---------------------------------------------


 Виктор Пронин
 Козырной день



 Ночной пожар


 Девятого марта прошлого года в маленьком старинном городке Калужской области, на дальней его окраине уже в двенадцатом часу ночи заполыхал дом. Большой, добротный деревянный дом. Вокруг стояли такие же дома, поэтому выбежавшие соседи с опаской поглядывали на пожар. По их рассказам вначале огонь появился в окнах, загорелось внутри дома, потом пламя набрало силу, вырвалось наружу, охватило чердак и дела у него пошли куда быстрее. Оконные переплеты, деревянные перегородки, двери глухо похрустывали в огне, будто на чьих-то крепких зубах. А когда заполыхала крыша, послышалась настоящая пальба — раскаленный шифер стрелял оглушительно и часто. В сухих комнатах, в просторном чердаке, в сквозняковых коридорах огонь гудел басовито, уверенно, даже с какой-то деловитостью, словно был занят важной срочной работой.
 В двадцать три часа десять минут местная пожарная команда получила первое сообщение по телефону — пожар. Машины уже вырвались со двора, уже неслись по пустынным улицам, затянутым весенним ледком, а звонки все продолжались. Пожар был виден едва ли не со всех концов городка. Мечущиеся красноватые блики вызвали тревогу, и люди, в спешке набросив что-нибудь на плечи, выходили из домов, смотрели — не перекинулось бы пламя через заборы, не побежали бы огоньки по деревьям, не полетели бы искры на чердаки, набитые сеном. От жара парили, дымились ворота, выгибались и умирали голые ветви деревьев. Когда прибыли пожарники, весь дом являл собой громадный костер, к которому и на десяток метров невозможно было подойти. Снег вокруг дома сошел, стек ручьями. Показалась жухлая, мертвая трава, оттаяла земля, образовалась грязь и тут же просохла. За время пожара над домом словно бы пронеслись несколько месяцев, продлись пожар еще полчаса и, возможно, появилась бы зеленая трава.
 Но пожарникам удалось победить огонь. Вначале они через выгоревшие окна сумели закачать в дом пену, сбить и подавить пламя, лишив его нижнего жара, а потом крышу залили водой. На обожженном пороге, среди осевшей пены и шипящих головешек пожарные увидели женщину. Она была еще жива. Ее осторожно вынесли из дома и положили в сторонке на доски. И только тогда в свете фар от машин увидели, что на голове у женщины рана. Женщина умерла в больнице, едва ее успели туда доставить. Слишком тяжелым было ранение. Как ни странно, на ней почти не было ожогов. Она лежала в коридоре у самого выхода и пламя миновало ее, во всяком случае пожарные поспели вовремя. Предположение напрашивалось само собой — женщина в панике ударилась головой о какой-то выступ, не смогла в дыму найти выход и потеряла сознание.
 В подобных случаях положено вызывать следователя. В прокуратуре этого городка только один следователь — Галина Анатольевна Засыпкина. Фамилия у нее для следователя в самый раз, и за шесть лет работы она “засыпала” не одного преступника, считающего себя хитрым и предусмотрительным.
 Галина Анатольевна приехала на пожар в половине двенадцатого. Сразу разобраться во всей сумятице, людских криках, шуме моторов, в сполохах фар, когда еще шипели догорающие стропила, и трещал раскаленный шифер, было не так просто. Черный печальный дом с провалами окон, словно оскверненный толпящимися здесь чужими людьми, представлял собой жутковатое зрелище. Кое-где еще вспыхивало пламя, стены поблескивали пепельно-черными чешуйками, в лужах воды плавали обгоревшие бумаги, одежда, двор покрывали осколки битой посуды, пар смешивался с дымом и дышать было почти невозможно.
 — Давно горим? — спросила Засыпкина у женщины, стоящей на улице.
 — Да уж час, наверно, коли не больше. В доме загорелось, внутри… А что там у них стряслось — бог знает! Днем-то веселье шло — дым коромыслом!
 — А кто эта женщина, которую вынесли из дома?
 — Тут нешто узнаешь… Говорят, в кровищи вся… Голова разбита… Ужас, просто ужас!
 Галина Анатольевна, не подозревая ничего чрезвычайного, привычно опрашивала свидетелей, уточняла детали, пытаясь понять причину возгорания. И вдруг пожарные, войдя в дом по тлеющим еще головешкам, обнаружили полуобгорелого мужчину. Потом еще одного. Потом еще. Всех вынесли на снег, положили в ряд. После таких находок тщательно осмотрели дом, заглянули во все комнаты, но больше никого не нашли. Четверо погибших, если считать и умершую в больнице женщину. Опознать их тогда не удалось. Да и после, в спокойной обстановке, на ярком свету сопоставляя многие данные, показания, детали одежды, установили наверняка кто из них кто, не сразу и не просто.
 Начало светать.
 Пожарные все еще бродили по дому, осматривая комнаты при сером, просачивающемся в пустые окна свете утра. Опасались найти еще кого-нибудь, но нет, не нашли. Зато обнаружили много бутылок. Ни на одном горлышке пробки не было. Значит, все открыты, все выпиты. Причем, бутылки валялись не в кладовке, не в сарае, или на террасе — в комнате. Это многое проясняло, позволяло строить предположения о случившемся.
 Первая версия напрашивалась сама собой: крепко выпили ребята, настолько крепко, что даже не смогли ничего сделать для собственного спасения, когда по неосторожности, по небрежности, по пьяной ли самоуверенности, сами того не желая, подожгли дом. Отопление печное, опять же курево, дрова, газовые баллоны… В общем, дело нехитрое. Но эта версия продержалась недолго, до утра.
 Надобно ж такому случиться — именно в этот день, вернее уже вечером к Галине Анатольевне Засыпкиной пришли друзья поздравить с днем рождения, хотя день рождения у нее был лишь завтра. Но они пришли заранее словно знали, что потом ей будет не до поздравлений. И в самом деле, вряд ли в последующие дни Засыпкина спала больше двух часов в сутки. Как чувствовала — отправила гостей по домам раньше обычного.
 Весь городок уже знал о происшествии. Да что город — по трассе из Калуги неслись машины с большими начальниками. Прибыл прокурор области, заместитель начальника УВД, здесь же с ночи был прокурор города Павел Михайлович Кокухин, разворачивал оперативную работу начальник районного отделения внутренних дел Виктор Алексеевич Белоусов, были срочно вызваны семь следователей прокуратуры из различных районов области — из них была составлена следственная группа под руководством Засыпкиной. Событие приняло совсем уж зловещий оттенок, когда обнаружили, что четверо погибли не от огня.
 А дом догорал, тлел до утра. Шипели в снегу головешки, весенний ветер раскачивал обгоревшие ветви яблонь, вытекали на улицу ручьи, и прохожие настороженно перешагивали через них, опасаясь увидеть красноватый оттенок в черной воде.




 Праздники требуют жертв


 Печальная закономерность — в праздники больше случается всевозможных невеселых историй, нежели в дни обычные. С нагрузкой работает скорая помощь, то и дело раздаются звонки в милицию, чаще небо озаряется сполохами пожарищ. Как выражаются ученые люди, кривая происшествий круто набирает высоту.
 Причин много. От праздников ждешь чего-то большего, нежели от будней, в праздники хочется сбросить скованность, повидаться с друзьями. Да и выпить в праздники тоже вроде бы не грех. А если и не хочется, то часто попросту приходится выпивать, чтобы не выглядеть белой вороной, чтобы не называли тебя нехорошими словами, чтобы и впредь приглашали к застолью. Куда деваться, выпивка и уважение ближайшего окружения, настолько переплелись, что право же, можно вполне обоснованно говорить о рождении нового ритуала, который многие убежденно порицают, но не менее убежденно и соблюдают. Да, выпивка сделалась формой общения. Люди становятся интересны друг другу, интересны сами себе лишь захмелев, слегка уйдя в сторону от своего привычного облика. И загораются глаза, появляются мнения, находится предмет спора, выясняется, что все не так уж и одинаковы — тот песенник, этот хвастун и плясун, а тот трепло, каких свет не видел…
 Однако, все это — в лучшем случае. После стакана-другого из некоторых неумолимо, как каша из колдовского горшка вылезает злоба, зависть, ненависть.
 Что делать, нет возможности у человека выплеснуть накопившееся недовольство, раздраженность, кроме как по пьянке. А праздник — прекрасный повод. И хочется немедленно восстановить справедливость, доказать правоту, вспоминая обиды, насмешки, невольно сжимаются кулаки, взгляд задерживается на предметах острых и тяжелых.
 Есть много профессий, представители которых на собственной шкуре чувствуют гнетущий взлет неукротимой кривой происшествий. Опираясь на перевернутые автомобили, опустевшие бутылки, вбирая в себя энергию горящих домов, пьяного гнева, кривая набирает и набирает высоту, пока тяжелый понедельник не вгонит в привычные берега пьяные капризы, нетерпеливые стремления к жизни красивой и завидной.
 В самом деле, что за жизнь, если никто не завидует? Так ли уж редко все свои духовные способности, финансовые возможности люди бросают на то, чтобы ткнуть соседа мордой в его бездарность, заставить побледнеть ненавистные его щеки. Ради этого живут, носят кольца, кожаные пиджаки, покупают “Жигули” и ставят их на вечный прикол под соседскими окнами. А какие бесконечные, уходящие за горизонт железно-стеклянно-резиновые табуны стоят в пригородах любого большого города! Подъезжает поезд, а ты стоишь у окна, несешься мимо промерзших, залитых водой и засыпанных снегом разноцветных созданий человеческого гения и странное состояние овладевает тобой: ведь о почти каждой такой машине, об истории ее покупки, о надеждах и мечтах, связанных с ней, о волнениях, тревогах, страстях, вызванных ею, можно писать роман. А они стоят десятками тысяч и ждут… Чего? Не произойдет ничего, что изменило бы их судьбу, разве что сменится хозяин, который поймет однажды, что никакие приобретения не меняют жизнь, не придают ей смысл, если ты не нашел его сам. Если жизнь пуста, ее не наполнить покупками.
 Девятое марта был если не праздничный день, то не совсем рабочий. Кривая происшествий, миновав пик, только начала медленно снижаться, приближаясь к среднему положению. И многочисленные службы, у которых представление о празднике складываются по количеству задержанных, доставленных, допрошенных, еще не перевели дух. Девятого марта был козырный день — вроде и не праздник в полном смысле слова, а так, день, который можно прогулять, если есть желание. Название пошло из деревень. В каждой из них есть свой праздник, связанный с давними обычаями и именем того или иного святого. И бывает нередко, что все деревни вокруг работают, а в этой гульбище. Козырный день. Так вот девятое марта для всех пострадавших оказалось козырным днем, а святой, которому они поклонялись, была червивка — крепленное вино местного производства, изготовленное из яблок далеко не высшего сорта, отчего и получило столь красноречивое название. Червивка. Постепенно и другие вина такого же качества и убойной силы стали называть червивкой, находя в этом слове даже некоторое озорство и свободомыслие.
 Итак, кто же пострадал?
 Вопрос не праздный. В первые часы следствия он был вообще единственным, поскольку пострадавших нашли в таком виде, что сразу установить их личности оказалось невозможным. Первая версия, о несчастном случае, отпала. Все четыре судебно-медицинские экспертизы установили, что пострадавшие убиты. До пожара. Удары по голове твердым предметом.
 Первым установили хозяина дома — Александра Петровича Жигунова. Когда-то он занимал в городке высокие посты, был известным и уважаемым человеком, но постепенно любовь к червивке сделала свое дело. Последнее время он являл собой жалкого старика, располневшего и опустившегося. Его частенько видели в сквере, прикорнувшего на скамейке или в обществе телеграфного столба, с которым он вел бесконечную беседу. Ведь дом принадлежал ему, правда, половину снимали квартиранты. Бывшая жена жила отдельно, сын тоже перебивался где-то на стороне.
 Далее опознали женщину, умершую в больнице. Ею оказалась квартирантка Жигунова — Елена Антоновна Дергачева. На квартире у Жигунова она жила со своим мужем, Дергачевым Анатолием. Так был установлен третий участник пьянки.
 Сложнее оказалось с четвертым. Это был человек средних лет, невысокого роста, светловолосый. Нашли его в той же комнате. И все тот же безжалостный удар по голове. Расспрашивали соседей, уточняли круг знакомых Жигунова и Дергачевых, запрашивали предприятия городка и, наконец, возникло предположение, что погибший — Свирин Владимир Николаевич, плотник местного ремонтно-строительного управления.
 В связи с чрезвычайными обстоятельствами Галина Анатольевна Засыпкина попросила руководство РСУ уточнить — работал ли Свирин девятого марта, до которого часа, работает ли он в настоящее время. Приходит ответ: Свирин весь день девятого марта находился на своем рабочем месте. Другими словами, в РСУ полный порядок, никаких прогулов и вообще дисциплина на должном уровне.
 — Где же Свирин в настоящее время? — спрашивает Засыпкина.
 Руководство мнется, опускает глаза, потом поднимает их к потолку, изображает задумчивость и наконец признает, что сегодня, к сожалению, Свирин на работу не вышел.
 — Но вчера, вчера работал с полной самоотдачей! К тому времени следствию уже было известно, что накануне Свирин с полной самоотдачей проводил время у Жигунова. Вопрос заключался только в одном: ушел он из дома до совершения преступления, или же не ушел и погиб. Окончательную ясность внесла тетка Свирина. Она узнала носки, которые связала собственноручно — оказывается, особую нитку в носках для красоты пустила, заветный клубочек тетка не пожалела. Принесла остатки клубочка. Только после этого отпали сомнения — четвертым был Свирин. И для него день оказался козырным.




 Место происшествия


 При расследовании неожиданно важное значение вдруг приобрело расположение комнат в доме, размер двора и построек. Дом состоял из двух половин, в каждой был отдельный вход с сенями и крыльцом. Внутри дома можно было свободно пройти из одной половины в другую.
 При осмотре после пожара обнаружилось, что один вход в дом заперт изнутри, а второй — снаружи, на дверях висел замок. Это настораживало. Погибшие не стали бы запираться изнутри, гораздо естественнее предположить, что они рвались наружу. Следовательно, кто-то, уходя, запер дом.
 Правда, можно допустить, что замок повешен раньше, а собравшиеся в доме просто заперлись изнутри, чтобы без помех насладиться обществом друг друга. Тогда, для объяснения происшедшего, пришлось бы принять версию, что крепко выпив, все перессорились, передрались. Но это соображение отмели медицинские эксперты — характер ранений таков, что полностью исключалось взаимное нанесение ударов подобной силы. Следовательно, последней дверь была заперта снаружи.
 Обращали на себя внимание и ворота, их так и хотелось назвать купеческими. Почерневшие от времени, плотно подогнанные доски, двухскатный козырек над ними, вделанная калитка, кованые фигурные петли, щеколды, ручки — во всем чувствовалась добротность, рассчитанная на годы. Благодаря этим воротам с улицы не видно, что происходит во дворе. Поэтому единственное, чем могли помочь соседи, это подтвердить: к Жигунову приходили люди, слышались возбужденные голоса. И только.
 К интересному выводу пришли пожарники, которые не только тщательно осмотрели дом, но и обошли всех соседей, задав им свои вопросы. Так вот, они уверенно заявили — поджог. Некоторые свидетели твердо говорили о том, что свет в доме горел и во время пожара, а погас, когда огонь набрал силу, когда действительно могло произойти замыкание, поскольку обгорела изоляция.
 С самого начала в оперативной работе участвовал заместитель начальника Управления внутренних дел Калужской области Виктор Харитонович Гурьев.
 Почему-то всегда в подобных случаях срабатывает некий штамп — ожидаешь увидеть человека если и не угрюмого, то весьма удрученного всевозможными происшествиями, которые, конечно же, случаются каждый день — не в деревне, так в городе, не на заводе, так в учреждении, и обо всем ему положено знать, иметь свое мнение и личным участием способствовать скорейшему раскрытию преступления.
 При знакомстве с Гурьевым первое, что обращает внимание — добродушие. Возможно, в деле он другой, даже наверняка другой, но в общении это спокойный, уверенный в себе человек. Рассказывая о том или ином деле, он всегда находит что-то смешное, несуразное. И за этим видится не просто желание посмеяться, или некое очерствение, когда ни слезы, ни кровь людская уже не трогают, нет, скорее наоборот — стремление уйти от обстоятельств больных, связанных со страданиями человека, нежелание выкладывать душещипательные подробности. Уклоняется он от этого. И, наверно, правильно делает. Если работа сопряжена с нервными перегрузками, с предельными проявлениями человеческой натуры, с опасностью, то выполнять ее вряд ли сможет человек раздражительный, неспособный справляться с собственными чувствами, человек подавленный отрицательными впечатлениями, которые он в изобилии получает каждый день. И надежной защитой может быть только собственное душевное здоровье. Рассказывая об этом деле, он признает — подобного не было. Случай интересен той крайней чертой, до которой может дойти человек в поисках, так называемой, красивой жизни, в стремлении получить эту жизнь как можно раньше, прямо-таки сегодня и лучше до обеда. Интересным оказалось дело и с точки зрения оперативной работы, неоднозначности улик, поступков, характеров. Да и скоростью работы — через сутки после пожара стало известно имя преступника. Это при том, что вначале никто не знал даже был ли он вообще.
 Осмотр места происшествия. Успех оперативной работы начался на этом этапе. Многое зависело от того, насколько внимательно будет осмотрен двор, дом, прилегающая улица.
 Двор дома оказался совсем небольшим, его как бы огораживали со всех сторон сарай, ворота, двери самого дома. Через занесенный снегом сад, петляя между голыми яблонями, шла тропинка к выходу на соседнюю улицу. Следы на тропинке большого внимания не привлекли — стоит ли на них надеяться после той суматохи, которая была здесь в ночь пожара? И тем не менее у самого забора, в стороне от тропинки обратили внимание на следы, вдавленные в плотный мартовский снег. Это были даже не следы в полном смысле слова — кто-то торопясь или по неосторожности сошел с тропинки и провалился в снег.
 След залили гипсом, сняли оттиск, не столько для того, чтобы как-то использовать эту находку, сколько для очистки совести. Единственное, что удалось установить экспертам — размер обуви. Он оказался достаточно большим, сорок третий. Вид обуви, отпечаток подошвы, стертости, набойки — все это никак не проявилось. Только крайние оттиски каблука и носка в снегу позволили достаточно уверенно установить размер, а, следовательно, и приблизительный рост человека, оставившего след — наверняка выше ста восьмидесяти сантиметров.
 И еще одна находка — две ворсинки зеленого цвета. Они зацепились за шершавую, занозистую доску забора. Там, где кончалась тропинка, нескольких планок в заборе не хватало — через эту щель хозяева для сокращения дороги выбирались на другую улицу. Осматривая доски, и увидели ворсинки. Их осторожно вынули, поместили в целлофановый пакет и отправили на экспертизу для установления родовой принадлежности, как выражаются специалисты.
 Оперативные работники буквально с лупой обследовали двор, сад, забор, сарай. И не нашли ничего, кроме ворсинок да следа в снегу. Но именно эти находки придали следствию законченность и даже некоторую изысканность, замкнули цепь доказательств. Без них можно было обойтись, но с ними следствие стало красивее.
 Прокурором в городке работает Павел Михайлович Кокухин, молодой, энергичный, атлетического сложения. На пожар он прибыл одним из первых. Павел Михайлович рассказывает, что только в первый день было допрошено около пятидесяти человек, так или иначе связанных с погибшими — их друзья, знакомые, родственники, проведено четыре судебно-медицинских экспертизы, биологические экспертизы, трассологические. Допросы проводились сразу в нескольких кабинетах. Наиболее интересные, имеющие прямое отношение к делу показания тут же попадали к Белоусову, Засыпкиной, к начальнику уголовного розыска района Зобову, который знает едва ли не всех жителей городка, кто на что способен и кто с кем в какой родственной связи состоит.
 Самый значительный результат утренних поисков: вчера, девятого марта в доме отца был сын — Михаил Жигунов. Ушел, когда стемнело. Эти сведения имели тем большее значение, что отец и сын Жигуновы жили порознь, общались мало, многие знали об их взаимной неприязни.




 Отец и сын


 В кабинет Засыпкиной доставили Михаила Жигунова. Невысокий, с редкими прямыми волосами, человек, о котором единственно, что можно было сказать с полной уверенностью — выпивающий человек. Привезли на машине в сопровождении оперативных работников, которые и нашли его дома спящим. Вошел в кабинет настороженно, по всему видно — чувствовал себя неважно. На графин посмотрел так жалостливо, что Засыпкина сама налила ему воды.
 Выпил жадно, в три-четыре глотка, облегченно перевел дыхание. Вытер рукавом губы. Похмельная испарина покрывала лоб младшего Жигунова, штаны смяты, он в них и спал, туфли после вчерашних похождений еще не успели просохнуть. Ни одной зеленой вещи. Шарф, свитер, пальто… Нет, и близко ничего зеленого. Может быть, вязаные перчатки?
 — У вас есть перчатки? — неожиданно спросила Галина Анатольевна.
 — Есть… А что?
 — Где они?
 — Дома…
 — Какие у вас перчатки?
 — Обыкновенные. Кожаные.
 Но с окончательными выводами Засыпкина решила не торопиться, тем более, что в квартире Жигунова предстоял обыск.
 — Михаил Александрович, вы знаете, что произошло в доме отца?
 — Да уж знаю… Рассказали люди добрые.
 — Какие у вас были отношения с отцом?
 — Нормальные. Хорошие отношения, — неуверенно добавил Жигунов, вспомнив, видимо, поговорку, что о мертвых говорят или хорошее или ничего. — Были хорошие.
 — Почему же вы не жили вместе? Отец сдавал полдома чужим людям, а вы, родной сын, живете на стороне… Почему?
 — Так уж получилось. К родителям лучше ходить в гости… А жить вместе… Слишком много точек соприкосновения. Да и выпивал он, откровенно говоря. Не дом, а проходной двор. Кто с бутылкой придет — свой человек, желанный гость.
 — Но квартиранты не жаловались?
 — Дергачевы? Да они сами такие же.
 — Значит, не любили вы отца?
 — Я такого не говорил.
 — Любили?
 — И этого не говорил. Отец — он и есть отец.
 — Вы — прямой наследник, следовательно, дом теперь ваш?
 — Что осталось от дома — мое.
 — Были ссоры с отцом из-за дома?
 — Как вам сказать… Не то чтобы ссоры… Мне, в общем-то, есть где жить… Но разговоры о доме были. Он сам затевал. Оно понятно — один остался, мать тоже ушла, жила отдельно, не могла с ним. Вот он и заговаривал время от времени об этом доме. Как я понимаю, пытался нас привлечь к себе. Дескать, помру — вам останется… Собутыльников у него всегда хватало, а близких людей не осталось.
 — Вы были вчера у отца?
 — Заходил.
 — По какой надобности? Родственной привязанности нет, говорить не о чем, праздники кончились, день рабочий, а вы у отца?
 — А что, нельзя? — усмехнулся Жигунов.
 — Почему же нельзя, можно. Даже нужно посещать отца. Я спрашиваю о вчерашнем дне, когда произошло преступление, когда кто-то поджег дом, тот самый, который отец вам не отдавал, да и не собирался делать это до смерти. Так?
 — Это по-вашему что же получается? — прищурился Жигунов. — Хотите сказать, будто я в отместку?
 Про себя Засыпкина отметила, что он вряд ли в полной мере понимает вопросы; Михаил улавливал только их поверхностный смысл, а когда ему чудился какой-то намек, он истолковывал его по-своему, впадал в похмельную обидчивость, которая, впрочем, тут же проходила. Конечно, неплохо бы ему сейчас проспаться, прийти в себя, ясно осознать происшедшее, но не могла Галина Анатольевна дать ему такой возможности, не было времени.
 Давно известна закономерность — убийства проще всего, надежнее раскрываются по горячим следам, в первые два-три дня, когда преступник еще не пришел в себя, не успел успокоиться, привыкнуть к новому положению, не уничтожил следы, когда свидетели еще помнят время, погоду, цифры, выражения лиц. Если же они начинают сомневаться, думать над тем, видели человека на прошлой неделе или позапрошлой, до обеда или поздним вечером — тут уж найти истину куда труднее. Поэтому допрос Жигунова необходимо провести немедленно. Впрочем, в его похмельном состоянии было возможно и какое-то подспорье — он не мог хитрить, изворачиваться, поскольку даже самые простые ответы давались ему с трудом.
 — Не спешите обижаться, — сказала Засыпкина. — Послушайте. Вчера вечером вас видели выходящим из дома отца. Через некоторое время соседи заметили, что в доме пожар. Когда его погасили, внутри оказались убитые люди. В том числе ваш отец.
 — Вон как вы повернули, — Михаил покачался из стороны в сторону, словно раздумывая, о чем лучше промолчать, где большие неприятности его подстерегают, и, наконец, решился. — Пришел он ко мне вчера на работу. В РСУ. С бутылкой. Выпили.
 — На работе?
 — А где же?
 — Вдвоем?
 — Нет, Свирин подоспел, нюх у него прямо-таки собачий!
 — И никто не помешал?
 — У нас?! Хорошо, что начальство не застало, а то пришлось бы поделиться.
 Галина Анатольевна не первый раз сталкивалась с положением, когда поступки, слова, действия и даже убеждения человека определяются количеством выпитого. Бутылками отмеряют время, оценивают благодеяние, расплачиваются за долги, за услуги, бутылками измеряют ценности, и не только материальные.
 Часто от количества выставленных бутылок зависит репутация, продвижение по службе. Стакан червивки — и слабеют самые прочные родственные связи, теряют силу семейные привязанности. И нет человека роднее собутыльника…, если он через минуту не превратится в первого врага.
 Прокурор района рассказывает, что не встречал ни одного серьезного преступления, где так или иначе не присутствовала бы червивка. После стакана-второго в силу вступают словно бы иные человеческие ценности, новая логика поступков. В то же время общепринятые законы порядочности как бы обесцениваются да и само достоинство видится в ином, нежели до того, как опустела бутылка с зелененькой этикеткой, по цвету напоминающей свежую весеннюю травку. Выпускаемая консервным заводом местного совхоза, эта продукция, судя по всему, дает неплохой доход.
 Очевидно, не только в качестве червивки дело, когда приятели, напившись, не пляшут, не поют, а свирепеют. Что-то сдвинулось в нашем сознании, уж коли само пьянство становится не причиной, а следствием неудовлетворенности, убогости существования. Не найдет человек червивки, будет зубную пасту на хлеб намазывать, перегонять смазочные масла, жевать таинственные корнеплоды. И все только для того, чтобы ощутить некую взволнованность, интерес к жизни, почувствовать собственную значительность, чтобы растревожиться обидой, восторгом, чтобы ощутить в себе силы и желание общаться с людьми, поскольку без выпивки ничего этого у него нет. И в стремлении ощутить себя человеком, его не остановят никакие меры, цены, приговоры. Другое дело, что стремясь ощутить себя человеком с помощью выпивки, он от своей цели все дальше уходит.
 — Что же было дальше? — спросила Галина Анатольевна.
 — А что, захмелел батя и мы со Свириным отвели его домой. Так я и оказался в доме-то.
 — Дальше.
 — А что дальше, привели и остались, не возвращаться же на работу. Неожиданно козырный день получился… Побыл я с ними до вечера и ушел.
 — Кто оставался?
 — Отец… Свирин тоже остался. Еще эти, Дергачевы, квартиранты. Да, чуть не забыл — Зинка Борисихина. Но за ней пришел муж и увел ее. Больно захмелела баба.
 — Что же вы все там делали?
 — Ну, как… Выпивали.
 — Разговоры интересные были?
 — Да какие разговоры! — Жигунов махнул рукой с таким возмущением, будто его заподозрили в чем-то постыдном. — Батя не мог до конца сидеть, завалился. Борисихина и пришла хороша, тоже рухнула… Дергачевы держались, они ребята крепкие… Кто еще… Свирин — тот молчал. Чокался исправно, а на большее сил не хватало, выключался потихоньку время от времени.
 — А Борисихина — кто это?
 — Местная красотка на черный день, — Жигунов усмехнулся. Ему, видимо, приятно было, что кто-то пал ниже его, что о ком-то он может говорить с усмешливым пренебрежением. — Пришел ее муж с отцом… Спрашивают, не здесь ли Зинка. Отвечаем, что нет… Нельзя выдавать, ведь вместе пили… Но они не поверили, муж сам прошел в дом и нашел Зинку.
 — Кто еще был в доме девятого марта?
 — Еще? И еще был, — Жигунов замер, с остановившимся взглядом словно пытаясь собрать, восстановить в сознании чей-то расплывающийся образ. — Точно. Вспомнил. Парень один… Высокий такой, молодой… Вот он тоже оставался, когда я уходил. Борисихину муж увел, получается, что от смерти увел… — добавил Жигунов несколько растерянно.
 Как бы там ни было, Михаил Жигунов подозревался в убийстве. Для преступления у него были серьезные основания. Его несколько раз допрашивали, в доме произвели обыск, изъятую одежду отправили на экспертизу. У всех, кого допрашивали в тот день, с особенным вниманием выясняли взаимоотношения отца и сына Жигуновых, возможные причины их разрыва.




 Версии


 В середине дня в кабинете начальника милиции Белоусова собрались руководители следствия, розыскной работы. К тому времени установили, что в доме Жигунова веселились не только погибшие. Почти весь день в доме был сын Жигунова, во второй половине дня появилась Борисихина, потом за ней пришли муж с отцом, приходил с женщиной неизвестный гражданин кавказской национальности, присутствовал, вроде, еще какой-то молодой парень высокого роста.
 За каждым из них стояла версия преступления. Возможно, потом, когда появятся новые данные, количество версий сократится, вообще останется одна, могут и все оказаться ложными, но пока их набиралось полдюжины. Сведения были столь разрознены, что едва ли не каждое сообщение рождало новую версию.
 При первом осмотре дома возникло предположение, что погибшие сами передрались. Но заключение экспертизы разбивает эту версию.
 Появляется на горизонте Жигунов-младший. В доме он был почти весь день, с отцом у него нелады. Мог сын в пьяном угаре потерять над собой контроль? Мог. Вся его предыдущая жизнь, репутация в городе позволяли сделать такое предположение.
 Вдруг выясняется, что к вечеру дом посетил темпераментный кавказец с дамой сердца. Кто он, откуда? Несколько часов напряженной оперативной работы — находят кавказца. Какие у них отношения со стариком, какие счеты, зачем приходил?
 Жигунов упомянул на допросе какого-то длинного парня. Был парень, не был — неизвестно. Но отбрасывать это предположение тоже нельзя.
 А Борисихин, который нашел свою жену в непотребном виде! У него тоже серьезные основания, чтобы свести счеты с развеселой компанией, которая уводила жену с пути истинного. К тому же, он был с отцом, какая-никакая, а поддержка.
 Поэтому на совещании в кабинете Виктора Алексеевича попытались прежде всего осмыслить все, что к тому времени стало известно. Когда идет расследование серьезного преступления, когда десятки людей брошены в поиск, на свет выплывает множество мелких событий, проступков, преступлений, которые в повседневной жизни остаются нераскрытыми, а то и прощенными, поскольку не ведут к каким-то необратимым последствиям. И такие вот незаявленные, неосознанные преступления вносят немалую путаницу в поиск.
 Тот же Свирин. В РСУ уже знали, что Свирин погиб. Но на запрос прокуратуры упрямо твердили — весь день был на работе. Тем самым заставляя снова и снова проводить медицинские экспертизы, опознавания, заставляя десятки людей работать над выяснением, кто же в таком случае погиб в доме?
 А суть-то в чем — товарищи из РСУ не Свирина спасают, его не спасти, они уже за себя боятся, пытаясь сохранить в тайне разваленную дисциплину на производстве.
 Еще пример. Было установлено, что в центре города частенько куролесит молодежная компания. Подозрение вызывает длинный парень опасливо передвигающийся по улице. Парень осторожно несет плоский чемоданчик, в котором чувствуется что-то тяжелое Его подзывают. Он, не говоря ни слова, поворачивается и убегает. Погоня Парень знает дворы, переходы, переулки, у него явное преимущество перед оперативными работниками. Наконец, его находят затаившимся среди мусорных ящиков. Доставляют в отделение милиции. Вскрывают чемоданчик. А он набит червивкой. Что выясняется — у парнишки дядя запил, но дядя видный человек в городе и сам не может сходить в магазин за червивкой, да и не в том состоянии, чтобы уверенно передвигаться по улице. Послал племянника. А племяннику пятнадцать лет. Но продавцов это не смущает и они отпускают мальчишке неограниченное количество червивки.
 Наконец, нечто важное. Выясняется, что квартирант Жигунова — слесарь ЖЭКа Дергачев недавно был крепко поколочен своими же приятелями. Оказывается, все уже покупали червивку, а Дергачев уклонялся. Раз уклонился, второй, а потом получил по шее. Обещал исправиться. Но, видимо, не успел.
 — Есть еще более интересное сообщение, — сказал начальник уголовного розыска района Зобов. — Ребята установили, что восьмого марта Дергачев побирался, выпрашивая у знакомых и незнакомых на червивку.
 — За женщин видимо хотел выпить!
 — Возможно, — Зобов был невозмутим, и все почувствовали, что есть у него еще кое-что про запас.
 — Давай, Николай, не тяни, — сказал Белоусов.
 — Только держитесь крепче за стулья. Восьмого Дергачев выпрашивал в долг. А девятого продавал золото. Примерно в середине дня.
 То ли сказалось напряжение последних часов, то ли слишком уж не вязалось это сообщение с вечно пьяным и вечно побирающимся Дергачевым, но в кабинете раздался общий хохот. Все действительно должны; были держаться за стулья, чтобы не свалиться. Невозмутимым оставался только Зобов. Он терпеливо ждал, пока все успокоятся и, скучая, поглядывал в окно.
 — Ладно, — сказал Белоусов. — Посмеялись и хватит. Какое золото, он продавал?
 — Скажу. Кулоны, кольца, перстни, часы.
 — Кому?
 — Всем желающим.
 — И есть люди, которые купили у него золото?
 — Есть.
 — Кто же они?
 — А вот этого я не знаю, — наконец улыбнулся и Зобов. — Не признаются. Ребята установили два многоквартирных дома, в которых Дергачев кое-что продал. Это совершенно точно. У него видели деньги после того, как он вышел из дома. Мы обошли все квартиры, поговорили со всеми жильцами…
 — Неужели молчат?
 — Отрицают полностью.
 — Но они же знают, с каким преступлением это связано?
 — Все они знают. И потому молчат. Понимают, что золотишко-то придется выложить.


***

 — Кто живет в этих домах?
 — Уважаемые люди. Люди, которые очень уважают себя за какие-то одним им известные достоинства.
 Да, в покупке золота у Дергачева так никто и не признался. Дородные тетеньки, готовые выложить любые деньги за золотую безделушку, едва заходил об этом разговор, замолкали, поджимали крашеные губки и каменно, не мигая, смотрели в угол, словно кто-то пытался разжать их наманикюренные пальчики и отнять золотую игрушку. Не признались, хотя понимали, что кровью попахивает золотишко-то.
 Потом уже установили — более десятка золотых вещей продал Дергачев. Причем, все покупатели знали, как важно для следствия заполучить хотя бы одну вещицу. По ней можно было узнать похищена она из магазина или у частного владельца, новая она или уже побывала в чьих-то руках, можно было даже попытаться узнать где, у кого и когда она похищена, поскольку ведется учет подобных пропаж. Зная ответы на эти вопросы, можно приблизительно прикинуть, кто мог похитить вещи, а кто не мог этого сделать в любом случае. То есть, одна вещица позволила бы наметить целую программу поисков, вполне обоснованную, надежную программу. Было установлено только одно — сам Дергачев золото похитить не мог, поскольку никуда не отлучался, а в местную милицию не поступало заявлений о пропаже золотых вещей.
 Как бы там ни было, но в первый день расследования неожиданно появилось золото. Оно еще никак не привязывалось к событиям, ничего не объясняло, но становилось ясно, что в корне преступления не только червивка. В глубине событий явственно просматривался желтоватый блеск металла.




 Красотка на черный день


 Где-то в середине дня Борисихина обрела способность воспринимать окружающее. До этого ее показания не имели бы смысла. Молодая женщина на удивление быстро восстановила и цвет лица, и ясность взгляда — здоровьем Бог ее не обидел. Однако, она сразу заявила, что о происшедшем ничего не знает по той простой причине, что ничего не помнит. А если уж говорить о ее желаниях, то оно единственное — стаканчик червивки для поправки здоровья.
 — Не будем торопиться, — сказала Засыпкина. — Скажите, вы были вчера в доме Жигунова?
 — Была. Это точно. Здесь можете мне верить.
 — Зачем вы туда ходили?
 — Вас интересуют мои личные дела? Скажу. Выпивали мы там с ребятами. Похоже, перебрали маленько. Ошибка вышла.
 — Ну, с ребятами — это, наверно, слишком смело сказано… Некоторым из этих ребят под семьдесят.
 — Вы имеете в виду старого Жигунова? Возможно, ему под семьдесят. Но, знаете, Галина Анатольевна, как относиться к ребятам, чего от них хотеть… Старый Жигунов вполне годился для хорошего застолья. Похлеще молодых лакал.
 — Кто был кроме вас?
 — Кроме меня? Сейчас постараюсь восстановить… Сам Жигунов — это раз. Его сынок был. Это два. Я была. Потом эти… Дергачевы. Квартиранты… Вот и все.
 — Подумайте, Борисихина, подумайте.
 — Да! Чуть не забыла, его и немудрено забыть — какой-то маленький хмырь с голубенькими глазками. Точно. Он сидел у печи, то ли промерз, то ли простуженный… А может, от скромности. Такое тоже бывает. Но когда стакан подносили, не отказывался. Даже в магазин, помню, мотанулся. Справился, все принес. Путем.
 — Кто еще?
 — Вроде все. Не знаю, на кого вы намекаете.
 — Я не намекаю. Я прошу еще раз вспомнить — не забыли ли вы кого-нибудь из участников застолья.
 — Давай-ка вместе проверим… Жигуновы. Дергачевы. Уже четверо. Хмырь голубоглазый из РСУ…
 — Свирин, — подсказала Засыпкина.
 — Да, кажется, так его фамилия… Потом этот длинный…
 — Какой длинный?
 — А черт его знает! Первый раз видела… Хотя нет, — Борисихина обхватила ладонью рот и задумалась, но видно все-таки восстановилась не полностью — беспомощно уронила руки на колени, развела их в стороны. — Не помню. Вроде, видела где-то, а где именно, с кем, в какой компашке… Красивый парень, молодой… Но у меня с ним ничего не было, вы не думайте.
 — За вами пришел муж, так?
 — Пришел, — скривилась Борисихина. — На кой — ума не приложу. Но пришел, батю своего привел…
 — Да, вид у вас был не блестящий.
 — Могу себе представить, — усмехнулась Борисихина.
 — Он увел вас из дома Жигунова. Похоже, что тем самым от смерти спас.
 — А кто его просил? — неожиданно трезво спросила Борисихина. — Он все спасать меня стремится, а зачем это ему понадобилось, ума не приложу. Спасает от дурной жизни, от дурной компании. А зачем меня спасать? Ради чего? Для какой такой надобности я нужна кому-то трезвая, правильная, завитая да напомаженная? Таких и без меня хватает, а по мне так даже многовато. Для хорошей жизни он меня спасает? Неужели он такой дурак, что не может понять — это невозможно? Я не стремлюсь к хорошей жизни, если уж на то пошло, я не знаю, что это такое. Она идет по какому-то другому расписанию… Что делать, не увлекают меня ни производственные дела, ни общественная деятельность, да и санитарное состояние города не очень тревожит… Наверно, это плохо. Вы уж простите… Видно, конченный я человек.
 — Может быть, он вас любит?
 — Муж? С него станется… Но это пройдет. Это у него быстро пройдет. Меня нельзя любить слишком долго. Вредно для здоровья, — Борисихина невесело улыбнулась.
 — Ваш муж подозревается в, убийстве. Как вы думаете, мог он вернуться снова в дом Жигунова и отомстить за то, что вас напоили, довели до безобразного состояния… Уж коли он вас любит, то наверно из ревности…
 — Я же сказала, что с длинным у меня ничего не было. Во всяком случае, я не помню… Это я бы помнила… Так что для ревности у мужа не было оснований.
 — Опишите того парня, — попросила Засыпкина.
 — Игруля, молодой, ничего так парнишка… Ничего, — Борисихина усмехнулась, видимо, восстановив в памяти еще одного гостя Жигунова.
 — Рыжий? — решила помочь ей Засыпкина.
 — Да какой он рыжий?! Черный.
 — Толстый?
 — Опять с кем-то путаете. Тощий, узкоплечий, молодой, лет двадцать ему или около того… Веселенький такой мальчик, все улыбается, подшучивает… С деньгами.
 — Откуда вы знаете, что с деньгами?
 — Голубоглазого все посылал за червивкой. И деньги давал.
 — Значит, вы утверждаете, что ваш муж не мог совершить это преступление? Где он провел ночь?
 — Дома, наверно, где же ему еще ночевать?
 — А вы не знаете? Разве вас не было дома?
 — Не было.
 — И где был муж тоже не знаете? Расскажите тогда, как сами провели ночь.
 — Плохо провела. Можно бы и получше.
 — А подробнее?
 — Не надо. Совестно, — Борисихина посмотрела Галине Анатольевне в глаза и опустила их. — Ничего нового…
 К тому времени, когда Борисихину доставили в кабинет следователя, уже было известно, как она провела ночь — еще один пример громадной оперативной работы.


***

 Так вот, ее времяпровождение в эту озаренную пожаром ночь вызывало большие подозрения. Борисихина чуть ли не до утра ходила по городу, словно бы опасаясь появляться дома. Это можно было понять, как боязнь возмездия со стороны мужа, но она могла пойти ночевать и к свекру — там всегда ее принимали, если и без особого восторга, то весьма терпимо.
 Около двадцати часов за ней в дом Жигунова пришел муж. Вначале его заверили, что Борисихиной здесь нет, но он не поверил, прошел в дом и обнаружил жену спящей. Юбка на столе, сапоги на ногах, голова под подушкой. Отец жил рядом, поэтому решили доставить ее к отцу, чтобы не тащить через весь город. Борисихина к тому времени пришла в себя и пообещала, что побыв часок у отца, сама приедет домой, как добропорядочная жена и мать семейства.
 А через час, три, пять часов Борисихина не явилась домой. А от свекра ушла, как и договаривались, через часок, умывшись, поставив на место глаза, губы, брови. Во всяком случае, такие показания дали и сама Борисихина, и свекор.
 Здесь была явная несуразица — для того ли муж выволакивал ее из дома Жигунова, чтобы оставить и уехать? Да и как он мог позволить жене добираться одной, зная в каком она состоянии? Кроме того, неизвестно, где он сам провел ночь. Поэтому версия о причастности Борисихина к преступлению не отбрасывалась. А к середине дня Засыпкина, наверно, лучше самой Борисихиной знала, как та провела ночь.
 То ли она такая везучая, то ли знакомства настолько широки, то ли цель придала силы и сноровку, как бы там ни было, около девяти вечера ее видели в обществе хромого мужичонки. Их отношения позволяли предположить, что познакомились они недавно, возможно, в этот же вечер. Видели Борисихину с хромым у гастронома, у бакалейного отдела торгового центра, у ресторана, то есть, в местах, где можно было рассчитывать на выпивку. Городок небольшой, в девять вечера на улицах темно и пустынно, разговор Борисихиной с хромым слышен был за квартал. Описанию он не поддается, опустим его. Главное заключалось в том, что Борисихина не заметила ни хромоты своего попутчика, ни его усталости, заметила, осознала, что принадлежал он все-таки к мужскому полу, что имелись у него деньги и что он не прочь опрокинуть стаканчик-другой.
 Когда-то Борисихина работала в торговле, у нее остались знакомства, но бывшие товарки, хорошо зная ее слабости червивки не дали. Она высказала все, что думает о подругах и, подхватив хромого под руку, двинулась с ним дальше. А тот уж и не рад, что связался, уже готов отправиться восвояси, да денег жалко, деньги на червивку Борисихина взяла себе.
 Добрели до ресторана. Борисихина вошла внутрь, а хромой остался ждать на ступеньках, для него это заведение казалось недоступно высоким. Через час, когда терпение кончилось, решился заглянуть. И что же он видит? Видит он безжалостную картину — Борисихина прямо из бутылки пьет червивку, купленную на его кровные деньги, в то время как он вынужден мерзнуть на ступеньках. Единственное, что утешило бедолагу — еще две бутылки у Борисихиной плескались на дне авоськи, посверкивая в свете ночных, весенних фонарей.
 Да, март. Весна. И надобно ж такому случиться — обуяли Борисихину весенние чувства. Но попутчик оказался человеком непритязательным, все желания его сводились к стаканчику червивки. Март еще не пробрал хромого и душа его оставалась постыдно равнодушной. Обида толкнула Борисихину в объятия двух загулявших молодцов, которым приглянулась не столько дама, сколько бутылки в авоське. Хромой пугливо отпрянул в тень, и теперь уже двигался за троицей, прячась за углами, за столбами, припадая за урны, все еще слабо надеясь на справедливость.
 Печальное и смешное зрелище: два типа, напившись червивки, тискают его знакомую, а он, трезвый, как дурак, промерзший и несчастный стоит за углом и ждет — не останется ли ему чего-нибудь… И кричат коты на крышах, нахально, душераздирающе и страстно кричат коты, похрустывают лужи под ногами одиноких прохожих, а он в жидком пальтишке, без денег, дышит на пальцы, переступает разновеликими своими ногами, дергает влажным носом и слушает, как сыто гогочут двое детин, время от времени прикладываясь к бутылке.
 Нет, не знаем мы многострадальной жизни алкоголиков, все как-то стремимся осудить, заклеймить, потоптаться по их достоинству. Поминаем кстати и некстати пропитые деньги, разрушенные семьи, голодных неухоженных детей, — понимаем драки, прогулы и вытрезвители, а вот чтоб в душу заглянуть, да выслушать с сочувствием, да попригорюниться с ними — нет у нас на это ни времени, ни желания. А в душе-то у приличного алкоголика столько волнений, столько мыслей и надежд, сколько обид и попранной гордости, столько снесенных унижений от отдельных граждан и целых коллективов! Нет, не знаем жизни алкоголиков, не догадываемся, какое высокое и чистое пламя горит в их душах, какие трудности готовы они преодолеть и преодолевают, какие примеры самоотречения являют миру, и все ради чего — ради несчастного стакана тягучей червивки!
 Это ли не бескорыстие?
 Это ли не святость?
 Бедные люди, отвергнутые и осужденные трезвыми, сухими, безжалостными ближними!
 Да, и хромого нашли. Оказался тихим, смирным человеком, действительно, решил выпить с устатку. Магазины закрыты, а тут, как дар Божий — Борисихина. Но и винить его нельзя — кто ждет такого коварства? Простой и бесхитростный, он подтвердил алиби Борисихиной примерно до двух часов ночи. А вот, что было дальше, несмотря на все усилия установить не удалось. Сама она на этот вопрос отвечает несколько высокомерно:
 — Прогуливалась. Была прекрасная погода.
 — После двух ночи? — удивилась Засыпкина.
 — Ну и что? Галина Анатольевна, вы не представляете, каков наш город весенней ночью!
 — Красивый?
 — Обалденно! — заверила Борисихина. — А кроме того… Я не могла идти домой. Муж начнет скандалить, ругаться… Испортил бы все настроение.
 — А почему вы решили, что муж был дома?
 — Где ж ему быть? Он у меня порядочный.
 — Значит, вы не видели его дома?
 — Странные вопросы задаете, Галина Анатольевна! Как же я могла видеть, если в дом не входила, а окна темные? Что я — кошка?
 — Как знать… — неопределенно ответила Засыпкина.




 Был ли пятый?


 Евгений Борисихин вошел в кабинет и остановился у двери, ожидая дальнейших указаний. Среднего роста, чуть сутуловатый, он казался сдержанным, если не угрюмым. Его состояние можно было понять — муж спивающейся жены, за которой приходится ходить по самым сомнительным местам городка.
 — Садитесь, — Засыпкина показала на стул.
 — Спасибо, — Борисихин сел и отвернулся, словно вопросы уже знал наперечет и все они порядком ему надоели. Здесь он, наверно, был прав, поскольку и отцу, и знакомым, а больше всего самому себе приходилось постоянно отвечать о местонахождении жены, ее состоянии, времяпровождении…
 — Вчера вы были в доме Жигунова. Что вас туда привело?
 — Что привело? — Борисихин хмыкнул. — Жену искал. Мы вдвоем с отцом пришли. Он подтвердит, если что… И нашли Зинку в доме. Спала.
 — Почему вы говорите, что нашли? Вам пришлось искать? Она пряталась от вас? Вам позволили искать в чужом доме?
 — Хм, — Борисихин, видимо, не знал на какой вопрос отвечать и, тяжело вздохнув, посмотрел на свои руки. — Вначале Дергачев сказал, что ее нет. Я не поверил, потому что она частенько бывала у Жигунова, компашка там у них подобралась… Один другого стоят. А этот парень засмеялся и говорит… Наверно, не знал, что я муж…
 — Что же он сказал?
 — Говорит, зря, дескать, я пришел, что на эту ночь он берет ее себе… И смеется. Я понял, что вроде, шутит, не стал заводиться. Слегка к нему приложился, чтоб на дороге не стоял… Ткнул его рукой в живот, он и сел в снег. Тогда я прошел в дом и во второй половине нашел Зинку… — Борисихин отвернулся к окну и сощурился, будто где-то там, за двойными рамами видел вчерашнюю картину.
 — Теперь об этом парне. Кто он такой?
 — Не знаю. Первый раз видел.
 — Ваша жена сказала, что где-то его уже встречала.
 — Возможно. У нее жизнь более насыщенная… — Борисихин помолчал. — В общем, вы меня понимаете.
 — Каков он из себя?
 — Высокий, выше меня. Черная куртка, кожаная или под кожу… Джинсы. На ногах — полусапожки… Это я заметил, когда он упал в снег. Возраст… Двадцать с небольшим, так примерно.
 — Он в доме был своим человеком?
 — Да, наверно, можно так сказать… С Дергачевым заодно, перешучивались насчет моей жены. Что-то их связывало… Или давно знакомы, или дела какие-то у них… Знаете, когда люди выпьют, это хорошо чувствуется. Им кажется, что они очень хитрые, предусмотрительные, а трезвому все сразу в глаза бросается.
 Следователь смотрела на Борисихина и невольно прикидывала — насколько можно ему верить? Говорит, вроде, искренне, не пытается выгораживать себя, хотя знает, что его подозревают. К этому отнесся спокойно. Правда, удивился, передернул плечами, но не стал оправдываться. Дескать, подозреваете и ладно, ваше дело.
 — Когда уводили Зину, вас не пытались остановить?
 — Нет, посмеялись только. Им тогда все смешным казалось. Прямо сдержаться не могут. И потом мы все-таки с отцом были, а они затевали в магазин сходить… Им было не до нас.
 — Сколько их оставалось?
 — Дергачев с женой, старый Жигунов, какой-то маленький мужичок, он здешний, я его встречаю в городе, ну и этот, длинный.
 — Пятый? — уточнила Засыпкина.
 — Да, получается, что пятый.
 Засыпкина еще раз окинула взглядом Борисихина — на нем не было ни одной зеленой вещи. И обыск в его доме ничего не дал. Обыск у младшего Жигунова тоже оказался безрезультатным. И у хромого не нашли ничего, что хоть как-то относилось бы к событиям той ночи.
 Весь день десятого марта обсуждался вопрос о пятом человеке в доме Жигунова. Был ли он, или же это выдумка, предназначенная для того, чтобы направить следствие по ложному пути? Но с каждым часом, с каждым новым допросом следователи убеждались в том, что пятый все-таки был. Разные люди подтверждали это, называли одинаковые приметы.
 Поиски были столь насыщены, охватывали такое количество людей, что каждый час вносил все новые и новые детали. Семь следователей непрерывно вели допросы, пытаясь выяснить мельчайшие сведения о погибших, об их приятелях, друзьях, самых, казалось бы, незначительных обстоятельствах их жизни.
 Кто-то неуверенно сказал, что несколько дней назад видел Дергачева с каким-то длинным парнем, а на том была меховая темная шапка с белыми пятнышками. И через два часа парень, о котором только-то и было известно, что у него есть рябая шапка, давал показания.
 Вскоре установили имя уроженца Кавказа, который заходил к Жигунову с женщиной, и вот уже он дает показания, женщина дает показания, но ничего дельного, полезного для следствия сказать не могут.
 Чтобы наглядно представить себе все происходившее, следователи составили временной список всех посетителей дома Жигунова за день. Сейчас, через полгода, его читать не менее интересно, нежели самые захватывающие страницы Кристи. В списке есть какая-то предопределенность, хотя, если взглянуть на дело спокойно, то, конечно же, ничего рокового в нем не найти. Но вот читаешь, как пришел один гость, принес бутылку, пришел второй, тоже подзадержался, за это время первый ушел, появился еще кто-то… А мы-то знаем, не просто со двора человек ушел, от смерти ушел, мы-то знаем, что погибнут все, кто останется в доме после восьми вечера, после восьми из дома уже никто не уйдет.
 Вот, потоптавшись во дворе, уходит Михаил Жигунов. Возвращается, что-то говорит, присаживается одетый к столу, ему наливают червивки, и он послушно кладет шапку на колени, но все-таки поднимается, все-таки уходит.
 Спит в дальней комнате Борисихина. Не приди муж, ей не проснуться. Но муж приходит. Ему дают от ворот поворот — уходи, дескать, ищи в другом месте. Он не верит, настаивает, врывается в чужой дом, обходит комнату за комнатой и находит наконец свою Зинаиду. Находит в таком виде, что самое естественное — возмутиться, плюнуть и уйти, хлопнув дверью. Но словно какая-то сила дает ему терпение, снисхождение, а может, эта сила — любовь? Унизительное дело — выволакивать жену из чужого дома, невзирая на ее пьяные вопли, вести по улице под взглядами соседей, тащить в сумерках по темному мартовскому снегу. Он оставляет ее у отца, словно чувствуя — из опасной зоны увел.
 Заглядывает на огонек кавказец с роскошными бакенбардами и пышнотелым предметом своих воздыханий, но не задерживается, уходит, будто древняя и чуткая интуиция предков хранит его. И красавицу-парикмахершу уводит подальше от дома, от которого уже расходились невидимые круги беды.
 Остались те, для которых кончалась предыдущая жизнь. Для четверых вообще кончалась, а для пятого наступала другая, ничего общего с привычной не имеющая. Да, каждый новый час поисков, допросов, обсуждений убеждал — в доме оставалось пять человек. По отдельным словечкам, даже по недомолвкам постепенно вырисовывался облик никому не известного человека, непонятно как и зачем оказавшегося вечером козырного дня в доме Жигунова.




 Словесный портрет


 Едва ли не каждый день пользуемся все мы словесным портретом. Описываем друзей, знакомых, продавцов, с которыми поругались, девушек, с которыми познакомились, описываем обидчиков и благодетелей, самих себя описываем, договариваясь о встрече по телефону, и настолько поднаторели в этом, что бывает достаточно двух-трех определений, чтобы мы безошибочно узнали человека в тысячной толпе у метро или стадиона. Достаточно бывает сравнить человека с птицей, погодой, предметом домашнего обихода и мы уверенно узнаем его в чужих коридорах, кабинетах, приемных.
 Стоит ли удивляться тому, что люди, для которых словесный портрет является чем-то вроде производственного фактора, выработали свои методы, способы, приемы и с их помощью нужного человека представляют достаточно емко и зримо. Уже к вечеру десятого марта, в первый же день следствия был разработан настолько подробный портрет пятого, что не узнать его, пройти мимо было просто невозможно. И все, кто участвовал в поисках, в оперативной работе, знали приметы долговязого. Он может оказаться случайным человеком, не имеющим никакого отношения к преступлению, но найти его было необходимо.
 Итак, кого же искали?
 Искали высокого молодого парня, около двадцати лет, темноволосого и улыбчивого. Он развязен и нагловат, его манеры могут показаться даже вульгарными. На нем полусапожки примерно сорок третьего размера, черная куртка из кожи или заменителя, меховая темная шапка, синие джинсы. Он вступает в контакт, готов переброситься словечком с незнакомым человеком, явно ценит себя выше окружающих. Но самый заметный признак — рост. Все свидетели дружно отмечали, что он явно выше их, то есть, рост его около ста девяноста сантиметров. Человек этот, по всей вероятности, при деньгах.
 С портретом были ознакомлены соседи, дружинники, вольные и невольные участники вчерашних событий, следователи, оперативные работники, водители, постовые. Распространение словесного портрета можно сравнить со своеобразной сетью, наброшенной на городок. Вряд ли прошло более двух часов, а жители уже хорошо представляли, кого именно ищут.
 Нет, к тому времени не было снято подозрение с младшего Жигунова, еще допрашивали Борисихина, а кавказец угрюмо и сутуло мерил шагами коридоры отделения внутренних дел — он мог понадобиться каждую минуту для уточнения той или иной детали, здесь же толкалась и Борисихина. И незримо скорбными тенями маялись в полутемных печальных коридорах погибшие вчера люди. Они-то знали все, но не могли принять участие в поисках, как бы передоверив это живым.
 Дело осложнялось тем, что никто из побывавших накануне в доме Жигунова не знал пятого собутыльника. Во всяком случае” все так утверждали. Такие нравы царили в доме — достаточно было прийти с бутылкой и ты уже свой человек. Червивка позволяла легко пройти сквозь плотные без щелей ворота в любое время суток. Она становилась способом знакомства, представляла человека с Наилучшей стороны, устраняла недоразумения, помогала понять и простить любого.
 С этим надо согласиться — бутылка создавала ту самую видимость дружбы и теплых товарищеских отношений, к которым все стремятся и которых всем нам недостает. Не хватало человеческого участия и этим людям. Вряд ли стоит все сводить к огульному их заклеймлению. Не у каждого есть интересная работа, не всем удается заниматься любимым делом, не всем повезло сохранить и приумножить друзей — а не в этом ли смысл жизни? Что еще может сделать нас счастливыми, как не друзья и увлеченность? И, куда деваться, бутылка дает такую иллюзию. Призрачную, недолгую, обманную. Да, она убеждает на какое-то время, что жизнь интересна, что сами мы не лыком шиты, а за столом сидят люди, готовые понять нас, восхититься нами, воздать нам должное. И в голову не приходит, что человек, сидящий напротив, осоловело смотрит не столько тебе в глаза, сколько на увесистый молоток с промасленной ручкой и улыбчиво прикидывает прочность твоего черепа…
 И, наконец, первый успех. Его не могло не быть, учитывая размах работы. Рискнув, можно даже сказать, что успех был неизбежен.
 Раздается не очень уверенный стук, и в кабинет, где расположился штаб следствия, несмело, уж больно начальников наехало много, протискивается сержант местной милиции.
 — Разрешите войти?
 — Докладывайте, — бросил Белоусов. Наступила пауза, присутствующие повернулись к сержанту. Все ждали новостей, все были готовы к ним и нетерпеливость проявлялась даже в служебных словах.
 — Да особенно-то и докладывать нечего, — начал сержант. — Дело в том, что я, вроде, видел этого…, длинного, которого ищем.
 — Где? — выдохнули едва ли не все, сидящие за столом. Можно было ожидать чего угодно, но чтобы вот так просто пришел человек и доложил, что видел… На это и надеяться боялись.
 — Где вы его видели? — спросил Зобов, стараясь говорить спокойно.
 — Это… У себя дома, — сказал сержант и замолчал, ожидая следующих вопросов.
 — Когда?
 — Вчера. Утром.
 — Обстоятельства?
 — Это… Пришел, постучал… Я вышел. Спрашиваю, чего нужно. Он вроде того, что удивился, когда меня — увидел, вроде того, что ожидал увидеть другого… Говорит, Дергачев нужен. Тот самый Дергачев, Анатолий… Который погиб.
 — Почему же он пришел к вам?
 — Я тоже думал… А потом догадался. Все очень просто. До меня именно в этой квартире жил Дергачев. Вот парень и пришел. — Он, видимо, надеялся, что Дергачев и поныне там живет. Я так думаю.
 — Вы дали ему новый адрес Дергачева?
 — Дал, — кивнул сержант. — Кто ж знал, что так все кончится… Дергачев, когда переселялся в дом к старику Жигунову, приходил несколько раз за вещами… Вот тогда мы с ним и познакомились, тогда он мне и сказал, где будет жить.
 — Так, — протянул Гурьев, удовлетворенно оглядывая всех. — Так. Это уже кое-что, а, Виктор Алексеевич? — улыбнулся он Белоусову. — Проходите, сержант. Садитесь. Будем говорить подробно. В котором часу он приходил?
 — Утром. Часов в десять… Я так думаю. Перед этим я дежурил, торопиться мне было некуда… Откровенно говоря, еще спал. А тут он. И по описанию все сходится. Я бы еще добавил это…, усики.
 — Большие? — быстро спросил Белоусов, который сам носил усы, большие, чуть закрученные, настоящие усы. И, надо понимать, разбирался в их форме, размере, характере.
 — Да нет, какие там большие, — сержант махнул рукой. — Их, в общем-то и усами назвать нельзя…, так, пушок. Знаете, как бывает, когда человек еще и не брился… Молоденькие, жиденькие усики. И это… Шарф. Пушистый такой, хороший шарф.
 — Цвет?! — почти выкрикнул Белоусов.
 — Это… Зеленый.
 Общий вздох облегчения всколыхнул воздух небольшого кабинета.
 Сержант сказал все, что знал и его можно было отпустить. Он подтвердил предположения о пятом, подтвердил словесный портрет, более того, дал важные дополнения — зеленый шарф и жиденькие усики. Положение, казалось бы, исчерпано. Однако, за исчерпанностью и начинается то, что можно назвать истинным мастерством, интуицией, настойчивостью, собственно то, что отличает исполнителя от человека творческого, который в самом простом, очевидном, на ровном месте находит новые и новые возможности.
 — Так это… Я пойду? — спросил сержант.
 — Нет — коротко бросила Засыпкина. — Каким он вам показался? Голодным? Злым? Может быть, горел нетерпением побыстрее увидеть Дергачева? Постарайтесь припомнить. Даже не припомнить, постарайтесь задуматься об этом.
 — Скорее усталым, — ответил сержант. — Я так думаю. Он огорчился, что не застал Дергачева. Вроде того, что Дергачев мог его выручить. Он даже растерялся. Так мне показалось. Начал расспрашивать, где тот живет…
 — Зачем он искал Дергачева? Убить хотел? Свести счеты? Одолжить денег? Повидать старого друга?
 — А кто его знает! — рассмеялся сержант.
 — Нет-нет, подождите, — остановил его Гурьев. — Здесь ничего смешного нет. Я не спрашиваю, как было на самом деле. Этого вы не знаете. Я спрашиваю, как вам показалось.
 — Показалось? — сержант склонил голову к одному плечу, к другому. — Непохоже, чтоб он его убить собирался, нет. Он спрашивал о нем, как о знакомом, к которому хотел обратиться с просьбой, привет от кого-то передать… Что-то в этом роде.
 — Парню нужен был только Дергачев, или же вам показалось, что ему может помочь и другой человек?
 — Он спросил, где я работаю, почему оказался в этой квартире. Спросил, где работает Дергачев… Когда я начал отвечать, парень перебил меня… А, говорит, там же, где и прежде… Я хотел объяснить, как найти Дергачева, но он сказал, что не надо, дескать, сам знает.
 — Стоп! — воскликнул Белоусов. — Он знал не только, где работает Дергачев, но и как найти его на работе?
 — Да, я так думаю.
 — То есть, он знает город?
 — Когда я сказал, что Дергачев живет за железнодорожным переездом на улице Кутузова, он кивнул, мол, знаю. И вообще, похоже, он в нашем городе не чужой человек.
 — Сколько вы живете в нынешней квартире?
 — Почти два месяца.
 — Значит, мы можем предположить, что этот парень примерно два месяца не видел Дергачева. Пришел он к вам утром, в рабочий день. К Дергачеву на работу, в центр города, в жековский подвал он почему-то не поехал, хотя найти его проще всего было именно там.
 — Помнится, когда мы с ним поговорили, он пошел к автобусной остановке, — сказал сержант.
 — Он был с чемоданом, портфелем, сумкой?
 — Нет-нет, в руках у него ничего не было.
 — Можно предположить, — сказал Белоусов, — что этот парень жил здесь, но не менее двух месяцев назад выехал и сейчас почему-то избегает появляться в центре города. Но к Дергачеву, на новое его место жительства, он все-таки пришел. Младший Жигунов утверждает, что парень долго ждал Дергачева… Значит, уговора о встрече не было.
 — Именно в этот день, девятого марта, Дергачев продавал золото, — проговорил Зобов.
 Так к вечеру десятого марта наметилась цепь событий, которые как-то стыковались, объяснили друг друга. Две зеленые ворсинки, оставшиеся на доске в глубине сада, говорили о том, что длинный парень покинул дом не так, как ушли другие гости — не в калитку, а сквозь щель в заборе. Об этом же говорили и следы в снегу.




 Его фамилия — Нефедов


 Был уже поздний вечер, когда Борисихина окончательно пришла в себя и почти уверенно заявила, что сможет узнать длинного парня.
 — У меня "такое впечатление, — сказала Борисихина раздумчиво, — что я уже видела его раньше, во всяком случае, он показался мне знакомым. В центре я его видела, недалеко от рынка.
 — Он был один или с приятелями? — спросила Засыпкина.
 — Не хочу сбивать вас с толку — не помню. Возможно, я тогда была не совсем трезва, за мной это иногда водится, — доверчиво улыбнулась Борисихина. — Но если вам интересны мои зыбкие и расплывчатые воспоминания, смазанные временем…
 — Для меня сейчас нет ничего интереснее! — заверила ее Галина Анатольевна.
 — Ну, если так, — Борисихина забросила ногу за ногу, сощурилась, как бы силой воображения, каким-то колдовским манером вызывая в себе исчезнувшие образы. — Он был не один… С ним были такие же как и он… Шалопуты.
 — Чем они занимались?
 — Шатались.
 — В каком смысле?
 — Во всех смыслах. Шатались от червивки, шатались по улице, вообще, знаете, есть люди, у которых образ жизни шатающийся. Или скажем пошатнувшийся. Себя могу привести в качестве примера.
 — Значит, он местный?
 Борисихина вскинула бровь, осмысливая вопрос, задумалась. По ее лицу как бы пронеслась тень колебания, неуверенности. Это было понятно — если парень окажется местным, то возникают соображения солидарности. Нехорошо, дескать, своих выдавать, какие бы они преступления ни совершили. Потом можно с ними поговорить с глазу на глаз, свести счеты, если будет надобность, выяснить отношения, наказать, ежели заслужили, но самим, без привлечения посторонних. Но, видимо, здравый смысл взял верх.
 — Да, похоже, что местный, — сказала Борисихина негромко. — То ли они искали развлечений, то ли уже нашли их…
 Знаете, есть сопляки, уверенные в какой-то своей значительности, в каком-то превосходстве… Может, папа с мамой вбивают им в головы эту чушь, а может, им иначе жить неинтересно. Ходят, ржут на всю улицу, пьют прямо из бутылки… Причем, норовят гак повернуться, чтобы видно их было и с того угла, и с этого. И чем больше люди возмущаются вокруг, тем им радостнее…
 — Знаю, — коротко сказал Гурьев. — Он показался вам сопляком?
 — Он и был сопляком. Не исключено, что я видела его даже не в этом году… Поэтому…
 — Вы не помните его имя? Ведь вчера у Жигунова его как-то называли?
 — Ха! Вы не видели меня вчера? Вам повезло, Виктор Харитонович.
 — Вам тоже немного повезло. Иначе мы не сидели бы с вами сейчас в этом кабинете.
 — Да, — кивнула Борисихина. — Я запросто могла сейчас лежать в холодном помещении под простынкой. Это я знаю.
 Заканчивалось десятое марта. В городе уже было темно, зажглись фонари, включили свет в кабинетах отделения милиций. Все валились с ног от усталости. Работа проделана громадная, а кроме игриво-невнятных показаний Борисихиной, ничего добавить не удалось. Количество версий не уменьшалось, продолжались допросы Жигунова, Борисихина, безуспешно пытался вспомнить что-нибудь существенное кавказец, однако, основная работа была направлена на установление ЛИЧНОСТИ “ПЯТОГО”.
 Когда Борисихина сказала, что видела его в центре города несколько месяцев назад, были срочно составлены списки всех, кем занималась милиция, на которых заведены карточки. Галина Анатольевна Засыпкина рассказывает, что Борисихиной пришлось посмотреть не один десяток фотографий, взятых из паспортного отдела. Несколько раз на ее лице мелькало нечто вроде узнавания, которое тут же сменялось неуверенностью и, наконец, она отодвигала снимок.
 — Нет, не он.
 В помощь подключились работники уголовного розыска, детской комнаты милиции, участковые, однако, шел уже первый час ночи одиннадцатого марта, а результатов не было. Следователи продолжали прикидывать варианты, пытаясь найти точки соприкосновения в протоколах допросов, уточняли словесный портрет “пятого”…
 И вдруг в лице Борисихиной что-то неуловимо изменилось. Начальник милиции продолжал говорить вроде те же слова, его тон был таким же усталым, как и минуту назад, но все заметили, что он стал как-то неподвижнее, сосредоточеннее.
 — Высокий, говорите, — сказал Виктор Алексеевич без выражения, провел пальцем по пышным подкрученным усам. — В центре города, говорите, видели… Молоденький и с усиками… Не то жидковатыми, но ни разу не бритыми… И не знает, что Дергачев уже два месяца живет в другом месте…
 Белоусов вскочил, что было удивительно для его несколько тяжеловатой фигуры, и быстро вышел из кабинета. В коридоре прогрохотали и стихли его шаги. Борисихина, сидевшая тут же, нервно передернула плечами, попросила закурить. Затянулась глубоко. Все молчали, понимая, что где-то рядом в эти секунды решается нечто важное. Снова послышались быстрые шаги Белоусова. Хлопнула дверь приемной, распахнулась дверь в кабинет. Ни на кого не глядя, Белоусов подошел к Борисихиной и с маху, как это делают азартные игроки в домино, положил перед ней снимок.
 — Он?!
 Борисихина опасливо взглянула на фотографию, осторожно ноготком чуть повернула ее, придвинула к себе и словно бы встретилась взглядом со смуглым парнем, который смотрел на нее с фотографии из-под густых, сдвинутых к переносице бровей. Ожидание становилось все напряженнее. Наконец, Борисихина подняла глаза, посмотрела на Белоусова, нависшего над ней тяжелой глыбой, и молча кивнула.
 — Точно он?
 — Похож…
 — Проверим!
 Белоусов приказал вызвать в кабинет сержанта, у которого накануне неизвестный спрашивал адрес Дергачева. На этот раз опознание провели по всем правилам, понимая, что следствию нужны доказательства безукоризненные с юридической точки зрения. На столе разложили несколько снимков и среди них — портрет парня с тяжелым взглядом.
 — Сержант! Подойдите к столу! Взгляните на эти снимки! Нет ли среди них знакомого вам человека?
 Сержант медленно приблизился к столу, окинул взглядом снимки и лицо его расплылось в улыбке.
 — Неужели удача, Виктор Алексеевич?
 — Отвечайте на вопрос!
 — Вот этот парень. Его фотография вторая справа. Он приходил ко мне позавчера утром и спрашивал, как найти Дергачева.
 — Отлично! Пусть войдет Борисихин. Так… Товарищ Борисихин, посмотрите внимательно на эти снимки. Не знаете ли вы кого-нибудь?
 — Этого человека я видел в доме Жигунова, когда приходил за женой.
 — Вы не ошибаетесь?
 — Нет, я хорошо его запомнил.
 — Прекрасно! Давайте сюда Жигунова-младшего.
 — Я видел его в доме отца накануне пожара! — твердо сказал Жигунов и для верности прижал фотографию пальцем к столу.
 — Благодарю вас! — Белоусов сиял от счастья. Оформляем опознания и начинаем розыск. Теперь знаем кого искать. Ищем Нефедова Юрия Сергеевича. 1964 года рождения. Образование среднее. Родители живут в нашем городе. В центре, между прочим, недалеко от рынка. Личное дело имеется. Карточка правонарушителя имеется. Потапов! — крикнул Белоусов, увидев в дверях инспектора уголовного розыска. — Входи. Поздравляю. Сбылись самые смелые твои предсказания. Нефедова ищем.
 — Неужели он?!
 — Четыре человека в один голос утверждают, что именно он был пятым в доме Жигунова. То-то след у забора сорок третьего размера! А?
 — Да, у него примерно такая нога… Я ему многое предсказывал, — проговорил Потапов, — но такое… Если это сделал Нефедов, то он превзошел самого себя.
 — Ты знаешь его лучше всех в городе. Он мог пойти на такое?
 — Он может пойти на многое…, если ему наступить на мозоль самолюбия.
 — Как же ты его упустил, а, Потапов? — укоризненно спросил Белоусов.
 — Так ведь он уехал от нас! В Архангельск! Виктор Алексеевич! Он здесь уже не прописан.
 — Где же вы все-таки взяли его портрет? — спросил Гурьев.
 — В паспортном столе, где же еще! — засмеялся Белоусов. — Первый час ночи, а вы посмотрите с улицы — все окна светятся. Работаем, Виктор Харитонович!




 Чувство хозяина


 Привычное словосочетание, не правда ли? Оно настолько прочно вошло в жизнь, что в него трудно вложить новый смысл. Мы стараемся привить малышам чувство хозяина к детскому саду, потом — к школе, заводу, чувство, подразумевающее больше ответственность и заботу, нежели владение. Однако, не так уж мало людей, которые куда охотнее воспринимают именно этот смысл — обладание.
 Подобные соображения невольно возникают, когда знакомишься с делом Нефедова. Он учился в нескольких школах — не уживался. Ни с учениками, ни с учителями. И родители переводили его в следующую, надеясь там найти более чутких педагогов, более воспитанных товарищей. Но и в очередной школе учителя оказывались нравственно грубыми и неспособными понять возвышенную душу юноши. Именно так относились к делу родители и не скрывали этого даже, когда стали известны подробности событий в доме Жигунова. Отец выразился так:
 — Юрий понимал хорошее, мечтал о хорошем, стремился к хорошему, но почему-то все делал наоборот.
 Нефедов рано познакомился с милицией городка. Как-то угнал мотоцикл. Вообще-то надо было заводить уголовное дело, но, учитывая нежный возраст, просьбу родителей, положительное мнение педагогов, а педагоги в подобных случаях часто восхищаются воспитанником, поскольку его осуждение вызовет сомнение в способностях самих педагогов, ограничились полумерами: поставили на учет в детской комнате, погрозили пальцем и даже, было дело, голос повысили.
 Потом похищение лошадей в колхозе. Нет-нет, не корысти ради. Шутка. Шалость и озорство. Правда, колхозники оказались людьми грубыми, юмор не понимали, подняли шум, крик, вызвали милицию. Опять неприятности. Особенно огорчительно было папе с мамой, поскольку о сыне складывалось мнение, никак не соответствующее его истинному характеру и наклонностям.
 Да вскоре еще эти разнесчастные "Жигули”. Какой-то ротозей оставил без присмотра свою машину. Ребята ходили-ходили вокруг — никто им ничего. Вот и решили проучить. Сняли с машины все, что можно было снять с помощью отвертки и кусачек. Что тут началось! Милиция, опросы, допросы… Да, попался Нефедов опять — не везло парню. Ничего в жизни дельного не спер, ничем не поживился, а в карточке уже десять эпизодов значатся. И каждый провал, каждая неудачная попытка вызвать восхищение толкают на новые попытки снять с себя унизительное клеймо неудачника. А приятели ждут новых подвигов, да и душа рисковать привыкла, хочется внимания к собственной персоне, хочется быть на виду, даже в проклятиях видится нечто желанное.
 А история с вытрезвителем!
 Надобно ж беде случиться, что перед самым Новым годом в вытрезвитель попал лучший друг Нефедова, без которого и праздник — не праздник. Другие бы смирились, тем более, что компания и без него подобралась развеселой, можно было бы выпить за скорейшее освобождение приятеля, или в знак солидарности самому набраться червивки и, приведя себя в соответствующее состояние, явиться в вытрезвитель собственным ходом. Во всяком случае, цель была бы достигнута — Новый год встречаешь с лучшим другом.
 Но не из тех был Нефедов. Так уж получилось, что предыдущие деяния как-то исподволь убедили его в том, что личность он явно способная на преодоление препятствий, перед которыми никнут другие. Нашел Нефедов выход. Собрал несколько девиц, ахнули по стакану для поддержания ратного духа, и, подхлестывая себя воинственными криками, двинулись на штурм городского вытрезвителя. Случай, надо признать, едва ли не единственный в истории отечественных вытрезвителей вообще.
 И вот долговязый Нефедов и повизгивающие девицы, принимая угрожающие позы, в слабом свете уличных фонарей, под мирно падающим снегом приближаются к заветной двери. Но с каждым шагом уверенности у них все меньше, и те дикие пляски, которыми они вначале пытались смутить милицию, тоже поутихли. А кончилось до того пошло, что даже рассказывать совестно. Вытрезвитель располагался в маленьком деревянном домике с крылечком, верандой, и почти без переделок был приспособлен к новым надобностям. Так вот, отчаянные освободители в полнейшем восторге от собственной отваги, разбили стекла, подперли входную дверь подвернувшейся палкой и растворились в ночной темноте, растревоженные пережитым.
 Это случилось в последних числах декабря. До мартовского пожара оставалось два с половиной месяца.
 В нашем народе как-то принято с симпатией относиться к людям, способным пошутить, разыграть ближнего, посмеяться над ротозеем. Сказки, былины, поговорки наполнены всевозможными озорниками, шутниками, скоморохами-насмешниками. Но шалости идут все-таки от любви к ближнему, разыгрывая кого-то, мы тем самым, проявляем к нему внимание, показываем, что верим в его ум и чувство юмора, верим, что наш розыгрыш будет понят верно, не вызовет обиды, что человек не почувствует себя униженным, и мы тоже когда-нибудь в будущем можем надеяться быть разыгранными, стать предметом дружеского хохота.
 Но когда за шалостью — стремление унизить человека, выставить дураком, как-то утвердиться за счет достоинства другого, тут уж не до шуток. Хотя часто именно шутками прикрывается хамство и ненависть, шутками прикрывается зависть и недоброжелательство. Но мы остро чувствуем, где кончаются шутки и начинается злобствование, неприязнь, попытка оправдать собственную лень. Частенько встречаются люди, которым для счастья не хватает самой малости — унизить кого-нибудь. И все. Жизнь для них расцветает всеми красками.
 Вспоминается одна приземистая дама с сипловатым хозяйским голосом, специалист в области сварочного производства, которая несколько лет ходила в одну семью, собирая по крупицам недоразумения, успехи, радости, чтобы однажды, хватанув для храбрости чего-то вроде червивки, разразиться такой безудержной ненавистью, таким неуправляемым хамством, что всех, кто был при этом, до сих пор дрожь пробирает, словно пришлось прикоснуться к невероятно отвратному гаду.
 — А знаешь, — сказал один гость хозяину, — будь у нее возможность, она бы убила тебя.
 — За что?!
 — Не правильно ставишь вопрос… Не за что, а зачем. Чтобы успокоиться. Столько лет таскать в себе ушат грязи! Она могла выплеснуть его в троллейбусе, на соседку, на своего затравленного мужа… Такой человек. Ты подари ей среди зимы букет роз, подари! И она тебя возненавидит. За что? За то, что ты имеешь возможность и великодушие среди зимы дарить букет роз.




 Женщина с прошлым


 То, что начальник милиции Белоусов вспомнил человека по его словесному портрету, говорит не о случайном совпадении или везении, нет, все получилось проще и лучше. Белоусов помнил людей, с которыми ему приходилось иметь дело. Ведь он положил перед Борисихиной не десять снимков, не сто, он положил перед ней один снимок — портрет Нефедова.
 Утром на допрос к следователю прокуратуры Засыпкиной была доставлена на машине мать Нефедова — Лидия Геннадиевна. Женщина с прошлым — так ее определила для себя Галина Анатольевна. За годы работы ей немало пришлось повидать людей, нередко удавалось добираться до их сути. И постепенно выработалась привычка стремиться до конца понять сидящего перед ней человека, выступает ли он в роли свидетеля, обвиняемого, подозреваемого.
 Взглянув на Нефедову, на ее широкий, какой-то мужской, хозяйский шаг, отметила манеру смотреть на собеседника как бы чуть со стороны, сверху, вскинув бровь. Из пяти пальцев руки Нефедова, кажется, пользовалась только тремя, изысканно отбросив мизинец и безымянный в сторону, словно боясь обо что-то запачкаться. И еще золото. На пальцах, в ушах, на шее. Хотя знала, куда ехала, знала, что не вечерний спектакль ее ожидает. Может быть, она рассчитывала дать утренний спектакль? И еще заметила Галина Анатольевна уверенность в каком-то своем превосходстве. То ли недостаток образования, то ли избыток самоуверенности, а может, и то и другое создавали впечатление вульгарности, за которой чувствовалась готовность говорить о чем угодно, не очень стараясь при этом быть честным. Тогда-то Галина Анатольевна и произнесла про себя эти слова — женщина с прошлым. Да, подумала Засыпкина, была у нее другая жизнь. Впрочем, не исключено, что она одновременно живет не одной жизнью. А золото, очевидно, убеждало ее в некой неприкосновенности, как бы ограждало от людей, не помеченных этим высоким знаком, держало их на почтительном расстоянии.
 — Где ваш сын, Лидия Геннадиевна?
 — Сын? Один остался дома. Спит. Вы его имеете в виду?
 — Нет, я говорю о вашем старшем сыне, Юрии.
 — Могу ли я знать, чем вызван ваш интерес к нему?
 — Вы, очевидно, слышали о пожаре на улице Кутузова…
 — Да! Это кошмарная история! Какой ужас! Знаете, в городе такие страшные слухи, что я не решаюсь им верить. Вы наверняка знаете больше. Скажите же мне — что произошло на самом деле? Говорят, погибли люди?
 — Есть основания полагать, что ваш сын Юрий имеет к происшедшему какое-то отношение.
 — Вы хотите сказать, что он знал погибших?
 — Девятого марта его видели в этом доме. Нефедова снисходительно посмотрела на следователя, щелчком алого ногтя сбила с рукава невидимую пылинку, вздохнула, как бы жалея себя за то, что приходится маяться в таком вот обществе.
 — Этого не может быть, — с легкой усталостью проговорила Лидия Геннадиевна. — Его больше двух месяцев нет в городе. Скажу по секрету, — она наклонилась к следователю и с улыбкой вполголоса сказала, — я сама его выписала.
 Нефедова говорила правду. Она работала в паспортном отделе домоуправления и собственноручно выписала сына сразу после нашумевшего штурма вытрезвителя. Пока суд да дело, глядишь, все и заглохнет.
 В кабинет вошел прокурор Кокухин. Присел к столу.
 — Дело в том, Лидия Геннадиевна, — сказал он, — что Юрия видели в городе и восьмого марта. Видели в доме Жигунова накануне происшествия. Среди погибших его не обнаружили. Судя по вашим словам, нет сына и дома. Ведь его нет дома?
 — Н-. — нет, — с заминкой произнесла Нефедова, несколько сбитая с толку уверенным тоном прокурора.
 — И он не заходил?
 — Нет.
 — И вы не знали, что он в городе?
 — Нет. Хотя… — Нефедова пошевелила ухоженны ми пальцами, давая понять, что не стоит так уж категорически воспринимать ее “нет”. — Знаете, вот сейчас я припоминаю… Какой-то парень бросил мне на улице мимоходом… Понимаете, я сделала ему замечание. Он дружил когда-то с Юрием, бывал в нашем доме… Я полагаю, что имею право сделать ему замечание, Нефедова обращалась к Кокухину, видимо, разговор с прокурором не так уязвлял ее самолюбие. — А он мне в ответ — смотрите, дескать, за своим сыном. Тогда я подумала, что он сказал это вообще, а теперь… Возможно, он видел Юрия в городе.
 — Фамилия этого парня? — спросила Засыпкина.
 — Не помню… Не то — Савельев…
 — Постарайтесь вспомнить. Это важно.
 — Он живет в доме напротив нашего. Его там все знают… А фамилия… Может быть, Соколов? — почему-то спросила Нефедова у прокурора.
 Все помолчали. Конечно, Нефедова знала больше. Ее половинчатые показания — всего лишь попытка сохранить лицо, чтобы и в дальнейшем вести себя уверенно, не будучи уличенной во лжи.
 — Куда уехал ваш сын? — спросил Кокухин.
 — В документах указано. Я не верю, что вы пригласили меня сюда, не заглянув в документы, — она усмехнулась.
 — Заглянули, — спокойно кивнул Кокухин. — Ив данный момент, — он взглянул на часы, — два оперативных работника находятся в воздухе по пути в Архангельск.
 — Уже? — искренне удивилась Нефедова и сразу что-то неуловимо изменилось в ее облике — она стала скромнее. Чуть опустила подбородок, повернула лицо к прокурору, ладошки положила на колени. — Видите ли, Павел Михайлович… Вполне возможно, что они его там не найдут.
 — Они его там наверняка не найдут, — усмехнулся Кокухин. — Ведь его видели здесь сутки назад.
 — Зачем же их послали в такую даль? — простодушно спросила Лидия Геннадиевна.
 — Необходимо установить, где он жил, как жил, с кем общался, чем увлекался… И так далее. Вряд ли нужно перечислять все детали нашей работы.
 — Да-да, конечно… Вы правы.
 Прокурор и следователь переглянулись — поведение Нефедовой как-то вываливалось из разговора, из его содержания. Стало заметно, что Лидии Геннадиевне гораздо больше лет, нежели это казалось на первый взгляд, косметика, манеры, золото, словно бы в один миг потеряли свою силу и обнажили возраст хозяйки — ее слабое место.
 — Видите ли, — сказала Нефедова, — вовсе не исключено, что он там и не жил, — она исподлобья посмотрела на Кокухина, на Засыпкину, пытаясь определить насколько строго они отнесутся к ее сообщению.
 — Это уже что-то новое, — протянул Павел Михайлович. — Но как же тогда понимать запись в выписной карточке? Там вашей рукой записано, что Юрий отбыл на постоянное жительство в Архангельск.
 — Как вам объяснить, — Нефедова на секунду задумалась, ее тон снова изменился. — Юрий действительно собирался в Архангельск… Одно время. Да, собирался. Дело в том, что как-то в поезде он встретил мужчину, и тот обмолвился, что сам из Архангельска, или направляется в Архангельск, во всяком случае у них в разговоре что-то промелькнуло об этом городе. И мы с мужем подумали, что неплохо бы и Юрию туда поехать…
 — Это после истории с вытрезвителем?
 — Ох, Галина Анатольевна, — скорбно усмехнулась Нефедова. — И дался вам этот вытрезвитель! Не понимаю, зачем связывать разные события… Все мы были молоды, всем хотелось чего-то необычного. Вы согласны со мной, Павел Михайлович?
 — Я не очень четко уловил вашу мысль, — Кокухин развел руками. — Скажите, когда уехал ваш сын?
 — Не помню точно, где-то в январе.
 — Он выписан второго января. А нападение на вытрезвитель совершено тридцатого декабря. Другими словами, вы отправили его в течение трех дней. Так?
 — Отправили! — воскликнула Нефедова. — Павел Михайлович, зачем же так? Произошло некоторое наложение событий…
 — К тому же в документах указан один город, а поехал он совсем в другой, — заметила Галина Анатольевна.
 — Юрий передумал, — холодно пояснила Лидия Геннадиевна, поняв, что люди, сидящие перед ней, не желают проникнуться тонкостью ее чувствований. — Да, он не поехал в Архангельск. Он уехал в Рязанскую область, если для вас это так важно.
 — Куда именно? — спросил Кокухин.
 — В Касимов. К тетке. Сестре моего мужа. Я сама отвезла его в Москву и проследила, чтобы он сел на поезд, идущий в Рязань.
 — Вы ему не доверяли?
 — Я — мать! — значительно, с ноткой оскорбленности, произнесла Нефедова.
 — С какой целью вы внесли в документы о выписке заведомую ложь? — бесстрастно спросила Галина Анатольевна. — Зачем вы указали Архангельск, если сами посадили его на рязанский поезд?
 — Галина Анатольевна! — с укором воскликнула Нефедова. — Как бездушно вы раскладываете по полочкам святые материнские чувства!
 Засыпкина не стала говорить ей о том, что бездушие проявила как раз Лидия Геннадиевна. Зная о том, какой славой пользуется ее сын, она отправляет его на перевоспитание к старой беспомощной женщине, у которой своих забот полон рот — работа, дети, дом, хозяйство. Другими словами, попросту спихнула его с плеч.
 — Ну что ж, Лидия Геннадиевна, будем считать, что положение прояснилось. Осталось проверить ваши показания.
 — Как?! Вы мне не верите?! — она повернулась к прокурору.
 — Видите ли, Лидия Геннадиевна, — сдержанно ответил Павел Михайлович, — сейчас не имеет значения — верим мы вам или нет, верите ли вы мне… Совершено преступление. В этом преступлении замешан ваш сын.
 — Нет, вы что-то путаете! Юра мог запустить снежок в окно вытрезвителя. Мог. Не отрицаю. Мог без разрешения проехаться на колхозной кляче… Но преступление… Нет.
 — Разберемся, — пообещал Кокухин.
 — Надеюсь, — сказала Нефедова, поднимаясь. — Если бы вы знали, каким успехом он пользуется у девочек! Вы видели, как я его одеваю? Не будете же вы отрицать, что он, кроме всего прочего просто красивый молодой человек! — выдержка изменила Нефедовой и она заговорила плачущим голосом. — И, имея в жизни все это, спутаться с какими-то алкоголиками, которым для счастья не нужно ничего, кроме стакана червивки?! Зачем это ему?! Зачем! Должны же вы понимать людей хоть немного! Юра рожден для хорошей, достойной красивой жизни! А вы пытаетесь втолкнуть его в эту кошмарную историю только потому, что он совершил несколько шалостей? Вспомните свою юность! Неужели…
 Не договорив, Нефедова покинула кабинет. Пока шла по улице, немного успокоилась. А придя домой, увидела, как младший сын выволакивает из-под дивана окровавленные джинсы, увидела на вешалке зеленый пушистый шарф. Почувствовав слабость, невольно села на стул. И рука ее, повисшая вдоль тела, коснулась чего-то мокрого, холодного — это были знакомые полусапожки сорок третьего размера.




 Будет золото!


 Весь ход следствия позволял сделать предположение, что золото, которое продавал Дергачев в последний день своей жизни, привез Нефедов. Где он мог взять золото? Этот вопрос тут же рождал следующий: не было ли в последнее время ограблений в Калужской, Рязанской или соседних с ними областях? Такое допущение обосновывалось тем, что слесари, работавшие с Дергачевым, видели у него золотые кулоны, перстни, небольшие бляшки, изображавшие знаки зодиака — стандартный товар ювелирного магазина.
 Каждое расследование интересно не только успехами и находками. Неудачи тоже говорят о ценности версии, оплошности тоже бывают разными. Были срывы и в этом деле, но они не оказали существенного влияния на расследование.
 В соседние области послан запрос: не было ли в последнее время ограблений ювелирных магазинов, не похищались ли золотые изделия? Из Рязани приходит ответ: три дня назад в Касимове ограблен универмаг, похищены часы и другая дребедень. О золоте ни слова.
 И вот тут возникает непредсказуемое положение, когда из-за недомолвки, оборванной фразы, паузы в разговоре возникает как бы провал в ходе следствия.
 Сопоставим подробнее.
 Информация из Рязани: в Касимове ограблен универмаг, похищены часы, карты, две пары ботинок, бинокль.
 Информация, которая поступает Зобову: В Рязанской области ограблен универмаг, похищено около полутора сотен часов. Все. Человек, докладывающий сведения, на этом фразу обрывает.
 Сообщение в таком виде звучит однозначно: Рязанская область отпадает. Произнеси сержант слово “Касимов” и вся цепочка разрозненных фактов тут же соединилась бы в прочную логическую цепь. Но поскольку сержант не произнес названия города, а в сообщении не указано о пропаже золота, для всех участников поиска как бы срабатывает сигнал: Касимов отпадает, версия об ограблении отпадает, Нефедов, как доставщик золота, отпадает. И вся программа обесценивается. Значит, необходимо разрабатывать новую программу, и что самое обидное — ложную.
 Без срывов не бывает, говорит Виктор Алексеевич Белоусов. И не надо их бояться, иначе впадешь в робость, в неуверенность, сама боязнь срыва угнетает и сковывает. Если веришь в себя, веришь в свою версию, которая объясняет для тебя преступление, не торопись отказываться от нее.
 Попробуем восстановить события ночи на двенадцатое марта. Только что сержант произнес: "В Рязанской области несколько дней назад совершено ограбление универмага, похищены часы…” Сообщение не вызывало сомнений, но была в нем неуловимая недоговоренность, допускавшая вероятность иных, более полных сведений. При одном только воспоминании об этом, не прикладывающемся к следствию ограблении, словно какая-то заноза цеплялась в сознании за слова: Рязанская область, универмаг, несколько дней назад…
 И около часа ночи, преодолевая колебания, неопределенность ощущений, Гурьев звонит в Калугу, набирает номер больницы, где лежит его друг, полковник Мандров Анатолий Степанович — начальник уголовного розыска города. Трубку долго не поднимают, потом гудки прекратились, идут мучительные секунды молчания и, наконец, слышится сонный голос Мандрова.
 — Анатолий Степанович! Прости ради бога! Гурьев по душу твою! Не разбудил?
 — Издеваешься? Говори, чего надо.
 — Слушай, вспомнил я, что есть у тебя в Рязани друг и тоже вроде по уголовному розыску, а?!
 — Есть, — хрипло со сна говорил Мандров. — Фомин. Начальник уголовного розыска области. Память же у тебя… В час ночи вспомнить Фомина…
 — Что, хорошая? — усмехнулся Гурьев.
 — Не знаю, хорошая ли, но направленная. Тебе нужен человек из Рязанского уголовного розыска и ты вспомнил не только того человека, но и кто его друг, в какой больнице лежит… Ладно, в чем дело?
 — Анатолий Степанович, позвони ему в Рязань, а? Сделай доброе дело!
 — Сейчас?!
 — А что? Думаю, он поймет…
 — Понять-то поймет, но боюсь, не простит. Чего узнать?
 — Спроси, не было ли у них в области ограблений, похищений ценностей, ювелирных изделий? Золотишко, может, где засветится, а? А поговоришь — звякни мне, буду на телефоне.
 Через полчаса в кабинете Белоусова раздался звонок. Из больницы звонил Мандров.
 — Виктор Харитонович? Ну и ночку ты мне устроил… Слушай! Из заметных — ограбление универмага в Касимове. Больше сотни ручных часов, еще кое-что, но золота нет.
 — Будет золото! — радостно заверил Гурьев. — Спасибо! Выздоравливай! А когда пощипали универмаг-то?
 — Неделю назад.
 — Совсем хорошо!
 — Тебе виднее, — озадаченно проговорил Мандров и положил трубку.
 И сразу все стало на свои места, замкнулись рассыпавшиеся цепи логических связей, обрели смысл самые пустяшные допросы, и поступки людей получили объяснение.
 Оперативная сводка об ограблении универмага в Касимове не содержала сведений о хищении золотых вещей. Может быть, его и в самом деле не похищали? Оказывается, все-таки пропало золото. Найдены бирки, этикетки, ценники, которые подтверждали получение универмагом колец, кулонов, часов. Но эти дорогие безделушки не внесли в список пропавших вещей. Поэтому сержант, передавший Гурьеву усеченную информацию, совершил не столь уж большую оплошность — продавцы универмага отказались признать пропажу золота. А когда им доказали, что оно у них все-таки пропало, объяснили свое поведение довольно странно: поскольку они на ночь обязаны все золото с витрин помещать в сейф, а это не было сделано, то, чтобы избежать наказания за нарушение инструкции, решили о пропаже молчать. Избежав административного взыскания, они обрекали себя на наказание куда более серьезное — ведь стоимость пропавших золотых вещей необходимо было восполнить. Однако, продавцы пошли на это.
 Но это уже другая история.




 Долго ли умеючи…


 Посланный к тетке в Касимов на перевоспитание, Нефедов не торопился радовать родню прилежным поведением. Удивляет легкость, с которой он везде, при любых обстоятельствах находил себе подобных. Знакомясь с его недолгими после пожара похождениями, то и дело наталкиваешься на случаи, когда он, придя на вокзал, через полчаса распивал с кем-то червивку. Вот на улице он познакомился с воришкой, в поезде — с перекупщиком, пока ехал в автобусе, успел с кем-то обменяться адресами. Возникает подозрение, что все эти люди то ли источают сильный запах, позволяющий им находить друг друга, то ли помечены какими-то опознавательными знаками. Сказано ведь — Бог шельму метит.
 Стоит ли удивляться, что уже в первые дни пребывания в Касимове у Нефедова появился закадычный дружок по фамилии Бузыкин и по имени Степа. Бузыкин был постарше Нефедова, но это дало ему только то преимущество, что он успел отсидеть несколько лет. Был Степа немногословен, но вовсе не потому, что таился, скрытничал, нет, ему просто нечего было сказать, а когда задавали вопрос, отвечал охотно, чувствуя себя польщенным вниманием И не очень его тревожило то, что внимание к нему проявляет следователь прокуратуры.
 Об ограблении оба, и Нефедов, и Бузыкин рассказывают охотно, видимо, находя в подробностях нечто достойное, чем можно похвастать при случае.
 А дело было так.
 Выпив червивки, шли как-то по городу вечерком, в полнейшем восторге от себя и окружающего мира Шли они шли, и вдруг видят стоит кинотеатр. Зашли. Походили по фойе, заскучали. Потом увидели лестницу, поднялись. А там — дверь. Заглянули. За дверью никого. Какая-то мастерская. Начали шарить по полкам, по подоконникам, по ящикам столов. Нашли отвертку Нефедов возьми да и положи ее в карман, не представляя даже, к каким необратимым последствиям приведет это невинное хищение. Когда отвертка оказалась в кармане, судьба словно запустила зловещий свой механизм, и все предстоящие события вырвались на волю из заточения, как стальная пружина.
 Вернулись в фойе Заметили, что люди в зал заходят, по местам рассаживаются Тоже зашли. Погас свет. Приятели не потеряли духа, да и люди вокруг спокойно себя вели. Вспыхнул экран, что-то зашевелилось на нем, голоса послышались. Приятели хохотнули приличия ради, чтоб не подумали, что они ничего не понимают. Потом фильм, похоже, кончился, в зале опять стало светло. Когда вышли на улицу, хмель только силу набрал. На улице темно, март опять же, дни еще короткие. Шли, слова всякие друг другу говорили, общались. Глядь, а на другой стороне улицы здание стоит, большое такое здание, окна погашены. Ба! Да это же универмаг! И как они сразу его не признали? Решили, что не зря на пути оказался.
 — Заберемся? — предложил Нефедов.
 — Можно, — согласился Бузыкин — Только закрыт, наверно.
 — А вот! — Нефедов показал отвертку.
 — Ну, ты даешь! — восхитился Бузыкин.
 Поговорили они вот так и двинулись к универмагу. Конечно, видели их, но учитывая состояние, в котором находились приятели, люди естественно, подумали, что у тех нужда возникла укромный уголок найти.
 Обойдя универмаг с тыла, высмотрели дверь. На ней, разумеется, замок висит. Но вверху оказалось окошко, затянутое решеткой. Узкое такое окошко, полметра в высоту. Приставили приятели какие-то ящики, коробки — сообразили.
 Представляя эту их работу в синих весенних сумерках, неуверенные движения, терпеливую настойчивость, невольно почему-то вспоминаешь популярные книги о необыкновенных способностях человекообразных обезьян, фотографии, показывающие, как эти обезьяны ставят один ящик на другой, надставляют палки, удлиняя их, чтобы дотянуться до банана. А пирамида из ящиков рассыпается, палки разваливаются, обезьяны начинают сначала и в конце концов дотягиваются до банана, подтверждая тем самым смелые предположения ученых о наличии интеллекта у человекообразных.
 У наших героев тоже не сразу получилось, ящики падали, их подпирали палками и досками, но настойчивость была вознаграждена. С помощью отвертки Нефедову удалось сковырнуть решетку. Бузыкин тоже силу приложил, не увиливал от работы. В общем, развернули решетку и внутрь свалились.
 Здесь было темно и запахи какие-то незнакомые, тревожные. Новым товаром пахло. Нащупали выключатель, вспыхнула слабая лампочка. Оказалось, приятели стоят среди ящиков с обувью. Обрадовались, гоготнули для порядку — если вдруг какой случайный свидетель окажется при этом, то чтоб не подумал, будто у них совсем юмора нет. Почему-то всегда таким вот отчаянным ребятам хочется, чтоб все видели, какие они остроумные, удалые и потому смеются громко и долго, так что не заметить наличия юмора никак нельзя.
 — Переобуемся? — предложил Бузыкин.
 — А на кой? — удивился Нефедов. — Это же все ширпотреб.
 — Наденем, чтоб не нашли нас… Придут завтра с собакой, а она, собака-то, и не унюхает… Во смеху будет, а? Давай, Юра!
 — А что, — Нефедову понравилась изобретательность Бузыкина, и они принялись ковыряться в ящиках, подбирая обувку по размеру. Нефедову это было непросто, размер-то у него куда больше стандартного, но нашел ботинки сорок третьего размера, натянул.
 Двинулись дальше, в торговый зал. Вначале страшно было, за каждой тенью им что-то виделось, ждали что вот-вот сигнализация взвоет, с улицы увидят. Но все эти беды миновали их хмельные души — пьяным везет. Бывает, с верхних этажей вываливаются, друг дружку колотят смертным боем, случается под машины, под поезда попадают — и хоть бы хны! Не берет никакая их напасть и продолжают они шествовать по земле неуверенной и неуязвимой походкой.
 — И-и-и! Мать твою за ногу! — не удержался от восторженного вопля Бузыкин. — Часов-то, часов! Носить не переносить! Не зря я с портфелем!
 — Да, — одобрительно протянул Нефедов. — Дурной — дурной, а хитрый!
 Отверткой сковырнули замочек на витринном ящике и все часы сгребли в портфель. Бузыкин принялся шарить по другим ящикам и, увлекшись, не замечал, как Нефедов сгребал с соседней витрины золотишко, распихивая по карманам кольца, кулоны, перстни, часы. Очистив площадь под стеклом, пошарил в маленьких ящиках под витриной, кой-чего еще нашел, но приятелю не признался, для виду даже помог ему часы в портфель ссыпать — почти полторы сотни часов всех марок, расцветок, мужских и женских. Приложив ухо к холодной металлической россыпи, Бузыкин блаженно ухмыльнулся.
 — Тикают.
 Надо заметить, что Нефедов работал в перчатках. Начитанный был, знал, что к чему, про отпечатки пальцев понятие имел. И посмеивался про себя, глядя на Бузыкина, которые все лапал руками и оставлял, оставлял следы, расписываясь на каждой планке, полке, витрине.
 И невдомек было хитроумному Нефедову, что в общем-то невелика разница, оставит он следы своих пальцев или это сделает Бузыкин. Многие в Касимове знали об их дружбе, общих интересах. И стоило установить отпечатки пальцев Бузыкина, как тут же было ясно, кто этот второй такой предусмотрительный, оставляющий оттиски кожаных перчаток.
 А потом у них азарт случился. Начали в портфель игральные карты бросать, не помнят сколько и набросали. Как выразился Бузыкин, играть — не переиграть. Еще чего-то блестящего бросили, не могли мимо блестящего пройти.
 Нефедов опять обошел своего тугодумного приятеля. Пока тот с игральными картами тешился, он начал с пальто воротники меховые спарывать, но поскольку швейных навыков не имел, дело хлопотным показалось, бросил. — Хмель к тому времени потерял остроту, навалился гнетущей тяжестью. Пора было сматываться, но не хотелось оставлять такой богатый зал. Пока они здесь — они хозяева, все принадлежит им и больше никому. А как уйдут, все превратится в место происшествия. Что делать? Походил — походил Бузыкин по залу и направился к отделу радиотоваров. Включил телевизор. Дождались изображения, настроили, расположились напротив. Но то ли передача оказалась скучной, то ли притомились — начали засыпать. И лишь тогда твердо осознали — пора уходить.
 Так и не выключив телевизор, двинулись к выходу. Надо же, нашли выход, на свежий воздух пошли — из вывороченного окна холодом тянуло. У двери наткнулись на ящики с обувью, с удивлением увидели свои ботинки. Подумали, подумали, решили прихватить с собой. Чтобы собака не унюхала. Выбрались через окно и, не торопясь, двинулись в безлюдную часть Касимова. Часы поделили. Половину одному, половину другому. Зарыли в снег в укромном месте.
 Приходят утром продавцы на работу, а в зале непривычно холодно, обесчещенные замочки болтаются на сорванных петлях, кассовый аппарат стоит косо, а на телевизионном экране уж программа «Утро» мелькает. Тут и ахнули, тут и забегали.
 Нефедову было невтерпеж в свой городок поехать, предстать в новом качестве — на белом коне и с золотом в карманах. А Бузыкин, улучив момент, пробрался к тайнику и все часы себе хапнул. Подумал, куда бы их понадежнее спрятать и принес в кубрик баржи, — мотористом работал. Навигация еще не началась, баржа стояла на приколе, велись на ней неторопливые ремонтные работы, вот и решил Бузыкин, что лучше кубрика места не найти. Там их при обыске и обнаружили. И карты игральные. Не успел Бузыкин даже колоды распечатать. И бинокль нашли, прихваченный в универмаге. Видно, была у него мечта: с баржи берега рассматривать, причалы, проплывающие мимо города и деревни. Красивая голубая мечта. Не сбылась, однако. И карты, и часы, и бинокль вернули в универмаг.
 Оглядываясь на эти события, можно и посмеяться над незадачливыми грабителями, пытающимися перехитрить друг друга. Но нужно признать — забавами в универмаге, пьяным хохотом при дележе часов и карточных колод, они подготовили себя для чего-то большего. И когда наступил критический момент, когда можно было, обидевшись, хлопнуть дверью. Нефедов берет молоток и опускает его на голову обидчика. А потом убирает свидетелей. Тем более, что свидетели, сваленные червивкой, оказались неспособны к сопротивлению. Поджигает дом и уходит. Когда Нефедов увидел что дом не загорелся, он вернулся и, перешагивая через убитых им людей, стащил в кучу все, что нашел горючего — сорвал шторы с окон, принес газеты, приготовленные к сдаче в макулатуру, бросил в кучу детские одежки и пеленки — совсем скоро матерью должна была стать Дергачева. И снова поджег. На этот раз вспыхнуло очень хорошо.
 Потоптался у забора, оставляя следы для криминалистов, которые прибудут через несколько часов, и, убедившись, что огонь набрал силу, протиснулся сквозь доски забора и быстро пошел прочь.




 Смотрите, кто к нам приехал!


 Существует мнение, что человек, совершивший опасное преступление, какое-то время находится в психологическом шоке. Он, якобы, склонен к неразумным поступкам, его охватывает страх там, где нет опасности, он ведет себя легкомысленно, там, где требуется осторожность. Возможно, так и есть, не будем спорить с людьми, поднаторевшими в подобных делах. Если взглянуть на поведение Нефедова после преступления, то можно обнаружить и неоправданный риск, и самонадеянность, и браваду. Были в его поступках страх, растерянность, надежда найти поддержку там, где ее и быть не могло. Однако, все это бывало и раньше, и нет необходимости объяснять метания таинственным комплексом преступника.
 Нефедов прибыл в свой городок вечером седьмого марта, через двое суток после ограбления Касимовского универмага, в том состоянии внутреннего довольства, о котором всегда мечтал. Предел желаний — карманы, набитые золотом. И надо же, сбылось! Казалось бы, самый раз начаться той счастливой жизни, к которой он стремился — распахиваются двери, раскрываются объятия, гремит музыка и все приятели, подруги, соседи, учителя, едва увидев высокого, стройного, красивого молодого человека, тут же забывают свои заботы, бросают дела и орут во весь голос: «Смотрите, кто к нам приехал!», и рдеют девичьи щечки, кусают локти те, кто когда-то обидел его, пренебрег.
 Но на самом деле все получилось несколько иначе. — Приходит Нефедов к давнему приятелю и просится переночевать. А тот отказывает. Приятель оказался не таким близким, как грезился. И бредет Нефедов по родному городу, и кажется он ему маленьким и злым, бредет, перебирая в карманах золото, которое никак не повлияло на его жизнь. Это озадачило Нефедова, но ненадолго. Он отправляется к знакомой девушке. По его расчетам, та должна броситься ему на шею.
 На шею девушка не бросилась, но прогуляться согласилась. О, как он расписывал свое пребывание на Севере, где ограбил крупнейший универмаг областного центра, показывал золотые перстни с янтарем, кулоны со знаками зодиака, часы. Девушку все это поразило, но куда меньше, нежели рассчитывал Нефедов. Если уж говорить о ее чувствах, то в них больше было настороженности, нежели восхищения.
 — Знаешь, Юра, я никогда, конечно, не думала, что у тебя будет столько денег, — сказала девушка вымученно, потому что не знала, что нужно говорить при виде такого количества золота.
 — Ого! — воскликнул Нефедов. — То ли еще будет!
 — Но Тебя, наверно, ищут?
 — Искать-то ищут! наверняка! Но откуда им знать, что искать нужно меня? Послушай… Может, ты того… Предложишь кому-нибудь золотишко, а? Глядишь, кто и купит?
 — Нет-нет, Юра, что ты! Я не могу… Спросят откуда — что мне отвечать?
 — Может, подруге, а? — Нефедов, гроза и восторг всего городка, даже не заметил, как в его голосе появились просящие нотки. — Пусть попытается… Попробуй, а!
 В этом разговоре самый интересный момент — рассказ Нефедова об ограблении универмага. Дело в том, что он пытался утвердиться.., преступлением. В свои неполных восемнадцать лет он уже допускал преступление, как весьма почетное и достойное деяние. Им вполне можно было гордиться, хвастать перед девушками. Он был убежден, что ограбить, продать, предать, нисколько не постыдно.
 Вернемся, однако, в те весенние сумерки. Лужи подмерзли, дело к полуночи. Девушка ушла, неохотно взяв кое-что из золотишка.
 Нашел все-таки Нефедов приятеля, который разрешил ему переночевать. В знак благодарности опять рассказывал, как магазин грабил, как от милиции отстреливался, менял поезда, самолеты, такси. Приятель восхитился, с тем и заснули.
 Утро.
 Восьмое марта.
 Приятель мотанулся за червивкой. Принес. Выпили. Отец приятеля тоже принял посильное участие. И для отца рассказ об ограблении не прозвучал слишком уж возмутительно. Бутылка на столе, о чем разговор! Она же придала смелости — средь бела дня Нефедов отправляется к подруге. А та еле дождалась его — возвращает золото, чуть ли не силком сует в карманы. Продавай, дескать, сам, а мне еще на воле погулять хочется.
 И опять золота полно, а жизнь остается какой-то гнусной. На улице слякоть, податься некуда, от каждого прохожего морду отворачивай, чтоб не узнали, с вытрезвителем еще история не заглохла. А тут опять ночь близится, ночевать где-то надо. Пошел к тому же приятелю. Взял пару бутылок и пошел. Приняли. Выпили. Потешил хозяев новыми подробностями ограбления. Те ахают, ладошками всплескивают, языками цокают. Хоть и пьяные восторги, а все на душе теплее.
 Девятое марта.
 Козырный день.
 Возвращаться в Касимов? Боязно. Там уж, небось, следствие идет, а может, ищут его, поджидают. Нет. Решил поискать давнего знакомого — Дергачев был последней надеждой. Его можно называть пройдохой, алкоголиком, но если посулить бутылку-вторую — в доску расшибется, а дело сделает. Этого не отнимешь. Золото Дергачев взял охотно. Уговорились встретиться на мосту, как только стемнеет.
 До пожара оставалось совсем немного, несколько часов. Нефедов видел черные весенние сугробы, в лицо дул холодный сырой ветер, да и встречу, не подумав, назначили на открытом месте, на мосту. Правда, уже темнеть стало, людей почти не видно, но состояние гадкое. Не такое настроение должно быть у человека с карманами, набитыми золотом, не должен он стоять на ветру, присматриваясь к прохожим, прячась от каждого. Сидеть бы ему сейчас в большом зале с хрустальными люстрами, с оркестром и шумными девушками, попивать шампань из тонких бокалов, говорить всякие слова, а девушки чтобы звонко хохотали и льнули к нему, и в глаза бы смотрели…
 Совершить такое дело, взять, можно сказать, универмаг, рисковать головой… И мерзнуть на мосту, ждать этого подонка!
 Дергачев так и не явился, причем, без всякого злого умысла. Не успел собрать деньги у тетушек, которые польстились на золотишко. Деньги все-таки серьезные, та по соседям мотанулась, та пальто на плечи да в банк, та заколебалась, засомневалась. Не пришел Дергачев в назначенный час на мост. И напрасно. Все было бы иначе. А так Нефедов, не выдержав, пошел к дому Жигунова. Там охотно приняли, поскольку с червивкой пришел. Дождался Дергачева. Тот честно и благородно вручил ему деньги. Правда, не все… Просил подождать до следующего вечера. И эта, невинная в общем-то просьба, повергла отягченного червивкой Нефедова в самое настоящее неистовство…
 Несмотря на то, что репутация Дергачева была никудышной, психологом он оказался хорошим, с четким пониманием, кто чего стоит. Получив золото от Нефедова, поприкинул, и безошибочно отправился к тем жильцам, которые у него золото и купили. Вроде невысока должность, слесарь ЖЭКа, а вот надо же, жильцов видел насквозь, знал, кто может купить.
 Что интересно, жильцы понимали, что у Дергачева не могло быть честного золота, понимали, что краденое, но никого это не смутило. Какое смущение, ежели можно кольцо отхватить дешевле.
 Нефедов подходил к своему дому как раз в то время, когда мать увозили на милицейском газике. На допрос. Подождав, пока машина скроется за поворотом, Нефедов направляется домой. Окровавленные джинсы заталкивает под диван, не очень тщательно — чтобы маманя нашла, как только вернется, полусапожки ставит у вешалки. После этого подкрепился, прихватил плоский чемоданчик, набил его червивкой в ближайшем магазине и отбыл в Калугу. На заднем сидении автобуса он ткнул локтем парня, сидевшего рядом.
 — В Калугу?
 — Да, куда же еще…
 — Я тоже. Выпьем? — Нефедов вынул из чемодана бутылку.
 — Можно, — не отказался парнишка. Закон червивки. Открываются двери и сердца, исчезает настороженность, появляются благодарность и зависимость.
 — Ну, задал я милиции работы! — говорит Нефедов.
 — Точно?
 — Про пожар на улице Кутузова слыхал?
 — Так это ты? — задохнулся от восторга парень.
 — Пришлось кое-кого призвать к порядку, — значительно ответил Нефедов, прикладываясь к горлышку.
 Разговор не придуман. Нашли того парнишку. Его показания есть в деле — еще одно свидетельство размаха оперативной работы.
 Неужели и этот разговор в автобусе — результат психологического шока? Нет. Был другой шок, продолжавшийся годами. До пожара жители городка даже не представляли, какой шалун живет среди них, какой озорник в модной одежке прогуливается по улицам. Пронеслась волна дурных заболеваний, маленькая такая волна, сугубо местного значения. Искали переносчика, а он, вот он, переносчик, первый красавец, которого многие не прочь были считать первым женихом. Авторитет отца, чопорность матери принимались за некое достоинство, распространявшееся и на сына. И не одно юное сердце вздрагивало — вот, мол, как молодые годы проводить надо, везде человек отметиться успел. И как знать, сколько казенных мероприятий успел обесценить Нефедов одним фактом своего безбедного существования. Да, вытрезвитель не относится к наиболее почитаемым учреждениям и сама попытка спасти дружка разлюбезного для многих в городке окрасилась в романтически возвышенные тона. А он в ореоле исключительности продолжал шествовать по улицам, шаловливый и улыбчивый.




 Ненавижу Потапова!


 Эти слова принадлежат Нефедову. Он так часто повторял их, а обстоятельства были столь неподходящи, что слова запомнились многим. Нет-нет да и ныне кто-нибудь бросит их в милиции или в прокуратуре, разыгрывая бедного Потапова.
 — Ненавижу Потапова! — капризно кричал Нефедов, когда его в наручниках везли на место происшествия, к стенам обгоревшего дома, чтобы уточнить показания. Это же он выкрикивал в кабинете Засыпкиной, требуя, чтобы во время допроса не было Потапова, а если Потапов хотя бы заглянет в дверь, то он, Нефедов, не будет давать показания, откажется от тех, которые уже дал и вообще такое сделает, такое сделает, что следователь очень пожалеет, если хотя бы на минуту покажется ненавистный Потапов.
 А между тем у Потапова приятное лицо, в глазах светится ум и ирония. Разговаривать с ним интересно, потому что за каждым словом серьезное отношение к своему делу и готовность выполнять его надлежащим образом.
 Кто же он такой и чем вызвал столь буйные чувства в душе Нефедова? Потапов — сотрудник уголовного розыска и в его обязанности входит работа с такими вот шумными несовершеннолетними мальчиками и девочками.
 У Николая Сергеевича Потапова мнение о Нефедове, о его умственных и общественных данных невысокое.
 — Он, конечно, был довольно заметной личностью в городе. Попадаются иногда озорники, которые накрепко уверены в собственных правах на особое к себе отношение. Больше им, видите ли, положено, больше позволено. И всеми силами они эти права отстаивают. А какие у них силы? — пожимает плечами Потапов. — Наглость, хамство — вот и все. Нефедов в своих выдумках был, простите, слегка туповат. Что бы ни натворил, обязательно попадался. Очень сердился, когда мне становилось известно об угнанном мотоцикле, разбитых окнах, сорванных замках на чужих дачах… Конечно, он не был круглым дураком, но это самая большая похвала, которую я могу ему выделить.
 Потапов знал о каждом шаге Нефедова, о каждом поступке, чем приводил того в бешенство. Николай Сергеевич прекрасно понимал, что произносить перед Нефедовым душеспасительные проповеди, значит смешить того, расписываться в полнейшей своей беспомощности. Он поступал иначе — вызывал Нефедова в кабинет и докладывал обо всем, что тот натворил за отчетный период. И тем самым безжалостно доказывал, что Нефедов представляет собой примитивного хулигана, что в его поступках нет ничего, кроме подловатости и откровенной дури.
 Естественно, когда в городе что-либо случалось, Потапов направлялся к Нефедовым. Средь беда дня. На виду у соседей. И все знали, кто идет, к кому и по какому поводу. Лидия Геннадиевна была вне себя от возмущения.
 — Для некоторых слово вытрезвитель звучит несерьезно, а для меня это такое же государственное учреждение, как горисполком, милиция, общественная баня и так далее, — говорит Николай Сергеевич. — Он оскорбил меня тем, что осквернил вытрезвитель. Родители упрятали сынка в Рязанскую область. Хорошо. Я добился того, что уважаемый папаша и уважающая себя мамаша, взяли стекла, молоточек, гвоздики и пришли стеклить окна в вытрезвителе. Было очень забавно. Позволять куражиться над людьми, доказывать своре превосходство… Не-е-ет! — Что стояло за всеми его выходками я знаю — пренебрежение.
 Галина Анатольевна пообещала Нефедову, что Потапова на допросе не будет. Для пользы дела пообещала — уж очень тот был нервозным. И надобно ж такому случиться, что как раз во время допроса, случайно в дверь заглянул Потапов. Заглянул, увидел, вошел. И… С Нефедовым ничего не произошло. Никакой истерики. Присмирел, опустил глаза, зажал коленями ладони и сидел, уставясь в пол.
 — Что? Доигрался? — не выдержал Потапов. — Всем доказал?
 — Как я его ненавижу! — пробормотал Нефедов, когда тот вышел.
 — За что? — спросила Галина Анатольевна.
 — За то, что лезет, куда надо, куда не надо, за то, что нос свой сует во все дыры! За то, что ко мне пристал как банный лист. Больно усердия много!
 — Это усердие называется отношением к делу.
 — А! — махнул рукой Нефедов. — Знаем!
 — Ты этого не можешь знать, потому что у тебя никогда не было своего дела.
 — Чего это не было? Я работал.
 — Ты не работал. Ты числился.
 — Сейчас все числятся.
 — По себе меряешь, — усмехнулась Засыпкина. — И потом, сам видишь, что не все… Потапов — живой пример.
 — Выслуживается!
 — Это тоже плохо? Ты вот числился и что же мы имеем на сегодняшний день?
 Допрос матери Нефедова получился примерно таким же. Лидия Геннадиевна все сводила к бесконечным ссылкам на других людей, которые, вроде, ничуть не лучше, а вот надо же, от ответственности уходят. Когда Лидия Геннадиевна обнаружила дома окровавленную одежду, что вы думаете, она с ней сделала? Сожгла? Выбросила на городскую свалку? Зарыла? Ничуть. Принялась чистить, застирывать, затирать, соскабливать чужую кровь с ботинок, штанов. Не выбрасывать же добро. Бабьим своим осторожным умом понимала, что нехорошо это, опасно, что улики это, но выбросить не смогла. И зеленый шарфик, на который тоже кровь брызнула, оставила, и полусапожки сорок третьего размера, и джинсы с вечными складками. Все это в целости нашли при обыске. Эксперты подтвердили, что ворсинки на заборе и шарфик находятся в родственных отношениях, оттиск на влажном мартовском снегу совпал с подошвой полусапожек, а в складках джинсов обнаружились следы крови, по группе совпадающей с кровью погибших людей.
 — Как же так? — укоризненно заметила Засыпкина. — Зачем вы это сделали? Ведь следы-то все равно остаются, как ни стирай, как ни выпаривай.
 — Ах, Галина Анатольевна, — вздохнула Нефедова, — вы же знаете, как я люблю чистоту! Ну, не могла я держать в доме эти грязные вещи. Чистоплотность подвела.
 — А сына вашего что подвело?
 — Милиция загубила бедного мальчика…
 — Милиция?! — удивился присутствовавший при обыске Потапов. — Чем же мы провинились перед вами?
 — Попустительством! — отрезала Нефедова. — Слишком многое позволяли мальчику. Дали бы отпор с самого начала — глядишь, и образумился бы.
 — А не вы ли бегали по городскому начальству, чтобы оградить его от милиции? И к тетке кто отправил в ссылку, чтобы не привлекли к ответственности? А кто справки, характеристики, поручительства собирал?
 — Я — мать! — с достоинством ответила Нефедова. — Я обязана делать все это. А вы обязаны несмотря ни на что, делать свое дело. Вот так. Загубили мальчика, загубили! И нет вам моего прощения.
 Потапову оставалось только руками развести.
 Теперь, когда события позади, Лидия Геннадиевна тоже ненавидит Потапова. И Засыпкину терпеть не может. В упор не замечает. А город-то небольшой, они часто встречаются на немногих улицах. Нефедова проходит мимо, изо всех сил стараясь не ускорить шага, проходит с каменным лицом и слезящимися от напряжения глазами — боится нечаянно взглянуть на своих недругов и выдать свою слабость, свою ненависть. Эти люди знают ей настоящую цену, и ни одежки, ни золотишко не введут их в заблуждение.
 И вот так же, с застывшим лицом, проходила Нефедова по улицам городка мимо расклеенных на углах портретов сына — всесоюзный розыск был объявлен. И знакомая фотография сына, на которой он вышел с тяжеловатым взглядом и сведенными бровями, неотступно следила за ней, не спускала с нее взгляда, на какой бы улице она ни появилась, в какую бы сторону не направилась.




 Обет молчания


 Во всей истории часто мелькает золото — как движущая сила, мотор событий.
 Вот Нефедов выгребает золото из витрин Касимовского универмага, а продавцы обнаружив утром пропажу, прилагают все силы, чтобы об этом никто не узнал. Оплачивают золото из собственного кармана, но молчат.
 Вот Дергачев продает краденое золото, переходя от квартиры к квартире, и тети, прекрасно зная, что у Дергачева золото может быть только ворованное, охотно его покупают. Когда в городе узнают о преступлении, когда для следствия становится очень важно заполучить хоть какую-нибудь золотую вещицу, чтобы сопоставить с документами Касимовского универмага, опять наступает гробовое молчание. Не брали, дескать. Тети хранят золото, которое может быть изъято, хранят достоинство — вещи взаимосвязанные.
 Вот Нефедов чуть ли не силком распихивает золото в карманы своих подружек на предмет продажи, а те, спохватившись, на следующий день возвращают ему злополучные знаки зодиака, но опять же никому не сказав о том, что знают ужасную тайну, которая взбудоражила город.
 А вот Нефедов, повстречав в автобусе знакомых парня и девушку, собиравшихся жениться, впадает в купеческий раж — ей дарит кольцо, а парню часы. Щедрость? Нет, скорее куражливая жажда самоутверждения. И опять тишина. Молчат парень с девушкой, зная, какое золото им досталось от Нефедова.
 Не думаю, что боязнь потерять эти вещички заставила их молчать. Дело сложнее. Золото перестало быть только украшением, только ценностью, оно протянуло свои сверкающие щупальца к чисто нравственным категориям. Иные женщины просто не в состоянии радоваться ни своей молодости, ни красоте, если нет на их пальцах золотого комплекта — кольца и перстня с камнем. Частенько замечаешь, что девушки, а то и парни испытывают истинные муки, чувствуют себя обделенными и глубоко несчастными без золота. А ощущать себя несчастным вредно, в душе возникает ожесточенность.


***

 Значит, двинулось что-то в общественном сознании, обладание золотой вещью стало признаком достоинства. Оказывается, мало быть красивой, умной, образованной. Нужно золото. Оно вовсе не говорит о достатке, человек может вести нищенский во всех смыслах слова образ жизни, но золото нужно. Оно становится чуть ли не выше образования, успеха в жизни. Даже не то, чтобы выше, просто образование, успех, молодость не звучат без золота.
 Не укоряя позолоченных, задумаемся — что произошло в нашем сознании? Женская рука без золота — вызов, брошенный общественному мнению, подругам, соседям, коллегам! А девушка по молодости не способная к вызову, в собственных глазах выглядит слегка обесчещенной. Без колец она не снимет перчаток в автобусе, если же кольца в полном комплекте, она не наденет перчаток, хотя пальцы зябнут, двери поминутно распахиваются, входят заснеженные люди, а она сидит, бедная, и изо всех сил показывает желающим свою причастность к миру счастливому и высокому.
 Золотишко на девических пальчиках и в девических ушках не только украшает, случается, оно возбуждает в душах юношей, для которых, собственно, эти украшения и предназначены, далеко не самые возвышенные чувства. Юноши-то, оказывается, могут совсем с другим интересом смотреть на золотишко.
 — Вам не приходило в голову снять кольцо с Дергачевой, когда убили ее? — спросил у Нефедова на допросе Павел Михайлович Кокухин.
 — Как же, приходило, — сказал тот. — Но кольцо сидело плотно, времени не оставалось… Пришлось оставить.
 — Жалко было?
 — Кольцо? Конечно, жалко. Но у меня тогда еще оставалось золото, да и деньги были… Смирился.
 — Ее-то за что убили?
 — Д, это… Она замахнулась на меня. Сначала я не понял, чем именно замахнулась, ну, а уж когда ударил ее, то наклонился, посмотрел. Оказалось — алюминиевая ложка.
 — Вы что же, ложки испугались?
 — Не то чтобы испугался, а знаете, от неожиданности, наверно.
 Совершено преступление. Оно, казалось бы, должно образумить, вернуть человека к вековечным ценностям. Попробовал, к примеру, Нефедов, убедился, что по ту сторону преступления никаких особых радостей его не ожидает. Более того, возникают сложности — необходимость прятаться, скрываться, ночевать где придется…
 Не образумился. Даже нашел какую-то утеху в новом положении. Едет к своей бабке в другой Рязанский городишко, обкрадывает квартирантку — опять золото. Сережки, колечки, то-се — обычный комплект уважающей себя женщины. Тут же снюхался с одиноким нарушителем местного спокойствия, вместе забрались в киоск, набрали коньяка, набрались коньяка — это тоже входит в понятие красивой жизни.
 Вообще, надо сказать, что выбор у Нефедова был весьма ограниченным: напиться, пошататься, попасть в вытрезвитель, выйти и на радостях снова напиться. Это не домыслы — трижды оказывался Нефедов в вытрезвителе после преступления. Надо заметить, после объявления всесоюзного розыска всем подобным заведениям были разосланы необходимые ориентировки. Но — везло Нефедову. Везло. Отпускали его из вытрезвителей. Уж очень трудно было узнать в упившемся верзиле бравого красавца.
 Стали известны адреса, где его можно было ждать. В одном городке устроили засаду. Трое суток ждали — не пришел. Засаду сняли. Тут он и появляется. Что вы думаете, делают жильцы этой квартиры? Предупреждают Нефедова об опасности и отправляют с Богом. Кому помогают? Убийце, который, не задумываясь, уложит и самих хозяев, если решит, что так будет лучше.
 Прокурор Кокухин рассказывает, что многие знали, где бывает Нефедов, и в прокуратуре, во время допроса, говорили полно, откровенно. Но сами не пришли. Даже девчонка, которую он изнасиловал и заразил уже после преступления, заговорила только в кабинете прокурора. Может, боялась? Скорее всего.
 Однажды его ждали на Казанском вокзале в Москве. Подняли на ноги немало людей, подготовились, перекрыли все входы, выходы, учли даже возможность уйти, минуя вокзал. Ждали несколько часов, но Нефедов так и не появился. То ли планы у него изменились, то ли испугался и в последний момент передумал приезжать в Москву. Но через сутки все-таки приехал. И в первый же вечер оказался в вытрезвителе. А наутро при выписке произошла небольшая заминка.
 — Как, говоришь, твоя фамилия? — спросил дежурный, перелистывая журнал.
 — Там записано, чего лишний раз спрашивать… — осторожно ответил Нефедов. Судя по его помятой физиономии, по красным с перепоя глазам, ему вряд ли можно было дать меньше тридцати.
 — Так, — протянул дежурный. — Задержан в нетрезвом состоянии… Хулиганил, нарушал общественный порядок…
 — Выражался, в основном, — Нефедов сделал попытку принизить свою провинность. Опять же решил прикинуться дураком. Это у него получалось.
 — Что-то ты мне знакомым кажешься, — с сомнением проговорил дежурный, не зная, откуда у него возникла настороженность при виде этого длинного парня — Вроде встречались с тобой, а?
 — Может, встречались… Не помню, — гнул свое Нефедов, чувствуя как заколотилось сердце, как охватило его чувство опасности, исходившей от дежурного.
 — Знаешь, погоди маленько, надо кое-что уточнить, — сказал дежурный, поднимаясь. — Ребята, присмотрите за клиентом, я сейчас.
 Дежурный вышел в другую комнату, полистал ориентировки, навел справки и через несколько минут вернулся.
 — Значит, говоришь, Нефедов, твоя фамилия? Юрий Сергеевич?
 — Ну…
 — Должен задержать тебя, Нефедов. Оказывается, ты очень нужен в Калуге. А молчишь… Нехорошо.
 — Путают, наверно, — попытался ускользнуть Нефедов.
 — Никто ничего не путает. У тебя рост за сто девяносто, тебя не спутаешь.




 Спасайте, кто может!


 Нефедов игриво открывает дверь кабинета Засыпкиной, подмигивает стоящим за его спиной конвойным и только после этого входит. Хмыкает, трет ладонью нос, удовлетворенный тем вниманием, которое ему оказывается последнее время. Даже сам прокурор Павел Михайлович Кокухин здесь, тоже пожаловал.
 — Можно сесть? — ухмыляется Нефедов. Он уже знает, что ему грозит самое большее десять лет заключения, поскольку в момент совершения преступления не достиг восемнадцати лет.
 — Садитесь, Нефедов.
 — Спасибо. Вы очень любезны. — Сел, закинул ногу за ногу, осмотрелся. — Да! — вспомнил он. — А что с моими шмотками? Где они? Там же все фирменное… Не пропадут?
 — За десять лет они выйдут из моды, — заметил Кокухин.
 — Вы думаете? — Нефедов, видимо, впервые осознал, что такое десять лет.
 — Наверняка, — заверил Павел Михайлович.
 К тому же, они окажутся малы. Вам будет под тридцать. Вы станете взрослым, крупным мужчиной.
 — Спасибо, — нахмурившись, ответил Нефедов. — Тогда пусть отдадут шмотки матери. Продаст — все-таки деньги.
 — Думаете, купят?
 С руками оторвут! — заверил Нефедов, развеселившись. — А если еще узнают, чьи шмотки… Большие деньги можно выручить.
 — Думаете, штанишки в крови дороже стоят?
 — Наверняка!
 — Не будем торопиться. Сейчас ваши вещи — вещественные доказательства.
 Допросы продолжались не один день. Выяснялись самые незначительные детали жизни Нефедова на протяжении последних месяцев. Несколько раз выезжали на пепелище, где он охотно рассказывал, как кого ударил, чем, что при этом произошло.
 — Зря, конечно, самому дороже обошлось, — однажды бросил Нефедов.
 А как-то долго выслушивал вопрос Галины Анатольевны Засыпкиной, молча смотрел на нее и улыбка все шире расползалась по его лицу.
 — Эх, Галина Анатольевна, не знаете вы жизни!
 — Да? — следователь была несколько ошарашена. — Я не знаю жизни или ее изнанки?
 — Да бросьте! И с изнанки жизнь остается жизнью. Если бы вы видели, как нас обслуживали в ресторане на Киевском вокзале! А в гостинице «Россия»…
 — Это откуда вас в вытрезвитель поволокли?
 — Чего это поволокли? — оскорбился Нефедов.
 — Ну, как же… Поскольку сами вы не в состоянии были передвигать ноги, да и все съеденное, выпитое из вас, простите, лилось, как из помойного ведра…
 — Это уже другое дело, — отмахнулся Нефедов от неприятных воспоминаний.
 Галина Анатольевна Засыпкина потом признавалась себе, что он, в общем-то, был прав. Действительно, ее знание жизни, хотя, казалось бы, тоже насмотрелась всякого, и его знания — несопоставимы. В свои неполные восемнадцать он через столько прошел, через столько переступил, столько растоптал… И все это называется знанием жизни, жизненным опытом. Оказывается, и этим можно гордиться, и это годится для самоутверждения.
 А потом появился документ следующего содержания:

 "В действиях Нефедова Юрия Сергеевича содержится состав преступления, предусмотренный статьей 102 УК (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах), однако, «принимая во внимание, что Нефедов Ю. С, является несовершеннолетним, а расследование этой категории дел производится следователями органов МВД, руководствуясь статьей 126 У ПК, направить материалы уголовного дела в УВД Калужского облисполкома».

 Так дело оказалось у следователя Калужского УВД Соцковой Надежды Петровны. Молодая женщина, не достающая Нефедову и до плеча, рядом с ним кажется совсем маленькой. А тот поначалу капризничал, не нравилось снова отвечать на вопросы, которые ему казались уже исчерпанными. В конце концов Надежда Петровна сумела переломить его.
 Пока шли допросы, пока уточнялись детали преступления и дело готовилось в суд, родители Нефедова не теряли времени даром. Обходили все места, где по разным поводам появлялся Нефедов и собирали справки о том, какой он хороший был, как всем нравился, каким очаровательным юношей запомнился жителям городка; На заводе, где он проболтался с месяц, написали: замечаний не имел. Справка из домоуправления: замечаний не имел. Справка из милиции: медвытрезвителем не задерживался. Характеристика из школы:

 «По характеру добрый, отзывчивый, вежлив со старшими (кстати, все убитые были гораздо старше его). Участвовал в конкурсах песни, в смотрах художественной самодеятельности, в субботниках и воскресниках по уборке школьной территории. За хорошую работу объявлена благодарность директором школы».

 Во какого юношу судить собрались!
 А в общем-то всю эту компанию можно назвать достаточно коротко: спасайте, кто может! И спасают, понимая бессмысленность, понимая бесполезность. Но уж очень настойчивы родители, как им отказать, у них такое горе, такое горе…
 — А вам не страшно оставаться со мной в кабинете? — спрашивает тем временем Нефедов у Надежды Петровны.
 — Почему мне должно быть страшно? — говорит следователь, отбрасывая со лба светлые волосы.
 — Ну, в общем-то не обычного преступника допрашиваете, у вас такого не было, наверно, никогда и не будет… Я ведь могу с вами что угодно сделать. У вас там где-то кнопочка сигнальная, конвоиры набегут… Так я за несколько секунд с вами управлюсь, а. Надежда Петровна?
 — Нет, Нефедов, все равно не страшно, — улыбается Соцкова.
 — Что бы я с вами не сделал, что бы я вообще не натворил, до двадцать восьмого августа, когда мне восемнадцать исполнится, все равно больше десяти не дадут, а десять я уже заработал. До конца августа у меня руки развязаны. Надежда Петровна. Вы поосторожней со мной, повежливей, а то я и осерчать могу… — улыбчиво говорил Нефедов.
 Надежда Петровна признается, что ей стало немного зябко, когда Нефедов сказал, что до конца августа может натворить все, что угодно. Он растопырил пальцы и так посмотрел на них, словно прикидывал, какую им еще работу дать. Потом посмотрел на Соцкову, ухмыльнулся. Теперь она знает, как ухмыляются убийцы — с какой-то своей мыслью, невнятной такой, еще не осознанной, почти ласковой.
 — Ладно, Нефедов, — Сказала тогда следователь. — Расскажите, как все произошло.
 — Интересно?
 — Ничуть. Спрашиваю только потому, что обязана. Протокол требует.
 — Вы, наверно, думаете, что я всех ухлопал? Ошибаетесь, только двоих. Дергачева и его жену. А кому нужен этот никудышный слесарь? Жена его тоже… Меня еще благодарить должны.
 — За Жигунова тоже?
 — Старика я не трогал. Там по пьянке получилась очень смешная история — Дергачев приревновал к Жигунову свою беременную бабу. И ухлопал старика. Разволновался, выпить захотелось. А червивка кончилась. Но он знал, что бутылка есть у Свирина. А тот не отдает. Последняя бутылка, можно понять человека! Дергачев вырвал у него эту бутылку и — по темечку. А купил ее, между прочим, я! Мы со Свириным собирались идти к нему ночевать. Мне обидным показалось, что Дергачев так распорядился моей бутылкой… Ну и вроде того, что я сильнее оказался.
 — Трезвее?
 — Это само собой, — горделиво ответил Нефедов.
 — И сильнее его жены?
 — Лишний свидетель. Нельзя оставлять. Пришлось расстаться, — он шаловливо улыбнулся. — Зато и пожил месяц…
 — Да, тут об этом подробно рассказано, — Надежда Петровна положила руку на пухлый том. — Сколько же вы тогда выпили?
 — Ну как… Сначала Свирин купил шесть бутылок червивки, потом сходил и купил еще бутылку водки… Когда он пошел на третий заход, то принес четыре червивки и одну бутылку водки, а потом еще две водки. Но выпили мы не всю, потому что одну бутылку Дергачев разбил о голову Свирина. Ну и это… И Жигунов, и Дергачев к тому времени уже хороши были, а когда и выпили, конечно, того, расслабились. Пришлось мне с ними разобраться по-мужски.
 — Оставьте! — прервала его Соцкова. — Ведь вы отчаянный трус. И сами это знаете. Эта болтовня — самое большое, что вы можете себе позволить. Вспомните, как вы метались по этому кабинету, когда проводилась очная ставка с сыном Жигунова!
 Действительно, был такой случай. Когда решили провести очную ставку с Михаилом Жигуновым и устранить противоречия в показаниях, Нефедов пришел в ужас. Он обещал дать все показания, какие только требуются, лишь бы они не расходились с показаниями Жигунова и таким образом устранить саму возможность встречи.
 — В чем дело, Нефедов? — не поняла вначале Соцкова. — Чего вы разволновались? Я задам вам несколько вопросов, вы ответите, подпишите… Не бойтесь Жигунова, не может он так просто убить вас. В этом нет ничего страшного.
 — Он меня убьет! Вы понимаете, только увидит меня, сразу бросится и убьет за своего отца!
 — Ну, Нефедов, успокойтесь… Вы же на голову — Не убьет, так по морде даст!
 — По чьей? — не удержалась Надежда Петровна.
 — По моей, по чьей же еще!
 — Ну, это не такое уж страшное наказание за то, что вы сделали с его отцом, а?
 — Да! Вам Хорошо говорить!
 Вот такие неожиданные превращения. Отчаянный убийца оказывается не менее отчаянным трусом. Пришлось в кабинет ввести конвоиров, которые как бы обеспечили безопасность Нефедова. А Жигунов, кстати, провел очную ставку очень достойно. Ответил на вопросы, подписал показания и ушел, не взглянув на Нефедова. А тот лишь тогда и пришел в себя.
 — Надо же, — как-то обронила Соцкова, — ведь вы, Нефедов, еще совсем молоды…
 — Что вы! — воскликнул тот искренне. — Это только с виду.
 Хотя по закону он назывался несовершеннолетним, в деле есть доказательства, что уже с шестнадцати лет у него был серьезный опыт взрослой жизни — опыт насильника, пьяницы, дебошира, грабителя. И не сходившая с его губ шаловливая улыбка на самом деле прикрывала другую ухмылку, жесткую и безжалостную.
 Дело Нефедова попало к Надежде Петровне Соцковой, когда преступник уже был задержан. Поэтому при подготовке его к судебному процессу, ей предоставилась нечастая возможность больше внимания уделить внутреннему миру Нефедова, попытаться понять, что же произошло девятого марта в доме Жигунова.
 В его рассказе больше всего поражает циничная откровенность. Обычно преступники лукавят, стараются убедить всех в собственном раскаянии. Этот же, понимая, что никакое раскаяние ему ничего не даст, претендовал на некую исключительность. Он терял самообладание, когда Надежда Петровна отказывалась видеть в нем и в его преступлении какие-то особые качества сильной личности.
 — С моей стороны, это не было приемом, вовсе нет, — говорит Соцкова. — Он и в самом деле был самоуверенным, нагловатым, недалеким парнем, с ограниченным пониманием о жизни, о событиях, которые происходят вокруг, о самом себе. Кто-то когда-то сказал ему, что он красивый. Наверно, у каждого бывают случаи, когда любящий человек говорит нам, что мы красивы. Это приятно, это воодушевляет, придает силы, но Нефедова же просто заклинило! Все свои заключения, доводы он обосновывал именно тем, что он красив. Согласитесь, чтобы так думать, чтобы так вести себя, действительно нужно быть.., слегка глуповатым. Будь он поумнее, поглубже духовно, он и жил бы иначе.
 Недалекий, обыватель, готовый в каждом встречном видеть виновника своей никчемности. В этом я вижу причину преступления. Ну, и конечно; напились они там до озверения. Но что показательно — не пустились в пляс, не запели, в хохот не ударились… А Нефедов, тот за молоток схватился. Врет, перекладывая часть вины на других'. Он один все сделал. Потому и Михаила Жигунова так боялся во время очной ставки.
 — Знаете, — говорит Надежда Петровна Соцкова, — как бывает. И дело в суд подготовлено, вроде неплохо, все прошло гладко, доказательства признаны убедительными, а в душе пусто. Чувствуешь, что прошлась по поверхности, расследовала и доказала только внешнюю сторону событий. Не удалось коснуться человеческой души… Досадно. А бывает, охватывает тепло, иначе не скажешь — когда работа сделана хорошо. И, кажется, что день прошел не зря, и предыдущие дни освещены сегодняшней радостью, сегодняшним теплом согреты… Ты видишь, что человек, который до того ни о чем не задумывался, даже о себе никогда не думал всерьез, уходит из кабинета озадаченный, растревоженный. Он начинает осознавать такую до того неведомую ему вещь, как честь. Не обидчивость, а именно гордость. Уходит, понимая, что не только за бутылку червивки можно любить человека и ненавидеть. Нефедов, проникнувшись доверием, как-то предложил — поехали, говорит. Надежда Петровна, Москву покажу, вы такой Москвы никогда не видели. Представляю, что бы он мне показал… А у меня своя Москва, и я не хочу другой, у меня своя Калуга, и я не уверена, что есть Калуга интереснее моей.




 Полгода спустя…


 А в этом маленьком городке, который так и не назван здесь, как не названы своими именами преступник и его жертвы, мне довелось побывать полгода спустя после мартовского пожара. Да, тот озаренный красным пожарищем март был, казалось, куда как далек. Стояла мягкая теплая осень, шелестели падающие листья, несмелый осенний дождь прибивал их к земле, а далекие горизонты были голубыми от легкой, прозрачной дымки. Леса и речушки казались нетронутыми, будто и не проносилось над ними суетное, безжалостное время с тех пор, как эти горизонты озарялись красными пожарищами от татарских поджогов. Тогда местные жители проявили столь удивительную отвагу, самоотверженность и силу духа, что их подвиг дошел до нас почти через восемь веков и до сих пор тревожит людей, вызывая в душе саднящее, невыполнимое, желание вмешаться в те давние трагические события, помочь, спасти, предостеречь. И почему-то кажется, что подвиг отважных предков должен и поныне влиять на жизнь здешних людей, ронять в душу что-то святое, достойное, чистое…
 Если пройти по центральной улице и подняться к тем местам, где когда-то стояла крепость, постоять на небольшом мосту, через речку, делавшую крепость неприступной, можно попытаться представить себе давнюю двухмесячную битву с татарами. Правда, сделать это будет нелегко — река превращена в свалку, завалена битыми бетонными плитами, бракованными балками, колотыми трубами. И все это в центре, прямо под мостом.
 Позади остался темный, молчащий Дом культуры с роскошным внутренним двориком. О, можно представить себе, сколько было торжеств при его открытии, сколько статей и снимков опубликовала местная газета, сколько раз поминали его в самых торжественных случаях, с самых высоких трибун. И вот он стоит с темными окнами, запертыми дверями, пустой и холодный, будто и над ним татарва пронеслась.
 Дальше магазинчик, очередь за червивкой.
 Столовая. Чистая, с вымытыми полами, протертыми столиками. Привычная надпись — распивать запрещается категорически. Поэтому пьют на пороге столовой, на крыльце, тут же зашвыривая бутылки в кусты. А почему, собственно, нельзя выпить за столиком столовой? На какие показатели работает тщательно охраняемая ее непорочность? Столовая достаточно большая, почти всегда стоит пустой. Может быть, все-таки лучше, чтобы люди выпили здесь, тут же закусили, словечком перебросились? А так стоят на пороге, головы запрокидывают и бежит по горлу за пазуху тяжелая, как кровь, жидкость. Очевидно, есть люди, которые отстаивают этот порядок, блюдут его…
 А если подняться еще выше, то можно увидеть стены сгоревшего дома. И сейчас, даже осенью, сквозь запах мокрой листвы слышится едкая вонь головешек. Ворота заперты — родня собирается отстроить дом и продать.
 Кто-то, наверное, купит.
 Чтобы попасть внутрь, мне пришлось пролезть в черную дыру окна. Пол и поныне завален обгоревшим тряпьем. Иду дальше — прокопченные елочные игрушки, видно, для детей были приготовлены. Черная от копоти вертящаяся на одной ножке балерина. Ходики, остановившиеся на половине одиннадцатого. Во дворе, рядом с обструганными бревнами, предназначенными на стропила, пустая бутылка из-под червивки. На ней свеженькая, сегодняшняя этикетка, по цвету так напоминающая зелененькую травку. Совсем недавно выпита. Старых бутылок нет — видимо, отмыли и сдали.
 Уходя, невольно оглядываюсь. Под обгоревшей крышей новенькая, без каких бы то ни было следов копоти и дыма жестяная табличка… «Здесь живет участник Великой Отечественной войны А. П. Жигунов». Наверно, это все, что осталось от старика чистым и нетронутым, сохранившим достойный смысл.
 И последнее впечатление. Центр городка, вечер, горят фонари, мигают яркие светофоры на пустом перекрестке. И тут же у магазина — парень и девушка. Взволнованные свиданием, шепчутся, смеются. Девушка вбегает в магазин, сквозь большие стекла видно, как она направляется в хозяйственный отдел, долго ходит вдоль полок и наконец присматривает граненый стакан. Парень встречает ее так радостно, будто она пришла с партизанского задания, будто рисковала жизнью, но вот вернулась и они снова вместе. Парень берет стакан, поправляет куртку и на секунду под полой тускло мерцает тяжелая, литая бутылка. Обнявшись, они уходят в темноту. Где-то среди мокрых деревьев и падающих листьев есть у них заветная скамейка, где они могут расположиться, невидимые и счастливые и, передавая друг другу новенький граненый стакан, выпьют червивку. Она наверняка объединит их, еще больше сблизит. Кто знает, возможно, будет у них любовь или во всяком случае, что-то очень на нее похожее.
 И падают капли с осеннего черного неба, обреченно падают листья на размокшую землю, на мертвую траву. А вскоре тяжело, как подбитая птица, проносится сквозь мокрую листву, пустая и уже ненужная бутылка. Вот-вот вслед за ней должен полететь и стакан, но нет, тишина. Впрочем, все правильно. Опытные люди не выбрасывают стаканы, они аккуратно ставят их в укромные уголки, чтобы при надобности можно было воспользоваться. Прячут в кусты, в водосточные трубы, под садовые скамейки. Город для них как бы усеян невидимыми маяками-стаканами, и бредут они нередко от одного такого заветного места к другому, от стакана к стакану, и душа их наполняется тревожным языческим волнением, приобщенностью к чему-то не до конца понятому, но прекрасному.