 Мне снилось, что я распят на кресте. Была ночь. Звездное небо, ни облачка, как в моих снах с участием Терезы из Лизье. Видимо, далеко до полуночи, поскольку у горизонта стоит Денница и смотрит на меня своим серебряным оком.
 А внизу люди с факелами. Я узнаю их. Святой Франциск, Святая Тереза Авильская, мой духовник Иоанн Креста. Опираясь на меч, стоит Жан Плантар, по правую и левую руку от него Олег Белозерский и Дима (словно не умирал). За ним другие: госпитальеры, рыцари Грааля {мертвые и живые), люди из нашей общины, францисканцы, кармелиты, просто прибившиеся к нам миряне, беглецы всех возрастов и званий.
 А потом явилась боль, жуткая, невыносимая. Картинка расплылась, факелы превратились в расплывчатые пятна. Я потерял чувство времени. Только откуда-то снизу доносились приглушенные голоса.
 — Я не могу больше на это смотреть, — говорил мужской голос. — Давай это прекратим. Господи, почему я?
 — Возьми себя в руки, Франсуа, — жестко отвечал женский. — Возьми себя в руки и смотри.
 Толпа расступилась. К кресту шли воины в красном. Я слышал их разговор.
 — Нужно перебить ему голени, он еще жив.
 Второй кивнул.
 — Да, он наш.
 Они остановились у подножия, и на меня пахнуло жаром. Алые одежды расплылись и превратились в языки пламени. Толпа исчезла. По голой пустыне ко мне шел Эммануил.
 — Вот видишь, Пьетрос, что ждет предателей! Стоило ли уходить? На твое счастье, я милосерднее того, к кому ты переметнулся — я приму тебя.
 Он остановился у креста и протянул мне руку:
 — Ну, сходи!
 Я проснулся в холодном поту, было два часа ночи. Дико болела Эммануилова печать. Было полное впечатление, что это не Знак, а рана от гвоздя. Почти два месяца, прошедших после первой исповеди Хуану де ля Крус, я пытался хранить обещание, данное Терезе, и не смотреть на Знак. Но на этот раз не выдержал и взглянул на руку. Он там был, целехонек.
 Заснуть я так и не смог. Часа полтора проворочался в палатке, а потом вылез на улицу. Никаких звезд, конечно, не было. Абсолютно черное небо без всякого просвета, и белый снег на земле.
 На следующую ночь сон повторился. Потом опять и опять. Точно такой же, с тем же результатом. Хронический недосып уже давал о себе знать. Олег заметил, что я торможу больше, чем обычно, и едва держу меч.
 Я не знал, следует ли на исповеди рассказывать свои сны, и прямо спросил об этом у своего духовника.
 — Вам все следует, — кивнул Иоанн Креста.
 Я рассказал. В конце концов психотерапия.
 Он выслушал внимательно, не перебивая.
 — Вам надо сменить точку зрения.
 Совет показался мне каким-то дзэнским, то есть непонятным.
 — Как это?
 — Ну, например: исповедь — это не психотерапия, а прошение о помиловании, молитва — не развлечение, а работа, за которую вознаграждение выдается не сию минуту, мы — не мучители, а Эммануил — не спаситель.
 У меня слегка отвисла челюсть. Я никогда не говорил ему про психотерапию. У христианских святых тоже есть сиддхи, не только у индусов. Вообще все мистические техники в разных религиях словно под копирку делали. Не «слон в темноте», не разные пути к одной вершине, а один путь. Представления о цели разные. Можно ли, идя по одной дороге, прийти в совершенно разные места?
 — Вы все в мире оцениваете с точки зрения пользы или удовольствия для себя, — продолжил Хуан де ля Крус. — Чтобы обрести спасение, нужно отречься от себя.
 — Вы несправедливы, — сказал я. — Я не думал о себе, когда спасал людей в Палестине, во Франции и в Риме.
 Иоанн улыбнулся. «Вы несправедливы» — фраза крайне неуместная на исповеди.
 — Желание успокоить свою совесть — тоже довольно эгоистично.
 — Значит, не надо успокаивать свою совесть? Делай, что хочешь?
 — Надо трудиться не для себя, а для Бога. Вы даже Аквината читаете для того, чтобы кормить свою гордыню.
 Он был в курсе моих философских упражнений. Ну конечно! Белозерский!
 — Мне бросить?
 — Почему же? Просто постарайтесь этим не гордиться.
 Я помолчал, покусал губы, потом сказал:
 — Отец Иоанн, мне кажется, что все бесполезно. Я повторяю слова, которые ничего для меня не значат. Словно кто-то выстроил глухую стену между моим миром и Богом. Мистическая смерть, засуха, ночь души. Когда-то, читая Фому Кемпийского, я чувствовал прикосновение горнего мира, теперь мертва и его книга. Есть же заранее обреченные на погибель. Еще Августин об этом писал. В конце концов в эволюционном отборе все определяется генетикой. А геном существует уже при рождении. От нас вообще ничего не зависит.
 Я не очень надеялся, что средневековый святой поймет меня, но он оказался в курсе достижений науки и философии.
 — Еще один тейярдист! — усмехнулся он. Вывел меня на улицу, указал вдаль по направлению к замку: — Во-он его палатка! Если хотите — сходите пообщайтесь. По-моему, вы не поняли его до конца. А эволюция души? Это уж в нашей власти и определяется не только генетикой. Августин был неправ.
 Последнее было, очевидно, частным богословским мнением отца Иоанна Креста, но высказано с такой уверенностью, словно по этому вопросу существовало постановление церковного собора или решение папы.
 — Спасибо, — сказал я.
 Интересно, почему я воспринимаю своего духовника как человека исключительно приятного, мягкого и понимающего, несмотря на то что он только и делает, что меня распекает?

 ГЛАВА 3

 Направляясь к палатке месье Тейяра де Шардена, я размышлял о том, что его знаменитый прадед был, пожалуй, неправ, утверждая, что в аду компания лучше  [154] . Не может она быть лучше, даже если состоит из одних крутых интеллектуалов. Психологическая атмосфера не та.
 Додумать, равно как и дойти до Тейяровой палатки, мне не дали. В ущелье раздались выстрелы.
 Матвей шел по лагерю и смеялся в лицо расстреливающим его рыцарям.
 — Не устали, ребята? Не тратьте патроны! Я пришел к Пьетросу, а не к вам. Где он? Я знаю, что он у вас.
 Я вышел к нему навстречу.
 — Здравствуй, Матвей!
 — А, привет! Пошли, потолкуем.
 Меня не стали удерживать: ни Иоанна Креста, ни Жана, ни Франциска рядом не оказалось.
 Мы вышли из ущелья и уселись на большом плоском камне. Чуть дальше был обрыв и пропасть.
 — Насилу нашел тебя, — сказал Матвей. — Но разведка работает, слава Эммануилу.
 Он закурил. Сигареты были куда дороже, чем при нашей первой встрече, несмотря на тяжелые времена.
 — Как дела в Париже? — поинтересовался я.
 — Как сажа бела! — огрызнулся он. — Нашел время для светского разговора!
 — Слушай, ты давно знаешь?
 — Кто такой Эммануил?
 — Да.
 — С того самого момента, как умер и воскрес. Мы все об этом знали.
 — Те, кого он воскресил?
 — Угу. Воскрешенные им становились с ним слишком связанными, чтобы чего-то не знать. Так что я наврал тебе, что смерть и воскрешение не добавляет знаний. Еще как добавляет! Мы принимали в себя часть его души. Помнишь: «И Бог будет обитать в них»? В нас обитал Эммануил. Я всегда был немного люциферитом. Недаром он первым провел меня через смерть. Знал, что приму. И тебя хотел посвятить, да все колебался. Да и судьба тебя хранила. Он решил, что за тебя кто-то молится. Потом понял, кто. Твоя Тереза была обречена.
 — Значит, всех обитателей Бет-Шеарима убили из-за одной Терезы?
 — Не думай о себе слишком много. Там было полно других молельщиков. Но и из-за Терезы тоже. Вас с Марком Господь оставил на потом. Оба вы светлые, как лампочки. Иоанн ценил только интеллект, а не мистическую принадлежность к тьме или свету; Варфоломей — вообще буддист, и ему без разницы, что Бог, что Дьявол; Андрей верил в Кришну и получил Калки. Эммануил действительно Калки. Он последовательно называл свои имена, почти не лукавя. Плохо было Марку! Эммануил поставил ему «вилку». Да ты знаешь, наверное: изменить государю или убить друга. И Марк, как истинный самурай, должен был совершить сэппуку. Чего, собственно, и ждал Эммануил — он заполучил Марка окончательно и бесповоротно. Надеялся, что и ты не уйдешь, но оказался слишком самоуверен. Впрочем, ведь ничего еще не решено? — и он улыбнулся почти Эммануиловой улыбкой. — Марк мне сам рассказывал о своем самоубийстве, — продолжил он. — Несколько иронично, с усмешкой, после смерти, знаешь, отношение меняется. Марк не думал, что его воскресят против воли. Эммануил действительно старался не делать таких вещей. Добровольная смерть и воскрешение давали ему энергию, воскрешение против воли — жутко выматывало. Я всего-то помню два случая: Фатима и Марк.
 — Якоб Заведевски.
 — Нет. У него не было возможности спросить, но он бы согласился. На, возьми, — Матвей протянул мне толстую черную тетрадь. — У тебя это будет сохраннее.
 — Что это?
 — Записки Эммануила.
 — И ты предлагаешь это мне?
 Матвей улыбнулся.
 — Больше некому. Ты прочитаешь и поймешь, что это не история демона, это история человека.
 — Зачем ты это делаешь?
 — Чтобы ты пожалел. Издеваюсь.
 — Я не пожалею.
 — Пожалеешь. Ты читай, читай! «Евангелие от Эммануила» вместо «Евангелия от Матвея», — он горько усмехнулся. — Я все уничтожил, как только ко мне попала эта тетрадь. Это единственное истинное Евангелие… Расскажи мне, как он умер,
 Я рассказал, ожидая гнева, насмешек и обвинения в предательстве. Но Матвей реагировал неожиданным образом,
 — Петр! Где Копье?
 Его глаза блестели/
 — Я не могу этого сказать.
 — Ты не понимаешь! Жизнь без Него для нас пытка — для всех воскрешенных. Это зов через пропасть. Это боль, которая никогда не проходит, словно вынули сердце и оно у Него в руке. Я пытался стреляться, травиться и резать вены. Это тело ничего не берет! Копье — это надежда. Ведь Филипп умер? И Марк тоже, да?
 — Да.
 — Ты оказал им услугу. Окажи ее мне.
 — Копье у Жана Плантара.
 — Так, значит, здесь?
 — Да.
 — Достанешь?
 — Нет, это невозможно.
 — Пожалеешь! Я найду способ до него добраться!
 — Я не распоряжаюсь Копьем.
 — Ну что ж! Прощай!
 Он встал и начал спускаться вниз к дороге, где его ждала машина, шофер и охрана (в общем-то, бесполезная). Как ему удалось сюда доехать? Впрочем, с глохнущим двигателем и зажиганием мучился явно не он.
 — Постой! — крикнул я. — Останься, и ты сможешь спастись!
 Он покачал головой.
 — Ты что, смеешься? Или не понял слов твоего План-тара? Мертвых не спасают. Вторая смерть, смерть души, уже была. Я ищу первой. — Вдруг он рассмеялся. — Слушай, ты не знаешь, что за страна у нас такая дурацкая? Единственный попался правитель, умный и не параноик, и тот Антихрист!
 И он махнул рукой,
 Когда я вернулся в палаточный лагерь, было уже слишком поздно, чтобы читать. К тому же мне не хотелось лишних глаз.
 Мне снился тот же сон, но с одним мелким отличием: замок Монсальват был освещен факелами у входа, по стенам, на башнях.
 Я проснулся, как обычно, в два часа, прихватил Эммануилову тетрадь и вышел из палатки. Положил «Евангелие» прямо на землю и разжег костер. На черную обложку медленно падал снег.
 Я начал читать.
 «Я был необычным ребенком, — писал Эммануил. — То, что другие дети постигали с трудом, я понимал с полуслова. В школе надо мной пытались издеваться, как над всеми талантливыми детьми, но стоило мне лишь взглянуть на моих врагов, как они замолкали и шли за мною. Я окончил школу в одиннадцать лет, университет — в шестнадцать. Обо мне рассказывали по телевизору, как о маленьком чуде, но через неделю уже никто не помнил моего имени. Эта слава была эфемерной, как мираж в пустыне. К тому же я боялся устать, как многие вундеркинды, которых к восемнадцати годам уже ничего не интересует, кроме пива и женщин, или получить в награду за труды почетный диагноз „шизофрения“. Но я не уставал и оставался в своем уме, несмотря на то что коллекционировал ученые степени, как почтовые марки.
 Я счел себя Сыном Божьим. Безумие? Нет! У меня было слишком много оснований. Именно тогда, мешая греческий с латынью, я придумал себе псевдоним «Кир Глорис» — Господь Славы, и написал несколько философских работ: «Звезда нового мира», «О будущем царстве», «О единой религии». Ни одной не напечатали. Но они расходились по компьютерной сети, потом появились публикации в Америке.
 Но я знал, что предназначен для чего-то большего. Математика и философия — всего лишь увлечения юности, не более. Когда мне исполнилось тридцать лет, я оставил университетскую кафедру и сменил уютный дом на поезда и попутные машины — я начал свою проповедь.
 Тогда я понял, что властен над вещами и событиями. Я мог приказать рекам течь вспять и солнцу остановиться. Это убедило меня. Я много слышал от священников о гордыне и прелести и, хотя всегда мыслил самостоятельно, не считал нужным отвергать то, чему не располагал доказательствами. Но теперь я не сомневался в своем божественном происхождении. Я оказался сыном не того бога? Что с того? Добро и зло часто меняются местами, это закон времени. Что было злом в одну эпоху, становится добром в следующую. Был ли добром Бог, запретивший людям познание? Был ли злом Сатана, разбудивший в них исследовательский пыл?»
 «Когда меня убили, я спускался в Преисподнюю. Я не видел ни темного туннеля, ни света в конце. Я шел огненными коридорами, стены которых пылали и текли, как раскаленная лава. Потом, в Иерусалиме, я построил такой же подземный храм, только не из огня, а из камня.
 У меня был проводник. Черноволосый юноша с тонким лицом. Черный плащ с золотой трехлучевой свастикой, или Солнцем Правды, символом, который я придумал для своей империи, черные штаны, заправленные в высокие черные сапоги, черный бархатный колет, вызывающий ассоциации со Средневековьем. Из груди торчала рукоять кинжала, украшенная алмазным Солнцем Правды. Юноша словно не замечал этого.
 Он поклонился мне при встрече со всей средневековой куртуазностью:
 — Меня избрали твоим проводником, Господи.
 — Кто избрал?
 — Союз Связующих.
 Я запомнил это название.
 Он провел меня к моему отцу. Мы стояли над огненной рекой на узком мосту. Пламя взвивалось вихрями, вырастало огненными столпами и лизало нам руки, как пес. Боли не было. Мы сами были сотканы из него.
 — Смотри, — сказал отец. — Это кладбище Его неудач, — он указал пальцем на пылающие своды и усмехнулся. — Здесь Он казнит собственные ошибки, все, что не укладывается в Его планы. Иегова сотворил дурной мир. Мир, в котором нужен ад. А ведь это было так легко исправить. Я кричу ему отсюда за веком век: «Если Ты создал людей столь несовершенными, способными лишь на глупости и злодеяния — зачем ты дал им свободу? Когда ты отпустил их из своей воли, ты уже произнес приговор, окончательный и беспощадный. Почему ты не приказал им любить? Прикажи им любить или оставь в покое этот мир, потому что тогда все тщетно. Прикажи, и они полюбят. Мне надоело быть твоим палачом! Зачем ты оставил в живых Каина? Они только измучили себя твоей свободой! И ты, мальчик, не повторяй его ошибки. Не бойся приказывать. Прикажи, и они будут благодарны. Отними у них этот отравленный дар нашего врага. Отними у них свободу, и они падут пред тобою и будут счастливы. Я знаю, мальчик, ты уже спрашивал себя, ради кого ты все это делаешь. Ради праха у тебя под ногами? Благородно, но бессмысленно? О нет! Ты пришел к ним и ради них. Прикажи им любить! Освободи их от свободы. Где нет свободы, нет ни греха, ни преступления! Ты разумен, мальчик, ты думаешь головой, а не сердцем, и ты меня послушаешь.
 Языки пламени поднимались все выше. Что мне пламя? Разум холоден, как нож. Лед разума в огненном теле.
 Я посмотрел в глаза моему отцу, глаза, подобные бездне. Я понял, что он прав.
 Он улыбнулся.
 — Страданий больше не будет. Мы будем править миром: ты — на земле, и я — на небе, как твой отец и покровитель. В новом мире не будет ада, потому что истинный Господь льет свой свет равно над добрыми и злыми.
 «Я знал, что мое новое тело смертельно опасно. К нему нельзя прикасаться. Тот, кто прошел через смерть, не должен соприкасаться с миром живых. Я сказал об этом ученикам, но животному не скажешь. Бедный Соломон! Он хотел только потереться о мою ногу. Мой самый верный апостол, служивший за молоко и колбасу, а не ради тщеславия. Петр похоронил его. И на том спасибо.
 Куда хуже было с Марией. Я вынужден был не подпускать ее к себе, а она обижалась.
 — Если ты прикоснешься ко мне, ты умрешь. Не вздумай сделать это! Я не хочу быть причиной твоей смерти. Никогда!
 Она заплакала.
 — Не печалься, Мария! Когда я свергну Иегову и наступит эпоха Нового Царства, у всех будут такие тела, и мы вновь соединимся.
 — Тогда почему не сейчас, если все равно нужно пройти через смерть?
 — Не смей! Не оставляй меня!
 Мне было слишком трудно. Я мог бы найти себе десятки других женщин и убивать их своей любовью. Я уже научился убивать и больше не ценил людей. Но мне нужна была Мария, и я был нужен ей. Убежденный эпикуреец, ставший монахом поневоле!»
 «Их привели ко мне, когда я вернулся из Америки, вернулся триумфатором. Ко мне привели моих убийц. Точнее, проводников. Союз Связующих.
 Они преклонили передо мной колени и склонили головы, Иуда Искарти и его люди.
 — Мне не нужно ложного почтения. Встаньте! — сказал я.
 Но они остались коленопреклоненными.
 — Зачем вы это сделали?
 — Ты знаешь, Господи.
 — Я знаю, что вы проводники. Но кто приказал привести меня?
 — Тот, кто назначил встречу.
 — Я не люблю, когда мне назначают свидания против моей воли! Он мог бы сам прийти ко мне. Мы равны друг другу.
 — Потому мы с радостью примем смерть, если имели несчастье огорчить тебя, Господи.
 Я расхохотался.
 — «Имели несчастье! Огорчить!» Да, вы меня очень огорчили. Вы служите ему, а не мне.
 — Невозможно служить ему и не служить тебе, Господи. И наоборот. Вы — одно.
 — Ну нет! Я человек, и поступаю так, как хочу. Вы примете смерть.
 — Да, Господи. Но у нас одна просьба…
 — Говорите. Но не обещаю исполнить!
 — Позволь нам поцеловать тебе руку.
 — Всего-то, — я горько усмехнулся. — Ты первый, брат Иуда.
 Он подошел ко мне, опустился на колени и благоговейно поцеловал мне кончики пальцев. Когда он упал мертвым, я обвел взглядом других. Но никто из них не смутился. Они знали.
 — Ну, кто следующий? Добро пожаловать!
 Следующий невозмутимо перешагнул через труп своего соратника и повторил его подвиг. И так все четверо. Я сел на стул среди четырех мертвецов. Что я чувствовал? Торжество! Но оно мне не нравилось».
 «Собираясь в Китай, я прочитал шкаф книг и все равно совершал ошибки, хорошо, что Варфоломею хватало чувства такта не делать из них далеко идущих выводов. В Древнем Китае книги писали на тонких дощечках, скрепленных веревками, и ученые возили их за собой на телегах. И образованность человека так и измерялась телегами. Мое образование теперь вполне можно было измерять шкафами».
 «Я вовсе не был уверен, что я тот, кого ждут бессмертные даосские воины, скорее наоборот, и я приготовился к худшему. День, когда я спустился к ним, должен был стать для меня или великим триумфом, или великим поражением. Но они меня приняли. Верно, мир действительно перевернулся, и Небесный Владыка утратил свой тянь мин на царствование. Это придало мне уверенности в себе.
 Даосские воины так же не принадлежали этому миру, как и я. А значит, мое прикосновение не было для них смертельным. Я мог их обнять и каждому из них пожать руку, но они норовили пасть предо мною на колени и бить земные поклоны. Мне это уже не было нужно. Любовь к поклонению — удел тщеславных. А тщеславие — детское чувство, страсть нравиться. Я давно уже сам понимал, кто я, и не нуждался в сторонних подтверждениях».
 «Хун-сянь… Теперь у меня могла быть женщина. Кто бы на моем месте не воспользовался этой возможностью? И она стала моим телохранителем, служанкой и наложницей. Не более.
 После того как она норовила свернуться у меня в ногах в обнимку с мечом, я не сразу убедил ее, что мне не нужна охрана. Причем решающим аргументом оказалось то, что следует слушаться своего господина. А во сне я шептал имя Марии.
 — Что такое «Ма Ли»? — как-то спросила она.
 — Мария, — поправил я. — Это ласковое имя, которое в Европе мужчины говорят своим возлюбленным. Спи!
 Впрочем, она скоро поняла, кто такая Мария, и относилась к ней, как наложница к первой жене, то есть с великим почтением, приветствуя каждый раз земным поклоном. Марию это только раздражало.
 Как-то мы встретились с нею в коридоре дворца, и она попыталась пройти мимо меня, словно не заметив. Я преградил ей дорогу.
 — Пропусти!
 — Мария, — сказал я. — Ты же знаешь, что я не могу быть с тобой. Но я же мужчина. Знай, что я люблю только тебя.
 Она попыталась дать мне пощечину. Я увернулся. Я же не мог позволить ей умереть!
 — Заведи себе гарем! — крикнула она. — Гарем из пары сотен бессмертных чешуйчатых рыб! А меня оставь!
 И она обошла вокруг меня, словно я был неодушевленным предметом или мертвецом. Она уходила, но я знал, что она никогда не уйдет совсем, даже если я о ней забуду. Она останется.
 И она осталась. Она сама совершила то, чего я так боялся. Я воскресил ее».
 …Отец мой, отец мой! Ты, как Мом, правдивый ложью и правдой лживый. Я сделал все, как ты велел. Но мне не изгнать тебя со своего Олимпа, как Зевсу. Ты всегда со мной».
 За спиной раздались шаги. Ко мне подошел Иоанн Креста и сел рядом.
 — Опять сон?
 — Да.
 — Что это за тетрадь?
 — Воспоминания Эммануила.
 — Что?
 — Евангелие от Антихриста.
 Я ждал возмущения, но Хуан де ля Крус задумался, потом спросил:
 — Вы уже прочитали?
 — Отец Иоанн, может быть, на «ты»? Странно слышать «вы» от человека, перед которым регулярно выворачиваешь душу.
 — Хорошо. Ты уже прочитал, Педро?
 — Да, практически.
 — Не стоило, — вздохнул он.
 — Вы же не читали.
 — Я предполагаю.
 — Я перерос тот период, когда не стоило. Не стоило три месяца назад, до его смерти и сожжения Иерусалима, до вас. Теперь он вряд ли переубедит меня. Мне довелось пожить среди святых.
 Все зависит от восприятия. Если божественная благодать была для меня адским пламенем, почему теперь Эммануиловы записки не могут оказаться душеполезным чтением?
 Отец Иоанн покачал головой.
 — Ты слишком самоуверен.
 Я улыбнулся.
 — Возможно. Я понял, что ничуть не лучше его. Просто он сильнее и решительнее и сделал свой выбор раз и навсегда. Я спускался потихоньку, ступенька за ступенькой, каждый раз сомневаясь и колеблясь, словно это могло меня оправдать. Но моя последовательность все равно имеет тот же предел. Будь у меня побольше воли и храбрости, я бы вполне мог оказаться на его месте.
 Святой задумался.
 — Ты мечешься между тремя камнями преткновения: гордыней, тщеславием и отчаянием. То, что может излечить от гордыни, порой ввергает в отчаяние.
 — Я сейчас дальше от отчаяния, чем в тот миг, когда встретил Эммануила и поверил в то, что он Бог.
 — Будем надеяться. Можно мне почитать?
 — Не боитесь?
 Он улыбнулся.
 — Что же теперь делать? Это необходимо, если ты прочитал. Часть моей работы.
 — Рукопись на русском.
 — Олег переведет.
 — Возьмите.
 — Пойдем.
 Мы вошли в его палатку.
 — Давай зажжем свечу.
 — Зачем?
 — Помолимся.
 — Очередной разговор в пустоту, — вздохнул я.
 — Одно дело смирения стоит больше всех мистических озарений.
 Я покачал головой.
 — Какое там озарение! — поднял руку и продемонстрировал Эммануилов Знак. — Может быть, это вообще абсолютный замок на вратах горнего мира? Я стучусь в дверь, которую открыть невозможно!
 — Для Бога все возможно. Для Абсолюта нет абсолютных замков.
 — Ночь, падре! Мистическая Ночь Духа, которую никогда не сменит рассвет!
 — Педро! Это не может быть Ночь Духа. Она наступает после достижения мистической молитвы, а не до этого. И нужна для того, чтобы подняться еще выше.
 И он зажег свечу, обнял меня за плечи, опустил на колени и сам преклонил колени рядом со мной.
 Все началось так же пусто и бессмысленно. Полчаса однообразного бормотания. А потом пришла боль в Знаке. Я обрадовался ей, словно воде в пустыне, хотя понимал, что меня в очередной раз накрыло чужой благодатью, как в колодце Подземного Храма во время Иоанновой молитвы.
 Хуан де ля Крус встал и подошел к двери. Потом оглянулся на меня.
 — Я просто хочу, чтобы ты понял, что я тут ни при чем. Продолжай!
 Он откинул полог и вышел из палатки.
 Боль растекалась по телу и разгоралась светом. Мучительное наслаждение и радостная мука. Свет пронизал и окутал меня. Я его не видел — я его чувствовал. Тепло, свет, блаженство. Словно две свечи, моя и Господа, коснулись друг друга и слились в одну. Точнее, моя свеча прикоснулась к великому пламени, пронизывающему и окутывающему мир.
 Секс дает слабое представление о том, что это такое. Разница примерно, как между «Clos de Vougeot» и кока-колой. Или как между розой и ее тенью на стене.
 Свет затухал, постепенно уходя. Я молился до рассвета, потому что надеялся вернуть его. Потом отчаялся.



   К тому ж я видел небо, бэби —
   Шесть раз по восемь минут…  [155] 



 Встал, вышел из палатки.
 У костра сидел Хуан де ля Крус и беседовал со Святым Франциском.
 — Ну как? — спросил Иоанн Креста.
 — Класс! Но мало.
 Он развел руками.
 — Наверняка гораздо больше, чем заслужил.
 Вероятно, основной недостаток этой штуки в том, что она от нас не зависит: молись не молись. Гораздо проще заняться сексом и получить тень розы.
 — Молись, — сказал Иоанн. — Зависит. Правда, не так прямо.
 — Нам предстоит тяжелый день, — сказал Святой Франциск. — Демонов Антихриста видели возле Каркассона. Они идут сюда.
 Рассвет проявился в том, что небо из черного стало темно-серым. Я так и не взглянул на Эммануилову печать. Не смотреть на нее стало для меня формой аскезы, хуже всех постов и молитв. А чтобы не смотреть — надо было не думать.
 — Мы сейчас собираемся на общую молитву, — сказал Франциск.
 — Мне с вами?
 — Нет, Педро, — покачал головой Хуан де ля Крус. — Ты и так сегодня много сделал. Выспись.

 ГЛАВА 4

 Я послушался доброго совета и лег спать. Тут же погрузился в сон без сновидений. Только боль в Знаке, которая почти не мешала. Привык.
 — Петр, вставай!
 Я открыл глаза. Рядом со мной на коленях стоял Олег и тряс за плечо.
 — Пойдем.
 — Куда? — я с трудом протирал глаза и соображал не вполне.
 — Мне — в ущелье, через которое мы пришли сюда, тебе — в ополчение.
 — Это почему?
 — Я, конечно, сделал все, что мог, но за два месяца научить прилично сражаться невозможно. Мы примем на себя главный удар. Ополчение вступит в битву только, если мы не выстоим.
 — Плантар решает, куда кого послать?
 — Да.
 — И где он будет?
 — С нами. Но попытается сохранить себя.
 — Ладно, я с ним поговорю.
 Мы еще успели наскоро позавтракать, точнее, пообедать — было около полудня.
 А потом стало известно, что Эммануилово воинство разгромило Лавлане. Это от нас километрах в пятнадцати.
 Возле замка раздавали оружие из арсенала Монсальвата. Эммануил так и не нашел его, когда был в замке. Впрочем, возможно, не искал. Ему нужен был Грааль, а не этот металлолом. Эммануил предпочитал танки и минометы.
 Олег подобрал для меня легкий клинок века шестнадцатого. Но он все равно был куда тяжелее деревянного тренировочного меча, с которым я имел дело до сих пор.
 — Олег! Где Хуан де ля Крус? Мне нужно с ним поговорить.
 За чтением Эммануиловых записок и последующего общения с Богом я совершенно забыл о просьбе Матвея и своем отказе. Я не понимал, насколько это грех и надо ли в этом каяться, но рассказать казалось правильным.
 — Отец Хуан будет с нами, — сказал Олег.
 — Тогда я прогуляюсь до ваших позиций.
 — Хорошо, тем более что я хотел с тобой поговорить. Петр, я виноват перед тобой, — сказал Олег, когда мы шли к ущелью.
 — В чем? — заинтересовался я.
 — Я тебе позавидовал. Тому, что у тебя такой духовник, а у меня обычный священник. Прости меня.
 — Нашел, чему завидовать! Раковому больному на последней стадии нужен профессор, а для лечения насморка подойдет и фельдшер.
 Сказал и сразу подумал, не было ли в сказанном: а) гордыни; б) тщеславия и в) отчаяния. Было. Всего понемножку.
 — Прощаешь? — повторил Олег.
 — Да, Господи, конечно!
 Возле входа в ущелье собрались рыцари. Жан сидел на камне возле входа и опирался на меч. Джинсы протерты на коленях, оливкового цвета куртка на меховой подстежке не застегнута. Рядом сидел Вацлав и о чем-то ему рассказывал. Жан кивнул и начал говорить сам. Я услышал только последние слова: «Прости меня». «Бог простит, государь», — ответил Вацлав.
 — Это что, обряд — исповедоваться друг другу перед сражением? — шепотом спросил я у Олега.
 — Нет, — тихо ответил тот. — Душевная потребность.
 Жан поднялся нам навстречу, обнял Олега, строго посмотрел на меня.
 — Пьер, ты что здесь делаешь? — властно спросил он.
 — Ищу своего духовника.
 — А-а. Тогда извини. Он сейчас будет.
 — А ты, кстати, что здесь делаешь? Твое место в тылу: смотреть в подзорную трубу и отдавать приказы.
 Он усмехнулся.
 — Как отдавать? Радиосвязь не работает. Гонцов посылать? Лошадей нет. Скороходов? Вымерла профессия. Так что приходится воевать по старинке, как царь Леонид и его спартанцы.
 Последнее сравнение показалось мне мрачноватым.
 — Здесь самый важный участок, — продолжил Жан. — А там остался Святой Александр. Я передал ему часть полномочий. Ему все равно молиться.
 — Святой Александр? Тот самый, что победил монголов в союзе с Тевтонским орденом? Он здесь?
 — Давно уже.
 Мне слабо верилось в святость воинов, но князь Александр сменил кольчугу на власяницу, так что все было чисто, не подкопаешься. Он был причастен к тому, что свет Запада не померк под многовековым языческим игом, а такой подвиг, право, заслуживает святости. Последнее время князь жил в Святой Земле, но, верно, покинул ее до моего ухода.
 Я оглянулся назад. На холме перед замком собирались люди: мужчины и женщины. Очень много людей. Я не различал лиц. В основном виднелись монашеские одеяния, но были и миряне, и воины.
 — Что там происходит? — спросил я Плантара.
 — Святые собираются на молитву.
 — Столько святых?
 — Это еще не все.
 Иоанна Креста все не было. Плантар подозвал Олега.
 — Поднимись, посмотри, как у них дела, — он указал взглядом куда-то наверх.
 — Да, государь.
 Олег зашагал куда-то вдоль скал.
 — Постой! — крикнул я.
 Олег оглянулся. Плантар нахмурился.
 — Жан! Возможно, я смогу увидеть то, чего не заметят твои люди, — пояснил я. — Джинны прислуживали мне на пирах в Афганистане, и я немного знаю их природу.
 Жан молчал.
 — Сражение еще не началось, — добавил я.
 — Ладно, иди.
 Я догнал Олега, и мы поднялись на скалы. Здесь в зарослях кустарника лежали еще двое рыцарей: Ришар, которого я знал по путешествию из Акры в Марсель, и еще один белобрысый парень из Плантарового войска по имени Кароль. По-моему, поляк.
 — Не высовывайтесь! — крикнул Ришар.
 Мы упали рядом.
 — Там человек внизу, — сказал Кароль. — У него пистолет. Стреляет по всему, что движется. Правда, стреляет через раз: осечки. Но нам хватит.
 — Тот самый, что вчера дошел до половины лагеря и требовал Пьетроса, — произнес Ришар. — Так что стрелять бесполезно. — Он внимательно посмотрел на меня. — Кто он?
 — Матвей. Апостол Эммануила. Бессмертный.
 Я раздвинул кусты. Матвей стоял на скале метрах в пятнадцати от нас и курил. Заметил шевеление и шутовски раскланялся. Но вынимать пистолет, по-видимому, не собирался, по крайней мере пока не докурит сигареты.
 Вид на долину открывался прекрасный, несмотря на мрачную погоду. Скалы, обрыв, лес и округлые лесистые горы в снегу.
 — Смотрите-ка!
 Над горами словно вставал рассвет. Небо окрасилось багровым. Цвет стал насыщеннее и сконцентрировался в просветах между горами. А потом я увидел огненное войско: две реки огня, обтекающие гору напротив нас.
 Матвей поднял руку, и я понял, что войско стекается к нему. «В нас часть Его души». Видимо, вместе со способностью повелевать его инфернальным войском.
 — Зажигай! — сказал Ришар.
 Я оглянулся. Белобрысый Кароль разжигал на скале уже сложенный костер. Средневековая сигнализация.
 Когда мы спустились, Хуан де ля Крус уже был там, но планы у меня изменились. Я слегка поклонился ему и направился к Плантару.
 — Жан, дела такие: там войско джиннов. Они подчиняются Матвею. Помнишь вчера?
 — Все по местам! — крикнул Жан. Потом обернулся ко мне. — Ты хорошо его знаешь?
 — Три года бок о бок, почти как с Марком.
 — Ну и?
 — Он ищет смерти. И пришел за Копьем.
 — Если второе — вряд ли первое. Может быть, он хочет занять место своего хозяина.
 — Вряд ли. Он не властолюбив. Ему нужно Копье, чтобы умереть.
 — Почему ты так думаешь?
 — Он сказал мне об этом во время нашего вчерашнего разговора.
 — Насколько он правдив?
 — Не идеально, но на этот раз он, по-моему, говорил правду.
 — Почему Копье?
 — Марка с Филиппом помнишь? Копье — это единственное оружие, которым их можно убить.
 Жан кивнул.
 — Спасибо. А теперь немедленно уходи, ты здесь минуты не продержишься.
 — Я не полезу на рожон.
 — Уходи, я сказал!
 К нам шел Хуан де ля Крус.
 — Ты хотел со мной поговорить, Педро?
 — Падре, не время! — оборвал Жан.
 — Для исповеди всегда время, — спокойно сказал Иоанн Креста.
 — Я уже все ему рассказал, — сказал я и кивнул на Плантара.
 Святой посмотрел на него с некоторым удивлением.
 — Это по моей части, падре, а не по вашей, — объяснил Жан.
 Иоанн Креста слегка приподнял брови. «Как это что-нибудь может быть по части короля и при этом не быть по части духовника?» — говорил его взгляд.
 Но выяснить ответ на этот вопрос он не успел, потому что из ущелья раздался звон мечей и гул, подобный вою инфернального ветра над адскими рвами, а по скалам побежали алые сполохи. Сражение началось.
 Жан оставил в заслоне сотни две рыцарей, в основном госпитальеров, и повел в ущелье остальных.
 Хуан де ля Крус упал на колени и начал молитву. Я встал рядом. Бежать в тыл казалось позорным, кидаться в ущелье на мечи джиннов — полным безумием. «По крайней мере я смогу закрыть его собой, как Раевский, если будет прорыв». И я остался рядом с Иоанном Креста, хотя это было явным компромиссом с самим собой. Некоторым утешением служило то, что я не один.
 У входа в ущелье Жан подозвал Ришара и что-то приказал ему. Тот кивнул и побежал к замку.
 Жан взглянул на меня.
 — Пьер, мы не будем защищать тебя, когда ты упадешь и будешь корчиться от боли, как в колодце Подземного Храма. Уходи!
 — Меня не надо защищать. Я сам за себя постою.
 — Твое дело, — сказал Жан и исчез в ущелье.
 Знак заливала боль. Да, конечно. Сейчас я упаду рядом с Иоанном. Я оперся на меч. Излишняя предосторожность. Боль была, но слабости не было. Скорее сила. Она наполняла меня, как когда-то боль. Неужели? Да нет! Эммануилова печать болела еще как! Но я научился абстрагироваться от этой боли и принимать ее как должное. Форма аскезы, как не смотреть на руки.
 Пошел мелкий снег, но небо почему-то стало светлее. Сначала я подумал, что прорвались джинны. Но свет был не красным, а золотистым, и его источник находился за моей спиной.
 Я оглянулся. Сотни святых коленопреклоненно молились перед замком. И над ними поднимался столб золотистого сияния, и снег кружился и вспыхивал в нем, как искры.
 Сражение продолжалось уже около часа. Иногда к нам выносили раненых, и воины из заслона уходили в ущелье, чтобы занять их место. Золотистое сияние растеклось по небу, заполнило все вокруг и потекло в ущелье. Эммануилова печать горела, словно ее смазали бензином и подожгли, но я стоял на ногах.
 Гул и звон мечей стали отчетливее, звуки битвы приближались. Над просветом ущелья вспыхнуло алое зарево. А потом я увидел Жана, Олега и еще десяток рыцарей и огромные фигуры джиннов. Рыцари отступали, но каждый их шаг назад стоил жизни не одному Эммануилову воину. Я засмотрелся на Плантара. Как он сражался! Даст фору Марку и Варфоломею вместе взятым. Стальной вихрь в вихре огня.
 Олег фехтовал с изяществом юного принца, красиво, как на балу. Так что не верилось, что эта красота может быть смертоносной. Но джинны падали у его ног один за другим.
 Рыцари в заслоне обнажили мечи. До Жана оставалось метров пять. Бежать в тыл все равно было поздно. Я вынул свой меч шестнадцатого века, и он вдруг показался мне легким, не тяжелее тренировочного. По крайней мере попытаюсь обороняться.
 Несмотря на все искусство Плантара, его оттеснили налево, и огненное войско бросилось на нас. Я увидел глаза джинна над черной полосой полумаски и его клинок в сантиметре от моего меча. И вдруг понял, что он вовсе не так высок, как казалось. Да, выше человеческого роста, но двухэтажный дом — явное преувеличение. То ли золотистое сияние воздуха искажало пропорции, то ли, наоборот, возвращало нам истинное восприятие.
 Я резко повернулся, как учил меня Олег, и ушел от удара. Мой клинок прошел под мечом противника и вспорол ему живот. Джинн выронил меч, пал на колени, склонился к земле, вздрогнул и упал ничком. Вместо крови из раны вырывалось пламя и растапливало снег у моих ног.
 Я был так ошарашен этим неожиданным успехом, что чуть не пропустил следующий удар. Точнее, я его пропустил, но рядом, словно из-под земли, возник Олег и поймал меч очередного джинна на лезвие клинка. Меч врага сломался пополам.
 — Отлично, Петр! Так держать! Не зевай!
 В дальнейшем мой разум почти не принимал участия. Я словно растворился в золотом сиянии, заполнившем все вокруг, оно и диктовало мне мои действия, словно я был парусом, а оно ветром. Я понял смысл средневекового судебного поединка. Это был не такой уж абсурдный способ решения споров. Далеко не всегда побеждает самый искусный. Сейчас мастерство было не на моей стороне.
 Откуда-то с неба над ущельем раздались крики, похожие на голоса доисторических птиц. Я не осмелился поднять голову, боясь пропустить удар. Но я и так знал, что это. Я уже слышал эти крики над озером лавы, застывшим на месте Иерусалима. Демонические черные птицы летели к замку.
 Я повернулся, сражаясь с очередным противником, и увидел черную стаю, летящую к золотому столбу света над молящимися святыми в центре лагеря. Это был только миг. Я представил себе эту хищную тучу, падающую на людей внизу и разрывающую их в клочья. Огненный клинок несся на меня. Я успел вывернуться. Меч противника распорол куртку и оцарапал кожу на руке. Я упал на колено и ударил снизу вверх, в живот. Клинок прошел насквозь. Я с силой повернул его и дернул на себя. Джинн упал, я отступил назад и бросил взгляд наверх.
 Черные птицы сгорали в золотом пламени, не оставляя следа.
 Мы теснили Эммануилово войско, загнали джиннов обратно в ущелье и бросились за ними. В просвете между скалами я увидел горы, с которых стекала огненная армия. На перевалах дороги были свободны. Инфернальное воинство вовсе не было бесконечным.
 Мельком я увидел Матвея все на той же скале, казалось, даже с той же сигаретой, хотя, наверное, он успел выкурить полпачки. Он смотрел куда-то за наши спины. Огонь добрался до пальцев, обжег руку, и он выронил окурок. По-моему, даже не заметил этого и потянулся к пистолетам.
 Нас с Жаном оттеснили на вторую линию обороны, я почувствовал себя свободнее и оглянулся. У входа в ущелье стоял Хуан де ля Крус и держал Копье.
 — Жан! — крикнул я, пытаясь перекрыть гул сражения.
 Он оглянулся, и я указал взглядом на Матвея. Дополнительных пояснений не потребовалось, потому что мой бывший соратник держал по пистолету в каждой руке и целился в нас.
 — Ложись! — скомандовал Плантар и потянул меня вниз. Мы упали за скальный выступ.
 Пуля чиркнула по камню, и нас обсыпало снегом, Матвей не был метким стрелком, и это утешало. Сколько у него осталось патронов? Десять?
 Очередной выстрел не прозвучал. Осечка. Матвей шел вперед и целился в отца Иоанна. Иерусалимская история повторялась с точностью до деталей. Рядом со святым возник Олег и толкнул его за скалу. Я понял, что служить щитом для Европы — это такая специфическая русская карма.
 Матвей хохотал и стрелял по всему, что движется, продвигаясь вперед абсолютно беспрепятственно, словно шел по Елисейским Полям. Джинны не замечали пуль, и пули не замечали джиннов, зато находили людей, проходя сквозь тела огненных воинов. Вдоль пути Матвея падали раненые и убитые. Я видел Вацлава, который поразил мечом очередного джинна и тут же упал убитым Матвеевой пулей. И белобрысого Кароля, с которым час назад разговаривал на скале, и Антуана, француза с нашей яхты. Других я не знал, но почти половина выстрелов попали в цель.
 Матвей остановился у входа в ущелье и отбросил уже бесполезные пистолеты. Он ждал.
 Из-за выступа скалы к нему навстречу шагнул Олег. Он был жив и держал Копье. За его спиной стоял Хуан де ля Крус.
 — Ну же! — сказал Матвей.
 Дальнейшее больше напоминало казнь, а не эпизод сражения. Олег опустил острие Копья и ударил в грудь моего бывшего друга так, что острие вышло из спины. Матвей упал, и Олег едва успел выдернуть Копье до нападения очередного Эммануилова воина. В левой руке у него был меч, которым он защищался, пока не вернул Копье Иоанну Креста.
 Сражение продолжалось еще несколько часов, но после смерти Матвея сопротивление огненного войска ослабло, его действия стали более хаотичными. Мы поняли, что выстояли. Вечером остатки инфернальной армии отступили и ушли в горы.
 И тогда исчезло золотистое сияние, наполнявшее воздух. Небо разом потемнело, и я почувствовал, что рубашка на боку прилипла к телу, увидел запекшуюся кровь и чуть не застонал от боли. И понял, что чудовищно устал и едва не задыхаюсь, как после кросса с Олегом. Пульс ударов двести в минуту. Я опустился на землю и привалился к камню. Все тело ломило от боли, а раны представляли собой лишь участки ее повышенной концентрации. Во время боя я вообще не чувствовал ран.
 Надо мной склонился Жан. Он был измучен ничуть не меньше меня. Черные круги вокруг глаз, капли пота над верхней губой и частое дыхание. И я понял, что мы выстояли там, где выстоять невозможно.
 — Пьер, где князь?
 Я сначала не понял, что за «le prince» ему нужен.
 — Где Белозерский? — пояснил Плантар.
 Я показал глазами в сторону входа в ущелье, где видел его в последний раз, хотя не был уверен, что он еще там.
 — Он что, князь? — с трудом спросил я.
 — Да, он князь.
 На некоторое время я отключился, пока снова не услышал над собой голос Жана.
 — Берись!
 Плантар держал Копье Лонгина. За его спиной стояли Олег и Хуан де ля Крус.
 — Берись за древко.
 Я взял Копье, и боль ушла, точнее, перетекла в Знак и там затаилась. Я смог встать и понял, что могу даже самостоятельно добраться до своей палатки.
 Жан кивнул и зашагал дальше. Он обходил раненых, каждому давая коснуться Копья Лонгина. Король со скипетром. Руки короля — руки целителя. Но только истинного короля. Интересно, а в других руках оно способно исцелять? Эммануил никогда не использовал его в этом качестве.
 По дороге в лагерь я размышлял о том, что создание родовой аристократии было, вероятно, одним из Его эволюционных экспериментов. Не совсем неудачным, судя по Жану и его рыцарям.
 И о том, что на сон грядущий мне все же нужно побеседовать с Иоанном Креста.
 Разговор состоялся перед нашей палаткой у догорающего костра. Я рассказал о моей вчерашней встрече с Матвеем.
 — Если бы я достал для него Копье, Вацлав, Кароль, Антуан и еще четверо рыцарей были бы живы.
 Хуан де ля Крус покачал головой.
 — Еще неизвестно, к чему бы это привело. Наше дело поступать, как должно, все равно мы не можем предвидеть все последствия. Украсть Копье и принести самоубийце: «На! Убей себя!» Это не для христианина. Ты об этом рассказывал государю перед сражением?
 — Да.
 — Значит, ты сделал все, что следовало сделать.

 ГЛАВА 5

 Мне снился все тот же надоевший сон. Крест, я на кресте, и долина Монсальвата передо мною. Сон сопровождало четкое ощущение, что я должен что-то сделать, что-то очень важное, от чего все зависит. Я отрекся от Эммануила. Что еще? Разве этого мало? «Отрекись от себя!» — пришел ответ.
 Я повернул голову и увидел, что крест не один: рядом со мной распяты еще два человека. А холмы у замка превратились в пустыню под звездным небом.
 Один из распятых рядом со мной издевался над другим: «Ну спаси же нас, если ты Сын Божий, сойди с креста и подай нам руки!»
 — Неизвестно, достойны ли мы этих рук, — с трудом выговорил я. — Он невиновен. Только мы виновны. Господи! Вспомни обо мне! Я пред тобою. И душа моя в твоих руках!
 По-моему, я потерял сознание на краткий миг, но за этот миг два соседних креста исчезли, а у края небес появился лазурный оттенок: близился рассвет. Там высилась огромная скала с крутыми склонами и пологой вершиной, похожая на перст, указующий в небеса.
 Ко мне шел человек от того самого рассветного края неба. Эммануил? Нет. Белое платье слегка развевается по ветру, легкая походка — ноги словно не касаются земли, — золотые волосы. Тереза!
 Она подошла, взглянула на меня, запрокинув голову, и протянула мне руку.
 — Пойдем, Пьер!
 Вокруг нее разгорался теплый свет, который подобрался к подножию креста, поднялся и поглотил меня. Боль ушла, оставшись только в Знаке на правой руке и на том же месте на левой, словно там были раны от гвоздей.
 Я спустился к ней по ступеням из золотого сияния, словно не было ни гвоздей, ни веревок, и мы пошли к рассветному небу. К горе, пронзившей восток небес, с вершиной в кольце белого тумана.
 Рассвет был феерическим. Алые и золотые облака у края озера лазури, как берега райской земли.
 Тереза вела меня к скале, золотой, как окружающее нас сияние. Я оглянулся и увидел, что туда же идет множество людей, со всех концов света, по разным дорогам.
 — Осталось только подняться, — улыбаясь, сказала Тереза.
 Когда я проснулся, у меня было так хорошо на душе, что, выйдя из палатки, я искренне удивился, что небо по-прежнему темно-серое, а не сияет золотом и лазурью, как в моем сне. Словно вся моя жизнь прошла во тьме, а теперь под этим мрачным небом, на заснеженной умирающей земле я наконец выбрался к свету.
 И свет пронизал меня. Был внутри и вовне, как во время молитвы в палатке Хуана де ля Крус.
 Эммануилова печать при этом болела по-прежнему, даже хуже, и не исчезла боль во второй руке. Я списал это на психологические последствия сна, все же меня там распинали.
 Перед палатками уже горел костер. Возле него сидел князь Белозерский и наигрывал на гитаре.
 — Олег! Как же я рад, что ты жив! — сказал я.
 Я подумал о том, что рай — это люди. Когда ты в раю, климат не важен. Если в райских садах гуляют истинные святые — сами райские сады уже архитектурное излишество.
 Я сел к костру, снял перчатки и протянул руки к огню.
 — Что у нас на завтрак?
 — Овсянка, — вздохнул Олег.
 «На воде и без сахара», — про себя добавил я и улыбнулся. Когда ты в раю, еда, в общем-то, тоже не важна.
 Олег поднял глаза от струн и как-то странно смотрел на мои руки. Наконец спросил:
 — Что у тебя с руками?
 — А что?
 Я довел до совершенства привычку не смотреть на руки, так что мне удавалось не делать этого даже за едой.
 — У тебя стигматы.
 — Что?
 — Раны Христа на руках.
 Я посмотрел.
 Вместо Знака на тыльной стороне кисти была свежая рана, похожая на след от гвоздя. И на левой руке тоже.
 — Это не раны Христа — это раны разбойника, — произнес я.
 — Разбойника? Какого?
 — Надеюсь, что благоразумного.
 Мне надо было пообщаться с Хуаном де ля Крус. Но исповеди не получилось. Он только взглянул на меня и сказал:
 — Иди к причастию.
 — Падре, у меня Знак исчез!
 — Я понял. Вот теперь может начаться Ночь Духа, — он улыбнулся. — Но надеюсь, что не скоро. Держись! Чуть-чуть оступишься — и все кончится.
 Это было мое первое причастие за последние лет пять. На вино я не решился, но меня и так затопило светом. Мое состояние зашкаливало. Я не мог сравнить свои ощущения с действием наркотиков, но Марк никогда не испытывал эйфории больше получаса. Мой кайф длился уже несколько часов, только усиливаясь. Опьяние? Ерунда! Разница примерно такая же, как между альпийскими снегами, залитыми полуденным солнцем, и гнилым болотом. Состояние всепоглощающее. Почти невозможно что-либо делать. Хочется сидеть и блаженствовать, а лучше лежать, распростершись перед алтарем. Физический труд еще возможен, с интеллектуальным — совсем облом. Нет, тупее не становишься. Напротив, голова работает очень ясно. Просто мучительно не хочется отвлекаться. Я понял, что или позволю Ему действовать через меня так, как Ему надо, или сломаюсь.
 Лишь во властном объятии
 Солнцем пронизанных рук
 Ты пройдешь
 За хрустальные своды…
  [156] 
 Сила души подобна электрическому заряду конденсатора. Я накопил достаточно темной энергии, служа Эммануилу, надо было только сменить полярность — и произошел ядерный взрыв. Хватило двух месяцев и всепоглощающей боли первого прикосновения благодати, словно я, подобно Данте, проходил через стену огня между Чистилищем и Земным Раем.
 Вечером пришли дурные вести. Джинны, атаку которых мы отбили, оказались только передовым отрядом Эммануилового войска. На нас надвигался океан огня.
 Я удивился, что могу воспринимать такую информацию в моем состоянии, которое не стало менее интенсивным. Еще как мог! Хотя с большим удовольствием заперся бы в какой-нибудь келье и наслаждался текущим через меня потоком божественной любви.
 — Мы не удержим Монсальват, — сказал Жан.
 Язык я по-прежнему понимал, по крайней мере французский. То ли я его на самом деле выучил за время моего визита в Париж и сейчас, за последние три месяца, то ли божественное милосердие, стерев Эммануилову печать, не отняло от меня его даров.
 В эту ночь я спал как убитый, без всяких сновидений. Зато Жан просидел всю ночь у костра перед замком. Я понимал его мучения. Если мы не удержим эту горную долину с узкими входами, что мы сможем удержать? Уходить? Но куда?
 Утром Плантар совещался с братом Франциском и Хуаном де ля Крус, потом с другими святыми. На полдень была назначена всеобщая молитва. Ждали знака свыше.
 Жан понимал, что теряет время, и ему с трудом удавалось скрывать собственную взвинченность. Он пытался сделать невозможное: принять оптимальное решение там, где его не было.
 На молитву я пошел и с удовольствием растворился в золотом сиянии, заполнившем долину. Мой свет слился со светом святых и запылал с новой силой.
 Любовь затопила меня…  [157] 
 Ко мне пришло понимание: я понял христианских мучеников, с радостью шедших на смерть за веру, и суфия Мансура Халладжа, поющего о любви на эшафоте, и Рамакришну, погруженного в самадхи, и экстатический танец Чайтаньи, и ту теодицею, в которой утверждается, что страдание необходимо для выхода на иной план бытия.
 А потом было видение. Берег моря с широкой полосой песка и соснами на холмах.
 — Видел? — спросил Олег, который стоял рядом со мной.
 — Что?
 — Побережье Атлантики.
 Его видели все: миряне, воины, монахи и святые. Знак был получен, ясный, как никогда, И столь же абсурдный. Нет ничего безумнее соваться на побережье. Нас просто сбросят в океан. Не завидовал я Плантару в этой ситуации. Все ждали его решения.
 — Господь уже решил, — сказал Жан. — Мы идем на запад.
 Несмотря на эйфорическое состояние, в котором я находился второй день, я не утратил способности рассуждать логически.
 — Государь… — начал я.
 Но он прервал меня на полуслове.
 — Я все понимаю, Пьер. Ной, верно, тоже казался окружающим безумцем, когда ни с того ни с сего начал строить свой ковчег. И Лот с дочерьми, когда покидал Содом. И Моисей, когда объявлял фараону волю божью. У Господа своя логика, и, если он приказывает нам идти к океану — значит, знает, что делает.
 Раненых среди нас не было: Копье исцелило всех, кто в этом нуждался. Ночью и утром хоронили убитых. Надо было торопиться. Времени не осталось совсем.
 Переход выдался нелегким. Люди растянулись по дороге на несколько километров. Женщины, дети, старики и миряне, не владеющие оружием, — в центре. Рыцари и монахи — охрана в авангарде и арьергарде и вдоль дороги. То и дело происходили стычки с частями адского войска. Нас спасал только полный хаос в бывшей армии Эммануила и отсутствие у них единого командования. Демоническое войско растекалось по Европе, разоряя города. Мы не были их главной целью.
 Но я почти не замечал трудностей пути. Я летал. Трое суток оргазма. Я не преувеличиваю — я преуменьшаю. Для адекватного выражения в обыденном мышлении нет понятий, а в языке — слов. Да и это — лишь символ. Струну нельзя натягивать до бесконечности — когда-нибудь она лопнет. Но эйфория не проходила.
 Кроме молитвы, я находил удовольствие в беседах с Иоанном Креста. И то, и другое усиливало экстаз, хотя мой духовник скорее пытался осадить меня, чем накрутить пуще прежнего.
 — Педро! Ты еще не достиг святости. Тебе только показали, что это такое. За экстазом неизбежно охлаждение, и тогда тебе придется подниматься самому, шаг за шагом, на гору Кармель, которую ты видел, и с боем брать врата горней отчизны, в которую тебя вознесли, чтобы ты знал, куда стремиться. А сейчас постарайся продержаться там подольше и не прекращай молитв. Это только начало пути, а не его завершение. Земной Рай — еще не Рай, а только верхний круг Чистилища,
 Молиться я не бросил, правда, бросил читать Аквината. Не потому, что поглупел, просто я ощутил, что уже обладаю той абсолютной истиной, к которой святой Фома только пытается подойти. Ведь и сам автор, испытав религиозный экстаз, бросил писать свою «Сумму теологии», и ее пришлось заканчивать его другу и секретарю.
 — А у вас было такое состояние?
 — Да, в Толедской тюрьме, — Хуан де ля Крус улыбнулся так, что я понял, что все мучения вонючей темной одиночки для него ничто перед тем, что он там ощутил. И я его понял. Ради этого можно и в тюрьме посидеть. Стоит.
 — Педро, Несотворенный свет дается не для того, чтобы в нем купаться, а для совершенствования души и благих дел.
 — Да, да, падре.
 — Иначе это просто духовное обжорство.
 Я кивнул. Ну ладно! Еще чуть-чуть!
 Господи! Я же больше ничего не сделаю в жизни, потому что больше ничего не надо! Я исчезну, я окончательно растворюсь в этом пламени и утрачу себя!
 Мой экстаз не сопровождался сменой моральных ориентиров, как после Эммануилова причастия: добро оставалось добром, а зло — злом, но они отодвигались невообразимо далеко друг от друга. Добро было привлекательно и легко, а зло тяжело и непонятно. Я искренне удивлялся себе прежнему: и чего это меня туда несло?
 У Эммануилова причастия, особенно «причастия крови», было еще одно существенное отличие: привкус оргии в темном подвале. И с души не воротило только из-за смены моральных полюсов.
 Охлаждение наступило на пятый день. Но не резкое падение во тьму, которого так боялся мой духовник. Я почувствовал себя свободнее и… обломнее. Ощущение божественного присутствия не пропало, но стало менее напряженным и менее сладостным, и только во время молитвы вспыхивало с новой силой. Иоанн Креста был доволен: «И хорошо. Так и держись. Стремление к экстазу как самоцели ничуть не лучше земных страстей».
 Изменение моего состояния имело два не очень приятных последствия. Во-первых, до меня вдруг дошло, что мой экстаз ровно ничего не доказывает. Мистическое озарение вообще может не иметь внешней причины. Розарий в больших количествах, Аквинат, Фома Кемпийский и Иоанн Креста — имел место массированный самогипноз. Фокусы какого-нибудь третьего желудочка головного мозга, ответственного за эротические переживания, гипноз и экстаз.
 Существование святых доказывало только одно — таким образом достигается бессмертие. Но при чем здесь Бог? Возможно, всего лишь даосская алхимия — эликсир, сотворенный из жидкостей собственного тела. Раньше эта мысль, наверное, доставила бы мне удовольствие: «Не на того напали! Я умный, меня не проведешь!» Теперь она приводила меня в отчаяние. Вопрос о существовании и познаваемости Бога вдруг стал вопросом жизни и смерти. Обретение бессмертия казалось несущественной мелочью по сравнению с обретением Бога. Я бы пожертвовал своим личным бессмертием, чтобы только существовал внешний источник у этого Света, Силы и Пламени.
 Даже после молитв одна часть моей души горела неземной любовью и купалась в волнах неизъяснимого наслаждения, а другая холодно наблюдала и пыталась найти логическое объяснение тому экстраординарному кайфу, который я склонен был трактовать как божественное присутствие. Причем объяснить, не используя лишнюю гипотезу, называемую «Бог».
 Сомнение считается грехом, в котором следует каяться на исповеди, но без этого греха я не человек.
 На поверхности лежала эротическая версия происходящего: несколько месяцев без секса — то есть всего лишь сублимация. Но если религиозный экстаз — лишь суррогат земной любви, основанный на тех же эротических переживаниях, тогда почему он кажется источником, а плотская любовь — суррогатом?
 Вторая версия: освобождение подсознания. Но почему обычно из подсознания лезет всякая дрянь, а тут такой кайф?
 Третья версия: эндорфины. Эндорфины — гормоны удовольствия, выделяемые человеческим организмом при соответствующем внешнем воздействии, например, при оргазме, а также в результате стресса. Обладают морфиноподобным действием, вызывают обезболивание и притупляют ощущения голода и жажды. Стресса было предостаточно, а радостей мало. Отсутствие секса, скудная пища, палатка вместо нормального дома, жесткая постель да еще уроки фехтования, которые вполне можно записать по статье «умерщвление плоти». Наверное, организм приспособился к таким условиям, и теперь ему достаточно очень малого воздействия для выработки огромного количества эндорфинов — например, самогипноза.
 В эндорфиновую гипотезу также очень хорошо укладывалась Ночь Духа, она же «засуха», она же Мистическая Смерть, которой так пугал меня мой духовник — обычный синдром абстиненции.
 На данный момент эта гипотеза казалась мне наиболее адекватной, и я принял ее в качестве рабочей. Вопросы вызывали только три обстоятельства. Во-первых: откуда столько? У меня внутри что, фабрика по производству наркотиков? Во-вторых: мощный выброс эндорфинов обычно происходит после прекращения неприятного воздействия — вознаграждение за успешное выживание путем стимулирования центров удовольствия, а не во время него. Во время — только обезболивание. Ну ладно, у меня Знак пропал — ощущение освобождения. А у моего духовника? Вообще во время тюремного заключения. Почему не после? И в третьих: мой автогипноз, заключавшийся в размышлении над Евангелием и чтении молитв, вроде бы должен вызывать совершенно конкретные глюки. Почему мой Бог не имел образа? Почему он был светом, а не Христом в хитоне и с ранами на руках?
 Я подумал, что Всевышний, наверное, смеется над тем, как я пытаюсь объяснить Его чем угодно, только не им самим. Потому я до сих пор и не сверзился в Ночь Духа, что ему прикольно.
 Второе последствие ослабления эйфории заключалось в сумасшедшем желании секса в любом виде и все равно с кем. Просто, чтобы снять напряжение. Нервная система перегружена, и на табло горит красными буквами соответствующая надпись: «Перегрузка!» Дико хотелось слить энергию.
 Убежать, раствориться в животном тепле,
 Навсегда позабывши о Том,
 Кто возлюблен,
 Чей лик — за покровами тьмы,
 В Ослепительном Мраке…
  [158] 
 Интуитивно я понимал, что на этом мой экстаз закончится и я вернусь в свое обычное состояние. Возвращаться очень не хотелось.
 При этом я прекрасно знал, что самый роскошный секс по сравнению с этим гроша ломаного не стоит. Мое тело требовало одного, а разум — другого. Я понял теперь не только то, почему святых преследовали крайне сексуальные демоны (оно понятно: воздержание), но и почему с ними так отчаянно боролись.
 — Обрести благодать трудно, а потерять можно в один миг, — сказал Иоанн Креста. — Так что лучше держись. Иначе потом годами будешь пытаться достичь того же состояния.
 Я рассказал о своих сомнениях.
 — Как я могу сомневаться даже сейчас!
 — Ты сомневаешься? Значит, ты свободен.

 ГЛАВА 6

 Пасть я не успел — мы вышли к побережью. Это произошло на десятые сутки.
 Невысокие пологие холмы, поросшие соснами в снегу. Ближе к океану деревья повалены. Вероятно, здесь было цунами, которые в последнее время стали частыми, как дождь. Мы находились в районе Байонны. Когда-то здесь был курорт.
 Океан катил длинные свинцовые волны, одну за другой. Под темным небом белел припорошенный снегом прибрежный песок, а за нами горели холмы. Огненное войско шло по пятам. С востока небо затягивалось черным, словно по нему растекалось гигантское чернильное пятно — мириады черных птиц.
 «Это ловушка! — подумал я. По мере ослабления эйфории мои сомнения росли и ширились. — С чего мы вообще решили, что будут избранные? Быть может, Его задача уничтожить все человечество, без избранников и спасенных?»
 Мы встали огромным полукругом, защищая тех, кто не мог себя защитить. Трудно придумать более невыгодную позицию. Точнее, эта была самой разумной из безнадежных.
 Святой Франциск, Иоанн Креста, святая Тереза Авильская, святой Антоний Великий и святой Антоний Падуанский, Мейстер Экхарт и Пьер Тейяр де Шерден, и многие другие преклонили колени перед лицом прибоя и встали у нас за спиной. Они молились. А к нам с холмов потекло Эммануилово войско. Эту армию больше не возглавлял человек-демон, ее вел единый инфернальный дух, лишенный разума и милосердия.
 Сияние благодати заполнило воздух и придало мне сил. Сколько мы выдержим на этом золотистом допинге?
 Черные птицы Эммануила бросились вниз с клекотом и криками, Огромные темные крылья и огненные одежды джиннов летели на нас в одном адском вихре. Я думал, что продержусь несколько секунд, но сражался неожиданно легко, лучше, чем при Монсальвате.
 Удары были четки и метки, словно дух Марка водил моей рукой. Может быть, Господь простил его и выпустил на это поле сражения во искупление его служения Эммануилу. Или все святые воины, погибшие и замученные, встали рядом с нами и сражались за нас: святой Георгий и Дмитрий Солунский, Федор Стратилат и Федор Тирон, Маврикий и святая Жанна.
 Рядом со мной бился Олег, потом Жан. Он опять отказался прятаться за нашими спинами. «Если я привел вас к гибели — зачем вам такой король? Если же нет — Господь спасет и меня».
 Но нельзя сражаться с магмой земли, подземным пламенем, затопляющим долины. Нас было слишком мало, и мы отступали, а за спиной шумел прибой, и его гул сливался со звоном стали.
 Вдруг стало светлее. Золотое сияние разгоралось впереди нас, на холме. Напор врагов ослаб, и мы чуть не поддались самоубийственному соблазну атаковать. Я перевел дух и посмотрел вверх.
 Прямо напротив нас в облаке теплого света возвышался замок. Я сразу узнал его. Это огромное сооружение ни с чем не спутаешь. Крак де Шевалье! Исчезнувший в пустыне Святой Земли и возникший из небытия здесь, на Атлантическом побережье.
 Из замка выходили рыцари госпитальеры в черно-красных одеждах. Черные плащи с крестами и стяг Архистратига Михаила. На помощь земному воинству пришло небесное.
 Золотое сияние за нашими спинами дошло до нас, и мы погрузились в него. Я видел свои руки в облаке света и пылающий золотом меч. Сопротивление инфернального войско стало еще слабее. Они двигались, как во сне.
 Атака больше не казалась самоубийственной. Жан поднял меч, улыбнулся и бросился на врагов. Госпитальеры замка встретили их своими клинками.
 Мы прорубали дорогу к нашим союзникам. Два золотых облака слились в одно, и воинам Эммануила здесь больше не было места. Они падали на землю, корчась от боли в волнах божественной благодати, которая была для них адским пламенем.
 Через четверть часа все было кончено. Инфернальное войско, которому не за что было погибать, предпочло смерти отступление. Мы обнимались с нашими неожиданными спасителями и смотрели на черных птиц, сгорающих в пламени золотого сияния.
 Улыбки, объятия, встречи рыцарей ордена, годами не видевших друг друга. Радостный Жан, и ни на ком ни царапины. Что-то во всем этом было не то. Не бывает! Рано успокоились.
 Святые так и стояли на коленях у кромки прибоя. Никто не встал и не прервал молитвы, словно ничего еще не решилось. А что решилось?
 Я оглянулся на холмы. И вовремя. Над ними снова разгоралось багровое пламя.
 — Жан!
 Он проследил за моим взглядом и помрачнел.
 — Да, конечно. Мы разгромили только передовой отряд.
 Холмы залило огненное море. Не только по дорогам и перевалам — везде, без малейшего просвета. А над огненным морем — такое же равномерно черное небо. Только в первых ближайших мазках этой черноты можно было различить взмахи крыльев.
 Сопротивление казалось бесполезным.
 — Государь, смотрите!
 Олег показывал куда-то на море, за наши спины.
 Я оглянулся. Над океаном горел закат. Плотная пелена темных туч, постоянно закрывавшая небо уже несколько месяцев, была разорвана у горизонта, словно старый холст. И в разрыве пылало багровое солнце. Небесный огонь, обжигающий море, тихое и спокойное, почти без волн. Святые, что молились о нашем спасении, поднялись с колен и застыли пораженные, И я увидел, как странная красноватая полоска разрезала поверхность воды, словно тонкий шрам, и море хлынуло от нее и расступилось.
 Святой Франциск махнул нам рукой и первым ступил в этот проход между двух гигантских стен воды, похожих на застывшие волны цунами.
 — Сюда! — крикнул Жан, и люди бросились за братом Франциском.
 Пропустив мирян, за ним последовали святые.
 Рыцари были последними, кто воспользовался этим даром. Жан — последним из рыцарей. Олег и я оставались с ним до конца.
 До Эммануилова войска было несколько шагов, когда мы спустились на дно океана, в этот чудесный водный коридор. Я услышал гул воды: стены сомкнулись за нашими спинами, не пропустив больше никого.
 Мы пошли медленнее, увязая в морском иле, спотыкаясь о бывшие когда-то подводными камни, губки и кораллы. Я оцарапал руку об один такой коралл, огромный белый и ветвистый, напоминавший дерево из спрессованной соли, но не расстроился, а рассмеялся, и Хуан де ля Крус улыбнулся мне в ответ.
 — Нам это не снится? — с сомнением поинтересовался я.
 Он покачал головой.
 Мне снова было легко. Несотворенный Свет затопил меня с новой силой. Наверное, если бы перед нами не раскрылись воды Атлантического океана, я бы уже был там, в Ночи Духа, сомневаясь в Боге, Свете и собственных воспоминаниях, погрузившись в страхи, отчаяние и богооставленность.
 Стены воды поднимались все выше. Там, как в гигантском аквариуме плавали рыбы: пестрые коралловые обитательницы, похожие на бабочек, удивленно смотрели на нас сверху вниз, и серебрились верткие стайки анчоусов, и медленно и пугающе плыли электрические скаты, напоминавшие воздушных змеев. Вдруг я увидел акулу. Она неслась на огромной скорости прямо к водной стене, и я отступил на шаг, уже представляя ее окровавленное тело, пробившее похожую на стеклянную стену и разбитое о камни дна. Но в последний момент она повернулась, словно ее что-то остановило, и поплыла назад.
 Становилось темнее. Хорошо, что кто-то прихватил свечи. Они были розданы и зажжены. И две зеркальных стены отразили огни и умножили их до бесконечности. Мы словно парили между двух млечных путей.
 По узкому проходу в ряд могли пройти человека четыре, а верхние части стен терялись где-то в вышине и уже не были видны, и небо превратилось в узкую полоску.
 Мы ночевали здесь же, на влажной земле, и вновь отправлялись в путь. И водные стены не трогали нас и указывали дорогу, огибая подводные горы, проходя таинственными ущельями, где никогда не ступала нога человека.
 У нас не было запаса воды (кто мог подумать!), но почти не хотелось пить. Мы шли в золотом сиянии свечей и молитв. И я поверил в сорок дней Христа в пустыне и пост Будды, на одном рисовом зернышке в день.
 Наконец земля начала подниматься, и вскоре далеко вверху мы увидели звезды, уже забытые за долгие месяцы беззвездных ночей. Их было видно несколько дней, в любое время суток, как со дна колодца. А потом впереди замаячил свет. Воды рядом с нами из черных постепенно превратились в темно-зеленые, а потом бирюзовые, и мы, уже обессиленные долгим походом, вышли на берег и упали на прибрежный песок.
 И тогда пошел дождь. Золотые струи, освещенные солнцем. Мы ловили его горстями и пили сияющую воду, сладкую, как вино.
 Я умылся дождем и посмотрел на небо. Яркая, как во сне, весенняя лазурь. А вдали, на западе, небеса пронзал золотистый пик в кольце белого облака.
 — Где мы? — спросил я у небесной лазури.
 — Это Авалон, Пьер, — ответил за нее Жан.

 ГЛАВА 7

 Был вечер. Солнце падало за невообразимо огромную гору в центре острова, а перед нами, над океаном, небо было уже темно-синим с первыми звездами, огромными, как в горах.
 Мы наконец выспались и напились воды из источника шагах в двадцати от берега. Сил прибавилось, несмотря на голод. Я с тоской посмотрел на леса, покрывавшие остров, и подумал, что там, наверное, много дичи. Несколько месяцев без мяса.
 Было тепло. Мы лежали прямо на траве и смотрели в небо. И оно смотрело на нас тысячей глаз Всевышнего.
 — Завтра пойдем в глубь острова, — сказал Жан. — Там есть сады. Наберем яблок.
 — Ты здесь уже был?
 — Да. Мы отвезли сюда Грааль. Еще три года назад. Но тогда у меня была яхта.
 Ночное небо было таким великолепным, что я мог объяснить это только изменением восприятия. Изливающаяся на меня любовь переливалась в мир, освещая всё и вся.
 Меня разбудило пение птиц. Было очень рано, часов пять, но спать не хотелось совершенно. Над океаном вставал рассвет, подобный органному концерту Баха: вечное восхождение от прекрасного к еще более прекрасному. А на западе золотом зажглась огромная гора, пронзившая небо.
 Я не был первым проснувшимся. Жан и Белозерский шли ко мне, держа в руках здоровенные корзины.
 — Что бы мы делали без Терезы из Авилы! — сказал Жан. — Она у нас святая домовитая, — он кивнул на корзины. — Послала за едой. Составишь компанию?
 — Сейчас.
 Когда я умывался у ручья, соседние заросли зашевелились, и из них вышел олененок и ткнулся носом мне в бок. Я вспомнил свои мечты о местной дичи и том, что из нее можно приготовить. Вот она дичь, пожалуйста! Только дичь, которая тычется носом, обнюхивает тебя и пытается лизнуть — уже не дичь.
 — Пост, Пьер! — крикнул мне Жан. — Пост сейчас.
 — Какой пост, государь?
 — Как какой? Рождественский!
 А ведь и правда приближалось Рождество.
 То, как легко удалось убедить поститься такую мясную душу, как я, тоже, вероятно, объяснялось моим аномальным состоянием.
 Мы шли в глубь острова. Светлые леса сменились садами. Яблони и вишни в цвету. Легкий ветер срывает и вихрями закручивает лепестки.
 — Здесь весна, государь, — сказал я. — Какие яблоки!
 — Пойдем. Подойдем поближе.
 Тяжелые ветви склонялись к земле. И за покровом цветов сияла золотистая кожица спелых яблок. Деревья одновременно цвели и плодоносили.
 Я подумал, нет ли сюда выхода с пещерных небес Гэ Хуна. Все народы представляют себе рай очень похоже, как все мистики достигают одних и тех же состояний. Мистическое озарение, нисхождение благодати, самадхи, сатори — их описания удивительно похожи, если только очередной мистик не находится в плену своих религиозных догм и не подгоняет под них собственные впечатления.
 Я пришел сюда как христианин с христианскими рыцарями и святыми. Но здесь только запад мира. Я никогда не мог поверить в то, что я прав, а все остальные неправы. Не собрались ли сейчас праведники востока где-нибудь на островах блаженных Пэнлай?
 Жан стоял, опираясь на ствол яблони. Несколько лепестков запутались в волосах. Он улыбнулся.
 — Бери, Пьер! Я наследник этой земли. Все же не совсем я Иоанн Безземельный!
 Я набрал корзину и позволил себе попробовать золотистое яблоко. Классно!
 Олег последовал моему примеру.
 — Дарует бессмертие? — спросил я.
 — Ты прекрасно знаешь, что дарует бессмертие.
 — Ты видел Несотворенный Свет?
 — Да, когда я был здесь впервые. А потом Ночь Духа, совпавшая с триумфом Антихриста. Я смог пройти через нее только потому, что должен был это сделать.
 — Ночь Духа? После этого? — я окинул глазами сад.
 — Пьер, то, что происходит сейчас в твоей душе, не больше ли того, что тебя окружает?
 — Да.
 — И очень скоро ты сочтешь, что все это тебе приснилось, и будешь объяснять Бога самовнушением и играми подсознания, если только Господь не явится нам раньше. Со мной было несколько иначе: Авалон казался мне потерянным навсегда, Грааль более недостижимым, а я сам бесконечно недостойным того и другого.
 Перед нами раскрылась долина, заросшая белыми лилиями. Мы шли по пояс в цветах к склону холма, розовому от цветущего миндаля. Синее небо, пронзенное золотой горой, и симфония ароматов. Мы набрали орехов и поднялись на холм.
 В долине, посреди цветущих лугов и миндаля, словно кристалл в чудесной оправе, рвалась к небу стеклянная башня, сияя, как Несотворенный Свет внутри меня.
 — Пьер, Олег! — Жан отдал нам свою корзину. — Донесете? Я должен войти туда. Один.
 Мы возвращались к побережью. Здесь уже раскинулся огромный лагерь наших спутников: тысячи палаток в зеленой долине у кромки вод. В наших корзинах покачивались букеты лилий и ветки цветущего миндаля для наших хозяек: святой Терезы Авильской и святой Клары.
 Тут до меня внезапно дошло, что миндаль пахнет синильной кислотой. Я замер на месте. Почему только сейчас? И почему так слабо? Не отвращение и боль, как на мессианском пиру Эммануила, — просто знание.
 — Петр, что с тобой? — спросил Олег.
 — Миндаль пахнет смертью. Синильная кислота. Мы отравили ею людей в Бет-Гуврине. А я не вспомнил. Я только сейчас понял, что это за запах.
 Олег улыбнулся.
 — Так радуйся! Значит, стерлось. Значит, прощено.
 В Земном Раю Данте текут две реки: Лета, воды которой дарят забвение греховных поступков, и Эвноя, воскрешающая память о добрых делах. Я словно испил воды из Леты и перешел Эвною.
 В лагере нас ждали. Святая Клара поставила перед нами корзину земляники — здесь были не только яблоки. Я вспомнил фразу святого Франциска о том, что лик святой Клары подобен луне, и улыбнулся. Трудно говорить о красоте святых: когда Несотворенный Свет сияет в каждой черточке, черты лица уже ничего не значат.
 Потом Тереза из Авилы погнала нас за водой и велела резать фрукты. Фруктовый салат с орехами и ключевая вода. А ощущение такое, словно съел вепря в пиршественном зале Вальгаллы. Я больше не покушался на местную дичь.
 Жан Плантар не вернулся до заката. Опустилась ночь с ее великолепными звездами. Его все не было.
 Олег взял гитару и запел:
 Рекам, драконам, ветрам, водопадам,
 Цветам хрусталя, восходящим из брения,
 Птицам рассвета, святыням Заката —
 Благословение, благословение!
 Все что мы были, и все чем мы станем,
 Кружится в танце, в едином биении,
 Перерождение, первосмыкание —
 Благословение, благословение!
  [159] 
 Ночь близилась к концу. Бледнело небо. И утренний свет был, как лезвие ножа. Наш лагерь просыпался. Я вышел из палатки и умылся у ручья.
 Над холмом, к западу от нас разгоралось сияние, а потом я увидел четырех зверей, поднимающихся на вершину. Я оглянулся: все встали возле своих палаток и смотрели туда же.
 Справа шел золотой лев. Шесть легких крыльев было у него за спиной: два соединены над ним, словно руки в молитве, два сложены за спиной и два распростерты в стороны, как в полете. Крылья были усыпаны… сначала мне показалось, что опалами, я не сразу понял, что это глаза. Вторым был бык, подобный синему небу, и его шесть крыльев исполнены глазами, как звездами ясная ночь. Третье существо имело человеческое лицо и мягкие звериные лапы и тоже было крылато, и на крыльях сияли тысячи глаз. А четвертым был орел, что летел за ними.
 Они миновали вершину и начали спускаться к нам. Только тогда за сиянием их крыльев, подобных свету божественной благодати и молнии Его гнева, я увидел Плантара. Он стоял, воздев вверх руки. Белые облегающие штаны заправлены в сапоги, белая свободная рубаха, белый плащ без всяких украшений накинут на плечи и застегнут фибулой с аметистом. В каждой руке он держал по чаше, сияющей подобно крыльям четырех животных, идущих перед ним.
 — Смотрите! — воскликнул он. — Я принес вам Грааль. Вот деревянная чаша, та чаша, из которой пил Господь с апостолами во время Тайной вечери, и в ней вино. А вторая чаша золотая, и в нее собрал Иосиф Аримафейский кровь Христову, и в ней кровь!
 — Два Грааля, — прошептал я.
 — Три Грааля, — сказал Иоанн Креста.
 — Три?
 — Сам Жан Плантар. Грааль — королевская кровь. Истинный король во времена царствования Антихриста. Святой государь последних трех лет Земли. Удерживающий, о котором писал апостол Павел. Король-священник.
 — Смотрите! — повторил Жан. — Христос среди нас! — воскликнул он, и этот крик разнесся над долиной, и люди ответили:
 — Есть и будет!
 Тогда Жан сблизил чаши и соединил их, и они слились в одну. И вино стало кровью, а кровь вином.
 — Святая святым!
 И мистические животные повернулись и пали перед чашей.
 Он поднял чашу и уже собирался отлить из нее, но вдруг остановился, поднял голову и взглянул на святых.
 — Пусть первыми будут те, кто более достоин. Брат Франциск!
 Святой Франциск взошел на холм, а Жан преклонил перед ним колени и протянул ему чашу. Потом были другие: Иоанн Креста, Тереза Авильская, святая Клара, Мей-стер Экхарт, Тейяр де Шарден, многие и многие. А кровь-вино все не кончалась. И только после святых из чаши осмелился пригубить Жан. А когда она дошла до меня, я встал на колени и повторил слова того, кто погиб от моих рук:
 — Кровь Христова, опьяни меня!
 И свет затопил меня. Свет был внутри меня, и я был внутри света, внутри огромного бесконечного солнца, которое не сжигает, а только поднимает ввысь, наполняя неземной радостью. Несотворенный Свет объял и растворил меня. Моя свеча, моя искра коснулась вечного пламени Всевышнего и слилась с ним в едином танце огня. Изначальный Свет заполнил долину, зажигая и преображая все. Я оглянулся пораженный, я смотрел на лица и видел лик Господен. Мы прекрасны! Мы бессмертны! Мы святы!
 И был день, и была ночь. Я не чувствовал хода времени и не ощущал усталости. Никто не спал в эту ночь, и я не хотел спать. В лагере слышались песни и смех. И молитвы были подобны танцу, а танец молитве.
 Над Авалоном вставал рассвет. Странный рассвет, слишком яркий и белый. Огромное солнце выплывало из океана, подобное изначальному Несотворенному Свету, что бился и сиял внутри нас. И в этом Свете было обещание и надежда. Мы встали возле своих палаток и замерли в ожидании.
 А потом на фоне рассвета появились пятеро всадников. Кони неслись по поверхности воды, словно по серебряной тверди. Подъехали к берегу в облаке брызг и ступили на прибрежный песок.
 Четверо из них склонили копья, и кони их застыли в поклоне, а пятый выехал вперед и спешился. Белый всадник с золотым копьем. Он оставил коня и направился к нам…
 Он был, как молния, что видна от востока до запада.
 И я знал, что все люди видели то же во всех концах земли: и апостол Иоанн у пепла Иерусалима, и апостолы Эммануила, те, что дожили.
 Меня затопило знание. Вот Варфоломей, до конца удержавший власть в своем Китае; вот Андрей, замученный восставшими индусами. Вечная мука, вечный костер, потому что смерть к нему не приходит. Лука Пачелли преклонивший колени в опустевшем Париже, Якоб Заведевски в Германии, другие, которых я знал меньше или почти не знал. В Африке, в Азии, в Америке… Они сгорают, как мотыльки, в белом сиянии этого света. Были — и нет. Боже! Они достойнее меня!
 Я видел как закипело море и отдало своих мертвецов. Человеческие останки, отполированные водами и ветрами, полурассыпавшиеся и истлевшие, бились у кромки прибоя в муке воскресения и одевались плотью, и шли к тому, кто стоял перед нами, опустив копье.
 Я видел, как дрогнула земля и раскрылись могилы, и отдали своих мертвецов. И они восстали со склонов горы Елеонской, из залитой магмой долины Иерусалима, с сожженных вулканическим пеплом островов Японии и с заснеженных полей Европы, с востока и с запада: со всех концов земли.
 И они оделись плотью и шли к тому, кто уже сделал к нам шаг.
 — Люди рая! — пронеслось над холмами. — Смерти нет! Вечность!




 ПРИМЕЧАНИЯ


  Fenestrae — лат. окна.
  Reexeg  (от лат. keexegare) — перевоздвигать, переустанавливать.
  Интеррет — от лат. retis (сеть).
  Miserere  ( лат  . помилуй) — католическая молитва.
  Ordo  viae — лат. орден пути.
  Ситус — то же, что в нашем мире сайт. От лат. «situs» — место, расположение.
  Бхакт  ( санскр  .) — друг, возлюбленный.
  «На колени пред ликом зари…» — стихи Сергея Калугина.
  Christus regnat — лат. Христос царствует.
 Западный вокзал.
  Пратер — парк в Вене.
  Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа (лат.). 
 Южный вокзал ( нем  .).
  «И видел я иного Ангела…» — Откровение, 7:2.
 Стихи Евгения Сусорова.
 Власть Бога ( лат  .).
  Кецалъкоатлъ — у индейцев Центральной Америки одно из главных божеств, бог — творец мира, создатель человека и культуры, владыка стихий, бог утренней звезды, близнецов, покровитель жречества и науки.
  Калки — белый рыцарь, образ которого примет Вишну в конце времен. Последняя аватара Вишну.
  Майтрейя — последний будда, будда грядущего.
  Credo  (лат.) — верую.
  Царь Славы Эммануил Спаситель (лат.). 
 Царь Давид ( лат  .).
  Масада — крепость в Палестине, последний форпост восставших евреев в Иудейской войне 66-73 гг. н.э. После падения крепости осажденные покончили жизнь самоубийством, чтобы не стать рабами Рима.
  Машиах (ивр.) — мессия.
  Стихи Ефрема Сирина  , перевод С.С.Аверинцева.
  Мо-цзы — китайский философ V века до н.э.
  Юань Шикай — китайский сановник, игравший большую политическую роль в Китае в конце XIX — начале XX века. После отречения цинской династии, по предложению Сунь Ятсена, сложившего свои полномочия временного президента, 15 февраля 1912 года избран временным президентом Китая. Стремился к восстановлению монархии, надеясь стать основателем новой династии. В мире «Четвертого отречения» ему это удалось.
  «Шу-цзин» — «Книга истории». В ней излагается история Китая от легендарного правителя Яо до первых правителей эпохи Чжоу. Также содержит беседы легендарных правителей Яо, Шуня и Юя и правителей древнего Китая о сущности государственного управления, «Шу-цзин» входит в конфуцианское пятикнижие.
  Цзиньши — высшая ученая степень в традиционном Китае.
 Японский стиль… каллиграфии отличается большей свободой и изяществом по сравнению с китайским.
  Хотэй — один из семи богов счастья: бог общения, веселья и благополучия. Его отождествляют со средневековым монахом Ци Цы. Умирая на веранде у входа в один из буддийских храмов, он прошептал: «О люди! Вы не узнали меня! Ведь я — Майтрейя!»
  Ханьцы — самоназвание китайцев.
  Бонсай — само слово японское и означает «растение на подносе», но первые бонсаи появились в Китае еще в эпоху династии Хань и были завезены в Японию буддийскими монахами.
  Ланьетайская стела — одна из стел, воздвигнутых императором Цинь Ши-хуаном в ознаменование объединения Китая. Ланьетайская стела была установлена на полуострове Шаньдун в местности Ланье в 219 г. до н.э.
  «Ши цзин» — «Книга песен», собрание китайских народных песен XI-VIII вв. до н.э. «Ши цзин» входит в конфуцианский канон.
  Чжоуский государь У-ван — традиционная хронология 1122-1115 гг. до н.э.
  Тянь-цзы — Сын Неба, одно из обращений к императору в традиционном Китае.
  «Благая сила Дэ» — мироустроительная сила, сверхъестественное достояние, дар свыше и потенция, обеспечивающая данному лицу благотворную деятельность в обществе. Так «Дао-Дэ цзин» переводится как «Канон Пути и его Благой Силы». Дэ — благодать Великого Пути, вскармливающая все сущее, создающая и «пестующая» конкретные вещи. В то время, как «Дао» — «безымянное», порождающее весь космос.
  Сяни — даосские бессмертные.
  «И цзин» — «Книга Перемен». Триграммы — графические символы, образованные сочетаниями расположенных друг над другом непрерывных и прерывистых линий. Имеют символические значения: небо, водоем, огонь, гром, ветер, вода, гора, земля.
 В традиционном Китае императоров называли по девизу правления.
  «Государь не воюет, государь карает» — цитата из «Мэн-цзы», произведения древнекитайского философа Мэн Кэ (327-289 гг. до н.э.). «Мэн-цзы» входит в конфуцианское четырехкнижие.
  Аматэрасу — японская богиня солнца. Считается прародительницей императорской династии.
  Франциск Ксаверий — католический святой, иезуит, друг и соратник Лойолы. В XVI веке проповедовал в Японии.
  Кайсяку — помощник при сэппуку, который отрубал голову совершающему ритуальное самоубийство самураю и тем прекращал его мучения. Как правило, на роль кайсяку выбирали друга или любимого ученика.
  Хакама — мужские широкие шаровары, надеваемые поверх кимоно.
  Сэй Сенагон — придворная дама, выдающаяся писательница эпохи Хэйан (X в.). Автор «Записок у изголовья». Мурасаки Сикибу — придворная дама, писательница и поэтесса эпохи Хэйан. Автор «Повести о Гэндзи».
  Тэндзин — обожествленный министр и ученый IX-X вв. Сугавара-но Митидзанэ. Бог грома и покровитель наук.
  Хатиман — дословно «восемь стягов», ками, покровитель воинов и буддизма. Бодхисаттва. Иногда его изображают как буддийского монаха.
 В нашем мире, альтернативном миру «Четвертого отречения», Нобелевскую премию дали не Мисиме, а Кавабате.
 В XVI-XVII вв. европейцев называли в Японии «южными варварами», поскольку португальские корабли приплывали с юга. Ками Тэндзин делает поправку, явно основываясь на современных географических данных. «Национальное сокровище» — звание, присваиваемое в Японии людям, снискавшим прижизненную славу на различных поприщах.
  Каннон — богиня милосердия. Бодхисаттва. Популярны изображения тысячерукой Каннон. Каждой из тысячи рук она спасает грешника.
  Такуан Сохо — дзэнский мастер XVII века, просветленный, каллиграф, художник, поэт, мастер чайной церемонии. Сочинения Такуана на японском языке составляют шесть томов.
  Коан — дзэнская загадка, парадокс, абсурдный для обыденного сознания, который стимулирует пробуждение.
  «Встретишь Будду — убей Будду, встретишь патриарха — убей патриарха, встретишь святого — убей святого, встретишь отца и мать — убей отца и мать, встретишь родича — убей и родича. Лишь так достигнешь ты просветления и избавления от бренности бытия», — знаменитый парадокс Линьцзи (Риндзая), основателя школы Риндзай-дзэн. Всякое идолопоклонство и догматизм препятствуют просветлению.
  Ода Нобунага — полководец и государственный деятель, первый из объединителей феодальной Японии. В 1573 году низложил последнего сегуна из династии Асикага, стал фактическим правителем страны, объединив под своей властью к 1582 году почти треть территории Японии. Покровительствовал христианству. В нашем мире, в отличие от мира «Четвертого отречения», совершил харакири, будучи преданным одним из своих вассалов и проиграв ему сражение.
  Хидэеси — Тоетоми Хидэеси (1536-1598), полководец и государственный деятель феодальной Японии. В нашем мире фактический правитель страны после гибели Оды Нобунага. При Хидэеси начались гонения на христианство.
  Токугава — Токугава Иэясу (1542-1616), полководец и государственный деятель. В нашем мире — основатель династии сегунов Токугава. Продолжил гонения на христианство.
 Цитата из поучений мастера дзэн Гуань-фана.
  Духовный коадьютор — третья ступень иерархии ордена иезуитов. Духовными коадъюторами были священники, принесшие три монашеских обета: бедности, целомудрия и повиновения.
 Суффикс «кун» используется в японском языке вместо «сан» при несколько фамильярном обращении начальника к подчиненному.
  Провинциал ордена — глава провинции в ордене иезуитов.
  Агапа — братская трапеза первых христиан.
  Адмонитор — духовник генерала ордена иезуитов, одновременно его контролер и советник.
  Дзабутон — плоская подушка для сидения на полу.
 Высказывание дзэнского монаха Иккю (1394-1481).
 Религиозный философ Владимир Соловьев считал одним из доказательств бытия Божия чувство благоговения, которое возникает в церкви.
  Нараяна — одно из имен Вишну.
  Вриндаван — местность, где воспитывался Кришна. Пуджа — индуистское богослужение.
  Кали  («Черная») — одна из ипостасей Деви, супруги Шивы, или его шакти — божественной энергии. Олицетворяет грозное, разрушительное начало.
  Вишну — один из высших богов индуизма, составляющий вместе с Шивой и Брахмой божественную триаду — тримурти. В пуранах считается хранителем мироздания. Однако вишнуиты считают его высшим абсолютом, ответственным также за творение и разрушение. В начале каждого цикла творения из пупка Вишну вырастает лотос, в котором рождается Брахма, который творит мир.
  Шива  (др.-инд. «благой», «приносящий счастье») — один из верховных богов, входящих в тримурти. Обычно отвечает за разрушение. Однако шиваиты считают его высшим абсолютом, ответственным также за творение. Шива творит и разрушает миры во время своего космического танца. Отсюда эпитет Шивы «Натараджа» — «владыка танца».
  Бхагаван — Благой Господь.
  Самадхи — йогический экстаз, слияние с абсолютом.
  Вайкунта — рай Вишну.
  Вайшнавизм — то же, что вишнуизм. Вайшнавами также называют себя кришнаиты. Термин, как правило, применяется к последователям бхакти.
  Дварака — столица царства Кришны, крепость, возведенная посреди моря.
  Пуджари — брахман, который служит пуджу.
  Шеша — тысячеголовый змей, который поддерживает землю и служит ложем для Вишну, когда тот спит в океане в интервалах между творениями мира. В ряде мифов Шеша считается эманацией Вишну.
  Мурти — особым образом освященное скульптурное изображение бога в индуистском храме. За мурти ухаживают, как за живым человеком: его моют, переодевают, предлагают еду и даже укладывают спать.
  Саньяса — последняя, четвертая ступень духовной жизни, полный отказ от семьи и общества, отречение от мира, индуистское монашество.
 В мире «Четвертого отречения» не существует государства Пакистан, искусственного образования, возникшего в период борьбы Индии за независимость в результате английских интриг. Восточная часть Пакистана принадлежит Индии, а западная, населенная племенами пуштунов, — Афганистану.




 ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА


  1. Единая церковь. Крестовые походы. Византия. 
 Кульминационным моментом раскола христианской церкви на восточную и западную (схизмы) был 1054 г., когда константинопольский патриарх Михаил Керуларий и папа Лев IX предали друг друга анафеме, хотя процесс разделения церквей начался гораздо раньше. В мире «Людей огня» тенденция к разделению существовала, но к таким фатальным последствиям не привела.
 Тому было несколько причин. Во-первых, восточный и западный обряды отличались меньше. Например, во всем христианском мире, в том числе в Византии, причастие происходило на пресном хлебе. В еврейской культуре закваска всегда была символом греха. Именно поэтому накануне Пасхи в еврейских семьях по всему дому ищут кусочки квасного хлеба, чтобы потом торжественно сжечь. Первые христиане принадлежали к этой культурной традиции и, следовательно, квасным хлебом никак причащаться не могли. Позднее в нашем мире в восточной церкви возобладало понимание закваски как символа воскресения и причины, позволяющей тесту (христианской общине) увеличиваться. Такой поворот на сто восемьдесят градусов в символической трактовке закваски, вероятно, явился следствием полного разрыва с еврейскими корнями христианства.
 В мире «Людей огня» многие святые первых веков, не утратившие понимания еврейской традиции, дожили до времени наметившегося раскола, а некоторые из них, например апостол Иоанн, и до наших дней. Они были почитаемы в обеих частях христианского мира и всегда могли сказать свое веское слово. Таким образом, причастие на квасном хлебе просто не могло возникнуть. А если и были такие тенденции, Иоанн Богослов высказывался: «Тайная вечеря состоялась на еврейскую Пасху, и Иисус преломлял мацу, а никак не каравай ел, помню». Квасным хлебом в мире «Людей огня» начал причащать только Эммануил.
 Во-вторых, христианские святые, появившиеся на свет в эпоху единой Римской империи, в большинстве своем были двуязычны, то есть владели и латынью, и греческим, и могли объяснить причины разногласий, возникавших между частями христианского мира из-за некачественных переводов.
 В мире «Людей огня» причастие под двумя видами (то есть хлебом и вином) для мирян никогда не отменялось католической церковью. В небольших общинах, где это было возможно, чашу пускали по кругу, в крупных — ставили на край алтаря для тех, кто считает себя достойным к ней подойти, как это сейчас и принято у католиков.
 Восточная церковь, также оказавшаяся перед проблемой увеличения числа верующих, пошла другим путем: хлеб и вино просто смешали в одной чаше. В мире «Людей огня» благодаря посредничеству святых в этом вопросе было достигнуто взаимопонимание, и обе формы обряда признали равноспасительными.
 В мире «Людей огня» не было «Фотиевой схизмы» IX века, когда патриарх Фотий и папа Николай I взаимно сместили друг друга. Фотий, мирянин большой учености, был избран патриархом вместо сосланного Византийским императором святого Игнатия. Папские легаты признали законность этого избрания, и в мире Петра Болотова папе Николаю хватило терпимости не оспаривать решения собственных легатов. А следовательно, не было и окружного послания патриарха Фотия с осуждением Filioque (то есть места в Символе Веры, где утверждается, что Святой Дух исходит не только от Отца, но и от Сына).
 Вообще история Filioque началась на третьем Толедском соборе 589 г., и введение этого добавления объяснялось борьбой с арианами, которые отрицали божественную природу Христа. После испанцев такой Символ Веры был принят франками и германцами. Во времена патриарха Фотия в Риме, кстати, еще произносили Символ Веры без Filioque.
 В мире «Людей огня» такая ситуация сохранялась вплоть до XV века, когда осажденный турками Константинополь был уже на все согласен. Народных протестов и фраз вроде сказанной сестрой императора Михаила VIII «пусть лучше погибнет империя моего брата, чем православная вера» это не вызвало, что было связано с другим ходом истории крестовых походов. Кстати, и позже Римская церковь не настаивала на чтении Filioque в восточных епархиях, помня о его историческом происхождении и не считая это принципиальным вопросом.
 Политические предпосылки для раскола также существовали. Папа Лев III, получивший помощь от франков в борьбе против лангобардов, в 800 г. короновал в Риме Карла Великого в качестве императора, что вызвало протесты Византии. Какая может быть еще Римская империя, когда есть Византия?
 Столкновения восточных и западных миссионеров на одних и тех же землях также приводили к конфликтам, но менее жестким, чем в нашей реальности,
 Окончательный разрыв между восточной и западной церквями произошел даже не в 1054, а в 1242 году, когда во время четвертого крестового похода крестоносцами был взят и разграблен Константинополь. В мире Петра Болотова крестовые походы имели несколько другую историю.
 Во время первых крестовых походов также были отбиты у сельджуков Антиохия, Эдесса и Иерусалим, но восточные патриархи оттуда не изгнаны, греческие и латинские службы проходили параллельно, иногда в одних и тех же церквях.
 Четвертый крестовый поход вообще имел другое направление. В Византии не было захвата власти Алексеем III, сместившим своего брата Исаака II Ангела, а как следствие, не было и просьбы сына смещенного императора о помощи против узурпатора. Крестоносцы, направлявшиеся в Египет, туда и пошли, не имея причины сворачивать в Константинополь, дабы защитить права свергнутого императора. Поход этот не был настолько удачен, чтобы восстановить в Египте христианство, но страну ослабил. За четвертым крестовым походом последовал пятый, также направленный против Египта. В 1229 году по мирному договору с Египтом христианам был возвращен Иерусалим, взятый Саладином в 1187 году. Крестоносцы окончательно потеряли Иерусалим в 1244 году, но несколько крепостей и Антиохийское княжество удалось отстоять, и последнее дожило до наших дней.
 Таким образом, ни захвата, ни разграбления Константинополя крестоносцами не произошло.
 В результате в 1453 году, когда Константинополь был осажден турками, знаменитый лозунг «Лучше турецкая чалма, чем папская тиара» был невозможен. Папская тиара была явно предпочтительнее. Константинопольский патриарх под давлением императора признал главенство папы в обмен на европейскую помощь. Константинополь отстояли, и Византия, хоть и изрядно потрепанная, все же сохранила свою независимость. Она дожила до наших дней, но уже в качестве Ромейской республики. Волна европейских революций не миновала и ее.
  2. Константинополь и Россия. 
 Авторитет константинопольского патриарха падал по мере прогрессирующего ослабления Византии. Постепенно его статус сравнялся с кардинальским. Примерно тогда же, в конце шестнадцатого века, при Борисе Годунове, настроенном весьма проевропейски, желавшем интеграции в европейское сообщество и посылавшем молодых людей в Европу на обучение, усилившаяся Русь уже не могла быть в роли религиозной провинции второго сорта, подчиняющейся слабому Константинополю, выживающему только благодаря европейской поддержке. Было организовано и переподчинено непосредственно папе отдельное российское кардинальство. К этому же периоду относится проникновение в Россию многочисленных монашеских, духовных и духовно-рыцарских орденов Европы. Этот процесс несколько приостановила Смута, в силу усиления антипольских настроений, но он продолжился при набожных первых Романовых и европейски ориентированном Петре, не говоря уже о Екатерине Великой и ее сыне Павле, помешанном на госпитальерах.
  3. Реформация. 
 Реформация была воспринята как новая попытка разделить тело Христово, что вызвало активное противодействие бессмертных. Снова был найден компромисс. Так как греческий и славянский языки уже были приняты в качестве богослужебных в восточной части Римской церкви (Византия, Россия, некоторые балканские страны), признание законности церковной службы на национальных языках Европы не казалось такой уж ересью и было разрешено в XVI веке. Тогда же Библия была переведена на французский, английский и немецкий языки. Латинские службы сохранились в крупных храмах, на международных встречах и в некоторых конгрегациях, например у иезуитов и доминиканцев.
 Латынь осталась международным языком, причем не только церкви. Например, это язык компьютерных терминов. Знание латыни, посещение латинских служб и молитвы на этом языке считаются прерогативой образованного класса.
 В результате признания национальных языков в качестве богослужебных Реформация лишилась одного из самых сильных своих аргументов, к тому же в мире «Людей огня» никогда не существовало практики продажи индульгенций, вызывавшей возмущение протестантов начиная с Яна Гуса. Реформация не получила такой широкой поддержки, как в нашей реальности, и свелась, с одной стороны, к внутрицерковному обновленческому движению, с другой — к образованию множества сект, последователи которых в течение XVI-XVII веков постепенно эмигрировали в Америку.
  4. Англо-французская федерация. 
 Возможность возникновения единой англо-французской династии возникла еще в 1328 году, когда пресеклась династия старших Капетингов. Дочь Филиппа IV Изабелла была английской королевой, матерью короля Эдуарда III, и именно к нему, в дом Плантагенетов, и должна была перейти французская корона, если бы было признано допустимым передавать престол через женщин. Но на этот вопрос был дан отрицательный ответ: «Негоже лилиям прясть». С тех пор для французского династического права характерен так называемый «салический принцип» — абсолютное исключение женщин из числа возможных наследников.
 Отпад Британии от католицизма в XVI веке объяснялся причинами не идеологическими, а политическими, точнее, романтическими: Генриху VIII, который был уже женат, захотелось непременно жениться на Анне Болейн, а папа запретил. Так возникла англиканская церковь. Все английские монархи после Елизаветы, дочери Анны Болейн и Генриха VIII, начиная с Якова I, сына казненной Марии Стюарт, в мире «Людей огня» были католиками (в нашей реальности — протестантами, кроме католика Якова II). Уже при Карле I, женатом на католичке, французской принцессе Генриетте, в мире Петра Болотова была заключена уния Англии с папским престолом, что вызвало неприятие протестантов и в конце концов привело к революции, осуществленной силами пуританских сект и возглавляемой фанатичным пуританином Оливером Кромвелем. Карл I был казнен.
 Его сын Карл II возглавил роялистов сначала в Ирландии, а после того, как Кромвель вырезал две трети ирландцев, не жалея ни женщин, ни детей и приговаривая, что осуществляет справедливый Божий суд над жалкими варварами, — сопротивление в Шотландии. Но прийти к власти ему удалось только после смерти Кромвеля в 1660 году, когда и английский народ, и Парламент несколько устали от пуританского концлагеря: полицейского режима, цензуры, ограничений свободы совести, этнических и идеологических чисток. К тому же Кромвель, хоть и был удачливым полководцем, в экономике не разбирался вовсе, и страна была практически разорена. Тогда же, при Карле II, была восстановлена и уния с католической церковью.
 После Карла II престол перешел к его брату Якову И, дочь которого Анна вышла замуж не за датского принца Георга, как в нашей реальности, а за Великого Дофина, сына Людовика XIV. В мире «Четвертого отречения» не было «Славной революции», и Якова никто не свергал. Более того, Стюарты занимали английский престол вплоть до XIX века, и их никогда не сменяла Ганноверская династия.
 В 1702 году Анна становится королевой Великобритании и Ирландии, а ее старший сын Людовик — наследником двух престолов: английского и французского. Правда, французским королем становится не сын, а только внук Анны Стюарт и Великого Дофина, но тем не менее год смерти Короля Солнца становится первым годом существования объединенного Англо-Французского королевства.
 Еще раньше, в 1700 году, второй сын Анны Стюарт Филипп восходит на испанский престол. Но к войне за испанское наследство, как в нашей реальности, это не приводит, поскольку, встав перед выбором между объединением французской и испанской или французской и английской корон, Людовик XIV мигом смекнул, что второе выгоднее, а объединение трех королевств — сверхнаглость, которой ни могущественные австрийцы, ни прочие европейцы не потерпят. В результате Филипп остался королем Испании, но утратил права на французский престол (который ему, как второму сыну, все равно практически не светил).
 Единое англо-французское королевство распалось после Великой Французской революции. Наполеон тщетно пытался вернуть Франции острова, но так и не добился успеха. Единое государство было восстановлено только в результате Реставрации. Затем в процессе многочисленных французских переворотов федерация то распадалась, то вновь восстанавливалась. Во времена Петра Болотова это федерация, но форма правления в ней республиканская.
  Автор