---------------------------------------------


 Даль Роальд
 Остановка в пустыне

 Роальд ДАЛЬ 
 ОСТАНОВКА В ПУСТЫНЕ 
 Перевод А. Ставиской и Н. Тихонова 
 Не так давно к двери моего дома служба грузовых перевозок железной дороги доставила большой деревянный ящик. Это была необычайно крепкая и хорошо сработанная вещь из какой-то очень прочной древесины, по цвету похожей на красное дерево. Я с трудом поднял его на стол в саду и тщательно осмотрел. Судя по надписи, выведенной по трафарету на одной из стенок, его отправили из Хайфы на борту "Веверли стар", но ни имени, ни адреса отправителя я не нашел. Я пытался вспомнить, нет ли в Хайфе или поблизости от нее кого-нибудь, кто захотел бы послать мне такой роскошный подарок, но ничье имя так и не пришло мне в голову. Не переставая гадать, я медленно дошел до сарая, где хранились инструменты, вернулся с молотком и отверткой и начал осторожно открывать крышку. Ящик был набит книгами. И какими! Я стал вынимать их одну за другой и складывать в три стопки на столе. Всего там было двадцать восемь томов в одинаковых сафьяновых переплетах с инициалами О. X. К. и указанием номера тома римскими цифрами (I-XXVIII), тисненными золотом на корешке. 
 Я взял первый попавшийся том под номером XVI и раскрыл его. Белые нелинованные страницы были исписаны черными чернилами мелким аккуратным почерком. На титульном листе стоял год - 1934-й. Больше ничего. Я взял другой том - XXI. Такой же рукописный текст, тот же мелкий почерк, но год на титульном листе другой - 1939-й. Я положил его обратно и вытащил том под номером I, надеясь найти в нем какое-нибудь предисловие или хотя бы имя автора. Вместо этого под обложкой я обнаружил конверт. Он был адресован мне. Я открыл его, вынул письмо и первым делом взглянул на подпись: "Освальд Хендрикс Корнелиус" - гласила она. 
 Дядя Освальд! Вот уже более тридцати лет никто из членов нашей семьи не имел от него никаких вестей. Письмо было датировано десятым марта 1964 года, и до его получения мы могли только догадываться, что дядя Освальд еще существует - о нем было известно лишь то, что он живет во Франции, много путешествует, что он богатый холостяк с малопривлекательными, хотя и создающими ему романтический ореол привычками, который упорно отказывается иметь дело с родственниками. Все остальное было не более чем молвой и слухами, но молвой настолько завораживающей, а слухами такими экзотическими, что Освальд для всех нас давно стал героем и легендой. 
 "Дорогой мальчик, - писал он, - я считаю тебя и трех твоих сестер моими ближайшими ныне здравствующими кровными родственниками. Поэтому вы мои законные наследники, и, поскольку я не сделал завещания, все, что останется после моей смерти, принадлежит вам. Увы, мне нечего вам оставить. Обычно у меня было много всего, но то, как я недавно распорядился всем этим, вас не касается. В качестве утешения я посылаю тебе свои дневники. Я полагаю, что они должны остаться в семье. Они охватывают все мои лучшие годы, и тебе невредно их прочесть. Но если ты будешь их всем показывать и давать читать чужим людям, то навлечешь на себя большие неприятности. Если ты их опубликуешь, то, скорее всего, это будет конец и тебе, и твоему издателю. Ибо ты должен понять, что половина из тех тысяч героинь, которые упомянуты в моих дневниках, еще живы, и если у тебя достанет дурости плеснуть на их лилейные репутации типографской краской, то они через мгновение получат твою голову на подносе и, скорее всего, зажарят ее в духовке до полной готовности. Так что советую тебе быть осторожным. Я видел тебя только раз, в 1921 году, когда ваша семья жила в том огромном уродливом доме в Южном Уэлсе. Сомневаюсь, что ты помнишь молоденькую норвежскую няню, которая у тебя тогда была. Удивительно чистоплотная, хорошо сложенная девушка с прекрасными формами, которые не слишком портила даже традиционная одежда няни с нелепым накрахмаленным глухим передником, скрывавшим ее прелестную грудь. В те послеполуденные часы, когда я был там, она шла с тобой в лес собирать колокольчики, и я спросил, не могу ли пойти с вами. В лесу я сказал, что дам тебе плитку шоколада, если ты сам найдешь дорогу домой. И ты нашел (см. т. III). Ты был разумным ребенком. 
 Прощай. Освальд Хендрикс Корнелиус". 
 Неожиданное появление дневников вызвало большое волнение в семье, и все бросились их читать. Надо сказать, мы не были разочарованы. Это было удивительное чтение - веселое, остроумное, волнующее воображение и часто даже трогательное. Этот человек отличался поистине невероятным жизнелюбием. Он пребывал в постоянном движении. Из города в город, из страны в страну, от женщины к женщине и в промежутках между женщинами он искал пауков в Кашмире или шел по следу голубой фарфоровой вазы в Нанкине. Но женщины всегда были на первом месте. Куда бы он ни попадал, он всегда оставлял за собой бесконечный шлейф женщин, женщин разъяренных, но мурлыкающих, как кошки. 
 Чтобы прочесть двадцать восемь томов по триста страниц в каждом, требуется масса времени, и найдется немного писателей, которые смогли бы удержать внимание аудитории на протяжении столь длинной дистанции. Но Освальду это удалось. Повествование, казалось, не теряло своей прелести и аромата, темп редко замедлялся, и почти без исключения каждая запись, независимо от того, длинной она была или короткой, независимо от самого предмета изложения, превращалась в увлекательную маленькую новеллу, цельную и законченную. И в самом конце, когда была прочитана последняя страница последнего тома, у вас оставалось ощущение, что дневник этот, возможно, самое великое автобиографическое повествование нашего времени. Если рассматривать его как хронику любовных похождений, то он, без сомнения, не имеет себе равных. В сравнении с ним "Мемуары Казаковы" читаются как приходская книга, а сам знаменитый любовник рядом с Освальдом выглядит недостаточно сексуальным. 
 Что же касается общественного мнения, то в этом Освальд был прав: публикация вызвала бы взрыв. Но он, безусловно, ошибался, думая, что взрывы всегда связаны с женщинами. А их мужья, униженные воробьи-рогоносцы? Рогоносец, стоит его разозлить, становится очень свирепой птицей, и тысячи и тысячи их поднимутся из кустов, если "Дневники Корнелиуса" без сокращений увидят свет при их жизни. Таким образом, о публикации, разумеется, не могло быть и речи. 
 А жаль. Очень жаль. Необходимо было что-то предпринять. В итоге я сел и перечитал дневники с начала до конца в надежде обнаружить хотя бы один законченный отрывок, который можно было бы опубликовать, не рискуя вовлечь и издателя, и себя самого в судебный процесс. К моей радости, я нашел целых шесть таких отрывков и показал их адвокату. Он сказал, что они, может быть, и "безопасны", но гарантии он не дает, и добавил, что "Эпизод в Синайской пустыне" ему кажется "безопаснее" пяти других. 
 Я решил начать именно с этого отрывка и без промедления его обнародовать после краткого предисловия. Если все будет в порядке, тогда, быть может, я выпущу еще два. 
 Синайский эпизод взят из последнего, XXVI тома и датирован 24 августа 1946 года. Дело в том, что это самая последняя запись последнего тома дневника, последнее, что написал Освальд, и у нас нет сведений о том, куда он отправился и что делал потом. Можно только догадываться. Сейчас вы познакомитесь с ней verbatum1, но сначала, чтобы было легче понять, о чем говорит и что делает Освальд в этой истории, разрешите мне немного рассказать вам о нем самом. Из множества исповедей и мнений, приведенных в двадцати восьми томах, его характер вырисовывается достаточно четко. 
 * Дословно (лат.) 
 Во время синайского эпизода Освальду Хендриксу Корнелиусу был пятьдесят один год и он, естественно, не был женат. "Боюсь, что я наделен или, можно сказать, обременен необычайно разборчивой натурой", - любил говорить он. 
 В чем-то это было действительно так, но в остальном, и особенно в том, что касается матримониальных дел, подобное утверждение идет вразрез с истиной. 
 Настоящая причина, по которой Освальд отказывался жениться, заключалась в том, что он был способен сосредоточиться на одной женщине только до тех пор, пока не завоюет ее. Когда он ее добивался, то терял интерес и начинал озираться в поисках новой жертвы. 
 Нормальный мужчина вряд ли счел бы это достаточной причиной для того, чтобы остаться холостяком, но Освальд не был нормальным мужчиной. Он даже не был нормальным приверженцем полигамии. Он был, честно говоря, таким беспутным и неисправимым бабником, что никакая невеста не выдержала бы с ним и нескольких дней, не говоря уже о целом медовом месяце, - хотя, видит Бог, находилось достаточно женщин, которые были не прочь попробовать. 
 Он был высок, строен и все манеры выдавали в нем эстета. У него был мягкий голос, обходительные манеры, и на первый взгляд он больше напоминал камергера королевы, чем прославленного ловеласа. Он никогда не говорил о своих амурных делах с другими мужчинами, и незнакомый человек, просидев с ним за беседой целый вечер, не уловил бы в ясных голубых глазах Освальда даже намека на подвох. Что и говорить, у него был вид человека, которому заботливый отец охотно поручит проводить домой свою дочь. 
 Но стоило Освальду сесть возле женщины, женщины, которая вызывала его интерес, как выражение его глаз тут же менялось и в самом центре зрачков начинали медленно танцевать опасные искорки; затем он приступал к ней с разговором и говорил более свободно, умно и почти наверняка более остроумно, чем кто-либо до него. То был дар, особый талант, и когда Освальд желал им воспользоваться, то мог заставить слова обволакивать слушательницу все плотнее, приводя ее в состояние легкого гипноза. 
 Но женщин завораживали не только его сладкие речи и взгляд его томных очей. А еще и его нос. (В XIV том Освальд с явным удовольствием включает послание некой дамы, где она описывает все это с большими подробностями.) По-видимому, когда Освальд был на взводе, с краями его ноздрей начинало происходить нечто странное: они начинали трепетать, раздвигаться, приоткрывая целые области ярко-красной кожи внутри. Тут было что-то необычное, дикое, что-то животное, и, хотя на бумаге подобное описание не очень привлекательно, на женщин это действовало как электрический разряд. 
 Всех женщин без исключения тянуло к Освальду. Прежде всего, он был человеком, который ни за какую цену не согласится стать чьей-то собственностью, и это автоматически делало его желанным. Добавьте к этому своеобразное сочетание первоклассного интеллекта и мужского шарма с репутацией человека, неразборчивого в связях, и впечатление окажется неотразимым. 
 К тому же, на минуту забыв о сочетании сомнительного и утонченного начал, следует заметить, что в характере Освальда имелся целый ряд граней, которые делали из него личность довольно загадочную. Например, он знал почти все об итальянской опере девятнадцатого века; он написал любопытный справочник о трех композиторах - Доницетти, Верди и Понкиелли. В нем он поименно перечисляет всех основных любовниц этих композиторов и самым серьезным образом проводит исследование соотношения между страстью творческой и страстью плотской, их взаимовлияния и, прежде всего, как оно отразилось в творениях этих композиторов. 
 Еще одним увлечением Освальда был китайский фарфор. Освальд считался одним из международных экспертов в этой области. Особое пристрастие он питал к голубым вазам эпохи Чин Хоа и даже собрал небольшую, но изысканную коллекцию этих шедевров керамического искусства. 
 Кроме того, он коллекционировал пауков и трости. Его коллекция пауков, или, более точно, паукообразных, поскольку она включала также скорпионов и pedipalps, была, очевидно, столь же представительной, как любое немузейное собрание, а его знание тысяч родов и видов этих насекомых не могло не производить впечатления. Между прочим, он придерживался мнения (по-видимому, абсолютно верного), что паучий шелк по качеству превосходит шелк, который производят шелковичные черви. У него было около сорока галстуков из такого шелка, и, чтобы ими обзавестись, а также чтобы ежегодно добавлять к своему гардеробу хотя бы пару новых, он должен был держать тысячи и тысячи аrаnа и epeira diademata (обычных английских пауков) в старой оранжерее в саду своего загородного дома под Парижем, где они размножались примерно с той же скоростью, с какой поедали друг друга. Освальд собственноручно собирал сырцовые нити - никто, кроме него, не мог войти в эту омерзительную теплицу - и затем отсылал их в Авиньон, где нити вытягивали, сучили, очищали, красили и превращали в ткань. Из Авиньона ткань отправляли прямо к Сулке, который был счастлив создавать галстуки из такой редкостной чудесной материи. 
 - Неужели вы действительно любите пауков? - обычно спрашивали его посетительницы, когда он демонстрировал им свою коллекцию. 
 - Да, - отвечал он. - Я их просто обожаю. Особенно самок. Они напоминают мне некоторых человеческих особей женского пола. 
 - Что за чушь, дорогой! 
 - Чушь? Мне так не кажется. 
 - Но это оскорбительно. 
 - Напротив, дорогая, это самый большой комплимент, который я способен сделать. Разве вы не знаете, что самка epeira diadimata так свирепа в любовных играх, что самцу очень повезет, если он останется в живых. И только если он очень проворен и фантастически изобретателен, ему удастся убраться в целости. 
 - Что вы говорите, Освальд! 
 - Самка крабовидного паука, моя прелесть, совсем крошка, но в ней столько страсти, что это даже опасно, и паук, прежде чем обнять свою возлюбленную, вынужден крепко опутать ее хитросплетенными узлами и петлями. 
 - Прекратите, Освальд, сию же минуту, - вскрикивали женщины, однако глаза их сияли. 
 Коллекция тростей у Освальда тоже была не совсем обычная. Каждая трость когда-то принадлежала либо выдающемуся, либо отвратительному человеку, и Освальд хранил их в своей парижской квартире, где они были выставлены на двух длинных стойках вдоль стен коридора (или, скорее, проспекта), который вел из гостиной в спальню. Над каждой тростью имелась маленькая табличка из слоновой кости с именами: Сибелиус, Мильтон, король Фарух, Диккенс, Робеспьер, Пуччини, Оскар Уайльд, Франклин Рузвельт, Геббельс, королева Виктория, Тулуз Лотрек, Гинденбург, Толстой, Лаваль, Сара Бернар, Гёте, Ворошилов, Сезанн, Тэйдзё... Пожалуй, их было более сотни, иные очень красивые, иные совсем простые, иные с золотыми или серебряными набалдашниками, иные с витыми ручками. 
 - Снимите Толстого, - говорил Освальд хорошенькой гостье. - Тяните... тяните... вот так... хорошо... а теперь осторожно погладьте набалдашник, он до блеска натерт рукой великого человека. Разве не замечательно - просто контакт вашей кожи с этим местом. 
 - Да. Пожалуй, да. 
 - А теперь снимите Геббельса и проделайте то же самое. Но только основательно. Крепко сожмите в руке набалдашник... хорошо... а теперь обопритесь на нее всем весом, как это делал маленький калека доктор... вот-вот, а теперь с минуту постойте так, а потом скажите мне, не чувствуете ли вы, как ледяная струя ползет вверх по вашей руке и проникает вам в грудь. 
 - Это ужасно! 
 - Конечно. Некоторые просто теряют сознание. Падают, где стояли. 
 В компании Освальда никто никогда не скучал, и, возможно, именно в этом, и только в этом, заключалась причина его успеха. 
 Теперь обратимся к синайскому эпизоду. В тот месяц Освальд заполнял досуг неторопливой ездой на машине из Хартума в Каир. У него была превосходная довоенная "лагонда", которая во время войны бережно хранилась в Швейцарии и, как вы можете догадаться, была оснащена всеми мыслимыми и немыслимыми новинками из области автомобильного оборудования. За день до Синая (23 августа 1946 года) он был в Каире, где остановился в отеле "Пастух", и вечером после ряда довольно рискованных маневров ему наконец удалось заполучить мавританскую леди, предположительно аристократического происхождения, по имени Изабелла. К тому же Изабелла, как выяснилось, была ревниво охраняемой любовницей ни больше ни меньше чем одного примечательного, страдающего диспепсией члена королевской фамилии (в Египте тогда еще была монархия). История как нельзя более в духе Освальда. 
 Но то были еще цветочки. В полночь он вывез свою даму в Гизу и уговорил подняться с ним при лунном свете прямо на вершину великой пирамиды Хеопса. 
 "...Нет места более безопасного, - писал он в дневнике, - и более романтичного, чем вершина пирамиды Хеопса теплой ночью в полнолуние. Когда смотришь на мир с большой высоты, страсти подогреваются не только великолепным видом, но и удивительным ощущением силы во всем теле. Что же касается безопасности, то высота пирамиды ровно 481 фут, то есть на 115 футов выше купола собора Святого Павла, и с вершины легче легкого увидеть всех, кто к ней подходит. Никакой будуар на земле не может предоставить таких возможностей. Ни в одном из них нет таких запасных выходов - и, если вдруг по одной из граней пирамиды начнет карабкаться зловещая фигура преследователя, можно тихо и спокойно спуститься по другой..." 
 Но так случилось, что в ту ночь Освальд лишь чудом избежал гибели. Во дворце, должно быть, проведали о маленьком любовном приключении, и Освальд со своей залитой луной вершины неожиданно заметил не одну, а целых три зловещие фигуры, которые начали подниматься по трем разным граням. На его счастье, у пирамиды Хеопса имеется четвертая, и к тому времени, когда арабские головорезы добрались до вершины, любовники были уже внизу и садились в машину. 
 Запись от 24 августа повествует как раз об этом драматическом моменте. Она приведена здесь точно, слово в слово, запятая в запятую. В тексте Освальда ничего не изменено, ничего не убавлено и не прибавлено: 
 24 августа 1946 г. 
 - Он отрубит Изабелле голову, если сейчас ее поймает, - сказала Изабелла. 
 - Ерунда, - ответил я, хоть и понимал, что, скорее всего, она права. 
 - И Освальду он тоже отрубит голову. 
 - Мне нет, дорогая госпожа. Еще до рассвета я буду за много миль отсюда. Прямо сейчас двинусь вдоль Нила к Луксору. 
 Мы быстро удалялись от пирамид. Было половина третьего ночи. 
 - Ты едешь в Луксор? - спросила она. 
 - Да. 
 - Изабелла едет с тобой. 
 - Нет, - сказал я. 
 - Да, - сказала она. 
 - Путешествовать с дамой против моих принципов. 
 Впереди виднелись огни. Это был отель "Мена хауз", место, где туристы останавливаются в пустыне неподалеку от пирамид. Почти перед самым отелем я затормозил. 
 - Здесь я тебя высажу, - сказал я. - Мы прекрасно провели время. 
 - Как, ты не возьмешь Изабеллу в Луксор? 
 - Боюсь, что нет. Выходи! 
 Она стала выбираться из машины, но, опустив одну ногу на землю, задержалась и вдруг, обернувшись ко мне, обрушила на меня поток таких грязных слов, лившихся, впрочем, весьма плавно, каких я не слышал из уст ни одной дамы года... эдак с 1931-го в Маракеше, когда жадная старая герцогиня из Глазго сунула руку в коробку с шоколадными конфетами и ее в палец ужалил скорпион, которого я поместил туда для безопасности (том XIII, 5 июня 1931). 
 - Ты омерзительна, - сказал я. 
 Изабелла выскочила из машины и с такой силой хлопнула дверцей, что автомобиль подпрыгнул на колесах. Я тут же уехал, возблагодарив небеса за то, что избавился от нее. Не выношу дурных манер у хорошенькой женщины. Первое время я ехал, поглядывая в зеркало, но как будто за мной пока никто не следовал. Добравшись до окрестностей Каира, я стал петлять по боковым улицам, избегая центра города. Я не особенно беспокоился. Вряд ли королевские ищейки зайдут так далеко, однако возвращаться сейчас в "Шеперд" было бы полным безрассудством. Да, собственно, и незачем, поскольку весь мой багаж, кроме небольшого чемодана, находился в машине. Я никогда не оставляю чемоданы в номере, когда в чужом городе выхожу из отеля вечером. Я люблю полную свободу передвижения. 
 Намерения ехать в Луксор у меня, разумеется, не было. Теперь я хотел как можно скорее унести ноги из Египта. Я не люблю эту страну. И думаю, что никогда не любил. От этого места меня зуд продирает по коже. Везде грязь и отвратительная вонь. Но ничего не поделаешь, приходится принимать вещи такими, каковы они есть. Это действительно довольно гнусная страна; у меня даже есть подозрение, хоть мне и противно говорить об этом, что египтяне моются гораздо менее тщательно, чем остальные жители планеты, - возможно, за исключением монголов. И уж конечно, они моют посуду не по моему вкусу. Хотите верьте, хотите нет, но на краю чашки, которую мне подали вчера за завтраком, был длинный шершавый след губной помады кофейного цвета. Бррр! Это было отвратительно. Я сидел и смотрел на нее, стараясь представить себе, чья слюнявая нижняя губа могла сотворить это безобразие. 
 Теперь я ехал по узким грязным улочкам восточной окраины Каира. Я точно знал, куда еду, поскольку успел все взвесить, еще когда мы с Изабеллой спускались с пирамиды. Я ехал в Иерусалим. До него рукой подать, к тому же этот город всегда приводил меня в восхищение. Более того - это самый краткий путь из Египта. 
 1. Каир-Исмаилия. Около трех часов езды. По дороге, как обычно, пою арии из опер. В Исмаилию прибываю в шесть-семь утра. Заказываю номер, затем два часа сна. Далее душ, бритье и завтрак. 
 2. В десять утра переезжаю Суэцкий канал по Исмаильскому мосту и сворачиваю на дорогу, которая ведет через Синай к палестинской границе. En route* ищу скорпионов в Синайской пустыне. На все около четырех часов, прибытие на палестинскую границу - два часа пополудни. 
 * По пути (фр.). 
 3. Оттуда прямо в Иерусалим через Беер-Шеву и не медля в отель "Царь Давид" как раз к коктейлю и обеду. 
 С тех пор как я в последний раз ехал этой дорогой, прошло несколько лет, но я помнил, что Синайская пустыня - рай для скорпионов. Я мечтал еще об одной самке opisthophthalmus, о крупном экземпляре. У той, что имелась в моей коллекции, в хвосте недоставало пятого членика, и я этого стыдился. 
 Я без труда нашел дорогу на Исмаилию и, выехав на нее, сбавил скорость "лагонды" до шестидесяти пяти миль в час. Дорога была узкая, но гладкая и без малейших признаков какого-либо транспорта. Вокруг меня раскинулась дельта Нила, мрачная и бесприютная в лунном сиянии: поля без единого дерева, разделяющие их канавы, черная земля. Все это невероятно уныло. 
 Но меня это не угнетало, я был частью ландшафта. Я был полностью изолирован и, как краб-отшельник, наслаждался уютом своей роскошной маленькой раковины, хоть и передвигался гораздо быстрее его. О, как я люблю быть в постоянном движении, лететь к новым людям, новым местам, оставляя все прежнее далеко позади! Больше ничто на свете не приводит меня в такое радостное возбуждение. И как я презираю среднего городского жителя, который обосновывается на крошечном клочке земли с одной-единственной ослицей-женой, чтобы давать приплод, тухнуть и загнивать в этих условиях до конца дней своих. И всегда с одной и той же женщиной! Просто поверить не могу, что мужчина, если он в здравом уме, может день за днем, год за годом довольствоваться одной и той же особой женского пола. Некоторые, конечно, не могут. Но миллионы делают вид, что довольствуются. 
 Сам я никогда, абсолютно никогда не позволял себе продолжать интимную связь более двенадцати часов. Это предел. Восемь часов и то, по-моему, многовато. Посмотрите, например, что произошло с Изабеллой. На вершине пирамиды она была само совершенство: уступчива, игрива, как котенок, и, если бы я оставил ее на милость трех арабских головорезов и спустился вниз сам по себе, все было бы прекрасно. Но я по глупости не бросил ее, помог спуститься, и в результате прелестная женщина превратилась в грубую, визжащую шлюху, на которую смотреть тошно. В каком ужасном мире мы живем! Нынче никто не поблагодарит вас за галантность. 
 "Лагонда" плавно двигалась сквозь ночь. А теперь опера. Какая? Я был настроен на Верди. "Аида"? Разумеется! Именно "Аида" - египетская опера. Как нельзя более кстати. 
 Я начал петь. В ту ночь я был в отличной форме - голос звучал просто великолепно. Я дал себе волю. Это было восхитительно; проезжая через маленький городок Бильбейз, я был самой Аидой пел "Numi pieta"* прекрасный финальный пассаж первой сцены. 
 * Боги мои, я вас молю (ит.). 
 Через полчаса в Загазиге я был уже Амонасро, молящим царя Египта сохранить жизнь эфиопским пленникам в "Ma tu, re, tu signore possente"*. 
 * Но ты, справедливый царь, будь милостив к нам (ит.). 
 Проезжая через Эль Аббасу, я был Радамесом, исполняющим "Fuggiam gli adori nospiti"*, и на сей раз открыл окна машины, чтобы эта несравненная, любовная песнь могла достичь ушей феллахов, храпящих в своих лачугах, и, может быть, даже смешаться с их снами. Когда я въезжал в Исмаилию, было шесть часов утра и солнце высоко стояло в молочно голубом небе, но сам я вместе с Аидой был все ей заточен в ужасной темнице, выпевая "О terra, addio; addio valle di pianti"**. 
 * Бежим от этих стен (ит.). 
 ** Прощай, земля, прощай, приют всех страданий (ит.). 
 Как быстро закончилось путешествие. Я подъехал к отелю. Служащие только начинали шевелиться. Я заставил их шевелиться быстрее и получил лучшую из имевшихся там комнат. Простыни и одеял на кровати выглядели так, будто на них двадцать пят ночей подряд спали двадцать пять немытых египтян; я стянул их собственными руками (после чего натер руки антисептическим мылом) и заменил собственным постельным бельем. Затем я завел будильник и проспал два часа крепким сном. 
 На завтрак я заказал тосты и яйцо пашот. Когда блюдо прибыло поверьте, у меня поднимается тошнота, даже когда я пишу об этом, - я увидел что на желтке лежит иссиня-черный курчавый волос дюйма три длиной. Это было уж слишком. Я вскочил из-за стола и бросился вон. Швырнув кассиру деньги, я крикнул "Addio, addio valle di pianti" и с этими словами отряхнул грязный прах отеля со своих ног. 
 Ну а теперь Синайская пустыня. Какая благодатная перемена ждала меня. Настоящая пустыня - это одно из наименее загрязненных мест на земле, и Синай не исключение. Дорога через него - узкая полоса черного гудрона на протяжении ста сорока миль с одной заправочной станцией и кучкой лачуг на полпути до Иерусалима в местечке под названием Бир-Ровд-Салим. И все. Остальное - абсолютно необитаемая пустыня. Обычно в это время года стоит жара, и необходимо иметь при себе питьевую воду на случай поломки машины. Поэтому я остановился у какой-то лавки на главной улице Исмаилии, чтобы наполнить запасную канистру. Я вошел и обратился к хозяину. У него была ужасная трахома. Сыпь на поверхности нижних век была такая, что веки наползали на глазные яблоки, - устрашающее зрелище. Я спросил, не продаст ли он мне галлон кипяченой воды. Он подумал, что я спятил, и еще больше уверовал в это, когда я настоял на том, чтобы проследовать за ним в мрачную кухню, дабы убедиться, что он все сделает как надо. Он наполнил чайник водой из-под крана и поставил его на керосинку. Она едва теплилась. Владелец лавки всем своим видом показывал, что очень гордится ею и ее работой. Он стоял и, склонив голову на плечо, с восхищением смотрел на керосинку. Затем он ясно дал мне понять, что лучше бы мне уйти из кухни и подождать его в лавке. Он сказал, что, когда вода закипит, он ее принесет. Я отказался. Я стоял и, как лев, следил за чайником, а тем временем перед моими глазами во всем ее ужасе возникла утренняя картина: яйцо, желток и волос. Чей это волос прилип к желтку яйца, поданного мне на завтрак? Конечно, это был волос повара. А когда, о Боже, этот повар в последний раз мыл голову? Скорее всего, никогда. Отлично. Тогда у него наверняка вши. Но вши сами по себе не вызывают выпадения волос. Однако что явилось причиной попадания волоса повара на крутое яйцо, пока он этим утром выкладывал его из кастрюли на мою тарелку? Любое явление имеет причину. А в данном случае причина более чем очевидна. Голова повара была покрыта гнойной сыпью. И следовательно, волос, длинный черный волос, который я мог легко проглотить, не будь я начеку, тоже кишел миллионами и миллионами живых патогенных кокков, точное ученое название которых я, к счастью, позабыл. 
 Вы спросите: мог ли я быть абсолютно уверен, что повар покрыт гнойной себорейной сыпью? Нет, абсолютно нет. Но в таком случае у него непременно был стригущий лишай. А что это значит? Я слишком хорошо знал, что это значит. Это значит, что десять миллионов микроспор оседлали его жуткий волос, готовые войти мне в рот. Меня начало подташнивать. 
 - Вода закипает, - торжественно объявил владелец лавки. 
 - Пусть покипит, - сказал я ему, - еще минут восемь. Ты что, хочешь, чтобы я тифом заболел? 
 Сам я никогда не пью простую воду, если можно этого избежать, какой бы чистой она ни была. Простая вода не имеет вкуса; я, конечно, пью чай или кофе, но все же стараюсь устроить так, чтобы для их приготовления использовали бутылочную "Виши" или "Мальверн". Я стараюсь не употреблять воды из-под крана. Вода из-под крана - дьявольское зелье. Часто это ни больше ни меньше чем очищенные сточные воды. 
 - Скоро эта вода превратится в пар, - улыбнулся хозяин зелеными зубами. 
 Я сам поднял чайник и перелил содержимое в канистру. 
 Вернувшись в лавку, я купил шесть апельсинов, небольшой арбуз и английского шоколаду в добротной упаковке. Затем возвратился в "лагонду". Наконец-то. 
 Через несколько минут я ехал по шаткому мосту через Суэцкий канал чуть выше озера Тимзак; впереди лежала плоская сверкающая пустыня, и узкая гудроновая дорога черной лентой уходила к самому горизонту. Я сбавил скорость до обычных шестидесяти пяти миль в час и открыл боковое окно. Воздух, ворвавшийся в салон, был подобен дыханию раскаленной печи; время близилось к полудню, и солнце нещадно жгло крышу машины. Термометр показывал 103 градуса по Фаренгейту. Но, как вам известно, немного тепла мне никогда не помешает, если я сижу спокойно и одет соответствующим образом, - а сейчас на мне были кремовые льняные брюки, тонкая белая рубашка и галстук из паучьего шелка очаровательного зеленого цвета. Я чувствовал себя вполне уютно и в полной гармонии с миром. 
 Минуту-другую я забавлялся мыслью en route исполнить еще одну оперу на сей раз я был настроен на "Джоконду", - но, пропев две строчки вступительного хора, я начал слегка потеть, а посему опустил занавес и закурил сигарету. 
 Я проезжал через самые скорпионьи в мире места, и мне не терпелось остановиться и порыскать по округе, прежде чем я доберусь до заправочной станции в Вир-Ровд-Салиме. С тех пор как час назад я покинул Исмаилию, мне не встретилось ни одной машины, ни одного живого существа. Это радовало. Синай - настоящая пустыня. Я затормозил на обочине дороги и выключил мотор. Мне хотелось пить, и я съел апельсин. Затем надел белый тропический шлем и медленно выбрался из машины, моей уютной раковины краба-отшельника, на солнце. Минуту я стоял неподвижно посреди дороги, жмурясь от окружающего меня ослепительного сияния. 
 Жгучее солнце, огромное раскаленное небо и под ними со всех сторон бледное море желтого песка - ландшафт не совсем из этого мира. Вдалеке, к югу от дороги, виднелись горы, голые, терракотового цвета горы, отливающие синью и пурпуром; они неожиданно поднялись из пустыни и истаяли в жарком мареве на фоне неба. Стояла всепоглощающая тишина. Ни голосов птиц, ни стрекота насекомых, и у меня появилось странное чувство, будто я, как божество, здесь один посреди великолепия этого знойного нечеловеческого ландшафта, будто я на другой планете, на Юпитере или на Марсе, или в еще более уединенном и пустынном месте, где не растет трава и облака не багровеют. 
 Я подошел к багажнику машины и вынул морилку для насекомых, сачок и лопатку. Затем свернул с дороги и ступил на раскаленный песок. Я медленно прошел ярдов сто в глубь пустыни, обшаривая глазами землю. Я искал не скорпионов, а норы скорпионов. Скорпион - криптозойское, ночное существо и днем скрывается либо под камнем, либо в норке, в зависимости от вида. Только после захода солнца он выползает на охоту. 
 Скорпион, которого я искал, opisthophthalmus - норный, и поэтому я не стал зря тратить время и переворачивать камни. Я высматривал только норы. За первые десять-пятнадцать минут я ничего не нашел, но жара становилась нестерпимой, а я волей-неволей решил вернуться к машине. Обратно я шел очень медленно, вглядываясь в землю, и, уже дойдя до дороги, неожиданно увидел в песке скорпионью нору всего дюймах в двенадцати от обочины. 
 Я положил морилку и сачок на песок рядом с собой. Затем с помощью лопатки начал очень осторожно разгребать песок вокруг входа в нору. Эта операция не менее волнующая, чем охота за сокровищами, охота с той самой дозой опасности, которая необходима, чтобы разогнать кровь. Чем глубже я копал, тем сильнее билось мое сердце. 
 И вот... вот она! 
 О Господи, что за громадина! Гигантская самка скорпиона, но не opisthophthalmus, что я сразу же понял, а другой вид крупного африканского обитателя нор. А на ее спине (слишком невероятно, чтобы быть правдой) кишели один, два, три, четыре, пять... всего четырнадцать малышей. Мать была не меньше шести дюймов! Дети размером с маленькие револьверные пули. Она уже увидела меня - первого человека в своей жизни, и ее клешни были широко раскрыты, хвост закручен высоко над спиной в виде вопросительного знака, готовый ударить. Я взял сачок, быстро просунул под нее и вычерпнул из песка. Она бешено дергалась, извивалась и била кончиком хвоста во все стороны. Я увидел каплю, скатившуюся через ячейку сачка на песок. Я очень быстро перенес скорпиониху вместе с потомством в морилку и закрыл крышку. Затем достал из машины эфир и закапывал его через металлическую сетку в крышке, пока дно морилки не пропиталось им. 
 Как великолепно она будет выглядеть в моей коллекции. Конечно, малыши отвалятся, как только погибнут, но я их приклею приблизительно на те места, где они были, и стану гордым обладателем гигантской самки пандинуса с четырнадцатью детенышами на спине. Я был просто счастлив. Я взял морилку (я чувствовал, как скорпиониха яростно бьется внутри) и положил ее в багажник вместе с сачком и лопаткой. Потом вернулся в машину, закурил сигарету и двинулся дальше. 
 Чем лучше у меня настроение, тем медленней еду. Теперь я ехал очень медленно, и мне понадобился почти час, чтобы доехать до Бир-Ровд-Салима, заправочной станции на полпути до Иерусалима. Это было крайне малопривлекательное место. Слева одинокая бензоколонка и деревянная лачуга, справа еще три лачуги размером с печку для обжига горшков. Все остальное пустыня. И ни одной души в пределах видимости. Часы показывали без двадцати два, температура в машине была 106 градусов по Фаренгейту. 
 Из-за этой ерунды - кипячения воды перед отъездом из Исмаилии - я совершенно забыл заправиться бензином, и счетчик показывал даже меньше двух галлонов. Совсем в обрез. Я подъехал к бензоколонке и стал ждать. Никто не появился. Я посигналил, и четыре хорошо настроенных гудка моей "лагонды" огласили пустыню удивительной "Son gia mille е tre". Никто не появился. Я снова посигналил. 
 Son gia mille е tre пропели гудки. Фраза Моцарта звучала великолепно в этом антураже. Но так никто и не появился. Обитателям Бир-Ровд-Салима, видимо, было наплевать на моего друга Дон Жуана и тысячу и трех женщин, которых он лишил цветка невинности в Испании. 
 Наконец, после того как я просигналил не менее шести раз, дверь лачуги за бензоколонкой отворилась, и на пороге, обеими руками застегивая пуговицы, появился невысокого роста мужчина. Он довольно долго возился с этим и, пока не кончил, даже не взглянул на "лагонду". Я смотрел на него через открытое окно. Наконец он сделал шаг в моем направлении, но очень медленно... Затем второй... 
 Бог мой, тут же подумал я. Его одолели спирохеты! 
 Он ступал замедленно, неуклюжей походкой человека с расслабленными конечностями и локомоторной атаксией. Делая шаг, он высоко поднимал ногу, затем с силой опускал ее на землю, словно давил опасное насекомое. 
 Я подумал: лучше всего завести мотор и убраться отсюда ко всем чертям, прежде чем он добредет до меня. Но я знал, что это невозможно. Мне необходим бензин. Я сидел в машине, глядя, как это жуткое существо с трудом передвигается по песку. Должно быть, он уже много лет страдает этой отвратительной болезнью, иначе она не развилась бы в атаксию. В профессиональных кругах она называется tabes dorsalis и с точки зрения ее патологии означает, что жертва страдает от перерождения позвоночника. Но, о мои друзья и недруги, эта болезнь и того хуже - это медленное и безжалостное поглощение нервных волокон сифилитическими токсинами. 
 Тем временем человек - я назову его арабом - подошел к дверце машины с той стороны, где я сидел, и заглянул в окно. Я отпрянул, моля Бога о том, чтобы он не приближался больше ни на дюйм. Без сомнения, это был едва ли не самый отвратительный из всех человеческих экземпляров, что мне доводилось видеть. Его лицо было изрыто и изъедено, словно у старинной деревянной скульптуры, после того как в ней побывал червь, и его вид навел меня на размышления о том, сколько еще других болезней помимо сифилиса терзают этого человека. 
 - Салям, - пробубнил он, еле шевеля губами. 
 - Заполни бак, - сказал я ему. 
 Он не двинулся с места и с большим интересом разглядывал салон моей "лагонды". От него исходил отвратительный гнилостный запах. 
 - Пошевеливайся, - сказал я резко. - Мне нужен бензин. 
 Он поглядел на меня и ухмыльнулся. Это была не усмешка, а именно ухмылка, которая, казалось, говорила: "Я король заправочной станции в Бир-Ровд-Салиме. Дотронься до меня, если посмеешь". В уголке его глаза примостилась муха, но он даже не попытался ее согнать. 
 - Вам нужен бензин? - спросил он, словно насмехаясь надо мной. 
 Я был готов выругаться, но вовремя осадил себя и вежливо ответил: 
 - Да, пожалуйста, я буду очень признателен. 
 Некоторое время он хитро посматривал на меня, словно желая удостовериться, что я его не разыгрываю, затем, видимо удовлетворенный моим поведением, кивнул. Он повернулся и медленно направился к задней части моей машины. Я сунул руку в кармашек на дверце, достал бутылку "гленморанжи", отлил изрядную порцию и стал его потягивать. Лицо этого человека только что находилось в ярде от моего собственного, его зловонное дыхание проникло внутрь машины... и кто знает, сколько миллиардов вирусов влетело в нее на воздушных волнах. В таких случаях хорошо продезинфицировать рот и горло каплей шотландского виски. Помимо всего прочего, виски действует и как успокоительное. Я допил стакан и налил еще. Вскоре я почувствовал, что тревога моя утихает. Мой взгляд упал на лежащий рядом арбуз. Я решил, что в такой момент это как раз то, что нужно, он меня освежит. Я вынул из чехла нож и вырезал толстый кусок. Потом кончиком ножа осторожно выковырял все черные семечки, сбрасывая их в выемку из-под вырезанного куска. Я сидел, попивая виски и закусывая его арбузом. И то и другое было восхитительно вкусно. 
 - Бензин готов, - сказал жуткий араб, возникнув в окне. - Теперь я проверю воду и масло. 
 Я бы предпочел, чтобы он держал руки подальше от "лагонды", но, не рискуя вступать в пререкания, промолчал. Тяжело ступая, он приблизился к капоту и своей походкой напомнил мне пьяного гитлеровского штурмовика, чеканящего гусиный шаг в очень медленном темпе. 
 Tabes dorsalis, как Бог свят! 
 Есть еще только одна болезнь, которая вызывает такую странную походку, когда страдающие ею высоко задирают ступни, - это хроническое бери-бери. Видимо, у него еще и это. Я отрезал второй кусок арбуза и на минуту сосредоточил внимание на том, чтобы очистить его от семечек. Когда я снова посмотрел на ветровое стекло, то увидел, что араб поднял капот на высоту правой руки и склонился над мотором. Его голова и плечи мне были не видны, впрочем, и руки тоже. Что он там делает, черт побери? Ведь масло заливают с другой стороны. Я постучал по ветровому стеклу. Казалось, он не услышал. 
 - Эй, уходи оттуда! - крикнул я, высунув голову из машины. 
 Он медленно выпрямился, вынул правую руку из внутренности мотора, и я увидел, что в пальцах у него зажато что-то длинное, черное, скрученное и очень тонкое. 
 Боже милостивый, подумал я, он нашел там змею! 
 Араб подошел к окну и, ухмыляясь, протянул мне предмет, который держал в руке. Присмотревшись, я понял, что это вовсе не змея, а приводной ремень моей "лагонды"! Я сидел и тупо смотрел на порванный приводной ремень; меня охватила паника при мысли о тех ужасных осложнениях, которые могут меня ждать из-за того, что я внезапно застрял в незнакомом месте, да еще рядом с этим отвратительным человеком. 
 - Вы видите, он висел на ниточке, - сказал араб. - Хорошо, что я заметил. 
 Я взял у него приводной ремень и внимательно его осмотрел. 
 - Ты его подрезал! - крикнул я. 
 - Подрезал? - спокойно переспросил он. - Для чего мне его резать? 
 Честно говоря, я был не в состоянии определить, подрезал он его или нет. Если да, то ему пришлось позаботиться еще и о том, чтобы обработать поврежденные концы каким-нибудь инструментом, дабы создать видимость естественного обрыва. Но при всем том я полагал, что он все-таки подрезал приводной ремень, и если так, то меня ждут еще куда большие неприятности. 
 - Ты, конечно, знаешь, что я не могу продолжать путь без приводного ремня? - спросил я у него. 
 Он снова ухмыльнулся своим ужасным искривленным ртом, обнажив изъязвленные десны. 
 - Если вы сейчас поедете, - сказал он, - то закипите через три минуты. 
 - Так что же ты предлагаешь? 
 - Я достану другой приводной ремень. 
 - А ты можешь? 
 - Конечно. Здесь есть телефон, если вы заплатите за разговор, я позвоню в Исмаилию. А если в Исмаилии их нет, я позвоню в Каир. Нет проблем. 
 - Нет проблем! - воскликнул я, выбираясь из машины. - А когда, скажи на милость, они доставят его в это проклятое место? 
 - Каждое утро около десяти часов здесь проходит почтовый грузовик. Завтра и получите. 
 У этого человека на все был ответ. Он отвечал даже не задумываясь. 
 Этот ублюдок, подумал я, и раньше разрезал приводные ремни. 
 Теперь я был начеку и не спускал с него глаз. 
 - В Исмаилии вряд ли найдется приводной ремень для машины этой марки, - сказал я. - Придется высылать из Каира. Я сам позвоню туда. - То обстоятельство, что здесь есть телефон, немного успокаивало меня. Телефонные столбы тянулись вдоль всей дороги через пустыню, и я видел, что от ближайшего к моей машине столба к лачуге отведены два провода. - Я попрошу агента в Каире срочно отправить сюда специальный транспорт. 
 Араб посмотрел на дорогу, ведущую в Каир, от которого нас отделяло миль двести. 
 - Кто поедет шесть часов сюда и шесть обратно только для того, чтобы привезти один приводной ремень? - сказал он. - С почтой будет не дольше. 
 - Покажи мне, где телефон, - сказал я и направился к лачуге, но тут меня осенила страшная мысль, и я застыл на месте. 
 Как смогу я прикоснуться к этому зараженному аппарату? Прижать к уху мембрану, поднести ко рту микрофон, ведь они почти наверняка соприкоснутся. Я в грош не ставил мнение медиков, согласно которому сифилис невозможно подхватить иначе, чем через прямой контакт. Сифилитический микрофон есть сифилитический микрофон, и ничто меня не заставит поднести эту заразу ко рту, нет уж, благодарю покорно. Я туда и близко не подойду. 
 Я стоял под палящим послеполуденным солнцем и смотрел на араба, на его жуткое, обезображенное болезнью лицо, а араб смотрел на меня невозмутимо, безмятежно, будто ничего не случилось. 
 - Вам нужен телефон? - спросил он. 
 - Нет. Ты умеешь читать по-английски? 
 - Да, конечно. 
 - Прекрасно. Я напишу тебе фамилии торговых агентов и марку машины, а также свою фамилию. Они меня знают. Ты скажешь им, что мне нужно. И послушай... попроси их сразу же выслать специальную машину за мой счет. Я хорошо им заплачу. А если они откажутся, скажи им, что они должны доставить ремень в Исмаилию так, чтобы его успел захватить почтовый грузовик. Ты понял? 
 - Нет проблем. 
 Итак, я написал все, что нужно, на листе бумаги и отдал его арабу. Он своей медленной тяжелой походкой направился к лачуге и исчез внутри. Я опустил капот машины. Затем вернулся и сел на место водителя, чтобы обдумать свое положение. 
 Налив себе еще порцию виски, я закурил сигарету. На дороге должен быть какой-нибудь транспорт. Кто-нибудь обязательно появится до наступления ночи, но спасет ли это меня? Нет, вряд ли - если только я не решусь проголосовать и оставить "лагонду" и весь мой багаж на милость араба. Готов ли я это сделать? Не знаю. Может быть, и да. Но если придется провести ночь здесь, я запрусь в машине и попытаюсь не спать как можно дольше. Ни за что на свете я не войду в лачугу, где живет это существо, и не дотронусь до его пищи. У меня есть виски и вода, у меня есть половина арбуза и плитка шоколада. Этого вполне достаточно. 
 Жара была невыносимой. Термометр в машине стоял где-то на 104 градусах. Снаружи, на солнце, было еще жарче. Я был весь мокрый от пота. Господи, где меня угораздило застрять! И что за компаньон! 
 Через пятнадцать минут араб вышел из лачуги. Я смотрел, как он идет к машине. 
 - Я говорил с гаражом в Каире, - сказал он, всовывая голову в окно машины. - Приводной ремень прибудет завтра с почтовым грузовиком. Все устроено. 
 - А ты не спросил, нельзя ли его прислать немедленно? 
 - Они сказали, что это исключено. 
 - А ты уверен, что спросил их? 
 Он склонил голову набок и ухмыльнулся своей нахальной, хитрой ухмылкой. Я отвернулся и ждал, когда он отойдет. Он не двигался с места. 
 - У нас есть дом для гостей, - сказал он. - Вы можете там хорошо выспаться. Моя жена приготовит еду, но вы должны заплатить. 
 - Кто еще живет здесь кроме тебя и твоей жены? 
 - Еще один человек. - Он махнул рукой, указывая на три лачуги по ту сторону дороги, и я, повернув голову, увидел в дверях средней из них невысокого, кряжистого человека, одетого в грязные брюки и рубашку цвета хаки. Он стоял в тени дверного проема совершенно неподвижно, и руки его висели по бокам. Он смотрел на меня. 
 - Кто это? - спросил я. 
 - Салех. 
 - А что он тут делает? 
 - Он помогает. 
 - Я буду спать в машине, - сказал я. - И твоей жене нет надобности готовить мне еду. У меня есть своя. 
 Араб пожал плечами и пошел к лачуге, где был телефон. Я остался в машине. Что еще мне было делать? Часы показывали половину третьего. Через три-четыре часа жара начнет спадать. Тогда я смогу немного пройтись и, может быть, поймать нескольких скорпионов. А тем временем следовало хоть как-то воспользоваться своим положением. Я перегнулся к заднему сиденью, где держал коробки с книгами, и, не глядя, взял первую попавшуюся. В коробке лежало тридцать или сорок из лучших в мире книг, каждую из них можно перечитывать сотни раз, и с каждым разом она становится все лучше. У меня в руках оказалась "Естественная история" Селборна. Я наугад раскрыл ее. 
 "...В этой деревне больше двадцати лет назад жил слабоумный юноша, которого я хорошо помню и который с детства питал какое-то особенное пристрастие к пчелам: пчелы были его пищей, его развлечением, его единственной страстью. И поскольку у людей его типа редко бывает больше одной привязанности, то и он направил всю свою энергию на это увлечение. Зимой он коротал время у огня в отцовском доме в состоянии вялой апатии и редко покидал свое место у камина; зато летом он словно оживал и все время проводил, охотясь в полях и на солнечных берегах. Его добычей были пчелы-медоносы, шмели, осы, где бы он их ни находил. Он не понимал, что они могут его ужалить, и хватал их nudis manibus*, мигом лишал оружия и высасывал из брюшек мед. Иногда он в великом множестве засовывал своих пленников под рубашку, иногда заточал в бутылки. Он был настоящий merops apiaster, или большой любитель пчел, и являлся подлинным бичом для всех, кто их держал, поскольку проскальзывал на пасеки, усаживался на землю перед ульем и принимался стучать по нему пальцами, собирая выползающих пчел. Бывали случаи, когда он переворачивал ульи, чтобы добраться до меда, который любил сверх всякой меры. Всюду, где варили из меда какие-нибудь напитки, он слонялся вокруг чанов и бочек, выпрашивая хоть капельку того, что называл медовым вином. Где бы его ни встретили, он всегда издавал губами звук, похожий на пчелиное жужжанье..." 
 * Голыми руками (лат.). 
 Я оторвался от книги и огляделся. Человека, неподвижно стоявшего на другой стороне дороги, не было видно. Поблизости ни одной живой души. Царившая вокруг тишина внушала суеверный ужас, покой, мертвый покой и запустение повергали в глубокое уныние. Я знал, что за мной наблюдают. Знал, что каждый глоток виски, каждая затяжка не остаются незамеченными. Я не приемлю насилия и никогда не ношу оружия. Но сейчас оно могло бы мне пригодиться. Какое-то время я размышлял, не завести ли мотор и не рвануть ли по дороге, пока не закипит вода в радиаторе. Но как далеко я смогу уехать? При такой жаре, да еще без приводного ремня, - не слишком далеко. Может быть, милю, самое большее две... 
 Нет, Бог с ним. Останусь там, где я есть, и почитаю. 
 Должно быть, примерно через час я заметил темную точку, которая двигалась по дороге со стороны Иерусалима. Не отрывая от нее взгляда, я отложил книгу. Двигаясь с огромной, поистине удивительной скоростью, точка становилась все больше и больше. Я вышел из "лагонды" и быстро подошел к обочине дороги, чтобы дать знак водителю остановиться. 
 Машина приближалась и на расстоянии примерно в четверть мили от меня начала снижать скорость. И тут я обратил внимание на форму радиатора. Это был "роллс-ройс"! Я поднял руку и не опускал ее, пока большой зеленый автомобиль с мужчиной за рулем не съехал с дороги и не остановился рядом с моей "лагондой". Я чувствовал себя на седьмом небе. Будь это "форд" или "моррис", я не был бы на седьмом небе. Тот факт, что это "роллс-ройс" хотя "бентли", "исотта" или еще одна "лагонда" тоже подошли бы, - был надежной гарантией, что я получу необходимую помощь; ведь - не знаю, известно вам это или нет, - владельцев очень дорогих автомобилей связывают крепкие, почти братские узы. Они автоматически уважают друг друга по той простой причине, что богатство уважает богатство. Пожалуй, нет в мире никого, кого бы очень богатый человек уважал больше, чем другого очень богатого человека, и именно поэтому они, естественно, ищу друг друга, где бы ни оказались. При встрече они пользуются самыми различными опознавательными знаками. Среди женщин это, как правило, массивные драгоценности, но дорогой автомобиль приемлем для представителей обоих полов. Это своего рода дорожный рекламный щит, публичная декларация богатств и как таковой служит членским билетом для входа в блестящее неофициальное общество - Союз Очень Богатых Людей. Я сам являюсь членом этого общества с большим стажем, что доставляет мне немалое удовольствие. Когда я встречаю другого его члена, как сейчас, я немедленно ощущаю наше родство. Я испытываю к нему уважение. Мы говорим на одном языке. Он один из нас. Таким образом, я имел все основания быть на седьмом небе. 
 Водитель "роллса" выбрался из машины и пошел мне навстречу. Это был невысокий смуглый брюнет, одетый в безукоризненный белый полотняный костюм. Очевидно, сириец, подумал я. А может, и грек. В знойный день он словно не чувствовал жары. 
 - Добрый день, - сказал он. - У вас неприятности? 
 Я поздоровался и подробно рассказал ему о том, что произошло. 
 - Мой дорогой друг, - сказал он на прекрасном английском, - ах, мой дорогой друг, как все это досадно. Что за невезение. В таком месте лучше не застревать. 
 - Да уж. 
 - И вы говорите, что новый приводной ремень точно заказан? 
 - Да, если можно положиться на слова владельца этого заведения. 
 Араб, который вышел из своей лачуги буквально за несколько секунд до того, как "роллс" остановился, теперь подошел к нам, и незнакомец быстро спросил его по-арабски о шагах, которые он предпринял в моих интересах. Мне показалось, что эти двое достаточно хорошо знают друг друга, и было видно, что араб испытывает священный трепет перед вновь прибывшим. Он чуть ли не стелился по земле в его присутствии. 
 - Что ж, похоже, все будет в порядке, - сказал наконец незнакомец, повернувшись ко мне. - Но совершенно очевидно, что до утра вам отсюда не уехать. Куда вы держите путь? 
 - В Иерусалим. И мне совершенно не улыбается провести ночь в этом аду. 
 - Не сомневаюсь, мой дорогой. Это было бы крайне неудобно. 
 Он улыбнулся, показав ослепительно белые зубы. Затем вынул портсигар и предложил мне сигарету. Портсигар был золотой и снаружи по диагонали инкрустирован зеленой яшмой. Красивая вещь. Я взял сигарету. Он дал мне прикурить, затем прикурил сам. 
 Незнакомец сделал длинную затяжку. Потом откинул голову и выпустил дым в сторону солнца. 
 - Мы оба получим солнечный удар, если простоим здесь еще немного, сказал он. - Вы разрешите сделать вам одно предложение? 
 - Да, конечно. 
 - Надеюсь, вы не сочтете меня слишком назойливым для совершенно незнакомого человека... 
 - Ну что вы... 
 - Совершенно ясно, что здесь вы оставаться не можете, и поэтому я предлагаю вам вернуться назад и провести ночь в моем доме. 
 Вот так-то! "Роллс-ройс" улыбался "лагонде" - улыбался, как никогда бы не улыбнулся "форду" или "моррису". 
 - Вы хотите сказать, в Исмаилию? - спросил я. 
 - Нет, нет, - рассмеялся он. - Я живу здесь, совсем рядом. - Он махнул рукой в ту сторону, откуда приехал. 
 - Но ведь вы ехали в Исмаилию? Мне бы не хотелось, чтобы из-за меня вы изменили свои планы. 
 - Я вовсе не ехал в Исмаилию. Я приехал сюда забрать почту. Мой дом возможно, вас это удивит - совсем близко отсюда. Видите вон ту гору? Это Магара. Я живу сразу за ней. 
 Я поглядел на гору. Она высилась в десяти милях к северу - кусок желтой скалы тысячи две футов высотой. 
 - Вы действительно хотите сказать, что у вас дом посреди этой пустыни? - спросил я. 
 - Вы мне не верите? 
 - Конечно же, я вам верю, - поспешил сказать я. - Меня ничем больше не удивишь. Кроме, пожалуй... - и тут я улыбнулся ему в ответ, - кроме того, что посреди пустыни я встретил незнакомого человека, который отнесся ко мне как к брату. Я потрясен вашим предложением. 
 - Ерунда, мой дорогой друг. У меня абсолютно эгоистические мотивы. В этих местах не так легко встретить человека из цивилизованного общества. Я счастлив, что могу пригласить гостя к обеду. Разрешите представиться Абдул Азиз. - Он слегка поклонился. 
 - Освальд Корнелиус, - сказал я. - Очень приятно. 
 Мы пожали друг другу руки. 
 - Я время от времени живу в Бейруте. 
 - А я живу в Париже. 
 - Восхитительно. Ну что, едем? Вы готовы? 
 - Но моя машина... - сказал я. - Ее можно здесь оставить? Это не опасно? 
 - Не беспокойтесь. Омар - мой друг. Он не слишком презентабелен на вид, бедняга, но, если вы со мной, он вас не подведет. А второй, Салех, отличный механик. Завтра, когда прибудет новый приводной ремень, он его приладит. Сейчас я ему все скажу. 
 Пока мы разговаривали, к нам подошел Салех, человек, живший через дорогу. Мистер Азиз дал ему необходимые указания. Затем поговорил с обоими относительно сохранности "лагонды". Он был лаконичен и резок. Омар и Салех стояли, неуклюже кланяясь и почесываясь. Я пошел к "лагонде" за саквояжем. Мне не терпелось переодеться. 
 - Между прочим, - окликнул меня мистер Азиз, - к обеду я обычно надеваю черный галстук. 
 - Разумеется, - пробормотал я, - поспешно кинув обратно в машину один саквояж и беря другой. 
 - Я это делаю главным образом для дам. Им самим очень нравится переодеваться к обеду. 
 Я резко повернулся и поглядел на него, но он уже садился в машину. 
 - Готовы? - спросил он меня. 
 Я положил саквояж на заднее сиденье "роллса". Затем сел впереди рядом с хозяином, и мы тронулись в путь. 
 По дороге мы разговаривали о том о сем. Он сообщил мне, что торгует коврами, имеет агентства в Бейруте и Дамаске. Его предки, сказал он, занимались этим делом сотни лет. 
 Я невзначай упомянул, что в Париже, на полу моей спальни, лежит дамасский ковер семнадцатого века. 
 - Не может быть! Неужели вы это всерьез! - воскликнул он и от волнения чуть не съехал с дороги. - Шелк и шерсть на шелковой основе? С серебряными и золотыми нитями по фону? 
 - Да, - сказал я. - Совершенно верно. 
 - Но, мой дорогой друг! Такую вещь нельзя класть на пол! 
 - Его касаются только босые ноги, - сказал я. 
 Это ему понравилось. Мне показалось, что ковры он любит почти так же, как я синие вазы эпохи Чин Хоа. 
 Вскоре мы свернули с гудрона влево, на твердую каменистую дорогу, и помчались через пустыню К горе.. 
 - Это моя личная дорога, - сказал Азиз. - Протяженностью пять миль. 
 - К вам даже телефон проведен, - сказал я, заметив столбы, которые отходили от главной дороги и тянулись вдоль той, что принадлежала мистеру Азизу. 
 И вдруг странная мысль поразила меня. 
 Араб на заправочной станции... у него тоже есть телефон... Не этим ли объясняется случайный приезд мистера Азиза? Не мог ли мой томящийся от одиночества хозяин изобрести этот хитроумный способ заманивать путешественников, чтобы обеспечить себя тем, что он называет "цивилизованным обществом" к обеду? Не мог ли он дать арабу инструкции одну за другой выводить из строя все проезжающие мимо машины, владельцы которых покажутся ему того достойными? "Просто перережь приводной ремень, Омар. Затем быстро позвони мне. Только убедись, что человек действительно приличный и с хорошей машиной. Я приеду и сам погляжу, стоит ли приглашать его в дом..." 
 Конечно, это смешно. 
 - Думаю, - говорил мой спутник, - вы удивлены. Зачем, спрашиваете вы себя, ему понадобилось заводить дом в таком месте? 
 - В общем, да, немного удивлен. 
 - Все удивляются, - сказал он. 
 - Все? - повторил я. 
 - Да. 
 Так, так, подумал я. Значит, все. 
 - Я здесь живу, - сказал он, - потому что ощущаю особое сродство с пустыней. Она влечет меня так же, как моряка влечет море. Вам это кажется странным? 
 - Нет, совсем не кажется, - ответил я. 
 Он помолчал, сделал затяжку и продолжил: 
 - Это одна причина, но есть и другая. Вы семейный человек, мистер Корнелиус? 
 - К сожалению, нет, - ответил я осторожно. 
 - А я - да. У меня жена и дочь. И обе очень красивы, по крайней мере в моих глазах. Дочери всего восемнадцать. Она училась в прекрасной частной школе в Англии, а сейчас... - он пожал плечами, - а сейчас она просто сидит дома и ждет, когда подрастет и выйдет замуж. Ох уж это ожидание - что прикажете делать все это время с молодой, красивой девушкой? Я не могу предоставить ей полную свободу. Она слишком соблазнительна. Когда я беру ее с собой в Бейрут, то вижу, как мужчины вьются вокруг нее, точно волки, готовые броситься на добычу. Это буквально сводит меня с ума. Я знаю о мужчинах все, мистер Корнелиус. Знаю, как они ведут себя. Конечно, я не единственный отец, который сталкивается с подобной проблемой, но есть люди, способные принять ее как данность. Они отпускают своих дочерей. Они отворачиваются и смотрят в другую сторону. Я же этого не могу. Просто не могу заставить себя поступить подобным образом! Не могу допустить, чтобы ей досаждал какой-нибудь Ахмет, Али или Хамил, которым она приглянется. И это, как видите, тоже одна из причин, почему я живу в пустыне, - оградить мое прелестное дитя хотя бы еще на несколько лет от этих диких зверей. Вы сказали, что у вас вообще нет никакой семьи, мистер Корнелиус? 
 - Боюсь, что именно так. 
 - Ах! - Мне показалось, что он разочарован. - Вы хотите сказать, что никогда не были женаты? 
 - Нет... никогда... - сказал я. - Никогда не был. - Я ждал неизбежного вопроса. И он не преминул задать его через минуту. 
 - И вам никогда не хотелось жениться и иметь детей? 
 Все они задавали мне этот вопрос. Это был самый простой способ спросить: "А вы ненароком не гомосексуалист?" 
 - Однажды, - сказал я, - только однажды. 
 - А что случилось? 
 - В моей жизни была только одна женщина, мистер Азиз... и когда ее не стало... - Тут я вздохнул. 
 - Вы хотите сказать, что она умерла? 
 Я кивнул, мне было слишком трудно говорить. 
 - Мой дорогой друг, - сказал он, - простите меня за бестактность. 
 Некоторое время мы ехали молча. 
 - Поразительно, - пробормотал я, - как после такого теряешь интерес к плотским утехам. Наверное, это шок. От него невозможно оправиться. 
 Он сочувственно кивнул и проглотил наживку. 
 - Вот я и путешествую, стараясь забыть. Годы и годы... 
 Мы подъехали к подножию горы Магара и теперь поднимались по серпантину к северному склону, тому, что не виден с дороги. 
 - За следующим поворотом вы увидите дом, - сказал мистер Азиз. 
 Мы свернули еще раз... Я смотрел и, признаться, первые несколько секунд буквально не верил своим глазам. Передо мной был замок, именно так высокий белый замок с башнями и шпилями, который стоял, словно волшебная сказка, среди острова зелени в нижней части раскаленного склона голой желтой горы! Это было фантастическое зрелище! Прямо из Ханса Кристиана Андерсена или братьев Гримм. В свое время я видел много романтических замков в долинах Рейна и Луары, но никогда прежде не видел я ничего более грациозного и изящного. Зелень при ближайшем рассмотрении оказалась прелестным садом с лужайками и финиковыми пальмами, отделенным от пустыни высокой белой стеной. 
 - Вы одобряете? - улыбаясь, спросил мой хозяин. 
 - Это невероятно! Словно замки из всех волшебных сказок мира воплотились в одном. 
 - Так оно и есть! - воскликнул мистер Азиз. - Это замок из волшебной сказки! Я построил его специально для моей дочери, для моей прекрасной принцессы. 
 И прекрасная принцесса заключена в этих стенах своим суровым, ревнивым отцом. Царем Абдулом Азизом, который лишает ее радостей мужского общества. Но берегись, ибо сюда грядет принц Освальд Корнелиус, чтобы освободить ее. Втайне от царя он похитит принцессу и сделает ее очень счастливой. 
 - Но вы должны признать, что это несколько другой мир, - сказал мистер Азиз. 
 - Вы правы. 
 - К тому же это очень милое и уединенное место. Здесь я сплю совершенно спокойно. И принцесса тоже. Можно не бояться, что какие-нибудь неприятные молодые люди пролезут ночью в эти окна. 
 - Согласен, - сказал я. 
 - Здесь был небольшой оазис, - продолжал он. - Я купил его у правительства. Воды сколько угодно, бассейн, сад в три акра. 
 Мы въехали в главные ворота и, словно по мановению волшебной палочки, оказались в миниатюрном раю из зеленых лужаек, цветников и пальм. Все было в идеальном порядке, на лужайках играли водяные струи дождевателей. Когда мы подъехали к двери дома, из него выбежали двое слуг в белоснежных одеждах и алых фесках. Они остановились по обеим сторонам машины, чтобы открыть дверцы. 
 Двое слуг! Если бы в машине было не два человека, а один, они бы тоже явились вдвоем? Едва ли. Моя странная теория, согласно которой меня просто-напросто умыкнули в качестве обеденного гостя, представлялась мне все более и более вероятной. Все это было очень забавно. 
 Хозяин провел меня через парадную дверь, и я сразу же ощутил тот приятный легкий озноб, который появляется всегда, когда входишь со страшной жары в комнату с кондиционером. Я стоял в холле. Пол был выложен зеленым мрамором. Справа от меня широкая арка вела в огромную комнату, и перед моим взором на мгновение предстали прохладные белые стены, прекрасные картины и превосходная мебель в стиле Людовика XV. Попасть в такое место посреди Синайской пустыни! 
 По лестнице медленно спускалась женщина. Мой хозяин отвернулся, чтобы поговорить со слугами, и не сразу увидел ее, поэтому, дойдя до нижней ступени, женщина остановилась, положила обнаженную, похожую на белую анаконду руку на перила и стала меня рассматривать, словно была царицей Семирамидой на ступенях Вавилонского храма, а я соискателем ее милостей, который, возможно, придется ей по вкусу, а возможно, и нет. У нее были иссиня-черные волосы и такая фигура, что у меня пересохли губы. 
 Обернувшись и увидев ее, мистер Азиз сказал: 
 - Ах, вот и ты, дорогая. Я привез тебе гостя. У него сломалась машина на заправочной станции - такое невезение, - поэтому я предложил ему вернуться и переночевать у нас. Мистер Корнелиус... моя жена. 
 - Очень приятно, - спокойно сказала она, подходя ко мне. 
 Я взял ее руку и поднес к губам. 
 - Мадам, я покорен вашей любезностью, - пробормотал я. 
 От этой руки исходил какой-то дьявольский аромат. Почти животный. Он вобрал в себя тонкие, едва уловимые половые секреции кашалота, самца мускусного оленя, бобра - невыразимо острые и бесстыдные, они доминировали в этой смеси запахов, позволяя лишь слегка пробиваться ароматам чистых растительных масел - лимона, лотоса, мирры. Это было потрясающе! И вот что еще я заметил в этот первый ослепительный миг: когда я взял ее руку, она, не в пример другим женщинам, не позволила ей вяло лежать на моей ладони, словно сырое рыбное филе. Напротив, положив мне на ладонь четыре пальца, большой палец она подвела под нее; таким образом, у нее была возможность и, клянусь, она ею воспользовалась - слегка пожать мою ладонь, пока я запечатлевал на ее руке традиционный поцелуй. 
 - А где Диана? - спросил мистер Азиз. 
 - Она у бассейна, - ответила его жена и, повернувшись ко мне, спросила: - Не хотите ли искупаться, мистер Корнелиус? Вы, наверное, совсем изжарились, пока бродили около этой кошмарной бензоколонки. 
 У нее были огромные бархатные глаза, такие темные, что казались почти черными, а когда она улыбнулась мне, кончик носа у нее слегка задрожал, приоткрыв ноздри. 
 Итак, принц Освальд Корнелиус решил, что ему нет никакого дела до красавицы принцессы, запертой в замке ревнивым отцом. Вместо нее он похитит королеву. 
 - Пожалуй... - сказал я. 
 - Я тоже собираюсь искупаться, - сказал мистер Азиз. 
 - В таком случае и я с вами, - заявила его жена. - Мы дадим вам плавки. 
 Я спросил, не могу ли я сначала подняться в отведенную мне комнату и достать чистую рубашку и брюки, чтобы надеть их после купанья. 
 - Ну конечно, - сказала хозяйка и тут же велела одному из слуг проводить меня. 
 Мы поднялись на два лестничных марша и вошли в большую белую спальню, в которой стояла огромная двуспальная кровать. С одной стороны была прекрасно оборудованная ванная комната с голубой ванной и биде того же цвета. Все предметы сияли чистотой и полностью отвечали моему вкусу. Пока слуга разбирал мой саквояж, я подошел к окну и увидел огромную раскаленную пустыню, как желтое море, простирающуюся от горизонта до белой садовой стены прямо подо мной, а там, за стеной, бассейн и возле него девушку, лежащую на спине под сенью большого розового зонта. На девушке был белый купальник, она читала книгу. У нее были длинные, стройные ноги и черные волосы. Это была принцесса. 
 Какой поразительный антураж, подумал я. Белый замок, комфорт, чистота, кондиционеры, две ослепительно красивые женщины, муж в качестве сторожевого пса и целый вечер для напряженной работы! Обстановка словно специально придумана для развлечения, лучше и быть не может. Предстоящие трудности только подстегивали меня. Примитивное соблазнение, откровенное и быстрое, меня более не привлекало. Оно лишено артистизма; и уверяю вас, что, будь я способен мановением волшебной палочки заставить мистера Азиза исчезнуть на ночь, я бы не сделал этого. Я не стремился к пирровым победам. 
 Когда я вышел из комнаты, слуга последовал за мной. Спустившись на один пролет, я задержался на площадке и как бы между прочим спросил: 
 - Вся семья спит на этом этаже? 
 - Да, там комната хозяина. - И слуга указал на дверь. - А рядом спальня миссис Азиз. Комната мисс Дианы напротив. 
 Три раздельные комнаты. Все расположены очень близко одна к другой. Практически недоступны. Я запомнил эту информацию и спустился к бассейну. Мои хозяин и хозяйки были уже там. 
 - Моя дочь Диана, - сказал хозяин. 
 Девушка в белом купальнике встала, и я поцеловал ей руку. 
 - Здравствуйте, мистер Корнелиус, - сказала она. 
 Она душилась теми же духами, что и ее мать, - серая амбра, мускус и бобер. Что за запах - запах самки, бесстыдный и манящий! Я принюхивался к нему, как собака. Она, подумал я, еще красивее матери, если только это возможно: те же огромные бархатные глаза, те же черные волосы, тот же овал лица, но ноги, безусловно, длиннее, и во всем ее теле есть нечто такое, что дает ей некоторое преимущество перед старшей женщиной: оно более нежное, более змеиное и, уж конечно, гораздо более гибкое. Но у старшей - ей, видимо, было лет тридцать семь, хотя выглядела она на двадцать пять, - в глазах светились искорки, и в этом дочь явно уступала матери. 
 Хм... славно... славно - совсем недавно принц Освальд поклялся, что похитит только королеву, и к черту принцессу; но теперь, увидев принцессу во плоти, он растерялся. Обе, каждая по-своему, сулили море бесконечных наслаждений, одна невинная и любопытная, другая опытная и ненасытная. Дело в том, что ему хотелось обеих - принцессу на закуску, королеву на обед. 
 - Плавки вы найдете в раздевалке, мистер Корнелиус, - сказала миссис Азиз. 
 Я пошел в будку и переоделся, а когда вернулся, все трое уже плескались в воде. Я нырнул и присоединился к ним. Вода была такая холодная, что у меня перехватило дыхание. 
 - Я так и думал, что вы удивитесь, - рассмеявшись, сказал мистер Азиз. - Вода охлаждена до 65 градусов. В нашем климате это лучше освежает. 
 Позднее, когда солнце на небе стало опускаться, мы в мокрых купальных костюмах уселись в шезлонги и слуга принес нам бледный ледяной мартини, я и приступил к соблазнению двух дам, не спеша, осторожно, в лишь мне одному присущей манере. Обычно, когда у меня развязаны руки, это не составляет особого труда. Своеобразный талант, которым мне посчастливилось обладать способность загипнотизировать женщину словами, - редко меня подводил. Одних слов для этого, разумеется, мало. Слова, сами по себе безобидные и ничего не значащие, произносятся ртом, тогда как истинная посылка, предосудительные и возбуждающие обещания, исходит из всех членов и органов тела и сообщается глазами. Я не могу более откровенно объяснить вам, как это делается. Суть в том, что это действует безотказно. Как шпанские мушки. Я уверен, что доведись мне сидеть vis a vis с женой Папы Римского, если бы у него таковая имелась, то очень я постарайся, уже через пятнадцать минут она перегнулась бы ко мне через стол, приоткрыв губы и с глазами, горящими желанием. Это не большой талант, не великий, но я тем не менее благодарен судьбе за то, что она меня им одарила, и всегда делал все от меня зависящее, чтобы он не пропал втуне. 
 Итак, мы четверо, две изумительные женщины, маленький мужчина и я, полукругом сидели возле бассейна, откинувшись на спинки шезлонгов, потягивая мартини и ощущая на коже тепло шестичасового солнца. Я был в хорошей форме. 
 Все время их смешил. Дочь, выслушав историю о жадной старой герцогине из Глазго, которая сунула руку в коробку шоколадных конфет и которую ужалил один из моих скорпионов, от смеха чуть не упала с шезлонга; а когда я во всех подробностях описал интерьер теплицы в саду под Парижем, где я выращиваю пауков, обе дамы стали корчиться в конвульсиях радостного смеха. 
 Именно в этот момент я заметил на себе добродушный и несколько ироничный взгляд мистера Азиза. "Хорошо-хорошо, - словно говорили его глаза, - мы рады видеть, что ты не так уж не интересуешься женщинами, как пытался убедить нас в машине по дороге сюда... Или все дело в благоприятном окружении, может быть, это оно помогает тебе забыть, наконец, свое великое горе..." Мистер Азиз улыбнулся мне, показав ослепительные белые зубы. Это была дружеская улыбка. Я ответил ему такой же дружеской улыбкой. До чего же дружелюбный человечек. Он искренне радовался тому, что я уделяю его дамам так много внимания. Что ж, пока все в порядке. 
 Не стану подробно останавливаться на ближайших нескольких часах, поскольку лишь за полночь со мной произошло нечто поистине потрясающее. 
 В семь мы покинули бассейн и вернулись в дом переодеться к обеду. 
 В восемь мы собрались в большой гостиной выпить еще один коктейль. Обе дамы были роскошно одеты и сверкали драгоценностями. На обеих были вечерние платья без рукавов, с низким вырезом, несомненно от одного из лучших модных домов Парижа. Моя хозяйка была в черном, ее дочь - в бледно-голубом, и вокруг них витал все тот же дурманящий аромат. Ах, что это была за пара! У старшей был характерный наклон плеч, какой бывает только у самых страстных и многоопытных женщин: как у женщины-наездницы искривляются ноги от постоянного пребывания в седле, так и у женщины больших страстей развивается своеобразная скругленность плеч оттого, что она постоянно обнимает мужчин. Это профессиональная травма, и, пожалуй, самая благородная из всех травм. 
 Дочь была еще не в том возрасте и не могла обрести этот единственный в своем роде почетный знак, но что касается ее, то мне было вполне достаточно просто смотреть на изгиб ее тела и видеть прелестные скользящие движения ее бедер, когда она ходила по комнате. Вдоль обнаженной части ее позвоночника вились золотистые волоски, и, когда она стояла спиной ко мне, я трудом удерживался от соблазна провести по этим очаровательным позвонкам костяшками пальцев. 
 В восемь тридцать мы все прошли в столовую. Обед, который нас ждал, был грандиозен, но я не могу тратить время на описание яств и напитков. За обедом я продолжал очень тонко и изобретательно играть на чувствах обеих женщин, пуская в ход все свое умение, и к тому времени, когда подали десерт, они таяли у меня на глазах, как масло на солнце. 
 После обеда мы вернулись в гостиную, где нам подали кофе и коньяк, после чего по предложению моего хозяина мы сыграли пару партий в бридж. 
 К концу вечера я был твердо уверен, что поработал не зря. Мое магическое искусство меня не подвело. Если бы позволили обстоятельства, любая из двух дам могла бы стать моей, стоило лишь попросить. Я вовсе не обманывал себя. Это было совершенно очевидно. Видно невооруженным глазом. Лицо моей хозяйки раскраснелось от волнения, и всякий раз, когда она смотрела на меня через ломберный стол, ее огромные бархатные глаза становились еще больше, ноздри трепетали, а рот приоткрывался, обнажая кончик влажного розового языка, зажатого между зубами. Это была откровенно похотливая гримаска, и не раз она заставляла меня пускать в ход мою излюбленную козырную карту. Дочь была не так смела, но не менее откровенна; каждый раз, когда взгляды наши встречались, а это бывало весьма часто, она на крошечную долю сантиметра поднимала брови, будто хотела задать вопрос, а потом сама же отвечала на него мимолетной лукавой улыбкой. 
 - Думаю, нам всем пора отправляться спать, - взглянув на часы, сказал мистер Азиз. - Пойдемте, друзья мои. 
 И тогда случилась нечто странное. Тотчас, ни секунды не помедлив и даже не бросив взгляда в мою сторону, обе дамы поднялись и направились к двери! Это было невероятно. Я буквально остолбенел. Я не знал, как это понять. Такого молниеносного окончания вечера мне еще не доводилось видеть. Ведь мистер Азиз говорил отнюдь не сердито. Его голос, во всяком случае мне так казалось, звучал ничуть не менее любезно. Но он уже гасил свет, тем самым ясно давая мне понять, чтобы я тоже удалился на покой. Какой удар! Я ожидал услышать хотя бы шепот из уст либо жены, либо дочери, перед тем как мы расстанемся на ночь, хотя бы три-четыре слова про то, когда прийти и куда, но вместо этого я остался как дурак стоять около ломберного стола, а две дамы тем временем медленно выплывали из комнаты. 
 Мы с хозяином последовали за ними вверх по лестнице. На площадке второго этажа мать и дочь остановились и, стоя рядом, ждали меня. 
 - Спокойной ночи, мистер Корнелиус, - сказала хозяйка. 
 - Спокойной ночи, мистер Корнелиус, - сказала ее дочь. 
 - Спокойной ночи, мой дорогой друг, - сказал мистер Азиз. - Я очень надеюсь, что у вас есть все необходимое. 
 Они ушли, а мне ничего не оставалось, как медленно и неохотно подняться на третий этаж и отправиться в свою комнату. Я вошел и закрыл дверь. Тяжелые парчовые шторы были уже задернуты одним из слуг, я раздвинул их и выглянул из окна. Воздух был неподвижный и теплый, луна заливала пустыню серебристым сиянием. В ее свете пруд напоминал огромное плоское зеркало, лежащее на лужайке. Рядом с ним я видел четыре шезлонга, на которых мы недавно сидели. 
 Так, так, подумал я. И что же теперь? 
 Одно я знал твердо: в этом доме я не должен пытаться выходить из комнаты и крадучись пробираться по коридорам. Это равносильно самоубийству. Много лет назад я понял, что есть три породы мужей, с которыми не надо связываться: это болгары, греки и сирийцы. Ни один из них не станет возмущаться вашими заигрываниями с его женой, но если застанет вас в ее постели, то убьет на месте. Мистер Азиз сириец. Посему необходима известная осторожность, и если сейчас и можно что-то предпринять, то инициатива должна принадлежать не мне, а одной из двух женщин, ибо только она (или они) знают, что безопасно, а что грозит бедой. Тем не менее должен признаться, что, будучи пять минут назад свидетелем того, как мой хозяин велел им обеим следовать за собой, я не питал особых надежд на их активность в ближайшем будущем. Однако беда в том, что я позволил себе дьявольски возбудиться. 
 Я разделся и долго стоял под холодным душем. Это помогло. Потом, поскольку не могу заснуть при лунном свете, я удостоверился, что шторы плотно задернуты, лег в постель и около часа, а то и больше читал "Естественную историю" Селборна в издании Джилберта Уайта. Это тоже помогло, и в конце концов где-то между двенадцатью и часом настало время, когда я смог выключить свет и без слишком больших сожалений приготовиться ко сну. 
 Только я начал задремывать, как услышал какие-то слабые звуки. Я тотчас узнал их. Звуки походили на те, которые я слышал много раз, и все же они по-прежнему оставались для меня самыми волнующими и завораживающими. Они представляли собой слабый, едва уловимый скрежет металла о металл и производились, всегда производятся кем-то, кто очень медленно и осторожно поворачивает снаружи дверную ручку. Одно мгновение - и я весь превратился в слух. Но не двигался, а просто открыл глаза и не отрываясь смотрел на дверь; помню, что в тот момент я мечтал хотя бы о щелке между шторами, хотя бы о тонком лучике лунного света снаружи, чтобы увидеть хоть тень прелестной фигуры, которая вот-вот войдет. Но в комнате было темно, как в подземелье. 
 Я не слышал, как открылась дверь: не скрипнула ни одна петля. Но неожиданный порыв воздуха пронесся по комнате, он шелохнул шторы, и через мгновение я услышал приглушенный стук дерева о дерево, когда дверь снова осторожно затворилась. Затем щелчок - дверную ручку отпустили. 
 И вот я услышал, как кто-то на цыпочках идет по ковру в мою сторону. 
 На какое-то жуткое мгновение мне пришло в голову, что, может быть, это мистер Абдул Азиз крадется ко мне с ножом в руке, но тут теплое, стройное тело склонилось надо мною, и женский голос прошептал мне в ухо: "Не произноси ни звука". 
 - Моя дорогая, моя возлюбленная, - прошептал я в ответ, гадая, которая это из двух. - Я знал, что ты придешь... - Но она тут же зажала мне рот рукой. 
 - Молю тебя, - прошептала она, - ни слова больше. 
 Я не спорил. Губы мои умели делать много такого, что куда лучше слов. Ее тоже. 
 Здесь я должен остановиться. Знаю, мне это совсем не свойственно. Но я первый и последний раз прошу извинить меня за то, что воздерживаюсь от подробного описания потрясающей сцены, которая засим последовала. На то есть свои причины, и я прошу отнестись к ним с уважением. В любом случае вам будет не вредно для разнообразия дать волю собственному воображению, и, если вы захотите, я могу его немного подогреть, со всей правдивостью и искренностью признавшись в том, что из тысяч и тысяч женщин, которых я знавал, ни одна не доводила меня до таких крайних высот экстаза, как эта леди Синайской пустыни. Ее искусство было поразительно. Страсть не знала границ. Диапазон невероятен. При каждом заходе у нее наготове был новый изощренный прием. И в довершение всего она обладала тончайшим и в высшей степени изысканным стилем. Она была великой артисткой. Она была гением. 
 Вы, вероятно, скажете, что моей гостьей была старшая. И ошибетесь. Это ровно ничего не доказывает. Истинная гениальность - врожденный дар и не имеет никакого отношения к возрасту; могу вас заверить, что у меня не было никакой возможности узнать наверняка, которая из них пришла под покровом тьмы в мою комнату. Я бы не решился держать пари ни на одну. В какой-то момент, после одной особенно бурной каденции, я был убежден, что это жена. "Это должна быть жена!" Затем темп вдруг менялся, и мелодия становилась такой детской и наивной, что я готов был поклясться - это дочь. "Это должна быть дочь!" 
 Меня сводило с ума то, что я не находил верного ответа. Это терзало меня и одновременно унижало - ведь я, в конце концов, знаток, знаток высочайшего класса, и как таковой должен распознать марку вина, даже не видя этикетки. И вот я терплю фиаско. Однажды я даже потянулся за сигаретой, надеясь раскрыть тайну при вспышке, но ее рука в то же мгновение выхватила у меня спички и сигареты, и они полетели в противоположный конец комнаты. Не один раз я начинал нашептывать этот вопрос ей на ухо, но не успевал произнести и трех слов, как ее рука поднималась и хлопала меня по губам. К тому же довольно сильно. 
 Ну хорошо, подумал я. Пусть будет так. Завтра утром внизу, при свете дня, я все узнаю по горящим щекам, по взгляду обращенных на меня глаз и по сотне других маленьких признаков. Узнаю и по меткам, которые мои зубы оставили на левой стороне шеи над линией ворота. Довольно коварный ход, и так точно рассчитанный, подумал я, - мой злобный укус был сделан в апогей ее страсти, - что она даже не осознала значительности его последствий. 
 Это была во всех отношениях памятная ночь, и прошло по крайней мере четыре часа, прежде чем она подарила мне последнее яростное объятие и выскользнула из комнаты так же быстро, как пришла. 
 На другое утро я проснулся только в начале одиннадцатого. Я встал с постели и раздвинул шторы. День был сияющий и жаркий, как всегда в пустыне. Я не торопясь принял ванну, затем оделся, как всегда, очень тщательно. Я чувствовал себя посвежевшим и бодрым. Мне было радостно думать, что и в моем возрасте я еще могу одними глазами призвать женщину в свою комнату. И какую женщину! Было бы восхитительно выяснить, которую из двух. Скоро я это узнаю. 
 Я медленно спустился на два пролета. 
 - Доброе утро, мой дорогой друг, доброе утро, - приветствовал меня в гостиной мистер Азиз, поднимаясь из-за небольшого письменного стола, за которым он что-то писал. - Хорошо ли вам спалось? 
 - Превосходно, благодарю вас, - ответил я, стараясь, чтобы голос мой звучал как обычно. 
 Он подошел и остановился рядом со мной, улыбаясь ослепительно белыми зубами. Его острые глазки остановились на моем лице и внимательно его разглядывали, будто ища чего-то. 
 - У меня для вас хорошие новости, - сказал он. - Пять минут назад звонили из Бир-Ровд-Салима. Новый приводной ремень прибыл с почтовой машиной. Салех его прилаживает, через час все будет готово, вы сможете ехать дальше. 
 Я сказал, что очень ему признателен. 
 - Мне будет жаль расстаться с вами, - сказал он. - То, что вы к нам заглянули, доставило нам огромное удовольствие. 
 В столовой я завтракал в одиночестве. Потом вернулся выкурить сигарету в гостиную, где мой хозяин все еще писал за столом. 
 - Простите меня, - сказал он, - мне надо закончить еще пару дел. Это не займет много времени. Я уже распорядился собрать ваш саквояж и отнести его в машину, так что вам не о чем беспокоиться. Садитесь и наслаждайтесь сигаретой. Дамы должны спуститься с минуты на минуту. 
 Жена явилась первой. Она вплыла в комнату, еще больше, чем прежде, похожая на ослепительную царицу Семирамиду с берегов Нила, и первое, что я заметил, - это бледно-зеленый шифоновый шарф, небрежно повязанный на ее шее! Небрежно, но тщательно! Так тщательно, что шеи под ним совсем не было видно. Первым делом она подошла к мужу и поцеловала его в щеку. 
 - Доброе утро, милый. 
 Сука, подумал я, красивая бесстыжая сука. 
 - Доброе утро, мистер Корнелиус, - весело сказала она и, подойдя, села в кресло напротив меня. - Хорошо ли прошла ночь? Надеюсь, у вас было все необходимое. 
 Никогда в жизни не видел я, чтобы у женщины был такой блеск в глазах, как у нее в то утро, равно как не видел я и такого довольства на женском лице. 
 - Ночь прошла поистине прекрасно, благодарю вас, - ответил я, показывая ей, что мне все известно. 
 Она улыбнулась и закурила сигарету. Я взглянул на мистера Азиза, он все еще был погружен в свои дела и сидел к нам спиной, не обращая ни малейшего внимания ни на жену, ни на меня. Как же он похож, подумал я, на всех тех бедных мужей, которые с моей легкой руки стали рогоносцами. Ни один из них не поверит, что такое может случиться прямо у него под. носом. 
 - Всем доброе утро! - крикнула дочь, впорхнув в комнату. - Доброе утро, папочка, доброе утро, мамочка! - И она по очереди поцеловала родителей. - Доброе утро, мистер Корнелиус! - На ней были розовые брючки, блузка цвета ржавчины, и будь я проклят, если шею ее также не закрывал небрежно, но тщательно повязанный шарф. Шифоновый шарф! 
 - Ночь прошла нормально? - спросила она и, как юная невеста, пристроилась на подлокотнике моего кресла таким образом, что ее бедро касалось моей руки. Я откинулся на спинку и внимательно на нее посмотрел. Она поглядела на меня в ответ и подмигнула. Действительно подмигнула! Все ее лицо светилось и горело, как у матери, и она казалась еще более довольной, чем старшая женщина. 
 Я был смущен и растерян. Только одна из них должна была скрывать след от укуса, однако они обе повязали шею шарфом. Я допускал, что это могло быть совпадением и все же больше походило на заговор, направленный против меня. Все выглядело так, будто они действовали заодно, чтобы не дать мне открыть истину. Что-то здесь нечисто! Какова цель этой затеи? И что еще, позвольте спросить, какие заговоры и интриги замышляют они? Может быть, они тянули этой ночью жребий? Или просто по очереди так развлекаются с посетителями. Мне надо вернуться, сказал я себе, вернуться как можно скорее и посмотреть, что будет в следующий раз. В сущности, через день-другой я могу специально проехаться сюда из Иерусалима. Мне будет нетрудно напроситься еще на одно приглашение. 
 - Вы готовы, мистер Корнелиус? - спросил мистер Азиз, поднимаясь из-за стола. 
 - Абсолютно готов, - ответил я. 
 Дамы, сама любезность и улыбчивость, шли впереди нас к тому месту, где ждал большой зеленый "роллс-ройс". Я поцеловал обеим ручки и перед каждой рассыпал миллион благодарственных слов. Затем сел рядом с хозяином, и мы покатили. Мать и дочь махали нам вслед. Я опустил стекло и помахал им в ответ. Затем мы выехали из сада в пустыню и двинулись по каменистой желтой дороге, обвивающей гору Магара; с обеих сторон стройным маршем проносились телеграфные столбы. 
 В пути мы вели неторопливую беседу. Я старался быть как можно более обворожительным, так как мною владела одна-единственная мысль - получить приглашение еще раз. Если мои старания, направленные на то, чтобы он пригласил меня, не увенчаются успехом, придется мне попросить об этом его. Я решил сделать это в последнюю минуту. "До свидания, дорогой друг, - скажу я, мягко схватив его за горло. - Могу я надеяться на удовольствие навестить вас снова, если буду проезжать мимо?" И конечно же, он скажет "да". 
 - Как вы думаете, я не слишком преувеличивал, говоря, что моя дочь красавица? - спросил он. 
 - Вы сильно занизили оценку, - ответил я. - Она потрясающая красавица. Поздравляю вас. Но и жена ваша не менее прелестна. Честно говоря, оказавшись между ними, я едва устоял на ногах, - добавил я, рассмеявшись. 
 - Я заметил, - сказал он и тоже рассмеялся. - Это две большие шалуньи. Они так любят пофлиртовать с мужчинами. Но я ничего не имею против. В легком флирте нет ничего дурного. 
 - Абсолютно ничего. 
 - По-моему, это весело и забавно. 
 - Это обворожительно, - сказал я. 
 Меньше чем через полчаса мы подъехали к дороге Исмаилия - Иерусалим. Мистер Азиз свернул на черное гудроновое покрытие и повел машину в сторону бензоколонки со скоростью семьдесят миль в час. Через несколько минут мы будем на месте. Итак, я постарался перевести разговор на волновавшую меня тему повторного визита, мягко и отнюдь не навязчиво напрашиваясь на приглашение. 
 - Я в себя не могу прийти от вашего дома, - сказал я. - По-моему, он просто чудо. 
 - Славный дом, не так ли? 
 - Мне кажется, вам должно быть там очень одиноко, ведь вас только трое? 
 - Не более одиноко, чем в любом другом месте, - возразил он. - Люди повсюду одиноки, где бы ни жили. В пустыне или в городе - не все ли равно. Но вы же знаете, у нас бывают посетители. Вы бы удивились, узнав, сколько людей заезжают к нам время от времени. Вот как вы, например. Мы были вам очень рады, дорогой друг. 
 - Я никогда этого не забуду, - сказал я. - Доброта и гостеприимство в наши дни встречаются не так часто. 
 Я ждал, что он пригласит меня заехать снова, но он не сделал этого. Наступило молчание, немного неловкое молчание. Чтобы прервать его, я сказал: 
 - Кажется, я впервые в жизни встречаю такого внимательного, такого заботливого отца. 
 - Вы говорите обо мне? 
 - Да. Построить дом здесь, на краю света, и жить в нем ради дочери, чтобы защитить ее. Разве это не замечательно? 
 Я видел, что мистер Азиз улыбнулся, но он не отвел глаз с дороги и ничего не сказал. 
 Впереди, примерно в миле от нас, уже были видны бензоколонка и несколько лачуг. Солнце поднялось высоко, и в машине становилось жарко. 
 - Не многие отцы пошли бы на такие жертвы, - продолжал я. 
 Он снова улыбнулся, но на этот раз как-то застенчиво. И тут же сказал: 
 - Я не совсем заслуживаю той высокой оценки, которую вы мне даете. Право же нет. Если быть совсем честным, то моя хорошенькая дочь не единственная причина, по которой я живу в столь роскошном уединении. 
 - Я знаю. 
 - Знаете? 
 - Вы говорили. Вы сказали, что вторая причина - пустыня. Вы сказали, что любите ее, как моряк любит море. 
 - Да, говорил. И это чистая правда. Но есть и третья причина. 
 - И что же это? 
 Он не ответил. Он сидел совершенно спокойно - руки на руле, глаза прикованы к бегущей навстречу дороге. 
 - Извините, - сказал я. - Мне не следовало донимать вас вопросами. Это меня не касается. 
 - Нет, нет, все в порядке, - сказал он. - Не надо извиняться. 
 Я посмотрел через окно на пустыню. 
 - Кажется, сегодня еще жарче, чем вчера, - заметил я. - Должно быть, уже перевалило за сотню градусов. 
 - Да. 
 Я видел, как он слегка поерзал на сиденье, будто стараясь сесть поудобнее. Затем он снова заговорил: 
 - Впрочем, почему бы мне не сказать вам всю правду об этом доме. Вы не производите впечатления человека, любящего сплетни. 
 - Конечно нет, - сказал я. 
 Мы были уже совсем близко от заправочной станции, и он сбавил скорость почти до скорости пешехода, чтобы успеть договорить. Я увидел двух арабов; они стояли около "лагонды" и смотрели в нашу сторону. 
 - Эта дочь, - сказал он наконец, - та, которую вы видели, она у меня не единственная. 
 - Правда? 
 - У меня есть еще одна дочь, на пять лет старше. 
 - И несомненно, такая же красавица. Где она живет, в Бейруте? 
 - Нет, она живет в доме. 
 - В каком доме? Неужели в том, который мы только что покинули? 
 - Да. 
 - Но я ее не видел. 
 - Ну, - он резко повернулся и посмотрел мне в лицо, - может быть, и не видели. 
 - Но почему? 
 - У нее проказа. 
 Я подпрыгнул на сиденье. 
 - Да, знаю, - сказал он. - Это ужасная болезнь. К тому же у бедной девочки наихудшая форма. Известная под названием лепрозная анестезия. Она почти не поддается лечению. Будь это лепроматозная форма, все было бы куда проще. Но, увы, что есть, то есть, и никуда от этого не денешься. Поэтому, когда в доме гость, она не выходит из своих комнат на третьем этаже. 
 Должно быть, к этому времени машина уже подъехала к заправочной станции, поскольку дальше в моей памяти всплывает то, что мистер Абдул Азиз сидит рядом, смотрит на меня своими умными черными глазами и говорит: 
 - Но, мой дорогой друг, не стоит так тревожиться. Успокойтесь, мистер Корнелиус, успокойтесь! У вас нет никаких, абсолютно никаких причин для беспокойства. Это не очень заразная болезнь. Заразиться ею можно только через интимный, самый интимный контакт с больным. 
 Я очень медленно вышел из машины и стоял на солнцепеке. Араб с обезображенным болезнью лицом ухмылялся, глядя на меня, и говорил: 
 - Приводной ремень на месте. Теперь все в порядке. 
 Я полез в карман за сигаретами, но рука так дрожала, что я уронил пачку на землю. Я наклонился и поднял ее. Затем вынул сигарету и кое-как прикурил. Когда я снова поднял глаза, то увидел, как зеленый "роллс-ройс" мчится по дороге уже в полумиле от меня.