Аннотация: В новом романе Андрея Воронина и Максима Гарина «Кровавый путь» зомбированные сектанты-ортодоксы, уверовавшие в конец света, готовятся разнести смертоносный вирус по России… И если бы случайно там не оказался со своими друзьями Борис Иванович Рублев, по прозвищу Комбат, не миновать бы беды. И теперь только от их решительности и смелости зависит, останутся ли планы главарей секты, мечтающих о всемирном господстве желтой расы, лишь кошмарным бредом, или же им суждено реализоваться…


---------------------------------------------


 Андрей ВОРОНИН и Максим ГАРИН
 КРОВАВЫЙ ПУТЬ



 * * *


  Война во Вьетнаме подходила к, концу, а в советском. секретном военном институте все еще велись работы, по созданию бактериологического оружия нового поколения, предназначенного для использования в Индокитае против американских войск. Нововыведенный вирус действовал избирательно – поражал только представителей белой расы, для желтокожих же был безвредным. 
  Микробиологи Петраков и Богуславский почти завершили работу, даже успели провести испытания пробной партии на заключенных, когда пришло указание свернуть исследования. Документацию засекретили, штамм смертоносного вируса законсервировали, подготовив к длительному хранению . 
  Но все тайное когда-нибудь да становится явным. 
  В России активизировали свою деятельность восточные сектанты. Странную смесь буддизма, христианства и масскультуры предлагают они своим приверженцам Одурманенные, зомбированные верховные Учителем люди продают квартиры в городах, чтобы, купить себе избы или хотя бы место в бараке в «святых деревнях», основанных сектой в Прибайкалье, где всем уверовавшим Учитель обещает спасение перед близким концом света. Параллельно с отделениями секты создается и так называемый российско-японский университет, который с российской стороны представляют продажные высокопоставленные чиновники, а с японской – реваншисты-фанатики, поставившие перед собой цель – истребить белое население России, «освободить» ее территорию для восточной экспансии. Под прикрытием вывески университета возобновляется работа над смертоносным вирусом. Кого обманом, кого деньгами, кого шантажом, главарь секты заставляет работать на себя в лаборатории, расположенной возле «святых деревень» в Прибайкалье. Попасть в его владения можно, но выйти – только мертвым. Близится час, когда зомбированные сектанты-ортодоксы, уверовавшие в конец света, разнесут смертоносную заразу по России… 
  И если бы случайно в этих местах не оказался со своими друзьями Борис Иванович Рублев, по прозвищу Комбат, не миновать бы, беды. Они собирались поохотиться, отдохнуть, отметить день рождения Гриши Бурлакова, скрывшись от суеты, большого города в таежной охотничьей избушке, они хотели хоть на пару недель забыть о политике, но так случилось, что только от их решительности и смелости зависит, останутся ли планы, главаря секты, мечтающего о мировом господстве желтой расы, лишь кошмарным бредом, или же они будут реализованы. 



 Если долго и упорно смотреть на воду, сидя на, берегу реки, то, возможно, увидишь, как проплывает труп твоего врага.

    Древнекитайское изречение





 Глава 1


 Борис Иванович Рублев не всегда любил, когда его называли – Комбат. Позволял он это делать только самым близким друзьям, в число которых, конечно же, входил и его бывший подчиненный по десантно-штурмовому батальону Андрей Подберезский.
 Андрей, одетый в костюм, при галстуке, сидел рядом с Борисом Ивановичем, который сжимал руль машины, казавшийся в его руках игрушечным. Через дорогу от них возвышался дом культуры.
 – ..Ты уж извини, Комбат, – сбивчиво продолжал Подберезский, – но сам я не могу, знают меня в лицо, все только испорчу.
 – Знаю, Андрюша, мог бы ты сам, меня бы не тревожил.
 – Эх, чешутся руки.., сам бы по стенке подонков размазал, – Не горячись, все хорошо будет. Скоро у твоих сектантов посиделки кончатся?
 – Минут десять еще, – машинально ответил Подберезский, но тут же возмутился. – Они такие же мои, как и твои, Комбат.
 – А ты ничего, не перепутал? Вдруг они приличные люди, в Бога все-таки верят.
 – В Бога? В деньги они только верят. Нет, ты только представь. Паша Мослаков, мой администратор, без одной ноги, а она, сучка, его бросила.
 Так он ей квартиру оставил, дочь… Я ему теперь комнату снимаю за деньги фирмы… Но не в этом дело, Комбат, он эти деньги отрабатывает с лихвой… Жила бы как человек, черт бы с ней, замуж вышла бы… А тут, с сектантами связалась, они ее обхаживают. Сперва про вечное спасение разговоры заводили на улице, потом на свои посиделки затащили. А теперь квартиру Пашину продать уговаривают, деньги секте отдать, а самой в какую-то святую деревню перебраться в Прибайкалье, за пятьдесят тысяч они ей избушку там на курьих ножках предлагают. А она, дура, и рада.
 Про дочь не думает, а той через два года поступать. Я бы сам с их проповедником поговорил…
 – Странные они, наверное, но верить-то каждому по своему не запретишь.
 – Ты, Комбат, всего про них не знаешь.
 Они, – Подберезский перевел дыхание, – своих сектантов дерьмо жрать заставляют.
 – Ты это фигурально или как.., говоришь? – Рублева передернуло.
 – В самом прямом смысле. Они дерьмо жрут.
 На тарелки раскладывают и ложкой наворачивают. Процесс инициации, как они говорят.
 – Чего процесс? – переспросил Рублев, глядя на крыльцо дома культуры.
 – Инициации, посвящения значит. Так они заповедь. «Возлюби ближнего, как самого себя» донимают.
 – Ну и гадость, по-моему, ни один человек себя так не любит, чтобы собственное дерьмо жрать.
 Путаешь ты что-то, Андрюша.
 – Это же не я так считают они. Мне рассказывал…
 – Погоди, – остановил его Комбат, – кажется, уже расходятся.
 Из дома культуры выходили люди – молодые и старые. Всех их объединяло одно – отчужденность в глазах, – смотрели они на мир, но не видели его?
 – Этот главный? – спросил Комбат, неотрывно глядя на немолодого благообразного мужчину, из-под пальто которого выбивалось какое-то длинное нелепое облачение лилового цвета.
 – Он самый, главный «говноед», – проговорил Подберезский и чуть наклонился, так чтобы его не заприметили сектанты, – а рядом с ним Маша, жена моего администратора. Смотри, как ее обрабатывает, небось, про вечное спасение снова заладил.
 Люди еще стояли на крыльце, когда Маша на прощание поцеловала руку проповеднику. Со стоянки выехал черный «мерседес», шофер открыл дверцу, и проповедник забрался в салон.
 – Домой поедет, – убежденно произнес Андрей.
 – Посмотрим, – Комбат поехал следом за черным «мерседесом».
 Автомобиль двигался к центру города. Рублев особо не беспокоился насчет того, что их могут заметить, раньше или позже их все равно бы обнаружили. Машина проповедника въехала во двор.
 Комбат остановился и бросил Подберезскому:
 – Сиди здесь.
 Рублев, миновав арку, увидел входящего в подъезд проповедника и отъезжающую машину.
 – Порядок, – сказал он себе и взошел на крыльцо как раз в тот момент, когда автомобиль скрылся в арке.
 Металлическая дверь оказалась закрытой на кодовый замок. Борис Иванович выругался, заслышав гудение лифта. Решение пришло быстро – само собой. За перилами крыльца поскрипывала на ветру дверь пожарного входа – ведущая на лестницу, которой жильцы почти никогда не пользовались. К чему, если в доме есть лифт?
 Комбат перемахнул через перила и побежал узкой грязной лестницей наверх. На пятом этаже он уже нагнал лифт и немного сбавил темп.
 На десятом кабинка остановилась. Рублев немного просчитался – проповедник был не один, а с охранником, который, наверное, уже сидел в машине, когда та подъехала к дому культуры.
 Или же он встречал того в подъезде. То, что это охранник, а не случайный попутчик, Комбат понял сразу – по повадкам мужчины, по тому, как тот дернулся, завидев на площадке постороннего.
 Рука охранника уже готова была выхватить пистолет из-за пояса, когда Рублев ударил его в солнечное сплетение.
 Тот оказался покрепче, чем думал Комбат – на ногах устоял. Выхваченный пистолет, описав дугу, полетел в глубь коридора. Мощный удар в челюсть Рублев выдержал, лишь скрежетнул зубами. Проповедник рванулся к спасительной двери квартиры.
 – Стой, гад!
 Естественно, мужчина в лиловом одеянии от этих слов только быстрее засеменил ногами. Борис Иванович догнал его и обхватил руками сзади.
 Они сцепились и покатились по грязной площадке. Охранник попытался проскользнуть вдоль стены – поближе к оружию. Комбат, продолжая держать проповедника, ударил охранника носком ботинка под коленку. Тот пошатнулся и рухнул.
 Пришлось на время отпустить сектанта. Телохранитель уже стоял на коленях и мотал головой.
 Злость кипела в душе Рублева:
 – Говноеды чертовы, – крикнул он, бросаясь на охранника.
 Тот вскочил и встретил его ударом кулака в горло. Комбат успел подставить руку, кулак скользнул, лишь задев щеку.
 – Получай! – Рублев, продолжая защищаться правой, левой рукой изо всей силы нанес противнику удар в живот, тот согнулся пополам, не в силах вдохнуть или выдохнуть.
 Рублев втащил его в лифт, там для надежности, ребром ладони ударил по шее. Громила рухнул на пол кабинки, поджав ноги к животу. Проповедник, путаясь в ключах, пытался открыть стальную дверь квартиры. Комбат еще ощущая резкую боль внизу живота, поглубже вздохнул.
 «Ключей много и замков много, дверь двойная».
 Не спеша Рублев подошел к обомлевшему сектанту, схватил его за отвороты пальто и выволок на площадку; свободной рукой нажал кнопку верхнего этажа. Створки сошлись, и лифт с гудением пошел вверх, унося одинокого пассажира – полуживого охранника.
 – Кто вы? – побелевшими от страха губами спросил благообразный проповедник-сектант.
 Его рука потянулась к нагрудному карману, Комбат взглядом перехватил это движение.
 – Я бумажник достану. Там много денег, берите…
 – Говноед ты, – Рублев заглянул проповеднику в глаза – лживые и пустые.
 – Что вам надо?
 Рублев тряхнул проповедника, и несмотря на то, что тот весил никак не меньше девяноста килограммов, оторвал его от пола.
 – А теперь слушай и запоминай. В твою долбанную секту ходит Маша Мослакова. Если еще раз я увижу ее на ваших сходках, если еще раз ты или кто-нибудь из твоих людей заикнется о продаже ее квартиры, о святых деревнях в тайге, то я не только подниму тебя, но и опущу.
 – Она сама хочет, это веление сердца, которым она слышит Бога, – залепетал проповедник-сектант, переходя на привычный для себя язык, каким дурачил людей.
 – А мне сердце подсказывает, что неплохо бы тебя размазать по стенке, как дерьмо.
 В наступившей тишине было слышно, как сдвигаются и раздвигаются створки лифта, застрявшего на верхнем этажа. Рот проповедника беззвучно открывался и закрывался с той же регулярностью.
 – Понял?
 – Да…
 – Второй раз я спрашивать не стану. А свою заумную хрень про дерьмо прибереги для сектантов-идиотов.
 Рублев разжал пальцы, и проповедник, как мешок с картошкой, глухо осел на пол. А Борис Иванович, не оглядываясь больше, пошел вниз. Он и не видел, как торопясь проповедник вытащил из кармана пальто трубку радиотелефона, как трясущимися от страха руками набирал номер Андрей нетерпеливо распахнул дверцу, завидев спокойно выходившего из арки Комбата.
 – Ну что?
 – Думаю, больше к ней не станут приставать с продажей квартиры, – только и сказал Рублев, садясь за руль своей машины.
 – Спасибо тебе.
 – Не за что.
 Проехав пару кварталов, Комбат заприметил машину – серый «вольво», неотступно следовавший за ними. Возбужденный и радостный Андрей Подберезский в упор ее не видел, и Рублев решил ничего пока не говорить о преследователях. «Сам справлюсь», – подумал он.
 – Тебя к дому подбросить?
 – Да.
 Подберезский пожал на прощание Комбату руку:
 – Ты уж извини.
 – Ничего.
 Рублев покосился на машину преследователей, застывшую метрах в семидесяти, никто из автомобиля не выходил. Андрей зашел в подъезд, и лишь после этого Комбат отъехал. «Вольво» пошел следом.
 – Значит, я им нужен, а не Андрюша.
 Комбат миновал свой дом. В нем проснулся азарт охотника. В душе Борис Иванович понимал, что лучше бы было не отпускать Подберезского.
 Но он надеялся справиться сам. Впереди показался поворот к пустырю, где когда-то, лет десять тому назад, затеяли грандиозную стройку, да так и бросили. «Форд» Рублева свернул направо и замер у поваленного строительного забора.
 «Вольво» проследовал по главной дороге.
 – Неужели ошибся? – подумал Рублев.
 Он вышел из машины и двинулся в глубь заброшенной стройки.
 «Нет, не ошибся», – тут же понял он, заметив на другой стороне заросшего кустами котлована машину преследователей.
 Теперь Комбат действовал осторожнее, ни шагу он не делал без того, чтобы не осмотреться. Вот за сваями мелькнула тень, уже начинало смеркаться, и Рублев не мог толком определить, сколько же человек противостоит ему – двое, а может, и трое.
 Звякнул металл. Рублев оглянулся. Шагах в десяти от него стоял низкорослый, широкий в плечах мужчина азиатской внешности, лет сорока-сорока пяти. На волосатый кулак была намотана черная с крупными звеньями стальная цепь, свободный конец которой свисал до самой земли.
 «Один».
 Еще двое показались с другой стороны: у одного в руках – ржавый арматурный прут, подобранный тут же на стройке, у второго – нож.
 Обычно, завидев Комбата, его противникам тут же хотелось очутиться где-нибудь подальше. Но эти трое были сильны – вполне могли помериться с ним силой. И Рублев пожалел, что не прихватил с собой оружия.
 – Ты, – вместе с плевком вылетело и слово"узкие глаза превратились в щелочки, – тебе что-то не нравилось?
 Рублев решил выиграть хитростью. Поднял руки, показывая пустые ладони.
 – Ребята, ошибка получилась, попросили меня за сотню зеленых вашего главного сектанта пугнуть. Знал бы, что это так серьезно, не связывался бы. Давайте, деньги, что получил, вам отдам, и если надо, того кто нанял, отмудохаю бесплатно.
 Рублев расстегнул нагрудный карман и извлек десять долларов, припасенные на всякий случай.
 Издали они могли сойти и за сто.
 – Витек, – вновь вместе с плевком вылетело слово, – он не понял.
 – Держите деньги, – Рублев шагнул к мужчине сжимавшему цепь, протянул купюру.
 Цепь со свистом вспорола вечерний воздух.
 «Эти двое не успеют дружку узкоглазому пособить», – успел подумать Комбат, подставляя руку.
 Когда цепь коснулась запястья, он тут же повел руку вниз, чтобы смягчить удар, от которого могли поломаться кости, а когда цепь обернулась дважды – резко потянул на себя. От неожиданности нападавший качнулся и тут же отлетел назад – коленом Рублев ударил ему в плоское азиатское лицо.
 Теперь цепь свистела в руках Комбата.
 Но двое нападавших и не думали останавливаться, они медленно, на полусогнутых ногах обходили Рублева, тот что был с ножом – справа, с арматурой в руке – слева, намереваясь напасть одновременно.
 Комбат качнулся вправо и тут же присел. Арматура просвистела у него над головой. Он разжал пальцы, и цепь, продолжая вращаться, обрушилась на противника, захлестнула ему горло, тот еще успел ухватиться за нее руками, но это лишь усугубило его положение – примотало и пальцы.
 Удар ногой – задыхающийся мужчина рухнул в сухие кусты. Хрустнули ветки.
 Рублев успел совершить лишь пол-оборота, когда почувствовал, как холодный воздух пахнул в разрезанную на спине куртку.
 «Вроде бы, спина цела!»
 Рублева удивило то упорство, с каким бросился на него третий сектант. На трезвый ум, тот должен был бежать к машине, поскольку два его дружка лежат – не в силах подняться. К чему рисковать? Но нож снова блеснул. Комбат пригнулся, пропуская искрящееся лезвие над собой.
 Третий раз занести нож для удара, противник не смог, вместе со своим оружием он отлетел метров на пять, да еще и проехался на спине пару шагов. В свой удар Комбат вложил злость за испорченную ножом куртку.
 Над стройкой зависла тишина. Может, кто-нибудь из нападавших и имел еще силы подняться, но не рисковал это сделать.
 – Значит так, – прохрипел Рублев, – расскажете обо всем своему главному говноеду в лиловой юбке, и пусть помнит о том, что я ему сказал.
 Комбат поднял с земли нож и неспешно подошел к «вольво», пнул ногой покрышку.
 – Туго качаете, уменьшить давление надо.
 Лезвием, одно за другим, он пропорол все четыре колеса. Никто не пытался помешать ему. Затем он открыл дверцу и оторвал педаль газа, широко размахнувшись, швырнул ее в темноту. Та секунд через пять отозвалась глухим стуком. Возвращаясь, Рублев поднял подрагивающую на песке десятидолларовую бумажку и положил в нагрудный карман, откуда и доставал.
 «Деньги небольшие, но все же»…
 Приехав домой, Рублев снял телефонную трубку. Казалось, аппарат видел, что хозяин переступил порог квартиры – зазвонил тут же.
 – Комбат, ты чего трубку не брал? Я уже волноваться начал, – послышался голос Андрея Подберезского.
 – В ванной был, – соврал Рублев.
 – Что, сам мне позвонить не мог?
 – А разве со мной может что-нибудь случиться?
 – С тобой – нет. Разве что женишься.
 – Знаешь, Андрюха, теперь я тебе поверил, что они в самом деле дерьмо ложками жрут.
 И друзья рассмеялись. Подберезский – радостно, довольный, что его опасения оказались вымыслом, а Комбат, озабоченно разглядывая вконец испорченную ножом куртку – ни зашить, ни склеить.
 А тем временем трое, нападавших на него азиатов, переговаривались во дворе дома проповедника, приехали они туда на такси, вызвав ремонтников, которым предстояло забрать «вольво».
 – Скажем боссу, что все сделали как надо.
 – Лучше правду сказать.
 – Тогда место потеряем, неудачников ни он, ни Учитель не любят.
 – Дело говоришь.
 – Но и мужику тому я спускать не собираюсь.
 – Я узнаю, где он живет, по номеру машины.
 У нас свои люди и в ГАИ работают. Тогда и подготовимся к встрече с ним.


* * *

 Бритоголовый невысокий мужчина в белых одеждах, поверх которых с шеи стекали нитки разноцветных бус, сидел на мягких пестрых подушках посреди огромной комнаты с зашторенными окнами. Время от времени его голова дергалась и тогда он отводил правую руку в сторону, брал с блюда засахаренную вишню и долго жевал ее, как жвачку. А затем сплевывал косточки прямо на пол, стараясь попасть ими в одно место. Непонятно по какой причине, но мужчина решил нарушить однообразие своих движений.
 Его правая рука, короткие пальцы которой были украшены многочисленными перстнями с дорогими яркими камнями, скользнула не вправо, к блюду, а под подушку – маленькую, шелковую, с золотой бахромой. Из-под подушки был извлечен пульт дистанционного управления.
 Мужчина что-то пробормотал, – то ли заклинание, то ли молитву, а может, ругательство. Его толстые губы, перепачканные жеваной вишней, облепленные сахаром, зашевелились. Толстый палец вдавил одну кнопку, затем вторую. Экран гигантского телевизора вспыхнул: вначале появился электронный снег, затем он исчез, уступив место таблице настройки.
 – Ну же, – сказал мужчина, ни к кому конкретно не обращаясь.
 И на экране появилось лицо вождя секты «АУМ синреке», одутловатое, с растрепанной бородой. Казалось, что Осахара смотрит прямо на мужчину, сидящего на тугих подушках.
 – Ну и что ты мне скажешь? – сорвалось с губ хозяина дома.
 И словно в ответ заговорил Осахара, но вызвавший его из небытия не стал слушать:
 – Да надоел ты мне уже со своими идиотскими пророчествами. И вообще, ты – баран. Зря ты меня не послушал. Ты настоящий олух, и теперь многие из твоих людей ушли ко мне. Я с ними сделаю то, к чему ты только стремился. А ты посидишь в тюрьме.
 Мужчина, сидевший на подушках, смотрел эту кассету в сотый раз. Она была специально смонтирована для него. В ней были представлены моменты взлета Осахары, его выступления. Имелись фрагменты выступлений на стадионах, в огромных залах, а иногда проповеди и пророчества сделанные прямо на камеру, глаза в глаза со зрителем.
 Кадры с самим Осахарой, с его проповедями, сменялись кадрами из зала суда, где был отображен процесс над лидером ортодоксальной секты, обвинявшемся в терроризме.
 – Так тебе и надо! Ничего не можешь сделать по-настоящему. Малая кровь не впечатляет, а не судят лишь победителей. Удар должен быть сильным – один удар и все в шоке. И не зарин надо было распылять, конечно же, не зарин… Но ничего, ничего, – мужчина погрозил кулаком изображению Осахары, а затем указательным пальцем. – Вот я сделаю то, чего ты боялся. Зараза будет распространяться, как наше учение: один, охваченный верой, приводит за собой троих. А те трое – девятерых. Один зараженный уведет с собой сотни. И вот тогда наступит конец света.
 При любом конце света важно, чтобы имелись избранные, те кто спасется. Апокалипсис не надо обещать, как это делал ты, его надо приближать всеми силами, понял? Понял меня? – как заклинание, твердил, раскачиваясь из стороны в сторону, мужчина в белых одеждах.
 Затем он вскочил на ноги, схватил золотой колокольчик с витым шнурком и кисточкой на конце и трижды взмахнул им над головой. Одна из штор колыхнулась, появился высокий широкоплечий мужчина, бритоголовый, с опущенной головой.
 – Слушаю тебя, – едва слышно произнес он.
 – Ну, что там у нас? Люди в Москву отправились? Что генерал Пивоваров, не согласен действовать с нами заодно или как?
 – Согласен, Учитель. Он обещал передать еще документы, мы их получим на днях. Наш человек уже в Москве, я сам завез его в аэропорт, а из Москвы он мне позвонил.
 – Он один? – спросил тот, кого называли «Учителем».
 – За ним приставлены еще трое, но он о них не знает.
 – Сколько у него с собой денег?
 Мужчина назвал сумму. Учитель покачал головой, но из этого движения было непонятно, удовлетворен он или огорчен. Маска безразличия почти постоянно присутствовала на его лице. Он одушевлялся лишь тогда, когда смотрел телевизор, когда смотрел кадры с взрывами ядерных бомб, с землетрясениями, наводнениями и всевозможными катастрофами, которые в последние несколько лет так часто сотрясали мир.
 Эти кадры, как правило, приводили его в прекрасное настроение. Он возбуждался, хлопал в ладоши, раскачивался и беспрестанно поглощал сладости. Под белыми одеждами, под тонкой шелковой тканью колыхалось обрюзгшее жирное тело. И уж совсем не к месту смотрелся большой крест-распятие на толстой цепи, украшенный драгоценными камнями.
 Странная смесь буддизма, средневекового христианства и современной цивилизации царила в огромном особняке за высоким бетонным забором. А за забором расстилался прибайкальский лес.
 – Когда он должен сообщить о результатах?
 – Он уже сообщил, Учитель. Он получил бумаги и три ампулы. Генерал нас не обманул.
 – Но мы ему и заплатили немало.
 – Он нам еще понадобится? – спросил слуга у своего хозяина.
 – Я отдам распоряжения, когда решу что с ним делать.
 – Может, было бы лучше его сразу…
 – Нет, не надо, – решения здесь принимаю я и только я. А после того, как все произойдет, я окажусь над всеми.
 – Да, да, Учитель, так оно и будет, – абсолютно убежденно произнес слуга, так и не поднимая глаз от узоров ковра.
 Было странно видеть в этом огромном сильном мужчине такую почти детскую покорность.
 – Ну подойди ко мне, – произнес Учитель.
 Мужчина опустился на колени и пополз. Когда он оказался рядом со своим повелителем, тот плюнул себе на пальцы и вытер их о бритую макушку коленопреклоненного. При этом брезгливо поморщился.
 Мужчина распластался.
 – Ладно, иди. Будешь нужен – позову. Я тебя благословляю, ты мой верный ученик. Ты один из избранных.
 – Я рад, Учитель.
 Встав на четвереньки, охранник попятился. Он был похож на огромного пса. Единственное, чего он не делал, так это не рычал и не лизал босые ноги с наманикюренными, ухоженными ногтями Учителя.
 – Вот что, я решил, – выплевывая слова так, как прежде выплевывал вишневые косточки, проговорил Учитель. – Связного уберете, как только получите документы и ампулы.
 – Понял, – вновь ударившись лбом о мягкий ковер, тихо ответил слуга.
 – Люди прибывают? – задал вопрос Учитель.
 – Построено еще пять новых домов и закончен первый барак.
 – Это хорошо, – глядя на белую стену и погасший экран телевизора, сказал Учитель. – Да, кстати, что сделали с двумя непокорными?
 – Один сам разбил голову о стену, а насчет второго наглеца ждем распоряжений, – не вставая с колен, сказал слуга.
 – Я сам хочу с ними поговорить, я сам спущусь в подвал.
 – Слушаюсь, все будет исполнено.
 – А теперь иди, – тяжелая штора колыхнулась, дверь за ней бесшумно открылась и закрылась.
 Учитель остался один. Никто бы без звона колокольчика не решился потревожить его покой.
 Учитель раздумывает, Учитель общается с всевышним, сыном которого он себя называет. Он думает о спасении своих людей и входить к нему нельзя – это строжайше запрещено. Даже если земля начнет проваливаться, если реки потекут вспять, а капли дождя зависнут в воздухе, а затем полетят от земли к облакам, все равно никто не посмеет войти и потревожить размышления Учителя.
 Уже около шести тысяч приверженцев нового учения и его, Учителя, насчитывалось в России и триста из них жили неподалеку. И все эти люди работали, не покладая рук, на возведении новых домов для переселенцев из городов и деревень, которые, продавая все свое имущество, отдавая его секте, ехали сюда в Прибайкалье, в «святую землю», чтобы быть как можно ближе к своему Учителю, к тому, кто обещал им спасение и вечную жизнь в обмен на все, что они имели.
 А всем остальным он предсказывает геенну огненную и бесконечные мучения. Спасутся лишь те, кто окажется рядом с Учителем, лишь те, кто будут верны ему. Уцелеет лишь одна святая земля Прибайкалья, а все остальное погибнет.
 И день конца света и начала новой жизни Учитель знал. Иногда вознося вверх руки над собравшейся толпой, он называл точную дату. И все цепенели, как мыши перед удавом, а затем начинали возносить хвалу своему наставнику, тому, кто их спасет. А Учитель распинался, рассказывая об ужасах, которые обрушатся на землю, населенную безбожниками и заблуждающимися, а затем многозначительно добавлял:
 – И это будет только начало, предвестие которого вы уже созерцаете ныне.
 Да, были случаи, когда кто-то из его приверженцев разочаровывался в учении и пытался покинуть деревню, в которых жили приверженцы новой веры. Расправа с такими людьми была ужасной. Собирались все и каждый должен был ударить палкой непокорного. Иногда экзекуция продолжалась целую ночь, но в конце концов, пытавшегося бежать забивали до смерти.
 И тогда Учитель говорил:
 – Ну, теперь вы еще больше укрепились в своей вере. Работать, работать и молиться.
 Люди Учителя спали по пять-шесть часов в сутки. Мяса они не ели, питаясь лишь тем, что вырастили на огородах. Все время они посвящали молитвам и работе. Молитвы были коллективные, как и исповеди. Никто и никогда не должен был оставаться в одиночестве, все присматривали друг за другом, блюдя чистоту веры. Все эти ухищрения придумал Учитель, вернее, он взял из каждой религии то, что ему подходило. А о том, что Учитель даже не очень грамотный человек, его ученики и последователи даже не имели возможности и времени задуматься.
 Любая фраза, брошенная Учителем, приобретала многозначительность. Он умел говорить так, что ему верили. Если он видел на дороге камень, то мог глубокомысленно заметить:
 – Этот камень – это кусок неба.
 А потом остановиться, плюнуть себе на палец и оставить мокрый след на гладком сером булыжнике. И этот камень становился частью учения, перекочевывал в строящийся храм, ложился в фундамент или в стену. И все, видевшие ритуал, проникновенно шептали:
 – Сам Учитель благословил этот камень.
 И каждый норовил прикоснуться к нему, провести по камню ладонью или поцеловать.
 Если на небе светило солнце, Учитель говорил:
 – И тучи закроют солнце.
 Затем, как водится, молчал. И действительно, тучи закрывали солнце. И трудно было понять, то ли это по велению Учителя происходят небесные явления, то ли они происходят сами по себе.
 Но одурманенным сектантам во всем виделось могущество Учителя, его бесконечная, безмерная власть.
 И если бы он сказал: «Убейте самих себя», скорее всего, его люди покорно обрекли бы себя на мученическую смерть во имя вечного спасения.
 Но пока еще до этого не доходило, ведь у Учителя имелись собственные планы, о которых он не говорил своей пастве, но к реализации которых уже приступил. Частью этих планов было создание новых деревень в Прибайкалье, где он расположил свою резиденцию, вербовка новых сторонников, раздача денег, благословений, продажа своей крови в маленьких флакончиках, продажа .своего дыхания, запаянного в ампулы, и кусочки бумаги, к которым прикасались руки Учителя. Эти бумажки должны были хранить людей, оберегать их от болезней, дурного глаза и всего плохого.
 Все эти бумажки, флаконы, ампулы стоили больших денег, так же, как и кассеты, на которых Учитель предсказывал конец света, зазывал под знамена веры. И никому даже в голову не могло прийти, что маленьких флакончиков с кровью Учителя продано столько, что кровью можно заполнить небольшой бассейн размерами три на три метра. Каждый из тех, кто имел флакончик, думал, что лишь у него есть капля крови великого человека, нового пророка, нового Учителя.
 Посидев еще полчаса на подушках, Учитель вновь схватил колокольчик и на этот раз дважды взмахнул им над головой. И уже не тот, а совсем другой человек вошел в большую комнату с зашторенными окнами. Он также держал голову склоненной.
 – Привезли аппаратуру?
 – Да, уже привезли, Учитель. Она собрана.
 – Все прислали наши люди из Японии?
 – Да, все, Учитель.
 – Проверили? – спросил он таким тоном, словно был специалистом в биологии.
 – Да, проверили, Учитель. Доктор Фудзимото лично все опробовал.
 – Фудзимото? – пробормотал Учитель. Ему не нравилось это имя, и несмотря на то, что он сам принадлежал к желтой расе, японцев не любил, хотя ему и приходилось с ними сотрудничать.
 – Когда все будет закончено, Фудзимото надо убрать. Он слишком много знает.
 – Возникнут сложности. Ведь он оказал нам большую помощь, ведь это благодаря ему основан российско-японский университет. Только его и знают в Совете безопасности.
 – Мне все равно. Найдем еще тысячи таких же, деньги сделают свое дело. Кятати, поступили деньги?
 – Да, поступили.
 – Все поступили или нет?
 – Есть задержки.
 – Скажи нашим людям, пусть разберутся с должниками. И пусть разберутся так, чтобы никому больше не повадно было задерживать обещанное. Все, кто не с нами – против нас. И все они будут уничтожены, не обретя спасения. Ты меня понял?
 – Да-да, Учитель, – и мужчина рухнул на колени.
 Учитель плюнул на пальцы и щепотью прикоснулся к лысой голове.
 – – Где начальник моей охраны? – спросил он.
 – Внизу, Учитель.
 – Скажи, что я скоро спущусь.
 – Да, Учитель, – мужчина исчез.
 Учитель подошел к стене и нажал кнопку. Панель отъехала, и он вошел в ярко освещенную кабину небольшого лифта, которая плавно опустила его в подвал. Начальник охраны уже ждал на площадке, отгороженной от помещения толстой решеткой и стеклянной стеной.
 – Где непокорный? – спросил Учитель.
 Здесь, внизу, уже не было маскарада, все выглядело по-настоящему. Мужчины были одеты в камуфляжную форму, вооружены. Но повиновались они Учителю так, как и все остальные.
 Створки стеклянной стены бесшумно разъехались. Начальник охраны открыл решетку, и Учитель в сандалиях на босую ногу двинулся по длинному коридору, освещенному тусклыми лампочками, забранными в проволочные абажуры. Даже запах говорил о том, что здесь тюрьма и камеры пыток, что именно здесь расправляются с непокорными, с теми, кто засомневался в правдивости учения. Слова Учителя о геенне огненной имели под собой основу. Именно здесь таился конец света, конец жизни для очень многих.
 Деревянные сандалии стучали о бетонный пол, гулкое эхо разносилось по лишенному мебели пространству. Учителю доставляло удовольствие видеть как умирают люди. Но лицо его при этом оставалось бесстрастным и спокойным – так, словно бы он наблюдал за падением листьев с дерева, а не за тем, как жизнь уходит из человека.
 Одну сторону коридора занимали камеры.
 В них находились те, кто совершил маленький проступок, а сейчас был вынужден искупать свою вину. За железной дверью, которая распахнулась бесшумно, находилась камера пыток. Именно туда направлялся Учитель, он хотел увидеть, как будет приведен в исполнение приговор, вынесенный им единолично. Вернее, Учитель не сказал ни слова, лишь кивнул, когда доложили его помощники о такой дерзости, как высказанное вслух сомнение в верности учения и его нужности.
 Юноша лет семнадцати с бледным исхудавшим лицом был прикован прямо к стене. Он висел на цепях, чуть касаясь пола кончиками пальцев ног.
 Когда железная дверь открылась, голова юноши шевельнулась и веки тяжело поднялись. Он увидел перед собой Учителя, такого недосягаемого раньше и такого близкого теперь. После долгой тишины он даже услышал его дыхание.
 – Оставьте нас, – Учитель взмахнул рукой.
 Тут же охрана исчезла за железной дверью.
 Учитель даже не обернулся проверить все ли вышли, он знал, его никто не посмеет ослушаться.
 Он опустился на корточки и снизу вверх посмотрел на прикованного к стене. Он сидел на корточках так, как заключенные сидят у костра на лесоповале.
 – Так ты не веришь, что грядет конец света? – с присвистом произнес Учитель.
 Юноша отрицательно качнул головой.
 – Ну что ж, напрасно. А почему?
 – Не верю, – выдавил из себя юноша, и его тело начало дрожать.
 – И ты не хочешь отречься от своих слов, не хочешь обрести вечное спасение вместе со мной, вместе со всеми нами?
 Юноша молчал. Его губы кривились, по лицу, по тем судорогам, которые искажали черты, было понятно, что он пребывает в крайне нервном напряжении, истощенный пытками, одиночеством и жаждой.
 – Хочешь, я тебя благословлю? – сказал Учитель, глядя снизу вверх, пытаясь заглянуть прямо в сузившиеся от боли и ужаса зрачки своему ученику.
 – Не хочу! Будь ты проклят! – юноша собрал последние силы и плюнул прямо на голову Учителя.
 Тот даже не шевельнулся. Плевок медленно стекал по виску, пока, наконец, сорвавшись, не упал на пол.
 – Вот ты как! Я к тебе с любовью, а ты меня так благодаришь?
 – Будь ты проклят! – повторил юноша.
 – Ты конченный человек, – проговорил Учитель, – дело в том, что конец света в самом деле грядет, но не тот, не библейский, я сам его приближаю.
 – Ты сам не веришь в это.
 – Я? – рассмеялся человек в белых одеждах и надменно взглянул на распятие, – ты жрал дерьмо своего соседа по нарам с просветленным взором и верил, что тем самым обретаешь спасение, неужели после этого я буду воспринимать тебя всерьез?
 – Ты.., ты… – задыхался парень, – будь ты проклят, обманщик.
 – Нет, не будет по-твоему. Проклят ты, проклят всеми нами, твои слова вернулись к тебе, как возвращается эхо, как сейчас вернется к тебе болью этот звук, – и Учитель хлопнул в ладоши.
 Тут же дверь открылась. Учитель взглянул на начальника охраны и, не меняя выражения лица, тихо произнес:
 – Этого вы опустите в ванну. Пусть серная кислота смоет все грехи, все до единого, вместе с его непокорным телом. Может, хоть так его дух будет спасен и останется с нами. Сделаешь так, чтобы от него не осталось ничего, чтобы он растворился весь. Но медленно, очень медленно. Я сам приду посмотреть. Сделаете это в полночь, когда луна выйдет из облаков.
 Начальник охраны, уже привыкший к подобным делам, абсолютно не удивился. Он кивнул:
 – Все будет выполнено, Учитель.
 – Не сомневаюсь.
 Учитель медленно повернулся, его жирное, обрюзгшее тело качнулось под складками шелка. Он погладил толстыми пальцами крест, украшенный камнями, медленно, как белое облако, как айсберг, поплыл к двери, распространяя вокруг себя сладкий запах ладана и терпких благовоний.
 А юноша судорожно дергался, звеня и гремя стальными цепями.
 – Освободите! Пустите! Он же сумасшедший, вы что, не видите?
 – Тебя в полночь отпустят, в полночь, ты сам увидишь, как исчезает твое строптивое тело, высвобождая дух, ты хотел спасения и заслужил его, – не оборачиваясь, громко, густым басом проговорил Учитель, главарь ортодоксальной секты, на первый взгляд, безобидной.




 Глава 2


 Полковник ГРУ Леонид Васильевич Бахрушин снял теплое пальто, шапку, шарф, все это аккуратно повесил в шкаф, потер ладонью о ладонь и осмотрелся по сторонам. Все в служебном кабинете оставалось таким же, как и вчера вечером, поздним вечером, когда он его покинул. А как хотелось, чтобы в отсутствие хозяина, что-нибудь изменилось – в лучшую сторону «Опять придется заниматься бумагами!» – с неудовольствием подумал Леонид Васильевич, наморщив высокий розовый лоб.
 Приниматься за работу, ой как, не хотелось, Леонид Васильевич оттягивал этот момент как мог. Именно поэтому он и продолжил ненужные, излишние приготовления. Снял массивные очки, протер запотевшие стекла и прошел к ненавистному с утра рабочему столу, на ходу расслабляя узел галстука.
 Часа два его никто не должен был тревожить.
 Он открыл сейф, вытащил папку с документами и уже принялся толстыми пальцами с короткими ногтями развязывать тесемки, как зазвонил телефон. По звуку сигнала Бахрушин понял, звонит один из его помощников. Он поморщился, положил руку на вибрирующую трубку, но несколько секунд ее не снимал, как бы надеясь, что звонок смолкнет сам собой. Но звонок не смолкал, сотрясая воздух кабинета, нарушая внутреннее спокойствие Леонида Васильевича.
 «Будь ты неладен, Альтов! Вечно с утра беспокоишь. Знаешь, наверное, что у меня потихоньку налаживается рабочее настроение и хочешь подсунуть очередную гадость для размышлений» – .
 Полковник поднял трубку, приложил холодную после ночи пластмассу к уху и тут же услышал немного взволнованный, чуть испуганный голос своего помощника Альтова:
 – Леонид Васильевич, разрешите зайти?
 – Через два часа – пожалуйста.
 – Через два часа? Я бы вас тогда и не беспокоил, сам пришел.
 – Ну, что у тебя опять стряслось?
 – Есть интересная информация.
 – И не телефонный конечно же, разговор? – пробурчал в трубку Леонид Васильевич, уловки своих помощников он изучил досконально.
 – Так точно, – отчеканил заготовленные слова капитан Альтов, свои ответы он знал не хуже, чем его начальник вопросы.
 – Ладно, только давай бегом, у меня куча дел. – Положив трубку, Бахрушин снял очки и принялся рассматривать выгнутые просветленные специальным покрытием стекла, следя за причудливо-радужным отражением своего кабинета, знакомого ему до мельчайших деталей.
 Ему, как он ни старался, никогда не удавалось протереть стекла до идеального состояния. Вот пылинка – Бахрушин провел очками по лацканам дорогого пиджака. Теперь на стекле появилось вместо одной аж четыре пылинки.
 «Черт вас подери, размножаетесь как микробы. И откуда только эта пыль берется? Убирают ведь в кабинете каждый день, да и дома чистота идеальная, как в кремлевской операционной».
 Дверь открылась без стука. На пороге появился моложавый широкоплечий Альтов На этот раз на его лице не было обычной виноватой улыбки, в руке капитан держал кейс с кодовыми замочками – Проходи, Валерий Что стряслось?
 – Да я… Леонид Васильевич, хотел позвонить вам еще ночью…
 – Тоже мне, придумал! Ночью беспокоить немолодого человека? Это у тебя, Валерий, наверное, девочки завелись, страдающие бессонницей, так тебе и не спится, – пошутил полковник, хотя прекрасно знал, Валерий Альтов прекрасный семьянин, имеет двух хорошеньких дочерей и девочками на стороне по своей инициативе не интересуется.
 – Тут вот какое дело, Леонид Васильевич…
 – Ну, какое же у тебя дело? Не тяни, иди к столу, а то стоишь, как провинившийся ученик у двери, будто бы в штаны наделал или стекло разбил в туалете.
 Бахрушин злился на Альтова, называя его про себя пожирателем чужого времени. Излишняя щепетильность капитана не соответствовала темпераменту полковника ГРУ.
 – Нет, нет, что вы, Леонид Васильевич! – Альтов быстро подошел к огромному письменному столу и положил на него кейс. Затем огляделся по сторонам: это движение было таким, словно бы капитан опасался чужого глаза.
 – Не озирайся ты, как затравленный заяц!
 Никто не подслушивает, никто не подглядывает, проверено тысячу раз. Можешь даже матом на самого президента загнуть, и никто тебе ничего не скажет, если, конечно, сделаешь это искусно и в рифму.
 – Нет, что вы, Леонид Васильевич, даже на президента не могу, вы же знаете, я не люблю ненормативную лексику.
 – А вот я люблю, – буркнул полковник ГРУ, смахивая пылинку с зеленого сукна.
 Крышка кейса открылась совершенно бесшумно и на стол прямо к рукам Бахрушина легла непрозрачная пластиковая папка. Полковник сразу же догадался, в папке фотографии. Затем на стол легла маленькая видеокассета.
 – Что здесь? – спросил Бахрушин, пока еще не прикасаясь к папке.
 – Материальчик один. Вы посмотрите, Леонид Васильевич, – сказал капитан Альтов и вновь испуганно оглянулся на дверь. Она была чуть-чуть приоткрыта. Альтов быстро пересек по диагонали кабинет, плотно закрыл вначале одну, затем вторую дверь. По этим движениям полковник Бахрушин догадался, что дело действительно серьезное, а Альтов пришел к нему не с пустяками. Скорее всего, дело касается людей из их управления.
 – Посмотрите, – сказал Альтов.
 Бахрушин взял за уголок пластиковую папку и аккуратно вытряхнул на середину письменного стола фотографии. Поскольку на них не стояли номера, полковник Бахрушин понял: эти фотографии нигде не зарегистрированы, и он является одним из первых зрителей. От него зависит – пускать ли их дальше в дело или отложить в долгий ящик.
 – Кто еще видел? – не переворачивая снимки лицевой стороной к себе, спросил Бахрушин.
 – Фотограф и я, Леонид Васильевич.
 – Это свои люди, – буркнул Бахрушин, затем перевернул один снимок и принялся переворачивать, как карты в пасьянсе, все остальные.
 Он морщился, то снимал, то надевал очки, дважды протирал стекла, перекладывал снимки с места на место. Затем щелкнул пальцами. Жесты Леонид Васильевич любил красноречивые, употреблял их в тех случаях, когда сказать словами оказывалось дольше. Щелкнул он пальцами, давая этим знак своему помощнику, мол, понял, о чем идет речь. Этим же знаком он показывал Альтову, что ужасно хочет закурить.
 Капитан вытряхнул из пачки сигарету и вставил ее в пальцы полковнику Бахрушину. Затем щелкнул зажигалкой, но несколько секунд ему пришлось ждать, пока полковник сунет сигарету в рот. Бахрушин трижды затянулся, затем закашлялся, давясь горьковатым дымом.
 – Дрянь всякую куришь, Альтов.
 – По-моему, не худшие.
 – Дрянь, но главное – дым в них есть, – Что скажете насчет фото…
 – Черт подери, не может быть!
 – Фотографии не врут, – спокойно сказал Альтов, – не стал бы я заниматься монтажом для того, чтобы разыграть вас, Леонид Васильевич, ранним утром.
 – Ясно, не станешь, – Бахрушин еще не сколько раз переложил дюжину снимков, меняя их местами, таким способом восстанавливая хронологию событий, раскладывая фотографии в той последовательности, с какой они были сделаны. – А на кассете что?
 – На кассете тоже любопытный материал.
 – Так, – сказал полковник и пристально посмотрел на помощника, – кто о них знает? И кто дал разрешение на съемки? На то, чтобы снимать генералов ГРУ скрытой камерой, нужно разрешение самого высокого начальства.
 – Снимали по вашему указанию.
 – За дурака меня держишь? Полковник не может отдать приказ следить за генералом.
 – Собственно говоря, Леонид Васильевич, снимали не его, а того, кто с ним. Мы давно его вели, давно наблюдали. Вам же известно, он проходил по одному из дел.
 – Когда были сделаны снимки?
 – Я получил их вчера вечером. А на кассете стоит точная дата и время.
 – Это хорошо, – полковник Бахрушин поморщился, затем сел в кресло, сжал виски ладонями. – Ты, Альтов, конечно, наворотил дел. Если об этом кто-нибудь узнает, то с тебя не то что погоны сдерут, с тебя штаны спустят.
 – Но вы же, Леонид Васильевич, никому не скажете?
 – Я не скажу, а вот фотограф…
 – И он никому не скажет, – упредил Бахрушина Валерий Альтов.
 – Значит, так, Валера, – полковник Бахрушин ловким движением в два приема сдвинул фотографии – так, как сдвигают карты в колоду, затем две тонкие пачки положил изображением к изображению и сунул в пластиковую папку, – ты мне ничего не давал, я ничего не видел.
 – Но ведь с этим что-то надо делать!
 – Именно поэтому я тебе так и говорю.
 А затем Бахрушин нажал кнопку и предупредил секретаря, чтобы к нему в кабинет никого не пускали, ни с кем его по телефону не соединяли.
 Он подошел к стенному шкафу, подвинул дверцу влево. В шкафу стояло два телевизора и видеомагнитофоны. Он вставил кассету в один из магнитофонов, взял пульт, включил телевизор, поставил неподалеку стул, сел и принялся смотреть.
 Запись была недолгая, минут на двенадцать.
 Слышались шум улицы, сирены автомобилей, визг тормозов, негромкая радиомузыка из приемника.
 Даже воркование голубей и то временами врывалось. Полковник Бахрушин догадался, запись велась из автомобиля. Место, где происходила встреча генерала ГРУ Сергея Даниловича Пивоварова и невысокого мужчины с раскосыми глазами Леонид Васильевич узнал сразу. Генерал Пивоваров вел себя абсолютно уверенно – так, словно бы занимался чем-то обычным. Ни суетливости в его движениях, ни поворотов головы – резких, неожиданных – он не производил. Спокойно вышел из машины, подошел к человеку, стоящему у самого бордюра. Мужчины пожали друг другу руки и генерал, вытащив из внутреннего кармана пальто конверт вдвое больше почтового, передал его мужчине. А тот передал ему узкий плоский кейс. Несколько минут они разговаривали.
 Генерал Пивоваров поглядывал по сторонам, но не так, как человек, чего-то опасающийся, а как абсолютно спокойный, уверенный в своей безопасности. Просто с интересом поглядывал на молоденьких девушек, на парней, прогуливающихся по улице.
 А вот мужчина, получивший пухлый конверт из рук генерала ГРУ, тут же судорожно спрятал его за пазуху, при этом дважды настороженно оглянулся, чуть задержав взгляд на машине, из которой велась съемка. В этот момент камера дрогнула, и в кадре возник край приспущенного тонированного стекла.
 Капитан Альтов стоял за спиной Бахрушина, готовый в любой момент дать пояснения. От волнения он похрустывал суставами, разминая похолодевшие пальцы. Леонид Васильевич ни о чем не спрашивал, не отрывая неподвижного взгляда от экрана. Альтов от волнения начал вертеть металлический браслет часов на левой руке.
 Запись подошла к концу в тот момент, когда личная машина генерала Пивоварова отъехала.
 Леонид Васильевич, не поворачивая головы, не отрывая взгляд от экрана, нажал большим пальцем на кнопку пульта, перемотал кассету, и вновь просмотрел запись с самого начала. На этот раз он останавливал воспроизведение, всматривался в отдельные кадры. Особенно его заинтересовал момент, когда генерал Пивоваров протягивал конверт человеку с раскосыми глазами и получал от него кейс-атташе.
 Капитан Альтов от волнения снял часы и принялся перебирать звенья браслета так, как обычно перебирают четки. Единственное, чего он не делал, так это не шевелил губами, произнося молитву.
 – Что ты обо всем этом скажешь, Валерий? – задал вопрос Бахрушин, не поворачиваясь к Альтову.
 Тот молчал, словно воды в рот набрал.
 – Значит, сказать тебе, капитан, нечего?
 – Так точно, – ответил Альтов. – Не мог же я и дальше следить за Пивоваровым?
 – А ты еще скажи, что не следил.
 – Нет, конечно же, я проводил его до управления, ведь дело было во время обеда.
 – Ы-гы, понятно. Еще сигарету, – щелкнув пальцами, попросил Бахрушин. – А ты чего не куришь?
 – А можно? Прошлый раз вы мне запретили.
 – А? – спросил Альтов.
 – Это – в прошлый. Можно, можно, кури.
 Альтов тоже закурил. Кассета была извлечена из видеомагнитофона и исчезла в сейфе Бахрушина.
 – А что у тебя есть на второго? У тебя, небось, есть на него бумаги?
 – Конечно, есть, – хмыкнул Альтов, радуясь, что полковник не послал его к чертовой матери.
 Он подошел к столу, поднял утреннюю газету, лежавшую на дне кейса, под которой оказалась еще одна папка. Вытащил и положил ее перед Бахрушиным. В ней-то все фотоснимки были пронумерованы. А еще к снимкам прилагалось страниц двадцать мелкого компьютерного текста и кое-какие документы, снятые на ксероксе.
 – Знакомо мне это дело, – пробурчал, а скорее проворковал полковник Бахрушин, – оно такое же вялотекущее, как шизофрения, – после этих слов Бахрушин смахнул со стола еще одну пылинку. – Значит, так, Альтов, продолжай заниматься тем, чем и занимался. Следи за этим косым сектантом, держи его все время в поле зрения. Если куда-то будет уезжать, улетать, докладывай лично мне.
 – А майор?
 – О майоре забудь, будешь отчитываться передо мной.
 – Ас ним как? – Альтов явно боялся произнести слово «генерал».
 – Им я займусь сам. Субординацию, все-таки, соблюдать надо. А то какой-то капитан и вдруг начинает разрабатывать высший чин в нашем управлении. Тебе выше майора подниматься не стоит. Пехотинцев – тех можно и генералов, и полковников, и маршалов. МВД можно трясти от сержанта до генерала. Фээсбэшников можно… А наших лучше не трогать, штаны спустят с тебя, Валера. Понял меня?
 – Понял, – коротко ответил Альтов. – Разрешите идти?
 – А ты мне, кажется, еще не все сказал.
 – Вас, наверное, интересует, куда подевался переданный кейс и что было в нем?
 – А ты что, Альтов, рентген, насквозь видишь?
 – Догадываюсь, Леонид Васильевич.
 – Наверное, ты думаешь, что там лежали деньги? Этакие толстенькие пачки по десять тысяч в каждой и уложены они ровными рядами в один слой, а все остальное – мятые газеты и журнал «Огонек», чтобы пачки не стучали.
 Капитан Альтов заулыбался:
 – Это точно.
 – А вот я думаю, денег там не было, – сказал Бахрушин и криво улыбнулся.
 И по его улыбке Альтов понял, в кейсе, по мысли Бахрушина, скорее всего, деньги, пухлые пачки по десять тысяч. Он посмотрел на свой кейс и прикинул, какая же сумма может там вместиться. На глаз выходило тысяч триста, если, конечно, в один ряд, А если в два – то все шестьсот.
 – Я думаю, триста, – сказал Бахрушин. – И думаю, это задаток, так сказать, аванс. А ты как думаешь, Альтов?
 Альтов надел часы на запястье правой руки и защелкнул браслет.
 – Ты опять часы носишь на правой руке?
 – Привык, Леонид Васильевич.
 "– Переодень на левую! – строго приказал полковник. – Не порядок. Часы надо носить на левой руке, галстук – на шее, а носки – на ногах. Понял, Альтов?
 – Понял.
 – Мужчина, который отличается от остальных вычурной одеждой или украшениями – потенциальный гомик, ясно.
 По этим словам, а скорее, по тону, каким говорил Бахрушин, капитан Альтов понял, что Бахрушин нервничает и зол на весь мир, что он никак не ожидал от Альтова, что тот подсунет ему этим ясным солнечным утром такую свинью в аккуратном кейсе с кодовыми замочками, в который может вместиться шестьсот тысяч долларов.
 – Все, иди, надоел. Я на тебя потратил больше часа, а у меня дел выше головы. Видишь, сколько папок лежит? И всю эту дрянь надо прочесть, вникнуть в содержание, подписи поставить почти на каждом листе. Кстати, у меня есть одна бумажка и на тебя, Альтов. Бумажка, знаешь ли, любопытная – о присвоении тебе звания майора.
 Хочешь, Альтов, стать майором? Тогда подполковников сможешь посылать на хрен.
 Валерий Альтов немного покраснел. Хотя он уже и привык к бесцеремонности своего непосредственного начальника, но такое поведение Бахрушина выводило Альтова из себя. И он терялся, не знал как себя вести, не знал что отвечать.
 «Скажешь, будто хочешь стать майором, так Бахрушин расхохочется и скажет, что это очередная шутка. А если скажешь, что не хочешь сделаться майором, так и оставит бумагу в своем сейфе и не станет подписывать».
 – Оно, конечно, неплохо, Леонид Васильевич, майором быть. Все-таки одна большая звезда лучше, чем четыре маленькие.
 – У майора не большая, это у генерала большая. Ты, Альтов, наверное, думаешь, что если скажешь «хочу быть майором», то этот взбалмошный лысый полковник в толстых очках превратит все в шутку, а если скажешь, что не хочешь, то так и останешься капитаном, правильно я рассуждаю?
 – Так точно.
 – Вот видишь, что делает опыт? Я даже мысли твои читать умею.
 – Мысли простые, Леонид Васильевич.
 – А ты пока еще и простых читать не научился. В общем, так: если тебе присвоят майора, то наверняка заберут из моего отдела и уж тут я ничего не смогу сделать. Давай вот что, Альтов: закончим это дело, ты доведешь его до конца, вместе со мной, естественно, а уж потом получишь звезду. И спрашивать я тебя не стану, хочешь или не хочешь, согласен?
 – Согласен.
 – Вот и хорошо. Иди, работай и обо всем мне докладывай.
 И полковник Бахрушин закурил третью сигарету за это утро. То, что он увидел и то, что он знал, давало все основания обратиться к вышестоящему начальству за разрешением проводить оперативную работу в отношении генерала Пивоварова. Но Бахрушин понимал и другое: самый простой путь не всегда самый короткий. И уж тем более, не всегда самый правильный.
 Обратившись к начальству, есть шансы спугнуть Пивоварова и засветиться самому. А вот уж когда на руках окажутся неопровержимые доказательства, тогда стоит идти хоть к самому черту.
 Хотя ходить к начальству полковник Бахрушин ужасно не любил и даже приучил своих подчиненных, вернее, приучал, чтобы и они не ходили к нему, а обращались только в случаях крайней необходимости. И Бахрушин гордился своим отделом. Несколько очень крупных дел провели он и его люди, а также очень помог ему в последнее время Борис Рублев, бывший командир десантно-штурмового батальона, человек, с которым в последнее время у полковника Бахрушина сложились теплые, почти что дружеские отношения.
 И самым обидным для Бахрушина было то, что он до сих пор не отблагодарил Комбата.
 Хотя что, собственно говоря, мог сделать полковник? Денег в его распоряжении не было, да и Бахрушин прекрасно понимал: предложи он Борису Рублеву деньги, тот разобидится и уже в случае чего обратиться к нему за помощью будет невозможно. Ведь не таким человеком был Комбат, чтобы гоняться за деньгами или за наградами. А очередное звание майору в отставке, естественно, никто не присвоит. Нет еще таких законов, чтобы пенсионерам давали звания, разве что «народный артист» или «заслуженный деятель».
 Успокоившись и выпив чашку крепкого кофе, полковник Бахрушин стал размышлять. Дело представлялось ему отнюдь не простым. Генерала Пивоварова он знал давным-давно, правда, тот, в отличие от него, попал в ГРУ из Комитета государственной безопасности. Но дело это было давнее, прошло лет пятнадцать и уже здесь, в ГРУ, Пивоваров из майора стал генералом. И сейчас занимал довольно высокую должность, руководя одним из направлений, курирующих химическое и бактериологическое оружие.
 Пивоварову везло, он всегда оказывался на нужном месте, а потому ордена, награды, звания получал вовремя, задержек не случалось, как с Бахрушиным. Слыл он в ГРУ очень толковым работником и всегда был готов помочь в любом запутанном деле. Ни сокращения, ни реорганизации Пивоварова не коснулись, он продолжал работать, абсолютно уверенный в своем будущем. Хотя, какое будущее может быть у генерала, перешагнувшего шестидесятилетний рубеж? Еще год, два и пора уходить на пенсию.
 «Наверное, пойдет преподавателем. Будет читать лекции, будет консультировать, так сказать, молодых специалистов, передавать опыт, растить смену. Возраст у Пивоварова сейчас самый критический, в пору подумать о будущем, о том, что его ждет. Может быть, генерал Пивоваров и задумался об этом?»
 Собственно говоря, на Сергея Даниловича Пивоварова у Бахрушина ничего не имелось, кроме кассеты и фотографий. Но вполне может оказаться, что генерал Пивоваров ведет свою игру с одним из руководителей восточной секты христианского направления, разрабатывая его.
 «Но какого черта сам генерал без охраны, без водителя поедет в город на встречу и станет передавать бумаги, а взамен получит кейс, скорее всего, с деньгами? Вот если бы на Пивоварова уже было заведено дело и его можно было прихватить в этот момент, да если бы в кейсе оказались деньги, то тогда все понятно. А вдруг генерал Пивоваров передавал этому косоглазому какую-нибудь дезинформацию, искусно изготовленную специалистами ГРУ и, вмешавшись, я могу сорвать дело?»
 Леонид Васильевич еще раз проклял дотошного Альтова.
 «И черт его знает, что со всем этим делать и куда все повернуть! Наверное, пусть оно подождет. Пусть Альтов занимается сектантом, пусть следит за ним, а Пивоварова лучше пока не трогать. Зачем подыскивать на собственную задницу приключения? У меня и без него работы, – и полковник Бахрушин взглянул на стопку папок, к которым он еще и не прикоснулся, и которая росла день ото дня. – Ладно, пусть кассета и фотографии полежат у меня в сейфе. Есть они не просят, начальство меня не теребит, а займусь-ка я лучше текучкой. Просмотрю все эти бумаги и выясню что к чему в моем отделе».
 И Бахрушин наконец развязал аккуратные тесемки на верхней толстой папке, снял пиджак, повесил его на спинку кресла, удобно сел в него, подвинул к себе папку, вооружился остро отточенным карандашом, и принялся вникать в общем-то толково и обстоятельно составленную объяснительную записку одного из своих сотрудников.
 Дочитав записку, Бахрушин перевернул ее и на отдельном листе бумаги сделал пометки, когда и что прочел. Он любил вести подобные записи, хотя памятью обладал великолепной, помня наизусть десятки, а то и сотни номеров автомобилей, телефонных номеров и кучу адресов с фамилиями и именами.
 За первой бумагой была прочитана вторая, третья…
 Время медленно двигалось к обеду. Часовая и минутная стрелки напольных часов в углу кабинета сошлись вместе и куранты пробили двенадцать раз. Леонид Васильевич сложил бумаги, прочитанные и просмотренные, в одну папку, а те, которые еще не изучил, – в другую. Затем аккуратно завязал их, и спрятал в сейф. Для этого даже не пришлось вставать, сейф находился под рукой.
 Под ложечкой посасывало и полковник Бахрушин понял, что неплохо было бы пойти пообедать. Конечно, можно было заказать обед в кабинет и помощник исполнил бы приказание шефа, вернее, просьбу, в точности, но Бахрушину хотелось пройтись, размять спину, которая побаливала от однообразного сидения за письменным столом.
 Он не спеша выбрался из-за стола, несколько раз присел в центре кабинета, похрустывая суставами, затем затянул потуже галстук, накинул пиджак, одернул полы и взглянул на себя в зеркало.
 Выражение собственного лица Леониду Васильевичу не понравилось.
 – Ну и вид у тебя, Бахрушин! – сказал сам себе Леонид Васильевич и попытался улыбнуться.
 Из зеркала на полковника глядело не очень приятное отражение.
 – Фу ты! – буркнул Бахрушин.
 И от этой простой фразы на лице появилась улыбка, не вымученная, а естественная.
 Он покинул кабинет, сказав помощнику, что идет обедать.


* * *

 Человек по кличке Кореец последние дни чувствовал себя не в своей тарелке. Даже у самых закоренелых преступников на душе не спокойно, если приходится хранить на руках чужое имущество или большие деньги. Со дня встречи с генералом Пивоваровым прошло достаточно много времени, а посыльные от Учителя все еще не появлялись. Звонить самому было запрещено. Оставалось только ждать.
 Что именно находится в пакете, переданном генералом ГРУ, он не знал, но обходился с ним чрезвычайно бережно. Спал плохо. Каждую ночь ему мерещилось, что кто-то пытается влезть в квартиру через балкон. Стоило хлопнуть двери в подъезде, как Кореец садился на кровати и вслушивался в гудение лифта – на каком этаже остановится ночной визитер, уж не к нему ли он направляется? И каждая ночь полнилась странными звуками, к которым воспаленное страхом воображение дорисовывало страшные картины.
 «Какого черта Учитель медлит? – думал Кореец. – Отдать бешеные деньги за товар и не забирать его…»
 Звонок прозвучал ночью, будто специально для того, чтобы испытать нервы Корейца.
 – Алло… – он прижал трубку к уху и перевел дыхание, чтобы голос звучал более-менее естественно.
 – Заждался?
 – Мы же договаривались."
 – Знаю, договор дороже денег.
 – Дороже денег бывают только большие деньги, – натужно хохотнул Кореец.
 – Товар у тебя далеко?
 Кореец, держа трубку, подошел к окну, чуть отодвинул штору. Во дворе все еще стояла машина, появившаяся здесь сразу после того как он получил от Пивоварова пакет и передал ему деньги.
 Тонированные стекла, не разберешь – есть за ними кто или нет.
 – Чего замолчал? – вывел его из оцепенения голос – вкрадчивый и в то же время требовательный.
 – У меня.
 – Молодец, что не обманываешь. Встретимся.
 – Где и когда?
 – Прошлый вариант остается в силе. Прямо сейчас.
 – Мое при мне. А твое?
 – Не заржавеет.
 Трубка отозвалась короткими гудками. Кореец почувствовал как знобит его мокрую спину.
 Он вышел из дому за час до назначенного времени, покосился на машину с тонированными стеклами, поставленную лобовым стеклом к стене.
 Кореец выехал в арку, сверток лежал рядом на сиденье. Он нервно посматривал в зеркальце, пытаясь отгадать, которая из машин, следит за ним, затем, не доехав ста метров до перекрестка, резко развернулся и поехал в обратную сторону.
 Во дворе машины с тонированными стеклами уже не было, лишь серел прямоугольник сухого асфальта на том месте, где она стояла. Не притормаживая, Кореец выехал на улицу, его узкие глаза сделались еще уже. Он вел машину одной рукой, другой взял пакет и торопясь, зубами разорвал его. Теперь на сиденье лежали несколько машинописных страниц, пожелтевших, сделанных на печатной машинке два компакт-диска, запаянные в пластик, и черный футлярчик, похожий на те, в которых хранят драгоценности. Короткоостриженным ногтем он подцепил металлический крючок и открыл крышку. Внутри футлярчика, обернутые в вату лежали две десятикубиковые ампулы с желтоватой прозрачной жидкостью. Кореец усмехнулся:
 «Хрупкий товар».
 Он остановил машину на обочине. Неподалеку возвышался восемнадцатиэтажный дом, напротив него, на другой стороне шоссе – корпуса ТЭЦ.
 Белый непрозрачный дым валил из низких труб, ветер гнал его прямо на окна многоэтажного дома.
 Кореец положил бумаги в пакет, компакты опустил в левый карман куртки, ампулы, освободив их от ваты, в правый. Ощущая в пальцах гладкую поверхность стеклянных цилиндриков, он шагал по раскисшей глине к замороженной стройке.
 Среди старых следов автомобильных протекторов резко выделялся один совсем свежий от легкового автомобиля. След вел к недостроенному боксу.
 На паре кирпичей, уложенных прямо в грязь, стоял высокий бритоголовый мужчина; завидев Корейца, он помахал ему рукой.
 – Принес?
 – Естественно. А ты?
 Бритоголовый оценивал обстановку, ему многое не понравилось. Хотя бы то, что Кореец остановился шагах в десяти, не рискуя приблизиться, что держал руки в карманах куртки; но свое неудовольствие выказывал пока только взглядом.
 – И я принес, – бритоголовый указал на штабель кирпичей, на котором лежал газетный сверток.
 Кореец, не сводя глаз с собеседника, попятился, надорвал газету – в ней лежали деньги.
 – Как и договаривались. А теперь клади свой товар и уходи. Только покажи сперва.
 Кореец уже успел заметить двоих мужчин в кожанках, перебежавших между рядами боксов и спрятавшихся за стеной, отрезав таким образом ему путь к отступлению. Он вынул разорванный пакет, небрежно бросил его на штабель и молниеносно завладел деньгами; затем, не дав бритоголовому опомниться, выхватил из кармана ампулу, и, зажав ее между пальцев, высоко поднял над головой.
 – Или они сейчас уберутся, или я раздавлю стекло.
 – Зря ты так, – поморщился бритоголовый, – никого там нет.
 – Мне виднее, – и тут нервы у Корейца не выдержали, – сука, убрать меня решил, – заверещал он надтреснутым голосом.
 – Спокойно, – бритоголовый не терял самообладания, – дойди до машины, положи все, что взял, кроме денег, на землю и уезжай, лады…
 – Теперь я решаю, учти, ампулу в любой момент раздавлю, не знаю что там за дрянь, но Учитель тебе не простит, если с ней что-нибудь случится.
 – Пропустите его.
 Зажав деньги под мышкой, Кореец медленно отступал, когда он поравнялся с мужчинами в кожанках, те осторожно покинули укрытие и вопросительно посмотрели на своего предводителя – бритоголовый отрицательно покачал головой. Рука с ампулой подрагивала, хрупкое стекло скользило в потных пальцах. Бритоголовый ступил в грязь, пошел следом за Корейцем.
 – Не дури. Все испортишь.
 Не выдержав напряжения. Кореец бросился бежать…
 Выбрасывая из-под колес фонтаны раскисшей глины его машина сорвалась с места, ни ампулы, ни денег на землю он не положил.
 – За ним, – взревел бритоголовый.
 Две машины неслись по шоссе.
 – Козел, почуял-таки, – шептал бритоголовый.
 Впереди замаячил пост ГАИ, обе машины сбавили скорость, подчиняясь знаку, но стоило им миновать пост, как вновь началась гонка.
 – Не обгоняй, держись сзади, – шептал бритоголовый, доставая рацию. – Витек, перехвати-ка его у леса, – последние слова он произнес уже в микрофон, – но сам из машины пока ни ногой, оставь его нам.
 Кореец, опасавшийся преследователей, не сразу разглядел машину, которая шла впереди него, и только когда та резко затормозив, развернулась поперек шоссе, он вспомнил и тонированные стекла и блестящий радиатор, появившегося в его дворе автомобиля. Кореец не успел сдать назад, оказавшись зажатым между двумя автомобилями.
 – Попался, – без тени эмоций проговорил бритоголовый, останавливаясь возле дверцы, и знаком давая понять, что стекло следует опустить.
 Кореец, резко дернув ручку, одновременно ударил изнутри в дверцу ногой, та, взвизгнув петлями, сбила бритоголового с ног. Всего пару секунд царило замешательство. Но этого времени Корейцу хватило, чтобы выскочить из машины и, скатившись с откоса, побежать к лесу. Он продолжал сжимать в пальцах хрупкую ампулу.
 – Догнать, – распорядился бритоголовый, – за ампулы и диски головой отвечаете.
 Не успел он договорить, прозвучали два выстрела. Кореец на ходу сунул левой рукой еще дымящийся пистолет за пояс и скрылся в лесу. Он даже не пытался спрятаться, бежал, надеясь на чудо. Ему самому не раз приходилось участвовать в ликвидации людей чем-то не угодивших Учителю, а потому знал, за неисполнение распоряжения виновные сами поплатятся жизнями. Свое спасение он видел только в ампулах и дисках, только они пока хранили его от прицельных выстрелов, и это маленькое преимущество он пытался использовать на все сто процентов.
 Мелькали деревья, ветки хлестали по лицу, не раз, споткнувшись, он падал, тут же вскакивал и бежал дальше.
 Один из преследователей уже было настиг беглеца, но тот присел и, даже не оборачиваясь, ударил его ногой в горло. Хрип изувеченного наполнил редкий лес.
 – Обходите его, обходите!
 Впереди простиралось болотце, поблескивали лужи. Бежать стало тяжелей, ноги вязли в раскисшей после зимы земле. Кореец поскользнулся на гнилом бревне и рухнул, ампула, сверкнув в лучах неяркого весеннего солнца, упала в коричневую, настоянную на лесной траве воду. Кореец сунул руку в лужу, пытаясь схватить стеклянный цилиндрик. В этот момент на него и навалились преследователи.
 – У меня в руках ампула, – кричал Кореец, – сейчас раздавлю.
 Он понимал, что никто не успел заметить куда подевалась ампула, и блефовал, не вынимая руку из воды.
 – Осторожнее с ним, – проговорил бритоголовый всматриваясь в коричневую воду.
 – Если не отпустите сейчас же – раздавлю!
 Раз, два…
 – Держать его!
 И тут на лице бритоголового появилась ухмылка, он разглядел в неспокойной из-за борьбы воде тоненькое горлышко ампулы, которая покачивалась, словно поплавок в полуметре от руки Корейца. Осторожно нагнувшись, он подхватил ее на ладонь и посмотрел на свет:
 – Цела… Обыскать!
 Через десять секунд на ровно спиленном пеньке уже лежали: пистолет, компакты, запаянные в пластик, и еще одна ампула.
 – Все на месте, – бритоголовый пнул Корейца ногой в живот, никто из его подручных не присоединился к избиению, которое являлось прерогативой старшего. – Пошли…
 – Ас ним что?
 – Кончайте.
 Двое мужчин подхватили Корейца за руки и бегом потащили к отдельно стоящей сосне, перед самым деревом они чуть разошлись, приподняли тело и с размаху бросили на ствол. Острый, неровно обломанный сук с хрустом вошел в грудь, и прорвав куртку, вылез из спины. Бритоголовый наклонился к вмиг побелевшему Корейцу.
 – Жив еще, сволочь. Несчастливый ты, не по тебе легкая смерть. Снять его.
 Корейца вновь схватили за руки и рывком сняли с дерева. Сухой сук хрустнул, отломился, на свежем сломе выступили красные прожилки, кровь текла по трещинкам в древесине. Бритоголовый ухватился за торчавший из спины обломок и несколько раз медленно повернул его в теле.
 Кореец застонал, но жизнь все еще держалась в его натренированном теле. Его подволокли к воде и бросили головой в лужу, он попытался перевернуться на спину, но тут же нога бритоголового, обутая в тяжелый ботинок на рифленой подошве, вогнала в землю обломок сука, пригвоздив несчастного к дерну.
 Кореец несколько раз поднимал голову, чтобы глотнуть воздуха, но каждый раз это давалось ему с большим трудом, наконец он дернулся, и по болотной луже разошлись кровавые пузыри.
 За этим с явным удовольствием наблюдали бритоголовый и его люди.
 – Кончился. Но на всякий случай, Витек, сделай контрольный выстрел.
 Пуля вошла точно, раздробив шейные позвонки.
 Уже садясь в машину бритоголовый удовлетворенно хлопнул ладонью по газетному свертку с деньгами:
 – И овцы целы и волки сыты, – после чего спрятал ампулы и компакты в ящичек на приборной панели. – Назад поедем, теперь уже не гони.


* * *

 Лифт опустил полковника ГРУ на первый этаж. Внизу, у входа в столовую, толпились мужчины. Тут же Бахрушин встретил своего знакомого полковника Станислава Брагина, который не так уж часто появлялся в управлении. Тот чуть не сбил Бахрушина с ног.
 – Слушай, Станислав Станиславович, привет!
 Куда это ты летишь, как гончий пес? – спокойно спросил Бахрушин.
 – Да ну их всех к черту, Леонид Васильевич!
 Вечно придумают проблему, вечно озадачат, не дадут спокойно до пенсии доработать.
 – А что стряслось, Станислав?
 – Ничего особенного, просто дергают, дергают, звонками заколебали уже.
 – Какими звонками?
 – Фигня какая-то..
 – Какая фигня? Толком можешь объяснить?
 В душе Бахрушин позлорадствовал, что не у него одного неприятности.
 С полковником Брагиным Леонид Васильевич находился в приятельских отношениях, хотя по служебным делам они пересекались довольно редко. Это когда-то они работали вместе, но уже лет десять как их пути разошлись.
 – Тут позвонили нашему шефу из совбеза, приезжают какие-то японцы. В общем, их надо принять и пустить на наш полигон.
 – На наш полигон японцев? – криво усмехнулся Бахрушин. А на Курилы и на Южный Сахалин они их пускать не собираются?
 – Да, представь себе.
 – А что они там будут делать? – задал вопрос Бахрушин.
 – Откуда мне знать что они там будут делать? Учить мы их будем. Представляешь, наши инструкторы должны им все показать, обучить, объяснить – А сколько японцев?
 – Человек тридцать, вроде. Еще пока точно не известно, они еще не прилетели, должно быть на днях. Их же, представляешь, поселить где-то надо, кормить, ухаживать за ними.
 – А при чем тут японцы? У нас же с ними даже договор о мире не подписан. Мы с ними, вроде бы в состоянии войны с 45-го года.
 – Вот в том-то все и дело! – полковник Брагин извлек из нагрудного кармана белоснежный платок и принялся вытирать вспотевший лоб. – Бегаю в мыле, как загнанный пес.
 – А что у тебя помощников, Станислав, мало?
 Дал бы им задание, пусть бы они суетились.
 – Какие к черту помощники! Генерал поручил мне лично заниматься этими японцами. Они даже, вроде бы, деньги перечислили.
 – Деньги для нашего управления от японцев? – изумлению Леонида Васильевича Бахрушина не было предела.
 – Ну да… – Брагин вдруг резко замолчал, словно бы поняв, что сболтнул лишнее.
 – Не бойся, я никому не скажу. Какое мне дело? У меня своя работа, у тебя, Станислав, своя.
 Так что действуй, бегай дальше.
 – А, да, кстати, ты мне что-то говорил о майоре-десантнике, забыл фамилию, простая такая, выразительная…
 – Да, говорил, – Бахрушин приблизился к Брагину и взял его за локоть – Так вот, если ты за него ручаешься, то я, в принципе, могу попробовать, чтобы его взяли инструктором к нам на полигон.
 – Конечно, ручаюсь, о чем речь! Мужик надежный, проверенный, выручал наше управление не раз.
 – Тех, кто нас выручал – пруд пруди.
 – Нет, тут о другом речь, Станислав. Рублев – мужик надежный, проверенный, выручал нас не хитростью и связями, а делом и честностью.
 – Какого черта он тогда сам из армии ушел? – настороженно спросил Брагин.
 – Ну, знаешь ли, у каждого человека случаются срывы, бывают проблемы.
 – В общем, так, Леонид, ты мне позвонишь, и подъедете вместе со своим Рублевым на полигон. Пусть посмотрит, а вдруг ему не понравится, вдруг он не захочет этим заниматься?
 – Вполне может быть, – пожал плечами Бахрушин, наморщил лоб и стал теребить мочку уха большим и указательным пальцами правой руки Он и в самом деле сомневался, захочет ли Комбат работать инструктором на секретном полигоне ГРУ. Но Бахрушину, естественно, хотелось сделать что-нибудь хорошее для своего друга. Во-первых, появление Рублева на полигоне ГРУ в качестве инструктора давало возможность Бахрушину иметь Комбата всегда под рукой, а это для полковника было немаловажно. А во-вторых, что самое главное, Рублев оказался бы при деле и учил молодых, передавал свой огромный опыт. Чего-чего, а опыта у Бориса Рублева хватало, Бахрушин имел возможность убедиться в этом не раз.
 – Станислав, пойдем, пообедаем, я тебя угощаю.
 – Да ну, брось Леонид Васильевич, какой обед, какое угощение! Мне через два часа надо вернуться на полигон, а до этого я должен кучу бумаги извести, написать несколько записок, отдать поручения. Всех этих узкоглазых надо где-то устроить и чтобы все было…
 – О чем тут думать! Слушай, Станислав, пусть они живут в наших казармах.
 – Если бы так! В казармах жить им не разрешили, их будут привозить и увозить. Поучат немного и увезут.
 – В «Метрополь», что ли? Надолго они к нам?
 – Пока еще толком не знаем. Это будет отдельное распоряжение. Самое противное, знаешь что, Леонид Васильевич?
 – Что?
 – А то, что нет на них никаких бумаг. Нет письменных приказов, все делается по телефону, устно. И представляешь, если что, то крайним окажется полковник Брагин.
 – Представляю, Станислав Станиславович, сам не раз оказывался в подобных ситуациях.
 – Вот, я знал, что ты меня поймешь, посочувствуешь.
 – Да что тут сочувствовать, беги уж, а то я тебя отвлек.
 – Ты подъезжай со своим майором, я посмотрю на него и другие посмотрят.
 – Хорошо, договорились.
 Мужчины пожали руки и довольные друг другом отправился в разные стороны. Брагин – по делам, Бахрушин – в столовую. Но закончить обед Леониду Васильевичу не удалось. Он успел съесть лишь салат и чашку бульона, как в столовой появился капитан Альтов. Лицо Валерия было бледным, он озирался по сторонам.
 И Бахрушин понял, Альтов ищет именно его.
 Он приподнялся со своего места – слава богу, за столиком сидел один – и махнул рукой. Альтов почти бегом направился к нему.
 – Ну, что стряслось? Садись, – Бахрушин кивнул, указывая на пустое кресло.
 Альтов уселся, положил, как школьник, руки на стол и посмотрел на Бахрушина. Тот взял салфетку, вытер губы.
 – Леонид Васильевич, извините, что не вовремя, но дело срочное.
 – Что-то у тебя сегодня, Альтов, второе срочное дело. Одно с самого раннего утра, а второе во время обеда. Наверное, и на ужин ты мне испортишь настроение.
 – Я не виноват, – пожал плечами капитан Альтов.
 – Говори что стряслось.
 Но Альтов говорить не стал и Бахрушин понял, что разговор должен произойти наедине, без посторонних глаз и ушей. Он отодвинул поднос и уже через пять минут они входили в кабинет Бахрушина.
 – Леонид Васильевич…
 – Ладно, говори, – Бахрушин закурил, подвинул к себе большую хрустальную пепельницу. – Говори, Альтов, чего тянешь резину?
 – Узкоглазого.., корейца-сектанта убили, Леонид Васильевич! – каким-то надломленным голосом в конце концов произнес Валерий Альтов.
 – Повтори, что ты сказал? – словно бы не веря услышанному, пробормотал полковник Бахрушин.
 – Корейца убили, полтора часа назад его нашли в лесу мертвого. Квартиру перерыли, ничего не обнаружили. Никаких следов пакета, который ему передал генерал.
 Леонид Васильевич снял очки и принялся вертеть их в толстых пальцах, то и дело глядя на окно сквозь линзы, словно бы он мог увидеть в стеклах очков то, о чем ему рассказывал капитан Альтов. Полковник поворачивал очки и так, и эдак и в конце концов, водрузил их на нос и исподлобья, поверх линз посмотрел на подчиненного.
 – Естественно, Альтов, вы не видели как это произошло?
 – Не видели, – признался капитан. – Мы упустили его в районе Манежной площади.
 – Хорошо работаете, ничего не скажешь! Я думал, вы землю будете рыть.., а ты говоришь, упустили Корейца…
 – Он почувствовал, что за ним следят.
 – Так значит, он почувствовал? – пробормотал Бахрушин.
 – Да, почувствовал.
 – А что же вы так следили, что он почувствовал? Вас что, не учили, как это надо делать?
 – Учили, Леонид Васильевич, но и он ученым оказался.
 – Не такой уж он, выходит, ученый, если его убили почти у вас на глазах.
 – Да. Мы нашли его.., правда.., он уже был мертв.
 – И наверное, он много с кем встречался до того, как вы его упустили?
 – Ни с кем он не встречался, Леонид Васильевич.
 – А чем же он тогда занимался?
 – Я напишу отчет.
 – Конечно, напишешь отчет. Но мне, честно говоря, твой отчет сейчас не нужен. Рассказывай, как все было по порядку, человеческим языком и без желания себя обелить, главное старайся ничего не упустить.
 У Бахрушина уже появилась мысль, но ее еще следовало проверить. Альтову он пока ничего не говорил.
 Альтов рассказывал, стараясь не упускать никаких подробностей. Где, куда зашел кореец, что ел, что пил. Полковник Бахрушин слушал, и на его лице то и дело появлялась и исчезала скептичная улыбка.
 – Говори, говори, – бормотал он, когда Альтов замолкал.
 – ..Вот, вроде бы, и все.
 – Весь твой рассказ занял девять минут тридцать секунд, – констатировал полковник ГРУ.
 – Не много информации, – согласился капитан Альтов.
 – Да, не много. А тебе не приходила в голову мысль, капитан, что за корейцем следили уже тогда, когда вы снимали его из машины?
 – Может быть. Я тоже об этом подумал.
 – Придется, наверное, тебе, капитан, просмотреть всю видеозапись. А теперь расскажи, что ты видел на месте преступления, и кто занимается этим делом.
 – Прокуратура, МУР. Все как положено, все как всегда.
 – Пакета, естественно, в кармане у корейца не нашли.
 – А вы откуда знаете? – Альтов вскинул голову, а ведь до этого он смотрел на потертый, истоптанный ногами полковника ковер.
 – Думаю, что его не было, – пробормотал полковник Бахрушин.
 – Действительно не оказалось.
 – А что еще исчезло?
 – Все остальное оказалось на месте. В карманах были деньги.
 – Денег немного?
 – Да, Леонид Васильевич, семьсот долларов и три миллиона «российскими».
 – Документы, естественно…
 – Да, документы были.
 – Оружия у корейца не нашли.
 – Оружия не было, если не считать нож с выдвижным лезвием.
 – Ну это не оружие. Я имел в виду огнестрельное.
 – Нет, пистолета не нашли.
 – Убили его чисто?
 – Да, в общем-то, чисто. Никто не видел, никто ничего не слышал. Судя по следам, его убили там же в лесу, убийц, как минимум, трое.
 – Значит так, Альтов, возьмешь видеозапись и просмотришь. Погоняешь ее на видеомагнитофоне туда-сюда и может, что-нибудь увидишь, может, найдешь, кто еще наблюдал за корейцем-сектантом.
 – Вы, Леонид Васильевич, думаете, это люди Пивоварова?
 – Я пока еще, Альтов, ничего не думаю.
 Во всяком деле нужны факты, нужны доказательства, а предчувствия на хлеб не намажешь и к начальству с ними на доклад не пойдешь.
 Альтов кивнул.
 – Что ты киваешь, словно бы у нас все хорошо, словно бы ничего и не случилось? Квартиру корейца досконально обыскали или только предварительно? – шепотом спросил Бахрушин.
 – Да, сейчас там работают, ищут тайники.
 – Вместе с МВД?
 – Да, полковник.
 – Не называй ты меня полковником! Сглазишь! Чувствую, буду из-за тебя подполковником, а ты, Альтов – старшим лейтенантом. А теперь бери кассету, фотографии и займись ими. А завтра утром доложишь, как только я приду, понял?
 – Так точно.
 – Вот это другое дело. Утро ты мне испортил, обед тоже. В общем, день сегодня неудачный.
 Капитан Альтов забрал видеокассету, фотографии и покинул кабинет Бахрушина. А тот вышел из-за стола, сдвинул погасшую сигарету в угол рта, заложил руки за спину и принялся ходить по диагонали от шкафа к часам, топтать ковер и без того истертый. Лицо Бахрушина было сосредоточено, лоб бороздили морщины, голова наклонена вперед. И вообще, полковник Бахрушин был сейчас похож на злого бультерьера, норовистого, опасного, готового в любой момент броситься на обидчика. И наверное, если бы сейчас кто-нибудь вошел в кабинет, то наверняка нарвался бы на грубость и брань.




 Глава 3


 Как часто приходится нам удивляться происходящему в этом мире! И самое странное, обычно удивление нам приносят совпадения. Вы хотите позвонить другу, которого давным-давно не видели, тянете руку, чтобы взять трубку, и тут раздается звонок.
 Друг, несмотря на то, что вы не виделись полгода, сам вспоминает о вас и первым успевает набрать номер. Вы вспоминаете о женщине, с которой расстались, не договариваясь о следующей встрече, и вот, выйдя в город, видите ее идущей по тротуару. Конечно же, трудно поверить ее словам, будто она вчера вспоминала вас, но это все-таки льстит самолюбию. А, в конце концов, чему здесь удивляться?
 Все мы живем в одном мире, получаем одну и ту же информацию, терпение каждого из нас имеет одинаковые границы, и ничего странного нет в том, что почти синхронно мы вспоминаем о друзьях, а они вспоминают о нас.
 Когда же подумаешь, то каждое совпадение находит реальную, отнюдь не мистическую природу. Плохая погода, разумеется, навеет желание встретиться со старым другом, и ваша рука потянется за телефонной трубкой не раньше, чем за окном забарабанит дождь. Чувство вины заставит вас сделать небольшой подарок, чтобы загладить давний проступок. Особенно подходящими для этого временами года являются поздняя осень и ранняя весна, когда мир кажется настолько мрачным, что хочется наполнить его добрыми делами. Тогда приходит время подводить итоги и раздавать долги.


* * *

 Светлана Иваницкая в силу своей профессии переводчика не очень-то страдала от одиночества.
 За день ей приходилось встречаться не с одним десятком людей, и даже не желая того, испытывая отвращение к разного рода сплетням и пересудам, она находилась в курсе последних столичных событий, достойных внимания любознательного, но не очень щепетильного человека.
 Прошла всего лишь неделя с того времени, как она вернулась из Берлина, где навещала мать, которая хоть и волновалась за свою дочь, но особенно расспрашивать ее о личной жизни не рискнула.
 Лишь заметила в глазах Светланы несколько странную задумчивость, словно бы женщина смотрела перед собой и не видела того, что происходит. Так смотрят на мир и на себя в нем сумасшедшие и влюбленные или же с головой ушедшие в работу люди.
 А на счет Светланы можно было предположить и то, и другое, и третье. Пока Иваницкая находилась в Москве, она редко вспоминала Бориса Ивановича Рублева, ведь тот был почти рядом, стоило лишь взять телефонную трубку и набрать номер.
 Иваницкая знала, Комбат не откажет ей во встрече. Если она скажет, что «через полчаса», значит, увидит его ровно через тридцать минут.
 Но вот, оказавшись в Берлине, в первый же день она вспомнила Рублева. Почему-то именно в нем сконцентрировались ее представления о России, о любимом городе – Москве.
 «Да что же это такое, – подумала Светлана, когда в очередной раз мать напомнила ей, что она ее не слушает, – и встречались-то мы с ним всего раз десять, не больше. В общей сложности не провели и суток, а помню его лучше, чем многих своих друзей. И проронил-то он, разговаривая со мной, сотню фраз, никак не больше. А вот запомнился же, не выходит из головы. Есть люди, умеющие говорить красиво и складно, а Комбат из тех, кто умеет задушевно слушать и еще больше умеет правильно, справедливо понимать».
 Когда Светлана сошла с трапа самолета и, оформив документы, оказалась за турникетом паспортного контроля, ей показалось, что среди встречающих мелькнуло лицо Бориса Ивановича Рублева. Мелькнуло и исчезло.
 «Не может быть, – подумала женщина, – я не звонила ему, не предупреждала о своем прилете, не просила встречать. Он, поди, даже и не знает, что я улетала».
 Сердце билось вдвое быстрее, чем обычно.
 Иваницкая двинулась по терминалу, пытаясь вновь взглядом отыскать почудившегося ей Комбата. Но нет, его не было. Игра воображения.
 «Как было бы хорошо, если бы он встретил меня!» – подумала Светлана, ощущая в руке небольшой, внезапно ставший тяжелым чемоданчик, и с завистью посматривая на женщин, которых встречали мужчины.
 И она почувствовала себя одинокой.
 «Ложилась, – решила Светлана, – мне уже начинают мерещиться мужчины».
 Но все-таки не удержалась и, выходя из здания аэропорта, оглянулась, пройдясь взглядом по пассажирам, встречавшим. Никто не бежал вслед за ней, никто не пытался остановить. До ее появления никому не было дела. А так хотелось услышать знакомый голос, понять, что кому-то интересно: как ты себя чувствуешь после полета, как тебе путешествовалось, что ты видела, кого вспоминала…
 – Расклеилась, расклеилась… – несколько раз повторила Светлана.
 И вздрогнула. Прямо перед ней стоял высокий мужчина, сжимавший в руке увесистую связку ключей с блестящим брелоком на кожаном ремешке.
 – Такси не требуется? За полцены.
 Светлана знала, что обычно в представлении таксиста-частника полцены – двойная сумма по несуществующему счетчику, да еще, небось, двое попутчиков, уже ожидающих в машине. Мужчина, в общем-то вполне приятный на вид, показался ей отвратительным. Она явственно разглядела его худые волосатые запястья, выползшие из-под обтрепанных манжет, неровную выпирающую родинку на правой щеке и чуть обозначившиеся залысины на лбу.
 – Нет, спасибо, обойдусь, – и она направилась к стоянке, где выстроилась череда одинаковых «Волг» такси.
 – Почему? – ударило ей в спину.
 – Поеду на государственном такси.
 – Государственных такси уже нет, – рассмеялся мужчина, аккомпанируя себе звоном ключей. – Теперь в Москве нет ни одного государственного таксопарка, все акционированы.
 Светлана ничего не ответила и села в машину.
 Как-то спокойнее ехать, когда видишь перед собой экранчик счетчика, на котором мелькают цифры.
 Знаешь, сколько ты должен, знаешь, вокруг какого числа может завязаться спор.
 – Поехали!
 – А что же еще, если у меня работа такая? – заучено пошутил таксист.
 Но спора вокруг суммы оплаты и не возникло.
 Уже поднимаясь на лифте, Светлана подумала:
 «Все-таки Москва постепенно становится нормальным городом. Наши таксисты почти ничем не отличаются от берлинских, разве что более разговорчивые, а диспетчеры по телефону и продавщицы в магазинах перестали хамить. Да и я сама стараюсь держать эмоции при себе. Скрежещу зубами, а улыбаться продолжаю на все тридцать два зуба».
 Иваницкая шагнула в теплую безжизненную квартиру. Здесь на нее уныние навевало абсолютно все: выключенный холодильник с приоткрытой дверцей, за которой виднелись лишь пустые полки и лежащая на боку пол-литровая бутылка минералки, погасший индикаторный огонек телефона с автоответчиком, плотно зашторенные окна. Почтовый ящик она и не проверяла, вся корреспонденция приходила ей на абонентную ячейку в почтовом отделении, а всякие рекламные листовки и проспекты, которые в изобилии разбрасывались в почтовые ящики, ее не интересовали.
 Первым делом Иваницкая раздвинула шторы и тогда увидела тонкий слой пыли, покрывавший мебель, непривычно голый из-за убранных ковров пол. Чемодан лег на верхнюю полку в шкафу.
 Женщина стала приводить квартиру в порядок. – Включенный телефон все это время молчал, ведь Иваницкая приехала на пару дней раньше, чем обещала знакомым. Чем чище становилось в квартире, тем тоскливее делалось на душе, чувство одиночества лишь усиливалось. На полках стояло множество еще не прочитанных книг, на низком столике лежала стопка непросмотренных журналов, в папках томилась несделанная работа. Но к этому ни ум, ни руки у Светланы сейчас не лежали.
 Одиночество можно развеять лишь встречей, а не работой, не чтением. Ей вспомнилось мимолетное видение в аэропорту, мелькнувшее среди толпы лицо человека, увидеть которого ей хотелось больше, чем всех остальных.
 – Вот он, телефон, совсем рядом, – проговорила Светлана, присаживаясь в мягкое кресло и кладя руку на прохладный аппарат, – если вспомню номер, не заглядывая в записную книжку, то позвоню прямо сейчас, а если нет…
 Она напрягла память. Первые четыре цифры помнила, а вот последние три напрочь улетучились из памяти.
 «Значит, не звонить?»
 Потрепанная записная книжка перекочевала с журнального столика на колени и тут же сама, словно нарочно, раскрылась на нужной странице – там лежала закладка.
 «Рублев Борис Иванович». И в скобочках, аккуратно выведенное: «Комбат» – единственный во всей записной книжке, имеющий, кроме фамилии, имени, отчества, еще и прозвище.
 "Хороша же я буду, если позвоню первой, – подумала Светлана. И тут же принялась себя уговаривать:
 – А может, он звонил и не один раз?
 Может, может… – передразнила она себя, – а может, и не вспоминал".
 «Да, – скажет Комбат, – простите, а с кем это я говорю? Светлана Иваницкая? Погодите, сейчас припомню…»
 «…И мне придется вновь пересказывать то, как мы встретились в аэропорту, как потом несколько раз встречались в городе, как я приезжала к нему на квартиру. Как мы… Нет уж, идиоткой выглядеть мне не хочется».
 Но тем не менее, Иваницкая трубку сняла и приложила к уху. Ей хотелось, чтобы телефон оказался отключен, чтобы связь не сработала. Короче, ей хотелось переложить ответственность с себя на технику. Но техника на этот раз работала безупречно. Ровный спокойный гудок звучал возле самого уха Светланы, приглашая ее набрать номер.
 Всего-то и дел – семь ударов пальцами по клавишам и на другом конце провода раздастся:
 «Алло, я вас слушаю!»
 И тут Иваницкая сделала то, чего никак от себя не ожидала. Номер-то она набрала, но не для того, чтобы позвонить, она ввела номер телефона Комбата в память аппарата и теперь при желании могла вызвать его простым нажатием одной клавиши. Рублев оказался занесенным в память под номером "1". Номеров 2, 3, 4 не существовало. После этого Светлана вздохнула с облегчением и даже промокнула ладонью, как ей казалось, вспотевший от предельного напряжения лоб.
 «Лучшее средство похудеть, – рассмеялась она, – это влюбиться. Наверное, все-таки стоит мне взвеситься, хоть что-то, да порадует».
 И тут Иваницкая приняла самое простое решение, придумала как именно ей забыть о переживаниях: нет ничего легче, чем просто войти в накатанную колею. За десять минут она успела сделать три звонка подругам, и две из них, несмотря на то, что был будний день, тут же согласились встретиться с ней в сауне.
 Есть такие занятия, которые больше священнодействие, чем дела. К таким относятся посещение сауны, бассейна, спортивного зала. Особенно подкупает то, что собираются вместе исключительно или мужчины, или женщины. А значит, и разговоры можно вести специфические, не боясь обсуждать представителей или представительниц другого пола.


* * *

 Недавно отремонтированное здание спортивного комплекса сияло чистотой и импортной плиткой. Иваницкую здесь хорошо знали – как-никак, дважды в неделю она приходила плавать в бассейне и минимум раз в неделю посещала сауну.
 – Вас уже ждут, – улыбнулась ей пожилая женщина, сидевшая на контроле, и назвала номер кабинки.
 Иваницкая, стуча каблучками, пошла длинным коридором, в котором причудливым образом чередовались таблички на дверях: «Туристическая фирма», «Парилка», «Закрытое акционерное общество», «Бойлерная», два филиала охранных структур и снова парилка, на этот раз с мокрым паром, из-за которой доносились возбужденные мужские голоса. Еще несколько дверей, и Иваницкая увидела нужный номер. Шагнула в предбанник и тут же увидела на вешалке два знакомых пальто, принадлежавших ее подругам. Дверь в парилку была плотно закрыта и ее появления никто не заметил.
 Раздевалась Светлана медленно, так, как это делает любая желающая потянуть время женщина. Сняла три цепочки, браслет, перстень, аккуратно запаковала драгоценности в пластиковый пакет и опустила его на дно сумочки. Сунула ноги в легкие шлепанцы на пробковой подошве и, накинув на плечи простыню, вошла в парилку, которая тут же обожгла ее сухим раскаленным воздухом. Света было маловато, да и тот, что имелся, скрадывали темные доски лиственницы, которыми были обшиты пол, стены, потолок, ступеньки лежанки.
 Ирина и Татьяна – подруги Иваницкой – были полной противоположностью друг друга. Ирина – блондинка, худая, с постоянно мрачным выражением на лице, а Татьяна – полная брюнетка, неизменно улыбающаяся. Обе они сидели на сложенных вдвое простынях, разомлевшие – Ирина, аккуратно собравшая волосы в косынку, завязанную на два узла на затылке, и Татьяна, которая расчесывала неимоверно длинные – предмет своей гордости – черные волосы деревянным гребнем.
 – Ну же, покажись, путешественница, – засмеялась Татьяна, откладывая гребень в сторону.
 Пришлось Светлане повернуться несколько раз на пятках.
 – Простынь-то сними, – напомнила Ирина.
 – Жарко здесь…
 – Не поправилась, не похудела, – подытожила Татьяна.
 А Ирина добавила:
 – Скучно, небось, время провела?
 – Почему?
 – Никаких следов на теле. Никто тебя не бил, никто не целовал.
 – А если делали это аккуратно?
 – Раз аккуратно, значит, без страсти.
 Татьяна захихикала и подвинулась, давая возможность Иваницкой забраться на ступеньку повыше. Обе подруги прекрасно знали куда ездила Иваницкая, но в наше время, рассказывая о поездке в Германию, можно вполне отделаться парой ничего не значащих фраз.
 Светлана расстелила простыню и легла, с удовольствием прислушиваясь к тому, как тепло проникает в ее тело. Сперва она ощущала, как горячий воздух обжигает кожу, затем тепло стало приятным, а еще через пару минут трудно было поверить, что на улице слякоть, холод, и небо над городом стального цвета.
 Ирина хотела вовлечь в разговор и Светлану, но Татьяна остановила ее:
 – Пусть полежит, дойдет до кондиции.
 И обе женщины продолжили прерванный появлением Светланы разговор:
 – ..Ты только представь, какой идиот, – медленно водя ярко накрашенными ногтями по небольшой груди, говорила Ирина, – неужели он думал, что мы с тобой никогда не говорим о мужчинах?
 – Да, просчитался, – прищурилась Татьяна и промокнула вспотевшее лицо краем простыни.
 Светлана слушала, пытаясь понять, о ком из общих знакомых идет речь.
 – Представляешь, после того, как я ему отказала, он назвал меня лесбиянкой!
 – Это тебя-то? – хихикнула Татьяна несколько более откровенно, чем следовало бы, рассматривая обнаженную Ирину.
 Ее тело от жары уже успело покрыться красными пятнами, напоминающими ожоги.
 – Сперва предложил переспать, а потом назвал лесбиянкой.
 – Меня-то он назвал ведьмой. Но, как ты понимаешь, в хорошем смысле.
 – А ты и есть ведьма.
 – Зря ты на него обиделась, в слове «лесбиянка» нет ничего плохого, во всяком случае, в понятии нормальных мужчин.
 – Не думаю, – Ирина потянула за край косынки, и хитро завязанный узел тут же распался.
 Светлые волосы, ставшие немного влажными, тяжело упали на плечи.
 – Эй, Светлана, ты тоже считаешь, что быть лесбиянкой не зазорно?
 Раньше такие разговоры абсолютно не трогали Иваницкую. Она знала, что интересует ее саму в жизни, а сексуальные предпочтения других трогали ее мало. Но теперь ей сделалось неприятно, словно кто-то чужой и нежеланный прикасался к ее телу.
 И она решила ответить вполне серьезно:
 – Для мужчины в этом ничего страшного нет. Ну конечно же, мужчина-лесбиян – это нормальный человек, точно так же, как и женщина, – и Светлана стала, словно бы выступала на лекции, объяснять свою позицию. Мол, по большому счету мужчина всегда стремится овладеть большим числом женщин, и это считается нормальным. В то же время, если женщина имеет отношения с большим числом мужчин – это плохо.
 – Нет, не получится из тебя феминистки, – тут же вставила Ирина.
 – Нет, я еще не закончила, – Светлана почувствовала, что наверху становится невыносимо горячо и опустилась на ступеньку ниже.
 Теперь подруги могли разговаривать уже на равных.
 – Думаете, почему мужчин раздражает, если у их женщин есть любовники? Хотя, вроде бы, ничего плохого в этом нет. Женщина, как правило, денег на мужчину не тратит.
 – Честно говоря, не задумывалась над этим.
 – Если жена имеет любовника, то ее муж, узнав об этом, подсознательно думает, будто вступил в связь с мужчиной. А это для нормального человека – ужас. Если же его жена спит с женщиной, то подсознательно он подозревает, что вступил в связь еще с одной женщиной и радуется как последний идиот.
 Татьяна покосилась на Светлану и несколько опасливо покачала головой:
 – С твоей философией можно оправдать все, что угодно, – и тут же прищурилась. – Кстати, а кто есть у тебя сейчас?
 Иваницкая даже не сразу поняла вопрос.
 – Как это – кто есть?
 – С кем ты сейчас, как только что выразилась, вступаешь в связь?
 – Он… – замялась Светлана и почувствовала, как лицо ее наливается краской.
 – Не она же…
 – Ты смотри, точно влюбилась девка! – поставила диагноз Ирина и, как бы жалея, погладила Иваницкую по волосам. – А почему ты нас с ним не познакомишь?
 – Понимаете…
 Но разве могла Иваницкая сказать им, что сама боится позвонить Комбату, что видела его десять раз в жизни и не знает – встретятся ли они снова? Но к ее счастью, подруги быстро забыли о начатом разговоре и увлеклись обсуждением планов на завтра. Светлана ощущала, как горят ее щеки от жары, от стыда, чувствовала, что ей хочется плакать и ничего не могла с собой поделать.
 Спасло ее лишь то, что после парилки женщины приняли душ и слезы можно было выдать за капельки воды. Ей хотелось домой, хотя Иваницкая понимала, это тоже не спасет. Если непорядок на душе, то куда ни иди, везде почувствуешь себя лишней и ненужной.
 Как мало нужно для счастья – всего лишь один звонок и.., встреча! Посмотреть человеку в глаза и поверить, что любишь не только ты, но любят и тебя.


* * *

 Борис Рублев и не подозревал, какие переживания сейчас терзают Светлану Иваницкую. Он, привыкший к размеренной, наполненной событиями и трудностями жизни, в те немногие дни, когда наступало спокойствие, сам искал и непременно находил чем себя занять. Плохая погода – ничего, тем приятнее совершить утреннюю пробежку, вернуться домой мокрому, сбросить в прихожей забрызганные грязью кроссовки и тут же, не останавливаясь, продолжить занятия с гантелями. Отложив их, ухватиться за гирю и поднимать ее до изнеможения. После таких занятий никакие глупости в голову не лезут. Нечем заняться, – встретиться с друзьями, позволить себе немного выпить и за разговором не заметить, как наступает вечер. А там – программа новостей, пара газет и можно «на боковую». О том, как он помог Андрюше Подберезскому приструнить сектанта, Комбат старался не вспоминать, не любил он когда кто-то был обязан ему «по жизни».
 Но даже в отлаженных системах случаются сбои. Дело в том, что большинство сослуживцев Комбата к этому времени уже обзавелись семьями, занимались бизнесом. И наступали моменты, когда Борис Рублев оставался один на один со своими мыслями. А он привык рассуждать о вполне конкретных вещах, не любил заниматься самокопанием.
 Так случилось и в тот день, когда из Берлина прилетела Светлана Иваницкая. Пробежка, зарядка, холодный душ. Борис Иванович готов был в тот день к любым трудностям: мысли в порядке, тело в боевой готовности. Но день предвиделся серым и скучным. Комбат придумал себе занятие – копался во дворе с легковой машиной. Отрегулировал тяги, промыл днище, подтянул разболтавшиеся крепления. Самая грязная и незаметная чужому глазу работа.
 Минут тридцать он возился с ведром и тряпкой, наводя на кузове блеск. Небольшой «форд» смотрелся теперь, как игрушка, выставленная на витрине «Детского мира».
 "С такой машиной, да хороших бы попутчиков в дороге к хорошим местам, – мечтательно подумал Комбат, выливая грязную воду из ведра в сток ливневой канализации. – Подготовка прошла, а к чему? Можно еще раз пятьдесят поднять гирю, сто раз присесть на одной ноге… Ну и что?
 Кому все это надо? – подумал Комбат. – Разве что еще раз докажу себе, мол, я по-прежнему могу это сделать".
 Надоедать лишний раз Андрею Подберезскому ему не хотелось. Все-таки, у того дела, и можно понять человека. И тут Комбат вспомнил о Светлане Иваницкой, хотя в общем-то, всегда настороженно относился к женщинам, и не без основания.
 Свободный, неженатый мужчина – это легкая добыча, и верить в искренность высказываемых чувств не приходится.
 Светлана выгодно отличалась от других женщин, которые попадались в жизни Комбату. Он сразу же, с первой встречи понял, что от нее никогда не услышит слов, в которых прозвучат жалобы или претензии к нему. Ей всегда будет достаточно того, что он, Комбат, посчитает нужным дать ей. И не больше. В этом он чувствовал свою родственную близость с Иваницкой. Сам он тоже никогда не требовал от других большего, чем то, на что они были способны, чем то, что они готовы были дать сами.
 «Это сколько же мы не виделись? – подумал Рублев, машинально определяя, хорошо ли выбрита щека. Получалось три недели. – Если хочешь держать ее и дальше при себе, звони хотя бы раз в неделю», – обратился к себе Комбат с очередным благим пожеланием.
 Он боялся подумать об Иваницкой с нежностью. Таких чувств он избегал не только на словах, но даже и в мыслях. Они ему казались чем-то зазорным и, набирая номер Светланы, Комбат пытался уверить себя, что делает это только из жалости к женщине. Но тут же почувствовал, как горячо стало сердцу лишь только в трубке прозвучал ее голос:
 – Алло! Здравствуйте, с вами говорит Светлана.
 – Светлана? Добрый день, – тут же выдохнул в трубку Комбат заранее приготовленные слова.
 А женщина даже не обратила внимание на его слова и продолжала говорить:
 – К сожалению, меня сейчас нет дома.
 – Как это нет? – не успел сообразить Комбат, как тут же прозвучало объяснение.
 – Вы слушаете автоответчик, и если у вас есть сообщение, оставьте его после длинного сигнала. У вас есть три минуты. Спасибо за звонок.
 Теплота на сердце сменилась злостью. А тем временем в трубке уже прозвучал длинный гудок, раздался щелчок. Но Рублеву не хотелось разговаривать с автоответчиком, пусть он даже и отвечал голосом Светланы.
 «Такое чувство, словно с тобой разговаривают через закрытую дверь», – подумал Борис Рублев.
 Он пару раз пытался начать, но слова не собирались в предложение.
 «Светлана, я хотел… – Рублев не произнес этих слов. – Это я, Борис Рублев, – но и эти слова прозвучали лишь в мыслях Комбата. – Нам надо встретиться… А зачем?» – тут же остановил себя Рублев.
 Наконец минуты, отведенные для записи, истекли и в трубке раздались короткие гудки.
 «Дома ее нет!» – злился Борис так, будто Светлана обещала ждать его звонка, не отходя три недели от телефона. Даже если бы никто не поднял трубку, он злился бы меньше.
 Бездушный аппарат, говоривший голосом Светланы, вывел Бориса Ивановича из равновесия. Комбат перебрался на кухню, налил полный чайник воды, чтобы подольше закипала, и стал готовить свой любимый напиток – крепкий душистый чай.
 Пока грелась вода, грелся и чайник для заварки. Комбат надел его на носик чайника и тот вовсю прогревался паром. И как не убеждал себя Борис Рублев, что его сейчас интересует только чай, он то и дело оглядывался, косясь на дверь, ведущую в комнату. Ловил взглядом молчаливый телефонный аппарат, стоявший на тумбочке, хотя и знал, что телефоны имеют ту же привычку, что и чайники – если на них смотреть, то первый никогда не зазвонит, а второй никогда не закипит.




 Глава 4


 Светлана, лишь только вернулась из сауны, лишь только открыла дверь квартиры, тут же почувствовала, как странное ощущение охватывает ее, будто бы за время ее отсутствия кто-то сюда наведывался. И самым странным являлось то, что она не чувствовала при этом страха, будто бы приходил хороший друг, которому она сама одолжила ключи, от которого она не может ждать ничего плохого.
 «Дура я, дуры и они, – подумала Иваницкая о себе и своих подругах. – Столько не виделись, а разговоров только о мужиках, будто бы ничего стоящего в этом мире кроме них и нет».
 Но она отдавала себе отчет и в том, что случаются такие дни, когда то, что она отрицала сейчас с таким жаром, становится правдой. Уже не надеясь на удачу, но все же не отчаиваясь окончательно, она включила автоответчик, чтобы прослушать: кто и зачем ей звонил. Единственный звонок прозвучал во время ее отсутствия, но, как уже случалось не раз, звонивший после длинного сигнала не захотел оставить сообщение.
 – Черт…
 Иваницкая присела в кресло и слушала тяжелое дыхание, доносящееся из динамика. Она почти сразу узнала кому оно принадлежит, но боялась ошибиться. Одно воспоминание наворачивалось на другое, она вспомнила пару ночей, проведенных вместе с Рублевым, и боялась лишь одного – принять желаемое за действительное, боялась поверить в совпадение. Если бы она подумала еще одну минуту, то, возможно, и не стала бы звонить. Но поступок, совершенный под влиянием душевного импульса, всегда более верен, чем совершенный после холодного раздумья.
 Иваницкая набрала семь цифр, не заглядывая в записную книжку, напрочь забыв, что ввела номер в память аппарата, и, даже еще не услышав «алло», выпалила:
 – Рублева, пожалуйста, – только после этого поняв полный идиотизм того, что сказала. Комбат жил один и кто еще, кроме него самого, мог поднять трубку?
 – Светлана? – услышала она в ответ.
 И эти, в общей сложности, три произнесенных слова сказали им больше, чем все, что они произнесли потом. Эти слова никто из них не пытался облечь в обманчивую форму вежливости, никто не пытался придать им форму правдоподобия – они и так были правдой. Просто один человек очень хотел увидеть другого.
 Но тут же, словно испугавшись искренности, Светлана Иваницкая принялась объяснять:
 – Кто-то звонил мне, автоответчик, наверное, не сработал… Вот я и подумал, что, наверное, ты звонил, пока меня не было.
 – Нет, что ты, я не звонил, – тут же соврал Комбат, будто бы в этом могло быть что-то зазорное.
 – Да? – растерянно протянула Светлана, чувствуя себя последней дурой.
 – В общем-то, я хотел позвонить, но немного позже. Как ты?
 – Хорошо. А ты?
 – Тоже неплохо.
 Они немного помолчали, как бы помогая друг другу, намекая, мол, если не хочешь говорить дальше, распрощайся и положи трубку.
 – День сегодня неважный, – нарушила молчание Светлана.
 – И не говори. Снег мокрый… Машину ремонтировал, на земле пришлось лежать.
 – Ну ладно, если это не ты звонил, то, наверное, кто-нибудь другой.
 «Боже, какую чушь я несу!» – подумала Иваницкая и еле удержалась от того, чтобы повесить трубку, только полная уверенность в том, что звонил именно Комбат, а не кто-то другой, остановила ее от поступка, о котором пришлось бы пожалеть, совпадения случаются с гордыми людьми не так уж часто.
 – Ты чем сейчас занимаешься?
 – С тобой разговариваю, – рассмеялась Иваницкая.
 – Давай встретимся?
 – Давай.
 – Хочешь пойти в кино?
 Такого предложения Светлана не слышала уже лет пять. И от растерянности, и от готовности встретиться с Борисом Рублевым тут же произнесла;
 – Да.
 – Тогда жди меня через полчаса.
 – Где?
 – Во дворе, возле подъезда. Я на машине.
 – Жду.
 Обе трубки легли на рычаги аппаратов.
 – В кино… – словно еще не веря предложению, пробормотала Светлана Иваницкая.
 «Почему в кино? Почему бы не встретиться и не пойти в кафе, ко мне, к нему?»
 – Какого черта я предложил кино? Прямо-таки с языка сорвалось, – изумлялся Комбат, открывая гардероб.
 Особо большого выбора – что надеть – у него не было. Три пары джинсов, два свитера – один легкий, другой теплый, кожаная куртка на все сезоны с меховой пристегивающейся на молнии подкладкой, вот и вся «парадка».
 «Не форму же надевать?»
 В темноте шкафа блеснула одинокая звезда на плотно пришитом погоне.
 «И все-таки лучше бриться с утра, а не с вечера, – рассуждал Борис Рублев, разглядывая свое отражение в зеркале. – Вот если бы жили мы с ней постоянно, виделись бы каждый день, тогда конечно, лучше с вечера».
 Но времени на новое бритье уже не оставалось, и Комбат прихватив ключи от машины, сбежал во двор. «Форд» сиял свеженаведенным блеском.
 «Все же не зря старался, словно чувствовал!»
 Настроение улучшилось, и Борис Иванович даже напевал себе под нос тем громче, чем ближе он подъезжал к дому Иваницкой. Он приехал точно, как и обещал, через полчаса после того, как повесил трубку. Светлана как раз закончила наводить макияж и, заметив из окна машину во дворе, принялась лихорадочно собираться. Через пять минут она, бежавшая через две ступеньки по лестнице, степенно вышла из подъезда.
 Рублев неуклюже поцеловал ее в щеку и распахнул дверцу. Игриво придержав полупальто, Иваницкая села в машину, немного нервничая.
 Комбат слишком сильно захлопнул дверцу – так, что автомобиль даже содрогнулся. Подмигнув Светлане, Рублев обошел капот и сел за руль.
 – Ну, куда мы теперь – в кино? – растерянно произнесла Иваницкая и тут же пожалела об этом.
 Ведь все можно было именно сейчас переиграть и случайно произнесенное Рублевым слово «кино» не обязывало бы их сейчас ни к чему.
 – Да, точно, в кино. А что сейчас показывают?
 Иваницкая, как всякая женщина, очень четко чувствовала, готов ли мужчина сейчас ей подчиняться, или же имеет свой план действий. Комбату в данный момент можно было предложить все что угодно. Она открыла сумочку и вынула сложенную в восемь раз газету. Рублев развернул ее так, как военные разворачивают топографические карты, и принялся изучать. Названия фильмов не говорили ему ни о чем, телевизор он смотрел редко, только новости, а видеомагнитофона у него в квартире не водилось. Но признаваться в том, что он не ориентируется в названиях фильмов не хотелось.
 И Комбат пошел на хитрость. Украдкой глянул на часы, расположенные на приборной панели, и подобрал подходящий сеанс, не обращая внимания на название.
 – Что ж, идет! – Светлана и сама не имела понятия о чем фильм.
 Ехали они молча. Светлана радовалась тому, что согласилась наведаться в кино, а еще больше она радовалась тому, что Комбат рядом с ней.
 И неважно, что они сейчас молчат, зачем слова, если многое ясно и без них?
 Но радость эта была недолгой. Оставив машину на стоянке, Рублев с Иваницкой зашли в кассы кинотеатра. Из трех окошек два оказались закрыты, к тому же капитально заклеены рекламными плакатами. В третьем сидела скучающая кассирша, которая несколько оживилась при появлении посетителей, но смотрела на них как-то подозрительно.
 Комбат, не имевший представления сколько сейчас стоит билет в кино, во всяком случае, над кассой красовался план зрительного зала со старыми ценами – от двадцати пяти до семидесяти копеек – и поэтому достал из портмоне пятидесятитысячную купюру, чтобы не промахнуться.
 – С такой у меня сдачи не будет, – даже не заглянув в ящик, призналась кассирша.
 Пришлось поискать мелочь.
 – Не наторговали, что ли? – поинтересовался Рублев, получая билеты, на которых не были проставлены ни ряд, ни места.
 – По-всякому бывает.
 – А места почему не написаны?
 – Садитесь, где хотите.
 Несколько озадаченный Рублев посмотрел на Иваницкую. Та пожала плечами. Сквозь стеклянные двери они прошли в пустынное фойе. Рублеву показалось, что они пришли слишком рано. Он помнил какое обычно царит оживление в фойе, в буфете перед сеансом, когда, имея минут десять времени в запасе, нет гарантии, что придет твоя очередь купить бутылку пива и стакан сока для спутницы, но это были воспоминания прошлых лет, а новых Рублев еще не нажил. Кроме них в огромном фойе кинотеатра, выстроенного в конце семидесятых годов, прогуливалось еще человек десять подростков – парней и девушек, – которым Комбат и Иваницкая годились если не в дедушки с бабушкой, то уж в отцы и в матери точно.
 Девушка с короткой стрижкой в кожаной, украшенной металлическими пластинами куртке посмотрела на них с легкой понимающей усмешкой.
 Она-то знала, почему пришла в кино вместе со своим парнем – им просто негде встретиться, негде пообниматься.
 «Хотя, – тут же подумала она, – возможно, у него есть жена, у нее муж, и темный кинозал – самое подходящее место для того, чтобы несколько раз поцеловаться».
 Рублев взглянул на часы. До начала фильма оставалось пять минут.
 – По-моему, мы попали не в свою компанию, – шепотом проговорила Иваницкая, садясь за столик в буфете и подвигая к себе чашку с кофе.
 – Сеанс-то уже, можно сказать, вечерний, а народа нет. Может, фильм неинтересный, – предположил Комбат.
 – Мы с тобой столько лет не были в кино, – полуприкрыв глаза, прошептала Иваницкая, – что совсем потеряли чувство реальности. Ты только вспомни сколько сейчас видиков, сколько фильмов идет по телевизору! Кому еще, кроме нас, придет в голову ходить в кино, смотреть фильм, который вся Москва видела года три тому назад на кассетах?
 – Ну и что. Мы-то с тобой его не смотрели.
 Прозвенел мелодичный звонок, и голос из динамиков бесстрастно напомнил, что сеанс начинается. Иваницкая, Рублев и еще с десяток зрителей поднялись по широкой мозаичной лестнице к широко распахнутой двери, ведущей в зрительный зал, и тут же растворились в нем. На двадцать четыре ряда приходилось двенадцать зрителей. Парочки рассаживались так, чтобы оказаться подальше друг от друга.
 Комбат со Светланой сели в шестом ряду. Свет погас и тут же начался фильм. Рублева удивило, что нет журнала, как бывало в прошлые годы. Бежали написанные по-английски титры, звучал гнусавый голос переводчика – так, как раньше бывало только на фестивальных показах. Он обернулся и увидел, что все, кто пришел на сеанс, времени зря не теряют. Парень с девушкой, сидевшие от них через два ряда, целовались, другая пара, устроившись под самой киноамбразурой, хрустела картофельными чипсами.
 И тут Комбат понял: не случайно у него вырвалось это слово – «кино», не случайно он с Иваницкой пришел сюда. Именно здесь и он, и она почувствовали себя моложе, словно бы вернулись лет на десять назад, когда, не оглядываясь на других людей, могли позволить себе маленькие глупости.
 Он снял кожаную куртку, положил ее рядом на сиденье, помог освободиться от полупальто и Иваницкой. Затем обнял ее. Женщина тут же положила ему на плечо голову и они стали смотреть фильм. Комбат даже не сразу понял, что действие американского фильма разворачивается в Афганистане, что американский супермен одет в форму советского офицера. Он понял, что перед ним, лишь увидев знакомые пейзажи, увидев массовку из афганских крестьян. Он, скучая, смотрел на сцены взрывов, перестрелок, как всякий профессионал, находя в них массу неточностей, видя, что это не настоящий бой, а подделка. Уж слишком звучно гремели пулеметы, автоматы, уж слишком ярко, театрально взрывались гранаты.
 Незаметно для себя Комбат переносился в прошлое, вспоминал ребят, оставшихся в выжженных солнцем горах. Он был в мыслях уже там, по ту сторону экрана…
 Иваницкая вздрогнула, когда его рука отпустила ее плечо и легла на спинку кресла.
 – Что-нибудь не так? – шепотом поинтересовалась она.
 Но тут же поняла, что Борис Рублев ее не слышит. Обида миновала мгновенно. Она сообразила, что происходит на душе у Рублева, и для него сейчас не существует ни ее, ни зрительного зала, а лишь невысокая гряда гор, растянувшаяся над выцветшим, серо-голубым небом.
 Даже когда включился свет, Рублев смотрел на белое полотно так, будто на нем все еще виднеются пейзажи, знакомые ему по войне.
 Светлана тронула его за плечо.
 – Пойдем, а то двери скоро закроют.
 – Прости, я, наверное, задумался.
 – Ты куртку забыл.
 Борис Рублев даже не ощущал холода, когда вышел на улицу с курткой, переброшенной через руку. Он улыбнулся, когда увидел, как парень с девушкой, которых они видели на сеансе, берут билеты на следующий, на тот же самый фильм.
 – Ты знаешь, – сказал он, садясь в машину, – что «кино» у меня вырвалось абсолютно случайно?
 – Ты жалеешь?
 – Нет.
 – Ну, вот и отлично, – Светлана задержала в пальцах застежку ремня безопасности, который хотела набросить, и повернулась к Комбату. – Мне давно не было так хорошо.
 – Так ничего же и не было, – усмехнулся одним краем губ Рублев.
 – Именно поэтому.
 – А теперь куда? – спросил мужчина, заводя мотор и выезжая на улицу.
 – Зачем спрашиваешь?
 – На всякий случай.
 – Если бы ты собирался ехать ко мне, то поехал бы в обратную сторону, а эта дорога – к тебе.
 – Все точно, – улыбка не исчезла с губ Рублева.
 Он чувствовал, что у Светланы с того времени, как они оказались близки, никого не было. Такое познается без слов. Рублев лихорадочно припоминал, что же у него есть в холодильнике. Помнил точно, бутылка водки и палка колбасы есть, пара банок тушенки, банка рыбных консервов. Все не то, этого ей не предложишь. Таким женщинам, вроде как и еда не нужна, они не едят, а пробуют.
 Что-нибудь цитрусовое, разве что…
 Придется заезжать в магазин. Теперь он уже не боялся нарушить равновесие любым предложением, взаимопонимание установлено и его можно уничтожить только ссорой.
 Вместе они зашли в магазин, вместе сделали покупки. А затем, в предчувствии чудесного вечера, направились на квартиру к Рублеву.




 Глава 5


 Да, так уж случается, что люди, знающие друг друга, движутся в одном направлении. Вот уже несколько дней, полковник Бахрушин обдумывал как бы ему лучше предложить работу Борису Рублеву. Начальник полигона, полковник Брагин, свое согласие дал, а в том, что Комбат ему понравится, Бахрушин не сомневался ни секунды. Дело оставалось за малым – уговорить самого Рублева и притом сделать это так, чтобы тот не чувствовал себя обязанным.
 Леонид Васильевич был достаточно проницательным человеком, чтобы не делать таких предложений в лоб, а значит, решил он, действовать придется обходным путем.
 Он собирался заняться этим с самого утра, но дела не позволили. Пришлось присутствовать на совещании, делать небольшой импровизированный доклад. Во время своей пятнадцатиминутной речи Бахрушин не сводил глаз с генерала Пивоварова. У того ни один мускул не дрогнул на лице, когда Бахрушин раскрывал некоторые детали, касающиеся деятельности восточных сект. Тема была интересна сама по себе, даже если отвлечься от того, в каких стенах происходил доклад. Многие интересовались чисто из любопытства, задавая вопросы, а вот генерал Пивоваров молчал, но слушал Бахрушина внимательно.
 «Черт с тобой, – подумал Бахрушин, – докопаюсь я в конце концов, до правды. Не может быть по-другому».
 Докладывая, он решал на ходу, о чем можно говорить, о чем нет. Пивоваров так и не произнес ни слова, хотя часть доклада Бахрушина напрямую касалась направления, разрабатываемого генералом – производства бактериологического и химического оружия в третьих странах.
 Зайдя в кабинет, Леонид Васильевич спрятал папку с документами в сейф и твердо пообещал себе, что именно сегодня, именно сейчас он займется трудоустройством Комбата.
 Вызвал Альтова.
 – Как прошел доклад, товарищ полковник?
 – Сейчас у нас есть дела поважнее, – махнул рукой Бахрушин. – Разузнай-ка для меня, где сейчас Андрей Подберезский.
 Альтов настороженно посмотрел на начальника.
 «Неужели тот что-то затевает? Вчера интересовался Рублевым, сегодня – Подберезским. Того и гляди, новое дело раскручивается».
 – Узнай так, чтобы он не догадался от кого исходит инициатива.
 Альтов шагнул к двери.
 – Погоди. Небось, собираешься позвонить к нему домой, а потом в тир, представившись налоговым инспектором?
 Альтов удивился.
 – Признаться, да…
 – Зачем же друзей пугать? Придумай что-нибудь другое.
 Пришлось изощряться. Альтов сидел минуты две возле телефона, пока наконец ему в голову не пришло представиться журналистом городской газеты, собирающему информацию о том, где в настоящее время работают ветераны афганской войны. Дома Подберезского не оказалось, зато в тире он был.
 – Позвать? – в трубке звучал голос молодой женщины.
 – Нет, мне только нужны данные, – и Альтов принялся излагать свою легенду.
 Ответ женщины был лаконичен и краток. Никаких сокровенных или коммерческих тайн о своем работодателе она не выдала, но и не обидела звонившего. Альтов, вполне довольный собой, вернулся в кабинет к Леониду Бахрушину и гордо доложил:
 – Андрей Подберезский сейчас в тире.
 – Небось, журналистом представился? – ухмыльнулся полковник.
 Альтов был разочарован. Еще ни разу ему не удалось провести своего шефа. Тот заранее знал, как понял Альтов, что он непременно назовется журналистом, знал прежде, чем сам капитан придумал этот ход.
 – Ну что ж, молодец, – рассмеялся Бахрушин, поднимаясь из-за стола. – Нечего рассиживаться, еще чего доброго уедет.
 – Машину разыскать? – скороговоркой поинтересовался Альтов.
 – Стоит у подъезда, – не выглядывая в окно, ответил Леонид Васильевич.
 Проходя через приемную, Альтов на всякий случай украдкой посмотрел в окно сквозь повернутые планки жалюзи. Машина и впрямь стояла неподалеку от крыльца, поблескивая черным лаком. Но тут уж и Альтов не удержался от смеха.
 – Ты чего хохочешь? – толкнул его в бок Бахрушин.
 – Да вот, как последний идиот, раздумывал, откуда вы знаете, что машина у крыльца. А потом понял, пока меня не было, вы в окно посмотрели.
 – Черт тебя побери, капитан, и ты становишься человеком.
 Лифт плавно опустил полковника и его помощника в цокольный этаж, и Бахрушин, оказавшись на улице, постучал костяшками пальцев по тонированному стеклу машины, за которым Альтову так и не удалось рассмотреть водителя. Тот возник моментально, до этого дремал, улегшись на переднее сиденье. Самое странное, когда шофер открыл дверцу, то заспанности в его глазах и следа не было.
 – На шоссе Энтузиастов, в Кабельный переулок, – скомандовал Бахрушин.
 Он никогда не ездил на переднем сиденье, чем грешили многие из его высокопоставленных коллег.
 – Долго Подберезский пробудет в тире? – спросил Леонид Васильевич, глядя на город сквозь темные стекла машины.
 – Не было случая поинтересоваться.
 – Грош цена тебе, Альтов. Приедем, а его уже не будет.
 – Я бы мог, конечно, предупредить, но…
 – Ладно, черт с тобой. Что теперь уж думать об этом.
 И Бахрушин решил, если Подберезского в тире не застанут, то поедут прямо к Комбату.
 В конце концов, тот – человек не любящий церемоний, и на худой конец ему можно выложить все напрямик.
 Черная «волга» с двумя антеннами на крыше свернула с шоссе Энтузиастов и вскоре оказалась во дворе старого довоенного дома, построенного как раз в те годы, когда советская архитектура уже успела отказаться от простоты двадцатых, но еще не пришла к украшательству начала сороковых. И хоть Бахрушин знал, что в тир существует вход с улицы, так сказать, официальный, для посетителей, решил зайти туда со служебного, ведущего через подъезд.
 Но его встретил кодовый замок.
 – Ну-ка, Альтов, прояви смекалку, – Леонид Васильевич опустил уже было занесенную руку, готовый в любой момент набрать код.
 «Привязался же он ко мне сегодня, – злился про себя капитан, – будто я оперативник какой-то! Будто я знаю какой код может быть у этого замка».
 – Надо дождаться, пока кто-нибудь зайдет в подъезд, – сказал Альтов.
 – Не правильно.
 – Тогда наберем код одной из квартир и нам скорее всего откроют.
 – Тоже не правильно, – Бахрушин отстранил Альтова и указал ему на наборную панель. – Видишь, три цифры немного затертые – ноль, пятерка и девять.
 «Черт, как же я раньше не догадался!» – продолжал злиться Альтов, но на этот раз предъявляя претензии к самому себе.
 – Что, слишком короткая подсказка? – застал его врасплох Бахрушин. – Все равно не наберешь. Во всяком случае, с первого раза, как-никак число комбинаций – три факториал.
 – С первого раза, наверное, не попаду.
 Бахрушин ухмыльнулся презрительной улыбкой.
 – Не получится из тебя человека, ей богу не получится, Альтов! Рано тебе в майоры метить. Ты посмотри, где жильцы подъезда в первый момент останавливают руку. Там краска затерта со стороны нуля и пятерки. Набирали бы девятку первой, опирались бы слева. Значит, или пятьсот девять, или ноль девяносто пять. Но ноль девяносто пять не проходит, потому что в этом подъезде находится девяносто пятая квартира. Ее номер нужно тут же исключить из кода, которым открывается подъезд.
 Щелкнули три кнопки. Раздался короткий гудок и вспыхнула красная лампочка индикатора.
 – Чего стоишь, поворачивай ручку!
 Альтов чувствовал себя не лучшим образом.
 Бахрушин был настроен ставить его в тупик при каждом удобном случае. Дверь конечно же открылась, и полковник с капитаном оказались в темном подъезде. Правая дверь вела на лестницу, а левая, обитая железом, – в подвал. Леонид Васильевич пожалел, что тут нет никакой головоломки для Альтова. Дверь закрыта на ключ, а для связи существует одна единственная кнопка – кнопка звонка, так похожая на таблетку в цветной растворимой оболочке.
 Сколько ни жал на нее Альтов, звонка из-за двери было не расслышать – то ли расположен далеко, то ли дверь такая толстая, а может, тот и вообще не работает. Он припал к жестяной обивке ухом и радостно улыбнулся. Где-то в отдалении зазвучали подбитые металлом каблучки.
 – – Не ждут они гостей, – все так же улыбаясь, проговорил Бахрушин.
 Наконец дверь открылась. Молодая женщина в короткой юбке, в туфельках на высоком каблуке и в камуфляжной куртке явно с чужого плеча, сдержанно кивнула и ни о чем не интересуясь, впустила мужчин. Бахрушин и Альтов тут же почувствовали разительное отличие подъезда от подвала, которое отлично символизировала собою дверь, с одной стороны обитая некрашеными листами оцинкованной жести, а с другой стороны покрытая фирменным пластиком под дерево.
 Стены оставались неоштукатуренными, выложенными из красного живописного кирпича. Потолок покрывали звукопоглощающие плиты, вставленные в дюралевые направляющие. Все светильники – галогенные, маленькие – прятались в толще плит.
 – Прямо тебе Брестская крепость, – пробормотал Бахрушин, разглядывая красные кирпичные стены, из-за которых в подвале тира, казалось, стоит полумрак, хотя все лампы были включены.
 – Андрей, – негромко позвала женщина, увидев, что дверь в кабинет ее шефа открыта, а самого того нет за столом, – к тебе пришли.
 Но Бахрушин уже отыскал взглядом Подберезского. Тот стоял в конце тоннеля возле мишеней и поправлял прожектора, прикрытые от любителей стрельбы толстыми металлическими пластинами.
 Андрей прищурился, не в силах разглядеть из-за сильного света, направленного на него, кто же пришел. Единственное, что он понял сразу, это не Комбат – его мощную фигуру он узнал бы среди тысяч – и не спеша двинулся к линии, на которой располагалось оружие.
 Завидев и узнав Бахрушина, Андрей немало удивился:
 – Добрый день, Леонид Васильевич, – на лице его появилась растерянность:
 «Неужели что-то случилось с Комбатом?»
 Но спрашивать об этом он не стал, пожал руку Альтову и тут же предложил:
 – Пива не выпьете?
 – Нет, мне чего-нибудь газированного и без сахара. Да, неплохо ты устроился здесь, Андрюша. Даже в нашем ведомстве тир похуже.
 – Точно, вы же у меня первый раз, – вспомнил Подберезский. – Хотите, покажу?
 – Как-нибудь потом, сейчас у меня дело есть.
 Мягко взяв Подберезского за локоть, Бахрушин повел его в кабинет.
 – А ты, – остановил он Альтова на пороге, – попей кофе, посиди. Нам переговорить надо, – и больше ничего не объясняя, прикрыл за собой дверь.
 У Андрея хоть и имелся классный письменный стол, сидеть он за ним не любил, устраивался в кресле только тогда, когда приходилось работать на компьютере. Они расположились с Бахрушиным в углу под огромной картой, на которой уместилась вся Евразия, и, выпив по глотку солоноватой минеральной воды, настороженно посмотрели друг на друга.
 – Что-нибудь случилось? – почему-то шепотом спросил Подберезский. От волнения он сжал кулаки, на которых тут же проступили голубоватые вены, так похожие на линии рек на карте.
 – Нет, нет, все хорошо, Андрюша. Я всего лишь хочу сделать одно хорошее дело, но не знаю как к нему подступиться.
 – Наверное, заехали ко мне, прежде чем заехать к Рублеву? – предположил Подберезский.
 – Точно. Согласись, Андрей, мужчина он что надо, но живет сейчас не совсем правильно.
 Подберезский смотрел на Леонида Васильевича, ожидая, что он предложит.
 – Ему дело нужно, постоянное, – продолжал Бахрушин. – Вот у тебя, к примеру, такое есть – тир, бизнес. За тебя я спокоен, а Рублев долго так не протянет, выйдет весь прежний заряд и.., пиши «пропало».
 – Как это – «так»?
 – С таким стилем жизни.
 – Вот и я думаю. Ему жениться надо, – выпалил Андрей Подберезский.
 Бахрушин поморщился.
 – Ты сам-то женат?
 – Был.
 – И наверное, чувствуешь себя не так уж плохо. Ему работа нужна.
 – Сколько раз я ему предлагал! – прорвало Подберезского и он, не удержавшись, стукнул кулаком по хлипкому журнальному столику, чуть не расколов толстое стекло.
 – Значит, плохо предлагал или не правильно.
 – Не пойдет он ко мне работать, Леонид Васильевич, не такой человек. Да и не терпит он над собой кого-нибудь еще.
 – Это Рублев-то? – усмехнулся Бахрушин. – Всю жизнь в армии прослужил, а командиров на дух не переносит?
 – Армия – другое. Там командир – святое.
 Вот если бы вы могли что-нибудь предложить, – с надеждой проговорил Подберезский.
 – За этим и приехал. Долго думал, подбирал что бы такое могло подойти, и наконец определился.
 – Какая же работа?
 – Инструктор на полигоне нужен.
 Подберезский задумался:
 – Знаете, Леонид Васильевич, может, это и подойдет, если там, конечно, дело хорошо поставлено.
 – Я вот о чем думал. Комбат такой человек, что ему непременно нужен свой участок работы, в который бы никто не лез. Дадим ему группу тренировать, пусть за нее и отвечает. Толк будет.
 – Еще нужно, чтобы он снова согласился погоны надеть, – засомневался Подберезский.
 – Для этого ты мне и потребовался.
 – Да, нелегкую задачу вы задали, Леонид Васильевич, но постараться стоит. Поверите ли, но я сам вчера сидел и попробовал ради интереса подсчитать на что Комбат живет. А когда подсчитал, мне хреново стало. Я сам столько за день трачу, если шмоток не считать и бензина для машины.
 Ему, правда, много и не надо, пока не женился.
 – Далась тебе эта женитьба.
 – А довольствие у вас там, на полигоне, хоть достаточное?
 – Поменьше, чем у тебя, но и не бедствует никто.
 – Хотите, чтобы я его уговорил?
 – Да, Андрюша.
 – И хочется, и колется, – признался Подберезский. – Не думаю, что ему легко далось решение погоны снять, а значит, и надеть тяжело будет.
 – Ничего легкого не бывает. Только в бане мочиться легко. Поехали.
 – Позвонить?
 – А ты сам как думаешь?
 – Нет уж, лучше без звонка. Приедем, будто бы проведать, и потом вы аккуратно ему обо всем расскажете.
 – А то он не поймет, если я вместе с тобой к нему без приглашения приеду! Сразу же раскусит.
 – Но уважение этим к нему выскажем.
 – Поехали, – Бахрушин поднялся и одним залпом допил минеральную воду, будто это была водка.
 Может, именно этот жест и навел Подберезского на мысль. Он открыл сейф, стоявший по левую сторону от письменного стола, и задумался – какую бутылку лучше всего с собой взять. А выбор был: и коньяк, и водка.
 – Все-таки, трое, – проговорил Подберезский и его рука потянулась к литровой бутылке.


* * *

 – Едем, как на день рождения, еще не хватает букет цветов прикупить, – нервно смеясь, говорил Андрей, когда машина Бахрушина заворачивала во двор.
 – Дома, – с облегчением вырвалось у него, когда он увидел «форд», стоявший у подъезда.
 – Говоришь так, Андрюша, будто бы он пешком не ходит.
 Альтова оставили ждать в «Волге», а сами поднялись по лестнице.
 – Вот так всегда, – сказал Подберезский, – хочешь сделать доброе дело, откладываешь его, откладываешь. А уж когда возьмешься, кажется, хренотенью занялся!
 Бахрушин нажал на кнопку звонка.


* * *

 Прошло уже около сорока минут с того времени, как Комбат и Иваницкая приехали. Они успели попить кофе, пригубить по рюмке коньяка, и теперь Светлана сидела рядом с Рублевым на узком жестком диване в небольшой комнате, служившей Комбату спальней. Чувствовала она себя достаточно неуютно, со всех сторон на нее смотрели фотографии, а клетчатый плед покалывал ноги.
 Женщина чувствовала, как часто бьется ее сердце, она жила предчувствием близости.
 И вот, когда рука Комбата скользнула под воротник ее блузки, прозвучал настойчивый звонок в дверь.
 Рублев вопросительно посмотрел на Светлану.
 Та смотрела на него, не моргая.
 – Открыть?
 – Как хочешь.
 – Нормальные люди по телефону звонят, прежде чем прийти, – пробормотал Рублев, но женщина уже успела почувствовать, как замерла его рука, как, казавшиеся ей мягкими и горячими, пальцы вмиг сделались сухими и шершавыми.
 – Наверное, все-таки стоит открыть.
 Светлана знала, стоит подыграть желаниям мужчины. Все равно сделает по-своему, и запреты не подействуют.
 – Стоит, все-таки, – ответил Комбат и направился к двери.
 Иваницкая, торопясь, застегивала разошедшуюся на груди блузку. Она услышала голоса в прихожей и не знала, выходить ей из спальни или нет.
 «Если пришли не надолго и Борис Рублев собирается выпроваживать гостей, то можно остаться. Но если те задержатся, будет глупо через полчаса выходить и здороваться».
 Рублев стоял перед открытой дверью и смотрел то на Подберезского, то на Бахрушина. В том, что они приехали к нему вместе, было что-то не правильное. Что именно, Комбат пока еще не понял. Каждый из них в отдельности не вызывал бы у него подозрений, но, собравшись вместе, они могли договориться о чем-нибудь, в чем он не хотел участвовать.
 – Комбат, – широко улыбаясь, Подберезский шагнул в квартиру и обнял своего командира, правда, это получилось у него не очень-то искренне – так, словно бы следом за этим Андрей собирался одолжить у него немного денег.
 Бахрушин тут же заметил женское полупальто на вешалке и туфли, стоявшие у тумбочки.
 – Мы тут с Леонидом Васильевичем… – принялся объяснять Подберезский.
 – Я понял, решили заехать, проведать меня.
 Небось, случайно встретились на улице, – с издевкой ухмыльнулся Комбат, закрывая за Бахрушиным дверь.
 Андрей достал бутылку и протянул Рублеву.
 – Посидим, поговорим.
 – Кстати, твою Машу Мослакову сектанты больше не достают?
 – Нет, вроде бы отвязались. Уж не знаю, что ей проповедник после твоей «проповеди» сказал, но она и на собрания ходить перестала.
 Рублев обернулся. Из спальни вышла Иваницкая. Она смотрела несколько виновато, румянец возбуждения еще не исчез с ее щек.
 И Бахрушин решил, лучшее сейчас – это не делать вид, будто не понимаешь, что помешал людям.
 – Ну, Борис Иванович, извини, если помешали. Давай мы с Андрюшей в другой раз приедем, – и он взялся за ручку замка.
 – Погодите, Леонид Васильевич, все нормально.
 Он взял бутылку из рук Подберезского и засунул в морозильник. Вместо нее достал другую, точно такую же, но холодную.
 – Вы тут знакомьтесь, а я закуску приготовлю.
 Подберезский, Бахрушин и Иваницкая расположились на диване и на кресле. На столике уже стоял коньяк, фрукты и тонко порезанное копченое мясо. Хлеб лежал на отдельной тарелке.
 «Она резала, – подумал Подберезский, – Комбат и мясо и хлеб режет раза в три толще и складывает их в одну тарелку».
 «А она ничего, – подумал Бахрушин, разглядывая Иваницкую, – на дуру не похожа, на стерву – тоже. А то, что смотрит она на меня с неприязнью, так это понятно. Кому приятно, когда вытаскивают из постели, не дав закончить начатое? Это то же самое, что рюмку до конца не дать допить».
 – Меня зовут Леонид Васильевич, его – Андрей. А вас?
 – Светлана.
 – А по отчеству?
 Иваницкая искоса посмотрела на Бахрушина и не ответила.
 «Вот, чертовка, – подумал Бахрушин, – и слова не сказала, а дала понять, что я ей в отцы гожусь».
 – Я пойду, помогу, – Подберезский чувствовал себя неуютно в воцарившемся молчании.
 – Сиди, – резко прикрикнул на него Бахрушин.
 А Комбат тем временем резал на кухне мясо толстыми ломтями и шепотом ругался матом.
 – Как надо, не дождешься, чтобы приехали в гости, а только пригласишь женщину – они тут, как тут! Да и дела у них никакого нету, иначе бы сразу выложили.
 Бахрушин, старясь придать своему голосу мягкость, наклонив голову на бок, проговорил, обращаясь к Светлане:
 – Мы, между прочим, к Борису Ивановичу приехали с очень интересным предложением.
 Иваницкая, как каждая женщина, была любопытна и даже не постаралась этого скрыть:
 – Да?
 – Я хочу предложить ему работу.
 – Извините, но не знаю чем вы занимаетесь.
 – Тем же, чем и Борис Ивановича занимался раньше, – усмехнулся Бахрушин, на этот раз ставя Иваницкую в неловкое положение, она о прошлом Рублева знала лишь приблизительно, и тут же, без всякой связи добавил:
 – А вы очень красивы.
 А затем, не давая опомниться Иваницкой, выдал Подберезского с головой:
 – Мы, прежде, чем ехать к Борису Ивановичу, поговорили с Андреем. Так вот он считает, что Рублеву нужно срочно жениться.
 Светлана не знала что и говорить, на какую фразу она должна давать ответ, хотя со всеми тремя утверждениями была согласна полностью.
 Вот только не ждала, что прозвучат они открытым текстом.
 – Так вы поможете нам? – не отставал Бахрушин.
 – В чем? – дрогнувшим голосом поинтересовалась Светлана.
 – Сперва в первом, затем в третьем. А во втором вам помогать не надо.
 Эти слова вызвали несколько растерянную улыбку на губах женщины, которую и увидел Рублев, заходя в комнату с тарелкой в одной руке, а в другой он держал рюмки и вилки с ножами. На Бахрушина он смотрел настороженно, уже выработав версию, объясняющую почему полковник ГРУ приехал к нему без предупреждения.
 – Давайте за встречу выпьем, – потер сухие ладони Бахрушин и, не дожидаясь, пока хозяин квартиры разольет водку по рюмкам, сделал это собственноручно.
 Чокался Бахрушин всегда по одной и той же схеме. С мужчинами, которых уважал, держал рюмку на одном уровне, а к рюмке в руках женщины прикасался снизу, золотым ободком к ножке. Леонид Васильевич редко допивал рюмку до дна, предпочитая выдерживать дистанцию в компании – пусть остальные выпьют больше, а он меньше.
 – Ну-ка, догадайся, Борис Иванович, зачем мы приехали?
 Рублев настороженно смотрел на Бахрушина, ожидая подвоха.
 И за него вступился Подберезский.
 – Я думаю, Борис Иванович, пора тебе немного поменять свою жизнь.
 – Вот как!
 – Комбат, все отлично, но…
 – Что «но»? – тут же перебил его Рублев.
 Светлана осторожно положила ладонь на руку Рублева, удерживая его. Тот пока еще мягко, но уже настойчиво высвободился, разлил водку по рюмкам, Иваницкой налил коньяка. Не предлагая никакого тоста, выпил.
 – Мне ваших извинений, Леонид Васильевич, не надо. Я знаю, что вы задумали.
 Бахрушин понял свою ошибку, но было уже поздно.
 – Ну конечно же, – продолжал Комбат, – нужно дураком быть, чтобы не догадаться. С утра звонит мне Светлана, хоть до этого и не вспоминала, а потом, как бы случайно появляетесь вы с Подберезским. Ни хрена у вас не выйдет, хоть вы и сговорились.
 Пока еще только один Подберезский не понимал, о чем говорит Борис Иванович, именно поэтому он и рискнул возразить:
 – Хорошее дело мы задумали, Борис Иванович. Комбат, чего ты упрямишься?
 – Женить меня надумали? А мне, между прочим, и так хорошо.
 Бахрушин понимал, следует дать человеку выговориться. Главное тут не возражать. Любой спор живет, пока один человек говорит «да», а другой отвечает ему «нет». Если же хочешь, чтобы спор выдохся, повторяй за спорщиком «да» или вообще молчи.
 – Ну же, признавайся, – и Комбат заставил Светлану смотреть ему в глаза, – женить меня задумали?
 – Я твоих друзей вообще впервые вижу, да и ты, наверное, им мой номер телефона не давал.
 – Этому не нужно говорить номер телефона, – имея в виду Леонида Васильевича, рассмеялся Комбат, – ты и знать, наверное, не знаешь чем он занимается.
 – Абсолютно справедливо, – вставил Бахрушин и, понимая, что никто сейчас не собирается подливать ему в рюмку, налил себе сам и выпил. – Не стесняйся, Андрюша, пей, закусывай.
 Сейчас у него умопомрачение пройдет, тогда и поговорим.
 – А я-то думал, ты меня просто так увидеть хочешь, Андрюха.
 – Видите, что вы натворили, – вздохнула Светлана, присоединяясь к предложению Бахрушина.
 Она нервно вращала в руках тонкую ножку рюмки, наполненной коньяком, и то и дело к ней прикладывалась. Ей хотелось выпить крепкое спиртное залпом, чтобы унять дрожь в руках. Но, находясь рядом с Комбатом, она думала и о том, какое впечатление на него производит.
 – Ну, вот что, Борис Иванович, – Бахрушин сказал это так резко, что Комбат тут же смолк, почувствовав себя виноватым перед друзьями. – Насчет твоей женитьбы я бы тоже не прочь поговорить, но это, так сказать, твое сугубо личное дело. А приехал я за тем, что у меня есть вакансия, которую некем заполнить, кроме как тобой.
 Подберезский кивнул.
 – Истинная правда, Комбат!
 Рублев развалился на диване, раскинув руки вдоль спинки, всем своим видом давая понять Бахрушину и Подберезскому, что так просто его не возьмешь, хотя предложение его и заинтересовало.
 – При Светлане говорить можно? – спросил он.
 – Если без мата, я не против.
 – Честно говоря, хреново мне живется, – признался Комбат. – И не в деньгах дело, а просто не может нормальный мужик жить без женщины и без дела. Ты не обижаешься? – он повернулся к Светлане.
 – Ты же без мата…
 – Надо было добавить «без красивых женщин», – уточнил Бахрушин, подмигивая Иваницкой.
 – – Что за работа? Выкладывайте, полковник.
 – Инструктором на наш полигон пойдешь?
 – Это, вроде, как бывшему спортсмену за былые заслуги предлагают стать тренером при ЖЭСе, – задумался Комбат.
 – А чем плохо?
 – Всем хорошо.
 Но по взгляду Комбата нетрудно было догадаться, он сомневается и сомневается сильно.
 – Я тебе, Борис Иванович, обещаю: опекать тебя будут минимально. Дали группу – ты из них людей сделал, и все. Только по конечному результату судить станут.
 – Зачем обманываете, Леонид Васильевич?
 Это в идеале так бывает, а на самом деле, структуры, конторы повсюду одинаковые. Бумажки, бюрократия, а в результате, вместо дела – игры.
 – Когда ты, Борис Иванович, начинаешь рассуждать о работе, которой еще не пробовал, мне кажется, будто ты рассуждаешь о женитьбе, не имея ни малейшего представления о семейной жизни. Всему научиться можно. А тебя не просят самому учиться – учи других.
 – Не пойду, – твердо сказал Комбат.
 – Ладно, – проворчал Бахрушин, – тогда поступим по-другому. Придумай сам себе работу, а я уже найду под нее обеспечение.
 – Инструктором на полигоне, – так же твердо произнес Комбат, чем привел Бахрушина в замешательство.
 – А объяснить подоступнее можно?
 – Вы меня туда, будто по блату устраиваете, словно нет у вас инструкторов.
 – Так вот что тебя беспокоит! Боишься в этой жизни что-то по блату получить?
 – Это не опасения, это принцип.
 – Хорошо, – отозвался Бахрушин, – если хочешь так, на том и порешим. Я на полигоне с тобой появляться не буду, слово за тебя не замолвлю. Только потом – без обид.
 – Я похож на человека, который может обижаться?
 – По-моему, Борис Иванович, ты только что это сделал.
 – Извини, Леонид Васильевич.
 – Так-то лучше.
 Бахрушин запустил два пальца в нагрудный карман пиджака и извлек из него визитку.
 – Вот, позвонишь полковнику Брагину, он начальник полигона. А что будет дальше – не мое дело.
 Рублев поколебался, но визитку взял, сунул ее между книг на полке как закладку – так, чтобы торчал только самый хвостик.
 – Позвоню, Леонид Васильевич, обязательно позвоню.
 – Когда?
 – Завтра утром.
 – А к работе когда думаешь приступить?
 – Не знаю еще. Посмотрим, соглашусь ли я на нее вообще.
 – Может, планы другие были?
 – Хотел съездить поохотиться, меня Бурлаков уже достал, грозится, что без меня на охоту уедет.
 – Тоже дело хорошее, особенно, если с хорошим человеком.
 Светлана отставила пустую рюмку и, глянув на Комбата, тихо сказала:
 – Так я пойду?
 Бахрушин осторожно наступил ей под столом на ногу, чтобы молчала. Подберезский уже не сидел, стоял, пожимая Комбату руку:
 – Ладно, давай без обид, Комбат. Мы пошли.
 Дело сделали – и отлично. Меня еще в другом и в третьем месте ждут.
 – В налоговом управлении?
 – Век бы там не бывать.
 – Чего это вы засобирались? – Комбат осмотрел компанию. – То не было никого, а как пришли, то сразу все и убегать.
 – Нет, нет, вы оставайтесь, – предложила Иваницкая, – у меня завтра день свободный.
 Носок ботинка Бахрушина придавил ее ступню к полу.
 – Давайте не станем цирк устраивать. Все мы взрослые люди и прекрасно понимаем о чем идет речь.
 Бахрушин поднялся и элегантно наклонившись, поднес руку Иваницкой к губам.
 – Очень рад был познакомиться. Теперь я за Бориса Ивановича спокоен, – и не давая Рублеву возразить, вышел в прихожую.
 Его с Подберезским было уже не остановить.
 Но стоя на пороге открытой двери, Бахрушин погрозил Комбату пальцем:
 – Ты только попробуй мне завтра не позвонить Брагину!
 – В гости тогда больше не приедем, – пригрозил Подберезский, при этом широко улыбаясь, чтобы Комбат не принял его слова всерьез.
 – Да провалитесь вы все к чертовой матери, – вместо прощания сказал Комбат, захлопывая дверь.
 – Кажется, получилось, хоть и приехали не во время, – сказал Подберезский.
 – Вовремя никогда не бывает, – ответил Бахрушин.
 Мужчины спустились во двор. Бахрушин постоял запрокинув голову.
 – Ждете, что вам в окно на прощание помашут?
 – Нет, это было бы уже слишком.
 Во двор заехала машина – «вольво».
 – Тихо, не вылезать, – скомандовал бритоголовый азиат, – кажется, этого парня я видел возле дома культуры. A того, который постарше, вижу впервые.
 – Они уезжать собираются, подождем, – посмотрела в окно автомобиля на Бахрушина и Подберезского миловидная девушка и поправила на коленях пустую коробку от пиццы.
 Машина Бахрушина отъехала.
 – Ждем, они могут вернуться.
 – Тот мужик точно дома, с бабой, – я во дворе с самого утра крутился.
 – От нас не уйдет, теперь подготовились…
 Иваницкая сидела, поджав под себя ноги, и вращала в руке надкушенное яблоко.
 – У тебя хорошие друзья.
 – Тебе так показалось?
 – Не знаю. Я, конечно, мало с ними общалась, но хороших людей обычно видно сразу.
 – Я знаю почему они тебе понравились.
 – Не понимаю…
 – Будь они даже самыми отъявленными мерзавцами, они бы пришлись тебе по душе, потому что заговорили о женитьбе.
 Иваницкая громко рассмеялась:
 – Неужели ты до сих пор не понял, что замужество меня абсолютно не интересует?
 Комбат все еще настороженно смотрел на нее.
 – Ты в этом уверена?
 – Если бы я хотела выйти замуж, то звонила бы тебе куда чаще.
 Рассмеялся и Комбат.
 – Ты только не подумай, Светлана, что я к тебе плохо отношусь или подозреваю тебя в чем-то.
 Но я такой человек, которому жениться противопоказано. И не потому, что мне от этого станет хуже, хуже будет тебе.
 – Значит, ты все-таки хотел бы жениться на мне?
 – Никогда и ни за что, – сказал Комбат, взяв ее за руки.
 – Именно это я и хотела от тебя услышать, потому что ты тот человек, который не станет сидеть дома, если у него появится дело.
 Женщина подалась вперед, обняла Рублева за шею и поцеловала. Затем опасливо покосилась на дверь.
 – Тебе кажется, они все еще не ушли?
 – Нет, но сходи на всякий случай в прихожую, проверь, не забыли ли чего.
 Комбат воспринял эту просьбу всерьез, вышел и не обнаружил ничего оставленного Бахрушиным или Подберезским.
 – Пусто. А если бы что и оставили, я бы выставил за дверь. В следующий раз мы даже не станем поднимать телефонную трубку, а не то что подходить к двери.
 – Правильно, сперва дело, потом все остальное.
 После ухода Бахрушина с Подберезским Комбат сделался мрачным. Не помогали даже улыбки Иваницкой и предвкушение близости, которой они оба желали. Рублев чувствовал, наступает перелом в его жизни. Одно дело быть вольным стрелком, а другое – податься на службу, пусть даже она очень важна и возвращает в лучшее прошлое.
 Рублев то и дело словно забывал о присутствии женщины, и та начинала чувствовать себя лишней в его доме. Но уходить ей не хотелось. Не так уж часто они виделись, и не так уж много в их жизни было общих светлых дней.
 Комбат легко подхватил столик, на котором стояли тарелки, бутылки, ваза с фруктами и отнес его к стеллажу. Затем, не давая подняться Иваницкой с дивана, разложил его, и его рука вновь забралась под воротник блузки.
 – Кажется, нас прервали именно на этом?
 – Не совсем, – отводя взгляд в сторону, ответила Светлана. – У меня было расстегнуто три пуговицы, – и женщина чуть дрожащими от нетерпения руками принялась расстегивать маленькие перламутровые пуговички на горловине блузки.
 Они уже были вместе, но Светлана, как ни старалась не замечать, постоянно натыкалась взглядом на белый хвостик визитной карточки, торчащий из-за корешков книг.
 Наконец она закрыла глаза и постаралась забыть о том, что ей и Комбату помешали…
 Рублев проснулся моментально от короткого звонка в дверь, взглянул на часы – с того момента, как они устроились спать, прошло минут двадцать, и подумал:
 «Может, Подберезский проводил Бахрушина и вернулся? Если так, открою и пошлю его к черту».
 Он покосился на счастливо улыбавшуюся во сне Иваницкую. Звонок женщину не разбудил.
 Комбат осторожно поднялся, натянул джинсы, майку, вышел в прихожую. Обычно он открывал дверь сразу, но сейчас не хотел тревожить Светлану.
 «Если это Андрюха, пошлю его к черту, не открывая».
 – Кто там?
 – Пицца прибыла, – ответил приятный девичий голос.
 – Я не заказывал.
 – Не может быть. Возможно, ваши друзья заказали.
 Рублев решил договорить на лестнице, чтобы не будить Светлану.
 «Ошибка какая то…»
 Он шагнул на площадку и прикрыл за собой дверь. Перед ним стояла миловидная девушка и держала в руках картонную коробку. Рублева немного насторожило то, что она боязливо обернулась.
 – Распишитесь в получении, – она протянула ручку.
 Комбат взял в руки коробку и только хотел черкануть на листке свою короткую подпись, как увидел боковым зрением мужчин, появившихся на площадке этажом выше. Девушка тут же отпрянула к стене.
 «Вот оно что…»
 Бритоголовый спускался медленно, следом за ним двигался один из тех, кто противостоял Рублеву на пустыре, под глазом у него чернел синяк.
 В руках оба сжимали пистолеты. Третий мужчина, узкоглазый, поднимался снизу, тоже вооруженный.
 Рублев моментально сообразил:
 «Стоять у двери смертельно опасно. Надо оказаться между нападающими, чтобы они боялись перестрелять друг друга».
 – Ваша взяла, ребята, – проговорил он, поднимая руки, и делая шаг вперед.
 – Стой на месте, ублюдок, – проговорил бритоголовый.
 – Хорошо, – Комбат отступил на шаг, и этим на мгновение усыпив бдительность нападавших, пружинисто оттолкнулся от площадки, прыгнул, повалил главаря, покатился с ним по ступенькам.
 – Стреляй, стреляй! – он слышал приглушенные крики.
 – Нельзя, промахнусь.
 Прижавшись к бритоголовому, прикрывшись им, Рублев локтем ударил его в подбородок и вырвал из ослабевшей руки оружие, откатился к стене, прицелился. Два ствола смотрели прямо на него.
 – Одного из вас я уложить успею, а то и двоих.
 В наступившей тишине слышалось тяжелое дыхание. Мужчины переглянулись. Комбат медленно поднимался. Тот, который стоял парой ступенек ниже, сказал приятелю:
 – Он прав.
 – Заткнись. Брось пистолет и становись мордой к стене.
 – Не ты здесь командуешь, – Рублев резко присел и бросился вперед, стрелять ему не хотелось, не хотелось и нападавшим.
 Пистолет в руках Комбата уткнулся стволом в висок бандиту.
 – Ты еще не понял? Забирайте дружка и сматывайтесь, пока я добрый. Быстро, брось пистолет своему понятливому приятелю.
 Приказ был выполнен без лишних слов. Бритоголовый оттолкнул, пытавшихся его поднять, из разбитой губы текла кровь. Он остановил взгляд на собственном пистолете, оказавшемся в руках врага, но промолчал. Девушка, первой побежала по лестнице, бросив коробку.
 – Быстро, за ней!
 Через окно подъезда Комбат проследил за сектантами – те сели в машину и уехали. Только сейчас Рублев заметил, пистолет, доставшийся ему, даже не снят с предохранителя. Чертыхнулся.
 «Надо быть повнимательнее…»
 Он сунул пистолет в карман, обтянул майку.
 Зашел в квартиру. Иваницкая, кутаясь в одеяло, стояла в коридоре:
 – Что случилось?
 – Сосед приходил денег одолжить.
 – Ты врешь. Что случилось?
 – Я уже сказал.
 Ему с трудом удалось успокоить Светлану, хоть та ему и не поверила.




 Глава 6


 – Борис, – Иваницкая чуть ли не впервые назвала его по имени.
 Комбат, не поворачиваясь к ней, усмехнулся.
 Но когда их взгляды встретились, на лице его уже не было улыбки.
 – Да.
 – Я пойду, – сказала Светлана.
 – Может, останешься? – он сказал это так, будто произнес «уходи».
 Но не слышалось, в его голосе ни злости, ни раздражения, а лишь добрый совет.
 – Когда мы еще встретимся? – спросила она.
 – Когда ты позвонишь.
 – А почему ты не хочешь позвонить сам?
 – Не умею, – усмехнулся Комбат, глядя на то, как за окном сгущаются сумерки, как мокрые снежинки прилипают к стеклу и, растаяв, стекают к низу рамы мутными каплями.
 Иваницкая вышла в коридор, несколько секунд ждала, выйдет ли вслед за ней Комбат, чтобы подать пальто. Но тот так и не появился из комнаты.
 Зато когда хрустнул замок, Борис Иванович догнал Светлану и, не зная, как объяснить ей свою тревогу, протянул ей ключ.
 – Зачем?
 – Придешь, когда захочешь.
 – Но ты не всегда бываешь дома.
 – Проблемы в этом нет. Квартира на сигнализации не стоит, брать здесь нечего.
 – Ты намекаешь на то, что я могу украсть, пусть даже в шутку?
 Комбат, не привыкший к долгому общению с женщинами, растерялся. Он совсем не это имел в виду.
 – Ну, мало ли что… Тебе захочется побыть одной…
 – Я и так живу одна.
 – Нет, иногда такое находит – хочется оказаться в месте, где никто не сможет тебя найти.
 – Что ж, спасибо, – маленький плоский ключ от простого замка исчез в кармане женщины, так, словно бы его и не было.
 Рублев, даже не одевая куртки, в майке, провел женщину до стоянки, неумело поцеловал Иваницкую в щеку и посадил в такси. Он остался один, заспешил ко двору, обернулся, прикрывая глаза от мокрого снега ладонью. Рублев ждал, посмотрит она в заднее стекло или нет.
 Светлана обернулась в самый последний момент, за несколько десятков метров до угла, вскинула руку на прощание и несколько раз сжала и распрямила пальцы, разглядев за темным стеклом силуэт Комбата. Он тоже махнул рукой в ответ.
 Машина скрылась за углом. Комбат, держа пальцы на рукоятке пистолета, поднялся в свою квартиру.
 «Глупо получилось, – подумал Борис Иванович, опускаясь на диван, еще хранивший тепло недавно сидевшей на нем женщины. – Почему мне кажется, что друзья хотят сделать меня насильно счастливым? Наверное, потому, что оно так и есть, – тут же ответил себе Рублев. – Они видят счастье по-своему, а я – по-своему. Какая разница, женаты мы или нет? Не в бумагах и не в словах счастье. Захотим увидеться – увидимся, а нет – пару месяцев можно и не вспоминать друг о друге. Какой из меня муж? Зарабатывать большие деньги тошно, за них всегда приходится продавать часть совести. Чем больше денег получаешь, тем меньше совести остается в твоем распоряжении».
 Эта нехитрая мысль ободрила Комбата, в ней он нашел утешение и объяснение тому, что с ним происходит.
 Встал, упершись взглядом в фотографию.
 «Как давно это было? Давно, потому что многих ребят нет в живых, а недавно – потому что я почти не изменился. Словно в зеркало смотрюсь, а не в пожелтевший снимок вглядываюсь».
 Узкая комната и мебель в ней была расставлена так, что оставляла неширокий проход от окна к двери. Ходи и думай.
 Комбат заложил руки за спину и принялся вышагивать по тесной для него комнате.
 "Дожил! По блату тебя устраивают на службу.
 Конечно, полковник Бахрушин – мужик отличный и справедливый, но один раз я уже обжегся.
 Вспомни, чего тебе стоило оставить службу и послать всех подальше! И я оказался прав. Правда, об этом никто не вспоминает, но я-то помню.
 На второй раз у меня может не хватить упрямства и духа. Ладно, что тут думать – посмотрим.
 Вдруг прав Бахрушин и все еще сложится не наихудшим образом".
 Комбат так и не притронулся к выключателю.
 Сумерки сгустились до такой степени, что, стоя у окна, он с трудом увидел стул в углу комнаты.
 И тут зазвонил телефон, подмигнув Комбату в темноте красным огоньком. То, что звонил кто-то из троих, покинувших недавно его квартиру, Рублев не сомневался. Но кто?
 «Подберезский, Иваницкая, Бахрушин?»
 И он принялся ждать, подсчитывая, сколько звонков прозвучит до того, как звонивший потеряет терпение. Первой, по его мнению, должна была положить трубку Иваницкая. Она уходила, будучи менее всех остальных уверенная в своих правах на Рублева.
 «Максимум пять звонков даст».
 Прозвучал шестой.
 «Нет, не Светлана».
 После седьмого и восьмого Рублев решил:
 «Нет, не Бахрушин».
 А когда прозвучал девятый, усмехнулся:
 «Подберезский. Этот знает, что прощу, если и двадцать звонков даст».
 Рублев взял трубку.
 – Алло, – мрачно произнес он в микрофон.
 И тут же услышал голос Леонида Васильевича Бахрушина.
 Тот говорил, посмеиваясь:
 – Чего трубку не берешь, Борис Иванович?
 – Да вот, в ванной был.
 – Не дури, – продолжал смеяться Бахрушин, – ты один в квартире и не постеснялся бы голый выйти.
 Комбат подумал:
 «А с чего это он взял, что Иваницкая ушла?»
 Но не успел Рублев произнести вопрос вслух, как Леонид Васильевич тут же ответил на него:
 – Когда женщина в доме, да еще любимая, по телефону таким мрачным голосом не разговаривают. Ходишь, небось, и думаешь, подкинули вы мне задачу. Ты, небось, думал, кто это звонит – Иваницкая, я или Подберезский? Трубку не брал, звонки считал.
 – Точно! – восхитился Комбат.
 – Я даже знаю на ком ты, Борис Иванович, остановил свой выбор – думал, Подберезский.
 – Вы бы после седьмого звонка трубку положили.
 – Я тоже это просчитал, поэтому и звонил дольше. Вот что, дорогой, я полковнику Брагину только что сказал, что ты к нему завтра утром приедешь. Знаешь дорогу?
 – Не забыл еще.
 – Ну вот и хорошо. Только вздумай не приехать! Не появишься утром у Брагина, так я себе за цель жизни поставлю тебя женить. Андрюшу подговорю, тогда уж точно не открутишься. Я если за что-то взялся, всегда до конца довожу.
 Все, значит, завтра с утра ты у Брагина на полигоне.
 – Да, – несколько зло ответил Комбат.
 И странное дело, после разговора с Бахрушиным на душе стало легче, словно бы Борис Иванович перешагнул через преграду или перевалил через вершину горы и теперь дорога пошла вниз, только успевай переставлять ноги.
 Рублев вышел на кухню и поставил на огонь чайник. Он всегда так начинал и так завершал день. Странная привычка, если учесть, что крепкий чай бодрит. Понятно, когда его пьют с утра, но если с вечера, перед сном? И если Комбату задавали такой вопрос, он непременно отвечал:
 – На здоровье не жалуюсь, сон отличный.
 Мне не только крепкий чай, но и крепкий кофе сон не перебьет, хотя кофе пью редко, не мой напиток.
 – Тогда зачем пить, если организм настолько силен, что его не проймешь и лошадиной дозой кофеина?
 Но это уже вопрос из области мистики. Есть вещи, которые не поддаются объяснению, но из которых складывается жизнь, делая ее неповторимой.
 Пока грелась вода, Рублев снял с холодильника старый толстый Атлас мира, подаренный ему Подберезским. Точно такой же атлас был у Комбата до отлета в Афганистан, но потом непостижимым образом исчез. Старое издание пятидесятых годов, подробное, со старыми названиями.
 Рублева мало занимали экзотические страны. Он равнодушно пролистал страницу, на которой была изображена Африка, сплошь усыпанная колониальными названиями и пометками «Французская», «Британская», «Испанская», «Португальская».
 Чуть чаще забилось сердце, когда Борис Иванович добрался до карты Афганистана. Но и ее он пролистал. Рублев листал как обычно, с конца, пока не добрался до карт Российской Федерации по областям. Он скользил взглядом по листу.
 Одни названия городов ему ничего не говорили, другие тут же вызывали в памяти чьи-нибудь фамилии, лица. Вот, например, Тамбов, город, где Комбат ни разу не был. Но тут же, прочитав это слово, он вспомнил невысокого, но крепко сложенного лейтенанта Николая Пятакова, который каждый раз, лишь оказывался за праздничным столом, начинал вспоминать свой город и неизменно заканчивал:
 – Ты, Комбат, будешь последней свиньей, если не приедешь ко мне в Тамбов, – и вновь принимался живописать прелести родных мест.
 И каждый раз, когда звучало приглашение, Комбат отвечал ему:
 – Вот как-нибудь, закончится война, тогда и приеду.
 – Войну мы должны кончить, – лейтенант Пятаков поднимал налитый до половины обжигающей крепкой водкой или разведенным спиртом стакан.
 – Нет, война кончится сама по себе, но в Тамбов я к тебе приеду.
 И вот теперь вспомнилось это не выполненное после Афганистана обещание. От ребят Рублев слышал, что Николай Пятаков вернулся домой, жив-здоров.
 «Эх, так и не съездил я к нему! – в сердцах подумал Рублев. – А теперь, если устроюсь на полигон инструктором, то черта с два выберусь».
 Засвистел чайник, пришлось отложить атлас и заняться приготовлением заварки.
 – Эх, крепкий! – пробормотал Комбат, глоток за глотком поглощая горячий чай.
 Даже не убирая со стола использованную посуду, Рублев отправился спать, отведя себе на сон восемь часов. А поскольку сейчас было всего лишь девять вечера, он знал, что в пять, ни минутой раньше и ни минутой позже он откроет глаза.


* * *

 Ровно в пять Комбат открыл глаза. Сна как и не было. Темнота за окном еще и не думала рассеиваться, чернела глянцем в незашторенных окнах. Комбат никогда не задвигал занавески.
 Борис Иванович наскоро сделал зарядку и только тут сообразил, что не уточнил у Бахрушина какое утро он имел в виду, ведь утро начинается с четырех часов. Это если считать астрономически. А для людей существует много утр. Некоторым – и двенадцать часов, когда добрая половина людей уже переделала половину дел – все еще утро.
 «Ничего, подожду у ворот. Если что, я человек не гордый».
 Комбат воспользовался вчерашней заваркой, еще не успевшей потерять свой терпкий вкус, спустился во двор. Не виднелось даже ранних собачников, хотя в паре окон горел свет.
 «То ли водители там живут, то ли уезжать кому надо», – подумал Комбат, открывая покрытую инеем дверцу машины.
 Вскоре приятное тепло разлилось по салону, и Рублев даже сбросил куртку, оставшись в свитере. Документы он всегда носил при себе и даже не стал проверять прихватил ли их. Дело это было отработано до автоматизма: паспорт, права, военный билет всегда лежали в кармане куртки. Дорогу до полигона он помнил отлично. Не раз ему в былые годы приходилось проезжать здесь по утреннему шоссе. Только тогда начальником полигона был другой человек, полковника Брагина знать ему не довелось.
 Вот и поворот без указателя, лишь табличка, извещающая, что проезд здесь запрещен. Никто не остановил Рублева, когда его синий «форд» свернул на узкую ленту асфальта, уходящую дугой за лес. Снег в Москве и пригороде почти повсюду успел растаять, лишь редкими белыми полосами еще встречался в лесу.
 Контрольно-пропускной пункт возник сразу же за поворотом. Колючка уходила по просеке, разделяя лес надвое. За железными воротами с облезшими красными звездами, за приземистым зданием КПП, сложенным из силикатного кирпича, виднелась раскисшая равнина, а за ней череда холмов. Комбат съехал на траву и, надев куртку, направился к КПП.
 В помещении пахло тушенкой, луком и свежесваренным чаем. Солдат, сидевший у пульта, тут же разглядел в Рублеве военного, штатская одежда не могла его обмануть. Поднялся со стула и поинтересовался:
 – Куда?
 – К начальнику полигона, полковнику Брагину.
 – Ваша фамилия?
 – Рублев Борис Иванович.
 Солдат полистал страницы большой регистрационной книги. Время от времени оттуда выпархивали прямоугольники пропусков. Пока солдат занимался поисками, Комбат, скосив глаза, увидел под письменным столом его босые ноги. Сапоги стояли рядом, прислоненные к калориферу, портянки висели на сложенных один на один кирпичах тоже поближе к спасительному в армии источнику тепла.
 – Есть такое дело, – солдат выудил пропуск и требовательно посмотрел на Комбата.
 Тот достал военный билет.
 – Подождите здесь.
 Трубка старого черного телефонного аппарата без диска оказалась в руках солдата, и он принялся узнавать где сейчас находится полковник Брагин.
 – Скоро тут будет, – наконец сказал он, кладя трубку на рычаги аппарата.
 – Ты хоть портянки надень, когда командир приедет.
 Страж уселся и, торопясь, принялся заматывать портянки. Сунул ноги в сапоги. На лице его изобразилось удовольствие: как приятно надеть теплое и сухое, когда на улице мокро и холодно!
 Рублев, не найдя стула, присел на выкрашенный голубой краской подоконник и достал пачку сигарет.
 – Куришь?
 – Да.
 – Давно?
 – Как в армию пошел.
 – Небось, еще и в школе пробовал? – просто так поинтересовался Рублев, протягивая пачку с выдвинутой сигаретой.
 Парень принял угощение и закурил, затягиваясь глубоко, подолгу задерживая дым, словно боялся, чтобы ни один глоток его не пропал даром.
 – Нет, в школе не пробовал, – солдат, стараясь, чтобы Комбат не заметил, убрал со стола пачку дешевых сигарет.
 – Армия – она не только курить тебя научит, правда?
 На дороге показался командирский «уазик».
 Он мчался на скорости около ста километров в час. Ощущение скорости подчеркивала длинная антенна, почти вплотную прижавшаяся к брезентовому тенту.
 – А вот и полковник.
 Брагин, широкоплечий, всего на полголовы ниже Комбата, вошел в помещение КПП, испытующе глядя на гостя. Он даже не взглянул на солдата, пытавшегося по полной форме доложить ему, а лишь махнул рукой и бросил:
 – Отставить.
 – Товарищ полковник…
 – Я сказал, отставить. Наслышан, наслышан, – улыбнулся он, глядя на Комбата. – А затем протянул руку:
 – Брагин.
 – Рублев.
 Мужчины обменялись рукопожатиями, при этом каждый из них словно пытался доказать другому, что его рука сильнее.
 «Небось, Бахрушин наговорил про меня с три короба, – подумал Комбат, – теперь отдуваться придется».
 Взяв половинку пропуска, Рублев пошел следом за полковником. Тот уже устроился в машине, когда на заднем сиденье оказался и Рублев.
 Брагин торопливо захлопнул дверку, чтобы не выходило тепло. Сперва на его лице появилась гримаса блаженства, а затем он нахмурился.
 – Погоди, – выставил он перед Комбатом ладонь, хотя тот и не собирался ничего говорить. – Товарищ сержант, – тронул он за плечо водителя, – это почему в машине снова бабами пахнет?
 Комбат принюхался и впрямь уловил еле различимый запах духов.
 – Никак нет, товарищ полковник! Не было в машине никаких баб, – принялся сбивчиво говорить сержант.
 – Тогда еще хуже. Значит, сам духами душишься. Педик, что ли?
 – Никак нет, товарищ полковник, – расплылся в улыбке сержант, поняв, что его подкалывают.
 – Так были бабы или нет?
 – Были, товарищ полковник.
 – В каком количестве?
 – Одна штука.
 – Ну так вот, в следующий раз в машину их не таскать. И знай, баб штуками не считают.
 – Так сами приходят.
 – А ты их не пускай. Ладно, поехали.
 Довольный тем, что его больше не достают, сержант рванул на шоссе.
 «Уазик» подбрасывало на жестких рессорах и если бы не видеть, что за окном нормальная дорога, можно было подумать, машина едет по проселку.
 – Я вот что, майор, подумал, – не глядя на Комбата, заговорил полковник Братин, – если ты такой человек, что с самого утра приехал, значит, толк из тебя будет. Я специально Бахрушину ввел в уши, чтобы сказал тебе прибыть с утра, без указания времени. Если для человека утро – Это до восьми, значит, положиться на него можно. Приехал бы в девять, хрен бы с тобой разговаривать стал.
 – Это правильно, – поддержал его Комбат и подумал:
 «Всегда стоит поступать так, как подсказывает интуиция. Не промахнешься».
 А тем временем полковник Брагин продолжил:.
 – Я думал, мне какого-нибудь хмыря по блату подсунуть хотят, а с виду ты, майор, мужик ничего. Посмотрим, каков в деле.
 После этого Брагин замолчал, замолчал намертво. Он даже не открыл рот для того, чтобы вставить в губы сигарету, лишь всунул фильтр в узкую щель плотно сжатых губ и с остервенением затянулся дымом.
 Машина мчалась, оставляя один учебный полигон за другим. Аккуратные, подновленные щиты, ряды деревянных скамеек, полосы препятствий, стрельбища. На Комбата дохнуло хорошо знакомым, и на какое-то время он даже забыл, что сейчас на нем нет военной формы.
 «Погода в самый раз», – подумал Рублев.
 Он понял, ему и хотелось оказаться на полигоне в ненастье, когда не поймешь что моросит – то ли дождь, то ли снег, когда земля превратилась в грязь.
 «Уазик» уже приближался к холмам, и впереди Рублев разглядел изрытую танковыми гусеницами землю.
 – Ну, чего молчишь? – внезапно, но скороговоркой произнес Брагин.
 – Смотрю, вспоминаю.
 – Дело ясное. Но почему остановиться не просишь? – обращение на «ты» в устах Брагина было абсолютно нормальным, хотя к сержанту, сидевшему за рулем, он и обращался на «вы».
 – Жду, когда вы предложите.
 – Не хрен мне предлагать. Кто к кому приехал – ты ко мне или я к тебе? Есть дело, говори, а то проедем полный круг по полигону, да у КПП и высажу. Ты, майор, зачем ко мне приехал?
 – Бахрушин сказал, – начал было Комбат.
 – На хрен Бахрушина. Он нас свел, на этом его дело и кончилось. Что тебе от меня надо? – дружелюбно говорил Брагин, глядя в забрызганное влагой окно.
 И самое странное, после этих слов Комбату сделалось легче. Он понял, никто помогать ему не собирается и предложение Бахрушина стать инструктором на полигоне совсем не значит, что с Брагиным обо всем договорено. Если он захочет – возьмет, если нет – пошлет на хрен.
 И стоишь ты чего-нибудь или нет, придется доказывать самому.
 – Вам инструктор нужен, товарищ полковник?
 – Нужен, майор, нужен. Но сразу предупреждаю, деньги – дрянь, солдаты – бестолочи.
 Поэтому их я тебе и не предлагаю. Есть работа покруче.
 – Тоже инструктором?
 – Да.
 – Кого тренировать?
 – А это еще посмотрим. Разворачивайся, – крикнул Брагин.
 Сержант лихо затормозил. Машина развернулась почти на месте и понеслась в обратную сторону.
 – Так, с чего начнем? – поинтересовался Брагин.
 – Я с чего угодно начать могу.
 – Тогда к стрельбищу.
 Комбату казалось, что он провел на этом полигоне всю жизнь, хотя в общей сложности не набралось бы и двадцати дней. Машина, не доезжая до поворота, скатилась на траву и понеслась к черневшей невдалеке от леса застекленной вышке.
 Солнце, было не понять, взошло или не взошло. Низкие облака лохмотьями летели почти над самой землей, осыпая ее дождевым крошевом.
 Только на первый взгляд казалось, что стрельбище безлюдно. Стоило остановиться командирскому «уазику», как тут же с вышки спустился капитан. По его взгляду Рублев понял, этот тоже предупрежден.
 «Ни хрена себе, – подумал Борис Иванович, – это он весь персонал на службу в шесть утра выгнал, даже не зная наверняка – приеду я или нет! Серьезный мужик».
 Но удивления своего не выдал.
 – Какое оружие предпочитаешь, майор?
 – А что, разное есть?
 – Всех стран, со всего мира, если, конечно, стоящее.
 – «Калашника».
 – Хорошо, – Брагин потер замерзшие руки и сунул их в карманы бушлата. – Сумеешь меня перестрелять – возьму на полигон, а нет – не обессудь. Дай-ка нам, капитан, два «калашника» и цинк патронов.
 Оружие принесли тут же, а вот с патронами случилась задержка. Пока их ждали, шофер вытащил из «уазика» кусок брезента и накрыл им автоматы. Мишени одна за другой оживали, двигались, поднимались. Стрельбище находилось в идеальном порядке. Башня и застекленная будка над ней выкрашены, нигде вместо стекла не стояло фанерного листа. Сколько ни всматривался в траву Рублев, не нашел ни единой гильзы.
 Появились двое солдат, несущих цинк с патронами и сумку от противогаза, полную рожков. Они ловко распаковали обитый жестью ящик и принялись снаряжать магазины.
 – Давай, ты первый, майор.
 Рублев расстелил плащ-палатку, с одной стороны основательно испачканную в грязи, и залег на огневом рубеже. Полковник Брагин стоял, уперев руки в бока, на его груди висел артиллерийский бинокль, услужливо повешенный шофером-сержантом. Аккуратно прицелившись, Комбат задержал дыхание и уложил, не выдыхая, сразу три мишени, к тому же перерывы между выстрелами он почти не делал – так, словно бы на него наступали настоящие враги.
 Брагин усмехнулся, покачал головой.
 – Ну что ж, для начала неплохо. А теперь дай-ка мне, – он прилег на палатку и ничуть не хуже, чем Комбат, расправился также с тремя мишенями.
 А затем началось. Майор и полковник соревновались, забыв о холоде, о дожде, смешанном со снегом, забыв о субординации. Они подзадоривали друг друга выкриками, стреляли по одной и той же мишени, кто успеет раньше. Солдаты в траншеях, управлявшие мишенями, только успевали материться да собирать искромсанные очередями фанерные остатки щитов, представляя, что дня два придется работать, чтобы изготовить новые.
 Но Брагин уже вошел в раж. Ему тяжело было поверить в то, что кто-то умеет стрелять лучше его или хотя бы так же, как и он. За Комбатом угнаться ему было тяжело. Стрельбы были «бзиком» полковника.
 Наконец, когда половина ящика с патронами опустела, Комбат присел на нижнюю ступеньку металлической лестницы, ведущей к стеклянной будке, и закурил.
 – Все, полковник, больше не могу.
 – Что, силы кончились?
 – Не будет толка. Стреляем мы одинаково.
 – Не скажи, – в тоне Брагина чувствовалась издевка. Он припас для Комбата еще одно испытание, но не торопился предлагать его. – Танк водить умеешь?
 – Умею.
 – Ну, тогда и пробовать не будем. Про прыжки с парашютом я и не спрашиваю.
 – И тут мне есть что ответить.
 – Странный ты человек, майор, – прищурив глаза, сказал Брагин, – с твоими способностями и ни при деле. Беру тебя инструктором.
 – А я еще согласия не давал.
 – Это ты брось! Такого парня, как ты, я не упущу. Если надо, Бахрушина подключу.
 – Кто-то собирался послать его подальше.
 – Едем! – Брагин отложил автомат и сел в машину.
 – Куда?
 – Время позавтракать. Небось, тоже с утра чаем или кофе обошелся?
 – Да. Не люблю с утра плотно есть, – Комбат почувствовал голод.
 Командирский «уазик» вновь помчался по ленте асфальта с бешеной скоростью. У Рублева сложилось такое впечатление, что на полигоне разрешено ездить одной единственной машине, принадлежащей начальнику, остальные ходят пешком.
 Они заехали на самый край территории, где между двух холмов расположилось небольшое озерцо, закрытое со стороны шоссе стеной леса.
 – Райское место, – потянулся Брагин, лишь только ступил на землю. – Здесь отдыхать – лучше, чем на Канарах. Рыбку половить можно и никто к тебе не сунется.
 Комбат потянул носом. В воздухе явно чувствовался запах свежезапеченного мяса. Неподалеку от воды стояла большая выгоревшая брезентовая палатка, полог которой был поднят. Раскладной металлический столик на двоих, два сверкающих полированным алюминием походных стула, еда разложена в фаянсовую посуду, которую обычно в солдатских столовых днем с огнем не сыскать.
 В углу палатки стояла докрасна натопленная печка-буржуйка. А самое главное, никого рядом не было видно. Обслуга отлично знала свою работу: сделать все, что надо, но не попасться на глаза начальству, будто бы на секретном полигоне имелась скатерть-самобранка.
 – Давай перекусим, а уж потом выпьем.
 – Может, не будем пить? – предположил Комбат.
 – Нет, после холода да отличной стрельбы нужно граммов по двести-двести пятьдесят принять, – и тут глаза Брагина вновь хитро сверкнули. – Привезли мне недавно одну штучку для тренировок по стрельбе, не хочешь попробовать?
 – Что именно?
 – Приспособление для метания тарелок. Видел, небось, в кино?
 И, не дожидаясь, согласия Рублева, Брагин пошел по узкой, утоптанной до черного глянцевого блеска тропинке за высокий кустарник.
 За ним открывался живописный пейзаж – холмы, низина, будто находишься на дне огромной зеленой чаши, прикрытой сверху голубой крышкой неба.
 И тут все оказалось приготовлено. На деревянном некрашеном столе лежали два карабина.
 И стоило полковнику Брагину взять в руки один из них, как тут же из небольшой дощатой будочки, которую Комбат не сразу и заметил, вылетела белоснежная тарелка. Она летела ровно, вращаясь, по дуге, уходя вверх. Лишь только тарелка достигла наивысшей точки, как полковник вскинул карабин и выстрелил. Та разлетелась на осколки.
 – Так тоже умеешь?
 – Это забава для охотников, – вздохнул Комбат и замер, опустив карабин.
 Вновь в голубизне неба появилась белая тарелка. Рублев вскинул карабин и нажал на спуск.
 – Не пропустил, – похвалил его Брагин.
 – А по две сразу она выкидывать умеет?
 – Машина, что ли? Конечно. Вот по три только сразу не получится.
 Полковник поднял руку с выброшенными двумя пальцами и тут же две тарелки взлетели к небу. Один за другим, слившись звуком, громыхнули два выстрела, и обе тарелки разлетелись вдребезги. Брагин сосредоточился и попытался повторить то, что проделал Комбат. Но если Рублев расстрелял обе тарелки в наивысшей точке полета, то Брагин настиг вторую только с третьего выстрела на излете и тут же, казалось, потерял интерес к стрельбе.
 – Пошли, выпить пора.
 Они уселись за стол. Брагин достал из накрытого брезентом ящика бутылку белой водки с винтовой пробкой, налил граммов по пятьдесят в стограммовые стаканчики и, прищурившись, спросил:
 – Ну как, почувствовал себя на своем месте?
 – Еще не знаю, – Комбат взял стаканчик в свою огромную ладонь, резко чокнулся с полковником, выпил одним махом. – Честно говоря, понравилось мне здесь, полковник.
 – И ты мне понравился. О лучшем инструкторе я и не мечтал.
 – Ты же меня в деле не видел.
 – Человек, который умеет делать хоть что-то одно классно, вряд ли профан в остальном.
 – Не знаю, хвалить себя не стану.
 – Не соврал Бахрушин. Вот теперь, поскольку я понял, что ты тот человек, который нам нужен, придется подсунуть тебе самую гнусную работу.
 Комбат насторожился.
 – Это еще что?
 – Плохому инструктору ее не поручишь, завалит дело.
 – Да объясни же, полковник, в чем дело?
 – Давай еще выпьем, – Брагин ловко разлил водку, на этот раз уже граммов по семьдесят пять, и первым выпил, не чокаясь. – Странные дела творятся в наше время.
 – Согласен.
 – Сказал бы мне кто-нибудь лет десять тому назад, что на нашем полигоне будут тренировать иностранцев, к тому же не из дружественных стран, никогда бы не поверил.
 – Честно говоря, и мне приходилось готовить афганцев, а дружественными их не назовешь.
 – Только ты, майор, не смейся, но нас обязали подготовить группу японцев.
 – Японцев? – не поверил Комбат.
 – Все очень просто. Они платят деньги, и немалые, а мы их готовим. Показываем вооружение, приемы подготовки.
 – И это на секретном полигоне?
 – Секретном? – передразнил Комбата Брагин. – Все секреты нашим Министерством обороны уже давно проданы.
 – Не буду я их готовить, – заупрямился Комбат. – Языка не знаю.
 – Насчет языка проблем не будет. Во-первых, они немного по-русски кумекают, а во-вторых, вам переводчика приставят. Согласись, майор, не нужно словами объяснять как стреляют, как танк водят, как с парашютом прыгают.
 – Так что, мы за деньги их готовим?
 – Нам самим от этого почти ничего не обломится, если, конечно, ты, майор, чаевые не берешь. А наверху деньги будут и немалые. Ну как, согласен? Если бы что другое тебе предлагал, сказал бы, приказ родины, а так… – и полковник Брагин махнул рукой.
 – А открутиться от этого никак нельзя? – уже войдя в положение начальника полигона, спросил Рублев.
 – Никак. Пробовали.
 – Почему?
 – Отменить распоряжение могут только те люди, которые его и дали. Так что ни влево, ни вправо, только назад и вперед.
 – Когда приступать надо?
 – Послезавтра.
 – Времени на раздумья совсем не осталось.
 – Я у тебя, майор, уже и не спрашиваю. Знаю, согласишься, потому что выхода у нас с тобой нет.
 – А Бахрушин об этом знает?
 – Специально я ему не говорил, но, думаю, в курсе.
 Комбат прикусил язык. Ссылаться на Бахрушина, как на авторитет, ему не хотелось. Вновь возникала порочная цепочка блата.
 – Ты не смотри на меня, майор, так, как солдат на вошь. Мне и самому тошно. И нужен мне человек, который не за деньги работать станет, а за совесть.
 – Вот так да! – Комбат захрустел поджаренным хлебом, остро пахнущим чесноком. – Раньше шпионы с фотоаппаратами возле заборов крались, а теперь их с сопровождением на сам полигон привезут.
 – Не знаю… По-моему, никакие они не шпионы, а представители какого-то русско-японского университета хрен его знает каких исследований.
 Развелось их в последнее время…
 По тому, как говорил Брагин, и слепому было бы понятно, что подготовка японцев на полигоне ему претит. Но что сделаешь, если начальство приказывает? Военные должны исполнять.
 – Ладно, идет, – недовольно пробурчал Комбат и полез в карман куртки за документами.
 – Значит, договорились. Послезавтра встретишься со своими воспитанниками. Смотри только, не покалечь никого, они все небось на две головы тебя ниже.
 Окончив еду, полковник с Комбатом сели в командирский «уазик» и понеслись на КПП.
 – Документы при себе оставь. Завтра Бахрушин тебе позвонит, заедешь к нему, там все и оформим. От меня только устное согласие требуется. У меня же здесь не контора, отдела кадров не держу.
 Брагин чем-то понравился Комбату. Открытый, общается бесцеремонно, а главное, не стремится обмануть собеседника, заманить обещаниями. Сказал, что не будет больших денег, так Рублев это и без него знает. Не стал прикрываться высокими фразами, сразу рассказал о будущей службе – все, как оно есть на самом деле. В общем, Борис Рублев понял, в случае чего ему есть на кого рассчитывать.
 Группу японцев, которых он еще в глаза не видел, Рублев невзлюбил сразу же. Ясное дело, в чужую страну просто полюбопытствовать на военный полигон, да еще используемый ГРУ, не поедешь. И чтобы добиться разрешения тренироваться здесь, нужно иметь поддержку в Министерстве обороны или, еще того покруче, в Совете безопасности. Кто сейчас является министром обороны Рублев знал, а вот кто возглавляет Совет безопасности понятия не имел. Новые люди, новые фамилии.
 Он не спеша ехал к Москве, думая, что поступает, скорее всего, не правильно, соглашаясь с предложением Брагина. Но, с другой стороны, он чувствовал и иное. Если тут какой-то подвох, то он сам, скорее, чем кто-то другой, почувствует его.
 «А может, это шутка – насчет японцев? – подумал Рублев и от неожиданности чуть даже не затормозил. – Может, так меня испытывали?»
 Ему вспомнились подколки Бахрушина. Но он тут же отбросил эту мысль:
 «Так не шутят. Сегодняшняя Россия полна чудес, о которых в прежние времена и не помышляли».
 – Эх, зря я не поехал в Тамбов, – подумал Комбат, вспоминая лейтенанта Пятакова. – Вот там уж точно не встретишь никаких японцев, или с Бурлаковым в тайгу на охоту.
 "Столица и есть столица. Вечно гнилое место, где нормальная жизнь держится на тех нескольких процентах людей, которые не меняются вслед за изменением в экономике. Странные…
 Живут, делают свое дело, каждый как умеет.
 Кто-то торгует, кто-то учится, кто-то занимается политикой. Чем бы ты не занимался, лишь бы всегда оставался самим собой, – утешил себя Рублев. – Интересно, что на все это скажет Андрюша Подберезский? Небось, хохотать будет.
 А мне не до смеха".
 Дорога назад показалась куда короче, чем дорога на полигон. И вот Комбат уже сидит в холодной квартире. Прикрыл глаза, глубоко вздохнул и различил чуть уловимый запах духов, которыми пользовалась Иваницкая. Ни пепельница, наполненная окурками, ни не вымытые после коньяка рюмки не могли его уничтожить.
 – Попробую начать новую жизнь. Вряд ли из этого что-нибудь получится, – усмехнулся Комбат и только тут сообразил, что с подачи полковника Брагина нарушив одну из основных своих жизненных установок: никогда не садиться за руль, выпив спиртное.
 «Прямо умопомрачение какое-то! Хорошо еще никто не остановил. Неплохо же я начинаю новую жизнь!»
 Рублеву показалось, что его собираются втянуть в странную аферу. Если он не будет держаться настороже, то не исключено, его знаниями и умениями воспользуются не в лучших целях.
 Ему вспомнилось, как совсем недавно, вчера, он сидел за этим самым журнальным столиком со Светланой, Андреем Подберезским, полковником Бахрушиным и подозревал их всех в желании женить его.
 «А оказалось, все куда хуже, – добавил про себя Рублев, собирая грязную посуду. – Прежде, чем начинать новую жизнь, наведи порядок в старой»
 И Рублев занялся уборкой. Вымыл посуду, пепельницу, до скрипа и блеска протер влажной тряпкой подоконники, стены, пол, зная, что потом, когда он каждый день будет ездить на полигон, времени на это не найдется. Приехал, поужинал и упал спать, чтобы завтра с рассветом снова сесть за руль.
 – Отдохнул и хватит, – сказал себе Рублев. – Сколько может тянуться отпуск? Или мне захотелось называться военным пенсионером – стать одним из тех, кто уходит в охранные агентства, работают швейцарами в гостиницах и ресторанах, а то и пропадают целыми днями в пивнушках? Не понравится – всегда смогу уйти. Ушел же я из армии, когда стало невмоготу".




 Глава 7


 Аркадий Карпович Петраков последние две недели был нервным, раздражительным и злым. Все домашние удивлялись, потому что к этому не имелось никаких видимых причин. Аркадий Карпович каждое утро брал свой кожаный портфель и пешочком добирался до метро, благо, идти было недалеко.
 Он жил на Комсомольском проспекте в четырехкомнатной квартире. На метро доезжал до университета и, немного сутулясь от ветра, поднимался по высоким ступеням, входил в парадную дверь и минут через десять-пятнадцать оказывался в аудитории, занятой студентами. Он читал две или три лекции монотонным бесцветным голосом, ни от чего не загораясь и не удивляясь никаким вопросам. Затем так же спокойно покидал здание университета и направлялся домой, где еще час или два работал с книгами, готовясь к завтрашней лекции, хотя все лекции он знал на память и конспекты были готовы давным-давно.
 Особых новинок по микробиологии в его лекциях не содержалось.
 Подобную жизнь профессор, доктор наук, специализирующийся в микробиологии, вел на протяжении последних пяти лет после того, как ушел на пенсию, покинув стены научно-исследовательского института, наполовину расформированного и почти снятого с госфинансирования.
 Новинками науки он почти не интересовался, а ведь когда-то давно, лет пятнадцать-двадцать назад, Аркадий Карпович Петраков являлся ведущим специалистом в области вирусологии, хотя имя его было известно лишь в очень узком кругу специалистов и людей из военного ведомства.
 В свое время Аркадий Карпович под руководством академика Богуславского занимался биологическим оружием. И занимался очень успешно, даже смог в свои неполные сорок лет получить госпремию и орден Ленина, который теперь лежал, завернутый в кусочек мягкого бархата, в верхнем ящике его письменного стола, задвинутый далеко-далеко за карандашами, ручками, часами и прочей дребеденью, которая, как правило, сама по себе накапливается, заполняя ящики письменных столов. И выкинуть жалко, и пользы от всех этих многочисленных предметов – сломанных ножниц, пилочек, браслетов, ремешков, точилок, помятых вырезок из газетных статей и всего прочего – никакой.
 Аркадий Карпович жил в четырехкомнатной квартире с женой, старшей дочерью, зятем и двумя пронырливыми внуками, досужими и надоедливыми. Они без конца лезли в кабинет Аркадия Карповича, любили покопаться в его письменном столе, переложить на столе книги и бумаги, испортить лучшую ручку, загнув перо. В общем, от них были одни хлопоты, и Аркадий Карпович радовался, когда на лето дочь, зять и внуки, а также его супруга уезжали на дачу и сидели там с весны до осени.
 Он с ужасом думал о том времени, когда внуки пойдут в школу. А внуки были погодки:, старшему шесть лет, младшему – пять.
 Дочь с зятем, как ни старались, не смогли решить квартирный вопрос. А разменять квартиру на Комсомольском проспекте Петраков отказался наотрез, понимая, что уйти из центра легко, вернуться ему туда уже никогда не удастся.
 А потому сказал, что будет доживать в ней и никуда не поедет, даже в самые распрекрасные квартиры.
 Но не эта застаревшая проблема приводила Петракова в уныние, с бесперспективностью своего дальнейшего существования он уже смирился. Раздражительным и нервным Аркадий Карпович стал всего лишь из-за одной встречи.
 И эта встреча могла изменить его жизнь кардинально, могла решить все его материальные проблемы, которых накопилось немало. А самое главное, Аркадий Карпович смог бы избавиться от дочки, зятя и внуков, видеть их лишь по праздникам и на даче, когда соскучится, по своему желанию.
 Встреча произошла абсолютно неожиданно.
 Один старый знакомый, Василий Васильевич Кобзев – тоже микробиолог, когда-то давным-давно работавший в лаборатории академика Богуславского, позвонил Аркадию Карповичу.
 Тот долго не мог вспомнить, но в конце концов узнал звонившего и даже немного обрадовался.
 Уже мало кто интересовался Петраковым как ученым, а все больше как преподавателем, иногда принимавшим вступительные экзамены и почитывающим лекции, чтобы не умереть с голода.
 И как всегда Аркадий Карпович подумал:
 «Вот, опять этот старый знакомый, в общем, никакой не друг и не приятель начнет просить за какого-нибудь троечника, чтобы я замолвил за него словечко на вступительных экзаменах или занялся репетиторством, готовя к вступительным экзаменам».
 Однако разговор принял неожиданный оборот, в чем-то даже интересный. Аркадий Карпович подобрался, внимательно слушая собеседника, а затем оборвал его:
 – Так-так, Василий Васильевич, об этом, наверное, лучше не по телефону.
 – Да, лучше не по телефону, – сказал Василий Васильевич. – Где и когда мы можем встретиться?
 Через пару минут Аркадий Карпович и Василий Васильевич договорились о встрече завтра, после лекции, в университетском городке.
 Встреча состоялась. Василий Васильевич Кобзев пригласил Петракова в свою машину. В машине они и разговорились. Вспоминали старых знакомых, добрые старые времена, когда государство на науку денег не жалело, когда звания и награды сыпались, как с неба, когда квартиры в престижных районах давались ученым по первой их просьбе.
 – Да, славные были денечки! – поглаживая седые виски, говорил Петраков.
 А Кобзев медлил, словно чего-то опасаясь. Наконец перешел к делу. Достал из кейса два пожелтевших журнала с закладками и показал их Петракову.
 – Вот, я нашел, Аркадий Карпович, две любопытные статейки какого-то кандидата биологических наук по фамилии Иванов. Я, естественно, долго думал, кто бы это мог написать, посоветовался со знакомыми и по всему выходит, что эти статьи, Аркадий Карпович, написаны вами.
 Петраков кивнул:
 – Дело давнее, – самодовольно улыбнулся он. – Мои, верно. В этом деле, кроме меня, никто толком ничего не понимает… А сейчас, возможно, я единственный. Все старики умерли, разработка давным-давно закрыта… Да, это мои работы, правда, тут только выдержки, конспект, так сказать, без самого главного.
 – Так вот, Аркадий Карпович, чтобы кота не тянуть за хвост и долго вас не интриговать, скажу следующее, – заговорил Кобзев, – есть люди, которые очень интересуются этой темой.
 И они готовы заплатить большие деньги именно за это, за самое главное, которое, скорее всего, осталось у вас в голове, не перекочевав на страницы журнала.
 – О, да! – воскликнул Петраков. – Кое-что я еще помню. Слава богу, водку не пью и курить не курю, голова у меня еще кое-что соображает. Так вы говорите, Василий Васильевич, что в этом есть даже какой-то меркантильный интерес?
 – Есть, есть и немалый, – лицо Кобзева расплылось в маслянистой улыбке, глаза заблестели, а брови двинулись к переносице.
 – И кто же эти люди, и сколько они готовы заплатить за мои знания?
 – Японцы, – спокойно сказал Кобзев.
 – Японцы? – и Аркадий Карпович подумал, что, наверное, Кобзев хочет пригласить его за границу и примазаться к его разработкам.
 Он горько усмехнулся:
 – Василий Васильевич, я думаю, вам известно, что сколько бы лет ни прошло, какие бы люди не пришли к власти, ни меня, ни вас, ни академика Богуславского за границу не выпустят, разве что в гробу.
 – Да я это понимаю, хотя, в общем, и это не проблема. Но за границу в данном случае ехать не нужно, вам предлагают работу здесь.
 – Где здесь? – удивленно вскинул брови Петраков, в свое время он перепробовал все варианты.
 – Далековато, конечно, от Москвы, но в прекрасной лаборатории с хорошим, самым новым оборудованием, с толковыми помощниками и с почти неограниченными финансовыми возможностями как для дела, так и для вас лично.
 – И каков же мой гонорар? – немного надменно, словно стесняясь говорить о деньгах, делая вид, что они ему будто бы безразличны, промолвил Аркадий Карпович.
 – Я думаю, сумма будет значительная, с пятью нулями.
 – Это что, в российских рублях за месяц?
 – Нет, Аркадий Карпович, вам будут платить в твердой валюте, в долларах. А если хотите…
 – Нет, не хочу, – буркнул Петраков, – голова мне еще дорога.
 – Никто не спохватится.
 – Сомневаюсь.
 – Вам заплатят очень много лишь для того, чтобы вы завершили свои опыты.
 – В свое время я их завершил.
 – Это понятно, – сказал Кобзев, – но я помню, что вам пришлось уничтожить все результаты разработок. Это, конечно, был удар и для вас, Я для Богуславского, да и для всей нашей лаборатории. Пять лет работы, и за один день все пошло прахом.
 – Что ж поделаешь, – промолвил Петраков, – есть заказчик, ему и позволено решать.
 Хотя, конечно, обидно. Но премию, звание, квартиру и орден я все-таки получил.
 – Да, Богуславский стал академиком, молодым академиком, – сказал Кобзев. Я тогда получил звание кандидата наук, хотя диссертации не писал. Все тогда получили, – И куда надо ехать?
 – Сперва мне нужно услышать ваше принципиальное согласие.
 – Мне надо подумать. Я уже не молод и бросаться во всякие авантюры не имею права. Если предложение будет исходить из Министерства обороны, то я подумаю. А если так, от каких-то шарлатанов, желающих сделать себе имя, присвоив мои наработки, то я откажусь наотрез.
 – А собственно говоря, Аркадий Карпович, что вас интересует в этом мире? Слава? Деньги?
 Престиж? – спросил Кобзев, лукаво улыбаясь и подмигивая своими бесцветными, глубоко посаженными глазами.
 – Если честно, то меня уже, собственно говоря, во всем этом мире ничто не интересует. И вызывает ваше предложение у меня единственно отвращение, хотя с чисто научной точки зрения то, чем мы занимались, любопытно. А если взглянуть с позиций гуманизма, то возможно, даже хорошо, что нашу разработку закрыли.
 – Вы все-таки подумайте, Аркадий Карпович, – запуская двигатель «вольво» последней модели, пробормотал Кобзев и двинулся с места. – Вас куда подвезти?
 – К дому, если не сложно.
 – Да нет, что вы, с удовольствием. Я вам позвоню через недельку.
 – Через две, – сказал Аркадий Карпович и подумал: «Откуда у него деньги на такую машину? Да и часы у него дорогие, и костюм хороший, и пальто не из дешевого магазина. А ведь раньше был этот Кобзев дурак-дураком и работал на побегушках, переливая раствор из одной колбы в другую. И самое большое, что можно было ему доверить, так это приготовить мясной бульон – питательную среду для бактерий, – да и то приходилось следить, чтобы чего-нибудь не перепутал. А теперь он богатый, а я, специалист, человек с именем, профессор, доктор наук, хожу пешком, езжу на метро, меня толкают и даже не извиняются. В общем, жизнь несправедлива».
 – Так вы говорите, хорошо заплатят?
 – Думаю, очень хорошо, если вы с ними упорно поторгуетесь.
 – Так вы говорите, Василий Васильевич, они могут заплатить тысяч сто?
 – Думаю, больше, если, конечно, вы будете настойчивы и согласитесь.
 – А декларации, контракты, договора, налоги?
 С такой суммы, небось, половину уплатить в бюджет придется?
 – Все это будет сделано не вами. И пусть это вас не тревожит. Если позволите, я этим займусь сам. Ведь мне заниматься подобными делами не впервой, я имею кое-какой опыт. Не челночным же бизнесом я заработал на машину. Чистая наука, – и Кобзев похлопал по переднему кожаному сиденью так, как похлопывают по крупу холеной любимой лошади. – И квартира у меня хорошая, и дом, и дети устроены. Сын за границей учится, дочь замужем за дипломатом. Я добился всего, чего хотел. Годы только не вернешь, к сожалению.
 «Ну и сволочь же ты! Ну и проходимец!» – злорадно подумал Петраков, уже прекрасно понимая, что скорее всего, он согласится.
 А согласится лишь потому, что надо раз и навсегда избавиться от материальных проблем. Чтобы отселить дочь с внуками и зятя, отремонтировать дачу, купить новую машину, съездить куда-нибудь отдохнуть. Короче, почувствовать себя человеком, который не думает со страхом о завтрашнем дне, который может позволить себе хороший костюм, дорогие ботинки, а не ходить в тех костюмах и пальто, которые купил когда-то давным-давно и которых уже стесняешься, которые словно бы приросли к телу.
 Возле дома Кобзев остановил машину:
 – Я вас потревожу. Вы говорите, недельки через две позвонить?
 – Ас Богуславским вы говорили? – спросил Аркадий Карпович.
 – Знаете, с ним тяжело говорить. Кстати, вы его давно видели?
 – Года полтора назад. Он приходил на торжества в университет. Он совсем дряхлый, а сейчас еще ударился в религию, вдруг стал православным, да таким истым, что дальше некуда. Сплошные посты: большой пост, малый пост… Ходит на службы в церковь… Словом, совсем другим человеком стал академик Богуславский, хотя голова светлая.
 – Что есть, то есть.
 – Да, – согласился Петраков, понимая в душе, что случилось с академиком Богуславским на старости лет, понимая, но боясь себе в этом признаться, даже опасаясь об этом серьезно размышлять.
 Его и самого не раз тянуло зайти в церковь, но пока еще чаша не была переполнена, и последняя капля не упала, и церковь он обходил стороной. Но на кладбище уже поглядывал.
 Поднимаясь в лифте на шестой этаж и нащупывая в кармане связку ключей, Аркадий Карпович покачивался из стороны в сторону и вспоминал, как истово перекрестился академик Богуславский после того, как в их разговоре были случайно затронуты и всплыли кое-какие имена уже покойных сотрудников. Академик Богуславский как-то весь подобрался, его глаза сделались влажными, а щеки, сморщенные, как кожура печеного яблока, стали подрагивать. Академик отвернулся к стене, истово перекрестился, бормоча «Отче наш», а затем быстро-быстро даже для своих лет, засеменил, опираясь на тонкую тросточку, оборвав незаконченный разговор на полуслове.
 «Да, старик, – подумал тогда Петраков в конференц-зале университета, – вот твои грехи и не дают тебе жить, точат, как черви, твою душу, проедают насквозь, как мышь проедает сыр, как наш вирус прогрызал стенки кровеносных сосудов. Вот ты и мучишься ночами, скорее всего, не спишь. А ведь это ты все закрутил, подхватил мою идею и все заслуги, в принципе, достались тебе. Вот и мучишься ты больше меня, ведь твоя инициатива – эксперименты. Ведь это ты добился, чтобы разрешили испытать „Амур-5“ на живых людях. И неважно, что они были уголовниками, неважно, что многие из них так и не дожили бы до выхода на свободу».
 Уже всовывая ключ в щель замка, Аркадий Карпович вдруг тоже захотел перекреститься, но усилием воли удержал руку. И тут же чуть не споткнулся о трехколесный велосипед, стоявший поперек узкого длинного коридора.
 – Черт! – воскликнул Петраков и принялся ругать внуков, которые бросают свои вещи где попало, а чаще всего у деда на дороге.
 – Что ты бурчишь, папа? – сказала дочь, выглядывая из кухни, она вытирала влажные руки о передник. – Они же дети.
 – Дети, дети, – продолжал бурчать Петраков, – детей нужно сразу же приучать к порядку, иначе из них вырастет черт знает что.
 – Неужели и ты в детстве никогда не делал ничего плохого?
 – Велосипеды под ноги не бросал.
 – В твоем детстве не было велосипедов, – напомнила дочь.
 – Значит, не бросал самокаты, – и он почти что с ненавистью посмотрел на дочь и подумал:
 – «Как плохо, что я мало внимания в детстве уделял ее воспитанию. Вот теперь имею результат. Она бросала свои вещи, теперь бросают внуки. Вот и у меня есть грех на душе: не воспитал как следует дочь, занимался наукой в свое удовольствие, теперь страдай».
 Слово «страдай» странно кольнула сердце Петракова. Оно четко очертило то, что он сейчас испытывал. Но вместо того, чтобы раздумывать о моральных проблемах, мучиться ими, он задал дочери простой вопрос:
 – Сколько стоит трехкомнатная квартира?
 Дочь внимательно посмотрела на отца, затем вновь вытерла и без того сухие руки.
 – Это смотря где, папа.
 – Естественно, не в Кремле, а так, где-нибудь в микрорайоне.
 – Смотря в каком. По-разному.
 – Ну, сколько, примерно?
 – Думаю, тысяч за пятьдесят-шестьдесят можно сторговаться, можно найти.
 – А двухкомнатная?
 – Двухкомнатная поменьше. Все зависит от площади, от места, – и дочь принялась рассуждать.
 И старик Петраков понял, что она давным-давно интересуется этим вопросом, несмотря на всю невозможность его решения.
 – В нашем районе, – сказала дочь, – квартира стоит дорого. Такая, как наша, – больше ста тысяч.
 – Такую, как наша, тебе не видать. Если бы твой муж занимался делом, может, вы и позволили бы себе столь дорогое приобретение.
 Дочь недовольно поморщилась. Аркадий Карпович не стал с ней больше разговаривать, быстро разделся и с портфелем в руках направился в свой кабинет. Сунул ключ в замок, открыл дверь. Поставил портфель на стол, но даже не прикоснулся к нему. Опустился в кресло, обхватил голову руками, крепко сжал виски.
 – Что делать? – задумался он.
 И понял: он боится, боится не работы, а того, что Кобзев ему не позвонит ни через две недели, ни через месяц. И его мечте не суждено сбыться. Никогда в квартире не настанет тишина, разве что на его похоронах; вечно в квартире будут толкаться внуки, кричать, капризничать, своевольничать. Будет ходить по квартире угрюмый и недовольный, обиженный на всех на свете зять…
 «Ладно, утро вечера мудренее».
 В душе он уже решил, что обязательно согласится. И плевать на всякие там государственные тайны, на расписки и подписки. Он уже не молод, жить ему осталось не очень много, большая часть прожита. А остаток хочется провести в спокойствии, комфорте и тишине.
 Он подошел к книжной полке, достал толстый географический атлас, изданный еще в пятидесятые годы, с тисненой звездой на обложке. Провел пальцем по указателю, сверил номер страницы, развернул книгу, положив ее на стол.
 Его не интересовали экзотические страны, он нашел место, где они с Богуславским провели эксперимент на людях, единственный и блестящий, полностью подтвердивший их первоначальные предположения и выводы. Это место не было обозначено на карте. Оно находилось далеко от населенных пунктов. И к нему, если верить карте, не шли ни железная дорога, ни шоссе. Даже отсутствовал изгиб реки, которая, как он точно помнил, протекала километрах в пяти от лагерей, хотя там имелись и узкоколейка, и дороги еще довоенной постройки.
 По узкоколейке вывозили лес, а потом сплавляли по реке. По дороге привозили продукты и заключенных для работ на лесоповале. Он даже помнил номер барака, на обитателях которого был поставлен эксперимент с почти стопроцентным результатом. Большего никто и не мог ожидать, военные не скрывали своей радости.




 Глава 8


 За день, прошедший после встречи с полковником Брагиным, Комбат уже воспринимал свою новую службу, к которой пока еще не приступил, как должное. Он знал, что от него может потребоваться, знал, что справится с поставленными задачами. Единственное, что его беспокоило, так это то, кого он будет учить.
 Но Бахрушин, приехавший к вечеру, развеял и эти сомнения:
 – Учить – это громко сказано, – рассмеялся он, лишь только Борис Иванович пересказал ему суть разговора.
 – А какого хрена японцы тогда сюда едут?
 – По-моему, ничего сверхъестественного здесь нет. Это можно было бы назвать военным туризмом. Богатые люди, интересно им пострелять из нашего оружия, покататься на наших танках. Все равно половина оборудования стоит, а платят они неплохие деньги.
 – Ой ли, – засомневался Рублев, видя некоторую неискренность в глазах Бахрушина.
 – Есть кое-какие подозрения, но ты, майор не волнуйся. Мои люди всегда смотрят за такими делами со стороны и всегда вовремя вмешаются, если что.
 – Бардак полный сейчас, – отвечал ему Рублев, подписывая документы, но все-таки даже в самый последний момент не отказался.
 И вот теперь он ехал на машине к полигону, теперь у него уже имелся новенький, приятный на ощупь пропуск, снабженный не только фотографией, печатью, но и запакованный в прозрачный пластик. На таком документе невозможно сделать исправления. Начнешь пластик отрывать, а он оторвется вместе с бумагой.
 На этот раз его пропустили на полигон вместе с машиной, правда, тут же заставили ее припарковать, но уже по другую сторону забора. И вновь полковник Брагин примчался встречать Комбата лично. Сразу было видно, что контракту с японцами придают здесь большое значение и не только из-за денег, которые они платили, а из-за того, что распоряжение пришло с самого верха.
 – Приехали японцы? – поздоровавшись, поинтересовался Комбат.
 – Нет. Будут где-то к обеду. На первых порах им нужно будет демонстрацию личного состава наладить и техники.
 – Ребята хоть подготовленные?
 – Конечно. Есть у нас один взвод… Пользы от него, конечно, как от роты кремлевского караула.
 Мы их разъездным цирком называем.
 – Знаю таких, – рассмеялся Комбат.
 – Они всякие идиотские фокусы показывать умеют.
 – Иллюзионисты, – продолжал смеяться Комбат.
 И полковнику, и майору было приятно, что они понимают друг друга с полуслова и знают цену настоящему мастерству – не показному – способному найти применение в бою.
 – Сам сейчас увидишь. Доску об голову сломать, бетонную плитку надвое развалить, лбом бревна без пилы на чурбаки разделать. На это они горазды.
 Командирский «уазик» мчал по асфальту, разбрызгивая на удивление чистую, какой не бывает на городском асфальте, воду из луж.
 – Вон они, – закричал Брагин, привставая на сиденье и показывая рукой в открытое окно.
 У самого подножия пригорка можно было рассмотреть человек тридцать солдат, развалившихся прямо на подсохшей траве. Вскоре издалека послышался резкий окрик командира, завидевшего «уазик» Брагина.
 Бойцы моментально построились в две шеренги, готовые встретить полковника. Все обидные эпитеты, которыми наделял до этого Брагин показательный взвод спецназовцев, полковник на этот раз оставил при себе.
 – Ну как, ребята, готовы? – спросил он после доклада командира взвода.
 – Что хотите сделают, товарищ полковник.
 Будет чем японцев удивить.
 – А теперь, – полковник подтянулся и перешел на официальный тон, – представляю вам вашего нового инструктора майора… – Брагин на какое-то мгновение забыл фамилию Комбата и дернул головой, но вовремя вспомнил, – майора Рублева.
 На Комбата смотрели тридцать пар глаз, рассматривали критически. Мало кого из ребят он мог удивить своим крепким сложением. Треть из них была выше Комбата, а треть – и шире в плечах. Но Рублев знал, подобная сила обманчива.
 Такой гигант хорош в торжественном карауле, но не в бою.
 – До обеда вы находитесь в распоряжении майора Рублева, – продолжил полковник Брагин.
 – А после обеда?
 – После обеда тоже.
 Затем без лишних церемоний Брагин распрощался с Рублевым и напоследок сказал:
 – Приеду вместе с японцами.
 И командирский «уазик», пробуксовав колесами на влажной земле, умчался за холмы.
 Лейтенант, командовавший взводом, вопросительно посмотрел на Комбата:
 – Хотите посмотреть, что умеют мои ребята?
 – Нет.
 – Почему?
 – Научить их до обеда я все равно ничему не успею, а программа показательных выступлений у вас, думаю, разработана до мелочей.
 Лейтенант ухмыльнулся:
 – Так точно.
 – И брось мне, лейтенант, говорить «вы».
 – Есть, – расплылся тот в улыбке.
 – Вольно! Разойтись и заниматься своими делами! Но дальше ста метров не отходить.
 Лейтенант надеялся, что Рублев сядет поговорить с ним, но разговор получился коротким.
 – Не выспался я сегодня.
 Комбат присмотрел себе широкую деревянную скамейку без спинки, на которой сидели солдаты во время занятий в поле, прилег на нее и тут же заснул.
 «Хрен знает, что такое! – подумал лейтенант, опасаясь за свое будущее. – Все пошло вверх тормашками. Инструктор новый, инструктаж не проводит, спать завалился, японцы приезжают…»
 Но ему ничего не оставалось делать, как только ждать. Ответственность за предстоящее выступление лежало теперь целиком на Комбате.
 «Будь что будет» – решил лейтенант и тоже устроился спать, подложив под голову свернутую плащ-палатку.
 А в ожидании представления на площадке высились стопки кирпичей, четырехсантиметровые доски, сложенные аккуратной стопкой, с десяток бетонных плиток, которыми выкладывают тротуары. Тяжелые облака летели над верхушками деревьев, осыпая землю мелким моросящим дождем, вылизывавшим последние пятна грязного мартовского снега.


* * *

 Японцы на полигон приехали, естественно, не одни. Их сопровождал высокий чиновник из аппарата Совета безопасности. Пятеро японцев и два славянина – переводчик и шофер – вот и вся делегация, прибывшая на микроавтобусе в этот день к КПП.
 Все уже было договорено. Стоило лишь показать временный пропуск, как ворота распахнулись.
 «Уазик» Брагина ждал, развернутый поперек дороги, единственной, по которой можно было проехать от ворот к полигону. Когда до микроавтобуса оставалось метров пятьдесят, «уазик» вздрогнул и неторопливо поехал, указывая дорогу.
 Брагин, сидевший на переднем сиденье, снял микрофон автомобильной рации и стал вызывать капитана, командовавшего ротой, в составе которой находился демонстрационный взвод.
 – Ты смотри, – бросил Брагин в микрофон, – через четыре минуты прибудем. Чтобы все стояли в строю и нигде ни единого бычка на траве не валялось!
 – Есть! – донеслось из динамика.
 Когда делегация прибыла, возникло небольшое недоразумение. В общем, докладывать следовало тому из прибывших, кто выше по званию. Но в каком звании находится чиновник из Совета безопасности было не понять. Он приехал в штатском.
 Но и это затруднение быстро решилось.
 Полковник Брагин быстро представил Комбата и лейтенанта гостям, а сам отошел в сторону.
 Имен японцев называть не стал, не укладывались в памяти, а доставать список, напечатанный на машинке, ему показалось неудобным.
 Вид японцев насторожил Комбата. Он ожидал увидеть тщедушных, низкорослых азиатов, которые смотрятся нормальными людьми только в телевизоре, когда рядом нет объекта для сравнения, а оказавшись среди европейцев, тут же превращаются в карликов. Трое из японцев оказались высокими, довольно крепко сложенными мужчинами лет тридцати-тридцати пяти, а вот двое соответствовали классическому представлению о жителях зарубежного Дальнего Востока.
 «Технари, наверное, – подумал Комбат, – в очках. Такой и подтянуться на перекладине, самое большое раза три, сумеет».
 Не понравилось Рублеву и то, что человек из Совета безопасности представляться не стал.
 – Они по-русски понимают? – осведомился Рублев у чиновника СБ.
 Тот кивнул:
 – Понимают, но не очень хорошо.
 – То-то, смотрю, переводчика нет.
 – Для того, что вы, майор, будете показывать, переводчик не требуется.
 Строй спецназовцев и впрямь выглядел внушительно. Все парни под два метра ростом.
 Для таких и автоматы надо было бы изготовить специальные, а то стандартные смотрелись в их руках, как уменьшенные копии боевого оружия.
 Все японцы были одеты в камуфляжные костюмы с простыми матерчатыми погонами без знаков отличия. На головах были надеты кепки с длинными козырьками. Несмотря на то, что погода стояла холодная, никто из них не прихватил даже бушлата. При этом, казалось, они совсем не мерзнут.
 Чиновник из Совета безопасности суетился, пытаясь угодить гостям, говорил по-английски, заискивающе улыбаясь. И единственные слова, которые понимал Комбат из его разговора были «пожалуйста», «вы добры», «с удовольствием».
 «Еще немного, и задницы лизать им начнет, – подумал Рублев, с отвращением глядя на штатский костюм чиновника. – И таких-то людей ставят над нами!» – он вновь считал себя принадлежащим к армии.
 – Начинайте, начинайте, майор! – зашептал чиновник СБ, при этом в его глазах проскальзывал страх не за то, что спецназовцы не справятся с демонстрацией приемов рукопашного боя, а в связи с тем, что японцы начинали скучать.
 От Рублева исходила уверенность, будто бы он знал этих ребят в камуфляже не один год. В общем, так оно и было – не этих, так других.
 Во многом спецназовцы одинаковы – одна программа подготовки. Рублев знал, существует с десяток нормальных стоящих инструкторов, и все спецназовцы, если, конечно, они достойны носить это звание, являются их учениками.
 А вот дальше он повел себя совсем не по-уставному. Присел на деревянную лавку возле стола, используемого как кафедра, и махнул рукой.
 – Что ж, начинайте демонстрацию, – и, достав сигарету, закурил.
 И не ошибся. Демонстрационная программа сидела в головах спецназовцев не хуже, чем таблица умножения у выпускника средней школы. Командир подразделения отдавал команды, а бойцы их выполняли. Команды предназначались больше для гостей, чем для участников, те ориентировались и без них. Построившись в квадрат, спецназовцы синхронно демонстрировали умение владеть оружием в рукопашном бою.
 – Ну и гадость! – думал Комбат, глядя на отполированные до зеркального блеска штыки. – Они бы еще ребятам бантики на шею повязали, как котам на выставке!
 Новенький, не выбеленный потом и солнцем камуфляж, приводил Комбата в бешенство. Куртка, которую он надел, пахла сыростью и уксусом.
 Так скованно он не ощущал себя даже в гражданском костюме с запонками, галстуком и заколкой.
 Рука сама собой потянулась к воротнику и расстегнула лишнюю пуговицу.
 Сверкающие штыки автоматов под крики вонзались в прохладный весенний воздух, со свистом рассекали его. Это было чем-то вроде разминки, ритуального танца, который должен предшествовать представлению. Убедившись, что ребята выдрессированы как следует, Комбат переключил свое внимание на японцев. Те пытались изобразить на своих лицах бесстрастность, но скука проступала даже через маски безразличия.
 «Ни хрена с вами не станет, – подумал Комбат, – посмотрите этот балет».
 Командир вновь построил подразделение в шеренги. Массовка закончилась, наступило время «солистов». Двое парней вышли из строя, сбросили гимнастерки, тельняшки, оставшись с голым торсом. У одного из них на плече красовалась двухцветная татуировка – морда тигра, выполненная синим и красным. При каждом движении парня морда тигра меняла выражение. То хищно оскаливались клыки, то суживались глаза. Стоило ему напрячься, как тут же глаза хищного животного открывались шире и дергались уши.
 Татуировка заинтересовала японцев куда больше, чем то, что этот парень умел делать. Двое гостей зашушукались. Четверо из спецназовцев, самые низкорослые, хотя рост у них был сантиметров сто восемьдесят, установили обрезки половых досок на подставках и отбежали в стороны.
 – Хак! – крик слился с треском досок мгновенно ощетинившихся желтыми щепками, причем удары были нанесены так молниеносно, что подставки даже не качнулись.
 После обломки досок передали японцам, чтобы те убедились – нигде нет никаких надпилов и сучков. Нормальная древесина, которую нормальный человек не сможет сломить даже ударом ноги. Один из японцев, высокий, с немного европейскими чертами лица, улыбнувшись краешком губ, вернул обломок доски длиной сантиметров двадцать пять спецназовцам и с легким акцентом, по-русски поинтересовался:
 – А нельзя ли и его разломать?
 На мгновение воцарилось замешательство.
 Командир подразделения не знал, по силам ли это его ребятам. Если бы еще сорок, тридцать пять сантиметров, а так… Но желание гостя должно быть законом. Подставки сдвинули, доска с неровным правым краем была установлена, и спецназовец смотрел на нее, сосредоточившись секунд пятнадцать, будто бы пробовал проломить ее взглядом.
 Затем сделал несколько взмахов рукой, все быстрее и быстрее, ребро ладони, словно острие топора, ударило по доске. Парень не сумел скрыть гримасу боли на лице. Губы чуть побелели, а вот ладонь тут же налилась краской и распухла. Доска осталась целой и лишь вздрогнула.
 Чиновник Совета безопасности лишь растерянно улыбался:
 – И человеческим возможностям есть предел.
 Комбат аккуратно пристроил сигарету на деревянный стол – так, чтобы огонек оказался в воздухе, гасить пожалел и, подперев ее, чтобы не катилась, зажигалкой, подошел к спецназовцу.
 – Покажи-ка руку.
 – Все нормально, товарищ майор.
 – Покажи.
 – Да я хоть сейчас снова, товарищ майор!
 Быстро ощупав ладонь, Рублев распорядился:
 – В санчасть!
 Японец, предложивший трюк с доской, улыбался, глядя прямо в глаза Комбату.
 – А сам-то ты сможешь? – абсолютно не собираясь этого говорить, спросил Комбат.
 Японец слегка растерялся. –, – Есть кому перевести? – спросил Комбат и, не дожидаясь, поманил японца пальцем.
 Гордость того оказалась уязвлена, и он поднялся. Шагнул навстречу Комбату. Несколько секунд они смотрели друг на друга, испытывая терпение и нервы.
 – Пожалуйста, – Рублев отошел в сторону.
 Японец встал, расставив ноги на ширине плеч, прикрыл глаза.
 «Словно молится», – подумал Рублев, глядя на широкую ладонь с коротко подстриженными ногтями.
 Японец поднял руку совсем не высоко. Как она мелькнула, Борис Рублев даже не заметил. Обломок доски треснул ровно посередине. Щепок почти не было, словно его перекусили гигантскими ножницами. Второй обломок, забытый всеми, бывший чуть короче первого, валялся на земле.
 Японец дунул на ребро ладони и смахнул с нее маленькие, как опилки, кусочки дерева. Кожа его даже не покраснела.
 – Ребята, положите-ка это, – Рублев поддел ногой обломок доски, который был чуть короче того, который сломал японец.
 Представление выбивалось из накатанной колеи. Но это и придавало ему зрелищности. Доску установили на подставках. Комбат словно бы прижал ее взглядом. Он давно уже не проделывал таких штук и даже немного сомневался, удастся ли. Но желание поставить японца на место было большим, чем природная осторожность. Молча, не проронив ни звука. Комбат сделал круговое движение рукой и обрушил ладонь на обрубок доски. Та не переломилась – уж слишком короткой была, – но разлетелась на щепки. Рублев даже не взглянул на японца, вернулся к столу, взял недокуренную сигарету, щелкнул зажигалкой и глубоко затянулся.
 – Продолжайте, – не поворачиваясь к командиру лицом, скомандовал Комбат.
 Теперь он знал, если до этого спецназовцы присматривались к нему с сомнением, то с этого момента, что он им ни скажет, будет исполнено без малейших сомнений в душе, будет исполнено не только потому, что он старший по званию, но из уважения.
 Дошла очередь до кирпичей. Двое других ребят вышли на выложенную свежим дерном площадку. Стопка хорошо обожженного облицовочного кирпича, поблескивавшего глянцевыми боками, краснела на солнце.
 – Крах! Крах!
 Кирпичи были разбиты о головы. Следом за ними крошились бетонные плитки, насыпалось на брезентовую плащ-палатку битое бутылочное стекло. Спецназовцы рядком ложились на него голыми спинами и по ним в сапогах пробегали их товарищи.
 Комбат перехватил на себе взгляд японца, предложившего сломать доску.
 «Чего пялишься? – подумал Борис Рублев, выбивая из короткого окурка тлевший табак и впечатывая его каблуком в мягкую траву. – Каратист ты долбаный!»
 Японец хитро улыбался, наверняка приготовив на будущее еще одну гадость.
 – Все, перекур на десять минут! – Рублев хлопнул в ладоши и поднялся. – Что там у вас дальше в программе? – шепотом поинтересовался он у командира. – Рукопашный бой в сценическом варианте? – усмехнулся Рублев. – А гири и штанги из папье-маше поднимать не будете?
 Лейтенанту понравилась искренность Рублева.
 – Нет, до этого еще не дошли, товарищ майор.
 Ловко вы доску-то с первого удара в щепки!
 – На это ума не надо, – нахмурился Комбат, – но япошку этого я на место поставил. Чего хотел, то и получил.
 – А если бы не получилось? – с придыханием поинтересовался спецназовец.
 – Я бы эту доску ему на голове разломал.
 Лейтенант так и не понял, шутит ли Рублев или говорит серьезно, такая уж у него была манера изъясняться, которая не раз ставила в тупик и врагов, и друзей. Скажет – толком не поймешь, а как сделает, все ахнут.
 Во время перекура к площадке подъехал джип. Двое японцев сели в него и укатили. Причем, уехали один низкорослый в очках, из тех двоих, которых Комбат про себя окрестил «технарями», и высокий, сильный, с виду самый молодой из всех.
 – С кем это они поехали?
 – С полковником Рапопортом.
 – А чем он у вас занимается? – Комбат впервые слышал эту фамилию.
 – Химик.
 Времени на осмысление происшедшего у Комбата не было. К нему подошел чиновник из Совета безопасности и принялся давать наставления:
 – Вы, майор, с ними поосторожнее.
 – А что, он обиделся из-за сломанной доски?
 – Нет.
 – Так в чем дело?
 – Все равно поосторожнее.
 Рублев наскоро докурил сигарету и скомандовал:
 – Закончить перекур!
 Он не любил показательных выступлений, когда свои бьют своих на потеху другим. Иное дело – тренировка, там хоть польза есть. А здесь чуть не подрассчитал – и можешь отправить товарища в госпиталь, не спасет и подготовка.
 Особенно глупо смотрятся такие схватки, когда наблюдаешь за ними, расположившись совсем рядом. Тогда и видно, как кулак не доходит до цели на несколько сантиметров, как удар еще не нанесен до конца, а противник уже падает на землю, переломившись пополам. Здесь все роли распределены заранее, известны победители и побежденные.
 На площадку вышло сразу три пары и воздух огласился криками.
 «Кричат-то для того, чтобы заглушить тишину и пустоту фальшивых ударов».
 Бойцы перекатывались, ныряли друг под друга, наносили удары руками, ногами, головой и делали это виртуозно.
 "Портят ребят, – думал Комбат. – Человек, привыкший драться вхолостую, никогда не нанесет нормального удара, когда это потребуется.
 Картинка красивая, а пользы никакой, цирк да и только".
 Зато чиновник Совета безопасности пребывал в восторге.
 – Вот это ребята! Класс!
 Японцы относились к увиденному сдержано.
 Они-то понимали, что им подсунули форменное безобразие. Вновь на их лицах появлялось скучающее выражение, и внимание со сражающихся переключалось на Комбата. Он выглядел внушительно, и независимой манерой поведения совсем не напоминал других офицеров, служащих на полигоне – сидел за столом и курил, забросив ногу за ногу.
 Японец, предложивший разбить доску, продолжал улыбаться.
 «Что же этот хрен задумал?» – никак не мог решить Комбат.
 Но он понимал, очередная гадость не за горами. И вот, когда ребята из спецназа показали уже больше половины своей программы, вновь прозвучал неприятно высокий голос, слишком высокий для человека такой комплекции. Акцент Комбата раздражал еще больше, чем новенькая камуфляжная форма:
 – А можно мне попробовать?
 Чиновник из Совета безопасности хотел было возразить, мол, это не предусмотрено программой и он лично несет ответственность за безопасность японцев. Но гость остановил его взмахом руки.
 – Я хотел бы испытать на себе.
 И не успели его задержать, как высокий японец вышел на площадку, выложенную аккуратными брикетами ярко-зеленого дерна, словно бы покрашенного масляной краской и не успевшей еще просохнуть. Бойцы прекратили показательные выступления и вопросительно посмотрели на командира. Тот растерялся, не зная, кого можно выставить против японца.
 – Вот этот, – гость небрежно указал рукой на высокого парня, но даже не посмотрел в его сторону.
 – Хорошо, – произнес Комбат и приказал другим покинуть площадку. – Бой должен быть рукопашным, без оружия, – сказал Комбат и покинул свое место за столом.
 Японец принял стойку, а спецназовец никак не мог решить, продолжать бой, лишь имитируя удары, либо следует сражаться всерьез. К тому же он не знал насколько подготовлен японец, какие приемы тот может употребить.
 Борис Рублев недовольно поморщился, подпер голову кулаками и посмотрел на своего парня. Он сидел на корточках.




 Глава 9


 «Если бы этот хрен не понимал по-русски, дал бы я парню пару хороших советов. А так придется помолчать. Ну ничего, думаю, он не промах, найдет правильное решение», хотя в глубине души Комбат был убежден, что все эти ребята, все эти красавчики ни к черту не годятся в боевой. ситуации.
 Вот если бы против японца сейчас стоял Андрей Подберезский или Гриша Бурлаков, то Комбат был бы спокоен. Он наверняка знал бы, что честь спецназа и честь русских парней не будет посрамлена, а этот старший сержант, скорее всего, грозен и силен лишь с виду. Комбат заметил, как бегают его глазки, и движения стали неуверенными, вялыми, словно его обдали кипятком.
 – Черт подери, – пробурчал Борис Рублев и пристально посмотрел на своего подчиненного. – Ну, что, сержант, ты готов показать этому гостю на что способен?
 – А бить его можно? – спросил сержант и улыбнулся, показывая крепкие белые зубы.
 Комбат хмыкнул, заметив, как пальцы говорившего сжались в кулаки.
 Вместо Рублева ответил японец:
 – Можно, если получится, – а затем почему-то добавил по-английски:
 – Действуй!
 Сержант сделал два шага вперед и по-заученному принял боевую стойку, выставив вперед левую руку, а правую держа у груди.
 Борис Рублев снова поморщился. Он сразу же прикинул: уложить сержанта спецназа можно тремя способами. Но все зависело от его реакции и от реакции японца. А тот нападать не собирался. Он стоял абсолютно расслабленно, опустив руки, и с виду выглядел мальчишкой по сравнению с грозным широкогрудым сержантом.
 «Да, этот сейчас даст ему прикурить. Но, тем не менее, – решил Рублев, – посмотрю на что способны „цирковые“ парни, эти красавчики».
 Рублев поднял руку и щелкнул пальцами.
 – Пошли!
 Японец поклонился своему сопернику, причем сделал это легко и изящно. По всему было видно, он привык к этому движению, как привыкают брать за столом нож в правую руку, а вилку в левую, и делал его механически и потому грациозно, артистично, абсолютно естественно. Сержант же немного смутился и кивнул в ответ так, как кивают кассиру у пивного ларька, получая бокал пива без очереди.
 Этот поклон смутил сержанта больше, чем если бы японец ударил его в лицо без предупреждения.
 – Ну, пошел, пошел, сержант. Действуй! – недовольно пробурчал Рублев и прикрыл глаза ладонью от солнца и от стыда.
 Позиция у сержанта спецназа была лучшей, он стоял спиной к солнцу, а японец – лицом. Первым сделал движение японец. Он едва заметно качнулся – сначала вправо, затем влево. Сержант, не выдержав, нанес удар правой рукой.
 Японец легко уклонился, и огромный кулачище сержанта просвистел в нескольких сантиметрах от его уха. Японец же остался стоять, как ванька-встанька, как упругий стебель растения, который качнул резкий порыв ветра.
 – Не уложит.
 Сержант ударил левой.
 – Но если постарается…
 Результат был тем же. Рука нападавшего просвистела где-то у плеча японца. Тот стоял, даже не поднимая рук, не отрывая пяток от травы.
 «Ну, вот сейчас и начнется», – Комбат сплюнул себе под ноги.
 И не успел плевок долететь до земли, как японец легко, словно бы стоял до этого на упругих, сильных стальных пружинах, подскочил, оторвавшись от земли, и несильно, пяткой ударил сержанта в грудь.
 – Ну вот, и началось…
 Комбат понимал, удар нанесен даже не вполсилы, а так, для того, чтобы раззадорить соперника.
 Сержант отпрянул, и это движение получилось у него абсолютно неуклюжим – так, словно он неожиданно наткнулся грудью на что-то твердое и острое. Его ноги дернулись, и какую-то долю секунды боец принимал устойчивое положение, оставленный до времени великодушным соперником в покое.
 – Время тянет, зараза Японец же медлил, пока еще не нападая на сержанта, а лишь руками сделал странное изящное движение, будто бы протирал несуществующее стекло, слегка запотевшее.
 – И этот – циркач, не может без дешевых эффектов. Эффекты – дрянь, главное – эффективность.
 Лицо японца оставалось бесстрастным и спокойным. Лишь и без того узкие глаза превратились в две едва заметные щели. И сержант никак не мог понять куда же смотрит его противник, куда придется следующий удар. Он набычился, опустил голову вперед, сдвинул брови. Кулаки сжались так сильно, что даже суставы побелели.
 «Придурок!» – подумал Борис Рублев.
 Сержант набрал воздуха, с каким-то болезненным свистом и придыханием выпустил его через ноздри, затем, как разъяренный бык бросился на своего низкорослого изящного соперника.
 – Вот уж бог умом наградил.
 Японец повернулся на одной ноге – легко, как флюгер на палочке – и гигантский сержант пролетел над ним. Его почти стокилограммовое тело пронеслось над японцем, как мешок с картошкой, сброшенный с борта грузовика.
 А японец развернулся и посмотрел на широкую спину сержанта. Сейчас он мог бы ударить сзади, и исход поединка решился бы мгновенно.
 Сержант же, пролетев несколько шагов, резко, как вкопанный, остановился, развернулся и, хрипя, с побелевшим лицом, на котором ходили желваки, с сопением принялся надвигаться на японца, глядя ему прямо в глаза. И сам он уже не замечал того, как из его рта вылетают не только матерные слова.
 – Ты, сука узкоглазая.., козел.., желтомордый!
 Сейчас я тебя сделаю.., ты у меня запомнишь!
 И Комбат понял: исход поединка решен окончательно. Чиновник из Совета безопасности недовольно вертел головой, но понимал, поединок есть поединок и даже штангисты и боксеры на чемпионатах мира выражаются нецензурно. В общем, это в порядке вещей и удивляться тут особо нечему, хотя, по большому счету, все это неприятно. Чиновник до сих пор был уверен, что этот огромный сержант легко победил бы японца, если бы хотел.
 Комбат же был уверен в противоположном.
 И не ошибся в своих догадках. Даже не дав начать сержанту атаку, японец изящно повернулся вокруг оси, его правая нога взлетела в воздух и остановила движение сержанта. Удар ногой оказался не сильным, но очень точным: пятка вошла в солнечное сплетение.
 Сержант замер, закачался, широко открытым ртом принялся жадно хватать воздух. Японец свел руки в замок и легко опустил их спецназовцу на затылок, как бы помогая сержанту согнуться, затем вновь развернулся и уже левой ногой ударил его по печени.
 – Так дураку и надо, открылся и попер…
 Этот удар заставил сержанта выгнуться в другую сторону. И после этого японец сбил противника с ног быстрой изящной подсечкой.
 Сержант лежал на земле, жадно хватая воздух и скребя огромными ручищами зеленую траву, выдергивая ее из земли с корнями.
 Японец поклонился. Он сделал это так же артистично, как и вначале. Он даже не вспотел, его дыхание оставалось таким же ровным, словно он выпил лишь несколько глотков теплой воды, а не уложил на землю стокилограммового сержанта спецназа ГРУ.
 – Молодец, – сказал Комбат, – уберите его.
 Правда, аплодировать он не стал, в отличие от чиновника из Совета безопасности. Спецназовцы смотрели на своего поверженного товарища с нескрываемым изумлением.
 – Все это показуха, – пробурчал Комбат, – драться вы не умеете.
 «А вот японец молодец. Интересно, в каком он звании?» – и Комбат обратился к японцу.
 Тот назвал свое звание:
 – Вроде вашего майора…
 Комбат удовлетворенно кивнул.
 – Кто еще хочет показать свою сноровку? – обратился Комбат к взводу спецназовцев.
 Никто не решался. И Рублев понял, что сейчас спецназ ГРУ будет посрамлен из-за этого показательного взвода, который испорчен выступлениями перед высокими чиновниками и заграничными делегациями, и надо срочно спасать честь российских вооруженных сил и свою, как командира-инструктора.
 – А можно я? – глядя в глаза японцу, осведомился Комбат.
 Японец явно именно этого и ожидал. Тонкая змеиная улыбка появилась на его лице, глаза моргнули. И, сложив руки у груди, он поклонился Комбату, сказав свою излюбленную русскую фразу:
 – Конечно можно, если получится.
 – Посмотрим.
 Комбат не был уверен, получится ли у него.
 Ведь он не видел, как японец дерется в полную силу, и тонкостям восточных единоборств Рублев обучен не был. Но он знал, что за всю его жизнь какие крутые соперники ни попадались, никто еще над ним не одерживал верх, тем более, в честной борьбе один на один.
 Рублев посмотрел на свои новые ботинки, которые немного жали, зато были твердыми, как куски дерева, на свой камуфляж, еще не измятый, пахнущий складом.
 Комбат снял камуфляжную шапку, бросил ее на стол, расстегнул ремень, швырнул его на шапку.
 И подумал:
 "Ну, Борис Иванович, мать твою.., придется тебе показать всю свою прыть, хотя этими делами ты давненько не занимался. Это тебе не утренняя пробежка и не отжимание от пола. Соперник, по всему видно, Серьезный, тренируется каждый день. Ладно, давай, – сказал он себе, и ему захотелось незаметно перекреститься.
 Но делать этого не стал, только подумал:
 – С божьей помощью я его заломлю. Хоть ты и японец, но и я не лыком шит".
 Рублев вышел на площадку и кивнул японцу.
 Тот поклонился. Скорее всего, японец понял, что на этот раз перед ним соперник посерьезнее и спуска не даст. Поэтому он решил вначале посмотреть на что способен этот крепкий и ловкий мужик, один из инструкторов, а уж потом подобрать к нему ключик.
 Комбат решил почти то же самое:
 «Пусть японец нападает, а я поймаю его на какой-нибудь ошибке и воспользуюсь ею. А самое главное, вывести его из душевного равновесия, сломать психику, подействовать ему на нервы».
 И Комбат стоял, лукаво улыбаясь, глядя на ноги японца, вернее, на ярко-зеленую траву, примятую рифлеными подошвами.
 Стояние продолжалось почти две минуты, словно бы соперники набирали воздух и готовились к решительным действиям. Они напоминали двух бульдогов, которые изучают друг друга, прикидывая, стоит ли начинать схватку, или лучше разойтись подобру-поздорову, оставшись не покусанными и не побитыми.
 Расстояние между соперниками составляло три с половиной шага.
 «Прямого удара не нанесешь».
 Комбат первым сделал шаг вперед. То же сделал и японец. Еще почти минуту они стояли друг против друга. Японец сопел, сопел почти бесшумно. Но тонкий слух Рублева улавливал этот звук.
 «Сейчас начнет», – решил Комбат, услышав, как японец набирает полные легкие воздуха и задерживает дыхание.
 И действительно, так и произошло. Движение вправо, влево, затем легкий наклон и тело японца взлетело в воздух, а правая нога, как стальная пружина, вылетела вперед. Японец бил по-настоящему. Но реакция Комбата не подвела. Единственное, что он не успел, так это схватить ногу в воздухе и заломить. Он успел ее только отбить, изменив траекторию удара. Японец легко приземлился. Скорее всего, эта атака была отработана до мелочей, потому что едва нога коснулась земли, как японец вновь спружинил и уже левой ногой нанес удар по ногам Комбата, намереваясь сбить его, уложить на газон, так и не дав опомниться.
 Но Комбат был готов, и эту атаку он знал.
 Рублев сделал шаг в сторону, и левая нога противника просвистела в воздухе, даже не задев Комбата.
 «А ты малый прыткий! Ногами дерешься лучше меня, но зато, скорее всего, удар у меня потяжелее твоего будет», – молниеносно подумал Борис Рублев, занося правую руку для удара.
 Японец среагировал на это движение, поставил блок по всем правилам рукопашного боя. Он не знал, что Комбат не будет бить его правой, что с левой удар у Комбата резче, хотя, может быть, чуть-чуть слабее и не так точен. Левая рука рассекла воздух. Все произошло так быстро, что наблюдавшие даже не успели среагировать. Удар пришелся в плечо, и левая рука японца повисла, как плеть, хотя сам он остался стоять на месте.
 Но рано Борис Рублев радовался. Японец сделал поворот на месте и сбил Комбата с ног, хотя и сам при этом упал. Соперники вскочили на ноги одновременно и замерли.
 Теперь каждый из них понимал – исход схватки еще далеко не решен. Японец сделал движение левой рукой, она уже начала действовать.
 Еще раз ею дернул, но Борис Рублев понимал, это делается не для удара, а для того, чтобы привести руку в боевое состояние, а по выражению лица, по какой-то неприятной злой улыбке Рублев понял, сейчас японец будет бить во всю силу и надо держать ухо востро, надо быть готовым к любым неприятностям.
 И долго ждать атаки не пришлось. Японец провел серию ударов руками, и Комбат едва успел отбить половину из них. Удары были быстрые, но не очень сильные, хотя для кого-нибудь послабее этого хватило бы с лихвой, чтобы оказаться на операционном столе с поломанными ребрами.
 "Мать твою, – подумал он, – это до каких же пор ты будешь метелить меня, щенок узкоглазый? "
 Хотя, в общем, у Рублева кроме злости уже появились даже уважение и почтение к своему сопернику. Такой человек вполне мог бы служить в его роте. Проворен, ловок и хитер, туго знает свое дело.
 «Ну что ж, сейчас ты выдохнешься. И тогда я тебе покажу один свой удар, которому меня научил инструктор, царство ему небесное, лет пятнадцать назад, когда еще не известна была в России вся твоя восточная галиматья».
 Это был верный удар и наносить его следовало по затылку, чтобы сразу вырубить соперника.
 Комбат отступал, уворачиваясь от резких ударов, якобы демонстрируя свою слабость. На лицах зрителей появилось какое-то остервенение, все уже ждали, когда же Рублев рухнет под градом ударов. А тот отходил и отходил, топча траву.
 И наконец момент пришел. Японец ошибся, ошибся чуть-чуть, но ему нельзя было допускать и такой ошибки, на первый взгляд, абсолютно незначительной, незамеченной абсолютно никем из зрителей, хоть и они были профессионалами, если, конечно, не считать чиновника из Совета безопасности. Тот был абсолютным профаном. Может, в галстуках и костюмах разбирался, может, хорошо составлял донесения и отчеты, но в рукопашном бою он разумел столько, сколько свинья в строительстве космических кораблей.
 Японец разворачивался, готовясь ударить Комбата в открытый живот. А Рублев нанес ему короткий-короткий удар. Зрители даже не поняли что произошло. Голова японца дернулась, он, как подкошенный, рухнул на траву, потеряв сознание.
 Комбат наклонился над соперником, на всякий случай приложил пальцы к артерии на шее, затем посмотрел на свою правую руку, которой ударил соперника. Рука болела, словно удар пришелся не по телу, а по бетонной глыбе.
 – Кажется, жив, – буркнул Рублев.
 "Минут через пять отойдет. А вот если бы я ударил его со всей силы, его пришлось бы везти на кладбище и хоронить по их японским обычаям, – Комбат этого не сказал, а подумал. И еще подумал:
 – Интересно, а японцы в гробах хоронят или как мусульмане? Кстати, надо будет у них спросить. Или у этого, когда оклемается, по-русски-то он говорит неплохо".
 Рублев подошел к столу, взял сигарету, закурил. А два японца стояли на коленях над своим поверженным товарищем.
 Зато бойцы спецназа смотрели теперь на своего нового инструктора другими глазами. В них были уважение и покорность, готовность повиноваться. Ведь никому из них не хотелось получить подобный урок и потом без чувств валяться на траве.
 Комбат выпустил струйку дыма и сказал:
 – А что это вы все притихли, как на похоронах?
 Чиновник из Совета безопасности смотрел на Рублева с ужасом и восхищением.
 – Зачем, майор? Надо было поддаться.
 – Поддаться? – пробурчал Рублев.
 – Ну, да, они же платят деньги.
 – Вот ты и поддавайся. Мне это не с руки, мне за это не платят. Хотел он подраться, вот и подрались.
 Рублев подошел, наклонился, поднял японцу левое веко.
 – Сейчас очнется, – сказал он, несколько раз шлепнул японца по лицу.
 Глаза у того открылись, но он явно не соображал, что с ним произошло. Смотрел в голубое небо, по которому плыли белые облака, похожие на пушечные разрывы, на силуэт своего недавнего соперника, и его губы что-то шептали на непонятном для Комбата языке.
 – Вставай, вставай, – Рублев протянул руку и легко поднял своего соперника, поставив его на ноги. Затем обнял, похлопал по плечам. – Ты уж извини меня, приятель, сам напросился.
 Японец заговорил быстро-быстро и только потом понял, что никто его слов не понимает. А он говорил, что подобного соперника у него никогда не было.
 – Да ладно тебе, – махнул рукой Борис Рублев, – пошли лучше по стаканчику пропустим.
 Не водки, конечно, а сочку попьем или чаю.
 – Сакэ? – воскликнул японец, не до конца поняв Комбата. – Я не пью алкоголя.
 – Да не водку, япона твою мать, соку попьешь, легче станет. А лучше чайку круто заваренного, чтобы мозги прояснились.
 – Чай, чай, да, да, – закивал японец, прикладывая руку к ушибленному затылку. Он явно пытался восстановить в памяти ход поединка, пытался выяснить, как удалось этому неповоротливому с виду мужчине нанести ему такой быстрый удар, а самое главное, точный и неожиданный. О существовании подобного удара он даже не знал и никогда не сталкивался с такой техникой боя.
 «Надо будет расспросить, надо будет взять на вооружение этот прием. Как это русский смог провернуть такой трюк с ним, с одним из лучших в своем деле мастером?»
 Все были настолько возбуждены происшедшим, что даже не заметили, как подъехал полковник Брагин. Он возник словно из-под земли и только когда Комбат обернулся, то увидел командирский «уазик» с распахнутой дверкой, как всегда останавливающийся не на асфальте, а на траве. Самое странное, начальник полигона оказался в курсе всего происшедшего, кто-то уже доложил ему по рации, у «Небось, и вызвали сюда», – подумал Рублев.
 Брагин крепко пожал руку Борису Ивановичу и похвалил его:
 – Сразу понял, мужик ты что надо!
 – Да будет вам! Мне бы с вами переговорить следовало, полковник.
 – Пошли в машину.
 Оказавшись в командирском «уазике», Рублев покосился на шофера.
 – С глазу на глаз.
 Брагин рассмеялся:
 – От него у меня секретов нет. Он настоящий шофер, не только водить умеет, но и язык держать за зубами, не высовывать, когда не просят.
 – Куда два япошки поехали? – тут же взял быка за рога Комбат.
 – В хозяйство полковника Рапопорта.
 – Химик ваш, что ли?
 – Да ты, майор, смотрю, уже освоился у нас что надо.
 – Какого черта им там понадобилось?
 – Знал бы, ответил, – не мудрствуя лукаво признался полковник Брагин.
 – И никто не объясняет? Кто же на полигоне хозяин – ты?
 – Ну, я, я, – недовольно пробурчал полковник Брагин, даже не заметив, что Рублев перешел на «ты». – Надо мной тоже начальство есть. Приказали – буду выполнять, никуда не денешься.
 – Но хоть знать, какого черта они туда потянулись, следует?
 – А их, по-моему, все здесь интересует – от того, что подают в солдатской столовой до того, какие носки я ношу.
 Машинально Комбат глянул на ноги полковника, но высокие шнурованные ботинки скрывали носки.
 – Вот, кстати, чтобы ты, майор, лишних вопросов не задавал, я привез, – Брагин засунул руку в матерчатый карман чехла переднего сиденья и вытащил папку.
 – Что это?
 – У нас, как всегда, сперва начинают дело, а потом присылают расписание.
 – Расписание занятий для японцев? – Комбат уже просматривал страницы, где значились часы занятий и темы.
 Расписание выглядело так, словно бы из японцев собирались сделать настоящих спецназовцев.
 Тут значились и занятия по борьбе, и подрывные работы, и применение химических отравляющих веществ, защита от них, вождение техники, прыжки с парашютом.
 – А я-то думал, они приехали, чтобы как в цирке – посмотреть на нас да посмеяться.
 – Нет, скорее, чтобы акробатами стать, – рассмеялся Брагин.
 И тут в стекло машины постучал чиновник из Совета безопасности. Брагин вышел, наскоро переговорил с ним, а затем извинился перед Рублевым.
 – Мы переговорим, а ты посиди.
 – Нет уж, лучше размяться, – и он вышел из машины.
 На этот раз шофер при разговоре не присутствовал. Брагин отвел своего собеседника к небольшой будке из силикатного кирпича, где хранились наглядные пособия, и о уем-то с ним долго говорил. О чем именно, Комбат не мог даже догадываться.
 «Мало ли дел может оказаться между двумя высокими чинами!»
 А разговор тем временем шел именно о нем, о Борисе Ивановиче Рублеве, бывшем командире десантно-штурмового батальона. Больше всего чиновника из Совета безопасности интересовал вопрос – кто порекомендовал Рублева на должность инструктора.
 Полковник Брагин, не подозревая ничего плохого, ответил:
 – Бахрушин.
 Объяснять кто это такой чиновнику не пришлось. Леонида Васильевича он знал, именно поэтому, когда была произнесена фамилия, на его лице появилась болезненная гримаса:
 – Ах, так это тот самый Рублев?
 Брагин не знал, что скрывается за словами «тот самый». О прошлых делах Комбата ему слышать не приходилось.
 – Наверное.
 – Так-так-так, – только и ответил чиновник СБ и перевел разговор в другое русло.
 А Борис Иванович тем временем объяснял японцам некоторые хитрости рукопашного боя, но делал это не очень-то охотно.
 Бахрушин же не выходил из головы чиновника Совета безопасности. Эта фамилия говорила ему о многом. Ведь в его ведомстве сейчас проходило отслеживание ситуации с производством за рубежом бактериологического и химического оружия.
 «Рублев близок с Бахрушиным, – рассуждал чиновник и от этих мыслей ему становилось не по себе. – Значит, вся информация о японцах пойдет в ГРУ. Уж не приставлен ли этот майор следить за нами? Прыткий мужик, прикидывается простаком, рубахой-парнем. А если копнуть его поглубже, то не так уж он и прост. Вон каких дел наворотил! Один стоит дюжины умельцев. Взять, к примеру, хоть историю с угоном вертолета „Барракуда-С2000“. На чужой территории, всего с двумя спецназовцами сумел отыскать угнанную машину и продержаться против американцев и против бандитов, до прихода своих. Конечно, хорошо иметь такого человека среди друзей или среди союзников, но дело в том, что люди типа Комбата не способны на предательство. И если уж он верен Бахрушину, то останется верен до конца».
 Итак, появление Комбата на горизонте ломало многие планы этого человека. Рублев многому мог научить японцев, но вот захочет ли?
 Комбат же, занятый пока на площадке, выложенной дерном, не замечал пристального взгляда.
 Он объяснял под каким углом надо наносить удар, чтобы переломать короткую доску.
 «Переговорю, – подумал чиновник, – вдруг получится? А нет, так и черт с ним! Не стану рисковать. Майор будет играть в открытую, он не интриган, это точно. Осторожно предложу деньги, и мы сможем расширить систему подготовки – именно то, чего хотят японцы».
 – Товарищ майор, – высоким, немного похожим на женский, голосом позвал он.
 Рублев не спеша обернулся.
 – Вы мне?
 – Да. Можно вас на минутку?




 Глава 10


 Комбат вытер вспотевшие руки о рукава камуфляжа и отошел в сторону. На небе вновь появились облака. Тучи наползали из-за близких холмов. Пойдет ли дождь, засветит ли солнце в ближайшие полчаса – никто не взялся бы предугадать.
 – Ну, как, вы довольны? – услышал Рублев.
 – Пока еще не знаю.
 – Ну что ж, присматривайтесь, пробуйте.
 А заодно поразмыслите и над другой стороной дела: вы хотели бы заработать?
 – Заработать? – переспросил Комбат, и в его тоне несложно было уловить: заработать он не прочь, но именно заработать, а не урвать.
 Вот тут-то понятия о справедливости и счастье чиновника и Бориса Рублева расходились кардинальным образом.
 – Я просмотрел программу подготовки японской делегации, а потом познакомился с их предложениями. К сожалению, многое из того, что они хотели бы получить, дать на полигоне мы им не можем. Старые инструкции, глупые запреты… Но есть возможность исправить ситуацию, если, конечно, вы согласитесь.
 – Что от меня требуется?
 – На месяц оставить Москву, выехать с ними в малонаселенные районы, где-нибудь в Сибири или на Дальнем Востоке, и там провести подготовку.
 Комбат чуть прищурившись смотрел на собеседника.
 – Может, я чего-то не понимаю, а может быть, понимаю слишком много, – недовольно сказал он. – В какой именно области им хотелось бы совершенствовать свое мастерство?
 – В проведении спецопераций, – расплывчато объяснил чиновник.
 – Террористических актов, что ли? – в лоб задал вопрос Комбат.
 – Нет, именно спецоперации. Эти люди представляют организацию спасателей. А спасать, как вы понимаете, приходится не только при землетрясениях, но и при ликвидации последствий террористического акта. Они хотели, как бы это лучше выразиться, знать технологию терроризма, чтобы предвидеть возможные последствия.
 – Я понял, – оборвал его Комбат.
 – Денежное содержание, командировочные – это все само собой. Плюс премия. Но самое главное, японцы рассчитаются с вами и напрямую – деньги немалые.
 По глазам чиновника Рублев понял, часть денег, о которых шла речь, тот уже получил и готов, если ему предложат, торговать чем угодно – то ли государственными секретами, то ли химическим оружием, то ли родной сестрой.
 – Ты в самом деле такой мудак или ты головой в детстве ударился? – спросил Рублев, при этом на его лице не дернулся ни один мускул.
 – Что? – чиновник не ожидал такого.
 – Пошел ты на… – Рублев не договорил, махнул рукой и вернулся к столу.
 Теперь его уже не интересовало то, что происходит на полигоне. Отчужденно смотрел он на ребят в камуфляже, на заинтересованно расспрашивающих их японцев.
 Чиновник из Совета безопасности часто дышал. Редко приходилось слышать ему такие слова в свой адрес. Послать на .., обозвать мудаком хоть и без свидетелей!? И без того тонкие губы, побелев, стали совсем не заметными на кабинетно-белом лице. Он дрожащими руками вытащил из кармана пиджака трубку сотового телефона и набрал номер.
 «Небось, Леониду Васильевичу придется теперь не сладко, – подумал Комбат, – хотя, он меня поймет. Сам бы, наверное, поступил точно так же».
 Рублев больше не оборачиваясь, зашагал к серой, уже успевшей подсохнуть на весеннем ветру ленте асфальта. Он шел по ней, широко ступая, насвистывая маршевую мелодию. Ему ни о чем не хотелось думать. Наступают иногда времена, когда стоит прислушиваться к чувствам, а не к разуму.
 Рублев понимал, поступил он правильно. Никогда не делай того, к чему не лежит сердце, потом жалеть будешь. Если бы он знал подноготную, скрывавшуюся за визитом японской делегации, возможно, и остался бы, но не для того, чтобы помочь.
 Пока, как он думал, здесь были задействованы только деньги. Японцы собирались по дешевке скупить второсортных держателей тайн.
 «Нет уж, ребята, помогать в этом я вам не буду! Раз, два, раз, два, – принялся отсчитывать Борис Иванович, понимая, что еще немного и он начнет сомневаться в правильности своего поступка. – Пошел на .., пошел на…, – изменил он систему отсчета и ему сделалось веселее. – Никогда нельзя вернуться в прошлое, и ты не забывай об этом, Борис Иванович, – сказал сам себе Рублев, имея в виду свою службу на полигоне. – Один раз ушел из армии, больше не возвращайся, нет больше той армии, в которой ты служил, да и была ли она раньше?»
 Небо над его головой стало нереально голубым, яркого, насыщенного цвета, какой бывает только на фирменных фотографиях, сделанных хорошей оптикой. Полоса туч ушла к западу, а новых из-за холмов пока не предвиделось.
 Уже белел впереди кубик контрольно-пропускного пункта, когда сзади послышалось гудение мотора. Рублев догадывался – конечно же полковник Брагин. Но не обернулся, все так же прямо шагал, подминая последние сотни метров полигона, на котором тренировался, как оказалось, не только спецназ, но и подозрительные японцы.
 Послышался шелест тормозов, двигатель заработал на малых оборотах. Спиной Комбат ощущал тепло, исходящее от радиатора машины, которая двигалась за ним в двух метрах, но не оборачивался.
 – Раз, два, раз, два, пошел на.., пошел на… – приговаривал он, беззвучно шевеля губами.
 Командирский «уазик» посигналил. Рублев не остановился.
 – Эй, – высунулся из приоткрытой дверцы полковник Брагин.
 – Раз, два, раз, два, – как заклинание повторял Комбат.
 Машина вильнула и поехала рядом с Рублевым. А тот даже глаз не скосил на автомобиль начальника полигона.
 – Майор, послушай, что за херня такая? Что ты сказал тому мудаку из Совета безопасности?
 – То же самое, что сказал сейчас ты, полковник – назвал его мудаком.
 Брагин рассмеялся:
 – Если бы не скандал, который меня ждет, назвал бы тебя молодцом, майор.
 – Почему?
 – Потому что мне самому давно хотелось это сделать.
 – Так чего молчал?
 – Погоны на плечи давят? Куда ты так разогнался?
 – Все, кончилась моя служба.
 Брагин сидел на краю сиденья, уперев каблуки высоких шнурованных ботинок в порожек приоткрытой дверки. Шофер вел машину, поглядывая в зеркальце заднего вида на Комбата.
 – Раз правильно сделал, то и жалеть не о чем.
 Оставайся, скандал я улажу.
 – Нет, – мотнул Рублев головой и чуть ускорил шаг.
 Отставшая на секунду машина догнала его.
 – Потом жалеть будешь, Бахрушина подставляешь, об этом подумай.
 – Каждый за себя в ответе и только за себя… – Рублев замолчал.
 – Вижу, майор, тебе и меня мудаком назвать хочется.
 – Может быть, – буркнул Комбат.
 – Так вот, оставайся и когда захочешь, тогда и называй. Я не в обиде.
 – Не получится, – Борис Иванович остановился возле своего синего «форда» и открыл дверцу.
 Шофер Брагина поставил командирский «уазик» так, чтобы перекрыть выезд «форду».
 – Не выпендривайся, еще есть возможность вернуться, майор.
 – Только один раз в жизни я менял принятое решение.
 – Это когда же?
 – Когда согласился пойти инструктором на ваш полигон.
 – И что думаешь теперь?
 – Думаю, надо исправить ошибку, – Рублев сел за руль и завел двигатель.
 «Форд» сорвался с места и двигаясь задним ходом, с разгону влетел на бордюр, прокатился по зеленой траве, выбрасывая из-под покрышек куски дерна, и, описав дугу, бешено сигналя, помчался прямо на закрытые ворота.
 Офицер, дежуривший на КПП, замер у щитка, положив большой палец на черную кнопку, управлявшую открытием ворот. Он не отрываясь, смотрел на Брагина, а левым глазом как мог косил на синий «форд», бешено несущийся по проезду.
 «Открывать? Нет?»
 «Открывай… На все мое согласие требуется».
 Брагин сделал над собой усилие, прикрыл глаза и махнул рукой, мол, открывай, черт с ним, пусть уезжает. Ворота вздрогнули, загремела на металлических роликах толстая экскаваторная цепь. Ворота медленно поползли вправо.
 «Не успеет!» – подумал дежурный офицер, но поделать уже ничего не мог.
 Не схватишь же ворота руками и не пересилишь многоступенчатый редуктор, чьи шестерни завывали сейчас под металлическим кожухом!
 «Не успеет!» – подумал полковник Брагин, глядя сквозь щелочки полуприкрытых глаз на медленно увеличивающийся зазор между бетонной стойкой и краем подрагивающих на рельсовом пути ворот.
 «Успею!» – подумал Комбат, почти не сбавляя скорости, лишь чуть-чуть выравнивая машину.
 Ориентировался он при этом по левому – неподвижному краю.
 «Стойка-то на месте, а о край ворот в худшем случае крыло оцарапаю. И так уже не новое».
 Обычно опытный водитель, если верить исследованиям, осуществляет вождение с точностью до двадцати пяти сантиметров, если мерить перпендикулярно трассе движения, а Комбат вписался в открывающиеся ворота с точностью до пяти сантиметров. Лишь вздрогнула от порыва ветра створка, на мгновение захлебнулся в реве редуктор.
 «Сумел-таки вписаться! – удивился Брагин и добавил. – Эх, черт, с вождением у моих ребят не очень-то, этот бы их научил».
 Шофер, обернувшись, смотрел на полковника.
 Он ждал, что Брагин сейчас распорядится ехать вдогонку за Комбатом. Но тот крикнул офицеру, дежурившему на КПП:
 – Закрывай ворота! – затем обратился он к шоферу. – Поехали.
 – Куда?
 – Назад.
 Полдороги Брагин молчал, затем внезапно спросил парня, сидевшего за рулем:
 – А почему ты никогда не спрашиваешь зачем мы куда-нибудь едем?
 – Не положено, товарищ полковник.
 – А зря. Ты вот спроси меня зачем мы возвращаемся?
 – Зачем мы возвращаемся, товарищ полковник? – несколько неестественно, повинуясь приказу, спросил шофер.
 – А мы едем с тобой, чтобы назвать штатского из Совета безопасности мудаком.
 Шофер покосился на полковника, не зная как реагировать на такое признание.
 – Вот признайся, тебе временами хочется послать меня на хрен?
 – Не положено, товарищ полковник.
 – Но хочется?
 – Хочется, если вы так приказываете, – почти беззвучно ответил шофер, понимая, что полковник Брагин от него не отвяжется.
 – Ну, так вот, ты не можешь, я не могу, а он смог, – Брагин кивнул через плечо, намекая на Комбата. – Едет себе сейчас, сам себе хозяин, кого хочет – пошлет, с кем хочет – выпьет.
 "Все-таки к лучшему, – подумал шофер, – что майор Рублев покинул полигон. Еще немного и его влиянию поддался бы полковник Брагин.
 Чего доброго, и в самом деле стал бы посылать всех, кто ему не нравится, налево и направо.
 С таким стилем поведения долго на должности не усидишь".
 Начальник полигона словно бы прочел его мысли:
 – Не бойся насчет того, что я пошлю того мудака подальше. Я пошутил. Еще меня повозишь.
 – Я и не боялся, товарищ полковник.
 И шоферу тут же пришлось пожалеть о том, что он сказал.
 – Думаешь, я боюсь послать его? – и тут же полковник ответил:
 – Да, боюсь. Только не за себя, за ребят, за тебя.


* * *

 С каждой секундой расстояние между командирским «уазиком» и синим «фордом», разъезжавшимися в разные стороны, увеличивалось. Дорога пока еще была пустынна до самого шоссе, и Рублев, чтобы вылить свою злость, держал скорость на пределе возможного. Он специально выискивал лужу, даже если та находилась на левой стороне, и специально пролетал через нее.
 В эти моменты ему казалось, что автомобиль приподнимается, взлетает над дорогой, окунаясь в столбы брызг. Вода заливала лобовое стекло, и несколько секунд Рублев вел машину почти вслепую. Но затем дворники сбрасывали капли и вновь впереди возникала невысокая насыпь шоссе.
 «Служить бы рад, прислуживаться тошно, – вспомнил Комбат фразу знакомую еще со школы. – Кто же это сказал? Из великих кто-то… – он перебирал фамилии писателей, поэтов. – Пушкин? Лермонтов? Гоголь?»
 И только когда въехал на насыпь и увидел на горизонте темно-синюю полосу елового леса, его наконец осенило:
 «А, да, это сказал Грибоедов! – и Комбат улыбнулся сам себе. – Хоть что-то еще помню, не такой уж я неуч» – эта догадка развеселила и его настроение резко улучшилось.
 В полдень Борис Рублев был уже у своего дома. Он оставил машину во дворе, даже не включив сигнализацию.
 – Да кто ее возьмет, – подумал он, – кому эта колымага нужна?
 Хотя машина была в общем-то хорошая, правда, с виду неказистая. Комбат не любил внешнего шика и лоска. Самое главное, чтобы все механизмы работали слаженно. А его машина проверена.
 Двести двадцать, указанных на спидометре, она выжимала.
 «Ладно, пусть стоит, может, сейчас придется куда-нибудь поехать».
 Он поднялся, как всегда, не на лифте, на площадку, открыл дверь, вошел и сбросил одежду.
 Даже не стал поднимать с пола упавшую куртку: он ведь знал, что, возможно, сейчас придется ее надеть снова. Наспех перекусил, сделав два огромных бутерброда с кусками ветчины и толстым слоем кетчупа.
 Зазвонил телефон, как раз в тот момент, когда у Рублева был полон рот.
 «Ладно, перезвонят».
 Но телефон звонил настойчиво.
 – Что за чертовщина! – подумал Комбат, промокая губы салфеткой, подходя к телефону и нажимая кнопку на трубке.
 «Если это Бахрушин, то и его пошлю. Тоже мне, занятие придумал! Мне ваша армия, ваши приказы, распоряжения вот здесь сидят! Скоро из ушей полезут! Как кетчуп в рекламе».
 Но из трубки послышался голос Подберезского:
 – Здорово, Иваныч! Куда ты пропал? Как твой первый день службы?
 – Лучше не спрашивай, Андрюха.
 – А что так?
 – Да, ничего, – Комбату не хотелось рассказывать обо всех перепитиях, да и толком он навряд ли смог бы объяснить почему поссорился, почему послал и почему уехал с полигона.
 – Ладно, – быстро заговорил Подберезский, – меня не это волнует.
 – А что тебя волнует, Андрюха?
 – К тебе дозвонился Бурлаков?
 – А как он мне мог дозвониться, меня же дома не было, только что вошел.
 – Слышу, жуешь.
 – Вот именно, – буркнул Комбат. – А чего он звонил, стряслось что-то у Гриши?
 – Стряслось, конечно, Борис Иванович.
 – Что такое? – уже серьезным голосом, плотнее прижав трубку к уху, спросил Рублев.
 – Серьезнее некуда, без нашей помощи никак не обойдется.
 – Гриша-то не обойдется?
 Подберезский сделал многозначительную паузу, затем сказал:
 – Тебе, Иваныч, следовало бы помнить, что через два дня Бурлаку будет тридцать три года.
 Возраст, как понимаешь, значительный.
 – О, черт! – буркнул Комбат и поперхнулся. – Как что хорошее, обязательно забываю.
 – Я тебе и напоминаю.
 – А ты, Андрюха, небось, и сам забыл?
 – Конечно забыл, – признался Подберезский.
 – И я бы, наверное, забыл до судного дня, – сказал Комбат, – не позвони ты мне.
 – Гриша приглашал. Сказал, если мы с тобой не приедем, он обидится. Ты же знаешь, Иваныч, Бурлака, очень обидчивый.
 – Знаю. На обиженных воду возят.
 – Когда поедем? – сразу же перешел к делу Подберезский.
 – Надо бы. Тридцать три года один раз в жизни бывает, да и то не все доживают до этого возраста. Гришу могли уже раз сто убить, а может, и тысячу, а видишь, дожил.
 – Благодаря тебе, Иваныч.
 – И тебе тоже, Андрюха, – обменялись мужчины комплиментами.
 – Так когда?
 – А когда ты предлагаешь?
 Подберезский запыхтел, явно пытаясь сообразить как бы получше все устроить, как бы потактичнее отказаться и послать вместо себя Комбата.
 Но Рублев уже понял уловку:
 – Ты не юли, не вертись, как червяк на асфальте, не выкрутишься. К Бурлаку придется ехать. Он бы к тебе, Андрюха, с того света приехал, позови ты его на день рождения.
 – Да я же не против, Комбат! Когда надо было, мы же с тобой – и я, и Гриша – без всяких лишних слов сели в самолет и тю-тю, нашли эту чертову «Барракуду».
 – Помню, помню.
 – У меня дел много, – выдавил из себя Подберезский.
 – Это ты ему объяснишь, при встрече. Скажешь, понимаешь, Гриша, есть у меня дела поважнее, чем твой день рождения.
 – Да ну, попробуй я ему это объяснить, так он меня задавит, в лицо плюнет. Он бы все ради нас бросил.
 – Вот и ты бросай, – словно бы подытожив разговор, сказал Комбат.
 – Ай, да гори оно все ярким пламенем, все эти деньги, договора! К черту! Гришка ведь у нас один, другого такого с огнем не сыщешь, правда, Иваныч?
 – Это точно. Так что давай завтра улетим.
 – Давай.
 – С утра или как?
 – Я позвоню и все вопросы решу.
 – Подожди, Андрюха, ты же говоришь, у Бурлака день рождения, а подарок ты приготовил?
 – Приготовил, а как же!
 – Ну, и какой, если не секрет?
 – Ты, Иваныч, – лучший подарок для Бурлака. Я скажу, что привез тебя, а ты можешь сказать, что привез меня. Думаю, Бурлаку больше ничего и не надо.
 – А кто еще будет?
 – Об этом Гриша ничего не говорил. Он сказал, что приготовил для нас сюрприз, и его день рождения мы запомним на всю жизнь.
 – Что он, может, на Канары решил нас свозить? Так у меня загранпаспорта нет.
 – Какие Канары! Единственное, что Бурлак может устроить, так это завести нас с тобой в какие-нибудь непроходимые дебри, на какую-нибудь Угрюм-реку, засадит в избушку на курьих ножках, вытащит из-под пола пять ящиков водки на всяких там травах и заставит эту гадость выпить.
 – Вполне может быть. Так я, в общем-то, и не против водки.
 – Настроение не очень, смотрю, у тебя.
 – Не против, и все, и настроение мое ты не трогай, сам разберусь.
 – Что, не против? – заспорил Подберезский. – А ты знаешь какая там холодрыга, в его тайге долбанной? И водка не поможет.
 – А откуда ты знаешь, что в тайгу?
 – Ну, не в санаторий же он нас повезет! Не такой человек Гриша.
 – А я согласен, – сказал Комбат, – хоть морд вокруг видеть не буду.
 – Это ты про нас с Гришей, что ли?
 – Нет, не про вас, про всех остальных. Андрюха, я собираюсь.
 – Так ты же, Иваныч, за две минуты собираешься. Небось, в свой военный «сидор» все сунешь и готов. А мне еще с контрактами разобраться надо.
 – Да засунь ты их, знаешь куда, Андрюха…
 – Знаю, что ты сейчас скажешь. Бахрушин тебя научил. Кстати, как он?
 – Не знаю, – недовольно буркнул Рублев, – думаю, у него из-за меня неприятностей будет вагон.
 – Тогда самое время сматываться, – засмеялся Подберезский. – Ладно, я тебе перезвоню вечером, а завтра утром, думаю, уедем.
 – На сколько ты планируешь? – спросил Комбат, хотя понимал, задавать этот вопрос бессмысленно. Такие вещи решаются на месте, под настроение.
 – На пять ящиков водки, – ответил Подберезский.
 – Ну, тогда, браток, это дня на три.
 – А добираться до этой избушки еще, небось, суток трое? Ты же знаешь Бурлака, он заведет в такие дебри, как Иван Сусанин поляков!
 Комбат задумался:
 – А поляков ли завел Сусанин? Или шведов?
 Да, поляков, – сказал он.
 – Главное, что завел. Что гадать-то. Я побежал. У меня тут вагон дел.
 – Ладно, пока, – Комбат вздохнул, бросил трубку радиотелефона и пошел на кухню попить чайку.
 Не прошло и пяти минут, как телефон опять ожил, не успел еще по-настоящему вскипеть чайник. Комбат поднял трубку, уже догадываясь, кто это звонит.
 – Здравия желаю, товарищ майор, – послышался голос Гриши Бурлакова.
 – Здорово, Григорий! – четко, по-военному сказал в трубку Комбат.
 – Как ваше «ничего», товарищ майор?
 – Пошел ты, Гриша со своими подколками…
 Вот, к тебе в гости собираюсь.
 – Вот это да! Вот это я и хотел услышать!
 – У тебя день рождения намечается?
 – Так точно! – по голосу Борис Рублев догадался, что Гриша Бурлаков немного навеселе, поэтому и избрал такой официальный тон разговора.
 – А ты уже принял? – спросил Комбат.
 – Так точно, товарищ майор! Взял на грудь в установленных количествах.
 – А кто установил?
 – Количество, или факт приема?
 – Факт приема я установил. Количество.
 – Я сам установил. Когда вас ждать?
 – Мы завтра собираемся вылететь.
 – Будет просто прекрасно! Я вас встречу в аэропорту. Хотите, встречу с девочками?
 – Нет, не хочу, Гриша, – сказал Комбат. – А чего тебе из столицы привезти?
 Бурлаков секунд десять думал, словно бы прикидывая что ему надо.
 – Андрюху, Иваныч, привези, а то он что-то упирается, говорит, у него дел выше крыши.
 – Андрюху я привезу, это гарантирую.
 – Ну, вот и все. Здравия желаю, до скорой встречи.
 – Больше, Гриша, на грудь не бери до нашего приезда, встань на профилактику хоть на сутки.
 – Так точно, будет сделано! – в трубке послышались гудки.
 На душе у Комбата стало веселее, появилась хоть какая-то, но определенность в будущем. Он знал, что будет делать завтра, а это в его ситуации было немаловажно.
 "Значит, завтра в аэропорт, – размышлял Комбат, расхаживая по квартире, – затем самолет взлетит, наберет высоту и двинется на восток.
 Гриша будет рад, и все здорово. Хорошо, что я их послал, а иначе как бы я к Бурлаку полетел? Меня бы никто не отпустил. Только устроился и сразу же на неделю срываюсь! В общем, все, что случается, случается к лучшему. Словно бы я предчувствовал, – и Комбат хлопнул в ладоши. – А что бы подарить Бурлаку? – Рублев принялся вспоминать, что нравилось Грише Бурлакову. – Оружие. Но оружие не подаришь, в самолет не пустят".
 И тут Комбат вспомнил, что у него на антресолях лежит классный американский бинокль, привезенный еще из Афганистана, не большой и не маленький, в хорошем кожаном футляре, с отличной оптикой. Грише эта вещь нравилась, он еще в Афгане положил на него глаз. Но попросить так и не осмелился.
 "Вот и славненько. Сейчас такую вещицу нигде не купишь. Военный бинокль – вещь замечательная. А Бурлак будет шататься по тайге, по горам, по сопкам, будет глядеть в мой бинокль и вспоминать меня, – настроение у Комбата улучшилось. – А на хрена он мне? В чужие окна глазеть?
 Лежит на антресолях, пыль собирает, а так окажется в руках у хорошего человека, да и подарок дорогой. В общем, вопрос решен. Интересно, а что Андрюха подарит?"– подумал Комбат.
 Рублеву даже и в голову не могло прийти, что подобным выбором подарка занят сейчас и Подберезский. К тому же он тоже хотел выбрать такой подарок, до какого Комбат никак не додумается. Подберезский поехал в самый дорогой охотничий магазин, фирменный из фирменных, где поблескивали вороненой сталью нарезные и гладкоствольные ружья, всевозможные патронташи, ягдташи, ремни, самые разнообразные охотничьи ножи, с клеймами и без, с надписями на полированной стали, с костяными и деревянными ручками, в чехлах и без чехлов.
 Поначалу Подберезский хотел купить ружье, но когда он увидел цены, то даже его сердце дрогнуло. Дешевле пятисот долларов ничего приличного не было. Тогда взгляд Андрея Подберезского остановился на огромной витрине, заставленной подзорными трубами, приборами ночного видения, перископами и биноклями.
 На его лице появилась благодушная улыбка, он потер рука об руку:
 – Какой у вас самый лучший бинокль?
 – Самый дорогой или самый лучший? – в жилетке и бабочке продавец быстро подошел к Подберезскому.
 – Мне нужен самый лучший.
 – А знаете, господин, тот, который самый дорогой, тот и самый лучший, – и он, взяв с витрины большой тяжелый бинокль, подал его Андрею.
 – Чей он? – спросил Подберезский.
 – Бельгийский, – ответил продавец.
 – Точно знаете, что хороший?
 – Можете проверить. Можете выйти на улицу и посмотреть. Вы сможете рассмотреть даже кресты и звезды над Кремлем.
 Андрей посмотрел на линзы, отливавшие фиолетовым блеском.
 – Хорошо, беру.
 – А проверять не желаете?
 – Нет не буду.
 – Он вам для чего нужен?
 – Для подарка.
 – Дорогой подарок, – заметил продавец.
 – Для хорошего друга не жалко. А главное, вещь нужная.
 – Ваш друг моряк?
 – Нет, мой друг киллер, – с усмешкой ответил Андрей Подберезский.
 – Тогда могу предложить и оптический прицел.
 – А вот это ему не надо, он предпочитает пользоваться пистолетом. Долго выслеживает, изучает привычки, а затем подходит и стреляет в упор. Два раза. Один раз в сердце, а контрольный – в голову. Пиф-паф – и нет человека!
 От подобной шутки продавца немного покоробило. А Подберезский громко расхохотался:
 – Да шучу я, шучу. Охотник мой друг, только не на людей, а на медведей, волков, рысей.
 – А, тогда понятно. Незаменимая вещь, правда, немного тяжеловатая.
 – Он у меня сильный, ему все равно.
 – Как вы?
 – Похоже.
 Рассчитавшись и взяв подарок, Подберезский поехал по делам, предвкушая то, как ему станет завидовать Комбат, увидев бинокль.
 «Он-то до такого не додумается, ему и в голову не придет. Купит, наверное, какую-нибудь флягу для Гриши или часы, а на большее фантазии у него не хватит. А вот я привезу бинокль».
 То же самое думал, лежа на диване и глядя в потолок, Комбат:
 «Купит, наверное, Подберезский, часы подороже с лунным календарем, будто Гриша „месячные“ отсчитывать должен, а на большее у него не хватит фантазии».




 Глава 11


 Никому в этом мире не хочется признать себя неудачником. И это вполне справедливо. Каждый человек чего-то добился в этом мире, пусть маленького, пусть не всего того, что хотел, но все же. Не был исключением и Аркадий Карпович Петраков.
 Как-никак, доктор наук, лауреат государственной премии, кавалер ордена. Но сегодняшняя жизнь распорядилась так, что все прошлые награды как бы не в счет; Можно, конечно, продать орден, выручив за него чуть больше месячной зарплаты. Но разве это деньги? Ими и только ими измерялось теперь в представлении Петракова социальное положение человека. Ему хотелось всего, чем богата жизнь. Он мечтал о повышении по службе, иметь большую зарплату, мечтал об успехе у женщин. И кое-что ему удавалось, если бы не досадный обвал в последние годы. Аркадий Карпович никак не хотел связывать его с тем, что в общем-то, все случившееся закономерно – он состарился, и вина его неуспехов не в том, что развалилось государство под названием «СССР», а в его годах – женщины, деньги, должности – все уплывало сквозь пальцы, как песок, оставив лишь неприятное ощущение сухой грязи на руках.
 Катаклизмы, потрясшие и потрясающие до сих пор великую державу, не явились для Аркадия Карповича неожиданными. Как человек умный, он многое предвидел, как человек, посвященный в секреты, о многом знал. Еще на первом этапе перестройки, посоветовавшись с дочерью, он перевел все свои сбережения в валюту.
 Тогда сумма в две тысячи долларов казалась астрономической, хотя Петраков и считал, что его крупно надули при обмене. Дочка имела на эти деньги вполне конкретные планы, но Петраков запретил домашним даже вспоминать о них. Деньги лежали в небольшой металлической коробочке с хитроумным замочком, к которому подходил лишь один единственный ключ с замысловато изогнутым язычком.
 На что конкретно предназначаются эти деньги Петраков ответить не мог бы. Они давали возможность помечтать. Можно, например, собраться и поехать с женой отдохнуть к морю на две недели.
 Минуты две Петраков блаженствовал, но потом находил аргументы против такого решения.
 Во-первых, он плохо переносит жару, а во-вторых, жена накупит уйму ненужный вещей. В-третьих, и это был самый сильный аргумент, – по возвращении поймешь, что деньги потрачены, а толку от этого никакого. Загар слез, воспоминания притупились, а дома ничего нового не появилось.
 Затем Петраков придумывал новое применение деньгам. Он уже видел в своей квартире новый телевизор, музыкальный центр, стопочку компакт-дисков с классической музыкой, которую обожал и которую уже не мог слушать в сопровождении шипения, вырывавшегося из огромных колонок стереопроигрывателя. Все виниловые диски внуки нещадно исцарапали, используя их, как летательные аппараты внутри квартиры.
 Но и от таких перспектив Аркадий Карпович вскоре отказывался. Куда приятнее было поставить шкатулочку на письменный стол, закрыть кабинет на ключ и перебирать, пересчитывать зеленые бумажки, каждый раз убеждаясь, что их не стало меньше и что они до сих пор могут дарить уникальную возможность – мечтать. Но теперь к этим бумажкам, к двадцати новым и не очень, стодолларовым купюрам Петраков неизменно в мыслях добавлял несколько пачек за будущее, еще толком не предложенное ему сотрудничество.
 Ему казалось, будь этих денег побольше, он непременно начнет их тратить. А часть прибыли он вложит в какое-нибудь дело, чтобы не испытывать страха перед будущим.
 Гардероб со своей одеждой Аркадий Карпович тоже держал в кабинете. Тут висели модные лет десять тому назад костюмы, в картонных коробках стояли надетые раз или два туфли, искрились целлулоидные упаковки венгерских и чешских рубашек времен социализма, сколотых еще не пластиковыми зажимами, а булавками с крупными пластмассовыми головками.
 Но то, что раньше свидетельствовало о достатке Петракова, теперь могло быть лишь свидетельством его бедности. Синтетической материей костюма никого не удивишь, лишь вызовешь улыбку.
 – «Кремплен», – зло усмехнулся Петраков, – слово-то какое дурацкое! А стоил, как половина телевизора. Нет купить бы тогда более дешевый шерстяной костюм.
 И тут в голове промелькнула обидная мысль:
 «Да, допустим, меня пригласят на беседу, но в чем я туда пойду? Человеку, одетому в дешевый костюм, никогда не заплатят сполна».
 И Петраков тут же решил заняться своим гардеробом. Он даже не прикоснулся к костюму, к рубашке, висевшим в шкафу, даже не открыл зеркальную дверку гардероба. Стал перед ней и вгляделся в свое лицо. Давно, еще во времена работы над секретным проектом, он часто рассматривал свое отражение, считал новые морщинки, появлявшиеся на лбу после бессонных ночей, по большей части вертикальные. Следил за тем, как расширяется сеточка морщинок в уголках глаз, как дряхлеют после каждой пьянки впалые щеки.
 Сколько же морщин на его лице теперь, он не сосчитал.
 «Молодость не вернешь, – проговорил он типичную для всех стариков фразу, – но держать себя в форме я все же могу? – и он провел рукой по клочковатым седым волосам, торчавшим на яйцевидной голове. – Слава богу, лысина еще не просматривается, хотя если зачесать волосы назад, – и он сделал это, – увидишь похожие на рога залысины по бокам лба, блестящие, словно лоб сделан не из плоти, а из полированной кости».
 Затем тыльная сторона ладони скользнула по покрытой щетиной щеке. В последние годы Аркадий Карпович пользовался электрической бритвой, хотя свободного времени в его жизни появилось куда больше, чем прежде. Бритва «Харьков», которой исполнилось пятнадцать лет, никогда не выбривала идеально, создавая лишь видимость косметических изменений.
 Покосившись на запертую дверь, Петраков вытащил рубашку из штанов, расстегнул ее и развел в обе стороны. На его худощавой фигуре нелепо смотрелся выпуклый, почему-то напоминающий огурец животик.
 «Тренироваться бросил, – с горечью подумал Петраков, так, будто бы поставил на себе крест. – Ты еще гроб закажи и поставь его здесь, в кабинете. Нужно приводить себя в порядок. Хорош же я буду, если в таком виде стану заламывать за свою работу большие деньги! Не дадут, и все тут».
 Встав на колени, Аркадий Карпович заглянул под шкаф и увидел обросшие пылью гантели. Они даже не покрылись ржавчиной, хоть к ним и не прикасались лет пять, такая сухость стояла в квартире, расположенной на пятом этаже построенного на возвышенности дома. Петраков вытащил гантели, обтер с них пыль и загнал ее серые клочья под шкаф. Когда же взял спортивные снаряды в руки, то ощутил, как тяжело ему с ними стоять. Лег на пол и, скрипя зубами от напряжения, принялся сгибать и разгибать руки.
 Досчитав до двадцати пяти, Петраков замер, прислушиваясь к изменениям, которые, по его мнению, должны были произойти в организме после недолгого занятия спортом. Ему показалось, что кровь быстрее бежит по жилам, что мышцы наполняются силой.
 Прижав гантели к груди, Петраков заелозил по полу ногами, сунул ступни под шкаф и принялся качать пресс, не забывая при этом поглядывать на свое отражение в зеркале. За стеклом то возникало, то исчезало перекошенное от напряжения старческое лицо.
 – Десять! – выдохнул Аркадий Карпович и обессиленный упал на ковер.
 Ощупал руками живот. Ему показалось, тот немного подобрался.
 "Пару недель занятий – и живот исчезнет.
 Жира у меня нет, а мышцам нужно давать нагрузку".
 Хоть в доме и не было особенно жарко, пот выступил на лице, под мышками и на животе Петракова. Он положил гантели на видное место возле двери, спрятал шкатулочку с деньгами и гордый собой отправился в ванную. Торопясь, разделся, сбрасывая прямо на пол пропахшую потом и старостью одежду, стал под душ, продолжая прислушиваться к ощущениям тела.
 Вода сперва обжигала, заставляла морщиться.
 Ему хотелось выскочить из-под упругих струй, но вскоре тело привыкло, и вот он уже наслаждался теплом, не забывая время от времени проводить ладонью по лицу. Но каждый раз ему казалось, что щетина еще не достаточно распарилась для того, чтобы начать бриться.
 Он взял в руки кисточку, засохшую от неотмытой мыльной пены, с растрескавшейся деревянной ручкой. Вскоре кисть стала мягкой. Специального крема для бриться в шкафчике над умывальником не нашлось, и Петраков воспользовался мылом.
 Он довел пену до густой консистенции, и аккуратно наложил ее на щеки, на подбородок и шею.
 Лезвия из нержавеющей стали нашлись в самом уголке ящика, расположенного под аптечкой, они совсем не затупились от долгого лежания. Сверкающий металлический станок, купленный Аркадием Карповичем в командировке, послушно принял два лезвия.
 С легким хрустом срезались волоски, Петраков рассматривал их в сгустках пены.
 – Хорошо, черт возьми, – черта он поминал чаще Бога, – следить за собой".
 Наконец он закончил бриться, сполоснул лицо.
 Из двух маленьких порезов сочилась кровь. Петраков смазал их слюной и занялся седыми волосами. Трижды он промывал их шампунем дочери, резко пахнущим яблоком. Помылся самой жесткой губкой, какую только нашел, несколько раз сменил воду с горячей на ледяную, после чего почувствовал себя помолодевшим лет на десять. Понял, если бы рядом оказалась женщина, воспользовался бы ее услугами, не задумываясь.
 Жена и дочь Петракова изумленно переглянулись, хозяйничая на кухне, когда из ванной раздался мощный гул фена.
 – Эй, дети! – крикнула дочь, думая, что это ее сыновья балуются феном, одной из немногих дорогих вещей, имевшихся в доме.
 Выглянула в гостиную. Самое странное, на этот раз дети не занимались никаким вредительством, мирно рассматривали марки.
 – Папа! – еще не веря, позвала дочь.
 Петраков на мгновение выключил вибрирующий в руках фен и прислушался.
 – Ты меня звала? – спросил он сквозь закрытую дверь.
 – Да. Это ты включил фен?
 – Извини, что не спросил твоего разрешения, – раздался спокойный голос отца и вновь загудел мотор.
 «Ничего себе, – решила женщина, – что-то на него не похоже».
 А Петраков тем временем укладывал подсохшие волосы гребешком в ровный пробор. Линул на ладонь одеколона, протер щеки, которые тут же приятно обожгло, словно священным огнем.
 «Вот теперь я парень хоть куда! – подмигнул своему отражению в зеркале Аркадий Карпович. – Физическая форма, конечно, ни к черту, но это дело поправимое, главное, направление я выбрал верное».
 Он подтянул живот и повернулся к зеркалу боком. Согнул руки в локтях, напрягая бицепсы.
 «У такого человека, как я, всегда впереди есть перспектива. Главное, вовремя спохватиться и не дать прижать себя к самому дну!»
 Он накинул махровый халат жены на голое тело и в шлепанцах направился прямо в кабинет.
 – Аркаша, – крикнула жена с кухни, желая убедиться, что с ее мужем все в порядке.
 – Я занят, – недовольно бросил Петраков, поняв, что возникшее было телесное желание никак не относится к жене.
 Он оделся у себя в кабинете, не броско, но с достоинством. Сердце громко стучало в груди.
 – Новая жизнь.., новая жизнь, – твердил себе Аркадий Карпович, трясущимися от волнения, а не от старости руками отсчитывая пять стодолларовых купюр из тонкой пачки, стянутой цветной аптечной резинкой.
 Он расправил бумажки, засунул их в пустое отделение просторного бумажника и небрежно бросив его в карман куртки, вышел в гостиную.
 Ни жена, ни дочь, ни внуки не успели даже глазом моргнуть, как Петраков очутился на лестничной площадке. Единственное, что досталось их любопытству, так это щелчок замка. Не сговариваясь, жена и дочь прильнули к оконному стеклу.
 Петраков вышел из подъезда. Обычно он имел привычку помахать на прощание рукой жене, на этот же раз даже не повернул голову в ее сторону. Он вышел через арку на людную улицу и тут же распрямил спину, отвел плечи назад, подтянул живот.
 Он находил удовольствие в том, чтобы идти, гордо выпрямившись, подняв голову. И странное дело, если раньше мало кто уступал ему дорогу, если раньше прохожие сворачивали в сторону, оказавшись лишь в непосредственной близости, то теперь уступали путь уже шагов за пять – шесть.
 В последние годы он совсем не обращал внимание на то, какие новые магазины открылись неподалеку. Зачем зря травить душу, разглядывая дорогие вещи, которых никогда не купишь?
 Теперь же Аркадий Карпович шел, вглядываясь в красивые яркие надписи, но заходить в двери, снабженные тонированным стеклом, пока еще не рисковал.
 Он шел к магазину «Мужская одежда», расположенному на двух нижних этажах высокого здания. Знал, в привычной обстановке почувствует себя увереннее. Там, где большие залы, продавцы не станут бросаться скопом на посетителя, и он сумеет приспособиться к новым, непривычным условиям.
 Раньше, отправляясь за большими покупками, Петраков обязательно шел в магазин с женой.
 На ней лежал выбор, объяснение с продавцами.
 Сам же Аркадий Карпович выступал в роли манекена, о котором, в основном, говорили в третьем лице, не стесняясь, обсуждали недостатки его фигуры. Теперь же Петраков решил, остаток жизни он проживет для себя. Поэтому и покупки будет делать сам.
 Он потянул на себя ручку двери, вошел в гулкое помещение магазина. Осмотрелся, ища взглядом вывеску-путеводитель. Но, найдя, не поспешил в отдел, где продавались костюмы. Он медленно шествовал по проходу между стеклянными кубами витрин, в которых беззвучно шевелили усами секундных стрелок часы, где застыли, поблескивая добротной кожей, портфели, портмоне.
 Петраков старался смотреть на все это великолепие скучающим взглядом человека, которому ничего не нужно. И не потому, что он не имеет за что купить, а потому, что у него все есть и удивить его нечем.
 В конце зала он заприметил окошко обменного пункта валют, краем глаза отметив неровно горевшие красным цифры курса напротив звездно-полосатого флага. На его появление в магазине никто практически и не отреагировал. Довольно часто старые люди приходят в торговые залы с одним единственным желанием посмотреть на вещи, прицениться, но не купить.
 Наконец, когда Петраков уже не ощущал себя чужим в магазине, можно сказать, обжился здесь, он все так же, не спеша, подошел к входу в отдел, торговавший костюмами.
 «Что бы выбрать? Не очень дорогое, но достаточно пристойное?»
 Прошелся между рядами вешалок, пробежался пальцами по плечикам и наконец остановил свой выбор на темно-зеленом, почти черном костюме с тонкими серебристыми полосками в одну нитку. Он выделялся среди висевших рядом добротностью материи, аккуратностью швов. Свой размер Аркадий Карпович уже не помнил, и когда взял костюм в руки, не сумел разобраться с маркировкой. Он привык, что размеры указываются арабскими цифрами, а тут стояли римские.
 Тут же рядом с ним наконец-то появилась девушка-продавец.
 – Хотите примерить?
 – Не мешало бы.
 – Пройдите в кабинку.
 Петраков несколько неуклюже перевесил костюм через руку, стараясь его не помять, и, сжимая портфель под мышкой, прикрыл металлическую дверку, сплошь испещренную небольшими отверстиями.
 «Для вентиляции, что ли? – подумал Аркадий Карпович, но тут же сообразил, что ошибается. – Какая к черту вентиляция, если кабинка сверху открыта? Это сделано для того, чтобы следить за посетителями, не крадет ли чего-нибудь. Хотя что тут украдешь, если все на виду? Взял один костюм, один и повесь».
 Девушка-продавщица далеко не уходила.
 И Петраков испытывал странное волнение, раздеваясь и в то же время наблюдая за молоденькой девушкой сквозь отверстия в дверце. Он остался в трусах, носках и рубашке. Большое зеркало во всю стену отражало его худосочную, с нелепым животом-огурчиком фигуру.
 Костюм пришелся впору, и главное, он скрадывал все недостатки фигуры. Несколько узкие плечи стали шире, а живот исчез под пиджаком.
 Брюки без складок легли на туфли.
 Только сейчас Аркадий Карпович догадался взглянуть на ценник, приклеенный поверх красочного ярлыка изготовителя.
 – «Плюс», – прочел Петраков название фирмы, а затем с удивлением отметил, что костюм сделан в Эстонии.
 Его мозг еще со времен работы в лаборатории привык работать как калькулятор. Он молниеносно перевел цифру в российских рублях в доллары: костюм стоил сто пятьдесят – не очень дорого для добротной вещи, но и не очень дешево.
 Продавщица обернулась, лишь только лязгнула металлическая дверца кабинки примерочной.
 Увидев костюм на вешалке в руках Петракова, она решила, что тот, как она и предполагала, отказался от покупки.
 – Не берете?
 – Почему же, мне он подходит.
 – Пройдемте к столику, я выпишу вам чек.
 – А где у вас обменник? – спросил Петраков, придавая этими словами себе значимости.
 – В конце зала.
 – Вы пока запакуйте, а я пойду, сдамся.
 – Не передумаете по дороге?
 – Что вы? Мое слово дорогого стоит.
 Двигаясь к обменному пункту, Петраков никак не мог унять дрожь в руках. До этого ему несколько раз приходилось сдавать доллары, но всегда небольшие суммы. А двести долларов для него на сегодня являлись огромной суммой. На его счастье очереди возле окошечка не оказалось, и он, избегая смотреть в глаза приемщице, равнодушно произнес:
 – Все, пожалуйста, – и подвинул к ней две сотенные купюры.
 Он слышал, как шелестела машинка, считающая российские рубли, и получил в руки довольно пухлую пачку денег. Даже не пересчитывая, сунул ее в карман. Чек, выданный кассовым аппаратом, оставил в выдвижном ящичке.
 Костюм к его приходу был уже запакован и аккуратно перевязан прозрачной веревочкой. На счет галстука Аркадий Карпович не беспокоился, в его гардеробе имелись вполне приличные экземпляры.
 То же самое касалось и рубашки.
 «Ее почти не видно из-под костюма, лишь края манжет и воротничок. Обойдусь и старыми».
 Удовлетворенный покупкой, он вышел из магазина. Теперь Петраков чувствовал себя по-настоящему свободным человеком. Впервые он купил что-то крупное и долговременное сам, без жены, а значит, облачившись в этот костюм, он мог быть независимым. Хватало даже того, что он несет его в руках.
 Возвращаясь домой, Аркадий Карпович уже не изображал из себя безразличного ко всему происходящему человека. Не скрывая своей заинтересованности, он поглядывал на молоденьких девушек и даже не замечал холода.
 Дверь в квартиру он открыл сам, хотя обычно звонил, возвращаясь домой. Почти всегда кто-то находился в квартире, семья большая. Он хотел незаметно пронести покупку в кабинет и спрятать в шкафу, но жена встретила его на пороге гостиной. Как всегда, до этого она возилась на кухне.
 Петракову даже казалось, что она снимает передник только на ночь, ложась в кровать, и то, гася перед этим свет с таким выражением на лице, словно бы без передника она голая.
 – И что это ты купил?
 – Кое-что для себя, – сказал Аркадий Карпович и, не давая больше никаких объяснений, проследовал в кабинет.
 Хрустнул в замке ключ.
 Жена вздохнула.
 «Странный он какой-то стал в последнее время, будто подменили».
 Она в нерешительности остановилась у двери кабинета и уже было занесла руку, чтобы постучаться, но в последний момент передумала, зная характер мужа. Тот, чем-нибудь загоревшись, мог довольно быстро остыть, но только в том случае, если ему не мешали, если не пытались переубедить.
 «Упрямый», – пожала она плечами и вернулась на кухню.
 А Петраков тем временем облачился в купленный костюм и позировал перед зеркалом.
 «Позвонят. Обязательно позвонят, – думал он, чуть выше поддергивая рукава, чтобы виднелись белоснежные манжеты рубашки. – Рубашка заноситься не успеет, когда позвонят. И вот тогда, – он глубоко вздохнул, – жизнь снова обретет цвет, вкус и даже запах».




 Глава 12


 Аркадий Карпович был прав: звонок в его квартире раздался, но совсем не в то время и не совсем тот, на который он надеялся. Позвонили в дверь и без предупреждения. Аркадий Карпович сидел возле телевизора в спортивном костюме, старом, еще доперестроечном, с вытянутыми коленями и с кожаными латками на локтях.
 – Звонят! – крикнула жена из кухни.
 – Слышу!
 – Так иди, открой, а"
 – Столько людей в квартире, а открыть некому! – проворчал Петраков, заворочавшись в кресле.
 К самому Петракову визитеры не ходили. Друзей у него не осталось, студентов он принимал в университете. Обычно гости приходили к дочери или к зятю.
 Звонок повторился, короткий и деликатный – такой, чтобы лишь напомнить о визитере, но не разозлить человека, не желающего открывать.
 Первой не выдержала дочь. Зевая, она подошла к двери, отодвинула защелку, поглубже запахнула халат и распахнула дверь.
 Первой ее мыслью было то, что ошиблись квартирой. На пороге стоял невысокий то ли японец, то ли китаец, в круглых очках, с матерчатым синим портфелем в руке. Он вежливо улыбался, глядя на женщину, которая была на целую голову выше его, веселыми глазами. Может быть, веселость его взгляду придавали поблескивающие стекла очков.
 В еще большее замешательство женщину привело то, что восточный гость с легким английским акцентом, почти не выговаривая "р", произнес:
 – Здравствуйте.
 Женщина оглянулась: в коридоре за ней никого не было – отец так и не вышел. Иностранцы к ним отродясь не ходили, а на студента мужчина не был похож ни по возрасту, ни по манерам.
 – Добрый вечер, – машинально произнесла она и чуть-чуть прикрыла дверь, как бы давая понять гостю, что он позвонил не туда, куда следует.
 – Доктор Петраков здесь живет? – японец скосил глаза на латунную табличку, прикрученную к двери еще в конце шестидесятых годов.
 – Да.
 – Он сейчас дома?
 Дочь Петракова наверняка знала, если бы отец ждал гостей, то не сидел бы в тренировочном костюме с самого утра. Он извел бы и мать, и ее требованием привести в порядок квартиру.
 – Папа, – позвала она.
 Сердце у Аркадия Карповича забилось часто-часто. Он отложил в сторону телевизионный пульт, старый, со стершимися надписями, и вышел в прихожую. То ли японец, то ли китаец улыбнулся еще шире.
 – Доктор Петраков?
 – Да, – почти неслышно произнес микробиолог Аркадий Карпович.
 Его лицо залила густая краска, ему сделалось стыдно за вытянутые колени, за латки на локтях.
 Единственное, что спасало положение, так это полумрак, царивший в прихожей.
 – Можно войти?
 Аркадий Карпович абсолютно не был готов к этому визиту. А то, что это именно тот самый визит, о котором он столько думал, сомнений не оставалось.
 «Японец, черт побери!»
 И тут дочь зажгла в прихожей свет.
 – Проходите, – Петраков попятился. – Доченька, прими гостя, я сейчас…
 И он бросился в кабинет. Загремели дверцы гардероба, посыпалась на пол одежда.
 «Костюм!»
 – К черту! – чуть не выкрикнул Аркадий Карпович, сбрасывая тренировочные штаны и натягивая первое, что попалось под руку – дешевые джинсы, купленные дочерью на работе за пол цены.
 Он успел стянуть через голову мастерку, как в дверь постучали.
 – Папа…
 – Секунду! – Петраков натянул свитер с высоким воротником на голое тело. Шерсть колола кожу так, словно бы по ней ползали сотни насекомых.
 Гость вошел, прикрыв за собой дверь. Жена и дочь ученого стояли в гостиной, глядя друг на друга. Волнение Петракова передалось и им.
 – Ты его знаешь?
 – Нет. Вроде бы иностранец.
 Обе прислушались. Но пока из кабинета не доносилось ни звука.
 Петраков и японец изучающе смотрели друг на друга.
 – Садитесь, – предложил Аркадий Карпович, преодолев неловкость. А затем, вновь засмущавшись, добавил по-английски:
 – Sit down, please.
 И только тут сообразил, что в его кабинете нет второго стула, лишь один, поставленный здесь для хозяина. И тут оба рассмеялись.
 – Не беспокойтесь, я за день насиделся.
 Чувствовалось, что когда японец говорит, он ощущает тонкости русского языка. Портфель стал у гардероба и японец представился:
 – Доктор Фудзимото из Осаки.
 Петраков протянул руку, они обменялись рукопожатиями.
 – Вы так хорошо говорите по-русски.
 – Но в России впервые, – улыбнулся японец таким же узким, как и его глаза, ртом.
 А затем так, словно бы это было в порядке вещей, присел на тумбочку. Он был небольшого роста, так что его ноги сантиметров на десять оторвались от пола. Подхватил портфель, поставил его на колени.
 – Извините, Аркадий Карпович, что пришел без предупреждения, но был в вашем районе и…
 – Ничего, ничего… – Аркадий Карпович говорил взволнованно, глотая слова.
 Затем опустился на стол и для большей устойчивости оперся на столешницу локтями, покрутил головой. Колючий воротник свитера не давал покоя.
 – Мне о вас сказал Василий Васильевич…
 – Да-да, я знаю.
 – Ну, тогда, – японец улыбнулся еще шире, хоть, казалось, это невозможно, раскрыл портфель, вынул из него старые научные журналы.
 Петракову даже показалось, те самые, которые он видел в машине. – Помните?
 – Да, да, взял грех на душу, опубликовал пару статеек.
 – Очень любопытные статьи. Вы все еще занимаетесь этой тематикой?
 Петракову хотелось сказать: «Да какое там, теперь я только балуюсь наукой, читаю лекции по основам вирусологии», но вместо этого чуть ли не против воли, проговорил:
 – Да, но чисто теоретически.
 – Меня привлекла ваша идея избирательного действия вируса. Вы предлагали использовать специально выведенную разновидность для борьбы с сельскохозяйственными вредителями. Никакой химии, все экологически чисто. И это в конце шестидесятых годов, когда во всем мире делалась ставка на ядохимикаты. Это же гениально просто!
 Вирус действует только на определенный вид насекомых, не затрагивая полезных. Вредители гибнут, и поле чистое.
 – Да, – растерянно проговорил Петраков и помимо своей воли глянул на приоткрытый портфель японца. Внутри он отчетливо увидел несколько пачек с долларами, будто бы гость специально показывал ему деньги.
 – Почему вы остановили исследования?
 Аркадий Карпович вспомнил о многочисленных бумагах, которые ему пришлось подписывать после завершения разработок, имевших секретный характер.
 – Дело в том, что колония вирусов, покончив с насекомыми, не исчезала и возможные последствия нельзя было предусмотреть.
 – Да, я понимаю, сложности… Но исследованиям можно было бы придать несколько другое направление, – и японец пристально посмотрел на Петракова.
 «А ведь знает, что разработка предназначалась не для букашек, а для людей, гад, – подумал тот, – все доподлинно знает! А про насекомых говорит только для отвода глаз».
 – Да вы не волнуйтесь, Аркадий Карпович, – японец полез в портфель и вытащил из него прозрачную папку с бумагами, подал их хозяину квартиры. – Я не частное лицо и не шпион, представляю здесь российско-японский университет.
 У Аркадия Карповича рябило в глазах. Он мог разобрать без очков только прописные буквы. Да, доктор Фудзимото являлся представителем российско-японского университета, созданного около года тому назад. Правда, чем занимается этот университет из бумаг понять было сложно, одни общие фразы.
 Даже прищурившись, Аркадий Карпович, сумев-таки прочесть компьютерный текст, не понял задач учебно-исследовательского заведения. Зато он обратил внимание на несколько известных фамилий людей, занимавших высокие посты в Совете безопасности, в правительстве, в российской академии наук, числившихся среди учредителей с российской стороны.
 – В свое время мои коллеги разрабатывали похожую тему, но и у нас исследования прикрыли.
 – Как вы сказали?
 – Да-да, прикрыли, – японец смаковал чисто русское жаргонное слово.
 – Я не могу распоряжаться результатами разработок, да и документов у меня никаких нет, – начал было Петраков.
 – Да-да, я в курсе, что исследования финансировались военным ведомством и результаты засекречены, но со временем гриф «секретно» утрачивает свою силу. К тому же, согласитесь, какой может быть вред, если речь идет о борьбе с сельскохозяйственными вредителями?
 «Ну вот, снова начинается», – подумал Аркадий Карпович.
 Но он знал, болезненный момент придется пережить, принять его, как данность.
 – У меня есть разрешение на то, чтобы предложить вам сотрудничество. Документ в этой папке, в двух экземплярах, один мне, другой вам.
 Петраков разложил на столе бумаги и тут же взглядом выхватил две, абсолютно одинаковые.
 – Ученого вашего класса, – словно сквозь туман доносилось до Петракова, – трудно найти в мире. Глубокое знание проблемы.
 Буквы расплывались, голова кружилась.
 – Что?
 – Вы согласны немного поработать над прежней тематикой?
 – Но документы, результаты исследований…
 – Мы не покушаемся на то, что сделано вами раньше. Нам нужны ваши знания, умения. Вы согласны сотрудничать?
 – Все это так неожиданно…
 Японец поправил на коленях портфель.
 – Так много советских ученых осталось без лабораторий, без возможности работать. Наш университет готов предоставить работу многим талантливым ученым.
 – Но у меня даже нет нужной литературы…
 – Мы доставим все, что вам потребуется для работы. Я думаю, люди, основавшие российско-японский университет, сумеют договориться с вашим руководством, чтобы после окончания исследований вы вернулись к преподавательской работе.
 И тут Петраков понял, даже не сказав «да», он дал согласие, ведь теперь он обсуждал с японцем уже последствия сотрудничества. И понял, допустил ошибку. Сперва следует договориться о деньгах, об условиях работы, нельзя продавать себя дешево.
 – Где конкретно вы предлагаете мне поработать?
 – Здесь, в России, хотя и не в Москве, – уклончиво ответил японец.
 – Где именно?
 – Если бы под руками нашлась карта, я показал бы вам. Это Прибайкалье. В распоряжение университета передана биологическая станция, законсервированная пять лет тому назад. Оборудование мы поставим из Японии, реактивы, расходные материалы – тоже. Вам придется покинуть столицу на полгода, зато потом… – и японец замолчал, хитро улыбаясь, похлопывая ладошкой по портфелю.
 А у Петракова язык не поворачивался спросить о деньгах, хотя именно они, их количество, интересовали его больше всего.
 – Как вы понимаете, оплата будет зависеть от того, насколько успешно сложится ваша деятельность, но кое-что я мог бы предложить вам лишь за одно слово «да», – японец запустил руку в портфель и ловко, одним движением вынул из нее две пачки стодолларовых купюр. – Двадцать тысяч.
 Пачки легли на край стола, ровно посередине между гостем и хозяином. И хоть Петраков понимал, что если бы все было чисто, то с ним бы ни в коем случае не расплачивались наличными, подвинул деньги к себе.
 – Столько же вам передадут перед отъездом.
 И если мы получим необходимые результаты, шестьдесят тысяч составят окончательный расчет. Сто тысяч – это не так и много, но большими финансами мы не располагаем. Решайте.
 «Даже если кроме сорока тысяч я не получу ни копейки, – подумал Петраков, – этого мне хватит».
 – Двести тысяч, – сказал он.
 Японец пожал плечами:
 – К сожалению, финансовые вопросы обсуждать со мной бесполезно. Мне довели сумму в сто тысяч долларов и эта сумма окончательная, – он качнул носками ботинок, коснулся ими пола, будто бы собирался подняться и уйти. С его лица исчезла улыбка. – К тому же, у меня было предписание начинать с пятидесяти тысяч.
 – Сто пятьдесят, – дрогнувшим голосом произнес Петраков и подумал, можно ли назвать сто пятьдесят тысяч суммой с пятью нулями, ведь нулей то четыре.
 И внезапно услышал в ответ:
 – Хорошо. Сто пятьдесят. Утрясти повышение гонорара я беру на себя. Вы согласны, Аркадий Карпович?
 – Когда мы подпишем договор? Когда нужно приступать к работе? От кого я получу точное задание? – начал засыпать вопросами доктора Фудзимото Петраков.
 – В самое ближайшее время. Вы же никуда не собираетесь уезжать из города?
 – Нет.
 – Ну, вот и отлично. Вы обещаете нам сотрудничество, я обещаю вам вознаграждение. Я обязательно отыщу вас в ближайшие дни, – японец поднялся и протянул руку. – Всего хорошего, Аркадий Карпович, рад был с вами познакомиться лично, – и, не дожидаясь ответных любезностей, японец вышел в гостиную.
 В доме стояла непривычная тишина. Дети сидели в углу дивана, настороженно поглядывая на гостя, в кухне не звенела посуда, из комнаты дочери не доносилось звуков музыки.
 – Хорошие ребята, – усмехнулся японец, глядя на внуков Петракова.
 – Я проведу вас.
 Доктор Фудзимото взглядом указал на пачки долларов, лежавшие на столе в кабинете, как бы намекая Петракову, мол, пока их никто не видел, лучше убрать.
 Когда Аркадий Карпович бросил деньги в ящик письменного стола и закрыл его на ключ, щелкнул замок входной двери. Гость ушел.
 А жена и дочь бросились с расспросами к Аркадию Карповичу:
 – Кто это? Что предлагал?
 – Пока еще ничего определенного, – отнекивался Петраков, – но, возможно, мне предложат работу в новом российско-японском университете.
 – И платить, наверное, хорошо будут? – дочь с уважением смотрела на отца. Такое в последние годы случалось не часто.
 Петракову хотелось достать из ящика деньги и небрежно бросить их на стол, мол, посмотрите, меня ценят, я кое-что могу. И это только начало.
 Но вместо этого он пожал плечами:
 – Не знаю, видно будет.
 И тут взгляд жены упал на дверь гардероба, чуть приоткрытую. Она конечно же не могла рассмотреть что там в темноте, но, наверное, чувствовала по волнению мужа. Сделала шаг.
 Аркадий Карпович, заступил ей дорогу, чуть приподнял руку, останавливая. Женщины обычно ревниво относятся к тому, если мужья начинают сами покупать себе одежду, будто делают это не столько для своих жен, сколько для других женщин. Не являлась исключением и жена Петракова.
 – Аркаша…
 – Сколько раз я просил тебя не называть меня Аркашей! У меня есть имя.
 – Аркадий, – тут же исправилась женщина, но это не изменило ситуацию.
 Петраков, как вкопанный, стоял на ее дороге, не подпуская к гардеробу, будто от этого зависели его жизнь или смерть. И жена отступила, зная наперед, что стань она настаивать, все кончится скандалом.
 – Это так необычно, – понизила она голос, – раньше к тебе такие гости не ходили.
 – Я ученый с… – он хотел добавить «с мировым именем», но благоразумие взяло верх, – с определенными дарованиями и нет ничего странного в том, что за рубежом интересуются моими разработками.
 – Папа…
 – Отец знает, что делает.
 Дочь покосилась на отца. Она старалась припомнить, когда в последний раз он ходил в лабораторию, проводил исследования. Кое-что смутное она припоминала со времен детства. Его исследовательская работа закончилась, когда ей было лет тринадцать-четырнадцать.
 Петракову буквально пришлось выталкивать из кабинета родственников, потому что в приоткрытую дверь просовывали головы внуки.
 – Все. Просто человек зашел поинтересоваться как я живу и предложил мне работу. Возможно, я соглашусь. Оставьте меня одного, – он навалился плечом на дверь и тут же задвинул ригель защелки. – Уф! – выдохнул и осмотрелся.
 Теперь собственный кабинет казался ему несколько чужим. Не всегда хватало средств оборудовать его в соответствии с собственным вкусом.
 В мыслях Петраков уже находился далеко от своего дома.
 "Как же давно это было? – думал он. – Прибайкалье, опытная станция, лаборатории, полигоны… А теперь все вернется? Конечно, кроме молодости. Боже мой, какие у меня были лаборантки!
 Я менял их, как хотел. Надоедала одна, брал другую. И хоть начальство понимало зачем я это делаю, всегда шло навстречу, кроме, конечно, академика Богуславского. Но он, хоть и голова, но должен был подчиняться людям в погонах.
 А с ними я находил общий язык куда быстрее, чем академик. Чемодан…"– лихорадочно подумал Петраков, будто бы ехать ему нужно было с самого утра завтра.
 Он пододвинул единственный стул к гардеробу и с антресолей достал добротный кожаный чемодан, купленный им пятнадцать лет тому назад. Он не любил новомодных вещей, а этот чемодан был выполнен в классическом стиле.
 Он мог быть изготовлен и пятьдесят лет тому назад и через десять лет, в будущем. Металлическая окантовка, хорошо выделанная кожа.
 С трепетом Аркадий Карпович приподнял крышку и взял в руки те немногочисленные рабочие записи, которые ему удалось прибрать к рукам, вынести из лаборатории. Кое-какие записи он делал дома поздно вечером, приезжая из Черноголовки на служебной машине, словно бы знал наперед – записи, которые не в силах удержать даже самая цепкая память, еще пригодятся, сослужат ему хорошую службу. Многого, конечно, недоставало.
 "Какого черта, все-таки, им от меня надо? Может, поговорят, да и откажутся от бредовой идеи?
 Ну, нет, деньги просто так не дают, им подавай реальный результат", – решил Петраков.
 Он пытался убедить себя, что двадцать тысяч долларов – это куда больше, чем подписанные, скрепленные печатями договора. Он обманывал себя, понимая, что от него тщедушному японцу может потребоваться только одно – вирус, выведенный в конце шестидесятых годов, способный поражать лишь белых людей и не наносить вреда представителям желтой расы. Это было очевидно, стоило только взглянуть на него и на японца со стороны. Но Аркадий Карпович боялся думать об этом. Да и чего, собственно, думать, если российско-японский университет создан под патронажем Совета безопасности, в число его учредителей входят государственные чиновники.
 «Что, они хуже меня понимают ради чего все это затевается? Не я, а они поставлены блюсти государственные тайны. К тому же, я наверняка не первая фигура в этой игре. Они станут грести деньги, а я останусь в стороне?»
 Перед глазами Аркадия Карповича стояла типичная для ученого проблема. И не он первый должен был дать ответ на сложный вопрос: имеет ли право ученый передавать плоды своих разработок в руки людей ненадежных, возможно, даже врагов? Но Петраков изменил формулировку вопроса, как делали до этого его предшественники: если не я, то кто-то другой.
 – Кто? – тут же спросил он себя.
 Он знал лишь двух людей в мире, способных в короткое время воспроизвести результаты давних исследований – он и академик Богуславский. И тут ему сделалось не по себе. Петраков сообразил:
 «Да, именно двое, а не кто-то один из двоих»
 Сам он являлся хорошим исполнителем, мог продуктивно развивать чужие идеи. А Богуславский со своей несобранностью, со склонностью к философствованию и морализаторству мог лишь генерировать идеи, и был абсолютно не приспособлен к администрированию.
 «Даже лаборанток не мог запретить мне менять!» – мстительно подумал Аркадий Карпович и усмехнулся, вынув из чемодана последнюю пачку исписанных мелким почерком дневников.
 Бумага местами пожелтела, края страниц выкрошились. Теперь Петракову было немного смешно смотреть на записи, сделанные от руки.
 В последние годы он почти не пользовался ручкой, записи вел на компьютере в университете, и когда приходилось подписывать документы долго хлопал себя по карманам, а потом, извиняясь, просил у человека, принесшего документы на подпись:
 – Ручки у вас не найдется?
 Сколько раз он обещал себе, что купит дешевую шариковую ручку именно для подписей и всегда будет носить ее с собой, потому что чернила в его вечном пере быстрее высыхали, чем кончались. А каждый раз промывать ручку теплой водой не хватало терпения. Да и жена потом ругалась.
 – Бо-гу-слав-ский, – по слогам проговорил Петраков.
 "Наверняка они наведаются и к нему. Но это бесполезно, человек, так рьяно ударившийся в религию на закате жизни, уже не свернет с выбранного пути. У него в голове не таблицы и не константы, а псалмы и стихи из святого писания.
 Предупредить его, что ли?"
 Но он даже не мог себе представить как наберет сейчас телефонный номер, что скажет Богуславскому, ведь они не общались столько лет.
 «Предупредить, чтобы не соглашался? Но сам-то я уже согласился. Попытаться уговорить сотрудничать? Но Богуславский упрям. Эх, небось, у него тоже сохранились записи. Он-то имел больше возможностей работать с материалами, ему даже позволяли кое-что брать домой… Лишь бы он не надумал сжечь записи в печке! Хотя какая к черту печка в московской квартире?»
 Петраков ощущал себя так, словно собрался в отпуск. Сидел на полу возле вороха одежды, перебирал, что может ему понадобиться в Прибайкалье. Отбор производил тщательно. Первыми в чемодан попали такие необходимые вещи, как катушка ниток с иголками, ножнички, электробритва, авторучка, которой давно не пользовался, завернутая в пару полиэтиленовых пакетов бутылочка с чернилами, закрученные в бумагу и перевязанные липкой лентой дневники с рабочими записями, аптечка с набором таблеток на все случаи жизни. Все это аккуратно перекладывалось свитерами, рубашками.
 К позднему вечеру Петраков не мог бы вспомнить ни одной вещи, которую он забыл. Чемодан наполнился точно до краев, крышка закрылась.
 Аркадий Карпович стянул ремни и попытался поднять его на антресоль, но сил не хватало. Тогда он поставил чемодан под письменный стол – так, чтобы его не было видно из двери, и радостный, спокойный вышел в гостиную, не забыв запереть за собой дверь на ключ.
 Дочь, сидевшая в кресле, занервничала, не зная куда деть газету, в которой она просматривала объявления о продаже и купле квартир.
 Она занималась этим чуть ли не каждый вечер в тайне от отца. Сперва просматривала колонки, в которых значились квартиры, расположенные в центре, в домах сталинской застройки, трехкомнатные. Цифры поражали ее. Их квартира наверняка стоила не меньше. Продав ее, можно было бы купить две приличные квартиры такой же площади в уже обжитых районах возле станций метро. Какая, в сущности, разница что у тебя видно из окна – Кремлевские звезды или полоска леса на горизонте, если подземка может доставить тебя к центру города минут за двадцать-двадцать пять? Всего лишь минут по пятнадцать терять каждый день, но зато чувствовать себя независимо.
 Она хотела вместе с газетой уйти в комнату, но отец попросил:
 – Дай-ка я посмотрю.
 – Я вот думала велосипеды ребятам купить, – соврала женщина, зная нелюбовь отца к разговорам о размене.
 – У них же есть.
 – Растут, нужно купить взрослые – раскладные, такие, чтобы на вырост сгодились. У них все: и руль и сиденье регулируются.
 По взгляду Петракова дочь поняла, тот ей не верит, прекрасно знает зачем она просматривала газету. Он взял рекламное издание в руки и даже не стал скрывать что именно он ищет. Теперь казавшаяся ранее недосягаемой покупка квартиры для дочери представлялась ему доступной.
 – Аркадий, ужин готов, – позвала из кухни жена.
 – Давай накроем сегодня в гостиной, – торжественно произнес Аркадий Карпович.
 – С чего это вдруг?
 – Раньше мы всегда ужинали в гостиной, а потом как-то незаметно перебрались на кухню, – рассмеялся Петраков.
 – Как хочешь…
 К ужину Аркадий Карпович вышел в новом костюме, при галстуке, в белоснежной рубашке.
 В руке он держал припрятанную на торжественный случай бутылку коньяка. И сколько от него не добивались – по какому поводу праздник, он упорно отмалчивался, многозначительно хмыкал, боясь лишь одного – чтобы так хорошо начавшееся дело не провалилось.


* * *

 А тем временем в «святой земле» Прибайкалья, в деревне для избранных, дела шли своим чередом. Учитель после утренней молитвы собрал совещание. Поскольку посторонних не было, он мог позволить себе говорить не витиевато, а простым, понятным языком:
 – Как идут дела на постройке храма? – Учитель покосился на забранное жалюзи окно, сквозь планки виднелся бетоносмеситель – тяжелый КамАЗ, примостившийся у здания.
 – По графику, – поднялся главный инженер стройуправления-подрядчика и принялся докладывать детали.
 Все просьбы, кроме одной – прислать еще десять человек сектантов на стройку, Учитель отклонил. Затем обсуждали и другие хозяйственные вопросы, среди которых был и такой – кто достанет дохлого кота из колодца, который упал туда на прошлой неделе. Самое странное, именно этот вопрос отнял больше всего времени. Учитель уже утомился, когда поднялся один из проповедников, облаченный в лиловую ризу:
 – Скоро прибудет партия новообращенных из Москвы, необходимо провести инициацию части уже живущих здесь.
 Учитель приободрился, процесс посвящения «избранных» в «спасенных» был его любимым обрядом, а пропорция между первыми и вторыми поддерживалась неукоснительно.
 – Скольких человек, брат Василий, вы планируете к посвящению?
 – Десять мужчин и пять женщин.
 – Отлично, я проведу обряд в полдень на Святой горе.
 Учитель махнул рукой, давая понять, что совещание окончено, и принялся сосредоточенно перебирать четки.
 Ровно в полдень джип с Учителем подъехал к горе, которую в сектантской деревне называли Святой, хотя местные жители окрестили ее Говноедкой. О делах секты местные знали не по наслышке, некоторые из них работали в деревне.
 Машина проследовала перед коленопреклоненными сектантами, ожидавшими посвящения, и, натужно ревя мотором, принялась взбираться по крутому склону.
 На лишенной растительности вершине горы уже горел костер и стоял помост, выстеленный тугими подушками. Учитель подобрал полы одеяния и присел на самый край.
 – Приведите первую пару, – распорядился он.
 Его приказание продублировал по рации начальник охраны. Пока первая пара сектантов поднималась в гору, один из проповедников давал Учителю краткую информацию о посвящаемых:
 – Они супруги. Алина и Борис Пономаревы.
 Из Москвы. Передали нашей общине пятьдесят тысяч – деньгами и имуществом. В числе «избранных» пребывают уже семь месяцев. Алине тридцать пять, Борису сорок лет.
 Учитель кивнул, показывая, что больше информации ему не надо. На поляне появились двое сектантов: мужчина с жидкой бородкой и в очках с одним треснутым стеклом и женщина – миловидная, но с абсолютно фанатичным лицом. Они опустились на колени, подползли к Учителю, тот позволил им поцеловать край своего одеяния.
 – Вы долго ожидали посвящения, – громогласно объявил Учитель, поднимаясь, – и вот этот день настал. Сегодня вы станете не только избранными, но и спасенными. Вы окончательно отречетесь от мира, погрязшего во грехе, из которого пришли ко мне, обретете жизнь вечную.
 Станьте, как Адам и Ева в дни сотворения мира!
 Сбросьте одежды прежней жизни!
 Мужчина и женщина разделись, их одежду собрал один из охранников и бросил в огонь. Теперь муж и жена стояли перед учителем голые, их кожа на морозе покрылась пупырышками, местами приобрела синеватый оттенок.
 – Готовы-ли вы, Борис и Алина, к посвящению? Порвали-ли вы, выполняя заветы учения, с прежней своей жизнью? Не жалеете-ли вы о чем-нибудь в прошлом?
 – Нет… – трижды ответили мужчина и женщина.
 – Сильны-ли в вере?
 – Да…
 – Испытай их! – бросил Учитель охраннику.
 Тот подошел к женщине и принялся двумя руками ощупывать ее тело так, как если бы собирался прямо сейчас заняться с нею любовью. Ее лицо оставалось непроницаемым, мужчина на время перестал стучать зубами от холода, и не отрываясь смотрел в глаза охраннику.
 – Что ты чувствуешь, Борис? – вопросил Учитель.
 – Спокойствие, Учитель. То, что принадлежит Богу, не может принадлежать человеку, – заучено ответил посвящаемый.
 – А ты, Алина?
 Прозвучал тот же ответ.
 – Грех не только в мыслях людских, в делах людских, но и в теле человеческом. Готовы ли вы вобрать в себя грехи братьев и сестер ваших, не осквернившись?
 Мужчина и женщина кивнули.
 – Принесите им причастие!
 Охранник, задержав дыхание открыл алюминиевый бачок и черпаком налил до половины две миски, бросил в них две ложки и подал сектантам.
 – Вот, в руках ваших все земные искушения: похоть, желания, зависть, деньги, имущество. Вот то, во что это все превратилось – в мисках ваших испражнения братьев и сестер ваших. Все земное, предметы зависти и коварства, престижа и богатства – суть испражнения. Вот конец концов всего земного. Почувствуйте истинный вкус земных благ, доступный лишь посвященным, способным увидеть в земном суть его, и возжелайте истинных благ – духовных и небесных, вечных, не подвластных гниению и времени. Примите скверну, укротите алчную плоть, но душ ваших чистых она не коснется, если сильна ваша вера, и вы способны не только смотреть, но и видеть.
 И мужчина и женщина принялись ложками торопливо черпать из мисок, давясь и захлебываясь.
 Учитель же благоговейно сложил руки и закатил глаза. Он думал:
 "Я сумел сломать их, они с радостью хлебают экскременты из выгребной ямы поселка. У них больше нет воли. Это не люди, а зомби. Они уже никогда не смогут сопротивляться моему желанию, моим приказам. Именно такие потом, не спрашивая, не размышляя, разнесут изготовленную в «святой деревне» заразу по всему миру.
 Выльют ее в водозаборы, окропят ею хлеб, подмешают в лекарства.., она войдет в каждый дом.
 И сперва вся Россия, за ней все человечество, будет жрать дерьмо…"
 Начальник охраны старался не смотреть на «причащающихся», но даже это его не спасло. Заслышав скрежет ложки по дну пустой миски, он рванулся к деревьям, уперся руками в ствол старой ели. Здоровенного мужчину выворачивало наизнанку, он блевал до рези в горле и никак не мог остановиться.
 – Благословляю вас, – спокойно проговорил Учитель, – с этого момента вы обрели спасение.
 Пусть приведут следующую пару.




 Глава 13


 Об академике Богуславском помнил не только Петраков. Аркадий Карпович представить себе не мог, как много известно доктору Фудзимото о секретных разработках. Несколько публикаций по микробиологической борьбе с сельскохозяйственными вредителями в научных журналах были лишь поводом для разговоров.
 В распоряжении сектантов, входивших в число организаторов российско-японского университета, имелась обширная документация. Не вся, конечно, основную часть уничтожили сразу после свертывания исследований. Как-никак, смертоносный вирус представлял огромную опасность. И прежде, чем подступиться к Аркадию Карповичу, были детально изучены многие эпизоды его жизни.
 Разговор с ним доктор Фудзимото строил не просто так. Он знал, что волнует Петракова, чего ему не хватает, о чем мечтает этот человек.
 И стоило лишь намекнуть о деньгах, потянуть за чувствительную ниточку, как тотчас же мысли Петракова заработали в нужном направлении.
 Одну часть дела доктор Фудзимото блестяще завершил – микробиолог оказался в его руках.
 А вот с академиком Богуславским дела обстояли сложнее. Единственный ключ, который подходил к душе старого академика – это Бог. Но не в примитивном понимании обывателя, а в понимании образованного, интеллигентного человека, пришедшего к религии не в силу традиции, а в силу понимания, сделавшего свой выбор сознательно.
 Но если не получается подобрать ключ к душе, можно попробовать вломиться туда силой. Всегда найдутся слабые стороны, каждого человека можно попытаться поддеть на крючок.


* * *

 Андрея Петровича Богуславского все соседи считали человеком несчастным. Раньше у него была семья – небольшая, состоявшая из жены и дочери, зятя и внука. Жену он похоронил десять лет тому назад, через семь лет после того, как родился внук, которого назвали Романом. Возможно, именно смерть жены подтолкнула Андрея Петровича к принятию религии душой. Она завещала провести отпевание и похороны по христианскому обряду, и Богуславский не мог позволить себе нарушить ее последнюю волю, хоть это и грозило ему крупными неприятностями.
 Бывают такие моменты в жизни, когда душа человека открыта к переменам. Такое случается или в годины несчастья, или же в моменты величайшего счастья. Богуславский глубоко переживал смерть близкого человека – жены.
 В церкви находились близкие родственники, да и то не все решились прийти, нарушив негласный коммунистический запрет на посещение храмов. Мерцали свечи, слышался спокойный, торжественный голос священника, читавшего старославянские тексты. И вот тогда академик Богуславский впервые после детских лет перекрестился. Рука сама поднялась, три пальца коснулись лба и Андрей Петрович понял, если он не задумывается к какому плечу сперва приложить щепоть, сложенную для крестного знамения – к левому или правому – значит, это знание было с ним всю жизнь. Оно не забылось, как не забывается самое главное, существенное – то, из чего, собственно, состоит смысл жизни. Слезы в его глазах высохли.
 С кладбища он уезжал уже просветленный, а по весне поставил на могиле жены розовый гранитный полированный крест, угрохав на него половину своих сбережений.
 В исследовательском центре в Черноголовке он уже не числился среди первых номеров, его держали, как живую реликвию, за старые заслуги и особо не лезли в душу, хоть прекрасно знали, что пожилой академик помешался на религии.
 А Андрей Петрович и не рвался работать, занимался исследованиями, скорее, по инерции, лишь потому, что привык. Лаборатория постепенно сворачивалась и к его уходу на пенсию занимала всего лишь небольшую комнатку, в которой разместились и стол руководителя, и клетки с крысами, отгороженные от основного помещения толстым стеклом.
 Чем меньше внимания академик Богуславский уделял работе, тем больше он отдавал внуку. Читал ему, беседовал с ним. Хотя какая беседа может быть с восьмилетним мальчиком? Естественно, Роман слушал, а дед говорил. Мать, занятая своими делами, радовалась тому, что ее отец столько времени уделяет Роману, хотя и не очень-то одобряла душеспасительное направление бесед. Андрей Петрович читал внуку Библию, но в церковь с собой не брал, решив, что мальчик, когда вырастет, сделает свой выбор сознательно.
 И тут неожиданный удар Богуславскому пришелся со стороны дочери. Однажды вечером она объявила отцу, что вместе с мужем уезжает за границу.
 – На время?
 – Нет, навсегда.
 Сперва академику казалось, что речь идет лишь об отдаленной перспективе, что дочь лишь советуется с ним. Но оказалось, почти все документы готовы и требуется единственное – согласие на их отъезд самого Богуславского. Как-никак, человек он в возрасте, ему может понадобиться помощь.
 Он мог заупрямиться, заставить дочь остаться в России, но тогда бы навсегда поругался с ней.
 Какая тогда уж разница, будет она жить в Америке, в Израиле или в другом районе города? Поссоришься – ни встреч, ни разговоров. А так оставалась хоть маленькая надежда сохранить отношения.
 Как настоящий христианин, Андрей Петрович считал себя не вправе принуждать других силой к правильной жизни.
 «Люди взрослые, пусть делают, что хотят» – решил Богуславский. А вот калечить жизнь Роману я не позволю".
 Эту фразу он не произнес вслух, а сказал так:
 – Романа я не позволю взять с собой.
 – Но он же мой сын! – в глазах дочери мелькнул испуг.
 – И мой внук, – добавил Андрей Петрович.
 Дочь, посмотрев на отца, поняла – тут он никогда не отступит, что ни говори, что ни делай, хоть бейся в истерике или осыпай его проклятиями.
 – Ты считаешь, что поступаешь правильно? – глядя в глаза дочери, спросил отец. но?
 – Да, – ответила та.
 Но по ее глазам Богуславский понял, сомнения у нее есть.
 – Не делай так, чтобы потом Роман проклял тебя, – спокойно сказал он. – Тут у него есть друзья, пусть выучится, почувствует себя человеком, поймет, кто он есть на этой земле. А уж потом решит где ему жить и работать.
 – Я бы хотела, чтобы он решил сам это же самое, но теперь, – с надеждой в голосе проговорила мать.
 И Богуславский решил рискнуть. Он верил в то, что не прошли даром его длительные прогулки с внуком, разговоры. Он верил, что больше не понадобится слов, они сказаны раньше.
 И Роман сделал свой выбор. Несмотря на то, что ему было только двенадцать лет, он остался с дедом. На каникулы Роман уезжал в Штаты к отцу и матери, и хотя Богуславский никогда не напутствовал его фразами, вроде: «Ты должен вернуться», неизменно возвращался назад.
 Богуславский не предвидел плохого, он считал, что поступает правильно, думал, у него хватит сил воспитать и вырастить внука и пребывал в этой уверенности до последнего времени. Но как часто нашим лучшим намерениям не суждено реализоваться?
 Если раньше в вопросах религии Андрей Петрович был для Романа непререкаемым авторитетом, то когда ему исполнилось семнадцать лет, стали возникать споры. И Богуславский к своему ужасу понял, что это не только личные сомнения Романа, а скорее всего, его устами с ним говорит кто-то другой, завладевший душой мальчика. Пару раз, когда внука не было дома, он заходил в его комнату и отыскивал там красочные брошюрки, книжечки разных сект.
 "Одумается, – успокаивал себя Богуславский, – это увлечение – чисто юношеский максимализм, желание быть умнее, пойти дальше, чем я.
 Пройдет время и все станет на свои места".
 И вот этой весной Андрей Петрович Богуславский в воскресенье утром, как всегда, отправился на службу в церковь. Он стоял на троллейбусной остановке, ветер относил на него сигаретный дым.
 Неопрятный курильщик с дешевой сигаретой в зубах, скорее всего, даже не думал, что может кому-то мешать.
 Как ни уклонялся Богуславский, ветер тут же менялся и в нос ему ударял неприятный смолистый запах. И тут к Андрею Петровичу подошли два молодых человека, аккуратно, не вызывающе одетых. Один из них держал в руках папку для бумаг.
 – Здравствуйте, – громко сказал один из них, и второй подхватил, – Здравствуйте.
 Они обращались к нему, словно к старому знакомому, которого очень рады видеть. Дежурные улыбки появились на их лицах.
 – Здравствуйте, – растерянно проговорил Богуславский, пытаясь припомнить видел ли он когда-нибудь этих молодых людей раньше.
 И тут приветливое выражение на его лице исчезло, он понял, кем они могут быть. В последнее время часто к нему на улицах подходили такие вот любезные молодые люди и заводили разговор о Боге, приглашали наведаться на воскресную проповедь в один из домов культуры. Несколько раз Богуславский пробовал вступить с ними в спор, убедить, что они упрощенно трактуют христианство, но потом понял, бесполезно. Сектанты смотрели на него прозрачными до непонимания глазами и было понятно, ни одно слово Богуславского не доходит до их сознания. Они не понимали разницы между протестантством и православием, заученно твердя, что Вог один и нет разницы как ты к нему обращаешься.
 Один раз Богуславский ради того, чтобы укрепиться в своих сомнениях, сходил-таки на воскресную проповедь в дом культуры. Она произвела на него тягостное впечатление. Проповедник, русский кореец с жидкой бороденкой, говорил простым доступным языком прописные истины, перемежая их плоскими шутками и примерами из собственной жизни.
 Если верить корейцу, то получалось, что он ежедневно беседует с Богом лично, находится на короткой ноге с Иисусом Христом и может обещать каждому, даже самому закоренелому грешнику, царство небесное, если он только примкнет к их секте.
 А затем пошло уж совсем невообразимое.
 На сцену поднялась бабушка с костылями, заверявшая собравшихся, что именно тут, в этом зале, благодаря словам проповедника, она уверовала в Господа Бога, который за это даровал ей исцеление.
 Затем отбросила костыли и принялась отплясывать Это шоу было сделано так топорно, что даже младенец усомнился бы в искренности слов бабушки, а каждый нормальный человек просто обязан был ее спросить; «Сколько тебе, бабуся, заплатили за то, чтобы ты, абсолютно здоровая, поднялась на сцену с новенькими костылями?»
 Но собравшиеся не испытывали и тени сомнения. Они громкими криками подбадривали пляшущую бабусю, славили проповедника, забывая о Боге. Тогда Богуславский, никем, кроме проповедника не замеченный, выскользнул из зала.
 С тех пор Богуславский избегал спорить с сектантами. На вопрос, верите ли вы в Бога, отвечал утвердительно. А когда его пытались пригласить на сектантские посиделки, вежливо говорил, что он человек православный, посещает церковь в своем приходе и агитировать его не имеет смысла.
 Вот и теперь он посчитал, что перед ним двое сектантов, которые протянут ему приглашение на какое-нибудь баптистское собрание.
 Один из молодых людей раскрыл папку и вытащил из нее лист бумаги.
 – Мы из общественной социологической организации, – проговорил второй, благостно улыбаясь.
 Это разрушило планы Богуславского, который уже приготовил дежурный ответ насчет своего православия, прихода.
 – И опрашиваем общественное мнение, – добавил второй.
 Он именно так и сказал – «опрашиваем общественное мнение».
 «Абсолютно бессмысленная фраза, – подумал Богуславский, – можно опрашивать людей, узнавая общественное мнение, но никак не наоборот, – но, тем не менее, смягчился. – Да, я ошибся, – подумал он, – они не сектанты, а студенты, зарабатывающие опросом. Было бы неучтиво с моей стороны отказать им в услуге, которая мне ничего не стоит».
 – Если вы не очень спешите, то мы займем всего пять минут вашего внимания. Ответьте, пожалуйста, на короткую анкету.
 – Вообще-то, я спешу, но пять минут у меня найдутся.
 – Тогда сядем на лавочку и заполним с вами все по пунктам.
 Первым вопросом в анкете стояло: «Как, по вашему мнению, относятся люди к религии в вашем районе?»
 «Абсолютно идиотский вопрос, – подумал Богуславский, – ведь насколько я понимаю, опрашивающих интересует, живут ли в этом районе верующие люди и какие религии они, по моему мнению, исповедывают в процентном отношении».
 Как ученый, он любил точность и ненавидел расплывчатых формулировок.
 – Вот ответ: по-моему, большинство из них знает о существовании религии, если вы имеете в виду христианство.
 – Значит, можно записать, что большинство из них верит в Бога?
 – Я не стал бы так категорически утверждать. Скорее, надо было бы сказать «верят в существование Бога». А это, не одно и то же.
 Затем следовал вопрос: приходилось ли Богуславскому вести разговоры о Боге с соседями, со случайными прохожими. И тут академик понял, что его просто-напросто обманули этой анкетой, притупили его бдительность. Начни молодые люди с вопроса: «Верите ли вы в спасение?», он бы не стал пропускать нужный ему троллейбус, садиться с ними на лавку и вести беседы.
 После трех-четырех вопросов молодые люди напрочь забыли о листке анкеты, который использовали только как приманку.
 – Верите ли вы в спасение? – прозвучал в открытую вопрос.
 – Извините, спешу, – холодно ответил Богуславский, сел в троллейбус, который сворачивал с нужного ему маршрута через остановку и понял, что испытывает абсолютно не христианское чувство злости, а может, и ненависти.
 Он отстоял службу в церкви, а когда вернулся домой, сердце его сжалось. На столе в гостиной он увидел записку, написанную рукой Романа:
 «Не волнуйся, дней пять, а может и больше, меня дома не будет. Извини, что не мог предупредить раньше, потом созвонимся».
 Такое случалось и прежде, но именно сегодня Андрей Петрович почувствовал неладное. Все сошлось воедино – и встреча с сектантами, и брошюрки в комнате внука. Он не боялся того, что Роман отправится с друзьями пьянствовать или к проституткам, он хорошо знал своего внука.
 «Боже мой, – подумал Богуславский, садясь на мягкий подлокотник кресла, – только этого мне не хватало!»
 Весь день он провел в тревоге, ожидал, когда позвонит внук. Но телефон молчал. Ночью он так и не заснул, хотя принял двойную дозу снотворного. Он лежал в постели, смотрел в потолок и даже не мог думать, лишь обрывки мыслей метались в его голове.
 Ему казалось, проходило полчаса, даже больше, но он избегал искушения посмотреть на часы, зная, что на самом деле миновали минуты. И все же, когда он посчитал, что дело движется к рассвету и бросил взгляд на циферблат часов, висевших на стене, увидел, что маленькая стрелка находится возле цифры "4", а большая еще не дошла до двенадцати.
 – Роман, Роман, – вздохнул Богуславский, – неужели это наказание за мои прегрешения?
 С трудом он дождался рассвета и разбитый отправился в ванную. Кое-как приведя себя в порядок, он приготовил завтрак и стал ждать то ли телефонного звонка, то ли звонка в дверь, понимая, что если ничего не решится за сегодняшний день, то пять дней он может просто не прожить, снедаемый тревогой. А там…
 Андрей Петрович сидел на кухне и не мог оторвать от стола чашку с чаем. Лишь только он приподнимал ее, как тут же становилась видной предательская дрожь в руках. Напиток расплескивался, падая на белый пластик неровными пятнами.
 И вот, когда терпение академика находилось уже на пределе, в дверь позвонили. Коротко, так, словно бы звонок говорил: если не откроете сейчас, то и не надо. Андрей Петрович бросился в прихожую, рванул на себя дверь, ожидая увидеть Романа, сдерживая желание наброситься на него с упреками.
 Но его ждало разочарование: на пороге стоял невысокий японец в строгом костюме. Невыразительное лицо, стандартная оправа очков с идеально почищенными тонкими стеклами.
 – Здравствуйте, – заученно, словно бы начинал пересказывать приведенный в учебнике по русскому языку диалог, произнес японец.
 От этого «здравствуйте» Богуславского передернуло. В нем послышались знакомые нотки, нотки тех двух парней-сектантов, встреченных на остановке.
 – Здравствуйте.
 – Вы академик Богуславский? – с хитрым прищуром осведомился японец.
 – Да.
 – А я доктор Фудзимото из российско-японского университета.
 Он не спрашивал можно ли войти, всем своим видом показывая, если хотите, закройте дверь и я не буду вам надоедать.
 – У вас ко мне дело?
 Японец пожал плечами и добавил:
 – Чисто научное и немного личное.
 – Проходите, – рассеянно пробормотал Богуславский, впуская гостя в квартиру. У него из головы не выходил отъезд Романа.
 Когда японец стал снимать обувь, Богуславский возмутился:
 – Да что вы, проходите! Зачем?
 – И у вас так принято, и у нас так принято, – продолжая улыбаться, говорил японец, но все-таки, уступая настойчивости Богуславского, вновь завязал шнурки на ботинках.
 Старик и молодой мужчина устроились в гостиной в мягких старомодных креслах, поскрипывавших при каждом неосторожном движении пружинами и рассохшимся деревянным каркасом.
 – Слушаю вас, – напомнил Богуславский и только сейчас сообразил, что японец говорит по-русски.
 – Мы подбираем кадры для университета, – произнес доктор Фудзимото, хитро поглядывая на Богуславского, и сделал паузу.
 – Да, – Андрей Петрович не мог понять чего же от него хотят.
 А гость не спешил раскрывать карты.
 – Если бы вы согласились на сотрудничество с нами…
 Богуславский рассмеялся:
 – Я старик и все, что мог сделать в науке, уже сделал.
 – Нет, не скажите. Так не бывает, – японец покачал указательным пальцем перед самым своим носом.
 – В каком смысле?
 – Всегда найдется тема, которую ученому пришлось оставить по разным причинам: или нехватка денег, или потеря интереса руководства страны к проблеме… Всяк бывает.
 – Нет, к работе я уже не вернусь, – покачал головой Богуславский.
 – Жаль, конечно, – сказал японец. – Но в таком случае, не отказались бы вы дать нам пару конкретных консультаций?
 – Если смогу.
 – Если я правильно осведомлен, в свое время вы работали вместе с Аркадием Карповичем Петраковым?
 – Да.
 – Что вы можете о нем сказать?
 – "Как об ученом? – насторожился Богуславский, Петракова он недолюбливал.
 – И если можно, как о человеке, – улыбка японца сделалась еще шире.
 – Сперва как об ученом. Достаточно талантлив, честолюбив, хороший исполнитель. А что вас, собственно, интересует?
 – Его деловые качества.
 – Если ждать от него концептуальных разработок, то ничего не получится, обещать наобещает, но не сделает. Может, я говорю слишком резко?
 – Нет, что вы, меня интересует именно ваше личное мнение. Официальные характеристики и рекомендации в вашей стране так похожи одна на другую, что не поймешь, представляют ли человека к ордену или характеризуют как работника.
 – Он способен организовать дело, но только в рамках чужой идеи.
 – Вашей идеи? – без тени иронии поинтересовался японец.
 – В свое время было именно так.
 – Если не секрет, какова была тема исследований?
 – Как раз секрет, – усмехнулся Богуславский.
 – Ну что ж, секрет – дело святое, – на слове «святое» японец сделал ударение. – А что вы можете сказать о нем, как о человеке? Не бойтесь, будьте откровенны, ваших слов я передавать ему не стану.
 – Все, что я сейчас скажу вам, доктор Фудзимото, я в свое время высказал ему в глаза. Но, думаю, это не помогло ему исправиться. Сложный человек – это не всегда еще сложный работник.
 – Я это понимаю, поэтому и спрашиваю.
 – Но на сегодня мне трудно дать вам рекомендацию или наоборот делать предостережение, – Богуславский замялся, не зная, как именно охарактеризовать то, что он собирается сказать о Петракове.
 – Отрицательную рекомендацию, – напомнил японец.
 – Нет-нет, я не об этом. Каждого человека можно использовать достаточно эффективно, главное, суметь заинтересовать его в результатах работы.
 – С этим у доктора Петракова, уверен, проблем не будет.
 – Да, он корыстолюбив, – усмехнулся Богуславский и только сейчас заметил, что японец смотрит на записку, оставленную Романом на столе.
 Андрей Петрович взял лист, сложил его пополам и опустил в карман домашней куртки.
 – Вы уже разговаривали с ним?
 – С Аркадием Карповичем? – словно бы речь могла идти о ком-то другом, переспросил японец.
 – Конечно.
 – Да-да, он оставил у меня двойственное впечатление.
 – А какое именно, можно узнать?
 – С одной стороны, он стремится к работе, а с другой, он, как мне кажется, не совсем уверенно владеет темой.
 – А какую тему вы ему предложили? – забеспокоился Богуславский.
 – Он занимался ею в конце шестидесятых годов вместе с вами, – не моргнув глазом, отвечал японец, – «Выборочное действие вирусов на насекомых».
 Богуславский настороженно молчал.
 – Да-да, именно эта тема, которой вы занимались с ним или, правильнее будет сказать, с вами.
 – Я не хотел бы говорить на эту тему. Извините, но у меня много дел, – Богуславский поднялся, давая понять японцу, что разговор окончен.
 Японец же тем временем продолжал сидеть с портфелем на коленях и хитро улыбался.
 – Прошло много лет и мне нечего добавить, – все еще соблюдал приличия Богуславский.
 – Меня сейчас не Петраков интересует, меня интересуете вы, – и японец указал пальцем на Богуславского.
 – Не понял…
 – Записка лежит у вас в кармане и с самого утра она не дает вам покоя.
 – Что вы имеете в виду?
 – Записка, написанная вашим внуком Романом. Хотите я ее процитирую?
 – Вы прочитали ее, когда она лежала на столе?
 – Нет, он написал ее при мне, можете в этом не сомневаться.
 – Где он? – выкрикнул Богуславский, чувствуя, как темнеет у него в глазах.
 – Да не волнуйтесь вы так! С ним все в порядке, никто его не похищал. Он сам, абсолютно добровольно, принял на себя кое-какие обязательства. Вы же сами внушали ему приверженность к религии.
 – Кто вы такой?
 – Я назвался, доктор Фудзимото, представитель российско-японского университета. Вы умный человек, и я умный человек и не будем дурачить друг друга. Вы прекрасно знаете цену религиозным сектам и я знаю им цену.
 – Где он?
 – Не в Евангелии ли сказано: «Оставь отца и мать своих и следуй за мной». Если вы, Андрей Петрович, поведете себя правильно и согласитесь на сотрудничество, я обещаю вам, что Роман, а он не глупый парень, со временем разуверится в секте, вернется, так сказать, в лоно истинной церкви и в лоно семьи. Если же нет, то вряд ли вы его больше увидите.
 – Да я сейчас… – закричал Богуславский.
 – Что? – спросил доктор Фудзимото. – Что вы можете сделать? Звоните в милицию, в ФСБ.
 Звоните! – японец поднялся, прошел к серванту и взял в руки телефонный аппарат с длинным проводом, поднес его Богуславскому. – И что вы им скажете?
 Рука академика бессильно опустилась.
 – Что вам надо?
 – Сотрудничество. Вы владеете темой и можете повторить успех двадцатипятилетней давности.
 – Не стану.
 – И зря, – пожал плечами японец. – Вам, наверное, приходилось слышать о коллективных самоубийствах сектантов, о человеческих жертвоприношениях? К тому же учтите, люди идут на это абсолютно добровольно.
 – Идите вон!
 – Нет, – покачал головой доктор Фудзимото, – я посижу здесь. Мне Романа жалко. Думаю, недолго мне придется сидеть. Вам некуда больше деваться и вы согласитесь.
 – Вон! – взревел Богуславский, бросаясь на визитера, забывая о том, что он старик, сил у которого еле хватает на то, чтобы передвигать собственное немощное тело.
 Он наткнулся на выставленную вперед ладонь японца.
 – Успокойтесь и подумайте. Подумайте хорошенько, чтобы потом не жалеть об упущенной возможности.




 Глава 14


 Роман Богуславский ни словом не обмолвился деду о том, что посещает собрания секты. Он знал отношение Андрея Петровича к альтернативным христианскому учениям, но, как человек молодой, предполагал, что за новыми направлениями будущее, а традиционная церковь доживает последние годы и уйдет вместе со старшим поколением вместе со свечами, ризами священников, иконами И старославянскими песнопениями. Он не осуждал деда, церковь с золочеными куполами – для стариков, а тусовки – для него самого.
 Не один раз побывав в Америке, он имел возможность убедиться в правильности своих рассуждений, как говорится, воочию.
 Решение уйти из дому пришло к нему, конечно же, не сразу. Навсегда оставлять деда он не собирался, знал, старик не переживет этого. Не раз на собраниях ему приходилось видеть, как люди, входившие в секту, передавали в общий фонд деньги, машины, недвижимость. Случалось и так, что продавали квартиры и целые семьи уезжали в Прибайкалье. Там, если верить проповеднику, являвшемуся представителем верховного учителя – гуру, в лесах располагалось несколько деревень, сплошь населенных сектантами.
 Дома стоили там недешево, как средняя московская квартира. Строили их сами сектанты и продавали вновь прибывшим. Ни видеозаписей, ни фотографий этих деревень на собраниях никогда не показывали. Они были чем-то вроде легенды, чем-то вроде рая, о котором вспоминают лишь шепотом, наверное, потому, что он даруется человеку лишь после смерти.
 Учение секты не отличалось оригинальностью.
 Из всего святого писания в тоненькие брошюрки выбирались только те цитаты, которые были на руку руководителям. В основном, они касались бессребреничества и необходимости жертвовать всем ради веры. Зато уже от себя гуру через своих наместников обещал всем непременное спасение, а остальным, пусть даже искренне верующим в Бога, но не входящим в секту, и не желавшим перебираться из Москвы в Прибайкалье, обещал вечное забвение.
 На первые собрания Роман ходил чисто из любопытства, так же, как и его дед, столкнувшись с сектантами на улице и заведя с ними душеспасительную беседу. Он-то собирался переубедить их, а они надеялись переубедить его. И как ни странно, победили не разум и не логика, а дремучее мракобесие. Победила вера тех, для кого христианство сводилось к двум-трем сомнительным постулатам. Но зато тем сильнее эти постулаты сидели у них в голове.
 Придя на собрание, Роман увидел искренние взгляды верующих, проникся незатейливыми песнопениями и даже восхитился проповедником.
 Тот говорил доходчивее, чем ведущие программ популярной радио музыки. Подкупал и восточный колорит богослужения. Курились благовония, во время молитв все садились на пол, сложив ноги по-турецки.
 Эта искренность, открытость друг для друга увлекла Романа. Такое ему не приходилось видеть и ощущать в церкви. Там каждый приходил со своей болью, со своим взглядом на мир и оставался закрытым для соседей, открываясь только священнику на исповеди. А здесь все исповедовались друг другу, и отпущение грехов происходило автоматически, стоило лишь в них покаяться «брату во Христе и Учителю».
 В его личную жизнь поначалу никто не лез.
 Но Романа привели в секту, ясное дело, не случайно. Он подходил туда по всем параметрам. Установка для молодых людей, занимавшихся вербовкой, была проста: выбирать тех, кто хорошо одет, тех, кто следит за своим внешним видом, интеллигентных. С ними легче вести спор. Такие не откажутся от разговора, согласятся прийти даже чисто из приличия.
 – Поскольку наше учение единственно верное, – убеждал вербовщиков проповедник, столичный наместник руководителя секты, – то рано или поздно извращенцы веры сдадутся в своей ереси. Нам не нужны бомжи и малоимущие. Эти идут к вере за деньгами, за благосостоянием.
 Только обеспеченный человек может быть искренним в своей вере и убеждениях. Нельзя пожертвовать тем, чего не имеешь.
 На Романа, как на потенциального члена секты, указал сам проповедник. Он три дня дежурил с вербовщиками на улице, пока наконец не заприметил Романа Богуславского на троллейбусной остановке. Проповедник указал на него пальцем и шепнул вербовщикам:
 – Вот этого нужно уговорить во что бы то ни стало. Не получится за один день, отыщите его завтра. Не получится завтра, обрабатывайте его хоть всю неделю. Приведите его к вере.
 Сказал и ушел. А вербовщики принялись за: дело. И Богуславский-младший согласился прийти на собрание, скорее, ради любопытства.
 Первый месяц он все еще сохранял скептицизм в душе, наблюдая за происходящим как бы со стороны, чужими глазами, различал искренность и притворство, веру и ее симуляцию. Но потом произошло то, чего он никак не ожидал…
 Роман уже терял интерес, когда возле него на полу во время молитвы оказалась девушка. Они сидели совсем рядом, касаясь друг друга коленями. Курились благовония, звучала заунывная музыка, которую часто можно услышать в подземных переходах, где всегда рядом с книжными лотками, с лотками, на которых торгуют моющими средствами, найдется и столик, где в изобилии разложена так называемая изотерическая литература, а словоохотливый продавец объяснит, что лучшей духовной музыки, чем мантры тибетских лам в мире не существует. И странным образом попытается связать христианские традиции с откровениями тибетских мудрецов.
 Девушка сидела, прикрыв глаза. Тонкая струйка дыма, текущая от ароматической палочки, напоминающей миниатюрную копию камыша, извиваясь, ползла в полутемном воздухе и затем, словно специально для молодых людей, разделившись надвое, окутывала и Романа, и незнакомую ему девушку.
 В запахе дыма чувствовались и ароматы детства, так пах пирог с корицей и маком, которые любила печь бабушка, и таким же запомнились запах аира в болоте неподалеку о дачи, и аромат свежескошенной травы. От него кружилась голова, и мир казался лучше, чем есть на самом деле.
 – А сейчас я научу вас управлять своим телом, – гремел в микрофон проповедник, вышагивая по сцене в дурацком лиловом балахоне, с которым так не вязались узкие черные очки. – Тело – лишь материя, пыль и грязь, ваше сознание – дух, часть божественного. И оно не должно подчиняться мирскому, суетному, нужно только найти ключ, который подходил бы к вашему телу. А поскольку люди разные, как замки, то и ключ у каждого свой. Вы найдете его с моей и божьей помощью, я вам это обещаю. Закройте глаза, задумайтесь. Но задумайтесь ни о чем, ведь слова – это всего лишь шелуха наших истинных мыслей. Мысли бесплотны. Думайте, думайте ни о чем.
 И как ни странно, у Романа это получилось. Он прикрыл глаза и увидел сменяющиеся геометрические фигуры. Ему казалось, что это дым, который он только что созерцал, приобретает идеальные формы. Единственное, что он продолжал чувствовать, так это тепло, исходящее от бедра девушки, сидящей рядом с ним. Второго своего соседа Богуславский-младший не замечал напрочь.
 – Думайте, думайте ни о чем, – кричал проповедник.
 А затем резко, словно сержант, отдающий приказ, взвизгнул:
 – А теперь считайте! Считайте до пятидесяти, но медленно. Раз, два, три…
 После цифры десять он замолчал, отбивая темп ногтем по сеточке микрофона.
 Казалось, что в небольшом зале стучит чье-то огромное сердце. Чье? Кто его знает. Может, это отзывалась сущность сердец всех тех, кто собрался под одной крышей.
 – Тридцать, тридцать один…
 И вот, когда до пятидесяти оставалось совсем немного, послышался сдавленный крик-шепот проповедника с восточным лицом:
 – На счет пятьдесят плотно сожмите веки и ваше сознание само подскажет вам ключ. Это слово золотом вспыхнет в темноте, в которой вы пребываете. Это будет святое откровение.
 – Пятьдесят, – досчитал Роман и, повинуясь проповеднику, плотно сжал веки.
 «Мадонна» – прозвучало у него в голове отстранение и холодно.
 – Мадонна, – повторил он и тут же вздрогнул от резкого крика проповедника:
 – А теперь расслабились. Повторять и повторять про себя ключ, который указан вам небом.
 – Мадонна, – шептал парень.
 – Этот ключ входит в замочную скважину вашей души и открывает ее. Чувствуете, как оживает заржавевший, не используемый вами всю жизнь замок? Чувствуете? – гремел усиленный динамиками голос.
 Роман чувствовал это.
 – Все, ваши души раскрыты, они нараспашку, я вижу. И моими глазами видит Бог, видит все, что делается в них. Теперь и вы можете туда заглянуть. Теперь любой – я, вы сами, ваш сосед – способен приказывать вашему телу.
 – Не верю, – только и успел подумать Роман, как тут же услышал:
 «Не верите? Но так же говорил Фома Неверующий, когда хотел вложить палец в Христову рану. Откройте глаза».
 Роман поднял веки. И даже слабый свет, горевший в зале, больно резанул по зрачкам. Он увидел, что его руки вытянуты перед ним, хотя до этого ощущал, что они лежат на коленях. Девушка, сидевшая рядом с ним, тоже держала руки вытянутыми перед собой. Их пальцы соприкасались.
 «Мадонна», – промелькнуло в голове.
 Лишь секунд через пять реальность стыковалась с тем, что Роман ощущал. Так бывает, когда долго кружишься, и, лотом, остановившись, видишь, как мир продолжает кружиться, хоть ты и стоишь на месте. Он ощущал, как подрагивает мизинец девушки, ощущал краем пальца глянцевый, накрашенный темно-вишневым лаком ноготь соседки.
 «Мадонна».
 – Теперь можете опустить руки, – проповедник щелкнул ногтем по микрофону и руки собравшихся сами собой упали.
 Этот гипнотический трюк не удался лишь с тремя сектантами. Они продолжали сидеть так же, как вначале молитвы-медитации и чувствовали себя неловко, словно бы совершили что-то недозволенное. На них и обратил свое внимание проповедник.
 – Вы, – обратился он к ним, – не сумели подобрать ключ. Он возник перед вами, но вы его не увидели. Значит, еще не до конца прониклись верой, ваши глаза спят, – бросив беглый взгляд на Романа, он спустился со сцены и занялся неудачниками. – Все остальные свободны, – бросил он через плечо, как бросает режиссер съемочной группе, заканчивая рабочий день.
 Все различие заключалось в том, что режиссер обычно говорит после таких слов еще и «спасибо», а проповедник посчитал это излишним.
 «Мадонна, Мадонна», – отбивался в голове такт беззвучной мелодии.
 Девушка принялась собираться, складывала книжки, обязательные для всех сектантов, в небольшой кожаный рюкзак. Молнию заело и она никак не могла ее застегнуть.
 На помощь пришел Роман. Неполадка оказалась незначительной, просто подкладка попала под бегунок и не давала ему спокойно двигаться.
 Вот тут-то и прозвучало:
 – Спасибо.
 – Не за что.
 Роман и девушка вместе вышли на улицу из дома культуры, носившего теперь громкое название «Культурный центр».
 Оказавшись среди людей, среди суеты, они избегали говорить о делах секты. Познакомились. Его соседку звали Мариной, фамилию он не спросил, как, впрочем, не назвал и свою. Оказалось, что она живет неподалеку от него, всего лишь в пяти минутах ходьбы. И вместо того чтобы воспользоваться транспортом, они пошли пешком.
 Ни о родителях, ни об учебе они не говорили, весь разговор свелся к прощупыванию почвы, на которой они выросли: любимая музыка, книги, которые прочли, фильмы, просмотренные за последние месяцы. Оказалось, точек соприкосновения много, так что их даже не угнетало то, что К концу их путешествия оба они молчали. Лишь у ее дома договорились встретиться и завтра, чтобы вместе пойти на собрание.
 Они ничего не обещали друг другу в следующие дни, не признавались в своих чувствах, хотя другие на их месте слово «любовь» употребляли бы чаще других. Хватало взглядов и намеков.
 И вот однажды, в воскресенье, когда вновь в арендованном зале курились благовония, проповедник заговорил о святых местах, где живет сам верховный Учитель-гуру, чей портрет перед каждым собранием вывешивался на заднем занавесе сцены. Узкие прорези глаз, сквозь которые не рассмотреть зрачков, одутловатое, свидетельствующее о внутренних болезнях лицо, наголо бритая голова, то ли кореец, то ли японец неопределенного возраста.
 По словам проповедника в прибайкальских лесах стояло три деревни переселенцев-сектантов., и возводился храм, на который, естественно не хватало средств. И тут же стало ясно, ради чего проповедник завел этот запретный раньше разговор. Оказывается, две семейные пары, входившие в секту, продали свои квартиры и перебирались из столицы в святые деревни, поближе к верховному учителю, обещавшему всем, поверившим ему, близкое спасение. Ведь по его словам конец света должен был наступить в обозримом будущем, а спасенными считались лишь те, кто живет на святой земле, рядом с Учителем, где сходятся силовые линии божественной воли всевышнего.
 Деньги на приобретение домов и на строительство храма переселенцы торжественно, передали проповеднику прямо на сцене, после чего тот торжественно вручил им нечто вроде почетных грамот, отпечатанных на мелованной бумаге, в которых свидетельствовалось, что все свое имущество они передают в распоряжение секты, а в обмен обретают вечное спасение после светопреставления. На лицах людей Роман увидел слезы радости, почувствовал огорчение многих собравшихся с зале тем, что они не могут последовать примеру избранных. Не каждый мог позволить себе продать квартиру при живых родственниках, а значит, и бесповоротно терял шанс спастись при наступлении конца света.
 Но и о таких людях не забыл проповедник. Руководствуясь брошюркой гуру, изданной в святой прибайкальской деревне, он сообщил страждущим спасения, что всего за две тысячи долларов реально приобрести место в просторном бараке, возведенном верующими. И как привилегия таким переселенцам даровалось право участвовать в строительстве храма. Под эту категорию, правда, попадали только здоровые люди обоих полов не старше сорока лет. О возможности потом покинуть «святые деревни» проповедник и словом не обмолвился, молчанием давая понять, что такого желания и возникать не должно.
 – И это только сейчас, – звучал, напоминающий голос шоумена, баритон проповедника, – потом цены возрастут. Вы первые, вы ближе других находитесь к спасению и можете воспользоваться предоставленной возможностью за меньшие деньги.
 – Я могу!
 – Я…
 – Да посмотрите же на меня.
 Потянулись руки, и проповедник, как заправский ведущий аукциона, выхватывал людей взглядом из зала, поднимал их и, не спрашивая фамилий, имен, бросал в толпу:
 – Вы получаете номер четыре, вы – пять, вы – шесть. Номера действительны в течение трех дней. Деньги только наличными, можно по курсу.
 Роман смотрел на сцену и не сразу заметил, что Марина, сидевшая рядом с ним, тоже тянет руку. Он не успел ни одернуть ее, ни попытаться уговорить, как услышал проповедника:
 – Девушка в джинсах в пятом ряду, вы получаете номер девять.
 От отчаяния Роман сам вскинул руку.
 – А вы, молодой человек, номер десять. Две тысячи долларов и билет – за ваш счет.
 Марина посмотрела на него с благодарностью.
 – Мало кто решается так быстро, я-то думала долго прежде чем…
 – Может тебе дать на билет?
 – Я найду у кого одолжить.
 – Возьми у меня…
 Деньги у Романа были, к тому же, собственные, полученные от матери с отцом.
 Вот так он и оказался вместе с Мариной в так называемой святой земле, долетев до Иркутска самолетом. Потом на катере их доставили вверх по Ангаре, а там уже неширокой речкой Улой почти до самых истоков.




 Глава 15


 ТУ-154, следующий рейсом Москва-Екатеринбург, опоздав на сорок минут, коснулся шасси взлетно-посадочной полосы. Комбат, порядком заскучавший за время полета, недоуменно посмотрел на Андрея Подберезского, когда тот захлопал в ладоши, как, впрочем, и все пассажиры лайнера.
 – Чего они аплодируют? – поинтересовался Борис Иванович и для приличия несколько раз хлопнул в ладоши. – Не концерт все же…
 – Принято так, – пожал плечами Подберезский.
 – Если каждому за его работу хлопать… – проворчал Комбат, нагибаясь и вытаскивая из-под сиденья брезентовый рюкзак, – то руки отобьешь.
 – Не ворчи, Борис Иванович, летели мы ровно, сели отлично.
 Комбат расстегнул ремень и выбрался в проход. Самолет еще не остановился, подруливая к стоянке.
 Стюардесса бросилась к Комбату:
 – Пассажиры, оставайтесь на своих местах,. самолет еще не остановился!
 Это замечание позабавило Рублева, будто бы какой-то толчок или внезапное торможение могло сбить его с ног. Знала бы эта девочка, сколько раз ему приходилось прыгать из самолетов с парашютом в кромешную ночь, то не лезла бы со своими глупыми замечаниями. Но настолько испуганной выглядела стюардесса, что Комбат пожалел ее и нехотя сел в кресло, стоявшее ближе к проходу.
 Андрею Подберезскому тоже пришлось опуститься.
 – Не спеши – успеем.
 – Только девочку испугал.
 Комбат выглянул в иллюминатор. Летное поле везде одинаковое и, глядя из самолета, черта с два поймешь, где ты находишься, если бы не огромные буквы на здании аэропорта, извещавшие, что ты очутился именно в Екатеринбурге, там, куда стремился.
 – Вот мы и на месте.
 – А то где же?
 Самолет вздрогнул и замер. Подкатили трап.
 Комбат с Подберезским, как самые габаритные из пассажиров, вышли последними. Не к лицу им было участвовать в общей давке, словно бы пара минут, на которые опередишь соседей, могут решить твою жизнь.
 Да и ехать к терминалу пришлось всем на од"ном автобусе. Так что и те, кто спешил, и те, кто не рвался вперед, прибыли одновременно.
 Грохотал транспортер, поблескивая пока еще пустой резиновой лентой, на которой вскоре начали появляться чемоданы.
 – Говорил я тебе, Андрюха, не сдавай чемоданы в багаж.
 – Да как ты его не сдашь, – усмехнулся Подберезский, – это тебе хорошо, рюкзак за плечи, ручная кладь – и пошел.
 – Может быть, выйти одному из нас? – предположил Комбат. – Небось, Гриша заждался, высматривая нас.
 – Заждался, так сюда бы пришел. Небось, не из другого государства прилетели, паспортного контроля здесь нет.
 На ленте транспортера чемоданы появлялись с завидной регулярностью, но чемодана Подберезского пока не было. Чемодан был приметный, темно-зеленый, с кожаными накладками, золотыми замочками. И вот наконец из-за резиновой занавески выпрыгнул, перевернулся и лег на ленту чемодан Андрея.
 Пробираться сквозь толпу пассажиров Андрей не решился. Он легко перескочил через изогнутый транспортер, подбежал к своему багажу, подхватил его и так же легко вернулся назад.
 Теперь они шли рядом – Комбат и его бывший подчиненный, а теперь бизнесмен Андрей Подберезский. Бывший сержант катил за ручку объемный чемодан на колесиках, а бывший командир батальона тащил выцветший увесистый рюкзак, совсем не чувствуя его тяжести. Оказавшись в зале ожидания, мужчины осмотрелись. Они понимали, Бурлаков где-то рядом, не может такого быть, чтобы он не приехал их встречать, хотя точной договоренности на счет этого не существовало. Погода выдалась отличная, солнце заливало зал сквозь огромную застекленную стену. Искрились витрины многочисленных киосков.
 И все же Бурлакову удалось провести их. Гриша подкрался к Комбату сзади и крепко обхватил его, попытавшись оторвать от пола.
 – Батяня, Комбат! А я уже думал, посинею от нетерпения.
 – Опоздал-то борт всего минут на сорок, – взглянув на часы и сделав резкое движение руками, освободился от объятий, а затем, изловчившись и сам схватил Бурлакова, так и не сумевшего приподнять его, и тут же оторвал от земли.
 – Хитрый ты, черт!
 – Не на таких нарвался, нас все-таки двое.
 Затем пришла очередь Подберезского. Они с Бурлаковым мяли друг друга, хлопали по плечам, словно испытывали кто из них крепче стоит на ногах.
 – Ни хрена ты, Бурлак, не изменился.
 – Настоящего человека ни деньги, ни слава не испортят, – заключил Комбат, осмотрев Гришу с ног до головы.
 – Это он притворяется, – предостерег Андрей, – снял костюмчик, рубашку, галстук, в шкаф все повесил. Вытащил то, в чем уже год не ходит, тебя порадовать.
 – Это ты у себя в Москве в полном прикиде ходишь, а у нас тут люди попроще, не по одежке встречают.
 – Рассказывай! Везде теперь одинаково.
 И тут взгляд Комбата упал на большую спортивную сумку и рюкзак, стоявшие возле облицованной искусственным мрамором колонны. Рюкзак он хорошо знал, принадлежал тот Грише Бурлакову. Именно с ним тот отправился в Таджикистан, когда его позвал Комбат.
 – Твое, что ли, Гриша?
 – А то чье же. Помнишь, помнишь… Комбат.
 – Что-то не пойму, – засомневался Рублев, – кто из нас прилетел – мы или ты? Какого черта шмотки с собой таскаешь?
 – – Сюрприз, – усмехнулся Бурлак"– Вы-то думали, что у меня здесь гостить станете, в Екатеринбурге?
 – А то где же?
 Гриша взглянул на часы, расположенные под самым потолком терминала.
 – Тут от знакомых не отобьешься, каждая собака в городе знает когда у меня день рождения.
 Придут и те, кого хотел бы видеть, и те, кого лучше бы на порог не пускать. Наш самолет через чае улетает.
 – Какой еще к черту самолет? – Подберезский машинально глянул на расписание, пытается понять, куда именно тащит их Гриша.
 В ближайшее время отправлялось два рейса.
 Один на Петербург, второй на Пекин. Ни тот, ни другой вроде бы не подходили.
 – Бурлак, а ну, выкладывай, что задумал!
 А то мы сейчас с Комбатом вещички в руки – и в Москву. Если в Питер, то мне там делать нечего, а в Пекине и подавно. К тому же, у Комбата и загранпаспорта нету, да и мои два дома остались.
 – Дурак ты, Андрюха, хоть и хороший парень.
 Давайте сюда паспорта, – Бурлак протянул руку-.
 В его ладонь легли два паспорта. Он согнул пальцы. Даже края книжечек не виднелись из его огромного кулака.
 – Ждите здесь, ребята, я мигом.
 – Вечно ему какая-нибудь блажь на праздник в голову взбредет! – сказал Комбат, усаживаясь на корточки так, как это обычно делают десантники в ожидании вылета.
 – Делать нечего, согласились прилететь, теперь никуда не денешься, – проворчал Подберезский, присаживаясь рядом. Слушай, Комбат, такое чувство, будто мы перед вылетом, перед прыжками. Вот только подсумка с рожками не хватает, да автомата.
 – А ты глаза закрой, да представь.
 Бурлаков вернулся, держа паспорта с торчащими в них корешками билетов на самолет.
 – Пошли, регистрация скоро кончается.
 Билеты и паспорта он не отдавал, будто боялся, что друзья убегут, когда узнают, куда он их тащит. Над входом в накопитель горел номер рейса и название города: Пекин.
 – Очумел, Бурлак? К китайцам нам не надо.
 – Китайскую водку не любите?
 – А я даже не знаю, есть она у них или нет.
 – Думаете, в плохое место вас потащу? – рассмеялся Бурлаков. – Рейс-то не прямой, а с посадкой по дороге, выйдем, а остальные пусть летят.
 – Предупреждать о таких вещах надо.
 Бурлаков положил паспорта и билеты на столик проверяющего и подмигнул девушке в форме. Та смотрела на компанию, представшую перед ней, затаив дыхание. Трое крепких высоких мужчин, способных свернуть горы, если потребуется.
 – Что-нибудь не в порядке? – усмехнулся Гриша Бурлаков.
 – Наоборот, все в полном порядке, – ответила ему улыбкой девушка и отметила билеты, – Видел, как она на тебя, Комбат, смотрела? – толкнул локтем в бок Рублева Подберезский.
 – Смотрела, смотрела… Ты помоложе, на тебя и пялилась.
 – Эх, жаль, – вздохнул Андрей, – нет с нами Бахрушина.
 – Чего же вы его не прихватили?
 – У него дел по горло. Вон, Комбат ему даже не позвонил, хотя тот его на службу устроил.
 – На какую службу?
 Рублеву не хотелось вспоминать о неудачной попытке поработать инструктором на полигоне ГРУ под Москвой.
 – Слушай ты его больше. Бурлак, он еще тебе и не такого расскажет.
 Когда мужчины устроились в длинном ряду фанерных кресел, расположенных вдоль батареи парового отопления, Гриша Бурлаков вытащил из рюкзака топографическую карту и разложил ее на коленях. Взгляд Комбата тут же уперся в то место на карте, где имелись карандашные пометки, сделанные красным и синим, как обыкновенно делают на военных картах.
 – Значит, в Иркутске посадка?
 – Точно, Иркутск.
 – А дальше?
 – Вот, – Гриша прочертил ногтем на карте линию, стараясь попасть в русло Ангары, а затем резко свернул влево. – Вот сюда. Дикие места, посмотрите.
 – Это недалеко от города, – с разочарованием протянул Подберезский.
 – Это по карте недалеко, а там места такие, что если дверь на защелку не запереть, то и медведь может в дом ввалиться.
 Пассажиры уже собирались возле выхода, хотя посадку еще не объявляли. Публика собралась самая разношерстная. Были и китайцы, и русские челночники, умудрившиеся протащить в накопитель не только ручную кладь, но и огромные сумки, набитые барахлом.
 – А я-то думал, что продавать везут только из Китая к нам, – сказал Комбат, с трудом находя себе место между сумок.
 – Черт их знает! Одни тащат оттуда, другие – туда. Честно говоря, я не в курсе, – Бурлаков потеснил пару китайцев, которые без лишних споров тут же уступили ему место в очереди.
 К самолету повели пешком, благо, стоял он не так уж далеко, метрах в трехстах от здания аэровокзала.
 Уже вечерело, солнце лишь краем возвышалось над горизонтом и отбрасывало от идущих по летному полю длинные призрачные тени.
 «И хорошо, что так получилось, – думал Комбат, вышагивая по бетонным плитам, как в свое время вышагивал по плацу военной части. – Пропаду, забурюсь поглубже в лес. Авось, в Москве все и уляжется. Бахрушин меня поймет. Главное, окажусь подальше от дрязг».
 Нестерпимо хотелось курить. Так случалось всегда, когда Комбат оказывался в месте, где курение запрещено. Возле трапа вновь образовалась пробка. Мешочники пытались пролезть вперед, чтобы занять своими сумками все свободное пространство в салоне самолета.
 – Наши места не займут, – спокойно сказал Подберезский, заходя под трап и доставая запечатанную пачку сигарет.
 Комбат огляделся, взял одну сигарету, и, закурив, спрятал ее в кулак, как делал, куря под дождем. Дым они выпускали против ветра, чтобы тот тут же рассеивался.
 Наконец, когда толпа перед трапом поредела, мужчины загасили сигареты и поднялись в самолет. Их места оказались в середине салона. Комбат и Бурлаков тут же засунули под сиденья свои. объемные рюкзаки, Подберезский же оставался с легкой сумкой, на дне которой болталось что-то тяжелое. Сзади послышалось недовольное ворчание, но стоило Комбату обернуться, как оно тут же смолкло. Один из мешочников вызволял ноги из-под своей сумки, которую Комбат ненароком отодвинул своим рюкзаком.
 «Нечего совать под чужие сиденья», – подумал Рублев, устраиваясь поудобнее.
 Пришлось поднять подлокотники, потому что трое крепких мужчин не вмещались в рассчитанные на среднего человека сиденья. Трап уже откатили, гудели двигатели, стюардесса проходила по салону, проверяя, надежно ли застегнуты у всех ремни.
 – Застегнитесь, – обратилась она к Подберезскому, который напрочь забыл о ремнях безопасности.
 – А то что произойдет? – спросил Андрей, пытаясь заигрывать с девушкой.
 – В прошлый раз летели одни, не пристегнулись, так их по стене размазало, – принимая правила игры, ответила девушка.
 – А что случилось с теми, кто сидел пристегнутыми? – поинтересовался Подберезский.
 – А те сидели, ну, совсем как живые!
 Не удержавшись, Андрей засмеялся и тут же напустил на себя серьезный вид.
 – – А если я боюсь высоты?
 – Примите снотворное.
 – Лучше уж я напьюсь до бесчувственности.
 – Ваше дело, – стюардесса заспешила в хвост самолета, поскольку лайнер уже двинулся по летному полю, а она еще не проверила и половины пассажиров.
 Самолет дрожал, стоя в начале взлетной полосы. Комбат сидел, прикрыв глаза. Ему чудилось, что вернулись прежние годы, и он сидит не в пассажирском лайнере, а в транспортном самолете, готовом к взлету. Рядом с ним его друзья и им предстоит выпрыгнуть с оружием в ночь над незнакомой местностью, изученной только по картам.
 Самолет рванулся, запрыгал на неровностях и мягко оторвался от бетона. Подберезский тут же нажал на клавишу вызова стюардессы. Та, понимая, что скорее всего, ее разыгрывают, не спеша подошла к Андрею и, не глядя на него, поинтересовалась:
 – Кто меня вызывал?
 Комбат, очнувшись от мыслей, ткнул пальцем на Подберезского.
 – Он. Ему, наверное, плохо без вас.
 – Боюсь высоты, – сказал Андрей, хватая стюардессу за руку, – вам придется держать меня все время полета, иначе голова закружится.
 Девушка попробовала мягко высвободить руку из пятерни Подберезского, но тот держал крепко.
 При этом он улыбался так искренне и незлобно, что поднимать скандал было бы глупо.
 – В самом деле, он очень пугливый, – поддержал игру Бурлаков, – и мама, когда ему было страшно в детстве, всегда держала его за руку.
 Помогите, пожалуйста!
 – А в постель она вас к себе не пускала?
 – Нет, я сам приходил.
 – Пустите, я принесу вам три стакана.
 – Вот это дело, – рассмеялся Подберезский, – молодец, нашлась-таки как выкрутиться.
 – У мужчин в голове или женщины, или выпивка.
 Она скоро вернулась, неся вставленные один в один пластмассовые стаканчики, в которых обычно разносят минералку. А Бурлаков уже доставал из рюкзака бутылку водки и завернутые в фольгу бутерброды.
 – Может, присоединитесь? – показал он на свободное кресло в соседнем ряду.
 – Нет уж, не мой напиток и не мои емкости.
 Комбат взял в руки тонкий пластиковый стаканчик, боясь ненароком его помять, подставил к горлышку бутылки и дождавшись, пока водка дойдет до половины, приподнял его:
 – Хватит.
 В этот момент как раз погасло табло, призывающее пассажиров не курить и пристегивать ремни.
 – Поздравляем, – Комбат подмигнул Бурлакову. – За твой день рождения!
 – Чтобы ты запомнил его надолго, – поддержал Комбата Подберезский.
 Пластиковые стаканчики сошлись, хрустнули вместо звона и мужчины выпили. И тут и Комбат, и Подберезский одновременно вспомнили о том, что на день рождения принято дарить подарки и что подарки у них есть, а застолье вроде бы, началось. Они как бы в гостях, хоть и летят на высоте нескольких километров.
 – Ни за что не догадаешься что я тебе припас на день рождения, – Комбат заерзал, вытаскивая из-под сидения рюкзак и, путаясь в завязках, стал его расстегивать.
 – Ты и насчет моего подарка не догадаешься, – Подберезский дернул замок сумки, запуская в нее руку.
 – Переставь водку на мой столик, – распорядился Комбат, нащупав в недрах рюкзака твердый кожаный футляр бинокля. – Освободи свой для подарка.
 – Раз, два, три! – скомандовал Бурлаков, переставляя водку и стаканы, Комбат с Подберезским, переглянувшись, одновременно достали свои подарки и положили их на столик перед Гришей.
 – Поздравляем! – слова застряли на полдороги.
 Комбат созерцал бинокль, купленный Андреем, а Подберезский с досадой разглядывал бинокль из запасов Комбата.
 – Промашка вышла, – наконец-то выдавил из себя Борис Рублев, – но все равно поздравляю, – и пожал Бурлакову руку.
 – И я поздравляю, хоть у тебя всего два, а не четыре глаза, – Подберезский чувствовал себя неловко, как и Рублев.
 «В самом деле, не могли договориться, чтобы не подарить одно и то же!» – подумал он.
 И тут Бурлаков засмеялся, сперва тихо, затем громче и громче. На него стали поглядывать пассажиры, сидевшие впереди.
 – Вроде, выпить-то толком не успели, –"послышалось в соседнем ряду.
 – Ты чего? Издеваешься, что ли? – поежился Комбат. – Глупо, конечно, получилось, но это значит, мы помним о твоих желаниях.
 – Не поверите, – сквозь смех выдавил из себя Бурлаков, нагнулся к рюкзаку и вытащил из него еще один бинокль, точь-в-точь такой, как подаренный Подберезским. – Перед отлетом купил, вчера, сам себе подарок сделал.
 – Ну как же, – произнес Комбат, – обновки обмыть надо, – и разлил водку в стаканы, которые теперь стояли на его столике.
 – Из всего странного следует извлечь пользу.
 Выпили в отдельности за каждый бинокль, чтобы оптика не запотевала, чтобы видеть в него только хорошее, и чтобы жизнь была такой же длинной, как расстояние до горизонта, если смотреть в бинокль с обратной стороны.
 Лететь предстояло еще долго, пассажиры один за другим засыпали, накрываясь кто пальто, кто дубленкой. В салоне убавилось света. А за стеклами иллюминаторов застыла в звездном сиянии ночь.
 Комбат ничуть не удивился, когда стюардесса прошла по салону и села в свободное кресло через проход от Андрея Подберезского. Андрюша и девушка шептались, а Рублев попытался заснуть.
 Прикрыл глаза, по привычке вслушиваясь в гул моторов.
 – Самое смешное, – доходил до его слуха голос девушки, – я сама боюсь высоты. Когда взлетаем, страшно в иллюминаторы посмотреть. А потом, когда высоту наберем, мне уже все равно.
 – Самолет какого авиаотряда?
 – Иркутского.
 – Значит, назад с вами полетим. Телефончик твой можно?
 «Уже на „ты“, – подумал Комбат, – быстро у них получается. Хотя чего тянуть? Она красивая, Андрюха – парень что надо».
 Ручка зацарапала по пачке сигарет, стюардесса записывала номер телефона, по которому ее можно разыскать в Иркутске.
 Комбат заворочался, заснуть ему мешало шушуканье Подберезского со стюардессой.
 – Валя, пошли, а то мы мешаем, – Андрей с девушкой пошли в хвост самолета.
 Комбат проводил их взглядом.
 «Совсем не повзрослел Андрюха», – подумал Рублев.
 И тут же подумал, что так, наверное, и правильно. Подберезский перестал бы быть самим собой, если бы пропустил эту девушку мимо.
 – Завидуешь, – сказал себе Комбат и устроился поудобнее, насколько это было возможно в самолетном кресле.
 И все-таки заснул.


* * *

 Таким образом, в дороге, в аэропортах, в авто-. бусах Комбат с Подберезским провели чуть ли не целые сутки. И когда ступили на летное поле Иркутского аэродрома, то совсем потеряли счет времени. Зато Гриша Бурлаков чувствовал себя великолепно.
 Пока Подберезский прощался со стюардессой, договариваясь о возможной встрече, Комбат с Бурлаком спорили. Гриша настаивал, что стоит отдохнуть в городе до завтра, а Комбат считал, что сразу же следует ехать дальше, чтобы не разбивать дорогу на части, и завтра же отправиться на охоту.
 – Черт с тобой, Комбат, – сдался наконец Бурлаков, – сразу, так сразу, – и обратился к Подберезскому:
 – Андрюха, если хочешь, можем оставить тебя здесь. Помотаешься в самолете туда-назад, а там, гляди, и мы с Комбатом вернемся.
 Подберезский сбежал с трапа и нырнул в автобус. Помахал на прощание стюардессе. Та не решилась ехать одним автобусом вместе с ним, как-никак, они с Андреем уже распрощались и глупо было бы стоять после этого рядом.
 Рублев тем временем чувствовал только усталость. Ощущение, что он перенесся на тысячи километров, не приходило. Все-таки все современные города похожи друг на друга. Цивилизация – она и есть цивилизация, где бы не находилась. Зато природа… Комбат уже предвкушал, как вдохнет полной грудью чистый лесной воздух, как увидит утреннюю дымку на рассвете.
 Гриша Бурлаков действовал быстро и уверенно, Комбату и Подберезскому не приходилось выходить из такси даже тогда, когда их друг объезжал знакомых. И через полчаса в его руках уже звенели ключи от квартиры в Иркутске, от гаража, машины, эллинга и лодки.
 В квартире, расположенной на окраине города, они долго не задержались. Один из звонков Бурлакова, и вскоре один из его деловых партнеров привез зачехленные карабины, боеприпасы к ним.
 Оставив ненужные вещи и прихватив теплую одежду, на такси отправились к реке. По сравнению с Москвой в Иркутске было еще достаточно холодно. Комбату казалось, он вернулся на месяц назад, река совсем недавно избавилась ото льда.
 Эллинг, где стояла лодка, располагался за городом, на берегу у небольшого поселка, имевшего вполне городской вид. Гриша легко открыл поросший инеем замок, и все трое оказались внутри просторного помещения, где на тележке покоился аккуратно выкрашенный белой краской катер с водометным движителем, к которому можно было укреплять и навесные моторы.
 – Отличная машина! – не скрывал восхищения Комбат, обходя катер. – Такому и притопленные бревна ни по чем.
 – Да, но с одним водометом он идет не очень-то быстро. Мой, – с гордостью сказал Бурлаков.
 – Не на гонки же собрались?
 – Мы еще один мотор подвесим, и порядок.
 А когда Рублев полез осматривать двигатель, Гриша развеял его опасения:
 – Все залито, все заправлено, двигатель перебран. Мне ерунду не подсунут.
 В катере оказались и канистры с горючим и продовольствие, хоть ты бери и прямо сейчас отправляйся в дорогу.
 – Только учти, Андрюша, никаких баб там нет километров на сто вокруг, а то и больше. Так что придется тебе вспоминать стюардессу, как последнюю женщину, которую ты видел.
 – Не только видел, – усмехнулся Подберезский.
 – Будет тебе заливать! В самолете у вас ничего не было.
 Бурлаков распахнул ворота и общими усилиями они спустили катер на воду.
 – До заката успеем, – Бурлаков посмотрел на часы.
 Тарахтел двигатель, катер подрагивал в ледяной воде.
 Минут через пятнадцать катер легко скользил, глиссируя, подпрыгивая на волнах.
 – Ну, молодец Бурлак! – восхищался Комбат. – Я-то думал, пьянку устроишь, с бабами, с баней, как у новых русских, а ты решил по-другому.
 – А как же! – отвечал Гриша, глядя сквозь забрызганное чистой водой стекло на реку. – Кроме баб, я тебе все удовольствия, Комбат, обещаю. И баня будет, и водка, и охота. Только все по-настоящему, без трепа и загонщиков.
 Заложив вираж, Бурлаков лихо обогнал медленно ползущую баржу и, пролетая рядом с буксиром, отчаянно просигналил. Буксир ответил глухим гудком.
 – Это тебе не Москва-река, здесь вода чистая, пить можно. – И купаться, если бы было потеплее.
 – Если в баньке как следует распариться, то и в такую можно окунуться.
 – Сперва льдины от берега отогнать придется.
 Над крутым берегом тянулся мрачный лес.
 Откосы устилал снег, немного посеревший по весне, но все еще искрившийся в лучах неяркого солнца.
 – Свобода, свобода, Комбат! – кричал Бурлаков, подтягивая сектор газа до предела. – Лодка – это свобода, карабин – это свобода. Надоело жить в клетке дел.
 – А кто тебя заставляет?
 – Сам себя. Деньги, проблемы… А для счастья так мало надо – друзья и свобода.
 Лишь изредка цивилизация напоминала о себе то баржей, то бакеном, то небольшой деревушкой, то покосившимся деревянным причалом, к которому и подплывать-то опасно.
 Подберезский тем временем сидел на капоте, прикрывавшем двигатель, и разбирал карабин, аккуратно укладывая детали на куски промасленной материи.
 – А самое главное, – продолжал Бурлаков, – когда смотришь на великолепие природы, забываешь о политике. Проживи здесь целый месяц и не вспомнишь, что существует электричество, телевидение. Не пожалеешь об этом!
 Карта, прижатая к панели тремя обломками магнита, трепыхалась на ветру. Комбат следил за тем, чтобы с разгона не пролететь место впадения в Ангару ее небольшого притока – Улы.
 Казалось дорога по воде окажется бесконечной, но все же, настал момент, когда поворот Улы замаячил впереди.
 – Еще один изгиб и налево, – предупредил Рублев сжимавшего штурвал Бурлакова. – Это тебе не шоссе, указатели здесь не стоят.
 Катер, завалившись на левый бок, заложил вираж и оказался в кристально-чистой, довольно широкой реке с каменистыми берегами. Дно просматривалось даже в самых глубоких местах. Чистая, почти лишенная водорослей вода бежала быстро. Катер стал продвигаться значительно медленнее, хотя вода и бурлила за кормой, выбрасываемая водометом.
 – Десять километров вверх по течению и мы у цели, – как ребенок, радовался Бурлаков.
 Лед еще сохранился у самых берегов, и Гриша следил за тем, чтобы не распороть обшивку катера об острые края.
 – В этих местах ждать помощи, если у тебя нет рации, можно не одну неделю.
 – О плохом не думай.
 Подберезский не удержался, перегнулся за борт и, зачерпнув воду пригоршней, принялся жадно пить. А затем радостно воскликнул, заметив в глубине тень метнувшейся рыбы:
 – Тут тебе не только охота, но и рыбалка классная будет – Все будет, Андрюша, я в плохое место не приведу, выбирал долго.
 Солнце уже клонилось к западу, когда из-за поворота реки показалось маленькое бревенчатое строение, примостившееся на выступе скалы.
 Вниз, к воде, вела металлическая сварная лестница, ржавая, но с виду крепкая.
 Катер с разгону ткнулся носом в песок и замер. Замолк двигатель. На поверхности воды закачались обломки тонких льдинок.
 Катер вытащили на берег, надежно привязали к вросшему в скалу дереву, все-таки паводок еще не прошел, и вода могла подняться в любой момент, лишь только начнется оттепель.
 – Здесь, что ли, жить будем? – Комбат кивнул на бревенчатое строение с маленьким окошком, забитым фанерой.
 – Ты что, Комбат! Это банька, дом выше. Сейчас увидишь.
 Нагруженные, мужчины стали подниматься по тропинке.




 Глава 16


 Стучали колеса на стыках рельсов, гремели вагоны, покачиваясь. Однообразное движение убаюкивало, напоминая покачивание колыбели. Только вместо нянек и заботливых матерей, которые напевают бесхитростные простенькие песенки своим сыновьям, здесь разместились другие люди. Время от времени слышалась грубая брань, из проходов в вагонах лязгали железные дверцы, в зарешеченных окошках появлялись лица солдат, злые и недовольные.
 – Ну что, спим? – обращался конвоир к заключенным. – А я сказал – не спать! Захочу, будете стоять всю ночь, пока нас не сменит другой караул, ясно? – кричал в маленькую камеру сержант-конвойник и на его губах появлялась слюна – верный признак раздражительности и бешенства.
 – Да что вы, гражданин начальник, мы же мирные, мы спокойные.
 – Я сказал не курить!
 – Так никто и не курит, – говорил кто-нибудь из заключенных.
 – А почему дымом тянет?
 – Слушай, гражданин начальник, отвяжись ты от нас.
 – Что? – кричал разгневанный сержант.
 – Пожалуйста!
 – Ты мне не выстебывайся!
 Ему оставалось пару месяцев до дембеля, вернее, шестьдесят пять дней, и он был страшно зол на свое начальство за то, что сейчас он не в теплой казарме, а должен тянуться в поезде далеко на восток, в сибирские лагеря, конвоируя этап.
 Но все проходит, все имеет свойство кончаться. Уходил сержант, тяжело пыхтя, гремя подкованными железом кирзовыми сапогами и в вагонзаке вновь становилось тихо.
 – Козел долбаный! – сказал мрачный небритый зек, который лежал на верхних нарах, зябко поеживаясь от холода. – Ходят, скоты, спать не дают. Ничего, до лагеря доберемся, там поспокойнее, там всех построим. А этот московский конвой – псы цепные, воде! не допросишься, снега зимой не дадут.
 – Это точно, Сема, – подтвердил второй зек, матерый рецидивист по кличке Грош. – Эх, тюрьма, тюрьма…
 Сейчас Грош ехал, а вернее, его везли мотать четвертый срок. И ехать в тюрьму, оказаться в лагере ему не хотелось. Лишь год побыл на свободе, лишь успел развернуться, глотнуть свежего воздуха, понежиться под теплым солнышком с красивыми телками, и на тебе, опять неволя, опять тюрьма.
 Но не столько это мучило матерого уголовника – к тюрьме он привык, лагеря не боялся, там его все знали, там он был в своей среде.
 Его угнетало другое: он смог сорвать классный куш, отхватить кучу денег и вот теперь залетел на ерунде, на мордобое. Но квалифицировали этот мордобой, драку, как разбой с применением оружия и еще пришили пару статей. Так что приговор был длинным, страниц на девять, и получил Грош в свои сорок четыре еще десять лет строгого режима.
 В общем, если все будет хорошо, если все сложится, выйдет он на свободу уже в годах, в лучшем случае, лет через восемь. Успел спрятать деньги и драгоценности и как «муровцы» ни старались, как ни мучили, ни пытали его, как ни били – ногами, руками, дубинками, головой о стену в камере – он ничего не сказал.
 – Задавитесь, не найдете!
 – Не таких обламывали.
 – Не таких обламывали, а меня не обломаете!
 Из лагеря Грош решил бежать. Вот только доберется до зоны, оглядится, прикинет что к чему, сколотит хорошую компанию – пару-тройку надежных корешей – и сделает ноги.
 Тайги он не боялся, слава богу, побег будет совершать не первый. Догонят, так догонят, застрелят, так застрелят. Значит, не судьба добраться до денежек и до золотишка.
 А сумма была немалая. Взяли квартиру одного бизнесмена, действовали втроем – Грош и еще два помощника. Тем двоим не повезло, одного зарезал сам Грош, а второго – «муровцы» застрелили. Так что свидетелей ограбления не осталось, некому было настучать на него, заложить ментам.
 И хотя те догадывались, что деньги спрятал Грош, но улик и доказательств не имели, а вышибить признание и добраться до награбленного они не смогли. Из каленого железа был сделан Грош и побоев не боялся.
 – Сема, дай-ка закурить, – обратился он к зеку, который так же, как и он ежился от холода на верхних нарах.
 Сема запустил руку за пазуху, во внутренний карман ватника, и подал помятую пачку дорогих сигарет, внутри которой была одноразовая зажигалка. Зажав сигарету в кулак, Грош раскурил ее, жадно затянулся и на его небритом лице появилось довольное выражение. Конвоиров он не боялся, хотя знал, что они сволочи из сволочей. Особенно этот долбаный московский конвой.
 Об этих конвойниках в среде зеков ходили недобрые легенды, что до трех ни солдаты, ни сержанты, ни прапорщики не считают: шаг вправо, шаг влево расцениваются как попытка к побегу и выстрелы, случается, звучат без предупреждения.
 А с недовольными и борзыми конвойные разбираются по-своему. Заходят в купе трое-четверо и начинают месить. И месят до тех пор, пока сами не выдохнутся, пока не пропотеют гимнастерки, не прилипнут к спинам. В общем, с московским конвоем лучше не связываться.
 – Чего лыбишься, Грош? – спросил Сема.
 Он тоже не был новичком. Теперешняя ходка в лагеря у него была третьей.
 – Да вот, лежу, думаю, как там сейчас Каленый.
 – Он тоже едет с нами?
 – Да, где-то в первом вагоне. Мне шепнули, что он здесь главный, – пробурчал Грош, вспоминая Каленого, с которым вместе мотал предыдущий срок.
 – А за что Каленого взяли? – спросил Сема.
 – Каленый кассу сделал. Он же медвежатник.
 Каленый был вором в законе. Уже лет десять, как вершил суд в лагерях и на воле. С Каленым у Гроша были хорошие отношения. Каленый отмотал по лагерям лет двадцать пять, хотя по виду никто бы этого не сказал. Выглядел он холеным даже в ватнике и ушанке, всегда при деньгах. Его подогревали будь здоров, он ни в чем никогда не нуждался.
 «Ничего, – рассуждал Грош, – вот дотянем до весны, трава зазеленеет и рвану из лагеря».
 Куда его этапируют, он еще толком не знал, был уверен и знал наверняка только то, что в Иркутске ему придется проторчать с неделю в пересылке и уже с нее повезут его в зарешеченном вагоне по тайге далеко-далеко, в сторону Колымы.
 Там Грош уже бывал. И сейчас там сидели многие его знакомые.
 "Так что, встретят и все будет как положено.
 Там сколочу компанию и по настоящей весне, как только пригреет солнышко, рванем на волю".
 По ночам Грош видел во сне испуганные, полные ужаса глаза своего подельника, того, кто, собственно говоря, навел его на квартиру бизнесмена, торговца водкой и левым коньяком. Они взяли тогда целый дипломат. Он, конечно, кочевряжился, не хотел показывать заначку.
 Тогда Грош взял провод от фирменного утюга «филипс» и пробормотал:
 – Надо жить, играючи.
 Сунул штепсель в розетку, перед этим ножом перерезав провод и оголив два конца.
 – Сейчас ты все скажешь, сейчас тебя начнет трясти так, что зубы повысыпаются изо рта. Небось, они у тебя искусственные?
 Бизнесмен долго не выдержал. Трижды Грош прикладывал провод, сперва к плечу бизнесмена, потом пониже, трижды того трясло и он признался, где держит деньги и золотишко. Этого бизнесмена, конечно же, убили, как и одного охранника, который на свою беду оказался в квартире.
 «Вот, козел, – подумал тогда Грош, – такую наличку дома держит. Драгоценностей куча».
 Откуда взялась милиция Грош не понял. Те начали стрелять без предупреждения и сразу же уложили одного из друзей. Грош со вторым бросились бежать.
 Оторвавшись, они подсчитали деньги и прикинули сколько можно выручить за золото. Сумма получалась внушительная – сто пятьдесят, сто семьдесят тысяч долларов. Но делиться Грош со своим подельником не хотел. Когда деньги и золото оказались разделены, Грош зашел своему корешу за спину, вытащил из кармана нож с выкидным лезвием, щелкнул кнопкой. Резким ударом вонзил его прямо в сердце.
 Подельщик успел повернуться и посмотрел в глаза своему убийце. Это был жуткий взгляд, и иногда по ночам Грош видел этот взгляд снова и снова. Ему казалось, что этот взгляд прожигает его насквозь, как солнечные лучи, собранные увеличительным стеклом, прожигают лист бумаги.
 – Будь ты неладен, – бормотал Грош и почему-то крестился, просыпаясь, хотя в Бога не верил.
 Не верил, как и большинство людей, а вот медный крестик на потертой тесемке вот уже лет пятнадцать не снимал с шеи, считая, что именно он и спасает его от смерти, оберегает от пуль и ножей. Была бы возможность Грош прямо сейчас рванул бы туда, где спрятал деньги. А как ими распорядиться, он знал. И зажил бы в свое удовольствие.
 С такими деньгами паспорт он бы себе сделал, сменил имя и жил бы припеваючи, ездил бы по курортам, переезжая с одного на другой. Менял бы телок, костюмы, машины, отели. В общем, жизнь сделалась бы сладкой – такой, о какой Грош мечтал длинными, бесконечно длинными ночами, глядя в потолок, лежа на жестких тюремных нарах.
 Но такая жизнь была от него еще далеко, очень далеко.
 На нижних нарах, там, где похолоднее, корчились под драными телогрейками два совсем молодых парня, новых и глупых. И везли их в лагеря по первому разу.
 – Ничего, ничего, – приговаривал Грош, – поживете в лагерях, пооботретесь и тюрьма вам домом родным покажется. Так что не бойтесь, держитесь меня да Семы, мы вас в обиду не дадим.
 И парни старались, понимая, что в общем-то, им повезло попасть в компанию к таким людям, как Сема и Грош.
 Колеса стучали, вагон покачивался, убаюкивая заключенных и конвоиров. И каждый, кто находился в этом поезде, быстро несущемся на северо-восток, думал о своем. Дембеля, сержанты и ефрейторы рассчитывали, что это последний рейс, последний этап и вскоре они вернутся в Москву, а оттуда разъедутся по домам, отправятся по своим делам и заживут нормальной человеческой жизнью.
 А заключенные думали о том, как их встретят в лагерях, с кем они увидятся, перевидятся, какие порядки и нравы царят в лагерях сейчас. Ведь многие из них возвращались туда уже по второму и третьему разу, а для некоторых испытание тюрьмой наступило впервые. И, естественно, они волновались больше, чем те, кто бывал в лагерях, кто уже отдал годы своей жизни тайге, лесоповалу, работе на рудниках.
 В общем, поезд мчался и по прибытии он должен будет во многом изменить жизнь своих пассажиров. Но до конечной станции еще было ох, как далеко!
 Сема размял затекшие ноги и тронул своего приятеля:
 – Слушай, Грош, эти конвойники совсем, бля, оборзели! Один молодой уже третьи сутки дежурит.
 – Да хрен с ними! Что ты переживаешь? Лучше дай мне еще сигарету, – сказал Грош.
 – А я, собственно говоря, не переживаю, просто не люблю несправедливость.
 – Дембеля уже свое отслужили, – Что б они подохли! – буркнул Сема. – А у этих все еще впереди.
 – Вот их и заставляют службу тянуть.
 – Слушай, а ты был в армии? – спросил Сема.
 – Какая на хрен армия! Я первую ходку в семнадцать лет сделал, так что, какая армия!
 И сразу на пять лет. Так что мне было не до дешевых удовольствий. Я по первости на курской зоне сидел и не дай бог мне еще раз туда попасть.
 – Нет, жалко мне просто этого солдата. С виду он такой, что в гроб краше кладут.
 – Ай, брось ты, – махнул рукой, выпуская струйку дыма, Грош.
 День сменялся вечером, а вечер долгой-долгой ночью. И вот на четвертую ночь тишину распороли выстрелы. Первым вскочил Грош.
 – Слушай, Сема, что это?
 Проснулись и их приятели, двое молодых парней.
 – Как что – стреляют.
 – А что за крики и стоны?
 – Хрен его знает, – буркнул Сема. – Подожди, дай послушать, – он подошел к двери.
 – Не лезь ты туда, а то еще саданут очередью и кровью умоешься, кишки повылазят.
 – Да не боись, ничего не будет.
 И тут зеки услышали истошный вопль и топот по узкому проходу в вагоне. Сема прильнул к двери.
 – Хоть бы окошко было открыто! Хоть бы глянуть, что там.
 Все осужденные услышали истошный крик:
 – Бляди! Бляди! Вот вам! – и снова автоматная очередь длиной на половину магазина слилась с грохотом и лязгом вагонных колес.
 – Вот это да! – сказал Сема. – Неужели перепились и стреляться начали?
 Догадка старого тюремного волка была не далека от истины. Молодой солдат Вася Башметов, замученный и задерганный, трое суток отдежурил, не смыкая глаз, и его нервы сдали.
 Он разрядил в прапорщика, двух сержантов и ефрейтора – во всех, кому он был обязан подчиняться, рожок своего автомата.
 – Открой! Открой! – завопил Сема, стуча в дверь кулаками.
 И тут произошло удивительное. Может быть, его голос, а может еще что-то подействовали на Василия Башметова, молодого рядового конвойного полка. Грохоча сапогами, он побежал в купе, где лежали залитые кровью, им же расстрелянные его приятели, взял у прапорщика связку ключей и с ней вернулся к двери, за которой в купе находились Грош, Сема и двое их младших друзей по несчастью. Ключ долго боролся с замком, видно, пальцы у солдата дрожали.
 Наконец ригели поддались, железо скрежетнуло и дверь открылась. Перемазанный кровью, с перекошенным белым, как полотно лицом, стоял, прижавшись к стене, держа в левой руке автомат, а в правой связку ключей, солдат Василий Башметов.
 – Что стряслось, сынок?
 – Да они, бляди, – бормотал Василий и тут же заплакал, опустился на колени. Его плечи задрожали, а сам он затрясся и стал корчиться в узком проходе.
 Осужденные переглянулись. Сема кивнул Грошу:
 – Я же тебе говорил! Видишь, парня задергали. Ну, и что ты натворил?
 Парень ничего не мог говорить, его рвало без остановки. Он корчился так, словно у него в горле был моток колючей проволоки и она не давала ему ни дышать, ни подняться.
 – Да погоди ты, – Сема положил руку на плечо солдата, – вставай, вставай, братуха! Зря ты так. А пушечку дай-ка сюда, пока чего еще не натворил, он потянулся и взял за ствол автомата.
 Солдат вырвал свое оружие и хотел отшатнуться, но Грош не дал это сделать солдату. Его крепкие пальцы сомкнулись на тонкой шее Василия Башметова.
 – Не надо баловать пушкой, не надо, браток, баловать, – шептал он, глядя в выпученные, полные ужаса глаза солдата.
 А его пальцы в это время, словно тиски, сжимали тонкую шею солдата. Башметов дергался, пытаясь освободиться, а Грош смотрел ему прямо в глаза, видел в них свое отражение и продолжал все сильнее и сильнее сжимать пальцы, приговаривая:
 – Не дергайся, браток.
 Голова Василия Башметова в последний раз судорожно дернулась, а пальцы бывалого уголовника разжались, и солдат рухнул на пол в лужу своей же блевотины.
 – Вот так-то будет лучше. Полежи, полежи, браток.
 – Эй, что там? Что там? – слышалось из-за закрытых дверей, – осужденные хотели знать, что происходит в коридоре.
 Грош прижал указательный палец к губам, давая этим знак попутчикам, чтобы те не проронили ни звука. А сам отделил пустой рожок от автомата, взял у мертвого Василия Башметова полный рожок, щелкнул, присоединяя к автомату, а затем передернул затвор, досылая патрон в патронник.
 – Ну что, ты со мной, Сема? – спросил он у приятеля.
 – Куда с тобой?
 – Ноги надо делать, ноги, братишка. Другого случая, кореш, нам не представится. А за то, что мы с тобой замочили солдат, нам вышка светит.
 Это я уж тебе точно могу обещать, поверь мне.
 – Одного ж только, да и того – ты.
 – Я человек бывалый, знаю.
 – Одного, тех он сам.
 – Конвойники парнишку все равно бы замочили сами, и остальных на нас свалят.
 – Как на нас? – словно бы не понимая, тихо прошептал Сема.
 – Вот так, на нас! Ведь им это выгодно.
 – Так куда мы побежим, Грош?
 – Как куда – домой, в Москву.
 – Мы же сейчас хрен знает где, небось, Свердловск еще когда проехали.
 – Свердловск, Свердловск.., далеко он сзади остался, к Иркутску подъезжаем, но и сюда ходят поезда, самолеты летают. Пушка у нас есть, доберемся как-нибудь.
 – Да зима, холод!
 – Какая на хрен зима! Весна давно, – сказал Грош и словно бы взвесил автомат на руках.
 – А эти что? – вплотную подойдя к Грошу, спросил Сема.
 – Кого ты имеешь в виду?
 – Ну, те, что там, кого этот пострелял?
 – А что нам про этих конвойников вонючих думать, ноги надо уносить.
 – А молодых с собой возьмем?
 Грош задумался. Два молодых парня, широкоплечих, с крепкими накачанными шеями, с огромными кулаками, изумленно смотрели на все происходящее, не зная, что им предпринять.
 – Думаю, можно взять их с собой. Не помешают, пригодятся в дороге.
 – А может, ну их? – сказал Сема.
 – Может, и ну их. Правда, заложить могут.
 Заложите? – посмотрел на парней Грош, поводя стволом автомата.
 – Мы? Нет! Никогда!
 – С нами пойдете?
 – Да, пойдем, – сказал тот, что был чуть повыше. – Конечно пойдем!
 – Сроки у вас небольшие и если что, то вам, соколики, накрутят на всю катушку, уж будьте спокойны. Пошли, возьмем оружие, харчи, надо быстро, – заторопил Сему Грош. Вперед, быстрее!
 – Не пойдете, вас конвойники прикончат.
 И заключенные двинулись по узкому проходу туда, к купе, где лежали расстрелянные Василием Башметовым его же товарищи.


* * *

 Начальник конвоя узнал о побеге ровно через час. Узнал случайно. Могло пройти и два часа, и три, если бы командиру роты не пришло в голову пойти проверить, как несут службу его подчиненные, конвойники, скорее всего, он оставался бы в неведении до самой остановки. Но так уж случилось.
 У командира роты капитана Свиридова, человека опытного и видавшего многое за свою долгую службу, перехватило дыхание, когда он увидел, что творится в купе третьего вагона.
 – Ну, бля! – единственное, что он смог выдавить из себя.
 – Да.., товарищ капитан.
 – Ну…
 Минут через десять прозвучал сигнал тревоги и все конвойники были подняты в ружье. Поезд за этот час успел пройти около девяноста километров. Заключенные, находившиеся в вагоне, из которого совершен побег, были допрошены жестоко – так жестоко, как, возможно. Их не пытали так изощренно, даже в следственном изоляторе. И заключенные, естественно, проговорились, сказали, когда именно услышали выстрелы.
 И капитан Свиридов выяснил, побег четырех заключенных, неизвестно как выбравшихся из своей камеры, совершен на двести девяносто седьмом километре.
 За окнами начинался неспешный рассвет.
 – Вот бля.., вот бля… – приговаривал капитан Свиридов и, грязно матерясь, отдавал распоряжения.
 Еще через два с половиной часа, когда окончательно рассвело, на двести девяносто седьмом километре кружили вертолеты. А заключенные – Грош, Сема и их молодой кореш уходили по последнему весеннему снегу к реке. Своего четвертого приятеля, с которым случилось несчастье, они оставили под насыпью железной дороги. Когда заключенные выпрыгивали из вагона, первым совершал прыжок Грош, за ним Сема, а уж потом молодые. Одному из них не повезло, он сломал левую ногу. Когда Грош и Сема нашли его, из голени торчала острая кость, пробившая ткань брюк. Молодой парень корчился, на побелевших губах, потрескавшихся и искривленных, выступила кровавая пена.
 – Не бросайте меня! – взмолился заключенный.
 – Не сцы, не бросим, – сказал Сема и посмотрел на Гроша.
 Тот пожал плечами.
 – Куда его тащить, нам самим надо ноги уносить. Его не спасем, а сами погибнем.
 – Братки, братки… – взмолился парень, скребя пальцами крепкую, как засохший бетон, корку снега. На снегу виднелась кровь. – Не бросайте меня, не бросайте! Спасите! Я буду молчать!
 – Конечно, будешь молчать… – кровожадно сузив глаза, пробормотал Грош.
 – Давайте возьмем! – попросил второй парень, поглядывая то на Гроша, то на Сему, понимая, что его слово здесь ничего не решает, но не хотелось ему брать грех на душу самому.
 На своего приятеля-подельщика он смотреть боялся, вернее, не хотел встречаться с ним взглядом.
 – Придется тебя бросить, придется, – сказал Сема, – ты уж нас прости, кореш, но с тобой мы далеко не уйдем. Понимаешь, не уйдем!
 А нам надо отсюда выбираться. Ты бы сам так сделал.
 Заключенные смотрели на огоньки удаляющегося поезда, слышали грохот вагонов.
 – Не бросайте, не бросайте! Хоть закурить дайте! Сигареты оставьте.
 – Закурить – это пожалуйста, – буркнул Сема, вытряхивая из пачки сигарету, долго на ветру раскуривал ее. Лишь после того, как сделал несколько затяжек и сигарета уменьшилась на половину, он сунул окурок в трясущиеся пальцы раненого заключенного. – Вот, на, покури.
 Тот судорожно затянулся, закашлялся.
 – Не бросайте меня, хлопцы, не бросайте…
 – А ты как бы себя повел? – пробормотал Грош. – Небось, сделал бы ноги?
 – Я же замерзну.
 – Не бойся, не замерзнешь, – сказал Грош. – Вернее, замерзнуть-то ты замерзнешь, но не почувствуешь уже ни холода, ни боли – ничего не почувствуешь, – и его правая рука передернула затвор автомата, досылая патрон в патронник.
 Щелчок механизма был мягкий, но отчетливый, словно сломалась ветка, – Не надо… Не надо…
 – Нет, надо, кореш, надо. Так будет спокойнее. Нам так будет спокойнее и тебе лучше.
 Грош выстрелил почти в упор, буквально на пару сантиметров не донеся ствол «Калашникова» до головы парня и тут же отпрянул. Тот зажмурил глаза и с каким-то странным, растерянным выражением встретил свою смерть. Пуля вошла в висок. Заключенный несколько раз дернулся.
 – Ты снял бы с него сапоги, переобулся бы, а то обувка у тебя никудышная, – голосом знатока сказал Сема, обращаясь к молодому заключенному, который стоял в стороне по колено в снегу.
 – А, что… – пробормотал тот, словно бы не понимая.
 – Сапоги с него сними, придурок, да надень.
 В своих долбаных кроссовках ты далеко не уйдешь.
 – А, понял…
 – Если понял, то делай.
 – Если бы он сам, раньше.., мне отдал.
 – Бери!
 Сема оглядывался по сторонам, словно бы соображая, в какую сторону двигаться.
 Его сомнения разрешил Грош:
 – Туда надо идти, в тайгу. Добраться до какой-нибудь реки.
 – До реки? Может, лучше переждем здесь, неподалеку от железной дороги? Сядем на поезд и в обратную сторону?
 – Ты что, охренел, Сема? – спросил Грош. – Через час-полтора здесь будет вертолетов, как ворон. Собаки, конвойники – все нас будут искать. Надо уходить и постараться уйти подальше, как можно дальше. Пересидеть недельку в тайге, а может, чуть поболее и только после этого пробираться к городам – А, да-да, – сказал Сема, – правильно ты, Грош, рассудил, так будет лучше.
 – А ты давай, забросай его снегом, ветками, чтобы ни одна собака не нашла. Да и сапоги с него сними, они тебе понадобятся.
 – Не могу.
 – Можешь!
 Парень понял, лучше с этими двумя не спорить, иначе ему будет уготована та же судьба, что и под ельнику.
 – Да шевелись ты, Петя, шевелись, – прикрикнул Грош на молодого парня. – Стоишь, как аршин проглотивши. Шустрее надо быть, шустрее. Скоро конвойники здесь появятся, надо ноги уносить.
 Парень встрепенулся, наклонился и, чувствуя, что его мутит, набрал в пригоршни снега растер вспотевшее лицо. Затем выдохнул с сипением и присвистом.
 – Ну, давай же, быстрее! – крикнул Грош, разворачиваясь на месте и ловко закидывая автомат на плечо.
 У Семы болел бок, он тоже неудачно спрыгнул с поезда. Разбираться что да как у него с грудной клеткой не оставалось времени.
 А Грош, как затравленный зверь, озирался по сторонам, выбирая направление, куда лучше двинуться. И тут он услышал грохот поезда, мчащегося в сторону противоположную той, откуда они приехали.
 – Ложись! – крикнул он, и все трое синхронно рухнули на снег.
 Грохоча, на большой скорости промчался поезд.
 "Вот бы сейчас подняться во весь рост, да рубануть из автомата по этому пассажирскому! Небось, едут в купе, девок тискают, водку пьют.
 Тепло им, хорошо, а впереди их ждет хорошая жизнь. Но ни хрена, ни хрена, не расстраивайся, Грош, и ты доберешься до своего берега, догребешь, добредешь. А там тебя ждут денежки и там тебе будет черт не брат. Выправишь документы, какие нужно, да рванешь из Москвы туда, куда твоя душа пожелает. Хочешь на курорт к длинноногим телкам, а хочешь – затаишься где-нибудь в российской глубинке, в каком-нибудь маленьком городишке. Купишь домик, машину, денег у тебя, хоть отбавляй. И с этим Петрухой придется разобраться, придется отправить его вслед за…"
 Но додумать Грош не успел. Сема тронул его за плечо:
 – Ну, кореш, куда двинем? Ты все это придумал, тебе и вести.
 – А что тут думать – пошли!
 Молодой заключенный возился с сапогами своего приятеля, а Грош и Сема, закинув на плечи рюкзаки, полные провизии, с автоматами в руках двинулись по глубокому снегу, проваливаясь в него чуть ли не по живот.
 Когда парень кое-как забросал снегом и ветками товарища, Сема и Грош были уже метрах в трехстах. Видно их, естественно, не было, но оставались следы.
 «Вот по этим следам нас и найдут, – подумал парень. – Может, ну его? Может, остаться здесь, дождаться конвойников, сдаться? Все-таки, меньше, наверное, дадут…»
 – Эй, нет, – тут же пробормотал парень, – все на меня свалят.
 «Ведь им же надо будет на кого-то списать расстрел конвойников. Спишут на меня, пришьют на месте. Надо бежать за Семой и Грошем, эти, может, куда-нибудь и выведут», – и парень, пыхтя, бросился догонять своих старших приятелей.
 А Грош и Сема, бредя по глубокому снегу, негромко переговаривались:
 – Дрянная погода, хуже нет таким временем в побег идти, – говорил Грош.
 – Твоя правда, – поддакивал Сема. – Видишь, следы остаются?
 – А ты ступай за мной след в след.
 – Все равно скоро на хвост сядут.
 – Не сядут, не сядут. Доберемся до какой-нибудь дороги или реки, там они наши следы потеряют, лед-то сошел.
 – Если только доберемся, – почти шепотом пробормотал Сема.
 – Конечно доберемся, мы же с пушками. Никто нам не страшен, не боись.
 – А я и не боюсь,'"– ответил Сема. – Чем в лагере гнить, так лучше на свободе погибнуть.
 – Оно-то правильно, – ответил Грош, – я тоже думаю, на свободе и помереть слаще.
 – Слаще не слаще, а все как-то вольготнее.
 Наконец их догнал Петруха.
 – Ну, ты как? Все сделал?
 – Забросал, засыпал. Сапоги только жмут.
 – Жмут? – изумился Сема.
 – Немного, не сильно.
 – Это плохо. Идти-то нам далеко, махать еще, да махать.
 – А куда мы идем? – спросил парень.
 – Грош знает.
 Но спрашивать парень не стал.
 – Ступай за мной, иди след в след.
 Когда хорошо рассвело, беглецы услышали рев моторов.
 – Ложись под деревья, прижимайся к стволам! – прокричал Грош, бросаясь к сосне и обхватывая шершавый ствол.
 Два вертолета шли низко, над самой тайгой, Почти касаясь винтами вершин деревьев.
 – У, б…, – сказал Грош, – вот бы рубануть снизу по вертолетам!
 – Разлетались!
 – Суки!
 Каждый из беглецов вкладывал в слова всю накопившуюся на жизнь злость.
 – Рубануть бы.
 Машины неслись в ту сторону, откуда уходили заключенные. Беглецы шли уже два часа, но ни реки, ни дороги им пока не попалось. Шли быстро, стараясь отойти от места побега как можно дальше. Они были в поту, тяжело дышали, курили, даже не останавливаясь. Слава Богу, у солдат в купе смогли прихватить с десяток пачек сигарет, а также тушенку, чай, сухари, печенье и две бутылки водки, которая хранилась в шкафчике. Грош даже взял аптечку. Зачем он ее прихватил, он и сам не знал, никаких сильных препаратов для балдежа там не нашлось, но.., взял и взял.
 «Может пригодится. Может, подстрелят, так хоть будет чем рану перевязать».
 Поднявшись на невысокую сопку, поросшую редкими соснами и кустами, Грош приложил ладонь козырьком и огляделся.
 – Вон, посмотри, – он указал на едва различимую темную полосу на снегу.
 – Что это? – спросил Сема.
 – Как что, мать твою, – дорога! – Вот до нее бы нам и добраться, – и трое беглецов двинулись под гору, все время ускоряя шаг.
 Они почти бежали. А по дороге тянулись лесовозы. Вот к ним-то Грош, Сема и Петруха спешили. Они надеялись подскочить на машине километров двадцать – тридцать, уйти как можно дальше.
 А по их хорошо различимым следам уже ринулась погоня. Заливисто лаяли псы, натягивая поводки, бежали по следу, по брюхо проваливаясь в снег.
 Офицер, руководивший погоней, то и дело кричал в рацию:
 – Идем по следу. Думаю, через час-полтора мы их достанем. Направление на запад, к населенному пункту Старый Бор.
 – Хорошо, вас понял, лейтенант. Продолжайте преследование.
 А у железной дороги, у трупа, пристреленного, неудачно спрыгнувшего с поезда парня, стояли трое солдат. Рядом, метрах в пятидесяти, с замершими винтами дежурил вертолет, выкрашенный в темно-зеленый цвет. Возле вертолета курили летчик и офицер внутренних войск в камуфляжной форме, в зимней шапке с завязанными у подбородка ушами.
 – Далеко не уйдут, – говорил летчик.
 – Э, не скажи, – затягиваясь дешевой сигаретой, отвечал офицер, – до дороги доберутся, а там собаки потеряют след.
 – Так кто же все-таки кого? – спрашивал летчик у офицера.
 – Пока непонятно. Но, скорее всего, зеки перестреляли весь караул в вагоне и дернули.
 – А чего же они тогда и остальные камеры не открыли?
 – А вот хрен его знает, – сказал офицер, сплевывая себе под ноги.
 – А может, солдаты их выпустили? Может, солдат подкупили? – рассуждал летчик, – Всяко может быть, – говорил офицер, приподнимая воротник бушлата, – всяко может быть. Потом разберутся, спецов по этим делам у нас, слава богу, хватает. А вот как ловить, так это всегда нам выпадает.
 Рация ожила, издав сигнал. Офицер еще раз коротко сплюнул:
 – Ну, чего они?
 – Послушай, – сказал летчик.
 – Ничего нового, идут по следу. Говорят, через час догонят. Собаки у них сытые, мужики они опытные, думаю, возьмут живьем.
 – Те вооруженные.
 – Да, вооруженные, ничего не скажешь, прихватили оружие.
 – А этого чего порешили?
 – Что чего? – спросил офицер.
 – Пристрелили чего? – кивнув в сторону прикрытого куском брезента трупа, спросил летчик.
 – А зачем он им нужен – обуза? У него нога сломана. Вот они его и прикончили. Не тащить же с собой.
 – Так оставили бы, бросили бы…
 – Что ж они, тоже не дураки, ведь рассказать мог все как было.
 – Да, теперь спросить не у кого, – стал рассуждать летчик, поглядывая на подрагивавшие от ветра винты своей машины. – А поймают когда, все на него сваливать станут.
 Еще один вертолет пронесся над железной дорогой и взял направление на запад.
 – Подмога пошла, – сказал летчик, – по-моему, Сидорчук полетел.
 – Из вашего отряда?
 – Из нашего, из нашего. Подняли ночью, я только к бабе привалился к своей, телефон зазвонил – подъем. Пришлось бежать, лететь, грузиться. Хорошо, машина была заправлена, а так бы пришлось еще полчаса конопатиться с машиной, заправлять, проверять.
 – Мне тоже не повезло. Служба есть служба.
 – Скольких они положили? – поинтересовался летчик.
 – Весь караул, всех до единого: и прапорщика, и сержанта. Я, правда, не видел, поезд сейчас на перегоне стоит. Единственное, что знаю, так это то, что по рации передали.
 – Понятно, – сказал летчик.




 Глава 17


 Наконец-то Бахрушину удалось разобраться с бумажной текучкой, которую он так не любил.
 От этого на душе у него царил праздник. В другое время Леонид Васильевич спокойно мог бы позволить себе расслабиться, поехать к кому-нибудь из малочисленных друзей, выпить пару рюмок водки. Но на душе у него, кроме предчувствия праздника, лежал и неподъемный груз, о котором до поры до времени он старался не вспоминать.
 Как-никак, капитан Альтов подбросил ему задачку, притащив в кабинет погожим весенним утром видеозапись и папку с фотоснимками. И вот теперь настал черед вернуться к ним.
 – Вот же незадача, – бормотал Бахрушин, расхаживая по кабинету.
 Ему хотелось бы забыть об этой злосчастной кассете, говорившей о нечистоплотности генерала Пивоварова. В ней-то Леонид Васильевич был почти уверен, ведь за то время, пока он занимался бумажной текучкой, капитану Альтову кое-что удалось выяснить. И вот теперь полковник ГРУ анализировал доклад капитана Альтова и постепенно, словно бы собираемое огромное здание из маленьких кирпичиков, перед полковником Бахрушиным начало вырисовываться – пока еще смутное очертание какого-то загадочного лабиринта. И было тяжело понять где же находится вход, а где выход. В этом лабиринте можно было петлять до бесконечности.
 И тогда Бахрушин решил: если узел не развязывается, то его надо разрубить. Если из лабиринта нет выхода, надо проломать стену. И плевать, что будет много грохота и пыли, главное, вовремя успеть выбраться оттуда, выбраться раньше, чем враги. И Бахрушин, заручившись поддержкой своего начальства, двинулся в архив.
 После долгих поисков он напал на ту ниточку, потянув за которую можно было прийти к очень серьезным делам, а возможно.., вытащить и собственную погибель.
 Обнаружились ужасные вещи. Полковник Бахрушин, выяснив их, даже перепугался и решил до поры до времени помолчать, все тщательно взвесив и обмозговав. Случилось следующее. Исчезла часть документов по бактериологическому оружию, над которым пару десятков лет назад работал целый институт. Документов было много, но исчезли самые важные. Копаясь в грудах бумаг, перебирая папки, полковник Бахрушин выяснил, что именно исчезло, а главное – когда.
 Последним человеком, кто имел доступ к секретным разработкам, был генерал Пивоваров.
 – Ну и ну, – бормотал себе под нос Леонид Васильевич, открывая и закрывая папки, – вот тебе дела!
 «Бактериологическое оружие запрещено и интерес к нему со стороны многих стран утерян, но не со стороны террористических групп, плодящихся в последнее время как мухи дрозофилы в пробирках ученых. Неужели это он? Неужели Пивоваров передал документацию корейцу, связанному с японцами? Зачем японцам понадобилось бактериологическое оружие? Надеюсь, не на государственном же уровне? Или кучка реваншистов вознамерилась уничтожить в России всех белых людей?»
 На этот вопрос мог ответить только Пивоваров.
 Но задав вопрос лично генералу Пивоварову, выдашь себя и будешь иметь большие неприятности.
 Тем более, что полковнику Бахрушину не было известно, ведет ли лично генерал Пивоваров какую-то масштабную операцию. Вполне могло получиться, что своим вмешательством Бахрушин мог испортить дело, на которое затрачено много времени и средств.
 Но пропажа документов наводила на абсолютно другие мысли. И если бы пропали только документы!
 Как смог выяснить Бахрушин, исчезли и ампулы. Правда, в ампулах хранился законсервированный полуфабрикат, штамм вируса, еще не готовый к употреблению. Его надо было доводить до кондиции, выращивать и мутировать. А вот документы, которые пропали, как раз и позволяли это сделать. Но прояснить все эти вопросы могли лишь специалисты, причем, те специалисты, которые в свое время занимались этой проблемой – академик Богуславский и доктор наук Петраков.
 Полковник Бахрушин быстро навел справки.
 И тот, и другой были живы. Академик Богуславский находился на пенсии, а доктор наук Петраков читал лекции в университете. Вот к ним и решил наведаться полковник ГРУ, чтобы специалисты прояснили кое-какие детали. И главный вопрос, на который Леонид Васильевич искал ответ – можно ли из законсервированного штамма вырастить вирус и превратить его в бактериологическое оружие, как технологически это сделать и за какой срок возможно такое превращение. Ведь Бахрушин знал, что на всякие биологические операции, особенно с вирусами, иногда уходят годы, поэтому он как бы и не очень волновался.
 Первый, к кому Бахрушин решил обратиться, был академик Богуславский. Но его домашний телефон молчал. Следующий звонок Бахрушина был к Петракову. Трубку подняла дочь.
 Вежливо поздоровавшись, Леонид Васильевич осведомился, не может ли она пригласить к телефону Аркадия Карповича. Та спокойно сообщила, что отец в отъезде и поинтересовалась кто спрашивает.
 Леонид Васильевич Бахрушин, не называя своей фамилии, сказал, что он бывший коллега и поинтересовался в свою очередь, когда Аркадий Карпович появится в Москве. На что услышал довольно странный ответ:
 – Даже сама не знаю. Может, через месяц, а может, через два. Ему предложили контракт, и он уехал.
 – А как же лекции в университете?
 – Ему нашли замену.
 – Понятно, – бросил в трубку Леонид Васильевич. – А телефончик какой-нибудь он оставил или адрес?
 – Нет, не оставил. Но обещал в ближайшее время позвонить.
 – А когда он уехал? Мы с ним, в общем-то, договаривались встретиться…
 – Знаете, отцу крупно повезло, – явно гордая этим, сообщила дочь, – ему предложили контракт японцы. Если быть более точной, то, по-моему, российско-японский университет.
 И вот у них вы можете узнать, где он находится.
 – Спасибо, – вежливо поблагодарил Бахрушин с явно озадаченным выражением лица.
 – Российско-японский университет, – повторил он, уже положив трубку, – что-то уж очень часто попадается мне это название.
 «И на полигоне вроде бы случайно оказались их люди, и Совет безопасности почему-то покровительствует им. Все словно с цепи сорвались, словно наши лучшие друзья – это японцы, с которыми мы до сих пор не поделили Курильские острова с Южным Сахалином. Да и мирный договор не подписан. В общем, если быть педантом, то мы находимся с ними в состоянии войны с сорок пятого года».
 Вызвав к себе Альтова, Бахрушин поручил ему во что бы то ни стало отыскать академика Богуславского, а также раздобыть все, что возможно, об основателях российско-японского университета. Кто точно представляет его с российской стороны и кто с японской. Ему не терпелось самому поговорить с академиком, но он знал, Альтов умеет входить в доверие к людям, умеет вытянуть из них то, что надо. Бахрушин же пытался сразу брать быка за рога, а поэтому часто сталкивался со стеной непонимания, недоверия и подозрительности.
 Альтов, не знавший, какой неприятный сюрприз преподносит своему шефу, вернулся через пару часов и доложил, что академик Богуславский исчез. Куда – толком никто не знает. Ему"удалось поговорить с соседкой, которая, к счастью Бахрушина, безвылазно сидела дома. Она точно знала, что «скорая помощь» академика не забирала, знала, что за пару дней до исчезновения Богуславского, исчез его внук Роман. Сообщила, что видела какого-то восточного вида человека, наведывавшегося к Богуславскому незадолго до исчезновения.
 А самой убедительной деталью, которая привела Бахрушина к мысли, что Богуславский исчез загадочным образом, было то, что академик никого не попросил поливать цветы в своей квартире.
 По словам соседки их там стояло множество, и обычно, если Андрей Петрович куда-нибудь отлучался, то непременно оставлял ей ключи, чтобы та позаботилась о них?
 – Небось, ты и в квартиру заходил, – хитро прищурившись, спросил Бахрушин у Альтова.
 – Заходил, Леонид Васильевич.
 – Ну, и как цветочки?
 – Их не поливали уже около недели, насколько я могу судить. Отопление работает вовсю, земля рассохлась, как в пустыне, только кактусы и держатся.
 – А что насчет внука?
 – Ничего не успел узнать. Как-никак два часа прошло с того времени, как мне вы это поручили.
 – В церковь, говоришь, академик в последнее время зачастил?
 – Так точно.
 Но тут же Бахрушин отбросил мысль, что увлечение религией каким-то образом связано с исчезновением академика. Куда более правдоподобной казалась версия, что к этому причастен то ли японец, то ли кореец, который наведывался к академику дней десять тому назад.


* * *

 Занятый срочными делами, Леонид Васильевич напрочь забыл о Комбате. Он вспомнил о нем только тогда, когда встретил полковника Брагина.
 Тот был мрачен и не очень-то расположен к задушевной беседе.
 – Честь имею, – проговорил Бахрушин, обменявшись коротким рукопожатием. Он хотел было бежать дальше, ведь знал, Комбат послал на хрен чиновника из Совета безопасности, окончив тем самым карьеру инструктора, но Станислав Станиславович остановил его:
 – Леонид Васильевич, ну и свинью же вы мне подложили!
 – Какую? – не понял Бахрушин.
 – Инструктора вы мне порекомендовали?
 – Да, я. А что случилось?
 – Спрашиваете еще… – и полковник Брагин вкратце рассказал о том, что произошло на полигоне.
 – Я тебе что обещал? – спросил Бахрушин, перейдя на «ты». Он стоял и нервничал, крутя пуговицу на кителе полковника Брагина, пребывая в уверенности, что крутит пуговицу на собственном пиджаке. – Обещал тебе хорошего профессионала прислать, мирового мужика, честного, который дело знает, ты согласился?
 Брагину пришлось подтвердить:
 – Точно.
 – Такой тебе и попался.
 – Даже слишком.
 – Ну вот, значит, никаких обид.
 «И тут японцы!» – уже приходя в бешенство, подумал Бахрушин, продолжая ласково улыбаться полковнику Брагину.
 – Ты на меня не в обиде, Станислав Станиславович?
 – Ничего, я тебе тоже как-нибудь удружу.
 – Кстати, – задержал его Леонид Васильевич, – среди твоих японцев нет микробиологов?
 – Как же, аж два человека.
 – Ну, вот и все, что я хотел от тебя узнать.
 Озадачив таким образом полковника Брагина, Бахрушин вместо того, чтобы направиться в столовую, куда держал путь, вернулся в свой кабинет, где в приемной его дожидался капитан Альтов, так и не узнавший ничего нового.
 – Едем к Петракову, – распорядился Бахрушин.
 Капитан Альтов еле поспевал за ним, когда Леонид Васильевич, перепрыгивая через ступеньки, мчался вниз.
 «Вот, опять пошла полоса неудач, – рассуждал Бахрушин, глядя на город сквозь тонированное стекло служебной „Волги“. – Только начинает казаться, что наше управление выкарабкивается из болота, в которое засело, только появляются какие-то ориентиры, как тут же выясняется, что эти ориентиры хуже прежних. Совет безопасности, Министерство обороны – повсюду найдется мерзавец, готовый за три копейки продать мать родную. Это же только представить себе, засекреченный ученый, владеющий государственными тайнами, получает разрешение работать с иностранцами! К тому же, о целях работы никто не имеет ни малейшего представления. Ну, и что из того, что прошло много лет? Есть вещи, о которых нельзя вспоминать и через сто лет».
 Лифт вознес Бахрушина и Альтова к двери квартиры Петракова. Леонид Васильевич сразу же наметанным взглядом определил, что живет доктор наук не очень богато. Раз железной двери нет, значит и брать в квартире нечего.
 На звонок вышла дочь и с недоумением осмотрела двух незнакомых ей мужчин.
 – Я вам звонил, – вместо того, чтобы представиться, проговорил Бахрушин и сделал шаг к двери.
 – Да?
 Теперь от дочери Петракова зависело пустить его в квартиру или нет. Это движение Леонид Васильевич сделал так настойчиво, что у нее не хватило духа отказать.
 – Проходите, – сказала она, когда уже Бахрушин и Альтов были в прихожей.
 – Здравствуйте, здравствуйте…
 «Так, три комнаты, – отмечал про себя Леонид Васильевич. – Судя по пальто, висящих на вешалке, народу здесь живет уйма. Двое детей, две женщины, – взгляд Бахрушина упал на зонтики, – и двое мужчин, как минимум. Итого шесть человек».
 – У меня к вам вот какое дело. Мне предложили работу, но без вашего отца я не могу к ней приступить. Понимаете, разработки, авторские права.., с этим сейчас строго. И мне нужно разрешение от него, для того, чтобы воспользоваться плодами его труда. За это, абсолютно точно, ему заплатят неплохие деньги. Говорю вам открыто потому, что деньги не мои, а заказчика. Так что, если он позвонит, непременно передайте ему мой телефон. Пусть свяжется, и все финансовые вопросы мы быстро утрясем.
 – Да, повезло Аркадию Карповичу, – сказал Альтов, заглядывая в гостиную, – японцы не каждому контракт предложат. Понимаю, конечно, что спрашивать бестактно, но деньги, наверное, немалые?
 – Не знаю, – честно призналась дочь Петракова, – отец этого не говорил.
 «Значит, большие», – ответил про себя полковник Бахрушин.
 – Так что не забудьте о моей просьбе. Вы уж извините, что заехать пришлось, но одно дело, если по телефону номер продиктовать, а совсем другое, если в руки отдаешь.
 – Понимаю.
 Он проследил за тем, чтобы Петракова при нем поставила визитную карточку рядом с телефонным аппаратом.
 «Теперь, когда она знает, что этот телефон стоит больших денег, при первой же возможности свяжется с отцом, хотя, скорее всего, тот не оставил ей своих координат. Но должен же позвонить!»
 Если судить по характеристикам на доктора наук Петракова, которые Бахрушину удалось отыскать в архиве, тот был довольно скрытным человеком.
 – Ну что ж, мы пойдем. Спасибо.
 Леонид Васильевич кивнул Альтову и они покинули квартиру.
 Уже сидя в машине, по дороге в управление, Леонид Васильевич смачно выругался матом, чем поверг Альтова в удивление.
 – Леонид Васильевич… – только и сказал капитан.
 – Хрен знает, что такое! – даже не попытался Бахрушин объяснить причину своего раздражения.
 – Я понимаю, обидно, – вздохнул Альтов. – Куда ни сунешься, повсюду уже побывали до тебя. И никаких концов!
 И тут Бахрушин, который до этого был погружен в себя, встрепенулся:
 – Альтов, ты только посмотри!
 Капитан сперва не понял, что имеет в виду Бахрушин, а затем проследил взглядом куда смотрит полковник. Взгляд того упирался в зеркальце заднего вида.
 – Что…
 – Только голову не вздумай поворачивать, – прошептал, стиснув зубы Бахрушин.
 – Понял.
 В параллельном ряду, метрах в пятнадцати от черной служебной «Волги» следовала машина – темно-желтая «ауди» с московским номером.
 – Она за нами от самого дома Петракова идет, – уточнил Бахрушин.
 Альтов запомнил номер, всмотрелся в лицо человека, сидевшего за рулем.
 – Глаза его раскосые мне не нравятся.
 – И крестик на шее, – криво усмехнулся Бахрушин. – Нестыковочка получается. С такой мордой только буддистом или мусульманином быть, но уж никак не православным.
 – Может, связаться отсюда с центром, узнать, кому принадлежит машина?
 – Поздно, Альтов, засветились. По нашей «Волге» за десять километров видно, что она не из таксопарка приехала. А у них, небось, система информации не хуже нашей поставлена. Лучше сделаем вид, будто ничего не заметили.
 Темно-желтая «ауди», проехав еще пару кварталов, чуть поотстала, но держалась сзади так, чтобы не потерять из виду тех, за кем шла.
 – Поедем в управление или мимо, Леонид Васильевич? – спросил шофер.
 – Езжай уж, как ехали – в управление, – сказал Бахрушин.
 Он был почти на сто процентов уверен, что поиск по номеру ничего нового им не даст, скорее всего, машина оформлена на какую-нибудь мертвую фирму, уже пару лет не ведущую дел, или на пенсионера, благополучно скончавшегося год назад.
 Такие штучки он знал хорошо.
 В кабинете Леонида Васильевича уже ожидали бумаги. Впервые за последние месяцы с такой жадностью Бахрушин вчитывался в текст. Ему доставили то, о чем он просил – список оборудования, заказанного российско-японским университетом и растаможенного им с момента существования.
 – Нет, ты только посмотри, – Леонид Васильевич тыкал коротким пальцем в строчки компьютерного текста, – у них какое основное направление по уставу?
 – Гуманитарное, – подсказал Альтов, будто Бахрушин этого не знал и спрашивал только для того, чтобы получить ответ.
 – Ага! А оборудование у них сплошь для биологических исследований. Хитро устроились ребята. Решили, раз не могут наших ученых к себе вывезти, оборудовать лаборатории им тут. И посмотри, посмотри, – Бахрушин тряс другим списком. – С нашей стороны в основателях сплошь да рядом высокопоставленные чиновники, да ученые с мировым именем. А с их стороны те, кого, в лучшем случае, можно назвать группой граждан. И, если покопаться, то этих граждан давно японская полиция, наверное, ищет. Нет, ты только посмотри, – раздражению Бахрушина не было предела, – думают, все купили, думают, им все можно!
 А вот, выкусите! – и Бахрушин скрутил фигу, причем, так сильно сжал указательным и безымянным пальцами большой палец, что тот побелел. – Кажется, Альтов, они под нас хорошенькую бомбу подложить решили и нашими же руками, сволочи.


* * *

 В 1947 году возле небольшого поселка под названием Чистый Ключ была построена небольшая станция по борьбе с ящуром, который после войны свирепствовал в Прибайкалье. Были возведены загоны для скота, несколько домиков, в которых жили ученые и одно большое кирпичное строение, крытое черепицей, в котором располагалась лаборатория.
 Когда-то станция процветала, считалась одной из ведущих в СССР. Сюда приезжали ученые из Москвы, Ленинграда, Харькова, Читы, здесь стажировались. На материалах, полученных в стенах станции, защищались кандидатские и докторские диссертации. В общем, работа кипела. Было построено еще несколько домиков для приезжающих ученых.
 А затем, когда с ящуром было покончено, станция медленно приходила в упадок. Старело оборудование, разрушались строения. Желающих здесь попрактиковаться и поработать ученых, специалистов становилось все меньше и меньше.
 Пока, наконец, в начале семидесятых, станцию не поставили на консервацию, закрепив за ней лишь сторожа, пожилого подслеповатого бурята.
 Он со своей собакой и жил на станции, облюбовав себе маленький домик, приведя его в божеский вид, в божеский, конечно, по своему разумению.
 А в 96 году произошло нечто удивительное и непонятное для жителей поселка.
 Сначала появилась какая-то комиссия, за ней рабочие, потом потянулись машины, груженые стройматериалами, и станция начала преображаться. Восстанавливались здания, отстраивались новые. Вокруг станции появился высокий забор, обтянутый сверху проволокой, приехали военные, которых привлекли для работ.
 И местные жители из поселка, находившегося километрах в трех от станции, заговорили о том, что на бывшей «ящурке» собираются строить что-то военное. Затем стали поговаривать о строительстве тюрьмы, скорее всего потому, что появились колючая проволока и смотровые вышки по периметру. Но и те, и другие домыслы были неверны, в чем любопытные смогли убедиться, когда на станции появились иностранцы, и платформы, груженные машинами с огромными яркими фургонами, полными аппаратуры.
 В течение нескольких месяцев лаборатории приобрели неузнаваемый вид. И таким лабораториям даже могли позавидовать Москва и Санкт-Петербург. Аппаратура была самая совершенная и новая. Всевозможные лазеры, компьютеры и все, без чего не может существовать солидный научно-исследовательский институт по микробиологии. Правда, персонала было немного – несколько иностранцев с раскосыми глазами и с полдесятка наших ученых, которые никогда не появлялись в поселке.
 Все необходимое доставляли на машинах прямо за ограду. Из местных жителей на станцию никого не пускали. На бетонном заборе сразу же бросались в глаза огромные надписи, сделанные под трафарет: «Посторонним вход запрещен!», «Вход только по пропускам», «Опасная зона!», «Прохода нет!». Все подъезды, ведущие к станции, а было их три, перекрыли полосатые шлагбаумы, у которых дежурили люди в камуфляжной форме. Эти люди на вопросы местных жителей не отвечали, а если что и говорили, то односложно и непонятно. И жители предположили: наверное, ученые опять занялись ящуром, наверное, здесь вновь, а может, где-то неподалеку, будут заниматься скотоводством.
 Из-за бетонного забора время от времени слышалось мычание коров и ржание лошадей. Но занимались на станции далеким от ящура делом и настолько страшным, что если бы местные жители узнали – каким именно, то, наверное, бросились бы в бегство, стараясь как можно быстрее покинуть эти места. Об истинной цели исследований и опытов не знали даже многие из работающих.
 Им поручались отдельные операции. Платили много, так что вопросы задавать не хотелось.
 Финансирование шло откуда-то со стороны по какому-то совместному очень крупному проекту российско-японского университета. Если ученые говорили, что чего-то недостает, техника появлялась через неделю, несмотря на то, что доставить ее было сложно.
 Время от времени прилетали вертолеты, из которых выгружались контейнеры из рифленого железа с иностранными надписями. Большей частью металл украшали замысловатые иероглифы. Крыши зданий, на удивление местных жителей, украсили огромные тарелки спутниковых антенн, что сразу же навело на мысль, что на территории бывшей станции создают какую-то астрономическую лабораторию или центр космического слежения. Работа на станции кипела и подобным темпам мог позавидовать даже крупный научно-исследовательский институт с сотнями сотрудников.
 Изредка на территорию наведывался тот, кого называли Учителем. Перед ним ворота распахивались мгновенно, и огромный джип с затененными стеклами, с антенной на крыше плавно въезжал на территорию и следовал к зданию центральной лаборатории. К самому Учителю, к поселкам с переселенцами местные жители уже привыкли и на этих в общем-то безобидных для них людей почти не обращали внимания. Те не лезли в их дела, местные жители отвечали тем же. В общем, эти столь разные люди довольно мирно уживались и сосуществовали, лишь иногда, оказывая друг другу помощь. Среди переселенцев всегда находился кто-нибудь из врачей, чтобы помочь в экстренных случаях. И главное, сектанты, как их называли, никогда не брали за помощь деньги, что было на руку бедным местным жителям.
 Вот и сейчас кортеж машин, в центре которого находился джип и три автомобиля охраны, проследовал на большой скорости по проселочной дои роге к лаборатории. Шлагбаумы послушно поднимались, машины даже не сбавляли скорости, ворота уже были открыты.
 Джип подъехал прямо к крыльцу – так, что деревянная сандалия Учителя опустилась прямо на ступеньку. Он медленно поднялся на крыльцо, где его уже ждал Аркадий Карпович Петраков.
 Он всего лишь второй раз видел Учителя.
 На этот раз тот показался ему еще меньше ростом, еще более обрюзгшим и неповоротливым.
 Живот и груди сектанта вздрагивали при каждом движении. Петраков был спокоен, понимая, что без него здесь, в лаборатории, все остановится.
 И именно поэтому к нему было такое уважительное отношение. Учитель разговаривал с ним на «ты», без пренебрежения и чувства превосходства, спокойно, почти как с равным, хотя Петраков чувствовал, шевельни этот лысый толстяк пальцем и от Петракова не останется мокрого места, как ничего не останется и от всего городка за бетонным забором. Но, наверное, пока еще не пришло время кивать.
 Они вдвоем – ученый и глава секты – прошли в небольшую чистую комнату с жалюзи, компьютером, кожаной мебелью и кондиционированным воздухом. Учитель сразу же сел, с присвистом выпустив сквозь ноздри воздух. Петраков подошел к письменному столу и, нажав кнопку, погасил экран компьютера.
 – Что скажешь? – тихо спросил Учитель.
 – Что вы имеете в виду?
 – Когда все будет закончено?
 – Это зависит не только от меня. Существуют биологические процессы, которые я не могу ускорить. Замедлить я их могу, а ускорить – никак.
 По моим расчетам, осталось три цикла. И тогда жизнеспособный штамм будет получен, дело останется лишь за немногим.
 – За чем же? – спросил Учитель.
 – Его надо будет размножить.
 – Сколько времени займет размножение? – медленно, по слогам спросил Учитель.
 – Здесь все зависит от питательной среды.
 Если размножать на мясном бульоне, как это делали мы с академиком Богуславским, то месяц – полтора.
 – Можно ускорить?
 – Да, можно. Потребуется агар-агар.
 – – Что это?
 Петраков изумился, что человек, поставивший многое на микробиологию, не знает таких простых вещей. И он принялся, как перед студентами на лекции, объяснять Учителю различия питательных сред и преимущества каждой.
 – Погоди, меня это не интересует. Мне нужно знать срок. И сколько тебе понадобится водорослей для производства среды?
 – Все выкладки я передал вашим помощникам.
 – Как работают мои люди? – быстро переходя на другую тему, спросил Учитель.
 – Из поселенцев?
 – Да.
 – Я ими чрезвычайно доволен. Стараются.
 А главное – послушные.
 – Если у тебя возникнут какие-нибудь подозрения, сразу же скажи начальнику охраны, людей заменят. Надеюсь, ты понимаешь, все, что здесь происходит, не должно быть известно никому постороннему. Это в твоих же интересах.
 Петракову все время хотелось спросить зачем этому человеку биологическое оружие и где он его хочет применить.
 – И еще, – не дав додумать ученому, произнес Учитель, – я хотел бы увидеть результаты.
 – Какие результаты? – наивно осведомился Аркадий Карпович.
 – Я хочу, чтобы сразу, как только будет получен штамм, его опробовали.
 – На людях? – изумился Петраков.
 – Конечно, – Учитель словно бы говорил о мышах, таким тоном были произнесены слова. – Ты что, чего-то боишься?
 Петраков пожал плечами.
 – Меня, в общем-то, это не касается. Вы мне заплатили за то, чтобы я вывел штамм, а испытания пусть проводят другие, их квалификации на это хватит.
 – Нет, ты проведешь, – сказал Учитель, – вместе с Богуславским.
 – Боюсь, он откажется.
 – Не бойся, не откажется. Тем более, как мне известно, когда-то давно вы с ним этим занимались и имеете огромный опыт.
 – Да, было дело, – дрожащим голосом обронил Петраков.
 – Ну вот, все возвращается на круги своя.
 Хлеб, пущенный по воде, возвращается к пустившему.
 И в этот момент Петраков понял, что да, действительно, библейская истина правдива. Когда-то давно они с Богуславским, снедаемые тщеславием, желанием получить материальные блага от государства, взяли грех на душу, смертельный грех. Петраков прекрасно помнил трупы заключенных в Пермских лагерях, на которых проводились эксперименты. Он сам читал заключения патологоанатомов о кровоизлияниях в мозг, о кровотечениях желудка, о том, как разлагается печень и лопаются проеденные вирусом стенки сосудов головного мозга.
 В общем, последствия их эксперимента были ужасны. Но там были заключенные, люди никчемные, отпетые мерзавцы, насильники, грабители, убийцы, закоренелые рецидивисты, которым не предвиделось места в обществе развитого социализма. И как сказал тогда один из генералов, руководивший экспериментом: «Ты, Петраков, санитар общества и не жалей этих мерзавцев. Чем больше их погибнет, тем чище воздух, тем спокойнее жизнь».
 А о том, что на государственном уровне при помощи этого оружия, смертоносного вируса, правительство планировало уничтожить американские войска во Вьетнаме, ни Петраков, ни Богуславский не знали, хотя догадывались. Но утешали себя мыслью, будто оружие нужно лишь как средство шантажа, как средство давления на Америку.
 – Так ты говоришь, академик Богуславский работает хорошо?
 – Нет, он работает плохо. Во всяком случае, мог бы лучше. Возможно, он слишком стар и его уже ничто не интересует. Кстати, я хотел спросить, почему он согласился?
 Учитель улыбнулся:
 – Если бы ты не согласился работать за деньги, я бы нашел способ тебя заставить.
 Петраков решил больше вопросов не задавать.
 – Я хочу на него взглянуть.
 – На кого? – задал вопрос ученый.
 – Ну, ясное дело, не на Богуславского! Я хочу взглянуть на вирус.
 – Пожалуйста, – сказал Петраков, – пойдемте.
 – А это опасно? – спросил Учитель.
 Петраков пожал плечами.
 – В принципе, все меры предосторожности соблюдены, так что, думаю, опасности нет. Я же не боюсь.
 Учитель от подобного сравнения – себя со смертным – поморщился.
 "Он не боится… Что его жизнь – дым и не более того. Махну рукой – этот дым развеется.
 А вот я – да, я нужен. Все они существуют для меня. Даже этот маленький микроб, который не виден невооруженным глазом, и тот будет повиноваться моей воле, станет работать на меня. Он заставит всех трепетать и мне начнут поклоняться не тысячные, как сейчас, а миллионные. Я буду выбирать, кому остаться на земле и продолжить жизнь, а кто должен уйти".
 От этой мысли на лице Учителя появилось даже приторное выражение, словно сейчас у него во рту находилось что-то очень сладкое, более сладкое, чем засахаренная вишня.
 – Хорошо, работайте, – сказал после того, как увидел в электронный микроскоп странное движение похожих на кристаллы вирусов. – Если что-нибудь будет нужно, сообщайте.
 И Петраков подумал:
 – Может, сказать, что я хочу еще денег? Но лучше не сейчас, лучше перед последним этапом, перед последней мутацией. Ведь сделать ее могу только я. Я-то понимаю почему Богуславский согласился. Он, наверное, хочет уничтожить всю работу на последнем этапе, а сделать это очень легко.
 И Петракову опять пришла в голову та простая мысль, что академика Богуславского надо отстранить от дела и лучше уничтожить, может быть, даже отравить, но чуть позже, пока он нужен. И тут ему пришла в голову очередная мысль – шальная мысль: а не испробовать ли штамм на самом Богуславском, так сказать, вернуть кесарю кесарево? Он его породил, его он и убьет. А самому, получив деньги, попытаться унести ноги, если, конечно, все получится. Петраков рассчитывал, что все сойдет ему с рук и он станет богатым человеком. Деньги дадут свободу и он доживет жизнь в достатке.
 «Нет, не станет Учитель меня убирать, я ему еще понадоблюсь».
 Учитель появился на крыльце. Люди, работавшие в лаборатории, остались на своих местах. Никто даже не встал из-за столов, не подошел к окнам. Все были приучены: работа, работа, работа.
 Дверца джипа открылась, Учитель с трудом забрался внутрь, и автомобили тут же сорвались с места.
 «Интересно, где он живет?» – подумал Петраков, провожая взглядом кортеж, а затем посмотрел на погасший экран, мертвый и серый.
 Одно нажатие – и на экране появилось изображение – движение мелких частиц вируса – математическая модель в недрах компьютера опережала реальное развитие. И всем этим процессом управлял Петраков. Здесь он был всесилен. Он мог остановить, мог ускорить движение частиц на экране. Он мог вершить то, что другим было неподвластно. Он один знал секрет мутаций вируса в нужном направлении. Осталось совсем немного – пару месяцев – и работа будет закончена.
 "А что потом? Куда этот маленький толстый человек, скорее всего, сумасшедший, уверовавший, что он бог, бросит страшное оружие? Неужели он начнет травить людей? Нет, скорее всего, не так, скорее всего, он начнет им шантажировать власть. Вот тогда его и уничтожат. Главное, в этот момент оказаться от него подальше, как можно дальше, и отряхнуть руки. Мерзкое дело – эти мессии, проповедники. Нашли же управу на Осахару, сидит сейчас в тюрьме, дает показания, его судят. Но это в Японии. А этого уберут сразу, раздавят, как комара. Спецслужбы, слава богу, наверное, у нас работают неплохо, особенно, когда жареный петух клюнет. Смогли же уничтожить Дудаева, а этого и подавно уберут. Тот был боевой генерал, знал все секреты, в общем, был человеком сведущим. А что знает Учитель? Ни хрена он не знает, даже святое писание толком не выучил.
 Цитирует с ошибками, перевирает. Он форменный сумасшедший. И откуда он только берет деньги, как ему это удается?"
 И чтобы хоть немного отвлечься от тягостных мыслей, Петраков переключил компьютер на игры, принялся раскладывать пасьянс, самый простой, который обычно ему удавался. Он даже загадал желание: если сейчас получится – а по картам выходило, что все должно получиться – то тогда для него исследования закончатся благополучно.
 Он осторожно двигал мышью по коврику, щелкал клавишей и на его усталом лице то появлялась, то исчезала довольная улыбка.
 «Ну вот, еще две карты и эта комбинация удалась. Осталось еще два хода».
 И здесь случилось непредвиденное. Один за другим из колоды выпали два туза, которым не находилось пары.
 – Черт подери! – пробурчал Петраков и как ребенок, запутавшийся в простейшем раскладе, постучал пальцем по экрану монитора. – Ну же, ну! – как будто бы движение его указательного пальца могло стряхнуть карты со своих мест и поставить туда, куда надо. Но этого не произошло. – Да будь ты проклят, ящик чертов, даже подыграть мне не хочешь!
 Петраков перегрузил игру, поднялся из-за стола и быстро направился в лабораторию. Злым голосом принялся отдавать распоряжения, абсолютно ненужные, ведь все и без него знали, кому чем следует заниматься. У каждого день был расписан по минутам, у каждого имелось свое задание.
 Наконец, всласть наругавшись, отведя душу на безропотных помощниках, Петраков отправился в свой кабинет и, плотно закрыв дверь, закурил дорогую сигарету. И хоть настроение у него было не из лучших, ему почему-то захотелось поговорить с женой. Но он знал, позвонить отсюда никак нельзя, выход по связи – только через начальника охраны, а договориться с этим человеком невозможно. Это было одно из условий контракта, что звонить Петраков со станции никуда не станет, только в экстренных случаях и то в присутствии начальника охраны, предварительно обговорив тему разговора.
 «Что бы мне еще сделать?»
 И он пошел к академику Богуславскому. Он сидел в маленькой комнатке, к двери которой был приставлен охранник. Тот пропустил Петракова молча. Богуславский дремал, поддерживая голову руками, перед ним лежали распечатки, исчерканные ручкой.
 Когда дверь скрипнула, академик поднял голову и посмотрел на Петракова так, словно тот являлся надзирателем, а Богуславский заключенным. Так, по сути, оно и было.
 – Ну, как идут дела? – спросил Петраков.
 – Никак не идут, – ответил Богуславский. – Я не хочу этих дел, я вообще ничего не хочу.




 Глава 18


 Уже неделю Борис Рублев, Андрей Подберезский и Гриша Бурлаков жили на берегу небольшой реки в охотничьем домике, срубленном из кедра. Жизнь вошла в свою колею, у каждого появились свои обязанности.
 – Я никогда раньше так крепко не спал, – открывая утром глаза, сказал Борис Рублев, обращаясь к Подберезскому.
 – Что ты говоришь, Иваныч? – спросил Андрей Подберезский.
 – Я говорю, никогда так крепко не спал. Может, только в госпитале после ранения, когда уколы обезболивающие делали. Но там сон был какой-то странный, тяжелый, словно бы провалился в пропасть и лежишь на дне. А здесь хорошо: тепло, сытно, как на курорте.
 – И не говори, – ответил Подберезский, скребя пальцами недельную щетину.
 Мужчины словно бы договорились и не пользовались бритвами. И поэтому вид имели соответствующий.
 – А где Гриша?
 – Черт его знает! – ответил Подберезский. – Он еще затемно куда-то пошел. Взял карабин и отправился, наверное, капканы проверяет.
 – Вот же, не сидится же человеку! Лежал бы, еды у нас еще на две недели, да и водки море.
 – Да уж, и не говори, – ответил Подберезский, быстро, по-военному вскакивая с грубо сколоченных нар и сладко потягиваясь. – Вот уж не думал, что буду жить в таких диких условиях.
 – А что тебе не нравится, Андрюха? Баб нет рядом, что ли?
 – А про баб, Иваныч, я, честно говоря, забыл напрочь, ты не напомни. В общем, хорошо, что мы улетели из этой провонявшей Москвы к черту на рога.
 – И не говори, хорошо.
 Комбат не спешил вставать. Он лежал, прислушиваясь к шуму недалекой реки, густому и насыщенному.
 – Река шумит.
 – Я, честно говоря, – сказал Подберезский, – думал, мы сюда и не доберемся.
 – Тоже мне, заладил – не доберемся! Если Бурлак приглашает, он уж, будь спокоен, знает, как довезти до места в целости и сохранности.
 – Если бы не второй мотор на лодке, черта с два бы добрались.
 – И так бы, что-нибудь придумали.
 – Это точно, командир. Пойду умываться.
 – Надеюсь, купаться не полезешь?
 – Что ты, Иваныч, я еще не одичал, не спятил! Это только Гриша может в ледяной воде барахтаться. Я так, оботрусь снежком, чтобы пот смыть.
 Дрова в печке трещали, еще не успев прогореть. Комбат лежал, поглядывая на маленькое окошко, на яркий солнечный свет.
 «Ладно, надо вставать», – решил он и тоже быстро, по-военному, не давая себе опомниться, соскочил с нар на чисто вымытый пол.
 – Ox, холодина какая! – тут же пробурчал он, выскакивая на улицу.
 Минут через двадцать Подберезский и Комбат уже сидели за столом, крепко сделанном, из широких досок, и пили круто заваренный чай, отрезая большими ломтями мясо, посыпая его солью.
 – Вкусно невероятно! – сказал Подберезский.
 – А Гриша обещал угостить нас рыбой.
 – Если обещал, то угостит, – ответил Подберезский, смачно жуя розовое, подкопченное мясо.
 – Вот уж не дума;?, что здесь будет так хорошо.
 – А на что ты рассчитывал – на ресторан с музыкой?
 – Зная Бурлака, на ресторан я не рассчитывал.
 – И на девиц не рассчитывал, а, Комбат? – захохотал Андрей.
 – И на девиц не рассчитывал.
 – Чем бы заняться? – закончив завтрак, спросил Подберезский, поглядывая на окошко, выходившее на бурную реку.
 – Дровами займись, голубчик.
 – А ты чем займешься, Комбат?
 – Я? – Рублев пожал широкими плечами. – Хочешь, тебе помогу?
 – Да мы уж с тобой дров накололи – на будущую зиму хватит, а то и на пару лет.
 – Кому-то будет хорошо.
 – Егерю повезло, Гришиному другу.
 – Ну, значит, ему и повезло. Пойду поработаю, что-то лежать не хочется.
 – А чего Бурлак тебя не разбудил или меня? – спросил Комбат.
 – На хрен мы ему нужны на охоте, Иваныч!
 Он же ходит один, бесшумно, веточка не треснет.
 А возьми тебя или меня, все испортим и никакой охоты не получится. На зверя ходить – не в разведку.
 – Да уж, ты и скажешь! Мы же с тобой тоже не лыком шиты, кое-что умеем.
 – Мы с тобой, Комбат, воевать научились, а вот охотники из нас – никакие.
 – Да, тут Гриша фору нам даст. Ладно, займусь едой. Мяса у нас навалом, надо хоть что-нибудь приготовить, – сказал Рублев, оглядывая чисто вымытые котелки и кастрюли.
 – Вот и займись. Только не делай, пожалуйста, Иваныч, свое мясо «по-рублевски», что-то оно мне надоело.
 – Не хочешь – ешь сырое.
 – Я не против, – сказал Подберезский и вышел в низенькую дверь.
 Комбат прихватил два ведра и по узкой тропинке – двоим не разминуться – направился к реке, чтобы набрать воды и заняться стряпней.
 А Подберезский махал тяжелым топором.
 Слышались звонкие удары и хохот Андрюхи:
 – Э-ка, как я тебя развалил, – приговаривал он, раскалывая очередную толстую, суковатую чурку, – будешь гореть, как миленькая! Будешь тепло людям давать. Неча зря валяться.
 Комбат ухмыльнулся, слушая безобидные возгласы друга и неторопливо двинулся к реке.
 – Дуреет он от свежего воздуха и от свободы.
 Все шло вроде бы хорошо. Но чего-то явно не хватало, и Комбат пытался решить, чего же именно не хватает в его, таком неожиданном отпуске. И тут же улыбнулся сам себе: не хватало приключений. Ведь Комбат привык, что жизнь подбрасывает ему всяческие штучки, загоняет в невероятные ситуации, из которых приходится выбираться.
 А пока все шло гладко. Проснулся, поел, сходил на охоту, пострелял, вернулся, поел, выпил немного, поговорил с ребятами о том, о сем.
 Вспомнили былое, спели негромко, глядя на огонь в печке, на пылающие поленья. Еще выпили, покурили, сходили к реке, прошлись по тайге. Затем опять вернулись, выпили, покурили, поговорили.
 В общем-то, в такой жизни тоже была своя прелесть. Не все же лезть в петлю, подставлять головы под пули! Иногда надо отдохнуть, расслабиться и не ожидать нападения, выстрела, удара ножом.
 В общем, здесь, наверное, оставалось одно единственное место в стране, где о Комбате и его ребятах все напрочь забыли, и они никому не нужны, предоставлены лишь сами себе.
 Когда Комбат спускался к реке, то сначала услышал, а затем увидел, как далеко над голубоватым горизонтом, километрах в трех-четырех низко пронесся над тайгой тяжелый военный вертолет. Комбат сразу же по шуму двигателя определил марку машины.
 «На таких я полетал. И в Афгане пришлось, да и потом».
 Он зачерпнул холодной воды, легко поднял ведра и неторопливо, стараясь ступать осторожно, чтобы не поскользнуться, двинулся вверх.
 До охотничьего домика оставалось метров сто пятьдесят. Комбат еще оглянулся на маленькую бревенчатую самодельную пристань, сооруженную им на днях от нечего делать, на моторку, привязанную прямо к дереву. На этой моторке они и поднялись по Ангаре, бурной и широкой, сюда, в тайгу. Эту моторку они обещали пригнать в целости и сохранности.
 Уже подходя к домику, но еще не поднявшись на обрыв. Комбат услышал странный шум, и незнакомые голоса.
 «Кто бы это мог быть?» – подумал он, ускоряя шаг, расплескивая воду.
 Едва он поднялся на обрыв, как увидел странную картину. Человек девять вооруженные автоматами, в камуфляже, стояли метрах в восьми от Подберезского, все имеющееся оружие было нацелено на Андрея, а у того в руках был лишь топор.
 «Что за хренотень такая?» – подумал Комбат и инстинктивно отшатнулся в сторону.
 – Мужики, да вы что, охренели? – громко кричал Андрей.
 – Руки! Руки подними! – слышались грозные окрики вооруженных людей.
 «Да что это такое!» – опять подумал Комбат, ведер в его руках уже не было.
 – Топор брось к стене, двигайся к дому!
 Андрей Подберезский, еще ничего не понимая, двинулся к дому.
 – Руки! Руки за голову! Где еще двое?
 – Какие двое? – говорил Подберезский, чувствуя, как ствол автомата упирается ему в поясницу.
 – Где твои дружки-уголовники?
 – Какие на хрен уголовники? Я здесь один, вам ясно? Один!
 – Сейчас ты нам все расскажешь! Стольких людей положили!
 «Что-то странное, – подумал Комбат. – Явно военные, что они делают в такой глухомани? Зачем Андрюху заставили встать к стене?»
 Первым инстинктивным желанием было спрятаться, а затем напасть, броситься на вооруженных людей. Но Комбату хотелось понять, в чем здесь дело. И вертолет, который он видел вчера дважды, и один раз сегодня утром, вооруженные люди – все это говорило о том, что происходит нечто скверное.
 «Неужели учения? – одного в камуфляже он успел рассмотреть хорошо. – К дому не подберешься, – понял Борис Рублев, – а все оружие – там. Карабины, ножи. А здесь он голый, разве что два ведра с водой. Ну, думай, Комбат, решай, что делать».
 А Подберезскому уже заломили руки и на запястьях защелкнули наручники.
 – Да у них тут оружие, – послышался голос сержанта, и тот вышел из домика, держа в руке два охотничьих карабина.
 – Да мы охотники, отдыхаем здесь! Вы что, с ума сошли, бойцы?
 – Молчать! – рявкнул на Подберезского офицер. – С тобой будем разбираться в другом месте.
 – Я из Москвы приехал сюда, отдыхаю здесь.
 – Браконьерничаешь?
 – Да ничего мы не браконьерничаем.
 – Ага, значит, ты здесь не один?
 – Не один, – сказал Комбат, выходя из укрытия и направляясь к военным.
 Те от неожиданности даже опешили и быстро навели на него оружие.
 – Руки за голову!
 – Эй, ребята, хватит нам головы морочить, – сказал Рублев, – вы что, одурели?
 – Молчать! Стоять на месте!
 И Комбат понял, шутить не стоит, этот вояка явно измучен погоней и может нажать на курок без предупреждения.
 – Да и я не с Луны сюда свалился, майор, – Комбат дернул плечами, сбрасывая на землю бушлат.
 Полосатый тельник, татуировка на левом плече говорили сами за себя.
 – Ты офицер?
 – Да, офицер, майор.
 – В отставке, что ли?
 – Там документы. Пусть сержант зайдет в дом, посмотрит в моей куртке.
 Сержант действительно вскоре вернулся с документами.
 – Точно, – сказал он, – майор Рублев Борис Иванович.
 Наручники с Подберезского сняли.
 – Вам что, делать нечего? – спросил Комбат у капитана внутренних войск.
 – Мы, майор, уже неделю на ногах, а некоторые и больше – десять дней. Ловим сбежавших зеков.
 – Сбежавших зеков, здесь? Откуда они сбежали?
 – С поезда. Вооружены и очень опасны.
 – Вооружены и очень опасны? Да что ты говоришь, капитан!
 – Да. Они уже двух водителей лесовозов застрелили и одного егеря. Хотели взять его лодку.
 – Так это ваши вертолеты летают туда-сюда? – спросил Комбат.
 – Наши, а то чьи же.
 – Никак не можете найти?
 – Было, сели им да хвост, но гадам повезло.
 Матерые волки, смогли улизнуть.
 Комбат участливо покачал головой.
 – Бывает.
 – Не мудрено, что мы вас приняли за бандитов, – заметил офицер. – Небритые, окопались в тайге, далеко от дорог.
 – Да уж, так получилось. У нашего друга день рождения и мы решили отметить его здесь, на берегу реки.
 – Ясно. Будьте осторожны.
 – Слушай, капитан, может, выпьешь с нами?
 Посидим, поговорим, а то мы совсем от жизни отбились, даже приемник с собой не взяли.
 – Нечего мне вам, мужики, рассказать, вы уж нас извините.
 – Какие уж тут извинения!
 – Так говорите, ничего подозрительного не видели, никто не появлялся поблизости?
 – Никого. Правда, медведь приходил, но мы его даже убивать не стали. Походил вокруг избушки, да и отправился по своим делам.
 – Медведь не так страшен, как эти трое. Они с автоматами и явно озверели, хуже волков голодных. Им уже ничего кроме «вышки» не светит.
 – Ну что ж, капитан, будем держать ухо востро и если что…
 – Лучше не связывайтесь.
 – Да уж, да, – сказал Комбат, – может, ты и прав, капитан. – Пусть бойцы немного отдохнули бы, – участливо заметил Рублев, посмотрев на замордованных солдат внутренних войск.
 – Они у меня к беготне привычные, все по второму году служат.
 – Если так, то хоть мяса на дорогу, может, возьмете?
 – Не откажемся.
 Едва начатый окорок перекочевал в вещмешок одного из бойцов.
 – А больше дать нечего. Правда, можем дать пару бутылок водки, если, конечно, возьмете.
 – Нет, нет, спасибо. Спирт у нас есть, его носить легче.
 Подберезский с Комбатом переглянулись.
 – Не нарвались бы они на Гришу, а то ведь могут и его принять за беглого каторжника.
 – Не нарвутся, будем надеяться. Думаю, Гриша увидит их раньше, – сказал Комбат, – он не такой раззява, как мы с тобой. Тебя-то чуть не скрутили. Если бы еще повыступал, то и морду набить могли, – заулыбался Комбат.
 – Да, неудобно получилось, – пробурчал Подберезский. – А знаешь Иваныч, когда на меня автомат нацелили, сразу желание появилось и зуд в руке – швырнуть топор в грудь. Представляешь себе, красиво было бы!
 – Нет, не представляю, – ответил Рублев.
 – Вот так, смотри.
 Подберезский подхватил тяжелый топор и, широко размахнувшись, запустил им в толстый кедр, стоявший шагах в двенадцати. Топор просвистел, и его лезвие почти до обуха вошло в ствол дерева со звоном, и потом еще пару секунд раздавалось глухое гудение.
 – Вот так! – сказал Подберезский.
 – На словах у тебя хорошо получилось.
 – А ты так сможешь?
 Комбат пожал плечами.
 – Хрен его знает, Андрюха! Я же не индеец, а кадровый офицер и топоры-томагавки бросать не привык. Случая не было.
 – Вот тут-то я тебя и перещеголял, Иваныч.
 – Наверное, – ответил Рублев и направился к столетнему кедру.
 Он положил руку на топорище и резко, одним движением вырвал глубоко засевший топор. Затем подошел к Подберезскому.
 – Дровами лучше займись.
 – Нет, ты уж попробуй.
 – Дерева жалко, я же не садист какой-то!
 – Ну, чего мнешься, Комбат, попробуй!
 Подберезский был уверен, что у Рублева ничего не получится, хоть здесь, да он почувствует свое превосходство. Маленькое, но убедительное.
 А Комбат медлил. Ему действительно не хотелось запускать топор в дерево.
 – А ты вон в то брось, в сухое.
 Рублев посмотрел в ту сторону, куда показал Подберезский, повернувшись, легко взмахнул рукой и топор, сверкнув как молния, звонко ударил в сухое дерево.
 – Надо же, воткнулся! – сказал Подберезский не без зависти. – А ведь до него шагов пятнадцать. Оказывается, и ты, Иваныч, дровосек не плохой.
 – Я и сам не думал, что получится, – заулыбался Рублев. – Пойду готовить.
 Через два-три часа трое мужчин сидели за столом и пили водку из железных кружек.
 – Так ты не видел, Гриша, солдат?
 – Почему же, видел. Видел их следы.
 – А как ты догадался, что это солдаты?
 – По сапогам, Андрюша, по сапогам.
 – Ты и следопыт!
 – Приходится. В тайге следы говорят о людях очень много. Главное быть внимательным.
 – А как ты думаешь, Гриша, солдаты поймают беглых заключенных? – спросил Подберезский.
 – Не знаю. Меня бы не поймали.
 – Тебя – это понятно. Ты человек таежный, бывалый. Если их один раз в тюрьму упекли, значит, и второй раз изловят.
 – Да не потому, – пробурчал Бурлаков.
 – Тогда почему?
 – Во-первых, я бы по тайге не шатался.
 – А как бы ты, по воздуху, что ли? – засмеялся Подберезский.
 – Я бы на лодке по реке сплавился. И двигался бы только ночью.
 – Где бы ты взял лодку?
 – Таких избушек, как наша, тут не один десяток по тайге рассыпан, харчи повсюду найдутся, а если река рядом, то и лодка отыщется.
 – В твоей же избушке, лодки не было.
 – Не было, а теперь стоит. Вот на такой лодке можно было бы доплыть до Иркутска. Там выгрузиться, а в городе уже человека и не найдешь.
 – Ты, конечно же, хитер. Я бы тоже на их месте так действовал.
 И никому не пришла в голову – ни Подберезскому, ни Грише Бурлакову, ни Борису Рублеву простая мысль, что их лодка с сильным мотором, вместительная, быстрая, может привлечь внимание беглых заключенных.
 Мужчины разделись и легли спать в жарко натопленном охотничьем домике.




 Глава 19


 Трое беглых заключенных подобрались к охотничьему домику шагов на тридцать, прячась за деревьями и кустами, наблюдали за жилищем.
 – Мать их .., – проговорил Грош. – Как хочется в тепло!
 – Сволочи, жируют, а мы мерзнем.
 О том, что в домике люди, заключенные знали.
 Они видели, как выходил Гриша Бурлаков, видели, как он набирал дрова. Видели, как выходил на крыльцо Андрей Подберезский с сигаретой в зубах.
 – Курить хочется, – бормотал Сема, несильно толкая в плечо Гроша.
 – Ну, что будем делать? – спросил Грош.
 Петруха молчал. У него никто ничего не спрашивал и с вопросами к нему никто не обращался.
 Он прятался за толстым кедром и сопел.
 За время побега заключенным так и не удалось пополнить запасы провизии. А то, что они взяли в вагоне, уже было съедено и кроме трех сухарей у беглых, изголодавшихся мужчин, утомленных "долгими переходами, ничего не было. Сигареты кончились давным-давно, курить хотелось невыносимо.
 А из охотничьего домика слышались голоса.
 – Хорошо им там, – сказал Сема. – Жируют, суки! Что будем делать, Грош, с ними?
 – Что, что… Жратвы бы нам добыть, курева, одежонки. Видишь прикиды у нас, Сема, ни к черту, все порвано, как на нищих. В такой одежде в городе не появишься, даже в поселке, сразу вычислят, что мы беглые.
 – Да, небось, нас ищут повсюду. Наверное, везде оповестили, участковые только и ждут, чтобы появились новенькие. Нас заграбастать мечтают, а потом получить по звездочке на погоны.
 – Хрен им, а не звездочки! – буркнул Грош. – Всех козлов, уродов постреляем, уничтожим, патронов у нас хоть отбавляй.
 – Погоди, погоди, не горячись, – успокоил своего приятеля Сема. – Что станем делать с этими?
 – А сколько их там?
 – Думаю, двое, – задумчиво сказал Грош, – а может, и трое.
 Если бы, конечно, у Бурлакова был охотничий пес, он уже давным-давно почуял бы чужих и принялся лаять, рваться в заросли – туда, к большим деревьям, но пса не было.
 – Ну, что ты думаешь? Командуй, руководи, – сказал Сема, нервно потирая небритое лицо. – Ух, как жрать хочется! В желудке сосет и сосет. А у меня еще язва, мать ее…
 – Помолчи, не бурчи, все в свое время.
 И жратва у нас будет, и бабы, и денег не меряно.
 Надо только решить, что делать.
 – Слушай, а как они сюда попали? – задал резонный вопрос Сема.
 Грош насторожился. Он передернул плечами под рваной телогрейкой.
 – Как, как… Хрен их знает, как они сюда в глушь залезли!
 – Что они здесь делают?
 – Это ты у них спросишь, Сема.
 – Боюсь, они отвечать не смогут.
 – Петруха, слушай сюда, – зашептал Грош, – тихо обойди дом и спустись к реке, глянь, нет ли у них лодки.
 Петруха кивнул и, сжимая ствол автомата, двинулся, обходя охотничий домик, прячась за деревьями и кустами. Он довольно быстро добрался до реки, еще было не очень темно. И когда увидел большую лодку с мотором, чуть не вскрикнул от радости.
 "Вот на этой-то лодке они и выберутся.
 Можно плыть по ночам, а можно плыть и днем.
 Прикинуться охотниками, рыбаками, да мало ли кем! Главное, добраться до какого-нибудь населенного пункта, ведь это не уставал повторять Грош".
 – Ну, что будем делать? – уже в который раз спросил Сема.
 – Петруху надо послать туда, пусть он с ними разберется. А мы посидим на выходе. Если они повыскакивают и если какой базар-вокзал, мы их всех в расход. Согласен, Сема?
 – Да, крови на наших руках уже хватает, так что, одним больше, одним меньше…
 – Вот и я так думаю, – пробурчал Грош, поглаживая ствол автомата, – одним больше, другим меньше. А нам они помогут. Наверное, жратва в домике есть, водка, да и шмоток возьмем. Где же этот Петруха? Ходит, как беременный таракан, только за смертью посылать.
 – Нормальный он, нормальный хлопец. Что ты, Грош, на него взъелся?
 – Не взъелся, обузы не люблю. За тебя я спокоен, а вот он может сболтнуть лишнего.., потом.
 – Не должен, вроде. Не переживай по пустякам, не в его интересе.
 Скрипнула ветка, затем послышался хруст и из кустов выбрался Петруха.
 – Эй, там лодка! – сдавленным голосом произнес он. – Большая и с мотором. Привязана к дереву, на мостках, в заводи.
 – Мотор на ней есть?
 – Кажется, там автомобильный движок стоит с водометом.
 – Лодка, говоришь? – оживился Грош.
 – Да, лодка.
 – А мотор ты, Петруха, запустить сможешь?
 – Не знаю, когда-то удавалось. Раньше плавал по реке, я же сам с Истры.
 – Это хорошо. А ты, Сема, рубишь в механизмах?
 – Смотря в каких, Грош. Я рублю в замках неплохо, а вот насчет лодочных моторов… Я же не дизелист, – сказал Сема.
 Грош скрежетнул зубами. Он сам ничего не понимал в лодочных моторах.
 – Ну, да ладно, как-нибудь выберемся.
 – Послушай, – вдруг проговорил Сема, – а может, ну их к черту, этих охотников или кто они там? Возьмем лодку и сделаем ноги. Тихо отплывем и только они нас и видели.
 – Тихо, говоришь? – проронил Грош.
 – Ну да. Тихо отвяжем лодку, оттолкнемся и с концами.
 – А жрать ты что будешь, Сема?
 – Жрать – это действительно проблема.
 Мужчины уже давно были голодны, есть хотелось нестерпимо. И может, если бы не голод, то Грош и не решился бы на нападение, а так выбирать не приходилось. Он несколько минут еще мешкал, а затем повернулся к Петрухе.
 – Ты как?
 – Нормально, – ответил молодой парень, тряхнув головой.
 – Это хорошо. Тогда, Сема, может, ты скажешь, как будем брать, как захватим домик?
 – А что здесь думать, Грош: ворвемся, пушки наставим, всех свяжем. А если кто рыпнется – пулю в лоб.
 – А дальше как? – спросил Грош, поглаживая ствол автомата.
 – Свяжем их, жратву заберем, закроем в домике и тю-тю отсюда.
 – А если они выберутся, шум поднимут, расскажут, что нас видели? Думаю, военные ходят, нас ловят.
 – Может, ходят, кто их знает?
 – Я думаю, их всех надо кончить, – спокойно сказал Грош. – Пристрелим, а домик подожжем.
 Пусть сгорят с потрохами, превратятся в головешки. Не будет их живых, не будет и свидетелей.
 Никто нас не видел.
 – Так-то оно так, – неуверенно сказал Сема.
 А между тем, он прекрасно понимал, что с охотниками лучше всего расправиться, и правда, скорее всего, на стороне его приятеля. А жалость здесь неуместна. Тем более, что руки у бандитов были по локти в крови и одной смертью больше, одной меньше – это уже ничего не решало.
 Возможно, если бы бандиты знали, кто в домике, они обошли бы его стороной, несмотря на жгучий, нестерпимый голод и желание покурить, приодеться. Они обошли бы домик за десять верст, не осмелясь подойти к нему на расстояние выстрела. Но бандиты пребывали в неведении и надеялись, что охотники, не ожидающие нападения, станут их легкой добычей.
 – Послушай, Грош, – сказал Сема, – может, дождемся утра?
 – И что, будем мерзнуть, сидеть под деревьями? Ведь даже костра не разожжешь.
 – Не впервой, – сказал Сема.
 – Если хочешь, сиди здесь, а мы с Петрухой пойдем, переночуем, как люди, в тепле и сытости.
 – Нет, я с вами, – у сказал Сема.
 – Ясное дело, что с нами, куда же ты денешься! – и Грош махнул рукой. – Сейчас пойдем, надо с ними кончать. Ворвемся в дом, всех положим на пол, руки свяжем, возьмем все что надо.
 Может, переночуем ночь в домике, а потом будем уносить ноги. Петруха, ты постоишь у окна, понял? И если кто вдруг выскочит, бей, стреляй не задумываясь.
 – Понял, – кивнул парень, понимая, что лучше Грошу не перечить, да и спорить бессмысленно.
 Петруха уже давно пожалел, что убежал вместе с этими двумя мерзавцами. Лучше тюрьма, лагерь, чем холод, голод и опасности. Ведь, скорее всего, их поймают, хотя, пока что Бог миловал и бандитам удавалось вовремя уносить ноги, обходя засады, расставленные солдатами.
 – Пошли.
 – С Богом.
 – Ты Бога не поминай-то.
 Уголовники, держа автоматы наготове друг за дружкой медленно двинулись к домику. Петруха обошел домик и стал шагах в семи от маленького окошка, спрятавшись за пихтой.
 Он тут же подумал:
 «Какого черта меня сюда поставили? Через это окошко даже собака не выскочит, такое оно маленькое. Ну, ладно, Грош поставил, ему и решать».
 Дверь в домик оказалась не запертой. Охотники явно никого не опасались. Грош и Сема вошли бесшумно, лишь дверь едва слышно скрипнула, тонко и протяжно. Бурлаков этот скрип слышал, но подумал сквозь сон, что, скорее всего, это Комбат или Андрюха вышли отлить. Дело обычное.
 Поэтому он лишь повернулся на бок, удобнее устраиваясь в своем спальнике.
 Когда глаза бандитов привыкли к темноте и они смогли рассмотреть трех спящих мужчин, Грош поднял автомат и громко сказал:
 – Эй, мужики, не рыпайтесь, а то пристрелю, не задумываясь! А ты, Сема, зажги фонарь.
 Комбат услышал этот противный голос и немного приоткрыл глаза. Он увидел темные силуэты, мягкий блик на стволе автомата.
 «Интересно, кто это?» – подумал он, поворачивая голову.
 – Я сказал лежать и не рыпаться!
 – Мы и так лежим, – прошептал Рублев.
 Бандитов было двое. Один возился с фонарем.
 Наконец тот загорелся и свет показался удивительно ярким, даже ярче солнечного. Комбат на секунду зажмурился.
 – Ну что, уроды? – пробурчал Сема, оглядываясь по сторонам.
 В углу, на бревенчатой стене, висели три охотничьих карабина.
 – О, и пушки у них есть! Слышишь, Грош? – Сема подошел, снял оружие и перенес его к двери. – Слышь, Грош, и жратвы у них море.
 Действительно, на столе стояли ящики, банки, картонные пачки, а от печки вкусно тянуло мясом.
 Сема сглотнул слюну.
 – Эй, кто вы такие? – приходя в себя, поинтересовался Бурлаков.
 – Лежи и не задавай вопросы, – направив прямо в лицо Бурлакову автомат, сказал Грош. – Ты что, прокурор или следователь, чтобы задавать вопросы? Здесь я спрашиваю, а не вы. Так что, лежите и не дергайтесь, пока целы.
 «Солдаты, появившиеся днем у домика, говорили о трех беглых заключенных, а здесь их только двое, – вспомнил Комбат. – Интересно, а где же третий? Скорее всего, на улице. А может, его уже нет в живых? Может, их осталось двое?» – и Комбат встретился взглядом с Подберезским.
 Тот моргнул, давая знать, что пришло время действовать.
 – Послушайте, мужики, если вам что надо, возьмите и идите своей дорогой. Мы тут отдыхаем, приехали черт знает откуда.
 – Молчи и не выступай! Захлопни рот! – явно выходя из себя, начинал нервничать Грош.
 Ему хотелось как можно скорее разделаться с этими тремя и приняться за жратву. В теплом, хорошо натопленном домике все его тело мгновенно налилось мягкой тяжестью, и Грош почувствовал, как нестерпимо хочется спать, вот здесь же, на топчане, у печи, от которой тянет таким приятным теплом.
 – Эй, мужики, послушайте, берите, что вам надо.
 – Без тебя знаем, – сказал Сема, – сами решим, что надо взять, а что оставить.
 – Вот и хорошо, вот и договорились, – ласковым голосом сказал Комбат.
 – С тобой еще никто ни о чем не договаривался.
 – Ладно, ребята, я не хотел обидеть. Может, вам деньги нужны, так у меня есть, возьмите. Вот, возьмите, – и Комбат, высунув руку из спальника, указал на свой бушлат, висевший прямо над ним. – Вот здесь, в кармане, у меня много денег, – и Комбат правым глазом моргнул Подберезскому, давая понять, что сейчас он начнет действовать.
 – Деньги, говоришь?
 – И рубли, и баксы.
 А Гриша Бурлаков, лежащий чуть в стороне, почти под окошком, уже сжимал рукоять охотничьего ножа, большого, с массивным острым, как бритва, лезвием. С таким ножом можно ходить на медведя.
 «Суки! Суки! – думал Бурлаков. – Сейчас я вам устрою. Я привез друзей, а тут какие-то беглые каторжники мне всю малину портят. Ну, я вам сейчас покажу!»
 – Эй, ты, лежи! – словно бы почувствовав намерение Бурлакова, резко прикрикнул на него Сема, наводя ствол «Калашникова». – Я сказал, лежи!
 – Хорошо, хорошо, – ответил Бурлаков.
 Драка была короткой, продолжалась лишь несколько секунд, ну, может, полминуты. Захрустели выворачиваемые суставы, несколько ударов – сильных, точных, а самое главное, злых – и бандиты были обезоружены.
 – Не подходи к окну! – крикнул Комбат Бурлакову. – Там третий! – и Рублев бросился к Грише, сильно ударив его в плечо.
 Прогремела автоматная очередь, сухая, гулкая и короткая. Зазвенело стекло.
 – Ах, ты, сука! – Бурлаков на четвереньках подполз к окну, а Комбат и Подберезский держали поваленных на пол бандитов.
 – Сейчас я тебе покажу, сейчас.
 Комбат бросил «Калашникова», Гриша на ходу ловко поймал его, передернул затвор и отскочил к двери. Он открыл ее ударом ноги и выскочил из дома. Прогремела еще одна очередь, такая же короткая и резкая, и Бурлаков по этим выстрелам понял, стреляющий абсолютно не умеет пользоваться оружием, явно не профессионал. Но предлагать сдаться было бессмысленно.
 А Петруха уже понял по теням, грохоту мебели, что произошло в доме. Тем более, он услышал сдавленный хрип и голос Семы:
 – Суки! Суки! Гады!
 «Да их повинтили!» – тут же решил Петруха и, увидев в окне силуэт мужчины, выстрелил.
 Автомат дал короткую очередь, а Бурлаков в свитере лежал за кучей наколотых Подберезским дров, вглядываясь в темноту, пытаясь точно определить место, где сейчас находится бандит.
 И он увидел то, что искал – едва различимую тень за толстым стволом пихты.
 «Вот ты где! Ничего, я до тебя доберусь!» – Бурлаков пополз, старясь, чтобы автомат не звякнул, чтобы не треснула ветка под локтем.
 Он зашел сзади и, поднявшись на ноги, спрятался за дерево. Бандит стоял, не зная, что делать – то ли броситься в дом спасать приятелей, то ли удирать – туда, к реке, где у мостков была привязана моторная лодка. Бросить Гроша и Сему он опасался – если те вырвутся, то найдут и прикончат.
 "Черт его знает, что там произошло? Может, все и нормально? Но тогда ведь должен кто-то появиться на крыльце, махнуть ему рукой и позвать в дом. Но, скорее всего, приятелей повинтили.
 А может, попытаться их спасти?"– думал Петру ха, нервно переминаясь с ноги на ногу и прижимаясь щекой к шершавой коре дерева.
 Но закончить размышления он не успел. Как огромный и сильный зверь бросился на него сзади Гриша Бурлаков, сбивая с ног и выдергивая автомат из рук.
 – Лежи и не двигайся! – раздался у Петрухи над головой голос Бурлакова.
 Петруха был тоже не подарок, хотя голодный, уставший, измотанный долгими переходами. И он решил померяться силой с Гришей. Лучше, конечно, он бы этого не делал, потому что получил такой удар в пах босой ногой, что тут же обмер и, почти теряя сознание, замер на земле. Второй удар пришелся в челюсть, сильный и резкий.
 А затем Гриша Бурлаков связал своего пленника и поволок к дому. На крыльцо уже вышел Комбат с автоматом в руках.
 – Ну, как ты, Гриша? Тащи его в дом, будем с ними разбираться, – вид у Рублева был воинственный. – Ну, и завез же ты нас, Гриша! Какие-то беглые каторжники шастают, поспать не дают, вообще, черт знает, что здесь творится! А ты говорил, никаких людей…
 – Извини, Иваныч, – сказал Бурлаков, – черт их знает, откуда они берутся! Наверное, ты такой человек везучий…
 – Ладно, не надо продолжать.
 Борис Рублев подошел к заключенному и тряхнул его за плечи.
 – А ты совсем молодой, почти пацан. Сколько тебе лет?
 Петруха не ответил. Болевой шок еще не прошел.
 – Ну ты, Гриша, чуть не убил парня! Полегче бей.
 – Откуда я знал сколько ему лет? – криво улыбнувшись, заметил Григорий.
 – Тащи в дом, отживет.
 Связанных заключенных усадили на пол, к стене. Разговаривать с ним Комбату не хотелось. Настроение у него было явно испорчено, но активные действия, ощущение опасности, заставили его встрепенуться.
 – Ладно, голубчики, – сказал Рублев, стоя перед беглыми заключенными и глядя на них сверху вниз, – разбираться с вами мы станем завтра. Сейчас мне говорить с вами не хочется.
 – Мужик, может, дашь пожрать? – спросил Сема, взглянув на Комбата.
 Он прекрасно понял, этот сильный, небритый,. широкоплечий мужчина в тельнике, с татуировкой на левом плече, скорее всего, здесь главный.
 Но кто эти трое – военные, охотники, егеря или еще кто-то – Сема не знал, спрашивать же боялся.
 – Можно было бы вас накормить, если бы, конечно, вы не наглели. А то как-то не по-человечески получается. Ворвались в дом, стрельбу развели. Вы что, хотели нас прикончить?
 – Да нет, мы хотели только взять еды, – соврал Грош.
 – Еду так не берут. Если бы вы попросили, мы бы вам дали, поделились бы последним куском. А вы внагляк… Нелюди вы какие-то.
 – Ладно, мужик, извини.
 – Он еще извиняется, слышишь, Андрюха?
 Чуть всех нас не изрешетили, а теперь приносят извинения.
 – Окажись, Иваныч, на нашем месте какие-нибудь неопытные, наверняка пришили бы.
 – Пришили бы? – спросил Комбат, нагнулся к Семе и приподнял его голову за подбородок.
 Тот молчал, словно воды в рот набрав.
 – Значит, так… Это, наверное, вас солдаты ищут, это, наверное, вы убежали с поезда?
 – Нас солдат сам отпустил, – сказал Петруха, морщась от острой боли в паху.
 – Ах, вас солдат отпустил?
 – Да, да, – подтвердил слова Петрухи Сема.
 – Ну что ж, солдатам мы вас и отдадим, может, снова отпустят.
 – Слушайте, мужики, может, вы нас отпустите, а? С миром. Мы уйдем…
 – Вы уйдете, а по дороге кого-нибудь прирежете. Ведь вы звери, нелюди.
 – Не звери мы, а просто голодные, устали.
 Уже десять дней по тайге, по этим сопкам долбаным. Сил нет, как жрать хочется!
 – Ладно, покормить мы вас покормим, – сжалился Комбат. – Но если хоть одно движение, если кто-нибудь дернется, тогда уж не обижайтесь. Мы, конечно, не конвойники, но пощады не ждите, – Комбат говорил спокойно, почти равнодушно.
 Но в его голосе было что-то такое, что мурашки побежали по спине, а Петруха даже побледнел.


* * *

 – Ну, что будем с ними делать, Иваныч? – спросил Бурлаков, когда они с Комбатом курили на крыльце.
 – А что ты предлагаешь, Гриша?
 – Надо было бы их сдать. Ведь солдаты ищут, тягаются по снегу, мучатся, не доедают.
 – Экий ты жалостливый, Гриша! Не знал.
 – А что ты предлагаешь, Иваныч?
 – – То же самое, Гриша, это я так, к слову.
 – Куда будем сдавать? До Иркутска далеко, – сказал Бурлаков. – Есть здесь поблизости поселок – Чистый Ключ, по-моему, вверх по реке, к истокам. Ближе, чем до Иркутска будет наполовину, да и возвращаться проще. У них там есть телефон, наверное, есть и милиция. В общем, туда их надо завезти и сдать.
 – Ладно, давай так и сделаем.
 – Оттуда даже и позвонить можно.
 Андрей Подберезский сидел, прислонившись спиной к печке, и смотрел на двух мужчин, сидящих на полу.
 Комбат вошел.
 – Ну, что, Андрюха? Повезем их сдадим, возиться мне с ними не хочется.
 – Может, отпустите? – уже миролюбиво, каким-то просительным тоном обратился к Комбату Грош.
 – Нет уж, голубчики, завезем мы вас куда надо, а там пусть решают куда вас девать. Захотят – отпустят, захотят – расстреляют.
 – Ну, слушай, мужик, Иваныч, мы же вам ничего не сделали.
 – Ничего не сделали… Еще не хватало, чтобы ты мне что-нибудь сделал. Выводи их, Андрюха, и давай к реке, Гриша уже с мотором возится.
 Связанных заключенных свели к реке по узкой извилистой тропинке. Зеков усадили на нос лодки, еще раз перед отправкой проверив надежно ли они связаны, заурчал мотор. В общем, Комбат не боялся, что эти заключенные попытаются бежать.
 А если и попытаются, бог им судья. Вода холодная, еще даже плавают льдинки, так что пусть ныряют, пусть плывут, если выплывут.
 Комбат понимал, со связанными руками далеко не уплывешь, может, метров пятьдесят, да и то, если хорошо плаваешь. А еще телогрейки, сапоги… Все это мгновенно намокнет, и пойдешь камнем ко дну.
 А река несла свои темные воды, холодные и страшные. Над сопками уже висело солнце, его затуманенный желтоватый диск был похож на мутный волчий глаз.
 – Давай, давай! – крикнул Бурлаков Подберезскому. Тот, стоя на мостках, отвязал лодку, толкнул ее, хрустнул суставами и вскочил в нее.
 Автомат он держал в руках.
 – Как тебе, Гриша, приключение? – спросил Комбат, перекрикивая гул мотора.
 – Нормальное приключение, Иваныч, мне не привыкать. Здесь, в тайге, иногда такое случается! То на медведя-шатуна нарвешься, то на беглого каторжника.
 – Так сколько нам туда плыть?
 – Часа три, может, три с половиной, если, конечно, мотор не подведет.
 – Твоя же лодка, ты ее должен знать, как автомат. С завязанными глазами должен уметь собрать и разобрать.
 – Да брось ты, Иваныч, я же не дизелист. Да и лодка моя только неделю, это егеря катер.
 – А ты его откуда знаешь? – спросил Комбат.
 – Как откуда? Это друг моего бати.
 – Твой отец из этих мест?
 – Да, отсюда. И я здесь родился. Это потом в Свердловск переехали, а лет до десяти жил на берегах Байкала. Отец был охотником, промышлял в этих краях.
 – Понятно. Батя у тебя, наверное, был мужик здоровый?
 – Я же тебе рассказывал, мужик был что надо. Только вот не повезло ему.
 – Ладно, не стоит об этом.
 Лодка двигалась против течения, дул холодный ветер. Но Комбат даже не ежился. Его теплый бушлат был расстегнут.
 – Красиво, конечно, здесь. А летом, наверное, вообще замечательно.
 – Хотите – приезжайте, – сказал Бурлаков.
 – Нет уж, нет уж, – ответил Подберезский, – лучше ты к нам в Москву.
 – А что у вас в Москве делать? Водку пить?
 – Не только водку, можешь в музей сходить, в Большой театр с Иванычем вместе.
 – Не люблю я музеи и театры, мне лучше тайги места нет – свободу люблю.
 Тяжело груженная лодка не без труда преодолевала сильное течение и буруны. Иногда брызги с белой пеной взлетали высоко, попадали Комбату на руки. А он улыбался. В общем, все, что случилось ночью, его ничуть не расстроило, а даже немного раззадорило. Ему опять захотелось приключений – такая уж у него была натура. Но в ближайшие несколько часов приключений не предвиделось.
 – Мужики, дайте покурить. Сдадите конвойникам – те не предложат.
 – Да уж, наверное, не дадут, – сказал Комбат, прикурил сигарету и сунул в рот Грошу.
 Тот жадно затянулся, держа сигарету связанными перед грудью руками.
 – Ты только не вздумай веревки пережигать, – заметил Подберезский, потому что будь уверен, я не промахнусь, если что. Стрелять умею.
 – Ты-то чего с ними побежал? – обратился Комбат к Петрухе.
 И тот ответил банальной фразой:
 – Сказали, я и побежал. А если бы не побежал, конвойники меня бы сразу застрелили, прямо в вагоне. И все свалили бы на меня.
 – Что там у них произошло?
 – У кого? – спросил Петруха.
 – Да черт его знает! Солдата мучили, мучили, трое суток стоял на дежурстве, не спал, не ел. Наверное, они его достали дальше некуда, вот он и решил с ними расправиться, – встрял Сема.
 – Молодой еще был?
 – Да, совсем пацан, – сказал Петруха, хотя солдат, расстрелявший своих товарищей, скорее всего, был его ровесником.
 – Да уж, в этих конвойных войсках всегда была дедовщина, – заметил Рублев. – Покурить хочешь?
 – Хочу, – сказал Петруха.
 – Ладно, на и тебе сигарету, и тебе на.
 Беглые заключенные курили, понимая, что возможно, это их последняя сигарета, и как только они попадут в руки солдат, те до трех считать не станут.
 «Десять суток были на ногах, гоняясь за ними по тайге, злые, как волки. А может, еще и пронесет?» – думал Грош и в душе все еще надеялся, что ему пофартит и он сможет бежать.
 – Слушай, Сема, – привалясь к приятелю, зашептал Грош, – может, попробуем дернуть?
 – Куда? Ты что?
 – Хрен его знает, еще не придумал. Если они сдадут нас, ты понимаешь, что будет?
 – Тебе будет, – сказал Сема, отодвигаясь от приятеля.
 – И мне, и тебе будет, ты уж не переживай.
 – Я солдата того не душил, это ты его, – сказал Сема.
 – Ax, какая же ты сука! Как бежать, так вместе, а как отвечать, так я?
 – О чем базарите? Уже не бежать ли надумали? – спросил Подберезский, держа на коленях автомат с пристегнутым рожком.
 – Куда тут бежать? Разве что, сумасшедший побежит, – сказал Грош.
 – А вот моряки по воде ходят, – заулыбался Подберезский, – может, вы тоже попробуете?
 – Нет уж, пробовать мы не станем. Я, конечно, шальной, но не до такой же степени, чтобы утонуть в хрен знает какой реке, даже не знаю еще как она называется.
 – Ула.
 – Ула, так Ула.
 – А что, река красивая.
 – Да ну ее к едреной фене!
 За лодкой тянулась белая полоса пены, лодка тяжело шла, преодолевая сопротивление ветра и течение. Комбат время от времени поглядывал на часы.
 – Когда доберемся, Гриша?
 – Если ничего не случится, часам к двенадцати будем.
 – Отдадим их и назад? – спросил Рублев.
 – Если хочешь, можно зайти в магазин.
 – В какой магазин? У них что, есть магазин?
 – Конечно же есть!
 – А что нам надо?
 – Нам ничего не надо, – ответил Бурлаков. – Водки еще ящик, так что, неделю можно сидеть.
 – Ты же обещал, Гриша, сводить нас на медведя.
 – Вот вернемся и сходим, берлогу я уже нашел.
 – А чего не сказал об этом?
 – Некогда было. Я хотел все обстоятельно разведать, прикинуть что к чему.
 – Далеко от избушки?
 – Километров тридцать – тридцать пять.
 – И что, все по сопкам?
 – Можно по реке немного проплыть, а потом все равно придется идти.
 – Большой медведь? – спросил Комбат, никогда ранее не участвовавший в подобной охоте.
 – Думаю, что большой.
 – Ну, какой большой?
 – Такой, как Андрюша, если на него надеть тулуп овчиной наружу.
 Комбат расхохотался, представив себе Подберезского в вывороченном тулупе.
 – А он страшный? Кусается?
 – Кусается, кусается… Медведь, Иваныч, зверь опасный и шуток не любит. Все надо делать обстоятельно, прежде чем к нему в гости идти.
 – А ты ходил раньше на медведя?
 – Ходил. Еще пацаном с отцом ходил. А вот мой дед, – Гриша Бурлаков явно приободрился и оживился: все, что было связано с тайгой, с промыслом, охотой, его всегда возбуждало и рассказы из него сыпались, как орехи из порванного мешка. – Так вот, мой дед по матери трех медведей завалил. Это, правда, было еще до войны. Ух, и здоровый же был мужик! Правда, я его не видел, мать рассказывала. Сам был невысокий, широкоплечий, но медведя мог завалить. Только ему не повезло, медведь ему лапой лицо разодрал.
 – Как?
 – Ну, как раздирают лицо когтями… Ты что, Иваныч, представить этого не можешь? Почти все волосы содрал. Но дед изловчился и всадил ему нож в глотку. Я еще тот нож видел, мальчишкой с ним играл. Нож будь здоров, ручка из кости, лезвие каленое, сантиметров где-то пятьдесят.
 – И что с твоим дедом стало?
 – Ничего с ним не стало. Помер мой дед в пятьдесят третьем году, а дожил, слава богу, до семидесяти лет.
 – Да, мужики здесь здоровые.
 – Да нет, здесь не очень. Там, на Урале, покруче люди, а здесь народ мелкий. Больше из каторжников, еще с царских времен. Селились здесь, когда их на свободу отпускали, да и высланных много. Тоже оставались здесь. В общем, народ здесь не шибко крупный. На Урале – там покруче, есть такие мужики, что и тебя, Иваныч, завалят.
 – Нет, ты знаешь, Гриша, медведя твоего я боюсь и на охоту, наверное, не пойду.
 – Эй, Андрюха, слышишь, – рассмеялся Бурлаков, – Комбат от охоты отказывается, медведя испугался.
 – Это Комбат-то медведя испугался? Ты видел бы, Гриша, что он под Калининградом в затопленном заводе сделал!
 – А что он там сделал? Как он там оказался?
 – Это длинная история. Попроси Иваныча, пусть сам расскажет.
 – Иваныч, что там было?
 – Ничего там не было, слушай ты его.
 – Поверишь, Гриша, наш Комбат завалил огромную обезьяну.
 – Обезьяну? – изумлению Бурлакова не было предела. Его глаза выпучились, а рот растянулся в улыбке. – Серьезно, что ли, Иваныч, обезьяну убил?
 – Там не только обезьяна… В общем, было дело.
 – Что за обезьяна? – не унимался Бурлаков, время от времени поворачивая руль, направляя лодку по центру реки и стараясь не наткнуться на льдины, которые иногда появлялись прямо перед лодкой.
 – Орангутанг, огромный, ну, наверное, как твой медведь.
 – Орангутанг? – усомнился Бурлаков.
 – Орангутанг. Я на него взглянуть боялся, страшная скотина, – сказал Подберезский. – Потом фонарем посветили, Гриша, так у него лапы… Он твою руку сломал бы, Бурлак, как палочку от пионерского барабана.
 – Ни хрена себе! – изумился Бурлаков. – А чего ты мне об этом не рассказывал?
 – Иваныч просил никому не говорить, вот я и не рассказывал.
 – Тогда чего он медведя боится? Обезьяну уделал и с медведем, думаю, справится.
 – Хватит вам подкалывать! – добродушно пробурчал Рублев. – Разговорились черт знает о чем. Не боюсь я твоего медведя.
 – Ясное дело не боишься, просто цену себе, Иваныч, набиваешь. Думаю, ты медведя рогатиной смог бы завалить.
 – Ну, уж, Гриша, нет! Рогатиной, пожалуйста, сам вали. Только чтобы потом мишка тебе морду не разодрал, как твоему деду, царство ему небесное.
 – Разговоры какие-то у вас пошли, – связанные беглые заключенные странно поглядывали на этих троих мужчин, таких непохожих на всех тех, с кем им приходилось до этого сталкиваться. Военные, не военные, охотники, не охотники…
 – Слушайте, а вы что, служили вместе? – спросил Сема, взглянув на Бурлакова, как на самого разговорчивого.
 – Служили, служили.
 – И что, он у вас командиром был?
 – Был, есть и будет, – сказал Подберезский. – Правду я говорю, Иваныч?
 – Да пошел ты, Андрюха! Никакой теперь я вам не командир. Так, друг, если хочешь.
 – Конечно, хочу! Не дай бог, Иваныч, ты врагом станешь, такого человека, как ты, лучше за друга держать.
 – Эй, осторожно! – крикнул Комбат.
 И Бурлаков, и Подберезский, заговорившись, не заметили, как прямо перед лодкой, развернутая течением, всплыла большая льдина – толстая, серая, похожая на спину огромной глубоководной рыбы. Бурлаков резко повернул руль в сторону, лодка накренилась, едва не зачерпнув бортом холодную воду. Льдина со скрежетом ударила в борт.
 – Толкай! Толкай! – Комбат веслом уперся в льдину. Та медленно отошла, корма лодки поднялась, и Комбат, потеряв равновесие, рухнул в ледяную воду.
 – Стой, мать твою, стой, Гриша! – закричал Подберезский, наклоняясь к борту, пытаясь схватить Комбата.
 Тот вынырнул метрах в четырех, затряс головой. Корма лодки опустилась в воду, и льдина понеслась в сторону.
 – Стой! Стой, Гриша! Ты что, Бурлак, охренел?
 Комбата втащили в лодку. Он несколько раз выругался, а затем принялся стаскивать с себя мокрую одежду.
 – Давай к берегу, Гриша, обсушиться надо.
 – К берегу тут не пристанешь. Потерпи, Комбат, через километра три будет поворот, там костер разожжем, обсохнешь. А пока на, лови флягу, – Бурлаков бросил флягу в брезентовом чехле. Рублев на лету ее поймал, отвинтил пробку и сделал несколько глотков. А затем пригоршнями хватанул воду из реки, запил.
 – Ты сказал бы, что спирт, я думал водка, рассчитывал на сорок градусов, а тут тебе все девяносто. Словно факел в рот затолкал.
 – Прости, Иваныч. Хотел как лучше – Причем тут ты, Гриша. Я сам виноват, заговорил вас.
 – Если бы не твоя дурацкая обезьяна, Андрюха, так Иваныч сидел бы сухим.
 Это не моя обезьяна, орангутанг от матросов с корабля убежал, – зло буркнул Подберезский.
 – Так правда, что Комбат ее завалил?
 – Завалил, как пить дать. Хватит про это. – Подберезский снял свой бушлат подбитый мехом и подал Комбату:
 – На, Иваныч, накинь, а то простынешь.
 Вскоре обрывистые берега закончились и Гриша Бурлаков махнул рукой:
 – Вон там пристанем, возле тех деревьев.
 – Давай быстрее, – поторопил Подберезский друга, – Комбата жалко.
 Костер Бурлаков развел быстро, нарубив толстых сухих сучьев. Комбат стал сушиться. Беглые заключенные тоже сидели у костра.
 – А ведь мог утонуть, – сказал Сема.
 – Мог, да не утонул, – ответил Комбат, беззлобно. – Я много раз мог утонуть и погибнуть, но как-то до сих пор везло.
 – А вот мне не везет, – сказал Грош, – как что хорошее предвидится, обязательно какая-то подлянка случается и я оказываюсь за решеткой.
 Не везет и все, с самого детства. Наверное, я родился таким неудачливым. Или стал таким?
 – Наверное, – заметил Комбат. – Сколько нам еще плыть, Гриша?
 – Часа полтора, может, два. Река петляет, если бы по прямой, то намного быстрее. Но тянуться по тайге, по сопкам – дело хлопотное. Лучше уж по реке.
 – Да уж, лучше! Сам бы искупался, тогда бы знал.
 – Я не хотел, Иваныч.
 – Да ладно тебе, никто тут не виноват.
 – Так не бывает.
 – Забывай об этом.
 – Когда одежда высохнет, тогда и забудем.




 Глава 20


 Главное условие академика Богуславского, при котором он согласился работать, до сих пор не было выполнено. Он требовал, чтобы ему позволили поговорить с внуком. Дальше, чем до начальника охраны микробиологической станции он добраться не мог. Тот, видный, широкоплечий мужчина в неизменном камуфляжном костюме, говорил с ним корректно, сдержанно. Он никогда не кричал, не срывался, отвечал односложно, не злоупотребляя эмоциями.
 – Мне обещали, – не выдерживал и срывался на крик академик Богуславский.
 – Ничем не могу помочь, – отвечал начальник охраны станции.
 – Но почему? Я остановлю исследования!
 – Ваш внук сам не хочет встречаться с вами.
 – Этого не может быть!
 – Так оно есть.
 – Я сам должен услышать от него об этом!
 – Он не хочет встречаться, значит, не хочет и говорить.
 – Тогда я должен переговорить с вашим главным.
 Брови начальника охраны чуть приподнялись, глаза округлились.
 – Я здесь главный.
 – С самым главным, с тем, кто здесь решает все.
 – С кем? – прекрасно понимая, о ком именно идет речь, спросил начальник охраны.
 И Богуславский выдавил из себя ненавистное ему слово:
 – С Учителем! Сейчас же свяжите меня с ним.
 Сделав над собой это усилие, академик тут же обмяк и опустился в кресло. Его голова беспомощно легла на сложенные по-ученически руки.
 – Я передам Учителю вашу просьбу.
 – Сейчас же свяжите меня с ним! – не поднимая головы, проговорил Богуславский.
 – Это невозможно, есть определенные часы для связи, и он, если захочет, поговорит с вами.
 Начальник охраны верил в силу Учителя, иначе не служил бы здесь. Он не верил в само учение, но то, что обрюзгший человек в белой накидке способен вершить чудеса, ломая психику людей, он верил, исходя из личного опыта.
 Пустых обещаний начальник охраны не раздавал. Он аккуратно записал в блокнот просьбу академика Богуславского среди прочих вопросов, в числе которых должен был доложить Учителю.
 О том, что при желании старик может навредить исследованиям, начальник охраны догадывался, но считал, что у того не хватит духа на такой подвиг.
 В жизни секты странным образом сочетались традиции концлагеря и монастырской жизни, а также элементы советской колхозной системы.
 Учитель практиковал планерки руководителей подразделений, на которых ставились конкретные задачи, выслушивались пожелания и претензии.
 Проводил он их в небольшом конференц-зале с овальным столом.
 Все сидели на простых стульях и только Учитель восседал во главе стола на подиуме, обложенный, как умирающий, шелковыми подушками с золотой бахромой. Атмосфера на планерках царила, обычно, деловая. О мракобесии, псевдорелигиозном дурмане никто не вспоминал, и если бы ни странная одежда Учителя, ни шелк подушек, ни ароматические курения, всех собравшихся в конференц-зале можно было бы принять за нормальных людей.
 Уже успели обсудить, хватит ли запасов топлива в котельной до потепления, обсудили проблему доставки еще одного трансформатора для подстанции. Поселок расширялся и мощности уже установленного оборудования явно не хватало.
 Проблем с рабочими руками не возникало. Последователи Учителя вербовали не лишь бы кого, обработке подвергались люди исключительно нужных профессий. Отыскать среди них электриков не составляло труда. Пить в секте запрещалось строжайшим образом. Питье Учитель считал одним из смертных грехов, добавив его к существующим семи. Поэтому на совещании о пьянстве ни разу и не вспомнили.
 Когда очередь дошла до начальника охраны микробиологической станции, он был немногословен.
 Открыв блокнот, зачитал все, что скопилось у него от прошлой планерки. Требовалось несколько комплектов сигнализации для оборудования складов, необходимо было привлечь для охраны объектов еще как минимум пятерых охранников. Начальник предлагал оснастить телекамерами не только территорию станции, как это уже было сделано, но и подъезды к ней, чтобы не быть застигнутыми врасплох.
 В последнюю очередь было озвучено требование академика Богуславского.
 – Погоди, – Учитель поднял голову, – все твои проблемы будут решены. А Богуславского привезешь ко мне сегодня же. Но только так, чтобы никто из жителей деревни его не видел, – и Учитель молитвенно сложил руки, давая знать, что планерка окончена.
 Его распоряжения исполнялись всегда чрезвычайно быстро. Не прошло и получаса, как Учителю, отдыхавшему в большой комнате, доложили, что Богуславский доставлен.
 – Приведи его, и оставь нас двоих, – Учитель прикрыл глаза и принялся перебирать в руках каменные четки.
 Он умел производить впечатление на людей своей напускной набожностью. Маленькие блестящие камешки четок постукивая друг о друга, скользили в его толстых пальцах, когда тяжелый занавес отошел и охранник, облаченный в белую накидку, ввел Богуславского. Седой старик держался прямо, охранник же стоял, склонив голову.
 Учитель выдержал паузу, продолжая перебирать камни четок, затем медленно-медленно поднял голову и секунд пятнадцать рассматривал Богуславского, пока тот, не выдержав, не отвел взгляд в сторону. Главный сектант хорошо знал человеческую психику: не нужно много говорить, иначе выдашь собственную глупость, а твое молчание умный человек всегда заполнит своими собственными мыслями. Найдет многозначительность во взгляде, в тривиальном жесте.
 «Да-да, – подумал Учитель, – сейчас ты, гнусный старикашка, лихорадочно проигрываешь в голове мои мысли, рассуждаешь, мол, я подумал о том-то, о том-то. Ты хочешь уверить себя в том, что сможешь навязать мне свою волю, а сам подстраиваешься под мою. Ну что же, хватит с тебя».
 Он махнул пухлой ладонью. Охранник с поклоном исчез.
 – Проходи, садись, – голосом, лишенным всяких эмоций, обратился сектант к Богуславскому.
 Тот осмотрелся. Ни одного стула, ни одного кресла в зале не было и предложение садиться показалось бы ему издевкой, если бы все не было обставлено так серьезно. Сам Учитель полулежал на груде шелковых подушек и следил за реакцией ученого.
 – Мне сказали, ты просил о чем-то? Ну, так садись, расскажи.
 Богуславский подошел к сектанту и с трудом опустился на доски пола – чистые, не покрытые не то что лаком, но даже мастикой. Они пахли смолой и свободой.
 Академик неловко присел, подобрав под себя доги, и упрямо произнес заученную фразу:
 – Мне обещали, что я поговорю с внуком.
 – Даже для меня есть невозможное, – с каменным лицом ответил Учитель. – Он не хочет видеть тебя. Не могу же я пойти против его воли?
 Богуславский горько усмехнулся.
 – Мне обещали от вашего имени…
 – Обещание и исполнение – это не одно и то же. Он не хочет видеть тебя.
 Главарь секты знал, если одну и ту же фразу повторять много раз, она начинает приобретать новые оттенки.
 – Если его отпустят, и я получу подтверждение, что он выехал, то доведу проект до конца.
 – Никто не может распоряжаться чужой волей. Твой внук хочет быть здесь и не хочет видеть тебя.
 Богуславский понял, начни он кричать, в ответ ему будет звучать такой же заунывный голос.
 – Я хочу сам услышать от него об этом.
 – Для этого нужно увидеться, – Богуславскому даже показалось, что ухмылка тронула губы Учителя, – а это невозможно.
 – Я не видел его с того дня, как меня увезли из Москвы.
 – Ты хочешь его увидеть?
 – Да, – сорвалось с губ Богуславского и он тут же сообразил, что продешевил. Роман и не догадывается, что он здесь и не узнает о сути происходящего, ведь сделают так, что они не смогут обменяться и парой фраз.
 – Нет ничего проще, – ответил Учитель и позвонил в колокольчик.
 Богуславский подумал, что его поведут и готов был подняться, но все произошло по-другому.
 – Выведи на экран телевизора все телекамеры, – распорядился Учитель.
 Охранник на коленях подполз к повелителю, принял из его рук пульт и опять на четвереньках подполз к огромному телевизору. И через пару минут на экране появилось изображение. Весь экран напоминал страницу ученической тетрадки в клетку.
 Сюда, в зал, который занимал главарь сектантов, сводилось изображение со всех телекамер, расположенных в поселке и в лаборатории. Разрешающая способность кинескопа была велика и дальнозоркий Богуславский, присмотревшись, увидел и абсолютно незнакомые ему пейзажи, и знакомые по работе лаборатории. Он увидел собственный пустой кабинет, в котором, как помнил, ему не попадалась на глаза телекамера. Теперь-то он знал, где она стоит – в правом верхнем углу над дверью.
 – Да, много всего, – задумчиво произнес Учитель, принимая пульт из рук охранника, который тут же, повинуясь кивку, на четвереньках уполз. – Где-то тут и твой внук.
 Богуславский не удержался и перебрался поближе к телевизору. Каждый квадратик занимал по площади столько, сколько, примерно, занимают четыре спичечных коробка. Он не мог рассмотреть лиц, сколько ни старался, видел лишь фигуры людей, копошащихся на стройках, видел обширные помещения, как жилые, так и производственные.
 – Где? Где? – шептал он, водя рукой по экрану и забывая о том, где находится.
 Его сознание сейчас занимала одна только мысль – скорее увидеть Романа, убедиться, что он жив. Ему и в голову еще не приходило: все, что он видит, могло оказаться всего лишь записью событий прошлых дней, месяцев.
 – Я чувствую, где он, – многозначительно произнес Учитель и количество квадратиков на экране уменьшилось вдвое.
 Исчезли лаборатории, туалеты, подъездные дороги, тут контролировалось все, остались лишь стройки домов, храма, рядом с которым стоял КамАЗ-бетономешалка, и пейзажи деревень сектантов. Учитель лукавил, он с самого начала знал, где находится Роман, ему доложили об этом, но он играл во всемогущество, в сверхъестественную осведомленность. В этом не было особой необходимости, но Учителем двигала привычка.
 – Я знаю, где он, – негромко говорил он, прикрывая глаза.
 – Скорее.
 И вновь изображение на экране укрупнилось.
 Всего лишь восемь квадратов расположились на экране. И тут Богуславский увидел, даже, скорее, почувствовал небольшую фигурку. Роман сидел на кровати в длинном, как самолетный ангар, бараке. Рядом с ним находился кто-то еще.
 – Вот он, вот он! – воскликнул он, поворачиваясь к Учителю.
 – Знаю, – глухо прозвучало в ответ, и изображение увеличилось на весь экран. Но было почти лишено цвета, все-таки в бараке царил полумрак.
 – Приблизить можно? – попросил Богуславский, не отрывая взгляд от экрана.
 – Да.
 И академику показалось, что не изображение приближается к нему, а он сам идет навстречу к внуку. Роман сидел на аккуратно, по-военному застланной кровати, рядом стояла облезшая тумбочка. На краю тумбочки примостилась девушка, которую Богуславский не знал. Они о чем-то беседовали. Роман беззвучно открывал рот, девушка кивала. То ли спорили, то ли просто болтали.
 – Роман… Роман, – рука Богуславского тронула экран и тут же он вздрогнул, получив разряд статического электричества.
 – Видишь, он счастлив, – проговорил Учитель, – ему хорошо. И не нужно мешать.
 И тут в голову академика пришла простая мысль, о которой он не догадывался раньше: вдруг это запись? И он решил не сходить с места, пока главарь секты не разрешит ему свидание с внуком.
 – Ты удовлетворен?
 – Нет, я должен его видеть.
 – Ты видел его.
 – Вы могли показать мне запись.
 – Зачем?
 – Чтобы обмануть?
 – Все равно ты здесь ничего не решаешь.
 И тут Богуславский пошел ва-банк. Он сообразил, что Учитель ни черта не смыслит в микробиологии и может поверить в любой бред, который он сейчас скажет.
 – Петраков обманывает вас.
 Да, Богуславский не ошибся. Непроницаемое до этого лицо Учителя исказила судорога. Раскосые глаза сделались почти круглыми.
 – Ты лжешь!
 – Он не сможет сам довести эксперимент до конца.
 – Не верю.
 – Доказательства? Пожалуйста. Штамм будет получен в срок, но этого еще мало. Нужно получить жизнеспособную колонию, которая не погибнет, очутившись после лабораторных теплиц в неблагоприятных природных условиях.
 – Ты знаешь, как это сделать?
 – Да. А вот Петраков не способен на это.
 Учитель сидел, задумавшись, отполированные камешки мелькали в его пальцах быстрее и быстрее.
 – Хорошо, – шлепая полными влажными губами, проговорил Учитель, – я разрешу тебе увидеться с внуком, чтобы ты убедился, что его жизни ничто не угрожает и он находится здесь абсолютно добровольно. Но смотри, если задумал плохое, поплатишься не ты, поплатится он.
 – Я согласен, – ответил Богуславский, – когда я могу его увидеть?
 – Хоть сейчас. Я устрою встречу.
 И так, как всегда делал знаки людям, слепо верящим в него, Учитель махнул рукой, показывая, чтобы Богуславский вышел. Затем, когда он остался один, то подался вперед и пристально посмотрел на девушку, сидевшую на тумбочке рядом с Романом.
 – Ты счастлив, – пробормотал главарь сектантов, – но счастье твое будет недолгим. Счастье – это грех, непозволительная роскошь на земле. Никто не имеет на него права.
 Богуславского тем временем сопровождали двое охранников в белых балахонах. Они вели его, как водят заключенных. Андрей Петрович шел по улицам сектантской деревни, с ужасом глядя на тот размах, с которым здесь поставлено дело.
 Небольшие свежесрубленные избы тянулись вереницей до самого леса, каркас каменного храма замыкал перспективу улицы. Неподалеку от него, отгороженные от леса колючей проволокой, распластались два невысоких барака, крытые шифером.
 Время было обеденное и работы временно прекрашены. Богуславский смотрел на идиллию, царившую в сектантской деревне, и с ужасом думал о том, что никто из находящихся здесь людей не подозревает об истинной цели всего творившегося.
 Немного было людей, знавших правду и Богуславский являлся одним из немногих, кто собственным умом дошел до истины. ,.
 Теперь, после короткого разговора с главарем секты, он уже не сомневался в том, что оказался прав. Главарь – сумасшедший, но не в общепринятом понимании этого слова, он сумасшедший в том, что вообразил себя способным управлять миром. Да, он, Богуславский, сделал все, что мог, чтобы затормозить работы по выведению жизнеспособного штамма. Он постарался, чтобы вирус был максимально неустойчив, чтобы, оказавшись в природных условиях, в последующих поколениях мутировал в безопасную сторону. Но с ним работали профессионалы и обмануть их было трудно – особенно Петракова, знавшего суть разработки. Теперь академик где-то был даже рад, что Роман оказался именно здесь, был рад тому, что его самого насильно привезли в секретную лабораторию, потому что иначе бы он никогда не узнал о зле, творившемся здесь.
 «Это мой крест, – думал Богуславский, – я должен донести его до конца. Я сотворил этот смертоносный вирус и я же должен искупить своей грех, помочь его уничтожить, уничтожить навсегда. Главарю удалось зомбировать своим учением сотни людей, и сейчас они готовы безропотно выполнить его волю, веря в спасение. Он заставит их разнести вирус по стране… Конец света близок, если я не смогу этому помешать.»
 Размышления Богуславского прервал один из охранников:
 – Подождите здесь, мы приведем вашего внука.
 Несмотря на сказанное, оба охранника остались стоять на месте. Один из них вынул рацию и стал негромко с кем-то переговариваться. Через пару минут Богуславский увидел, что дверь, ведущая из барака на крыльцо, открылась и в ней показался Роман, на удивление спокойный.
 Богуславский следил за тем, как внук огляделся. Он понял, того не предупредили, с кем именно ему придется увидеться. Парень сделал несколько шагов, а затем заметил деда. Остолбенел, бросился к нему.
 Не добежал он совсем немного – охранник остановил его и быстро обыскал.
 – Никаких разговоров о проекте! – шепотом предупредил Богуславского второй охранник и только после этого деда и внука предоставили самим себе.
 – Откуда? Как? – только и нашелся что сказать Роман, болезненно сощурив глаза. – Я хотел позвонить тебе уже отсюда, но…
 – Я знаю, у тебя нет возможности позвонить.
 – Как ты приехал? Откуда узнал? Как тебя пустили сюда?
 – Это неважно. Главное, что ты жив-здоров, в этом я и хотел убедиться.
 Косясь на охранников, Богуславский нес полную околесицу, лишь бы притупить их бдительность:
 – Мне сообщили где ты, я приехал и теперь спокоен. Тут хорошие люди…
 Роман часто-часто моргал, слезы наворачивались ему на глаза.
 – Я так виноват! Должен был все рассказать тебе, но думал…
 – Не надо оправдываться. Ты поступил правильно. У каждого своя дорога к Богу. Дай-ка, я тебя покрепче обниму.
 Внук подошел к деду, Богуславский обнял его и незаметно втолкнул в ладонь несколько раз сложенную бумагу, в которой изложил все свои опасения насчет безумного проекта. Богуславский писал разборчиво, мелким почерком, просил внука постараться как можно скорее вырваться отсюда, а если не удастся, то отыскать надежного человека, который смог бы добраться до ближайшего населенного пункта и сообщить властям об истинном положении вещей. Сообщить о том, что безумный главарь секты готов погубить целую страну.
 Роман лишь только ощутил в руке плотно сложенную бумагу, инстинктивно сжал кулак и посмотрел деду в глаза.
 – Прочти и сделай все, как я прошу, – почти не шевеля губами, прошептал академик и тут же, громко, для охранников, добавил:
 – Ты возмужал здесь, стал более крепким. Благословляю тебя, – и он перекрестил внука.
 После чего отстранился и медленно пошел по деревенской улице.
 Роман хотел было броситься за ним, но, испугавшись, что охранники могут заподозрить неладное и найдут бумагу, остановился. Он стоял до тех пор, пока дед не скрылся за поворотом.
 «Где бы прочесть, чтобы никто не видел?» – бумага жгла ему руку.
 Раньше ему казалось, что здесь много укромных мест, но теперь он не отваживался открыто сесть и прочитать бумагу деда, ему казалось, за ним следят. В общем-то, так и было. И тут его осенила догадка. Он быстро пошел по улице к небольшой избе, в которой располагалась библиотека с духовной литературой, состоявшей почти сплошь из тонких брошюрок, в которых излагалась суть учения. Обычно здесь было немало народу, но это по вечерам, а днем Роман застал в избе лишь пожилого библиотекаря, слишком старого, для того, чтобы использовать его на строительных работах, и двух сектантов, устроившихся рядом перед стопкой красочных религиозных журналов.
 Роман взял с полки первую же попавшуюся подшивку.
 – Извините, – обратился он к библиотекарю, – ручку и бумагу вы не могли бы мне предложить?
 Старик радостно закивал, будучи довольный тем, что его работа кому-то нужна.
 – Сейчас, молодой человек, на святое дело – пожалуйста.
 Он порылся в выдвижном ящике письменного стола, вынул листов десять желтой машинописной бумаги и дешевую шариковую ручку, протянул их Роману. Тот, стараясь не показывать своего нетерпения, взял их и с подшивкой журналов под мышкой пошел к самому дальнему столу, расположенному за стеллажом. Там никто не должен был ему помешать.
 Роман раскрыл журнал и сделал вид, будто что-то пишет. Библиотекарь минут пять наблюдал за ним, затем принялся заполнять каллиграфическим почерком разграфленные карточки.
 Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Роман аккуратно развернул лист, переданный ему дедом, и принялся читать, не забывая делать при том вид, что он пишет.
 Учитель сидел тем временем в большом зале перед горящим экраном телевизора. Он переключал камеру за камерой, внимательно следя за передвижениями Марины. Он смотрел, как девушка поправляет постель в бараке. Его пухлые губы немного задрожали, когда он следил за тем, как Марина осмотрелась, нет ли кого рядом, и сбросила через голову теплый свитер, оставшись в белье.
 Толстые губы Учителя приоткрылись, словно бы он хотел схватить ими засахаренную вишню.
 Марина будто бы почувствовала, что за ней наблюдают, съежилась, закрылась руками и поспешила одеться. Поверх свитера она набросила брезентовую куртку, подбитую мехом, и быстро вышла на улицу.
 Учитель, даже не глядя на пульт, перещелкнул кнопки. Одна картинка сменилась другой. Теперь он видел Марину издалека. Та быстрым шагом шла по улице, направляясь к одному из домов.
 – Что ж ты так недолго себя показывала? – ухмыльнулся Учитель, зная, что его сейчас никто не видит.
 Теперь можно было позволить выйти эмоциям наружу. Он заерзал на шелковых подушках и принялся накручивать на свои толстые пальцы длинную золотую бахрому. Он даже вспотел, шелковый хитон прилип к жирной спине. В последние годы он редко испытывал желание, оно приходило к нему почему-то лишь во сне. Проснувшись, он не мог понять, в самом ли деле оно посещало его или же это был только плод воспаленного воображения. Теперь же желание подступило к нему так явственно, что он не мог думать ни о чем другом.
 – Ну-ка, козочка, у тебя есть парень, но веришь ты в меня. А его, придет время, я сотру в порошок, растворю в серной кислоте, – и улыбка толстых губ сделалась совсем отвратной.
 Он поскреб пятерней волосатую грудь и воспользовался звоночком. На этот раз звук бронзового колокольчика показался ему чрезвычайно мелодичным. Тут же возник охранник. Ничего не объясняя, – такое тут не было заведено – Учитель ткнул коротким пальцем на экран телевизора и распорядился:
 – Доставить ко мне, но вежливо.
 – Слушаюсь, – отвечал охранник с бритой головой и тут же удалился исполнять приказание.
 Девушка тем временем подошла к дому и постучала в дверь. Она не знала, что уготовано ей судьбой.




 Глава 21


 Роман закончил читать послание деда. Он дочитал последний абзац, перепрыгивая через слова, потому что суть уже стала ясна и он понял, во что вляпался. Но, точно так же, как дед, он в какой-то мере даже радовался тому, что оказался именно здесь, именно в это время, потому как от него зависит теперь очень многое.
 «Нужно бежать!» – окончательно решил он.
 У него не возникло ни малейшего сомнения в том, что его дед, академик Богуславский, прав.
 Но как это сделать? А тут еще Марина, попробуй ее уговори! А оставлять ее здесь…
 Мысли путались у него в голове, когда парень выбежал на улицу. Старый библиотекарь проводил его недоуменным взглядом:
 – И ручку не отдал, – проворчал он, подходя к столу, за которым сидел Роман.
 Журналы лежали раскрытыми, все листы, выданные ему библиотекарем, остались чистыми.
 – Не поймешь, – пожал плечами библиотекарь, собирая листы бумаги, смахивая несуществующую пыль с пластиковой поверхности стола.
 А Роман тем временем почти бежал по улице.
 Он бы несся, но боялся привлечь к себе внимание.
 В деревне, заселенной сектантами, не было принято бегать. Все здесь происходило размеренно, чинно. Каждый знал, чем он должен заниматься сейчас, чем будет заниматься завтра. Все время было расписано по секундам, и только редкие часы отдыха сектанты могли посвятить себе. Писать письма здесь было запрещено и единственной связью с миром служило телевидение, которое в любой момент мог отключить Учитель, посчитавший, что передача способна нанести урон вере. А таких передач набиралось множество, и поэтому телевидение работало с перебоями.
 Роман вошел в барак и остановился. Марины там не было. Он подбежал к мужчине, молившемуся в углу перед зажженной палочкой благовоний.
 Прерывать молитвы считалось грехом, но Роман пошел и на это. Он тронул сектанта за плечо. Тот договорил слова молитвы и повернул бритую голову.
 – Марину не видел?
 – Ушла, – ответил сектант и вновь вернулся к своему занятию, принялся раскачиваться из стороны в сторону, и твердить имя Учителя.
 «Где же она?» – Роман рванулся в другой конец барака.
 Наконец ему удалось разузнать, куда пошла Марина. Он с облегчением вздохнул:
 «Слава богу! А то я уже стал бояться. Найти ее и попытаться уговорить удирать вместе. Надо добраться до людей, сообщить им. Я обязан выполнить волю деда!»
 С Мариной он столкнулся уже на улице, почти перед самым домом своих знакомых, где она провела минут десять, и от растерянности не знал, что сказать. Девушка смотрела на него и понимала, парень взволнован. Но она не знала причины этого.
 Наконец Роман Богуславский выпалил:
 – Ты должна мне поверить.
 – О чем ты говоришь?
 – Там, на станции, мой дед занят страшным делом.
 – Дед? – не понимая, проговорила девушка. – Он же в Москве.
 – Это долго объяснять, но он здесь. Он микробиолог, к тому же академик. Его заставляют разрабатывать страшное бактериологическое оружие, убивающее белых людей – таких, как ты и я.
 – Зачем?
 – Тот, кто называет себя Учителем – кровожадный маньяк!
 – Зачем ты мне это говоришь?
 – Нужно бежать!
 Марина стояла, как вкопанная. Подобное об Учителе не смел сказать никто.
 – Я забуду все, что ты сказал мне, – спокойно, отчетливо выговаривая каждое слово, произнесла она. – А теперь оставь меня, я не хочу тебя больше слушать и видеть. Тебя никто не тянул сюда силой.
 Она повернулась к нему спиной и медленно пошла по улице. Роман пытался забежать вперед нее, остановить, но девушка каждый раз обходила его. Ее брови были насуплены, а смотрела она себе под ноги, боясь встретиться с Романом взглядом.
 – Если ты не оставишь меня, то я пойду и расскажу о тебе, потому что ты решил погубить наше дело. Ты сомневаешься в самом святом, – Марина зло оттолкнула Романа и побежала.
 – Ну, и катись! Черт с тобой! – крикнул ей вслед Роман, понимая, что сейчас может произойти то, что погубит его, деда и миллионы людей.
 – Катись, если ты такая верующая, если ты слушаешь глупые россказни и басни для сумасшедших, если ты веришь в пот, кровь и слезы Учителя, если ты веришь в святость его плевков.
 Если хочешь потом жрать дерьмо! А мне на него начхать, я человек свободный. Я должен выполнить волю деда, а не какого-то там Учителя. Что б он сдох!
 Сказав эти слова, Роман почувствовал, как его спина холодеет. В общем-то, он, как и все, находившиеся здесь, боялся Учителя, боялся панически. Страх был внушен и уже вошел в плоть и кровь с того момента, как он впервые увидел фотографию Учителя, закрепленную на заднике в доме культуры.
 «Бежать и как можно скорее! Чего доброго, она, одурманенная бреднями, расскажет обо мне охране. Тогда меня схватят, посадят в подвал, а потом забьют палками до смерти. Забьют, как забили уже не одного, причем, за меньшие провинности. Бежать прямо сейчас, не медля ни минуты!»
 Он увидел, как к Марине подошли двое охранников в белых балахонах и принялись ей что-то говорить. Марина на секунду обернулась, как бы прощаясь с Романом, и закивала головой.
 «Ну вот, сейчас она все и расскажет. Боже мой, куда теперь подевалось все, что нас объединяло? Казалось, я понимаю ее, она понимает меня».
 Роман лихорадочно огляделся. Сперва он решил подобраться к проволочной ограде, отделяющей территорию бараков от леса, и пролезть там, но вовремя заметил телекамеру, укрепленную на бетонном столбе.
 «Да тут все просматривается! И как я раньше этого не замечал!»
 И тут он увидел то, что могло спасти его. Обед еще не кончился и на строительстве храма стоял ярко-оранжевый КамАЗ с бетономешалкой. Эта машина находилась здесь уже целую неделю. Бетон готовили прямо на стройке; по транспортеру засыпая в жерло бетономешалки песок и гравий.
 Цемент носили мешками по приставной металлической лесенке. Рабочих рук хватало и бетономешалку держали здесь только потому, что так бетон получался более высокой марки, нежели если бы его замешивали вручную лопатами.
 Роман, стараясь не спешить, обошел машину и, оглядевшись, убедившись, что за ним никто не следит, вскочил на подножку. Глянул сквозь стекло в кабину. Ключ торчал в замке зажигания, ведь в деревне сектантов не водилось воров, да и замков на дверях не существовало.
 Роман осторожно дернул ручку. Дверца не поддалась. Тогда он соскочил на землю, подхватил обломок кирпича и саданул им в стекло. То рассыпалось на мелкие осколки, раскололось, как раскалывается лед, брошенный с высоты на бетонный пол. Ни теряя ни секунды, парень забрался в машину и завел двигатель. Стрелка манометра качнулась, разблокировав тормоза.
 «Ну, все, теперь вперед!»
 У Романа хватило осторожности не рвануть с места. Вроде бы еще никто не понял, что машину он угнал. Мало ли по каким делам едет КамАЗ с бетономешалкой? Он не спеша ехал по улице.
 Сердце его обмирало, ведь в любой момент кто-нибудь из охраны поднятием руки мог попытаться остановить его. И тут он вновь увидел Марину, о которой от волнения почти успел забыть. Та шла в сопровождении двух охранников, направлявшихся к резиденции Учителя.
 Охранники чуть посторонились, давая дорогу машине. И вдруг один из них заметил, что в кабине сидит не тот, кому следовало бы. Он сделал шаг, загораживая машине дорогу. Роман, стиснув зубы, пригнувшись к рулю, надавил на педаль газа, и КамАЗ с ревом рванул вперед. Охранник даже не успел отскочить, его расплющило на дороге.
 Послышались лишь глухой удар и истошный вопль, который тут же стих, сменившись тихим хрустом.
 Второй охранник уже отскочил к забору и, путаясь в складках балахона, пытался вытащить из разреза материи пистолет.
 – Прыгай сюда! – закричал Роман, распахивая дверцу и махая рукой Марине.
 Та в растерянности пребывала недолго. Истошный крик вывел ее из оцепенения. Она оглянулась на охранника и увидела в его руке черный пистолет.
 – Прыгай! – повторил Роман, пригибаясь к рулю.
 Девушка вскочила на ступеньку, уцепилась руками в поручень. А Роман, вдавил педаль газа и, резко повернув руль влево, сбил второго охранника припечатав его к забору. Тяжелый автомобиль, набирая скорость, понесся к воротам.
 – Ложись! Ложись на пол! – кричал парень, время от времени приподнимая голову, чтобы увидеть далеко ли до полосатого шлагбаума.
 Марина притаилась на полу. Незакрытая дверь болталась на петлях.
 – Дверь закрой! – крикнул Роман.
 Девушка попыталась это сделать, но чуть не вывалилась на дорогу. КамАЗ, подпрыгивая на рытвинах, несся навстречу шлагбауму.
 Из будки выскочил охранник с автоматом. Он на ходу передергивал затвор, досылая патрон в патронник. То ли от волнения, то ли от испуга, но первая очередь прошлась над машиной, а вторую охранник выпустить не успел, исчезнув вместе со шлагбаумом под колесами автомобиля.
 Как спичка захрустел толстый брус, ощетинившись смолистыми щепками, и в этом хрусте даже не осталось места стонам и воплям раздавленного задними колесами человека с автоматом.
 Второй охранник выпустил вслед длинную очередь, но пули, звонко ударив по бетономешалке, не причинили машине никакого вреда. Дорога делала резкий поворот влево. Так было устроено специально, чтобы машины, подъезжая к территории поселка, сбрасывали скорость. И огромный тяжелый КамАЗ чуть не вылетел с дороги. Машина, сломав несколько деревьев, наконец-то выехала на дорогу. Лобовое стекло покрылось паутиной трещин.
 – Куда мы едем? – спросила Марина, вся дрожа от страха.
 – Прочь отсюда! Туда, туда, – Роман махнул головой, показывая направление, будто бы здесь можно было ехать куда-то еще.
 Куда она ведет, Роман не знал. Но если дорога существует, она обязательно куда-нибудь выведет.
 А в поселке уже начался переполох. Двое охранников были мертвы, третий с поломанными ногами корчился в грязи. Сектанты высыпали из столовой и пытались понять что же произошло. Никто происшедшего не видел, слишком быстро все произошло, почти молниеносно. Вот это и спасло Романа с Мариной, дало им некоторый шанс, возможность выиграть немного времени.


* * *

 Учитель узнал о побеге через пять минут. Он ждал совершенно другого удовольствия, надеясь, что когда откроется дверь, он увидит девушку, а увидев, овладеет ею. Но вместо нее он лицезрел охранника и тот, пытаясь справиться с волнением, доложил о том, что случилось. Учитель молчал, равнодушно слушая взволнованную речь охранника.
 – Ты закончил? – спросил он.
 – Да, Учитель, я все сказал.
 – Поймать и доставить сюда обоих. Живьем.
 Чтобы ни один волос не упал с головы девушки.
 Теперь ему желалось ее еще больше.
 – А этого щенка я сожгу в серной кислоте, опуская по сантиметру в час. Пусть сам видит, как растворяется его плоть. Пошел! – махнул он рукой.
 Далеко им не уйти, Учитель знал это прекрасно. Ведь дорога проходит возле станции, а там полно вооруженных людей. Охранник, который докладывал Учителю, тут же по телефону связался со станцией и передал приказ Учителя:
 – Задержать КамАЗ любой ценой, но девчонку и парня не трогать. Так повелел Учитель.
 А сам бросился к джипу, в котором уже сидело трое человек в камуфляжной форме. Джип пронесся прямо по поломанному шлагбауму, по раздавленному охраннику, даже не сбавляя скорости.


* * *

 – Куда ты меня везешь? – запричитала девушка.
 – Еще не знаю, но надо отсюда выбираться.
 И возможно, они продолжили бы свой побег на машине, если бы не крутой подъем, на котором автомобиль занесло. Машина прорезала колесами грязь до льда и замерла на месте. Двигатель продолжал бешено работать, грязь летела на многие метры.
 Затем КамАЗ вздрогнул и медленно пополз назад, хоть Роман и не включал заднюю скорость.
 Еще секунд двадцать парень пытался выровнять автомобиль, но затем, когда заглох двигатель, он, несмотря на то, что рядом была девушка, выругался и выскочил из кабины.
 КамАЗ сидел в грязи по самые мосты и даже если бы рядом был трактор, еще неизвестно, удалось ли бы его вытащить.
 – Прыгай! – он протянул руки.
 Девушка, до смерти перепуганная, ухватилась за Романа и спрыгнула на землю.
 – Бежим!
 Держа ее за руку, парень побежал по лесу.
 Марина еле успевала за ним, все время оглядывалась. Скоро ветви скрыли от них дорогу.
 – Подожди, я не могу больше! – тяжело дыша, проговорила девушка, остановилась и, обхватив себя руками, согнулась.
 Она судорожно вдыхала воздух.
 – Они найдут нас, догонят! – прошептала она. – Отсюда еще никому не удавалось бежать.
 Давай вернемся сами.
 – Ты что, с ума сошла? – Роман схватил ее за плечи и сильно потряс.
 Затем заставил посмотреть себе в глаза. И, не говоря ни слова, принялся быстро целовать ее лицо. Как ни странно, это подействовало больше, чем любые слова. Марина встрепенулась, словно бы жизнь вернулась в ее омертвевшее, похолодевшее тело.
 – Куда? Куда пойдем? – спросила она.
 Роман на несколько мгновений задумался.
 – Там где-то есть река. До нее отсюда километра два или три, нам надо добраться до нее, а там будет видно.
 Роман и сам еще не знал, что он будет делать и что предпримет в следующий момент. Но то, что нужно убегать и убегать как можно скорее, он знал наверняка.
 – Идем! – он схватил Марину за запястье и потащил за собой.
 Возможно, это решение и спасло беглецов, дало им еще немного времени, дало возможность побыть вместе. Охранники, увидев застрявший в грязи КамАЗ, почему-то решили, что беглецы направятся к поселку. Это было бы логично.
 Но охранникам и в голову не пришло, что парень, затеявший побег, понятия не имеет, где находится поселок. А остановиться, все тщательно изучить и принять правильное решение не давало сильное волнение. Ведь начальник охраны понимал, если он не выполнит распоряжение Учителя, его уничтожат. Он разделил группу на две, послав большую в сторону поселка, и возложив на нее все свои надежды. В сторону реки отправился небольшой отряд, который не сильно спешил, считая что шансов поймать беглецов на этом направлении – никаких.


* * *

 Через час Роман и Марина добрались до реки.
 Они остановились на скалистом берегу, не зная, что делать дальше. По местным меркам река была неширокая, метров пятнадцать-двадцать, но очень быстрая и глубокая. Как через нее переправиться, не имея лодки, Роман не знал. Если бы нашлись какие-то бревна, то можно было бы попытаться переплыть на них. Ну, переплывешь, а что делать дальше? Тот же лес, те же сопки. Глядя со скалы, они видели, что до самого горизонта расстилается лес.
 Марина молчала, понимая, что посоветовать она ничего не может, а упреками делу не поможешь.
 – Ты умеешь плавать? – спросил Роман.
 – И не думай туда соваться – утонем. Видишь, какая река? А вода холодная, как лед.
 – А что делать? У нас нет другого выхода. и тут Марина вся вытянулась, подалась вперед. Роману даже показалось, что она сейчас сорвется вниз. Девушка приложила палец к тубам:
 – Тише! Тише! Слышишь?
 Роман ничего особенного не слышал, лишь завывание ветра и шум деревьев.
 – Что я должен слышать?
 – Вроде бы, какой-то странный звук – то ли самолет, то ли машина.
 – Если машина, то это за нами, я вызвал такси, – неуклюже пошутил парень.
 Но тут он сам услышал какой-то урчащий звук, который то приближался, то исчезал, относимый сильным ветром.
 – Откуда эти звуки? – Роман оглядывался по сторонам, пытаясь понять. Тут до него дошло:
 – Скорее всего, лодка. Она плывет по реке.
 И тут же он испугался, потянул Марину за собой, прячась за камни.
 – А если это ищут нас? – предположил он.
 Девушка часто закивала. Это было вполне возможно.
 – Дай я все-таки посмотрю, – сказал парень, выбираясь на скалу, ложась на нее животом.
 Выглянув из-за камня, он увидел серебристый катер, поднимающийся вверх по течению. Катер двигался медленно, преодолевая встречный ветер и сильное течение.
 – Катер, катер, – проговорил парень, пытаясь рассмотреть, кто сидит в нем.
 Люди, сидевшие в катере, вовсе не глазели по сторонам и на преследователей они не походили.
 Роман поднялся во весь рост, прижал руки ко рту и закричал во весь голос:
 – Сюда! Сюда!
 – К нам!
 Марина стояла рядом с ним, размахивая руками.
 Григорий Бурлаков, хоть и сидел на корме катера, первым услышал крик, поднял голову и увидел на скале две темные фигурки – мужскую и женскую. Он еще не понимал, зовут их или приветствуют, на всякий случай помахал рукой, показывая, что заметил. Затем взглянул на Комбата.
 А тот уже прикладывал бинокль к глазам.
 – Они зовут нас, Гриша, – сказал Рублев.
 – Зовут? А толку, – пробурчал Бурлаков. – Небось, хотят, чтобы мы подбросили их к деревне.
 Но где здесь пристанешь? Да и плыть-то нам осталось километров шесть, не больше.
 – Да нет, что-то у них случилось, – Комбат в бинокль разглядел лица парня и девушки.
 У Романа была рассечена осколком стекла бровь, щека перепачкана кровью. Не очень хорошо выглядела и девушка рядом с ним.
 – Что-то у них случилось, – повторил Комбат, давая понять Бурлакову, чтобы тот поискал место, где можно было бы причалить к берегу.
 Оно находилось метрах в ста от скалы.
 Когда лодка подплыла ближе, Бурлаков заглушил двигатель.
 – На помощь! На помощь! – закричал Роман Богуславский.
 – Сюда! Сюда! – вторила ему Марина. – За нами гонятся!
 – Вот и еще одно приключение, Иваныч, тебе надо номер телефона поменять на 911, – сказал Подберезский и крикнул парню и девушке:
 – Спускайтесь вниз, мы вас подберем. Не успели с беглыми заключенными разобраться, а тут еще что-то стряслось.
 Лодка уперлась носом в берег. Бурлаков ухватился за нависшее над водой дерево и замотал веревку.
 – Присмотри за этими, – сказал он Подберезскому, соскакивая не землю, держа автомат наперевес.
 Здесь могло случиться все что угодно. После того как на них напали беглые заключенные, Бурлакова уже ничто бы не удивило, даже появление косматого орангутанга – того, о котором так красочно рассказывал Подберезский. Но вместо косматой обезьяны к лодке подбежали дрожащие, перепуганные парень и девушка.
 – За нами гонятся!
 – Кто за вами гонится? – спросил Комбат, помогая Марине забраться в перегруженный катер.
 Роман прыгнул следом.
 – Сектанты гонятся!
 – Какие еще сектанты?
 – Не знаю, как и сказать, – сбивчиво заговорил Роман, понимая, что всего сразу не объяснишь. – Я должен добраться к людям, должен!
 – Вот ты и добрался, – улыбнулся Комбат, улыбнулся добродушно, понимая, что парень искреннен, и что действительно стряслось что-то чрезвычайное.
 Он достал пачку сигарет и протянул Роману.
 – Я не курю, – отрицательно качнул головой парень.
 – А она?
 – Тоже не курит. Мы были с ними, но там остался мой дед, академик Богуславский.
 – Погоди, все объяснишь. Мы плывем в поселок, там расскажешь.
 – Нет! Туда нельзя ни в коем случае!
 – Почему нельзя? – спросил Комбат и, толкнув в плечо Бурлакова, дал понять, чтобы тот отплывал.
 Бурлаков отвязал катер, зашел в воду, толкнул его и, навалившись животом на борт, забрался в него. Затарахтел двигатель, и стена леса, скалистый берег начали удаляться.
 – Так почему нельзя плыть в поселок? – спросил Комбат и, сняв бушлат, накинул на плечи девушки. – Согрейся, ты вся озябла, дрожишь.
 Может быть, немного спирта?
 – Нет, нет.
 – А я думаю, что надо.
 Комбат сам зачерпнул воды прямо из реки, разбавляя спирт в железной кружке. Марина выпила, надолго закашлялась.
 – Ничего, ничего, сейчас пройдет. А ты хочешь?
 – Да, – кивнул головой Роман.
 – И тебе. Может, не разводить?
 – Разводите, – парень тоже выпил спирта, и наконец-то на его лице проступил румянец.




 Глава 22


 Настроение полковника Бахрушина в последние дни было просто-напросто ни к черту. По ночам он почти не спал. Обычная его разговорчивость и словоохотливость исчезли. Он был угрюм и замкнут. Даже начальство это заметило. Но на вопрос: «В чем дело? Стряслось что?» Леонид Васильевич опускал голову и отрицательно ею качал.
 После такого ответа вопросов задавать не хотелось, и Бахрушина оставляли в покое, только недоуменно пожимали плечами. Лишь один человек знал, что происходит на самом деле. И этим человеком был непосредственный подчиненный полковника капитан Альтов. Кому-кому, а ему было известно многое. Не все, конечно, но, достаточно для того, чтобы понимать причину мрачного состояния своего начальника.
 – Ну, какую гадость еще скажешь, капитан? – чаще всего, столкнувшись с Альтовым, спрашивал полковник. – Не жалей уж старика, говори.
 – А что говорить, Леонид Васильевич? – как правило, отвечал Альтов. Ему самому было не по себе. – Да, попались мы с тобой, попались… Как мыши в мышеловку. Погнались за дармовым сыром, а она хлоп – и мы теперь сидим, ждем своего смертного часа. Такое у тебя состояние, Валерий?
 Капитан Альтов морщился:
 – Да, Леонид Васильевич, состояние у меня, как вы понимаете, ни к черту.
 Правда, Альтов чувствовал, что Бахрушин что-то задумал и, возможно, скоро начнутся активные действия полковника. Тогда работы достанется всем. А ему, Альтову, тем более. Бахрушин загрузит его делами по самую завязку, даже вздохнуть-передохнуть будет некогда. Но до этого пока не дошло. Полковник Бахрушин был весь в напряжении, словно, ожидая чего-то плохого, словно та последняя капля, которая переполнит чашу его терпения, вот-вот капнет. И тогда Бахрушин начнет действовать молниеносно и решительно. И многим его врагам станет не по себе.
 Но даже Альтов на понимал глубины той пропасти, в которую попал Бахрушин. А дело выглядело, следующим образом. Бахрушину стало известно, что генерал ГРУ Пивоваров передал очень важные документы по секретным разработкам бактериологического оружия иностранцам. И передал не бескорыстно. Для чего эти документы у Пивоварова купили и за какую сумму полковник Бахрушин мог лишь догадываться.
 Было понятно, что за Пивоваровым стоят еще какие-то люди и, скорее всего, из верхних эшелонов власти, из Совета безопасности. Они-то, возможно, и санкционировали сделку, которую провел лично Пивоваров.
 А вышли на генерала Пивоварова абсолютно случайно. Сотрудники полковника Бахрушина вели совершенно другого человека – корейца, который был на следующий день после того как получил от генерала Пивоварова документы по бактериологическому оружию, убит. И убит очень профессионально – так могли действовать только сотрудники спецслужб.
 Когда Бахрушин попытался выяснить в чем суть действия бактериологического оружия, документацию на которое продал генерал Пивоваров, – а то, что документация продана, Бахрушин уже не сомневался, – выяснилось следующее. Два человека, которые знали достаточно много и были авторами этого страшного изобретения – академик Богуславский и биохимик Петраков исчезли, якобы, заключив контракт с загадочной организацией, которую финансировала японская сторона.
 Каких-то явных и неопровержимых доказательств у полковника не имелось, а домыслы-гипотезы, как любил повторять сам Бахрушин, к делу не подошьешь. Можно было, конечно, пойти к начальству и доложить то, что стало известно.
 Но не таким человеком был Бахрушин. Он не любил перекладывать ответственность со своих плеч на чужие, даже на плечи непосредственного начальства. И по инстанциям шел только тогда, когда сам решить ничего не мог.
 – Что будем делать, Леонид Васильевич? – утром за чашкой кофе спросил у шефа капитан Альтов.
 – А что ты предлагаешь, Валерий? – каким-то деревянным голосом спросил Бахрушин, закуривая уже четвертую или пятую сигарету за утро, – Ты думаешь, стоит пойти и доложить?
 Альтов пожал плечами.
 – Что ты, Валерий, как баба, жеманничаешь?
 Говори то, что думаешь, легче сразу станет.
 – Послушайте, Леонид Васильевич, а зачем кому-либо сейчас бактериологическое оружие? Ведь оно запрещено всевозможными конвенциями…
 – Оно-то так, Валерий, – сказал Бахрушин, ставя чашечку на блюдце, – много что запрещено всевозможными законами. И воровать запрещено, но, тем не менее, все воруют. И взятки давать не рекомендуется, но все кругом – посмотри – поголовно несут пухлые конверты. Так что на словах оно, вроде бы, получается, но на деле выглядит совсем по-другому.
 – Но, кому? Кому, Леонид Васильевич, все это надо?
 – Кому надо? – Бахрушин потер виски, затем вытащил носовой платок и промокнул вспотевший лоб. – Может быть, его перепродадут какому-нибудь Саддаму Хусейну или еще одному сумасшедшему, а он им станет шантажировать цивилизованный мир, своих соседей, пугать, грозить. И сделать с ним будет что-нибудь сложно.
 – В этом что-то есть, – сказал капитан Альтов, понимая, что Бахрушин что-то не договаривает. – Так ведь его, Леонид Васильевич, еще надо сделать.
 – Специалисты, Валерий, сделают все. А за деньги – тем более. Заплатят за работу, думаю, немало. Нам с тобой всю жизнь работать и работать, а даже сотой части тех денег мы не увидим.
 Главное – головы и документация.
 – Не хочу я таких денег! – встрепенулся капитан Альтов. – Гнусные они, грязные, кровавые.
 – Не говори красиво, – заметил Бахрушин. – Деньги – они и есть деньги. Но ты верно заметил, – продолжил свою мысль Бахрушин, – сумасшедший есть сумасшедший. А что, если действительно, какой-то сумасшедший решит им воспользоваться?
 – В смысле шантажа? – спросил Альтов.
 – В прямом смысле, Валерий. Ну-ка, еще кофе и еще сигарету.
 Полковник Бахрушин закурил и принялся нервно двигаться по кабинету. А капитан Альтов некоторое время следил за шефом. И если бы было кому взглянуть на этих двоих со стороны, они вызывали бы улыбку. Один ходил туда-сюда, второй, помоложе, вертел головой, словно у него не голова, а камера слежения.
 А еще два дня назад Бахрушин встретил Брагина. Обменявшись крепким рукопожатием, Бахрушин спросил:
 – Ну, как тебе мой протеже? Новых неприятностей ты от него не нажил?
 От этого вопроса полковника Брагина чуть не передернуло.
 – Хотел его вернуть, да он, говорят, уехал.
 – Как?
 – Послал всех к едреной фене и уехал отдыхать.
 – Вот как! – выдохнул полковник Бахрушин. – Да, мужик он непростой.
 – Не говори, Леонид Васильевич, слишком уж не простой.
 Спрашивать куда уехал, Бахрушину не хотелось. Да и не имело смысла. Откуда Брагин будет это знать? А вот почему уехал – Леониду Васильевичу было знать интересно, прошлый раз они толком и не договорили.
 – Он японца отделал так, что у того сотрясение мозга случилось.
 – Японца? – спросил Бахрушин, он кое-что слышал об этом, но прикинулся простачком, чтобы узнать подробности из первых уст.
 – Да, к нам приехали, через Совет безопасности. Поучиться немного, опыт перенять… А как потом выяснилось, у того японца то ли черный, то ли коричневый, то ли синий пояс по карате. Я в этом, Леонид Васильевич, не разбираюсь.
 – И что? – переспросил Бахрушин.
 – Начали соревноваться там, на полигоне, кто круче. Наши спецназовцы, наши красавцы, которые кирпичи и доски головами ломают, ну те, которые перед приезжими выступают и гостями, начали перед япошками выпендриваться. А япошка и говорит: «Может, попробуем, кто сильнее?» Ну и закончилось все это плачевно. Тогда твой Рублев и говорит японцу: «Может, ты попробуешь со мной?». Тот закивал, благодарю, мол, благодарю, давайте, мне все равно. Ну, так вот, твой Рублев его отделал так, что на следующий день японца отвезли в наш госпиталь с сотрясением мозга.
 – Ничего себе! – усмехнулся Бахрушин, хотя, представлял, что Рублев церемониться не станет и кокетничать с иностранцами не будет.
 – Да, жаль, конечно, Брагин, что ничего не получилось у тебя с Рублевым. Хороший был бы инструктор!
 – Да ну его к черту! И вообще, Леонид Васильевич, я спешу.
 – Погоди, а что за японцы? Ну-ка, поподробнее, если, конечно, это не военная тайна.
 – Никакая уже не тайна! – Брагин, который собирался идти, остановился:
 – Совет безопасности договорился с Минобороны. Те – с Генштабом. Вот и прислали к нам, на засекреченный полигон, японцев.
 – Ничего себе, – удивился Бахрушин, – они бы еще Саддама Хусейна привезли, Аслана Масхадова и всех остальных. Пусть посмотрели бы, может, тогда всем расхотелось бы…
 – Брось ты, Леонид Васильевич, не расхочется им никогда! Ладно, я побежал, я и так тебе много наговорил. А своему Рублеву, если увидишь, передай привет. Мужик он – что надо, я скажу тебе честно, положа руку на сердце.
 – Я и без тебя знаю, что мужик он хороший.
 – Только, жаль, не гибкий.
 – Ты хочешь сказать, Брагин, что Рублев не прогибается?
 – Можно сказать, и так.
 С портфелем в левой руке, помахивая правой, Брагин заспешил по длинному коридору, застланному красной ковровой дорожкой. Бахрушин постоял несколько мгновений, глядя в спину быстро удаляющемуся Брагину.
 «Надо, все-таки, позвонить Борису Ивановичу, узнать, что да как. И вообще, какого черта он! – Бахрушин уже стал сердиться на себя за то, что устраивал Рублева, а тот на все наплевал, избил какого-то японца и преспокойненько ушел, махнув рукой на все старания Бахрушина. – Ладно, увижу – скажу. Все скажу, что думаю».
 Хотя, в душе Бахрушин был убежден совершенно в другом. И если Рублев поступил именно так, как он поступил, то другого выхода у него не имелось.
 "А я? Я? – принялся терзать себя вопросами Бахрушин. – Раздумываю, мучусь, пойти к начальству или нет, доложить, не доложить, кому от этого будет плохо, кому хорошо, кто на этом сможет погреть руки, а кого этот огонь обожжет…
 А Рублеву все просто: не понравился кто-то, так он сразу – бряк в глаза! Сволочь, мол, ты, подлец… Но ясность уже есть. Да, надо идти, надо докладывать", – уже, наверное, в сотый раз сказал себе полковник Бахрушин.
 Тем не менее, к начальству он не шел, продолжая просчитывать всевозможные варианты, строить гипотезы. Единственное, что полковник Бахрушин и капитан Альтов смогли выяснить наверняка, так это то, что в Иркутск через две недели собирается ехать генерал Пивоваров с какой-то плановой проверкой. И еще, там же, возле Иркутска, российско-японский университет как раз в это время проведет конференцию, на которой будут присутствовать представители религиозных сект как с японской стороны, так и с нашей. И даже будут представители печально известной секты «АУМ синреке», запрещенной в Японии.
 Бахрушину не хватало нескольких веских доказательств – одной-двух деталей, – для того, чтобы двинуться к начальству. И Бахрушин их упорно искал.


* * *

 – Послушай, парень, так может, ты расскажешь, что, собственно говоря, стряслось и от кого вы убегаете? – Борис Рублев придвинулся к Роману Богуславскому.
 Парень уже немного успокоился, но, тем не менее, пальцы подрагивали. И Рублев это видел. Девушка плакала, но несильно. Слезы катились по ее бледным щекам, а Марина по-детски размазывала их ладонями.
 – Да вы, вот.., письмо моего деда прочтите, – Роман вытащил из кармана куртки сложенный вчетверо лист бумаги.
 – Сам прочти, – ответил Рублев.
 – Я уже это читал двадцать раз.
 – Ну, тогда расскажи что к чему.
 И Роман принялся объяснять то, что было ему известно раньше, и то, что стало для него неожиданным открытием. Борис Рублев слушал, нервно курил, глядя то на дрожащие пальцы Романа, то, вдруг, начинал осматриваться по сторонам.
 – Погоди, молодой человек, так ты говоришь, там сектанты?
 – Сектанты, – ответил Роман, – и у них очень много оружия.
 – А ты откуда знаешь про оружие? – спросил Комбат.
 – Я видел, как выгружали ящики.
 – Ящики с оружием?
 – Да, и с оружием. Они за нами погнались, и я на машине… Схватил Марину и…
 И Комбат уже примерно представлял, как этот молодой сухощавый парень угонял КамАЗ с бетономешалкой, как машина застряла в грязи и парень с девушкой, словно загнанные звери, бежали по сопкам, по тайге, по грязи к реке.
 – А куда вы, собственно, бежали? – задал он вполне резонный вопрос. – На реке же могло никого не быть. А то, что вы встретили нас, это случайность.
 – Не знаю. Я просто не хотел оставаться там, и мне надо было добраться до людей, чтобы передать послание деда.
 – Так ты говоришь, твой дед – академик?
 – Да, академик. У него куча всевозможных премий. Он очень известный человек.
 – И что, его заставляют делать какую-то дрянь?
 – Вот, он пишет о каком-то страшном вирусе, который может уничтожить все славянское население.
 Комбат слушал и не верил. Ему казалось сказкой, что какой-то вирус, может уничтожить белых людей, что вот, сейчас, здесь, в Прибайкалье, секта каких-то сумасшедших, притащив из Москвы ученых, создает эту дрянь. И с помощью ее… – дальше Комбат терялся в догадках, что собирается делать главарь секты.
 – А для чего этот вирус нужен? – спросил у Романа Комбат.
 – Дед пишет, что это очень страшное оружие.
 – Оружие, говоришь?
 Как любой офицер, Комбат знал, что существует, кроме химического оружия, и бактериологическое. Но сталкиваться с ним ему никогда не приходилось.
 – Что же делать? – подумал Рублев.
 – Надо сообщить властям, надо позвонить в Москву.
 – Резонно, – заметил Комбат. – Вот, прямо отсюда, прямо с берега этой реки, взяли и позвонили в Москву и сказали. Кому надо сообщить? – спросил он у Романа.
 – Не знаю, – замялся парень, – он действительно не знал, кому следует сообщить о том, что здесь происходит.
 – Ладно, надо добраться до телефона, отделаться от беглых заключенных, сдать их властям и оттуда, может быть, позвонить в Москву.
 – В поселок нельзя идти, – снова сказал Роман. – Нельзя! Там нас схватят сразу же. Схватят и уничтожат.
 – Как это – уничтожат?
 – Забьют палками. Учитель скажет – и забьют всех, до единого. А еще, могут растворить в серной кислоте.
 – Точно? – переспросил Комбат.
 – Бросят в ванну, полную серной кислоты, и растворят до…
 – Ладно, не надо, – сказал Комбат, – успокойся. Это ты, парень, уже бредишь и фантазируешь. Зачем человека растворять?
 – Зачем?! – воскликнул Роман, – чтобы другим было неповадно убегать! Чтобы все слушались Учителя и не смели не повиноваться.
 – Ну, ты меня и напугал, Роман! Я думал, ты взрослый парень, а ты про серную кислоту. А у тебя дед нормальный?
 – В каком смысле нормальный? – насторожился Роман.
 – Ну, у него с головой все в порядке?
 – Конечно, в порядке! Правда, он очень старый.
 Комбат поморщился, словно от резкой зубной боли.
 – Ладно. Вот что я тебе скажу, приятель: сейчас мы плывем в поселок, а там будет видно.
 А что будет видно в поселке, Комбат еще и сам не знал. Но понимал, что волей случая вовлечен в большую игру, очень большую.
 «Кстати, – расхаживая по берегу, решил он, – как доберемся до поселка, позвоню-ка я Бахрушину. Может, он что-нибудь понимает в этих сектантах, вирусах, штаммах? Расскажу ему и спрошу, что делать. Глупостей он не посоветует, не такой он человек».
 И от этих мыслей Комбату сразу стало легче.
 Он даже похлопал себя ладошами по коленям.
 – Что это ты развеселился, Иваныч? – заметил Подберезский.
 – Да так, Андрюша, настроение хорошее. Вот, по реке поплывем, каторжников сдадим властям…
 – Так чему здесь, собственно говоря, радоваться?
 – Да так. Просто, как-то все становится на свои места.
 – Что он тебе рассказал?
 – Про своего деда. В общем, тут, Андрюха, много непонятного, но, тем не менее…
 Все загрузились в катер, и Андрей Подберезский оттолкнул его от берега. Зарокотал двигатель, катер медленно развернулся и двинулся вверх по течению.
 Беглые заключенные были мрачны. Они понимали, что, возможно, это их последние часы на свободе, и что как только эти трое сдадут их властям, тут же прилетит вертолет и на них наденут наручники. И прощай свобода! Им повезет, если их не забьют до смерти прямо здесь и они смогут оказаться на тюремных нарах. Но, скорее всего, до этого им не дожить, Грош это понимал прекрасно. Ему все было ясно, как божий день.
 Понимал это и Сема. Лишь Петруха, оглядываясь по сторонам, время от времени улыбался.
 А еще он смотрел на девушку, которая то и дело начинала плакать. Почему она плачет, Петруха, конечно, не знал. Но ему стало ее жаль.
 «Наверное, что-то у нее случилось. Наверное, она с этим парнем сбежала из дому. А может, беременна? Да мало ли какие проблемы бывают у девушек?»
 Катер плыл, преодолевая течение. Комбат поглаживал приклад автомата. Река делала поворот.
 И тут Гриша Бурлаков резко сбавил скорость.
 Он увидел на скале вооруженных людей.
 – Иваныч, смотри, – сказал он Комбату.
 Тот взял бинокль, приложил к глазам.
 – Эй, Гриша, погоди!
 Он рассматривал в бинокль людей, стоящих на скале.
 – Это не военные, – уверенно сказал Комбат, – странные какие-то люди. Глянь-ка, Роман, не ваши ли это преследователи?
 Парень долго и неумело возился с биноклем.
 Наконец произнес:
 – Да, это они. Все, нам не выбраться, – прошептал он, отдавая бинокль Рублеву.
 – Как это не выбраться? – улыбнулся Комбат. – Это ты брось, Роман. Нам надо беглых каторжников властям отдать, тебя в Москву отправить. А ты говоришь, не выбраться.
 Люди, стоящие на скале, махали руками, показывая, чтобы катер остановился. У них тоже был бинокль, и они наверняка хорошо рассмотрели всех, кто был на катере.
 Когда катер проплыл еще метров сто пятьдесят, Рублев увидел на берегу джип и вездеход.
 Вооруженные люди в камуфляже упорно предлагали катеру остановиться и причалить к берегу.
 – Что будем делать, Иваныч? – подвигая к себе автомат спросил Бурлаков.
 – Только не надо, не надо! Не плывите! – вдруг закричала Марина. – Не плывите! Они нас убьют! Я вас прошу!
 В голосе девушки было столько страха, что Комбат даже поежился.
 – Неужели они такие кровожадные и безжалостные?
 – Да! Да! Они мерзавцы, сволочи! Его убьют сразу! Я это точно знаю, – воскликнула Марина.
 – Успокойся, родная, успокойся. Накройся бушлатом, не сбрасывай его, а то простынешь.
 Не знаю, Гриша, что делать, – повернувшись к Бурлакову, сказал Комбат. – Но приставать к берегу, честно говоря, мне не хочется. Я насчитал девять человек.
 – Да, многовато. И вооружены они до зубов.
 Единственное, чего у них нет, так это пулемета.
 Оружием они обвешались, как новогодние елки игрушками. Словно, не за парнем с девушкой гнались, а за группой диверсантов.
 Андрей Подберезский лихо сдвинул шапку на затылок.
 – Ну, что, Иваныч, наверное, опять воевать придется?
 – С чего это ты взял, Андрюха?
 – Да я уж тебя знаю, Иваныч.
 – Нет, воевать мы не будем. Подальше к тому берегу держись, если можно, Гриша.
 – Можно, командир, – сразу переходя на какой-то совсем иной язык, произнес Бурлаков. – Есть, к тому берегу! – и катер начал медленно забирать влево, прижимаясь к дальнему берегу.
 А люди Учителя, увидев такой маневр, насторожились. Начальник охраны сразу же связался с Учителем:
 – Что делать? – спросил он. – Беглецы на катере с какими-то тремя вооруженными людьми.
 – Что делать? Брать! Брать живьем! Я же тебе сказал! Ты что, не понял?
 Начальник охраны закончил разговор и приказал своему человеку:
 – Дай-ка предупредительную очередь. Пусть плывут сюда и не думают убегать.
 Комбат взглянул на беглых заключенных:
 – Слушайте, мужики, я вам вот что скажу.
 Сейчас, может быть, начнется сильная пальба, так что вы лучше ложитесь на дно и лежите смирно, старайтесь не высовываться. А то пуля – дура, не разбирает, кто перед ней. Может в голову попасть или в плечо. Так что, лежите тихо и не рыпайтесь, а мы попробуем договориться. Заглушика, Гриша, двигатель.
 Бурлаков сбавил обороты. Двигатель тихо урчал, как урчит зверь, готовый к прыжку.
 – Плывите к берегу, я вам приказываю!
 Комбат пожал плечами. Чего он не любил, так это когда ему приказывают те, кто не имеет над ним власти.
 – А кто вы такие, чтобы мне приказывать? – поднявшись во весь рост, крикнул Борис Рублев.
 – Плывите сюда! Отдайте нам наших людей!
 – Ваших людей? – Комбат посмотрел на Романа Богуславского и Марину.
 И ему стало жалко и парня, и девушку. Слишком уж они были перепуганные.
 – А они что, ваши рабы? Или, может, крепостные? Да и кто вы такие?
 – Они наши друзья, они просто ошиблись! – закричал начальник охраны, – его голос, подхваченный ветром, разносился над рекой.
 – А если они не захотят? Вы у них спрашивали?
 – Нам не надо у них спрашивать. Плывите сюда.
 – Ну, вы даете! Вот так, мы возьмем и поплывем!
 – Плывите сюда, иначе, пожалеете!
 – Может, и пожалеем, – тихо сказал Комбат. – Подай-ка чуть ближе к берегу, Гриша, метров на тридцать-тридцать пять подплыви.
 Катер развернулся и подался ближе к берегу.
 – Плывите, плывите сюда, – радостно закричал начальник охраны, думая, что его слова дошли до ума мужчин, сидящих в катере.
 – Спроси у них, если они твои друзья, если они захотят, мы подплывем к берегу и пусть они остаются с вами.
 – Я не хочу даже разговаривать с ними, я хочу договориться с вами, – и, подняв вверх короткий автомат с пламегасителем на стволе, начальник охраны трижды выстрелил.
 Комбата это ничуть не удивило. Он поднял свой автомат и тоже трижды выстрелил. Комбат уже догадался, и Роман Богуславский, и Марина нужны этим людям живыми. И лишь это удерживает их от того, чтобы открыть огонь по катеру и затопить его в холодной, быстрой, угрюмой реке.
 – Нет, приятель, если парень и девушка захотят, то тогда да. А если нет…
 – Я даю вам на размышление три минуты и не больше! – начальник охраны посмотрел на часы.
 Комбат увидел, как они сверкнули в солнечном луче, и тут же взглянул на свой хронометр, словно бы засекая три минуты, отпущенные на размышление.
 – Так вы не хотите? – спросил он у Романа.
 – Нет, ни в коем случае! Не плывите, не плывите к берегу, я вас прошу! Они нас убьют, от них надо убегать!
 – Убегать от них? Наверное, так и придется поступить. Да, Гриша? – тихо спросил Борис Рублев у Бурлакова. – Андрей, держи их на мушке, будь готов ко всему.
 – Есть, командир! – четко, по-военному ответил Подберезский и бесшумно передернул затвор автомата.
 Он еще сидя в катере связал два рожка вместе, чтобы в случае чего тут же их переставить.
 – А ты, Гриша, как? – словно бы перед прыжком с парашютом, спросил Комбат у Бурлакова.
 – Нормально, командир, – ответил Гриша.
 – Ну, тогда смотри. Ты у нас за шофера. Только быстро не гони, Гриша, а то на какую-нибудь льдину напоремся. А купаться мне надоело.
 Бурлаков улыбнулся от этой нехитрой шутки Комбата, Улыбнулся и Подберезский.
 – Слушай, Грош, тут херня какая-то, – сказал Сема на ухо своему приятелю. – Сейчас, наверное, начнут стрелять. И не дай бог, катер затопят!
 – Тонуть не хочется!
 – Ясное дело не хочется, – ответил Грош, перетирая веревку, которая связывала его руки. – Помоги мне, может быть, зубами погрызи, – сказал он Семе. – Надо руки освободить, а я потом развяжу тебя.
 – Ладно, попробую, – Сема наклонился и вцепился зубами в веревку.
 – Давай, давай, – бормотал Грош, – грызи, Сема, грызи. Рви ee сволочь, рви. Не хочу утонуть, не хочу…
 Сема старался, как мог.
 – Три минуты истекло, – прокричал начальник охраны.
 – Я вижу, у нас есть часы, – ответил Комбат.
 Ситуация, в общем-то, была глупее некуда.
 Катер был почти на середине реки, плыть вперед, вверх, бесполезно, плыть назад – бессмысленно.
 До ближайшего населенного пункта вниз по реке километров пятьдесят, вверх – километра четыре или пять. Но пока туда доплывешь, там уже будут эти. Кто – «эти», Комбат еще не знал. Он их так и назвал для себя – «эти», потому что не нашел никакого другого определения.
 А «эти» уже нервничали, не находя себе места.
 – Дай еще очередь, но смотри, бей не по катеру, – обратился начальник охраны к одному из своих подчиненных.
 Тот положил автомат на капот джипа, принял упор и выпустил длинную очередь. Пули веером вошли в воду прямо перед носом катера.
 – Собаки! – пробормотал Комбат. – Андрюха, покажи-ка этим уродам как надо стрелять, а то они, я вижу, не умеют.
 – А может, не надо, Иваныч?
 – Давай, – сказал Комбат, вернее, приказал.
 – Ну, ладно.
 Четырнадцать пуль вошли прямо у ног, почти в подметки башмаков людей, стоящих на берегу.
 Те испуганно отпрыгнули.
 – Вот так стрелять надо! Ты меня понял? – крикнул Комбат, держа автомат наперевес, готовый в любую секунду им воспользоваться. – Так понял или нет?
 – Давайте договоримся! – закричал начальник охраны.
 – О чем договоримся?
 – Обо всем, – ответил начальник охраны.
 – Обо всем ты будешь договариваться со своей женой, – крикнул Комбат. – Запускай двигатель, Гриша. Вперед! И если кто-нибудь шевельнется, стреляй, Андрюха. А вы, ребятки – на дно катера! – обратился Комбат к Роману и Марине.
 Девушка сидела растерянная, втянув голову в плечи. Комбат взял ее и несильно толкнул:
 – Ложись, ложись на дно, родная, а то сейчас стрельба может начаться.




 Глава 23


 Гриша Бурлаков развернул катер, запустил двигатель на всю мощь и погнал вверх по реке.
 Андрей Подберезский все это время держал под прицелом стоящих на берегу людей. И может ;быть, если бы те шевельнулись или принялись стрелять вдогонку, то Подберезский ответил бы им. Но люди из охраны Учителя хранили спокойствие, лишь их взгляды выражали ненависть к этим непонятно откуда взявшимся вооруженным людям.
 А в это время в поселок сектантов прибыл вертолет «Ми-8», на борту которого находились японцы – те самые, с которыми Комбату пришлось встретиться на полигоне под Москвой. Они уже закончили курс обучения. Но вместо того, чтобы убраться на свои острова, они направились в Иркутск. Там их встретили. Тяжелый военный вертолет уже был готов к отправке и им лишь оставалось погрузиться, дождаться еще небольшую группу из пятнадцати человек и все они полетели к поселку сектантов.
 К встрече гостей все было готово. Их ждали недавно построенные домики, в которых было тепло и чисто. Эти люди были нужны Учителю, он полагал, что с их помощью, а также с помощью ученых, работающих день и ночь в лаборатории, он сможет поставить на колени весь мир, обессмертить свое имя, вписав его в анналы истории.
 Он надеялся, что станет вначале властелином огромной территории России, а затем его власть распространится на весь мир. Ведь устоять перед тайным оружием, которым будет владеть он, ни в состоянии никто из белых. И удар, который он нанесет, окажется страшным.
 А те фанаты, которые прибыли вместе с японцами, тоже будут оружием в руках Учителя.
 Именно они и еще сотни, а может, тысячи других, преданных Учителю людей, верящих каждому его слову, боящихся его, проникнутых его учением, на первый взгляд, глупым и бессмысленным, разнесут заразу по всему миру. Спровоцируют гибель белых людей в Москве, Санкт-Петербурге и других крупных городах России. А затем толпы китайцев хлынут со своих перенаселенных земель на опустевшие просторы России. И до этого дня, до дня страшного суда, осталось недолго.
 Учитель, сидя на втором этаже, в огромной комнате с зашторенными окнами, перебирая в толстых пальцах четки из драгоценных камней, словно бы отсчитывал дни, которые остались человечеству.
 "Скоро, скоро в страшных муках вы все уйдете на тот свет. Уйдете, и ваши тела будут преданы земле. А может, и не будут, возможно, паника окажется настолько сильна, что некому будет хоронить умерших и они станут гнить, разлагаться, испускать зловоние, невыносимое и удушливое.
 Весь мир пропитается запахом дерьма".
 – Скоро, скоро, – бормотал Учитель, передвигая отполированные крупные драгоценные камни четок. – Еще день, еще неделя и вирус размножится. Его будет так много, что я смогу распространить свое учение на весь мир. Но вначале я должен всех напугать. Ведь только смертельно испуганный человек делается покорным, жрет экскременты, и из него можно лепить все, что угодно.
 Учитель сам вышел встречать прибывших гостей. Он прикоснулся мокрыми, обильно смоченными слюной пальцами к затылку каждого, благословляя этим и принимая их на своей земле. А затем Учитель проследил, как выгружают из вертолета ящики, контейнеры и коробки.
 На всех пестрели надписи, в большинстве случаев, иероглифами. По бумагам в этих ящиках находилась научная аппаратура для лабораторий.
 На самом же деле, они были полны оружия, средств связи и боеприпасов. Оружие было в основном импортное.
 Один из помощников Учителя, склонив голову, подошел к нему и подал трубку телефона. Красная лампочка на корпусе пульсировала.
 – Кто это? – спросил Учитель у помощника.
 – Люди из охраны.
 – Что они хотят?
 – Они сообщают, что случилась небольшая неприятность.
 – Какая? – спросил Учитель.
 – Наши люди не смогли взять беглецов.
 – Почему? – голос Учителя звучал спокойно, как будто даже равнодушно.
 Он говорил так, словно бы его вообще не интересовала судьба Романа Богуславского и девушки.
 А на самом деле, все внутри этого гнусного человека клокотало от ярости. Единственное, что выдавало нервное напряжение, это время от времени подергивающаяся щека и подрагивающее веко левого глаза.
 – Начальник охраны сообщает, – продолжил помощник, – что беглецы добрались до реки.
 А там их взял катер.
 – Откуда катер? – тихо спросил Учитель.
 – Какой катер? – закричал в трубку помощник. – Они сами не знают, что за катер, но на нем трое вооруженных людей. И скорее всего, это не военные: одеты не в форму и на охотников они тоже не похожи. Вооружены автоматами «Калашникова».
 – Кто такие и что они делают на нашей территории?
 Помощник пожал плечами.
 – Значит, так, – решение у Учителя созрело прямо здесь, на месте. Спроси-ка, куда они движутся?
 Тот закричал в трубку срывающимся от напряжения голосом:
 – Куда плывет катер? Куда плывет катер, спрашивает Учитель.
 – Я ничего не спрашиваю, – прошипел Учитель.
 – Да-да, куда плывет катер?
 – Вверх по реке.
 – К нам, к селению?
 – Они говорят. Учитель, что катер поднимается вверх.
 – Я слышу, не глухой, – тихо произнес Учитель и подозвал к себе пальцем японца в камуфляжной форме, из тех, что совсем недавно прилетели на военном вертолете.
 Японец лишь на полигоне делал вид, что не понимает русского языка. На самом же деле, он не только прекрасно понимал, но неплохо изъяснялся.
 – Послушай, – тихо сказал Учитель, – для тебя и для твоих людей есть работа. По реке поднимается катер, на нем двое оступившихся, ослушавшихся меня, не желающих повиноваться моей воле и работать на наше дело.
 – Что я должен сделать, Учитель? – спросил японец, немного склонив голову.
 – Я хочу, чтобы ты и твои люди взяли их, взяли двух моих беглецов и доставили сюда живыми.
 – А людей на лодке? – японец стоял неподалеку и слышал весь разговор Учителя с помощником.
 – С ними можешь делать все, что угодно.
 Кстати, – обратился Учитель к помощнику, – солдаты нашли беглых заключенных?
 – Нет, вроде бы, – ответил помощник.
 – Тогда ты скажешь, если что случится, что, мол, мы приняли их за беглых заключенных, предложили им сдаться, а они оказали сопротивление. И тогда ты, твои люди, расправились с ними так, как те того заслуживают.
 Учитель говорил неторопливо, веко подергивалось. И он тыльной стороной пухлой ладони, как подушечкой, промокнул слезу, которая покатилась по жирной щеке.
 – Быстро, выполняйте! Жду хороших новостей, – он медленно развернулся и, приподнимая руками полы своих белых одежд, направился к автомобилю. Мелькали розовые пятки над деревянными подошвами сандалий.
 Учитель шел неторопливо, величественно. Все, кто были рядом, опускали головы. Они были покорны его воле. А те, кого мучили сомнения в правильности учения, просто-напросто боялись его.
 Оружия прибыло столько, что можно было вооружить роту солдат. А обмундирование в поселке имелось, его завезли еще год назад, купив за бесценок на военных складах Дальневосточного округа.
 Джип и вездеход, забрызганный грязью до ветровых стекол, прибыли на площадку к вертолету почти одновременно. Японцы были уже готовы отправиться по реке перехватывать катер с Комбатом. Но они плохо ориентировались на местности и им требовались проводники.
 – Ну что там? – поздоровавшись за руку с начальником охраны, спросил японец, тот, с которым разговаривал Учитель. – Где они?
 – Поднимаются вверх по реке. Но течение сильное, вода высокая. Думаю, доберутся до поселка они где-то через час.
 – Кто в лодке?
 – Отчаянные мужики в лодке и стреляют, к тому же, отменное – сказал начальник охраны.
 Японец, когда слышал, что кто-то что-то умеет делать очень хорошо, всегда недовольно кривился и щурил свои и без того узкие глаза.
 – Да-да, на самом деле хорошо стреляют. Такую очередь дал из автомата, прямо под самые ноги, почти в подметки.
 – А вы? – спросил японец.
 – Нам было приказано брать их живыми.
 Но как их возьмешь, они же на реке, в катере, а мы на берегу?
 – Катер надо потопить, – сказал японец с неприятным акцентом, противно коверкая русские слова.
 – Утопить? – задумался начальник охраны. – Вместе с катером в этой реке могут утонуть и беглецы.
 – А вот беглецов надо вытащить.
 – Ну, это непросто.
 – Поехали, покажете, где их можно перехватить, прижать к берегу, заставить остановиться.
 А там мы уж с ними разберемся.
 Появился военный «урал» с тентом. До зубов вооруженные японцы в камуфляжных куртках быстро загрузились в машину. Один забрался в кабину и сел рядом с водителем. Старший среди японцев, тот, который разговаривал с Учителем, устроился на переднем сиденье джипа рядом с начальником охраны. Машины взревели моторами и помчались через тайгу в сторону реки.
 Начальник охраны уже наметил поворот, где он вместе с японцами попытается остановить катер и взять живыми беглецов – Романа и Марину.
 Если бы Комбат знал, что ждет его впереди, то, скорее всего, он не стал бы рисковать и нарываться на неприятности. Но он не знал, хотя предчувствия подсказывали, что надо держаться настороже и готовиться к самому худшему. Поэтому он и сказал:
 – Гриша, ты, браток, гони катер, но не быстро. А ты, Андрюха, возьми бинокль, тот, который у Гриши, и смотри на берега, смотри в оба.
 – Давай лучше я, Иваныч, – сказал Бурлаков, – а Андрюха пусть порулит.
 – Нет, Гриша, ты у нас за шофера. Тебе и рулить. А Андрюха пусть смотрит и смотрит в оба.
 – Может, я могу чем-нибудь помочь? – спросил Роман Богуславский.
 – Нет, друг, ты сиди и успокой свою подругу.
 Видишь, она расстроена и нервничает? Хотя, пока повода для беспокойства я не вижу.
 Комбат говорил настолько убедительно, что даже здесь, посередине реки, которая несла темные воды навстречу катеру, на ветру, при рокоте мотора и свисте ветра, его слова звучали убедительно. А самое главное заключалось в том, как Борис Рублев их говорил и какой смысл вкладывал. Он внушал удивительное чувство спокойствия, давал возможность сосредоточиться и забыть о тяготах и неприятностях, обрушившихся внезапно на голову девушки.
 – Вот так-то лучше будет, Марина. Сиди рядом со своим Романом и думай о чем-нибудь хорошем. У тебя есть папа, мама, брат, сестра?
 – Да, есть, – ответила девушка.
 Сема несильно толкнул своего приятеля:
 – Слушай, Грош, – быстро зашептал Сема, – когда будем делать ноги с этой дурацкой лодки?
 – Куда же ты их сделаешь? Вода кругом, вода…
 – Чего базарите? – обратился к пленникам Андрей Подберезский, держа бинокль прижатым к глазам.
 – Да так, начальник, за жизнь базарим, – ответил Грош, разминая затекшие руки.
 Но он старался делать это так, чтоб не привлечь лишнего внимания, чтобы ни Подберезскому, ни Рублеву в голову не могло прийти, что уголовники смогли развязать веревки и теперь их руки свободны. Правда, пока еще дергаться было опасно, слишком уж решительные эти трое, слишком уж умеют постоять за себя. А нарываться на пулю никому из уголовников не хотелось. Они ждали момента, надеясь, что он скоро придет.
 – Послушай, командир, – обратился к Комбату Грош, – а что это за люди такие были?
 – Где? – переспросил Комбат.
 – Ну, на берегу, с пушками.
 – Хрен их знает, кто такие!
 – Сектанты это, – ответил Роман.
 – Какие еще сектанты? – поинтересовался Грош.
 – Да, «новой веры».
 – И во что же они верят? И ты, парень, вместе с ними?
 – Они верят Учителю. Есть у них такой человек, страшный человек, хуже некуда.
 – Не говори так, Роман, не говори! Ты же ничего не знаешь! – воскликнула Марина и по ее щекам побежали слезы.
 – Ладно, не буду, – успокоил девушку парень и хотел было взять ее за руку, но та резко вырвала свою ладонь из его пальцев.
 – Ну, вот, – пробурчал Комбат, – опять молодые ссорятся, хотя повода нет.
 – Так какой вы веры – православной, что ли?
 – Да никакие они не православные, – сказал Роман. – Вообще, черт знает, во что они верят: в Учителя, в страшный суд и во всю такую ерунду.
 – А ты не веришь?
 – Я уже не верю, – ответил парень, хотя еще неделю назад он был всецело предан Учителю и готов был выполнить его любое приказание.
 – А как ты попал к ним? – спросил Комбат у Романа.
 – Как, как… Как и все остальные. Сейчас время такое, хочется чего-нибудь чистого, светлого, ясности.
 – И какой же ясности тебе, парень, надо?
 – Смысл жизни искал.
 – И нашел? – Комбат улыбнулся немного ехидно.
 – Я не нашел и думаю, с ними не найдешь.
 – Нет, нет, есть смысл в жизни! Учитель его знает! – воскликнула Марина, вскакивая со своего места.
 – Да сиди ты! – прикрикнул на нее Комбат. – А то эти твои друзья начнут стрелять.
 И пуля может попасть точно в голову.
 – Я не боюсь пуль, – воскликнула девушка.
 – Боишься ты или нет, это разговор другой.
 Бояться надо, и голову за зря подставлять не стоит, – резонно заметил Борис Рублев и, взглянув на Подберезского, спросил:
 – Ну что там по курсу?
 – По курсу все, вроде бы, тихо, командир. Никаких передвижений противника пока не видно.
 – – Ну, Андрюха, ты заговорил, как будто перед нами действительно противник.
 – Вы их не знаете, – воскликнул Роман Богуславский, – они на все способны. Они могут убить человека ни за что!
 – Так уж и ни за что? – поинтересовался Комбат.
 – Да, ни за что. За одно слово, за малейший проступок, за то, что не помолился, за то, что смотрел не так на Учителя или думал что-нибудь не то.
 – А как они узнают, то ты думаешь или – нет? – спросил Подберезский.
 – Это видно сразу, видно, когда у человека на уме не Учитель и его учение, а что-то другое. Они меня вначале заманили, а потом деда специально привезли сюда, чтобы он гнусных микробов разводил, которыми они народ будут травить.
 – Народ, микробы… А это точно, что они там… дерьмо жрут?
 – Правда…
 – Как же вы туда с ней вляпались, неужели сразу не понятно было?
 – Это не сразу делается. Сперва ты попадаешь в избранные, поселяешься в «святой деревне», а потом, когда докажешь преданность Учителю, проходишь обряд посвящения. Вот тогда дерьмо и жрут.
 – Значит, вам не довелось?
 – Нет, слава богу.
 Комбат с облегчением вздохнул:
 – Может, ты и правду говоришь, парень, но как-то это все странно выглядит.
 – Вот, вот, почитайте! – Роман вновь запустил руку в карман, извлекая страницы, исписанные его дедом, академиком Богуславским. – Вот, здесь все написано, что они затевают.
 – А зачем им это нужно? – Комбат взял бумаги и стал читать.
 Он читал долго, минут десять, пытаясь вникнуть в текст.
 – Ладно, на, – он отдал Роману послание деда, – спрячь в карман, пусть лежит. Может, твой дед и правду пишет, но выглядит все это не очень убедительно.
 – Вы просто их не знаете, Борис Иванович, не знаете!
 – Придет время, разберемся.
 А японцы и люди из охраны Учителя уже расположились на берегу и приготовились к тому моменту, когда появится катер. Они услышали рокот мотора и затаились, спрятавшись за деревьями и камнями, тем более, что их камуфляжная форма позволяла прекрасно замаскироваться на берегу.
 Когда до катера оставалось метров пятьдесят, японец махнул рукой своим подчиненным и те открыли огонь из автоматов. Но стреляли они не в катер, а перед ним. Вода забурлила, закипела, словно бы на реку полился дождь и посыпался крупный град.
 – К берегу! К берегу прижимайся, Гриша! – крикнул Комбат, передергивая затвор своего автомата и, пригнувшись, спрятался за борт. – И ты, Гриша, прячься. Осторожно, не подставляйтесь, ребята, не подставляйтесь.
 А сам принялся стрелять короткими очередями по берегу.
 – Андрюха, кто там? – спросил Комбат.
 – Я их вижу, правда, поздно увидел. Извини, командир, они замаскировались.
 – Ты раззява, Подберезский, раззява. С тобой потом разберусь.
 Пули сыпались прямо перед носом катера.
 – Давайте к берегу! – громко закричал начальник охраны Учителя. – К берегу! Отдайте наших людей и плывите, куда вам захочется!
 – К берегу, говоришь? – зашептал Комбат. – А не пошел бы ты к едреной матери! – Рублев крикнул это громко, и даже сквозь грохот выстрелов был слышан его сильный голос. – Да не к тому берегу, Гриша, не к тому! К противоположному давай!
 – Так там же некуда, Иваныч, причалить!
 – Тогда гони вперед! Вперед! А ты, Андрюха, давай, поливай по ним, – и Комбат с Подберезским принялись стрелять. – Патроны береги!
 – Берегу, Комбат; берегу.
 Уголовники лежали на дне катера, боясь даже пошевелиться. Катер летел, выделывая странные виражи, словно бы пытался уйти от пуль, петлял, прижимаясь то к противоположному берегу, то, вдруг, выскакивая на середину реки.
 – Остановитесь! Остановитесь! – орал изо всех сил начальник охраны.
 – Хрен мы тебе остановимся! – буркнул Комбат, выпуская короткую очередь.
 Этот короткий бой закончился ничем. Комбат понял, что люди из охраны Учителя, если бы захотели, то наверняка смогли бы расстрелять катер, утопить его. Но, скорее всего, у них имелись другие планы.
 А японец уже бежал к берегу от «урала», с гранатометом. Он долго и тщательно целился, затем выстрелил. Взрыв прогремел, поднимая фонтан вспененной воды, метрах в пяти перед носом катера. Гриша Бурлаков даже пригнулся и резко бросил катер вправо, затем влево.
 – Если вы не остановитесь, буду стрелять на поражение!
 – Что же ты раньше не стрелял? – ответил Комбат.
 Он сказал это негромко, и слова предназначались не нападавшим, а тем, кто находился в катере. Рублев хотел их поддержать, успокоить. – Да, явно, парень и ты, Марина, нужны этим мерзавцам, если они не хотят стрелять по катеру. Для чего-то вы им очень нужны, очень…
 – Они нас хотят взять живыми.
 – А ты стрелять, кстати, умеешь?
 – Нет, нет, – замахал руками Роман, – я в армии не был и этому делу не обучен.
 – Это плохо, что ты не был в армии.
 – Ну, что? – спросил начальник охраны у японца, когда катер скрылся за поворотом.
 Японец пожал плечами:
 – Если бы их не надо было брать живыми, я бы сжег этот катер с одного выстрела, сжег бы его прямо на середине реки.
 – Сколько у нас горючки, Гриша? – взглянув на Бурлакова, спросил Комбат.
 – Дрянь дело, – уже понимая, почему Рублев задал этот вопрос, ответил Гриша, – на пять-семь верст хватит, не больше.
 – Значит, вниз по реке идти бессмысленно?
 – Бессмысленно, командир.
 – А до поселка дотянем?
 – До поселка пару верст, до него доедем.
 – Тогда давай, жми. Только высадимся не в самом поселке, а где-нибудь выше по течению.
 – Почему выше? – спросил Бурлаков.
 – Ну, может быть, ниже. Я еще не решил, – ответил Комбат.
 Японец и начальник охраны уже разложили перед собой подробнейшую карту местности и начальник охраны вел по ней остро отточенным карандашом, показывая все повороты реки.
 – Вот деревня, – объяснял он японцу. – Наверное, они хотят добраться до нее.
 – А где они могут высадиться еще?
 – Здесь есть три места, более-менее удобные.
 Возле поселка есть небольшая пристань, можно высадиться там.
 – А выше? – внимательно изучая карту, спросил японец.
 – Зачем им выше? Там на восемьдесят километрах ничего нет. В верховьях реки камни, пороги, туда плыть бессмысленно. Людей там тоже нет.
 – Тогда грузимся. И пока река будет петлять, а они по ней плыть, мы доберемся до поселка и встретим их там. И дадим им возможность, увидеть нас раньше. Вот здесь, – японец указал на карте место, о котором говорил начальник охраны, – в поселке, возле пристани, устроим засаду.
 А когда они причалят, перестреляем всех, кроме беглецов.
 – Хорошая мысль, – заметил начальник охраны и стал отдавать распоряжение своим людям.
 Те, погрузившись в машины, развернулись и двинулись, набирая скорость, по проселочной дороге, раскидывая на обочины комья грязи.
 – Давай-ка, Андрюха, мне бинокль, я буду вперед смотрящим А ты, Гриша, гони как можно быстрее. Я думаю, они попытаются нас обогнать.
 Мало того, что японец и люди Учителя смогли обогнать катер, что сделать было несложно, они успели еще сделать засаду прямо возле деревянной пристани. Вернее, пристанью это сооружение можно было назвать с большой натяжкой. Мостки на толстых сваях и старая, полузатопленная баржа, которую неизвестно как подняли в верховья реки. Все эти рукотворные сооружения и назывались местным населением «пристанью».
 Комбат увидел вездеход, стоящий неподалеку от берега, и вооруженных людей.
 – Ну, давай же, Гриша, давай, жми!
 – Да не могу больше, Иваныч!
 Мотор надрывался изо всех сил, катер мчался, подскакивая на волнах, задрав нос. Бурлаков выжимал все из двигателя. Катер он уже не жалел.
 Трех местных жителей, оказавшихся на пристани, люди Учителя зло обругав, прогнали, чтобы они здесь не крутились. Двое мужчин и женщина, полоскавшая белье, ушли с огорченными лицами, не понимая, что происходит, шепотом переговариваясь.
 Вооруженные люди Учителя, когда катер приблизился, вновь открыли пальбу, вновь принялись кричать, приказывая катеру остановиться и отпустить беглецов – парня и девушку. Но Комбат уже разозлился, хотя, как всегда, не терял присутствия духа.
 – Ах, беглецов вам хочется! А вы заберите их, попробуйте! Стрелять по воде и я умею.
 Пока еще ни с той, ни с другой стороны потерь не было, еще никто не перешел к активным боевым действиям и не начал стрелять на поражение.
 Хотя у Подберезского чесались руки завалить пару-тройку этих странных сектантов, вооруженных до зубов и беспредельно наглых. Но Комбат пока такого приказа не давал, а действовать на свой страх и риск ни Подберезскому, ни Бурлакову не хотелось.
 – Страшно, Грош, – шептал Сема, – могут нас укокошить.
 – Не боись, – сказал Грош, он был поумнее и похитрее своего приятеля, – пока здесь эти двое, стрелять по катеру не станут. А вот когда выберемся на берег, я тебе советую делать ноги.
 – А ты слышал, что у них нет горючего?
 – Горючее нам ни к чему. Мы бы с тобой и так сплавились вниз. Ну, потратили бы на это суток трое-четверо, плыли бы по ночам. Ночи пока еще длинные и никакая падла нас не заметит.
 – А это ты хорошо придумал, – прошептал Сема.
 – Я все хорошо придумываю, – ответил Грош. – Петруха, ты как там? – спросил Грош.
 – Я нормально. Только страшно, как будто нас расстреливают. Пули свистят, выстрелы гремят.
 – А ты не сцы, – ответил Грош на рассуждения парня, – Рановато еще. Вот когда менты на хвост плотно сядут, тогда следует переживать. А пока – будь спокоен, слушай меня и все будет чики-чики.
 – Да, да. Грош, – ответил Петруха.
 На пристани все уже было готово к встрече катера. Люди Учителя спрятались и ожидали лишь одного – когда причалят. Они услышали рокот мотора, далекую пальбу там, за поворотом реки, и уже были готовы к боевым действиям, готовы захватить беглецов, а всех непокорных просто уничтожить, перестрелять, как бешеных псов.
 Но катер, так и не сбавляя хода, пронесся рядом с причалом и через полминуты одна за другой тяжелые волны принялись стучать о сваи.
 – Черт! Куда они? – почему-то по-русски выругался японец. – Что там? – спросил он у начальника охраны.
 – Не знаю.
 А катер, промчавшись с километр, уткнулся носом в берег.
 – Мотор не глуши, – сказал Комбат, – пусть думают, что мы плывем.
 – Так горючее почти на нуле!
 – Ну и пусть сгорает. Думаю, катер больше нам не понадобится. Марина, Роман, давайте, выбирайтесь на берег. Только сначала ты, Андрюха, глянь, что там творится. И если что – дай сигнал.
 Через пять минут послышался свист Подберезского.
 – Все в порядке, Гриша. Ребята, давайте, выгружайтесь на берег. Марина, я тебя сниму, а то будешь мокрая, – Комбат помог девушке выбраться на берег.
 Уже держа ее на руках и неся к камням, Комбат подумал и улыбнулся:
 "Боже мой, какая она худенькая и легкая!
 Почти ребенок. И надо же, угодила к этим сумасшедшим сектантам! Судя по лицу и по ее словам, девчонка она хорошая, только слишком уж доверчивая, чересчур".
 Когда Гриша Бурлаков с автоматом в правой руке спрыгнул на берег и подошел к Комбату, тот стоял под толстыми деревьями, чуть втянув голову в плечи и оглядываясь по сторонам.
 – Командир, а что будем делать с теми? – спросил Бурлаков, кивая в сторону катера.
 – Хрен его знает, Гриша. Возьмем с собой.
 – Я думаю, они нас будут ждать в поселке.
 – Говоришь, будут ждать в поселке?
 – Да, будут ждать, – подтвердил догадку Роман Богуславский.
 – А мы придем совсем нежданно, – ответил Комбат, – придем, когда стемнеет.
 Пока они разговаривали, обмениваясь планами на будущее, Грош пробормотал:
 – Ну, Сема, давай. Петруха, выпрыгни из катера, только тихо, чтобы никто тебя не увидел, и столкни его. Пусть относит течением.
 – Ладно, пошли посмотрим, что там, – Комбат свистнул, немного подождал, услышал в ответ свист Подберезского. – Все в порядке, – сказал он Бурлакову, – пошли. Я впереди, а ты присматривай за ребятами. В случае чего – прикрой и быстро к катеру. Осмотримся что к чему.
 Когда они отошли от берега метров на пятьдесят, Гриша Бурлаков словно бы что-то почувствовал:
 – Слушай, Комбат, не нравится мне все это.
 – Что ты имеешь в виду, Гриша?
 – Не надо было их оставлять.
 – Почему ты так думаешь?
 – Не нравится мне, не нравится… – неопределенно пробормотал Бурлаков.
 И он был прав. Мотор катера взревел, Грош уже стоял у руля и выворачивал к середине реки.
 – Быстрее, быстрее, Грош! – торопил его Сема. – Делаем ноги! Быстрее отсюда!
 Слишком далеко было до катера, слишком.
 Может быть, будь у Бурлакова винтовка с оптическим прицелом, он смог бы остановить беглецов, но такого оружия сейчас у него не было.
 – Суки! Суки! Катер угнали! – крикнул Григорий.
 – Хрен с ними, – как-то зло, с остервенением махнул рукой Комбат. – Далеко не уйдут. Ты же говорил, топлива там чуть-чуть.
 – Катера жалко, Комбат.
 – Ладно, пошли к поселку. Надо связаться с людьми. Если бы не зеки…
 – Да, если бы не они… – поддержал Комбата Бурлаков.
 Подберезский появился неожиданно, словно бы вырос из-под земли:
 – Вроде, впереди чисто. Я никого не заметил.
 – Хорошо смотрел, Андрюха?
 – Хорошо, Комбат, как в разведке. Все изучил досконально.
 – Ну ладно, поверим на слово.
 А катер развернулся и помчался вниз по течению.
 – Куда мы плывем? – спросил Сема.
 – Подальше от этих сумасшедших. Ну их к чертовой матери!
 – Послушай, ведь у нас ни оружия, ни жратвы.
 – Зато у нас есть лодка.
 – А где, ты говорил, поселок сектантов? – спросил Рублев у Романа Богуславского.
 – Километрах в трех от деревни.
 – В трех километрах куда?
 Парень задумался, пытаясь сориентироваться и дать точную информацию. Но, как ни старался, ничего объяснить толком не смог.
 – Там дорога от этого поселка к поселку сектантов и к лаборатории.
 – Ага, понятно. Значит, есть дорога.
 А начальник охраны Учителя уже связался с ним по телефону и доложил, что катер остановить не смогли и он ушел вверх по реке.
 – Если не можете остановить, то топите, – тихо сказал в трубку Учитель. – Топите!
 Не прошло и двадцати минут после разговора, как один из людей Учителя поднял вверх указательный палец:
 – Мотор! Катер возвращается!
 Японец уже знал то, что сказал Учитель. Он стоял на причале, держа в руках гранатомет.
 – Один выстрел – и все! – тихо сказал он, увидев, как из-за поворота появился катер.
 Когда до катера осталось метров тридцать пять, Грош увидел на причале вооруженных людей. От страха он втянув голову в плечи, пригнулся, стараясь держать руль ровно. Нужно было промчаться рядом с причалом как можно скорее, но тут прогремел выстрел. Это был японский гранатомет с очень сильным зарядом. Взрыв прогремел мощный. Катер получил такую пробоину, что затонул почти мгновенно, проплыв еще метров двенадцать.
 В живых остался только Петруха. От страха он поплыл к противоположному берегу, судорожно, рывками, то ныряя под воду, то всплывая. Течение было сильное и справиться с ним было нелегко. Японец взял карабин с оптическим прицелом, стал на досках пристани, широко расставив ноги, навел оружие на то появляющуюся, то исчезающую под водой голову. Палец лег на спусковой крючок. Задержав дыхание, японец плавно нажал на рифленое железо. Эхо выстрела разлетелось над рекой. Пуля вошла в затылок, и Петруха, взмахнув руками, навсегда скрылся в темной воде.
 – Ну вот, с одного выстрела, – японец погладил ствол американской винтовки М-16. Можешь сказать Учителю, что катер потоплен.




 Глава 24


 Звук выстрела гранатомета был довольно сильный.
 – Что это? – спросил Комбат, обращаясь к Подберезскому.
 Тот пожал плечами:
 – Сейчас уточним, командир.
 Он уже присмотрел высокую скалу и знал, что на ее вершину можно забраться. Быстро, не теряя времени, Андрей Подберезский, сжимая автомат в правой руке, бросился к скале, взобрался на нее и, приложив к глазам окуляры бинокля, принялся следить за изгибами реки, пытаясь отыскать катер с беглыми заключенными.
 Он смог увидеть лишь последние мгновения жизни Петрухи.
 – Ну, сволочи, – пробормотал Подберезский, рассматривая людей, стоящих на пристани.
 "Это же надо, какие мерзавцы, убили безоружного парня! Ведь он им ничего не сделал, скорее всего, долбанные сектанты даже и не знали, что на катере находятся беглые уголовники.
 Но ничего, отольются кошке мышкины слезки.
 Они еще обо всем пожалеют!"
 Подберезский уже примерно представлял, что скажет и какие действия предпримет Борис Рублев. Он быстро спустился со скалы, нашел своих.
 – Ну что там?
 Подберезский четко, по-военному доложил:
 – Там, командир, лажа. Утопили наш катер, пристрелили парнишку, – Какого парнишку?
 – Ну, этого, Петруху. Он греб к берегу, а люди Учителя застрелили его. Знаешь, Борис Иванович, у них винтовки американские с оптическими прицелами.
 – Догадываюсь, – недовольно пробурчал Рублев. – У этих мерзавцев может быть все.
 – Надо деда спасать, Борис Иванович! – сказал Роман.
 – Деда, говоришь?
 – Да, да, он там! Надо бы предупредить солдат, милицию поставить в известность, что здесь такие дела творятся, что здесь до зубов вооруженные люди свои порядки наводят.
 – Надо быстрее его спасать, – заговорил Роман Богуславский.
 – Погоди, парень, следует все обдумать, взвесить и не бросаться в пропасть сломя голову. Ведь ты, надеюсь, хочешь остаться в живых и быть может, хочешь, наверное, на ней жениться? Ведь недаром же ты ее спасал?
 Комбат посмотрел на Марину, которая стояла под деревом, втянув голову в плечи и прижимала ладони к лицу.
 – Ты чего расплакалась, красавица, а? Кончай это дело, слезами горю не поможешь. Тут надо думать, как выбираться.
 – Слушай, Комбат, – сказал Бурлаков, – у этих мерзавцев машин море, вездеход есть. Вот если бы я в него забрался, то мы бы могли на нем рвануть.
 – Куда бы ты на нем рванул, Гриша?
 – Да черт его знает! В сторону Иркутска.
 – Думаю, сейчас дороги такие, что далеко не уедешь.
 – Вообще-то, ты прав, Комбат, как всегда прав. Самое милое дело – по реке. Но катера у нас уже нет, прошляпили мы его, проворонили.
 – Ас другой стороны, знаешь, Гриша, может, оно и к лучшему. Как-то не лежала у меня душа работать за конвойников и сопровождать беглых заключенных, этих уголовников, мать их…
 – Это понятно, – сказал Андрей Подберезский, подходя к Комбату и протягивая ему пачку сигарет.
 Комбат закурил и долго смотрел на небо, по которому плыли тяжелые серые тучи.
 – Куда двинем? – наконец задал вопрос Подберезский.
 – К телефону надо пробиваться, надо предупредить всех о том, что здесь творится. Надо передать послание его деда властям, пусть знают, что здесь творится черт знает что.


* * *

 Японец и начальник охраны уже докладывали Учителю об успешно проведенной операции.
 О том, что катер затоплен, а все его пассажиры погибли.
 – Он застрелил последнего, – сказал начальник охраны, кивая в сторону японца, которого звали Кисикава Токуморо.
 Учитель лишь кивнул в ответ и, послюнявив пальцы, прикоснулся ими к бритым затылкам начальника охраны и японца. Кисикава Токуморо наклонил голову.
 А Подберезский, идя рядом с Комбатом, говорил;
 – Знаешь, Иваныч, там какие-то узкоглазые были на пристани. И стрелял по плывущему, застрелил его, узкоглазый.
 – Узкоглазый, говоришь?
 – Да, на японца смахивает. Ну, может, кореец или китаец. Понаехало сюда разной швали! Так что ты думаешь делать?
 – Я думаю, надо посмотреть на эту их лабораторию, разобраться что там к чему и какую дрянь они там производят.
 – Послушай, Иваныч, так нас об этом никто не просил. Нам ведь никто не приказывал заниматься лабораторией.
 – А знаешь, Андрюха, что я думаю? Может, и хорошо, что нам никто не приказывал. Может, это даже к лучшему. Понимаешь, я думаю, что если там делают какую-нибудь дрянь, бактериологическое оружие, то эти сумасшедшие не побоятся его применить. Тогда уже будет поздно разбираться. А представляешь, если в Москве начнут люди умирать? Даже, допустим, не в Москве, а в Саратове, Угличе, Ростове, Тамбове…
 – Не представляю, Комбат.
 – Вот и плохо, Андрюха, что не представляешь. Гриша, – обратился он к Бурлакову, – ты как считаешь, стоит посмотреть, что там за лаборатория, и чем там занимаются?
 – Да, Комбат, думаю, стоит.
 – Я и надеялся это услышать от тебя. Так что, идем туда?
 – Хорошо было бы взять кого-нибудь и расспросить, как туда лучше пробраться.
 – Кого же здесь возьмешь? Можно только на медведя нарваться, тайга кругом, сопки. И еще, Комбат, надо было бы этих ребят куда-нибудь пристроить, опасно им с нами.
 – Я уже думал, Гриша, да ничего в голову не идет. Кстати, как у тебя с боеприпасами?
 Бурлаков посмотрел на свой охотничий нож, затем на два связанных рожка.
 – Больше патронов нет. У меня остался один.
 – Андрюха, как у тебя с патронами?
 – Рожок полный, второй пустой.
 – Хреново, – заметил Комбат. – Ладно, нож есть у Андрюхи, нож есть у меня. Так что, в общем, оружие есть. Бывало ведь, ребятки, и похуже.
 – Бывало, Комбат, – сказал Подберезский и на его лице появилось то бесшабашное выражение, которое так любил Комбат.
 Гриша Бурлаков, наоборот, стал собран и мрачен. Комбат знал, что его друг и бывший подчиненный Гриша Бурлаков, тоже готов к любым неожиданностям и сможет достойно встретить противников. Единственное, что беспокоило Комбата, так это Марина и Роман. Что с ними делать, он не знал. Оставлять в тайге опасно, прятать их негде. Значит, придется прикрывать, тащить за собой следом. Про погибших уголовников и потопленный катер Комбату думать не хотелось.
 Где-то через час небольшой отряд, состоящий из пяти человек, подобрался к поселку, в котором жили сектанты. Комбат и Гриша Бурлаков в бинокли изучали местность.
 – Что-то людей не видно, – негромко сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.
 – А который сейчас час? – спросил Роман.
 Комбат взглянул на часы:
 – Два десять.
 – Конечно, сейчас никого на улице и не будет, ведь сейчас все молятся.
 – Что, как у мусульман?
 – Почти, – ответил Роман.
 Марина всю дорогу молчала, она не проронила ни слова. Когда речь зашла о молитве, ее губы стали шептать странные слова.
 – Не надо, Марина, забудь о них. Мы выберемся отсюда, я увезу тебя в Москву или в Штаты к своим родителям. Мы будем жить вместе, а о них забудь.
 – Не мешай, – прошептала девушка, – не мешай!
 «Да, компания», – подумал Комбат.
 – А где лаборатория?
 – Там, за холмом, – уже сориентировавшись на местности, принялся объяснять Роман.
 – За тем холмом, за сопкой?
 – Да, в низине.
 – Так это совсем рядом.
 – Да, недалеко.
 – Ладно, идем, – Комбат опустил бинокль и махнул рукой.
 Он шел впереди, остальные за ним следом.
 Бурлаков прикрывал небольшую колонну. Роман поддерживал под локоть Марину, которая от усталости уже пошатывалась. И парень, и девушка были голодны, голодными оставались и Комбат со своими ребятами. Но они привыкли к подобным ситуациям и могли обходиться без еды по несколько суток. Так что, небольшое голодание после обильной еды в охотничьем домике им шло только на пользу.
 В начале третьего Комбат и его люди уже находились метрах в пятидесяти от колючки.
 – Там, за бетонным забором, лаборатории.
 – А что это за антенны? – спросил Комбат, прижимая бинокль к глазам.
 – Не знаю. Наверное, антенны для связи, – заметил Роман Богуславский.
 – Ас кем связываются твои сектанты?
 – Да какие они мои, я этих говноедов ненавижу! – возмутился парень.
 – Ну, ладно, тихо. Роман, не расстраивай свою подругу. Видишь, она чуть сдерживается, чтобы не разрыдаться. А что за бетонным забором?
 – Там несколько зданий, в которых живут ученые и охрана. А в большом доме и находится сама лаборатория.
 – Слушай, а электричество откуда, по этой линии идет?
 – Кроме линии, там есть еще две военные электростанции, я это знаю потому, что мой знакомый возил туда мазут.
 – Понятно, – сказал Борис Рублев, – значит, бессмысленно обрезать линию, все равно подключат военные электростанции. – Неплохо они устроились, – разглядывая в бинокль вышки, расставленные по периметру территории, заметил Комбат. – Сколько же там вооруженных людей? Хоть примерно ты можешь сказать?
 Роман задумался.
 – Может быть, человек сорок…
 – Почти полроты, – криво усмехнулся Комбат. – Многовато на нас троих, да и патронов у нас мало. Ну да ладно. А где живет твой дед?
 – Там есть маленький домик, так вот, в нем и живет мой дед. У него есть личный охранник, который ходит за ним день и ночь, даже в туалет.
 – Наверное, действительно, твой дед представляет большую ценность для этого Учителя, или как вы его там называете.
 – Учителем его называют, – сказал Роман Богуславский.
 – Послушай, Андрюха, сейчас попасть туда сложно, а вот когда стемнеет, можно попробовать.
 – Там, за бетонным забором, еще есть колючая проволока.
 – Это понятно. Колючей проволоки, Роман, мы не боимся. Надо ждать темноты.
 – Слушай, Комбат, – вдруг сказал Бурлаков, – смотри, туда едет машина.
 – Вижу, не слепой.
 – А что, если…
 – Логично. Разумное дело говоришь. Попробуем, если, конечно, нам повезет, если туда будет ехать еще машина. Пошли, быстро к дороге! – и Комбат двинулся вперед.
 За ним Андрей, Роман с Мариной и Григорий Бурлаков. Гриша то и дело оглядывался, боясь, как бы сзади кто-нибудь не напал. Но опасаться, в общем, не имело смысла. О существовании Комбата и его друзей сектанты даже не подозревали. Они были уверены, что все, находившиеся на катере, покоятся на дне реки и волноваться нечего.
 И лишь один Учитель, словно что-то предчувствуя, вызвал начальника охраны и приказал ему усилить охрану лабораторий и его дома. Вооруженных людей и так хватало, – считал начальник охраны, но распоряжение Учителя никогда не оспаривалось. И если было сказано, что охраны недостаточно, значит, так оно и есть.
 За два километра, до поселка Комбат и его ребята заняли удобную позицию у дороги. Бурлаков сидел с биноклем и следил за местностью.
 Комбат курил, прислонясь спиной к толстому стволу кедра.
 "Вот если бы была возможность позвонить Бахрушину, – размышлял он, – тогда все можно было бы узнать: что это за сектанты, откуда у них столько оружия и на кой черт оно им нужно?
 А эти вирусы?"
 В общем, было много непонятного и угрожающего. А непонятного Комбат не любил, ему во всем хотелось дойти до сути. Он любил, чтобы все было ясно и четко, ему по душе приходилась определенность. А недомолвки и туман вызывали у него озлобление и раздраженность.
 Уже под вечер, когда начало смеркаться, Бурлаков протяжно свистнул:
 – Командир, командир, – крикнул он, – по-моему, едет джип. И едет из поселка. Минут через пять он окажется здесь.
 – Что ж, хорошо. Попробуем его остановить.
 Сделаем так: постараемся обойтись без стрельбы.
 Я лягу на дорогу, прямо под колеса. Они должны остановиться.
 – Послушай, Иваныч, а если не остановятся? – заметил Подберезский.
 – Тогда я откачусь в сторону. Если остановятся, выберутся из машины, вот тогда и нападайте.
 В джипе ехал начальник охраны и еще двое.
 Начальник охраны сидел рядом с водителем, автомат и спутниковый телефон лежали у него на коленях. Они направлялись в деревню.
 Вертолет, который доставил японцев, улетел в Иркутск. А ведь он мог бы очень пригодиться!
 Комбату доводилось поднимать в воздух «Ми-8» и он был уверен, что справился бы с управлением.
 Но полетать не пришлось. После разгрузки тяжелая военная машина поднялась в воздух и взяла курс на юг. Комбат и его друзья видели, как пронесся над тайгой военный вертолет.
 – Вот бы нам его, а, Иваныч? – мечтательно произнес Андрей Подберезский.
 – Неплохо было бы, Андрюха, да руки коротки.
 – Да уж, высоко летит, не допрыгнуть.
 Комбат рассмеялся. Ему нравилось, что чувство юмора не покидает Андрея Подберезского даже в самые тяжелые моменты. А сейчас им предстояло захватить машину.
 Комбат вышел на дорогу и лег поперек колеи.
 Картинно раскинул руки, положил голову на бок – так, чтобы видеть приближающийся автомобиль. В любой момент он готов был откатиться в сторону. Джип ехал не быстро, слишком уж плохой была разбитая дорога, слишком глубокой была колея, разбитая вездеходами и военными «уралами».
 Подберезский и Бурлаков спрятались за деревьями. Обо всем было договорено. Боевые действия всегда полны неожиданностей, которые могли случиться и сейчас.
 – Что это? Кто это лежит? – первым заметил распростертое на дороге тело водитель.
 Он трижды просигналил. Комбат оставался неподвижным.
 – Это кто-то из наших, – заметил начальник охраны.
 – Не знаю, – ответил водитель.
 – В камуфляже… Может, и из наших. Ну-ка, притормози.
 Машина, не доехав до Комбата метра три, остановилась.
 – Иди, глянь, – обратился начальник охраны к своему человеку. – А ты сиди, – сказал он водителю.
 «Ну, ну, давай» – думал про себя Комбат, считая секунды.
 Охранник, тяжело ступая, двинулся прямо по грязи к распростертому Комбату. Его правая рука сжимала автомат, и он в любой момент был готов нажать на спусковой крючок, всадить в лежащего на земле всю обойму.
 – Эй, вставай! – крикнул охранник.
 Комбат лежал неподвижно и сквозь прикрытые веки видел ноги мужчины, видел сапоги со шнуровкой.
 «Ну, что ты медлишь? Подойди ближе, переверни меня, переверни».
 Словно бы повинуясь тайному желанию Комбата, охранник приблизился еще на шаг и носком сапога ткнул Комбата в плечо.
 – Он или пьяный или мертвый! – крикнул мужчина, поворачивая голову к джипу.
 Этого момента Комбат и ждал. Резкий взмах ногой, молниеносная подсечка – и охранник плюхнулся прямо в колею лицом в грязь. Комбат нанес удар рукояткой ножа прямо по голове, схватил автомат «узи» и отпрыгнул в сторону.
 Взревел мотор. Но было уже поздно. С одной стороны Андрей Подберезский, с другой Гриша Бурлаков прыгнули к машине, рванули на себя дверцы и вышвырнули на обочину дороги водителя и начальника охраны. Водитель от неожиданности растерялся и даже не смог оказать сопротивление. Два удара Андрея Подберезского уложили его в бессознательном состоянии на землю. А вот начальник охраны оказался попроворнее. Он увернулся от удара, и кулак Бурлакова просвистел у него прямо над головой. А затем он ударил головой Бурлакова в живот и тот, поскользнувшись на раскисшей дороге, кубарем отлетел в сторону.
 Правда, тут же вскочил на ноги и, взмахнув стволом автомата, крикнул:
 – Стоять и не двигаться! Иначе стреляю, ты меня понял?
 А начальник охраны уже выхватывал из кобуры пистолет. И если бы не Комбат, он, возможно, и успел бы выстрелить, правда. Бурлаков выстрелил бы раньше. Но эта перестрелка могла испортить все дело. Комбат велел стрелять только в самом крайнем случае, все постараться сделать без лишнего шума и без потерь.
 Комбат сзади ударил начальника охраны по шее, и тот упал на колени, уронив автомат.
 – Вот так-то будет лучше. Быстро, вяжем их! – приказал Комбат.
 – Вот у нас еще три пленника, – пошутил Подберезский.
 – Давай их, Андрюха, в лес затащим, а там разберемся, что делать дальше.
 Когда троих охранников привязали к деревьям, Комбат обратился к главному:
 – Слушай, может, расскажешь, что у вас там делается?
 – У нас все делается по законам. Кто вы такие? Кто вам позволил на нас нападать?
 – Разрешения у таких, как ты, я не спрашиваю, – оборвал его Борис Рублев, – и вопросы буду задавать я. А ты постарайся ответить, если хочешь остаться в живых.
 – Уж лучше говори, шутить мы не будем, – вставил свои пять копеек Андрей Подберезский.
 – Это сволочь! Сволочь! – закричал Роман Богуславский.
 – Ты жив? – удивление начальника охраны было неподдельным.
 – А как же, – воскликнул парень.
 – Все равно ты будешь мертвым. Ведь этого захотел Учитель, а значит, ты погибнешь.
 – Нет, не погибну, – ответил парень.
 – Ладно, хватит разговаривать! Сколько вас там?
 – Нас много, нас тысячи. И вы втроем ничего не сможете сделать – ничего!
 – А это мы еще посмотрим, – Комбат понял, что эти трое абсолютно бесполезны и ничего не скажут.
 Они ему напоминали фанатов-мусульман, тех, с которыми ему доводилось сталкиваться в Афгане, из них слово не вытянешь, им не страшны ни пытки, ни угрозы, даже ради своих детей, ради самого дорогого не поменяют веру.
 В общем, их было за что уважать. И эти трое напомнили Комбату прошлое, напомнили фанатов-душманов.
 – Ладно, не хотите нам помочь, мы сами постараемся разобраться. Завязывай им, Андрюха, рты и едем туда. Машина у нас есть, так что, думаю, сможем проскочить на территорию. – А ты, – Комбат обратился к Роману, – возьми пистолет. Надеюсь, пользоваться им умеешь? Покарауль их до тех пор, пока мы не вернемся. Постараемся вызволить твоего деда.
 – Эй, Комбат, – закричал Гриша, быстро направляясь к деревьям, где были привязаны люди Учителя, – смотри, что у них есть! – он держал в руках трубку спутникового телефона.
 – Вот это здорово! О подобной удаче я даже и не мечтал. Попробую связаться с Бахрушиным, только бы он был на месте.
 Соображая, на ходу, как включить аппарат, – Комбат имел определенный опыт обращения со спутниковой связью, – он отошел шагов на двенадцать. Убедившись, после ряда манипуляций, что связь установлена, принялся набирать номер, прижимая трубку к уху. Короткие гудки, отчетливые и настойчивые.
 Затем они прервались, и в трубке послышался такой знакомый и усталый голос полковника Бахрушина.
 – Алло! Алло! – обрадовано закричал Комбат. – Это Рублев говорит, Рублев! Леонид Васильевич, ты меня слышишь?
 – Борис Иванович, конечно, слышу! Откуда ты? Где ты сейчас?
 Слышимость была прекрасная, Комбату даже показалось, Бахрушин находится где-то рядом, метрах в двадцати от него.
 – Да я, Леонид Васильевич, черт знает где!
 У меня здесь проблемы.
 – Что, опять в какую-нибудь историю вляпался?
 – Да, вроде бы, вляпался, Леонид Васильевич, но пока сам не понимаю в какую.
 – А что случилось?
 – Слушайте внимательно, у меня не очень много времени. Тут мне попала бумага, записка академика Богуславского. Есть такой академик, он занимается биологией или еще чем-то вроде этого.
 – Академик Богуславский? – взволнованным голосом воскликнул полковник Бахрушин.
 – Да, он. Его внук передал мне записку.
 – Где ты находишься сейчас?
 – Ой, далеко, Леонид Васильевич, так далеко, что вы до меня не доберетесь.
 – Конкретнее, Борис Иванович!
 – Километрах в восьмидесяти от Иркутска, в верховьях речки Ула. Здесь какие-то узкоглазые сектанты, они затащили сюда Богуславского и заставляют его делать какой-то штамм.
 – Что-что, штамм?
 – Да, штамм, биологическое оружие.
 – Ох, Комбат, – вздохнул в трубку Бахрушин, – ну, ты и молодец! И как ты умудряешься оказаться именно там, где ты нужен?
 – А что такое? – насторожился Рублев.
 – Да я этим Богуславским последний месяц занимаюсь. Кстати, он жив?
 – Наверное, пока жив. Тут каких-то японцев или корейцев пруд пруди, вертолеты прилетают, оружие привозят. Вообще, здесь не лаборатория, а какая-то военная база. Ни дорог толковых, ничего нет, а у них спутниковые антенны, телефоны, радиостанции, военные электростанции, джипы, военные «уралы», американские и израильские автоматы. В общем, черте что! Так вот, Богуславский просил сообщить, что его заставляют делать бактериологическое оружие.
 – Кто заставляет?
 – Сектанты какие-то.
 – Что за секта?
 – Я не в курсе, я в этом не разбираюсь. Желтые, узкоглазые.
 – Ладно, хорошо, спасибо и за это.
 – Так что мне делать? Это действительно что-то важное?
 – Даже не то слово, Борис Иванович, это суперважно! Я тебя, кстати, искал. Что ты там на полигоне устроил?
 – Да ну их к едреной фене, Леонид Васильевич, надоели они мне все!
 – А японца зачем в реанимацию отправил?
 – В реанимацию? – искренне удивился Рублев. – Ну, да ладно, об этом потом. Что мне делать сейчас, Леонид Васильевич, вытаскивать этого академика или как?
 – А ты сможешь это сделать?
 – Попробую, – коротко сказал Комбат.
 – Значит, где вы находитесь? Я сейчас же подниму пограничников, подниму людей ГРУ в Иркутске и они будут у вас. – Может, повремени немного, ничего не предпринимай?
 – Нет, наверное, я все-таки попробую. Не один же я, а с друзьями.
 Еще минут десять Комбат разговаривал с Бахрушиным. А Подберезский с Бурлаковым время от времени поглядывали в его сторону.
 – С кем это он? – спросил Бурлаков.
 – Да как же, неужели ты, Гриша, забыл полковника Бахрушина?
 – Это того маленького, лысого, в очках, который летал с нами?
 – Да, именно того. Помнишь ущелье? Помнишь вертолет?
 – Помню.
 – Вот с ним он и разговаривает.
 Комбат вернулся к своим бывшим подчиненным сосредоточенным.
 – Ну, что? – не выдержав паузы, спросил Подберезский.
 – Да, парень дело говорил. Действительно, академик Богуславский – кадр ценный и специалист уникальный. Его выкрали.
 – Я же вам говорил, – воскликнул Роман.
 – Говорил, говорил, парень. Сторожи этих клиентов, а мы постараемся вернуться.
 Комбат и его ребята едва влезли в тесную униформу людей Учителя.
 – Мелкие они какие-то, – заметил Гриша Бурлаков, застегивая молнию на куртке. – Неудобно в такой одежке, Комбат.
 – Ничего, Гриша, потерпи. Садись за руль, поедем прямо туда, прямо в гнездо этих сектантов, и постараемся разобраться с ортодоксами, – Комбат ввинтил сложное слово, чем удивил своих друзей.
 Поначалу все шло спокойно. Джип миновал первый шлагбаум, который буквально взлетел в воздух, когда машина к нему приблизилась, не сбавляя скорости. А вот при въезде произошла заминка. Один из часовых заметил, что в джипе сидят незнакомые люди. Перед тем, как открыть ворота, он подошел к стеклу, прямо к дверце, к тому месту, где, как правило, сидел начальник охраны. Он хотел заглянуть, но Комбат не дал ему этого сделать. Он резко, плечом толкнул дверь, сбивая с ног охранника, сам выпрыгнул из машины и двумя ударами уложил того в бессознательном состоянии на землю. А затем бросился открывать ворота.
 Второй охранник, увидев, что происходит, успел нажать на курок автомата. Прогремела короткая очередь, и Комбат едва успел броситься в сторону – пули ударили в бетонную стену. Рублев выстрелил дважды, и обе пули достигли цели. Одна вошла в плечо правой руки, вторая – в грудь.
 Охранник рухнул возле стены.
 – Быстрее! Быстрее! – заторопил сам себя Комбат, понимая, что сейчас начнется настоящая бойня. Но, может быть, пока осмотрятся, пока разберутся, они успеют-таки добраться до лаборатории.
 Он открыл ворота, вскочил на подножку машины, перед этим не забыв прихватить автомат охранника.
 – Давай, давай, Гриша, гони прямо вон к тому зданию! Это и есть лаборатория.
 Джип помчался по бетонной дороге к длинному, похожему на школу, одноэтажному зданию из белого силикатного кирпича, с жалюзи на окнах.
 Машина подлетела прямо к крыльцу. Комбат и Подберезский выскочили из автомобиля и с автоматами в руках бросились к двери. Но та оказалась закрытой изнутри.
 – Стреляй в замок, Андрюха!
 Подберезский выпустил очередь, Комбат ударил ногой в дверь и та с треском распахнулась. Тут же, прямо в коридоре, словно из-под земли, возник коренастый охранник. Комбат дал короткую очередь и тот, как подкошенный, рухнул на пол, испуская истошные вошли и скребя руками по полу.
 – Где он? Где он? – пригнувшись, профессионально, как их учили в армии, Комбат и Подберезский, а за ними Бурлаков принялись открывать одну дверь за другой.
 Еще два охранника были убиты. Одного уложил Комбат, другого – Подберезский. Перепуганные люди в белых халатах дрожали от страха, прижимаясь к стенам.
 – Где Богуславский? – крикнул Комбат. – Где?
 Одна из женщин в очках, в резиновых длинных перчатках, кивнула в сторону, указывая на маленькую дверь.
 – Ты туда, я сюда, – махнул рукой Комбат, отдавая приказание Подберезскому.
 Охранник с пистолетом в руке появился неожиданно, буквально в двух шагах от Комбата. Выстрелы прогремели почти одновременно. Комбат вздрогнул, почувствовав, как по плечу потекла густая липкая кровь.
 – Черт побери, твою мать! Урод долбанный!
 Академик Богуславский стоял, прижимаясь спиной к шкафу, у самого окна. Он был похож на своего внука, вернее, внук был похож на деда.
 – Вы Богуславский? – с порога крикнул Комбат.
 – Я, – ответил старик каким-то дребезжащим голосом. – Что здесь такое?
 – Нас прислал Роман, мы с ним.
 – Значит, дошел, – облегченно вздохнул старик и, схватившись руками за сердце, медленно стал оседать на пол.
 – Эй, эй, погоди, старик! Держись, держись!
 Мы тебя вытащим отсюда!
 – Нет, нет, – покачал головой академик, – меня отсюда уже не вытащите. Я умираю… Слава богу, Роман жив, – старик вопросительно взглянул на Комбата.
 – Жив, жив ваш внук, не волнуйтесь! Давайте! Андрей, возьми старика.
 – Не надо меня трогать. Взорвите здесь все, пока еще не поздно, взорвите… Подожгите это здание, подожгите, вирус не выдерживает высокой температуры. Вирусохранилище там, в конце коридора, за большой дверью. Облейте спиртом, бензином, зажгите здание.
 – Так здесь же люди! – воскликнул Комбат.
 – Это не люди, это исчадие ада, это дети сатаны. Они хотят погубить весь мир, выводите только персонал.
 – Ты слышал, Андрюха?
 – Слышал, – кивнул Подберезский, укладывая старика на пол.
 – Давай туда, к хранилищу!
 На окнах лаборатории стояли крепкие стальные решетки и пробраться через них в лабораторию было невозможно. Вторая дверь оказалась заперта. У первой, выломанной, держал оборону Гриша Бурлаков. А Комбат с Подберезским, взломав железную дверь хранилища, попали в узкое помещение, которое очень напоминало камеру хранения с многочисленными ячейками-боксами на стенах. На каждой ячейке, на дверце каждого бокса был свой порядковый номер и дата. В этом помещении всегда поддерживалась постоянная температура. Здесь на мясном бульоне выращивался страшный вирус, хотя на первый взгляд все помещение выглядело вполне безобидным.
 – Спирт! Спирт, Андрюха! – крикнул Комбат.
 Подберезский забежал в лабораторию, застрелив еще одного охранника, прятавшегося за несгораемым шкафом. Когда Андрей вошел, он бросился на него, пытаясь обезоружить.
 – Спирт! Где спирт? – закричал Подберезский, поводя стволом автомата из стороны в сторону. – Ну говорите же, сектанты долбанные, зомбированные ортодоксы чертовы! – вспомнив фразу, произнесенную Комбатом, крикнул Подберезский.
 С двадцатилитровой канистрой спирта он прибежал в хранилище.
 – Обливай все и поджигай!
 – А мы? – воскликнул Подберезский.
 – А мы попробуем выбраться отсюда.
 – Куда? – спросил Андрей.
 И Комбат, отодвинув планку жалюзи, указал на двухэтажный дом Учителя.
 – Туда, только туда. Его надо взять живьем, он станет гарантом нашей жизни.
 – Верно, Комбат, – пробормотал Подберезский, щелкнул зажигалкой, и поднес ее к луже спирта.
 А затем выбежал из хранилища, закрыл за собой дверь.
 – Открой, открой! – закричал Комбат. – Спирт может погаснуть без доступа кислорода!
 Пламя было яркое и жаркое. От высокой температуры стали взрываться лампочки. Перепуганные люди бросились к выходу – прямо под пули охраны. Бурлаков не смог их удержать и несколько человек были скошены автоматными очередями.
 – Гриша, давай-ка через заднюю дверь попробуем выскочить к дому Учителя.
 – Какого Учителя? – на ходу переспросил Бурлаков.
 – Самого главного.


* * *

 В коридоре первого этажа Комбат столкнулся со своим старым соперником. И здесь уже бой был не показательным, а настоящим. Ведь дрались два люто ненавидящих друг друга человека. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не нож Гриши Бурлакова, который со свистом разрезав воздух, вошел прямо в горло японцу.
 Комбат, пошатываясь, двинулся наверх. Впереди с автоматом в руках поднимался Андрей Подберезский.
 – Где Учитель? Где эта сука? – закричал Комбат, хватая за горло раненого охранника.
 Тот дернул головой, указывая на дверь.
 Человек, которого все называли Учителем, лежал на мягких подушках с выпученными глазами. Его толстые пальцы сжимали четки из драгоценных камней. О том, что Учитель мертв, еще никто из сектантов не знал. Не знали об этом и люди из охраны. Они были уверены, что Учителя захватили и сейчас он в руках врагов. Именно это и спасло Комбата, дало возможность продержаться пару часов.
 А ночью над поселком, над догорающим зданием лаборатории зависли в воздухе три вертолета.
 Секретная лаборатория и штамм вируса были уже уничтожены. В лаборатории нашли свой покой и академик Богуславский, и алчный микробиолог Петраков.


* * *

 Генерал Главного разведывательного управления Министерства обороны России Пивоваров узнал о происшедшем на следующий день утром.
 В девять тридцать он выбросился из окна своей квартиры. Эта новость стала ведущей в дневных и вечерних новостях всех теле– и радиокомпаний России.
 А вот о том, что произошло в верховьях небольшой реки, у старого поселка с красивым названием Чистый Ключ, газеты не писали. Это, как и многое другое, осталось за кадром, не стало достоянием гласности.


* * *

 – Ну, что, Иваныч, пойдем на медведя? – спросил Гриша Бурлаков, толкая Комбата в плечо.
 – Нет, Гриша, ты уж извини. Договаривайся с Андрюхой, а меня оставьте в покое. Я медведя боюсь.
 – Он боится! – захохотал Андрей Подберезский, припадая к иллюминатору военного вертолета, который вез Комбата и его ребят к охотничьему домику, медленно летя над темной, извивающейся полосой реки.