--------------------------------------------- Роберт Маккаммон Морожник Тихий, жаркий августовский вечер. В конце Брэйервуд-стрит – легкий мелодичный перезвон, похожий на церковные колокола. Мне знаком этот звук. Морожник! Морожник идет! Субботний вечер. По телевизору – «Корабль любви», лампы в гостиной притушены. На полу – доска для «скрэббла» 1 , в который мы играем. Как обычно, я проигрываю – что смешно и нелепо, потому что я преподаю английский язык в школе, и если я что-то знаю, так это правописание! Но дети всегда обыгрывают меня в «скрэббл», а Сандре лучше всех удается придумывать слова, которых никто раньше не слышал. Хорошая игра для жаркого летнего вечера. – Дисфункция, – говорит она, выставляя свои буквы на доску. И улыбается мне. – Нет такого слова! – заявляет Джефф. – Скажи ей, папа! – Скажи, папа! – эхом подхватывает Бонни. – Извините. Есть такое слово, – говорю я. – Оно означает плохую работу чего-нибудь. Когда что-то разладилось. Так что извините, ребятки., – Я подсчитываю в уме Сандрины очки и понимаю, что она набрала уже достаточно, чтобы выиграть. – Мы должны остановить ее, – говорю я детям. – Она снова нас обыграет! Бонни, твой ход. Думай как следует. Сетчатая дверь на улицу открыта, и поверх накладного смеха из телевизора я слышу перезвон колокольчиков. Морожник идет! Маленькая ручонка Бонни перебирает косточки. Она строит слово, которое пытается сложить в голове, но не получается. Я всегда могу сказать, когда она упорно думает, потому что в этот момент над переносицей появляются две параллельные складочки. Глаза у нее – от матери. Темно-зеленые. У Джеффа мои – карие. Я сижу на полу и жду. – Ну давай, копуша, – подгоняет ее Джефф. – Я уже придумал отличное слово. – Не торопи меня, – отвечает Бонни. – Я думаю. – Боже, какой душный вечер, – говорит Сандра, утирая ладонью лоб. – Все-таки нам придется починить кондиционер. – Обязательно. На будущей неделе. Обещаю. – Угу. Ты говорил это на прошлой неделе. Если так будет продолжаться, не знаю, как мы переживем это лето. Сейчас, наверное, градусов тридцать пять. – Скорее, сто тридцать пять, – хмуро заявляет Джефф. – У меня рубашка к спине прилипла. Я вскидываю голову и прислушиваюсь к все еще отдаленным колокольчикам – динь-динь-динь! Маленьким я очень любил этот звук. Он ассоциируется у меня с летом: высокие деревья, большие, по-летнему зеленые листья, светлячки, мелькающие в темноте, жареные, сосиски, чернеющие над костром, и зефир обугливается, обугливается, обугли… Морожник идет! Это Бонни так прозвала его – морожник. Теперь мы все его так зовем. Когда я о нем думаю, я вспоминаю летние вечера – когда некуда пойти и нечем заняться. Я вспоминаю детство и выбегаю в лиловые сумерки отдать четвертак за вкус холодного блаженства на палочке. О, а цвета этих застывших ледышек – голубой как яички малиновки, бананово-желтый, темно-фиолетовый как синяк, красный как пламя. Я очень люблю морожника! В доме действительно жарко. – На следующей неделе починю кондиционер, – говорю я Сандре, и она кивает. – Обещаю, честное слово. Что-то шуршит в углу, где свалена стопка газет. Я сижу очень тихо, прислушиваюсь. Но этот звук не повторяется. Я слышу – динь-динь-динь! –  Мое слово, – веско объявляет Бонни, – КРЫСА. – И выставляет свои буквы на пожелтевшую доску. – Ну и слово! Любой может выиграть с таким дурацким словом, – говорит Джефф с оттенком досады. – Эй, не вешай нос! Нормальное слово, Бонни. Твоя очередь, Джефф. Он елозит на животе, трет пальцами подбородок. Он красивый мальчик. Мне приятно думать, что он похож на меня двенадцатилетнего. Динь-динь-динь! Звучит ближе. –  Ну и жара! – Сандра обмахивает лицо ладонью. – Такое ощущение, что у меня температура! Опять что-то шуршит в газетах. Я смотрю, очень внимательно. У меня хорошее зрение – для моих лет. Пока Джефф перебирает свои буквы, я замечаю в углу блестящие жадные глазки. – Она опять пришла, – сообщаю я шепотом и беру в руки пистолет, который лежит рядом. Я ждал, когда она появится. Я чувствую себя Гари Купером из «Апогея». Она поднимает голову. Этого мне вполне достаточно. Грохот выстрела, кажется, сотрясает весь дом. В углу на стене появляются новые брызги крови. – Получила, гадина! – ликующе кричу я Как только смолкает эхо от выстрела, я понимаю, что в комнате очень тихо. Слишком тихо, по-моему. Они перестали играть и смотрят на меня как на чужого. – Эй! – обращаюсь я к ним. – Давайте-ка посмеемся как следует! – Я встаю и увеличиваю громкость телевизора. Теперь дом полон смеха, хохот – как в трехъярусном цирке. Сандра говорит, что хотела бы как-нибудь съездить в круиз. – На Бермуды, – предлагаю я и кладу руку ей на плечо. – По-моему, самое замечательное место для круиза, согласна? Я слышал, на Бермудах всегда замечательно и прохладно. Она некоторое время молчит. Ей трудно открывать рот. Потом она улыбается и говорит, едва шевеля губами:. – Поехать на Бермуды – это прекрасно. – А нас куда? – спрашивает Джефф. – В Ист-Поданк? 2 Я придумал слово. – Он произносит его по буквам, подвигая фишки на место маленьким пальцем. – Т-Р-У-П. Удачное слово, правда? Я в этом не уверен. На мой взгляд, не самое хорошее слово. В моей кучке есть «Д», и я заменяю последнюю букву, чтобы получилось ТРУД – Вот, – говорю я. – Так будет лучше. Д инь-динъ-динь! Морожник уже почти у нашего дома, я слышу его голос: «Ванильное! Шоколадное! Земляничное!» Теперь мой ход. Я смотрю на фишки, они напоминают мне зубы Боюсь, когда попытаюсь их взять, они начнут кусать меня за пальцы. Д инь-динь-динь! «Ванильное! Шоколадное! Земляничное!» – Папа! – тихо, почти шепотом говорит Бонни. Глаза такие большие на ее бледном худеньком личике. – Морожник почти пришел. – Нет, нет. Ему еще далеко. – Меня прошибает пот. Боже, какая жара! – Да, он почти пришел, – повторяет Бонни. Она всегда была упрямой девочкой. С упрямыми детьми порой очень сложно. Но я очень люблю ее. О Боже, очень, очень люблю! И Джеффа люблю, и Сандру люблю – и готов отдать за них свою жизнь. Я хочу поехать с ней в круиз на Бермуды. Там не так жарко; воздух там всегда прохладен и свеж. – Он почти пришел, папа. – Нет! – кричу я, срывая голос. Я вижу, как кривится лицо Бонни, и прижимаю ее к себе, пока она не собралась плакать. Клянусь, я бы никогда не довел моих детей до слез. Я хороший отец. Я очень горжусь нашей семьей. Что-то прикасается к моему плечу, и я вздрагиваю всем телом. Оглядываюсь и вижу лицо Сандры. Совсем близко. Она говорит: – Милый! Ты знаешь нужное слово, правда? – Правильное слово? Какое еще правильное слово? – Ты знаешь, – говорит она, а колокольчики морожника, кажется, сейчас сведут меня с ума. Она протягивает руку к моим буквам. Тонкие пальцы выбирают то, что она ищет, и выставляют на доску. – Вот, – удовлетворенно произносит она. – Вот правильное слово. Слово, которое сложила моя жена, – «радиация». Я поражен. Глаза мои – как яйца в кипящем черепе. И – прекрати! Прекрати! Прекрати! « Ванильное! Шоколадное! Земляничное!» – Нет, – говорю я. – Ни в коем случае. Это слово никуда не годится. Колокольчики стихли. Морожник стоит у моей двери, но слова произносит другие. Он говорит: – Внимание! Внимание! Выносите ваших покойников! – Выносите ваших покойников, – говорит мне Сандра. – Выносите ваших покойников, – шепчет Джефф. А Бонни наклоняется и целует меня в щеку и произносит своим нежным тоненьким голоском, напоминающим мяуканье котенка: – Папа, нас пора выносить. – Нет. – Я крепко обнимаю ее и прижимаю к себе. Тельце похоже на пучок сухих прутиков. – Нет.. Мы все это время пробыли вместе. И мы вместе останемся здесь. Прямо здесь. В нашем собственном доме. Здесь нет никакой радиации. Бомбы упали очень далеко отсюда. Нет! Мы живы и здоровы, и с нами будет все в порядке, если мы останемся… – Следи за ним, – говорит кто-то. – Он выронил. Я смотрю на сетчатую дверь. За ней стоят двое в белой униформе; они в белых перчатках, на лицах – противогазы. Они похожи на монстров, и я протягиваю руку за пистолетом. – Уходите! – говорю я, обнимая одной рукой Бонни. – Проваливайте отсюда к чертово матери! Они растворяются в, темноте, но я знаю, что они не ушли. О нет! Они, хитры, как эти крысы. – Сэр! – говорит один из них. – Это не безопасно, сэр! Вы должны вынести своих покойников. Они сошли с ума! После всех этих проклятых бомб, сброшенных на Нью-Йорк, Чикаго, Даллас, Атланту, Майами, Хьюстон и прочие и прочие и прочие, все сошли с ума! Даже на моей родной улице, в моем родном городе, где прошло мое солнечное детство и где я в сумерках, зажимая в кулачке четвертак, целый квартал бежал, догоняя морожника! О Боже, что же стало с людьми? – Они пахнут, сэр, – продолжает этот сумасшедший. – Жара… Они скоро превратятся… – Он молчит, не зная, чем закончить свою ложь. – Пожалуйста, сэр, разрешите нам вынести их. Мы положим их в морозильную камеру и перевезем в… – Клянусь Богом, я вышибу вам мозги! – предупреждаю я. И я не шучу. Но они не уходят, не уходят, не уходят – не уходят! –  Сэр, похоже, у вас тоже высокая доза. Мы можем доставить вас в радиационный центр. Только отложите оружие, давайте поговорим, хорошо? Запах привлекает крыс. Они бегают по всему двору и… Я стреляю в него. Один, два, три раза. Подонок! Грязный, лживый, сумасшедший подонок! Надеюсь, я убил его, потому что никто не собирается отнимать у меня мою жену и моих детей. Это все-таки еще Америка, слава Богу! Что-то слабо шевельнулось у меня под рукой. Послышался тихий звук, словно шипение вытекающего из оболочки воздуха. Я опустил взгляд. Бонни. Бонни. О дорогая… моя милая маленькая де… На какое-то время я решил, что схожу с ума. Два тела, которые… больше не похожи на человеческие, лежат рядом с доской для «скрэббла». Повсюду – дохлые крысы. На белесом экране телевизора – рябь и вспышки электростатических разрядов. Но в голове моей по-прежнему звучит механический смех. Громкий смех! Мне так кажется. Громче! Еще громче! Пусть лопнет твоя голова от этого смеха – и СМЕЙСЯ! У меня под рукой… Я не знаю. Что это? На нем – одежда. Но оно… течет… Два монстра в белом вламываются в дом. Они вырывают у меня из рук Бонни, но пистолет еще у меня. Я, убью их, но один из них толкает меня. Кажется, я наступаю на что-то хрупкое, а потом… О, я пошел спать: Голова в крови, я пошел спать, и мне приснилось лето – настоящее, какое и должно быть, когда ты можешь поднять голову и увидеть луну и свет во всех окнах, а по утрам птицы поют на ветвях деревьев, а цикады звенят, как арфы. Я стою. На углу телевизора – кровь. Я разбил голову. Но изображение лучше, чем было, и смех – оглушителен. Моей жены и детей нет. Да. Теперь я это ясно вижу. Монстры в белом забрали мою семью. Но мой пистолет еще у меня. Я держу его в руке. Уверен, им не удалось отнять его. У меня очень сильные руки – для моих лет. Я выбегаю на улицу – в жаркую темень, где над самой землей стелется пар, а дома стоят как мавзолеи. Под ногами у меня что-то пищит и шевелится, и я отшвыриваю эту гадость, чтобы они не покусали меня за ноги. В пистолете у меня еще есть патроны, но я не собираюсь их тратить на крыс. О нет! Я человек нерасточительный! Я прислушиваюсь. Я слегка наклоняю голову набок и пытаюсь услышать – сквозь смех. И я слышу, довольно далеко – может, на углу Виндзор-стрит, или у Вернон-Секл, а может, уже на холме, на Хайтауэр-Лейн. Д инь-динь-динь! Морожник идет! Мне знаком этот звук. Мне очень, Лень хорошо он знаком. Моя жена и дети – со мной. Дома. Смотрят телевизор и играют в «скрэббл». Разговаривают о путешествиях, в которые мы отправимся. Мечтают о будущем. Развлекаются, как полагается в нормальных семьях. Я не позволю отнять у меня мою семью. О нет! Я кричу: «Морожник!» – и вслушиваюсь в ответный перезвон колокольчиков, похожий на церковные колокола. Я знаю, куда они направляются. Я могу перехватить их между Линн-стрит и Дуглас-стрит, там, где стоит темное здание школы. Но надо спешить. Я дол жен бежать очень быстро. – Морожник! – кричу я, делая первый шаг, и держу пистолет как сверкающую новую монетку. Он отвечает: динь-динь-динь! Сегодня вечером на улице я – единственный ребенок, и я уверен – я догоню. Я знаю, я смогу.